Корона за холодное серебро

Глава 1

Все шло просто прекрасно – до самой резни.

Кавалерия сэра Хьортта, две сотни копий, веером рассыпалась по деревушке, занимая позиции между фахверковыми домиками на кривых тропинках, назвать которые улицами мог бы только самый великодушный из землемеров. Боевые кони замедлили шаг и остановились практически одновременно; всадники сидели в седлах напряженно и прямо, похожие на копья, притороченные к их стременам. Стоял не по сезону теплый осенний день, и после долгого марша по круто уходящей вверх долине солдаты и кони равно истекали потом, но все же никто из воинов не снял бронзовый шлем. Оружие, доспехи и сбруя сияли под ярым горным солнцем; чуть поблекшая алая ткань плащей прикрывала неизбежные пятна ржавчины – кавалерия словно выехала прямиком из сказки или соскочила с какого-нибудь гобелена в доме старосты.

По крайней мере, такой она казалась деревенским жителям, подглядывавшим в щели ставен. В глазах же полковника сэра Хьортта всадники были конными головорезами, наемной шантрапой, которой едва достает мозгов исполнять то, что им приказывают. Если бы рыцарь мог научить боевых псов ездить на лошадях, то предпочел бы их этому сброду – вот такое доверие питал он к кавалерии Пятнадцатого полка. Не сказать, что великое доверие. Точнее, почти никакого.

Он не особенно любил и собак, но псу хоть можно доверять, даже если он только и умеет, что лизать себе яйца.

Деревушка раскинулась на последнем клочке луга перед смычкой двух крутых лысоверхих гор. Сумрачный лес, стоявший вокруг нее, напоминал капкан, расставленный глухоманью на неосторожного путника. Типичная горная деревня на Кутумбанском хребте, с одной лишь низкой каменной стеной, чтобы не пропускать волков и сдерживать мелкие лавины, которые окружающие горы наверняка сбрасывали на жилища, когда таяли снега.

Сэр Хьортт провел свой отряд прямиком через ворота в стене и вверх по главной дороге к самому большому дому в деревне. Пожалуй, только величиной он и отличался в выгодную сторону от остальных. Постройка окружена разросшимся шиповником, фасад из красного кирпича – в каких-то два с половиной этажа, без окон, расчленен каркасом из черных бревен. Замшелая соломенная крыша вздымается ведьминским колпаком, а ровно по центру расположены огромные двустворчатые двери, похожие на рот и достаточно высокие и широкие, чтобы два всадника проехали бок о бок, не снимая шлемов.

Пока сэр Хьортт добирался до бреши в изгороди перед домом, одна из дубовых створок была приотворена, но, едва он заметил эту деталь, дверь будто сама собой захлопнулась.

Сэр Хьортт улыбнулся и, натянув поводья перед кустами шиповника, выкрикнул, до предела понизив свой баритон:

– Я, сэр Эфрайн Хьортт Азгаротийский, командир Пятнадцатого кавалерийского полка Багряной империи, приехал посовещаться с женой старосты. По дороге мне встретился ваш староста, и пока сей господин отдыхает в моем лагере…

Позади раздался смешок, но сэр Хьортт, обернувшись в седле, не разобрал, кто из его воинства совершил проступок. Хихикнуть мог даже кто-нибудь из двух его личных цепных телохранителей, остановивших коней у колючей изгороди. Он одарил обоих стражей и других ближайших всадников испепеляющим взором, который перенял у отца. Дело предстоит вовсе не смешное, и это должно быть ясно по тому, как сэр Хьортт обошелся с сиволапым старостой этой дерьм… деревеньки.

– Кхм. – Сэр Хьортт снова повернулся к дому и попробовал еще раз: – В то время как ваш староста отдыхает в моем лагере, я принес новости величайшей важности. Я должен поговорить с женой старосты незамедлительно.

И что? И ничего. Вся деревня молча, испуганно, исподтишка наблюдала за ним – он ощущал это больными ляжками, – но никто не осмелился выйти на улицу, чтобы помешать или помочь. Что за жалкие отродья эти крестьяне!

– Я повторяю снова! – воззвал сэр Хьортт, шпорами направляя коня во двор и приближаясь к двустворчатым дверям. – Как полковник Багряной империи и рыцарь Азгарота, я должен быть принят семьей вашего старосты, иначе…

Обе створки распахнулись, и волна огромных кудлатых существ хлынула на двор – они окружили азгаротийца прежде, чем тот успел податься назад или вытащить меч. Он услышал приглушенные колокольцы – очевидно, сигналившие, что засада удалась, потом голодное хрюканье стада и…

Скотина тупо топталась вокруг него, обнюхивая боевого коня широкими скользкими носами, однако теперь, вырвавшись из узилища, не выказывала ни малейшего намерения продолжать буйство.

– Ой, извините-простите, сэр, – послышался горский говорок, и среди скотских боков показалась маленькая бледная рука, поднявшаяся из животного моря, как будто некий утопающий делал последнюю отчаянную попытку уцепиться за плавающее бревно.

Потом она ухватилась за черную шкуру, и белобрысый мальчуган лет десяти или двенадцати ловко выметнулся вверх из толчеи, приземлился на широкую спину горной коровы и развернул зверюгу мордой к сэру Хьортту с той же легкостью, с какой азгаротиец управлял боевым конем. Но сия демонстрация искусства и ловкости не произвела на рыцаря особого впечатления.

– Жена старосты, – сказал сэр Хьортт. – Я должен встретиться с ней. Сейчас же. Она в доме?

– Наверное, – ответил мальчик, оглядываясь, – без сомнения, он выяснял положение солнца относительно гор, стеной возвышающихся над деревней. – Извините еще раз насчет моих коров. Бесятся, сэр: приходится рано их загонять из-за рогатого волка, которого видели за пару долин отсюда. А я… э-э-э… не запер дверь хлева как следует.

– Шпионил за нами? – спросил сэр Хьортт.

Мальчишка заухмылялся.

– Возможно, на этот раз тебе это сойдет с рук, если вытащишь хозяйку из дома.

– Старостиха, наверное, у себя, сэр, наверху, но мне туда больше нельзя из-за моего скверного поведения, – сообщил мальчишка с явной гордостью.

– Это не ее дом? – Хьортт подозрительно оглядел строение.

– Нет, сэр. Это хлев.

Новый смешок из вероломного войска, но сэр Хьортт не доставит тому, кто издал этот звук, удовольствия увидеть, как полковник вторично обернется в седле. Он найдет поганца после того, как будет выполнена боевая задача, и тогда подчиненные поймут, что бывает за насмешки над командиром. Как и остальные части Пятнадцатого полка, кавалерия, видно, считала своего нового начальника зеленым юнцом, поскольку ему и двадцати не исполнилось, но скоро он докажет, что «юный» и «зеленый» – не обязательно близкие понятия.

Теперь, когда местный чемпион езды на коровах вступил в беседу с пришельцами, веселенько раскрашенные двери начали приоткрываться и самые храбрые жители крадучись выбрались на крыльцо, явно изумленные появлением имперских солдат посреди их деревни. Сэр Хьортт довольно крякнул – прежде кругом было так тихо, что он уже начал задумываться, не дошел ли до местных каким-то образом слушок о его приближении и не разбежались ли они по горам.

– Тогда где же дом старосты? – спросил он, прожигая парнишку суровым взором; поводья скрипнули в латных перчатках.

– Видите вон там дорожку? – указал тот на восток.

Проследив за его пальцем вдоль по проулку, мимо длинного общинного дома, сэр Хьортт заметил маленькую калитку в деревенской стене, а за ней едва заметную тропку, убегающую вверх по заросшему травой подножию самого крутого пика.

– Мою трубу, Портолес, – приказал сэр Хьортт, и телохранительница подъехала к нему.

Сэр Хьортт понимал, что, если бы вез бесценный предмет в собственной седельной суме, кто-нибудь из бандитов-солдат, скорее всего, нашел бы способ его стащить, но даже последний дурак не рискнул бы обокрасть дюжую боевую монахиню. Она подала трубу, и сэр Хьортт вытащил тяжелый ястроглаз из футляра; это был единственный за всю жизнь отцовский подарок, не являвшийся оружием, и полковник наслаждался каждым случаем им попользоваться. Найдя тропинку, он пробежал по ней взглядом – вверх по лугу, до того места, где она уходила в окружавший деревню лес. Заросли желтеющих осин вклинивались между соснами и елями, и полковник, поведя ястроглазом вверх, увидел, что эта жилка золота продолжает бежать в гору, покрытую в основном хвойными деревьями.

– Видите? – произнес маленький пастух. – Они живут там, наверху. Недалеко.

Сэр Хьортт достиг кажущейся вершины и прислонился к дереву. Тонкий ствол прогнулся под его весом, медные листья зашелестели от прикосновения, белая кора оставила пыль на плаще. Череда поворотов, врезанных в забирающий все выше и круче склон горы, стала слишком опасной, чтобы ехать верхом, а потому сэр Хьортт и двое его телохранителей, брат Икбал и сестра Портолес, продолжили подъем по гранитным уступам пешком. У рыцаря не шли из головы мысли о возможной засаде, но ничего опаснее колибри на пути не попалось, и теперь, когда глаза привыкли к странно рассеянному свету этой последней рощицы, он увидел скромный свежепобеленный дом, угнездившийся на краю очередного скального уступа.

В нескольких футах над полковником брат Икбал рассмеялся, а сестра Портолес выругалась, однако в женской брани веселья было больше, чем в мужском смехе. Шли и шли они меж деревьев, а потом начался последний подъем.

– Зачем бы, – пропыхтел Икбал, с чьего мясистого плеча свисала используемая не по назначению зерновая сума, которая замедляла и без того тяжелый шаг, – во имя… всех демонов Эмеритуса… старосте… жить… так далеко… от своей деревни?

– Могу придумать причину, да хоть три, – ответила Портолес, ставя шишку своей увесистой булавы на тропинку и опираясь на длинную рукоять. – Глянь-ка назад.

Сэр Хьортт остановился, и сам уже желая отдохнуть – даже в сравнительно легком конном доспехе это была отнюдь не детская прогулка, – и, обернувшись, уважительно присвистнул. Они поднимались быстро, и теперь их взорам открылась лубочная картинка – вся деревушка у подножия гор. За тонкой линией внешней стены вдаль убегала роскошная долина, петляющая речушка отделяла восточный кряж от западного. Сэра Хьортта вряд ли можно было назвать узколобым кровожадным мерзавцем, и уж он-то мог оценить прелесть жизни высоко над своими вассалами, среди головокружительной красоты. Возможно, когда эта злополучная миссия закончится, он перестроит жилище старосты в охотничий домик, где можно коротать лето и дышать чистым горным воздухом.

– Лучшая позиция в долине, – сказала Портолес. – Дает старосте вволю времени, чтобы решить, как принять любых гостей.

– Думаешь, она уже поставила для нас чайник? – с надеждой спросил Икбал. – Я бы не отказался от глотка охотничьего чая.

– Насчет этой миссии, полковник… – Портолес смотрела на сэра Хьортта, но так, чтобы не встретиться с ним взглядом. Она не слишком удачно скрывала смятение под бравадой с тех самых пор, как он сообщил, что́ нужно здесь сделать, и рыцарь мог с легкостью предсказать дальнейшее развитие разговора. – Я все думаю: этот приказ…

– А я все думаю: неужели ваши церковные начальники выдали мне вас, двух анафем, чтобы вы мямлили, и заикались, и засыпали меня вопросами на каждом шагу, а не выполняли мои распоряжения, не подчинялись полковнику империи? – перебил ее сэр Хьортт, и на щеках могучей женщины появился синюшного оттенка румянец. – Вот уже почти век Азгарот – гордый и преданный слуга королей и королев Самота, в то время как ваши папы, помнится, бунтовали чуть не каждый церковный праздник. Так что потрудитесь объяснить, какая мне польза от ваших советов!

Портолес пробормотала извинение, а Икбал тревожно потеребил свою влажную сумку.

– Думаете, я в восторге от того, что нам нужно сделать? Думаете, я бы повел своих солдат на это, будь у меня выбор? Зачем бы мне марать руки, если можно достичь цели иначе? Зачем…

Сэр Хьортт еще только разогревался для серьезной выволочки, как вдруг его череп расколола дикая боль. Яркое и мучительное, это ощущение исчезло через миг, оставив полковника в тревожных раздумьях о парочке ведьморожденных телохранителей. Мог ли кто-то из них навести головную боль своими демоническими средствами? Наверное, нет: если подумать, то приступы часто одолевали его в этих горах, а прежде он и не упоминал о плане.

– Идемте, – велел он, решив оставить эту тему, обойтись без дальнейших проповедей. Даже если у телохранителей имеются какие-то сомнения, эта миссия даст наглядный урок, докажет, что лучше галопом пронестись сквозь неизбежные неприятности, чем волочить ноги, пережевывая отвратительные подробности. – Давайте покончим с этим. Я хочу выехать из долины до темноты: дорога прескверная.

Они завернули за крутой поворот по убегавшей все выше тропинке, и грубо вытесанные ступени вывели их на очередное плато, к жилищу старосты. Оно всем походило на домишки в деревне, но имело террасу, выступавшую за край небольшой скалы, и белый заборчик. Довольно мило, подумал сэр Хьортт, вот разве что забор из костей и каждое выгнутое наружу лосиное ребро увенчано черепом какого-нибудь животного. Черепа сурков и горных лисиц перемежались совомышиными, а уже над дверью висела сущая громадина, наверняка принадлежавшая рогатому волку. Когда пастушонок упомянул подобное чудище, якобы замеченное в округе, сэр Хьортт решил, что у мальчишки голова набита тем же, чем брюхо у его коров, но, может быть, парочка зверюг все еще рыщет в этих пустынных горах. Как увлекательно было бы поохотиться на столь редкостную дичь!

Тут дверь под черепом скрипнула, и в проеме появилась женская фигура.

– Приятная встреча, друзья, вы проделали долгий путь, – поприветствовала женщина.

Она была крепкая и мускулистая, хоть и не столь могучая, как Портолес, и с лицом таким же суровым, как склон горы ниже ее дома. Пожалуй, когда-то она выглядела весьма недурно, в деревенском стиле: с длинными волосами – ныне серебристыми, а тогда светлыми, или темными, или рыжими, забранными в косы на затылке, как нравилось Хьортту… Но сейчас перед ним стояла просто старуха – похожая на любую, разменявшую пятьдесят зим. Судя по перепутанным костяным амулетам, свисавшим с ветвей единственного дерева во дворе, высокого черноствольного тополя с листьями седыми, как локоны хозяйки, она могла еще и ведьмой оказаться.

Икбал ответил на ее любезность такой же учтивостью:

– Приятная встреча, мамаша, воистину приятная. Я представляю вам сэра Хьортта Азгаротийского, командира Пятнадцатого кавалерийского полка Багряной империи. – Анафема бросил взгляд на полковника, но, видя, что сэр Хьортт отнюдь не рвется знакомиться с возможной ведьмой, шепнул: – Это просто старая ворона, сэр, не о чем беспокоиться.

– Старая ворона или желторотый птенец, а я бы не стала вслепую соваться в совомышиное гнездо, – возразила Портолес, шагнув мимо сэра Хьортта и Икбала, чтобы обратиться к старой женщине на багряноимперском языке: – Во имя Понтифика Запада и Королевы Всего Прочего, приказываю вам выйти сюда на свет, женщина.

– Королевы Всего Прочего? – Подчиняясь приказу Портолес, хозяйка спустилась по скрипучим ступенькам крыльца и приблизилась к забору. Для жены старосты ее клетчатое платье с плотно облегающим лифом и широкой юбкой было простовато – такой же наряд, как у любой деревенской жительницы. – И Понтифика Запада? Последний бродячий торговец, который здесь проходил, принес слухи, что война папы Шанату идет не так уж гладко, но с тех пор, насколько я понимаю, многое изменилось. А эта владычица Всего Прочего, будь она благословенна, кем бы ни была, все еще королева Индсорит? И значит ли это, что вновь установлен мир?

– Эта птичка много слышит на своей ветке, – пробормотал сэр Хьортт и обратился к женщине: – Вы действительно жена старосты?

– Я и сама староста, госпожа Виви, жена Лейба, – ответила та. – И спрашиваю со всем моим почтением: к кому полагается обращать молитвы, когда я в следующий раз…

– Справедливое правление королевы Индсорит продолжается, будь благословенно ее имя, – просветил старосту сэр Хьортт. – Папа Шанату, благословенно будь и его имя, получил весть свыше, что время его как Пастыря Самота подошло к концу и посему война окончена. Его племянница Джирелла, благословенно будь ее имя, взошла на свое законное место на Ониксовой Кафедре и приняла титул папессы И’Хомы Третьей, Матери Полночи, Пастырши Заблудших.

– Ясно, – покивала госпожа староста. – И наша возлюбленная Индсорит, приняв отречение мятежного папы и выдвижение на сей высокий пост его родственницы, да продлится ее величие, сменила свой благородный титул? «Королеву Самота, Сердце Звезды, Самоцвет Диадемы, Хранительницу Багряной империи» на… э-э-э… «Королеву Всего Прочего»? – Тонкие морщины на лице женщины проступили от улыбки четче, и Портолес чуть заметно улыбнулась в ответ.

– Не стоит принимать своеобразное чувство юмора моей подчиненной за перемены в политике; титулы королевы остались прежними, – заявил сэр Хьортт, раздумывая, какому наказанию подвергнуть Портолес.

Если она возомнила, что столь неподобающие при командире выражения будут ей прощены лишь потому, что здесь нет свидетелей-церковников более высокого ранга, то эту ведьморожденную уродину ждет много интересного. Он будет даже рад, если монахиня не подчинится и тем даст повод избавиться от нее. На высоком азгаротийском он повелел:

– Портолес, вернись в деревню и передай мой приказ выполнять задачу. Пока ты будешь спускаться, я здесь вполне все проясню.

Портолес напряженно обернулась к сэру Хьортту; ее жалкая хмурая гримаса выдала тайную надежду, что командир передумает. Это уж вряд ли, демон тебя дери. Также на азгаротийском монахиня-воительница проговорила:

– Я… Полковник Хьортт, я только собиралась сперва заглянуть в дом. Убедиться, что все безопасно.

– Конечно, сестра Портолес, добро пожаловать, добро пожаловать, – произнесла хозяйка на том же древнем и высоком наречии предков сэра Хьортта.

Неожиданный поступок. Но ведь Звезда была иной в юные годы этой старушенции, и, возможно, староста повидала в жизни кое-что, кроме своей горы в далеком захолустье. Теперь, когда Виви подошла ближе, полковник увидел, что на ее щеках больше шрамов, чем морщин; особенно грубый и кривой красовался на подбородке; и впервые с момента прибытия гостей пробежала тень беспокойства по грубому ландшафту ее лица. Это хорошо.

– У меня на кухне спит старый гончий пес, и я бы не хотела, чтобы вы потревожили его сон. А в прочем смысле я одна. Но, любезный полковник, Лейб должен был утром явиться на перекресток…

Проигнорировав слова старосты, сэр Хьортт вслед за Портолес прошел в ворота и направился через двор по дорожке из плоских цветных камней. Они были подобраны без всякого вкуса; придется перво-наперво нанять каменщицу, которая делала ванные комнаты в его фамильном замке в Кокспаре, или, может быть, ее ученика, если капризная мастерица не пожелает проехать сотню лиг, чтобы переложить дорожку в этой глуши. Мозаика с миниатюрами животных вполне подойдет – или, пожалуй, можно взять индиговые плитки, чтобы дорожка смахивала на ручеек. Но ведь полк пересекал вброд ручей, после того как миновал деревню, так почему бы не найти его исток и не изменить русло, чтобы через двор текла настоящая вода? Наверняка это не слишком сложно: вон там выкопать канаву между деревьями, а потом пусть ручей сбегает со скалы позади террасы, создавая миниатюрный водопад…

– Пусто, – доложила Портолес, выходя из дома.

Сэр Хьортт слишком увлекся своими мыслями – а все нелегкий подъем в гору и долгий поход перед тем. Портолес молча зашла за спину хозяйке, стоявшей на дорожке между сэром Хьорттом и своим домом. Матрона теперь выглядела встревоженной. Отлично.

– Полковник Хьортт, вы не встретили у перекрестка Лейба, моего мужа? – Теперь ее голос звучал слабее, едва ли громче шелеста трепещущих осин.

Вот что приятно услышать, лежа в постели после целого дня утомительной охоты: шорох золотых листьев за окном.

– Новый план, – сказал сэр Хьортт, уже не прибегая к официальному азгаротийскому, коль скоро эта женщина все равно на нем говорит. – То есть в целом он такой же, как первоначальный, но только мы не уезжаем до темноты, а остаемся на ночь здесь. – Улыбнувшись старухе, он добавил: – Не волнуйтесь, госпожа староста, не волнуйтесь, я не размещу солдат в вашей деревне. Они разобьют лагерь за стеной, как закончат. Мы выедем… – Ему пришла в голову мысль о ночлеге в настоящей постели. – Мы выедем завтра в полдень. Сестра, явитесь с докладом, когда дело будет сделано.

– Что бы вы ни планировали, сэр, давайте поговорим, прежде чем вы приступите к своему делу, – сказала старуха, словно с нее вдруг спало заклятие гостеприимства. Новая, жесткая манера сэру Хьортту совершенно не понравилась. – Ваш офицер наверняка может подождать пару минут, прежде чем отправится с поручением, тем более если вы намерены остаться в гостях на ночь. Давайте поговорим по душам, и какие бы приказы вам ни были отданы, как бы ни подгоняла вас необходимость – вы не пожалеете о времени, потраченном на беседу со мной.

Портолес через плечо хозяйки смотрела собачьими глазами, и от этого сэра Хьортта подташнивало. Хорошо хоть Икбалу хватило достоинства, чтобы не отвести надменный взгляд от матроны.

– Может сестра Портолес подождать или нет, она этого делать не будет, – отрезал сэр Хьортт. – Мы с вами уже говорим – прямо сейчас, заметьте, – но я не вижу причин задерживать мою подчиненную.

Старуха оглянулась на Портолес, нахмурившись при виде распахнутой двери, и пожала плечами. Как будто ей было что сказать о том, как все должно происходить. Одарив сэра Хьортта явно фальшивой улыбкой, она произнесла:

– Как пожелаете, любезный сэр. Я лишь предположила, что сестра вам понадобится, пока мы беседуем, поскольку это может занять некоторое время.

Помилосердствуй, Падшая Матерь, неужели каждый встречный считает, что лучше самого сэра Хьортта знает, как тому себя вести? Это не пройдет.

– Любезная хозяйка, – ответил он, – похоже, у нас есть намного больше тем для разговора, чем я предполагал. Однако дело сестры Портолес не терпит отлагательств, и она должна отбыть, прежде чем мы приступим к долгой беседе, которой вы так желаете. Но не бойтесь, ибо условия прошения, которые изложил нам ваш муж на перекрестке, будут выполнены, поскольку они, бесспорно, разумны. Отправляйся, Портолес.

Та сардонически отдала ему честь из-за плеча старухи, а после с обычным своим дерзким и недовольным видом двинулась широким шагом прочь со двора. Икбал что-то шепнул ей, отходя с дорожки, и не успел отскочить, когда она его лягнула, а потом и хлестнула по деформированному уху, торчавшему из бледной тонзуры, как верхний лист переспелого кочана капусты. Ярость исказила лицо монахини-воительницы, сделав еще менее привлекательным, хотя куда уж дальше? Икбал в ответ замахнулся увесистой сумой; Портолес увернулась от удара, но темное дно мешка забрызгало ее красными каплями. Если сестра и почувствовала кровь на своем лице, то не потрудилась вытереться. Поправив булаву, свисавшую с ссутуленного плеча, она медленно двинулась вниз по коварной тропинке.

– Мой муж, – прошептала хозяйка.

Обернувшись к ней, сэр Хьортт увидел, что расширившиеся глаза прикованы к сочащейся красным суме Икбала.

– Лучше нам в доме поговорить, – сказал сэр Хьортт, подмигивая Икбалу и тесня женщину к двери. – Идемте-идемте, у меня есть блестящая мысль насчет того, как вы и ваши люди можете посодействовать в военной операции, и я предпочел бы обсудить ее за чаем.

– Вы сказали, война закончилась, – глухо произнесла женщина, не сводя глаз с мешка.

– Так и есть, так и есть, – поспешил подтвердить сэр Хьортт. – Но согласитесь, что операцию необходимо выполнить, дабы гарантировать, что война не возобновится. Итак, чем вы утолите жажду слуг империи, вернувшихся с фронта?

Хозяйка помедлила, но деваться было некуда, и она проводила сэра Хьортта и брата Икбала в дом. Во дворе стояла тишина, только шелестели листья да пощелкивали костяные амулеты, когда ветер гладил щетинистую щеку горы. Вопли не начнутся, пока сестра Портолес не спустится в деревню, а там все будут слишком заняты, чтобы обращать внимание на звуки, доносящиеся из дома старосты.

Глава 2

Все было скучно, скучно, ску-у-учно, пока принцесса не улизнула с бесконечной Церемонии Равноденствия, проходящей в Осеннем дворце, и не отправилась искать духов на тыквенных полях вокруг храма Пентаклей.

Чи Хён Бонг на самом деле была не единственной принцессой, а только одной из принцесс – дома, в фамильном замке в Хвабуне, одной из трех, притом средней. А здесь, в столице, когда собрался весь двор, принцесс наверняка стало больше, чем звезд на небе, и все они втиснулись в многочисленные бальные залы. Однако принцессе, пусть даже не единственной во дворце, оказалось нелегко ускользнуть, поскольку принцесса Чи Хён Бонг, помимо всего прочего, прибыла сюда, чтобы официально познакомиться со своим женихом. Принц Бён Гу Отеанский, четвертый сын императрицы Рюки, Хранительницы Непорочных островов, выглядел абсолютно таким же напыщенным и высокомерным, как подразумевал его титул, так что Чи Хён решила сбежать любой ценой, но ей бы ни за что это не удалось без помощи трех ее телохранителей (особенно брата Микала, стража духа, хотя он и противился этому плану). Теперь пятнадцатилетняя девушка продиралась сквозь сплетение виноградных лоз под луной, круглой, как тыквы под ногами, а гомон за дворцовыми стенами отдалился и превратился в гул куда более тихий, чем шелест мохнатых листьев по шелковым юбкам.

– Ваше высочество, – позвал брат Микал с пересекавшей поле прямой тропинки, по которой шли они с Гын Джу, принцессиным стражем добродетели. – Не угодно ли идти с нами здесь, между грядками, а не поперек них? Гын Джу тревожится за ваше платье.

– Если Гын Джу предпочтет понести мое платье для его сохранности, я ничуть не против пройтись обнаженной в такой приятный вечер, – сказала Чи Хён, с радостью услышав в ответ невнятный лепет обычно сдержанного юноши.

Его практически не задевали подобные шуточки в ее покоях наедине с нею, но перед братом Микалом и Чхве – дело другое.

– Со всей серьезностью, принцесса, я без устали гадаю, нет ли в его опасениях некоторого смысла… – начал Микал, но Чи Хён оборвала его:

– Тогда перестань гадать, ибо я четко вижу собственный путь.

Но остроумие ее оказалось слегка подпорчено: в этот момент она споткнулась о тыкву. Принцесса бы упала, если бы не Чхве, поймавшая ее за руку; Чи Хён усмехнулась своему стражу доблести, и Чхве тепло сверкнула в ответ акульими зубами. Затянутая перед церемонией в гладкое черное платье, Чхве могла сойти за человека и даже за принцессу, если бы не изящные рожки. Кроме того, в этом платье ей было удобно, как омару на краю кастрюли, и разговорчивостью она тоже не отличалась от омара. Чи Хён больше нравилось, когда ее дикорожденная телохранительница находила обстановку достаточно непринужденной, чтобы открывать обманчиво маленький рот, полный острых клыков; но гости Хвабунского замка, похоже, порой считали Чхве немой – так редко она расслаблялась.

– Как думаешь, мы кого-нибудь найдем? – нетерпеливо спросила Чи Хён.

– Луна полная, скоро равноденствие, – ответила Чхве тихим хриплым голосом. – Удивлюсь, если не найдете так близко к голодной пасти.

Чи Хён нравились и острые зубы Чхве, и эбеново-черные рожки, и ее пугающая иногда скорость, и даже уроки боя на мечах, пускай изматывающие. Но больше всего нравилось, как Чхве неправильно подбирала слова. Чи Хён знала, что это не речевые ошибки: дикорожденная считала, что носители непорочного языка часто используют его неправильно, ибо на самом деле всякая кошка – проблема, всякий меч – клык, всякая стрела – бесчестье… а каждые Врата – голодная пасть. Взглянув на высокие жемчужные стены храма Пентаклей, сиявшие впереди, как маяк над растительным морем, Чи Хён затрепетала от восторга. Ей нравилось пугаться – слегка; и отчасти поэтому она так сильно любила Чхве.

Она всех их просто обожала, этих троих, дополняющих друг друга так же, как втроем они дополняли свою подопечную: Чхве была серьезна, а Микал очень забавен, обаятелен и для пожилого чужеземца – красив; а Гын Джу… ну, Гын Джу – это Гын Джу, самый близкий друг чуть ли не целую вечность. Страж добродетели принцессы был почти так же привлекателен, как Микал, и почти так же хорош в бою на мечах, как Чхве; вдобавок Гын Джу изготавливал наряды лучше, чем оба другие, а нарядами Чи Хён наслаждалась так же, как фехтованием.

Когда она выйдет замуж за принца Ску Ка Уныванского, ей придется оставить их всех и принять новых телохранителей – тех, которых назначит муж. От таких мыслей ныло сердце, и принцесса старалась отгородиться от них, как ни трудно было это сделать, – ведь она только что познакомилась с человеком, из-за которого лишится ближайших друзей. И никто из троих тоже не упоминал о том, что их дни сочтены, как у того кита из поговорки, которого пустили в пруд с карпами.

– Можем ли мы еще что-то сделать? – спросила она. – Кроме того чтобы ходить кругами и надеяться на удачу?

– Удача – это отговорка, – сказала Чхве. – Будь вы бдительнее, уже преуспели бы. Я видела не меньше трех.

– Ну-у-у! – воскликнула Чи Хён, подражая своей младшей сестре, повторяющей за какой-то совсем уж юной кузиной. – Чхве! Почему ты не показала?

Глаза Чхве блеснули, как рубины, что было заметно даже в бесцветном свете луны, и указала на заросли под ногами:

– Бдите лучше.

– Микал! – позвала Чи Хён заметно громче нужного, зная, как сильно не жалует Чхве излишнюю громкость… да, впрочем, все излишнее. Кроме бдительности. – Микал, ты можешь что-нибудь сделать, чтобы они появились?

– Чи Хён, задачи брата прямо противоположны этому, как вы прекрасно знаете, – раздраженно заметил Гын Джу. – Перестаньте кликать на него беду.

– Если родители узнают, что он подкупил дворцовую стражу, чтобы я улизнула с праздника, то неприятностей будет намного больше, чем если он выполнит заветное желание их дорогой доченьки, – возразила Чи Хён. – Тебе так не кажется?

– Принцесса, вы полагаете, что я шучу с вами, когда заявляю о своем невежестве в отношении духов вашего края? – Тропинка, по которой шли Микал и Гын Джу, уводила их прочь от Чи Хён и Чхве, и телохранители начали пробираться к своей благородной подопечной. – Мне бы не хотелось строить догадки ни об их характере, ни, если уж на то пошло, о том, как они отреагируют, если к ним обратится чужеземец. Почему не вернуться во дворец и не спросить одну из ваших священниц, не…

– Если бы я хотела поговорить с монахинями, то осталась бы на празднике, – заявила Чи Хён, про себя желая, чтобы каждый вечер был так же прекрасен: только она и ее телохранители, бродящие под полной луной. – Я хочу увидеть демона урожая.

– Тогда закройте рот и будьте бдительны, – сказала Чхве.

– Я бдительна, Чхве, я просто… Ой! – Чи Хён застыла; ее сердце словно плюхнулось в ледяную воду, будто она заметила под ногами змею; ее грязная шелковая туфля зависла над витым кольцом черных стеблей. Круглая тыквина в его центре откатилась в своем гнезде, открывая треугольные глаза и извилистый зубастый рот, – бледный желтый свет исходил изнутри тыквы, изливаясь из пасти и глаз, озаряя золоченую кайму агатово-черного платья Чи Хён, отражаясь от серебряной пряжки ее туфли и перламутровой инкрустации парадных ножен ее меча. И в то же мгновение, как она это увидела, шафрановый свет померк, глаза и рот закрылись и перед ней вновь оказалась обычная тыква.

Чи Хён взвизгнула от восторга, подняла глаза на остальных – заметили ли они… и ахнула, отшатнувшись, онемев от того, что воздвиглось перед ней, – двадцати футов высотой, хрипящее, бурлящее, раскручивающееся. Страшное до безумия.

– Назад во дворец, принцесса, – прошипела Чхве, вставая между Чи Хён и раскачивающимся, словно кобра, монолитом из стеблей-плетей и ухмыляющихся тыкв, взметнувшимся с плодородной почвы храмовых полей. – Живо!

Глава 3

Пока закипал медный чайник, сэр Хьортт настоял на прогулке по дому. Не так уж плохо. Интерьер не потребует многих трудов, разве что новой отделки (безвкусные старые гобелены должны исчезнуть, и побыстрее). А вот стену между кухней и гостиной придется снести и сделать первый этаж залом. У старосты и его жены была на удивление обширная библиотека, не меньше пятидесяти томов, упиханных на красиво завернутую еловую полку, так что салфеточки и безделушки занимали не все пространство, хотя хватало и их. Каминную полку загромождали деревянные трубки для курения тубака и керамика – обожженная глина с конским волосом. Надо будет выбрать трубку покрасивее для тети Люпитеры и вазу для отца. Остальное можно выкинуть.

Когда травы, или корешки, или что там настаивалось, были сочтены братом Икбалом безопасными для употребления внутрь, толстозадый ведьморожденный унес свой чай на террасу, выходящую на долину, а сэр Хьортт с женой старосты расположились за кухонным столом. Под тяжелой ореховой крышкой дремал тощий пес, на вид такой же старый, как его хозяйка, и больше походивший на койота или бородатого шакала, чем на гончую. За открытыми ставнями шушукались осины, их таинственные шепотки расслабляли, как сильные пальцы, разминающие желваки на измученной седлом заднице сэра Хьортта.

– Я бы предпочла, чтобы вы говорили со мной прямо, сэр, – сказала матрона, вся такая деловитая теперь, когда вернулась в свою домашнюю стихию и разлила чай. Даже окровавленная сума, поставленная возле тарелки со сконами, не смогла встряхнуть старую тупую корову. – Все это хождение вокруг да около начинает утомлять.

– Правда? – отозвался сэр Хьортт, хмуро разглядывая чай и возвращая глиняную чашку на блюдце.

Настой пах горько и резко; что бы она ни положила в чайник, ноздри сэра это не принимали. Значит, придется обойтись без чая. Прискорбно.

– Это… мой муж в той сумке?

– Нет, не муж, – сказал сэр Хьортт, раздосадованный тем, что она перескакивает к выводам и портит ему спектакль.

Лучшее, что он смог придумать, дабы восстановить власть над ситуацией, – резко встать, схватить мешок и вывалить содержимое на стол прямо перед хозяйкой. Оно выкатилось и, еще удачнее, чем он предполагал, спрыгнуло со стола ей на колени.

– Только его голова.

Вместо того чтобы завизжать, чего ждал рыцарь, или хотя бы отбросить голову в естественном отвращении, эта женщина ссутулила широкие плечи, беря мозолистыми пальцами отрубленную голову и поворачивая ее, чтобы взглянуть в лицо мужа. Сэра Хьортта как сквозняком прохватило – старая седая курица нежно гладила мерзкие свалявшиеся волосы и с любовью смотрела в широко распахнутые, застывшие в ужасе глаза мертвеца. Запашок после скачки по жаре стоял изрядный, и у рыцаря свело желудок.

– Давайте поплачьте, я не против, – предложил он в надежде вытянуть из этой бабы более приличествующую моменту реакцию. – Совершенно закономерное желание, учитывая… очевидные обстоятельства.

Она взглянула на него, и сэр Хьортт с удовлетворением увидел, что ее бледно-голубые глаза теперь сверкают. Возможно, от ненависти, но хоть какое-то чувство, все лучше, чем ничего. Так тихо, что он едва расслышал, женщина молвила:

– Слезы хороши вовремя, полковник.

Она положила голову на стол, угнездив ее на опустевшем мешке, чтобы снова не скатилась, и медленно встала. Женщина была на полфута ниже рыцаря и более чем вдвое старше, но тем не менее сэр Хьортт вздрогнул, увидев на ее лице гнев.

Громкий лай на уровне паха заставил сэра Хьортта подскочить, но, вместо того чтобы атаковать его гульфик, пес высунул из-под стола морду и ткнулся носом в голую руку рыцаря – перед чаепитием тот, разумеется, снял латную перчатку. Полковник был скорее кошатником, но как устоять перед умоляющими влажными глазами древней собаченции, отчаянно нуждающейся в ласке. Он запустил пальцы за висячее ухо, отчего псина довольно заскулила, но при этом не спускал глаз с вдовы старосты, на случай если та попытается устроить какую-нибудь глупость с чайником или столовым ножом.

Похоже, чудовищность ситуации наконец дошла до старухи, потому что лицо ее осунулось и побледнело при виде того, как он чешет собаку, а ярость сменилась неприкрытым ужасом. Сэр Хьортт не сделал попытки скрыть довольную усмешку и лишь перестал уделять внимание животному, а оно лизнуло ему пальцы и радостно поковыляло прочь. Пес подошел к старухе, но та не шевельнулась, чтобы погладить его; она переводила взгляд с собаки на рыцаря с таким убитым видом, что сэр Хьортт задумался, не прихватило ли у нее сердце в столь неподходящий момент.

Потом пес оглянулся и улыбнулся рыцарю: собачьи губы растянулись, открывая черные гнилые клыки и белый, как личинка, язык. От жуткого выражения этой морды у сэра Хьортта побежали мурашки, а псина обошла дрожащую женщину и похромала вон через кухонную дверь, помахивая хвостом. Стирая с руки уже остывшие слюни и слыша, как собака открывает носом входную дверь, рыцарь мысленно вновь подтвердил свою верность куда менее докучливой и беспокойной кошачьей расе и отметил, что у него пропало желание затягивать спектакль.

