Королевское зерцало

III. ОРКНЕЙСКАЯ ЗИМА

Дверь в церковь Торфинна ярла была приоткрыта, оттуда доносилось пение:

— Magnificat anima mea Dominum… [15] — долетали слова вечерней мессы.

Эллисив остановилась и прислушалась. Ей не казалось красивым это пение, хотя крохотный хор, состоявший из епископа Торольва и трех его священников, пополнился, когда из Англии вместе с О.тгчом вернулся норвежский епископ Тьодольв со своими людьми.

— Et miserico dia ejus a progenie inpogenies [16]. — пел хор.

Эллисив знала латынь, когда-то у нее было достаточно времени, чтобы изучить этот язык.

Но к церковной службе на латыни она так и не привыкла. В душе у нее до сих пор хранились звуки другой литургии, способной перенести небо под купол киевской Святой Софии.

Если бы она сейчас услыхала службу, какую слышала в детстве, неодолимая сила привела бы ее в церковь, к небесному свету.

— Deposuit potentes de sede, et exaltavit humiles [17], — голоса поющих повышались и понижались.

Но все это не трогало Эллисив и не могло помочь ей.

Эллисив медленно шла с кладбища, где навещала могилу Марии.

Она ощущала себя увядшей веткой на древе жизни, отторгнутой от источника с живой водой. Ведь она до сих пор не покорилась воле Божьей.

В душе у нее поднималась ненависть к священникам Харальда с их латынью. Объяснить им что-нибудь было почти невозможно.

Вот, например, епископ Тьодольв.

Он пришел к ней со словами утешения. И стал так преувеличенно превозносить не только мужество Харальда, но и его набожность, что озадачил Эллисив: либо епископ дружины совсем не знал своего конунга, либо просто лгал.

Эллисив пыталась объяснить ему, что для нее чувство отчужденности от церкви, от связи между Богом и людьми, которое она сейчас испытывает, еще мучительнее, чем скорбь по Харальду.

Тогда епископ Тьодольв заговорил об исповеди, он смотрел на Эллисив, как будто она была великая грешница.

Она прямо сказала ему, что не нуждается в исповеди, по крайней мере в такой, какую он имеет в виду.

— Чем же я тогда могу помочь? — спросил Тьодольв, он был явно обижен.

Эллисив попросила дать ей время подумать. Какой прок говорить ему, что она не верит в его способность помочь ей.

Ее душе нужен был добрый целитель, а не строгий судья. Такой служитель Божий, который простер бы к ней руки и сказал: «Дочь моя, ты заблудилась во мраке, выйди же к свету! Зло опутало тебя, но я помогу тебе освободиться от него».

Так сказал бы отец Иларион, который был в Киеве ее наставником и духовным отцом. Он поступил бы, как добрый пастырь, который готов взвалить на плечи заблудшую овцу, чтобы вернуть ее обратно в стадо.

Нет, здесь ей не от кого ждать помощи. Горе и досада, гнев и отчаяние переполняли Эллисив, но она должна была скрывать это любой ценой. Если ее начинала бить дрожь, Эллисив замирала, заставляя себя успокоиться. Если становилось так тяжко, что она боялась сойти с ума, она останавливала взгляд на первой попавшейся вещи — на камне или на котле — и пыталась сосредоточить на ней все мысли, она впивалась в нее глазами, надеясь, что этот пустяк заполнит ее душу.

Люди, встречавшиеся повсюду — и возле домов, и в домах — ее не отвлекали, ей казалось, что их слишком много на этом маленьком острове.

Кроме епископа Тьодольва, вернулись и ярлы Паль и Эрленд со своими уцелевшими воинами, и воины Олава, сына Харальда, как раненые, так и невредимые.

Эллисив нередко бывала в покоях епископа, там часто собирались епископы и священники.

Ее удивило, когда оркнейский епископ Торольв попросил дозволения побеседовать с нею. Она не возражала против беседы, и он сел рядом.

Однако епископ долго болтал о том о сем, не решаясь заговорить о главном. Наконец он перешел к делу, но вид у него при этом был виноватый. Епископ хотел, чтобы Эллисив, если только она не против, перебралась со своей челядью в дом поменьше — у него теперь стало слишком тесно.

Эллисив ответила, что она гостья и благодарна за оказанное ей гостеприимство, а куда он ее поселит, пусть решит сам.

Епископ Торольв старался не смотреть на нее и все время отворачивался.

— В том доме есть очаг, — сказал он.

Эллисив удивилась: неужели очаг в доме, куда ее собираются переселить, единственное его достоинство? Она молчала.

— Значит, так тому и быть. — Епископ по-прежнему прятал от нее глаза.

Он поднялся. Эллисив обернулась и тут же встретилась взглядом с другим епископом, Тьодольвом. Лицо его было сурово.

Должно быть, это его рук дело, подумала Эллисив. Конечно, у оркнейского епископа было теперь слишком людно, однако не настолько, чтобы ей и ее служанкам нужно было лишаться привычного угла. Неужели Тьодольв после их последней беседы счел ее падшей женщиной, одно присутствие которой могло угрожать целомудрию духовенства?..

— Пресвятая Теотокос!

Эллисив не заметила, что последние слова, которые постоянно повторял Харальд, она нечаянно произнесла вслух; опомнилась она, когда к ней обратился епископ Торольв:

— Вы что-то хотите сказать мне?

— Нет-нет. Я просто вспомнила Пресвятую Богородицу.

Он казался смущенным.

— Если дом вам не понравится, мы найдем для вас другое жилище, — поспешно сказал он.

Эллисив обожгло стыдом. Неужели она дошла до того, что злоупотребляет именем Богородицы?

Дом оказался еще хуже, чем она опасалась.

Маленький, ветхий, выстроенный, должно быть, когда-то как поварня. Вдоль стен тянулись голые земляные лавки, здесь царили копоть и сырость — не дом, а какая-то подземная пещера. Вроде пещеры неподалеку от Киева, в которой спасался Иларион.

Предложение переселиться в подобный дом не могло не оскорбить Эллисив. У епископа Торольва были все основания чувствовать себя пристыженным, даже если других свободных домов на острове не было. Это без слов говорило о том, что теперь, после смерти Харальда, с Эллисив уже не считались.

Она была оскорблена и разгневана. Но в то же время испытывала и облегчение — пусть дом плох, зато в нем ей не придется быть постоянно на людях.

Епископ заблуждался, если думал, что она бросится к нему сетовать на судьбу. Она не собиралась бередить его нечистую совесть.

Эллисив велела служанкам растопить очаг и навести чистоту, насколько это было возможно.

Они молча повиновались, но, конечно, поняли, что к чему. Едва Эллисив отпустила их, они разошлись кто куда. Вернувшись, они сказали, что нашли себе другой ночлег, и попросили разрешения ночевать там.

Только Ауд, кормилица Ингигерд, не делала никаких попыток устроиться в другом месте.

Через день или два после переселения Эллисив навестил Арнор Скальд Ярлов.

Он сказал, что сложил поминальную драпу [18] в честь конунга Харальда. От имени ярлов он пригласил Эллисив к ним в гридницу, чтобы она послушала эту песнь вместе со всеми.

Эллисив подумала, что ярлы поступили благородно, прислав к ней с приглашением знаменитого скальда, а не просто кого-нибудь из челяди.

Она сказала, что придет с радостью.

— Я и прежде слышала песни, сложенные тобою в честь Харальда и в честь Магнуса сына Олава. Помнишь?

— То было в более счастливую пору — и для вас, и для меня.

Он не удержался и с любопытством окинул взглядом новое пристанище Эллисив.

Теперь дом был более похож на жилье, Эллисив почти удалось избавиться от сырости и насколько возможно навести чистоту. Она велела принести два сундука, которые привезла с собой из Норвегии, служанки задрапировали неровные стены, сложенные из камня и торфа, прикрыли, что могли, сукном и гобеленами.

Однако Арнор все понял.

— И это покои королевы? — вырвалось у него.

— Я только гостья епископа, — суховато ответила Эллисив.

Арнор славился своей прямотой, другого от него и не ждали. Но сейчас Эллисив показалось, что он вмешивается не в свое дело.

Олав сын Харальда и оба ярла сидели в большой гриднице Торфинна, здесь же были и оба епископа.

Эллисив пригласили сесть на почетное место рядом с сыном конунга, очевидно, потому, что драпа была посвящена Харальду. Она подумала не без горечи, что, наверное, не скоро ей вновь предложат место для почетных гостей.

Однако оказалось, что сидеть подле юного Олава не так уж приятно. Он много пил и был не более разговорчив, чем резные столбцы их почетного сиденья.

Остальные гости вели себя шумно. Когда Паль ярл потребовал тишины, его даже не услышали.

Но вот скальд выступил вперед, и люди умолкли.

Эллисив научилась у Харальда разбираться в поэзии. Она сразу поняла, что эта драпа не лучшее сочинение Арнора.

В первых строфах, в которых рассказывалось о подвигах Харальда в Царьграде, Арнор использовал строки из своей старой песни о другом конунге. Харальд был прав, сказав когда-то, что такую песнь не стоит и запоминать.

Разочаровало ее и то, как скальд говорил о жизни Харальда в Норвегии и о его сражениях в Дании. Один избитый образ громоздился на другой. И обагренные мечи, и волки с орлами, обжирающиеся трупами, и грозный воитель, и щедрый конунг. Восхвалять щедрость Харальда скальду, во всяком случае, не следовало — Харальд славился скупостью.

В поминальной драпе Арнора не было и следа теплого чувства к Харальду, и, лишь когда скальд заговорил о враге Харальда, Свейне сыне Ульва, песнь поднялась выше среднего уровня.

О последней битве Харальда, участником которой был сам Арнор, она не узнала ничего, кроме того, что конунг кинулся в бой с радостью и сражался доблестно. А это она знала и без него.

Правда, из этой поминальной драпы Эллисив поняла, что последней битве предшествовало несколько побед, одержанных Харальдом в Англии, и что погиб он, сраженный стрелой.

В конце песни Арнор не сумел даже толком выразить свою скорбь.

Закончил он драпу более чем сомнительной похвалой:

Благослови, Боже, Арнора за его прямоту, но это уж слишком, думала Эллисив.

Арнор, словно решив сгладить неприятное впечатление, разразился потоком льстивых и пустых оборотов: могучий воин, сильный и мудрый хёвдинг, великий конунг.

Эллисив не понимала, что заставило Арнора сочинить эту песнь. Но потом вспомнила, что он дал слово конунгу Харальду сложить о нем поминальную драпу, если переживет его.

И сдержал слово, но не более того.

Эллисив невольно вспомнила великолепную хвалебную песнь Арнора о Магнусе сыне Олава, потом ей на ум пришла его поминальная драпа о Торфинне ярле. В той драпе было столько печали, что человек, слышавший ее, уже не мог ее забыть:

Есть ли среди людей Харальда хоть один, кто действительно скорбит о нем? Конечно, есть. Она не сомневалась, что есть человек, который искренне горевал бы по Харальду, потому что любил и ненавидел его так же, как она сама, — это был Халльдор сын Снорри.

Но Халльдор находился далеко в Исландии. Харальд сам отослал его прочь за строптивость.

Эллисив вдруг заметила, что в гриднице воцарилось молчание.

Арнор Скальд Ярлов стоял в ожидании перед Олавом сыном Харальда, и все лица были обращены к юному сыну конунга.

Олав молчал, уставясь взглядом в пространство. Эллисив захотелось толкнуть его локтем, чтобы он очнулся.

Но сделать этого было нельзя.

Она вдруг поняла, что придется ей самой говорить, у нее было лишь мгновение, чтобы обдумать свои слова, — Я замешкалась…— начала она и тут же поняла, что это ясно и так. — А мне не следовало бы медлить, ведь сын конунга Харальда попросил меня поблагодарить скальда. Арнор, — обратилась она к скальду. — Я знаю, что сегодня ты сдержал обещание, данное конунгу Харальду. Ему хотелось, чтобы ты сложил о нем поминальную драпу. И ты дал слово, что сложишь ее, если переживешь конунга. Ты нашел звучные и правдивые слова о мужестве и силе конунга Харальда. Эти слова озарят блеском его память.

Эллисив сняла с руки золотой перстень и протянула его скальду; Арнор взял перстень.

— Но я уже получил плату от конунга, — признался он. — Когда я дал слово сложить о нем поминальную драпу, он заранее наградил меня золотом.

Теперь Эллисив поняла, почему Арнор назвал обычно скупого Харальда щедрым. Но вряд ли конунг высоко оценил бы такую песнь — скорей всего, она вызвала бы его гнев.

Некоторое время Арнор собирался с мыслями, гости напряженно ждали.

Наконец он, словно угадав, о чем думает Эллисив, сказал вису:

Раздался одобрительный гул.

И Эллисив улучила мгновение, чтобы незаметно коснуться руки Олава.

— Олав, тебе следует наградить скальда, — шепнула она.

Олав встряхнулся.

Медленно и неловко он стянул с руки золотое обручье и протянул Арнору.

— Это…— начал он и умолк.

У него сомкнулись веки, и он рухнул на стол, обручье покатилось по столу и со звоном упало на пол.

Эллисив привстала и склонилась над Олавом.

Он лежал, открыв рот, и тяжело дышал, светлые волосы упали на лицо.

Скальд также склонился над юношей.

— Он пьян, — коротко сказал он.

С того дня Олав сын Харальда не выходил у Эллисив из головы.

Юный, со спутанными волосами и редкой молодой порослью на щеках, он там, в гриднице, показался ей совсем мальчишкой.

Раньше Эллисив не замечала, как он похож на Харальда. Обычно в сыновьях Торы она прежде всего видела их мать.

Странно, но она не догадалась, что Олав пьян, пока скальд не объяснил ей, в чем дело. Мужчины всегда пьют, она к этому привыкла.

Правда, к ней пьяные никогда не имели отношения. Она не могла представить себе, чтобы ее отец, такой ученый, сдержанный, бравшийся за оружие лишь в случае крайней нужды, когда-нибудь выпил лишнего. Братья — другое дело, но напиваться дома они не смели. Представить же себе, чтобы Харальд потерял власть над собой, было просто немыслимо.

Нет, Олав вел себя так неспроста. Конечно, с одной стороны, он горевал об отце, но ведь с другой — напившись до такого состояния, он оскорбил его память.

Она вспомнила день, когда Олав вернулся из Англии и сообщил ей о смерти Харальда. Уже тогда он показался ей странным. С тех пор она почти не видела его. Может, он сторонился людей?

Что она вообще знала о сыновьях Харальда?

Магнусу, старшему, исполнилось восемнадцать, Олав был на год моложе. Харальд с ранних лет готовил сыновей к бранной жизни, они должны были научиться владеть оружием и привыкнуть к виду крови. Магнусу было всего десять лет, когда Харальд отправил его в Шотландию, назначив предводителем своих кораблей. Он брал Магнуса с собой, когда ходил грабить Данию; Олав наверняка тоже ходил с ними.

Но Харальд рассказывал ей всегда только о Магнусе. Он не мог нарадоваться на его успехи — Магнус был и смел, и остер на язык.

Сейчас Магнус правил Норвегией. Харальд позаботился о том, чтобы объявить его конунгом и сделать правителем страны перед тем, как они покинули Трондхейм.

Однако познакомилась Эллисив прежде не с ним, а с Олавом.

Это случилось, когда Харальд приехал, чтобы забрать ее и вернуть ей сан королевы после многих лет изгнания. Теперь он отослал прочь Тору, мать Магнуса и Олава.

В тот раз Харальд привез с собой Олава, сказав, что ей пора познакомиться с его сыновьями. Олав запомнился ей угрюмым и неловким подростком. Он тогда и не мог быть другим.

И снова Эллисив видела Олава: вместо того чтобы одарить скальда, восхвалявшего его отца, он напился на глазах у дружинников, ярлов и епископов.

Он спал, уронив голову на стол, и в его чертах было что-то хрупкое и беспомощное.

В свое время она тревожилась, что Марии будет трудно быть дочерью конунга Харальда. Зря тревожилась. Возможно, быть сыном конунга Харальда гораздо тяжелее, особенно если юноша так уязвим.

Вообще-то Олав был даже похож на Марию; Эллисив только теперь заметила это. Она была почти уверена, что ему сейчас очень трудно. Но его окружали мужи, он и сам был мужем и не имел права обнаруживать свою слабость.

Эллисив захотелось помочь ему.

Скорее всего, он не примет от нее помощь. Но попытаться стоит, даже если он оттолкнет ее.

Обычно люди, которым что-то нужно от хёвдинга, прибегают к помощи скальда — так сделала и Эллисив, она послала за Арнором, и тот явился.

— Теперь здесь стало лучше! — Это были его первые слова, после того как он приветствовал ее и огляделся.

Стены в доме были затянуты тканью, лавки — покрыты раздобытыми Эллисив бараньими шкурами. Она обзавелась также необходимой утварью.

— Обратно к епископу меня теперь не заманишь, — ответила она. — Здесь я сама себе хозяйка.

Потом она заговорила про Олава и сказала, что хотела бы побеседовать с ним.

Скальд задумался.

— Сомневаюсь, что от этой беседы будет прок, — сказал он. — Олав редко бывает трезвый, и в голове у него всегда туман. А советов он, по-моему, и вовсе не слушает. С ним уже многие пытались говорить.

— Я не собиралась давать ему советы. Я…— Эллисив не могла подыскать нужных слов, и вдруг у нее вырвалось то, что таилось в глубине души:— Мне просто хотелось потрепать его по волосам, рассказать, как я любила его отца, предложить ему помощь…

Скальд с удивлением уставился на нее.

— Королева Эллисив, — жестко произнес он. — Олав сын Харальда не мальчик, он взрослый муж.

— Разве мужчине, будь ему семнадцать лет, и даже больше, иногда не хочется снова стать мальчишкой? Правда, у меня нет сыновей, но я помню своих братьев. С ними такое случалось.

Скальд посмотрел на огонь; день был промозглый, в очаге тлел торф.

— Может быть, но в этом мало кто признается.

Арнор поднял глаза.

— Если вы будете говорить с Олавом, как с ребенком, он уж точно разгневается. И вряд ли вы завоюете его дружбу, потрепав его по волосам, — добавил он сухо.

— Ну, это я только так сказала, не всерьез.

Арнор не счел нужным отвечать.

— Вам не понравилась моя песнь, — сказал он.

— Почему ты так думаешь?

— Я понял это по вашему лицу.

— Разве ты не можешь ошибаться?

— Нет, в этом я никогда не ошибаюсь.

— А тебе самому она нравится?

Арнор снова перевел взгляд на огонь.

— Нет.

— Ты старался. Ты хотел сдержать слово. Разве можно тебя упрекать за то, что ты не любил конунга? Так или иначе, твоя песнь сохранит память о нем. А Харальду это и было нужно.

Арнор развязал кошелек, висевший у него на поясе, и вынул что-то из него. Это был перстень Эллисив. Арнор протянул ей перстень.

— Возьмите, я принес его, чтобы вернуть вам. Я его не заслужил.

Эллисив не взяла перстень.

— Заслужил, хотя бы за последнюю вису, которую ты прибавил к своей песне, — сказала она.

Арнор улыбнулся, встретив ее взгляд.

— Тогда я оставлю его себе. Потому что эта виса для вас, королева Эллисив.

Арнор поднялся.

— Может быть, вам и правда стоит поговорить с Олавом. Я передам ему привет от вас и скажу, что вы хотели бы видеть его.

— Да, если может, пусть придет.

Олав явился скорее, чем ждала Эллисив.

Он пришел один, и на вид был почти трезвый.

— Вы хотели о чем-то поговорить со мной, королева Эллисив? — спросил он после того, как приветствовал ее и сел на лавку.

Эллисив старалась собраться с мыслями, с чего лучше начать — скальд был прав, предупредив ее, что надо взвешивать каждое слово.

— Наверное, я лучше других знаю твоего отца и его жизнь, — заговорила она. — Лучше любого скальда. И я подумала, что мне следовало бы рассказать тебе о конунге Харальде.

— Я знаю о нем больше чем достаточно, — раздраженно возразил Олав.

— Тогда, может, ты мне расскажешь что-нибудь о нем. — Она тут же поняла, что допустила ошибку. Однако даже не предполагала, чем это обернется.

Эллисив как будто растревожила осиное гнездо — злобные слова летели на нее, как гудящий рой. Понося Харальда, Олав поминал Бога и Дьявола, все чистые и нечистые силы, даже древних идолов.

Наконец, исчерпав запас проклятий, он умолк.

— Ты зол на отца, — сказала Эллисив.

— Ты не ошиблась.

— За что ты злобишься на него?

— И ты еще спрашиваешь? Ради тебя он покинул мать!

— Если это единственное, в чем конунг Харальд провинился перед тобой, то твоя брань не к месту, — спокойно сказала Эллисив. — Твой отец женился на мне за четыре года до того, как встретил твою мать и пожелал сделать ее королевой.

Эллисив сама понимала, как вымученно ее спокойствие.

В ее словах слышалась горечь. Лучше бы не произносить их — в начале разговора Эллисив даже не предполагала, что Олав может вывести ее из себя.

Он же как будто удивился.

— Нет, не единственное, — сухо сказал он.

Потом вдруг спросил:

— Ты не собираешься попотчевать меня чем-нибудь?

— Если ты имеешь в виду пиво, то я думаю, нам лучше поговорить без него.

Удивление на его лице сменилось любопытством.

— Ты всегда говоришь то, что думаешь? — спросил он. — Безразлично кому?

— Не всегда, только если считаю необходимым. И конечно, если меня разозлят.

— С отцом ты вряд ли так говорила.

Казалось, Олав забыл весь свой гнев.

— Говорила…— Эллисив помедлила. — И с ним тоже.

— Потому он и сослал тебя на Сэлу. Сколько лет ты там провела?

— Четырнадцать.

— И, несмотря ни на что, продолжала ему перечить?

— Да.

— А моя мать не смела. Она…

— Я не хочу слышать ничего дурного о твоей матери, — перебила его Эллисив.

Он посмотрел ей прямо в глаза.

— Мы с матерью никогда не были друзьями.

— Это меня не касается.

— Касается, если ты просила меня прийти, чтобы поговорить со мной. — В голосе Олава снова послышалось раздражение.

Эллисив промолчала. Олав поборол себя, огляделся по сторонам.

Теперь в доме было уютно. Отблеск огня играл на медном котле, стены, затянутые тканью, и лавки, устланные шкурами, усиливали ощущение тепла.

В углу висели иконы, которые Эллисив привезла с собой из Киева: одна — диптих, вырезанный из слоновой кости, на нем были изображены все великие церковные праздники, другая — маленький серебряный складень. В центре был изображен Спаситель, а на створках — Иоанн и Дева Мария. Складень был украшен золотом, яркой финифтью и жемчугом.

— Здесь почти как в пещере, — заметил Олав. — На Сэле ты жила примерно так же.

— Там было все-таки просторнее.

— Ненамного.

Взгляд его снова задержался на иконах.

— Можно рассмотреть их получше?

— Пожалуйста. Но даже если они тебе понравятся, не поступай, как имел обыкновение поступать твой отец.

— Что ты имеешь в виду?

— Он обычно объявлял, что хозяин вещи присвоил ее себе нечестным путем. Оскорбив человека, он прогонял его с усадьбы, где оставалась ценная вещь. Тебе, наверное, случалось наблюдать такое.

Олав кивнул.

— Но раньше мне не приходило в голову, что отец может лгать, — медленно проговорил он.

Олав подошел к иконам и стал внимательно их разглядывать, потом снял со стены и поднес к свету, падавшему от очага.

Вошла Ауд, она вела за руку Ингигерд. При виде Олава Ауд остановилась.

— Туман еще не рассеялся? — спросила у нее Эллисив.

— Пока нет. Дождь начался.

Ингигерд не отпускала руку Ауд.

— Где вы были?

— В усадьбе ярлов. В ткацкой. Я испугалась, не будете ли вы недовольны, что нас слишком долго нет. Можно нам вернуться туда?

— Идите. Впрочем, подожди! — Эллисив что-то вспомнила. — Хочешь есть? — спросила она у Олава.

— Да. Хочу, — ответил он. — Вообще-то я уже давно толком не ел.

— Ауд, скажи как-нибудь потихоньку епископу Торольву, что Олав сын Харальда пришел ко мне в гости и что я была бы очень благодарна епископу, если бы он распорядился прислать нам что-нибудь поесть.

Когда Ауд и Ингигерд ушли, Олав внимательно посмотрел на Эллисив.

— Неужели королева Норвегии вынуждена просить о еде?

— Я больше не королева Норвегии, — коротко ответила Эллисив. — Обычно я ем у епископа, но, если я попрошу, он, конечно, пришлет мне еду сюда.

— Значит, поэтому ты не могла угостить меня пивом? — догадался Олав. Он снова сел на лавку.

— Пиво у меня как раз есть. — Эллисив указала на бочку возле двери. — Я купила его, когда сюда заходил торговый корабль. Но припасы мне хранить негде.

Олаву, по-видимому, что-то пришло в голову, и он снова обвел взглядом жилище Эллисив.

— Здесь есть вещи, которые принадлежат не тебе? — спросил он.

— Почти нет, — ответила Эллисив. — Разве что тот табурет да стол.

Олав молчал, на скулах у него играли желваки, на мгновение он стал похож на разгневанного Харальда.

— Я позабочусь, чтобы ты ни в чем не нуждалась, — сказал он.

— Не делай ничего, что тебе не по душе.

Он вдруг рассмеялся.

— А ты горда, — сказал он.

— Как-никак, а я дочь князя Ярослава.

Олав промолчал.

— Наверное, я не совсем понимаю, что значит быть дочерью князя Ярослава, — проговорил он.

Эллисив не ответила.

— Ты говоришь, что ты больше не королева Норвегии, и это, конечно, правда, — продолжал Олав. — Но ты была женой норвежского конунга, и Ингигерд — его дочь.

— Две женщины называют себя вдовами конунга Харальда, — заметила Эллисив.

— Тоже правда, — согласился Олав. — В Норвегии сейчас правит Магнус. Он всегда был любимцем матери, они прекрасно ладят. — В голосе Олава послышалась обида. — Возвращаться домой у меня нет охоты, — добавил он.

Эллисив удивилась, как быстро у него меняется настроение.

— Из-за Магнуса? — спросила она.

— И из-за Магнуса тоже. И из-за нашего поражения. И… мало ли из-за чего.

— Что же ты собираешься делать?

— Не знаю. А ты?

— У меня есть сестра — вдова франкского конунга, мать нынешнего конунга франков. Епископ Торольв обещал помочь мне добраться туда. Но предупредил, что подходящего корабля, по-видимому, придется ждать долго. Может быть, до самой весны.

— А как сложится твоя жизнь там?

— Надеюсь, кто-нибудь возьмет меня в жены.

Олав искоса глянул на Эллисив.

— Тебе этого хочется?

Эллисив пожала плечами.

— Мое желание тут ни при чем.

Олав задумался, подперев щеку рукой. Эллисив ждала, что он скажет.

— Епископ Тьодольв отправится в Норвегию, как только переменится ветер, — сказал наконец Олав. — Он зовет меня с собой.

— Твои воины, наверное, стосковались по дому.

— Часть воинов я могу отправить с епископом. А другие останутся со мной.

— Да, конечно.

Олав снова погрузился в раздумья.

— Я слышал много толков о странной смерти Марии, — сказал он. — Но ты лучше всех могла бы рассказать мне, как было на самом деле.

Эллисив помолчала.

— Сейчас это выше моих сил, — сказала она наконец.

Олав повернулся к ней.

— Прости! Ты говоришь обо всем так спокойно, что я забыл, как тяжело должно быть тебе. — Он искренне досадовал.

Эллисив тяжело вздохнула.

— Я все-таки постараюсь, — решила она.

Как ни странно, рассказать оказалось легче, чем она думала. Но ей чудилось, что за нее говорит кто-то другой, как будто она только пустила колесо прялки и нить рассказа потянулась сама собой.

Олав слушал, не перебивая.

— В какой день она умерла? — спросил он, когда Эллисив умолкла.

