Короли побежденных

Глава 1

Я твердо верю в то, что людей, запятнавших себя преступлениями в этой жизни, не принимает Огонь в Сердце Мира. Я твердо верю, что буду наказан повторным рождением. И поскольку преступление мое ужасно, я верю, что буду рожден почти сразу же после смерти. И тогда я смогу узнать, не напрасно ли я убил и умер. Удалось ли Марту совершить задуманное. Я твердо верю, что удалось. Иначе слишком глупо и обидно умирать в двадцать лет.

А впервые я встретился со Смертью три года назад. В тот день я в первый раз попытался выбрать свою дорогу. А дорога сама выбрала меня. Так что, если кому-то удобней, он может считать, что в тот день на меня напала тварь из Тьмы и поселилась в моем сердце. Или что твари тут ни при чем и во всем виноват только я сам. Мне, признаться, все равно. Главное, чтоб после смерти меня наказали по всем правилам. Так что проклинайте меня хорошенько, ладно?

А началось все однажды по весне. В те первые весенние дни, когда кажется, что Смерть повернулась к миру спиной и задремала.

Я иду берегом реки по серому намокшему снегу, по весенней воде, иду и щурюсь от солнца. Весной, как всегда, полезла наверх скопившаяся за зиму грязь, навоз, полусгнившая солома, ближе к переправе попадаются какие-то лоскутья, черепки. Но все равно глазам радостно оттого, что пестро, и ногам радостно снова спотыкаться о камни и мелкие ледышки. В прозрачном ивняке на излучине распелись синицы. Река уже два дня как вскрылась, грозно шуршит, играет тяжелыми льдинами.

Дома сейчас затишье. Отец с матерью дремлют после обеда, старший братец поскакал в Тарос, навестить подружку. А я вот направился в Храм. Да, именно в Храм, и если кому охота посмеяться, то может отойти в сторону и похихикать в кулак, я нынешним утром достиг немалых успехов в ратных трудах за коровником, а потому добрый и побью небольно. Матушка моя яро привержена новому благочестию, отец ей не препятствует, хотя и вспоминает со вздохом Молельную Комнату в доме своего отца, где не бывало посторонних людей. И Храм наш, несмотря на захолустье, так и сверкает свежей краской. Синий с золотом купол виден, говорят, с самого донжона замка в Таросе, по белоснежным колоннам змеятся охряные языки пламени, над дверью Ражден Милосердный в алом плаще и иссиня-черных доспехах разит врагов.

Уже шагов за пятьдесят я различаю, что Храм негромко мурлычет себе под нос. Значит, Наставник снова уселся за чудной инструмент, привезенный, говорят, с самых островов. Отец этого не одобряет, потому что, как объяснил Наставник, музыка в инструменте получается от дуновения воздуха, а настоящим служителям Огня не пристало заниматься всяким ветродуйством. Но Наставник все равно частенько играет, и все довольны. Вроде бы даже музыка эта разгоняет грозовые тучи, недаром и имя у инструмента подходящее — Ураган. Здесь его зовут Рувенов Ураган.

Наставник прежде преподавал в Рувее, старом городе черноголовых, а потому, как бы ни звучало его настоящее имя, здесь для всех он был и останется Рувеном.

Я вхожу, бережно прикрываю дверь: боюсь хлопнуть. Внизу ни души. Курится сладким дымком алтарь Изначального Огня. Молча, улыбаясь про себя, стоит в нише мраморный Лаур Огненный, полы его одежд лижет пламя. По правую руку от него с долотом и молотом в руках застыл Эвмен Строитель, по левую вздыбил коня Ражден Меченосец. На сей раз он обнажен, лишь чресла закрыты набедренником, поверх которого какая-то благочестивая прихожанка повязала розовую кружевную ленточку. С этими статуями та же история, что и с Ураганом: люди на них сердятся, боятся, но чтят. В годы старой веры мастерам бы без сомнения поотрубали руки. Но всякий знает, что именно благодаря новому благочестию Лаура, Эвмена и Раждена цереты теперь владеют миром. Я улыбаюсь Раждену, своему тезке и покровителю, и сажусь на скамью.

Последний аккорд взлетает к сводам — и Наставник спускается вниз.

— Ну что, успел уже сладко вздремнуть?

— Напрасно вы так, — говорю я с упреком. — Я молился.

— Ладно, будем считать, что я поверил. Пошли.

Дней пять назад отпраздновали мои именины и сообща всей семьей постановили, что мне никак не меньше семнадцати лет. А значит, пора решать, чем мне занять все остальные, отпущенные судьбой годы. И видимо, решение это таково, что сообщить о нем поручили нашему Наставнику.

Мы поднимаемся в маленькую комнату, сплошь уставленную томами Хроник и Увещеваний, и едва в ноздри мне бьет запах книжной пыли, я вновь спрашиваю себя, смогли бы те, кто написал и переписал все это, с легким сердцем, как то и подобает, пожертвовать свой труд Огню? Мне почему-то кажется, что нет. А потому и я считаю себя вправе быть потверже в сегодняшнем разговоре с Рувеном.

— И о чем же ты молился? — спрашивает он.

Труби, труба, пора идти в атаку.

— О том, чтоб сбылись мои сны.

— И что ж тебе снится?

— Огромное войско и боевое знамя над нами. Мечи поют в наших руках, мы скачем в темноту, и темнота расступается, и страшные чудовища спасаются бегством. А мы срубаем им головы, и черная кровь хлещет под копыта наших коней.

Я понимаю, что слова мои звучат заносчиво, но я говорю правду.

— И по вечерам ты тайком рубишься с конюхом на мечах?

— А что делать, если больше не с кем?

Вот тут я самую малость приврал. Наш одноглазый конюх успел повоевать на четырех войнах, лучшего учителя я себе найти не смог бы, даже в столице.

— Знаешь, почему меня выставили из Университета в Рувии? — вдруг спрашивает Наставник.

Я пожимаю плечами. Рувен пошел на обходной маневр:

— Не из-за отсутствия способностей, поверь. И даже не за приверженность новому благочестию. Просто мое место понадобилось ректорскому племяннику. И вот я здесь. Ем хлеб твоего отца, мучаю тебя грамотой и пытаюсь объяснить тебе, что мир мудро устроен. И не могу пожаловаться на судьбу. Каждый день я вижу людей, которым нужен. Я помогаю разгореться Огню в их умах и сердцах, а это одна из величайших радостей в жизни. Я припрятал среди этих томов несколько прекрасных древних рукописей, при случае покажу их тебе. Собственно, я их стащил из университетской библиотеки, хотя вряд ли кто-то их хватится в ближайшие полсотни лет. Понемногу я пытаюсь их переводить, и в этом тоже есть немалая радость. И главное, я свободен. Я говорю то, что думаю, и подчиняюсь лишь приказам Огня своего сердца. Так что не думай, что я пытаюсь всучить тебе лежалый товар. Мне нравится такая жизнь, и я думаю, она понравится и тебе. Понимаешь?

— Понимаю. Если она мне понравится, все станет совсем просто.

— А ты никогда не думал, что эти сны может посылать тебе…

— Тварь из Тьмы?

— Да нет, твоя собственная гордость. На самом деле Огонь вряд ли будет говорить с тобой через сны. Его сила — свет, ясность. Ты помнишь, как загорелся Огонь в сердце нашего покровителя, Строителя Эвмена?

— Разумеется. Он был сыном самого богатого человека в городе и однажды услышал голос с небес…

— Не совсем так. Он был сыном самого богатого человека в городе, и, когда Ражден Меченосец призвал нас бороться с тардами и защищать свободу, его отец вооружил для сына целый отряд. Эвмен сражался храбро, но попал в плен и просидел год в темнице у тардов. Когда он вновь обрел свободу, его мать заставила его поклясться, что более он никогда не возьмет в руки оружия. Эвмену казалось, что жизнь его кончена. Он забросил отцовскую лавку и целыми днями бродил за городом, будто помешанный. И вот однажды он наткнулся на основание древнего Храма. Из тех, что были построены еще до прихода асенов на нашу землю. И вот тогда он в самом деле услышал голос. Ты помнишь, что именно он услышал?

— «Отчего ты медлишь, сын Огня? Отчего ты медлишь, когда мой Дом в запустении?»

— И кто же говорил с ним?

Урок заучен давно, и я отвечаю как по писаному:

— Его сердце.

Развлекайся, развлекайся, Наставник. Вот он я, весь беззащитный, ешь меня с потрохами.

— Да, так говорят и пишут. Но я полагаю, что сердце сказало ему вот что: «Отчего ты прячешься, словно дикий зверь? Ты думаешь, над тобой будут смеяться оттого, что ты бросил меч? Неужели ты, рыцарь, боишься насмешек? Неужели не видишь, сколько еще работы для тебя в этом мире? Неужели из-за твоего страха вся назначенная тебе работа не будет сделана?»

— И ты считаешь, что я тоже боюсь?

— Точно так же, как и я, когда пришел в Рувею. Не боятся лишь те, чье сердце мертво. Всегда страшно переступить из детства в юность и решить — вот это для тебя, а это никогда твоим не будет. Но Эвмен переступил через свой страх и стал свободен. Он шел по земле и строил Храмы. Он служил Огню каждое мгновенье своей жизни, и весь мир служил ему. Когда он просил птиц петь потише и не мешать его беседе с друзьями, птицы смолкали. И самые знатные, богатые и могущественные люди приходили к нему, нищему и бездомному, чтобы он избавил их от страданий. И когда он встретился с Лауром Законодателем, тот сказал: «Я видел тебя во сне. Ты поддерживал плечом Храм моей Республики». Понимаешь, от какой судьбы ты пытаешься убежать? Ты щедро одарен от рождения, обидно будет, если еще одну неглупую голову снесет мечом какой-нибудь тардский бандит. Поверь, не только Люди Меча, но и мы, ученики Эвмена, Люди Камня и Слова, тоже воины. Правда, битвы наши не всем видны, но противник наш часто более могуч, чем смертные люди. Это тьма, тщета и небытие в человеческих сердцах. И победа в наших битвах достойней всех прочих. И награда выше.

Ну что ж, он считает, что окружение завершено. Только, как говаривал мой тезка Ражден, «не подобает более слабой стороне обходить с обоих флангов». Вот сейчас и проверим, у кого из нас больше слов в глотке. Сам же пичкал меня Увещеваниями. Я же не виноват, что читал внимательно.

— Прости, но мне все это кажется чудным. Ты взращиваешь цветники красноречия потому лишь, что мой отец сделал меня на три года позже, чем брата. При чем тут свет, ясность и высшая мудрость?

— Просто, если ты не хочешь потерять свет Извечного Огня, ты должен идти по предназначенному тебе пути.

— Я и иду. Сижу здесь, говорю с тобой — все время иду, по воле или нет. Но в свободное от походов время могу я заниматься чем хочу? И разве ты знаешь, какова она, моя дорога? А если знаешь, то откуда? Может, я попросту слишком слаб для ваших незримых битв?

Рувен хмурится:

— Ладно, не заносись. Ты прекрасно знаешь, что сильнее меня, да и всех нас вместе взятых. Не заставляй меня снова это говорить.

Я смущаюсь:

— Благодарю за добрые слова, Наставник. Но все же это не ответ. Откуда тебе известна моя судьба? Ты гадал по куриной печени в полночь на перекрестке? Мне почему-то кажется, что Огонь моего сердца сам позаботится о том, чтоб я не сбился с пути.

Рувен качает головой и хлопает ладонью по столу.

— Ладно, мы друг друга поняли. Будем считать назидательную часть законченной. Как насчет пары страниц из Осады Рувеи?

Наверное, я мог торжествовать победу, но что толку? Толку что? Отцовского добра на двоих не хватит. Старший брат не виноват, что родился раньше, а значит, мне предстоит строить Храмы и проповедовать, как Эвмену, сколько бы я ни выкобенивался.

Тень от маленькой статуи Лаура сдвинулась и удлинилась на два пальца, когда мы услышали громкий топот на лестнице и отчаянный крик:

— Господин Ражден! Молодой господин! Беда!

Я вскочил из-за стола, рывком распахнул дверь, и в комнату ввалился наш кастелян. Если не ошибаюсь, он тоже с утра ездил в Тарос, выбирал полотно для матушкиного вышивания.

— Что случилось? — спросил я строго. — Тебя ограбили?

— Беда, господин Ражден! Братец ваш, там, в реке… Бегите скорее!

Я обернулся, увидел побелевшее лицо Рувена и бросился вниз по ступенькам.

