Короли Молдаванки

Глава 5 Первый рабочий день Володи Сосновского. Убийца по прозвищу Людоед. Страшная находка на Дворянской. Пропавший муж

Первый рабочий день Володи Сосновского превратился в ад. Место ему выделили в кабинете полицейского следователя по особо важным делам Полипина, в самом центре событий. Тот под личным контролем главного полицеймейстера подполковника Бочарова вел дело о трупе на решетке Горсада. И Володя Сосновский должен был учиться у него расследованию дела.

Егор Полипин был старый сыскарь, проработавший в уголовной полиции большую часть своих 50 лет и досконально знавший мелкую уголовную шушеру и ее крупных коронованных начальников с Молдаванки. Еще несколько лет назад он знал в лицо каждого карманника с Привоза, каждого «медвежатника» с Пересыпи, каждого фальшивомонетчика из порта, каждого налетчика с Молдаванки. Но тяжелое время, когда налеты окрасились в политические цвета, внесло свои коррективы в это доскональное знание старинной уголовной жизни.

– Теперь налеты стали идейными, – жаловался Полипин Володе Сосновскому, – теперь поди разбери, где действовал Котька Куцый с Молдаванки, а где – анархисты из черной сотни террора, анархии красных дьяволов и прочие жуткие политические организации с подобными устрашающими названиями.

– Та политика политикой, а не бей мине, киця, лапой, а то я тебе вдарю шляпой! – продолжал он. – Как было при государе императоре, так и будет за после него. Всем этим политическим нужно сделать одно – за деньги. И сделать их быстро – по системе бикицер. А они замолчат свой рот на уши и будут делать нам это… типа фраера на отмазке. Таки да за сюда систему бикицер.

– Чего? Какую систему? – моргал Володя.

– Ну по системе бикицер – так говорят в Одессе. Это значит – сделать быстро, за размах, типа грандиозный шухер. И вообще – за так говорят в Одессе. Учись, не то помрешь халамидником. А где потом – быстро рвать когти.

– Кому? – пугался Володя.

– Ну, рвать когти – в смысле бежать. Слушай сюда, за шо говорю. Не наматывай язык на мои нервы! Так вот: шо бомбу бросили в сахарозаводчика во время шухера… то есть налета, шо взорвали политический участок – за всем этим стоит только одно: деньги. А потому мы постоянно будем иметь за больную голову и море проблем. И вырванные годы, за которые химины куры покажутся за рай небесный…

Про больную голову Володя не переспросил, понадеялся, что понял. До него понемногу стал доходить одесский язык – конечно, частично: сразу всё ему было точно не понять…

– Тут – анархисты эти самые бомбу взрывают под почтой, а тут – торговка пирожками. Нате вам здрасьте! Ну шо она может сказать мне за эти свои пирожки! Это же как швицер в пальте – ни вашим, ни снова вашим. Не она же пальцы зарезала, или как? Так с чего я должен рвать рот, делать себе нервы и с утра ее допрашивать? Кто бы другой допросил… Нет! Все заняты политическими, а весь этот хипиш теперь на мою голову, – не останавливался Полипин.

– Хи… что? – моргал Володя.

– Хипиш. В смысле – шум, крик. Да не морочь мне модебэйцелы! Своими ушами дойдешь.

Разбушевавшегося в полицейском участке скототорговца выпустили, когда за важного клиента приехал просить директор крупного банка, а Полипин убедил Бочарова, что скототорговец вообще ничего не знал.

– Дались ему за эти пальцы, не пальцы – а дрэк задрипанный! – ворчал старый сыскарь, который уже вызвал на это утро торговку пирожками с Привоза, пострадавшую от тех же самых отрезанных пальцев, что и скототорговец. Именно на лотке ее артели пальцы и нашли.

– А преступлений таких в Одессе раньше не было, таки да, и точка с хвостиком, – философствовал Полипин, – это иностранцы какую-то заразу нам завезли! Не было – и точка! Шухер был – ну, карманники разбушевались! Ну, фраера взялись за стволы. А вот таки по-зарезать… Одесса и не помнит такого! Вместе с бомбами появилась эта зараза. Политические швицеры виноваты – помяни за мое слово! – поставил он жирную точку в диалоге – причем, с самим собой.