– Как было сказано вашему мужу, – начал он, указывая на голову старосты, – условия…

– Что ты сделал? – прошептала старуха, смотревшая на открытую кухонную дверь так напряженно, что сэр Хьортт даже обернулся, дабы убедиться, что к нему никто не подкрадывается. – Глупый, испорченный, вздорный мальчишка, что ты сделал?

– Я не мальчишка, – возразил сэр Хьортт, ненавидя ее за то, что она вытягивает из него эти по-детски сердитые слова. – Я рыцарь королевства, и я…

– С деревней, – уточнила женщина. Страх исчез с ее лица, стертый чем-то намного-намного худшим, и она вперила в гостя яростный взор. – Во имя шести связанных мною демонов, какой приказ ты отдал своей цепной ведьме, мальчик? Что велел ей сделать с моими людьми?

– Сестры ордена Вороненой Цепи – не ведьмы, – раздраженно фыркнул сэр Хьортт, которого обращение «мальчик» привело в прескверное расположение духа. Старая ворона сейчас получит суровый урок уважения к вышестоящим. – А что до моего приказа, то он предназначен для двухсот копейщиков, которых я разместил в вашей деревушке, прежде чем лезть на эту мусорную кучу.

Далекий вопль донесся с ветерком только сейчас – так вовремя, что сэр Хьортт подумал, не подслушал ли брат Икбал их беседу и не подал ли сигнал сестре Портолес. Всевозможные похвалы, если так!

Сэр Хьортт разочарованно осознал, что забыл забрать у сестры Портолес свой ястроглаз, прежде чем отослал ее в деревню; и как теперь без него все отсюда разглядишь? Анафеме следовало догадаться, что командиру понадобится труба, и напомнить о ней. Его бы не удивило, если бы сестра забрала инструмент с собой только назло ему. Что ж, даже если не удастся увидеть действо, происходящее в деревне, он все-таки развлечется с этой старой кошелкой.

Далекий же вопль, вместо того чтобы еще больше расстроить матрону, вызвал на ее потрескавшихся губах недобрую ухмылку, превратив и так уже задубелое лицо в жутковатое подобие крайне корявого древесного дупла. Она повернулась к открытой на террасу двери, где виднелась спина брата Икбала в плаще, украшенном гербом свежевоссоединенной Багряной империи: корона, окруженная цепью. Ведьморожденный, опираясь на перила, посмотрел вниз, на деревушку, и вдова-староста двинулась на террасу, к нему, – и только ноги ее были тверды, а прочее дрожало, точно задетая скрипичная струна.

– Как я сказал вашему мужу, прежде чем его казнить… – заговорил сэр Хьортт, думая, что этим уж точно вернет ее внимание. Не получилось, но он все равно продолжил, следуя за хозяйкой к террасе: – Я полагаю, что условия, которые ваш муж столь великодушно предложил нашей армии, идентичны тем, о которых он договаривался с войсками папы Шанату, когда эта территория очутилась под властью последнего во время гражданской войны. В назначенный день ваш староста должен доставлять на перекресток дорог ниже вашей долины приблизительно одну пятую часть годового производства вина или настоек на кореньях, сыров и сурочьего жира в мирное время и половину – в период войны. Взамен ваши жители не будут призваны на военную службу, ваших детей не угонят в рабство, а границы защитят. Я что-нибудь упустил?

– Нет. – Ее голос прозвучал не громче ветерка, шелестящего в кронах, когда она положила ладони на тонкие деревянные перила и уставилась вниз.

Брат Икбал искоса взглянул на нее и скорчил сочувственную гримасу.

– Справедливые условия, мамаша, – сказал он. – Самые что ни на есть.

– Почему? – спросила она, не отводя взгляда от долины, хотя отсюда, сверху, скорее всего, не могла видеть бо́льшую часть действа. Отдаленные крики и лязг металла, однако, стали громче. – Во имя шести связанных мною демонов, почему?

Это ее странное выражение как будто озадачило брата Икбала, и его вечно белые от снегомеда губы молча повторяли эти слова, пока он таращился на старуху. Сэр Хьортт слыхивал и более причудливые ругательства в особо унылые дни при дворе. Остановившись у двери, он сказал хозяйке в спину:

– Я не обязан вам отвечать, женщина. Кроме того, я уверен, что вы не дура, сами все поймете.

– Может, и так, – тихо произнесла она, сжимая перила.

– Ведь мы на самом деле грешим добровольно? – продолжал сэр Хьортт. – Возможно, потому, что дань верности понтифику и королеве не должна определяться людишками с гор, которые платят ее. Возможно, потому, что, по собственному признанию вашего мужа, жители этой деревни поставляли продовольствие мятежной армии папы Шанату, а это делает их предателями Короны. И возможно, потому, что необходим назидательный пример для всех прочих захолустных местечек, поднявших оружие против законной властительницы Багряной империи… Таково уж невезение вашего муженька: когда наши разведчики заприметили его, он ждал на перекрестке с данью проигравшей стороне.

– До этой последней войны мы всегда привозили ежегодный оброк представителям королевы. Мы продаем еду тем, кто этого требует, какие бы знамена они ни поднимали, – поступать иначе означало бы спровоцировать нападение, от которого мы не смогли бы отбиться. Так, значит, вы разоряете деревню, виновную лишь в здравом смысле и… и… невезении? – Она взглянула на сэра Хьортта, кобальтовые глаза были яростными, как воды Горького залива. – Вы отнимаете все, что есть у этих невинных людей, в назидание?

– По форме практически верно, – согласился сэр Хьортт, прислоняясь к дверному косяку. Очередной приступ боли разгорался в висках с того самого момента, как эта коза принялась блеять свое «почему-почему-почему», и становилось все хуже. – Но не волнуйтесь, женщина, не волнуйтесь, буква договора будет соблюдена: ваши границы надежно защищены, а мои солдаты получили от меня строжайший приказ не заигрывать ни с одной селянкой, даже самой соблазнительной, а также не надевать оковы ни на кого из ваших пухлых малышей, хотя они могли бы принести изрядный барыш на рынках ее величества.

– В самом деле? – В голосе старухи прозвенела восхитительнейшая нотка надежды.

– В самом деле, – ответил сэр Хьортт, радуясь, что ему дали выстроить вожделенную сцену. Теперь кульминация. – Ваши жители будут все до единого преданы мечу. Без исключения. Кроме вас, конечно. Вас мы оставим в живых.

– Да неужто? – Она даже не дрогнула, эта баба, – холодна, как королева Самота.

– На вас возлагается миссия чрезвычайной важности для Короны и Цепи, – сообщил сэр Хьортт, у которого в придачу к головной боли началось бурление в животе. Пожалуй, один из этих сконов мог бы успокоить его желудок. – Введи ее в курс дела, Икбал.

– Во время приятной прогулки к вашему прелестному дому добрый полковник Хьортт и я обсуждали ваше будущее, – благодушно начал Икбал, пока рыцарь возвращался к кухонному столу. – И мы выработали условия, которые наилучшим образом устроят Цепь, Корону и, конечно же, вас.

Женщина пробормотала что-то, чего сэр Хьортт не разобрал, но, видно, какую-то дерзость, потому что брат Икбал фальшиво хохотнул, прежде чем продолжить.

– Наша папесса любит вас, мамаша, так же как любит всех этих достойных мучеников, пока еще живущих внизу. Я, ее единственный представитель на этой очаровательной террасе, предлагаю вам, нет, оказываю честь предложением стать одной из ее проповедниц. Вы будете нищей свидетельницей, странствующей по городам и весям, дабы служить подтверждением пережитого вами сегодня, и…

Сэр Хьортт надкусил пышный яблочный скон именно в тот момент, когда Икбал испустил пронзительный вопль. Рыцарь поднял глаза и успел увидеть, как ведьморожденный летит вверх тормашками через перила. Икбал мгновенно исчез из виду, а затем резко оборвался и его тонкий визг. Старуха встала с колена, на которое опустилась, чтобы сбросить брата. Сэр Хьортт рассмеялся от удивления так, что крошки полетели, – неужели этот жирный придурок действительно убит вдовой, по возрасту годящейся ему в матери? Как будет приятно рассказать об этом дома, в Кокспаре!

Вот это денек, подумал сэр Хьортт с воодушевлением, такого он не испытывал на протяжении всей кампании. Он вытащил меч и вернулся на террасу, так и держа скон в зубах. Какой безумный, удивительный, великолепный день!

Глава 4

Старейшины клана Мрачного много напустили дыма и нагородили чепухи насчет «ты никогда не забудешь своего первого демона». Они утверждали, что жизнь Рогатого Волка разделяется надвое: на пору безымянного щенка, сидящего у колена сказителя и очарованного байками, и на годы взрослого, который живет в легендах, а не мечтает о них. Переходной точкой от щенка к достойному члену клана являлась не первая битва, первое убийство или даже дарование имени, а первый самостоятельно замеченный демон, глядящий из тьмы, в тот первый раз, когда ты посмотрел на существо и понял, что оно – нечто большее, чем обычное животное. Пока ты не встретишься глазами с демоном и не переглядишь его, ты не имеешь права называть себя членом клана Рогатого Волка.

Этот обряд инициации, конечно же, было куда проще проходить в те времена, когда Звезда кишела демонами, но теперь они стали почти такими же редкими, как тотемное животное клана. Раньше человек мог заслужить свое место у огня обоими способами: найти демона или сразиться с рогатым волком, но такие подвиги, похоже, стали почти невозможными. Поскольку в мире вряд ли остались чудовища – восславьте истинную богиню, – теперь, чтобы доказать своему народу, что у тебя есть зубы, приходилось изрядно поблуждать по туманной тундре за деревней. Подростки, гонимые голодом, делали круг и приплетались обратно в деревню, заявляя, что видели всевозможных демонов с крыльями, как у летучей мыши, на ветвях последних оставшихся в Мерзлых саваннах дубов. Родители пороли их за вранье, и делу конец – и почти каждый Рогатый Волк моложе пятидесяти оттепелей ворчал, что старейшины требуют подвига встречи с демоном с единственной целью – не дать молодым членам племени войти в правящий совет.

Мрачный не мог вспомнить своего первого демона, потому что, сколько знал самого себя, демоны всегда были рядом, наблюдая за ним. Не те, что в материальном теле, – которые только и считались, судя по рассказам старейшин, – но смутно различимые призрачные существа, которые иногда порхали на самой периферии зрения и становились четче, только когда он погружался в сон. На языке Непорочных островов, который мать заставила его выучить для переговоров с иноземными торговцами, такие нематериальные существа назывались духами, но Мрачный знал: это те же самые демоны из песен, только еще не обретшие живое тело. Дедушка говорил, что Мрачный может видеть демонов, которых больше не видит никто, потому что внук родился с глазами снежного льва; и в тот единственный раз, когда Мрачный нарушил закон клана не смотреть на собственное отражение – иначе тобой завладеет кто-нибудь из злых предков, – он понял, что старик сказал правду. В отличие от всех прочих соплеменников, чьи одинаково человеческие гляделки различались лишь оттенками радужки – от карего до зеленого, зрачки Мрачного выглядели как щели в глазах того же ярко-голубого цвета, что и ледники, обрамлявшие ближайшее побережье, куда непорочные приставали на своих кораблях. Его напугало чудовище, пялившееся из спокойного пруда, куда он украдкой заглянул, и с того дня Мрачный лучше стал понимать отношение к себе соплеменников.

Он изо всех сил старался не думать о своем изъяне, как называла это мать, ибо демоны никогда его не тревожили… но дедушка, изгнанный из совета сто лет назад после ссоры с ядогадателем, настаивал, что в свое время Мрачный наверняка станет великим шаманом, раз уж так отмечен богами.

– Отмечен демонами, ты хочешь сказать, – возразила вздрогнувшая при этих словах мать Мрачного и сотворила знак Цепи. Они сидели вместе, доедая кашу из риса и маниоки. – Мой бедный мальчик. Я тебя ни в чем не виню, Мрачный, ты же знаешь.

К десяти годам Мрачный перерос всех деревенских мальчишек, а к шестнадцати стал самым высоким и широкоплечим Рогатым Волком в клане. Он мог работать за пятерых (и частенько так и делал), и когда в разгар сева осел Старой Соли пал копытами вверх, Мрачный впрягся вместо него и допахал поле. Он старался не позволять своей силе вскружить ему голову и из кожи лез, чтобы помочь слабым. При всей телесной мощи Мрачный был мягким и заботливым пареньком.

И, кроме матери и деда, все до единого в клане ненавидели его и желали ему смерти. Ведь он отмечен демонами.

– А я говорю, отмечен именно богами! – закаркал дед на свою дочь, швырнув пустую миску на земляной пол хижины.

Мрачный убрал ее, чтобы этого не пришлось делать матери.

– Мы зовем себя Рогатыми Волками, но вот появляется настоящее чудесное существо, один из избранных древности, а все его презирают! С мальчиком шаманской крови обращаются как с клятвопреступником, – этого достаточно, чтобы…

– Я тебе в последний раз повторяю: мы больше не будем об этом говорить, – перебила деда мать своим самым страшным, будто бы ровным тоном. – Наш путь – единственный путь, а совет был к нему милосерден. К вам обоим.

– Наш путь? – с гадкой ухмылкой передразнил дед. – Наш путь мертв, дитя, с тех самых пор, когда эти беззубые шкуры решили, что нужно предать наших предков и поклониться Самотанской демонице. Я знать этих людей не желаю. Как смеет кучка вялорогих цепных шавок…

– Старик, я больше не буду предупреждать и требовать уважения, – сказала мать, поднимаясь с пола со всей грозной торжественностью близкой бури. – Не запятнай я себя позором, пустив тебя обратно в свою хижину, я бы сейчас уже взяла себе другого мужа. А вышвырни я тебя – кому ты был бы нужен? Кто в клане принял бы что тебя, что его?

– Да ладно тебе, дед, – вмешался Мрачный, втискиваясь между спорщиками, чтобы убрать оставшееся на обеденной циновке. – Это просто испытание, и только. Падшая Матерь испытывает нас.

– Падшая Матерь – это ложь, – прошипел дедушка тем же вечером, когда и угли в очаге собрались упокоиться. – Ло-о-ожжжь, состряпанная имперцами, чтобы вырвать у нас зубы. Какая богиня не станет показываться своему народу, а? Когда Древние Смотрящие хотели нас испытать, они ставили на нашем пути гребаное чудище, чтобы посмотреть, насколько хорошо мы деремся! А не поджимали хвосты, держа руки по швам и подпевая этим мелким сплетникам-гиенам, которые только за пятки умеют кусать.

– Меня уже сто лет не пытались бить, – ответил Мрачный, позабыв о наказе матери притворяться спящим, когда ее отец начинает разводить свою еретическую болтовню. – С тех пор как я сорвался тогда, с Вихляем Шутником, много лет назад.

Вихляя Шутника теперь звали Одноруким Вихляем из-за несдержанности Мрачного. Мрачному тогда было четырнадцать, Вихляю – двадцать три. Мрачный даже не помнил, что случилось после того, как Вихляй прижал его к мерзлоте и начал колотить по лицу; все последующее осталось для него таким же размытым, как демоны, пляшущие на краю поля зрения. А вот Вихляй помнил, и его семья говорила, что он до сих пор просыпается ночами, визжа и сжимая оставшейся рукой уродливый рубец.

– Тебя за это чуть не убили, – сказал дедушка. – Хотя ты только защищался; точно прикончили бы, окажись у тебя на яйцах хоть волоском больше или в бороде этого громилы хоть волоском меньше. В следующий раз, когда тебе понадобится постоять за себя, ты будешь убит, мальчик, убит дважды, чтобы наверняка.

– Все обойдется, дед, – произнес Мрачный, перекатываясь лицом к темной стене.

– Ничего не обойдется, пока ты не начнешь вести себя как гребаный Рогатый Волк и не покажешь этим язычникам, что почем, – возразил дедушка. – Когда я был в твоем возрасте, мы не торговали ни с какими непорочными, мы их грабили! А теперь даже не строим лодки, мы отошли слишком далеко от моря и не слышим песен народа Глубин. Рогатые Волки, копающиеся в полях и строящие церкви, как багряные имперцы. Жаль, что у них не хватило духу сжечь меня заживо, чтобы мне не пришлось увидеть такие времена. Трусливый-то знал, что к этому все идет. Я проклинал его на каждой заре, утренней и вечерней, за то, что он нас бросил, но теперь жалею, что он не вернулся и не взял меня с собой. Он мог взвалить меня на спину и унести отсюда… Какие мы теперь, в задницу, Рогатые Волки? Всего лишь старые овцы.

– Думаешь, дядя еще жив? – спросил Мрачный, забыв, что пытается уснуть, и повернулся на колючем тюфяке, где все они спали, на другой бок, лицом к брюзгливому деду.

– Почему бы и нет, почему бы и нет, – ответил старик, словно впервые обдумывая такую возможность.

Мать Мрачного всхрапнула во сне; и еще тише, чем прежде, дедушка проговорил:

– Пока я не вижу человека мертвым, я не считаю его мертвым. В последний раз, когда мы его видели, он был вполне живой, – полагаю, ты это помнишь.

Мрачный определенно помнил куда больше, чем хотелось, из того дня, когда дядя Трусливый предал их… из того дня, когда погиб отец Мрачного; из того дня, когда Мрачный дрался в своей первой битве против клана-соперника. В тот день он впервые убил. Он помнил, каким густым и пряным был воздух перед боем; тогда он тоже впервые настолько приблизился к Горькому заливу, что уловил запахи соли и песка, смешанные с ароматом свежего снега. Помнил, как воображал, будто сражается бок о бок с предками из старинной песни; как верил, что Черная Старуха прикроет их щитом от врагов. Помнил блик солнца на клинке, пронзившем сердце отца, и то, как кровь словно обратила меч, вытащенный из отцовской груди, в черный лед. Помнил, какой невесомой показалась ему собственная рука, швырнувшая солнценож, и какой тяжелой она стала, когда он увидел, что его оружие вонзилось врагу в бедро и повалило наземь, где противнику предстояло быть затоптанным и заколотым в хаосе битвы. Помнил, как люди из клана Шакала смеялись, сражаясь; смеялись еще громче, проигрывая битву; смеялись, пока последние из них не распростерлись на подтаявшем от крови поле боя. Помнил, каким печальным и перепуганным был сам, – помнил, как будто все случилось вчера.

Он также помнил, что было потом, и не забудет до своего смертного дня. Глаза отца, неподвижно глядящие мимо рыдающего сына куда-то в далекую белизну. Светящиеся глаза снежных львов, которые уже крались пожирать мертвых, хотя победители, Рогатые Волки, еще не покинули поле боя, – такие же глаза, как у самого Мрачного. Дедушка, лежащий и воющий в забрызганной кровью тундре, пораженный в копчик наперченным мечом. И спины людей их народа, когда Рогатые Волки направились домой: его мать, дядя Трусливый и прочие члены клана, по обычаю, оставляли его раненого деда падальщикам – и Мрачного тоже, раз не хочет уходить от старика.

Мрачному было тогда восемь оттепелей. Той ночью он убил своего первого снежного льва и поволок деда в деревню. Это заняло шесть дней. По утрам Мрачный собирал в меха снег для питья и инеистых термитов на завтрак. К тому времени как они вернулись под недоверчивые косые взгляды клана, дядя Трусливый давно ушел. Вновь.

– Но ты же сказал… – Мрачный помолчал, потому что мать подкатилась к нему. Он так разволновался, что едва сдерживался, чтобы не говорить во весь голос. – Ты сказал, что не пройдет и недели, как на дядю устроят засаду и убьют его хорошенько, чтобы он уж точно никогда не опозорил наш народ.

– Самообман сердитого отца. Если бы недомерки, которых совет послал за ним, действительно поймали парня, они бы заявились домой, распевая об этом, а не притворялись, будто слишком злы, чтобы рассказывать. Нет, мой мальчик не мертвее нашей холодной трески, – с тоской проговорил дедушка. – Я уж всерьез собрался проверить, смогу ли выследить его, прежде чем встречу смерть – или она меня. Надо заметить, он поступил мудро, что ушел, глупо, что вернулся, но еще мудрее, что смылся во второй раз. Скажи ему… скажи, что его отец не понимает, почему он сделал так, как поступил, но наконец готов выслушать.

Ветер прошелестел по тростниковой крыше хижины, и Мрачный прищурился во тьме, чтобы разглядеть призрачных демонов, скачущих по постели. Ни один Волк, достойный своих рогов, не оставил бы стаю, пусть даже и такую никчемную шайку… Настоящий Рогатый Волк заставил бы их соответствовать имени, а не убежал, поджав хвост. Сколько раз дедушка это говорил?

Значит, речь идет не о бегстве с поджатым хвостом. Дедушка просто хочет найти дядю Трусливого, а потом они вернутся. Так же как дядя Трусливый, вообще-то: он пропал мальчишкой без имени, а вернулся за две-три оттепели до рождения Мрачного и жил как настоящий Рогатый Волк до темного дня той битвы. Даже после того как дядя Трусливый нарушил их законы, уйдя в первый раз, клан принял его по возвращении. То, что дядя Трусливый через несколько лет просто сбежал опять и теперь клан проклинает его яростнее, чем любого демона, значит не так уж много, ведь, когда Мрачный с дедушкой вернутся, они больше не уйдут. Для Мрачного это станет подвигом, дорогой к славе – не слишком отличной от «Песен о Блудливом» или «Саги о Черной Старухе». Он знал сказания клана наизусть, понимал героев древности так, как никогда не понимал Рогатых Волков, с которыми вырос. Ему всегда хотелось пережить собственное приключение, а приключения так редко встречались здесь, в Мерзлых саваннах.

Идея встретиться с дядей – и потребовать объяснения, почему он оставил их с дедушкой на поле боя, а после еще и покинул клан, – вызывала у Мрачного странный и могучий голод. Не слабый голодок, нет – он ощущался, как будто Мрачный после зимнего поста учуял толстый кус ячменного хлеба с толстым же ломтем вымоченной в щелоке трески. Он даст деду поговорить с дядей Трусливым, потом потолкует сам, а затем они втроем пойдут домой, и Мрачный принесет такие сокровища, найденные по пути, что весь клан полюбит его… или, может, хотя бы немного зауважает. Вряд ли по нему с дедом станут сильно скучать – да они, наверно, вернутся прежде, чем кто-нибудь заметит их отсутствие. И у них будет песня, достойная пения, даже если он споет ее только себе, когда будет твердо знать, что один.

Мрачный переводил взгляд с храпящей матери на нетерпеливо ожидающего деда и обратно, а потом решился. Разобьется ли материнское сердце, когда она проснется и обнаружит, что ее покинули и сын, и отец, или она втайне вздохнет с облегчением? Мрачный не знал, и от незнания, как всегда, становилось еще хуже.

Глава 5

Что за потрясающий, безумный, чудовищный день!

«Прояви инициативу, – твердил его отец, словно хор в трагедии, коей была жизнь сэра Хьортта. – Во имя предков, подними свою вялую задницу и прояви хоть какую-нибудь инициативу». И в тот единственный раз, когда сэр Хьортт воспользовался этим советом, единственный гребаный раз – куда это его привело? Вот прямо сюда, демон подери! Спасибо, папа.

Он мучительно колебался, разрываясь между ненавистью к погибшему брату Икбалу за халатность в обнаружении хозяйкиного колдовства и старой доброй жалостью к себе. Госпоже старосте, несомненно, помогали демоны, ибо она увернулась от рыцарского меча со скоростью водяной ласки, а после с силищей быка – разъяренного быка – сломала противнику руку. Стальной налокотник не выдержал удара ее голой ладони и теперь болтался, такой же бесполезный, как и рука, которую он не смог защитить.

Рыцарь получил свою честную долю ссадин и царапин – ну, пару точно, – но боль в заломленной назад руке была уж совсем запредельной. К тому времени как разум оправился от шока, старая ведьма затащила сэра Хьортта обратно в кухню. Однократная попытка продолжить сопротивление привела к тому, что баба ткнула ему в глаз согнутым пальцем, а потом принялась выкручивать сломанную руку, пока его не вырвало от всех этих мук. Дальше рыцарь выполнял все, что скажут, и позволил привязать себя к стулу толстым шнуром, моток которого хозяйка откуда-то вытащила. Единственный плюс – сэр Хьортт уже едва замечал головную боль.

Ведьма топотала где-то наверху, и мысли сэра Хьортта начали упорядочиваться. Она победила их с Икбалом – несомненно, при помощи какого-то мерзкого колдовства, – и теперь он ее пленник. Даже если сестра Портолес вернется сразу же после того, как отдаст приказ зачистить деревеньку, дорога на гору долгая. Очевидно, он будет некоторое время один на один с хозяйкой, и надо объяснить ей, какой солидный выкуп она сможет получить, если не сделает чего-нибудь неподобающего. Ну, чего-нибудь еще более печального.

Шаги по лестнице за стеной, и вот уже ведьма ворвалась обратно в кухню, кинула на стол охапку одежды. Помедлила, выбрала льняную рубашку и набросила на голову мужа, закрыв и ее, и сконы. И вдруг стянула через голову платье, а за ним и сорочку. Хотя у нее не было ни лишней груди, которую могли бы сосать духи, ни других уродливых ведьминских примет, это раздевание плохо укладывалось в голове пленника.

Старуха резко повернулась в его сторону, и сэр Хьортт с ужасом осознал, что, должно быть, выдал неудовольствие стоном или чем-то еще. Он попытался сыграть на этом, уронив голову, уставившись на сломанную руку и вновь застонав. Ведьма подошла и хлестнула его по щеке тыльной стороной кисти, что было совершенно немотивированно и противоречило всякому допустимому обращению с благородными военнопленными. Он знал это, потому что выучил наизусть соответствующие отрывки «Багряного кодекса» на случай, если сочтет необходимым сдаться, а не умереть на каком-нибудь случайном поле боя.

– Тебе следовало выслушать меня, – заметила она, придвинувшись прямо к его лицу, от ее дыхания несло тем самым мерзким чаем. – Вместо того чтобы науськивать цепную ведьму на моих людей, надо было дать мне слово. Сейчас уже считал бы деньги. Кучу монет! Я бы, конечно же, выследила тебя и убила за то, что ты сделал с Лейбом, но дала бы вам пару недель, позволила бы отъехать подальше от этого места, чтобы никто не понял мотива и не вернулся в Курск.[1] Ты мог насладиться этими лишними днями приятной жизни.

– Лейб – ваш муж, – нахмурился сэр Хьортт, чье лицо горело от пощечины. – Курск – ваша деревня.

– Лейб был моим мужем, пока ты его не убил. Курск был моей деревней, пока ты не убил и ее. Если ты не на поле боя, то полезно узнавать имена тех, кого убиваешь, пусть даже лишь с целью поиздеваться над мстителями.

– С первого своего вздоха и до последнего мудрый полководец не покидает поля битвы, – глубокомысленно изрек сэр Хьортт. – Так и только так можно добиться мира.

– Тьфу! – скривилась ведьма. – Что, «Железный кулак» лорда Блика до сих пор вбивают в головы багряного командования? Ничего удивительного, что ты бесстыдный придурок, коли позволяешь себя кормить этим фашистским дерьмом.

– Вы читали? – удивленно спросил сэр Хьортт.

– «Дурные стратегии следует изучать так же, как и мудрые, ибо полководцы будут применять первые чаще, чем последние». Знаешь, кто это сказал?

Голая старая ведьма по-прежнему стояла, склонившись над ним, и, когда очередная волна боли отхлынула, рыцарь осознал, что хозяйка действительно ждет ответа. И помотал головой.

– Джи-Ун Парк, – сказала она.

– Нас учили тактике непорочных не больше, чем стратагемам бе́лок, – сообщил сэр Хьортт. – Но мне кажется, что сейчас самое время поговорить о выкупе, миледи, поскольку…

– Миледи, говоришь? – фыркнула она. – Лучше бы ты изучал белок, чем лорда Блика, – у них хватает ума держаться подальше от пчелиных ульев, пусть даже полных меда.

– Я… Ох! – Сэр Хьортт ощутил, как жар из сломанной руки метнулся к щекам, настолько непристойно пожилая матрона выдохнула эти слова ему в лицо, – и отвернулся от ее наготы.

Демоны и дьяконы Вороненой Цепи, что она собирается делать – накладывать чары?

Вместо того чтобы околдовывать его, женщина отвернулась и направилась обратно к груде одежды, брошенной на стол. Выудив рыжевато-бурые штаны, она с кряхтением влезла в них, а после нацепила на грудь кожаную… штуковину. Поверх этого легла рубашка, или туника, или как это называется, – рыцарь прекратил следить за процессом и попытался высвободить лодыжки, надо же что-то делать… Но хозяйка привязала его ноги к стулу весьма тщательно, и он лишь бессильно ерзал на сиденье.

Она вышла из кухни, протопала по всему дому, после чего вернулась с внушительным одноручным боевым молотом и луком без тетивы. Положила их на груду одежды и снова исчезла, предоставив сэру Хьортту смотреть на молот и нервничать. Хозяйка возвратилась с уже бугрящимся заплечным мешком и принялась упихивать туда оставшуюся одежду, не трогая только рубашку, прикрывающую голову мужа.

– Миледи… – начал сэр Хьортт, но она проигнорировала, и он попытался еще раз. Это было как спорить с отцом, только хуже. До сего момента он и не думал, что такое возможно. – Госпожа староста, нельзя ли мне…

– Тебе можно заткнуться, пока я не отрезала язык, – или захлебнуться собственной кровью. Насколько я понимаю, сестра Портолес уже на полпути вверх, а я не намерена быть здесь, когда она найдет останки второго ручного колдуна.

– Да ты здесь одна ведьма, – заявил сэр Хьортт, хотя теперь, после ее слов, он задумался, не могла ли Портолес как-то почувствовать смерть Икбала, не спешит ли она по тропинке к… Дерьмо горелое, карга опять что-то делает с его сломанной рукой!

– Ты не представляешь, как сильно я ненавижу, когда меня так называют, – сообщила она, проведя ладонью по его измученной руке, а затем сунув ему под нос жильную тетиву. – Но скоро узнаешь, каково это, когда дураки считают тебя не тем, кто ты есть, а все твои успехи приписывают колдовству. Тебя назовут чародеем, представляешь?

– Что ты… Нет! – Сэр Хьортт ощутил ее костлявые руки на своем онемевшем большом пальце, после чего в его основание резко вонзилась тетива.

Здоровый глаз наполнился слезами, а палец, если бы мог, взвыл бы от боли громче, чем вся сломанная рука.

– Они будут не правы, конечно, но это ничего не изменит: полковник Хьортт Азгаротийский – демонопоклонник. Или может быть, одержим демонами, что ничем не лучше. Полковник Хьортт, призыватель демонов, которым лучше бы оставаться в аду. Неплохо для юного придурка благородных кровей?

– Это не моя вина, – промямлил сэр Хьортт через плечо. – Я приличный человек, я не хотел идти в армию, я бы не стал, я не плохой, я просто… просто…

– Делал, что тебе велели? – Она чуть приостановила работу и сочувственно понизила голос: – Исполнял приказы?

– Да, именно! – подтвердил сэр Хьортт, готовый рассказать все, что эта ведьма пожелает услышать, все – лишь бы она остановилась. – Приказы! Это не моя идея! Ни в коем случае!

– Да-да, тебе явно не хотелось их исполнять, – сказала она тоном куда более жестким и, накинув петлю из тетивы на большой палец здоровой руки, крепко ее затянула.

Когда матрона ловко завязала тетиву узлом, чудовищная пульсация мгновенно наполнила оба пальца, как будто их ужалила какая-то крайне ядовитая тварь. Женщина встала, подошла к остывающему чайнику и взяла кухонный нож, который нагревала рядом на дровяной печке.

– Пожалуйста, – задохнулся сэр Хьортт; его череп уже пульсировал синхронно с рукой и, что еще хуже, с большими пальцами. Рыцарь пытался сохранять спокойствие, но карга так туго перетянула их, что ощущение было бы нестерпимым, даже если бы он не догадался, что она затеяла. – Пожалуйста, нет причины для…

– Нет причины? – переспросила ведьма, снова подходя к нему.

Падшая Мать, спаси! Черное лезвие ножа в самом деле дымилось.

– Мы оба знаем, какое наказание за кражу положено на твоей родине, – правда, полковник? Ты украл у меня мужа, ты украл моих друзей, мою семью, так что навряд ли все это неожиданно и неоправданно. Жгуты не дадут тебе потерять слишком много крови.

– Пожалуйста, у меня не было выбора, я…

Но тут ведьма присела за его стулом, и, хотя рыцарь забился на привязи, она справилась с ним в два счета. Давление в пальце сломанной руки ушло первым, а после он ощутил куда более явно, как ему быстро отпиливают второй палец. Кость, однако, не поддавалась, и он взвыл, когда ведьма переломила ее. Как только рыцарь снова стал воспринимать окружающую действительность, он обнаружил мучительницу перед собой: она вытирала окровавленный нож о беличий ворот его плаща.

– Вот ты говоришь – не было выбора, – сказала ведьма, плавно опуская лук без тетивы в боковой чехол заплечного мешка, а затем надевая сам мешок. – Я верю тебе, мальчик, – ты всего лишь славный маленький песик, делающий то, что тебе скажут, правда? Невинный юноша, страдающий исключительно по невезению?

– Ты злая, подлая женщина! – проскулил сэр Хьортт. От мест, где раньше были его пальцы, вверх по рукам растекался жар. – Я полковник гребаной королевы Самота! Они найдут тебя: мой отец, сестра Портолес, королева, папесса… Они найдут тебя и…

– И что, мальчик? И что? – Она взяла со стола молот и подошла к Хьортту. – Ты же ничегошеньки не знаешь, кретин, вообще ничего! Скажешь, нет? Что они могут мне сделать? Что они могут забрать, чего ты уже не забрал?

– Ты труп! – Сэр Хьортт понимал, что жалок, что нарывается на новые муки, но не мог остановиться. – Ты меня, демон тебя дери, искалечила! Как я теперь должен жить без рук, ты, чудовище! Если бы прикончила, было бы милосерднее!

– Милосердие! Вот с этим демоном я не буду иметь дела отныне и до самого смертного дня, – заявила она, но, вместо того чтобы применить оружие к сэру Хьортту, вставила рукоять молота в боковую рюкзачную петлю.

Потом подошла к столу и откинула рубашку с мужниной головы. После секундной паузы подняла ее за волосы и вернула в суму, которую перекинула через плечо. Сума неловко болталась рядом с заплечным мешком, и, когда ведьма посмотрела на сэра Хьортта горящими синими глазами, он понял то, что должен был понять с самого начала: это его полное, окончательное фиаско.

– Что ты можешь? – произнес он дрогнувшим голосом. – Что ты вообще можешь? Куда пойдешь? Тебя найдут и накажут, для примера…

– Для примера, – покивала ведьма, – назидательного. Вот этим я и займусь: покажу кое-кому несколько назидательных примеров. А теперь давай-ка посмотрим, как обстоит дело с примером, который ты приготовил для меня.

Она зашла ему за спину, обеими руками ухватилась за спинку стула и поволокла пленника на террасу, так что только заскрипели деревянные ножки. Как Икбал прозевал столь очевидную демонщину? Седовласая бабулька, а тащит рыцаря в полном доспехе? Что толку держать при себе ведьморожденных, если они не в состоянии распознать даже собственную злокозненную породу? Однако же думать о таких сложных вещах было трудно: пульсирующий ад в руках поглощал все: кровь, которая должна была течь в пальцы, теперь струилась обратно в мозг, утопив разум в потоках боли. Немного покряхтев и побранившись, хозяйка наконец развернула стул так, чтобы полковник видел долину. Оттуда поднимались столбы дыма, но больше он почти ничего не различил. От глумливого шепотка осин у рыцаря кружилась голова, и не будь он прочно привязан – упал бы. Будь проклята Падшая Матерь за ее глухоту!

– Не волнуйся, полковник Хьортт, – сказала старуха, все еще стоя рядом с ним. – Если твоя страннорожденная монахиня хотя бы наполовину так умна, как я предполагаю, ты будешь спасен задолго до того, как огонь доберется сюда. А если нет – ну что же, тешь себя надеждой, что веревки сгорят первыми и ты отделаешься легкой обжаркой. Я знаю, маски весьма модны в Азгароте, особенно в Кокспаре. Были, во всяком случае.

Он попытался заговорить, хотел умолять или угрожать, но язык был тяжел, словно бронзовый.

– Ты великодушно предлагал мне не смущаться и, если нужно, поплакать, – выдохнула безумная баба в ухо сэру Хьортту. – Но думаю, я с этим повременю. Я не собираюсь плакать обо всех этих честных и невинных людях, погибших там, внизу, как бы сильно я ни любила одних и как бы мне ни нравились остальные. Я не буду плакать даже о муже.

Она взъерошила ему волосы, теперь касаясь губами мочки уха:

– Единственный, о ком я собираюсь плакать, добрый рыцарь, – это ты, и мои слезы упадут только после нашей новой встречи. Именно так, мальчик: когда все остальные, кто в ответе за этот балаган, получат свое, после того как я навещу каждого из них, тогда я найду и тебя, где бы ты ни был, где бы ни прятался, и развлекусь с тобой вдоволь. О храбрый Хьортт Азгаротийский, командир Пятнадцатого кавалерийского полка Багряной империи, когда ты наконец убежишь от моей мести в безумие или смерть, вот тогда я запла́чу, но только потому, что больше не смогу тебя истязать.

– Вот дерьмо же! – успел выдавить сэр Хьортт, прежде чем первое рыдание вырвалось из его доблестной груди.

От боли – да. И от потрясения, и от мысли, что стал калекой, конечно. Но истинным источником его отчаяния, почти заставлявшим рыцаря надеяться, что пламя пожара, разожженного хозяйкой, перед тем как сбежать в горы, поглотит террасу, где он сидит, раньше, чем сестра Портолес успеет его спасти, – был один простой факт: он верил каждому слову ведьмы.