Лишь Тьме и Огню известно, что заставило моего брата поскакать не в объезд, через мост, а напрямик, там, где летом был брод. Когда мы, поминутно поскальзываясь, добежали до реки, стало ясно, что все уже кончено. На самой стремнине сновала чья-то безрассудно-смелая лодчонка, остальные наши люди столпились на берегу, ждали. Лошадь брата бродила по берегу, косила испуганным глазом, взбрыкивала, едва кто-то делал шаг в ее сторону. Я хотел послать кого-нибудь домой, но, взглянув на лица, понял, что никто не решится.

Наконец багор зацепился за что-то на дне (тут и в самом деле неглубоко), и брата выволокли на берег. Его положили прямо на грязный снег, ему уже было все равно. Люди попадали на колени. Мне очень не хотелось подходить ближе, но я все же подошел. Тоже опустился на колени перед братом, расстегнул пряжку плаща, освободил шею и руки, наклонился, приложил ухо к груди. Разумеется, тишина.

Впервые я своими глазами увидел, что такое Огонь сердца. Сейчас, когда он ушел в Сердцевину Мира, здесь, на берегу, лежал уже не мой брат, а холодная и мокрая глиняная кукла.

Я поднялся на ноги и приказал:

— Ты пойдешь ловить лошадь. Вы, четверо, возьмитесь за края плаща и несите его в Храм. Я иду домой.

Мне казалось, что в голове прыгают и кривляются, словно безобразные карлики, мои же собственные слова: «Огонь моего сердца сам позаботится о том, чтобы я не сбился с пути».

Глава 2

Я стою коленопреклоненный перед отцом. Он в замешательстве проводит рукой по редеющим волосам, поглаживает живот и с тревогой поглядывает то на меня, то на образ Хестау — Той, Что Держит Светоч В Сердцевине Миров.

У отца никак не уложится в голове, что его единственный сын и наследник по воле Закоиоговорителя и Совета Лучших Тароса уезжает сегодня на север воевать с тардскими бандами. Хорошо еще, он не знает, что это Рувен, использовав все свои связи, устроил для меня эту поездку, а также, что я сам просил Наставника об этом. Но и без того новость нелегко переварить, и слова благословения не идут у отца с языка. Мы с Хестау терпеливо ждем.

Со дня смерти моего брата прошло три года. И хотя я стал законным наследником наших земель, Огонь моего сердца советовал мне пока не лезть слишком глубоко в дела хозяйства. Так что большую часть времени я проводил все там же, на заднем дворе, уже открыто истязая копьем и мечом соломенные чучела. Отец, кажется, впервые заметив, что у него есть второй сын, поражался моим быстрым успехам, а я потихоньку прыскал в кулак (усы пока не отросли). Да и вообще я неожиданно для всех оказался примерным юношей благородных кровей: не выпадал из седла даже будучи мертвецки пьяным, не путал фигуры в танцах, не выигрывал слишком много в карты, был любезен с дамами от восьми до восьмидесяти лет. Держать настоящую охоту нам было не по карману, но соседи нас частенько приглашали. Мне и тут удавалось никому не уступить, не раз я пил кровь из перерезанной шеи оленя, пара кабаньих душ прокляла перед смертью мою рогатину, матушка и сестра щеголяли зимой в рысьих воротниках. Но чаще я сбегал в лес просто так, поваляться на траве, подумать о жизни. Рувен, сколько я его ни донимал, так и не согласился показать мне, как играют на Урагане, а потому ему и всем назло я съездил в Тарос, приобрел там скрипочку и пиликал на ней в лесной глуши. Не знаю как кому, но на комаров моя игра, несомненно, производила впечатление — их сразу становилось раза в два меньше. Когда надоедало терзать пальцы, я натягивал между двумя деревьями невысоко над землей канат и пытался по нему пройти. Или учился жонглировать шишками (дальше двух не пошло).

Обиняком я узнавал у Рувена, можно ли служителю Меча заниматься в часы досуга подобной белибердой, и он ответил, что можно, если никто не узнает. Никто, разумеется, ничего и не знал.

Отца моего тревожило другое. Попьянствовав два-три раза с соседями (мне нужно было доказать, что я могу залить глаза не хуже их), я потом уже не брал в рот ничего крепче светлого пива. Хуже того, за мной не водилось никаких любовных шашней. Словом, если раньше всех раздражало то, как я рвался в Меченосцы, то теперь отец находил мое поведение для Меченосца не совсем подобающим. Рувен объяснял, что я дал обеты, будучи устрашен судьбою брата, которого погубили выпивка и женщина. На самом деле мне просто было интересно, долго ли я смогу выдержать.

Проносил я как-то шесть дней настоящую власяницу, добытую все в том же Таросе, но она оказалась обжита такими голодными и злыми блохами, что до назначенного семидневного срока я не дотянул. По счастью, опять же свидетелей не было.

И вот через три года такой жизни я пришел слезно молить Рувена, чтоб он нашел какой-нибудь достойный повод для того, чтоб мне убраться отсюда подальше.

— А что такое? — полюбопытствовал Наставник.

— Хватит. Устал. Надоело. Пора кровь пошлифовать, как друзья-соседи говорят. Двадцать лет живу на свете, а ничего не видел, кроме их пьяных рож. Кроме того, пора долг платить.

— Какой это долг?

Я замялся. Не стоило говорить об этом, но теперь уже поздно.

— Ну я же сказал тогда… словом, я пожелал ему смерти, чтобы мне тоже позволили меч носить. А он, может, как раз тогда в реку и въехал.

— Ражден, стой. — Рувен положил мне руку на плечо. — Это снова гордыня, и ничего больше. Ты думаешь, хоть кто-нибудь под небом будет слушать безумные слова мальчишки?

— Я спокоен. Только какая разница — оттого утонул, не оттого? Слова эти я сказал, ты свидетель. А подумал и того больше. Так что от слов и мыслей я все равно должен очиститься. Пусть Огонь меня как следует испытает.

Наставник покачал головой, вздохнул сокрушенно:

— Ну что с тобой сделаешь, упрямая голова? Ступай, да смотри не оступайся.

И вскоре Законоговоритель Тароса призвал меня на север, в Линкарион, на «волчью, злую, тьмой пронизанную землю, где славные рыцари насмерть стоят против разбойных тардов и полных темной магии черноголовых»…

Отец наконец собрался с мыслями, набрал в грудь воздуха, возложил ладони на мою голову:

— Прими мое благословение, сынок. Сегодня ты выходишь на большую дорогу…

Я поперхнулся. Хестау, даром что нарисованная, казалось, тоже с трудом сдержала смешок.

— Не осрами свой меч и наш герб…

«И покончим на этом с назидательной частью», — подумал я непочтительно, подставляя макушку отцовскому поцелую. Желание немедленно сделать ноги становилось просто невыносимым.

Потом я зашел проститься с матушкой. Она снова вышивала что-то для Храма. После того, как похоронили брата, она почти не выходила из своих покоев.

Я поцеловал ее руку, сказал как мог ласково: «Прощайте, сударыня» — и вдруг с ужасом почувствовал, как ее слезы падают мне на щеку и шею. Я поспешно ушел, а если оставаться честным, попросту сбежал оттуда.

И лишь когда ворота отчего дома затворились за мной и копыта Вороного принялись размеренно выбивать пыль из северной дороги, я наконец-то почувствовал себя блаженно одиноким.

Через неделю я добрался до Хейда, маленького, утопающего в зелени городка на берегу реки, в котором проводил летние дни Законоговоритель. Приближался большой праздник — День Первого Слова Свободы, когда два века назад Лаур начал учить церетов. В праздничный день в Храме Хейда я поспешно и торжественно присягнул Мечу и Огню. Во время всей церемонии я честно старался испытывать благоговейные чувства, но не довелось. У здешнего Наставника, похоже, болел правый бок, и его искусанные губы да запах сотни масляных светильников целиком занимали мои мысли. Вместе со мной посвящение прошел еще один юный дворянин из Тароса, также призванный сокрушать исчадия севера.

С торжественного ужина я улизнул. Отдал меч и копье на хранение хозяину гостиницы (в мудрости этого обычая я убедился чуть позже) и, заперев хорошенько дверь, попытался поскорее заснуть, чтобы открыть глаза — и сразу утро. Мне все еще казалось, что я убежал от родного дома недостаточно далеко.

Проснулся я, к сожалению, еще в темноте, за полночь, от грохота и боевого клича за дверью. Поскольку нечистая сила никак не могла колобродить в ночь после светлого праздника, я вышел посмотреть, что случилось. В самом деле, никаких тварей тьмы не было видно, просто человек пять, судя по одежде, из чьей-то свиты, пытались отбить для себя еще одну комнату на ночь. Дверь они уже снесли с петель, но в проеме, вооруженный табуретом, мужественно сражался тот самый новопосвященный из Тароса. Хозяин и слуги весьма благоразумно не показывались, содрать плату за разрушения можно будет и завтра.

Перевес был на стороне нападающих, и даже не тройной, которого, как известно, достаточно для успешной осады, но пятикратный, так что бдеть бы юному рыцарю всю ночь внизу на лавке, но тут с тыла в ряды противников врезался я, тихонько размахивая цепником (его-то я и не подумал отдавать).

Махал я как мог аккуратно, но все равно отчаянно трусил: оружие было серьезное, и изрядная пеня за увечья могла совсем опустошить мой карман. А стоило сшибить какой-нибудь факел, и мы зажгли бы славную свечку в честь Лаура. К счастью, в этой давке мне ни разу не удалось толком размахнуться. Захватчиков, ошеломленных таким поворотом событий, с позором выставили на лестницу и начали переговоры.

Я заявил, что мой доблестный соратник может ночевать у меня, тем более что его комната пришла теперь в полную негодность. Эту комнату мы и уступаем злокозненным пришельцам с условием, что они заплатят за все ими сокрушенное. На том и порешили.

Парня звали Йорг, он был моим сверстником и почти соседом. Его отец командовал отрядом, охранявшим Совет Лучших в Таросе. Йорг, как и я, мечтал о подвигах, только, в отличие от меня, не стеснялся об этом говорить. Так что мы беседовали до утра и назавтра скакали на север колено к колену. Вечером под кроной столетнего дуба мы произнесли клятву побратимов.

Глава 3

До Линкариона мы добрались нескоро. Не буду ругать дороги, виноват был я один. Почти каждую ночь я тащил Йорга с торного пути в лес во влажные, покорные северным ветрам сосняки, привыкать к тому, как пружинит под ногами мох, учиться пробираться сквозь молодые ельники, заучивать новые запахи, шорохи и голоса. Под утро мы раскладывали костерок, перекусывали прикупленной днем снедью, потом спали до полудня, немного продвигались вперед, и все начиналось сначала.

Я уж не говорю о том, что ехать нам довелось мимо старых медных рудников, и, если бы не Йорг, я, наверное, сломал бы шею в каком-нибудь тамошнем карьере. Словом, оказалось, что на свете, помимо разбойников тардов и проклятых черноголовых, полно удивительных и занимательных вещей.

Но праздничные песнопения в День Падения Рувеи мы слушали уже в Новом Храме Линкариона.

После Тароса и Хейда городок показался нам совсем уж крошечным, людным и пыльным. Из камня были сложены одни из городских ворот (их так и звали Каменными) да еще два огромных, неуклюжих, набитых заплесневелыми реликвиями Храма бывшие тардские дворцы, как я вскоре узнал. Зато люди тут высоко чтили Новое Благочестие — более плотной и потной толпы в Храме мне прежде не доводилось встречать.

На службе я поболтал кое с кем из прихожан, а потом сразу же повел Йорга в Старый Город, где селились познавшие Огонь инородцы: мне не терпелось увидеть живого черноголового (здесь их звали ашен, Люди Пепла) или, на худой конец, разбойного тарда. Увы! В Старом Городе было все то же — серые домики, полуголые детишки в пыли, громко воркующие голуби, подозрительного вида лавчонки, резко пахнущие брагой и мочой. Только в необычном жестком и протяжном выговоре некоторых здешних обитателей чувствовалось что-то чужое.

Гораздо интереснее была Гавань, а вернее, узкий, глубоко вдающийся в морской берег залив, рядом с которым и угнездился город. По случаю праздника она вся была запружена кораблями — от кривобоких скрипучих рыбачьих суденышек до черных, чуть курносых стремительных красавцев, ходивших на Острова черноголовых. Мы болтались по их палубам до самого вечера, расспрашивали, рассказывали, торговались, менялись. Пока я боролся с каким-то матросом на спор, за медное запястье, Йорга утащила в шатер тардская вещунья (копна соломенно-седых волос, подведенные углем глаза), нагадала ему богатую невесту и пятерых сыновей.