Торговка пирожками была такой толстой, что едва протиснулась в дверь. Пышные ситцевые юбки развевались за ней, как флаг. Протиснув бока прямо к столу Полипина, торговка заголосила:

– Люди добрые, господа хорошие, да шо то такое коется? Да где вы бачылы, шоб артель бабы Мани пугали за пирожки? Да мои пирожки люди покупают со всей Одессы, да Бог тому судья, кто меня, как собаку, обрешет, нелюди рода человеческого… Да це холоймес с дрэком! Да такие слова просто не можут выйти из мой рот! Шоб я тута как здесь – и как оно вам, как шило до тухеса! Да ныколы намерения мои не круче здесь таки за тут!..

Полипин не стал ждать, пока иссякнет поток ее красноречия. Он сразу же увесисто рявкнул:

– А ну закрой рот и сделай мине ночь до вечера! Качать права тебе здесь не тут!

Услышав родную речь и перепугавшись, тетка замолчала, но тут же очнулась и уперла руки в боки:

– А ты мне рот не затыкай, шлимазл, хоть и за начальник на шухере! Щас! Взяла разгон с Привоза! Баба Маня говорила – и будет говорить! Весь Привоз за меня знает. Мой рот за уши всегда как здесь не завянет! Так шо не делай мине беременную голову!

Полипин не унимался:

– Кому сказал – ша! Говори по существу! Кто пирожками с человеческим мясом торговал?!

– Шо?.. Да с каким мясом?! Брехня то! То Сонька Кривая бреше!

– Никто не бреше! А пирожки мальчишка твой продавал! Так что будешь отвечать по существу. Слушай сюда! И уйми хипиш! И зубами не скворчи, бо юшка простынет!

После этих слов баба Маня затараторила без остановки. И выходило с ее слов, что всю жизнь она торгует пирожками на Привозе, что живет на Молдаванке, на Средней улице, и что пирожки ее любит сам местный король Ванька Рвач, который очень строго следит, чтоб на Привозе кто ее не обидел и не обсчитал…

От визгливого голоса торговки у Володи Сосновского, никогда не слышавшего ничего подобного в чинных особняках Петербурга и строгих гостиных Москвы, разболелась голова. Вдобавок к этому от неопрятной торговки несло смрадом. И чувствительного Володю, привыкшего к тонкой, деликатной еде, которая подается на изящном фарфоре, начало тошнить от одной мысли о том, что эти дебелые грязные руки прикасались к пище. И это еще Володя не стал думать о том, что нашли в ее пирожках!

После долгих, длиной почти в два часа, препирательств с торговкой выяснилось, что жуткое содержимое могло попасть в пирожки следующим образом.

Фарш из мяса сомнительного происхождения (Полипин с большим, почти неимоверным трудом таки выбил из торговки, что главным ингредиентом такого фарша часто являются собаки и коты) с помощью людей Ваньки Рвача, контролирующего эту торговлю, баба Маня покупала на развес в Одесском цирке. На развес – значит, из-под полы. Фарш для прокорма хищников, который оплачивался дирекцией, так, из-под полы, продают работники цирка, чтобы заработать. И стоит он намного дешевле, чем на рынке или в любой другой мясной лавке.

Кадки с таким фаршем стоят во дворе цирка. Ворота туда бывают часто открыты, и кто угодно может зайти во двор и всё что угодно подбросить в бадью. Тут баба Маня с Привоза впервые употребила слово, которое впоследствии подхватила вся Одесса:

– Он и подбросил, Людоед проклятый. Точно вам говорю – шухер он и есть Людоед.

– Почему Людоед? – не выдержал Володя.

– Ну он же хочет, шоб люди людей кушали! Кто он есть, как не Людоед?

– Но Людоед – это тот, кто САМ ест людей! – схватился за голову Володя, который все еще ощущал себя в Петербурге.

Однако бабу Маню не так-то просто было сбить с толку:

– Вот за це я и говорю: тот, кто думает, шо человек должен человека кушать и пальцы в пирожки подбрасывает, – тот и есть Людоед! Он самый!