Глава 6

Марото уселся на краю каньона, прислонил булаву к камню и застегнул ремешки сандалий. Песчаник под его босыми ногами был уже теплым, а ведь проклятое солнце едва показалось над растрескавшимся плато; через пару часов камень, к которому он прислоняется, станет раскаленным. Даже окрашенные рассветом в цвета розы, гиацинта и сирени, Пантеранские пустоши отсюда, сверху, выглядели еще неприятнее, чем со дна лабиринта прорезавших пустыню ущелий и оврагов. Внизу, на затененных дорогах, встречались кактусы и корявые кедры, вокруг редких источников кучковались камыши и чахлые низкорослые ивы, но на верхних, открытых солнцу равнинах и хребтах не было ничего, кроме бурых пучков травы, лишайников цвета слоновой кости и причудливо выветренных черных камней. Марото знал, что мог бы завести свою компанию в местечко и похуже, но это потребовало бы больше труда, чем он намеревался вкладывать без дополнительной оплаты.

Внизу было еще слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Там уже развели костер для готовки, и он поэтому предположил, что караван закончил выстраивать круг из фургонов, насколько это было возможно в узком каньоне, – пестрая колонна напоминала ему императорскую сколопендру, которая петляет по знойной пустыне ночью и сворачивается кольцом в какой-нибудь норе, как только забрезжит рассвет. Костер для готовки, это в пустошах-то! Марото не мог определиться с выбором главного признака, свидетельствующего о несметном богатстве его подопечных: то, что они каждую ночь требовали и съедали полдюжины горячих блюд, или то, что в промежутках перекусывали сорбетом и другими замороженными лакомствами. Колдовство там или нет, но содержимое холодильного фургона наверняка сто́ит, как неплохое княжество. Пожалуй, почти столько же, сколько фургон-аквариум.

Однако плата была хороша, и он повел их сюда. Нет, не так: деньги обещали огромные, княжеские, а иначе он ни за что бы не согласился. Угу, повторяй как мантру. Как будто деньги могут быть какими-то другими, кроме демонских…

На самом деле пора было спускаться, пока не стало слишком жарко, раз уж он убедился, что горизонт свободен от пылевых бурь, а небо – от грозовых туч, но ему отчаянно не хотелось вот так сразу возвращаться. Марото мог проспать битву и коронацию, оргию и осаду (и делал это), но пронзительное хихиканье его подопечных не позволяло ему спать по утрам, и так каждый день. Кроме того, от карабканья по стене ущелья, когда опоры то и дело осыпались под его весом, у Марото пересохло в горле, пальцы рук и ног были ободраны, а спуск всегда бывает намного хуже подъема.

Большинство людей, включая его группу, разбавляли кугуарово молоко, но ведь большинство людей, и особенно его подопечные, были абсолютными, безнадежными слабаками. Он отхлебнул из меха настойки, обжигающей, как и до́лжно, – мало что очищает взор лучше, чем глоток лакрично-сладкой лавы, приготовленной пертнессианскими алхимиками. Марото с теплотой вспомнил драку в кабаке Старого Слэйра, когда какой-то отморозок бросился на него с горящим факелом, а он хлебнул из фляги и выдохнул огонь тому в лицо. То, что он по ходу поджег собственные дреды, только придавало истории пикантности – будь прокляты все забытые боги варварских предков; о чем он только думал, скручивая свои волосы в эти веревки? Почему просто не приделать к шлему ручку, чтоб любой мог тебя за нее схватить и приподнять…

Перестук камней, скачущих вниз по ущелью, и кряхтение – прямо под пятками. Кто-то взбирался вслед за ним на скалу и уже почти дополз до вершины. Из всех дурацких игр, которые затевали пустоголовые лордики, эта едва ли не самая худшая. В первое утро путешествия Марото позволил сэру Кукси пойти с ним, и щеголь прополз каких-то двадцать футов вверх по песчаниковому склону, ободрав ладони и вывихнув лодыжку, а потом под насмешки товарищей скатился на дно ущелья кучей рваного атласа и шелков. После этого Марото многократно и велеречиво убеждал подопечных: оставьте разведку разведчику. До какого-то момента избалованные сопляки слушались его, но от ночи к ночи становились все недовольнее: переход через пустоши оказывался именно таким ужасным испытанием, как следовало ожидать из названия места. Эти пижоны заявляли, что желают приключений – леди Опет даже требовала сражения с гигантским скорпионом, – но они же визжали как дети, обнаруживая самых обычных скорпионов у себя в туфлях после целого дня пьянства, приема дурманящих веществ и азартных игр вокруг костра. Самому Марото потребовалась вся сила воли, чтобы не схватить такого туфельного скорпиона голой рукой и не дать себя ужалить, дабы уйти в блаженное забытье.

Нетвердая окровавленная ладонь выметнулась из-за края скалы, наманикюренные пальчики впились в песчаник, и Марото ринулся вперед. Он схватил идиота за руку и держал, пока тот не перенес больше веса на опасную зацепку; он даже не успел подумать, не лучше ли позволить этому придурку разбиться насмерть и послужить примером остальным. Дворянчик завопил, когда Марото дернул его вверх и на себя, подальше от края. Хлипкий лорденыш, болтавшийся в спасительной ручище, оказался тапаи Пурной – ну конечно, кто же еще, если не Пурна.

Даже после недели в пустошах Марото понятия не имел, кто такой этот конкретный хлыщ: мужчина, женщина или ни то ни другое. Бо́льшая часть компании была родом из Змеиного Кольца, а там, в старой-потом-новой-потом-снова-старой столице Багряной империи, все еще пользовались понятными титулами вроде «герцог» или «герцогиня», «зир» и «сэр», а потому не составляло особого труда примерно определить, как обращаться к человеку. А вот угракарское почтительное «тапаи» относилось к кому угодно, и Марото не мог припомнить из своих путешествий по той стороне Звезды, как склоняется имя Пурна и склоняется ли вообще. У большинства пижонов некие несомненные внешние признаки помогали прояснить дело, но благородное существо Пурна Антимгран, Тридцать девятое тапаи Угракара, лет тридцати на вид, никогда не открывало столько груди или плеч, зада или бедер, чтобы Марото удалось укрепиться в какой-либо из версий. Змеинокольцевой стиль остальных дворян явно пришелся тапаи Пурне по вкусу – и без того андрогинное, вроде бы красивое лицо было похоронено под свинцовыми белилами и лазурной помадой, а напудренный парик только больше все запутывал. Наряды Пурны, как и прочих франтов, тоже не добавляли определенности: даже в здешнем климате самое популярное одеяние состояло из пышных кружевных воротничков, огромных бантов, а также многих слоев вышитых рубашек, нижних сорочек и жилеток, заправленных в оборчатые кремовые панталоны. Эти панталоны неважно смотрелись бы и в качестве исподнего, но еще хуже – поверх всей одежды; примечательно стройные ноги Пурны, обтянутые пестрыми чулками и увенчанные изящными туфлями с черными пряжками, совершенно терялись в рюшах.

И все это оказалось протерто и порвано, покрыто пятнами и насквозь мокро, когда Марото поставил Пурну на щербатый край скалы. Пот проточил в пижонском макияже овраги и канавы и теперь капал разноцветными слезами на камень. Кричащая раскраска лица Пурны напомнила Марото актрису, с которой он выступал пару раз еще тогда, в стародавние черные годы, вот только тот скабрезный трансвеститский номер Карлы Росси был куда интереснее, чем все, что он до сих пор видел у аристократишек.

– Быстро получилось, – подумал вслух Марото почти уважительно. – Вы куда-то спешите?

– Я… – задыхаясь, начало неопределенное тапаи Пурна, потом покачало головой и поправило сырой парик, сползший на сторону. – Демон подери!

– Да, – согласился Марото, наблюдая, как тяжело дышащее благородное создание обозревает обратный путь вниз по скале, и решая пока для удобства думать об этом организме в мужском роде. – Еще кто-нибудь из вас поднимается?

– Нет, – ответил Пурна. – Воды.

– Это у вас называется просьбой? – осведомился Марото, протягивая кугуарово молоко и ухмыляясь, когда Пурна поперхнулся и закашлялся.

Варвар тут же пожалел об этом, потому что тапаи все выплюнул, – нет, не стоит тратить даже каплю доброго пойла на этих хлыщей.

– О, я дал вам не тот мех – вот, тапаи. Простите за ошибку.

– Спасибо, варвар, – сказал Пурна, продышавшись. – Мне надо было взять свой. Твое первое правило.

– Это как?

– Ты сказал нам, что первое правило пустошей – никогда не уходить из лагеря без воды.

– Наполовину верно. – Теперь Марото вспомнил. – Я сказал, что первое правило – никогда не уходить из лагеря, точка, но если уж собрался, то никогда не уходи без воды. Хороший совет. Я знаю, о чем говорю.

– Не сомневаюсь. – Пурна отстегнул съемную бархатную вставку и принялся вытирать потеки грима и туши вокруг глаз – янтарных, как сонный мед. У этих пижонов всегда имелось что-нибудь в запасе, хотя бы носовой платок. – Ты даже лучше, чем мы ожидали.

Марото вздохнул: значит, опять начинается. С первой же ночи гадкие лорденыши пытались его соблазнить, что поначалу даже льстило. Но только до тех пор, пока Марото не отклонил вежливо приглашение проехаться в фургоне люкс с герцогом Рэкклеффом, после чего отвергнутый дурачок сообщил, что предложение сделано единственно из-за пари с высокими ставками: кто из компании первым трахнет варвара. Среди подопечных дворянчиков Пурна был с виду далеко не худшим экземпляром, но, даже отбросив гордость, Марото бы все равно дважды подумал, прежде чем валяться в песке с этим хлыщом: по его опыту, сливки общества одаривали дурной болезнью вдвое чаще, чем проститутки, и вдвое реже помогали кончить, если сами уже получили удовольствие.

– Вот, значит, какое я произвожу впечатление? – спросил он, взирая на ободранного угракарийца сверху вниз. – И под этим впечатлением вы даже забрались сюда – не знаю, чтобы размять мне плечи или одарить меня знаком вашей благосклонности?

– Прошу прощения?

А этот дворянчик – знатный лжец, спору нет: выглядит прямо-таки искренне смущенным.

– Я знаю про пари и боюсь, что никому из вас не удастся отведать моего стручка. Марото не шлюха и не игрушка для богатенького лорда, – заявил он, усердно гоня мысли о тех давних темных ночах, когда его так уносило, что невозможно было даже вспомнить, что он сделал ради нового укуса.

– Ой, какая мерзость! – вскричал Пурна. – Я в этом не участвую, мне нет дела, какой куш у них там на кону. Это отвратительно!

– Да уж, – отозвался Марото. Мысль, что Пурна, возможно, имеет в виду не только этичность такого пари, немного его покоробила. – Тогда зачем вы последовали за мной сюда? Такой склон не место для… гм… высокородного молодого человека.

– А! – оживился Пурна, мгновенно переходя от отвращения к воодушевлению. – Дигглби дал мне попользоваться своим ястроглазом, и вон там… к югу от нас… на этом вот хребте сидел такой огромный ящер, грелся на камнях. Мне пришло в голову, что можно на него поохотиться!

– Огромный ящер? – Потная кожа Марото похолодела. – На этом хребте?

– С того места, откуда ты полез наверх, казалось, что он прямо за этим – как ты это называешь… уступом? Я имею в виду вон те скалы, чуть подальше… Ай! – Пурна взвизгнул, заметив, что указывает прямо на богуану, ящерицу величиной с лошадь, наблюдающую за ними с каменной полки в каких-то двадцати ярдах.

Тварь могла оказаться рядом в три прыжка огромных полосатых ног.

– Вот он!

– Я вижу, – прошипел Марото, вперяя взор в черные буркалы хищной погибели и даже не оглядываясь на место, где осталась его булава, прислоненная к камню.

Он знал, где оружие, мог схватить его не глядя, но отдал бы оба мизинца за то, чтобы делать этого не пришлось. Богуаны-самки вырастали больше самцов, они могли вспороть человеку брюхо когтями-крючьями, отравить ядовитыми зубами, но были менее территориальны, так что, может быть, эта зверюга просто изучает чужаков, а когда увидит, что они не…

– Бе-е-ей! – взвыл Пурна, бросаясь мимо него на богуану.

Марото не стал тратить дыхание на брань и только отступил вбок, к своему оружию. Как раз когда рука обнаружила отсутствие булавы, глаза ее нашли. Пурна. Дворянчик бежал, держа булаву высоко над головой и пугая существо, напасть на которое не вдруг решились бы и полдюжины опытных охотников. Без умолку он вопил:

– Ву-у-у!

Разумнее было бы рвануть со скалы – предоставить животному лакомиться Пурной, а самому сбежать. Но эта булава много значила для Марото. Пурна сокращал дистанцию, изысканные туфли мелькали над камнями с восхитительной скоростью. Богуана зашипела, поднялась на задние ноги, и даже на таком расстоянии от вони из ее пасти у Марото заслезились глаза, пока он подхватывал кусок песчаника размером с дыню.

Чудище прыгнуло с уступа прямо на несущегося пижона. Марото швырнул камень. Пурна был сбит с ног богуановым когтем, а затем снаряд Марото вонзился в левый глаз хищника с такой силой, что песчаник взорвался тучей рыжей пыли. Голова богуаны поникла от удара, но только на миг; длинная, покрытая черной чешуей морда снова вздернулась, и тварь уставилась на Марото: один глаз блестящий, как прежде, а другой – открытая кровоточащая рана. Сжались когти, и Пурна застонал, когда лапа ящерицы с одинаковой легкостью разодрала и одежду, и кожу. Марото понадеялся, что идиот-дворянчик проживет достаточно долго, чтобы сам он успел убить чудовище, а после насладился сбрасыванием Пурны с обрыва.

Камень явно привлек внимание хищницы: она бросилась к Марото. У более мелких богуан почти дурацкая походка, их бег с широко расставленными лапами какой угодно, но только не грациозный. Однако в атаке взрослой самки не было ничего дурацкого или забавного, и каждый шаг покрывал полдюжины футов. Марото выхватил из-за пояса кинжал и приготовился; ящерица неслась прямо на него. Когда она бросилась, он уклонился от ее пасти и прыгнул к шипастой шее. Неуклюже обхватил ее свободной рукой, и его проволокло по земле, когда тварь отпрянула.

Она попыталась сбросить помеху, когтями чуть не задевая его поджатые ноги, но Марото держался, прижимаясь головой к черепу адской ящерицы. Мотая башкой, богуана зацепила клацающими челюстями небольшой участок его стриженой головы и принялась жевать волосы – скальп дергало, а гнилостная вонь из пасти стала почти невыносимой. Марото тем временем проталкивал кинжал через плотные пластины чешуи между плечами твари, все глубже и глубже; по руке, которой он держался за ее шею, обдираясь о шипы на хребте и колючую шкуру, струилась кровь.

Это была проверенная и эффективная тактика, и она бы даже сработала, если бы боги удачи не подгадили Марото. Самка с размаху шандарахнула его о подвернувшийся валун. Захват ослаб, человека тут же сбросило с ящерицы, и он распростерся на камне, как приготовленная человеческая жертва, а окровавленный разъяренный монстр снова встал на задние лапы… и обрушился на него, словно молот на неподатливый орех. Марото попытался откатиться, понимая, что двигается чересчур медленно, что слишком долго переводит дух, а теперь… Ящерица всем весом ударила по нему, уже наполовину сползшему с камня, и чешуйчатая грудь прижала его обратно. Фффух! Прощай, Марото: сейчас кишки полезут с обоих концов, и…

Она вдруг соскочила с него, зашипев даже громче, чем раньше, и хлестнув хвостом по камню в волоске от его подбородка. Песчаник раскрошился от удара, и Марото упал с камня на корточки, готовясь к неизбежному удару когтей или рывку зубами. Кинжал он в какой-то момент выронил, в глазах двоилось – впервые за годы… Вот и все, сейчас его и кончат.

Но две ящерицы, блестящие в лучах рассвета, повернулись к нему спиной, и, когда зрение снова пришло в фокус, Марото увидел, что в задней лапе чудовища зияет огромная рана и из покалеченной конечности – месива переплетенных мышц и разбитых чешуй – хлещет кровь. Хромающий Пурна отходил чуть ли не из-под самых клацающих челюстей раненой богуаны, больше грозя булавой, чем выгадывая момент для хорошего удара. Видок у дворянина был почти такой же потрепанный, как у ящерицы: левая сторона от головы, с которой слетел парик, до порванных панталон заляпана красным, бесценный наряд продран когтями до самой кожи и глубже, и – погодите-ка! – да, под кровью и лохмотьями видна маленькая, но явно женская грудь.

Марото одновременно отмечал это все и нагибался за новым камнем; тот оглушил богуану, разлетевшись на затылочном гребне. Пурна не добила зверюгу, как надо было, а воспользовалась возможностью увеличить расстояние между собой и ящерицей, и Марото потянулся за следующим снарядом. Едва он поднял отличный камень, богуана отказалась от дальнейшего боя и быстро поползла прочь по узкому выступу, оставляя кровавый след, но укрыться выше в скалах не успела, потому что третий камень ударил ей в спину аккурат над хвостом и чудище, запнувшись, соскользнуло и перевалилось через дальний край обрыва.

– Фффух, – выдохнул Марото, ссутуливаясь и прислоняясь к камню, едва не ставшему для него могильным. Вот неприятность-то. – Вы как, тапаи?

Пурна помахала булавой, потом вся сникла и поплелась к нему. Туфли не хватало, чулки испачкались и пошли стрелками. Марото все еще хотелось швырнуть девицу в пропасть, но это было бы не слишком хорошим тоном, ибо она только что спасла ему жизнь, и он лишь приготовился выложить ей некоторое количество неприятной правды.

– Это была самая тупая шутка, хуже всех, что вы, расфуфыренные болваны, отмачивали до сих пор, – прорычал он. – Включая гребаный рыбный садок, который вы приволокли в пустыню.

На самом деле Марото был весьма впечатлен, впервые увидев фургон-аквариум принцессы Вон Юнг, но, когда узнал, что ни одно из ярко окрашенных морских существ не съедобно, его восхищение заметно увяло.

– Это было… – Пурна помотала головой, явно готовая расплакаться. Видя, как глубоко уходят борозды на ее груди, как наливается синяк на ободранной щеке, Марото начал смягчаться, но тут она продолжила: – Это было обалденно. Прямо демонски круто! Я спасла твою задницу, варвар! Ву-у-у!

– Ты спасла мою задницу? – Мать твою, Марото своим гребаным ушам не мог поверить. – Девочка, когда ты в следующий раз засунешь голову в печь, чтобы посмотреть, как пляшут демоны, я позволю тебе пялиться, сколько влезет, но не вытащу. Ты чуть не угробила нас обоих!

– Ты испугался? – спросила Пурна. – Это нормально, если да. Я тоже испугалась. Немножко.

– Испугался? – Марото почувствовал, как щеки заливает краска, а потом – как в крови закипает ярость, которая вырывалась из оков его воли в редчайших случаях. Но прежде чем он успел швырнуть эту пижонку с обрыва, Пурна плюхнулась на камень, уронила булаву и обхватила голову руками. Марото достаточно долго смотрел, как она содрогается от внутренней бури, чтобы увериться, что она не смеется над ним. Потом, бросив взгляд за дальний край обрыва и убедившись, что чудище действительно сдохло, пошел за кугуаровым молоком для обработки ран. Укусов не было у обоих, но и когти богуаны были весьма коварны и могли подарить девять видов заразы.

Когда он вернулся, Пурна уже выпрямилась и сидела, прислонив булаву к колену. Промывая ей раны настойкой, Марото изо всех сил старался не слишком явно на нее пялиться. Без макияжа, сошедшего от положенной тройки: крови, пота и слез, – без глупого парика, со стрижеными черными волосами, торчащими дыбом и слипшимися от богуановой крови и слизи, девица выглядела гораздо лучше. Не то чтобы он ощущал что-то, кроме презрения, к высокомерной мелкой щеголихе, но мало кто выглядит плохо с кровью на титьках и оружием наготове.

А вот это была мысль, приятная демонам, и Марото внес поправку в свои рассуждения: не то чтобы ему нравились покоцанные женщины, боги знают, нет, просто воины всегда лучше выглядят в крови, чем чистые, а воины всегда выглядят лучше не воинов. Нет ничего плохого в том, чтобы думать правду.

– Мне кажется, ты уже все хорошо промыл, – сказала Пурна, вставая, и Марото осознал, что, наверное, чересчур усердно прикладывал смоченную кугуаровым молоком тряпку к ее груди. – Давай-ка обработаем тебя и потом можем двигать за ней.

– За ней? – Марото поморщился, приложив тряпку к собственному запястью. Он разодрал руку почти до вен, катаясь на колючей чешуйчатой шее этой ящерицы. – Я проверил: тварь валяется расшибленная на выступе внизу, футах в пятидесяти. Но если бы и не валялась, не стоит без необходимости преследовать раненое животное. Эта зверюга и так устроила знатную драку, а представь, что было бы, если бы ее загнали в угол.

– Конечно-конечно, – сказала Пурна, возясь со своим изодранным нарядом и умудрившись в итоге привязать лоскут к воротнику, что придало одеянию подобие благопристойности. – Я просто хочу ее голову. Ну, чтобы повесить на стену. Разве мы не за этим сюда заявились? Какой смысл сражаться с чудовищем, если не получаешь трофей?

– Да брось, – возразил Марото, вставая. – Лучше вернуться, пока не нагрянуло еще одно.

– Я не уйду без трофея, – заявила Пурна. – Если ты не полезешь ее доставать, то полезу я.

– Прекрасно, – отозвался Марото. – Удачи. Я бы сказал «до встречи в лагере», но, пожалуй, не скажу, потому что ты соскользнешь и сломаешь лодыжку, и будешь лежать на каком-нибудь выступе и орать, пока кто-нибудь не придет тебя сожрать.

– Твоя цена, варвар? – спросила Пурна. Ее голос звучал одновременно скучающе и раздраженно, как у аристократа, вызволяющего своего дерзкого отпрыска из неприятной ситуации. – Сколько ты с меня возьмешь, чтобы принести мне эту голову?

– Больше, чем стоишь ты, – ответил Марото, но не мог не ощутить некоторого зуда в своем наименее достойном органе – кошельке. Вроде бы спуститься к адской ящерице не так уж и сложно… – Десять тысяч рупий.

– Пусть будет двенадцать, – улыбнулась Пурна, и вот так получилось, что Марото, почистив булаву, которую чуть не потерял вместе с жизнью, принялся спускаться к упавшей богуане. Она уже начала подтухать на утренней жаре, и его чуть не рвало от вони, пока он проламывался сквозь ее шипастый гребень и нижележащие кости, размалывая плечи чудища в рептильное пюре. Было бы куда проще орудовать топором, а не сомнительным дуэтом булавы и кинжала, но опять же было бы еще проще сказать Пурне, куда ей лучше засунуть свои двенадцать тысяч рупий. Марото уже и сам наполовину спекся к тому времени, как вскарабкался обратно к Пурне, где обнаружил, что она выпила всю его воду, пока он делал за нее грязную работу. Но даже понимание того, что для спуска целыми и невредимыми придется нести ее на спине, не вызвало у него такого раздражения, как ее слова, когда они наконец оказались внизу на дороге и пошли к каравану.

– С двенадцатью тысячами рупий есть некоторые сложности, но, пока мы слезали, я нашла идеальное решение.

– Пока мы слезали? – Марото постарался выдержать ровный тон: деньги еще не в руках у него, поэтому не стоит ее нервировать. – Ты обещала мне сумму, которую не можешь заплатить, тапаи Пурна? Я думал, что вы, аристократы, надежны в смысле выплаты долгов.

– Будь это так, нас бы было куда меньше, – ответила Пурна. – У меня страшно болит плечо. Ты уверен, что с ним все хорошо?

– Я зашью тебя в лагере. Но только после того, как мне будет заплачено.

– Ах да. Но понимаешь, у меня пока нет этих денег.

– А когда будут? Лично я бы с этим поторопился. Раны лучше зашивать сразу.

– Это зависит от тебя, – заметила Пурна. – Мы могли бы получить их уже завтра.

– Зависит от меня, – повторил Марото, ощущая, как на душе образуется камень весом с пушечное ядро.

– Как я уже говорила, я не желала принимать участия в этом гнусном маленьком пари. Никакого участия. Гадость, бе-е. – Пурна высунула язык. – Но я могу вернуться к дружкам и вступить в игру: скажу, что после сегодняшнего приключения потеплела к нашему животному и решила соблазнить эту скотинку сама.

– Животное? Соблазнить эту скотинку?

– Да, так они тебя называют. Но только не я. Я-то всегда зову тебя варваром.

М-да, заметно лучше.

– Значит, ты сделаешь ставку, что сегодня попозже или завтра мы куда-нибудь пойдем и трахнемся, и…

– Нет, нет, нет! – перебила Пурна. – Кем ты меня считаешь? Я сделаю ставку, а потом мы ускользнем и притворимся, что трахаемся, спрятавшись в ущелье, откуда эхо долетит до остальных, и места для сомнений не останется. Потом мне заплатят, и я отдам тебе деньги.

– Ни за что, – отрезал Марото. – Ни при каких обстоятельствах. У меня есть гордость, девочка, – слово, незнакомое вам, так называемым цивилизованным людям, но дорогое мне, как дорого истинное имя всякому демону.

– Будь по-твоему, – сказала Пурна. – Думаю, банк близок к двадцати, и я, пожалуй, даже зашла бы так далеко, что отдала тебе пятнадцать и удержала скромные пять за ущерб моей репутации, но если ты предпочитаешь остаться без серебра, зато с гордостью, тогда что ж…

– Все двадцать, – заявил Марото, бросая рептильный трофей Пурны на песок: до фургонов было уже рукой подать. – Все двадцать, и ты должна им рассказать, что убедила меня, будто на самом деле не участвуешь в пари, и потому я согласился с тобой трахаться. Я не потерплю, чтобы меня считали шлюхой или игрушкой богатенькой девчонки.

– Семнадцать, и согласна на твои условия, – сказала Пурна, нагибаясь и поднимая голову ящерицы. Ее руки дрожали от напряжения, но трофей она удержала. – Окончательное предложение.

– Восемнадцать.

– Семнадцать с половиной, и ты не шлюха и не игрушка богатенькой девчонки.

– Заметано, – сказал Марото, хотя уже был не так уверен в последнем.

Они вернулись к лагерному костру, и богатая кодла принялась визжать и улюлюкать, впечатленная их растерзанным видом и трофеем Пурны. Сцена была отвратительна, зато у камеристки косяку Кеза нашлась цирюльничья сумка и обнаружился опыт ее применения. Пурну, естественно, обслужили первую, пока Марото отбивался от остальных, требовавших повести их охотиться на дракона сегодня же в сумерках. Позже, пока обрабатывали его куда более серьезные раны, он подслушал версию событий, изложенную Пурной за бренди и сигарами. Марото сказал себе, что отвергнуть многоножку, предложенную камеристкой перед зашиванием ран, было победой, пусть даже маленькой, но каждый укол иглы и протягивание нити напоминали ему о собственной слабости, о недостатках и ошибках: вот человек, который не может даже позволить себе обезболивающее перед операцией, иначе рискует скатиться к прежней жизни. И после такого дня все, на что он может надеяться, – фиктивное свидание завтрашним утром.

Было время, когда Марото и на более выгодных условиях не пошел бы в Пантеранские пустоши проводником компании богатых дурачков, – время, когда он рассмеялся бы в лицо любому, кто предположил бы, что он дойдет до кривляния в образе Великого Варвара-Охотника перед кучкой второсортных пижонов. Было время, когда Марото указал бы на свои бесценные доспехи, на усиленное колдовством оружие, на свои земли, титулы, имущество, не говоря уже о гребаном демоне, покорном его воле, – то был человек, имеющий все, что только можно купить за серебро, и много того, чего не купишь.

Когда он прищуривался и заглядывал в прошлое, ему почти удавалось различить того человека сквозь туманы отфильтрованных насекотиками и выпивкой воспоминаний и все более глупых и неудачных решений. Жеманный хор дворянчиков зудел до первых часов ночи, и сон был таким же зыбким и ускользающим, как достоинство: Марото лежал на слишком мягкой койке в чересчур красивом крытом фургоне и страшился будущего ровно настолько, насколько презирал прошлое. Он пообещал себе, что выведет группу из пустошей и больше никогда, ни за что не унизится до такого… но он уже нарушал данное слово много, очень много раз и, как ни прискорбно, нарушит его снова.

Глава 7

Было уже далеко за полночь, когда Мордолиз догнал Софию в горах. Услышав, как он продирается через невысокое кольцо бурелома, нагроможденное ею вокруг лагеря, она спряталась в можжевельнике, в темноте, в сосредоточенной ярости, которая одна позволяла ее бунтующему разуму расслабиться и умолкнуть… А когда жалкий падальщик появился по другую сторону костра, София еще сильнее натянула тетиву и пустила стрелу ему в нос. Снаряд сбился с курса и исчез в ночи – она знала это заранее, но положила новую стрелу и выскочила из теней.

– Почему? – Голос Софии надломился, когда она снова прицелилась в животное, теперь уже прямо через костер. – Какого хрена ты не принял мои условия? Я знаю, что ты мог, я знаю, что для тебя было бы детской игрой их выполнить, – так почему?

Мордолиз заскулил, метя хвостом у самой земли, как бывало всегда, когда он понимал, что попал в переплет. Вот именно так он усыпил ее бдительность иллюзией, будто они договорились, вот этим гротескным спектаклем убедил, что с ним ей нечего бояться. Что они друзья. А потом взял и считай что убил Лейба.

София чуть не пустила вторую стрелу, но тут заметила, что Мордолиз вернулся не один. Вокруг мохнатой шеи обвивались детские руки, поверх спины была другая – окровавленная, обмякшая. Старому попрошайке, даже недавно поевшему, наверняка нелегко было приволочь труп так высоко в гору – и все лишь с целью еще раз ткнуть ее носом в сегодняшнее.

София ослабила тетиву и швырнула лук на свою скатку. Потом осторожно обошла вокруг костра, намереваясь разорвать Мордолиза голыми руками, как вдруг ребенок соскользнул по песьим ляжкам, испустив стон, и скорчился на холодной мягкой подушке мха. Ругаясь на чем свет стоит, София поспешила к мальчику и перекатила его на бок; свет костра залил окровавленную тунику расплавленным золотом. Ребенок снова застонал, когда она разорвала на нем одежду и ощупала рану – грубый глубокий прокол, прошедший лишь чуть-чуть мимо основания позвоночника.

– Госпожа староста, – голос мальчика скрежетал резче, чем можжевельник на ветру, царившем на этих высотах, – больно.

София вздохнула, выпустив с воздухом сколько могла боли и ярости. Сейчас они только отвлекут ее, а после сегодняшних событий ей вряд ли грозит исчерпать запас этих чувств даже за всю жизнь. Она закусила щеку, сосредотачиваясь по мере сил. Рана была глубока и, несомненно, нанесена копьем, а долгий тряский путь в гору тоже никак не мог пойти мальчишке на пользу. Лучше бы ему не очнуться, лучше бы Мордолиз затащил его в подлесок и перегрыз горло, а не волок к ней. Потому-то поганец это и сделал, подумала она и, услышав, как старый обжора пускает слюни, хмуро зыркнула на него. Тот облизывал лицо раненого, ероша ему волосы, и если бы мальчику не нравилось такое отвлечение от боли, то София прикончила бы тварь прямо на месте. Во всяком случае, попыталась бы.

– Все будет хорошо, – сказала она, вставая. София узнала мальчика, и никакой радости ей это не принесло – ну, зато хоть понятно, как к нему обращаться. – У меня в сумке есть кое-что, что вылечит тебя, Пао Пастушок, только не устраивай никаких пакостей, пока я это достаю. Лежи очень смирно.

– Да, мэм, – прошептал Пао, пытаясь погладить Мордолиза. – Я больше не буду, мэм.

– Уж постарайся. – Голос Софии чуть не сорвался.

Она и вправду размякла – где-то внутри по-прежнему был камень, но так глубоко погребенный под годами простого счастья, что и не вдруг найдешь. Сейчас надо перевязать тяжело раненного мальчика – не время для горя и сомнений. Когда-то она умела их душить, если вообще испытывала… когда-то, сто лет назад. Теперь глубокий холод в ее груди кишел сотнями мечущихся мыслей, воспоминаний, чувств, и Софии, как она ни старалась, не удавалось обрести то спокойствие, которое когда-то казалось естественным, как дыхание.

Порывшись в мешке, она выудила шерстяную рубашку и, вернувшись к мальчику, уселась рядом и принялась кромсать ткань охотничьим ножом. Уже бледный как труп, Пао старался не плакать.

– Отрезать хвост старой козе – черное дело, мальчик. Ты помнишь, что я обещала сделать, если еще раз поймаю тебя рядом с моим домом?

– Обещали, что… выбьете из меня всех демонов. – Даже полумертвый, мальчишка ухмыльнулся. В свете костра блеснула кровь на зубах. – Я ж ни при чем, мэм. Эт все ваш пес… он меня сюда притащил.

– Ну, тогда ладно, – сказала София, перекатывая мальчика еще чуть-чуть, чтобы осмотреть рану, прежде чем тампонировать ее. Вряд ли в этом был смысл, но парень все еще говорил; кто знает, может, и есть надежда. – Будет больно, но это нужно сделать. Потом я остановлю кровь, и ты снова будешь здоров, как сто коров, опомниться не успеешь.

– Меня тошнит, я… – Его слова перешли в захлебывающееся, давящееся рыдание. София оттянула мягкую корку, которая успела образоваться на ране, и скользнула указательным пальцем внутрь, проверяя, нет ли там наконечника стрелы или копья. Встретилось что-то острое и твердое, но она не поняла, отломок ли это оружия или кости, – слишком давно не ковырялась в человеческих телах. В любом случае одной на темном склоне горы с этим чем-то, так прочно засевшим внутри, ничего не поделать. Мальчик хватал ртом холодный воздух, всхлипывая, как угодивший на сушу сом; все его тело взмокло, и София вытащила палец.

Если он переживет ночь, то утром она промоет и прижжет рану, но сейчас лучше избавить парня от этого испытания. Скатав лоскут рубашки в турунду, София быстро затолкала ее в рану. Мальчишка нашел в себе достаточно воздуха, чтобы испустить при этом вопль, а потом намертво замолчал. Она крепко привязала остальные шерстяные полосы; мальчик задрожал, когда София приподняла его бедро, чтобы закрепить повязку на поясе. Затянув узел, она вгляделась в измученное лицо паренька – вдруг уже все, вдруг она ошиблась и убила его?

Но нет. Страдальческая гримаса еще перекашивала бледное лицо, однако неглубокое дыхание выравнивалось, почти неслышные стоны набирали силу, а тело расслаблялось. София встала, и скорость, с которой она забралась в горы после расправы над Хьорттом и поджога дома, отозвалась в ней волнами боли и ломоты. Демоны ада и духи небес, а левое колено здорово недовольно хозяйкой. Она хотела вымыть липкие ладони, но, понимая, что, скорее всего, они снова будут в крови еще до конца ночи, решила пока не тратить воду и протянула руки к притухшему костерку. Подсыхающая кровь темнела на пальцах, дрожавших до сих пор. Еще не так предстоит им трястись в грядущие ночи, когда зима прилетит на крыльях ветра, сжирающего все тепло.

– Я пить хочу, – позвал Пао куда громче, чем можно было ожидать.

Он свернулся калачиком, хотя подтягивание коленей к груди наверняка причиняло боль, и София принесла ему и мех с водой, и флягу с настойкой горечавки. Он больше закашлялся от глотка воды, чем от горькой выпивки.

– Эти солдаты… Они убили всех.

– Так я и поняла, – сказала София, сама прикладываясь к фляге.

Она оставила попытки предотвратить неизбежное и позволила себе вспомнить, как они с Лейбом собирали травы. Пока она выкапывала корни из кремнистой горной почвы, муж бездельничал и плел ей маленькие колючие венки из желтых цветов, украшая их редким багряным соцветием. Драгоценный самоцвет для ее диадемы. Запах земли и кореньев, ощущение холодных рук на спине, проскальзывающих под блузку, чтобы София взвизгнула. Она сделала еще глоток душистой настойки, вспомнила о перегонном кубе, выкипающем в хижине за деревенским общинным домом, и задумалась: вдруг имперские убийцы все еще поднимают тосты найденными бутылками с тем же самым зельем. Если пойти сейчас, то можно поспеть к рассвету, когда и часовые затеряются в зыбкой неопределенности между опьянением и похмельем…

Мальчик – Пао, сказала себе София, его имя Пао Пастушок, хотя она-то, бывало, называла шельмеца иначе, – снова начал плакать. Она заставила его глотнуть еще настойки, потом плотно закупорила флягу и мех и вернулась за своим боевым молотом. Раскрутила его так, что боек размером с кулак и острие в форме сосульки превратились в стальной вихрь, который привлек внимание мальчика и Мордолиза.

– Я… я умираю? – спросил мальчик.

Да.

– Нет. – София перестала вращать молот и поймала его другой рукой; знакомая боль от удара рукояти о ладонь заставила ее поморщиться. – Я ведьма, уж сколько раз ты меня так называл – пора и поверить! А горечавка – лекарство, согласен? Так что даже если бы я не владела темными искусствами, ты все равно уже пошел бы на поправку. Ты будешь жить, мальчик, ты выживешь, а потом догонишь и накажешь солдат, которые это с тобой сделали.

– Я боюсь, – сказал Пао, весь дрожа.

– Только потому, что ты еще молод да зелен, – заявила София, припоминая, что сама была еще младше, когда впервые взяла в руки оружие. – И я когда-то была такой, и ты вырастешь и окрепнешь. Не думай, что мы пойдем за ними прямо завтра! Тебя надо научить обращению с мечом, молотом, луком – сколько ж ты донимал этим меня и моего Лейба! Нужно сделать из тебя воина!

Она была уверена, что это его подбодрит, но мальчик просто лежал спиной к огню и смотрел в темноту между можжевельниками. Повязка уже промокла насквозь. Глянув на Мордолиза, София поняла, что хилый собачий самоконтроль до последней капли уходит на то, чтобы не лизать влажную ткань.

– Ты особенный, Пао Пастушок, – сказала София. – Ты не похож ни на кого на свете. Тебе выпала великая участь, мальчик, судьба стать тем, кто изменит мир, кто улучшит Звезду. И ты сделаешь это мечом. Волшебным мечом. Таково твое предназначение.

Это его зацепило. Мальчик обернулся, болезненно поморщился, и Софию замутило от выражения отчаянной надежды на пятнистом от теней лице.

– Волшебный меч? Мое предназначение?

