Королевы бандитов

8

– Ты где была?!

Гита поставила пса на пол рядом со своей кроватью и повернулась к вошедшей вслед за ней в дом Фарах. Свет голой лампочки, болтавшейся под потолком, был беспощаден к ним обеим: Фарах побита, Гита растрепана, лицо лоснится от пота. Больше всего на свете ей сейчас хотелось принять душ, да и собаку поскорее искупать не помешало бы.

Фарах притащила еще одну тыкву – пришлось взять.

– Что у тебя с лицом? – спросила Гита.

– Где ты была?! Это что у тебя в волосах? Солома?

– Это сделал Самир? – Вопрос был глупый, но Гите требовалось время на размышления, и она указала на свежие синяки Фарах.

– Ты где пропадала весь день? – не унималась та. – И зачем здесь эта шавка?

– Я ездила в Кохру.

– Ох… – Фарах вздохнула с облегчением. – Ну да, точно. Прости. Так значит, ты добыла отраву?

– Частично.

– То есть?

– Я добыла дару, вон она, на кухонном столе, забирай. Но крысиный яд купить не удалось.

– Гитабен! Это же самый важный ингредиент!

Фарах так яростно взвыла, что пес поднял голову и неодобрительно зарычал, обнажив клыки и прижав лисьи уши. Черный нос усиленно принюхивался, раздувая ноздри. Фарах, услышав рычание, вздрогнула, и Гита заметила, как напряглось ее тело – похоже, она в присутствии собак чувствовала себя так же неуютно, как Салони в детстве. Пес тем временем вскочил на все четыре лапы, что Гита сочла признаком улучшения его самочувствия, но в следующий момент бедолага, вместо того чтобы наброситься на Фарах, рванул куда-то вбок, врезался пятачком в ножку кровати и, завалившись на бок, принялся яростно обнюхивать пол. Грязный хвост-веревка вяло болтался из стороны в сторону.

Фарах недоуменно нахмурилась:

– Что это с ним?

– Он слепой.

– А. Так почему ты не купила яд?

– Потому что этот болван Карем не отходил от меня ни на шаг, а я не могла купить крысиный яд у него на глазах.

– Карембхай? Почему он был с тобой?

– Он ехал в город с приятелем и предложил меня подвезти.

– И что, ты не могла отделаться от него всего на пару минут, чтобы купить что нужно?

Гите сделалось совсем неловко. Она заняла оборонительную позицию, потому что считала себя виноватой – пока они с Каремом разгуливали по Кохре, как парочка беззаботных тинейджеров, Самир тут колотил Фарах. «А потом он придет за мной и за моими деньгами», – напомнила себе Гита.

– Ты что, думаешь, я бы от него не отделалась, будь у меня возможность? Думаешь, я была в восторге от того, что он шлялся за мной весь день как привязанный? Нет, мне это не понравилось, совсем не понравилось. Меня это… бесило.

– Окей, окей.

– Нет, правда, – закивала Гита. Она понимала, что лучше уже замолчать, так будет правдоподобнее, но слова сами лились потоком. – Дико бесило, честное слово.

– Гитабен, – закатила глаза Фарах, – ты не должна мне ничего доказывать, окей? Я, может, и безграмотная, но не тупая. Я вижу, что не может быть никакого чаккара[57] между тобой и… – она захихикала, а Гита почувствовала себя не менее оскорбленной, чем сегодня днем в магазине бытовых приборов, – и Карембхаем.

– Почему это не может быть?

– Потому что он далеко не святой. Этот красавчик тот еще женегодник.

– Кто-кто? Женоугодник?

– Сама знаешь кто. – Фарах неопределенно взмахнула рукой. – По женской, короче, части не дурак. Ну да, с такой-то знатной гривой. Полна голова волос, Самиру это прям покоя не дает, он так умилительно завидует, а я такая: «Да чего ты ждал-то? Твой папаша был лысый, как мраморная глыба!» Ну, то есть вслух-то я ему этого, конечно, не говорю, кхе-кхе, сама понимаешь… Короче, Карембхай ездит в город, чтобы… разобраться со своими потребностями. Но ты не такая, Гитабен, совсем не такая, ты у нас по деловой части, в грязь по макушку не полезешь. Честная ты, типа. Сидхи-садхи[58]. – К пущему неудовольствию Гиты, Фарах еще и вздохнула искренне: – Если что, это был комплимент.

– Ладно, проехали, – отрезала Гита, обращаясь скорее к самой себе, чем к ней.