Тут Володя почувствовал, что в голове его творится такой сумбур, что еще немного – и он потеряет сознание. Вместо счастливой жизни и долгожданной свободы перед ним разверзся ад.

По распоряжению Бочарова для Володи приготовили уютную двухкомнатную квартиру во флигеле, который был пристроен к основному каменному дому, и Володя в жизни не видел такой странной архитектуры. Нарядный особняк стоял на Дворянской улице, в самом центре города, рядом с Дерибасовской. Тихая и уютная, она утопала в зелени. Деревья на ней были посажены в два ряда. Стояла осень, и листва расцветилась всеми возможными красками, ублажая взор. Но Володю это не радовало. Ему настолько не понравилась его официальная служба, что в первый же вечер на новой квартире он не смог писать стихи. Нацарапал несколько корявых строчек и бросил в огонь. Это привело его в отчаяние.

Он расхаживал по комнате до половины второго ночи, медленно потягивая коньяк, подаренный Бочаровым в честь приезда. Коньяк был местного производства и назывался «Шустов» – в Петербурге Володя не пил ничего подобного. Коньяку просто не было равных! Но даже изысканный вкус дорогого напитка не радовал его, не мог поднять настроение. Стихи же не писались потому, что Володе здесь не нравилось. И он абсолютно искренне себе в этом признался.

Трупы, торговки, блатной жаргон, какой-то дикий язык, на котором говорят местные и при этом отлично понимают друг друга… Все это было чудовищно, мерзко, Володю тошнило от всего… Он хотел было бросить все и уехать обратно, но вдруг живо представил лица родителей. Нет, там ему тоже были бы не рады. Придется терпеть.

И только к двум часам ночи Володя немного успокоился, сказав себе, что в первую очередь необходимо познакомиться с одесскими литераторами, войти в местные литературные круги. Может, это способно будет его вдохновить.

На вторую ночь Володя проснулся от страшного собачьего воя… Он зажег свечу, глянул на часы. Была половина пятого утра. Вслед за собачьим воем раздался топот копыт. Встав с постели, Володя подошел к окну. По улице ехал отряд конных жандармов. Это было весьма необычно. Володя стал одеваться. Он решил посмотреть, что происходит – все равно не спалось.

На углу Садовой и Дворянской, возле красивого особняка какой-то аристократической семьи (Полипин назвал фамилию, но Володя ее не запомнил) собралась толпа. В основном это были рабочие, которые шли в район порта, и торговки. Жандармы лихо рассекли толпу и что-то окружили – что именно, Володя не смог разглядеть. Поэтому он стал быстро протискиваться через толпу.

– Ребенка зарезали… Какого ребенка? Десять задушенных собак! И все без хвостов… Замолчите свой рот и слушайте сюда, фраер говорить будет… Сундук золота нашли… Бриллианты… Целый мешок бриллиантов… Да хипиш такой, шо за крышу сорвало… Человека убитого из особняка выкинули… Перерезали ему горло… Подкидыш… Месяца два. Не больше… – Голоса сыпались на Володю со всех сторон, и очень скоро он понял: в городе просто завтра появятся самые невероятные слухи, ведь никто ничего в точности не знал. Версии будут как раз те же, что сейчас озвучиваются в толпе.

Сосновский подошел к жандармам.

– Стоять не велено! – рявкнул на него молоденький жандарм. Однако вдруг раздалось:

– Ану молчать! Пропустить немедленно! – и жандарм вытянулся по струнке, а Володя увидел Бочарова, который направлялся к нему. Он был белый как мел.

– Ты как узнал? Молодец, приехал как раз вовремя! За тобой Полипин послал? – не глядя на Володю, спросил Бочалов.

– Никак нет! – вытянулся Володя. – Я увидел в окно жандармов… Решил посмотреть, что происходит. Я тут живу поблизости. Флигель в особняке, но окна моей спальни как раз выходят на улицу. Строение такое странное… Вроде и не совсем флигель. Соединяется с домом… – Володя как бы докладывал, но в то же время чувствовал, что при этом избавляется от чувства тревоги, которое медленно поднимается у него внутри.

