Королевы Привоза

Глава 1

ОДЕССА, 1876 год

Небо к вечеру почти полностью закрыли тучи, однако луну все же было видно – ее затянула какая-то сероватая темная пленка, сквозь которую пробивались красные отблески. То, что луна была окрашена в красный цвет, отмечали в первую очередь рыбаки, готовящие снасти к ночной ловле. Красноватые отблески тонули в спокойной воде. Это действительно было как-то странно: живущие на море знали, что в начале осени почти не бывает серьезных штормов, так что этот красный свет оставлял какое-то тревожное ощущение от лунной дорожки. Когда же облака затягивали луну полностью, лунная дорожка тоже исчезала, и только красноватая дымка, похожая на разноцветную пыльцу, утопала в спокойных волнах.

Берег моря был пуст. Редкие парочки, в поздний час рискнувшие здесь прогуляться, переместились ближе к городу, где было не так пустынно и темно. Тем более, что за следующим поворотом пляжа, ведущим к Карантинной гавани, находилась целая полоса прибрежных ресторанов и кабачков. Открытые до рассвета, эти заведения привлекали клиентов вывешенными у входа яркими лампами. И развлекались там не только моряки, но и любители экзотики, которые в виде ночных прогулок вдоль моря в любой час ночи рисковали там отдохнуть.

Море было безмолвным. Казалось, полный штиль накрыл темные воды плотным, не пропускающим звуки покрывалом, под которым тревожно, застыв в ожидании, до поры до времени таится неизведанная, великая мощь. У темной морской воды ночью было страшно. Бесприютные глубины мрака вырастали в темноте, тающей за горизонтом. Особенно сейчас, когда луну на небе затянули плотные облака.

Но все это совершенно не испугало парочку, вдруг появившуюся в самом пустынном месте пляжа из темноты. Даже в такой мгле выделялись белокурые, светлые волосы женщины и белая шаль, наброшенная на ее плечи. Смеясь и пританцовывая, она тянула за собой спутника. Ее длинные волосы развевались по ветру, а шаль, соскальзывая с обнаженных плеч, открывала белоснежную матовость кожи и соблазнительную полную грудь, с трудом помещавшуюся в глубоком декольте вечернего платья.

Сейчас, ночью, на берегу моря, женщина казалась русалкой, только что восставшей из пенной морской воды. Сходство было еще и в том, что, совершенно не боясь темнеющей бездны, она решительно тащила за собой спутника.

Спутник же ее, солидный господин средних лет внушительной комплекции, в сюртуке из дорогого сукна, с золотым пенсне, с трудом поспевал за своей наядой.

– Манечка, погоди… Передохнем немного, – в голосе солидного господина послышалась мольба, хотя он изо всех сил пытался ее скрыть.

– Нет, мой дорогой, чего ждать? Вот уже совсем скоро… На этих волнах… Я хочу слиться с тобой в вечности… – Приспустив в очередной раз шаль с плеча, белокурая красавица маняще повела грудью и бедром, извиваясь при этом всем телом.

Внезапно тусклый красноватый свет луны пробился из-под облаков и отчетливо осветил лицо женщины. Ах как она была хороша! В самом расцвете молодости (не старше 20 лет), она была такой запоминающейся, прекрасной, что казалось – тонкие черты лица ее изваяны самым талантливым в мире скульптором, и такую красоту не способна произвести на свет обыкновенная живая женщина. Ее темно-голубые глаза поражали томностью, а в изгибе полных губ таилось нечто настолько чувственное, что ни один мужчина не мог не понять этого сигнала первобытной страстности, древней, как сам мир. Длинные белокурые волосы придавали ей вид невинности и еще больше подчеркивали ее молодость. Она была прекрасна – как картина, созданная художником, но в то же время в этой красоте чувствовалась, пульсировала настоящая жизнь, а под кожей угадывался фонтан страстной, жаркой, южной крови, так сумасшедше действующий на мужчин, не живущих на южных морских берегах.