Услышать о любовных похождениях Карема было неприятно, но только потому, разумеется, что Гите не нравилось чувствовать себя круглой дурой, а не по какой-либо другой причине. Она запретила себе думать о том, сочтут ли ее деревенские сплетники подходящей жертвой для Карема, потому что это не имело никакого значения. Да, абсолютно никакого. «Тешить свое эго, – сказала она себе, – так же бессмысленно, как носить воду в море».

– Дальше откладывать нельзя. Надо самим сделать яд, – произнесла она вслух.

– Как?

– Дай мне минутку. – Гита уселась на матрас, задумчиво пощипывая мочку уха. Вторую руку она свесила с кровати, и в нее сразу ткнулся мокрый нос пса, а мокрый язык облизал ей пальцы.

Фарах тем временем мерила шагами комнату. Каждый раз, когда она проходила близко к кровати, пес скалился, морща нос, и глухо рычал.

– А нельзя его на улицу выставить? – скривилась Фарах.

– Он слепой.

– Что же, он теперь с тобой жить будет?

– Я этого не говорила. Но сегодня ночью он точно будет спать здесь.

– По-моему, я ему не нравлюсь.

– Просто он меня защищает. Может, если ты приласкаешь его, он подобреет.

У Фарах на лице отразилось отвращение:

– А это не опасно? Вдруг у него блохи? Или бешенство… – Она внимательно уставилась на пса. – Эй, а ведь это идея! Он может покусать Самира, и тогда, типа…

– Хватит! – Гита вскочила и направилась к двери. – Пошли.

– Погоди, а он нам не понадобится? – спросила Фарах, указав на пса.

– У него нет бешенства, Фарах. И потом, посмотри на него – он свой собственный хвост найти не может, не то что кого-нибудь покусать. Ты идешь или нет?

– А куда?

– В школу.

– Чего? Зачем? Слушай, по-моему, не время учить меня читать.

Гита промолчала, и Фарах, смирившись, молча последовала за ней.

Они так и шли молча – Фарах сопела, стараясь не отставать, Гита освещала путь фонарем. Через несколько минут женщины остановились у некогда белых ворот в ограде вокруг школы. Краска на прутьях местами облупилась, а на некоторых и вовсе осы́палась, обнажив черное железо, так что ворота были похожи на зебру. За оградой стояло длинное одноэтажное здание неопределенного цвета с коричневыми дверями, обрамленными узкими белыми косяками. Вывеска на фасаде гласила: «ОБЩЕОБРАЗОВАТЕЛЬНАЯ ШКОЛА». Под этими словами в скобках было добавлено буквами помельче: «АНГЛОЯЗЫЧНАЯ», но Гита помнила, что все занятия здесь шли на языке гуджарати, даже уроки английского.

Фарах потерла ладони:

– Дай-ка я! Сейчас открою! – Она поставила одну ногу на нижнюю перекладину ворот, подтянулась на руках и, кряхтя, перекинула вторую ногу на другую сторону.

Пока Фарах сражалась с подолом нижней юбки, чтобы спрыгнуть во двор, Гита толкнула незапертые ворота.

– Ой, – сказала Фарах, описывая дугу вместе с открывавшейся створкой и все еще пытаясь поддернуть запутавшееся у нее между коленками сари.

В школьном коридоре они зашагали вдоль вереницы классных комнат. На стенах здесь висели доски объявлений с длинными списками оценок учеников.

Фонарь в руке Гиты исправно разливал лужицы света; как луна в ясную погоду, он был ослепительно ярок в центре и окружен тусклой мертвенно-бледной короной. Желтоватый свет напомнил Гите, что она так и не сходила в туалет по-маленькому, но возможно, в этой ассоциации был виноват пропитавший коридор запах мочи.

Переходя от одной закрытой двери к другой, Фарах спросила:

– А что мы ищем?

– Заткнись, – цыкнула на нее Гита.

Фарах заозиралась и понизила голос:

– Ну да, потому что нам не надо, чтобы нас застукали.

– Нет, потому что ты меня достала.

– О. Прости. – В желтоватом сиянии фонаря синяки вокруг заплывших глаз Фарах казались фиолетово-черными. Она была похожа на маленькую панду.

Наконец они нашли незапертый класс. Открыв дверь, Гита вошла и осветила фонарем небольшое помещение. Ржавые подтеки в углах, казавшиеся безобидными при дневном свете, сейчас выглядели устрашающе. Ветхая крыша не спасала от дождей. Гита поманила Фарах за собой, и они приблизились к подносу с антимоскитной спиралью[59] – она полностью догорела, на подносе остался только серый комок с дорожками пепла вокруг.