После этого мой побратим приосанился, возмужал на глазах, опрокинул в себя кружку довольно сомнительного эля и шепотом предложил увести его отсюда поскорее, иначе он не ручается за свой рассудок и свои деньги.

Стемнело. С залива на город наползал туман. Мы с Йоргом сидели на нагретых за день камнях у городской стены и смотрели на утыканную черными крестами мачт гавань, на спрятавшийся среди густых деревьев посад, на серебристую мерцающую воду.

— Слушай, побратим, что ты думаешь, — сказал я, — если мы перезимуем здесь, а весной наймемся на какой-нибудь корабль?

Йорг в ответ только фыркнул:

— Ты, ненасытный! Давай перезимуем, а там видно будет.

— Но сам план тебе нравится?

Йорг вздохнул:

— Тебя пустить в соляные шахты в Таросе, ты бы, наверное, до Сердца Тьмы добрался.

— Да, кстати, я вдруг вспомнил… Все хотел спросить, тебя-то каким ветром сдуло на север?

— Даже не знаю, как сказать…

— Честно.

— Смеяться не будешь?

— С чего бы?

— С того, что за тобой.

— Как?

— Как слышал. Я тебя видел на охоте раз и другой, как ты скачешь впереди всех, словно Ражден Меченосец. И мне всегда хотелось, чтобы у меня был такой друг. Я глупости говорю, да?

Я покраснел.

— Да нет, я понимаю. У меня тоже никогда не было друга. Нет, вру, был и сейчас есть, только он не из Людей Меча и не может быть мне побратимом. Так что я тоже рад, что мы встретились. Только не говори больше про Раждена Меченосца… И не думай тоже. Я когда-то тоже верил во что-то такое и сны даже видел, а потом понял, что это все ерунда и до добра не доведет.

Тут я окончательно смешался.

Йоргова честность частенько лишала меня дара речи. Мне было по-настоящему стыдно, но я знал, что не смогу ответить ему тем же. Он был для меня словно младший брат, о нем можно заботиться, опекать, но откровенничать с ним — Огонь оборони!

Я опустил глаза, прикидывая, на что бы перевести разговор, и вдруг вскрикнул: в посаде на всех холмах и пригорках внезапно запылали огни. (Ветер дул с моря, а потому мы не почуяли прежде запаха дыма.) Сперва я даже подумал, уж не мятеж ли? Но потом увидел просто огромные костры и тени вокруг них, да нет, не тени, а люди, кружатся, подскакивают, бьют в ладоши.

Я вскочил на ноги, но все равно отсюда было ничего толком не разглядеть, деревья мешали, а вниз бежать страшновато.

— Йорг, что это? Кто это? Ты знаешь? — И вдруг понял. — Йорг, это они, это ашен, да? У них тоже праздник? Смотри, танцуют!

— Откуда мне знать? — Йорг сделал охранительный знак. — Наверное, темные игрища. Пойдем отсюда.

— Погоди! Они правда пляшут, смотри! И поют, наверное. Жаль, ветер голоса относит.

Йорг зябко передернул плечами:

— Пошли, Ражден, поздно уже. Нам завтра к Законоговорителю, не забыл? Будем перед ним глазами спросонок хлопать, ровно две совы.

Эврар, Законоговоритель Линкариона, принял нас назавтра поутру и уделил нам едва ли больше четверти часа. К этому времени я уже знал все о его заботах (если кто подумал, что я в Гавани только разминал кулаки, то он здорово ошибся), а потому простил законнику столь нелюбезный прием.

Эврар числил в своих предках Меченосцев, освободивших некогда Линкарион от тардов и ашенов, собственно, из его семейства вышли первые церетские владетели этой земли. Однако сам Эврар сидел сейчас на краешке трона, и этот трон из-под него потихоньку вытаскивал здешний Совет Лучших, состоящий, как нетрудно догадаться, в основном из удачливых торговцев и хозяев кораблей. Разумеется, ходили упорные слухи о том, что по жилам многих из здешних Лучших течет не только истинная, церетская, но и тардская или даже ашенская кровь. Поначалу Совет, радея якобы о пользе бедных горожан, выкупил у прадедушки Эврара земли городского посада. Затем Эвраров отец вынужден был расстаться со Средним Городом — землями вокруг Гавани. Городские цеха и корабельщики дружно поднимали цены, а Законоговоритель должен жить на широкую ногу, подкармливать бедняков и щедро жертвовать на Храмы. Так что семья Эврара была вынуждена распродавать свои земли, только чтобы не идти по улицам с сумой.

Теперь Эврар владел лишь Новым Городом (сто шагов в длину, сто в ширину) и маленьким поселком в самом устье залива на выходе в море. Но все знали, что город не успокоится, пока не отберет и это. Линкариону больше не нужны были князья, пусть даже они назывались Законоговорителями, город хотел свободы, свободной торговли, его пленяли разговоры о корабельном союзе, основанном на одном из ашенских островов, о защите и неслыханных торговых привилегиях, которые этот союз обещал своим членам. И по всему по этому Эврар ждал сейчас от Законоговорителя Тароса более действенной помощи, нежели два желторотых рыцаря. А потому он без долгих разговоров отправил нас еще дальше на север, в Каларис — Оленье Городище, самую северную миссию Людей Слова. Туда, где среди поселений диких, не принявших еще сердцем Огонь тардов строился сейчас новый Храм. Нам предстояло вместе с тамошней дружиной оберегать покой его Строителей.

Выйдя от Законоговорителя, мы долго и с возмущением беседовали о том, до какой низости дошел здешний Совет, променявший заветы Лаура и Раждена на презренную монету. Не сошлись мы в одном. Я полагал, что это дикая кровь тардов развратила сердца линкарионцев, Йорг же был твердо уверен, что дело не обошлось без темного колдовства Людей Пепла.

Глава 4

Я слышу во сне, как поют мечи в ножнах. Это похоже на глухой шелест или гул, идущий из глубины, он то и дело прерывается короткими резкими вскриками, будто сталь задыхается от нетерпения. Что-то хлопает раз, другой, я слышу перестук десятка бегущих ног, и тут сон, отхлынув, оставляет меня в темноте, потом кто-то распахивает дверь и кричит:

— Южане, вставайте! Храм горит! Тарды во дворе!

Мы с Йоргом вскакиваем. За окном столб пламени — горит сторожевая башня. Похватав оружие, сбегаем вниз по лестнице. По двору мечется дюжина всадников в коротких кольчугах. Здесь же вся линкарионская дружина — в спешке, в суматохе каждый бросается навстречу ближайшему врагу. Над моей головой свистит сталь. Я отражаю удар, не успев даже увидеть лица напавшего тарда, хочу стащить его с коня, но тут слышу голос Йорга: «Обернись!» Отскакиваю назад, чудом избежав удара в шею, и скрещиваю мечи уже с новым противником. Все это больше похоже на пляску на канате, чем на бой. Нас почти вдвое больше. Тарды сбились в кучу, отступают, трое из них уже лежат на земле. Мы бросаемся наперерез, хотим закрыть ворота, но пришельцы вытаскивают из-за спины короткие луки и осыпают нас стрелами. Приходится прятаться за стены. Тарды ускакали. Служители Храма пытаются потушить огонь. У малыша Йорга течет по щеке кровь. Он небрежно обтирает ее краем ладони.

— В погоню! Не дадим им уйти!

Мы бежим к конюшням. Вороной тоже только что проснулся. Он храпит, вскидывает голову, не хочет брать удила. Приходится зажать ему ноздри. На седло у меня уже нет времени. Вскакиваю прямо Вороному на спину и мчусь вместе со всеми в непроглядную темень.

Кто- то из линкарионцев кричит на скаку:

— Берите их живыми! За каждого пленного Наставник вам заплатит!

Мы врываемся в тардский поселок. Снова хлопают двери, вспыхивают факелы. Мужчины выскакивают нам навстречу, и я кричу от радости: они не бегут, они будут сражаться! Загорелись соломенные крыши, и вот мы уже можем увидеть своих врагов. И снова то же, что было в Оленьем, только мы и тарды поменялись местами. Свист-лязг, свист-лязг. Иногда меч глухо вздыхает, встречая на своем пути вместо стали живую плоть. Я пока что невредим, наверное, потому, что сражаюсь почти не думая. Однако мне удается оглушать тардов, а не убивать. Мы здесь не для этого. Защитники поселка один за другим валятся в грязь или разбегаются. Наши дружинники врываются в дома. На пороге одного из них я вижу высокого грозного на вид тарда. Он стоит, закрывая спиной дверь, и так ловко орудует мечом, что никому из наших не удается его достать. Двоим уже пришлось отскочить, зажимая раны. Я пробираюсь туда, опускаю меч в ножны, выхватываю из-за пояса цепник. Кричу тарду:

— Эй! Смотри сюда!

Он оборачивается, замахивается. Я прыгаю в сторону, меч тарда свистит где-то около уха, но я все уклоняюсь и раскручиваю цепник. Цепь обвивается вокруг его руки, и я, что есть силы, дергаю рукоять на себя. Он роняет меч, падает на землю, хватается целой рукой за мой сапог, пытается также сбить меня с ног. Но я бью его рукоятью по голове, и он затихает.

Мне до смерти хочется узнать, что так яростно защищал этот тард. Я вспрыгиваю на крыльцо, распахиваю дверь и невольно делаю шаг назад: со всех сторон на меня смотрят десятки лиц — мужчины, женщины, дети, львы, волки, птицы. В отблесках огня в первое мгновение они кажутся живыми, и лишь потом я понимаю, что это деревянные куклы. Однако шагнуть за порог я так и не решаюсь.

Бой окончен. Деревня догорает. Йорг находит меня и приводит Вороного. Я взваливаю на спину коню мое связанное приобретение. У Йорга добыча не хуже: он сумел заначить два серебряных браслета. Дружинники тоже посовали за пазуху кто что схватил. Остальное здешнее добро пойдет, разумеется, Храму.

Светает. Мы возвращаемся домой по болотистым линкарионским низинам. В кустах перекликаются перепуганные птицы. Я напоминаю себе о том, что впервые побывал в настоящем бою и не оплошал, но, кроме усталости, ничего не чувствую. Удивляюсь, что совсем не ощущаю тяжести брони, и только тут замечаю, что на самом деле на мне лишь кожаная подкольчужная куртка Йорга. Мне она безнадежно коротка, руки торчат из рукавов. Я вспоминаю, как мы сегодня метались впотьмах по комнате, и меня разбирает хохот. Едва не падаю на своего тарда, тыкаюсь лицом в гриву Вороного, не могу остановиться.

Наконец я перевожу дух, смахиваю слезы и хлопаю пленника по плечу:

— Не вешай нос, дружище! Благодаря мне в сердце твоем скоро зажжется Огонь! И вообще начнется всякая благодать.

Теплым осенним вечером я сижу на храмовой стройке, на необструганном еще бревне, привалившись спиной к нагретой солнцем стене, и тайком наблюдаю за человеком под навесом. Сапоги по щиколотку тонут в свежих пахучих опилках.

Время от времени человек чувствует мой взгляд и оборачивается. Тогда я быстро отвожу глаза и, подобрав с земли пару щепок потяжелее, пытаюсь ими жонглировать или принимаюсь крутить на пальце серебряный перстень с осколком саремы, затвердевшей душистой смолы с островов, подарок Эно из Лорики, верховного Наставника Калариса.

Первый храм в Каларисе был построен без малого сто лет назад, и с тех пор горел едва ли не каждый год. В этот раз серьезно пострадала лишь сторожевая башня. А вот двумя годами раньше, по весне, молния ударила в купол самого Храма и почти весь Каларис выгорел дотла. Линкарионцы, молодые рыцари из ближайших поместий, в один голос уверяют, что молния прилетела не с неба, а из соседнего леса.

Так это было или нет, но Наставник Эно поклялся повторить подвиг древнего тардского императора и, приняв Храм деревянным, передать его своему преемнику каменным. По слухам, это уже стоило ему десять тысяч марок серебром. А потому Эно всячески приветствовал поимку нечестивых тардов, которые, будучи обращены, становились прислужниками Храма, а значит, даровой рабочей силой. Мой пленник оказался резчиком по дереву, и Эно не только щедро меня наградил, но и показал, в знак особого расположения, планы нового каменного Храма, сделанные на его родине, в торговом городе Лорике, согласно изысканной восточной моде.