Правда, общее впечатление немного портило дешевое вульгарное платье, сразу показывающее, что обладательница его не относится ни к высшим, ни даже к состоятельным слоям общества. Но какой мужчина стал бы смотреть на платье при виде такой чувственной красоты? Платье было просто помехой, и солидный господин не видел его, не отрывая глаз от обнаженной кожи плеч и от глубокого декольте.

– Мы почти пришли, – красавица решительно потянула его за собой, а затем вдруг запела, отчаянно фальшивя: – Это мой каприз, всего лишь маленький каприз, любовь моя…

Солидным господином был купец из Пскова Петр Евдохин, приехавший в Одессу по коммерческой надобности. Это был первый его визит сюда, и бурлящий город в буквальном смысле слова свел его с ума. Позабыв про дела (кстати сказать, с успехом состоявшиеся на Одесской бирже: он заключил такие выгодные сделки, что результат превзошел все его ожидания), купец пустился во все тяжкие, открыв для себя соблазнительный мир одесских ресторанов, кафе-шантанов и публичных домов.

Позабыв про солидный статус семейного человека и отца шестерых детей, Евдохин принялся сорить деньгами в компании одесских кокоток, благо денег он заработал столько, что хватило бы и на Одессу, и на Псков.

Но, несмотря на такую развязность, купец все-таки свел в Одессе серьезные знакомства среди солидных людей. Он посещал приемы, светские балы и жертвовал деньги на благотворительность в компании официальных отцов города, которые всячески привечали любого богача, приехавшего в Одессу заниматься коммерцией, а значит, оставлять в городе свой капитал.

И вот однажды, находясь в модном ресторане в Сретенском переулке, купец был поражен в самое сердце молоденькой красоткой с длинными белокурыми волосами, которой одновременно удавалось выглядеть похожей и на распутную кокотку, и на непорочную гимназистку. Евдохин потерял голову. Девушка сказала, что ее зовут Марусей, и не отставала от купца ни на шаг, показывая ножки и немилосердно строя ему глазки.

Стремясь произвести впечатление на юную диву, купец повез ее на авто в самый дорогой ресторан на Дерибасовской. Каких только деликатесов не потребовала подгулявшая парочка! Самое дорогое шампанское лилось рекой. Каждый раз, когда из бутылки выстреливала пробка, девушка хлопала в ладоши и заливалась счастливым смехом.

Одесская красавица сказала приезжему купцу правду – но не всю. Ее действительно звали Марусей – Марией Лежнич, но в Одессе она была известна под кличкой Манька Льняная: так ее прозвали за цвет и мягкость волос. Она была отчаянной девицей с богатым криминальным прошлым, которое никак не отражалось на ее миловидном личике.

Когда купец расплачивался в ресторане, он вытащил толстую пачку денег. У Маньки округлились глаза. И вместо того, чтобы повести Евдохина к себе или же пойти в гостиницу к нему, она потащила его к морю – кататься на лодке. Купец был совсем не против, как раз наоборот: это показалось ему невероятно романтичным, и он беспрекословно последовал за своей дамой, которая отлично ориентировалась во мраке одесских пляжей.

Они остановились у самой кромки воды в сплошной темноте.

– Где же лодочник, душа моя? – удивился Евдохин, – ничего ведь не видно!

– А вот погоди! – Засунув два пальца в рот, Манька залихватски свистнула и пояснила: – Здеся часто за лодки катаются.

В тот же самый момент справа с зажженной керосиновой лампой к ним подошел молодой коренастый парень.

– Это Ванька Дюжий, лучший лодочник в городе, он нас покатает, – улыбнулась Манька. – Да ты не боись, вперед иди. Я за тобой.

Подчиняясь своей красавице, Евдохин решительно шагнул в темноту. Манька же, приотстав, бросила лодочнику какую-то, с точки зрения купца, невероятно странную и бессмысленную фразу:

– Гусь под завязку, шмарать за дно.

Но ответного кивка лодочника купец не увидел, так как уперся прямо в борт лодки, привязанной к деревянному колышку.

Манька первой легко прыгнула в нее. Евдохин и лодочник последовали за ней, и очень скоро стал отчетливо слышен тихий плеск весел по спокойной воде – лодка все дальше и дальше удалялась от берега. Лодочник зачем-то потушил лампу, и все трое снова оказались в сплошной темноте. Купцу это сразу не понравилось. Он заерзал на своем месте.