– Именно так, – кивнула София, чувствуя, как Мордолиз буравит ее жадным взором, но отказываясь смотреть на него. – А как думаешь, почему ты выжил? Почему Мордолиз принес тебя ко мне? Ты очень особенный мальчик, Пао, и твой отец доверил мне присматривать за тобой: дождаться, когда ты достаточно подрастешь, и уж тогда научить тебя искусству меча. Натаскать, чтобы ты избавил Звезду от демонов, восстановил мир и все такое прочее дерьмо.

– Мой отец… – прошептал Пао. – Но вы же всегда говорили, что он тупая пьяная сволочь, потому-то мама и выгнала его из деревни.

– Конечно, я так говорила, – согласилась София, отмечая, как похожи густобровые широконосые лица мальчика и его никчемного папаши. Он вырос бы точно таким, как отец. Может, еще и вырастет, подумала она, хотя с трудом в это верила. – Я пыталась научить тебя хоть какой-то скромности этими сказками, понимаешь? Да все без толку. Ведь не могла же я прямо сказать, что он на самом деле великий рыцарь и однажды я возьму тебя на поиски его удивительного меча? Ты и так-то мне покоя не давал – уж и представить не могу, каким кошмаром ты стал бы, скажи мы тебе правду.

– Я бы не… – Глаза Пао были полуприкрыты; мальчик уплывал в некую темную глубину, и только время покажет, сон это или смерть. – Мама…

Ветер вздул сноп искр, угли замерцали, и София, сунув молот обратно в рюкзачную петлю, подложила дров. Пао дрожал на голой каменистой земле, и веки были стиснуты так же плотно, как челюсти. У нее только один спальник, и если отдать его мальчику, то к утру он пропитается кровью.

Мордолиз поднялся со своего места у огня, подошел к ней и потянулся вечно жадным языком к ее расслабленно свисающей руке. София, смотревшая на мальчика, оцепенело позволила псу слизывать кровь, а когда он закончил, протянула вторую руку.

– А я-то думала, ты со мной, потому что я тебе нравлюсь, – печально сказала она, глядя в собачьи глаза и пытаясь убедить себя, что во всем виноват он, а не она. – Видно, нет хуже дурака, чем старый дурак. Иди ложись к нему, если только тебе не зудит проверить, сколько еще твоей подлости я вытерплю за один день. Ненамного больше, демон, совсем ненамного, клянусь тебе.

Существо, притворявшееся собакой, направилось к Пао. Даже в мерцающем свете костра София видела, что с его шкуры сошла вся седина, а с зубов чернота и демон так же юн, как в день, когда она впервые увидела его. Немного же ему требовалось, чтобы помолодеть и оживиться, совсем немного, но он никогда не насытится, покуда солнце и луна ведут хоровод вокруг мира. А может быть, даже и после того, как перестанут.

София вышла из лагеря, продралась через можжевельники, что разрослись над лесополосой, и заковыляла вверх, спотыкаясь в темноте среди кустов и камней. Она шагала, пока ее костер не стал далеким демонским глазом где-то внизу, а над нею не зажглась еще тысяча – серебряных, а не золотых, но таких же далеких, таких же холодных. Она потерла руки, повернулась спиной к костру и уставилась вниз: по гребню горы, по склону, по залитой звездным светом долине – на тракт, на мир, который покинула… мир, который выследил ее и в этом укромном месте.

Значит, в итоге Мордолиз не принял ее предложения. За все свои годы София ни разу не слышала о связанном демоне, отказавшемся от свободы, но хочешь не хочешь, а увидишь – поверишь. Она не считала себя знатоком чудовищ – в них разбирались ее прежние сподвижники, но ведь все вроде проще некуда: ты связываешь демона, он должен тебя защищать, а если посулишь ему волю, он выполнит любое твое желание. Любое, мать его, желание. Песни полнились хитрыми смертными, получавшими целые империи в обмен на освобождение демона, а все, чего хотела она, – уйти от империи подальше.

– Просто защищай нас от опасностей. – София повторила свое желание в темноту, и слова ее эхом отозвались в разбитом сердце – через двадцать лет после того, как она их произнесла. – Я всего лишь хочу состариться с Лейбом, чтобы мы жили мирной, скучной жизнью, пока нас не заберет смерть. Твоя свобода за нашу безопасность.

Во всем виноват Мордолиз.

Как будто достаточно чего-то хотеть, чтобы оно осуществилось, – разве вся эта гребаная трагедия не доказала, что желания недостаточно? Нет, правда в том, что виновен вовсе не Мордолиз, а она сама. После всего, что она видела и делала, когда командовала Кобальтовым отрядом, она все равно взяла и доверила свое будущее демону. Доверила жизнь мужа чудовищу из тех, с кем не хотел связываться даже безумнейший черный маг на Звезде. София захватила Сердоликовую корону Самота, она правила всей этой драной Багряной империей, плела заговоры и строила козни против самых изощренных умов Звезды, чтобы добиться своих целей, и все равно совершила самую дурацкую ошибку последнего дилетанта – перестала быть осторожной.

Даже когда нынче утром у ее двери появились эти имперцы, она не поверила и продолжала цепляться за надежду, что Мордолиз волшебным образом решит ее проблемы. Напади она на Хьортта и его страннорожденных телохранителей прежде, чем был отдан приказ убить всех и каждого в Курске, деревня, может быть, осталась бы цела. Но София была совершенно уверена, что какой-то там демон исполнит ее желание, – и просто сидела на своей старой жирной заднице, позволяя худшему твориться прямо у себя под носом. Мордолиз заслуживал упреков, о да… но сама она – куда большего.

Вот только – и это «только» было величиной со слона – ни она, ни ее демон не обезглавливали Лейба. За двадцать лет жизни в здешних краях они не навредили ни одному жителю Курска. И София, и Мордолиз в конце концов заплатят за свои преступления, однако в сегодняшнем виноваты и другие, и, пока не заплатят они, личная вина будет только отвлекать ее от одного очень важного дела. Чтоб демоны прокляли всех и каждого, кто в ответе за это… Но демонам-то, конечно, и дела нет до того, так что лишь от нее зависит, свершится ли проклятие.

София знала: ей следовало убить полковника Хьортта, а не оставлять на потом, затем залечь в засаде у дома и ждать, пока не вернулась бы эта сестра Портолес, после – убить и страннорожденную… Неаккуратно, очень неаккуратно она сработала. Однако они, похоже, не знают ее настоящего имени, а она сожгла дом вместе со всеми уликами, и если немного выждать, прежде чем идти за солдатами, вырезавшими деревню, то можно надеяться, что этот инцидент не вызовет пристального внимания тех, кто мог бы ее опознать.

Они узнают ее имя до того, как все кончится, наверняка узнают, но чем больше времени у них займет складывание кусочков мозаики, тем хуже они подготовятся к возмездию…

Да только случившееся не могло быть прискорбной случайностью. Каждая деревушка на Звезде делала то же, что и Курск, продавая продовольствие любому, кто постучится. Но именно ее деревню из всех захолустных местечек империи избрали для назидательного примера. Ей даже не послали достойного противника – всего лишь безвестного недоросля-дворянчика, мальчишку на побегушках, которому поручили донести до нее недвусмысленное послание… И у Софии было сильное подозрение, что она знает, кто его автор.

Она ненавидела себя за то почти-наслаждение, которое доставляло ей понимание, что за всем этим наверняка стоит королева Индсорит. Ведь Мордолиз был не единственным чудовищем, с которым София заключила договор, и чем больше она думала, тем более очевидным казалось, что это нападение организовано багряной королевой. Теперь, когда все произошло, София поняла, что это было абсолютно неизбежно. Довериться своей преемнице на багряном троне – глупость вопиющая, куда хуже, чем довериться личному демону.

Молниеносное озарение и острое возбуждение исчезли так же быстро, как возникли, оставив по себе холод и уныние. Охота за головой властительницы Багряной империи не выглядела плевым делом и раньше, когда София была гораздо моложе, когда у нее за спиной стояла Пятерка Негодяев и Кобальтовый отряд, – но теперь? Теперь не осталось ничего. Даже меньше чем ничего.

Этот мальчик подошел бы лучше. Сколько она встречала людей, притязавших на такую судьбу, сколько слышала песен, так начинавшихся? Единственный выживший из племени, ведомый жаждой мести, еще не вошедший в полную силу, достаточно юный, чтобы учиться, готовиться, меняться. Достаточно юный, чтобы преуспеть – победить. Как этот вот пастушок, не заслуживший ничего хуже легкой порки за частые вторжения в чужие владения.

Лучше бы мальчик. Будь она ведьмой, как считал этот идиот полковник Хьортт, сумей она обменять свою жизнь на его…

И предсказуемо, как падение капель в клепсидре, появился Мордолиз, мягко ступавший между мелкими кустистыми ивами, разросшимися здесь, где все прочие деревья выжить не могли. София криво улыбнулась. Все, что ей нужно сделать, – потребовать: «Моя жизнь в обмен на его», – и все же получится? Невинное дитя в обмен на ее черное сердце – да подобная сделка прельстит любого демона, особенно презирающего ее так, как наверняка презирает Мордолиз, раз отказал ей прежде. Шакало-собачьи глаза сияли как звезды и приближались. «Моя жизнь в обмен на его».

Может быть, на сей раз такой договор сработает, а может, станет лишь бессмысленным шумом на исхлестанном ветром склоне, но София не собиралась рисковать. Она не может себе этого позволить, пока не отомстит. Она отогнала сентиментальные фантазии и пошла к лагерю, отвесив Мордолизу подзатыльник. Он огрызнулся, но ему хватило ума не кусаться, как ей, – не бить его так сильно, как хотелось. Придется им еще немножко поработать вместе.

Сон так и не пришел, и она лежала на неровной земле, давая отдых телу, раз ум отказывался расслабиться.

Наутро мальчик был мертв, ее единственный спальник покрылся замерзшей коркой его пота и крови. София отнесла покойника на вершину скалы и оставила зверям. Сложив невысокие каменные каирны у его головы и ног, она вытащила из сумы задубевшую голову мужа и поместила рядом с Пао Пастушком так, чтобы их холодные лбы соприкасались. Она не возносила молитв, только проклятия, а потом развернулась и пошла прочь, в облака, окутавшие вершины Кутумбанских гор.

Пришло время начинать ее последнюю кровавую работу. И больше всего София ненавидела в себе ту жаркую радость, которой ее наполняла сия перспектива. Мордолиз хорошенько попирует, прежде чем все закончится. И все демоны тоже.

Глава 8

Через два дня после того, как Мрачный покинул дом, не взяв с собой почти ничего, кроме оружия, одежды и деда на закорках, на него напали. Одно дело, если бы атакующие принадлежали к племени-сопернику: каким-нибудь невменяемым розовокожим Тролльвам из Серой саванны или тем же давним врагам – клану Шакала; но печальная правда заключалась в том, что на Мрачного устроили засаду члены его собственного клана. Стыд и позор.

Нападение произошло на Небесной тропе – веревочном мосту, перекинутом через Агартханскую теснину. Люди его народа прятались на дальней стороне щербатого ущелья, разделявшего территории клана Рогатого Волка и народа Сокола; они набросились на Мрачного, едва он ступил с моста на землю. Засады здесь устраивали традиционно, и толстые замшелые сосны по обеим сторонам пропасти были вырублены на добрых две сотни ярдов, а потому Мрачный успел понять, что происходит, когда пятеро именованных Волков и двое щенков рванулись к нему через поле пней.

– Это я! – объявил Мрачный, поднимая копье и солнценож в дружеском жесте, вопреки всему надеясь, что происходит недоразумение.

Но нет, как со всей очевидностью доказал солнценож, пущенный в него Бычьей Погибелью, когда главный охотник сократил дистанцию до дюжины ярдов. Мрачный уклонился от ощетинившегося лезвиями снаряда и не раздумывая крутанул копьем, чтобы отразить атаку. Когда оно соприкоснулось с подмышечной впадиной Бычьей Погибели, раздался звук, какой бывает, если проткнуть учебную тыкву, – топор вылетел из поднятой руки пронзенного. Остальные шесть Рогатых Волков подобрались ближе, образовав вокруг Мрачного полукольцо так, чтобы пропасть была у него за спиной – охотничий отряд в низкой стойке, с копьями, топорами и метательными ножами наготове.

Из сбруи на спине Мрачного крикнул дедушка:

– Вы все эти годы хотели, чтобы мальчик ушел, а теперь, когда он это делает, затеваете драку?

Мрачный знал, что дедушка просто хочет помочь, но все равно покраснел. Он и сам за себя постоит.

– Я глубоко сожалею, – начал он, изрядно поднаторевший в извинениях за несуществующие проступки ради сохранения мира. – Но я не ухожу из клана. Мне просто нужно отнести дедушку кое по какому делу, а потом я вернусь. И я никому не желаю зла. Бычья Погибель, я не хотел причинить тебе вред.

Бычья Погибель, распростершийся на черной земле у ног Мрачного, не ответил, принимает извинения или нет. Возможно, потому, что этот брат Однорукого Вихляя, лежавший на боку, был уже мертвее ослиного дерьма; кровавая струйка текла по глинистой почве к облупившимся кожаным сапогам его убийцы. Мрачный выдернул копье, чуть отступил от устроенного им побоища и сделал бы еще шаг, не вспомни о пропасти за спиной. Мост находился сразу слева, и можно добежать до него, если проскочить мимо Быстрого Копья, но двое щенков заняли позиции позади старшей сестры, а Мрачному очень, искренне не хотелось убивать непоименованных детенышей. И даже если ему удастся как-то перейти обратно, что тогда? Он окажется в том единственном месте, где его дяди точно нет, – на родине, где его не желают видеть. Никто из соплеменников не нарушал молчания и не бросался на Мрачного, и он снова попытался объясниться:

– Я не сбегаю, поджав хвост, как дядя Трусливый. Я вернусь, – сказал он.

Но ведь если подумать, то именно так дядя и поступил в первый раз, отчего совет взбеленился: он покинул клан без разрешения, а после вернулся без приглашения. Глядя на злобные лица, Мрачный предположил, что их вполне устроит, если он пойдет по дядиным стопам – по крайней мере, в смысле ухода из Северо-Восточного Луча; они просто хотели гарантировать его невозвращение.

Тогда чего они ждут? Мудрый Глаз могла бы возглавить атаку после смерти Бычьей Погибели, но она лишь переминалась с ноги на ногу да перекидывала из руки в руку копье. Мрачный сказал себе, что они медлят, потому что на самом-то деле не желают с ним драться. Что их подбил на это Бычья Погибель. Что всем им просто не хочется нанести удар первыми или потерять солнценож, бросив его в беглеца, стоящего на краю обрыва. Наверно, еще можно отговорить их, произнести речь, как в балладах – какую Черная Старуха произнесла перед ночными разбойниками, убедив этих тварей не есть ее во время Худшей Зимы…

Он сумеет. Откашлявшись, Мрачный начал:

– Вы думали, я просто убегаю, покрывая клан позором, но это не так! Клянусь своим именем, что это не так! Я собираюсь выяснить, почему дядя Трусливый нас так опозорил! Я получу достойный ответ из его уст или приведу его обратно, чтобы поставить перед судом совета! Я клянусь в этом именами всех своих предков!

Мудрый Глаз чуть расслабила плечи, и Мрачный отметил боковым зрением, что Быстрое Копье взглянула на нее, ища подсказки. Острый Язык задумчиво кивал, наверняка узнавая ритм клятвы из сказаний, которые сам пел мальчику, когда Мрачный еще не отдалился от своего народа. Они его слушали!

– Клянусь своими родителями, я никогда не собирался нарушать законы, – продолжал он, – и не хочу больше никому причинять вреда. Так почему бы нам просто…

– Убей их всех! – взвыл дедушка, и Мрачный споткнулся и шагнул вбок, а старик, привязанный к его спине, метнул солнценож в Мудрый Глаз. Та попыталась увернуться, но дедушка свое дело знал, и два кривых лезвия попали ей прямо в живот. Мудрый Глаз скорчилась на земле, вторая женщина и двое мужчин бросились на Мрачного, щенки метнули ножи, и он подчинился приказу паникующего мозга – рванулся прямо вперед, копьем отбрасывая с пути Острого Языка и устремляясь к полосе деревьев.

Кто-то чем-то задел его бок.

Дедушка бил его по ушам, веля повернуться и сражаться.

Солнценож чиркнул его по виску, срезав волосы и ужалив, как ледяная пчела.

Мрачный, не обращая внимания ни на что, кроме бугрящейся скользкими корнями земли под ногами, пересек поле пней и скрылся в лесу; солнценожи отскакивали от деревьев вокруг, а один с резким щелчком вонзился в землю прямо между его топочущими ногами. Прорвавшись сквозь хлесткие ветви сосен, он мигом пересек главную тропу через Соколиный лес и снова бросился в густой подлесок; колючие кусты цеплялись за икры и бедра, а ветки царапали ему лицо.

Его завывающие соплеменники были сзади, близко, а потом земля резко пошла под уклон. Мрачный дернул вбок по косогору, чтобы не упасть, но все равно продолжил скользить вниз, удерживаясь на ногах лишь тем, что успевал хвататься свободной рукой за ветки. Склон становился все круче, и он только что не катился по заросшему лесом боку горы – шаг удлинялся с каждым вздохом, как будто на Мрачном были заколдованные снежные башмаки из «Баллады об Умелых Руках». Упавшее дерево вынырнуло из леса, который был как в тумане, но Мрачный перепрыгнул через ствол и приземлился футах в тридцати ниже по склону с такой силой, что ощутил, как кости перетряхнуло с отдачей в мозг. Он продолжал бежать, пока не наткнулся на распадок в холмах, и там взял вправо, несясь что было духу по узкой лощине.

Сзади снова завыли, теперь дальше, но Мрачный знал, что воем заявлять о себе будут только задние загонщики, пока его ловят передние Волки. Совсем не так ему рисовалось это утро. Дедушка зашипел, когда ветка дерева хлестнула его по шее, и Мрачный буркнул «извини», едва расслышав себя за собственным пыхтением. Он чуть не наступил на перепуганного броненосца, прорвался сквозь липкую паутину, резко сменил направление и понесся вверх по дальнему склону. Соколиный лес, изобилующий подлыми ноголомными камнями, был для него неизведанной территорией, разительно отличающейся от почти голых степей по другую сторону Агартханской теснины, где осталось его стойбище. Но песнопевцы утверждали, что для Рогатого Волка всякий лес – родной дом.

– Хватит, – сказал дедушка, после того как они поднялись и спустились еще с полудюжины холмов, а погоня так и не показалась. – Отдохни чуток, драть твою рожу, отдохни и дай мне подумать.

– Ладно, – выдохнул Мрачный, резко садясь на корточки за вершиной очередного холма и хватая ртом воздух. С приливом тошноты он осознал, что спазм в боку, который он старательно игнорировал, на самом деле – аккуратная дырка, уходящая сквозь конопляную рубашку в межреберное мясо. Половина одежды пропиталась красным. Ощупывая рану, Мрачный прикинул, когда успел ее получить. Должно быть, Быстрое Копье подтвердила свое имя, когда он только побежал.

– Нужно перевязать, прежде чем пойдем дальше, – сказал дедушка, перегибаясь через плечо Мрачного, чтобы взглянуть на рану. – Как можно быстрее, мальчик. Они набросятся на тебя, как термиты на сочное бревно, а здесь не место для битвы. Ни в жизнь бы этого не случилось, если бы ты просто сражался.

– Почему они… – Мрачный пытался привести мысли в порядок, пока дедушка копался в мешке, пристегивавшем его к внуку. – Почему они не… Почему ты… Почему?

– Почему-у-у? – ноющим тоном передразнил дедушка, и это резануло Мрачного глубже и больнее, чем рана. – Почему? Потому что они не Волки, они собаки, – вот почему, шавки своих чужеземных хозяев.

Едва ли это что-нибудь объясняло.

– Бычья Погибель всегда точил на меня зуб, но Мудрый Глаз казалась вполне доброжелательной, а Острый Язык научил меня всем песням, какие я знаю. Почему они так быстро нас догнали? Они считают, что мы трусы? Позорим клан?

– Скажи спасибо своему дяде, как сыщем его. Когда он вернулся, ему придумали какие-то особые оправдания – из-за сокровищ, которые он подарил старейшинам, но все это еще больше опозорило совет, когда твой дядя исчез вторично. Ты же не позволишь сбежать бешеной собаке, если есть шанс ее прикончить, а поскольку мы все одной крови – ну, они предположили худшее. «Обмани Волка раз» – и все такое прочее дерьмо. – Дедушка развернул вытащенное из мешка одеяло, впился зубами в край и, оторвав подходящую полосу, передал ее Мрачному, а остальное убрал. – Ох, да брось дуться, я же не говорил, что ты бешеный, – это они сумасшедшие, а не мы. Они присосались к багряной титьке, и молочко им понравилось. Щенок вроде тебя и должен был ужаснуться глубинам порочности, до которых падает душа, поддавшаяся язычеству, но меня, как ни жаль такое говорить, все это вообще нисколечко не удивило. Врасплох меня застало только то, что они ждали, пока мы перейдем мост, чтобы захлопнуть ловушку.

– Я готов, – сообщил Мрачный, затягивая узел и заправляя концы повязки под нее же. Он напихал туда мха, но одеяло над раной уже набухало черным. – Держись крепче, я собираюсь прибавить ходу.

– О нет, вот этого не надо, – возразил дедушка, дергая внука за пышные волосы, как за конские поводья. – Хватит уже изображать из себя антилопу, парень, пришло время стать Рогатым Волком. Они легко пройдут по твоему следу, как ты ни беги, так что замедли-ка шаг, поищем хорошее место для атаки.

– Атаки? – Мрачный тревожно огляделся, но на склонах движения не было. Дедушка нервировал его своими разговорами. – Не, дед, я бегаю быстрее их, а им придется развернуться в какой-то мо…

Дедушка щелкнул его по уху, перебив своим старческим дыханием запахи крови и надерганного мха.

– Я же сказал тебе, мальчик, нельзя позволить бешеной собаке сбежать, когда есть возможность ее остановить и не дать разнести заразу.

– Бешеная собака, – повторил Мрачный.

Сколько раз его так называли? И все-таки перспектива убивать людей своего клана наполняла его тоской. Ни в одной песне из тех, что он слышал и напевал про себя, не было героя, поступающего так со своими сородичами. Может быть, пока ему не нравится, что это нужно сделать, он может по-прежнему считаться хорошим Рогатым Волком…

– Найдешь мне хороший насест, и сами расставим для них ловушку. Как думаешь, могучий Волк вроде тебя одолеет пару бешеных шакалов, а, парень?

Мрачный задумался обо всех случаях, когда соплеменники мучили его чуть не до слез. Припомнил все песни, которые сам для себя слагал, – баллады, где преподавал им кровавый урок. Прикинул, как это будет выглядеть: расставить ловушку для охотничьего отряда Рогатых Волков, а не только отбиваться, когда его зажмут в угол. Потом стиснул зубы и приготовился к самому трудному подвигу, какой когда-либо воображал; он и не предполагал, что может совершить подобное на самом деле. Будет тяжело, но иного выхода он не видел.

– Я… Извини, дед, но я никак их не одолею. Я правда хочу, но меня треснуло по голове веткой еще по дороге, и мне очень трудно даже ровно бежать. Забудь про драку; если я попытаюсь сражаться, то просто споткнусь и упаду, и нас обоих убьют. – Мрачный не мог поверить, что и в самом деле врет деду, что и правда немного раскачивается, чтобы придать своей байке убедительности, что ведет себя как пьяный или контуженый. Не мог поверить, что и впрямь думает, будто дедушку убедит его глупая уловка, правда считает, что у него есть какой-то выбор. Дедушка молчал, как всегда, когда бывал очень-очень зол, но потом ладонь старика вдруг мягко похлопала по копне лохматых волос внука.

– Хорошо, Мрачный, – тихо сказал старик. – Раз говоришь, что не можешь, я тебе верю.

Это ранило сильнее всего, так больно, что Мрачный чуть было тут же не сознался во лжи, но припомнил перепуганные лица щенков, когда он убил Бычью Погибель. Он не хотел устраивать засаду на этих детей. Мрачный всегда питал слабость к не получившим еще имени щенкам клана – взрослые его ненавидели, сколько он себя помнил, но у него все-таки была парочка настоящих друзей, пока они все не повзрослели. Ему даже хватало наивности думать, будто Крепчайшая может когда-нибудь стать его женой, так хорошо они ладили подростками, но, заслужив имя, она перестала водиться с ним, как и остальные. Неудивительно, что стоило Мрачному вообразить детские страдания вроде тех, что пережил он сам, и у него холодели, тряслись руки.

– Давай-ка поднимайся и топай, если мы и вправду собираемся убегать, а не делать что до́лжно, – посоветовал дедушка. – Попадемся – нам конец, и уж тогда я скажу тебе: «Я же говорил».

– Не попадемся, – ответил Мрачный и улыбнулся, так как отлично понимал: дедушка знает, что он врет, но притворяется, будто верит.

Старик так любит его; в следующий раз, когда Мрачному выпадет случай произвести на деда впечатление, он справится лучше. Но сейчас будет бежать, как бежал граф Ворон, когда его изгнали из Седьмой Пустоты еще до того, как Мерзлые саванны покрылись льдом, – тогда предкам Мрачного приходилось мчаться с быстротой гепардов, чтобы не обжечь ноги о раскаленную землю. Обычный Рогатый Волк ни за что не поймает Мрачного, если он так побежит.

Никто их и не догнал, даже не приблизился.

Следующий день прошел значительно спокойнее, а неделю спустя они вышли из Соколиного леса и стали на холме, оглядывая иссушенные равнины, отмечающие границы Багряной империи, где вот уже дважды исчез дядя Мрачного. Пробормотав себе под нос стих из «Песен о Блудливом», Мрачный поклялся, что будет идти по следам дяди Трусливого, лишь пока они будут вести вглубь Тела Звезды, а потом отправится домой и, когда вернется, больше уже никуда не уйдет. Если бы дядя Трусливый не сбежал во второй раз, его племяннику не пришлось бы уходить и в первый.

Глава 9

Северная зима склонна превращать в озлобленную пантеру всех и каждого, даже тех, кому повезло иметь крышу над головой и очаг для защиты от снега и ветра. Тем же, кто ищет убежища на подветренной стороне скал и под стволами древних сосен, когда дождь со снегом хлещут прямо в лицо, гася любую надежду на костер, приходится куда хуже. Пещеру, где София дней за двадцать до событий оставила запасы провианта и вещей как раз на такой недобрый случай, за это время явно обнаружил и обчистил какой-то везучий путник, проходивший через пустынное высокогорье, так что, хотя она провела злейшую часть сезона в укрытии от непрекращавшейся бури, в убежище ее было голодно и холодно. Она коротала недели снежных заносов, оплакивая мужа и деревню, обдумывая месть, разговаривая с Мордолизом и сама с собой и упражняя тело, размякшее от возраста и привычки к комфорту. Когда худшая часть зимы миновала, позволив Софии продолжить путешествие, под кожей, туго натянутой от голодания, которое легким не назовешь, бугрились накачанные мышцы.

В свете всего этого скверное настроение Софии, когда она наконец добралась до границы Непорочных островов, было полностью оправданным.

До моря еще оставались мили и мили, но настойчивость непорочных в былые века принесла им и вполне приличный кусок побережья. Поскольку в последние годы внутренние имперские распри оттянули самые боеспособные войска к сердцу Багряной империи, владения непорочных совершенно случайно расширились вглубь материка. Было легко заметить, как далеко они продвинулись: на полпути к предгорьям София обнаружила гигантскую, мать ее, стену. Черная каменная змея извивалась, насколько видел глаз, от одного конца Северо-Западного полуострова до другого. Ловко проделано.

Предположение Софии, что стена не доходит до самого Линкенштерна, разбилось меньше чем через милю, где (вероятно, уже бывший) имперский город оказался по другую сторону неожиданного фортификационного сооружения. Очень ловко проделано. Эту часть стены, должно быть, возвели первой, поскольку никакого строительства дальше к востоку София не заметила. Несколько толстых железных опускных решеток перекрывали туннель под стеной – проход абсурдно узкий по сравнению с древним трактом. Надежная защита, ничего не скажешь, и к тому же отличный способ досадить имперским торговцам, которые когда-то здорово осложнили непорочным жизнь. Покинув заросли дрока и ступив на первую после ухода из Курска настоящую дорогу, София заподозрила, что караванный лагерь по эту сторону ворот, по-видимому, составляет неотъемлемую часть нынешних торговых отношений непорочных с империей.

– Следи за манерами, а то продам тебя, гада, первому же торговцу, кто предложит хорошую цену, – внушала София Мордолизу. – Имперцы уважают собачье мясо, да и непорочные-гурманы вряд ли станут воротить нос от нового деликатеса.

Рассудив, что у нее будет куча времени на изучение караванного лагеря, если ее не пропустят через ворота с первого раза, София направилась прямо к кордегардии. Оказалось, что таковой не существует, зато низко над воротами нависает башня, и, как только София миновала последнего хмурого торговца, устроившегося на козлах своего фургона на обочине, из-за парапета высунулась голова стражницы. На вид ей не было и двадцати пяти, но на лице застыло усталое и высокомерное выражение императрицы, которую все донимают.

– Собеседования на рассвете, – крикнула стражница на багряноимперском. – Заворачивай обратно.

– Приветствую, досточтимый друг, – произнесла София на северо-западном диалекте: долгие месяцы в горах она вспоминала и оттачивала язык непорочных. Практиковаться ей было не с кем, и только Мордолиз знал, сколько сохранилось в ее памяти, а он не говорил. Однако вспомнить вежливое приветствие оказалось достаточно легко, и, чем демон не шутит, вдруг это единственное, что ей понадобится, чтобы просунуть в ворота хотя бы палец ноги.

– Приветствую, досточтимый друг, – машинально ответила стражница, потом нахмурилась и вернулась к багряноимперскому. – За тобой очередь, и некоторые из этих крыс сидят тут неделями. Тебе придется подкупить кого-то из них, и недешево, если рассчитываешь получить завтра хотя бы аудиенцию.

– А что, если я просто подкуплю прямо сейчас тебя? – улыбнулась София привратнице. – И недешево?

– Если бы это было так легко, – с сожалением ответила стражница, – нам бы обеим стало лучше. Неси свою взятку своим людям.

– Эти мошенники и скандалисты – не мои люди. – София была вынуждена повысить голос, хоть и понимала, что ее услышат не только стражники на стене, но и торговцы в голове очереди. – Я прибыла по личному приглашению одного из ваших вельмож, и он будет недоволен, если я задержусь.

– О-о-о, дворянка? Что ж, это все меняет! – Стражница перегнулась дальше через парапет, ее руки в чешуйчатых доспехах сомкнулись на зубце. – Сестра, я дворянка, как и мой капитан, и его командир, и тысячи слуг и служанок на сотне разных островов. Должна ли я думать, что этот твой вельможа настолько влиятелен, что дал тебе приглашение с печатью, на которое можно взглянуть?

– Увы, он заказал мне работу до того, как появилась эта ваша стена, – сказала София. – Я резчица трубок, которая два десятилетия состаривала трубку для лорда Канг Хо Хвабунского, а не какая-то разносчица пуговиц, желающая просочиться в Линкенштерн.

– Канг Хо, лорд Хвабунский? – переспросила стражница, но ее тон, похоже, сменился с дерзкого на слегка заинтересованный. – Трубка, значит? И муж позволяет ему такую роскошь?

– Лорд Канг Хо заплатил вперед, – сказала София, в кои веки раз радуясь переходу на сплетни, столь характерному для Непорочных островов. Сведите вместе двух членов королевской семьи – и мельница слухов закрутится уже через час. Отправьте дворян в народ – и она не остановится, пока Затонувшее королевство не поднимется из пучин. – Так что ты понимаешь, почему он захочет, чтобы меня пропустили сразу.

– Думаю, я могла бы помочь, – задумчиво кивнула стражница. – Цветочному Горшку не повредит толика приятных новостей. Вот что тебе скажу: брось-ка мне десятимуновик, который я обронила, и я доложу своему капитану.

София порылась в кошельке и выудила самую мелкую монету, какую нашла.

– Твои глаза не слишком хороши для защитника стены – это багряная крона.

– Ну так и быть, – сказала стражница, ловя монету закованной в латную перчатку рукой. – Мой капитан захочет узнать имя резчицы, столь искусной, чтобы выполнять заказы супруга короля Хвабуна.

– Мур Клелл, – назвала София псевдоним, которым не пользовалась тридцать с лишним лет, с самой Брэкеттской стычки.

Какое же идиотское фиаско она тогда потерпела! Много раз она жалела о своей синей шевелюре, но теперь, имея причины путешествовать инкогнито, София порадовалась, что алхимия возраста превратила ее волосы, когда-то кобальтовые, как и глаза, в безобидное серебро.

– Устраивайтесь поудобнее, госпожа Клелл, – сказала стражница, исчезая из виду.

Значит, Канг Хо жив. Он всегда был везунчиком, и София понадеялась, что из всей Пятерки Негодяев уж он-то наверняка еще жив и курит дурь, потому и отправилась первым делом на Непорочные острова. Приятно узнать, что поход оказался не совсем уж бессмысленным, но, когда солнце опустилось до считаных дюймов над стеной, София заподозрила, что путешествие еще не окончено. Бюрократия – без разницы, имперская, ранипутрийская, усбанская или непорочновская – приводила ее в скверное расположение духа. Вот из-за этого, в первую очередь, она и ушла. Даже племена Кремнеземья, по слухам, уже поддавались чарам напыщенности и притворства, но им хотя бы хватало приличия время от времени приправлять свои пляски под сию дуду щепоткой перца – сверхжестокими ритуальными битвами. София представила, будто рядом сидит Лейб и своими непринужденными шуточками разбавляет дурное женино настроение, но стало лишь тяжелее.

– Она не вернется. – Торговец, остановившийся в передних рядах каравана, вылез из своей кричаще-ярко раскрашенной повозки и подошел к Софии, сидевшей в мятлике на обочине дороги с Мордолизом, который свернулся калачиком у нее под боком. Расшитый саронг торговца выдавал в нем усбанца – или темнокожего почитателя десяти истинных богов Трве. У него полностью отсутствовало обычное для торговцев брюшко, и его не слишком юное лицо было бы почти привлекательным, если бы не въевшаяся презрительная ухмылка. – Я бросил не то этой, не то другой мошеннице из их кагала медный динар, и она сказала то же самое: подожди здесь. Прошла уже неделя, а я все жду – добрался до начала очереди на монету беднее и мудрее, но, боюсь, не быстрее.

– Какая песня! – зевнула София. – У тебя дар рассказчика, друг мой.

– И все же ты, похоже, упустила мораль, – заметил торговец. – Пока ты нежишься в пыли, ожидая, что ворона, которую ты накормила, вернется с нефритовым перстнем, в конец очереди прибыл еще один караван. Пытаясь пройти быстрее, ты только задержала себя еще больше.

– Баллады продолжаются, – отметила София. – Благодарю за участие, но, если ты не возражаешь, я подожду еще немного.

– На самом деле возражаю, – заявил торговец, складывая мясистые руки на груди. – И возражать будет дюжина путников позади: никто из них не обрадуется, если останешься в начале очереди, когда взойдет солнце. Со мною – пять крепких мечей, которые с удовольствием помогут тебе переместиться в конец, если ты будешь упорствовать в столь вопиющем неуважении к хорошим манерам.

– Или? – спросила София без особого трепета. – Ты бы привел своих молодцов, будь это твоей главной заботой, – так что тебе нужно?

– Моя главная забота, как и всегда, – те самые хорошие манеры, о которых я упомянул, а ты, очевидно, слышишь о них впервые. Но вторая – простое предложение: видишь ли, когда я прибыл сюда, у меня было всего три меча. Два других я обнаружил в нескольких колесах позади меня, в очереди.

– Ага-а-а, – протянула София, оглядываясь на темную стену. Солнце уже ускользнуло за нее, но на башне не зажгли никаких факелов. – И сколько зарабатывает наемник при твоем фургоне, и что помешает мне удрать, как только мы пройдем через ворота?

– О, ничто не помешает тебе отправиться своим путем, как только мы вступим на Непорочные острова, – согласился торговец, чья усмешка с началом переговоров сменилась на дружелюбную. – Хотя я слышал, в наши дни трудно зайти далеко без эскорта. Что касается платы, то я сожалею, но мне придется запросить чуть больше, чем с двух мужчин, которых я уже нанял, учитывая, что срок твоей службы будет намного короче.

– Угу-у, – сказала София, поднимаясь на ноги. Постаравшись привести себя в форму во время путешествия по горам, она все еще чувствовала себя тощей и обессиленной, как пони жирного монаха после паломничества в Тайный город Снежного Барса. – Сколько?

– Хей-о! – разнесся в сумерках голос стражницы. – Похоже, вы проходите, Мур Клелл. Выйдите вперед, чтобы стража вас хорошенько осмотрела.

– Вот, значит, как! – воскликнул торговец, когда две стражницы с красными бумажными фонарями направились к ним сквозь маленькие двери, вделанные в каждую опускную решетку. – Я заплатил тебе неделю назад!

– О, это вы, – сказала стражница. – Не волнуйтесь, потребовалось некоторое время, но я все устроила и утром вы пройдете первым.

– Да будет твоя доброта вознаграждена в следующей жизни и в этой, надеюсь, тоже, – пожелал торговец, потом с натужной улыбкой повернулся к Софии. – Я подозреваю, что тебе и твоему псу не нужен меч для опасного путешествия через таможни непорочных? Я могу предложить очень выгодную цену.

Когда-то София рассмеялась бы ему в лицо, а то и отвесила бы легкую пощечину. Когда-то она была по-настоящему неприятной самодовольной девчонкой. Сейчас она протянула руку, вспомнив мудрое высказывание любимого Лейба: гораздо лучше встретить дружественное лицо в неожиданном месте, чем обнаружить себя среди врагов, которых ты не помнишь, как нажил.

– Я бы, друг, с радостью, если бы могла, но мы оба понимаем, что сейчас не выгорит. – Она кивнула на проход в последней решетке, через который не прошли бы и обе стражницы, если бок о бок. – Разве что сумеешь пропихнуть свой фургон сквозь эту дверцу? Кстати: я Мур Клелл, трубочница.