И сейчас, сидя на солнышке, я пытался представить себе этот Храм. Раскинувшийся привольно огромным крестом — старинным символом единства мира — перед лицом извечного Огня с высокими стрельчатыми, также наискось перекрещенными окнами, строгими, точными обводами, как у морского корабля, и колокольной башней под шпилем. Таких у нас прежде не строили. Увидев планы, я вспомнил, что говорил Рувен о Старом Храме в Рувее. Он у меня до сих пор в сердце стоит. Вот потому-то, вероятно, выйдя от Наставника, я и оказался на стройке рядом со своим резчиком.

Он, как и полагалось прислужнику, усердно возился под навесом, трудясь над какой-то деревянной плитой, и впервые дал мне возможность рассмотреть себя как следует. Был он, пожалуй, повыше меня и, может быть, постарше. Темные волосы копной, одет в какие-то свои пестрые тряпки, правое запястье перетянуто лоскутом.

В его работе я ровным счетом ничего не понимал, только видел, что все у него получается легко, без заминки, будто между делом. Стружка падает к ногам, молоток постукивает, долото поблескивает, а сам мастер, похоже, мыслями далеко-далеко отсюда. Но был он все же здесь и думал не о ком ином, как обо мне, потому что тени не сдвинулись и на палец, как он быстро оглянулся — одни ли мы тут, повернулся, как и сидел, на корточках, не потрудившись даже встать, и спросил:

— Что угодно вашему преподобию?

Я невольно усмехнулся. С одной стороны поглядеть — почти стоит передо мной на коленях, а с другой — каков нахал! Однако я был не настолько придурковат, чтоб из-за этого злиться. В конце концов, на крыльце его дома мы не спрашивали друг у друга титулов.

— Где ты тут нашел преподобие? — поинтересовался я. — Не можешь отличить Человека Слова от Человека Меча?

Он опустил голову. Само смирение и раскаяние.

— Простите. Я здесь совсем недавно, вы же знаете. Как мне надлежит называть вас? — Говорил он почти без ошибок, только все слова выговаривал протяжно и нарочито правильно.

— Господин Ражден. А в особо торжественных случаях — ваша милость.

Тут улыбнулся он:

— Это правда. С милостью вашей милости я намедни хорошо познакомился.

— Я потому и пришел. — Я встал с бревна, подошел поближе и впервые глянул на его работу: на доске изогнулся в прыжке матерый волчина, а из пасти зверя вырастало дерево. — Я ж не знал тогда, что ты резчик, иначе бы поостерегся. Рука сильно болит?

— Терпимо.

Он тоже поднялся на ноги, пожал плечами. Мне он нравился все больше и больше. Не было в нем ни трусости, ни тупости, ни, напротив, дешевой хитрости.

— А почему у него из пасти дерево растет? — спросил я, указывая на доску.

Лицо у резчика тут же стало невинным, как морда кота, вернувшегося из погреба.

— Весна. Все растет.

— Что-то ты темнишь, — сказал я убежденно. — Не пристало это человеку, недавно вошедшему в обитель Из вечного Огня.

— Привезенному поверх седла, ваша милость. Кроме того, если быть совсем точным, Огонь в моем сердце загорелся без малого двадцать лет назад.

— Что?

— Так получилось, что ваш Наставник не разобрался и посвятил меня еще раз. Так что, полагаю, на том свете пред Извечным Огнем предстанут сразу двое меня. И оба одинаково замечательно сгорят, сливаясь с вечностью. Почему нет?

— Постой, постой, откуда ты все это знаешь? Разве здешние тарды больше не разбойники и нечестивцы? — спросил я с ужасом. — С кем тогда воевать-то?!

— Так я и не тард, и не здешний. Я с островов.

— Ашен?

Он снова улыбнулся:

— Можно и так.

— А сюда как попал?

— Из-за короля. Я ведь в самом королевском дворце скамьи резал. Только король наш под старость слишком жадным стал. Мы и зашумели против него. А когда дело замяли, королевский Мастер Оружия решил для примера наказать зачинщиков. А я хоть и тихий, да в любой толпе меня издалека видно. Вот и попал в передрягу. Судить-то меня, конечно, никто бы не стал, да только душно мне все это показалось, вот и решил попытать счастья в чужих краях. Да на вас, ваша милость, и напоролся.

— Жалостливо рассказываешь, — похвалил я. — Сейчас раскаиваться начну.

— Не стоит, ваша милость. У вас собака когда-нибудь была?

— Много было, а к чему ты?

— Тогда вы видели, наверное, как они с палкой играют. Таскают по полдня, погрызут, потом бросят, потом снова возьмутся. А палке от этого что? А теперь представьте, что псу попалась дорогая трость, украшенная яшмой. Что будет с ней делать собака? Да то же самое, что и с палкой. А трость от этого изменится? Да ни на ноготь. Не важно, кому я принадлежу — островам или Храму, Огню или своему роду. Важно то, что я делаю.

Это уже было прямое оскорбление. Кажется, он проверял границы моего терпения. И мне захотелось его удивить.

— Трость рано или поздно изгрызут, как простую палку, — ответил я с ехидцей.

— Все мы со временем помрем, — безмятежно согласился островитянин, — только когда переплывешь море и увидишь, как велик мир и сколько в нем разных жизней, прочее становится не так важно.

Тут я понял, насколько мне не хватает Рувена. Ашенец был хитрющим лисом.

— А с королем что сталось? — поинтересовался я.

— Другого призвали, разумеется.

— Как это?

Ответить он не успел. Загудели колокола Храма (они тут были вместо Рувенова Урагана) и позвали меня на вечернее предстояние Огню. Здешний Наставник охотно давал послабления воинам, но нужно было сделать щедрое пожертвование на строительство Храма, а я берег отцовские деньги.

Но, пробежав шагов десять, я все же вернулся и спросил еще:

— Тебя-то как зовут?

— Март.

Я снова удивился:

— Вроде, говорят, у ашенов имена потруднее.

— Ну, мы давно уже не называем детей старыми именами. И не учим поклоняться нашим старым богам, а просто посвящаем их Огню — так же, как вы. Зачем без конца ворошить пепел?

Все предстояние я думал о своем резчике. Лаур говорил: «Мы должны во что бы то ни стало привести этих несчастных нечестивцев к Огню. Мы должны учить их и Словом, и Мечом. Они потеряют свое лицо и выучат наши законы, наш язык, нашу веру, потому что мы служим самой прекрасной и великой силе на свете и предстоим Истине. Они страдают в грязи этого мира и не могут найти выхода из своих страданий, потому что в этом мире такого выхода нет. Но мы научим их, как принести все несовершенство и мира, и наших собственных тел на очищение Извечному Огню. И тогда они, так же как и мы, коснутся вечного Блага, Красоты и Справедливости». Это было понятно. Понятно было и то, что тарды все время норовили оттолкнуть руку помощи и погрязнуть в несовершенстве этого мира еще глубже. Я иногда воображал себя тардом и чувствовал, до чего обидно ютиться на задворках, у самого побережья, и вспоминать о былом величии своего народа. Но этот черноголовый говорил о ничтожестве, в которое впал его род, о забвении обычаев предков совершенно спокойно. Странно встретить врага, который с тобой согласен.

Во всяком случае, одно было ясно: сегодня я нашел для себя в Каларисе новое развлечение.

Глава 5

Я лежал, вытянувшись на топчане, в состоянии безмятежного блаженства и лениво размышлял, пожевать чего-нибудь или и так будет хорошо, когда в комнату влетел разгневанный Йорг:

— Ражден, ты вообще о чем думаешь? — бросил он мне с порога.

— Вообще? Съесть что-нибудь или пока не стоит.

— Ах, вот как, значит?

— Только боюсь, если я встану, у меня отвалятся руки или ноги. А собственно, что тебя тревожит?

— Я надеюсь, что отвалится твоя дурацкая голова! Ты что, теперь подрядился Храм строить? Денег мало или славы Эвмена захотелось? Может, и мне теперь за то бой?

А- а, протянул я удовлетворенно, так вот ты о чем! Так ведь говорить-то не о чем. Подумаешь, пару раз ворот покрутил, но ведь просто так, на спор. Каменщики стали подначивать, ну я и…

— Если ты позволяешь, чтобы над тобой смеялись все рабы в округе…

— Они бы смеялись, если б я отказался или не смог. А если я буду на каждом шагу пыжиться и надувать грудь, то попросту свихнусь тут от безделья, да и ты, по-моему, тоже. Так что, и правда, присоединяйся-ка ко мне.

— Точно. Точно ты уже свихнулся. Линкарионцы и так над нами во все горло хохочут, а тебе все мало.

— Они что, к тебе цеплялись?

— Не важно, — ответил Йорг воинственно.

Я медленно, как осенний лист, опустился с небес на землю. После нападения тардов мы с неделю спали, не расставаясь с оружием. Но сейчас была уже середина осени, пошли первые дожди, задул ветер с моря, тарды (если верить Марту) занялись своими полями и огородами, и было похоже, что до зимы никакие напасти Храму больше не грозят. Поэтому мы дулись в кости, бражничали и закисали. Я был бы сейчас рад-радехонек и самому завалящему приключению, но драки с линкарионцами в темных углах приключением не назовешь. И тут меня осенило.

— Не вешай нос, побратим! — воскликнул я и, охнув, сел на топчане. — Ражден Милосердный нас не оставит. Мы разберемся с этими позорными насмешниками в два счета. Да, именно так, — добавил я задумчиво. — Именно в два счета.

Я не торопился. Присмотрелся к линкарионцам, выбрал среди них заводилу — невысокого рябого парня — и подловил его на заднем дворе при всем честном народе, чтобы он не испугался.

— Послушай, тут, кажется, кто-то не верил, что я по праву ношу свой герб?

— Может быть, и так. — Он потихоньку стал настраиваться на драку.

— Так я вот что подумал: если я разобью тебе нос или ты мне, это ведь ничего не докажет, правда? Нужно решить все раз и навсегда. Пусть будет турнир.

— Что? — у него аж кулаки разжались от изумления.

— Нас, таросцев, двое. Вы выставляете двух своих, и дальше все по правилам — поле, герольды, копья и мечи. Победивший получает оружие побежденного. Ну что, пойдет?

Он, как то и пристало человеку благородному, не торопясь, обдумывал мое предложение, но я видел, как его глаза засверкали жадным блеском. Тарды тардами, но в поле, в благородной игре никто из нас еще себя не пробовал. Наконец он сплюнул и пробурчал разочарованно:

— Наставник не разрешит… чтоб его!

— С Наставником я договорюсь, — пообещал я. — Не бойся, он должен согласиться.

— Ну смотри! А что ты ему скажешь?

— После узнаешь.

Каларис заметно оживился. С наставником Эно мы договорились просто. Во-первых, никаких гостей, никаких женщин, никакого пышного празднества. Только мы, здешняя дружина, и единственная дама, в честь которой здесь уместны подвиги, Хестау Предержательница. Во-вторых и главных, каждый победитель половину вырученных от продажи своего приза денег пожертвует на строительство Храма. И все зашевелилось.

Прислужники Храма ровняли и размечали козий выпас за стеной, превращая его в образцовое турнирное поле, лин-карионцы что ни день рубились друг с другом. Мы с Йо-ргом на заднем дворе вновь терзали чучела: мой побратим наотрез отказывался встать против меня.

Снизошли до нас даже Солнечные Мечи — четверо странствующих рыцарей, застрявших в Каларисе на зиму и поджидавших первого корабля, чтобы плыть через море на острова, зажигать Огонь в сердцах соплеменников Марта. Это были четверо стальноглазых волков голубых кровей, которые прежде даже не заговаривали с нами — не из высокомерия, а, вероятно, просто потому, что им и в самом деле было бы не о чем говорить. Но скука мирной жизни не пощадила и их. И они передали через оруженосцев Наставнику, что согласны сразиться на нашем турнире друг с другом (соперников для них все равно не было) и показать соплякам и молокососам настоящее искусство боя. Сопляки и молокососы в моем лице радостно согласились.

И в самом деле, эта затея нравилась мне все больше и больше. Если я одержу победу, это будет неоценимый опыт, первая ступенька к турнирным полям Рувеи или Ахоллы. Если же проиграю, о моем позоре не будет известно нигде, кроме Калариса и, возможно, Линкариона, а не на них свет клином сошелся. А что до привычной уже скаредности нашего Наставника, то теперь я сам не меньше его хотел увидеть новый Храм построенным и украшенным резьбой моего мастера. Словом, куда ни посмотри, все вокруг прекрасно. Так, по крайней мере, думал я поначалу. Но в день турнира (а мы управились точнехонько ко Дню Покаяния последнего тардского Императора) я уже думал совсем по-другому.