– Да, ты же на Дворянской живешь… – бросил Бочаров, и Володя понял, что, несмотря на рассеянный вид, тот внимательно слушает его болтовню. Сделав знак следовать за ним, Бочаров подвел Володю к небольшой груде мусора, выброшенного прямо на землю. Тут Володя увидел судебного медика, который раскладывал рядом газеты.

– Человеческие внутренности нашли… – сказал Бочаров, – печень, селезенка, сердце… Вот посмотри сам.

Он указал рукой куда-то в пространство. Но Володя возле газет, разложенных на земле, уже увидел бесформенную груду темно-багрового цвета. Это выглядело отвратительно! Отвратительно – и страшно. Даже если бы он смог напрячь всю свою волю, то не мог бы туда смотреть. Володя закрыл рот ладонью и отвернулся в сторону. Он боялся, что его начнет рвать, и он опозорится перед жандармами.

– Тошнит? Меня за тоже поначалу тошнило! – рядом, непонятно откуда, возник Полипин. Он был невозмутим и абсолютно спокоен – как всегда.

– Его рук дело. Людоеда, – Полипин небрежно кивнул в сторону страшной находки. – Внутренности из того трупа. Как раз то, чего там не хватало.

– Их заберут в анатомический театр для исследования, – вмешался Бочаров. – А вы оба сейчас поедете в участок, составите протокол. И ровно в восемь жду вас обоих на совещание в моем кабинете. Что-то долгая получается история! Личность не опознали, убийцы нет… Стареешь, Полипин! Теряешь былую хватку.

– Ой, ша! Так всего несколько суток прошло. Работаем… – Полипин все равно был невозмутим.

Бочаров, фыркнув что-то неопределенное, направился к экипажу, который ждал его на мостовой. Когда экипаж скрылся с глаз, Полипин усмехнулся и подмигнул:

– Ага, щас! Узял разбег с Привоза! Аж кицькины лапы сверкают до цугундера! В пять утра протокол я тебе буду писать! Шоб он так жил, как я за это смеялся! Разогнался копытами – аж шухер простыл! Спать пойдем, за протокол всегда написать успеем. Протокол – не Людоед.

Полипин говорил громко, и страшное слово вдруг перескочило через головы жандармов из оцепления и понеслось по толпе: «Людоед, Людоед, Людоед»…

Представив, что через час будут говорить в городе, Володя похолодел – особенно при мысли о том, что именно скажет ему дядя. Ведь слово «Людоед» было изобретением торговки с Привоза, а уж они с Полипиным подхватили его, и даже, можно сказать, «подарили» толпе.

– Что значит не хватало? – спросил Володя.

– Внутренности находились под грудой мусора – его высыпали на углу, и внутренности были им присыпаны. Как я понимаю, убийца сделал так за специально. Собаки разрыли, растащили по земле. А двое рабочих проходили себе за мимо. Увидели – и тревогу подняли, такой шухер простыл! Было это в три ночи. Пока подняли жандармов, меня… Уже половина пятого. – Так и пошло, речь Полипина была цветиста, но понятна.

– А это точно те самые внутренности? – усомнился Володя.

– Точно. Они уже протухли. Воняют здорово, и везде пятна гниения. Кошмар, – хмыкнул Полипин.

– Что же теперь будет? – не унимался Володя.

– Шмон будет. Начальство нас на уши поднимет, а мы – всех. Будем иметь вырванные годы, беременные головы и такой холоймес, по сравнению с которым прыщ на тухесе будет как фонтан в музее! Обстановка в городе и без того тяжелая. Ты на фронте слышал, что творится? Говорят, в Петербурге начались волнения. Там такое, шо даже с упокоительным не проглотить. И без того забот полон рот, а тут Людоед… Нужен он нам сейчас, как мертвому припарки. Шоб я этого дрэка видел на одной ноге, а он смотрел на миня одним глазом! Свалился на нашу голову! Но делать нечего – придется теперь расхлебывать. Слушай, тебе-то шо за здесь торчать? Иди домой, до половины восьмого успеешь поспать. Не держи фасон, бо горло простынет! – Похоже, сам Полипин не боялся, что у него горло простынет, когда так долго говорил.

В 8 часов утра в кабинете Бочарова началось экстренное совещание, на которое собрались все самые крупные чины полиции и жандармов. Бочаров восседал в центре. Володю он посадил справа.