– Моя повозка обладает множеством чудесных свойств, но такого среди них нет, – признал торговец, беря Софию за предплечье и встряхивая. – Однако Ардет Карнов благодарит тебя за доброе отношение. Возможно, мы еще встретимся, Мур Клелл, трубочница, – в Линкенштерне, в Маленьком Раю или на еще более странных рынках. Среди моих сокровищ есть прекрасные латакисские смеси, и мы, наверное, сможем опробовать товары друг друга.

– Я с удовольствием, – сказала София, чей рот наполнился слюной при мысли о роскошном дымном тубаке Усбы: латакисский она докурила еще в горах и опустилась до верджина огневой сушки и порошка камнеломки. Она бы задержалась и обсудила покупку прямо здесь, не вели ей стражницы пошевеливаться. – Безопасных дорог, Ардет Карнов.

– И тебе тоже, – сказал торговец, разворачиваясь к своему фургону.

«На это надежды мало», – думала София, пока стражницы препровождали ее на Непорочные острова, а Мордолиз бежал рядом и махал хвостом.

Глава 10

Марото согласился на план Пурны – а куда денешься.

Они решили выждать пару дней, прежде чем разыграть спектакль, чтобы не делать сговор совсем уж очевидным. И в эти длинные ночи караванных переходов через пустоши, тщетно стараясь вспугнуть для благородных господ охотников какую-нибудь дикую тварь, которая бы их не убила, Марото позволял своему воображению заплывать в сюжеты, где Пурна действительно хотела с ним переспать. По сути, это и вправду сделало бы его шлюхой, но за свою жизнь он узнал много-много шлюх и понял, что они в основном люди хорошие. Да и лучше, в конце концов, быть шлюхой богатенькой девчонки, чем игрушкой, тем более что эта девчонка не станет для него ни первой клиенткой, ни худшей.

Долгие ночи и бессонно жаркие дни казались еще длиннее, поскольку в голове Марото роились, как пойманные в банку ледяные пчелы, лишь эти мысли, особенно в часы пустынных сумерек, когда пижоны хихикали и улюлюкали под навесами, занесенными сланцевой пылью. Марото изо всех сил старался игнорировать этих любителей пялиться в ястроглаз и пользовался каждой возможностью отведать их еды и выпивки, но в беседу не вступал. Выбранный им образ неразговорчивого стоика оказался весьма удачным, но ночи превращались в недели, и терпимость пижонов к его молчаливости иссякала. Не можешь обеспечить приключения – хоть байки о них трави, но ведь и этого не дождешься. А песни, по которым Марото жил, были не в их вкусе.

Одним таким утром он стоял в тени раскладного навеса, таская со свеженакрытого стола блестящую миножью икру и фаршированные яйца моа и потягивая «Кровавую Марьям» из золоченой чайной чашечки, когда к нему с обеих сторон подкрались паша́ Дигглби и граф Хассан.

– Ты только взгляни, Хассан! Похоже, наш бесстрашный проводник обнаружил гнездо поистине ужасных тварей, – ухмыльнулся Дигглби в поникшую от жары завитую козлиную бороденку; увешанная бантиками алебастрово-белая карманная собачка, которую он держал на руках, выглядела еще смешнее хозяина. – Скажи-ка на милость, что за адское создание отложило эти яйца, хмм? И ты надеешься, воруя потомство этого чудовища, натравить его на нас, чтобы мы наконец поохотились на опасную дичь, которую ты нам наобещал?

– Мрумпф, – сказал Марото. На самом деле он ничего не говорил, просто издал некий невнятный звук, позволив при этом полупрожеванной икре выпасть изо рта: так он надеялся заставить этих шутов с отвращением его покинуть. – Мра мрупфф мра.

Это не сработало. Опершись на щегольскую тросточку из верблюжьего члена, Хассан приподнялся на носочки замшевых туфель и промокнул подбородок Марото платком с монограммой.

– Могло бы показаться, что наш эксперт-охотник оставил свои манеры наверху каньона, куда водил Пурну на персональную охоту. Скажи нам честно, о ветеран сотни войн, правду ли она пела, когда поведала, как ты пал под когтями дракона, а она спасла тебя из его челюстей?

– Не дракона, – отрезал Марото, слишком поздно вспомнив, что вообще не намеревался им отвечать. – Всего лишь богуаны.

– Богуаны! – повторил Дигглби, – О, это звучит даже лучше. Так когда же мы сможем завалить такую?

Мысль о том, чтобы поставить этих двоих лицом к лицу с территориальной ящерицей – Хассана прямо в тоге и с золоченым лавровым венком, а Дигглби в мешковатых панталонах и с собачкой на один зуб богуане, – вернула на лицо Марото подзабытую улыбку. Демон подери, если драные дворяне так этого хотят, он только рад подчиниться.

– Прямо сейчас, парни. Как только возьмете мехи с водой и оружие, мы заберемся вон на ту стенку – по режь-лиане запросто залезете, если у вас хорошие перчатки. Только остальным не рассказывайте: спугнем добычу, если нас будет больше трех.

Хассан и Дигглби скептически воззрились на указанную стену ущелья: две сотни футов вертикальной скалы до ложной, как подозревал Марото, вершины. Болтали-болтали эти два идиота, а теперь и сказать нечего?

– Что тут за разговорчики насчет «залезть»? – спросила тапаи Пурна, выходя из-за угла навеса и позволяя чопорному ранипутрийскому лакею Хассана налить ей бокал пенной «Кровавой Марьям».

Осушив свою чашку, Марото задумался, из какой Предвечной Тьмы она извлекла подходящий сосуд для своего напитка, – всякий раз, как он просил стеклянную посудину, хоть вазочку для мороженого, хоть бокал для шампанского, коньячную рюмку или пивную кружку, заботливые слуги приносили ему чайную чашку. Вероятно, очередная дурацкая шуточка этих пижонов.

– Вы же, красавчики, не собираетесь отправиться на охоту раньше, чем наш проводник осмотрит горизонт? Вот незадача будет, если вы заберетесь аж на самую вершину и там вас застигнет гроза, а еще лучше – пылевая буря!

– Да, разумеется, мы не планировали отбыть немедленно, – ответствовал Хассан, поспешно отходя от стола вместе с Дигглби. – Мы еще даже не завтракали.

– Ты разведай небесный свод, варвар, а когда спустишься, тогда и мы сможем подняться, – сказал Дигглби. – Пока-пока.

– Вот спасибо, – восхитился Марото. – Теперь мне придется лезть дважды, если, конечно, они не сдрейфят.

– Всегда пожалуйста, – ответила Пурна, снимая тонким изящным пальчиком пустую чашку с его толстого мизинца. – Не беспокойся, мы дадим им кучу времени пропитаться отвагой. Но в первую очередь позаботимся, чтобы ты получил свою плату, правда?

Ползти вверх по узкой расщелине на пару с шебутной аристократкой, а потом, оставив ее, устраивать фиктивное любовное гнездышко, подниматься по все более крутому склону – было ничуть не увлекательно. Чистое небо слегка улучшило настроение Марото, а когда он спустился и обнаружил, что Пурна припасла несколько бутылок игристого эйвиндианского вина, горшочек с оливками и малость расплющенный клин острого сыра с зелеными прожилками, то повеселел еще больше. Марото вряд ли назвал бы себя незрелым, но ему, бесспорно, было забавно сидеть на нависающем над лагерем выступе песчаника и то жевать, то похотливо рычать. Стоны и завывания Пурны вогнали бы более зеленого парня в краску, но Марото уже давным-давно перерос смущение из-за притворного оргазма. Меж сыром и оливками он наставлял партнершу: как большинство молодых, она переигрывала.

Однако же неплохой способ убить утро. Всплыли приятные воспоминания о досадно недолгой актерской карьере – тогда он впервые познакомился с представлениями имперцев о поведении варваров. Отличные были деньки: они странствовали от одного Луча Звезды до другого с Кики и Карлой, и Двуглазым Жаком, и всеми остальными намного раньше, чем он услышал о Кобальтовом отряде, не говоря уж о вступлении в него… Намного раньше, чем он набрался глупости считать, будто сможет улучшить мир. Гораздо раньше, чем возымел глупость влюбиться.

Как и всегда, теплые воспоминания быстро охладели в груди Марото, и он издал кульминационный рев, чтобы вернуться к текущему занятию – намного более приятному, чем закисание в привычной бочке сожалений. Правда, не настолько приятному, как настоящий трах, но он-то даже не обсуждался. Кроме того, Пурна опять нанесла свою модную трупную раскраску, обведя глаза и рот темно-синими узорами, и Марото, глядя на это, а также на непостижимую головоломку из нижних юбок на жестких ребрах, сомневался, что сможет осуществить акт, даже будь девчонка не против. Это походило бы на попытку трахнуть жаждущего любви упыря, предварительно закатанного в коврик.

Высосав остатки вина из последней бутылки, Марото встал, пьяный больше от жары, чем от вина, и протянул руку Пурне:

– По-моему, этого должно хватить, даже более чем. Давай спускаться, пока камни не слишком раскалились.

– Последняя деталь, – сказала Пурна, принимая его руку и поднимаясь.

И вдруг набросилась на него со скоростью демона, обхватывая его ногами за пояс, а руками держась за шею и яростно целуя ее. Пораженный Марото чуть не стряхнул Пурну, но потом уступил страстной атаке. Он осторожно встал на колени, опуская их обоих на крутую песчаную поверхность, – как узнать, лучше ли распутный упырь в коврике, чем собственная рука, если не попробовать? Губы Пурны передвинулись от его шеи ко рту, и Марото застонал по-настоящему от вкуса поцелуя этой смазливой аристократки с размалеванным лицом.

Она передвинулась и куснула варвара за ухо, а его пальцы неуклюже шарили по слоям китового уса, стягивающим ее торс, перебегая от недоступной груди до закованного в одежные латы лона и обратно.

– Рви! – Ее выдох отдавал соленым мускусом вина и оливок – не однозначно похотливый, но достаточно близкий к тому.

Однако едва Марото ухватился за ткань и оторвал горсть кружев, лент и шнурков, она тихо взвизгнула и разомкнула руки и ноги. Он чуть было не начал извиняться, но тут она нырнула под него, прижимая руки и голову к пульсирующему бугру в его бриджах.

А потом проползла дальше и вылезла меж его ног, а Марото остался стоять на руках и коленях над «пыльным ангелом» в форме девушки. Ее голос, прерывистый, но не возбужденно охрипший, заставил его съежиться, как от прикосновения нежити:

– Отлично! Теперь-то никто не усомнится в нашей истории.

Марото поднялся на ноги и не смог не признать, что оба они выглядят… помятыми. Он досадливо попытался стереть со штанов следы ее макияжа, но получилось только сильнее размазать. Превосходно. Пурна лучезарно улыбнулась ему, натягивая перчатки. Марото нахмурился, точно зная, что нужно этой мелкой обманщице, и готовый дать ей это здесь и сейчас, – и к демонам последствия.

А почему бы и нет? Она сама допрыгалась, даже вопроса нет, и лучше позаботиться о деле сейчас, пока они в безопасном удалении от остальных. Хорошая выволочка пойдет ей на пользу – да уж, мать ее, обалденную пользу.

Конечно же, Марото понимал, что нотация – худший способ залезть в панталоны к избалованной девчонке, но старый демон гордости разомкнул ему рот.

– Кокетство – это ладно, тапаи Пурна, – заметил он, качая перед нею пальцем, – но никому не нравится, когда его дурачат. Это мерзкое дело – заводить человека понапрасну. Если ты не хочешь парня или девчонку, или там кого, это не беда, но затевать такие игры, лишь чтобы посмеяться над партнером, – развлечение самого низкого пошиба. А если тебе и правда доставляют удовольствие подобные шуточки, то что ж, на здоровье. Я мог ожидать такого поведения от твоих дружков, но о тебе думал лучше.

– Ой, да брось. Ты бы ни за что не пошел на это, если бы я предложила, но так было нужно, – заявила Пурна, сдвигая парик, чтобы он сидел покривее, и подбирая свою широкополую шляпу. – Нам повезет, если герцогиня Дин не потребует осмотреть меня на предмет твоей спермы, прежде чем заплатит.

– Тьфу! – поморщился Марото; эти аристократы еще более чокнутые, чем он полагал. Но они уже слишком далеко зашли, чтобы рисковать проигрышем. – То есть если ты думаешь, что она может…

– Потребует – я просто скажу, что ты кончил мне в рот, – проговорила Пурна, поворачиваясь к нему закованной в корсет спиной и оглядывая спуск. – Перед тем доставив мне дикое множество отменных оргазмов, конечно. Я знаю, тебе нужно заботиться о своей репутации.

Марото попытался подбодрить себя фантазиями об отменном оргазме, но вскоре бросил это дело. Слишком, проклятье, жарко для таких мыслей, не говоря уж о действиях. По крайней мере, так он себе сказал. Качая пустой головой, он начал спускаться к лагерю.

План сработал. Они купились на фальшивку. Каким же дураком оказался Марото.

Раньше он обладал единственной валютой, которой не было у этих жалких паразитов, – честью. А теперь всю ее продал за какие-то жалкие крохи их совокупного богатства. Возможно, они изначально не очень-то его уважали, но уж наверняка были о нем высокого мнения, а он держался всяко достойнее, отказываясь играть в их мелкие игры.

Не считая игры в проводника в опасном приключении, из которого кто-то из них может и не вернуться. На эту игру он подписался без колебаний – и за ненамного большую сумму, чем только что заработал с Пурной.

Как бы там ни было, теперь все переменилось, и не к лучшему. Прежде Марото притворялся, что ему плевать с высокой башни на то, что пижоны, когда он рядом, перешептываются, показывают на него пальцем и хихикают, но теперь глумливая нотка в их внимании резала слух сильнее. Он был не только игрушкой богатой девчонки, он сделался предметом насмешек хилого лордика, изюминкой шуток второго сына, потехой для зир. Он стал не просто животным, но дрессированным зверем вроде циркового медведя, наученного выклянчивать завтрак. Когда толпы зрителей дразнили этих несчастных существ, мечтали ли те оказаться в какой-нибудь глубокой темной берлоге в Черных Каскадах, подальше от ярких огней и жестокого любопытства? Мечтали ли, чтобы их когти и подпиленные зубы вновь стали острыми, а цепь на шее разорвалась? Мечтали ли звери отомстить поработителям так же, как могли мечтать об этом варвары и уж наверняка грезили страннорожденные? Эти последние были скоры на восстание против своих мучителей – уж Марото знал.

– Хо, к нам скачет роскошный жеребец!

Перевалило за полночь – прошло уже несколько дней после события, которое он в мыслях стал называть своим позором, – и Марото уехал на своем дромадере в голову каравана, надеясь, что капитан Джиллелэнд и его ребята окажутся лучшей компанией, чем поганцы-богатеи. Что ж, по-видимому – нет. Насмешка исходила от самого капитана, а дюжина других – кавалерессы, наемники, телохранители – расхохотались над шуткой своего предводителя. В отличие от безымянных мелких дворян, не оставлявших в памяти Марото никакого следа, некоторых из нанятых бойцов он знал хотя бы понаслышке, и по их одобрительному ворчанию понимал, что его собственная достойная баллад история также известна им.

А теперь и они потешались над Марото:

– Нашел чудесные пещеры, где нам можно поживиться, жеребчик?

Маловероятно, что он когда-нибудь снова попадет в фавор к аристократам. Они платили ему за приключение, какого бы демона это ни значило, а Марото не смог обеспечить им ничего из ожидаемого: ни удачи, ни славы, ни азарта – только убийственную жару и невзрачный ландшафт. Уже плохо, но он еще больше отвратил от себя остальных, выделив из всех тапаи Пурну, угракарийку, сначала персональной охотой на богуану, а после – сексуальной интригой.

– Молчалив, как истинный конь, а?

Тем не менее еще было время наладить отношения с этими громилами: проявить силу духа и посмеяться над собой. Отшутиться. Пока мир не изменился до неузнаваемости, нет никакого позора в том, чтобы трахнуть симпатичную юную аристократку. Пожалуй, это бы даже очеловечило его в глазах молодчиков, низвело бы легенду до их уровня, сделало его одним из них. Как давно он в последний раз ездил бок о бок с крепкими воинами, считающими его не лучшим, а равным – или, куда чаще в эти годы, хуже их? Марото выпрямился в седле дромадера, окидывая тяжеловооруженный эскорт каменным взором.

– Теперь-то я понимаю, почему его наняли: после того как он трахнул всю Багряную империю, они решили, что он лучшая шлюшка на всей Звезде!

Вот только – и весьма важное «только» – трахать он хотел этих долбаных лорденышей в их гребаные рожи. Он побеждал демонов взглядом, низвергал могучие королевства, а хлыщи смеют с ним так разговаривать? Марото развернул дромадера и направился подальше от них, зная: если откроет рот, то скажет что-нибудь такое, от чего они остановят своих боевых верблюдов и потребуют, чтобы он дрался с ними прямо здесь и сейчас, во имя чести. Молодой Марото прямиком угодил бы в ловушку, но он-то уже больше не безрогий щенок – он дождется, когда они спокойно улягутся на дневной сон, убьет часовых, а потом перережет горло всем, одному за другим, начиная с телохранителей и продвигаясь к благородным, пока не останется в пустошах один-одинешенек.

Только он, конечно, этого не сделает. Такая мысль помогла Марото достаточно успокоиться для тактически правильного отступления из враждебной среды, пока язык не свел его в безымянную могилу. Но едва он оказался под надежным прикрытием теней между фургонами люкс, как выдохнул эту трусливую идею в знойный вечерний воздух. На самом деле он сделает вот что: дождется, когда они прибудут в Найлс, отведет пижонов и их охрану в трактир и живенько устроит там эпическую драку. Это подарит ему возможность выбить зубы капитану Джиллелэнду, а также приготовить парочку аристократических шашлыков с золотыми прожилками, а после городская милиция не позволит побоищу дойти до того, чтобы дюжина телохранителей хладнокровно порубила Марото в капусту. Наверное, не позволит. Или позволит? В любом случае Найлс всего в паре ночей езды, и там-то он привьет этой шайке высокородных и их шавок толику хороших манер.

Только он, конечно, этого не сделал. Еще до того, как они выпрягли верблюдов из фургонов и расстегнули пышные воротники в караван-сарае Найлса, Марото ушел в Город-на-Краю-Ада, отшвырнув Пурну, когда та побежала за ним, упрашивая вернуться к компании.

– С тобой договаривались, что ты доведешь нас досюда и обратно, – сказала Пурна, уклоняясь от удара гораздо ловчее, чем ожидал Марото. – Ты не получишь никаких денег, коль скоро провел нас через пустоши, но не обеспечил проезд назад. Скорее всего, тебя заставят заплатить за нарушение контракта, а еще за съеденное и выпитое, не говоря уже о неудобстве…

– Вот. – Марото вытащил кошелек, который она ему дала, и швырнул к ее ногам. Он пожалел об этом даже раньше, чем его нога коснулась утоптанного черного песка улицы. – Я лучше буду бедным человеком, чем богатой собакой.

– Тебе и правда не стоит принимать все настолько всерьез, – сказала Пурна, не делая никакого движения, чтобы вернуть ему кошелек. Уже не один закутанный в покрывало прохожий замедлил шаг, чтобы поглазеть на ссору. – Если хочешь, я попробую отбить у них охоту тебя донимать. Конечно, делу сильно помогло бы, найди ты кого-то или что-то, с чем они могли бы сразиться. Я-то знаю: мне и самой вся эта затея стала намного больше нравиться после того, как мы с тобой уделали драко…

– Ящерицу! – рявкнул Марото. – Это была просто здоровенная гребаная ящерица, и ничего больше, и моя бы воля, я бы всю вашу шайку скормил богуанам!

– Значит, я ничего не могу сделать, чтобы убедить тебя вернуться? – Она надула усыпанные блестками губки. Та его нотация определенно была напрасным сотрясением воздуха. – Назови свою цену, и я посмотрю, смогу ли ее осилить. Я… я правда уважаю тебя, Марото. Очень.

– Ты говоришь об уважении на том же дыхании, на котором предлагаешь назвать мою цену? Нет никакой долбаной цены! Я покончил с пустошами – ноги моей там больше не будет, никогда. А что касается вас, то я скорее переплыву море Демонов на плоту из мяса, чем окажусь на понтоне наслаждений посреди озера Юсифуг с твоими хлыщами и наемными бандюганами. Вы все одинаковые, и я с вами порвал. Навсегда.

– Я думала, ты намного умнее, – печально заметила Пурна, подбирая кошелек. – А содержимое этого кошелька даже не начнет покрывать те пени, которые законники стребуют с тебя за столь грубое нарушение договора. Они своего серебра не упустят.

– О да, но сначала им придется меня найти. – Марото тут же пожалел, что не придумал чего-нибудь поумнее.

Пурна повернулась к нему спиной, что было уже запредельной грубостью: ведь это он, взбешенный, мчался прочь, но теперь удалялась она, лишив его даже возможности эффектно уйти. Собравшаяся было стайка усбанских путешественников теперь тоже расходилась, оставляя Марото торчать посреди шумной улицы и жалеть, что он так просто отдал бо́льшую часть своих денег, а его жест ни капли не оценили.

Последние скудные средства он быстро спустил на выпивку в первом же притоне – широком саманном доме в паре кварталов от караван-сарая. Довольно скоро он выхлестал достаточно, чтобы убедить себя, что случившееся, как и все прочее, приведшее его к этому моменту жизни, – не такой уж дурной исход. Он может двинуться дальше, в саму Усбу, выйти на Медовый Берег в Трве и найти работу на корабле, направляющемся… да куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Для уроженца Кремнеземья за Мерзлыми саваннами на Южном Луче было демонски жарко.

Хозяин караван-сарая явно был геминидианцем; пока он обслуживал пару увешанных цепями паломников, недавно прибывших из Багряной империи, те потчевали его всевозможными слухами насчет ввоза товаров со своей родины. Марото поначалу не обратил на женщину с тонзурой никакого внимания, но потом один из голосов проник в его подпеченный солнцем череп.

– …Повстанцев вовсе не мало – и есть мнение, что они профессионалы, настолько успешно действуют. Возможно, банда наемников, нанятая ранипутрийцами или непорочными, чтобы мутить воду.

Обычное дело, ничего интересного, но тут вмешалась паломница:

– А как тебе такое: их ведет генеральша с синими волосами и шлемом в виде головы демонического пса, и по крайней мере один из ее капитанов, если не больше, носит шлем Негодяя? Нужно ли говорить, какого цвета знамя они подняли?

Впервые за долгое время у Марото голова закружилась не только от выпивки, и он ухватился за базальтовую барную стойку.

– Эта история старше моей первой дочери, – возразил бармен, кивая на девицу, разносившую кружки с кумысом на другом конце таверны. – Однако я не слыхивал ее уже давненько и рад услышать снова. Позор будет, если люди перестанут ее рассказывать.

– Так я ей и говорил, – сказал паломник.

– Я знаю это от сестры, которая слышала от своей высшей, – заспорила его спутница. – Это святые женщины, а не какие-то певцы баллад, желающие привлечь толпу. Та шайка меньше месяца назад заманила в засаду гарнизон у Агаллоха.

– Если это не выдумки, тогда там действуют умные самозванцы, которые хотят выехать на легенде, а не самим заработать репутацию, – возразил бармен. – Или вы верите в привидения, сестра?

– Никто не знает точно, что стало с Негодяями после того, как их королеву казнили, – сказал паломник. – Возможно, что капитан настоящий, а предводительница фальшивая. Тогда вы оба правы.

– Я никогда не говорила, что верю, будто это действительно она, – возмутилась паломница, – только то, что наемников под Кобальтовым флагом видели у Агаллоха. В отличие от некоторых, кого могу назвать, я предпочитаю не раздувать слухи, а повторять факты, даже если в них маловато подробностей.

Быть может, беседа продолжилась, но Марото об этом не узнал, потому что бросился, шатаясь и спотыкаясь, к выходу из таверны. У караван-сарая он быстро напал на след пижонов. Идя на их дребезжащие вопли по пропеченным солнцем улицам и временами натыкаясь на стены плотно поставленных домов, обжигавшие, как стенки тандура, он обнаружил хлыщей в заведении заметно более высокого статуса, чем то, где только что пил сам.

Пурна не явилась сообщить остальным о дезертирстве Марото, и с момента его ухода ничего не изменилось. Через час он умиротворенно спал на прохладных плитках пола под одной из трактирных плюшевых скамей, а спустя двое сумерек компания двинулась обратно в пустыню, и Марото успешно убедил сварливых аристократов, что получил из самых первых рук сведения о некоем «настоящем приключении», которое можно найти на Дороге Отчаянных – самом прямом и потому наиболее опасном обратном пути через Пантеранские пустоши.

Глава 11

София вновь упаковывала свои вещи в таможне по дальнюю сторону стены, когда в ярко освещенную комнату неспешно вошла та самая стражница, которая добилась, чтобы предполагаемую трубочницу пропустили. По сравнению с полированными, без единого пятнышка, доспехами непорочных, старый Софиин комплект приключенца выглядел откровенным хламом. Мордолиз с коронным своим видом «я просто старый пес, трясущий задом» тут же подкатился к молодой солдатке, и та принялась чесать его за ушами и ворковать над гнусным монстром.

– Еще раз спасибо, – сказала София, туго затягивая завязки и поворачиваясь, чтобы вскинуть массивный заплечный мешок со стола на болящие плечи. Таможня наконец полностью разобралась с нею, однако уже совсем стемнело, а еще предстояло найти в Линкенштерне трактир или гостиницу. – Можешь подсказать, в городе есть что-нибудь дешевое и чистое?

– Конечно. – Стражница потрепала напоследок Мордолиза и выпрямилась; демон заскулил, когда она отняла руку. – Идем. Скажи только, о чем речь: о еде и питье, о мужчинах и женщинах, о ком-нибудь еще или просто о койке.

– Ты мой эскорт? – В прежние дни на многие острова гостей не пускали без сопровождения, но на побережье иностранцы были вольны идти куда пожелают.

– Бань Лин, – сказала стражница, едва сгибая спину в легчайшем поклоне. – Если ты шпионка или убийца, то мне дадут по шапке. Сказала капитану, что ты выглядишь безобидной и я буду твоей компаньонкой, пока ты не докажешь, что я права. Или не права.

– Тогда за мной должок. – В зависимости от того, как все сложится с Канг Хо, дела могли пойти и так и сяк, но София все же надеялась подтвердить правоту Бань Лин – ко всеобщей пользе. В любом случае бывали и куда худшие попутчики, чем красивые молодые солдатки… но как только ее мысли поползли в сторону отдельных комнат вместо общего зала, она припомнила тяжесть отрубленной головы мужа и запах мясницкой лавки от его волос. Переход через горы был достаточно холоден и одинок, чтобы уже подумывать, не позволить ли Мордолизу спать, свернувшись рядом, но рана была слишком свежа, чтобы тешить себя мыслями о тесных отношениях с кем-либо. София теряла любовников и прежде, многих, но тут было нечто совершенно иное: боль со временем становилась только сильнее, и, хотя от мысли, что Мордолиз все больше жиреет на этом, ее подташнивало, она ничего не могла поделать, чтобы смягчить горечь потери. И не сумеет, пока не найдет способ добраться до тех, кто в ответе за случившееся.

– Пока ты не создаешь проблем, можно считать, что мы в расчете, – сказала Бань. – Как зовут твою собаку? Такой славный песик.

Мордолиз согласно гавкнул и снова сунул голову под ладонь Бань. Стражница пришла в восторг; София поморщилась.

– Я его называю по-разному, но только не славным песиком. Тупая зверюга все равно бежит, как ее ни зови.

– Пока не задерживаешься с ужином, да?

– Верно, – ответила София, вспоминая Мордолиза, каким он был двадцать с гаком лет назад, во время военной кампании: тогда он обжирался страданиями мертвых и умирающих, аж брюхо волочилось по земле. Это могло показаться комичным, нечто подобное можно увидеть на каком-нибудь самотанском лубке по мотивам полузабытой легенды, но быть свидетелем столь разгульного чревоугодия и наблюдать, как плоть существа деформируется, чтобы соответствовать его аппетиту… В этом не было ничего смешного. – Помыться, поесть, выпить, покурить и поспать. В таком порядке.

– Это можно устроить, – пообещала Бань, сопровождая Софию к выходу. – Но Линкенштерн наверняка покажется тебе не таким, каким ты его запомнила, причем изменился он не к лучшему.

– Я помню, это была настоящая дыра, – сказала София, выходя в холодную ночь.

– Тогда, пожалуй, он не сильно изменился. – Бань отдала честь таможеннику, развалившемуся на скамье у дверей, и зашагала по дороге.

Местность вокруг была сельская, но все старые фермы ближе к дороге стояли разрушенные, дома пустили на слом, чтобы строить бараки. Розовые бумажные фонари свисали с шестов, уходивших обратно к воротам, а впереди светильники висели на карликовых соснах и сливовых деревьях, окаймлявших дорогу, бежавшую через заросшие поля. В конце вереницы фонарей сиял самый большой – это уже город.

Влияние непорочных на Линкенштерн никогда не сводилось к паре тележек с булочками, лапшевен, уравновешивающих типичные сосисочно-пивные заведения Багряной империи, или бо́льшему количеству шлюх, чем можно найти в неспециализированных борделях Ноттапа или Эйвинда. Приграничный городок горделиво вырисовывался на горизонте: кирпично-деревянные пагоды, церкви со ступами в основании и шпилями на макушке, возвышающиеся над узкими улицами, островерхие крыши выстроенных в имперском стиле домов, смягченные плавным изгибом концевых черепиц, характерным для непорочновского строительства. Не складывалось впечатления, что две культуры грубо втиснуты друг в друга, как бывало в иных городах Звезды – там, где ни люди, ни архитектура не выходили за пределы собственных кварталов; в Линкенштерне казалось, будто город возводили все вместе, в гармоничном сотрудничестве. Причина этого была проста: так оно и происходило. Пожар сколько-то столетий назад расчистил место, и вольный союз разнообразных имперских и непорочновских деловых кругов отстроил город заново. Он стоял как свидетельство того, что два народа способны объединиться и создать общее будущее.

Но также он слыл и был одним большим притоном, за исключением квартала Торговцев, благоразумно отделенного от остального Линкенштерна стеной, – туда входили только по приглашению. В остальной, запущенной части города пышным цветом цвели бытовые преступления – как мелкие, так и жестокие, в то время как в кругах правящих торговцев практиковались куда более изощренные злодейства. Хуже королевского города мог быть только город вольный, где властная элита редко раскошеливалась на санитарные сооружения или приличную стражу.

Когда они достигли городка, София с первого взгляда увидела, как сильно все переменилось. Они входили в квартал Черная Земля, располагавшийся на противоположном от квартала Торговцев краю Линкенштерна, однако на улицах не видно было ни дерьма, ни отбросов, а пары здоровяков в милицейской форме стояли почти на каждом перекрестке. Горящие фонари на столбах выглядели правилом, а не исключением, и за четыре квартала София не заметила ни одного мертвеца – или мертвецки пьяного – на слишком уж чистой улице.

– Ты была права, – признала она. – Все и правда изменилось.

– Я слышала, веселое было местечко, пока мы его не присоединили, – с сожалением сказала Бань. – Теперь это точь-в-точь непорочновские развалины.

– А что, много торговцев смотали удочки? Вряд ли они обрадовались, что их завоевали.

– О, захват их бесит невообразимо, но не то чтобы у них был большой выбор – ты знаешь еще какие-нибудь свободные города на Северо-Западном Луче? Вот и я нет. Так что бо́льшая часть этих жуликов осталась и пытается сделать хорошую мину при плохой игре. Проворачивать темные делишки под надзором непорочных – суровое испытание, но жесткая титька лучше никакой, верно?

– Вот почему караваны по многу дней торчат в очереди за стеной. – Не прошло еще и дня, как София вернулась в мир людей, а политика Звезды уже ей опротивела.

– Дней или недель – зависит от того, с кем они здесь собираются торговать, – уточнила Бань. – Те торговцы, кто проявил больше… открытости в отношении новой власти, получают поблажку, так что их гости ветерком проносятся через таможню по муниципальном пропуску, а не ждут в очереди. А торговцы не столь покладистые с непорочновскими контролерами – ну, их товарам требуется немного больше времени, чтобы одолеть стену.

– И горе любому бедняге, ожидающему, когда торговцы привезут лекарство или провизию? – От этой знакомой грызни, где меж двух огней оказываются простые люди, рот Софии наполнился уксусом.

– Одним беда, другим удача, – пожала плечами Бань. – Торговцы, которые были в натянутых отношениях с прежней линкенштернской элитой, обнаружили, что их перспективы значительно улучшились с появлением новой туфли для целования.

– Ну, кошелек им в руки. А теперь мыться, есть, пить, курить и спать, – сказала София, зевнув на оглядывающего ее милиционера неопределенного пола. – Займемся лучше этим.

У Софии остались самые приятные воспоминания о непорочновских банях Линкенштерна со времен, предшествующих захвату, но она не помнила ни одной столь чистой, как та, куда привела ее Бань. Нефритово-зеленые плитки пола сияли в свете свечей, от широких ступенчатых бассейнов валил пар, как от миски с супом. Дюжина других купальщиков нежилась в ваннах или лежала на теплых плитках, и, погрузившись в горячую воду, София ощутила истинное умиротворение – впервые с тех пор, как ее вынудили встать на нынешний путь. Бань расположилась рядом, и интерес Софии к солдатке при виде ее без мундира значительно вырос. Она улыбнулась заигрывающим взглядам девушки и предложению потереть ей спинку… но улыбка угасла, едва появившись. София опустила лицо в воду и оставалась так сколько могла, как будто можно было навсегда скрыться там от прошлого и от собственной низменной натуры. Как будто теплая вода и жесткая губка могли избавить ее от того, что в ней болело.

В освежающе неряшливой таверне подальше от главных улиц Софии и Бань подали горячий ужин, благоухающий давно уже не пробованными специями. Они ели за пожелтевшим низким столиком, наполняя тарелки из большой щербатой миски, поставленной между ними. Смешав рис, жареные перепелиные яйца, перченую бобовую лапшу и пассированные папоротник с редькой, София передала жареную оленину, творог и квашеную капусту Бань – пара десятков лет прошла с тех пор, как она лакомилась настоящими непорочновскими блюдами, и ей не хотелось омрачать радость этой встречи уступкой вкусам Багряной империи. Кроме того, она и так питалась в дороге почти одной только вяленой олениной. Она ела, и ела, и ела, не предлагая объедков Мордолизу, даже когда он заскулил так, что перепелиные желтки стали красными, а на рисе проступили расплывчатые лица людей, которых София убила. Она поднесла миску к губам и сгребла остатки в рот, рисуя мысленно все новые жертвы, которыми будет мучить ее Мордолиз, когда работа пойдет всерьез.

София любила выпить и покурить, а еще больше ей нравилось, когда удавалось совместить эти два удовольствия. Получив представление о вкусах своей подопечной, Бань неторопливо повела ее по Линкештерну. Они проходили мимо высоких покачивающихся калдеен (пожалуйста, ничего, кроме хаша и бутонов саама) и трепещущих шелковых занавесей ужальных домов (насекомые, паукообразные, иногда похищение людей) и в наилучший для их сытых желудков момент добрались до длинного дома, благоухающего горьким пивом, едким потом и, слаще всего для носа Софии, резким тубаком. Весна только еще началась, но ставни из рисовой бумаги стояли нараспашку, уличный холод уравновешивался большим очагом в центре зала и десятками мелких жаровен, раздуваемых посетителями. Дешевые глиняные трубки можно было купить за пфенниги у владельца заведения, тощего старикана из далекого Васарата, чья давняя преданность Бурому Властелину читалась на заскорузлых губах, потемневших зубах и желтом пальце, который он запускал в ноздрю, словно в капризную чашечку трубки, где застряли остатки тубака.

Имея цель, но не средства, София пробралась к стойке, попутно скинув с плеч мешок, когда протискивалась мимо варвара с густой пушистой бородой, баюкавшего в ладонях егерскую трубку с фарфоровой головкой. По его рукам и шее вились сложные индиговые татуировки, боровшиеся с корявыми белыми шрамами, плащ из львиной шкуры вонял мокрой грязью и старой кровью, а трубка распространяла приторный аромат лаванды. Когда-то София вызвала бы этого великана на дуэль за то, что он курит свою вонючую траву на расстоянии выдоха от нее. Откинув широкополую шляпу за спину, она устроилась на табурете и плюхнула свой самый маленький кошелек на лакированную стойку.

– Привет, досточтимый друг, – сказал хозяин, чей непорочновский звучал даже хуже, чем у нее.

– И тебе того же, – сказала София на багряноимперском, отвязывая крышку своего огромного заплечного мешка. Вытащив кисет, еще меньший, но куда более ценный, чем лежавший перед нею кошелек, она извлекла оттуда трубку, сработанную в топорном деревенском стиле, с мягко изогнутым, длиной в ладонь, черенком из оленьего рога и гладкой вересковой чашечкой, чуть наклоненной вперед, словно поддатый матрос, прислонившийся к мачте. Два крошечных корешка выступали из основания чашечки, что позволяло ей ровно стоять на стойке. – Я наполню вот это вашими лучшими хлопьями верджина, мой рог – самым темным портером, а потом добавлю еще капельку вашего самого мягкого ржаногня и отдельную комнату. В таком порядке.

Именно карликовые стопочки ржаногня и добили ее. Бань поначалу не уступала ей – глоток за глотком и рог за рогом, так что честь своего полка миловидная солдатка защитила. Пока она разглядывала трубку Софии, беседа перетекла в безопасное русло бурных волн и морских сражений, которых София в юности повидала предостаточно. У Бань в жилах явно тек морской рассол, и, по мере того как ночь уступала место раннему утру, София обнаружила, что искренне наслаждается обществом ретивой юной дурочки, – девица, похоже, твердо вознамерилась унестись с волнами в раннюю могилу, и даже жалко было посылать ее в море, пока не наберет чуть побольше песка под ногтями.

– Сказала бы ты пораньше, было бы проще устроить кого-нибудь в постель, – сказала Бань, уворачиваясь от Софии у двери в ее комнату. – Но все равно могу узнать, вдруг кого пришлют.

– Нет уж, я так давно не платила за это, что запутаюсь в правилах этикета, – ответила София, пытаясь замаскировать смущение бравадой. Она осознала – так же как поняла, что последний стопарик ржаногня был ошибкой еще до того, как он влился в желудок, – что совершенно неверно истолковала ситуацию, что приняла обычную доброжелательность и легкий флирт за нечто большее. – Просто знак дружбы, и все.