Глава 6

Рувен когда-то говорил мне, что на всю жизнь запомнил две ступеньки, ведущие на его кафедру в Университете Рувеи. А я, наверное, всю жизнь буду помнить дощатый, засыпанный соломой пол в конюшне Калариса. И лужи во дворе. И запахи сена и конского навоза. Потому что именно там (за неимением шелковых шатров) мы и дожидались выхода на поле.

Йорг, наверное, уже в десятый раз перетягивал подпругу. Я к Вороному не подходил: почует, что я не в себе, и тоже начнет выкидывать фортели. Просто бродил по конюшне взад-вперед да время от времени выходил на крыльцо посмотреть, как там погодка. День был холодный, сырой, но безветренный. Бледный кружок солнца то исчезал, то снова выныривал из мутно-серых облаков. Я настолько пал духом, что готов был молить нечестивых богов о проливном дожде или о граде, что похоронит, пока не поздно, всю нашу затею. «Играем-то всерьез! — с опозданием сообразил я. — Доспехи доспехами, пусть их даже и не пробьешь ничем, хотя так не бьюает, но если копье попадет в глаз или в горло… Или нога в стремени запутается… Йоргу хорошо, он второй. Если со мной что-то случится, он может и не выезжать. Тьфу ты, пакость какая в голову лезет!»

Наткнувшись на побратима, все еще изнемогавшего в единоборстве с подпругой, я попытался сострить:

— Знаешь, мне просто удивительно везет на поля сражений! То за свинарником, среди куч дерьма, то здесь, в грязи, на козьем выпасе.

Он меня, похоже, просто не услышал.

Наконец на выгоне хрипло пропела труба.

Ко мне бросились, раздуваясь от гордости, Бурые Колпаки — младшие служители Храма, они сегодня были за оруженосцев. И дальше все покатилось слишком быстро, чтобы еще о чем-то думать — куртка, броня, шлем, шпоры, меч. Тут уже поневоле выпрямляешься и расправляешь плечи. Я вскочил в седло, разобрал поводья, взвесил копье в руке и все же успел подумать: «Ох, вывихну я запястье, как пить дать вывихну!» — а потом все уже пошло само по себе, будто и не со мной.

Йорг хлестнул Вороного по крупу, крикнул: «Давай, Раж-ден!» Я пришпорил коня и выехал на поле. До сих пор я не знал, кого линкарионцы выставят против меня. Надеялся увидеть на том конце поля своего рябого собеседника. Но вместо этого они послали вперед самого рослого и плечистого верзилу. Как только я его увидел, так сразу же понял: первый удар должен быть непременно моим, иначе глотать мне грязь.

Мы объехали выгон по кругу, поприветствовали Наставника Эно (для него единственного принесли сюда кресло, остальные зрители толкались вокруг на своих двоих). Я проделывал все это, сам не замечая как, но ни на мгновение не отрывал глаз от своего противника. Видно было, что он силен, да и просто тяжел, но вот столь же быстрым он быть никак не мог. Тут уж что-нибудь одно. На мечах я, скорее всего, загоняю его в два счета, дыхание у меня лучшее во всей округе отсюда и до Тароса, а может и до Рувеи. Но нельзя позволить ему даже прикоснуться ко мне острием копья, а то какой-нибудь из костей я точно не досчитаюсь.

А потом уже все совсем пропало, остались только уши вороного, наконечник моего копья да его копье где-то там, в дальней дали. Мы разворачиваемся навстречу друг другу. Я подбираю поводья, сжимаю колени. Мягкий толчок — Вороной переходит с рыси на галоп. Кровь стучит в висках. Я вижу, как он медленно-медленно приближается, становясь все больше и больше, потом конец моего копья прикасается к его наплечнику, чуть выше кромки щита. Я проваливаюсь, лечу куда-то вперед, хватаюсь одной рукой за луку (такого не случалось со мной лет десять), чудом удерживаю равновесие и, развернувшись, вижу скачущую с пустым седлом лошадь. Звенят у нее под брюхом стремена, а мой противник лежит на земле.

Я тут же соскочил с коня и выхватил меч, готовый продолжать бой. Но этот верзила все не поднимался. Линкарионцы бросились к нему. Хотел подойти и я, не смог. Наконец он, похоже, немного опамятовался и приятели помогли ему уйти с поля. Ни о каких формальностях, вроде сдачи в плен, речи не шло, и так все было ясно. Мои Бурые Колпаки вопили от восторга. Я перевел дух. На мгновенье, когда он снопом лежал на земле, он напомнил мне брата, и это получилось очень нехорошо.

Я ушел с поля, сбросил доспехи прямо на траву, потом, расталкивая служителей, пробрался к самому ограждению. Сейчас должен был выехать Иорг.

Против малыша Йорга они, разумеется, выставили того самого рябого проходимца. Я очень волновался за побратима, поскольку еще ни разу толком не видел его в деле (тардский набег не в счет, мы тогда в темноте собственные руки с трудом видели).

Снова приветствие, разворот — и снова кони скачут навстречу друг другу. Со стороны это выглядит великолепно. Йорг в седле чуть горбится, но видно, как цепко он сидит. В последний момент лошадь линкарионца вильнула в сторону, он ударил в щит Йорга неловко и косо, мой побратим тоже растерялся, попытался удержать равновесие и одновременно выбить противника, в результате оба полетели на землю.

Но тут же вскочили, похоже ничуть не оглушенные, и набросились друг на друга. Я повис на ограде, не спуская с них глаз. Линкарионец рубился хорошо. Он был тощий как щепка и жилистый, а потому страшно выносливый. Йорг поначалу легко отражал все его удары, но потом стал уставать. Похоже, скоро он сам это почувствовал и заметался. Конечно, не такое уж это было метание — шаг влево, шаг вправо, но ясно было, что долго ему не продержаться. Однако и рябому приходилось нелегко: Йорг заметно волновался, злился и наносил самые неожиданные удары. Не знаю, что выбрал бы я, рябой же не решился выжидать, пока противник окончательно выдохнется, и пошел в атаку. Малыш Йорг встретил его с такой яростью, что не выдержало железо. У меча рябого треснул стержень, и клинок отлетел от рукояти. Йорг тут же показал хорошую выучку — подцепил своим клинком перекрестье рукояти противника, крутанул меч вниз и в сторону и окончательно обезоружил линкарионца. Впрочем, это уже было излишне. Тому так и так оставалось лишь опуститься на колено и признать свое поражение.

Йорга бурно приветствовали все Бурые Колпаки и все Багряные Плащи, служители Храма. В них, похоже, не было ни капли патриотизма.

За оградой турнирного поля мы с Йоргом обнялись. Я похлопал его по плечу:

— Ну вот, теперь мы с тобой круглые победители, побратим. Пошли смотреть, как дерутся Странники.

Ратное искусство Солнечных Мечей и в самом деле было выше всяких похвал.

Наставник Эно неведомо почему был также доволен исходом турнира. А может, он просто радовался неожиданному празднику среди своих бесконечных трудов. Во всяком случае, на пиру (по меркам Калариса это был самый настоящий пир) он первым поднял кубок в нашу честь.

После трех-четырех здравиц я, по своему обыкновению, обнаружил, что оказался самым трезвым за столом, и шепнул Йоргу: «Сбегаем отсюда!»

Мы ушли за храмовую ограду, оставили за собой убогие землянки прислужников и нырнули в лес. Была там одна полянка, вернее, островок среди болота на берегу темной ворчливой речки. Зимой там, похоже, погуляли северные ветра, поломали осинки и выкорчевали две старые сосны. Земля была сплошь засыпана пряной побуревшей листвой и хвоей. Я прилег на сосновый, ствол головой к корням. По небу быстро неслись тонкие серые облака. Пахло грибами, мокрым деревом.

— Ну что, звезд будем ждать? — покорно спросил Йорг, привыкший уже к моим чудачествам.

— Не знаю еще, — ответил я. — Ты не обращай внимания, я просто устал. А хочешь возвращайся. Я тебе еще не очень надоел?

— Ражден, да что с тобой? Ты же знаешь, я тебя ни когда не оставлю.

— Здесь безопасно.

— Все равно. Знаешь, я еще ни разу не пожалел, что поехал с тобой. Я тебе сейчас скажу, только не смейся. На самом деле, ты мое спасение. Я без тебя просто не умею говорить с людьми. Ни драться, ни мириться, понимаешь? Я для них для всех чужой. А у тебя все получается. И я с тобой ничего не боюсь.

Я поежился. Уже и в самом деле стемнело, и сырость забиралась под куртку.

— Я не знаю, — сказал я наконец. — По-моему, ты что-то сам над собой мудришь. Я никогда не собирался быть ничьим спасением, да тебя и спасать-то не надо. Ты был хорош до того, как мы встретились, а когда расстанемся, будешь не хуже.

— Расстанемся?

— Ну, когда-нибудь это наверняка случится. Не сегодня и не завтра, конечно, но знаешь, все случается. Рувен как-то сказал, что Хестау Предержительница все время проверяет, из какого мы сделаны материала. Какие-то испытания для меня, какие-то для тебя, но не всегда догадываешься, что, когда и как.

— А если я просто не смогу?

— Сможешь, конечно. Не сегодня, так завтра, Рувен говорил, что раз уж Хестау сама нас сотворила, так, наверное, она знает, сколько кому отпущено сил и сколько кому надо дать времени.

— И ты в это веришь?

— Не знаю. Верю, наверное. Я Рувеновы речи вообще не часто вспоминаю. Так, при случае. Ладно, пошли, а то скоро тут будет темно и холодно.

И словно в ответ на мои слова с неба крупными и редкими хлопьями посыпался первый снег.

Глава 7

Снег сошел на следующий после турнира день, но зарядили дожди. Мы с Йоргом даже не могли выбраться в Линкарион, чтобы продать наши трофеи. Отношения с линкарионцами после столь сокрушительной победы, разумеется, не улучшились. Мой побратим целыми днями спал как сурок или начищал свое оружие, а я очень скоро снова почувствовал себя в западне и сбежал на стройку.

Навес за время моего отсутствия превратился в теплый сухой сарайчик с верстаками по углам, грубыми скамьями, столом, факелами на стенах. Похоже, мой пленник неплохо устроился. Во всяком случае, меня он встретил совсем по-хозяйски.

— А, господин Ражден, рад вас видеть. У вашей милости нюх — только что полировку закончил. Пойдемте, вам первому покажу.

На деревянном настиле в центре мастерской стояли две длинные, почти сплошь покрытые резьбой скамьи. Март указал на них широким жестом и пояснил:

— Осталось только гнезда для факелов сделать, и совсем готовы будут. Ну разве не красавицы?

Я как-то раньше никогда не обращал внимания на скамейки и теперь не знал, что сказать. Мне не хотелось его обижать, не хотелось и показывать собственную глупость.

— А что за дерево? — спросил я.

— Дуб, конечно, — в голосе его звучала нежность. Он снял со стены факел и поднес к скамье. — Иди ближе, смотри, как огонь в глубине отражается.

Спинки и опоры скамей сплошь покрывали завитки ветвей с дубовыми листьями и желудями. По краям спинки взлетали вверх, как шпиль будущего храма, основания для факелов. А на торцах, среди все тех же лиственных зарослей, спрятались картинки: птица, несущая в когтях змею, окруженная розеткой из четырех лепестков, мой старый знакомец волк, из пасти которого растет дерево, вернее (теперь я присмотрелся) не дерево, а что-то вроде лозы. На другой стороне — та же лоза в цвету. У корней ее бродит кабан, на вершине клюет плоды птица, а вот косматый большеглазый Бес Звезды, злой дух из преданий черноголовых, который также частенько вредил и церетам, беседует с человеком в плаще Наставника.

— Это ты для кого делал? — спросил я.

— Для Храма. Господин Эно хочет, чтобы там было два алтаря. Один для простецов и Багряных накидок, а другой для Пламенников. Вот эти будут перед алтарем Пламенников стоять. Ну, так как они тебе?

Пламенниками Во Тьме называли отшельников, которым обычная жизнь служителей Храма казалась слишком легкой. Они постились каждый день, не мылись, не снимали власяниц и ночью спали в гробах. Здешних Пламенников я видел только несколько раз и издали, но на более близкое знакомство, конечно же, не нарывался.

— Что молчишь, ваша милость? — нетерпеливо переспросил резчик. — Как тебе?

— Даже не знаю, что сказать.

— Не нравятся? — он обернулся ко мне и довольно убедительно изобразил оскалившегося пса.