Бочаров сделал краткий политический доклад о тяжелых событиях на фронте, о том, что накаляется политическая обстановка в городе, постоянно происходят теракты, представители власти получают угрозы. Кроме того, сильно активизировался криминальный мир. Участились разбои, налеты. Банки разоряются из-за нашествия фальшивомонетчиков и афер с поддельными ценными бумагами. А тут еще появился неизвестный убийца, уже получивший в народе кличку Людоед.

По делу Людоеда сделал краткий доклад Полипин. После этого Бочаров дал необходимые распоряжения всем собравшимся, а потом всех отпустил, оставил только Полипина и Володю.

– Есть серьезная информация, – начал он, помолчав. – Не хотел говорить при всех. Из Тюремного замка на Люстдорфской дороге вышел Михаил Винницкий. Тебе, Полипин, придется серьезно присмотреть за ним.

– Этого мне еще не хватало… – простонал Полипин, а Володя спросил: – Винницкий – это кто?

– Местный криминальный авторитет, очередной король Молдаванки, – усмехнулся Бочаров. – У этой рвани там каждый король! А Винницкий – он в серьезном авторитете. Кличка Японец.

– Почему Японец? – моргнул Володя.

– Ну, Японец, Япончик, да кто их там разберет! Он организовал еврейскую молодежь в отряды самообороны против еврейских погромов. Потом эта самооборона причинила нам немало хлопот. Мало того, что они нападали на всех подряд, так потом занялись откровенным разбоем. Этот Винницкий бомбу бросил в высокого чина из полиции – за то, что, по его мнению, тот подстрекал к еврейскому погрому.

– А он подстрекал? – спросил Володя.

Бочаров стукнул кулаком о стол.

– Не о том думаешь! Какое это имеет значение! Винницкий – бандит! И вдвойне опасный потому, что народ его любит, да что там – превозносит! Особенно эти, с Молдаванки. Семья его живет на Мясоедовской. В общем, тебе, Полипин, придется серьезно присмотреть за ним.

– Слушаюсь! – как-то залихватски заявил Полипин. Володя даже удивился этому порыву.

– А этот Винницкий может быть причастен к убийству? – спросил он.

– Вряд ли. Это не его стиль. Вообще это убийство – явно что-то из ряда вон… Похоже, убийца – не из криминального мира. В криминале таких не любят.

Оказавшись в их с Полипиным кабинете, Володя спросил:

– А этот Винницкий… Он что, сбежал из тюрьмы?

– Сбежал или его выпустили, или его выкупили, или за шо как – какая тебе разница? – удивился Полипин. – Главное, что он на свободе и может представлять угрозу. То есть сотворить нам грандиозный шухер.

– А почему говорят Тюремный замок на Люстдорфской дороге?

– Ну, – тут Полипин отбросил все свои штучки и стал действительно серьезен. – Это наша знаменитая тюрьма. Еще более известное место, чем Тюремный замок в Кишиневе. Там сидят настоящие дьяволы – дьяволы с Люстдорфской дороги. А Люстдорф – это небольшое немецкое поселение. Как раз по дороге к нему и находится тюрьма. Запомни: там сидят страшные люди. И в последнее время все чаще оказываются на свободе. Тут ведь такие нервы, шо будешь фордабычиться – шоб очень да, так нет… – закончил он в своей привычной манере.

Написать протокол об утреннем происшествии Полипин попросил Володю:

– Ты у нас грамотный, за университетах обучался. Да и дядя заступится, если шо напишешь не так. К тому же писатель. Кому протокол писать, как не тебе?

Кляня себя за то, что успел разболтать Полипину о своей мечте стать писателем, Володя сел писать протокол. Полипин тем временем исчез из кабинета, и через окно Володя видел его слоняющимся по двору и болтающим с жандармами.

Вернулся Полипин очень скоро – Володя даже не успел дописать до середины.

– Эй, писатель, есть новости! Да бросай ты свою писанину! Слушай сюда!

– Свою? – возмутился Володя.