— Она умерла…

Эллисив не успела договорить — в дверь постучали. Слуга епископа Торольва передал приглашение своего господина, который просил обоих к себе в гридницу.

Олав в сердцах пнул ногой епископский табурет.

— Они не разрешают тебе даже принять гостя?

Несмотря ни на что, Эллисив улыбнулась.

Она представила себе ужас епископа, узнавшего, что она принимает сына конунга Харальда в этой убогой, старой лачуге.

Стояло ненастье, епископ Тьодольв не скоро смог двинуться в путь. Лишь в день апостолов Симона и Иуды [19] он наконец отчалил от Борга.

Эллисив не жалела о его отъезде, а он не дал себе труда даже проститься с нею.

С епископом уехало много воинов Олава — им понадобилось шестнадцать кораблей. Большая часть кораблей стояла у острова Россей, часть воинов жили в усадьбах, разбросанных по всем островам. С епископом уехали почти все раненые.

Олав остался на Борге.

С тех пор как Олав побывал у Эллисив, она его почти не видела — раза два они перемолвились парой слов в гриднице у ярлов или поздоровались мимоходом, случайно встретившись на острове. Эллисив радовало, что Олав выглядел трезвым. И удивляло, почему он сторонится ее: она ждала, что он опять придет к ней. Однако свое обещание позаботиться, чтобы она ни в чем не нуждалась, он, вероятно, сдержал.

Епископ Торольв всегда был достаточно радушным, но теперь его вниманию, казалось, не было пределов. Когда Эллисив сказала, что ей хотелось бы остаться в бывшей поварне, он очень огорчился.

Однако Эллисив твердо стояла на своем, и в конце концов он поверил, что она говорит вполне искренне.

Зато еду из запасов епископа она могла теперь получать в любое время. Когда Эллисив изъявила желание обзавестись собственными припасами и попросила отвести ей для этого место, епископ замахал на нее руками.

Тогда она договорилась о том, чтобы ей отвели место для припасов в усадьбе ярлов: они тоже предложили ей свое гостеприимство и помощь. Кроме того, в усадьбе ярлов она нашла хорошее жилище С нею в поварне остались только Ингигерд и Ауд. Правда, днем Эллисив их почти не видела — одна из служанок намекнула ей, что Ауд влюбилась в дружинника и потому все свое время проводит в усадьбе ярлов.

Это озадачило Эллисив. Она знала, что Ауд не обращала внимания на мужчин с тех пор, как в одной из битв пал ее муж, воин конунга Харальда. Страшная весть сломила беременную Ауд. Ребенок родился слабым и прожил всего несколько недель. Ауд стала кормилицей Ингигерд, она полюбила девочку и отдавала ей все время.

Эллисив решила при случае присмотреться получше к тому, кто завоевал сердце Ауд.

Как только уехал епископ Тьодольв, Эллисив вдруг обнаружила, что прекрасно ладит со всеми обитателями маленького острова.

Встречные улыбались ей. Епископ Торольв и священники дружески приветствовали ее, даже воспитанник Кальва сына Арни, который остался на Борге. Эллисив узнала, что его зовут Транд сын Эльвира, но все называли его Транд-священник, Эллисив часто беседовала о поэзии с Арнором Скальдом Ярлов. В гриднице ярлов Эллисив всегда была желанной гостьей.

Ей бы радоваться той приветливости, которая ее окружала. Но радоваться было непросто.

Когда на Эллисив обрушились несчастья, она почувствовала себя точно на корабле, попавшем в бурю: нужно было убрать паруса и закрепить все на палубе. С туго натянутыми шкотами она приняла удар ветра.

Теперь же наступило безветрие — безжизненно повисли паруса и шкоты. И все окутал туман, Эллисив изо всех сил старалась пробиться сквозь этот туман мыслей и чувств, который все больше сгущался вокруг нее.

Она боролась с туманом, боялась затеряться в нем. Но все вокруг стало каким-то призрачным, повседневная жизнь распадалась на не связанные друг с другом события и мысли.

Ни мысли, ни воля больше как будто не подчинялись ей. Такого с Эллисив еще не бывало.

Она сидела у себя в поварне и пыталась рассказывать Ингигерд сказки, которые сама слышала в детстве, — о говорящих животных, приходивших на помощь людям.

А мысли текли, сменяя одна другую.

Почему ей так трудно привязаться к Ингигерд? Ведь Ингигерд тут ни при чем, она очень ласковая девочка.

И какое будущее ждет ее дочь? Сможет ли Эллисив защитить ее от недобрых людей? Что, если в стране франков им откажут в гостеприимстве? Страх перед жестокостью и алчностью людей не отпускал Эллисив.

— А что сказал медвежонок? — прервал ее раздумья детский голос.

Эллисив стояла на самом верхнем уступе.

Свинцовое море внизу было подернуто рябью. Волны вспыхивали холодным блеском под лучами солнца, пробивавшимися сквозь тучи — так же блестит обнаженный меч.

Но даже пронизывающий, холодный ветер не мог загасить терзавшую ее тоску, тоску по Харальду.

Она бродила по кладбищу среди могил.

Эллисив остановилась возле памятного камня, который отличался от всех, что ей приходилось видеть.

На камне были высечены изображения — орел и три человека в длинных одеждах с четырехугольным щитами. Еще там была высечена луна.

Кто поставил здесь этот камень? Может, до прихода норвежцев здесь жили люди, которых потом превратили в рабов?

Скорее всего, так. Люди сражались против людей. Кто-то одерживал победу, захватывал рабов, завоевывал чужую землю.

«Бог того не хотел бы», — сказал во сне Олав Святой Харальду, когда тот отправлялся завоевывать чужую страну.

Она подошла к могиле Торфинна ярла.

Почему Господь не дал Харальду победы? Может быть, победив, и он угомонился бы, как Торфинн ярл? Ярл успел хотя бы отчасти исправить причиненное им зло. А вот Харальд.

Истина ранила Эллисив, как копье.

Харальд погиб в битве против Бога, прекрасно зная, что поступил вопреки его воле.

Ей вспомнилась одна история. Скальд сказал вису о Сигурде Победителе дракона Фафнира [20] — Сигурд жил, сражался и умер, как был, язычником. На вопрос скальда священник вынужден был признать, что Сигурд попал в ад, однако поспешил добавить, что в преисподней Сигурд оказался самым мужественным и лучше всех сносил адские муки.

Господи, смилуйся над Харальдом. Прости его. Если ты не возьмешь его на небо, значит, и тебя гложет жажда мщения, и ты нисколько не лучше сотворенных тобой людей.

Гнев и отчаяние боролись в ней, как два стремительных течения в Петтландсфьорде.

Где Бог, который хранил ее в детстве? Где пресветлый Отец Небесный, который привлекал к себе сердца людей благостью и любовью? Его заслонили непроглядные тучи.

Эллисив стояла над могилой Марии.

В каменистой, бесплодной земле лежала ее дочь, еще недавно полная жизни, доверчивая и добрая.

Коли ей суждена была смерть, почему не легла она в черную, плодородную киевскую землю?

Эта богатая земля давала урожай, давала жизнь, а почившим было мягко лежать в ней. Земля — мать наша, говорила Предслава, кормилица Эллисив, которая верой и правдой служила ей до самой смерти. Предслава рассказывала о духах, что водились в ручьях, в реках, в лесу, — и все они тоже были дети земли.

Земля свята, потому что ее создал Господь и по ней ступала нога Спасителя, говорил Иларион, ее наставник. В отличие от людей земля приняла Спасителя: гора дала пещеру, где он родился, из лесного дерева были срублены ясли, в которые его положили, выстлали ясли соломой, собранной с обильных полей, изо льна был соткан свивальник, овцы дали шерсть. А от скотины в хлеву исходило тепло.

Но здешняя скупая земля на самом краю света…

Подняв глаза, Эллисив увидела рядом с собой Транда священника.

— Пришли за утешением к мертвым, королева Эллисив? — спросил он.

— Марии следовало лежать в черной, плодородной земле, не в этой, твердой, как камень.

— К земле привязан лишь тот, кто не обращает взор к небу, — возразил Транд священник.

— У меня теперь ничего не осталось, кроме земли, — заметила Эллисив.

Он долго смотрел на могилу Марии.

— Есть люди, — наконец произнес он, — которые, несмотря на посланные им Господом испытания и горе, легко находят путь к Нему. Другим это дается труднее. Смилуйся, Господи, над нами, в чьих сердцах нет смирения!

Он повернулся и ушел, не простившись.

Эллисив чуть было не позвала его обратно.

Его слова причинили ей боль. Он обнажил перед ней свою душу, чтобы проникнуть в душу Эллисив.

Но она не понимала, почему именно эти слова отозвались в ней такой мукой, да и не хотела понимать.

Олав пришел, и выглядел он совершенно трезвым.

— Мне хочется поговорить с тобой, — просто сказал он. — Я раньше ни с кем так не разговаривал, как с тобой.

Голос больше, чем слова, выдавал, что его гложет тоска.

— Значит, ты знаешь, что такое одиночество, — сказала она.

— Ничего другого я и не знаю, — ответил Олав.

Казалось, он пробился сквозь туман, который окружал Эллисив, теперь они плыли на одном корабле.

— Что же ты не пришел раньше? — спросила она.

— Не решался, — ответил Олав. — К тому же я не знал, ехать ли мне в Норвегию или остаться здесь, и никто не мог помочь мне советом.

Эллисив промолчала.

— Ты не хочешь знать, почему я остался?

— Я думаю, именно это ты и пришел рассказать мне.

— Да. — Олав помолчал. — В бочке еще есть пиво? — неожиданно спросил он.

— Думаешь, пиво поможет тебе начать?

— Надеюсь.

Эллисив наполнила чашу и поставила ее перед Олавом. Прежде чем поднести чашу к губам, Олав загляделся на ее серебряную отделку.

— Красивая чаша, — сказал он. — Я ее никогда не видел.

— Это из моего приданого. Я взяла с собой из Норвегии только самое лучшее.

Олав отпил, но Эллисив обратила внимание, что выпил он немного.

— Еще, чего доброго, подумаешь, что я пьяница, — сказал он.

— Чтобы раскрыть душу нужна не слабость, а мужество.

Олав быстро глянул на нее. Снова отхлебнул из чаши и принялся рассказывать.

— Начну с отца. Он хотел, чтобы мы с Магнусом выросли сильными и выносливыми. Для Магнуса такое воспитание годилось, а для меня — нет. Стоило мне в детстве заплакать или испугаться, и отец высмеивал меня так, что мне хотелось умереть. Однако он не скупился и на похвалы, если считал, что мы их заслужили. Только приходились они почти всегда на долю Магнуса. Так уж он устроен, что почти всегда действует правильно. Мать вечно была заодно с отцом, во всем старалась угодить ему. Да и мы с Магнусом тоже.

Мне без труда удалось научиться владеть оружием, я участвовал в ратных играх. Но Магнусу это давалось еще легче, чем мне.

— И неудивительно, он же на целый год старше тебя, — перебила его Эллисив.

— Об этом никто не думал. Я научился и сражаться. Ты видела когда-нибудь, как сражаются мужи?

— Мне доводилось быть на корабле во время битвы. Твой отец любил, чтобы я смотрела, как он сражается.

— Тогда ты знаешь, что такое бой. Первый раз я убил человека в тринадцать лет. Случилось это во время последнего похода на Данию — мы с матерью и Магнусом сопровождали отца. Мне велели добить раненого дана.

— Это сделаешь ты, Олав, — сказал отец. — Пора обагрить твой меч кровью.

Я изо всех сил рубанул дана по горлу и убил его с одного удара.

Отец был доволен и похвалил меня.

Олав отпил из чаши и продолжал:

— На мою долю выпали похвалы и после первых успешных битв в Англии. Вот когда я научился владеть мечом по-настоящему. Я убил несколько человек. Отец очень хвалил меня.

— Арнор упоминал битву на Усе…

— Уса — река, на берегу которой расположен Йорвик, в ней мы поставили на зиму свои корабли, примерно в миле от города — на большом протяжении река почти сплошь была занята кораблями. Там, на Усе, действительно была битва. Мы оставили корабли и двинулись к городу, навстречу нам вышли два йорвикских ярла с большим войском.

Мы обратили их в бегство. Многие побежали в болото и там утонули. Погибших было так много, что мы без труда перешли по ним через трясину.

Но битва на Усе была не первым нашим сражением в Англии. До того мы двигались вдоль побережья, и местные жители сдавались отцу без боя. Если они сопротивлялись, мы вступали в битву. Те селения отец отдавал на разграбление своему войску.

Воины дерутся лучше, если знают, что получат добычу, объяснял мне отец. Запомни это! Пусть они убедятся, что в случае победы их ждет богатство, и пусть увидят кровь. Не упускай случая дать им позабавиться так или иначе.

Мы с Магнусом часто слышали от отца подобные наставления, он считал, что эта наука нам на пользу. Он рассказал нам про Миклагардского императора, который написал поучение для своего сына, как править страной. Отец говорил, что когда-нибудь и он напишет для нас такое же поучение.

Позабавиться нашим воинам выпал случай в городе, который называется Скардаборг. Он стоял у подножия крутой горы. Жители отказались сдать город без боя. Однако сражаться отец не стал, он велел своим воинам развести большой костер на вершине горы. Потом мы забросали город пылающими головешками. В конце концов мы перекидали вниз весь костер. Дома вспыхивали один за другим, пока город не сдался.

О победе над йорвикскими ярлами на Усе я тебе уже рассказывал. После этой победы горожане Йорвика прислали сказать о том, что они покоряются отцу.

На другой день мы отправились в Йорвик с большей частью нашего войска и подошли к крепостной стене. Внутрь города отец взял с собой только свою дружину. Он сказал, что хочет заполучить Йорвик целым и невредимым, этот город он не даст ни грабить, ни жечь.

Меня он тоже взял с собой, с нами был Тости ярл который присоединился к нашему войску еще на севере. Тости был ярлом в Йорвике, но горожане восстали против него из-за его жестокости. Ему пришлось бежать, он винил во всем своего брата, Харальда сына Гудини, который и пальцем не шевельнул, чтобы поддержать Тости.

Горожан собралось очень много. Отец обещал пощадить город. Взамен он потребовал преданности и много заложников. Тости указал ему сыновей знатных людей, и отец сразу же взял их в заложники.

Горожане просили дать им время, чтобы они могли выбрать остальных заложников из жителей окрестных селений. Теперь отец считал себя властителем всего Нортимбраланда. Он хотел, чтобы его объявили конунгом. Поэтому он велел, чтобы на тинг собрались жители не только Йорвика, но и всей округи. Это было накануне дня святого Матфея [21]. Горожане сказали, что им не оповестить всех о предстоящем тинге меньше чем за пять дней. Тогда было решено назначить тинг на четвертый день после святого Матфея. Место выбрали у Станфордского моста. К этому мосту сходится несколько дорог. Окрестным жителям удобнее всего было собраться именно там, к тому же мост находится в миле от Йорвика, к востоку от него. Йорвикцы должны были привести на тинг остальных заложников. Мы вернулись к нашим кораблям. Нам казалось, что йорвикцы уже не могут напасть на нас. Ведь они были разбиты в пух и прах.

Мы весело провели дни в ожидании тинга. В нашей легкой победе над Йорвиком все видели добрый знак.

Наконец наступил день тинга, он выпал на понедельник. Треть войска отец оставил с кораблями, а две трети вместе с Тости ярлом отправились на тинг.

Я был среди тех, кто остался. Остались с кораблями также ярлы Паль и Эрленд. И Эйстейн Тетерев. А епископ Тьодольв пошел с отцом.

— Харальд любил, чтобы его сопровождал епископ, — заметила Эллисив.

Олав кивнул.

— Утро было теплое и ясное, — продолжал он. — Почти все воины оставили свои кольчуги на кораблях. Путь был недолгий — всего несколько миль.

Мы коротали время в боевых играх, за шахматами, некоторые купались в реке. Воины по очереди стерегли заложников, которые оставались на кораблях.

Однако уже днем прискакали три всадника. Они поведали, что Харальд сын Гудини пришел с юга с огромным войском. И отец со своими воинами вступил в бой без кольчуг.

На раздумья времени не оставалось. Эйстейн Тетерев с большей частью воинов поспешили на помощь. А мы с ярлами остались, нас и так было слишком мало, чтобы стеречь заложников и, если понадобится, защищать корабли.

Нам оставалось только ждать. Грех сказать, но я был совершенно спокоен. Я и мысли не допускал, что отец может проиграть битву.

До вечера не было никаких вестей.

Наконец из темноты по одному или небольшими группами стали появляться возвращавшиеся с поля боя. Они были так измучены, что еле держались на ногах.

Они сообщили, что битва проиграна и почти все воины сложили голову.

Отца сразила стрела, попавшая ему в горло.

Олав умолк, он сидел, глядя перед собой.

— А как шла битва, ты знаешь? — спросила Эллисив.

— Знаю. Мне рассказывал Арнор. Хочешь узнать про битву?

— Лучше мне узнать о ней от тебя, чем от кого-нибудь другого.

— Отец пришел на тинг загодя, англичан там было еще мало. Воины расположились по обеим сторонам моста. Река там не особенно широкая, но глубокая и быстрая.

Едва наши люди расселись, как отец увидел, что со стороны Йорвика движется войско. Воины бесконечным потоком текли из-за холма; сверкало оружие, светились кольчуги, многие ехали верхом.

Войско росло и росло. Сомнений не было, вел его Харальд сын Гудини.

Кое-кто из наших говорил, что нельзя без кольчуг сражаться с хорошо вооруженными воинами. Но отец и слышать не хотел об отступлении.

Наоборот, он послал на корабли за подкреплением и начал строить свое войско к бою.

Он думал, что англичане выпустят вперед конников, и готовил оборону против них. Объяснял, как следует драться с конными воинами.

Однако отец просчитался. Первыми напали пешие.

Битва началась на йорвикском берегу реки. Оборона, задуманная отцом, оказалась бесполезной. Строй рассыпался, и наши люди сражались кто как мог. Они бились беспорядочно и несогласованно, очень скоро их начали теснить к реке. Кое-кому удалось перебежать через мост. Многие утонули, некоторые переплыли на другой берег.

Тут вперед выступил отец со своим стягом, он не обращал внимания ни на стрелы, ни на копья. Норвежские воины сплотились вокруг него. Увидев знамя конунга во главе норвежского войска, англичане усилили натиск. Отец бился, как берсерк [22], он вырвался из фюлькинга и рубил англичан, держа в каждой руке по мечу. Очевидцы говорили, что никто не мог устоять против него, он врезался во вражеские ряды, словно это был воздух или дым. Его смелость и ярость передались всем норвежцам.

Англичане начали отступать. Тут-то отца и сразила стрела.

Тости подхватил стяг и устремился вперед, но битва была уже на исходе. Поэтому Харальд сын Гудини предложил мир своему брату Тости и обещал отпустить с честью всех оставшихся в живых.

Однако Тости отверг это предложение и призвал норвежцев не складывать оружии. Англичане стали пробиваться к мосту. Они стремились прорваться на противоположный берег, чтобы помешать нашим воинам переплыть реку выше по течению и ударить им в спину.

На мосту сражался один тучный норвежец, сколько я ни спрашивал, никто не мог назвать его имени. Он был в кольчуге, которую не пробивали ни стрелы, ни копья. Всякий вступавший с ним в бой убеждался в своем бессилии. Но в конце концов один из англичан незаметно подплыл на лодке под мост и снизу поразил воина копьем.

Тогда некоторые норвежцы побежали. Но большинство еще находилось под влиянием отцовского мужества. Скальды призывали их сражаться за тех, кто отомстит за гибель Харальда, то есть за Магнуса и за меня. Как раз в это время подоспел Эйстейн Тетерев со своими воинами. Битва закипела вновь, еще более ожесточенная, чем прежде.

Вскоре Эйстейн Тетерев был убит. И норвежцы обратились в бегство. Битва закончилась.

— А что было с теми, кто оставался на кораблях?

— Мы не хотели покидать раненых. Поэтому на другой день мы с оркнейскими ярлами и частью людей отправились в Йорвик. Мы взяли с собой заложников и хотели просить, чтобы нам разрешили забрать наших людей, и раненых и невредимых, и отпустили нас с миром.

Странная это была встреча. Харальд, конунг Англии, меньше всего был похож на торжествующего победителя. Казалось, он уже устал от битв и сражений.

Отправляйтесь восвояси, устало сказал он. Забирайте своих людей — тех, кто жив, — и столько кораблей, сколько вам нужно.

Он только потребовал, чтобы мы поклялись никогда больше не воевать против него.

— А что стало с Тости?

— Тости погиб. Возможно, это так сильно и подействовало на Харальда сына Гудини. Еще до сражения он, рискуя жизнью, пытался поладить с братом.

Несколько тингманнов, все в кольчугах, подъехали тогда к норвежцам настолько близко, чтобы можно было перекликаться друг с другом. Один из них спросил, есть ли среди норвежцев Тости ярл. Тости отозвался.

Тогда этот человек крикнул, что Харальд сын Гудини, брат Тости, шлет ему привет и предлагает треть своей державы, если Тости не будет сражаться против него. Тости ответил, что Харальду еще прошлой зимой следовало сказать эти слова вместо того, чтобы враждовать и насмехаться, тогда бы все сложилось иначе. Потом Тости спросил, что его брат собирается предложить Харальду, конунгу Норвегии.

Насколько мне известно, ответил человек, Харальд сын Гудини готов уступить ему шесть футов земли в Англии. Или чуть больше, учитывая, что ростом он выше других людей.

Тости сказал, что он не покинет Харальда сына Сигурда, который прибыл в Англию по его зову.

Англичане ускакали обратно.

Отец спросил, кто говорил с Тости от имени Харальда конунга, и Тости ответил, что это был сам Харальд. Тости нарочно ни разу не назвал его по имени, ибо знал, что это может стоить брату жизни. Пусть лучше он меня убьет, чем я его, сказал Тости.

— Твой отец не доверял Тости, — медленно сказала Эллисив.

— Смерть Тости доказала его верность. Однако мы не знаем, как он поступил бы со мной и с Магнусом, если бы вышел победителем после гибели отца.

— Ты говоришь сейчас совсем как твой отец.

— Черт меня подери, если это так! — рассердился Олав.

— Тебе не хочется ни в чем походить на него?

Олав не ответил. Он схватил чашу с пивом и на этот раз долго не отрывался от нее.

— Я многое от тебя узнала, — сказала Эллисив. — Но я еще не знаю, почему ты не хочешь возвращаться в Норвегию?

Олав опять приложился к чаше.

— Если ты не перестанешь, то опьянеешь прежде, чем ответишь мне, — предупредила Эллисив.

— Не опьянею.

Он отодвинул чашу и снова стал рассказывать.

— Из Йорвика ярлы вернулись к кораблям. А я и многие из наших воинов пошли к Станфордскому мосту, чтобы забрать раненых и найти тело отца. Мы…— Он замолчал и долго сидел, опустив голову. Потом проглотил комок в горле. Эллисив догадалась, что произошло дальше.

— Это было так тяжело? — осторожно спросила она. Олав поднял голову, и глаза их встретились; теперь Эллисив казалось, что и она видит страшное зрелище.

— Помнишь, как скальды называют воинственных конунгов? Они говорят, что конунги — бранных птиц поильцы и кормильцы волков.

— Да.

— Мы увидели тучи воронья прежде, чем перевалили через холм и нам открылась река. А когда подошли поближе…— Олав снова сглотнул, видно, он с трудом заставлял себя говорить. — Раненые и убитые лежали вповалку, над ними кружили жадные пожиратели падали. А волков нам пришлось отгонять мечами и копьями.

Воины, усеявшие поле боя, исчислялись не сотнями, а многими тысячами.

Мы встретили англичан. Возможно, они отыскивали своих. Но, скорее всего, просто грабили мертвых. Они жгли костер и кидали в огонь трупы, вонь стояла невыносимая.

Я подошел к ним. Сказал, что Харальд сын Гудини позволил нам забрать своих раненых. Они ответили бранью. Однако нас было больше, и они не решились нас трогать.

Я пытался взять себя в руки. Меня замутило. Ниже по берегу росли кусты, и я кинулся туда. Меня чуть не вырвало на спящего в кустах епископа Тьодольва.

Проснувшись, епископ рассказал, что он нарочно остался на поле боя. Всю ночь он ходил среди умирающих, причащал их и отпускал грехи. Устав, он решил немного поспать.

Олав снова опустил голову.

— Ты слышала вису, которую Тьодольв скальд сын Арнора сказал во время битвы? Перед тем как погиб? — спросил он.

— Нет.

Не поднимая головы, Олав сказал вису:

— Я услышал ее от людей, вернувшихся с битвы. Сперва я рассердился.

Но там, на месте сражения, слова Тьодольва скальда перевернули мне душу. До тех пор я почитал отца выше Господа Бога. Теперь же прославленный Харальд потускнел в моих глазах.

Я вспомнил, как он бывал жесток. И меня охватила ярость, такая ярость, что, кажется, убил бы его, останься он в живых; до меня вдруг дошло, что жестоким он был и по отношению ко мне.

Он погубил тысячи людей у Станфордского моста только ради того, чтобы расширить свои владения.

Мне казалось, что черный ворон, вышитый на его белом стяге, тоже кружил в тот миг над полем брани. Огромный, черный, он хрипло кричал, летая под белыми облаками.

Олав умолк, сжав кулаки.

— Харальд называл свой стяг Опустошителем Стран, — очень тихо вставила Эллисив.

— В конце концов он опустошил собственную страну. Увлек за собой на погибель лучших воинов Норвегии — целое поколение. — Эллисив стало не по себе, хотя прежде битвы и кровь никогда не смущали ее.

Олав кивнул.

— Ты нашел тело отца?

— Нашел. Я велел воинам похоронить его прямо там, под большим деревом.

Эллисив без слов было ясно, почему Олав решил не привозить тело Харальда на родину. Однако мысль, что Харальд лежит в неосвященной земле, огорчала ее.

— Что сказал на это епископ Тьодольв? — спросила она.

— Принял как должное, прочитал заупокойные молитвы. Могли ли мы забрать с собой только одного убитого, оставив других гнить на чужбине? — сказал Олав запальчиво. — Мы старались найти тех, кому еще можно было помочь. Тех, у кого была надежда выжить. Для них мы делали все, что было в наших силах. На щитах или прямо на спине мы перенесли их на корабли. Те, кто оставался на кораблях, теперь пошли с нами. Мы перетаскивали раненых всю ночь и весь следующий день. Смертельно раненных мы добивали. Все лучше, чем оставлять их мучиться.

За два дня я убил больше сотни людей. Теперь никто не скажет, что на моем мече мало крови. Разве не этого хотел отец?

Он поднял голову и хрипло рассмеялся.

Эллисив содрогнулась, увидев его лицо; не сознавая, что делает, она обняла Олава.

Он не пытался высвободиться из ее рук. Его смех перешел в сухие, надрывные рыдания.

Эллисив сидела, обхватив его вздрагивающие плечи.

Ей хотелось заслужить доверие Олава сына Харальда. И она добилась, чего хотела. Но вместе с тем на нее легла тяжесть вины за содеянное Харальдом, вины перед страной, которой он правил, и вины перед человеком — его сыном.

Этот колючий, гордый, уязвимый юноша стал ей вдруг очень близок.

Олав затих, потом вскочил и бросился к двери.

— Подожди! — крикнула Эллисив. — Ты не смеешь покушаться на свою жизнь!

Олав медленно повернулся к ней.

— Как ты догадалась?

— Я не догадалась. Просто мне стало за тебя страшно.

— Почему же, по-твоему, я не смею?

Эллисив вдруг оказалась рядом с ним.

— Потому что я люблю тебя.

Олав вздрогнул. Он робко поднял на нее глаза.

— Ты только говоришь так…

— Мне казалось, ты понял, что я ничего не говорю зря.

Олав не ответил, но уже не порывался уйти. Он медленно вернулся к лавке, сел и заплакал.

Эллисив не решилась отпустить Олава в тот вечер. Берега у острова были высокие и обрывистые, человек, находящийся в отчаянии или в беспамятстве, легко мог оступиться.