– Не далеко ли плывем, душа моя? Может, вернемся, пойдем в гостиницу?

В этот момент из-за туч показалась луна. В руке Ваньки что-то блеснуло. Купец не успел ничего понять. Быстро, отточенным жестом лодочник ударил его ножом в горло, и тот, хрипя в предсмертной агонии, повалился вниз, на дно лодки.

– Нож, адиёт… – поморщилась Манька, – много крови…

– Не боись, к утру отмою, – лаконично сказал Ванька и стал помогать ей шарить в карманах сюртука и штанов.

– Во гусь! Таки да, под завязку, – присвистнул он, раскладывая на скамейке толстые пачки денег, – такого за нас еще не было! Сколько же ты мне-то отвалишь? – взглянул он на Маньку.

– Не бойся, отвалю, – сухо ответила она, – отправь его на корм рыбам.

Лодочник достал из-под скамейки камень, обвязанный веревкой с одного конца, другой же привязал к ногам покойника. Затем столкнул труп за борт лодки, и от купца из Пскова Петра Евдохина очень скоро осталось лишь несколько кругов на темной воде, которые, к тому же, исчезли слишком быстро.

Ванька уверенно греб к берегу, не обращая никакого внимания на Маньку, которая, сидя на скамейке и обхватив руками колени, зло сверлила глазами его спину. Когда причалили, она, обогнув его, выпрыгнула первой.

– Лодку-то привяжи и мыть начинай, – скомандовала, – рассвет скоро.

Наклонившись над столбиком, лодочник принялся привязывать лодку веревкой. В этот самый момент Манька из-за отворота платья выхватила длинную шпильку и с силой вонзила ее в основание его шеи. Захлебнувшись кровью, Ванька упал лицом вниз. Манька быстро ударила его в горло еще два раза и перекинула труп в лодку. Кровь лодочника перемешалась с уже находившейся там кровью, образовав лужу, и было непонятно, где чья. Затем Манька собрала все деньги, снова воткнула шпильку в платье, предварительно вытерев ее о песок, и быстро пошла прочь. Она отлично ориентировалась в темноте и хорошо знала дорогу.

Ее задержали в притоне в Книжном переулке возле Привоза, где, упившись шампанским, она танцевала на столе канкан. Никто из посетителей притона так и не понял, как это произошло. Узкое, тесное помещение вдруг заполнили жандармы, они подхватили под руки Маньку, и так, под руки, стащили со стола. Она даже не успела одернуть юбки своего нового платья, обшитого настоящими французскими кружевами. Все произошло так быстро, что, ставя на место перевернутые жандармами стулья и столики, девицы заведения во главе с толстой хозяйкой и ее хахалем-вышибалой еще долго недоуменно переглядывались, пытаясь понять, что, собственно, случилось. И для чего потребовалось такое количество жандармов, чтобы задержать одну Маньку, которая и раньше была известна в городе своими разгульными делами.

Но уже на следующий день стало известно, что тревогу о пропавшем купце Петре Евдохине поднял лично городской голова, ожидавший того на важном благотворительном вечере. Когда же стало известно, что купец не явился в гостиницу ночевать, были подняты по тревоге все жандармы.

Следы его исчезновения нашлись сразу: многие видели Евдохина в ресторане на Дерибасовской в компании всем известной Маньки, которая не раз уже попадала в полицию – впрочем, за дела более мелкие, чем исчезновение заезжего богача. «Бедная Манька, но ничего, выпутается», – пожимали плечами товарки, любившие свою развеселую подругу, сорившую деньгами направо и налево после очередного удачного дела.

Толстый околоточный надзиратель местного участка с трудом, пыхтя, поднимался по лестнице дешевых меблированных комнат в районе Привоза в компании нескольких жандармов, судебного следователя, полицейского следователя по особо важным делам и подобранных по дороге понятых. Следом за ними, в опасливом отдалении, плелась Паучиха – злобная, высохшая, как мумия, остроглазая старушонка, хозяйка меблированных комнат, являвшихся на самом деле дешевой ночлежкой для заезжего люда и местных блатарей. Было даже странно, что Манька Льняная, загребающая неплохие деньги, жила в таком месте.