– Да ладно тебе, – махнул рукой Полипин. – Ты сюда слушай. В полицейский участок на Преображенской обратилась одна дамочка с заявлением – муж у ней пропал, уже дней шесть назад. Ждала она так долго потому, что думала – сбежал с девицей. Блудливый, видать, швицер. Приметы совпадают за приметы трупа, описание одежды – тоже таки да. А кто пропавший, знаешь? Колбасный король! Самый крупный торговец мясными и колбасными изделиями, сеть магазинов по всему городу, член Городской думы, миллионер. Ну, колбасные изделия Когана, за него слышал? – никак не мог остановиться Полипин.

– Да я всего второй день в вашем городе! – возмутился Володя, но Полипин никак не мог остановиться.

– В общем, пропавшего купца зовут Борис Коган. – Похоже, Полипин и не услышал. – Улавливаешь – инициалы на браслете Б. К.? Кстати, в описании вещей, которые были на пропавшем муже, дамочка рассказала и за золотой браслет, с которым он якобы не расставался!

– Выходит, это он. Мы опознали труп.

– Не факт. Совпадения могут быть какие угодно. Труп будет считаться опознанным, когда дамочка осмотрит его в анатомическом театре и подтвердит, что это ее муж. А пока – едем к дамочке, я взял адрес. Устроим грандиозный шухер.

– А протокол?

– Потом!

Софиевская улица находилась рядом с морем. И, выходя из пролетки извозчика, впервые за все дни пребывания в Одессе Володя увидел его синеву. Море было свинцово-синим, темным. Мрачные облака нависали над темной водой. Зрелище было завораживающим, величественным, но совсем не печальным, наоборот, полным невероятной, могущественной силы.

Словно зачарованный, Володя смотрел вдаль и всё не мог оторвать глаз, пораженный в самое сердце зрелищем, таящим в себе невиданные глубины. Володя никогда прежде не видел Черного моря. Чем-то, возможно, темной синевой, оно напоминало Балтийское море его родного Петербурга. Но в Черном было что-то новое, другое, неуловимое, не поддающееся объяснениям. Володя был очарован этой неведомой красотой.

– В хорошем месте живут. Богатые, – вздохнул Полипин, пытаясь вернуть Володю к жизни. Как для коренного одессита, для Полипина море не представляло никакой диковины.

– Где их квартира? – Володя вернулся к реальности, не без сожаления оторвавшись от морского пейзажа.

– Не квартира. Дом. Видишь зеленый особняк в глубине двора, за решеткой? Это дом Коганов. Пойдем.

Они обошли большой двор с видневшимся в глубине ухоженным садом, поднялись по изящным ступенькам крыльца и постучали в дверь бронзовым молоточком. За дверью сразу же послышался истерический женский голос, что-то прокричавший на неприятной высокой ноте. Бухнула о пол посуда – такой характерный звук нельзя было спутать ни с чем. Дверь открыла горничная с покрасневшим лицом и заплаканными глазами. На одном дыхании она отрапортовала:

– Никого не велено принимать!

– Нас, деточка, за это не касается. – Решительным жестом Полипин отстранил горничную и шагнул внутрь. Володя проследовал за ним.

Они оказались в роскошно убранном холле с мраморными скульптурами, бронзовыми светильниками и античными вазами. В кадках росли какие-то пальмы. Словом, все было богато, дорого и абсолютно безвкусно – Володя определил это с первого взгляда.

В холл выходили две двери – слева и справа, а по центру шла лестница, ведущая на второй этаж. Дверь направо была приоткрыта. Очевидно, для Полипина был важен женский голос, доносившийся откуда-то рядом, потому что он решительно шагнул туда.

Комната, в которую они попали, была роскошно убранная гостиная. В центре, возле стола на бронзовых ножках, стояла дама. Она застегивала на изящном запястье бриллиантовый браслет. На полу валялись осколки разбитой тарелки и куски какого-то печенья.

– Что это такое?! Что вы себе позволяете?! – вспыхнула она.