Олав покорился ей — он поел по ее просьбе и лег спать на лавке, где Ауд приготовила ему постель.

Он даже уснул, Эллисив слышала его ровное дыхание.

Сама же Эллисив мучилась без сна.

Всю ночь она вертелась с боку на бок, забываясь лишь на короткие мгновения, и снова металась по постели.

В голове путались мысли, воспоминания, разрозненные и бессвязные картины. Даже усилием воли ей не удавалось привести мысли в порядок.

Вот Харальд врывается в ряды англичан у Станфордского моста, держа в каждой руке по мечу. Он был неистов, как берсерк, сказал Олав. Да простит ей Господь, но она гордилась Харальдом.

Вот Олав, лишившийся не только отца, но всего, что имело для него значение.

И опять Харальд. Но уже другой Харальд, из прошлого, Харальд жених. Высокий, статный, веселый, во взгляде у него такое откровенное желание, что Эллисив невольно опускает глаза.

Люди считали, что Харальд суров. Но ведь суровым он был не всегда. Как добр он был к Марии! Снова Олав — в глазах у него отчаяние. И что-то новое в ее собственной душе — мучительное ощущение измены. Но разве она кому-нибудь изменила?

Только под утро Эллисив забылась тяжелым сном.

Проснулась она оттого, что кто-то тронул ее за плечо — страшный сон, в котором реки были окрашены кровью, растаял в спасительном тумане.

Эллисив открыла глаза и увидала Олава. Они были в доме одни.

— А где же Ауд и Ингигерд? — спросила Эллисив.

— Давно ушли. Уже поздно. Я тоже собирался уходить, но не мог уйти, не поговорив с тобой.

Эллисив встала, Олав принес еду, приготовленную для них Ауд.

За завтраком Эллисив поглядывала на Олава. Он был все еще хмурый, хотя от вчерашнего отчаяния уже не осталось и следа.

— Я рано проснулся, — сказал он. Потом добавил:— И долго думал.

— О чем? — спросился Эллисив.

— Больше всего о тебе. Ведь ты любила отца, правда?

— Да.

— Как же ты могла сказать, что любишь меня — ведь я плохо говорил о нем?

— Я чувствовала, что ты говорил правду, и понимала, чем вызвана твоя ненависть к нему.

— И все-таки ты любишь его?

— Люблю. Но случалось, я тоже ненавидела его.

— Не понимаю, как ты могла в одно время и любить и ненавидеть его?

— Это трудно понять, — ответила Эллисив. — Я и сама не понимаю, как это могло быть. Однако это так.

Обдумав ее маловразумительные слова, Олав как будто удовлетворился ими. По крайней мере больше он об этом не заговаривал.

— Чем ты не угодила епископу Тьодольву? — задал он новый вопрос.

— Мне это неизвестно.

— Он говорит, что ты погрязла в грехе.

— Ах, вот в чем дело!

Эллисив считала, что епископу не следовало рассказывать про их беседу. Правда, он не давал слова молчать, и разговаривали они в его покоях при всех. И все-таки не стоило говорить кому-то об этой беседе.

— Так в чем же дело?

Эллисив рассказала ему о своем разговоре с епископом.

— Не подобает епископу обижаться на такое, — насмешливо сказал Олав, и Эллисив показалось, будто она услышала голос Харальда. — Но что ты имела в виду, говоря, будто церковь для тебя закрыта?

Эллисив хотелось, чтобы он перестал спрашивать — их разговор превратился в настоящий допрос.

— Я не могу ответить тебе, — сказала она. — Иначе мне придется рассказать то, что касается только твоего отца и меня.

Олав строго посмотрел на нее.

— Пресвятая Дева Мария! — воскликнул он и стал так похож на Харальда, что у нее заныло сердце. — Какие же грехи вы совершили?

Эллисив удивленно взглянула на него. Вопрос был дерзкий, но Олав, казалось, не понимал этого.

Постепенно до нее дошло: Олав открыл ей всю душу, она сама вызвала его на откровенность. Теперь он ждал от нее такой же откровенности.

—Ты хочешь, чтобы я ответила тебе? — неуверенно спросила она.

— Что бы ты мне ни рассказала, это будет не хуже того, что ты услыхала от меня вчера. Или ты мне не доверяешь?

Глаза у Олава были голубые и ясные, совсем как у Харальда, но такими серьезными и честными глаза у Харальда бывали редко.

— Если хочешь, я попробую, — сказала Эллисив. — Хотя тогда мне придется рассказать тебе чуть ли не всю нашу жизнь, иначе ты не поймешь, как одно событие связано с другим.

— Конечно, расскажи.

— На это потребуется время. К тому же ты сказал, что больше не желаешь слышать об отце.

— Я был сердит.

— А сейчас?

— На него — да. Но не на тебя.

Олав встал, он собирался уходить.

— Я приду еще, — сказал он. — Мне нравится говорить с тобой.

В дверях он обернулся.

— Спасибо за все, что ты сделала для меня вчера, — быстро проговорил он.

И ушел.

Олав пришел вновь. И потребовал обещанного рассказа.

— Разве дурно, что я хочу побольше узнать об отце? — спросил он. — Отец сам собирался написать для нас с Магнусом поучение, каким должен быть конунг. Вот ты и расскажи, каким был он сам. Чтобы я знал, чего не следует делать. Кстати, почему он так и не написал это поучение?

— Думаю, одна из причин в том, что он не знал, на каком языке писать. Он знал руны [23], но рунами книги никогда не писали. Он умел писать по-гречески, но греческим здесь никто не владеет. А латыни он не знал. Ему пришлось бы искать человека, чтобы тот записывал за ним по-латыни.

— Да и я не обошелся бы без такого человека, который перевел бы мне это с латыни, — сказал Олав задумчиво. — Вот ты небось и читаешь и пишешь по-латыни?

— Да. Когда я росла, меня учили родной грамоте и греческой. Латыни я выучилась позже.

— А руны ты знаешь?

— Нет. Это мне было ни к чему. Довольно и трех грамот.

— Еще бы. Однако я пришел, чтобы послушать твой рассказ.

Эллисив вдруг почудилось, будто она вызвала дух, который теперь требует своего, а как заставить его исчезнуть, она не знает.

Олаву однажды уже понадобилась ее помощь, он и сейчас в ней нуждался. Но Эллисив начинала различать в нем и нечто другое.

С детства его учили повелевать, и он привык, что ему повинуются. В дружине над ним был только Харальд, совсем мальчиком он уже отдавал приказы воинам.

Эллисив вдруг поняла, что этот семнадцатилетний юноша держит в своих руках ее судьбу и судьбу Ингигерд. Он мог отпустить ее в страну франков, а мог и не отпустить, они с братом решали, быть ей замужем или нет, и могли выдать ее за того, кто был им наиболее выгоден.

Не останови она Олава в ту ночь, когда он устремился к обрыву, она была бы сейчас сама себе госпожа. Но теперь, после того как Эллисив привязала его к себе, на радость и на горе, она потеряла власть над своей судьбой.

Это следовало предвидеть. Но она не подумала об этом. Эллисив отогнала прочь такие мысли.

Олав сидел перед ней и ждал ее рассказа. И она не знала, с чего начать.

Наконец она решила, что начать следует издалека. Ей нужно было найти нити судьбы, и своей, и Харальда. Взять их в руки, взглянуть на них, пропустить сквозь пальцы, разглядеть получше, пусть засияют на свету как золото, пусть лежат блестящие, словно шелк, или грубые и жесткие, как пенька.

Что-то мешало Эллисив начать свой рассказ, какой-то ноющий страх.

— Ты молчишь? — напомнил о себе Олав.

Наконец она взяла себя в руки.

— Сначала я поведу рассказ о другой стране, о Гардарики. Я должна рассказать о том, что давным-давно происходило в Новгороде и в Киеве, или в Хольмгарде и Кенугарде, как говорят норвежцы. Послушай, как мои предки пришли в Киев.

— Мне интересно это предание.

И она начала рассказ.

Примерно двести лет тому назад хёвдинг по имени Рюрик пришел со своею ратью из Швеции в Новгород. Там он осел и занялся торговлей. А его люди пустились странствовать, чтобы узнать получше эту незнакомую землю. Однажды они вышли к большой реке, которая текла на юг. Им сказали, что эта река называется Днепр и, если плыть по Днепру вниз, можно доплыть до Царьграда — по-вашему, это Миклагард.

Узнав про то, Рюрик решил проверить, возможно ли из Новгорода добраться с кораблями до Днепра. И он послал на юг отряд варягов. Они шли на веслах, а где надо было, тащили свои корабли через перекаты или от реки до реки, отыскивая путь к Днепру. По земле они волокли корабли на катках, перебирались через болота, переплывали озера. В конце концов они достигли Днепра.

На Днепре они захватывали прибрежные поселения, одно из них и было Киев. Киев стоит на горе на берегу Днепра, это место удобно для обороны, там, по Днепру, и проходит большой торговый путь с запада на восток.

Первых варяжских князей, которые сели на трон в Киеве, звали Аскольд и Дир. В Норвегии их звали бы Хаскульд и Дюре. Когда Аскольду и Диру открылось, сколько богатства они могут здесь захватить, они изменили Рюрику. Но вскоре в Киев явился другой варяг, по имени Олег, а по-норвежски Хельге, родич Рюрика. Олег убил Аскольда и Дира. Он привез с собой в Киев сына Рюрика. Перед смертью Рюрик просил Олега воспитать его сына, и Олег поклялся в верности мальчику. В Киеве сына Рюрика звали Игорь, а варяги называли его Ингвар.

Олег был могучий воин и мудрый купец.

Он подчинил своей власти много народов, обязал их платить дань ему и Игорю. Когда Игорь вырос и стал князем в Киеве, Олег собрал большое войско: отправился в поход на греков. Предание говорит, что у него было две тысячи кораблей.

— Значит, они считали даже лодки, — сухо заметил Олав.

— Я рассказываю предание так, как слышала сам: а верю я всему или нет, это уж другое дело. Предание говорит, что у него было две тысячи кораблей, а кроме того, конные воины, которые шли берегом. Конечно, большими его корабли быть не могли, человек на сорок каждый. Олег дошел до самого Царьграда.

Но греки перегородили пролив железной цепью, чтобы он не мог войти в гавань, и заперли большие городские ворота.

Олег разгневался. Он вышел со своей ратью на берег и начал разорять окрестности Царьграда. Они убивал людей, опустошали усадьбы, жгли церкви. Своих пленников они рубили мечами, пытали и бросали в море. Олег придумал поставить корабли на колеса и провезти их по земле мимо цепи. Он велел поднять на кораблях паруса и посуху двинулся на Царьград.

Видя такое диво, греки испугались. И послали Олегу послов, прося: «Не губи город! Дадим тебе дани, какой захочешь!»

В Царьграде правил тогда царь по имени Лев, он заключил с Олегом мир — условия мира были тяжелы и для него, и для народа. Греки должны были уплатить богатую дань и предоставить киевским купцам в Царьграде большие права.

Олег вернулся в Киев с кораблями, полными золота, шелков, вина и других сокровищ. Этот заключенный им мир обеспечил богатство Киева и процветание его торговли.

— А как он умер, своею смертью? — спросил Олав.

— Нет. У Олега был любимый конь, но один из волхвов сказал, будто этот конь грозит Олегу смертью. Больше Олег на коня не садился, но и убивать его не захотел. Он отдал коня стремянному и наказал ходить за ним.

Через много лет Олег спросил у стремянного про коня и узнал, что тот давно подох. Тогда Олег посмеялся над волхвом: «Конь умер, а я жив».

И поехал туда, где лежали кости коня. Со смехом он поддал ногой конский череп. «И от этого черепа я должен принять смерть?»— сказал он. Но из черепа выползла змея и ужалила Олега в ногу. Олег умер, и его погребли в кургане.

После смерти Олега Игорь стал править один. Он тоже ходил на греков.

Однако поход его окончился неудачей. Греки встретили корабли Игоря на своих кораблях, которые метали огонь. Корабли русов загорелись. Людям пришлось броситься в воду.

— Кто такие русы? — спросил Олав.

— Киевских князей и их дружинников называли русами или русичами. Гардарики — это и есть Русь.

Княжение Игоря не было отмечено славными делами. Его убили покоренные им люди, когда он потребовал от них дани сверх той, что была положена.

Зато Ольга, по-норвежски ее звали Хельгой, жена Игоря, которая принадлежала к роду князя Олега, была другого склада.

Князь, убивший Игоря, решил взять Ольгу в жены и отправил к ней послов. Ей это, конечно, не понравилось. Но явившимся послам она ничего не сказала.

Наоборот, она встретила их очень радушно и сказала, что вместе со своим народом готова покориться их князю. Чтобы показать послам свою покорность, она предложила, чтобы на другой день послы не соглашались ни ехать к ней на конях, ни идти пешими, но потребовали бы, чтобы их понесли в собственной ладье.

Послам это пришлось по душе. Их так и распирало от гордости, когда на другой день их несли в ладье от самого берега.

Одного они не знали. Ольга велела за ночь вырыть на княжеском дворе глубокую яму. В эту-то яму слуги Ольги и сбросили ладью с гостями, а потом живыми засыпали их землей.

Князь не мог понять, почему послы не возвращаются, и снарядил новых. Этих послов княгиня велела запереть в бане, и они там задохнулись.

А потом она собрала войско и отправилась к князю сама.

Воины Ольги окружили город, и она послала сказать горожанам, что большой дани с них не потребует. Довольно, если с каждого двора ей принесут по три живых голубя да по три воробья.

Горожане охотно исполнили это повеление. Когда наступила ночь, княгиня приказала своим воинам привязать к каждой птице тлеющий трут, завернутый в ветошь, и птиц выпустить. Птицы полетели к своим гнездам, и вскоре весь город пылал в огне.

Люди выбегали из городских ворот, и тут их хватали воины княгини. Одних она повелела убить, других — отправить в рабство. Но часть людей она помиловала, чтобы было кого обложить тяжкой данью.

— Скажи…— Олав долго смотрел на Эллисив. — И ты из этого же рода?

— Да.

— Теперь я вижу, что у тебя было много общего с отцом.

— Может быть. Однако впоследствии княгиня Ольга крестилась и была даже причислена к лику святых.

— Тебя-то не причислят. Но мне уже доводилось слышать рассказ о воробьях, поджегших город. Кажется, говорили, что то же самое сделал отец, когда служил в царьградской дружине?

— Видно, он хорошо усвоил эту историю.

— Думаешь? А может, он просто пересказал ее о себе?

— Потому что история ему понравилась? Ну что ж, меня бы это не удивило. У Ольги от Игоря был сын, — продолжала Эллисив. — Звали его Святослав. Он рос под крылом матери, которая правила вместо него, пока он не достиг зрелости.

Святослав был великим воителем, он подчинил себе много племен, никто ни до, ни после него в Гардарики не завоевывал столько земель. Он имел обыкновение посылать к своим соседям послов со словами: «Иду на вы!»

Святослав постоянно был в походах, его сыновей воспитывала Ольга. Она знала: отговаривать Святослава от походов бесполезно, и оставалась одна в Киеве с малой дружиной.

Но однажды она сказала ему: «Ты видишь, я больна, и опять собираешься? Вот похоронишь меня, тогда иди, куда хочешь!» Через три дня Ольга умерла.

Про Святослава говорили, что ему ничего не надо, кроме оружия. Но после его смерти осталось огромное государство.

У Святослава было три сына. Как только отец умер, у них пошли раздоры из-за отцовского наследства. Верх одержал Владимир, мой дед. Один из его братьев убил другого, а Владимир покончил с тем, который остался.

Он осадил город, в котором засел его брат, и в городе начался голод. Отчаявшись, брат вышел к Владимиру просить о мире. Однако Владимир поставил у двери двух воинов, и они подняли брата на копья. Так он и остался висеть на копьях, преградив путь своим людям, следовавшим за ним.

Владимир завладел всем имуществом брата, а его жену сделал своей наложницей. У них родился сын. Она была прежде греческой монахиней, Святослав взял ее в плен в одном из походов и привез в дар сыну, она была очень красива.

У Владимира было множество наложниц и множество сыновей. Когда он умер, сыновья стали сражаться друг с другом за власть.

— Твои родичи — воинственный народ, — сказал Олав.

— Ты прав. В прежние времена, еще до крещения Руси, у моих родичей был даже такой обычай. Когда рождался мальчик, отец клал перед младенцем обнаженный меч и говорил: «Оставлю тебе в наследство только то, что ты сможешь добыть мечом».

— Они как будто сами хотели, чтобы их сыновья сражались между собой из-за наследства…

— Возможно, — ответила Эллисив. — Я не задумывалась над этим. Но хотя мои соплеменники и воинственны, слез своих они не стыдятся.

Олав удивленно посмотрел на нее.

— Ты хочешь сказать, что они могут и сражаться, и плакать?

— Всему свое время. Владимир в конце концов стал святым, скорее всего, благодаря своей женитьбе на Анне, сестре византийского царя Василия.

Это было так: царь Василий не мог подавить бунт и обратился за помощью к Владимиру. Владимир согласился помочь. Он пообещал прислать шесть тысяч воинов, но с условием, что ему отдадут в жены сестру Василия, Анну. Василий был готов на любые условия и войско Владимира помогло ему усмирить бунт. Однако сестра Василия стала умолять брата не отдавать ее за Владимира — смерть была ей милее такого мужа, — и Василий не стал ее неволить.

Не дождавшись невесты в условленный срок, Владимир пустился разорять север страны и покорил главный тамошний город — Корсунь. После этого он послал в Царьград спросить, скоро ли явится сестра Василия.

На этот раз Анну поспешно снарядили в путь, невзирая на ее мольбы. Но с Владимира взяли слово, что он примет крещение, иначе свадьбе не бывать. Владимир согласился на это условие, умолчав о том, что уже крещен. Когда Анна с многочисленной свитой прибыла в Корсунь, Владимира торжественно крестили во второй раз. Но теперь он привез с собой в Киев много священников. И по возвращении домой крестил Русь.

Говорят, будто Владимир так преисполнился кротости, что не мог казнить даже разбойников. Пришлось епископу напомнить ему, что в стране надо охранять покой.

— Так я и поверил в его кротость! — сказал Олав, голос его и манера говорить очень напоминали Харальда. — А как после смерти Владимира власть досталась твоему отцу? Он тоже убил своих братьев?

— Нет. Отец мало предавался ратным делам. Он был хромой, очень начитанный, славился знанием законов и набожностью, его прозвали Мудрым. На битву он соглашался, когда ничего другого не оставалось.

Однако его союзником стала сама смерть. Сперва Святополк, один из сыновей Владимира, одного за другим убил нескольких братьев, но в живых оставалось еще четверо. Пока в Киеве шла кровавая сеча, отец мирно правил в Новгороде. Потом он пошел против Святополка; они сражались несколько раз, побеждал то один, то другой.

Последняя битва была самой жестокой и кровавой: воины рубились с восхода и до заката. В конце концов Святополк бежал, однако по пути заболел и умер.

Другого брата отца звали Мстислав, с ним отец заключил мир. Но вскоре умер единственный сын Мстислава, а вслед за ним и сам Мстислав.

Теперь на Киевском престоле отец правил один.

— Но ведь был еще один брат? Что стало с ним?

— Этот брат был более спокойного нрава. Однако отец не доверял ему и потому заточил в темницу. По-моему, он так и сидел в заточении, пока отец не умер.

— Сколько же лет он провел в темнице?

— Больше двадцати.

— А ты говорила, будто твой отец чтил законы и боялся Бога. Как же он мог продержать собственного брата в заточении больше двадцати лет без всякой вины?

— Смельчакам, решавшимся напомнить ему о брате, отец отвечал, что держит брата в темнице, чтобы уберечь его от греха.

— Честнее было бы убить его!

Эллисив не ответила. Олав тоже молчал.

— Помнишь, я сказал, что не понимаю, что значит быть дочерью Ярослава? — сказал Олав. — Вижу, неспроста ты рассказала мне про своих родичей.

— Может, и неспроста, — отозвалась Эллисив.

Теперь Эллисив забыла обо всем на свете, кроме родного Киева. Между нею и жителями Борга словно повисла туманная завеса, и только когда она встречалась с Олавом, туман рассеивался. Ее прошлое, детские воспоминания вставали перед нею так ясно, будто она все переживала заново.

Ей снились сны на родном языке — это было впервые за много лет.

Казалось, подводное течение подхватило и несет ее корабль. И она даже не пыталась направить его ход.

Однако она полагала, что ей удается держать себя так, чтобы никто ничего не заметил.

Вскоре Олав пришел снова.

— Я думал над твоим рассказом о родичах и о том, что каждое поколение твоих предков вело междоусобные войны, — сказал он. — Потом вспомнил про Магнуса и про себя. Неужели и у нас так же получится?

— Разве вы так враждуете, что вам никак не прийти к согласию?

Олав кивнул:

— Да. Если Магнус разозлит меня, мне ничего не стоит его убить.

Он сказал это спокойно, но что-то в его голосе убедило Эллисив, что это правда.

— Но почему же?

— Магнус всегда разговаривал со мной, будто я какой-то дурачок. Даже отец обрывал его, если это было при нем. Отца не стало, кто теперь нас рассудит?

Эллисив почувствовала облегчение, узнав, что Харальд был не только суров к сыну.

— И ты решил зиму провести здесь, чтобы на время забыть о Магнусе? — сказала она.

— Да, но остаться здесь навсегда я не могу. Мне еще самому неясно, что я буду делать весной.

— А ты не думай об этом. Весна придет, и все как-нибудь уладится.

— Сомневаюсь. Пусть даже Магнус заболеет и умрет — если ты это имеешь в виду, — мне будет трудно вернуться на родину. Я стыжусь нашего поражения, стыжусь за отца. Тьодольв скальд прав — отец погубил нашу рать.

— Предположим, что так, но ведь тут нет твоей вины.

— Священники говорят, что дети отвечают за грехи отцов. Если им верить, грех передается по наследству.

Эллисив захотелось узнать, кто внушил Олаву такие мысли, она бы поговорила с этим святошей.

— Не принимай близко к сердцу всего, что говорят священники, — сказала она.

— Отец тоже так считал. Ты повторяешь за ним?

— Нет. Просто мы оба знали, что священники по-разному смотрят на некоторые вещи. Православные священники иначе относятся к наследственным грехам, чем католические. — Эллисив запнулась, ей было трудно подыскивать понятные ему слова. — Они считают, что человек отвечает только за собственные грехи, поэтому первородный грех, грех Адама, над нами не тяготеет. И на тебе тоже нет грехов твоего отца.

— Хотел бы я знать, почему священники не могут договориться в таком важном деле.

— Я думаю, все зависит от того, кто как толкует Библию. Православные священники считают, что Адам, согрешив, принес в мир смерть. Смертность досталась в наследство нам всем, и ее неотвратимость порождает страх. Борьба за жизнь толкает людей на грех. Добиваясь власти, они причиняют друг другу зло. Мы получили в наследство не грех, а смерть.

Олав задумался.

— Не очень-то я все это понял, — признался он. — Однако мне ясно, что даже священники толкуют по-разному одно и то же. Почему отец не говорил мне об этом? От таких знаний мне было бы больше пользы, чем от умения владеть оружием.

— Очень кстати, что ты так думаешь. Мне как раз не хотелось сегодня говорить о сражениях. Лучше расскажу тебе, как росла дочь Ярослава.

Олав кивнул.

— Расскажи!

— Мой дед посадил своего сына Ярослава княжить в Новгороде, — начала Эллисив. — Там я и родилась. Отец навсегда перебрался в Киев только после того, как заключил мир с Мстиславом, своим братом. Мне тогда было два года, поэтому мне кажется, будто я всегда жила в Киеве.

— Когда это было?

— В лето шесть тысяч пятьсот тридцать четвертое от сотворения мира.

— Как ты сказала?

— Прости, Олав. Я забыла. Это было в одна тысяча двадцать шестом году от Рождества Христова, за четыре года до смерти Олава Святого.

— Спасибо, что объяснила.

Эллисив откинулась назад, и взгляд ее остановился на тлеющем торфе.

— Другого такого города, как Киев, больше нет. Тебе следовало бы постранствовать, посмотреть чужие края.

В Киеве больше сорока церквей, восемь торгов, город опоясывает большая крепостная стена с несколькими воротами — одни из них золотые. Сколько людей живет в Киеве, сказать невозможно. Их великое множество. А высоко над городом возносится киевская митрополия, главный киевский храм.

Это Hagia Sofia — собор святой Софии, Премудрости Божией. Его заложил мой отец, и строился он много лет. Свод собора опирается на мощные столпы. Стены его украшены прекрасными росписями и мозаикой, мозаика — это изображение, выложенное из маленьких камешков, кусочков цветного стекла и золота. Сверху сквозь стекла больших проемов льется свет, от этого света золото горит огнем и краски оживают. Как будто земля и небо соединяются под сводом собора. У Богоматери руки воздеты в молитве о смертных, в изображениях возникают жизнеописания Иисуса. Тут и пророки, и апостолы, и святые, и ангелы. А высоко надо всем Христос Пантократор, он…— Эллисив не нашла подходящего слова. — Трудно на норвежском языке описать Святую Софию, — сказала она. — Не хватает слов. Лучше тебе самому побывать в Киеве и увидеть все своими глазами.

— Не думаю, что я скоро попаду в Киев, — сказал Олав. — Впрочем, кто знает. Ты говоришь, что в Киеве сорок церквей и восемь торгов. Наверное, жители Киева только и успевают, что молиться да торговать.

Эллисив улыбнулась.

— Ты еще красивее, когда улыбаешься, — заметил вдруг Олав.

Эллисив пропустила его слова мимо ушей. Но подумала, что, кажется, она первый раз улыбнулась с тех пор, как Харальд покинул Оркнейские острова…

— Почему же? Они спят, едят, рожают детей, как и все люди. У нас много золотых и серебряных дел мастеров, их изделия славятся повсюду. Только они умеют делать финифть по серебру. Видишь ту икону, — она кивнула на изображение Спасителя в углу, — ее сделал киевский мастер.

Но верно и то, что большинство горожан занимается торговлей. Без торговли не было бы и Киева, на торги привозят товары изо всех земель. Меха и мед — из дремучих северных лесов, оружие — из западных стран, дорогие одежды — из Царьграда, диковинные плоды с юга, украшения и всякие редкости — из дальних восточных земель, названий которых мы даже не знаем. Если бы ты только мог понюхать плоды и пряности, что продаются на тех торгах! Ты никогда даже не слыхал о таких.

В Киеве всегда можно купить рабов — обычно это пленники, захваченные во время походов. Рабов продают на особом торге.

По Днепру проходит главный торговый путь. Но иногда товары из восточных земель прибывают с караванами верблюдов. А с запада, через леса, их привозят на вьючных лошадях.

Каждую весну в Киев приплывает много купеческих судов. Большинство из них приходит из городов, стоящих выше по Днепру, и даже из Новгорода.

Таких судов ты не видел. Это ладьи-однодеревки, их делают из одного толстого выдолбленного дерева и набивают борта. Они ходят на веслах, но на них можно устанавливать и парус.

К началу лета корабли бывают готовы и нагружены товаром и рабами. Купцы плывут по Днепру вниз в Царьград.

Днепр был бы всем хорош, если бы не пороги.

Первый порог — самый опасный, в нем четыре гряды, русло в этом месте узкое, течение бурное, и на дне торчат острые камни. Людям приходится выходить из ладей прямо в воду. Они идут вдоль берега и осторожно ведут ладьи вниз, они тянут и направляют ладью, нащупывая ногами путь, чтобы не повредить днище судна об острые камни. У другого порога им опять приходится выходить в воду. По-нашему он называется Островной порог, а варяги называют его Хольмефосс — оба названия означают одно и то же. Третий порог варяги называют Гьялланде [24] за его грохот.

Последний порог самый коварный. Здесь ладьи с грузом приходится нести по берегу и по берегу же перегонять закованных в цепи рабов. По-нашему этот порог называется Неясыть, то есть ненасытный, — лучшего названия для этого порога не подберешь.

Он состоит из двенадцати гряд, вода мечется от берега к берегу, разбиваясь о скалы, острые, как меч.