— Нравятся. Я, правда, ничего не понимаю, но нравятся, — сознался я. — По-моему, эти скамейки не для тощих и вонючих Пламенниковых задов.

Он усмехнулся:

— Ну, мастер задов не выбирает! А чего ты не понимаешь?

— Да все того же — почему, например, у волка из пасти дерево растет.

Он поглядел на меня изумленно:

— Что, правда? Ну ты дикарь! Тебе что, сказок в детстве не рассказывали? Ты, может, случаем и грамоты не знаешь?

— Случайно знаю. Совершенно случайно, уверяю тебя, и тем не менее. А вот дубовые скамейки изучать как-то не пришлось.

— Ох, прости, я не хотел. Он развел руками. — Не сердись, я, когда кончаю работу, всегда немного сумасшедший. Садись, сейчас все объясню. — Он подвинул мне грубо сколоченный табурет. Смотри сюда. Змея — это чей знак? По-вашему, по-огнепоклонницки?

— Телесной души, — ответил я, не задумываясь — Рувеновы наставления сидели крепко.

— Угу. А птица ее несет в небо. Но птица — ястреб, она еще и убивает змею, смотри, какой клюв и когти. Это значит, что вы, огнепоклонники, не можете коснуться небес, если не умрете.

— Ну да, а что тут такого?

— А ты смотри дальше. Что это за дерево, знаешь?

— Сначала подумал, что дуб, а теперь, похоже, нет.

— Сам ты дуб! Это саремовый плющ с островов. Он обвивается вокруг любого дерева и растет, пока до неба не дотянется. Видишь, кабан ему корни грызет. Птица зерна клюет, но он все равно растет, и пока он есть, все на свете едино: и подземное царство, и земля, и небеса. Тебе нянька не рассказывала, как старик по бобовому стеблю на небо лазал?

— Да вроде было что-то, только так давно…

— То-то и плохо, что давно. Если ты знаешь только про змею и огонь, то и жить тебе здесь, и мучаться от тесноты, пока не помрешь, но если ты помнишь про плющ, то можешь сам себе мир выбирать и менять по своему усмотрению. Знаешь, для чего сарема нужна?

— Для торговли? Она дорогая, из нее благовония делают и вроде еще духи.

— Ага, благовония! Вы тут все так перепутали без нас. Сарема человеку его живую душу показать может. Не вашу, телесную, которую вы сапогами под лавку запинали, а живую. Которая и змея, и птица, и цветок, и женщина, и все. Правда, если человеку глаза с детства не вывихнули, он и так все видит, но иногда и сарема нужна, если жить устанешь. Вот смотри сюда снова. Эти четыре листика, вокруг птицы со змеей. Это значит, что плющ все равно сильнее и смерть — это только путешествие в иную плоть, и снова рождение, и снова все радости всех миров перед то бой. Только не зажмуривайся.

— А Изначальный Огонь?

— Не знаю, может, он где-то и есть, только мне до него дела нет. Вокруг столько красоты, столько жизни, а ты говоришь, что надо зажмуриться и все скорее пожечь. В честь какого-то Изначального Огня, который даже и не настоящий огонь, а так, Чистая Сущность. Говоришь, нужно все вокруг огнем очистить, а я говорю, что грязь у тебя в глазах, в ушах и на языке, если ты чудес этого мира не видишь. Не видишь потому, что души своей давно в истинном обличье не видел, потому что боишься ее, тоже очистить огнем хочешь. А она прекрасна и в твоей чистке не нуждается.

— Да не боюсь я ничего! И ничего не говорю!

Он снова смутился и перевел дух:

— Опять меня понесло, прости. Ты, наверное, и вправду не боишься. Да я сейчас не с тобой говорил. Знаешь, бывает.

— Так все-таки почему из волка дерево растет?!

— У! Мать Хестау, за что ж ты его таким недогадливым слепила?! Волк — повелитель нижнего мира, смертоносец. Но в нем тоже жизнь. Предки наши рассказывали, что по весне волк с женщиной-ведьмой по вспаханному полю катается и оттого земля становится хлебом брюхата. Ну, я такого изобразить не посмел, решил, что наставник Эно на стену полезет, вот и сделал намеком.

— А Бес с Наставником, о чем они говорят?

— Понятия не имею. Я их так, для смеха вырезал. Подумал, что они уж точно найдут, о чем побеседовать.

— А почему ты такие скамьи сделал именно для Пламенников? Уж от их-то семени плода не дождешься. Они, считай, умерли уже, только по земле пока ходят.

— Так ведь я и говорю тебе, что все зто рядом. Мир не лужайка, где птички-бабочки летают, птички-бабочки тоже друг дружку прекрасно едят. Просто все рядом — жизнь и смерть, тьма и свет, земля и небо…

— Бес Звезды и Человек Огня?

— Ты это сказал.

— И ты в это веришь?

— А что, разве это не так?

Я перевел дух. И подумал еще кое о чем.

— Март, ты мне правду можешь сказать?

— Попробую.

— Ты за этим сюда и приехал? Чтоб об этом говорить? Словом и резьбой?

Март улыбнулся:

— Думаешь, мне слава Лаура спать спокойно не давала?! Ничего себе, представляю! Нет, господин Ражден, я сбежал. Точнее, меня прогнали. Это правда и есть. Я всегда правду говорю.

— Только не всю?

— Как и любой человек.

Две скамьи для Багряных Накидок, две для прочих гостей, четыре скамьи с балдахинами для хора. Я зачастил в мастерскую. Звал с собой и Йорга, но тот, недоуменно пожав плечами, отказался. А как-то потом я увидел его во дворе, почтительно беседующим с одним из Солнечных Мечей, и успокоился — значит, мой побратим не скучает.

Мой резчик сказал на это: «Волки ищут щенят», но объяснить, что он имеет в виду, не соблаговолил.

Он скоро вовсе перестал меня остерегаться, и я каждый день выуживал из него новые рассказы об островах, о белых домиках из глины, расписанных цветами, и буйных пиршествах, о прекрасных женщинах и непроходимых лесных зарослях, об изгнанных королях и самовластных аристократах, о морских сражениях с тардскими и (увы!) церетскими кораблями, о старых мастерах и их деяниях.

Самым чудным было то, что его рассказы о нечестивой вере казались мне странно знакомыми. То же сказал когда-то Рувен об Эвмене и его друзьях. Они говорили с птицами и зверями, как с друзьями. Они звали братьями огонь и камень, а сестрами — жизнь и смерть. Все это наводило на такие крамольные мысли, что я предпочитал не додумывать их до конца. Йорг, с которым я как-то рискнул поделиться своими сомнениями, даже слушать меня не захотел. Март же, наоборот, не видел в этом ничего особенного. Всюду попадаются умные люди.

Я все приставал к нему, уговаривая рассказать, зачем он сюда приехал. Не верилось мне, что такой хитрюга попал как кур в ощип. Март смеялся и отмахивался:

— Ну, рудокоп! Зачем тебе чужая жизнь?

— Ты же сам говоришь, что чужой жизни не бывает, жизнь она одна, общая.

Он закрыл руками голову:

— Сдаюсь, сдаюсь. Убит и погребен. Ладно, слушай. Ты про корабельный союз, конечно, знаешь?

— Ну да.

— Начиналось все очень невинно. Потопить пару кораблей тардов, пограбить церетов. Не в море, конечно, а здесь же, на берегу. Налоги. Пошлины. Наши на такие дела мастаки. А потом среди тех, кто познатней, пошли разговоры, что, начав с корабельного союза, можно и Лайю возродить. Церетов потихоньку скупить на корню, выкупить назад наши родовые земли — и вперед. Флаги на башни, армию на границы, аристократов по дворцам. Словом, все как в старое доброе время. Даже короля поменяли ради такого случая на более честолюбивого.

— Мерзавцы неблагодарные! — проворчал я.

— Я бы так не сказал, но твой праведный гнев понимаю. Но ладно, мне-то что, мое дело — скамейки, только они сами прицепились. На мою беду, род у меня славный и древний, вот они и хотели, чтобы я в их ряды встал. А я ни в какую.

— Постой, не понял: ты что, не хочешь свой род из ничтожества поднять?

— Да нет, зачем мне это надо? Собственно, весь род — один я. А мне и так неплохо было.

— А предкам твоим каково?

— Понимаешь, о предках можно думать, когда их пять поколений, ну десять. На двадцатом уже начинаешь сбиваться. А как дойдет до третьей дюжины, то чувствуешь, будто на краю глубокого колодца стоишь. Хочется отойти подальше и забыть. И жить самому по себе, а не таскать за спиной всю семейную усыпальницу.

Я готов был взвыть от ужаса и восторга. Мой пленник, прислужник Храма, да что там обиняками говорить, попросту раб, родовитей любого церета на этой земле. А главное, плюет на эту родовитость с высокой башни. Это было здорово! Не знаю почему, но здорово.

— Дальше все просто. Аристократы наши — народ серьезный. Станешь им возражать — и пришить могут. Вот я и сбежал.

— И не жалеешь?

— Да о чем жалеть? Тут мне сплошная благодать.

— А о родине своей не жалеешь? О той первой, погибшей?

— С чего? Был срок — жила, не хуже была и не лучше, чем другие царства. А пришло время, умерла. А мне без роду, без племени легче. Вот представь, водрузил ты свое знамя на холме. Сразу куча народа найдется, которая у тебя захочет этот холм отбить. Придется крепость строить, войском обзаводиться. Морока!

— Так, так, погоди! А кто это давеча на крыльце мечом махал, словно мельница? Что же ты мне тогда не поклонился и в дом не пустил?

— Уел. На самом деле ты прав. Когда любишь, всегда потом приходится строить стены и вооружаться. А не любить ничего — значит заживо умереть. Только я работу свою люблю, ну потом, наверное, женщину, ребенка буду, без этого тоже никуда. А воевать за то царство, которое до меня было или после меня будет, уволь! Зачем мне такая страна, из-за которой я не смогу скамейки вырезать?

Я, кажется, понял, но на всякий случай переспросил:

— Значит, ты хотел свою душу сберечь?

— Угу. У нас ведь времени не так много. Четыре десятка лет, ну пять, шесть. А душа медленно растет, как саремовый плющ. Обидно будет, если она не успеет вытянуться, зацвести и плоды дать.

Тут я вспомнил Йорга и снова спросил:

— А не бывает страшно, когда душа растет?

— Бывает. Все страшно. Только это не важно.

— Важно то, что ты делаешь?

— Да.

Глава 8

Первые морозы заковали Каларис в снежный панцирь. Мы наконец расстались со своими трофеями. Я оставил себе на память только шлем своего врага. Йорг хотел оставить коня — ему самому такой красавец был не по карману, но я отсоветовал:

— Разве не помнишь, как он вильнул от твоего копья? Он хорош, конечно, по всем статьям хорош, но трус. А от трусов надо избавляться поскорей.

Йорг с видимой неохотой согласился.

Если верить Марту, то в самую длинную зимнюю ночь пируют все три народа: и цереты, и тарды в своих поселках, и черноголовые на островах. Может и так. Только я никогда этот праздник не любил. Каждый раз ждешь какого-то чуда. Думаешь, что и в самом деле одна жизнь закончится, а другая начнется с восходом солнца, а потом оказывается, что вокруг все то же и все те же и на палец ничего не изменилось.

Вот и в этот раз торжественная служба в честь Разгоняющего Тьму Огня в старом деревянном Храме. Свечи то и дело тухли от порывов ветра. Затем праздничный ужин. Эно вновь расщедрился на свой лад и послал на каждый стол по огромному пирогу со свининой и луком. Не знаю, как Накидки с Колпаками, но наша славная дружина этим явно ограничиться не собиралась. И вот уже совсем ночью в нашем доме сдвинули столы, выставили брагу, припасенную загодя снедь, и началось веселье.

Я забился в самый темный угол и сидел там тихо, как напроказивший щенок или нераскаявшийся нечестивец, чтобы кто-нибудь не вздумал мне подливать.

У всякого свои чудачества, а я, например, не могу веселиться вместе со всеми. Воевать могу, и охотиться, и биться на турнирах, а вот веселиться так и не научился. Зато научился прятаться. Вот и сейчас, когда все порядком захмелели, я, держась в тени у стены, стал пробираться к выходу.

Йорг сидел рядом с Солнечными Мечами. Я тронул его за плечо и тихо сказал:

— Я ухожу.

Он посмотрел на меня осоловевшими глазами:

— Давай, давай, охладись. Может, это тебе поможет.

— Ты остаешься?

— Мне и здесь хорошо.