Эта дама вовсе не напоминала убитую горем супругу, лишившуюся драгоценного мужа. Ей было около 45 лет. Высокая, статная, все еще красивая, с тонким аристократическим лицом, с темно-каштановыми волосами, она была одета в ярко-красное платье по последней моде. На груди, в ушах, на пальцах сверкали бриллианты. Было очевидно, что дама пытается молодиться изо всех сил – избыток косметики на лице ясно давал это понять. Обилие пудры, румян, вызывающий кармин губ – все это придавало ее тонкому, выразительному лицу выражение какой-то странной маски и очень ее портило, делая значительно старше.

Увидев входящих мужчин, дама даже покраснела от злости и притопнула ногой:

– Я велела никого не принимать! Ступайте вон! Вон!

– Придется потерпеть, мадам, – решительно приступил к делу Полипин. – Вы подавали заявление в полицию о пропаже мужа? Так вот, мы и есть полиция. И вам придется задержаться.

– Не больше чем на пять минут! Я опаздываю к модистке! – воскликнула дама.

– Поверьте, на больше, мадам, – усмехнулся Полипин. – Вы ведь подавали заявление?

– Никакого заявления я не подавала! Его отнес в полицию мой старший сын!

– Простите? – Полипин изобразил, что не понял.

– Зачем мне разыскивать этого негодяя, если я прекрасно знаю, где он может быть?

– И где же, мадам?

– Пусть полиция проверит все бордели – в одном и найдет. А если не найдет, то он обязательно отыщется у какой-нибудь девицы. Он вечно шляется по разным бабам! Зачем мне его искать?

– Вы хотите сказать, что вас не волнует исчезновение собственного мужа?

– Не волнует. У нас с мужем, господин…

– Полипин. Егор Полипин, полицейский следователь по особо важным делам.

– Неужели полиция считает дело моего мужа таким важным? – Дама искренне удивилась. – В торговле все прекрасно справляются без него. Ну а мне он не нужен. Зачем кому-то его искать? Так вот: у нас с мужем довольно натянутые отношения, господин Полипин. В последнее время мы живем сами по себе. И поверьте, если он решил меня бросить, лить слезы я не стану. – У дамы даже голос не дрогнул.

– Интересная точка зрения, – качнул головой Полипин. – Значит, вы уверены, что ваш муж жив и здоров?

– А что с ним может случиться? Друзей у него целый город, все его обожают. Он всегда тщательно следил за своим здоровьем. Что же с ним может произойти?

Дама даже захотела уйти, однако Полипин ее остановил:

– Прошу прощения, мадам. Но сегодня вы не попадете за модистку. Вы должны поехать с нами в анатомический театр.

– В анатомический театр? – Изумлению дамы не было предела. – С какой стати? Зачем?

– На опознание трупа. Мы подозреваем, что ваш муж мертв, мадам…

Позже, когда с процедурой опознания было покончено, они снова вернулись в особняк на Софиевской. Теперь мадам Коган была так бледна, что краска на ее лице проступала уродливыми клоунскими пятнами. Она полностью опознала вещи убитого мужа, в том числе и золотой браслет. А также труп, несмотря на то, что лицо было изуродовано – по родинке на внутренней стороне левого бедра. Труп с решетки Горсада – это был Борис Коган, богатый торговец мясом и колбасой, человек, довольно известный в городе.

И эта информация сразу дала новый поворот в деле, ведь люди такого социального положения редко становятся жертвами случайных убийц.

Жена Когана была шокирована, потрясена, испугана, но отнюдь не убита горем. Узнав о смерти мужа и увидев его тело, она не проронила ни единой слезы.

Вернувшись в особняк (Полипин решил допросить ее по-горячему, пока не успела собраться с силами), она все еще продолжала держаться решительно, несмотря на пережитый шок.

Мадам пригласила их в другую гостиную, а когда они расположились в роскошных креслах, обтянутых золотой парчой, позвонила горничной и велела подать коньяк.

– У вашего мужа были враги? – начал допрос Полипин.

– Если вы имеете в виду тех, кто способен на такое, – нет, таких врагов у него не было. Мой муж был богатым и уважаемым человеком. Дела его в торговле обстояли блестяще. А в последние годы, когда подрос наш старший сын и серьезно занялся отцовским бизнесом, у него появилось много свободного времени, которое он мог тратить исключительно на себя.

– Как же он его тратил, мадам?