В воздухе висит водяная пыль, среди камней закручиваются жадные водовороты. Гул воды, словно жуткий крик, заглушает все прочие звуки.

— Откуда ты все это знаешь? — перебил ее Олав. — Ты тоже плавала вниз по Днепру?

— Нет. Мне рассказывал твой отец. Он-то не раз проделывал этот путь.

— Я и не знал, что отец умел так рассказывать.

Олава как будто оскорбило, что он не знал отца с этой стороны. И Эллисив решила не рассказывать больше о Днепровских порогах.

— Княжеский двор в Киеве лежит на холме, над Днепром, — начала она. — Бескрайнее небо, степь — кажется, что плывешь на корабле. И ветер, проносящийся над степью, напоминает морской.

Нас, княжеских детей, было десять: шесть братьев и четыре сестры. Я из детей была четвертой, старше меня был брат и две сестры.

У нас было полно слуг и много наставников. Отца мы видели редко: князю Ярославу было не до нас. А мать почти всегда была с нами, она старалась выучить нас говорить на своем языке. Мне, единственной из сестер, это пригодилось.

Отец тоже не забывал про наше ученье — ученость он ставил превыше всего. Ему было известно, что в Византии знатные люди держат учителей и для сыновей, и для дочерей. И он хотел, чтобы мы непременно овладели греческой грамотой.

Кроме того, нас учили и славянской грамоте, слушали мы и древние сказы о своих предках. Учили Священное писание и догматы христианской веры. Отец требовал также, чтобы мы знали законы и умели считать.

Мальчиков учили владеть оружием, а девочек — как подобает держать себя королеве.

— И все дочери князя Ярослава стали королевами? — спросил Олав.

— Нет, только три.

— А четвертая?

— Ее отдали в монастырь.

— Ярослав не нашел для нее конунга?

— По-моему, он и не пытался. Наверное, хотел, чтобы кто-то за него молился.

— И она согласилась пойти в монастырь?

— Ее об этом не спрашивали.

— Тогда кто же знает, молилась она за Ярослава или проклинала его?

— Никто, — ответила Эллисив сухо: Олав коснулся запретной темы.

— Ты помнишь Олава Святого, он ведь был в Гардарики?

— Мне тогда было шесть лет, я почти все забыла. Помню только, что он был молчалив и что его вид пугал меня. Он постоянно был такой мрачный.

А вот его сына Магнуса, который приехал в Киев вместе с отцом, я знала хорошо. Мы были ровесники и часто вместе играли. Мы любили друг друга, как брат и сестра. Он прожил у нас шесть лет. После отъезда Магнуса я очень плакала и долго скучала по нему. Он был мне ближе моих родных братьев и сестер.

Твой отец приезжал в Киев, когда Магнус жил у нас. Это было летом, после битвы при Стикластадире.

Олав кивнул.

— Отцу тогда было пятнадцать лет. Я много раз слышал об этом.

Он вдруг о чем-то вспомнил.

— При Стикластадире отец попросил, чтобы ему привязали меч к руке, он боялся выронить его во время боя. Наверное, он и тебе об этом рассказывал. Одно странно. Говорят, что и у Станфордского моста он попросил о том же. Там ему привязали по мечу к каждой руке, чтобы он мог рубить сразу двумя мечами. Так он сражался только в двух битвах — в первой и в последней.

Эллисив тоже задумалась над этим.

— А может, и удивляться нечему, — сказала она, помолчав. — Просто, когда приходилось очень трудно, он старался совершить невозможное.

— Ты говоришь, что он приехал в Гардарики летом после Стикластадира. Выходит, он тогда был моложе, чем я сейчас. Как он относился к тому, что ему приходится жить в изгнании?

—Я знаю об этом только с его слов—он отказывался признать свое поражение. У него была одна цель—вернуться в Норвегию и стать там конунгом. Ему было очень горько, когда хёвдинги приехали из Норвегии, чтобы забрать Магнуса и провозгласить его конунгом.

— Сколько было тогда отцу?

— Девятнадцать, он был в ярости от того, что случилось.

— А мне семнадцать, и я даже не знаю, хочется ли мне стать конунгом.

Дул сильный ветер.

К ветру Эллисив привыкла, и к здешнему тоже. Но сейчас он так свирепствовал, что невозможно было не согнуться, даже под защитой домов.

И все-таки Эллисив решила не уступать ветру. Она стояла у кладбищенской ограды, пригибаясь и крепко держась за камни, пока не стихал очередной порыв. Ревело море, соленая изморось висела над Боргом.

Ветер, могучий ветер, почему ты так свиреп? Уж не ты ли принес Харальду смертельную стрелу? Не мое ли былое счастье ты хочешь развеять по морям и долам? Ответь мне, ветер, ты слышишь угрозы моря?

Эллисив крикнула, но едва услышала собственный голос и не знала, что ее заставило крикнуть.

Но ей почудилось, что она услышала далекое эхо.

Ветер, могучий ветер…

Голос Предславы, ее кормилицы. Предслава умела говорить с ветром, заклинать его.

Она разговаривала и с землей, и со зверем, и с птицей, и с деревьями, и с цветами.

Ветер рвал платье Эллисив, ныли пальцы, вцепившиеся в холодный камень.

Рожаница, богиня судьбы, ты, простершая длань надо мной, когда я родилась, ты, направлявшая мою судьбу, зачем ты забросила меня сюда?

Нет! Эллисив сковал страх. Грех обращаться к языческим богам.

Она с трудом дошла до своей поварни.

Очаг излучал тепло, от запаха горящего торфа в доме было уютно. Ауд сидела за прялкой. Ингигерд играла с куклой, которую кто-то для нее смастерил. На лавке, где обычно сидела Эллисив, лежало оставленное ею шитье.

Эллисив опустилась на лавку, она не могла даже протянуть руки к огню, просто сидела, глядя на свои побелевшие пальцы.

Пресвятая Богородица, помолись за меня!

Но почему Богородица? Почему ей вспомнилось это славянское название Божьей матери? Почему не греческое — Теотокос?

Мысли ее вновь обратились к Предславе. Предслава с самого рождения была ей ближе матери, она последовала за Эллисив в Норвегию и там, вдали от родной Руси, нашла свою могилу.

Предслава могла одновременно помолиться и Пресвятой Богородице, и богине судьбы, языческой Рожанице, словно считала, что они слились в одно божество.

Предслава воплощала в себе тепло, утешение и заботу.

Пресвятая Богородица, помолись за меня. Помяни нас в своих молитвах, в своих помыслах. Помолись за нас, ты, возносящая землю и всех чад ее, всех своих чад к престолу сына своего, нашего Спасителя!

Пресвятая Богородица! Пусть камни на Борге превратятся в черную влажную землю!

Эллисив обхватила голову руками. Не надо больше рассказывать Олаву о прошлом. Она только вызывает призраков.

Но ей уже трудно остановиться. Да и он ждет продолжения. Нужно найти себе какое-то дело, чтобы занять руки и мысли. Она бросила взгляд на шитье. Нет, это не то.

Эллисив и прежде случалось искать себе дело, чтобы не лишиться рассудка. Тогда ей помогли монахи, они научили ее переписывать книги.

Но на Борге вряд ли найдутся книги и пергамент. Однако стоит попытать счастья у епископа Торольва…

Она заспешила, нельзя ждать ни мгновения.

— Королева Эллисив, неужто вы снова пойдете из дому в такую погоду? — Ауд осмелилась высказать свое опасение.

— Мне надо к епископу, — ответила Эллисив. Она закуталась в шубу и вышла.

Когда стихали порывы ветра, Эллисив чуть ли не ползком пробиралась вдоль стен, перебегала от одного дома к другому.

Епископ Торольв не смог скрыть своего удивления.

— Что вас привело ко мне в такое ненастье, королева Эллисив? — спросил он. Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать шум ветра и прибоя.

Все находившиеся в покоях епископа посмотрели на Эллисив.

У нее язык не повернулся прокричать в ответ, что ей нужны книги и пергамент.

— Разве ветер такой уж сильный? — Но шутка не удалась, ведь ей пришлось кричать.

— Несильный? — в недоумении переспросил епископ. — Вы называете такой ветер несильным? — Он жестом пригласил ее сесть на скамью рядом с собой.

Эллисив следовало объяснить, зачем она пришла, и теперь, рядом с епископом, уже можно было не повышать голоса.

— Я привычна к ветру. Мне пришлось много лет жить на голом острове среди моря.

—Вот как? Вам, наверное, что-нибудь нужно от меня?—спросил он.

— Да, — ответила Эллисив. — Мне необходимо чем-то занять себя. На том острове я переписывала книги, чтобы скоротать время. Может, и вам требуется переписчик?

— Кто научил вас этому искусству? — В голосе епископа звучало недоверие — он не собирался пускать на ветер дорогой пергамент.

— Там на острове жили монахи. Я у них научилась.

— Простите, что я спрашиваю, королева Эллисив. Но что это был за остров и что за монахи?

Его любопытство было таким откровенным, что Эллисив стало неприятно.

— Это Сэла, — сказала она, — остров возле Стада, что на норвежском берегу. Его еще называют островом святой Суннивы. Ее рака и раки погибших с ней — их называют великомучениками с Сэлы — стоят в церкви. На острове есть святой источник. К нему приезжают пилигримы, особенно много их бывает летом. Поэтому на Сэле и живут три монаха — они следят за раками и принимают пилигримов.

Эллисив видела, что епископа так и подмывает спросить, как она попала на Сэлу, но он сдержался.

— Святая Суннива, — повторил он. — Я слышал о ней. Она была ирландка, ей пришлось бежать из своей страны, и она отдалась на волю Божью — взошла на корабль без паруса и весел и предоставила ветру и течению решить ее участь. Корабль прибило к острову, на этом острове она и погибла.

Эллисив удивилась, зачем он ей это рассказывает, ведь он должен понимать, что ей это известно. Может, хочет показать, что и он тоже знает про святую Сунниву?

— Все верно, — сказала Эллисив.

— Так вы прожили на Сэле много лет? Тамошние монахи принадлежат к ордену святого Колумбана?

— Нет. К ордену святого Бенедикта Нурсийского.

— Вы говорили о книгах, — вспомнил епископ Торольв. — У нас здесь есть кое-какие книги и небольшой дом, где мы их переписываем. Блаженной памяти Торфинн ярл позаботился и об этом.

Книгами и переписыванием ведает у нас Транд священник. Я уверен, что он охотно примет вашу помощь.

— Не правда ли, Транд сын Эльвира? — обратился он к Транду священнику, который сидел поодаль.

Транд не следил за их беседой, он подошел, и епископ объяснил ему, в чем дело.

Транд охотно принял предложение Эллисив.

— Неужели вы пойдете туда в такую бурю? — удивился епископ.

По лицу Транда священника скользнула улыбка.

— Разве ветер такой уж сильный? — сказал он.

Когда они вышли из покоев, им показалось, что ветер пошел на убыль, буря стихала. Дом, где переписывали книги, находился рядом с домом епископа, Эллисив и Транд без труда дошли до него.

Видно, в доме кто-то был совсем недавно — в очаге еще тлели угли. Священник подбросил торфа и проворчал, что безрассудно оставлять огонь без присмотра.

Здесь было много книг — Торфинн ярл был действительно щедр к своему епископу. На столе лежали писчие принадлежности и раскрытая книга.

Транд достал кусок пергамента, на котором были сделаны наброски замысловатых заглавных букв.

— Это твоя работа? — спросила Эллисив. Транд кивнул. Потом он положил перед ней открытую книгу, Эллисив списала из нее несколько строк и протянула пергамент Транду.

— Умения у вас больше чем достаточно, — сказал Транд. — Значит, и работы будет столько, сколько захотите.

— Епископ продает эти книги?

— Да. У нас бедная община, а переписывание книг приносит ей доход. Но как вы догадались?

— Монахи на Сэле живут тем же, — ответила Эллисив. — Да еще тем, что им дают пилигримы.

Транд священник достал какую-то книгу.

— Можете начать с этой.

Эллисив с любопытством посмотрела на книгу. Она была написана Блаженным Августином и называлась «De doctrina Christiania».

— О христианском учении, — перевела Эллисив. Не знаю, смогу ли я писать об этом с чистой совестью. Я не уверена, что разделяю мысли Августина. Мне ближе учение православной церкви.

— Я так и думал. Я слышал вашу беседу с епископом Тьодольвом после гибели конунга Харальда.

— Ты тоже считаешь, что я погрязла в грехе?

Транд нахмурился.

— Значит, до вас дошли слова епископа?

— Конечно. Было бы странно, если бы этого не случилось при таком тесном соседстве.

— Не знаю, что нашло на епископа Тьодольва, — сказал Транд. — Обычно он более снисходителен.

Эллисив помолчала, но потом решила поделиться с Трандом своей догадкой.

— Я думаю, у епископа Тьодольва не совсем чиста совесть. Он благословил брак Харальда с Торой дочерью Торберга. Провозгласил ее королевой и оказывал ей соответствующие почести, хотя по закону женой конунга была я. Конечно, если епископ Тьодольв ставит земные почести выше Божьей справедливости, он поступил правильно. Теперь Норвегией будут править сыновья Торы. Я уверена, что мешала ему здесь, вот он и хотел всячески очернить меня.

— Может, и так. Хотя это и резко сказано по отношению к епископу. — Транд смотрел в книгу. — Конечно, по церковным законам союз конунга Харальда и Торы недопустим. Недаром епископ Бьярнвард так возражал против него.

— За это Харальд и сослал его в Исландию и нашел более сговорчивого епископа, — сказала Эллисив.

—Да, — согласился Транд. — Вы правы.

Потом спросил:

— Так вам правда не хочется переписывать сочинение Блаженного Августина?

— Я пошутила. Я уже переписывала сочинения Августина, и монахи на Сэле часто повторяли его слова. Мне будет полезно узнать, что написано в этой книге.

— Одно меня удивляет…— Транд умолк, но тут же заговорил снова:— Почему при вас нет ваших православных священников?

— Со мною из Киева приехали священники и даже один епископ. Но Харальд отослал их всех в Исландию.

— Значит, не только я пострадал от суровости Харальда?

— Нет. Было время, когда Харальд всех моих друзей считал своими недругами.

— И все-таки вы скорбите о нем?

— Я любила его, — ответила Эллисив.

— А я ненавидел.

Было неслыханно, чтобы священник открыто признавался в ненависти к кому бы то ни было. Очевидно, Транд был из тех, кто говорит то, что думает, не заботясь о последствиях.

Странно, но они беседовали так, будто давно знали друг друга. Может, потому, что их самый первый разговор состоялся перед лицом смерти, когда условная вежливость и пустые слова были лишними. Странно было и то, что он держался с нею как равный. Эллисив невольно задумалась, кто же на самом деле этот приемный сын Кальва. Транд сын Эльвира, назвал его епископ Торольв. Но кто был этот Эльвир?

— Ты случайно не сын Эльвира сына Грьотгарда, который был из рода халогаландских ярлов? — прямо спросила она.

— Да.

Теперь Эллисив все поняла. Когда Харальд убил Эйнара Брюхотряса и его сына, Эйндриди, Транд остался единственным потомком халогаландских ярлов по мужской линии. Они, так же как и потомки Харальда Прекрасноволосого, считали, что их род восходит к богам. Эллисив это было известно, потому что и Рюрик, который дал начало ее роду на Руси, также был потомком этих славных ярлов. Транд наверняка это знал…

Эллисив понравилась его откровенность.

— Можно прийти к тебе, если мне понадобится исповедник? — вдруг спросила она.

Он ответил с сомнением:

— Как католическому священнику цена мне невелика. А заменить православного я тоже не могу.

— Значит, ты отказываешь мне?

— Я уже оттолкнул вас однажды в тяжелую для вас минуту, — сказал Транд. — Я все-таки не настолько плохой священник, чтобы сделать это дважды.

Когда Эллисив возвращалась в свою поварню с книгой, пергаментом и всем необходимым для письма, ей казалось, что буря стала успокаиваться не только на острове, но и в ее душе.

Теперь у ее было занятие, которое безусловно всегда приносило ей утешение. К тому же она нашла человека, с которым можно поговорить, если станет совсем невмоготу.

Однако надежды на то, что в будущем распогодится — на Борге или у нее в душе, — у Эллисив не было.

На этот раз Олав явился не скоро

— Я хочу послушать еще об отце, — сказал он напрямик. — Что он был за человек? Наверное, ты знала его лучше, чем кто бы то ни было.

— Есть один человек, который знал твоего отца не хуже, чем я, хотя и совсем с другой стороны.

— Кто же это?

— Халльдор сын Снорри.

Олав задумался.

— Это тот исландец, с которым отец поссорился? — спросил он.

— Сразу видно, ты мало знаешь о Халльдоре.

— Да, немного. А ты хорошо его знала?

— Конечно. Халльдор много лет был мне верным другом. Он из славного исландского рода, его отцом был Снорри сын Торгрима. Твой отец повстречался с ним в Киеве, и после этого они двадцать лет были неразлучны. Халльдор был больше, чем на десять лет старше твоего отца, но у них было много общего. Оба были вспыльчивые и гордые, острые на язык, неукротимые в бою. И оба ничего не жалели ради хорошей шутки.

Твой отец был в варяжской дружине, как некогда его отец и его дед. Там он стал предводителем отряда и там же познакомился с Халльдором. Предводителем всей варяжской дружины был Эйлив сын Рёгнвальда ярла. Он сопровождал мою мать из Швеции в Гардарики, когда она поехала туда, чтобы стать женой моего отца.

Не успев вступить в дружину, твой отец обагрил свой меч кровью. Варягов послали на запад сражаться с ляхами и восточными вендами. Там начались бунты, и варяги их жестоко подавляли.

После этого Харальд два или три года прожил в Киеве у моего отца и многому научился.

— Ты, кажется, говорила, что твой отец не отличался воинственностью?

— Это верно. Мать была гораздо воинственнее, ей не раз случалось уговаривать отца принять участие в сражении. Разумеется, владеть мечом Харальд научился не у князя Ярослава. Зато он научился у него многому другому — толковать законы, править страной и, думаю, даже торговать.

Однако он перенял у моего отца не только хорошее. Князь Ярослав был скуп и имел обыкновение задерживать плату своим воинам. Варяги сильно досадовали на него за это.

— Ты хочешь сказать, что мой отец тоже был скуп?

— Видно, никто не осмеливался говорить тебе об этом. А ты знаешь, что он даже чеканил обманную монету?

Олав не ответил, и она продолжала:

— Когда твой отец отправился из Киева в Царьград, он был вне себя от ярости, главным образом потому, что норвежские хёвдинги не пожелали признать в нем будущего конунга. К тому же мой отец отказался отдать ему меня в жены. Он не хотел выдавать свою дочь за человека, который не имеет ничего, кроме знатного происхождения да воинской доблести.

— Но ты же тогда была совсем девочкой. Сколько лет тебе было?

— Десять.

— Выходит, он посватался к тебе только ради приданого?

Эллисив опустила глаза.

— Возможно. Хотя потом он говорил другое.

— Что же он говорил?

— Он сказал, что впервые увидел такую красивую девочку. Конечно, приданое соблазняло его, но не думаю, что он охотился только за ним. Ведь у меня были две старшие сестры, которых отец хотел выдать замуж в первую очередь, но Харальд не остановил свой выбор ни на одной из них.

— А он говорил почему?

Эллисив сочла, что любопытство Олава зашло слишком далеко.

— Тебе не хочется отвечать? — спросил он.

— Ты, кажется, интересовался своим отцом, а не моими сестрами или мной.

— Я же сказал, что хочу узнать про вас обоих, про тебя и про него. Мне хочется понять, почему ты любила его.

Эллисив вдруг разозлилась — она повернулась к нему, ощерившись, точно волк, попавший в яму.

— Ты сын Торы. Спрашивай у своей матери, за что она любила Харальда конунга.

— От нее толку не добьешься, — сказал Олав. — Она была так же беспомощна в руках отца, как заяц в когтях орла. Кроме обид, нанесенных ей отцом, ей не о чем рассказать.

Эллисив растерялась. Она собиралась говорить о Харальде, углубиться в свое прошлое. Но это значило обнажить свою душу перед сыном Торы. Слишком поздно Эллисив поняла, что затеяла. Ведь она знала: стоит только начать, как она окажется во власти собственного рассказа, будет рассказывать, не думая, насколько это умно или пристойно.

— Ты молод, Олав, — сказала она. — Что ты можешь знать о ненависти, о страсти, о любви.

— Очень немного, — согласился Олав. — Самое время узнать побольше.

Эллисив промолчала.

— Ты обещала рассказывать все без утайки, — напомнил ей Олав.

— Ну, не совсем так…

— Зачем же ты тогда передала мне через Арнора приглашение? — Голос его звучал резко.

— Хотела поговорить с тобой. Я же понимала, что тебе тяжело.

Олав смягчился. Он молча играл ножом, вынутым из ножен.

— Ты сказала, что любишь меня, — произнес он наконец. — А теперь уже не любишь?

Эллисив незачем было смотреть на него. Она и так могла представить себе обращенное к ней открытое лицо, внимательный, пытливый взгляд. Она уже привыкла к быстрой смене настроений у Олава. Он легко переходил от гнева к задумчивости, суровость в нем вдруг оборачивалась ранимостью, или внезапно юноша превращался в зрелого мужа.

— Я и в самом деле почувствовала, что люблю тебя, — призналась она. — Но сейчас, узнав тебя ближе, люблю еще больше.

— Я верю тебе, — сказал Олав и добавил:— Я тоже начинаю любить тебя.

Эллисив удивилась — не его чувству, а тому, что он заговорил о нем.

Возможно, то, что он — сын Торы, не так уж и важно.

— Хорошо, я буду рассказывать, но объясни, зачем тебе это?

Они сидели за столом, Эллисив поставила перед Олавом чашу с пивом, но он к ней даже не притронулся. Он сидел и рассеянно делал ножом зарубки на краю стола.

Стол принадлежал епископу Торольву, но Эллисив подумала: ну и пусть на нем останутся зарубки.

— Я перестал что-либо понимать, — сказал Олав. — Мне кажется, будто меня вниз головой затолкали в бочку с шерстью. Я хочу выбраться из нее и встать на ноги. Мне необходимо узнать, почему все так получилось. В какую сторону мне идти теперь? Вот я и думаю, что твой рассказ поможет мне выбраться из этой шерсти и найти нужный путь.

— Ты меня убедил, — сказала Эллисив.

Она вдруг подумала, что Харальд до того, как ожесточился и озлобился, был, наверное, очень похож на юного Олава.

— Выпей. — Он подвинул к ней чашу с пивом. — Может, тебе легче будет начать?

Олав улыбнулся ей, и она невольно улыбнулась ему в ответ. Однако пива не пригубила. Воцарилась тишина, и Эллисив стала рассказывать.

Харальд уехал из Киева, но я этого даже не заметила. Для меня он был просто взрослым мужчиной, который задавал мне глупые вопросы. Я отвечала ему весьма дерзко, и он смеялся над моими ответами. Меня называли отчаянной и избалованной. Отец позволял мне больше, чем сестрам.

О том, что Харальд посватался ко мне, я узнала гораздо позже.

До меня доходили слухи, что Харальд тайком переправлял из Царьграда золото, нарушая тамошние законы, — верные люди доставляли это золото моему отцу.

С годами золота скопилось очень много. Я подозреваю, отец надеялся, что Харальд погибнет в Царьграде и все золото достанется ему.

Но надежды отца не сбылись.

Через девять лет, когда мне исполнилось девятнадцать, Харальд вернулся в Киев.

Я была в княжеской гриднице, когда он пришел с пристани со своими ближайшими друзьями, Халльдором сыном Снорри и Ульвом сыном Оспака. Ульв был исландец, впоследствии он стал окольничим Харальда и женился на сестре твоей матери. Ульв подружился с Харальдом еще в Царьграде.

Харальд был необыкновенно красив — высокий, гордый, самоуверенный, сердце замирало, когда я смотрела на него. Как сейчас помню его темно-зеленый шелковый плащ и рукоять меча, сверкавшую золотом.

Прежде чем приветствовать моего отца и мать, он взглянул на меня. От его улыбки меня обдало жаром, До сих пор никто из мужчин не осмеливался так смотреть на меня.

Через день после его приезда отец сказал мне, что Харальд просит меня в жены.

— Какой быстрый! — сказала я.

К тому времени я уже сообразила, что взгляд Харальда, брошенный на меня, был слишком наглый.

Вот тогда-то я и узнала, что Харальд сватался ко мне еще до отъезда в Царьград.

— У Харальда большое богатство, но мало власти, — сказал отец. — Не знаю, что ответить ему.

Он будто спрашивал у меня совета, и это озадачило меня. Я привыкла думать, что мужа мне выберет отец, и не допускала мысли, что он будет со мной советоваться.

— Я пообещал Харальду, что, если он получит твое согласие, с моей стороны отказа не будет, — продолжал отец. — Только не знаю, какое будущее ждет тебя с ним. Он поговаривает о том, чтобы отправиться в Норвегию и склонить Магнуса сына Олава Святого уступить ему половину страны.

— Вряд ли Магнус захочет делить с ним власть, — заметила я.

— Я тоже так думаю, и я сказал об этом Харальду. К тому же Магнус для нас с твоей матерью все равно что собственный сын. Мне не по душе родниться с человеком, который замыслил что-то против него.

— Что же тогда делать? — спросила я.

— Мне кажется, я поступил бы неразумно, если бы отказал ему. Вот я и обещал, что все будет зависеть от твоего решения. Наверное, тебе не следует давать ему согласия.

Все было яснее ясного. Я отвечу Харальду отказом, но они с отцом останутся друзьями. Меня это рассердило. Отец мог бы понять, что не так-то просто заставить меня плясать под чужую дудку.

В тот же день Харальд сам явился ко мне, он не любил терять время попусту.

Харальд попросил разрешения поговорить со мной наедине, но отец не позволил этого. Мне предоставили выбрать, кому присутствовать при нашей беседе и следить, чтобы все шло благопристойно. После взгляда, который Харальд бросил на меня в гриднице, я не сомневалась, что это необходимо.

Мой выбор пал на Предславу, самую верную из моих служанок. Кроме того, у нее было одно преимущество — она не понимала по-норвежски.

Харальд мгновенно сообразил, что к чему. Он что-то сказал мне по-славянски, а потом спросил по-норвежски:

— Та женщина понимает, что я сейчас говорю?

— Нет, — ответила я.

Но Харальд все-таки глянул на Предславу, стараясь угадать, не обманываю ли я его. Верить мне на слово он пока не решался. Однако лицо Предславы оставалось безмятежным.

— Я верю тебе, — сказал Харальд. — Вижу, ты относишься ко мне благосклонно.

Я привыкла не лезть за словом в карман, даже в разговоре с отцом. Но Харальд будто поймал меня в ловушку, и я предпочла не отвечать ему.

Было начало лета, мы сидели под открытым небом. Внизу расстилалась река, на берегу кипела работа. На пристани и кораблях перекликались люди.

Харальд самоуверенно улыбнулся.

— Твой отец сказал, что ты должна сама решить, пойдешь ли за меня замуж, — сказал он.

Мне вдруг почудилось, что рядом со мной сел отец, я даже повернула голову, чтобы проверить, так ли это. И все равно мне казалось, что я сижу между отцом и Харальдом, и каждый уверен, что может заставить меня выполнить его волю.

Во мне поднялось упрямство.

— Ну а если я откажу тебе? — спросила я. — Ведь, если не ошибаюсь, ты не можешь предложить мне надежное будущее.

Харальд, казалось, не верил своим ушам.

— Я могу предложить тебе богатство, — сказал он.

— Богатство — ненадежный друг, — сказала я. — Многие испытали это на себе.

— Чего же ты требуешь? — суховато спросил он. — По-твоему, пока я не завоевал королевства, я недостаточно хорош для тебя?

В глазах у него мелькнул угрожающий блеск.

— Попробуй только тронь меня! — быстро сказала я, отвечая на его взгляд, а не на слова.

— Мне случалось брать женщин силой. Это не так трудно.