На улице было ясно, звездно. Гулко тявкали собаки, да сыпался с небес мелкий снежок. Я постоял на крыльце, потом неторопливо побрел в сторону посада, как вдруг услышал странный шум. В темноте что-то хлопало, гудело, звенело, снег скрипел под десятками ног. Я пригнулся и, прячась за сугробами, поспешил к поселению прислужников — шум шел явно оттуда. Я уже добрался до крайней землянки, но тут из-за поворота показалось такое шествие, что я поневоле отступил и сделал охранительный знак.

Один за другим из темноты выныривали огромные, идущие на задних лапах медведи с мертвыми, остекленевшими глазами, длинноногие лохматые птицы, лошадь с встопорщенной гривой, пустая коровья шкура, покачивающая рогатой головой.

Я бросился бежать. Но чудовища неожиданно прытко погнались за мной, окружили и схватили. И тут я сразу перевел дух. Держали меня, несомненно, живые, человеческие руки. Сопротивляться я не стал.

Одна из птиц подскочила ко мне:

— Ты что здесь делаешь, ваша милость?

Она откинула капюшон с пришитым длинным носом и оказалась Мартом.

— Гуляю, — коротко ответил я.

— В нынешнюю ночь? С какой радости?

— Заскучал.

Он только покачал головой. Прочие прислужники смотрели на меня из-под своих масок без особой злобы, но и без всякого страха и почтения. Это в самом деле была их ночь и их праздник. Март долго что-то им втолковывал то по-тардски, то на своем протяжно-жестком наречии. Наконец они отпустили мои руки и отступили. Кто-то накинул мне на плечи потерянный в бегстве плащ.

Март сверкнул зубами:

— Ну что, ваша милость, пойдешь с нами?

Разбудило меня солнце. Значит, учитывая самую долгую ночь, было уже за полдень. Я тонул в огромной мягкой перине, правая рука свесилась вниз и затекла. Тут хорошо бы сказать, что я тщетно силился припомнить, что было вчера, но где там! Все я помнил прекрасно.

За спиной что-то тихо шуршало, и я точно знал что, а вернее кто. Очень осторожно я стал поворачивать голову, только чтобы посмотреть, плачет она или нет. Если плачет, тут же снова закрываю глаза.

Она, слава Огню, не плакала, сидела на коленках и зашивала свою юбку. Маленькая, ладная, как копенка, с глазами-вишенками и оспенным шрамиком над верхней губой. Увидела, что я проснулся, хихикнула и, показав на разорванную юбку, что-то прощебетала. У меня запылали уши.

Голова, как назло, ясная как стеклышко, и все помню прекрасно. Как мы плясали на перекрестке под звездами, а потом доплясывали уже здесь, в землянке. Звенели бубны, гудели дудки, пахло дымом и потом. А потом, когда я уже не мог ноги от пола оторвать (тарды меня щедро потчевали своей брагой), потом я пиликал для них на скрипке. А потом рядом возникли откуда-то Март и она. Она дернула моего мастера за рукав и зашептала ему что-то на ухо.

Март сказал:

— Она спрашивает, где ты учился играть.

Я ответил:

— В лесу.

Март перевел, она прыснула, а я возмутился — над чем тут смеяться? А дальше… Н-да!

Чувствуя, как полыхают щеки, я ей осторожно улыбнулся. Она погладила меня по волосам и сказала что-то ласковое. Тут мы, похоже, разом припомнили вчерашнее и расхохотались.

Дома Йорг мерил шагами комнату.

— Ты где был? — напустился он на меня. — Я тут чуть с ума не сошел!

— В поселке.

— В каком еще поселке?

— У ашенов. Верней, у тардов.

— Хестау Предержительница! Нынешней ночью? Что ты там делал?

— Праздновал. Голоден как пес. Ничего от вчерашнего не осталось?

— Что так? Они тебя не накормили?

— Как видишь.

— Слушай, побратим, — окликнул он вдруг. — Я вчера говорил со странствующими рыцарями. Они зовут нас за море воевать с нечестивцами. Говорят, мы оба сможем со временем стать неплохими воинами. Что скажешь?

От неожиданности я сел на топчан и пробормотал:

— Не знаю. Никогда не думал об этом.

— Ты же сам этого хотел. Помнишь, тогда, в Гавани.

Тогда-то я и вправду хотел. А сейчас? Пожалуй, еще больше. Своими глазами увидеть земли ашенов! Я покачал головой:

— Нет, Йорг, наняться на корабль — это одно. А вступить в орден к странствующим рыцарям — совсем другое. Я не привык, чтобы мною командовали.

— Ты что городишь? Не знаешь разве, что такая честь предлагается только один раз?

— Не нужно мне чужой чести, — отмахнулся я. — Мне и своей хватает.

— Ражден, прошу тебя, говори серьёзно!

— Все серьезно, побратим. Я больше не хочу с ними воевать. Ты как знаешь.

Глава 9

Наконец миновало то омерзительное время, когда за окном то тьма кромешная, то мутные, как пивной осадок, сумерки. Теперь солнце умудрялось посветить днем и даже растопить немного снег на крышах. Зато и наши запасы тоже таяли. Каша становилась все жиже, в хлебе все ясней ощущался привкус мякины. Конечно, и у нас дома весна не была самым сытым временем года, но в первый раз в жизни я понял, что это такое, когда все время хочется есть. Одно могу сказать точно — дома по весне никогда не обсуждались способы ловли грачей. Мы пытались ломать лед на реке и ловить в прорубях рыбу, выбирались в лес на охоту, но без особого толка: ни лесов, ни здешних заводей никто хорошенько не знал. Поговаривали об еще одном набеге на тардские поселения, но пока только поговаривали.

С легкой руки кого-то из Колпаков по Каларису пошло гулять присловье: «Это все Храм новый нас объедает». В чем-то они были правы. Наставнику приходилось выбирать: или исполнять обет, или кормить своих людей до отвала. Линкарионская дружина вся как один ходила мрачнее тучи — они не привыкли ущемлять в чем-то свою телесную душу. Я старался держать голову высоко и не следить хищным взглядом за всем бегающим и летающим.

Лучшим средством против недреманого аппетита оказалась болтовня с Мартом, которой я все так же частенько предавался. Однако вскоре ашенец стал потихоньку подсовывать мне то ломоть хлеба, то кусок медовых сот, то еще что-нибудь съестное. Я пробовал отнекиваться, но он в ответ только смеялся:

— Это же не я посылаю, а Мелита. Я лишь передаю.

— Какая Мелита?

— А ты неужто забыл? — И, не дождавшись от меня ответа, ехидно добавил: — Вижу, что не забыл.

Я как следует ткнул его кулаком в бок. Но потом, воспользовавшись случаем, решился заговорить о своих тогдашних ночных приключениях.

— Послушай, она как… не обижается на меня?

Март только пожал плечами:

— Вот уж не знаю. А что, есть за что?

— Да ну тебя! Я про то, что я с тех пор там не показывался. Она могла подумать, что… Ну сам должен понимать!

— Могла, — согласился Март. — А что на самом деле?

Я вздохнул. Говорить об этом словно ворочать языком горящие угли. Если после смерти я случайно попаду к тварям из Тьмы, полагаю, они не многим смогут меня удивить.

— На самом деле я опасаюсь: Погоди, не хмыкай! Меня здесь мало кто любит. Линкарионцы рады будут прицепиться к чему угодно. И если я буду ходить в поселок, они ей могут какую-нибудь пакость устроить. А я тогда, скорее всего, ничего сделать не смогу. Объяснишь ей?

Он поскреб в затылке:

— Постараюсь. Похоже, ты прав. Да и Мелита на тебя не в обиде, если подарки посылает. Но, бес тебе на загривок, так нельзя, братец!

— Что нельзя?

— Быть таким мудрым и праведным, словно Пламенник во Тьме.

Я глянул на него как мог презрительно:

— Просто я таросский рыцарь чистых кровей. А у здешних какой-нибудь прадед обязательно был черноголовый.

Резчик расхохотался:

— Понял! Только почему тогда твой друг совсем не такой?

— С чего ты взял?

Март пожал плечами и сказал неожиданно серьезно:

— Ты не сердись, но ты бы с ним поосторожнее. Я ведь видел вас тогда, перед турниром. На нем лица не было. Он весь трясся от страха.

— Ты там не стоял. Я тоже от страха трясся. И любой бы затрясся.

— У тебя-то была улыбка до ушей. А он может потерять голову, если случится что-то серьезное. А ты сам знаешь, это хуже всего.

— Ерунда, — сказал я твердо. — Если бы я ему не доверял, не выбрал бы в побратимы. И хватит об этом.

Он снова улыбнулся:

— Ладно. Кстати, ты не знаешь, что думает Наставник Эно насчет Лаура Огненного?

— Наверное, то же, что и прочие Наставники.

— Да нет, я про статую Лаура в новом Храме. Кто ее делать будет?

— Не знаю, он со мной планами не делился. Наверное, выпишет камнетеса из Лорики. Город славный, торговый, мастеров хватает. А что тебе?

— Да так, любопытно.

Пользуясь первым же погожим днем, я выбрался в Линкарион и, облазив все лавочки квартала инородцев, выбрал самый красивый деревянный браслет с кусочками слюды. Хотел прикупить еще и серьги, но продавец мне отсоветовал. «С серьгами не торопитесь, молодой господин. От них потом морока одна». Я послушался. Я давно уже уяснил для себя, что советы черноголовых понять невозможно, но прислушиваться к ним стоит.

Напротив, в тардской лавке я нашел медную застежку на плащ в виде конской головы для Йорга. Пусть тоже прифрантится. Он, похоже, все еще дулся из-за того, что пришлось отказать странствующим рыцарям.

Но в этот вечер моего побратима прорвало и не успел я войти, как он снова накинулся на меня.

— Где тебя носило? Что ты без конца якшаешься с нечестивцами? Места другого тебе нет?

— Не всех же сажают к себе за стол Солнечные Мечи! — огрызнулся я: три часа езды по морозу не располагали к вежливости.

— А с кем мне еще разговаривать, когда ты вечно в бегах?

— Так пойдем со мной в следующий раз, — сказал я как мог примирительно. — Ты забываешь, что они все давно уже приведены к Огню. И поглядеть у них, право слово, есть на что. Вот посмотри, что я сегодня отыскал в городе.

Я хотел вытащить из кошелька застежку, но, видно, она зацепилась за браслет, он тоже выпал и со стуком покатился по полу. Я выругался, бросился его ловить. Спасибо Хестау, не раскололся.

— С тобой все ясно, — процедил Йорг, глядя на меня сверху вниз.

Глава 10

Оттепель. Мы с Мартом сидим на поваленном дереве у самой кромки леса, в стороне от храмового городка и посада. Стоит закинуть голову, и увидишь, как, словно языки огромных колоколов, раскачиваются в сером небе стволы сосен.

Сегодня с утра я отправился на стройку, хотел отдать Марту браслет, но он перехватил меня по дороге.

— Привет, ваша милость. Молодец, что пришел! Слушай, пойдем отсюда куда-нибудь, надо поговорить.

Сейчас, однако, он молчит, рассеянно мнет в руках снежок. Я последовал его примеру — слепил снежный колобок, помял его в ладонях, потом осторожно лизнул. Это наконец вывело резчика из размышлений, он рассмеялся и вытащил из сумки хлеб с хорошим ломтем сала сверху.

— Ешьте, ваша милость, а то вы больше ни про что думать не сможете.

— Ты меня за этим сюда звал? — поинтересовался я.

— Да я и сам еще не знаю зачем.

Я недоумевал. Впервые я видел Марта по-настоящему встревоженным. Наконец он собрался с духом:

— Это из-за Лаура! Эно ведь непременно будет искать мастеров, если не в своей Лорике, так в Ахолле. А я вчера вдруг увидел ее, статую, какой она быть должна. Им такого не сделать.

— Точно?

— Точно. Такую, кроме меня, никто не сделает.

— У тебя небось и огонь расцветать будет.

— Может, и будет. Да нет, не в том дело. Помнишь, ты мне сам рассказывал, что в прежние времена, когда вы свою веру ото всех скрывали и черную одежду носили, нельзя было ни в камне, ни в дереве, ни красками ничего живого изображать? Потому что только Хестау творить может, а люди нет. Помнишь, ты про старого мастера рассказывал, которого подмастерье сгубил. Мастер ворота резные делал, а тот донес, что на воротах мастер птичьи шеи и змеиные хвосты вырезал, за это мастеру руки и отрубили. Помнишь?