– Я польщена, – сказала Бань. – Правда. Доброй ночи, подруга.

– Ага, – буркнула София. – Доброй.

Закрыв дверь, она посмотрела на Мордолиза. Тот отодвинул носом бумажную ширму и, поставив лапы на подоконник, глазел на темный город. Ей ужасно не хотелось спать с ним в одной комнате, но альтернативой было только отпустить его шляться по улицам Линкенштерна.

Или можно освободить его раз и навсегда, в обмен на месть всем имеющим отношение к резне. Это снимет тяжкую ношу с ее немолодых плеч и гарантирует, что никто не уйдет и все получат свое. Ей не придется заходить глубже на Непорочные острова, не придется ставить на кон свой и так хилый шанс на успех против сотни тысяч переменных факторов; она всю зиму, даже дольше, добиралась сюда – сколько же времени уйдет на достижение цели? Почему бы просто не поручить демону сделать то, что демоны умеют лучше всего?

– Не дождетесь, – пробормотала София, растягиваясь на тюфяке.

Хортрэп утверждал, что демоны могут говорить только со спящими и мертвыми, но София-то знала, что на слова колдуна лучше не полагаться. Она часто задумывалась, не могут ли эти твари также вкладывать в голову хозяина свои мысли, причем исподтишка, чтобы человек считал, будто сам родил идею. Это бы отлично объясняло, почему она так часто размышляла, не отпустить ли Мордолиза на свободу, даже после того, как он отклонил ее предыдущее предложение.

А еще это объяснило бы, почему она пыталась трахнуть первого встречного, более-менее подходящего человека, притом что Лейб мертв меньше полугода. София припомнила, как он подмигнул ей и шлепнул по заднице, прежде чем уехать на перекресток в тот последний раз, и едва успела добежать до ночного горшка. Когда она уверилась, что в желудке не осталось ничего лишнего, то вытерла рот и посмотрела туда, где под окном свернулся калачиком Мордолиз, притворяясь спящим.

«О, если бы демоны были ответственны за нашу слабость, – подумала София, возвращаясь на тюфяк. – О, если бы можно было вменить в вину мою участь кому-нибудь, все равно кому или даже чему». Утром она нашла бы много подходящих кандидатов, во главе с Индсорит, королевой Самота, но сейчас, щурясь в сиянии бессонницы, могла только все глубже зарываться в себя, в свою ответственность за смерть Лейба и его деревни.

– Моей деревни, – прошептала она во тьме, – моей деревни.

Но она никогда полностью не верила в это.

Глава 12

Стояла уже поздняя весна, когда грех, совершенный сестрой Портолес в деревне Курск, догнал ее по-настоящему.

Она была выпорота отцом Эддисоном сразу после того, как привела кавалерию из долины на воссоединение с главными силами Пятнадцатого полка, везя извлеченный ею из руин дома старосты обугленный труп сэра Хьортта привязанным к спине его коня. Она ожидала этой порки. Потом, как только с нею закончил церковный высший, ее выпорол временный полковник, что Портолес опять же предвидела и приветствовала. И наконец, с тех пор она в качестве покаяния каждое новолуние бичевала себя сама, молясь, однако же, о том, чтобы избегнуть любого серьезного расследования подробностей столь позорной смерти благородного юноши в захолустной горной деревне. Увы, по всей видимости, молодой полковник с хорошими связями не мог сгореть насмерть под надзором боевой монахини без полномасштабного разбирательства.

Повестка пришла через неделю после того, как сестра наконец-то вернулась в свою келью в секторе центрального Дома Цепи Диадемы, известного как Норы. Падшая Матерь зрила сквозь себялюбивые молитвы сестры Портолес, повестка – тоже, и, читая ее в тусклом освещении своей кельи, анафема кивала сама себе. Она заслужила это, как и сэр Хьортт заслужил смерть от огня. Как Портолес судила его, так и ее теперь будут судить. Случается все. Притом не по какой-либо причине, ибо Падшая Матерь превыше необходимости что-либо обосновывать, – но случается все.

Сестра Портолес положила повестку на свою покаянную скамью и стала готовиться войти в Багряный тронный зал Диадемы. Очищения отняли бо́льшую часть дня и все волосы с тела заодно со случайными кусочками кожи – там, где бритва встретила сопротивление. Лучше потерять немного плоти, чем сохранить на себе остатки того, чем она была до этого дня. Предстать перед ее величеством означало родиться заново, а какой же младенец является к матери уже облаченным в меха? Такое дитя заслуживает костра, а не груди.

Слишком поздно она подумала, не позвать ли брата Вана и не согрешить ли с ним в последний раз. Однако сия мысль принадлежала Портолес – анафеме и грешнице, и кающаяся монахиня, сидящая на корточках нагишом, хлестнула себя по лицу побольнее. И еще раз. Но теперь ей захотелось увидеть брата Вана еще сильней, так что она высунула язык и зажала его между пальцами, впиваясь ногтями в гребень рубца, отмечавшего место, где церковь сделала ее почти человеком из уродливого юного нелюдя. Портолес больше не могла вызвать в памяти вкус ветра или ночи, зато очень хорошо помнила вкус крови и конопляных ниток, когда папские цирюльники сшивали ее раздвоенный язык воедино.

Стук в дверь. Значит, пора. Встав, она скрыла крепкое тело под черной рясой, приложенной к повесткам, и пошла навстречу своей судьбе. Только вместо сопровождающих на суд за дверью стоял куда более приятный гость.

– О, Портолес! – Брат Ван смотрел на нее снизу вверх. Мятый комок плоти там, где должны были находиться его нос и верхняя губа и где раньше находился клюв, подрагивал от волнения. – Я должен был прийти сразу, как только услышал о повестке, но подумал… что вдруг ты захочешь прийти ко мне. Мне уйти? Я уйду.

– Искушение, – прорычала Портолес, гадая, Падшая Матерь или Обманщик поставили это предпоследнее препятствие на ее пути.

Впрочем, какая разница? Она поцеловала своего брата-во-цепях прямо там же, в коридоре Нор, и ее притупленные напильником зубы стукнулись о деревянные, данные ему церковью. А потом затащила его в келью. Они натолкнулись на покаянную скамью, упали на нее, не разжимая объятий, и в последний, должно быть, раз запустили руки под одежды друг друга, вместе выстанывая молитвы в промежутках между поцелуями, ведя друг друга к запретному экстазу.

Использование одних только рук не нарушало букву закона, что верно, то верно, но – как всегда говорил ей брат Ван по окончании, сожалея о собственной слабости, – духу закона их действия, несомненно, противоречили. Он был прав: мелкий грех – все равно грех, но это лишь побуждало сестру Портолес доказывать, что тем больше у них причин совершить большее преступление, которого так жаждали их тела. «Случается все», – выдыхала она во влажную темноту, но он всегда останавливал ее, чтобы не навлекла на обоих проклятия.

Пока они росли вместе в Норах, Ван всегда служил Портолес примером, на который следует равняться, а его способность понимать ее сердце даже лучше, чем она сама, несомненно, уберегла ее от множества более тяжких грехов. Став атташе при кардинале Даймонде несколько лет назад, он воспарил к таким высотам благочестия, что отклонял все ее предложения возобновить тайные свидания. То, что он пришел к ней в этот последний раз, наполняло Портолес гудящим восторгом, который она, похоже, могла испытывать, только совершая новый грех. И правда, кто она, если не отъявленная грешница, коль скоро ласки Вана, ставшего намного более святым, распаляют ее теперь намного сильнее?

– А что там вообще произошло? – шепнул Ван, когда они лежали в обнимку, после того как оба кончили, а Портолес начисто облизала пальцы. – В канцелярии болтают всевозможные ужасы, а кардинал Даймонд…

– Помолись за меня, – сказала сестра Портолес, целуя собрата-анафему в щеку и расправляя рясу. Надо идти, прямо сейчас, а то она все ему расскажет, а он был ей слишком дорог, чтобы еще больше отягощать его своими грехами. – Мы всегда это делали после.

Одарив брата Вана последней печальной улыбкой, она отправилась на встречу со своей королевой и с первосвященницей, святее уже некуда, своей церкви.

Портолес побывала внутри Самоцвета Диадемы только лишь раз, когда аббатиса Крадофил призвала ее в имперские войска, и в тот раз ее окружали тысячи других новичков на парадном плацу нижнего уровня Дома. Теперь она шла одна-одинешенька – каковы, на самом деле, все смертные в глазах Всемогущей Матери – по винтовым лестницам, высеченным в окостеневшем трупе вулкана, заключавшем в себе Диадему, – продвигаясь из города внизу в замок наверху. Это было бы ошеломляющее и устрашающее путешествие, даже если бы ей предстояла встреча только с папессой, но то, что багряная королева тоже будет присутствовать, наполняло Портолес истинным ужасом.

Портолес страшила не только грозная репутация королевы Индсорит, но и тревога, растущая из непонимания, насколько тверда почва под ее ногами теперь, после новых сейсмических подвижек в политике. Бо́льшую часть жизни Портолес учили, что королева Индсорит – лишь вторая после папы Шанату в глазах Падшей Матери, и после молитв Черному Папе каждый послушник обращал молитвы к багряной королеве, живущей в своем замке в древней столице, Змеином Кольце.

Но потом Вороненая Цепь объявила королеву Индсорит предательницей Падшей Матери, и в последовавшей гражданской войне Портолес сражалась с войсками женщины, которой не так давно поклонялась… А дальше папа Шанату объявил о перемирии, перед Советом Диадемы снял с королевы отлучение – и быстро ушел с поста, который унаследовала его племянница, ставшая Черной Папессой. И как будто все было мало запутано, после установления прочного мира королева Индсорит перевезла свой двор обратно в Диадему и впервые за почти двадцать лет стала повелевать из Багряного тронного зала. Теперь старая королева и новая первосвященница из одного пространства управляли каждая своей сферой. За несколько коротких месяцев Портолес перешла от убийства имперцев в битве при Броки к службе у одного из имперских полковников в качестве личного телохранителя… каковой должности оказалась прискорбно неадекватна.

Неудивительно, что презренная анафема испытывала трудности с верой даже до того, что в повестке назвали «инцидентом в Курске»: как и все ее чудовищное племя, Портолес была рождена для греха, и только вмешательство Вороненой Цепи принесло благодать и добродетель в ее грубое и глупое сердце. Она не могла понять, как кто-то, пусть даже багряная королева, может быть в один год отлучен от церкви, а потом, когда война пошла неудачно для Вороненой Цепи, – объявлен духовно равным Черному Папе. Брат Ван жестко предостерегал от задавания вопросов, недоступных ее пониманию, но сестра Портолес ничего не могла с собой поделать: она хотела, чтобы мир снова обрел смысл, как было в ее юности. Как ни печально, Портолес проигрывала войну, которую вела со своей демонической природой, а теперь, когда она фактически убила полковника Хьортта, ей не будет спасения: две самые святые женщины в мире увидят ее такой, какая она есть.

Сестра шла, повинуясь повестке, и понимала, что никогда не вернется в Норы – единственный дом, какой она знала.

Портолес пропустили через дюжину все более узких и все более охраняемых дверей, вручили черную свечу толщиной в ее запястье, и с помощью слепого священника она приплавила основание свечи к своей обритой голове. Только когда свеча накрепко прилепилась к обожженному скальпу, сестре Портолес дозволили двинуться дальше по неосвещенным переходам Замка Диадемы – мучительно медленным шагом, чтобы пламя не погасло. Гаргульи щерились на нее с каждой арки и контрфорса, капли воска смешивались с ее слезами и оставляли след, по которому она пойдет обратно, если ей будет разрешено возвратиться после аудиенции. Путь был известен ей по велению Падшей Матери, прошедшему через чистое сердце Черной Папессы, которая ожидала сестру вместе с багряной королевой… Так утверждалось в повестке, но Портолес обнаружила, что ее направляют только пятна фосфоресцирующей слизи на плитах – все вверх и вверх. Возможно, высшие знали: ее грех так велик, что она больше не может ощутить прикосновения богини, и потому снабдили ее иными средствами найти дорогу.

Прошел час, может быть, два – лестница за лестницей, подъем за подъемом.

Случается всякое, но сестра Портолес продолжала бороться. Отзвуки прикосновений брата Вана теперь, казалось, вопили меж ее ног, и она бы прокляла свою слабость, если бы дыхание не требовалось для должной громкости молитвы. Не дело нечистых судить кого-либо, кроме себя, – уж сколько раз аббатиса Крадофил заставляла ее это повторять? И все же сестра Портолес судила сэра Хьортта, а теперь ее саму будут судить. Падшая Матерь любит ее, и закаленная войнами монахиня, пусть даже анафема, должна шествовать с гордо поднятой головой, однако воск, струящийся по носу и щекам, делал ее позор видимым всем. Если у себя в келье сестра и питала какие-то надежды, то они исчезли здесь, в доме, воздвигнутом Всемогущей Матерью для своих верховных жрецов.

Когда сестра Портолес добралась до приемной тронного зала, освещение улучшилось, но ее настроение так и осталось мрачным. Канделябры озаряли высокомерного старика, облаченного в шартрезовые церемониальные одежды Азгарота. Он ждал на скамье, рядом с аббатисой Крадофил, и оба встали, когда сестра Портолес приковыляла к ним по последнему окутанному тенями коридору. Никто из них, похоже, не был рад ее видеть.

– Сестра Портолес. – Пухлые блестящие губы аббатисы Крадофил напоминали двух головастиков. – Представляю тебя барону Доминго Хьортту из Кокспара, отставному полковнику, бывшему командиру Пятнадцатого полка Багряной империи.

– Сэр. – Портолес поклонилась так низко, как только могла, не рискуя свечой. Струйка воска пробежала поперек ее глаза и застыла аркой, но сестра не вскрикнула. Этот старый петух выглядел точно таким же надутым, как его жареный цыпленок. – Я молюсь за душу сэра Хьортта и надеюсь, что останки и имущество, которые я вернула Пятнадцатому полку, благополучно прибыли в Кокспар.

– Давайте продолжим беседу, – повернулся барон Хьортт к аббатисе Крадофил. – Я не имею желания говорить с этой тварью.

– Возможно, но сестра Портолес может кое-что рассказать вам о смерти вашего сына, – отозвалась аббатиса, буравя монахиню своими мертвыми глазами. – Не так ли?

– Я оплакиваю смерть сэра Хьортта, – сказала сестра Портолес, но не успела остановиться на этом, и следующие слова вырвались сами: – Полагаю, вы предпочли бы, чтобы он умер героем, а не трусом. Да простит его Всематерь.

Что ж, это была правда, хотя шок на лице аристократа выдавал, что он приехал в столицу империи вовсе не для такого ознакомления с последними минутами сэра Эфрайна Хьортта. Блестящие влажные губы аббатисы Крадофил плотно сжались, и сестра Портолес мысленно извинилась за дикую выходку своего обуянного демонами языка. Возможно, было бы лучше, если бы его вообще вырвали, как всегда говорила аббатиса.

– Я увижу, как ты горишь еще до восхода следующей луны, – прорычал барон Хьортт, и сестра Портолес подумала, что он, пожалуй, прав. Она вспомнила выражение, появившееся на лице его сына, когда телохранительница не бросилась через горящую террасу, чтобы спасти его, – ненависть, страх и недоумение… Семейное сходство несомненно. Она задумалась, умрет ли сама как-то лучше, – хуже, кажется, невозможно.

– И такую десятину ты платишь после всего, что я для тебя сделала? – проворчала аббатиса Крадофил, подталкивая сестру Портолес к огромным дверям из белого дуба.

Здесь не стояло никаких караульных: королева повелела, чтобы всякий убийца имел такой же шанс получить ее трон, каким когда-то воспользовалась она сама. За двадцать лет правления сорок семь претендентов прошли через эти последние врата, и сорок шесть черепов обрамляли проем, щерясь с высоты на аристократа, аббатису и анафему. Недостающий череп, наверное, принадлежал человеку, недостойному смерти от клинка королевы, – ничтожеству, сброшенному вниз искать более подходящую могилу среди демонов-падальщиков Звезды.

– Видит Падшая Матерь, Портолес, если ты будешь так же вольно говорить перед нашей первосвященницей, я сама сверну тебе шею.

– Благодарю за милосердие, высшая, но я его не приму, – услышала сестра Портолес собственный ответ и подивилась тому, что, похоже, выучилась грешить рефлекторно. Неужели демонская природа, задавить которую монахиня старалась всю жизнь, вырвалась на свободу, когда она позволила сэру Хьортту умереть? Может быть, злой умысел Обманщика разжигал этот бунт в ее груди? Как бы ни хотелось Портолес поверить подобным оправданиям, в глубине души она знала: ее любовь ко греху не является чем-то новым и, как бы яростно она ни боролась со своей низменной натурой, прегрешения доставляли ей больше радости, чем когда-либо приносило послушание.

Багряный тронный зал был встроен в край кратера заснувшего вулкана – бескрышный полумесяц полированного обсидиана, заканчивающийся двухтысячефутовым обрывом над островерхими крышами и куполами города. В песнях говорилось, что звезды горели здесь жарче, чем где бы то ни было в мире, даже во время полнолуния – а оно было сегодня ночью, – и, кроме свечи сестры Портолес, никакой земной огонь не тревожил этого места. Она подозревала, что, даже будь ее глаза непорочны, зал казался бы ярким, как румянец зари.

Королева Самота, Хранительница Багряной империи возлежала поперек громадного трона из резного красного огнестекла, выраставшего из обсидианового пола; из-за текучих линий и резких завитков казалось, будто ее величество зависла на вершине фонтана крови. Черная Папесса, Пастырша Заблудших, чопорно сидела рядом со своей королевой на более низком и простом троне, высеченном из оникса и инкрустированном толстыми серебряными цепями. Обе женщины были пышно одеты, но королева сидела босиком. Двери захлопнулись, и свеча сестры Портолес погасла. Три пары коленей скользнули на гладкий жесткий пол, три головы склонились.

– Ваше величество и ваша всемилость, – начала аббатиса Крадофил, – я представляю вам этого достойного паломника, сэра Доминго Хьортта, барона Кокспара, былого командира Пятнадцатого полка Багряной империи, и сестру, которую вы пожелали узреть, анафему, которую мы исправили и дали имя Портолес, в честь святой…

– Исправили, вы сказали? – раздался неожиданно высокий голос, и сестра Портолес украдкой глянула вверх, одним глазом из-за воска, который не осмеливалась стереть, чтобы увидеть, кто говорит: ее королева или ее первосвященница. Это оказалась папесса И’Хома Третья, Глас Всематери, теперь выпрямившаяся еще больше, отчего вершина ее конической шапки почти, но не совсем, сравнялась по высоте с зубчатой сердоликовой короной сидящей королевы. – Эта порожденная демонами ведьма имела только одно предназначение в жизни, которую мы ей создали, и после того, что постигло ее подопечного, ты осмеливаешься утверждать, будто она исправлена? Немудрено, что мои кардиналы советуют мне стереть Норы с лица земли и покончить с этим твоим неуправляемым проектом.

– Ваша всемилость, одна нарушительница…

– Я вызвала тебя не для теологических дебатов. – Бледная усмешка Черной Папессы пронзила одежды сестры Портолес и дошла до самой сокровенной слабости, о существовании которой в своей груди монахиня и не подозревала.

Она охотно признавала себя грешницей и молила о наказании, но известие, что ее действия могут отразиться на всех ее окаянных собратьях, ядом ударило по нервам, клеймом ожгло до пузырей самую душу.

– Ты заявляла мне и моему дяде до меня, что анафемы могут служить лишь одной цели – стоять между добром и опасностью. Служить щитом, пусть и грязным. Защищать чистое. И вот перед нами чудовище, осмелившееся вернуться к своим высшим не с живым чисторожденным, которому поклялось служить, но с его обугленными костями! И будто подобное издевательство – недостаточное преступление, эта тварь является сюда в одежде, пожалованной мною, насмехаясь над самым этим местом. А ты будешь читать мне лекции о разнице между одним человеком и легионом?

– Ваша всемилость, я ни в коем случае не подразумевала… – начала аббатиса Крадофил.

– Я очень хорошо знаю разницу между одной демоницей и армией оных, Крадофил, – последняя в настоящий момент наслаждается всеми удобствами Диадемы, в то время как истинно верующие чисторожденные терзаемы голодом и холодом по всей Звезде, а первая вызвала в нашей королеве такое омерзение, что была призвана сюда – осквернять самое священное место во всей империи, пока мы раздумываем над ее наказанием.

Слова хлестнули сестру Портолес куда больнее, чем физические удары плети, наносимые ею самой, и она безмолвно зарыдала. Сомнение было тем демоном, который вечно ее подзуживал, и она кормила это чудовище так же охотно, как непослушный ребенок сует объедки запретному щенку. Она сомневалась в сэре Хьортте, и из-за этого сомнения чувствовала себя замаранной, доставляя приказ истребить ту деревню, и еще гаже, когда самолично казнила пятерых кавалеристов, отказавшихся исполнить волю своего полковника. И после резни именно сомнение удержало ее перед огнем, полыхающим в доме старосты: смотреть, как сэр Хьортт горит заживо, казалось справедливым и правильным после того, что он приказал сделать Портолес и кавалерии Пятнадцатого полка…

И с самого Курска она обманывала себя, притворяясь, будто убийство деревенских жителей было истинным преступлением, Хьортт – истинным преступником, а сама Портолес – мстящим ангелом павшей Матери. Но теперь сестра осознала, в каких иллюзиях пребывала. Ее врожденная порочность всегда искажала истину, грех казался ее языку слаще всего, а добродетель отдавала пеплом и щелоком, – вот почему она позволила ему умереть, и вот почему она никому не рассказала о том, что на самом деле произошло в тот день. Вместо этого на каждой исповеди после тех событий она представляла его смерть не результатом собственного бездействия, но неисповедимой волей Падшей Матери. Она почти убедила себя, что это не ложь, не полная ложь… но, разумеется, ложь осталась ложью, и, конечно же, единственным грехом, совершенным в тот день, был ее отказ спасти чисторожденного полковника, нуждавшегося в ее помощи. Портолес вспомнила, как он, пока терраса дома старосты полыхала вокруг него, бился на стуле, к которому был привязан, изрыгая оскорбления, и обещания, и мольбы, а она смотрела, как он жарится. Краем глаза она заметила, что барон Хьортт трясется не то от беззвучного смеха, не то из-за еле сдерживаемого волнения, вызванного обличительной речью папессы, и сестра прошептала бы извинения горюющему отцу, если бы не боялась, что вместо смеха вырвется плач.

– Мне кажется, это слегка чересчур.

Сердце сестры Портолес остановилось, полурожденное рыдание застряло в горле. Королева заговорила. Ее голос звучал устало, босые ноги все так же свешивались за край трона, поперек которого она возлежала.

– Сестра Портолес, не могли бы мы услышать из твоих уст, что произошло в Курске и как сын барона Хьортта встретил там смерть. – Королева Индсорит мерцала, купаясь в небесном сиянии… или так виделось Портолес сквозь линзы слез. – Мои вопрошатели побеседовали с десятками солдат покойного полковника, и я выстроила определенную цепочку событий, но хочу, чтобы ты пролила свет на эту историю собственным рассказом. Мать Крадофил донесла до нас основное из твоей последней исповеди, но мне интересен более детальный отчет.

Сестра Портолес сглотнула и велела своему ядовитому языку работать, как того желает ее королева. Тот в конце концов соизволил выговорить:

– Если это доставит удовольствие ее всемилости…

– Доставит это удовольствие И’Хоме или нет – значит меньше, чем ничего, здесь, в моем тронном зале моей столицы моей провинции моей империи, – заявила королева Индсорит, откидываясь еще дальше на эбеновый мех морского волка, устилавший ее трон. – Каким бы ни было твое положение до того, как ты поступила на службу в армию Багряной империи, теперь ты обязана превыше всего чтить мою волю. Или ты возражаешь?

Сестра Портолес не совсем поняла, было это последнее обращено к ней или первосвященнице, но, когда от папессы И’Хомы ответа не последовало, монахиня собралась с духом и начала исповедь, не упуская ни единой подробности своих прегрешений. На этот раз нужно рассказать о них всю правду. Так она и сделала, начав со своей гордыни и непочтительного языка и перейдя к нежеланию передавать приказы своего полковника, к чувству вины и ненависти к себе при пробивании голов солдатам, отказавшимся участвовать в резне, и наконец к своим сомнениям насчет правильности убийства деревенских жителей. Но когда она подошла к кульминации, когда уже собралась признаться, как вернулась из зачищенной деревушки и обнаружила, что дом старосты тоже горит, как связанный сэр Хьортт скулил, моля о помощи, а ее сердце осталось глухо к его мольбам, королева прервала ее.

– Итак, ты вернулась в дом старосты, и он уже горел, и сэр Эфрайн Хьортт вместе с ним. То же самое я услышала от подчиненных сэра Хьортта и от тех, кому ты исповедовалась раньше. Пожалуйста, разъясните, ваша всемилость, каким образом точное исполнение сестрой Портолес приказов, отданных ей сэром Хьорттом, может быть квалифицировано как мятеж или… – королева выдержала театральную паузу, – демонщина?

Никто не произнес ни слова в Багряном тронном зале, и тогда барон Хьортт кашлянул. Ответа не последовало. Он сделал еще одну попытку, и на этот раз королева рявкнула:

– Что вы имеете сказать в защиту своего идиота-сына, барон? До того как я позволила вам передать командование вашему отпрыску, вы казались мне достойным полковником, сведущим в «Багряном кодексе». Я полагаю, вы научили его чтить мои законы войны? Или же нет?

Барон Хьортт явно растерял все слова, и королева, наконец подавшись вперед на троне, продолжила распекать отставного офицера:

– Каждый в моей армии, от рядового до полковника, сто раз подумает, прежде чем разорить хотя бы одну ферму без моего прямого приказа, не говоря уж о целом городе, – так что же, скажите на милость, побудило безвременно ушедшего сэра Хьортта совершить подобное зверство? Вы случайно не наставляли его в древних варварских способах ведения войны вместо методов цивилизованной империи? Когда вы передавали ему командование, не забыли упомянуть заповеди его королевы – законы, которые были уже стары, когда он родился?

– Ваше величество! – взорвался наконец барон Хьортт, а в следующий миг, опомнившись, повторил: – Ваше величество!

– Возможно, вот это самое существо наложило на него какое-то заклятье или чары, – вступила папесса И’Хома, не спуская мрачного взора с сестры Портолес. – Это бы, конечно, объяснило, как старуха, столь убедительно описанная анафемой, сумела убить обоих: и опытного боевого монаха, и рыцаря Азгарота. Возможен также коварный умысел: заставить полковника Хьортта совершить злодеяние, а потом избавиться от него и от своего брата-во-цепях.

– Нет! – выкрикнула сестра Портолес, удивив саму себя этим взрывом. – Никогда! Я… я не чиста и никогда не была чиста, это правда… Но я стараюсь быть настолько праведной, насколько Падшая Матерь мне позволяет! Я не ведьма и не заговорщица – я всецело предана вам! Вам обеим, моя папесса! Моя королева!

– Предана нам обеим? – переспросила королева, обменявшись странной улыбкой с папессой, и сестра Портолес зарделась от собственной глупости. – Ваша всемилость, как думаете, эта несчастная говорит правду – или вы по-прежнему полагаете, будто ржа порока столь глубоко въелась в Цепь, что даже святые солдаты, которых вы посылаете ко мне на службу, бесчестны?

Ветер усилился, ревя за высокой стеной вулкана и развевая длинные темно-рыжие волосы королевы вокруг ее надменного лица. И снова никто ничего не говорил долгую минуту – две женщины смотрели друг на друга, а после первосвященница вскинула руки. Это был странно вздорный жест, и впервые сестра Портолес осознала, что глас Падшей Матери, шестнадцати лет от роду, моложе королевы на десятки лет.

– Я оставляю ее будущее в ваших всемогущих руках, ваше величество, – сказала Черная Папесса, поднимаясь со своего трона. – Теперь я должна удалиться и посовещаться с аббатисой и своими кардиналами, но вы и я сходимся во мнении по этому делу – как и всегда.

– Как всегда, – ответила королева, опять откидываясь на своем высоком сиденье. – Заберите этого господина с собой, пока я не решила приписать исключительную неразумность действий его сына дурному воспитанию. Будьте уверены, барон: если бы сестра Портолес вернулась вовремя и спасла вашего отпрыска, я бы сейчас порола его на площади Диадемы – по вине этого глупца у нас испорчены отношения с дюжиной внешних провинций. Я не желаю видеть, как империя скатывается в дикарскую жестокость прежних дней. Я бы никогда не позволила вам уйти в отставку, если бы хоть на мгновение предположила, что ваш сын окажется столь убогой подделкой под своего отца.

– Ваше величество, – в последний раз ухитрился выдавить барон Хьортт и быстро попятился к галерее от устремившейся вперед первосвященницы.

Аббатиса Крадофил не поднималась с колен, пока папесса И’Хома не остановилась перед ней и не протянула для поцелуя руку с папским черным перстнем. К смущению и восторгу коленопреклоненной сестры Портолес, затем первосвященница подала ей руку. Анафема поцеловала перстень с большей любовью и нежностью, чем когда-либо целовала брата Вана, а потом Черная Папесса направилась прочь из зала; барон Хьортт пятился перед ней, аббатиса Крадофил суетливо семенила позади.

Двери со скрипом захлопнулись за ними, оставив сестру Портолес наедине с ее королевой в Багряном тронном зале, и только тусклые звезды, огромная нависающая луна и холодный ветер разделили с ними то, что было дальше.

Глава 13

После Линкенштерна начался долгий и ухабистый переезд в повозке к побережью. Когда они в итоге добрались до конца Северо-Западного полуострова, наступил худший этап путешествия: София, Мордолиз и Бань втиснулись все вместе в заднюю часть тележки рикши и протащились мили и мили по тошнотворно высоким настилам, связывавшим материк с ближайшим из Непорочных островов. Когда деревянные дороги кончились, они наняли катамаран, и после долгого морского перехода Бань наконец-то доставила спутницу Софию на Хвабун, последний остров перед морем Призраков и фамильное владение ее старого дружка Канг Хо.

Хвабун, островок и меньше, и выше своих соседей, действительно напоминал цветочный горшок, по которому был назван: серые утесы, затканные кружевом выходов розового минерала, вздымались над волнами на сотни футов, а после переходили в плато, покрытое всевозможной пестрой растительностью. Бань направила маленький катамаран прямо к стенам острова, и, только когда они на скорости приблизились к скалам, София смогла разглядеть пещеру, скрывавшую скромную гавань Хвабуна. При свете огромной люстры с ворванью, свисавшей со свода грота, Бань повела суденышко вокруг пристаней, у которых уже стояло не меньше дюжины лодок разных размеров и конструкций.

Пожилая женщина, одетая в белое, помогла пришвартоваться и после быстрых переговоров с Бань на непорочновском направила их дальше по пристани и вверх по широкой лестнице, встроенной в стену грота. Они прошли по прорубленному в скале туннелю и оказались на балконе, где их приветствовал еще один слуга, а также пара вооруженных стражников, все в таких же ярко-белых ливреях, как смотрительница порта. София не могла припомнить, был ли белый у непорочных традиционным цветом траура, смерти или публичного позора, но ни один из вариантов не предвещал ничего хорошего. С балкона их свели на посыпанную черным гравием дорожку, которая вела через сады к главному зданию.

Канг Хо хорошо постарался для себя: он долго и многословно рассказывал ей о прискорбном состоянии дома своих предков на момент его отъезда и об улучшениях, которые планировал внести, если когда-нибудь вернется. Здание перед Софией, как и большинство новых поместий непорочных, которые ей довелось мельком увидеть по дороге, соединяло в себе традиционную островную архитектуру с иностранными образцами. В отличие от многих неудачных попыток, замок и вправду выглядел как сплав багряноимперской готики, классицизма непорочных и ранипутрийского модерна… хотя усбанские купола-луковицы на флигелях, пожалуй, были уже лишними. По крайней мере, ветряные колокольцы были традиционными угракарскими и пели на теплом морском ветерке мелодичные песни о лучших днях, которые, конечно, впереди.

Пара слуг раздвинула массивные бамбуковые створки входа в главный зал, и грузный мужчина, одетый в крахмальное белое, поспешил вниз по широким ступеням из орехового дерева наперехват Софии, Бань и Мордолизу. Последовал еще один стаккато-разговор на непорочновском, во время которого София услышала, как Бань упомянула ее вымышленное имя Мур Клелл не менее трех раз. Человек, очевидно, был хвабунским мажордомом, раз позволял себе такой заносчивый тон с гостями. Мажордом демонстративно указал на Софию, и та, оценив свой потрепанный наряд, допустила, что было бы неплохо во время поездки по стране купить одежду поприличнее, а не тратить весь досуг на возобновление знакомства с торфянистым рисовым горячительным, редкими тубачными смесями и капустой в остром маринаде. Мажордом развернулся так резко, что его плащ хлестнул Бань по подбородку, и поспешил обратно в дом.

– Могло бы пройти и получше, – сказала Бань. – Но я думаю, он, по крайней мере, передаст твою просьбу супругу короля Джуна Хвана. Тебе просто повезло, что я знаю фамилии семей в этой дали; в наши дни большинство непорочных, похоже, считает, что острова заканчиваются на Отеане.

– Он для меня всегда был просто Канг Хо, – проговорила София.

Хотя, если честно, она вроде бы знала его полное имя когда-то. Неужели так проявлялся возраст – внезапным обескураживающим пониманием, что ты позабыл мелкие пустячные штуки вроде имен ближайших друзей?

– Тогда будем просто надеяться, что он помнит твое имя, – сказала Бань, лениво пиная гравий. – А вот как тебе такая мысль: если он все-таки не помнит и нас выпроводят, что ты думаешь насчет небольшого отклонения от маршрута, прежде чем я отвезу тебя обратно в Линкенштерн? Это прекрасное путешествие на юг и вокруг, на рифы Каракатиц, откуда родом моя семья, – ведь незачем торопиться обратно к стене, когда кошку только что пустили…

– Что-то недолго получилось, – перебила София, отметив почти искреннюю улыбку возвращающегося мажордома.

– Хвабун приветствует леди Мур Клелл, – с поклоном произнес мажордом, чей багряноимперский язык оказался получше, чем у Софии. – Мой благолепный господин король Джун Хван Бонг сердечно приглашает вас и вашу сопровождающую Бань Лин отведать калди с его семьей на балконе Туманной стороны. Я поручу слуге отвести вашего пса на псарню до вашего отбытия.

– Поверьте мне, сквайр, вы не допустите, чтобы этот пес оказался рядом с вашими собаками или слугами. – София потрепала мажордома по плечу, проходя мимо него вверх по ступенькам, с Мордолизом у ног. – Однако не тревожьтесь, лапы у него чистые, и я не выпущу его из виду.

Каким бы космополитичным ни был внешний вид замка, внутренность его оказалась строго непорочновской, с передней в виде пересечения трех скудно украшенных коридоров. Не успел мажордом догнать гостей, как из среднего коридора до Софии донесся звук домашних туфель, быстро скользящих по полированному паркету. Она тщетно попыталась не выпустить на лицо улыбку, когда Канг Хо остановился перед ней с выпученными глазами.

Второй супруг Хвабунский выглядел куда лучше, чем она ожидала. Щеки немного обвисли, и волосы, похоже, редели, но в остальном это был тот же Канг Хо, что и двадцать лет назад. При всех стенаниях насчет того, как ему не идут непорочновские одеяния, в квадратной шляпе из конского волоса и шелковом халате с вышитыми по плечам черными розами, а на груди – совомышью, явно скопированной с его татуировок, он выглядел щегольски. Недоставало только Мохнокрылки, но демоница, насколько София знала Канг Хо, пряталась под его шляпой.

– Это и вправду ты, – выдохнул Канг Хо, переводя взгляд с Софии на Мордолиза и обратно. – Жива!

Его глаза наполнились слезами, и София ощутила неожиданное стеснение в горле. Присутствие Бань с одного ее бока и мажордома с другого быстро помогли ей подавить неудобное волнение, и она поспешно сказала:

– Да-да… Я знаю, что после того, как моя лавка сгорела, распространились слухи о моей кончине, но не ожидала, что они доберутся аж в такую даль, в дом одного из моих самых старых клиентов. Не бойтесь, добрый сэр, трубка, которую вы заказали столько лет назад, цела и невредима, как и я.

– Замечательно, – сказал Канг Хо, смаргивая блестящую пленку с глаз, и лицо просияло победной улыбкой. – Мур Клелл, чтоб мне не жить и не дышать! Давайте удалимся в уединенное место, где сможем не спеша обсудить дела.

– Его благолепие оказал нашим гостям честь приглашением на калди и надеется увидеть нас прямо сейчас, – произнес мажордом на багряноимперском, а не на непорочновском. – А поскольку ваше ежегодное содержание исчерпалось вскоре после Нового года, сэр, я подозреваю, что он пожелает участвовать в любых беседах, касающихся новых приобретений, которые вы и эта негоциантка будете вести.

Если Канг Хо рассердило, что его слуга столь откровенно бросает ему вызов перед гостями, он этого не показал.

– О, но этот заказ был оплачен заранее, за много лет до нашего брака, так что он будет менее чем неинтересен моему супругу, – разве не так, госпожа Клелл?

– Так, – подтвердила София.

– Далее, Хайори в последнее время зачитывается всякими военными историями, а потому, возможно, охранница госпожи Клелл сможет развлечь семью за калди, – предложил Канг Хо, кланяясь Бань. – Моя младшая дочь была бы в восторге, если бы вы сочли возможным побеседовать с нею, госпожа. Могу заверить, что ваша подопечная будет цела и невредима в моем обществе.

– Это было бы честью для меня, – поклонилась в ответ Бань. – Я польщена возможностью быть гостьей в вашем доме. Слова о красоте Хвабуна – только лишь слова: даже поэтически сплетенные, они никак не могут сравниться с великолепием самого предмета.