– Искал развлечений. Видите ли, мой муж стал стареть, и это подействовало на него угнетающим образом. Как говорится: он пустился во все тяжкие. Стал менять женщин и выбирать какие-то сомнительные компании, с которыми посещал различные увеселительные места. Он был большим любителем веселой и беззаботной жизни, завсегдатаем всех модных ресторанов, кафе и кабаре. Словом, я мало знала о его времяпрепровождении, так как с тех пор, как он изменился, наши отношения стали очень натянутыми. Мы даже подумывали о разводе. – Мадам замолчала, демонстрируя скорбь о прошлой жизни.

– Кто хотел развода? – Полипину было не до церемоний, он говорил резко.

– Я, – так же неожиданно резко ответила вдова. – Я устала от его бесконечных историй с разными женщинами. Иногда они являлись сюда и пытались устроить скандал. Это было отвратительно. Я несколько раз порывалась от него уйти, но он валялся в ногах и слезно клялся, что это было в последний раз, что любит он только меня. Ну и я таяла. Проходила неделя, другая, и все начиналось сначала. В конце концов мы стали чужими людьми. И жили под одной крышей каждый своей собственной жизнью.

– Как проводил свои дни ваш муж? – не унимался Полипин.

– Вставал поздно, часов в одиннадцать. Велел подать кофе с газетой. Затем ехал в контору. Завтракал в городе, в каком-нибудь из ресторанов. Возвращался в контору и занимался делами часов до четырех-пяти. После этого появлялся дома, обедал, отдыхал около часа, а затем отправлялся на поиски приключений, из которых возвращался под утро, а иногда вообще не возвращался. На моей памяти он раз десять пропадал из дому на неделю, дней десять, даже на месяц, пребывая у какой-нибудь женщины. Вот почему я не стала беспокоиться и в этот раз… – Мадам вздохнула.

– Но забеспокоился ваш сын, – не отставал сыщик.

– В конторе намечалась важная сделка, сын не хотел ее упускать, а мой муж должен был поставить подпись под документом. Вот почему сын вознамерился его найти.

– Ваш сын живет с вами?

– Нет. Он женат, живет со своей женой на Княжеской улице, это недалеко. Со мной живут младший сын и дочь. У нас трое детей.

– Вы не знаете, как провел ваш муж день исчезновения? Кстати, когда он исчез?

– Он не вернулся к утру. Числа не помню. А день провел так же, как и всегда. Как я уже рассказывала, – похоже, вдова начала уставать от бесконечных вопросов.

– Куда он мог пойти тем вечером? – Полипин, по всей видимости, усталости не испытывал.

– Не имею ни малейшего представления! – воскликнула вдова. – И также не знаю, кто мог сотворить с ним такое… Это ж насколько надо было его ненавидеть… Я всегда считала, что у моего мужа нет врагов.

– Скажите, в жизни вашего мужа не происходило ничего необычного в последнее время?

– Ничего. Разве что налет…

– Можно подробнее? – Полипин начал записывать.

– Ну, где-то дней десять назад к нам в дом вломились бандиты. Было около семи вечера. – Вдова всхлипнула и начала говорить четко и быстро: – В тот день мой муж задержался в конторе позже обычного, и только вернулся. Они оттолкнули горничную и ворвались в гостиную. Выстрелили в люстру. А муж спокойно сказал, что незачем громить дом, он сам им принесет деньги. Пошел и принес. Один из бандитов, молодой такой, чернявый, указал главарю на браслет, который всегда муж носил на руке. Муж перепугался – он никогда не снимал этого браслета. Это был подарок его матери, последний подарок перед смертью, и он очень им дорожил. Ну а когда он увидел, что бандиты заинтересовались золотом, то перепугался. Но главарь не стал забирать – сказал, что оставляет браслет на память о них. Молодой этот, чернявый, был очень недоволен. Глаза его так и сверкали злобой. Но пойти против главаря не посмел. Потом они ушли. А деньги, которые они забрали, муж через день восстановил на бирже. Так что не сильно и пострадал…

Больше ей нечего было рассказать. Она все еще была на взводе и дергалась, но постепенно стала успокаиваться. Володя и Полипин не сомневались, что, когда они уйдут, вдова не станет рыдать.