— Помню, конечно, только это не я, а Рувен…

— Да какая разница?! Вот я подумал вчера про те обрубленные руки и вдруг увидел. Статую надо как будто по старому канону делать, то есть Лаура — как обычно. А вот огонь… Так, чтобы в каждом языке пламени и вправду можно было что-то увидеть: то звериную лапу, то птичье крыло, то ветку цветущую. Знаешь, так, немного, намеком. Словно есть она, и нет ее. Будто он не просто в огне стоит, и не только он, а все живое на свете горит и не сгорает. И одежды Лаура с этим пламенем совсем перепутались, так что нельзя различить, где он, где огонь, а где звери-птицы. Понимаешь, будто Огонь не в Сердце Мира горит, не только в Сердце Мира, а и тут, в каждой частице, в каждой животине! А внизу на постаменте вырезать, как мы праздники празднуем. Вернее, как вы… А, ладно, не важно! Как Аврувию берут, как последний Император отрекается, как Эвмен твой с птицами говорит. Потому что это все — тоже Огонь, потому что мы и есть тот самый Огонь Изначальный и Вечный. Понимаешь?

Я закрыл глаза.

— Бес тебе на загривок, понимаю! Вижу это. А ты сможешь так сделать?

— Да я себе руки до локтей изгрызу, если мне не дадут! То есть сделать-то я так и так сделаю, но надо, чтобы это в Храме стояло, понимаешь?

— Я… я не знаю. Я, наверное, не сумею Наставнику так, как ты, рассказать. Но я постараюсь. Он тоже должен понять.

Март вдруг вскочил:

— Постой, никшни, идет кто-то!

Я присмотрелся и потянул его за одежду.

— Да это Йорг. Садись, не бойся, я его вчера сам позвал.

Йорг шагал быстро, и ему пришлось переводить дух, когда он взобрался на наш пригорок. Я встал ему навстречу:

— Привет, побратим. Ты как нас нашел?

— Да уж нашел, — буркнул он под нос.

— Что же ты стоишь? Садись угощайся. — Я почуял что-то не то, а потому поспешно разломил свой кусок хлеба и протянул Йоргу. Но он, похоже, этого даже не за метил.

— Так ты и будешь тот черноголовый резчик-нечестивец? — спросил он у Марта.

Тот сразу опустил голову и проговорил со всем смирением:

— Да, ваша милость.

— Прошлый раз, когда я тебя видел, ты выглядел похуже. Значит, работа тебя не слишком утомляет. Потолстел даже.

— Йорг, да что ты несешь?

Но он меня снова не услышал.

— Вот как получается, благородные люди ходят, подтянув пояса, а рабы в поселке обжираются от пуза. Хорошо это?

Он ухватил Марта за ворот рубахи. Март был его на голову выше, но не сопротивлялся, даже не закрылся рукой, а только пошатнулся, когда мой побратим со всей силы заехал ему кулаком по подбородку.

— Хорошо это? Отвечай, каналья!

— Нет, ваша милость, — ответил Март бесцветным голосом, слизнув кровь.

— А откуда у них взяться еде, как ты думаешь, Ражден? Кто может подкармливать черноголового? Только их проклятый корабельный союз с их проклятых островов. А за что? А за то, что он тут вынюхивает да сбивает с толку честных торговцев, переманивает их на свою сторону, уговаривает изменить старым клятвам. Не видишь разве, эти бестии уже весь почти Линкарион на корню купили? Так, сволочь? Покажешь нам, где ваши запасы? Расскажешь, кто тебе платит?

— Йорг, да ты что, всерьез все это?! — Я все еще думал, что мой побратим по своему обыкновению просто сам себя запутал.

Он только криво мне улыбнулся:

— Успокойся, Ражден. Увидишь, он сейчас нам все покажет и расскажет.

Я читал Лауровы Увещевания. Ту часть, где он учит, как следует размышлять. Читал внимательно, несколько раз. Рувен меня хвалил. И сейчас я без особого труда выстроил в уме лесенку и увидел, куда она ведет.

То, что делает сейчас Йорг, противозаконно. Март — собственность Храма, и Йорг не имеет права на эту собственность посягать, что бы она ни делала.

Если Йорг повторит свои обвинения при Наставнике Эно и дело дойдет до суда, Наставник оправдает Марта. Не потому, что тот никакой не шпион, а просто потому, что для Наставника работники и мастера дороже, чем все рыцари вместе взятые.

И Йоргу придется как следует раскошелиться в пользу Храма. А главное, позор на вечные времена — проиграть на суде рабу!

Значит, Март не должен ничего сказать, он вообще не должен больше существовать.

Значит, Йоргу в любом случае придется его убить.

Все это я понял в одно мгновение и схватил Йорга за запястье.

— Потише, побратим. Ты не ведаешь, что творишь.

Руку ему все же пришлось разжать. Он уставился на меня потемневшими от гнева глазами:

— Ты еще смеешь его защищать?!

— Я защищаю имущество Храма. Правда на моей стороне.

Я специально пытался его разозлить. Если он перестанет замечать все, кроме меня, Март сможет убежать.

И кажется, я своего достиг. У него от гнева перехватило горло:

— Ты? Опять? Вечно, всегда не как у людей. Хочешь быть особенным, да? Вправду вообразил себя Ражденом Милосердным? Был мягок с простолюдинами и нечестивцами. Так? Трепло. Ничтожное трепло.

— Эй, осторожней, побратим! Это уже похоже на оскорбление.

— А ты как думаешь? Ты себе даже представить не можешь, как я об этом мечтал. И как рад, что получилось.

— За что ж так, Йорг?

— Да за твою вечную самодовольную ухмылку! За то, что тебе всегда было на всех плевать. Главное, самому все сделать, как захочешь. Но теперь ты за все ответишь.

— Ты что ж, драться со мной надумал? — спросил я и положил правую руку на рукоять меча. Мы оба были без доспехов, но с короткими мечами на поясах, мы всегда брали их с собой, выходя за пределы храмового городка.

Я видел, что Йорг не в себе и слов сейчас просто не слышит. Придется его обезоружить и ткнуть носом в снег. Холодная ванна должна его отрезвить. Это будет противно, но нетрудно, он и сейчас уже дышал так, словно пробежал три раза вокруг городка без остановки.

Я быстро глянул через плечо. Март успел исчезнуть. Я обмотал плащ вокруг левой руки и стал осторожно ходить туда-сюда, обнажив меч, поддразнивая:

— Ну что же, побратим, будешь драться? — Шаг вперед, шаг в сторону, шаг назад. — Будешь драться со мной?

Этому учил меня одноглазый конюх. «Заставь противника крутиться на месте, а потом неожиданно напади. У тебя голова холодная, — говорил он. — Ты из него сначала все жилы вымотай, а как сомлеет — бей».

Но я не мог пойти в атаку и какое-то время надеялся, что Йорг тоже не сможет. И тут он молча, даже не предупредив, не выкрикнув какого-нибудь оскорбления, набросился на меня.

Я отражал его удары, уходил то назад, то в сторону и все ждал, когда он позволит мне выбить меч. Но он свирепел еще больше. Случилось то же, что и на турнире. Он, как я и предполагал, быстро устал и стал бить, уже не думая, не глядя. И тут я понял, что тоже слабею. Эта голодовка и для меня не прошла даром. Я заторопился, стал отступать все дальше и дальше и молил небеса о том, чтобы он обо что-нибудь споткнулся. И еще кое-что я понял: если я хотел его обезоружить, то он хотел меня достать. Он обрушивал на меня удар за ударом, и какой-нибудь из них должен был пробить мою защиту.

— Ты ж меня убьешь, — прошептал я, сам не веря своим словам. — Ты ж меня убьешь.

Удивительно, но это он услышал. И, не останавливаясь, выдохнул мне в лицо:

— Ну что, теперь и ты боишься? А что же раньше? Ты ведь хотел везде быть первым. Вот и радуйся теперь.

Мне все еще удавалось отражать его удары, но я и сам стал задыхаться и знал уже, что долго не выстою.

В этот момент он открылся. Я ударил прежде, чем понял, что делаю. Нет, вру, все я прекрасно понимал, просто знал, что следующая ошибка будет моя и он мне ее не спустит.

Меч вошел в левый бок под ребра и косо вверх. Я сам тут же почувствовал, что удар смертельный. Йорг разом обмяк. Я рванул рукоять на себя, и он сполз с клинка вниз, пачкая кровью снег. Я взглянул на него, отбросил меч и кинулся бежать.

Глава 11

Это было словно не со мной. Не знаю, куда бы я убежал, в какой бы угол забился, если б не Март. Он неожиданно вылетел из кустов, сбил меня с ног, уселся сверху и, не давая опомниться, сходу залепил две пощечины.

— Не дури! — рявкнул он. — Что у вас там?! Что с твоим Йоргом?

— Все, — сказал я. — Больше его нет. Я его… Да отпусти ж ты меня наконец!

Он слез. Я сел и стал глотать снег. Я понимал: стоит хоть на мгновение остановиться, и меня вывернет.

Март пошел туда, потом вернулся, сел рядом и сказал:

— Тебе надо бежать.

— Куда?

— Куда угодно. Лучше всего к себе домой. Его сразу не найдут. И если тебя здесь не будет, никто не возьмет на себя труд за него мстить.

— Я никуда не поеду.

— Не дури, — снова велел он. — Ты здесь никому ничего не объяснишь. Тебе надо бежать.

— Хорошо, — согласился я. У меня не было сил с ним спорить. Не было даже желания думать о том, что здесь начнется после того, как найдут Йорга. Пусть Март сам выкручивается, раз такой умный.

Это было словно не со мной. Мы оттащили Йорга в овраг, завалили ветками. Март обещал дня через два, через три случайно на него наткнуться.

Я сказал:

— Ты лучше поклянись, что вырежешь Лаура.

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего и велел:

— Пошли со мной. Или нет, лучше жди меня здесь. Ты сможешь?

— Не беспокойся.

Кажется, его не было очень долго. Вернулся он с заплечным мешком, который сунул мне.

— Держи. Здесь еда. Кое-какие теплые вещи. Главное, я сумел пробраться в вашу комнату и утащил твой кошелек. А вот коня из конюшни вывести не удалось. Ничего, украдешь где-нибудь.

— Обязательно.

— Да, вот еще, держи — и он протянул мне мой меч.

Я отпрянул и покачал головой:

— Я не могу его взять. Он пил кровь моего побратима.

— Не дури, — велел Март в третий раз за сегодняшний день. — Ты не можешь уйти безоружным. И не переживай так, не ты первый, не ты последний.

— Нет. Меч брось в овраг. И это тоже. — Я полез за пазуху, вытащил браслет и протянул Марту. Тогда все поймут, что это мы с ним дрались, и не будут вас пытать. А теперь прощай.

Хестау Предержительница и сам Мировой Огонь милостивы ко мне. Кажется, я умираю. Это очень противно, но должно скоро кончиться.

Я боялся идти по дороге, пробирался лесом, где по колено, а где и по пояс в снегу, и когда вышел на торный путь, то уже подхватил лихорадку, и сейчас она прочно оседлала меня.

Все время жарко, хоть рубаху скидывай, болит голова, слезятся и ноют от снежного блеска глаза, в кости при каждом шаге впиваются сотни буравчиков.

На то, чтоб купить лошадь, денег у меня не хватит, и я иду пешком по бесконечной дороге мимо старых рудников, мимо засыпанных снегом деревьев. Другие путники от меня шарахаются.

Очень хочется свалиться на какой-нибудь очередной засаленный тюфяк, а то и просто на солому, на пол и позволить горячке навсегда унести меня отсюда. Так было бы только лучше: с тех пор как я убил своего побратима, мне здесь просто нечего делать. Но все же я иду. Мне нельзя умирать, пока я не добрался до дома. У меня еще осталось несколько дел.

Поблагодарить одноглазого конюха.

Сказать матери, что я ее люблю. Надеюсь, она мне поверит.

Отец? Он смирился со смертью моего брата, смирится рано или поздно и с моей. Больше ему все равно ничего не остается, правда? Надеюсь только, что он никогда не узнает о моем бесчестье.

Но главное не это. Когда мне станет совсем худо, они позовут Рувена. Отец будет оттягивать до последнего, но я позабочусь о том, чтобы было не слишком поздно.

И тогда я спрошу его: «Почему так нелепо, Наставник? За что? Я не боюсь смерти. Но я никогда не думал, что это будет так. Я готов был умереть в бою с врагами во славу Извечного Огня, за справедливость, за истину наконец. Но почему за этого инородца-раба? Почему за скамейку? Почему?»

И, добрая Хестау, дай мне времени услышать, что он ответит!