— Если я крикну, здесь тотчас появятся отцовские стражи. Он наверняка велел им быть начеку.

— Ты уверена, что успеешь крикнуть?

— Поклянись, что не тронешь меня, иначе я закричу.

— Ладно, — сказал Харальд. — Клянусь. — Голос его стал жестким. — Значит ли это, что ты мне отказываешь? — спросил он.

— Да, если, кроме богатства, тебе нечего мне предложить.

Харальд искоса посмотрел на меня.

Потом долго молчал и, казалось, был целиком поглощен тем, что происходило на реке и на пристани.

Но вот он снова повернулся ко мне, выражение лица у него уже изменилось, он смеялся.

— Что ж, у меня есть не только богатство, — сказал он. — Но мне придется немного похвастаться:

— Ты сейчас сложил эту вису? — спросила я.

— Да, сейчас, — ответил Харальд. — Ну как, подхожу я тебе?

— Хочу еще вису! — сказала я.

— Я сражался в дружине Олава Святого, в его последней битве, — сказал Харальд. — Мне было тогда пятнадцать лет, и эта битва пошла мне на пользу.

— А ты можешь сложить вису об этой битве?

Харальд задумался, потом сказал:

Тренды [25] вышли сильные, слишком много их было; бились мы с ними крепко, битва была суровая. Юным расстался я с хёвдингом славным, пал он в той битве.

— И это все? — удивилась я, когда он умолк.

— Ты права, — засмеялся Харальд. — Я забыл припев. Слушай:

— Кто тебе сказал, что ты мне нужен?

— По глазам вижу. А ты разбираешься в поэзии, если поняла, что в висе чего-то не хватает. — В его голосе слышалось одобрение.

— У нас гостят иногда исландские скальды.

— Вот как? — Харальд приподнял одну бровь, позже я узнала, что он всегда так делал, если был в хорошем расположении духа.

Он сложил еще несколько вис. Почти во всех говорилось о его подвигах в Византии. И каждая кончалась припевом:

Мы долго разговаривали в тот вечер и много смеялись.

— Так что же мне сказать твоему отцу? — спросил наконец Харальд.

Солнце садилось, сумерки тенью крались по степи. Громче стало раздаваться пенье птиц.

— Не знаю, — ответила я. — По-моему, отец прав: будущее с тобой очень ненадежно.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

— Стало быть, князь Ярослав велел тебе отказать мне? Теперь я понимаю.

— Я этого не сказала.

— Видно, он хочет выдать тебя за какого-нибудь дряхлого конунга, что пускает слюни при виде молоденьких девушек. — В голосе Харальда звучало презрение.

— А ты сам не пускаешь слюни?

— Черт меня побери, если ты не права.

— Или тебя больше прельщает мое приданое?

— Хорошее приданое не помешает, — сказал Харальд. — Только знай, твой отец может подавиться твоим приданым, лишь бы я получил тебя. Да ведь ты не посмеешь перечить отцу, не скажешь ему правду, что хочешь выйти за меня.

— Я не боюсь отца, — ответила я.

— Значит, я могу сказать, что ты дала мне согласие?

Я медлила — будущее путало меня. Но оно было бы таким же, за кого бы я ни вышла.

— Хорошо, скажи.

Он откинул голову и засмеялся от радости.

— Теперь я знаю, что удача будет сопутствовать мне, когда я вернусь в Норвегию, — сказал он.

Отец был рассержен, и это неудивительно.

Он сказал, что я совершила предательство. Но я стояла на своем.

Даже если бы я под нажимом отца и отказала Харальду, он все равно так просто не отступился бы.

Ему понадобилось не много времени на то, чтобы умилостивить моих родителей. Однако с него взяли слово, что он проживет в Киеве по меньшей мере год. И они долго обсуждали приданое и свадебные дары жениха, прежде чем пришли к согласию.

После этого Харальд пожелал немедленно справить свадьбу, но не тут-то было. Родители и слышать не хотели об этом. Уж коли князь Ярослав выдавал дочь замуж, все должно было совершаться как подобает, а не наспех или втихомолку, будто невеста согрешила до свадьбы.

И на этот раз Харальд вынужден был уступить.

Олав снова пришел к Эллисив, и она продолжила рассказ.

Приготовления к свадьбе заняли почти все лето.

Харальда я видела чуть не каждый день. Мы были обручены, и Харальд имел право встречаться со мной. Разумеется, отец отверг норвежский обычай, по которому жених и невеста могут спать в одной постели, и это приводило Харальда в неистовство.

Однако отец был непреклонен. Наши встречи с Харальдом даже не могли проходить с глазу на глаз.

В то лето Предслава немало времени просидела за прялкой чуть поодаль от нас, стараясь не глядеть в нашу сторону. А я близко узнала соратников Харальда — Халльдора и Ульва.

Воинов из дружины моего отца я часто видела в нашем доме, но близко их не знала. Теперь же я услыхала шутки ратников, нередко очень грубые, увидела, что они бывают даже жестоки друг к другу. Впрочем, Харальд не собирался так скоро посвятить меня во все подробности их жизни. Эти трое говорили между собой на странном наречии: смеси греческого, норвежского и славянского; они и не подозревали, что я понимаю их разговоры. И хотя мой книжный греческий не вполне совпадал с тем языком, на котором изъяснялись они, я очень скоро привыкла к их произношению и начала понимать почти все. Поскольку никто из них не поинтересовался, понимаю ли я, о чем они говорят, я не считала нужным признаваться в этом.

Чего только я не узнала в ту пору о жизни и повадках мужчин!

Они то и дело подтрунивали друг над другом — над Харальдом, например, по поводу его любовных похождений: видно, их было немало. Чаще всего говорилось о какой-то Марии, которую он посещал. Не раз ему приходилось скрываться от ее мужа. Однажды он вынужден был выбраться из дома через отхожее место, где в полу была сделана дыра прямо над морем. Харальду явно не нравилось, когда ему напоминали об этом бесславном событии. Но Халльдор и Ульв были неумолимы.

Больше всего меня удивили намеки на его близость с царицей Зоей. По возрасту она ему в матери годилась.

— Придворный племенной жеребец! — бросил ему как-то раз Халльдор.

— Лучше покрывать царицу, чем ходить под нею, — отрезал Харальд.

Я рассмеялась и тем самым выдала себя. Все трое уставились на меня.

— Ты понимаешь, о чем мы говорим? — спросил Харальд, когда пришел в себя от удивления.

— Конечно.

— Ты знаешь греческий?

— Достаточно, чтобы понимать вас. Впрочем, вы говорите не только на греческом.

— Почему же ты так долго молчала? — Харальд даже рассердился.

— Каждый имеет право позабавиться, — ответила я.

Они переглянулись. Потом дружно расхохотались. С того дня они стали считать меня чуть ли не своим товарищем.

— Мне рассказывали один случай про отца и царицу Зою, — сказал Олав. — Интересно, правда ли это.

— Какой случай?

— Отец однажды очень дерзко ответил ей.

— Кажется, я знаю, о чем ты говоришь.

— Тогда расскажи.

Эллисив пожала плечами.

— Пожалуйста. — Но на мгновение она замялась. — Царица Зоя не пропускала ни одного мужчины и отличалась разнузданностью, — начала Эллисив. — Своего первого мужа она убила, чтобы выйти за любовника. Сначала она пыталась постепенно отравить мужа, но он оказался так живуч, что у нее лопнуло терпение, и она приказала умертвить его в бане.

Тот случай, о котором ты говоришь, произошел много времени спустя после приезда Харальда в Царьград. Он был тогда предводителем царской стражи, набранной из варягов. Варяги часто собирались на большом дворе, окруженном стеной. Там они постоянно упражнялись во владении оружием и устраивали состязания. При этом неукоснительно соблюдалось одно правило: запрещалось по-настоящему ранить друг друга.

Однажды Харальд и другие воины стояли, окружив состязавшихся. Мимо проходила царица Зоя со своими служанками. Они тоже остановились посмотреть.

Зоя обратила внимание на высокого белокурого Харальда — его просто нельзя было не заметить.

Зоя подошла к нему.

— Подари мне свой локон, северянин, — попросила она.

Харальду это не понравилось.

— Идет. Локон за локон, я тебе — с головы, ты мне — с другого места, — ответил он.

Зоя ничего не сказала и ушла.

Ты про этот случай слышал?

— Да. И о Марии тоже — только не так, как ты рассказывала. Мария была дочерью брата Зои…

— У Зои не было братьев, — прервала его Эллисив.

— Я говорю, что слышал. Мария была племянницей Зои, и это сам царь чуть не застал Харальда у Марии. Но, к счастью, у нее в комнате в полу имелось отверстие, только никто не говорил, что это было в отхожем месте.

Эллисив рассмеялась.

— Эта история стала известна с легкой руки Халльдора. Он распустил ее нарочно, чтобы посмеяться над Харальдом. К тому времени твой отец уже стал конунгом, и упоминание о его подлинном бесславном бегстве могло стоить рассказчику жизни. Однако Халльдор считал, что конунгу негоже напрочь забывать прежние подвиги. Поэтому он приукрасил историю присутствием царя и царицы и пустил ее среди дружинников. Конунг мрачнел при одном упоминании имени Марии. Но был бессилен: не мог же он открыть, почему именно он так сердится.

Истину знали только сам Харальд, Ульв с Халльдором и я.

— А что еще случилось с отцом в Царьграде? — спросил Олав.

— Да ты небось знаешь. Разве отец тебе не рассказывал?

— Рассказывал, только мало.

Эллисив удивилась. Возможно, к тому времени, когда Олав и Магнус достаточно повзрослели, скальды и сказители уже превратили Харальда в такого героя, каким он на самом деле не был. Поначалу, наверное, он не возражал против некоторых преувеличений, может, даже сам подливал масла в огонь. Так со временем он стал пленником преданий о себе и уже не мог рассказывать правду.

— Отец действительно был таким замечательным военачальником, как о нем говорили скальды? — спросил Олав.

— Он достиг многого, но великим военачальником его назвать нельзя.

В Царьград из Киева с ним прибыла небольшая дружина варягов, которой он командовал. Его дружина вошла в войско царя, там были и другие варяжские отряды.

Харальд со своими варягами сражался за царя в разных местах этого громадного государства.

Он ходил в поход в Анатолию, нападал на морских разбойников. Вместе с другими варягами воевал на Сикилее [26] и сражался с сарацинами в Африке. Потом союз между варяжскими отрядами был нарушен, и Харальд сражался против некоторых из них. Когда начался бунт в Болгарии, он отправился на подавление бунта.

— Я слышал, что он захватил Йорсалир [27].

— Это преувеличение. Между царем Византии и халифом, который правил тогда в Святой Земле, был мир. Но церковь Святого Гроба была сожжена, и халиф позволил византийскому царю отстроить ее заново. Харальд со своими варягами должен был охранять строителей, посланных в Царьград.

— Он искупался в священной реке Иордан, это верно?

— Да, в Иордане он искупался. — Эллисив вздохнула. — Ему было бы полезнее совершить такое купание в конце жизни.

На это Олав ничего не сказал.

— А правда, что много крепостей и городов отец взял хитростью? — спросил он.

— Правда. Он покорил много городов и крепостей, большую часть из них — под предводительством Георгия Маниака на Сикилее. Хотя почти все они были небольшие. Георгий часто позволял варягам самим взять тот или иной город, и варяги прибегали к хитрости, если им это было выгодно. Об этих подвигах ходит слишком много былей и небылиц.

— Значит, отец командовал всего лишь одним отрядом? — задумчиво сказал Олав. — Как же он мог тогда так непочтительно разговаривать с Гюргиром? Кажется, ты назвала его Георгием?

— Да, Георгий Маниак. Не сомневаюсь, что твой отец дерзко говорил с ним. Он никогда не брал в расчет ни род, ни звание человека.

Со временем Харальда повысили в звании. А потом за ратные подвиги произвели в манглавиты. Это большая честь, но она не дает почти никакой власти. А после того, как он сражался в Болгарии, там же был и сам царь, Харальда сделали спафарокандидатом. Это означало, что он поднялся еще выше, но самого верха он так и не достиг. Пожалуй, важнее было, что Харальда и его дружину взяли в царскую стражу. В этой страже всегда были только варяги, и твой отец стал их предводителем; этих стражей в народе называли царскими винными бурдюками, уж не знаю почему.

Твой отец не поддержал славу варягов как задир и скандалистов, наоборот, он строго следил за порядком и во время службы в царском дворце, и в походах. Он без колебаний мог приказать повесить человека, если считал, что тот этого заслуживает.

Но иногда он выносил и необычные приговоры.

Однажды в Анатолии, когда он еще был просто предводителем одного отряда варягов, кто-то из воинов попытался изнасиловать женщину. Но женщина изловчилась, выхватила у воина меч и заколола его. Харальд рассудил, что женщина за отвагу должна получить в наследство имущество воина, а его труп без погребения бросили у городской стены. Поступок этого воина можно приравнять к самоубийству, сказал Харальд, и он не заслуживает, чтобы его похоронили по-христиански.

— Мне бы хотелось узнать еще что-нибудь, — сказал Олав, когда она умолкла. — Почему, например, отец покинул Царьград?

— В Византии постоянно шла борьба за власть, — ответила Эллисив. — Я уже говорила тебе, что царица Зоя убила своего мужа и вышла замуж за любовника; его короновали на царство. Но он был почувствительней, чем она. Говорят, его стали мучить угрызения совести — во всяком случае, он удалился в монастырь и там умер. Царем, с согласия царицы Зои, стал его племянник.

Новый царь был не только властолюбив, но и жесток. И, что очень не нравилось варягам, в их услугах не нуждался. Он предпочел им стражей-евнухов, и варяги усмотрели в этом открытую насмешку.

С царицей Зоей новый царь не стал церемониться — взял под стражу и отправил на остров в монастырь. Он не считался ни с жителями Царьграда, ни с варягами. И случился бунт.

Мятежники привезли царицу Зою обратно в Царьград, а царю и его родичу, который был у него советником, пришлось бежать. Они укрылись в монастыре.

Харальд со своими варягами был на стороне царицы. Царица велела ему отправиться в монастырь, где скрывался царь. Вокруг монастыря гудела толпа.

Харальд послал своих воинов в монастырь, чтобы они вывели оттуда царя и его советника. И тут же, у ворот монастыря, на глазах у всех ослепил обоих.

После этого царя оставили в монастыре.

Вот тогда-то Харальду и представился случай получить тот локон, который он раньше просил у царицы.

— Сколько же ей было лет?

— За шестьдесят. Но, по его словам, она была еще красива, на лице ни морщинки. Все свое время она тратила на то, что умащивала кожу разными мазями да готовила новые притирания для сохранения своей красоты.

Но Харальд не захотел оставаться ее любовником. Он не имел ни малейшего желания жить, днем и ночью ожидая ножа в спину или опасаясь, не отравлен ли каждый кусок пищи. Харальд стал уклоняться от встреч с царицей, и ей это, понятно, не понравилось.

Она снова вышла замуж, ее мужа венчали на царство — это был Константин Мономах. Неожиданно у царской четы возникло подозрение, что Харальд не полностью выплачивает царю его долю добычи, привозимой из походов. Харальду трудно было рассеять это подозрение — он и в самом деле присваивал себе часть добычи.

Сначала царь запретил Харальду покидать Царьград, потом посадил его в темницу. Вместе с ним были посажены Халльдор и Ульв как его ближайшие друзья и соучастники.

— Это в той темнице им явился дракон или громадная змея? — спросил Олав.

— Змея, но не такая уж громадная. Она была толщиной с руку и чуть длиннее древка копья. Змея пыталась обвиться вокруг них и задушить.

У них не было с собой оружия, только нож, который Харальд утаил от стражи. В темницу не проникал свет, однако Халльдор изловчился и схватил змею за хвост, а хватка у него была железная, Ульв ухватил змею за голову. Харальду оставалось ударом ножа убить ее.

С тех пор, если Халльдор вспоминал этот случай, Харальд советовал ему не хвастаться этим подвигом. Мол, Халльдор только и сделал, что сел змее на хвост.

Остальным варягам не понравилось, как обошлись с Харальдом и его друзьями, и однажды ночью они освободили их.

— Я слышал, будто их освободила какая-то знатная женщина, потому что ей во сне явился Олав Святой и велел это сделать, — перебил ее Олав.

— Твой отец не упускал случая внушить людям, будто Олав Святой не оставляет его в беде.

Для того чтобы Харальд со своей дружиной мог бежать, им требовались корабли.

В гавани они нашли два корабля. Но пролив был перегорожен тяжелой цепью.

Однако Харальд умел найти выход из любого положения. Он приказал всем людям, кроме гребцов, перебежать на корму и велел быстро грести к цепи. Когда же корабль наскочил на цепь, все перебежали на нос.

Все получилось, как задумал Харальд: корабль погрузился носом в воду и соскользнул с цепи. Но другой корабль получил пробоину и пошел ко дну. Некоторых из варягов удалось спасти, но многие утонули.

Из Царьграда Харальд отправился в Киев.

А что случилось в Киеве, ты уже знаешь.

Эллисив продолжала рассказ.

Харальд сдержал слово, которое дал моему отцу, и не посягал на мою невинность. Однако причиной была не только его верность данному слову.

Моя заслуга в этом тоже была.

Один раз я уже нарушила волю отца: наградила его нежеланным зятем, да еще младшая из сестер первая выходила замуж — отцу и это было не по нраву. Не хватало мне опозорить родителей, забеременев до свадьбы.

Однако сказать, что руки Харальда так и не коснулись меня за все лето, значило бы солгать. Не раз Халльдор и Ульв охраняли нас от чужих взоров вместо того, чтобы стоять на страже целомудрия. Харальд извергал проклятия и говорил, что я сведу его с ума, отказывая в том, чего он жаждал больше всего. Он твердил, что по законам его страны нас уже можно считать мужем и женой. Но он слишком уважал меня, чтобы взять силой.

Венчаться мы собирались в Десятинной церкви.

Эту церковь во имя Богородицы построил святой Владимир, когда крестил Русь. Название Десятинная она получила потому, что на строительство и содержание ее Владимир положил десятую долю своего богатства и доходов. Когда церковь была готова, Владимир вошел в нее и обратился к Богу:

— Господи Боже! Взгляни с небес, и посети сад свой, и охрани то, что насадила правая рука твоя. Дай этим людям, сердца которых ты обратил к истине, познать тебя. Взгляни на церковь твою, которую создал я, недостойный раб, во имя матери твоей Приснодевы Богородицы. И ради Пресвятой Богородицы услышь молитву того, кто будет молиться в этой церкви.

Нас венчали в Десятинной церкви, потому что она была в то время киевской митрополией — церковью митрополита. Святая София, построенная отцом, не была еще освящена.

Но я была рада, что мы венчались в церкви князя Владимира.

Мои пращуры Владимир и Святослав всегда были мне ближе, чем отец. Его я втайне презирала за слабость. А Владимир был воинственный и могучий.

Но больше всех я почитала Святослава — его самого и его мать, великую Ольгу.

В Харальде я нашла героя, о котором грезила с детства, — нового Святослава, совершавшего походы через степи, покорившего полсвета, презиравшего холод и зной, жажду и голод, не ведавшего страха.

— А ты знаешь, каков собою был Святослав? — спросил Олав.

— Обликом Харальд на него не похож. Святослав был невысок, коренаст. По обычаю славян, он брил голову, оставляя по чубу с каждой стороны. В ухе носил серебряную серьгу.

Послушай, что сказал он однажды своим людям, когда им предстояло сразиться с многочисленным врагом: «Уже нам некуда деться, волею или неволею мы должны сразиться. Так не посрамим земли Русской, но ляжем костьми, ибо мертвые срама не имут. Если же побежим, срам нам будет. Не побежим, но станем крепко, я же пойду впереди вас: если моя голова ляжет, то о себе сами позаботитесь».

И ответили воины: «Где твоя голова ляжет, там и мы свои головы сложим».

Начался бой, и русские победили.

Говорят, что Святослав даже женщин вдохновлял на битву, что они сражались у него в войске, переодетые в мужское платье.

Олав остановил на Эллисив долгий взгляд.

— Жаль, что тебя не было у Станфордского моста, — сказал он.

Эллисив замолчала, слова Олава неприятно задели ее.

Потом она снова начала рассказывать:

— Венчались мы на Успение Богородицы — великий праздник…

— Я не понял, переведи, — недовольно сказал Олав.

— Это не так просто. Это день, когда почила Божья матерь: у вас его называют — Вознесение Божьей матери.

Такой свадьбы не было ни у кого.

Все были ослеплены сверканьем красок и блеском золота на иконах, на одеяниях священников, на нарядах княжеской свиты. Воздух казался густым от благовоний, пылали сотни свечей. И когда на нас возложили брачные венцы, под церковными сводами разлилось пение.

Киевский митрополит Феопемпт благословил и соединил нас.

— Моя мать считала ваш брак с Харальдом незаконным, — сказал Олав.

— Не знаю, кто ей это внушил, если Харальд, то он солгал.

Где, как не в церкви, построенной святым Владимиром, я, его внучка, могла надеяться, что моя молитва дойдет до Господа, — продолжала Эллисив. — Мне бы просить его благословить наш с Харальдом союз, а я молила о том, чтобы сбылось заветное желание Харальда — стать конунгом Норвегии.

После я узнала, что и он молился о том же…

Когда мы вернулись из церкви, произошло событие, которое я истолковала как дурной знак.

Владимир, мой старший брат, ходивший на греков, вернулся с худой вестью. Не достигнув Греческой земли, он со своим войском попал в жестокую бурю, корабли его были разбиты в щепки, многие люди погибли, и ему пришлось повернуть назад.

Такой гость не прибавил веселья свадебному пиру. Но наше с Харальдом счастье в тот день не могло омрачить ничто.

У Харальда на уме было одно — скорее остаться со мною наедине. Я разделяла это желание — его ласки разбудили страсть и во мне.

После первой брачной ночи я вознесла благодарность Творцу за то, что он создал мужчину и женщину именно такими, каковы они есть.

Не думай, Олав, твой отец не всегда был суров.

И не только тогда, но и много-много раз я благодарила Господа за любовь, данную им мужчине и женщине, за то, что он осенил брак тайной, сделал чудом. Даже в одиночестве на Сэле я благодарила Господа за те годы, что прожила с Харальдом.

— Ты так сильно любила его? — В голосе Олава звучало удивление.

— Да, так сильно.

— Но ведь ты, кажется, и ненавидела его тоже?

— И это правда. Но ненависть так никогда и не вытеснила во мне любовь.

— Мать рвала и метала, когда отец отослал ее прочь. После я ни разу не слышал, чтобы она говорила о нем без горечи и ненависти.

— Харальд виноват перед твоей матерью гораздо больше, чем думают. Не суди ее слишком строго.

— Что ты хочешь этим сказать?

Эллисив не ответила на его вопрос.

— Мы прожили в Киеве два года, — продолжала она. — Харальд дал слово прожить на Руси год, но к концу этого года я была беременна и не могла ехать с ним.

Харальд остался со мной. Он и слышать не хотел о том, чтобы отправиться в Норвегию без меня.

В начале осени родилась Мария; Харальд дал ей имя Божьей матери. Когда я оправилась, плыть в Норвегию было уже поздно — реки сковало льдом.

Эти два года в Киеве были счастливой порой.

Конечно, у нас случались размолвки. Очень скоро я поняла, что у Харальда упрямый и мстительный нрав, но упрямства и мне было не занимать. Нас тянуло друг к другу, даже если каждый из нас был зол, как купец, обведенный вокруг пальца. Нежность часто одерживала верх над упрямством; желание вспыхивало посреди перебранки, и она заканчивалась совсем не так, как мы ожидали; мы оба любили смеяться, и стоило рассмеяться, как мы забывали о чем шел спор.

В то время я узнала еще об одном качестве Харальда. О его преданности Божьей матери.

Эту преданность с ним разделяли Халльдор и Ульв. Божья матерь была покровительницей Царьграда, и я узнала, что большинство варягов искали защиты именно у нее.

Между Харальдом и Господом Богом была глухая стена.

Другое дело — Божья матерь. Она была матерью церкви, матерью всех грешников и всех заблудших. Несмотря на длинный перечень грехов Харальда, она могла заступиться за него перед Отцом Небесным.

Уже потом мне пришло в голову, что Харальд, который легко добивался от женщин чего угодно, наверное, надеялся, что сумеет растопить сердце и Пресвятой Теотокос.

Когда пришла весна и мы собрались двинуться в путь, я снова была беременна. Но это было еще незаметно, и я скрыла свою беременность ото всех, даже от Харальда.

Я не хотела, чтобы он из-за меня снова отложил свое возвращение в Норвегию.

Мне было тяжело расставаться с родителями, с братьями и сестрами, я не надеялась снова увидеть их. И когда наши суда вышли на стрежень Днепра и Киев остался позади, я поняла, что навсегда простилась с городом моего детства.

Я плохо представляла себе, что меня ждет.

Конечно, Харальд рассказывал мне о Норвегии, о ее горах, водопадах и море. Но я не могла представить себе горы, ведь ни гор, ни водопадов я никогда не видела. И только от Харальда я знала про море, про страшные морские бури.

Я всегда жила в городе, который окружали бескрайние равнины, плодородные земли, бесконечные леса.

И все же предстоящий путь меня радовал. Я знала: мой дом там, где Харальд, — золотой свет еще осенял нас обоих.

Мы плыли на двух кораблях, нас сопровождало сто человек — Харальд взял из Киева свою дружину. Корабли были построены по его указаниям.

Он называл их малыми, теперь-то я знаю, что он был прав. Но по сравнению с теми кораблями, что я привыкла видеть с детства, они казались большими.

Харальд объяснил, что на более крупных кораблях от Киева до Новгорода добраться невозможно, потому что часть пути их приходится перетаскивать по суше.

Со мною плыли женщины из нашей челяди, некоторые должны были нянчить Марию. Больше всех я любила Предславу.

Кроме того, с нами поехал епископ Авраамий и два священника, Стефан и Петр. Отец отправил со мной также одного из своих лендрманнов, Свейна. Они с Харальдом договорились, что в Норвегии Свейн займет такое же высокое положение, как и на Руси.

Вверх по Днепру мы поднимались на веслах мимо бесконечных лесов, изредка на нашем пути встречалось какое-нибудь селение. Когда Днепр повернул на восток, мы продолжали плыть на север по его правому притоку. Потом небольшое расстояние протащили корабли на катках и спустили их в другую реку, текущую на север. По ней мы доплыли до Двины — это большая река, она течет на запад. Из Двины мы свернули в ее приток — Торопу — и снова поплыли на север. Так мы добрались до самого длинного волока.

Это был уже наезженный путь. Здесь мы нашли и катки, и людей, готовых нам помочь.

Переход был долгий, а я не привыкла к долгой ходьбе — Харальду же это было невдомек. Правда, мы шли медленно, потому что должны были идти за кораблями. Но я выбилась из сил, у меня все болело, особенно спина.

Наконец Харальд заметил, что со мною неладно.

— Осталось уже немного, — сказал он.

Но тут мне так ударило в спину, что я невольно согнулась.

— Хочешь, я подниму тебя на корабль? — спросил Харальд.

— Жаль, что я оказалась такой слабосильной, — посетовала я и тут же почувствовала, что вдруг стала мокрая.

— Постой! У меня пошла кровь.

— С чего это? Разве время приспело?

— Пресвятая Теотокос, помоги мне!

— Да что с тобой такое? — Голос у Харальда был сердитый.

— Я беременна. Кажется… Кажется, у меня начались до срока роды.

Я села, заливаясь кровью, больше у меня сомнений не было. Харальд опустился на колени рядом со мной.

— Вот глупая! Почему ты ничего мне не сказала?

— Я не хотела, чтобы ты снова откладывал из-за меня возвращение в Норвегию.

Нас окружили люди. Харальд встал и крикнул, чтобы впереди идущие остановились, позвал женщин и священников.

Я лежала вся в крови, надо мною читали молитвы священники, Предслава бормотала то христианские молитвы, то языческие заклинания.

Наконец ребенок появился на свет — крохотный, окровавленный комочек плоти.