Мажордом закатил глаза, но тем не менее повел Бань прочь, вглубь дома, а Канг Хо увлек Софию наружу и через сады – туда, где торчал зеленый холм, высотой почти равнявшийся самым низким башням замка. Со скамейки, стоящей на вершине, открывался вид на остров и еще более зеленые волны внизу, и даже вечный столп грозовых туч на севере, отмечавший могилу Затонувшего королевства, не мог омрачить безмятежность картины. Если только этот погрузившийся под воду остров не надумает сегодня исполнить безумные пророчества Вороненой Цепи и снова подняться из моря Призраков, то похоже, что денек предстоит прекрасный.

Как только они расположились на скамье, поспешно подбежала стая слуг, неся подносы с едой и напитками, а также маленький столик. Пока подавальщики устанавливали стол и снабжали его усбанской чашей с песком для калди, Канг Хо и София мило беседовали о ее пути из Линкенштерна, и каждый старался не расплыться в очередной глупой ухмылке. Когда слуги наконец-то удалились к подножию холма, Канг Хо поднял кружку за здоровье Софии и сказал:

– Это не Мур Клелл ты была, когда мы сидели в Брэкетте, прямо перед тем, как все покатилось к демонам?

– Ага, именно. У тебя память получше, чем у меня, братец: я даже не смогла вспомнить твою фамилию. Хвабун-то застрял в сером веществе, поскольку ты, когда проболтался, был в совершенной панике.

– Забывчивость в отношении моего имени могла возникнуть, потому что я никогда его никому из вас не называл, – уточнил Канг Хо. – Вдруг бы мне когда-нибудь потребовалось предать нашу банду – я не хотел слишком облегчать вам поиски меня.

– О, я бы тебя нашла, – сказала София, любуясь пейзажем. – Ты мог бы жить на любом краю света, но это недостаточно далеко, чтобы спрятаться от меня.

– Да я не из-за тебя беспокоился! Я бы продал остальных, если бы действительно понадобилось, но мне не хватило бы безумия повернуть против тебя. Я что, похож на самоубийцу?

– Не больше чем обычно, – признала София, роясь в заплечном мешке, который с боем не позволила нести слугам. – У тебя найдется угольная палочка? Моя сдохла в горах, и сомневаюсь, что смогу зажечь спичку на этом демонски освежающем ветерке.

– В нефритовой шкатулке, вон там, рядом с моей любимой нынешней смесью. Я называю ее «Грохот копыт непорочных».

– Ужасное название для чего угодно, особенно для тубачной смеси, – заметила София.

– Да ну, что название! – возразил Канг Хо. – Суть в том, что она курится хорошо. Это смесь в ориорентийском стиле, а тубак в ней такой же старый, как мы: азмирский лист, апельсиновые и лимонные верджины и дореволюционный усбанский лат. Сейчас такое трудно найти, особенно с тех пор, как моя возлюбленная матушка-родина оттяпала Линкенштерн. Ну, раз уж ты полезла в мешок, то почему бы тебе не отдать мне мою… О, спасибо, София.

Это был первый раз за двадцать лет, когда она услышала, как другой человек, кроме мужа, произносит ее настоящее имя, и даже Лейб только шептал его в темноте спальни, когда они занимались любовью. Ну, и еще на кухне, и на террасе, и на том лугу над домом, с дикими цветами, и во всех прочих местах, где они находили время друг для друга… Руки Софии дрожали, когда она доставала из обитого бархатом футляра и передавала Канг Хо трубку с длинным мундштуком, которую вырезала для него четверть века тому назад.

– Ты всегда был самым ушлым, братец, так скажи: по-твоему, почему я здесь?

– Самый умный из Пятерки Негодяев? Это отдает легкой похвалой, сестрица. И кстати, Хортрэп оказался мудрее нас всех.

– Я не сказала «мудрый», я сказала «ушлый», – возразила София. – Знаешь этого старого змея – значит понимаешь и разницу, так что хватит вилять, изложи мне свою теорию, пока я готовлю трубку, а я скажу тебе, насколько ты угадал.

– Прекрасно, – сказал Канг Хо, сразу же бросаясь в бой, а она принялась набивать трубку из терракотовой банки с пахнущим костром тубаком. – Ты инсценировала собственную смерть, потому что твоя жизнь была в такой опасности, что ты не придумала другого способа сорвать планы врага. Рассказать кому-нибудь, даже самым близким друзьям, было бы слишком рискованно и для тебя, и для нас, и ты всех надула. Наверняка не обошлось без демонской магии, потому что тысяча свидетелей видела, как ты упала, и я был одним из них. После двадцати лет пряток и жизни под выдуманным именем угроза рассосалась и ты вернулась… Тепло?

– Угадал очевидное, – сказала София. – Остальное провалил.

– Дай хоть намек, женщина. Я же не какой-нибудь дикорожденный, чтобы заглядывать в твой дурацкий череп! Я даже не думал, что окажусь прав насчет инсценировки твоей смерти, – зачем было выбирать такой путь, когда у тебя был этот пес? Почему не обменять его свободу на менее радикальные меры, чем отречение от сторонников, расставание с друзьями?

– У него был шанс получить свободу, – сказала София, гневно зыркая в сторону Мордолиза, катающегося по траве чуть ниже по склону холма и пытающегося втянуть в игру слуг. – Теперь он никогда не будет свободен, какой бы сильной ни была моя нужда. Я лучше умру. А они никогда не были моими сторонниками – они были рады от меня избавиться.

– Ну… – Канг Хо почесал в затылке и ухмыльнулся ей. – Люди не всегда знают, что для них лучше.

София фыркнула:

– Я была чем угодно, только не «лучшим» для кого бы то ни было. Но поверь мне, Канг Хо, я никогда не предавала друзей. Если бы могла с вами связаться, не рискуя, я бы это сделала.

– Значит, я попал ближе, чем ты признала, – кивнул собеседник. – Давай тогда выкладывай остальное.

– Я… – Софии хотелось рассказать ему все: почему она отреклась от багряного трона, как организовала обман, который одурачил всю Звезду, что стало с нею после… Но, глядя на Канг Хо, набивавшего свою гладкую «храмохранительницу», она обнаружила, что не может. Во всяком случае, пока. – В свое время все услышишь, брат. Знание подробностей сейчас не принесет тебе ничего хорошего – скорее, навредит.

– Закрытый ответ на открытый привет.

Знакомая надутая гримаса Канг Хо согрела ей сердце. Шесть связанных ею демонов, как она соскучилась по старому другу!

– И когда же я услышу эту историю, интересно? После того, как дам тебе то, о чем ты просишь?

– Я ни о чем не просила. – Она дождалась, пока он зажжет свою трубку, и добавила: – Но раз ты об этом заговорил…

Канг Хо передал ей обернутую кожей угольную палочку, которую разогрел на свече, и она приложила тлеющий конец к чашечке трубки. Пыхнув пару раз и утрамбовав тубак медной топталкой, она запалила трубку снова, краем глаза наблюдая за Канг Хо. Его улыбка вернулась.

– Вот это другое дело! – изрек он после того, как оба некоторое время курили молча. – Превосходный тубак теплым весенним днем, воссоединение старых друзей, море внизу, и небо наверху. В мире все правильно и хорошо.

– Нет, неправильно и нехорошо. – И, поскольку уже не было никакого смысла оттягивать, София сказала: – Мне нужна твоя помощь, брат. Я получу ее?

– Конечно. – В тоне Канг Хо прозвучала обида на то, что она вообще об этом спросила. – Разве я не поклялся?

– А я освободила тебя от клятвы, – сказала София.

– А я не был обязан это принимать, – ответил он, и его доброта разбередила в ее сердце рану, которая не исцелится никогда.

Она не позволила своему взгляду уплыть в сторону Мордолиза, но знала, что демон наверняка за ней наблюдает.

– Но с другой стороны, я дал ту клятву женщине по имени Кобальтовая София – женщине синеволосой, пламенной духом и холодной, как Мерзлые саванны, со своими врагами. Она была величайшей воительницей, с которой я когда-либо сражался рядом или против которой, первой за сотню лет, кто взял своей рукой Сердоликовую корону Самота, и первой в легендах, кто взял остальную Багряную империю в придачу. Я видел, как та женщина упала и разбилась насмерть, Мур Клелл, и пока я не услышу какое-нибудь объяснение, почему скромной трубочнице вроде тебя взбрело в голову притвориться моей мертвой подругой и командиром, – что ж…

– Скажу тогда, что я сбежала с любовником, – призналась София.

Трубка перегрелась в ее руке: она курила слишком быстро. «Сбежала с любовником» – достаточно близко к правде.

– И кто же этот счастливчик?

– Лейб. – София прошептала имя, боясь, что, если произнесет его чуть громче, это заново сокрушит ее дух. – Лейб Калмах.

– Лейб, – повторил Канг Хо. Он посасывал трубку, пока не вспомнил. – Не блондинистый ли юнец, который работал в понтовом борделе? Там, в Равге, куда мы всегда заглядывали, возвращаясь на запад из Покинутой империи?

– Ага, это он, – сказала София. Самый изысканный тубак, какой ей доводилось пробовать в последние двадцать лет, едко защипал язык. – Горный паренек, который сбежал искать приключений в империи, а нашел меня. Лучший любовник, который у меня был – хоть за деньги, хоть так. Лучший друг, какого я могла пожелать.

– Ты ожидаешь, что я поверю, будто ты бросила все, свою собственную, с боем и трудом добытую империю ради кобеля, которого и так могла забрать к себе в замок?

– Это был единственный шанс на мир, – возразила София, припомнив, как отчаянно старалась в это верить. – Я была дурой, Канг Хо, сейчас я это вижу. У меня ошибок больше, чем островов в Непорочном море, но нет ни одной хуже этой: хуже, чем решить, будто можно просто взять и уйти после всего, что я сделала.

– То есть после всего, что мы сделали, – уточнил Канг Хо, похлопывая ее по плечу. – Ты слишком умна для сожалений, София. Мы оба прекрасно знаем единственную истину на всей Звезде: человек имеет только то, что взял сам и что ему было даровано. Некоторые настолько святы, что могут полагаться на дары, но для нас, остальных… Ну, вот поэтому демоны и подарили нам сталь.

– Угракарийцы говорят, что демоны вовсе не собирались дарить ее – мы сами украли у них секрет ковки мечей, – поправила София. – Есть легенда о том, как смертная пробралась в Изначальную Тьму и стянула демонский лемех, а потом, когда хозяин попытался его отобрать, показала ему другой способ использования инструмента.

– Угракарийцы едят собственных покойников, – напомнил Канг Хо. – Насколько бы ты стала доверять мифам каннибалов? И я, между прочим, задаю этот вопрос, будучи женат на одном из них.

– Примерно настолько же, насколько я поверю оправданиям ушедшего на покой вояки, который унаследовал бы этот чудесный остров, даже если бы не расположился ко злу.

– Я бы не унаследовал ничего, если бы не женился на человеке, которого выбрали мои родители, – возразил Канг Хо. – Как думаешь, почему я вообще сбежал из дома? Из варварских обычаев ковка собственной судьбы привлекала меня чуть больше, чем договорной брак.

– И все же ты это сделал.

– Я это сделал.

– Что произошло после того, как я сбежала? – спросила София. – Когда все сочли, будто видели, как я погибла от руки той девицы, – что было?

– Мы, Пятерка, все обязаны тебе своими титулами, но на самом деле они оказались лишь средством продлить сладкие грезы, а с твоей смертью мы очнулись… немного быстрее других. Для Самота и остальной империи это было плохо – как и всегда. Твоя смерть поначалу объединила много группировок – как ты догадывалась, завоеватели обычно не пользуются особенным уважением, – но все эти объединения просуществовали недолго. Несмотря на твои слова перед той дуэлью, несмотря на популярность победившей тебя Индсорит, – в империи нашлось много людей, которые сочли свое право на корону более весомым, чем у какой-то выскочки, о которой они даже не слышали.

Из преданности то ли твоему желанию, то ли своим собственным интересам Хортрэп и Сингх помогали Индсорит укрепить ее правление, но Феннек примкнул к папе Шанату. Через пару лет гражданской войны и Феннек, и Сингх потеряли достаточно денег или нажили достаточно ума, чтобы бросить все это и поискать работенку получше. Хортрэп продержался дольше, но последнее, что я слышал, – он тоже покинул Самот, а может, и империю вообще. Марото жаждал отомстить, но был слишком пьян или безумен, чтобы правильно это сделать, и, вместо того чтобы возглавить восстание с войсками, которые оставила ему ты, этот болван попытался единолично перебить Грозную гвардию Диадемы. И ведь прошел через них, до самого тронного зала, но там Индсорит показала ему, как она отобрала у тебя Корону.

– Марото мертв? – Новости едва ли удивляли, но боль, кольнувшая в грудь, застала Софию врасплох.

– Сейчас – может быть, – ответил Канг Хо. – Он пережил дуэль, хотя не знаю, как ему удалось ускользнуть от побившей его королевы. В последний раз, когда я его видел, он был совсем плох. Совершенно не в себе, ушел с головой в насекотики, если я верно угадал отраву.

Что ж, возможно, это лучше, чем смерть, и ровно так же вероятно. Все у Марото было бы хорошо, сумей он выгрести дерьмо из башки и навести там порядок.

– А ты?

– Я ушел в тот же день, когда увидел, как твой труп упал на улицу, – сказал Канг Хо, перечеркнув горло мундштуком. – Канг Хо свалил с бо́льшим количеством трофейного добра, чем моя семья когда-либо видела. Мне стоило быть поумнее на этот счет и вытащить из империи все, что только можно, но никто не знал, что случится дальше, и я довольствовался тем, что есть. Вернулся домой и обнаружил, что мать умерла, отец в дурном здравии, а после – меня соблазнил тот самый красавчик, с которым нас родители обручили еще в детстве. Или может быть, это я его соблазнил, но итог один – в Хвабуне новый правитель с новым именем, которого никто не будет связывать с одним легендарным Негодяем, все те годы терроризировавшим Звезду.

– А как это так получилось? – заинтересовалась София. – Если твой муж угракариец, а ты вернулся богатым еще до того, как женился на нем, то почему он король Хвабуна? Я думала, этот остров был во владении вашей семьи много поколений. Не мне судить, но я вроде бы слышала, как ваш дворецкий что-то говорил о твоем содержании?

– Это длинная и скучная история, – раздраженно ответил Канг Хо. – Краткая версия такова: я вернулся домой с деньгами, но Джун Хван был настоящим богачом. Он все здесь отремонтировал, наладил семью и еще позволил мне сохранить яйцо моего багряного гнезда для других вложений… которые сгнили на корню благодаря откровенно незаконному захвату Линкенштерна моей родиной, но эта боль подождет другого дня. В любом случае я охотно позволил ему принять титул короля Хвабуна – хоть королевство настолько мало, что можно стрелой достать с одного конца до другого, но правление приносит больше проблем, чем оно того стоит.

– Ха, ты мне будешь об этом рассказывать, Канг Хо, живущий долго и счастливо в роли домашнего мужа. – Она посмотрела вниз, на обширный сад и лужайки, на живописное море на юге, усеянное высокими зелеными островами, торчащими поодиночке, словно нефритовые клыки морского чудища. Даже вечный шторм, бушевавший на севере над морем Призраков, с такого расстояния выглядел весьма мило. – Но почему-то кажется, что это не в твоем стиле.

– Какой смысл делать все то, что сделали мы, если нельзя в один прекрасный день вернуться и насладиться покоем? – возразил Канг Хо. – Жить уютно и мирно, потакая всем своим прихотям и воспитывая детей, – не такой уж никчемный результат. Куда приятнее, чем схлопотать кинжал в бессмысленной барной драчке или свалиться и разбиться, забираясь на башню, чтобы спереть сокровища какого-нибудь волшебника.

– А как же упоение битвы? Радость приключений?

– Вредно для жизненных начал – у меня и без того избыток желчи.

– Согласись, что у нас всегда было много общего, – сказала София.

И вообразила, будто Лейб сидит на скамье между ними; представила воссоединение, которого не было, но которое должно было случиться. Безопаснее оставаться в тени, решили они, – а вот Канг Хо, спрятавшийся у всех на виду, наслаждающийся покоем и отдыхом. До ее появления, по крайней мере: чем дольше они курили, тем больше София настраивалась на его привычную манеру поведения и тем очевиднее становилось, что какая-то скрытая тревога зудит на краю его сознания. Ну, возможно, Канг Хо просто опасается того, чем чревато ее возвращение в его жизнь, предположила она. София слегка сочувствовала ему, но ведь он может сказать «нет», если захочет.

– Если помощь мне будет заключаться в том, чтобы оставить эту жизнь, которую ты себе отвоевал, – согласишься?

– Не исключено, – сказал Канг Хо. – Я у тебя в долгу, тут спорить не о чем. Так какой помощи ты от меня хочешь?

– Войны с Самотом, – ответила она. – Мне понадобятся армия и элемент неожиданности, а Непорочные острова способны дать и то и другое. Если кто-нибудь и может предоставить мне острова, то это ты.

– И всё, что ли? – Канг Хо склонил голову набок, глядя искоса. – Зачем?

– Лейб мертв. – София жалела, что ее голос не срывается так же, как рвалось ее сердце, пока она рассказывала о своей беде, – но ощущала она только отчаянное желание услышать его ответ.

Далеко внизу волны бились о стены Цветочного Горшка.

– Ясно, – наконец произнес Канг Хо. – Но если ты права и все это дело рук королевы Индсорит, зачем развязывать войну? Почему бы не пришить королеву и не избавить всех от новых темных времен?

– Чтобы Вороненая Цепь ворвалась и заполнила вакуум, который я оставлю? Это правда кажется тебе хорошим планом? – София с удовольствием увидела гримасу, появившуюся на лице друга от такой перспективы.

– Ох… Нет, не кажется. Но ты не сможешь сражаться с верой, София.

– Увидишь.

– Мать твою, девочка! – Канг Хо покачал головой. – Значит, все, чего ты хочешь, – это убрать багряную королеву и Черную Папессу.

– Скажи, что они этого не заслужили, и я, может быть, передумаю.

– Это не вопрос, кто что заслужил. Сейчас первый мир на памяти людей, и если ты начнешь долбать Самот и греметь Цепью, то заинтересуется остальная часть империи. А потом заинтересуется вся Звезда. А после мы окажемся точно там, откуда начинали, – даже до того, как вышли на войну с королем Калдруутом, до того, как обзавелись хоть одним союзником, выиграли первую битву… Только сейчас мы на добрых тридцать лет старше.

– На тридцать лет мудрее.

– На тридцать лет жирнее и медлительнее. Ты убила Калдруута почти четверть века назад, только подумай об этом! Демоны ада, не рассказывай мне, что ты не чувствовала себя старой двадцать лет назад, когда провернула этот трюк с исчезновением. Я вот точно чувствовал и сейчас не кажусь себе намного моложе. Мы сражались за мир, София, и мир наконец-то наступил, вот он. Так что, может быть…

– Ты сражался за серебро, Канг Хо, за серебро, и сталь, и славу, и власть – в точности как и я, – перебила его София, разозлившись больше, чем следовало, от его справедливых и разумных доводов. – Это уже позднее мы добавили к ним мир с процветанием и всякое там «лучшее завтра»: когда начали ощущать годы и увидели, что есть еще, может быть, шанс сделать немного добра после целой жизни зла.

– Лучше поздно, чем никогда?

– Демонски верно. И весь мир, который они знают, дала им я, а они меня предали. Самот зовет себя столицей Багряной империи – что ж, настало время напомнить всем, как империя пришла к этому цвету. Они сами навлекли это на себя.

– Они не сделали ничего, – заметил Канг Хо своим проклятым умиротворяющим тоном. – Если королева предала тебя и приказала убить твоих людей, то, очевидно, следует винить ее – ну и нельзя отрицать, что у солдат, исполнявших этот приказ, кровь на руках… Но зачем погружать в хаос всю империю? Всю, демон подери, Звезду?

– Потому что мало отплатить кровью за кровь, – ответила София, и к запаху дыма, тянувшегося из ее забытой трубки, добавился звон железа. – Потому что те, кто придут за нами, должны узнать, что значит быть справедливым, – и не просто следующая провинция, которая попытается контролировать империю, но, как ты сказал, вся, демон подери, Звезда. Весь мир узнает, что бывает из-за нарушенной клятвы. Я совершила ошибку тогда, много лет назад, сбежав, и вернулась навести порядок. Я заплатила за свои преступления и заплачу еще – я к этому готова. Я это заслужила. Но я не собираюсь отправляться в ад одна, и я прокляну каждого встречного, прежде чем позволю Звезде продолжать жить так, будто ничего не случилось. Мир был куплен определенной ценой, Канг Хо, и если Самот решил нарушить договор, то, боюсь, ему придется найти для этой цели другие средства.

– Ты готова спалить все Лучи Звезды заодно с империей, только чтобы свершить свою месть? – Канг Хо нахмурился, глядя в погасшую трубку. – Ну, в одном ты меня, по крайней мере, убедила.

– В чем это?

– Ты определенно настоящая София.

Да, такой она и была, сколько бы ни старалась притворяться другой двадцать последних лет. Теперь она ощущала свои годы без всяких скидок, и от этих речеизлияний на голодный желудок и изрядной порции тубака голова немножко плыла и кружилась. К счастью, осталось задать всего один вопрос.

– Так ты поможешь?

– А взамен получу свою дочь обратно? – Канг Хо говорил не сердито, а только печально. – Это слишком холодная игра даже для тебя.

– Твою дочь? – Слова стали пушистыми и плотными у Софии на языке… в сознании…

Она попыталась встать, упала на колени, сшибла столик для калди. Тонкий яд – не ощущалось ничего, кроме приятного пощипывания крепкого тубака, – и вот она уже валяется на траве. Предательство Канг Хо удивляло меньше, чем Мордолизово, – тысячу раз до сих пор демон не только предупреждал хозяйку об опасности, но и активно защищал, а теперь позволил ей упасть, даже не тявкнув. Демон взбежал на холм и блеснул перед Софией яркими белыми зубами как раз в тот момент, когда она, больше не в силах цепляться за мир яви, уплыла в его царство.

Глава 14

Дорога Отчаянных вела через Пантеранские пустоши почти напрямую, заходя в пустыню намного глубже, чем любой другой маршрут, и потому кишела опасностями. Бандиты не таились в засаде, только когда на них нападал кто-то еще более неприятный и занимал их место в пещерах, выходящих на подступы к дороге на южном и северном краях пустыни. Хотя более узкие и тенистые ущелья Дороги Отчаянных отталкивали большинство богуан, песчаные склоны и груды сланца, обычно перегораживавшие тракт, облюбовали куда более страшные барханные крокодилы, а пустынные осы строили гнезда размером с амбар везде, где только звучал легчайший намек на булькающий средь камней родник.

Даже если путника не ограбят, не съедят, не насажают в него личинок и не сделают с ним чего похуже, он посреди пустоши, и, в какую бы сторону ни пошел, нужны недели, чтобы добраться до единственного оазиса на пути, храма Голодных Песков; и ночи будут длинными, а дни – короткими. Прежде чем пустить в свои ворота, заправлявшие там прокаженные настаивали, чтобы путники совершали всякие нелепые, опасные и еретические ритуалы – помимо выплачивания грабительской пошлины. Марото путешествовал по Дороге Отчаянных только раз, почти тридцать лет назад, и ясно помнил, как обещал себе, что больше в пустоши ни ногой, если только сможет этого избежать… и даже если не сможет, то ни в коем случае не пойдет этим путем.

Ему вполне удавалось держать слово, данное другим, и неплохо держать, так почему же он настолько слаб по отношению к себе?

Но, о чудо, аристократы вновь были им довольны. План мог пойти прахом, когда Марото впервые предложил Дорогу Отчаянных в найлсской таверне: пижонов стало сложнее охмурять обещаниями. Но когда капитан Джиллелэнд и несколько других телохранителей попытались в самых крепких выражениях скомпрометировать этот маршрут, настаивая, что там уж слишком опасно для их подопечных, все получилось как надо. Выехав из караван-сарая, компания отсалютовала себе залпом из двадцати одной пробки.

В первую же ночь они потеряли целый фургон с припасами, когда вороночный питон затащил упряжку верблюдов в свою коническую яму, и в первый же день четверо телохранителей, стоявших в карауле, пропали, – вероятнее всего, их похитили служители каннибальского культа, промышлявшие на южных окраинах пустошей. Конечно, их мог утащить кто-нибудь и похуже – здесь всегда находился кто-то или что-то похуже. И все же настроение Марото никогда не бывало лучше, чем сейчас, – по крайней мере, в компании пижонов и вообще в пустошах.

Во-первых, если бы на них собирались напасть бандиты, это, скорее всего, уже бы случилось. Ни один грабитель не был настолько безумен, чтобы добывать себе пропитание на Дороге Отчаянных, по которой в нынешние просвещенные времена ездили крайне редко, а доплыть до Усбы стало возможно за ерундовую плату и при ерундовом риске. Нет, любой здравомыслящий разбойник договорился бы с кем-нибудь еще в караван-сарае, чтобы ему сообщили, когда ценная добыча выступит в путь, и ударил бы, не дожидаясь, когда она войдет в негостеприимную пустыню. Ходили слухи, что местная каннибальская секта прежде была самой обычной бандой грабителей, которая застряла в пустошах. Но Марото не особенно интересовали народные домыслы.

В придачу к характерному удовольствию, какое испытывает неограбленный человек, Марото в равной степени ощущал подъем духа из-за все ухудшающегося настроения пижонов – они будто сидели на разных концах противовесных качелей. Ну, аристократы имели полное право дуться: промозглое, воняющее серой ущелье, все теснее сжимавшееся вокруг них, обескуражило бы кого угодно. К тому же моральный дух компании так и не воспрянул от шока, когда рыдающую леди Опет уволок в яму вороночный питон, пока она героически пыталась спасти последний ящик паштета из уходящего в песок фургона с припасами. Пустые взгляды оставшихся благородных господ, созерцавших песчаный водоворот на том месте, где она исчезла, позволили Марото предположить, что вид ее тонущего в земле парика будет преследовать их до конца дней. Он всерьез на это надеялся.

«Давайте поищем приключений в Пантеранских пустошах!»

Да-да, давайте! Но помимо быстрого удовлетворения от дневного сна – наладившегося, поскольку компания оказалась не склонна играть в кости, вопить и хихикать в вечно сумрачном, застойном и необъяснимо липком зное Дороги Отчаянных, – был еще и разговор в баре, который привел Марото сюда. «Генеральша с синими волосами и шлемом в виде головы демонического пса». Сопровождаемая, как минимум, одним из Пятерки Негодяев и поднявшая старый флаг. Каждый раз, как он позволял словам паломника снова прозвучать в голове, от пальцев ног до локтей бежали мурашки. Глубоко внутри и вопреки всему Марото смел надеяться… И что еще более странно, некое тревожное ощущение где-то в затылке, похожее на почти забытый – или почти вспомненный – сон, говорило ему, что он всегда это знал, что он все двадцать лет этого ждал.

То, что она не стала искать Марото, прежде чем вернуться к былому занятию, не очень его беспокоило. Разве что чуть-чуть – ведь он всего лишь человек, а никак не святой, – но не очень. Она наверняка пыталась его найти, но ведь он не из тех, кого легко выследить, – что да, то да. Возможно даже, она решила, что он мертв, – он же поверил, что она погибла, так почему не наоборот? Или Канг Хо, эта унылая задница, мог наболтать ей, что Марото мертв, в качестве какой-нибудь дурацкой шутки. Что же, все разъяснится довольно скоро, когда он…

– Я с тобой разговариваю, животное! – произнес граф Хассан, и от носа Марото отскочила виноградина.

Господа и проводник сидели вокруг весело пылающего костра, слуги подавали им ужин, а оставшиеся охранники занимали посты на краю лагеря. Рассвет не спешил сюда, на Дорогу Отчаянных, и потому в ту пятую ночь после Найлса они остановились на дневной отдых намного позднее обычного. У всех имелся повод чувствовать себя уставшими и сердитыми, и все-таки бросаться едой в Марото было ошибкой, которую ни крестьянин, ни принц не мог совершить больше одного раза.

– Я сказал…

– Еще раз так сделаете, ваше лордство, и получите приключение, которое запомните на всю жизнь, – сказал Марото так тихо, что младший патриций, наверное, не расслышал – или, может быть, Хассан принял угрозу за некий вызов.

Как бы там ни было, в щеку проводнику прилетела еще одна виноградина. Третья выпала из пальцев графа Хассана, когда Марото поднял его с мягкого диванчика за тощую шею, перескочив через костер одним неуловимым для глаза яростным движением. Было демонски приятно снова держать человека за горло, и Марото заговорил громко, чтобы все собравшиеся его услышали, и услышали хорошо:

– Я ни разу за всю мою жизнь не встречал такой шайки пошлых трусливых пустозвонов, а ведь я провел парочку сезонов при дворе Диадемы. Вы, недомерки, можете делать что угодно в своих фургонах или когда меня нет рядом: сношать друг друга, обманывать, оскорблять, даже убивать. Но с этого момента и впредь в лагере новый король, и король требует уважения.

Молчание. Благословенное, правильное молчание – ну, за исключением бульканья Хассана. Он вцепился в запястье Марото, пытаясь ослабить давление на шею, но чем больше боролся, тем крепче сжимались пальцы. Старые привычки, знаете ли. Марото отпустит лорденыша, только сперва убедится, что его мысль по-настоящему дошла куда надо. Оглядев сидящих вокруг костра, он решил, что достаточно близок к успеху.

Паша Дигглби не встал со своего ратангового трона, но в ужасе уронил бокал и даже не замечал, как керулеанский деликатес пропитывает его трико. Принцесса Вон Юнг застыла, поднеся к губам наколотый на вилку кусочек дыни. Косяку Кез вскочил на ноги, но явно не знал, что делать дальше, поскольку больше никто не встал, и теперь он яростно пыхал своей сигарой, будто хотел спрятаться за стеной дыма. Герцогиня Дин обмахивала веером своего мужа Дениза, который, похоже, лишился чувств. Зир Мана, бесконечно рассуждавшая о мастерстве того или иного учителя фехтования, выставила перед собой ложку для пудинга, словно защищаясь; ее стеклярусные серьги звенели: дурочку трясло от страха. Даже тапаи Пурну, похоже, ошеломила выходка Марото – девчонка тупо вцепилась в серебряную тарелку, хотя и упала на корточки, готовая бежать. Позади господ толпа слуг ждала и наблюдала, но Марото успел достаточно успокоиться и подумать, что наверняка уже не один лакей поспешил за телохранителями, а потому он решил свернуть сцену побыстрее, пока все не поменялось.

– Вы хотели приключений, аристократы занюханные? Король вам их обеспечит! – Марото наконец выпустил Хассана, уже приобретшего зеленый оттенок модной патины своего лаврового венца. Второй сын пал на диванчик, ловя ртом воздух, а Марото наставил указующий перст на компанию. – Король Марото предоставит все развлечения, каких пожелают леди, лорды и карманные собачки, вам стоит лишь попросить. И если только кто-нибудь из вас, наглых вероломных шавок, не отважится посягнуть на мой трон, мое слово – закон. Назовем это ваше приключение «Нажраться собственного дерьма» и посмотрим, как вам, разряженным выпендрежникам, корчащим из себя невесть что мелким ничтожествам, понравится вкус.

Одинокий луч утреннего солнца наконец проник в узкое ущелье, и, пока он светил Марото прямо в глаза, варвар стоял неподвижно в надежде, что его потный лоб сияет отраженным светом, как огненная корона. Он не мог решить, в чем больше странности: в том, что охранники еще не явились схватить его, или в том, что никто из господ еще не разорался. Щурясь на свету, он увидел на большинстве наштукатуренных лиц совсем не то выражение, которого ожидал.

Похоже, они больше его не боялись. Они смотрели… с отвращением. А зир Мана и принцесса Вон Юнг так и вовсе с бешенством. Хорошо. В задницу этих ничтожеств. Марото схватил открытую бутылку игристого из ведерка со льдом, встроенного в ручку Хассанова кресла, и повернулся к ним спиной – если демоны сочли нужным временно избавить его от битья или, чего похуже, от рук охранников, он, мать их так, собирается от души и как можно дольше наслаждаться кайфом обуздания этих паршивцев.

Граф Хассан с воплем приземлился на спину Марото, его руки сомкнулись на бычьей шее здоровенного варвара, а ноги обхватили ребра. Это напомнило Марото, как Пурна прыгнула на него во время их фиктивного свидания, только тут эффект был еще меньше: вцепившись в свою цель, Хассан, похоже, не представлял, что делать дальше. Марото проигнорировал вопящего седока и присосался к бутылке, жадно глотая пузырящийся виноградный сок, покуда граф пытался сдавить его горло. Осталось не так много шипучки, как хотелось, а потому варвар закинул руку за спину и легонько стукнул пустой бутылкой Хассану по башке. Что-то хрястнуло, и, когда аристократ свалился, Марото оглядел бутылку, убеждаясь, что разбилось стекло, а не череп мальчишки. Демоны знают, Марото не собирался убивать его, и, по правде сказать, этот лорденыш заслуживал уважения…

Левое колено Марото подогнулось, когда остроконечная лакированная туфля врезалась сзади в мышцу, но этого было бы мало, чтобы свалить его, если бы немедленно вслед за пинком Пурна не обрушила на заднюю поверхность второй его ноги серебряную тарелку. Он упал вперед, приземлился на колени на жесткий зернистый песок, и глаза полезли на лоб от невозможного зрелища. Охрану он ждал, это да, и даже бандитское нападение было бы понятно – но это?

– Хватай короля!

Господа бросились на него, и Марото успел подняться, как раз когда над его головой разбилась волна тафты и бархата. Сигара косяку Кеза обожгла ему щеку, в нос залезли платиновые ребра веера герцогини Дин. Он расшвыривал пижонов открытой ладонью, так что те катились по земле. Паша Дигглби швырнул карточный столик, ударивший Марото в плечо. Принцесса Вон Юнг шла на него с хлебным ножом. Зир Мана нацелилась на ногу. Он встретил рыцарку пинком, а принцессу – ударом в челюсть, но затем Пурна обрушила ему на поясницу стул.

Марото пошатнулся; упавшие пижоны поднимались, пока другие отлетали, и снова раздался крик:

– Хватай короля!

Проблема была в их количестве. И ладно уж, так и быть, некоторые оказались лучше в этом деле, чем он ожидал. Герцогиня Дин внаклонку чуть не протаранила его пах, но Марото перескочил через нее. Он размахнулся и на считаные дюймы промазал мимо горла Дигглби в гофрированном воротнике; потом, отведя локоть назад для следующего удара, ткнул им в накрашенный рот косяку Кеза. Полетели зубы, брызнула кровь, и Марото выбросил второй локоть, попавший Кезу в висок и отправивший его в полет на товарищей. Кто-то повторил подвиг Хассана, приземлившись на спину Марото в шквале золотых шелков. Он упал на спину, и напавший принял на себя удар, когда они врезались в стол. Супницы опрокинулись, тарелки разлетелись, принцесса Вон Юнг осталась стонать на столе, а Марото ускользнул обратно в свалку.

Принимаемые им удары варьировали от жалких до неожиданно болезненных, и вскоре его рубашка окрасилась кровью и изодралась от колец, отягощавших молотившие его кулаки. Сломанные пальцы будут, это точно. Марото подлым приемом сбил с ног Пурну, но когда отступил назад, герцогиня Дин схватила его за запястье, а зир Мана поймала вторую руку. Они продержали его как раз достаточно, чтобы придурочный паша Дигглби выплеснул ему в лицо содержимое бокала. Жидкость ослепила Марото, обжигая глаза, и пижонки, вцепившиеся в обе руки, взлетели в воздух, когда он негодующе взвыл: эти дохляки облили его пертнессианским абсентом, и если хоть искра падет, он вспыхнет, как проспиртованная певчая птичка.

До этого Марото был слишком изумлен, чтобы воспринимать драку всерьез. Теперь, когда одна пижонка отлетела от взмаха его руки, а другая держалась крепко, еще и тыча в него вилкой, он осознал, что все, похоже, оборачивается не так уж банально, как он ожидал. Неделями эти мерзавцы твердили, что желают на кого-нибудь поохотиться, поймать какое-либо свирепое животное и убить, и все это время он насмехался над их тщеславием. Теперь он не смеялся, а дрался слепо и грязно, срывая парики и выдирая серьги, а разъяренные пижоны выли и шипели, как мокрые кошки. Вдруг кто-то ткнет фонарем или Марото споткнется у костра? Пару лет назад он бы уложил каждого из этих скандалистов одним ударом, но слишком много мышц уступили место жирку – и, несмотря на его контратаки, пижоны наседали безжалостно, как гончие, окружившие медведя.

Смаргивая с одного глаза шипучую жидкость и отбрасывая Пурну и Ману, Марото заметил, что абсент Дигглби был пролит не случайно: грязный подонок, так его растак, возвращался с горящей веткой. Они собираются зажарить дичь живьем! И это после всего, что Марото для них сделал.

Герцогиня Дин подкралась сбоку, намереваясь воспользоваться его возней с Пурной, Маной и Дигглби, но Марото засек хитрую девицу и сделал свой ход. Дин и глазом моргнуть не успела, как он ухватил ее за изукрашенный драгоценностями пояс и, подняв над головой, швырнул, визжащую, в Дигглби. Оба шумно повалились, и Марото издал торжествующий клич при виде головни, вылетающей из руки…

…Прямо в стенку кухонного шатра, который быстро занялся. Марото поспешил было тушить его, жестко разбросав Пурну и Ману, когда они попытались зайти с флангов, но, облизнув губы и ощутив вкус лакрицы, остановился. Приближаться к разрастающемуся огненному аду – самоубийство. Он оглянулся на пижонов, собираясь отдать очевидный приказ отложить драку и бороться с пожаром, пока тот не перекинулся на фургоны, – и тут до него полностью дошел масштаб содеянного. Это была несусветная глупость, и вот она развернулась перед его глазами…

Центр лагеря превратился в развороченное поле боя: обломки мебели торчали из песка, словно покореженный забор; разбитое стекло, фаянсовые черепки и разбросанная, разлитая пища покрывали землю. И везде, куда бы он ни посмотрел, тела, тела, тела. Шелковые – свисающие со столов. Атласные – лежащие на земле. Бархатные – зыркающие на него из грязи, капающие кровью с разорванных губ.

Вот же скотство!