Но полицейский, знавший ее привычки, уже объяснил судейскому, что, во-первых, Манька была страшной транжирой, не умела копить деньги и жила по принципу: заработала – спустила на ветер. А во-вторых, она содержала любовников-котов, на которых тратила все свои сбережения. Последним ее котом был здоровенный воротила с бывшего Старого рынка, а ныне Привоза, Михайло Токарчук – вышибала, задира, драчун, промышляющий налетами, но вылетевший из нескольких местных банд за дурной характер.

Сейчас он находился в Тюремном замке на Люстдорфской дороге, в камере-одиночке, где ждал суда по делу о разбойном нападении. С двумя подельниками Токарчук напал на почтовую карету, перевозящую почтовые деньги, и при этом проломил голову почтальону, от чего тот скончался на месте. Дело было доказано, и убийцу ждал суровый приговор. Очевидно, Манька и грабанула купца для того, чтобы достать денег либо на взятку за смягчение приговора, либо для устройства побега.

Поднимались по лестнице долго, так как халупа Маньки находилась на последнем, четвертом этаже. Перепуганные страшной процессией, растревоженные обитатели ночлежки прятались за своими дверями, как тараканы, не смея высунуть носа наружу.

В комнате у Маньки был страшный беспорядок. Ветер шевелил грязные занавески на распахнутом настежь окне, загоняя в комнату холод. Постель была не прибрана, на столе валялись объедки и возвышалась гора грязной посуды. На полу валялись пустые бутылки из-под водки и шампанского.

Жандармы разошлись по углам комнаты. Вдруг громкий шорох и какой-то странный всхлип заставил их замереть на месте. Один из служивых, вытащив револьвер, распахнул дверцы шкафа. Там не было ничего, кроме груды Манькиных платьев. Другой, так же с оружием в руках, осторожно приблизился к койке, на которой под ворохом грязных одеял что-то шевелилось. И тут всхлип повторился более отчетливо.

Жандарм, наклонившись, сбросил груду одеял вниз. В самом углу кровати, прижавшись к стенке (вернее, вжавшись в нее всем своим маленьким тельцем), сидел ребенок в рваной рубашонке из грубого сукна. Он сосал палец и громко икал. На подбородок стекала струйка густой слюны. Глаза его были расширены и почти неподвижно уставились на вошедших с каким-то диким, первобытным ужасом.

Ребенок был совсем маленьким, не старше года. Очевидно, за ним никто не ухаживал – рубашонка была страшно грязная, а от кровати шел тяжелый, тошнотворный запах.

– Это еще что такое, мать твою… – выругался жандарм, опуская револьвер.

Вытащив палец изо рта, ребенок залился истерическим плачем. Поджав тонкие губы, Паучиха выступила вперед, подхватила его на руки и закутала в обрывок какого-то вонючего одеяла.

– Машутка это, ваше благородие, дочка Маньки Льняной, – она произнесла это заискивающе, но глаза ее так и сверкали злобой, – год ей сравнялся только.

– Что здесь делает ребенок один? Кто его кормит, как вообще он не умер с голоду? – рассердился жандарм.

– Так мы и кормим, ваше благородие, мы и присматриваем, пока Манька не вернется. – Паучиха еще сильнее поджала губы, так, что стало казаться, будто ее лицо пересекает уродливый шрам.

– Присматриваешь? – Жандарм подступил к Паучихе, сжав кулаки. – Знаю я вас таких! Продать, небось, ребенка перекупщикам или цыганам хотела, потому и спрятала под одеялом.

Младенец перестал плакать, вновь засунул в рот грязный палец и принялся пускать слюни.

– Дочь Льняной, говоришь? – Полицейский следователь был в курсе всего. – А отец ее кто, Михайло Токарчук?

– Он самый, – кивнула Паучиха, – Манька только с ним последние три года и живет. Его дочка. Как родилась, он с нею возился.