Это был мальчик. Харальд велел епископу окрестить его, пока в нем еще теплилась жизнь. Он дал ему имя Олав.

Я видела его — маленький, с большой головой, но уже совсем человек — лицо, пальчики на руках и ногах…

Его обмыли и запеленали, чтобы взять с собой в Новгород и похоронить там в освященной земле.

Я лежала в полузабытьи. Все происходило как будто далеко-далеко — женщины вымыли и переодели меня, потом меня подняли, понесли. Харальд говорил после, что не хотел, чтобы меня устроили на корабле, который сильно трясло на катках.

Я дремала, покачиваясь на сделанных для меня носилках.

Очнулась я уже на новой реке, корабли были спущены на воду. Меня как раз перенесли на борт, совсем близко было лицо Харальда.

Он заметил, что я открыла глаза. Никогда, ни до, ни после, я не видела в его лице столько нежности. Он улыбался мне, как улыбается только мать. Молча он погладил меня по щеке.

Люди поставили на корабле палатку, устроили мне удобное ложе.

Предслава не отлучалась от меня, даже когда приходил Харальд.

Он не обращал на нее внимания.

— Елизавета, — сказал он, садясь рядом и обнимая меня. — Я понимаю, что ты поступила так ради меня.

— Мне следовало рассказать тебе о ребенке.

Он кивнул.

— Не нужно было тебе идти пешком. Мы могли бы нести тебя.

От подступающих слез у меня сдавило горло.

— Мне так хотелось родить тебе сына.

Он взъерошил мне волосы, слез он не любил, чувствовал себя беспомощным и сердился.

— Уж я постараюсь, чтобы ты подарила мне десять сыновей, — пообещал он.

Оправилась я не сразу.

Но Харальд и без того собирался задержаться в Новгороде, где княжил в то время мой брат Владимир. Харальд хотел найти себе подходящий корабль.

Он отправился в город Ладогу, что стоит недалеко от озера Нево [28], вы этот город называете Альдейгьюборг. Там он подыскал корабль по своему вкусу и велел кое-что в нем переделать. Только после этого он забрал меня из Новгорода.

Новый корабль был так велик, что на нем поместилась вся дружина, те же корабли, на которых мы приплыли из Киева, Харальд продал.

На носу этого великолепного корабля красовалась позолоченная голова дракона, позолота сияла повсюду.

Но лучше всего было то, что на корме под палубой имелось помещение, где можно было укрыться от непогоды и посторонних взглядов.

Из озера Нево мы вошли в полноводную реку Неву и по ней добрались до моря, русские называют его Варяжским.

— Больше у тебя не было сына? — спросил Олав.

— Нет.

— И все-таки у тебя есть сын. И зовут его Олав.

Их глаза встретились.

— Не спеши так, — предупредила его Эллисив. — Подумай, хочешь ли ты иметь мать, которой место в битве у Станфордского моста? И еще одно, — прибавила она. — В каком-то смысле я там была. Ведь это я вышила стяг Опустошитель Стран, который сопровождал твоего отца — черный ворон на белом поле, — тот самый, что привиделся тебе парящим над полем битвы.

Приближалось Рождество.

Из Англии пришла весть, что в битве с Вильяльмом Незаконнорожденным погиб Харальд сын Гудини. Теперь в Англии правил Вильяльм. Но Эллисив это было уже безразлично.

Свирепствовали бури, и Эллисив почти все время проводила дома за переписыванием книг.

Она привыкла к своей поварне, сжилась с ней. Здесь было уютнее, чем в покоях епископа.

Да и служанки ее здесь тоже освоились — все чаще они норовили остаться при ней.

Пришел Арнор Скальд Ярлов.

Он прослышал, что она рассказывает Олаву историю жизни Харальда. И ему хотелось бы узнать, о чем она говорит. Возможно, тогда он сложит более удачную песнь о конунге, немного смущенно сказал он.

Эллисив ответила, что ее рассказ о Харальде вряд ли можно переложить на язык скальдов.

Он не понял, что она хотела сказать.

— О воинской доблести Харальда сложено довольно песен, — объяснила Эллисив. — Я видела, как он сражается, и видела, как умирают люди. Но то, что я знаю про него лучше других, не имеет отношения к его ратным подвигам.

Арнор приходил еще несколько раз, и они подолгу беседовали друг с другом.

Он рассказал ей о том, как Торфинн ярл боролся с Рёгнвальдом, сыном своего брата Бруси ярла, за владение Оркнейскими островами. Рёгнвальд был другом конунга Магнуса сына Олава.

От Арнора она узнала о жизни Кальва сына Арни в изгнании на Оркнейских островах. Кальв был приемным отцом Транда священника.

— Кальву всегда не везло, хотя он надежный друг и честен, как никто другой, — сказал Арнор. — Магнус посчитал его своим врагом, потому что Кальв пошел против его отца, и Кальву пришлось покинуть Норвегию. Конечно, он мог бы поладить с Магнусом и вернуть свои норвежские владения, если бы предал Торфинна ярла в ожесточенной битве между ярлами и перешел на сторону Рёгнвальда.

— Но Кальв этого не сделал?

— Нет. Торфинн ярл наверняка проиграл бы эту битву, лишись он поддержки Кальва. Торфинн — свояк Кальву, он был женат на его племяннице. Однако важнее другое — Торфинн оказывал Кальву гостеприимство, когда все другие отказали ему в этом.

Я знаю, Харальд считал, что Кальв предаст его, и это подозрение стоило Кальву жизни. Но я убежден: Харальд заблуждался.

— Раз ты помнишь Кальва, ты, наверное, помнишь, что вместе с ним в изгнании был и Транд священник.

— Да, в молодости Транд был отважным воином, из него мог выйти хороший хёвдинг. Но с ним что-то случилось. Он отправился на остров Иколмкилль, где жили монахи. И после этого стал священником… Я-то всегда считал, что кольчуга ему больше к лицу, чем сутана, — добавил он.

Транд священник тоже наведался к Эллисив.

Посмотрев, как идет у нее работа, он с похвалой отозвался о ней. Но все-таки спросил:

— Как у тебя с Блаженным Августином? Ты поладила с ним?

Он перестал обращаться к ней на «вы», это произошло как-то само собой.

— Мне нравится, как он пишет: понятно и хорошо. В первой книге он говорит о любви к Богу и к ближнему.

Из второй книги я успела переписать совсем немного. Но я все время думаю об этих семи ступенях, по которым человек поднимается, приближаясь к божественной мудрости. Августин говорит, что первая ступень — это страх перед Господом, потом он называет смирение, дальше идут знание и сила веры. И только на пятом месте любовь. Это не вяжется с тем, какое большое значение он придает любви в своей первой книге.

А вообще-то и не вижу противоречий между его учением и той верой, которую мне дали в Гардарики.

— Можно подумать, что ты собиралась стать священником, — заметил Транд.

— Нет, конечно. Просто у меня были хорошие наставники. Иларион рассказывал мне о милосердии Иисуса, учил меня греческой грамоте, он отличался таким смирением и ученостью, что отец поставил его митрополитом на Руси. А Феодосий — если я когда-нибудь и видела святого, так это Феодосий. Он признавал только любовь к Господу и любовь к ближнему. Это он проповедовал людям и сам строго следовал этому.

— Главная заповедь, — сказал Транд священник. — И самая трудная.

Эллисив кивнула.

— Ты веришь, что любовь Господа безгранична? — спросила она.

— В Писании говорится, что Бог и есть любовь, — ответил Транд. Нечаянно у нее с языка сорвалось то, о чем она старалась не думать:

— Значит, я могу надеяться, что Харальд не будет осужден на вечные муки? — И горячо добавила: — Лучше я отправлюсь за ним в преисподнюю, чем без него предстану перед Господом.

Транд священник подождал, пока она справится с волнением.

— Господь всемогущ, — сказал он. — Все в Его воле. Но ты, королева Эллисив, не должна любить человека больше, чем любишь Господа.

— Мои чувства сильнее меня, — призналась Эллисив, собственная горячность удивила ее.

Транд священник нахмурился.

— Я привык, что так говорят о ненависти или о мести, — сказал он. — Но не о великой любви.

Олав тоже пришел к ней, но на этот раз повод у него был не тот, что прежде.

Он привел мальчика по имени Скули, это был сын Тости сына Гудини. У мальчика не осталось никого из родичей.

— Я решил оставить его у себя, — сказал Олав.

— Но ведь ты не знаешь, что ждет тебя самого.

— Это верно. Но место для Скули я всегда найду.

Скули был красивый мальчик и, по-видимому, умный. Только глаза у него были грустные.

Приходил и епископ Торольв.

Ему нечего было сказать ей. Но, видно, он испытал облегчение, обнаружив, что в поварне не так скверно, как он предполагал.

И все-таки Эллисив чувствовала себя одинокой, душа ее была за семью замками.

Казалось, она стряхивала с себя оцепенение и оживала, только когда рядом был Олав и она рассказывала ему о своем прошлом.

Минуло Рождество.

Его отпраздновали как положено — отслужили мессы в церкви, ярлы и епископ устроили застолье.

На Рождество Эллисив показали человека, который завоевал расположение Ауд. Эллисив не могла понять, чем он сумел пленить Ауд, ясно только, что не наружностью. Ауд все дни пропадала с Ингигерд на усадьбе ярлов.

Было холодно, несколько раз по утрам землю покрывал иней. Однажды повалил снег, он пролежал всего одну ночь, погода изменилась.

Олав не показывался, и Эллисив тосковала.

Она была уверена, что он придет снова, не случайно он приводил к ней Скули. Возможно, ему просто требовалось время, чтобы свыкнуться с мыслью, что стяг Опустошитель Стран вышивала она.

В эти дни Эллисив стала чаще покидать поварню.

Она могла подолгу стоять и смотреть, как во время прилива солнце играет в водяной пыли и на камнях в проливе сверкает иней. Будто зачарованная, Эллисив смотрела, как туман превращает привычный пейзаж в сказочную страну.

Но мир все равно оставался для нее чужим, она была не в ладу с Господом и его творением.

Олав пришел после праздника Богоявления [29].

— Наконец-то праздничные дни миновали, теперь будет поспокойнее, — сказал он.

— Только не говори мне, что ты не приходил из-за праздников.

Олав засмеялся.

— А часть правды тебя не устраивает?

— Нет.

— Мне нужно было переварить то, что я узнал во время нашей последней встречи о Святославе и о твоей любви к ратным делам. После битвы у Станфордского моста мне легко и подавиться таким куском.

— Я пыталась отговорить Харальда от похода в Англию, — сказала Эллисив. — И все-таки вина за его гибель лежит на мне.

— Что ты имеешь в виду?

Она не ответила.

— Ты завела обыкновение не отвечать на мои вопросы, — заметил Олав. — В прошлый раз не ответила мне, какое зло причинил отец моей матери.

— Со временем ты, возможно, получишь ответ на все вопросы.

— Тогда скорее рассказывай дальше.

И Эллисив начала рассказывать.

Я стояла на палубе и глядела, как последние очертания земли уплывают за горизонт. Наверное, так себя чувствует ребенок, которого мать оставила среди чужих.

Ты, Олав, вряд ли поймешь это чувство. Тебе море знакомо с младенчества. А для меня оно, не имеющее начала и конца, колышущееся под нами, таящее чудищ в своих глубинах, было живым существом.

Однако оно не представлялось мне женщиной, вроде матери-Земли, или мужчиной, наподобие древних идолов.

Море было бесформенным великаном, непонятным, странным и не похожим ни на что.

Вскоре я убедилась, что оно вдобавок ко всему и опасно.

Небо заволокло тучами, ветер окреп, стал порывистым. Высокие волны швыряли наш корабль, хлестал дождь. Жадные волны старались поглотить корабль, роняя на него пену.

Я сразу стала маяться от морской болезни и не сомневалась, что вот-вот умру, — то я молилась, то меня выворачивало.

Харальд только смеялся.

— Все пройдет. Раз ты стала моей женой, тебе придется привыкнуть к морским путешествиям. Со мною было то же самое, когда я в первый раз угодил в бурю, — утешил он меня.

— Отец не мог быть привычен к морю, ведь он жил или на берегу озера Тюрифьорд, или в Гудбрандсдалире [30], — задумчиво заметил Олав. — Даже не знаю, где он освоил морское дело.

— В ранней молодости он ходил летом в морской поход. Видно, поход был неудачный, он редко вспоминал о нем. А то, чего он не успел усвоить в том походе, ему пришлось срочно усваивать в Византии. Без морской науки в поход против морских разбойников не пойдешь.

Эллисив продолжала рассказывать:

— Наконец мы добрались до Швеции. К тому времени моя морская болезнь уже прошла. Правда, в такую сильную бурю я больше не попадала.

Когда мы плыли по проливам к Сигтунам, небо прояснилось. Я думала о матери, которая покинула эти места много лет назад. С тех пор она ни разу не была здесь. Она потеряла не только родину, но и имя — в Киеве ее звали Ириной.

Конунг Энунд Якоб и королева Гуннхильд оказали нам гостеприимство.

Я никогда раньше не видела брата матери. По слухам, он был красив. Но я бы этого не сказала. Мне он показался вялым, неповоротливым, с тяжелыми чертами лица.

Королева Гуннхильд была совсем не такая — быстрые движения, острый язык.

У них гостил датчанин, Свейн сын Ульва.

— Долгие годы Свейн был глазным врагом моего отца, — сказал Олав. — Какой он из себя?

— В то время он был только ярлом. Живой, подвижный, с приятным, хотя и не особенно красивым лицом. Высокий, почти такой же, как Харальд. Слегка прихрамывал, но в тот раз это не бросилось мне в глаза.

Я не могла удержаться от смеха, когда узнала, что после смерти конунга Энунда он женился на королеве Гуннхильд. Они наверняка поглядывали друг на друга уже и тогда, когда мы гостили в Сигтунах. Конунг Энунд был либо неумен, либо самонадеян, если ему не приходило в голову, что королеве Гуннхильд может быть по душе кто-то иной, кроме него.

— Говорят, женщины без ума от Свейна, — заметил Олав. — И он от них тоже. Я наслышался россказней о его наложницах.

— Кое-что слыхала и я. Кажется, вскоре Свейну пришлось расстаться с королевой Гуннхильд — архиепископ решил, что между ними слишком близкое родство.

Тогда, в Сигтунах, Свейн обрушил на Харальда все свое красноречие. Он призывал Харальда объединиться с ним против Магнуса сына Олава, который в ту пору правил и в Норвегии и в Дании, чтобы общими усилиями отнять у него обе эти страны. Харальд стал бы конунгом в Норвегии, а Свейн — в Дании. Он считал, что у него, как у потомка Кнута Могучего, больше прав на Данию, чем у Магнуса.

Харальд об этом и слышать не хотел. Тогда не хотел. Он сказал, что ему надо поговорить сперва с Магнусом, может, тот добровольно поделится с ним властью.

Я считала, что ему негоже объединяться с кем-то против Магнуса. Перед отъездом из Киева мои отец и мать взяли с Харальда слово, что он будет другом и советчиком Магнусу и никогда не станет строить козни против него.

Мы снова поплыли вдоль побережья на юг — Харальд держал путь в Норвегию. Был ясный день, и я вдруг поняла, что мне нравится плыть по морю.

Харальд привел меня на корму и сам взялся за кормило, рядом стоял Халльдор.

— Ты, кажется, освоилась? — спросил у меня Халльдор.

Я ответила ему по-гречески, что могу в этом поклясться.

Харальд рассмеялся.

— Я знал, что в твоих жилах течет ястребиная кровь. Тебе бы только еще летать научиться.

— В висе, которая рассказывает о возвращении отца в Норвегию, говорится, что он вез с собой прекрасный груз, — перебил ее Олав. — Видно, скальд имел в виду тебя?

— Или мое приданое.

— Тебе не нравится, когда я говорю, что ты красивая? — спросил Олав. — Ты и в прошлый раз была недовольна.

— Ты тоже недурен собой, — сказала Эллисив, — но какое это имеет значение?

Олав удивился.

— Я не понимаю, про что ты говоришь?

— Один из тех людей, кого я ставлю выше других, уродлив, — ответила Эллисив, — Это Халльдор сын Снорри. Его лицо обезображено шрамом.

Харальд часто говорил, что Халльдор оставался невозмутимым перед любой опасностью; как бы туго ни приходилось во время битвы, его не покидало спокойствие. «Чего бояться, — говорил Халльдор, — если я уже изувечен?»

— И часто он так острил?

— Нередко. Но он, бывало, и гневался. Он единственный посмел упрекнуть твоего отца в трусости, прямо ему в глаза.

— Разве для этого мог быть повод?

— Нет, конечно, Харальд никогда не был трусом, но Халльдор был тогда в сильном гневе.

Однажды на Сикилее им предстояло взять город. Халльдор с другими воинами пробился к воротам, но горожане яростно сопротивлялись. Халльдор и его люди были без щитов — они хотели обмануть горожан, сделав вид, что безоружны. Им нужно было продержаться в воротах, пока подоспеет Харальд с остальными воинами. Но Харальда не подпускали горожане, осыпая его войско с городской стены камнями и стрелами.

Когда Харальд все-таки пробился к воротам, пал его знаменосец.

— Подними знамя, Халльдор! — крикнул он.

— Пусть заяц несет твое знамя, трус, — крикнул в ответ Халльдор. — Ты еле продвигаешься!

Однако знамя поднял. Как раз в этом сражении, когда он был без щита, ему рассекли лицо. Но вернемся на шведское побережье…

Харальду не было нужды плыть в Норвегию, чтобы встретиться с Магнусом. Магнус со своими кораблями стоял в Эресунне.

Они обменялись гонцами, в конце концов Магнус с семью самыми знатными людьми поднялся на корабль Харальда.

Мы с Магнусом встретились как брат с сестрой после долгой разлуки.

Встреча Харальда с Магнусом была не такой сердечной.

После обязательных приветствий Магнус сказал, что хочет просить Харальда помочь ему в борьбе против Свейна сына Ульва.

Харальд ответил согласием. Но прежде он хотел бы узнать, готов ли Магнус поделиться с ним властью.

— Мы оба потомки Харальда Прекрасноволосого, — сказал он. — И мы оба в тесном родстве с Олавом Святым.

Магнус ответил, что, скорее всего, они придут к согласию, но все-таки прежде он должен обсудить это дело со своими советниками. Их это тоже касается, а он бы не хотел поступать против их воли.

Главным советником Магнуса оказался Эйнар Брюхотряс. Твой отец давно имел на него зуб.

— Почему? — спросил Олав.

— Тогда мне это было невдомек, но позже я узнала, что Эйнар в Киеве высмеял Харальда. Эйнар с Кальвом сыном Арни приехали в Киев за Магнусом, которого собирались провозгласить конунгом Норвегии. Харальд сказал им, что скорее ему пристало быть конунгом, чем этому малолетнему отроку. И Эйнар посмеялся над ним.

Теперь Эйнар сказал, что, если Магнус разделит с Харальдом власть, Харальд должен отдать половину своих сокровищ, награбленных в чужих землях. Магнуса разорили войны со Свейном сыном Ульва, и он нуждался в серебре.

Харальд смерил Эйнара взглядом, потом обвел глазами других советников Магнуса.

На бедняков они не были похожи. У Эйнара на руках красовались золотые обручья, на голове — золоченый шлем, а плащ скрепляла великолепная пряжка. Он был куда наряднее Магнуса.

— С Магнусом я готов поделиться, — сказал Харальд. — Только боюсь, как бы мои сокровища не уплыли из его рук. Я сражался и терпел лишения на чужбине не для того, чтобы обогатить норвежских толстосумов. Плохи дела страны, где у конунга одно золотое обручье, а у его советника — два.

Эйнар вспыхнул от ярости, однако сдержался.

— Ты, Харальд, был далеко отсюда, когда мы отвоевывали землю у Кнютлингов, — сказал он.

— А много ли битв у вас было?

Эйнар прикусил язык и, конечно, рассердился еще больше. Ведь у них не было ни одного сражения.

— Мы отвоевали землю у Кнютлингов, — веско сказал он, — и мы не хотим иметь двух конунгов. Пока жив Магнус, в Норвегии не бывать другому конунгу. Я сделаю все, чтобы ты не получил в Норвегии ни толики власти.

Другие советники Магнуса были согласны с Эйнаром. Они и не могли перечить ему, это означало бы вступить с ним в спор, потому что он уже сказал «мы» от имени всех. Магнус не посмел даже пикнуть.

— Зачем ты так раздразнил этого толстяка? — спросила я после. Тогда-то я и узнала, что это был Эйнар Брюхотряс.

— Сказал то, что думаю, — ответил Харальд. — Разве не позор: Магнус стоит, как встрепанный котенок, а этот жирный кот Эйнар сидит и облизывается. Воистину я вернулся в Норвегию вовремя. Но ты-то — зачем было вешаться на шею этому котенку?

Я в недоумении уставилась на Харальда.

— Мы с Магнусом вместе росли, — сказала я, — Он мой брат.

— Вот как? — Харальд поднял бровь выше, чем обычно, но промолчал.

— Как ты решил поступить? — спросила я.

— Заключить союз со Свейном сыном Ульва, — ответил он.

— Против Магнуса? Ты же обещал быть его другом!

Он искоса посмотрел на меня.

— Это хорошо, что у Магнуса есть защитник.

Теперь промолчала я.

— Лучшая услуга, которую можно сейчас оказать Магнусу, — это избавить его от советников. Пока они окончательно не задушили его.

Мы вернулись в Швецию, и Харальд заключил со Свейном союз.

На зиму мы остались в Сигтунах, и Харальд построил там несколько кораблей.

Весна пришла рано. Энунд предоставил Харальду и Свейну свою дружину. Кроме того, они взяли с собой всех шведов, желавших к ним присоединиться. Скоро у них собралось большое войско.

Харальд был сам не свой от нетерпения.

— Наконец-то ты увидишь настоящее сражение, Елизавета. Ты ведь столько говорила о ратных подвигах.

Так и было. Я увидела битвы, пожары, убийства и насилия.

Мы опустошили Сьяланд и Фьон. Много датчан полегло, их жены были взяты в плен — женщин собирались продать в рабство, если не удастся получить за них выкуп. Те, кто уцелел, бежали в леса.

Весенние ночи озарились пожарами — дома вспыхивали и сгорали дотла один за другим.

Я слышала про такое и раньше, но видела впервые.

Рассказывают, что мои родичи с радостью шли на битву и только мой отец сражался поневоле. Братья тоже были опытные воины. Но не знаю, доставляло ли им это удовольствие. Сражения с соседями были частью их повседневной жизни. Одержав победу, они сжигали селения, брали пленников и превращали их в рабов.

Неудивительно, что меня не смущала в Харальде его откровенная любовь к сражениям.

Вскоре я поняла, что я истинная наследница Святослава — его крови было во мне еще больше, чем я думала. Я любила следить за жаркой схваткой. Мне нравилась сила и отвага Харальда, когда он шел на врага со стягом, который был вышит моими руками.

Я старалась не упустить случая и посмотреть с корабля на кипящую битву. Харальд даже попросил меня быть осторожнее, иначе ему придется подарить мне шлем и кольчугу.

— Ну и как, подарил? — спросил Олав.

— Да нет, он просто шутил. Но он называл меня своей валькирией и гордился мною. Он не обращал внимания на женщин, которых брали в плен: даже если эти женщины были красивы, он уступал их своим людям, а сам приходил ко мне, нередко сразу после битвы, весь в крови.

— Ты не отталкивала его?

— Нет, конечно. — Эллисив помолчала. — Той весной мы на время задержались на Фьоне, — продолжала она. — Харальд не сомневался в своей победе и даже велел отчеканить монеты со словами «Arald rex nar», что означает: «Харальд конунг Норвегии».

Пока мы разоряли датские острова, Свейн находился в стране вендов [31], хотел обзавестись там дополнительными кораблями и набрать новых воинов.

По возвращении он нашел островитян покоренными, а земли — захваченными и разграбленными. Ему показалось, что Харальд перестарался.

Их дружба дала трещину. И когда разнеслась весть, что Магнус идет из Норвегии с множеством кораблей, у Харальда родилась новая мысль.

Однажды утром — накануне они со Свейном напились и повздорили — Харальд призвал людей в свидетели.

Ночью он положил в свою постель бревно, а утром из него торчала секира.

— Видите, какую смерть мне приготовил Свейн, — сказал он. — Но я заподозрил неладное и потому спасся.

Харальд собрал своих людей и покинул Данию.

Теперь я поняла, почему в ту ночь он увел меня спать в другое место. Но мне трудно было поверить в коварство Свейна, ведь я хорошо знала его — мы целую зиму прожили вместе в Швеции.

Я сказала об этом Харальду.

Он громко расхохотался:

— Ты права. Свейну никогда бы не пришло в голову убить меня исподтишка. Но мне нужно было порвать наш союз и не прослыть предателем. Теперь мы отправимся в Норвегию, и я захвачу там власть, пока Магнус и Свейн сражаются друг с другом в Дании.

— Ты нечестно обошелся со Свейном, — сказала я. — Причем дважды: сперва нарушил ваш договор, потом несправедливо возвел на него вину. Даже если люди тебе поверят, ты все равно останешься предателем.

— Ты мало знаешь о поступках конунгов и прочих правителей, — коротко сказал он.

— Зато я знаю: тот, кто не держит слова, лишается чести.

— Простота хуже воровства, — ответил он.

Больше я ничего не сказала.

Но поняла, что на Харальда нельзя полагаться.

Олав долго молчал, о коварстве своего отца он не сказал ни слова.

— Ты несколько раз поминала стяг Опустошитель Стран, — произнес он наконец. — Почему воины верили, что, сражаясь под этим стягом, они обязательно победят? Мне тоже это говорили, хотя я так и не понял, что в нем особенного.

— Этот стяг был освящен у гроба святого Владимира, — ответила Эллисив. — Кроме того, Харальд нарочно распускал молву о чудесной силе стяга. Он считал, что это вселяет мужество в его воинов и нагоняет страх на врагов. А ты, кстати, не знаешь, куда делся Опустошитель Стран после битвы у Станфордского моста? — спросила она.

— Мы нашли его на месте сражения на другой день, — сказал Олав. — На нем лежало несколько убитых, он был весь пропитан кровью. Я не хотел брать его с собой и решил сжечь. Но кто-то из воинов, не помню кто, попросил отдать ему стяг. И я отдал.

Теперь стяг у него…

Эллисив продолжала рассказывать.

Из Дании мы плыли с попутным ветром.

Наконец-то я увидела землю, которая должна была стать моей на долгие годы. Встреча с горной страной Харальда была приятной, ни Вик, ни Хрингарики не вызывали во мне страха.

Оставив корабли во фьорде под надежной охраной, мы отправились вглубь страны. На этот раз Харальд позаботился о лошадях для меня и моих служанок.

Мы держали путь в те места, где Харальд родился. Он считал, что стоит тамошним бондам провозгласить его конунгом, как остальные последуют их примеру. И тогда к возвращению Магнуса он сможет собрать большое войско.

Никогда не забуду я тот миг, когда впервые увидела озеро Тюрифьорд.

Вечером мы подъехали к скалистому крутому берегу. Казалось, перед нами пылает весь мир — в водной глади озера отражалось небо, охваченное огнем.

На душе у меня стало тяжело, я сочла это дурным знаком. Но у Харальда, видно, и в мыслях не было тревожиться.

Ему не терпелось показать мне усадьбу, когда-то принадлежавшую его отцу, рассказать ее историю, Усадьба не произвела на меня впечатления, но у меня хватило ума промолчать об этом.

Вскоре Харальд убедился, что его замысел не так-то просто осуществить.

В родном краю его встретили неприветливо, даже у родного брата на усадьбе их отца Сигурда Свиньи. Все здесь были на стороне конунга Магнуса. Они не видели никакого смысла в том, чтобы провозгласить Харальда конунгом, хоть он и вернулся домой в золоте и блеске.

Мы двинулись дальше, Харальд ехал, стиснув зубы.

Я по своей юности еще ничего не понимала. Но позже мне стало ясно, что в тот день, в родном краю, рухнула мальчишеская мечта Харальда вернуться домой героем, овеянным славой.