– Ладно, ребенка мы в приют заберем, – распорядился следователь, махнув рукой и дав команду жандармам начать обыск.

Они перерыли все вверх дном, но ничего не нашли. Все нехитрые пожитки Маньки были свалены на пол в кучу. По ним с испугом бегали потревоженные тараканы. Чтобы занять ребенка, Паучиха достала из шкафа большую фарфоровую куклу, единственный красивый и дорогой предмет в окружающей обстановке, и малышка тут же схватила ее.

– Ты только посмотри на это! – обратился полицейский следователь к своему судейскому коллеге, пожимая плечами, – убила купца – и ребенку на деньги убитого куклу купила! Чего только не насмотришься в жизни.

Внезапно он нахмурился, внимательно глядя на куклу в руках ребенка.

– Паучиха, а ну-ка подь сюда!

Та опасливо приблизилась, и полицейский вырвал из детских рук куклу. Ребенок отчаянно заплакал.

Оторвав кукле голову, полицейский разбил фарфоровое тельце на столе, сбросив часть грязной посуды на пол. Кукла разлетелась на мелкие осколки, и на стол, цепляясь за пыльную материю все еще нарядного платья, выпала длинная шпилька, на которой уже засохли багровые следы.

– Господа, вот оно, орудие убийства, – торжествующе произнес следователь, – шпилька, которой она Ваньку Дюжего заколола!

Все сгрудились вокруг него, поздравляя и одобрительно похлопывая по плечу. Никто не обращал никакого внимания на ребенка. Громко плача, девочка тянула грязные ручонки к осколкам разбитой куклы.

Заседание окружного суда было закрытым, слишком уж много было желающих пробраться внутрь и посмотреть, как будут судить Маньку Льняную. Именно из-за громкого общественного резонанса данного дела было решено проводить заседание в закрытом режиме, а для публики печатать репортерский бюллетень, для чего в зал суда было допущено несколько корреспондентов самых популярных и читаемых газет в городе.

С удивлением бывалые репортеры обнаружили, что на судебной скамье Манька Льняная растеряла все остатки былой красоты. Теперь это была смертельно испуганная, больная женщина, выглядевшая гораздо старше своих лет. Пребывание в тюрьме превратило ее в старуху.

Маньку обвиняли в двух убийствах: купца Петра Евдохина – с целью ограбления и лодочника Ивана Дюжева по кличке Ванька Дюжий – с целью убрать сообщника, чтобы не делить награбленное. Главным доказательством послужила окровавленная шпилька, найденная в квартире подсудимой, которой она заколола Дюжего. Манька не отрицала и не признавала свою вину. Она только тихонько плакала и беззвучно шевелила губами, производя впечатление помешанной.

Заседание было недолгим. Марию Лежнич по кличке Манька Льняная приговорили к повешению, и через две недели приговор привели в исполнение.

Казни производились в Тюремном замке на Люстдорфской дороге, где для этого был предназначен глубокий подвал. В ночь казни (а казнили всегда в ночное время) Льняную вывели из камеры, связав руки за спиной, и завели в подвал, где над некоторым деревянным возвышением в полу на обычной перекладине висела толстая пеньковая веревка. На голову ей надели холщовый мешок. Присутствующий священник наскоро пробормотал молитву. Под руки (идти она не могла, от ужаса потеряв сознание) два жандарма подняли Маньку на эшафот, где ей на шею накинули веревку. Ноги ее подкосились, она безвольно повисла в петле. По знаку начальства палач повернул рычаг, в полу под ногами Льняной открылся глубокий люк, и тело рухнуло вниз, несколько раз дернувшись в агонии.

Минут через десять уже безжизненное тело подняли наверх, и судебный медик, присутствующий при казни, подтвердил наступление смерти. Так казнили в Тюремном замке, где почти не было сбоев в работе палача.

Для такого вида казни, как повешение, специально измерялся рост и вес приговоренного к смерти и рассчитывалась толщина пеньковой веревки, чтобы смерть наступила как можно скорей, в течение 2 – 3 минут. Женщины умирали почти сразу.

Так закончила свою жизнь Манька Льняная, о которой еще немного помнили в городе, а затем – позабыли совсем.