Мы все дальше удалялись от побережья, теперь Харальд хотел посетить усадьбу Стейг в Гудбрандсдалире, там жила его тетка Исрид, у которой он отроком прожил несколько лет. Про это, Олав, ты и сам знаешь.

— Все равно рассказывай. Мне интересно услышать об этом от тебя.

Эллисив продолжала:

— Хозяин Стейга умер уже давно. Овдовевшая Исрид жила вместе со своим пятнадцатилетним сыном Ториром.

После мне Харальд рассказал, что мальчиком он любил Исрид, любил, как взрослый…

— Сколько ему тогда было? — И, не дожидаясь ответа, Олав сказал:— Ему было пятнадцать, когда он покинул Стейг и отправился в Стикластадир. А Исрид тоже его любила?

— Думаю, что любила, и, возможно, не так, как положено тетке. Но ничего недозволенного в их отношениях не было.

Теперь она встретила Харальда, как старого друга. Благодаря ее поддержке ему удалось склонить тамошних бондов к тому, чтобы провозгласить его конунгом. Они созвали тинг, и Торир объявил Харальда правителем их земли.

Наконец-то Харальд стал конунгом, я — королевой, а наша Мария — дочерью конунга.

Однако почести нам оказывали такие малые, что хвастать было нечем.

Вместе со своей свитой мы кочевали из одной усадьбы в другую. Нас встречали по-разному: где дружелюбно, а где и не очень. Несмотря на сокровища, которые Харальд возил с собой, я чувствовала себя скорее бродяжкой, чем королевой.

Я привыкла пускаться в путь в любую погоду, привыкла преодолевать верхом большие расстояния, если мне доводилось ночевать в настоящей постели — пусть даже она кишела вшами и блохами, — я уже была благодарна судьбе. Предание рассказывает, что Святослав спал под открытым небом, положив под голову седло. Когда меня чересчур донимали вши, мне начинало казаться, что он поступал не так уж глупо.

Но я только стискивала зубы и молчала. Я настояла на своем — вышла за Харальда против воли отца. И никто не услышал бы от меня ни единой жалобы.

— Елизавета Ярославна, киевская княжна, — сказал однажды Харальд, — что же ты ничего не говоришь? По душе ли тебе такая жизнь?

— А что говорить? Я твоя жена, и мой дом там, где ты.

— Потерпи немного, скоро все изменится, — пообещал он. — Даю тебе слово. Ты заслуживаешь лучшей доли.

Вскоре после дня Олава Святого до нас дошла весть, что Магнус вернулся в Норвегию. А еще через некоторое время от него прибыл гонец.

Это был Халлькель сын Гудбранда, брат Исрид и королевы Асты. Халлькель был очень скромный человек и старался держаться незаметно; Магнус наверняка выбрал его за то, что он был в близком родстве и с Харальдом, и с ним самим.

Магнус искал мира и согласия. Было решено, что конунги встретятся в Акере близ озера Мьёрс.

Там они обо всем и договорились.

Я думаю, что и Магнус и Эйнар Брюхотряс испугались, увидев разоренные селения Дании. Они больше не сомневались, что Харальд готов сражаться, и тогда уж пощады не жди.

Половина власти отошла Харальду, однако договорились, что, если Харальд и Магнус окажутся где-то вместе, главным будет Магнус.

За полученную власть Харальд должен был отдать половину своих сокровищ, неприкосновенным оставалось только мое приданое и свадебные дары, поскольку то и другое принадлежало мне.

Мое приданое было большое, и на свадебные дары Харальд тоже не поскупился. Но меня удивило, что они вдруг пополнились кое-чем из добра Харальда. Говорить об этом было бесполезно, тем более что под раздел попало все-таки достаточно золота и серебра.

Все происходило очень мирно, так по крайней мере казалось со стороны. Лишь один раз у Харальда вырвалось недоброе слово. Магнус пожелал отдарить его за золото и протянул ему обручье со своей руки.

— Это все мое золото, — сказал он.

— Маловато для правителя двух стран, — заметил Харальд. — Да еще неизвестно, точно ли оно принадлежит тебе.

— Если и это обручье не мое, тогда я не знаю, что по праву принадлежит мне, — растерялся Магнус. — Обручье подарил мне перед смертью Олав Святой, мой отец.

Харальд хохотнул.

— В этом я не сомневаюсь. Зато сам Олав получил его от моего отца, Сигурда Свиньи, в уплату какого-то пустячного долга.

Магнус сник, как догорающий светильник.

— Ты думаешь, отец сказал правду? — Взгляд у Олава был неподвижный, на этот раз он не уклонился от разговора о лживости Харальда.

— Не знаю, — ответила Эллисив. — Вряд ли он мог узнать обручье, которое видел в трехлетнем возрасте или еще раньше. Верно одно: он любил унизить человека подобным образом.

Но как бы там ни было, Харальда провозгласили конунгом Норвегии, и на этот раз с согласия Магнуса.

— Обещал я тебе, что все уладится? — сказал потом Харальд. — Теперь тебе здесь нравится, королева Эллисив?

— Ты не слышал от меня ни единой жалобы. Не услышишь и впредь, — ответила я.

— Я никогда не забуду, как ты была терпелива все это время, — сказал Харальд. — Но боюсь, наши испытания еще не кончились. Ты обратила внимание на Эйнара Брюхотряса?

— Он, по-моему, рта не раскрыл, — ответила я.

— То-то и плохо. Его молчание не предвещает добра.

— Может, он догадался, что ты утаил от Магнуса часть золота? — предположила я.

— Вряд ли. Откуда ему знать, велико ли твое приданое и сколько у тебя было свадебных даров.

— Думаешь, он замышляет что-нибудь против тебя?

— В этом я уверен.

— А Магнус знает об этом?

— Сомневаюсь. Молодой Магнус помешан на своей праведности, все земное для него — суета сует. Меня тошнит от его елейного голоса и смиренного лица.

— Ты несправедлив. — Я рассердилась.

— Ах, прости! — Это прозвучало издевкой. — Я и забыл, что беседую с драгоценной сестрицей нашего святоши.

Наступила осень, я не могу вспоминать ее без грусти.

Харальд и Магнус гостили со своими дружинами поочередно на всех усадьбах южнее Доврара. Иногда они гостили вместе, иногда — порознь.

Эйнар Брюхотряс всеми силами старался посеять вражду между конунгами. Этого и следовало ожидать. Он также делал все возможное, чтобы настроить бондов против Харальда.

А это было проще простого, потому что Харальд отличался от Магнуса жестоким нравом. Магнус же в ту осень превзошел самого себя в щедрости и великодушии, прощая всем долги. Харальд клял Эйнара Брюхотряса и считал, что это его рук дело.

— Почему бы и тебе не поступать так же? — спросила я.

— Я не желаю из-за Эйнара Брюхотряса стелиться перед всеми, — ответил Харальд.

Эйнар дошел до того, что на тинге, созванном Харальдом, подбивал против него людей. Он даже платил им, чтобы они выступали на тинге против Харальда.

Хуже всего, что Харальд от злости начал совершать ошибки. Иногда он посылал дружину против своих злейших недругов, жестоко мстил им.

Теперь уже не только Брюхотряс был причиной того, что у Харальда появились враги.

Я уже знала, что Харальд способен на предательство. Теперь же увидела, как жажда мести затмевает ему разум. Но я еще не поняла, что это может обратиться и против меня.

В ту пору я часто виделась с Магнусом, мы вели с ним долгие беседы.

Я с трудом узнавала в нем прежнего веселого мальчика. Он говорил почти исключительно о своем отце, Олаве Святом.

Только и слышалось: Олав Святой, мой отец. Олав Святой являлся ему в снах и видениях и руководил им.

— Тебе не кажется, что Олав Святой просто преследует тебя? — спросила я.

Мне хотелось рассмешить Магнуса, вернуть ему радость жизни. Я пыталась вырвать его из когтей Эйнара Брюхотряса, потому что чувствовала — он вертит Магнусом, как хочет: это он внушил ему все, что касалось «Олава Святого, его отца». Магнус попал к Эйнару на воспитание совсем ребенком, и Эйнар умел влиять на него.

— Тебе двадцать два года, — говорила я. — Пора бы тебе стать взрослым, возмужать.

В конце концов Магнус начал как будто пробуждаться ото сна.

Харальд язвил по поводу моей родственной опеки. Я объяснила, что делаю это не только ради Магнуса, но и ради него самого.

Он посмеивался, но я не обращала на это внимания.

Однажды Халльдор отвел меня в сторону и сказал:

— Ты в своем уме, Елизавета?

Королевой он меня никогда не называл, так же как и Харальда — конунгом.

— Разве я похожа на безумную? — удивилась я.

— Похожа. Не станешь же ты говорить, будто не ведаешь, что творишь.

Наверное, по моему лицу он увидел, что я ничего не понимаю, потому что медленно и внятно начал мне объяснять:

— Конунг Магнус не сводит с тебя глаз. Я не знаю, о чем вы с ним разговариваете, но он похож на мартовского кота.

— Ни о чем тайном мы не беседуем, — отрезала я.

— Пусть так. Я-то тебе верю, — успокоил меня Халльдор. — Но иной раз дело и не в словах. Взгляд значит больше, чем слова. Я обратил внимание, как вы смотрите друг на друга. Ты, наверно, и сама этого не замечаешь. Но учти, что поощряешь его.

— У меня и в мыслях не было ничего дурного, — сказала я, правда уже не так твердо. — Мне нравится Магнус, но ты ошибаешься, если думаешь, что я люблю его не как брата.

— Ты уверена? — В голосе Халльдора не было ни насмешки, ни недоверия, он просто предлагал мне еще раз все обдумать.

— Может быть, и не совсем как брата, — призналась я наконец. — Но это потому, что он не такой, как Харальд. А люблю я только Харальда.

— Я это знаю. Иначе я не стал бы разговаривать с тобой. Харальд тоже любит тебя — любит больше всех на свете. Но с Харальдом всегда нужно быть начеку. Следить, чтобы он не заставил тебя плясать под свою дудку.

Я кивнула.

— А Магнус такой покладистый.

— Им можно вертеть как угодно, — подхватил Халльдор.

Я промолчала.

— О Магнусе мне больше нечего сказать, — продолжал Халльдор. — Давай лучше поговорим о Харальде. Он и раньше не очень-то ладил со своим родичем и сотоварищем по престолу. А теперь и вовсе готов выколоть ему глаза, оскопить его и поджарить на медленном огне. Разве ты этого не видишь?

— Харальд съязвил несколько раз по поводу нашей дружбы. Только я не придала этому значения.

Халльдор возвел глаза к небу.

— Святая Троица! Да разве ты не понимаешь, что играешь с огнем? Или ты думаешь, что, любя Харальда, можно немного полюбезничать и с Магнусом? Если так, то ты заблуждаешься.

Я была слепа, потому что не желала ничего видеть, это мне вскоре стало ясно. И я попыталась исправить то, что сделала.

Я перестала оставаться с Магнусом наедине и почти не разговаривала с ним.

Магнус ходил с несчастным видом.

Харальд молчал. Но больше уже не язвил насчет Магнуса. Его любовь ко мне проявлялась сильнее, чем за все последнее время. Мне было приятно, хотя до того я не осознавала, что мне не хватает его тепла. Я сама себя не понимала.

Однако во мне жила надежда, что все образуется.

Возможно, так и было бы, но Магнусу пришла в голову безумная мысль — сложить для меня вису. Он рассчитывал, что смысл этой висы и кому она предназначена, пойму только я.

Харальд услыхал вису прежде меня.

— Как поживает мудрая конунгова сестра? — спросил он однажды вечером, когда мы остались одни. Голос его был резок.

— Я тебя не понимаю.

— Магнус сложил для тебя вису. Он думает, наверное, что перехитрил всех.

— Я ее не слыхала.

Харальд презрительно повторил мне ее:

Когда носитель меча говорит, что носит любовную муку: страсть к дочерям бондов, я ему верю охотно.

Но если женщина держит меня без сна и покоя, то это одна на свете: мудрая конунгова сестра.

— Даже вису толком сложить не умеет, — насмешливо сказал Харальд. — Недотепа, где уж ему браться за искусство скальдов.

— Я не просила его складывать для меня вису.

Харальд посмотрел на меня.

— А об этом и не надо просить, достаточно бесстыдно вести себя. По твоей вине я выставлен на посмешище.

— Если кто и выставлен на посмешище, так это Магнус, — сказала я. — Но думаю, никто не поймет, кому предназначена эта виса. Не все такие проницательные, как ты.

— Побереги лесть для другого раза. — Он сказал это с такой злостью, с какой никогда еще не говорил со мной.

Я замолчала, спорить с Харальдом было бесполезно.

Лучше подождать, чтобы он сам успокоился, думала я.

И опять Эллисив рассказывала.

Поздней осенью мы все поплыли из Вика вдоль побережья на север. Господи, что это было за плаванье!

Харальд и Магнус все время старались обогнать друг друга — мы неслись так, что волны перехлестывали через борт.

На стоянке тот, кто пришел первым, старался занять более удобное место.

Магнус справедливо негодовал, если Харальд занимал самый удобный причал: он говорил, что по условиям их договора лучшее место принадлежит ему. Харальд не соглашался, по его мнению, это условие должно было соблюдаться лишь в том случае, если они вошли в гавань одновременно.

Он попросту издевался над Магнусом. И Магнусу нечем было ответить ему.

Однажды вечером Харальд первый вошел в гавань и пришвартовал свой корабль к причалу, принадлежавшему конунгу. Он намного опередил Магнуса, и, когда тот вошел в гавань, люди Харальда уже успели поставить на корабле шатер.

На этот раз Магнус решил не уступать. Не успели на его корабле убрать парус, как гребцы взялись за весла и помчали корабль прямо на нас, воины стояли на палубе, обнажив мечи.

Харальд громко расхохотался.

— Я вижу, мой родич сильно разгневан!

Он велел своим воинам перерубить канаты и отвести корабль.

— Более мудрый уступает, — сказал он и добавил:— Иногда.

Наверное, то же самое он сказал и Магнусу, когда поднялся к нему на корабль.

— Когда-нибудь я лягу с тобой прямо на палубе, чтобы твой братец мог все видеть, — сказал он, вернувшись.

— Посмотришь, что будет, если ты посмеешь обращаться со мной, как с невольницей, — предупредила я.

— Ты слишком самоуверенна. Но не исключено, что я и поступлю так, если мне захочется подразнить этого святошу.

Хуже всего, что в запале он мог выполнить свою угрозу.

Харальд и Магнус остались на зиму в Нидаросе, в торговом посаде. Но Харальд не пожелал жить вместе с Магнусом в усадьбе конунга, он поселился в другой усадьбе, она тоже была собственностью конунга, а до того принадлежала Кальву сыну Арни, теперь он был в изгнании.

Между нами все было по-прежнему, и в то же время что-то изменилось. О случившемся мы больше не поминали.

Зима была суровая. Говорили, что море между Норвегией и Данией сковало льдом.

В ту зиму я первый раз увидела раку Олава Святого. Я отправилась в церковь главным образом из любопытства, мне хотелось побольше узнать про «Олава Святого, моего отца», который не сходил у Магнуса с языка. Я даже забыла, что Олав был также братом Харальда, ибо Харальд не поминал его без нужды.

Рака конунга стояла в алтаре церкви святого Климента: даже зимой, когда не было пилигримов, в церкви всегда толпились люди.

Я попыталась расспросить священника об Олаве Святом, и он принялся перечислять его чудеса. Особенно меня удивило, что Олав, когда был на Руси, вернул зрение Владимиру, сыну князя Ярослава. Я сказала священнику, что мой брат никогда не был слепым, и священник смутился, поняв, кто я такая, — меня в Нидаросе почти не знали. Лишь к концу зимы люди начали звать меня по имени.

Оказалось, что Магнус уже несколько лет ежегодно открывал раку и подстригал святому волосы и ногти. Это был торжественный обряд. Молва гласила, что святой в гробу как бы спит и потому нуждается в уходе.

Пока Магнус находился в церкви, возбужденная толпа ждала его на паперти в мокром снегу. Люди расходились, лишь узнав, что священный обряд исполнен.

— Ты не слишком благоговеешь перед этим святым, — заметил Олав.

— Наверное, потому, что у меня нет причин для особого благоговения, — сказала Эллисив и поспешила продолжить рассказ прежде, чем Олав успел задать новый вопрос.

В Нидаросе жила женщина, которая могла поведать об Олаве Святом больше, чем священники. Это была королева Астрид, его вдова, мне она приходится теткой по матери, она была побочной дочерью моего деда, конунга Швеции.

Про Астрид говорили всякое.

Одни считали ее гордой и суровой. Другие намекали на близость между нею и Сигватом сыном Торда — после смерти конунга Олава Сигват прожил у нее в Швеции несколько лет.

Королеву Астрид редко видели в усадьбе конунга, она жила отдельно. Говорили, будто она не ужилась с Альвхильд, матерью Магнуса. Альвхильд была наложницей конунга Олава.

Зная о неприязни Астрид к матери Магнуса, Харальд особенно искал дружбы королевы. Только из этого ничего не вышло.

Королева Астрид и Харальд ни разу не виделись с тех пор, как он заезжал в Швецию после битвы при Стикластадире. Теперь они с первого взгляда невзлюбили друг друга. Я думаю потому, что были оба одинаково суровы. Королева Астрид была очень красива.

— Ладья еще хоть куда, — сказал про нее Харальд по дороге домой. — Только вряд ли ею правили умелые руки.

— Что ты хочешь этим сказать? — не поняла я.

— Олав умел сражаться. Но сомневаюсь, чтобы он мог править такой женщиной.

Я обиделась за Астрид. С какой стати кто-то должен ею править?

Я стала приходить в гости к Астрид без Харальда.

От нее я узнала, что при жизни Олав был не такой уж святой. Но меня это не удивило. Братья моего отца, Борис и Глеб — в Норвегии Глеба называли бы Гудлейв, — стали святыми только потому, что приняли мученическую смерть.

В ту зиму в Нидарос приехал Арнор Скальд Ярлов, он сложил по висе каждому из конунгов. А твоему отцу пообещал, кроме того, сложить о нем поминальную драпу, если переживет его.

Ранней весной конунги начали собирать ополчение. Они хотели двинуться на юг, в Данию, чтобы навсегда изгнать оттуда Свейна сына Ульва.

Но в поход они смогли отправиться только летом. Их взаимная неприязнь была так велика, что они почти не разговаривали друг с другом, Магнус был угрюм и раздражителен.

Он собирался взять в поход свою мать. Меня Харальд даже не спросил, хочу ли я идти с ним, это было решено раз и навсегда.

— Отец часто брал мать в походы, — вспомнил Олав. — Ей это не больно-то нравилось. Но он, наверное, привык, что ты всегда была рядом с ним.

— Может быть. Или просто не мог обходиться без женщины. А плодить детей без разбора ему тоже не хотелось, он сам говорил об этом. Не хотел, чтобы его сыновья передрались за власть после его смерти.

Она продолжала:

Мы двинулись в поход на кораблях конунгов и ополчения, пришедшего с севера и из Трондхейма. Кроме того, с нами шли лендрманны на своих кораблях и со своими дружинами. У нас собралась уже большая сила. Однако по дороге на юг наше войско продолжало пополняться в каждом фюльке.

Свейна сына Ульва мы в Дании не застали. Нам сказали, что он бежал в Сканей.

Харальд и Магнус разделились, и каждый со своим войском отправился на поиски Свейна, захватывая по пути новые земли.

Накануне дня святого Лаврентия [32] битва наконец состоялась — Свейну удалось собрать несколько кораблей. Перевес был на нашей стороне, и вскоре Свейн обратился в бегство.

Время шло — Магнус и Харальд созывали датчан на тинги, чтобы все было по правилам.

В Ёталанде оба конунга снова встретились и вместе отправились в Сьяланд.

Поход был закончен, но мы оставались там несколько дней.

Вскоре люди узнали, что Магнусу приснился вещий сон — он любил рассказывать свои сны, в которых почти всегда видел отца.

Так было и на этот раз.

Олав Святой явился ему во сне и предложил на выбор две судьбы: либо Магнус немедленно последует за ним, либо проживет долгую жизнь, станет могущественнейшим из конунгом, но совершит такой тяжкий грех, что вряд ли его когда-нибудь искупит. Магнус будто бы сказал во сне: реши ты за меня, отец. И Олав ответил: тогда следуй за мной сейчас.

Через несколько дней Магнус умер.

Все произошло очень быстро. Утром он проснулся больным, едва успел проститься с близкими, и все было кончено.

Узнав, что Магнус при смерти, Харальд кинулся к нему на корабль. Вернулся он очень скоро.

— Эйнар Брюхотряс сидит там, будто патриарх на пасхальной мессе, — сказал он. — Весь корабль залит слезами, того гляди, всплывут доски на палубе.

— В тебе больше злобы, чем скорби, — заметила я.

— Да, я зол, — согласился Харальд, — И попридержи свои слезы, а то у тебя глаза уже на мокром месте. Магнус завещал Данию Свейну, а не мне. Кроме того, за прошлый год он умудрился промотать все золото, которое я ему дал. Говорит, что роздал его своим людям. Я так и знал, что он это сделает.

— Харальд, — взмолилась я. — Ты же говоришь об умирающем.

— А с чего ты взяла, что я должен оплакивать Магнуса?

Не успел он это сказать, как протрубил рог, возвестивший о смерти Магнуса конунга.

В мою душу закралось подозрение.

Там, на корабле, я не решилась сказать ни слова, нас могли услышать.

Но это мучительное подозрение не покидало меня.

Я уходила в укрытие под палубой, где меня никто не мог потревожить. Там я плакала и над умершим Магнусом, и над жестокостью Харальда, и над собственной слабостью.

Олав пришел на другой день, хотя это было Сретенье [33]. И Эллисив продолжала рассказывать.

Перед смертью Магнус послал сообщить Свейну сыну Ульва, что оставляет ему в наследство Данию. Харальд поручил своим людям перехватить гонцов Магнуса, но опоздал. Теперь следовало ждать, что датчане захотят собраться под властью Свейна.

Тем не менее Харальд отказался признать волю Магнуса и созвал воинов на тинг.

Он сказал, что Дания, так же как и Норвегия, по наследству должна достаться ему. Поэтому он намерен созвать датчан на тинг, чтобы они признали его конунгом. Потом он отправится в Сканей и изгонит оттуда Свейна сына Ульва. И тогда норвежцы уже вечно будут господствовать над датчанами.

Кое-кто крикнул «да», но это были редкие выкрики.

Наконец вперед вышел Эйнар Брюхотряс.

Он сказал, что предпочитает последовать за мертвым конунгом Магнусом, чем за живым конунгом Харальдом. И вместо того, чтобы поддерживать Харальда в его дальних походах, где тот собирается завоевывать земли, принадлежащие другим конунгам, он намерен отвезти прах Магнуса в Трондхейм и похоронить его там рядом с его святым отцом.

Эйнар Брюхотряс говорил так хорошо, что многие захотели присоединиться к нему. Кончилось тем, что с ним уехали все тренды, а также люди из земель севернее Трондхейма и еще многие другие.

Харальд ничего не сказал на это. Но те, кто его хорошо знал, видели, как он разгневан.

У Харальда не осталось достаточно войска, чтобы подчинить себе Данию. Кроме того, было опасно позволять Эйнару Брюхотрясу самому распоряжаться в Норвегии — Харальду следовало спешить, а то он рисковал вернуться в страну, охваченную бунтом.

Главные силы Харальда находились в Вике и дальше по побережью до самого Стада. Все люди из этих мест примкнули к нему, самыми значительными из них были могущественные сыновья Эрлинга из Соли. Харальду, как он сказал мне, было неважно, что ими движет, любовь к нему или ненависть к Эйнару.

Самое главное было собрать такое войско, чтобы Эйнар не посмел вступить в открытое сражение.

Мы подняли паруса и повернули на север, в Вик.

Что касается меня, все это время меня донимали мысли, которые я упорно гнала прочь, С тех пор как мы прибыли в Данию в первый раз, я стала замечать за Харальдом поступки, которые не могла одобрить. Прежде всего — это его измена Свейну сыну Ульва, прикрытая к тому же клеветой на него. Потом его мошенничество с выплатой Магнусу половины золота, его мстительность, жадность и мелочность.

Я все видела и в то же время закрывала на это глаза. Иногда я, правда, пыталась спорить, но быстро отступалась.

Однако теперь, со смертью Магнуса, дело зашло слишком далеко.

Я больше не могла не замечать, что Харальд, которого я любила до безумия, — лжец, предатель, человек, который не задумываясь нарушает данное слово, если ему это выгодно, и который не пощадит никого, чтобы сделать по-своему.

Мне снова вспомнилось все, что в детстве мои наставники говорили мне о честности, доброте и любви к ближнему. Я поняла даже, что именно поведение Харальда толкнуло меня к Магнусу, другу моего детства.

И все-таки я не могла разлюбить Харальда. Я говорила себе, что он все же не такой, отказывалась верить дурному.

Я видела, как человека разрубали надвое ударом меча. Таким ударом меча стала для меня смерть Магнуса. А разрубленной оказалась моя душа.

Самое умное было держать язык за зубами и притворяться, будто мне нравится все, что делает Харальд. Но это было бы предательством по отношению к нам обоим. Мне была бы грош цена, если б я избрала этот путь.

И потому я решила поговорить с Харальдом при первом же удобном случае. А там будь что будет. Думаю, у меня была надежда, что он изменится ради меня, ведь он любил меня.

Первой нашей остановкой был Сарпсборг, и Харальд созвал на тинг всех местных жителей.

Пришли многие, их даже не потребовалось долго уговаривать, они единодушно признали Харальда конунгом всей Норвегии.

Мы жили в большом доме, построенном Олавом Святым — он часто зимой жил в Сарпсборге. Там было отдельное помещение, которое он использовал как спальные покои, это помещение мы и заняли.

И там я попыталась поговорить с Харальдом.

Мне не хотелось начинать издалека, и я сразу приступила к делу.

— Харальд, это ты убил Магнуса? — спросила я.

Я уже лежала, а он еще раздевался. Он быстро повернулся ко мне.

— Магнус захворал и умер, — сказал он, — Его святой отец приходил к нему во сне и призвал его к себе.

— Даже Эйнар Брюхотряс этому поверил, но я-то не столь простодушна, как твои соотечественники.

— И что же ты думаешь по этому поводу?

— Думаю, что в Царьграде ты кое-что узнал о ядах.

— По-твоему, я способен на такую низость? — Он рассердился. — Может, я постоянно ношу с собой мешочек с ядом на случай, если он мне понадобится?

— Может, и так, — ответила я. — Бывший любовник царицы Зои вполне мог пройти обучение у знатоков этого дела.

— А сон Магнуса?

— Я думаю, Магнус не предполагал, каким соблазном станет для тебя этот глупый сон. Или невольно предоставил тебе случай, которого ты давно ждал.

— И как же я сумел дать ему этот яд? — презрительно спросил он. — Я даже не был там поблизости в то утро.

— Зато вечером накануне вы вместе пили, — сказала я. — Есть такие яды, которые действуют не сразу. А если человек уже успел немного выпить, как Магнус, он не заметит горького привкуса. Или тебе помог кто-нибудь, кто утром подмешал ему этот яд.

Харальд прищурился.

— Тебе, а не мне следовало пожить при дворе в Царьграде, — сказал он. — Самое подходящее для тебя место.

— Значит, ты не отрицаешь! — воскликнула я. — А ведь ты дал моим родителям страшную клятву, что будешь защищать и поддерживать Магнуса!

Вот тогда Харальд ударил меня, от ярости он потерян рассудок, и удар был такой сильный, что я упала без чувств.

Когда я пришла в себя, он уже ушел, я лежала одна в постели Олава Святого. Перед глазами у меня все плыло, лицо и голова болели. Я так и осталась лежать. А что я еще могла сделать среди ночи? Но теперь и я рассердилась не на шутку.

Утром я встала, и день начался, как обычно: по заведенному порядку я села рядом с Харальдом.

Он посмотрел на меня краем глаза, но ничего не сказал. Представляю себе, на кого я была похожа.

Я заговорила о погоде, как будто ничего не случилось.

Он отвечал мне в том же духе. И потому все окружающие вели себя так, будто не видели, что половина лица у меня опухла и посинела.

— Что случилось? — спросил меня Халльдор уже позже.

— Налетела на дверь, — ответила я.

— И эту дверь зовут Харальд? Надеюсь, она не захлопнулась перед тобой?

Эллисив замолчала; она не успела продолжить рассказ — пришел Транд священник.

Заговорили о другом.

Эллисив удивилась, как легко эти двое нашли общий язык, ей казалось, что для дружбы у них нет никаких причин.

Прошло несколько дней, прежде чем Олав пришел снова и Эллисив смогла продолжить свой рассказ.

Мы плыли на север, была уже поздняя осень.

По пути мы часто останавливались, и Харальд созывал людей на тинг, и повсюду его провозглашали конунгом.

Но возле Стада нас остановила непогода, и нам пришлось три дня прождать на острове Сэла, прежде чем мы смогли продолжить путь.

Там я первый раз услышала рассказ о святой Сунниве. А когда мы поплыли дальше, Харальд показал мне ее церковь, которая смутно виднелась на склоне горы.

Он сказал, что там, на Сэле, живут несколько монахов.

В то утро пошел снег, он уже припорошил весь остров. И хотя я успела привыкнуть к виду камня на родине Харальда и к тому, что норвежцы живут в суровых условиях, ничего похожего я еще не видела. С монахами на Сэле можно было сравнить разве что печерских монахов в Киеве.

— Если бы в аду было холодно, он был бы похож на Сэлу, — сказала я.

— А кто такие печерские монахи? — спросил Олав.

— Несколько монахов вырыли себе за Киевом пещеры и поселились в них, — объяснила Эллисив. — В пещерах темно и сыро, и монахи живут там, чтобы искупить свои и чужие грехи.

И она снова начала рассказывать.

Отношения у нас с Харальдом были такие, что мне казалось, будто я сплю и вижу тяжелый сон.

Мы разговаривали друг с другом, как прежде, Харальд спал со мной, но мне казалось, что это уже не мы, а какие-то почти незнакомые мне люди.

И все-таки одна надежда у меня была. Я подозревала, что забеременела. Но не хотела говорить об этом Харальду, пока у меня не будет твердой уверенности. Во время нашей поездки мы остановились на острове Гицки, это единственный раз, когда я была там. На Гицки я впервые увидела Тору дочь Торберга, твою мать.

— Какая она была? — спросил Олав.

— Очень красивая и высокомерная.

И я заметила, что Харальд, который даже не глядел на других женщин с тех пор, как мы с ним поженились, обратил на нее внимание. Я понимала, что при наших отношениях в этом нет ничего удивительного, не сегодня завтра он должен был завести себе наложницу, и эта мысль причиняла мне боль.

Незадолго до нашего приезда на Гицки из торгового посада в Нидаросе вернулся твой дядя Эйстейн Тетерев — там, в посаде, Эйнар Брюхотряс с почестями похоронил Магнуса. И Эйнар, конечно, воспользовался случаем, чтобы всячески опорочить Харальда.

Тем не менее Эйстейн не проникся враждой к Харальду, как мы опасались, он гостеприимно принял нас. Конечно, нам помогло, что с Харальдом был родич Эйстейна Аслак. Вскоре выяснилось, что ни Эйстейн, ни его родичи никогда не были особенно близки к Магнусу.

— Брюхотряс никого не подпускал к нему, — сказал Эйстейн.

И никто из сыновей Арни не простил Магнусу, что он без достаточных оснований изгнал из страны их брата Кальва.

Харальду стало ясно, что ему представляется случай переманить на свою сторону могущественных потомков Арнмода. Он в этом очень нуждался — они могли обеспечить ему власть в Трондхейме, их поддержка была бы настолько весомой, что Харальд, пожалуй, без боя подчинил себе всю страну.

Эйстейн Тетерев был не из тех людей, которых можно купить богатством, и он знал себе цену.

Харальд обещал сделать его лендрманном. Но Эйстейн пока не дал ему окончательного ответа.

Я устала с дороги, а еще больше от беременности.

И ушла спать.

Наутро я проснулась, не ожидая беды.

У нас с Харальдом был отдельный покой, красивый, но очень холодный. Стуча зубами, я вылезла из постели, чтобы одеться.

Харальд остался в постели, он был не такой, как всегда. Он лежал на боку, положив ладонь под щеку, потом приподнялся на локте и посмотрел на меня. Что-то в его взгляде мне не понравилось, у меня сжалось сердце.

Неожиданно он произнес:

— Я решил взять себе еще одну королеву.

— Ты хочешь сказать, наложницу.

— Нет. Королеву. И она будет выше тебя.

Я села на остывшую постель, но больше не ощущала холода.

— Объясни, что ты задумал. Я не понимаю тебя.

И он объяснил мне, что договорился с Эйстейном Тетеревом, что женится на Торе и она станет королевой, первой королевой в стране.

— Это все правда, что ты говоришь? — Впервые Олав выразил сомнение в правдивости ее рассказа.

— Сам подумай! Иначе каким образом в Норвегии в ту зиму оказалось две королевы?

Он помолчал.

— Я тебе верю. — Голос его звучал жестко. — И что же ты сделала? Заплакала?

— Нет. Не заплакала. Я как будто окаменела и была невозмутима.

— Ты так не сделаешь, — сказала я. — Никому, даже конунгу Норвегии, не положено иметь двух жен.

— Когда я стану конунгом Норвегии, я сам решу, что мне положено, а что нет, — ответил он.

— Но твои епископы не допустят этого, — сказала я.

— В таком случае я найду более покладистых епископов.

— Но есть еще архиепископ. Ты забыл об этом?

— Кто станет с ним считаться?

Больше мне нечего было возразить.

— Хорошо, бери себе новую королеву, — сказала я. — Только меня с моим приданым отошли обратно в Гардарики. И считай наш брак недействительным, если хочешь.

Он как-то загадочно глянул на меня.

— Этого я не хочу, — сказал он.

— Еще бы! — презрительно сказала я. — Разве ты расстанешься с моим приданым?

— И с ним тоже нет, — сказал он.

Это «тоже нет» долго висело в воздухе, я ничего не понимала.

— Чего же ты тогда хочешь? — спросила я. — Ты думаешь, что между нами все будет как прежде, просто у тебя будет еще одна жена и ты посадишь ее за столом выше меня?

— Этого я еще не решил, — ответил он, и первый раз в его голосе послышалась неуверенность. — Но в одном не сомневайся: ты не уедешь из Норвегии.

Я заставила себя собраться с мыслями.

— Ты заключил союз с Эйстейном Тетеревом при условии, что Тора станет королевой. Но королева у тебя уже есть, значит, ее нужно отстранить. И, пожалуйста, не рассказывай, что по вашему договору ты не можешь отпустить меня в Гардарики.

Неожиданно меня поразила одна мысль:

— Это твоя месть за то, что произошло между мной и Магнусом?

Он жестко засмеялся:

— Может, и так. Мы с Магнусом были два конунга на одну королеву. Пришло время, чтобы на одного конунга приходилось две королевы.

— Только имей в виду, что я знать тебя не захочу на таких условиях.

— Я не собираюсь спрашивать тебя, чего ты захочешь, а чего нет.

— Ну, если ты намерен изнасиловать меня, другое дело.

— Изнасиловать тебя? Да ты сама придешь и будешь молить об этом, когда поживешь без мужчины. Уж я-то тебя знаю.

— Еще неизвестно, так ли хорошо ты меня знаешь, — медленно сказала я. — Ты слышал когда-нибудь, чтобы я о чем-то просила или молила?

— Нет, — признался он.

Я снова задумалась.

— Должна тебе сказать еще кое-что. Я думала обрадовать тебя, но теперь какая уж радость. По-моему, у меня будет ребенок.

Он уставился на меня.

— Елизавета! — Лицо у него смягчилось, на мгновение он поднял руки, словно хотел протянуть их ко мне.

Но вот лицо его снова стало жестким, даже злым.

— Кто же отец ребенка, Магнус или я? — спросил он. Я не сразу нашлась что ответить.

— Молчишь? — Это прозвучало презрительно. И я услышала отзвук своих слов, которые произнесла вечером в тот день, когда умер Магнус.

— Я не думала, что должна отвечать на такой вопрос. Конечно, отец ты, и ты это знаешь.

Он приподнял бровь и издевательски усмехнулся.

— Откуда я могу это знать? — спросил он. — И почему я должен верить тебе?

Я поняла, что дальнейший разговор бесполезен.

От меня уже ничего не зависело. Мне нужно было многое обдумать, постараться понять то, что случилось.

Эллисив замолчала и долго глядела на свои руки.

Вдруг она почувствовала, что Олав обнял ее.

Молча он прижал ее к себе и погладил по волосам. И она покорилась — уткнулась лбом в его плечо и судорожно глотнула воздух.

— Ты плачешь? — В его голосе слышалась нежность.

Она подняла голову.

— Нет.

Он взял ее лицо в ладони, посмотрел прямо в глаза, в его взгляде было участие.

Потом он быстро поцеловал ее в щеку и отпустил.

Они обменялись несколькими незначительными словами, Олав выглядел смущенным.

Вскоре он ушел.

Прошло несколько дней, прежде чем Олав снова пришел к Эллисив, он ни словом не обмолвился о том, что произошло между ними.

Эллисив продолжала свой рассказ.

В Нидарос мы вернулись уже после Рождества. Кроме Эйстейна Тетерева за Харальдом в Нидарос последовали сыновья Арни, Финн и Арни, а также его внук Йоан, который был женат на дочери Сигурда с Бьяркея, на севере страны Сигурд считался весьма влиятельным человеком.

Все эти люди очень поддержали Харальда, когда он выступил на тинге в Эре, его поддержали также несколько хёвдингов с юга, пользующихся большим уважением.

Эйнар Брюхотряс явился на тинг с многочисленным ополчением. Но, увидев, кто поддерживает Харальда, он не произнес там ни единого слова, Я слышала, что Харальд на тинге сказал много хорошего о своем брате конунге Олаве Святом. Это был первый, но не последний раз, когда он воспользовался именем Олава для достижения своих целей.

Вряд ли в этом была нужда. Ни один человек не протестовал, когда его провозгласили конунгом всей страны.

Итак, Харальд стал конунгом Норвегии, но меня это уже не касалось. Тора тоже приехала с ним с Гицки. Теперь он проводил ночи у нее, и их свадьба должна была состояться при первой возможности, ее собирались отпраздновать с большой пышностью.

Я пошла к епископу Авраамию, которого Харальд привез с собой из Гардарики и который был епископом его дружины с тех пор, как Харальд приехал в Норвегию.

Я хотела, чтобы он помог мне с Марией бежать в Швецию к конунгу Энунду и королеве Гуннхильд. Я была уверена, что они примут меня. А оттуда мы уже могли бы вернуться в Киев. Я предпочитала терпеть позор из-за того, что отвергнута Харальдом, и потерять приданое. Все было лучше, чем жить так, как распорядился Харальд.

Епископ Авраамий был согласен со мной. Мы поговорили со Свейном, лендрманном, которого отец послал с нами из Гардарики. Он сказал, что тоже готов уехать.

Однажды поздно вечером, несмотря на снег и стужу, мы отправились в путь — Свейну удалось раздобыть проводников. Мы намеревались ехать на север в Стьорадаль, а оттуда повернуть на восток.

Нас было не так уж мало: епископ, два его священника, Петр и Стефан, Свейн, его воины из Гардарики, мои служанки, Мария и я. Ехали мы на санях.

Но проводники Свейна нас выдали.

Не успели мы проехать Стьорадаль, как Харальд в сопровождении дружины догнал нас.

Завязалась битва, Свейн и его люди защищали меня. Они бились до последнего человека и положили много воинов Харальда. Сам Харальд был ранен в руку.

— Упрямая ведьма! — сказал он, когда мы оказались лицом к лицу. — Ты тоже будешь драться?

— Только не мечом! — ответила я. К нам подошел епископ Авраамий.

— Конунг Харальд, — сказал он, — тем, что вы сейчас делаете, вы погубите свою душу.

Но Харальд только засмеялся.

— Ты, епископ, и твои священники — мои пленники, — сказал он. — И ты провинился перед конунгом Норвегии. А за свою душу я сам отвечу.

Мы переночевали в одной усадьбе в Стьорадале. Харальд хотел спать со мной.

Я сказала, что не хочу этого, но сопротивляться не стала, он был как будто разочарован этим.

Всегда, когда я спала с Харальдом, даже в тот раз, я испытывала наслаждение. Но я постаралась не показать этого. Я лежала вялая и безучастная, как наложница, предоставив ему делать все, что он хотел.

Он безуспешно пытался разжечь меня, чего только он не придумывал. Но добился лишь того, что распалился сам. В конце концов он совсем обезумел от страсти и собственной беспомощности, на раненую руку он не обращал никакого внимания.

Все было кончено, я молчала. Только наблюдала за ним при свете жирового светильника. Он стиснул зубы.

— Чертовка! — процедил он.

— Вот как?

— Я тебя еще проучу, — сказал он. — Будь уверена!

— Можешь даже ударить меня!

Он не ударил. Зато встал и ушел.

Несмотря на то что была середина зимы, Харальд отправил епископа Авраамия и его священников через море в Исландию. Пусть будут благодарны, что остались в живых, сказал он.

Моих служанок он отдал в жены своим воинам, всех, кроме Предславы. Меня же держал в усадьбе как пленницу.

Я раздумывала, что мне теперь предпринять. Но мои возможности были очень ограниченны.

В один прекрасный день ко мне пришел Халльдор.

— Как ты не побоялся прийти сюда? — спросила я.

— Вряд ли настанет такой день, когда я побоюсь проведать своих друзей, — ответил он.

Мы не могли говорить откровенно, потому что были не одни. Но я сказала, что мне хотелось бы взглянуть на раку конунга Олава. И спросила, не передаст ли он мою просьбу Харальду.

— Зачем тебе это? — поинтересовался он.

Я рассказала ему, как Сигват скальд; который был скальдом конунга Олава и служил у него в дружине, приходил на наш корабль, когда мы стояли у Сэлы.

Харальд тогда хотел взять Сигвата с нами. Но Сигват сказал, что он болен и предпочитает остаться на Сэле до конца своих дней. Он сочинял поминальную драпу об Олаве Святом и думал закончить ее там, где Олав впервые сошел на берег, когда вернулся в Норвегию, чтобы завоевать власть и державу. Сигват надеялся, что закончит драпу до того, как умрет.

Я разговорилась с ним и от него в первый раз услышала о святой Сунниве. Кроме того, я расспрашивала его об Олаве Святом.

— Какой он был, Сигват скальд? — спросил Олав. — Я много слышал о нем, и мне он кажется сказочным великаном.

— Нет, великаном он не был, он был не выше среднего роста. А когда я его видела, он был уже слаб и у него болели ноги, вскоре после этого он умер.

Больше всего в Сигвате меня поразили его глаза. Они светились жизнью. Когда он что-нибудь рассказывал или произносил висы, люди слушали его как зачарованные.

Харальд тоже любил слушать его, и те три дня, что мы стояли у Сэлы, Сигват провел у нас на борту.

Все это я рассказала Халльдору и прибавила, что после рассказов Сигвата о святом конунге мне захотелось пойти в церковь святого Климента, чтобы еще раз взглянуть на раку Олава.

Халльдор, не мешкая, передал мою просьбу, и в тот же день меня отвели к Харальду.

— Хочешь пойти в церковь святого Климента? — спросил он. — Что тебе там понадобилось?

Его подозрительность рассердила меня. Я объяснила Халльдору, почему мне хочется в церковь святого Климента, и это была чистая правда.

— Молиться за твою душу, господин, — ответила я.

Он вздрогнул и посмотрел на меня тяжелым взглядом. И первый раз не нашелся что ответить.

Я получила разрешение пойти в церковь святого Климента, но в сопровождении стражи. Больше он мне не доверял.

Когда мы пришли, вечерня уже началась, я преклонила колена в самом конце церкви, по бокам стояли два вооруженных стража.

В церкви было несколько священников, а также епископ Бьярнвард, который был епископом в дружине Магнуса.

Я молилась, не обращая ни на кого внимания.

Меня радовало, что я могу молиться за душу Харальда. Там, в церкви, я вдруг вспомнила то, чему меня учили в детстве.

В человеке борются две воли — одна божественная, которая заставляет его стремиться к свету и к Богу, а другая — земная, которая толкает его на грех. Я поняла, что только земная воля могла заставить Харальда поступить так, как он поступил. Ему нужна Божья помощь, чтобы он смог спасти свою душу.

А ведь прежде я молилась за него совсем по-другому!

Кто-то остановился передо мной, и я подняла голову. Это был епископ Бьярнвард.

Он перевел взгляд с меня на моих стражей.

Я хотела встать, но он сделал знак, чтобы я осталась коленопреклоненной. И там, в церкви, он благословил меня:

— Да благословит и сохранит тебя Господь! Да пребудет с тобой милость Господня, да осенит тебя его лик! Да обратит на тебя Господь око свое и ниспошлет мир душе твоей!

Все это он произнес по-норвежски, а не на латыни. Ему хотелось быть уверенным, что я его поняла.

Вскоре я узнала, что Харальд разгневался на Халльдора за то, что тот посетил меня и передал ему мою просьбу.

Халльдор лишился прежнего почета и уважения в дружине Харальда.

Зато Ульв, который никогда не перечил Харальду, стал лендрманном и получил лен в Трондхейме, он поддерживал Харальда в его борьбе с Эйнаром Брюхоторясом. Кроме того, конунг сделал его своим окольничим. Говорили, что Ульв должен жениться на Йорунн, сестре Торы, и стать зятем конунга.

Я же ломала голову над тем, как мне поговорить с епископом Бьярнвардом.

Все оказалось проще, чем я думала.

Харальд уехал на тинг в Фросту, и, как только он покинул пределы посада, епископ прислал за мной.

Не знаю, кто распорядился, чтобы меня отвели к епископу, хотя и под охраной. Но епископ Бьярнвард умел заставить людей повиноваться себе, такие, как он, не терпят возражений.

Он хотел говорить со мной наедине, и воля его была исполнена.

Мы долго беседовали.

Я рассказала ему все, что случилось, в том числе между мной и Магнусом, — все, кроме моего подозрения, что Харальд виновен в смерти Магнуса.

— Дочь моя, — сказал епископ, когда я кончила свой рассказ, — вас гнетет вина за то, что случилось с конунгом Магнусом?

Я была удивлена и подумала, прежде чем ответить.

— Да. Мне кажется, что я виновата в его смерти. Я думаю, что тот великий грех, от которого Олав Святой предостерегал Магнуса во сне, состоял в том, чтобы убить Харальда и взять меня в жены.

Мне вдруг многое стало ясно: я поняла, что не только рассказ скальда Сигвата заставил меня прийти к раке Олава Святого в церкви Климента, ведь там был похоронен и Магнус.

Епископ кивнул.

— Мне хочется, чтобы вы поняли: вы действовали бездумно, и это обернулось бедой. Но греха вы не совершили.

Он как будто пропорол кожаный мешок с водой. Из глаз у меня брызнули слезы. Я даже не подозревала, что все это мучило меня после смерти Магнуса.

—Но конунг Харальд совершает не меньший грех, чем тот, который мог бы совершить конунг Магнус, — сказал епископ, когда я успокоилась.—Я пытался предостеречь его, однако он не желает меня слушать. Во имя Господа мы должны помешать ему погубить свою душу.

Вы останетесь у меня. И я распоряжусь, чтобы Марию, вашу дочь, тоже привезли сюда.

— У меня будет еще ребенок, — сказала я епископу.

— Конунг Харальд знает об этом?

— Да, я сказала ему.

— Помилуй его, Господи! — вздохнул епископ.

В усадьбе епископа все были очень добры и заботливы. На другой день туда приехала Мария и Предслава.

Хорошо, что у епископа была своя дружина. Он сумел заставить моих стражей вернуться домой без меня и забрать оттуда Марию. К возвращению Харальда с тинга епископ выставил вокруг усадьбы дозоры, и люди его были готовы к бою.

О чем говорили Харальд с епископом, я не знаю. Но Харальд не стал нападать на усадьбу епископа.

Вскоре после этого я узнала, что Харальд отпраздновал свадьбу с Торой, свадьба была очень пышная, как он и хотел. К негодованию Харальда, ни один епископ не согласился обвенчать их и благословить их союз. Обвенчал их какой-то захудалый священник, вынужденный к этому угрозами Харальда. А я возблагодарила Святую Троицу и Пречистую Деву Марию, что нахожусь у епископа, а не в усадьбе конунга. Там бы Харальд наверняка заставил меня присутствовать на свадебном пиру.

Но вот однажды — дело шло к Пасхе, после свадьбы Харальда прошла не одна неделя — он явился ко мне один.

Уже было видно, что я ношу ребенка.

— Когда ты родишь? — без обиняков спросил он.

— В конце августа, ко дню святого Варфоломея [34], — ответила я.

— Значит, ты понесла уже после смерти Магнуса, — сделал он вывод. — Магнус умер раньше дня святых апостолов Симона и Иуды.

Я промолчала.

— Я хочу тебя, — неожиданно сказал он.

— Тебе мало твоей наложницы?

— При чем здесь она? — рассердился он.

— Я к услугам моего господина и супруга. Где мне лечь, на скамье или на полу?

Он потер лоб, в этом движении было что-то растерянное.

— Елизавета, — сказал он. — Ну почему ты такая непокладистая?

Мне вдруг захотелось смеяться, как смеются иногда люди, потерявшие разум, однако я сдержалась. Я сидела на скамье и смотрела на Харальда.

Постепенно до меня дошло, что он и в самом деле считает меня непокладистой.

— Я надеялся, ты одумаешься, — продолжал он. — Но вижу, напрасно. Поэтому выбирай. Либо ты вернешься в усадьбу конунга и будешь жить со мной, как положено супруге, а это значит, что ты не будешь валяться, точно подстилка из морской травы, когда я прихожу к тебе. Либо я отвезу тебя в другое место и живи там, пока не образумишься. Здесь, у епископа, ты все равно не останешься.

— А что сказал на это епископ?

— Сказал, что его люди будут сражаться за тебя. Только ему не поздоровится, ему придется так же худо, как Свейну с его воинами в Стьорадале. Ведь я явлюсь сюда со всей своей дружиной.

Он бы выполнил свою угрозу, а я не хотела этого сражения.

— Я вернусь в усадьбу конунга, когда ты расстанешься с Торой. И не раньше. Куда ты собираешься меня отвезти?

Он долго смотрел на меня.

— Могу отвезти тебя на Сэлу, — сказал он. — По-моему, тебе понравился этот остров?

Я вспомнила свои слова: если бы в аду было холодно, он был бы похож на Сэлу. Я невольно вздрогнула.

Харальд заметил это и приподнял бровь.

Нет, я не желала доставить ему радость — видеть меня несчастной.

— Можно мне остаться до родов здесь, у епископа Бьярнварда? — спросила я.

— Значит, ты выбираешь Сэлу? — Этого он не ожидал.

—Да.

— Святославов корень!

— Да. Святославов корень.

Наш сын родился, когда Харальд воевал в Дании. И я жила у епископа до его возвращения. Он вернулся только осенью.

Я слышала, что он совершал набеги на Ёталанд. Ничего не щадил, сжигал даже церкви. Но все датчане сплотились теперь вокруг Свейна сына Ульва, и Харальд не сумел укрепиться в их стране.

Епископ отложил крестины до возвращения Харальда. Он сказал, что лучше всего предоставить конунгу самому дать имя своему сыну. Ну а если понадобится, ребенка можно будет быстро окрестить.

Вернувшись, Харальд в тот же день потребовал, чтобы ему принесли сына. Он назвал его Олавом.

— Еще один Олав? — удивился Олав.

— Харальд не больно мудрствовал, — сухо заметила Эллисив. — А может, был просто упрям. Не желал сдаваться, пока у него не вырастет хотя бы один Олав.

— И что стало с этим Олавом?

— Он умер еще до твоего рождения. Но к тому времени я уже жила на Сэле, а Олав остался у Харальда. Харальд не пожелал отдавать сына.

— Когда ты переехала на Сэлу?

— В ту же осень, когда родился Олав, Харальд собирался на юг, он решил провести зиму в Вике.

Заодно он взял с собой меня с Марией и Предславу, да еще двух женщин из усадьбы епископа и двух рабов.

Он избавил меня от встречи с Торой, которая только что родила Магнуса. Она плыла на отдельном корабле, а мы — на корабле конунга. Харальд сказал, что она сильно разгневалась. И похоже, это его позабавило.

Думаю, он позволил мне плыть на своем корабле не только для того, чтобы подразнить Тору. Скорей всего, он без слов давал мне понять, что мне вовсе не придется унижаться перед Торой, если я вернусь к нему.

Но он ошибался, если воображал, что я передумаю. Я бы вернулась только в том случае, если б он отослал Тору прочь или снова объявил меня королевой, определив Торе место наложницы.

Во время этой поездки я узнала, что Халльдор вернулся в Исландию. Он сказал Харальду, что хотел бы уехать домой, и Харальд спросил у него, как он собирается это сделать. Тут выяснилось, что у Халльдора после многолетней верной службы у конунга, кроме одежды, прикрывающей наготу, нет никакого добра.

Харальд дал ему корабль, снарядил в путь и наверняка счел себя очень щедрым.

— Ульва ты сделал лендрманном с большими доходами и своим окольничим, — сказала я. — Но Халльдор служил тебе не менее преданно.

— Ульв не такой строптивый, — ответил он.

— А ты уверен, что лучше тот друг, который поддакивает? — спросила я. — Быть может, тот, кто решается тебе противоречить, и есть самый преданный.

Я слышала, твой родич конунг Олав гнал от себя своих лучших друзей, потому что не терпел, когда ему возражали, и приближал к себе ничтожных льстецов.

— Кто тебе это сказал?

— Два человека. Скальд Сигват и королева Астрид.

На Сэле Харальд сошел на берег вместе со мной, В тот день была хорошая погода, и остров выглядел не так сурово, как в прошлый раз.

Харальд показал мне усадьбу, которую велел построить. Ты сам все видел — жилой дом, кладовая и поварня. Он велел запасти на зиму и еды, и дров. Дал мне достаточно денег, чтобы хватило на год.

— А там я вернусь и посмотрю, может, ты поумнеешь. Если уже не поумнела…

— Я лучше умру на Сэле, чем соглашусь на твои условия, — сказала я.

— Святославов корень! — сказал он перед уходом. И в голосе его звучала горечь.

— И ты даже не пыталась бежать оттуда? — спросил Олав.

— Нет. Харальд заставил меня поклясться, что я не убегу.

— Но сам-то он тебе изменил! Неужели после этого тебя держала какая-то клятва?

— Что же, я должна была преступить свою клятву только потому, что Харальд преступил свою?

— Ты рассказала о том, что с тобою случилось. Но что было у тебя в душе? Отчаяние, гнев или еще что-то?

Эллисив задумалась.

— Понимаешь, во время слишком сильной бури я убираю парус и отдаюсь на волю ветра. Я стараюсь скоротать день за днем в будничных делах и не думать о том, чего не в силах изменить. Только потом и осторожно начинаю размышлять над случившимся и стараюсь стать хозяйкой положения. По-моему, это помогает мне сохранить рассудок.

— Это, пожалуй, лучше, чем пить до бесчувствия, как я пил осенью после битвы, — сказал Олав.

— Не знаю, — ответила Эллисив. — Тут важно погрузиться в оцепенение, чтобы ничего не чувствовать.

Олав долго смотрел на нее.

— Так, наверное, с тобой и было после смерти отца и Марии? — спросил он. — Я никак не пойму, почему ты никогда не бываешь вместе с Ингигерд?

— У нее есть Ауд, я ей почти не нужна.

— Не думаю, что только в этом дело.

Его слова удивили ее.

— Возможно, ты и прав, — сказала она.

Прощаясь, он на мгновение дотронулся рукой до ее щеки.