Он почувствовал, как его схватили чьи-то руки, – надолго задержавшиеся охранники наконец-то явились, чтобы сделать с ним то же, что он сделал с их хозяевами… Но нет, это оказались слуги, они убирали ослепленного битвой Марото с пути, чтобы попытаться погасить шатер. Обернувшись к побоищу и предоставив лакеям изо всех сил хлопать по пылающей палатке, он обнаружил, что аристократы зашевелились почти все. Другие слуги выбегали из укрытий, обходя его по широкой дуге и спеша на помощь своим поверженным хозяевам. Вялая рука поднялась из-за разбитого кресла – граф Хассан махал окровавленным платком, который, наверное, был белым до того, как все вышло из-под контроля.

– Злодейство! – Это капитан Джиллелэнд появился из ближайшего к Марото просвета между фургонами, а по бокам шли четверо самых крутых бойцов и лакей принцессы Вон Юнг.

У громил в руках было оружие, а слуга указывал, без особенной необходимости, на Марото. Его взгляд метнулся туда, где он оставил булаву, – рядом с отодвинутой тарелкой, по другую сторону костра. Теперь, когда псы-охранники наконец-то вернулись, господа принялись стонать, скулить и рыдать, и тишина, повисшая после боя, исчезла вместе с кухонным шатром. Марото отступил чуть дальше от костра, но даже такого невинного движения оказалось достаточно для не замеченного им охранника по ту сторону круга из фургонов. Арбалетный болт просвистел под рукой, которую Марото поднимал в мирном утверждении своей невиновности, да так близко, что оперение царапнуло ладонь.

– Эй, полегче! – сказал Марото. – Не будем сходить с ума. Это не то, чем оно кажется.

– Капитан Джиллелэнд, – выдавил Хассан, которого пара слуг подняла так, чтобы он смог прислониться к своему погибшему диванчику. – Капитан, его надо…

– Они сами начали, – заявил Марото, как будто правда хоть когда-нибудь приносила обреченному человеку что-то доброе.

– Я слышал. – Капитан Джиллелэнд махнул саблей, рекомендуя Марото помолчать. Клинок сиял в свете догорающей палатки. – Вряд ли ты воображал для себя такой финал, а, герой? Надо было держать эту свою гордость на замке, сейчас она тебе ни к чему. Думаешь, певцы запомнят, что тебя прирезали мы, или, по-твоему, песня выйдет лучше, если нас убрать, а всю славу приписать этим богатеям? Капитан Марото Свежеватель Демонов, Негодяй Северо-Восточного Луча уложен в могилу безоружными денди!

– Пока что не в могилу, – спокойно отозвался Марото.

Охранник подкрадывался к нему сзади, и он мог за три быстрых шага перекатиться к хитрецу и получить живую защиту от арбалетов.

– Если хотите попасть в песню, капитан Джиллелэнд, надо только попросить.

– Капитан, этого человека необходимо… – Хассан прервался, чтобы выплюнуть зуб. – Тьфу!

– Угу. – Джиллелэнд не был уродом, но никто бы не смог назвать его и красавчиком. Обычно казалось, будто он тайно злорадствует, а в случаях вроде этого, когда капитан торжествовал явно, его лицо становилось отвратным, как лишняя поварешка масла в слишком жирном карри. – Мы просто посмотрим, что споют об этом вечере, старое дряблое ископаемое. Я долго ждал, чтобы…

– Капитан Джиллелэнд! – Голос немного окреп, после того как граф Хассан хлебнул из бокала, поданного одним слугой, и затянулся костяной трубкой, которую поднес к его губам другой. – Капитан, этого человека надо угостить глоточком!

Марото подставил ногу, чтобы развернуться и схватить подползающего сзади, и чуть не споткнулся о Пурну. Это она, а не охранник, кралась к нему с длинным изогнутым кинжалом в одной руке и бутылкой в другой. Не успел Марото решить, стоит ли воспользоваться ею как живым щитом, как побитая маленькая аристократочка протянула бутылку горлышком вперед, а потом выдернула пробку кинжалом. Холодная шипучка выплеснулась ему в лицо, попав в нос, но также смыв кугуарово молоко.

– Хазза́! – воскликнула Пурна. – Виват королю!

Трудно сказать, кто был больше ошарашен – Марото или капитан Джиллелэнд, когда остальные потрепанные пижоны подхватили вопль и Марото, стирая липкое вино с лица, увидел, что все, кроме герцогини Дин и косяку Кеза, отдают ему честь, сидя на песке или опираясь на слуг. И кто знает, будь Дин и Кез в сознании, – возможно, они бы тоже присоединились. Марото ухмыльнулся Пурне и еще шире – капитану Джиллелэнду.

– Да здравствует король, а, капитан? – сказал он, слизывая с губ самый изысканный брют, какой ему доводилось пробовать.

– Да. Или нет, – ответил капитан Джиллелэнд, и Марото не понравилось, как он подмигнул, отворачиваясь. Ничуть не понравилось.

Глава 15

София проснулась с болью, как бывало частенько в эти дни. Не с привычной ломотой в коленях и суставах, но с долотом во лбу, аккурат между глаз. С возрастом и похмелья-то превратились из мелкой неприятности в пытку, но тут было совсем другое дерьмо, которого, по счастью, она не испытывала уже много лет, – отходняк от отравления. Мутные призраки чудовищных видений эхом отдавались в ее черепе, но галлюцинации, или кошмары, или что это была за хрень, быстро блекли, и София не делала никаких попыток их удержать. Напротив, отбрыкивалась от них, как только могла.

Открыв глаза, она обнаружила, что лежит на постели в изысканно обставленной спальне. Мордолиз растянулся рядом с ней, но монстру хватило ума остаться на полу и не лезть к ней на матрас. Свет свечей обрисовывал две фигуры, сидевшие на подушках в ногах ее постели, их тени поднимались за спинами на полстены. Канг Хо и красивый мужчина постарше в роскошных угракарских шелках и алом парике, разделенном заколками на полдюжины мелких пучков.

– Вы король Хвабуна? – спросила София, отчаянно стараясь не замечать гадостного привкуса, стоявшего во рту. – Джун Хван?

Правитель одного из самых крошечных суверенных государств на Звезде кивнул:

– Госпожа Клелл, я рад познакомиться с вами и приношу извинения за любое непонимание, которое могло возникнуть сегодня днем. Надеюсь, вы вполне оправились от своего недолгого обморока?

– Угу. – София закрыла глаза, глубоко желая, чтобы боль уменьшилась. Она и правда умела так делать когда-то, но теперь ад под черепом только посмеялся над ее самонадеянностью. – Спасибо за участие.

– В настоящий момент у меня есть другие гости, к которым следует проявить внимание, поэтому я буду говорить с вами прямо и рассчитываю на ответную откровенность. Мы понимаем друг друга?

– Полностью, – ответила София, садясь, кутаясь в одеяло и присматриваясь к комнате. Ничего из ее пожитков здесь не было, кроме демона, развалившегося рядом. Канг Хо, казалось, нервничал – насколько эта ходячая наглость, продавшая старую подругу своему мужу, вообще могла нервничать.

– Мы уже поговорили весьма откровенно, пока вы пребывали под воздействием гарпийного токсина. Вы помните о чем? – Гримаса на лице Софии, очевидно, удовлетворила Джуна Хвана, потому что он улыбнулся еще шире. – Госпожа Клелл, я заверяю вас, что все, о чем вы рассказали, останется между нами. Даже мой муж не участвовал в нашей беседе.

– Правда? – Демон разберет, что за игру ведет эта паскуда.

– Я был глубоко опечален, услышав о смерти вашего мужа, госпожа Клелл. Я уверен, что если бы что-нибудь стряслось с Канг Хо, то я бы, подобно вам, искал справедливости, даже если бы такой образ действий не был сугубо благоразумным.

София вздохнула, ложась обратно на теплый матрас. Вот тебе и элемент сюрприза. Глядя на черные панели потолка, она сказала:

– Вы заявили, что мы будем говорить прямо, а потому давайте к этому и перейдем. Что дальше?

– Это полностью зависит от вас, – ответил Джун Хван. – Еще раз повторю: я не совсем безразличен к вашей печальной судьбе. На самом деле я сочувствую вам куда больше, чем вы могли бы предположить. Видите ли, наша дочь Чи Хён…

Канг Хо быстро и нагло вставил что-то на непорочновском, но умолк под свирепым взором мужа. Мрачность Канг Хо усугубилась, но он уже не перебивал, когда Джун Хван продолжил:

– Наша дочь, принцесса Чи Хён, пропала несколько месяцев назад. У нас есть основания подозревать, что она похищена агентами Самота. Учитывая общую для вас с моим мужем историю отношений с Багряной империей, мне крайне любопытно, не стали ли предметом имперских интересов и ваша семья, и его, пускай и по-разному.

– Ха! – выдохнула София, на миг почти позабыв о головной боли. – Похищенная принцесса, да неужели? Это явно намного хуже, чем убийство пары сотен крестьян, но, кажется, я понимаю, на чем вы основываете сравнение. Я польщена, серьезно.

– Мне неинтересно мериться горем, мадам, я просто обратил внимание на факты.

– И факт в том, что мы на самом деле не знаем, были ли имперскими агентами те, кто украл ее, – сказал Канг Хо, ерзая на сиденье. – Все, что мы знаем…

– Все, что мы знаем: это сделал один из близких друзей моего дорогого мужа, просто желающий извлечь выгоду из похищения, – сообщил Джун Хван. – В прошлый раз, когда один из его дружков-военных заглянул к нам, мы потеряли нашу дочь Чи Хён, поэтому вы можете понять мой интерес к вам, когда мне сообщили, что еще один нежданный гость называет себя старым знакомым Канг Хо.

– А как это вообще получилось? – спросила София, разглядывая Канг Хо так же сурово, как его муж. – Кто это был?

– Он представился братом Микалом, – ответил Джун Хван. – Предполагалось, что он миссионер Вороненой Цепи, и по каким-то причинам, недоступным моему пониманию, мой муж настоял, чтобы мы взяли его учителем для девочек. Поскольку я доверил их воспитание Канг Хо, то больше уже не думал об этом, пока не стало слишком поздно. То, что моя поддержка и опора не удосужился упомянуть, что знает этого брата Микала со времен, когда тот был одним из Пятерки Негодяев, только под другим именем, явилось весьма огорчительным открытием.

– Хортрэп? – спросила София, поднимая глаза на Канг Хо. – Ты позволил ему ошиваться возле своих детей?

– Нет, Феннек, – быстро ответил Канг Хо; его муж наблюдал за обменом репликами с нескрываемым интересом. – Истинные демоны и ложные боги знают, что я никогда не позволю колдуну ступить на этот остров, не говоря уж о моем доме!

– Феннек? – Улыбаться было больно, но удержаться невозможно. – Ты поселил в своем доме Феннека? Это же даже хуже, чем Хортрэп! Надеюсь, вы не очень высоко цените девственность своих принцесс.

– Это сейчас не главная наша забота. – Джун Хван явно был очень недоволен своим мужем. – Но с тех пор я услышал все возможное о характере этого прохиндея и могу заверить вас, что не в восторге от мнения моего супруга по данному вопросу.

– Сомневаюсь, чтобы вы услышали все, что только можно знать о нем, – любезно возразила София, и Канг Хо поморщился. – Ты рассказал ему о том случае, когда Феннек соблазнил ту усбанскую аббатису с помощью…

– Он шантажом заставил меня дать ему работу, – признался Канг Хо. – Поклялся, что ему просто нужно залечь на год-другой, пока некая вызванная им буря не уляжется. Сперва я отказал, и началась всякая мерзость. Я уступил, когда он дал слово, что будет только играть роль стража духа и ничего больше, а мы обычно полагались на клятвы друг друга, правда же? Кроме того, он не оставил мне выбора – я не мог его выгнать.

– А вот это относится к области домыслов и предположений, – резко проговорил Джун Хван. – А что не относится, так это то, что он недавно исчез вместе с Чи Хён и еще одним из стражей.

– Кто этот пропавший страж? – спросила София.

– Чхве, – ответил Джун Хван. – Страж доблести моей дочери. Она служила нашему дому много лет, до того как появился этот брат Микал. Что подразумевает давний заговор с целью похищения моей дочери – или же тело Чхве еще не выбросило на берег. Ради ее же блага я надеюсь на последнее.

– Поэтому, когда я появилась, вы сочли меня сообщницей? Возможно, с письменным требованием о выкупе? – Этот тип не слишком хорошо думает о друзьях своего мужа, если решил, что они могут отправить на переговоры соучастника, вместо того чтобы вести беседу с безопасного расстояния. – Для бизнеса плоховато так долго заставлять семью ждать, ничего не присылая, – вы уверены, что она не похитила себя сама? Слыхала я, принцессы так делают.

– Там был свидетель, – сказал Канг Хо, хотя его супруг снова воззрился на него с нескрываемым скепсисом. – Ее страж добродетели, Гын Джу, видел, как Феннек и Чхве уносили ее, а когда он попытался их остановить, швырнули его в бухту. Он чуть не утонул.

– Хорошо, что не утонул, иначе никто бы вам не рассказал, что случилось, – заметила София.

– Я полагаю, он изложит вам все подробно по дороге, – сказал Джун Хван, вставая. Он производил величественное впечатление, когда смотрел вот так, сверху вниз. – Я хочу, чтобы вы нашли мою дочь, госпожа Клелл, и привезли ее домой. Тогда я окажу всю помощь, какую только смогу, вашему делу отмщения Самоту.

– Принцесса за армию? – В голове у Софии пульсировала боль, отравляя радость от услышанного. Все, чего сейчас хотелось, – зарыться лицом в прохладную подушку на денек-другой. – А откуда вы знаете, что я на самом деле не в сговоре с Феннеком, что мы не выбиваем из вас военную поддержку? Может, мы спрятали принцессу в какой-нибудь линкенштернской ужальне и я вернусь с нею через неделю, чтобы получить плату?

– Как я сказал, мы тут побеседовали, пока вы плавали с гарпиями, а в тех глубинах мало кто может рассказать убедительную правду, не говоря уже об убедительной лжи. – Джун Хван кивнул на Мордолиза. – И если у меня были какие-то сомнения, ваш компаньон их полностью развеял. Вы, очевидно, всегда держите свое слово.

– Это правда? – София попыталась стряхнуть ледяную воду, побежавшую по спине. Непорочные были пугающе накоротке с духами, страннорожденными и всякими другими ужасами, но все знали, что по-настоящему разговаривать с демонами могут только практикующие темные искусства. Одурманить и допросить Софию против ее воли – одно дело, а задружиться с ее демоном – совсем другое. – Неужели Мордолиз хорошо говорил обо мне?

– Мордолиз? – ошеломленно переспросил Джун Хван. – Вам стоило бы обращаться с подобным существом более почтительно, госпожа Клелл.

– Ага, могу поспорить, он так и сказал, – съязвила София, вяло пиная одеяло в сторону Мордолиза. – Однако же поганец не рискнул залезть ко мне в постель.

Мордолиз издал низкий горловой рык, который наконец-то вдохновил Софию сесть прямо, но она смогла только шлепнуть его по носу. Да уж, именно то, что ей сейчас нужно: старое чудище зазналось лишь по той причине, что какой-то чокнутый непорочный пообщался с его злодейской задницей. Джун Хван присвистнул сквозь зубы, но не прокомментировал обхождения Софии с ее демоном, и Мордолиз укоризненно заскулил. Она подняла руку, но больше не стала его шлепать: вертикальное положение отнимало все силы.

Джун Хван наклонился и погладил Мордолиза, не отрывая глаз от Софииных.

– Рассказывают, что в Черных Землях Великий Темный Король возжаждал света для своих подданных и послал двух огненных псов сквозь Врата Затонувшего королевства в наш мир. Один попытался утащить солнце, другой – луну. Но солнце обожгло первому псу язык, и он выронил добычу, а луна заморозила зубы второму, и тот ее упустил. Однако, зная отношение Великого Темного Короля к неудачам, два огненных пса снова и снова пытаются украсть наши небесные светила, и это будет продолжаться, пока солнце и луна восходят над Звездой.

– Затмения, верно? – София припомнила песню, которую Канг Хо пел ей почти три десятилетия назад, когда они воспользовались религиозной истерикой, вызванной данным явлением в Йеннеке, чтобы незаметно пробраться в Запретный Замок и обчистить его. – Вы хотите сказать, что он огненный пес, пожирающий луну? Видели бы вы, как плохо он жует задними зубами, не подумали бы так о нем.

– Я не считаю, что древние мифы надо понимать буквально, но точно знаю, что они исходят из тех времен, когда смертные были не столь одиноки на Звезде, как нам нравится думать сейчас. Во всех культурах есть легенды о черных псах, и, хотя песни различаются, универсальная истина состоит в том, что к таким существам следует относиться с почтением, – возразил Джун Хван, вновь почтительно кланяясь твари.

– Уважаемый, советую вам отказаться от вашего рыбьего жира, – сказала София.

Хотя его легенда всколыхнула разнообразные дикие воспоминания. Из гарпийного сна всплыли образы, которые снова тонули в маслянистой черноте, прежде чем София успевала на них сосредоточиться: огромные извивающиеся чудовища, которые были только блохами на еще бо́льших кошмарных монстрах, на левиафанах, кружащих в бессветном центре всего сущего…

– Насколько я понимаю, – произнес Канг Хо, – наша почтенная гостья как раз собиралась нас покинуть?

– Гын Джу поедет с вами, – сказал Джун Хван, и, когда супруг бросил на него яростный взгляд, король пожал плечами. – Он жаждет отправиться за Чи Хён с момента похищения, а какой нам прок в третьем страже добродетели, если у нас осталось только двое детей?

– София не нуждается в том, чтобы кто-то из наших слуг шпионил за ней!

– Госпожа Клелл не нуждается, – поправил Джун Хван. – Хотя так же верно и то, что Гын Джу послужит ей переводчиком, если в том возникнет нужда, и подтвердит все посланные нам донесения.

– У меня уже есть переводчик, – сказала София. – Эта девушка-солдат, Бань. Мне не нужно и не желательно, чтобы рядом болтался кто-то еще.

– Гын Джу едет с вами, – отрезал Джун Хван. – Если вам также требуются услуги лейтенанта Бань Лин, я с радостью напишу ее командиру в Линкенштерн и попрошу дать ей отпуск для моих личных дел. Канг Хо, я надеюсь, ты позаботишься об отправке в материковый штаб платы за ее перевод в резерв?

Перебранка непорочных была нудной и утомительной. София неуклюже поднялась с постели в попытке отвлечься от их разговора. Когда она покачнулась, Мордолиз тут же оказался рядом, глядя на нее снизу голодными черными глазами. Она положила руку на его лохматую голову, но только чтобы сохранить равновесие. Погоня за принцессой. Брр. Однако никто не говорил, что финансировать маленькую частную войну будет легко.

Вечером София чувствовала себя ненамного лучше, но едва вернулась на матрас, тут же провалилась сквозь него и, тщетно плещась и путаясь в постели, ушла в сонные глубины. Всю ночь она летела, выше и выше, в намасленных луной облаках, плыла вверх по задней ноге монстра, огромностью превосходящего любой город, любую гору, любую идею или идеал, а луна позади многих его голов сияла, как серебряная корона… Но если не считать слишком ярких снов, то очищение организма, похоже, протекало мягче, чем после большинства ее предыдущих отравлений. Казалось безумием, что они с Канг Хо однажды курили жир рыбы-гарпии намеренно, одной шальной ночью в Тао.

Они отправились в путь на следующее утро, и к этому времени София уже несколько оживилась, пусть даже лишь потому, что покидала остров. Его благолепие Джун Хван больше не показывался, заботясь о своих незримых для Софии гостях, но Канг Хо проводил их до Отеана, столицы Непорочных островов, известной иностранцам как Маленький Рай. После всевозможных процедур и проволочек их допустили в северную гавань большого острова. Солдаты в белых мундирах наблюдали за ними с того момента, как они сошли со своего маленького корабля, и до стен Осеннего дворца, где с бастионов вслед им, уходящим по гравийной дороге в окружавшие храм Пентаклей мертвые поля, смотрело еще больше суровых глаз. Это напоминало былые времена, когда ты привлекал вот такое враждебное внимание местных жителей, всего-навсего немного поглазев на окрестности.

– Мы были здесь, когда дух напал на нас, – сказал Гын Джу, страж добродетели пропавшей девушки.

Этот юный красавчик, скрытый вуалью, вероятно, был родом с какого-то острова рангом пониже, а может быть, даже с материка.

– А я-то всегда думала, что вы, непорочные, накоротке с демонами, – заметила София. – Кто бы мог подумать, что один из них попытается сожрать принцессу!

– Уважать что-либо – не то же самое, что считать безопасным, – возразил Канг Хо. – Ровно наоборот. На море не выживешь, не выучив этот урок.

– Если домашний мальчик, еще пара слуг и принцесса-подросток сумели его уделать, то вряд ли это было такое ужасное чудовище, – предположила Бань, шедшая сзади с Мордолизом у ноги.

Ни Гын Джу, ни Канг Хо, похоже, не собирались отвечать военнослужащей, но София улыбнулась:

– Итак, она впервые сбежала тайком? Пойти на охоту за демонами поблизости от Врат – интересно, кто заронил эту идею ей в голову?

– Гын Джу? – спросил Канг Хо, и, когда страж добродетели устремил взгляд в пустое поле, его господин раздраженно надул щеки. – Я вряд ли отдам тебя под плети теперь, когда она исчезла, так что давай рассказывай. Я могу припомнить один или два случая, когда Чи Хён не было там, где ей полагалось быть, так что́ насчет этого?

– Брат Микал был хитер, но я всегда считал, что он слишком яро противится капризам принцессы Чи Хён, – горько ответил Гын Джу. – Да, он советовал не делать некоторых вещей, но всегда представляя их в самом завлекательном свете. Тот вечер не был исключением: он помог нам тайно покинуть дворец. Поскольку опасность как будто грозила нам всем, и особенно притом что мы одолели этого демона урожая вместе, я не подозревал его в предательстве, пока не стало слишком поздно. Теперь я думаю, не применил ли он цепное колдовство и не вызвал ли монстра сам, чтобы завоевать доверие принцессы?

– А вторая, страж доблести, она когда-нибудь вызывала у вас подозрения? – спросила Бань, проявляя больше интереса к этой истории, чем в тот момент, когда София вводила ее в курс дела.

– Чхве всегда была безупречна, – фыркнул Гын Джу. – До того самого мгновения, как швырнула меня в море, когда я пытался спасти мою принцессу.

– Мы забегаем вперед, – сказала София. – Вернемся к тому моменту, когда вы вчетвером пришли сюда во время праздника, – что конкретно произошло? Вы сбежали, столкнулись с демоном, проскользнувшим сквозь Врата, победили его и вернулись на праздник, покрытые тыквенными внутренностями, – так все было?

– Какое сделалось лицо у Джуна Хвана, когда Чи Хён ворвалась в бальную залу с плетью тыквы в волосах… – Канг Хо печально улыбнулся. – Это был последний праздник, который она посетила – прошлой осенью, а через пару месяцев она исчезла, как раз перед Балом Зимней луны. Феннек и Чхве столкнули лодку в море, высадившись здесь под покровом ночи, но это было замечено стражниками, и они нашли следы, ведущие с берега вот сюда, к храму. Даже с помощью жениха Чи Хён мы больше ничего не смогли выяснить – след теряется у Врат.

– Да уж наверняка, – сказала София, еще больше замедляя шаг.

Тропинки через поля, как колесные спицы, разбегались от пятистенного храма, – казалось, святилище из сияющего перламутром камня заставляет цепенеть воздух вокруг, делая тусклым даже солнце. София смотрела во Врата на трех разных концах Звезды, но никогда не приближалась к непорочновским. Как всегда, она начала ощущать тягу в самой своей крови, чувствуя, что даже волоски на руках потянулись туда…

– Жених?

– Я не упомянул, что она помолвлена со вторым сыном императрицы Рюки? – сказал Канг Хо. – Гын Джу, Бань, вы подождите здесь, а мы с госпожой Клелл продолжим нашу беседу чуть ближе к храму.

– Как скажете, сэр, – ответила Бань, втыкая в землю копье и опираясь на него; Гын Джу вытирал лицо под вуалью пышным рукавом.

– Принц Бён Гу, будущий муж Чи Хён, был вне себя, – сообщил Канг Хо, когда они с Софией отошли на некоторое расстояние. – Не только наш дом носит белое в эти последние месяцы. Вот почему мы не послали никого на поиски Чи Хён – жених уже отправил за похитителями дюжину солдат сквозь Врата и лично отплыл на юг, чтобы отыскать ее в империи.

– Он отправил людей сквозь Врата? – Софию передернуло. Проклятые придурки непорочные. – Дай-ка угадаю: они не вернулись?

– Это было вскоре после того, как Феннек и Чхве пронесли сквозь них Чи Хён, и если солдаты появились где-то в другом месте на Звезде, то посланные ими сообщения могли еще не дойти, хоть морем, хоть сушей. – Канг Хо как-то излишне выгораживал себя при любой возможности.

– Или они на дне океана вместе с Затонувшим королевством, – сказала София. – О-о-о, а может, они теперь вместе с народом Эмеритуса, где бы эти люди ни оказались в итоге, или в каком-то еще худшем аду. Ты слышал, чтобы кто-нибудь успешно воспользовался одной из этих штук?

– Я знаю, что Феннек не прыгнул бы туда, если бы подозревал хоть малейший риск для своей персоны и мог бы просто сбежать на лодке. – Слова Канг Хо звучали почти уверенно. – Они ехали сюда специально, а не от отчаяния. Это означает, что Феннек умеет ими пользоваться.

– Или думает, что умеет, – заметила София, разглядывая храм.

Демоны ада, было холодно даже смотреть на тьму за огромными дверями. Королевские гвардейцы стояли на каждом из пяти углов здания – Канг Хо сказал, что этот порядок ввели после похищения Чи Хён. До тех пор любой чокнутый непорочный, если хотел, мог подойти прямо к Вратам и прыгнуть туда… и в этом мире его бы больше никогда не увидели. Но что, если Феннек действительно нашел способ пользоваться Вратами, чтобы путешествовать по всей Звезде, входя в одни и появляясь из других, за тысячи миль, прямо как в легендах?

– Интересно, Телогнёздка имеет к этому какое-то отношение?

– Я думал об этом, – сказал Канг Хо. – За все время, что Феннек жил у нас, я ни разу не видел его демоницы и решил, что он отпустил ее задолго до того, как явился ко мне просить убежища. Но зачем тратить столь драгоценную вещь, как дар демона, на проход через Врата, если можно сбежать на лодке, а демона приберечь на крайний случай?

– А вот и нет, – уверенно возразила София. Неплохо разыграно, Феннек, совсем неплохо. – Зачем освобождать демона для одноразового путешествия через Звезду, когда можно попросить, чтобы научил тебя делать это самостоятельно? Могу поспорить, он отпустил ее в обмен на секрет использования Врат.

– Думаешь, они могут дать такую власть? – Канг Хо с сомнением посмотрел на Мордолиза, который пробежал дальше вперед и уселся в пыли, таращась на храм.

– Не узнаешь, пока не попросишь, верно? – София поморщилась, гадая, что же сделала не так, когда пыталась освободить собственного демона, причем в обмен на исполнение куда менее сложного желания. – Не могу не отметить, что Мохнокрылки тоже не видно; только не рассказывай мне, что отпустил ее за вечно набитую трубку или за ночь с какой-нибудь ослепительной красоткой. Я слышала, они могут внедрить идею в голову человека так глубоко, что он никогда не заподозрит, будто она не его собственная, – не так ли ты подцепил шикарного мужа, заставив его думать, будто он хочет тебя?

– Я отпустил ее много лет назад, когда ты отпустила меня, и просто так, – сказал Канг Хо.

Но то ли он с годами разучился врать, то ли долгая жизнь без разлитой в воздухе лжи лучше настроила Софию на этот аромат.

– Неправильно связывать демонов и неправильно требовать от них исполнения желания за свободу. Если уж очень хочется якшаться с такими силами, то лучше склонять их взаимной выгодой, а не пытками и оковами.

– Да ну? – хмыкнула София, гадая, вдруг он действительно прав.

Может, она все неправильно делала; может, то, что Мордолиз не принял ее предложения, – целиком ее вина. Скорее всего, нет – просто он чудовище, такое же, как все прочие демоны.

– Ты всегда относился к ним чуть брезгливо, даже к своей совомыши.

– Она никогда не была моей, – возразил Канг Хо, по-прежнему глядя на Мордолиза. – Мы просто некоторое время шли одним путем.

– Как это ни поэтично, у меня с Мордолизом несколько иной договор. Он не делает того, что я хочу, а я не делаю того, чего хочет он, – сказала София, внимательно наблюдая за своим демоном.

Тот не отвернулся от храма, когда она назвала его имя, но это лишь больше убедило ее, что поганец подслушивает.

– Скажем так: в настоящий момент я не думаю, что похищение устроили вы с Феннеком, чтобы надуть твоего мужа и императорскую семью непорочных…

Канг Хо схватил ее за куртку, вызверился – глаза выпучены, щеки красны, рука занесена для удара – и прошипел:

– Повтори это, София, и я швырну тебя в гребаные Врата! Клянусь демонами, которых мы освободили, я это сделаю!

– Остынь, старина, – сказала София, легонько шлепая его по лбу и высвобождая рукав из захвата. – Я ведь говорила, что так не думаю? И раз я так не думаю, то какова, по-твоему, цель Феннека? Выкуп от жениха – мысль очевидная, раз твоя девочка уходит в императорскую семью. Если этот принц Бе-Гу…

– Бён Гу.

– Ну да, Бён. Если бы он получил требование выкупа, как считаешь, он сообщил бы вам? Или попытался бы справиться самостоятельно? Может, бросился в погоню за похитителями, вместо того чтобы им платить?

– Зачем ему это? – спросил Канг Хо чуть спокойнее.

– Мать-перемать, ну я не знаю – честь, может быть? – пожала плечами София.

– Не думаю, что принцу знакомо это слово, – сказал Канг Хо. – Если бы императорская семья получила письмо с требованием выкупа за возвращение Чи Хён целой и невредимой, то она бы связалась с нами сразу же, пусть даже только для того, чтобы вежливо предложить нам выплатить часть выкупа.

– Может быть, планировали украсть твою дочь и вернуть за выкуп, но что-то пошло не так, и они не смогли связаться с вами, – предположила София, осознав мрачный смысл своих слов, только когда они уже вылетели изо рта. Ничего нового.

– Что-то вроде того, что они прыгнули в гребаные Врата и исчезли навсегда, – тяжело довершил Канг Хо. – Эта возможность пришла на ум всем.

– Что ж, скажем, что могло быть и хуже. Если не ради банального выкупа, то зачем Феннеку похищать твою дочь?

– Я не знаю, София, честно, и это приводит меня в ужас. – Канг Хо спрятал руки в рукава и посмотрел на небо. Если он искал знамения, то скапливающиеся тучи вряд ли были добрым знаком. – Чи Хён… особенная девочка. Ее сестер я люблю так же, это правда, но, к добру или к худу, я вижу свое отражение в средней дочери. Возможно, Феннек работает на кого-то из моих торговых соперников – непорочновский дом, который не хочет видеть, как Бонги породнятся с императорской семьей. Или возможно, это долго варившаяся месть Самота за все мои старые грехи – как и нападение на твою деревню. Или, например, Феннек хочет устроить мне неприятности по каким-то личным причинам. Ты его знаешь лучше, чем я: чего, по-твоему, он может хотеть?

– Я намерена выяснить, – сказала София, оглядываясь на двери храма.

Получить способность шагнуть прямо туда, в пространства, ве́домые одним лишь демонам, и выйти из любых пяти Врат: в Ранипутрийских доминионах, или Кремнеземье, или даже в самой Диадеме – на расстоянии броска ножа от замка, где цель мести Софии терпеливо дожидалась ее внимания… Можно ли представить лучший подарок от демонов, чем возможность пользоваться их Вратами? Если демоница Феннека открыла ему путь и позволила пройти с несколькими товарищами, то Софии освобожденный Мордолиз наверняка разрешит провести туда целое войско. Какая защита устоит, когда армия появится в сердце столицы Самота? И не понадобится много войск, если, вместо кампаний и осад, удастся взять Багряную империю внезапным натиском, ценой одной кровавой ночи…

Мордолиз радостно взлаял и вскочил, наконец отвернувшись от храма. Он подбежал к Софии, виляя хвостом, и восторженно ткнулся ей в руку тяжелой мокрой мордой. Она стряхнула слюну с пальцев и вытерла их о рукав куртки.

– А зачем делать это самой, если я могу найти Феннека и заставить его поработать для меня?

– Что? – спросил Канг Хо, но ни София, ни Мордолиз не ответили.

Оба повернулись спиной к храму Пентаклей и направились обратно к гавани. Куда бы эта принцесса ни делась, сама она явно не найдется.

Глава 16

После Битвы Оттопыренного Мизинца, как стали называть случившееся пижоны, Марото неожиданно обнаружил, что принят в компанию благородных господ. Причина была не в том, что он вколотил в них некоторое количество столь остро необходимого им ума, – вели они себя так же глупо, как всегда, если не хуже. И не в том, что он восстал против них, потому что на самом-то деле кому нужны непокорные слуги? И даже не в том, что он всех спас в тот день, посреди путешествия по Дороге Отчаянных, когда отряд повздорил с монахами-прокаженными, хозяевами храма Голодных Песков, – ведь Марото там не сделал ничего, только орал, что надо как можно быстрее уносить ноги, чем и так уже все занимались. Нет, похоже, это целиком и полностью было результатом того, что он обеспечил дворянам желанное развлечение и, наконец-то, историю, которой дома можно произвести впечатление на друзей: они выстояли против капитана Марото, самого́ Пятого Негодяя, сражались с ним не на жизнь, а на смерть и выжили, чтобы поведать об этом.

И ладно те, кто избежал большинства его ударов, ускользнув в фургон или изобразив контузию, но Марото ожидал, что уж граф Хассан точно затаит на него зло из-за сломанного носа. Еще была разодранная мочка уха герцогини Дин – Марото вырвал из нее толстую бирюзовую вставку. Однако те пижоны, с которыми он обошелся жестче всего, вели себя дружелюбнее прочих – ему ни в жизнь бы этого не понять, если бы тапаи Пурна не просветила его, пока они ехали вдвоем на покрытой атласными подушками кучерской скамье ее фургона люкс. Марото правил верблюдами, его массивные сандалии занимали подножку почти целиком, едва оставляя место для ее изящных туфель.

– Шрамы, варвар, шрамы, – пояснила она с некоторой завистью, трогая свой почти сошедший фингал и морщась. – Ты дал им сокровища, которых они никак не могли купить, при всем своем богатстве и положении.

– Слушай, ну тут ты ошибаешься, – рыгнул Марото, передавая ей графинчик с морошковым бренди. Их фургон двигался во главе каравана сквозь невыносимо душную ночь, которая должна была стать последней на Дороге Отчаянных. – За хорошие бабки я обеспечу тебе куда более впечатляющие шрамы.

– Но это будет не то же самое, – меланхолично возразила Пурна. – Любой может заплатить варвару, чтобы тот его изранил, но ты же не какой попало отморозок и делал это не за деньги. Ты и в самом деле целиком отдавался битве, сражался с нами изо всех сил. Вот что делает наши раны особенными.

Марото чуть было не подавился болотьяком, но решил не спорить, хотя и содрогнулся при мысли, насколько иным был бы итог, вложи он хоть на каплю больше силы. Он радовался, что не поступил так: доставшаяся ему компания хлыщей даже вполовину не так плоха, как прочие. На самом деле Марото уже стыдился, что убедил их выбрать сей путь, особенно учитывая случившееся с пашой Дигглби и его телохранительницами в храме Голодных Песков. То, что сам паша выбрался из передряги физически невредимым, Марото считал большой победой, несмотря на судьбу так называемых защитниц парня. Однако тут уже сделать ничего нельзя, – если слухи верны и София жива, нельзя терять ни дня на более длинном маршруте.

– Ты дралась отлично, – сказал он, ощущая в себе доброту, какой не бывало… да в общем-то, многие годы. – Остальные бы не нашли зацепки, если бы ты не долбанула меня в самом начале, не открыла для них. И с той богуаной, еще раньше, и опять же когда мы повздорили с прокаженным в храме насчет важности того, чтобы новички искренне желали обратиться в их веру. Не считайте, что кто-то из вас, нежных фиалок, будет стоить хоть коготка котенка в тигриной драке, но вы показали, что я в вас ошибался. Я это признаю.

Пурна теперь подпрыгивала не только из-за неровной дороги, пинавшей пружины под сиденьем. Марото собирался лишь отдать девчонке должное, но, глядя на нее, усомнился, что смог бы придумать нечто такое, от чего она бы заважничала еще больше, даже если бы постарался. Мгновенно надувшись от гордости, она так же быстро опомнилась и, сунув пустой бокал в держатель из золотой проволоки, встроенный в сиденье, хлебнула прямо из графина, как он. Потом у нее начал заплетаться язык. Дети.

– Ты тоже лучше, чем я ожидала. Это была моя идея, знаешь ли, – нанять тебя в экспедицию. Все говорили, что ты уже вышел в тираж, даже если когда-то был крут. И всю первую неделю, что мы были в пути, я раздумывала, не правы ли они были, – может, ты уже совсем сдулся. Если вообще совершил хотя бы половину всего того, о чем поют.

Ох! Справедливо, но – оххх!

– Я ошибалась, я, гхм, признаю это. Правда признаю. – Пурна позволила ему забрать графин.

На козлах стало тихо, но Марото был уже достаточно под мухой, чтобы воспринять молчание как вызов: он довольно долго избегал правды, и что же он делает сейчас, ведя этих идиотов обратно через пустоши самой трудной дорогой, подвергая их риску в случае с прокаженными хранителями храма и еще худшим опасностям, – если не спешит на встречу с прошлым?

– По правде говоря, я, наверное, не сделал и четверти того, о чем поют. То, чем занимался, не годится для хороших песен.

А вот тут ты немного пережал струну, а, Марото? Эта девочка явно ищет пример для подражания, а с помощью ее компании она могла бы найти кого-нибудь намного хуже тебя, так зачем заливать ее огонь мочой?

– Кое-что точно правда… Но что ты услышала во всех этих историях такого, что заставило тебя подумать, будто нанять меня, чтобы устроил великое приключение, – это мудрое вложение средств?

– Ты же Пятый Негодяй! – ответила Пурна. – Каких я только сказок не наслушалась! Ты ездил с Поверженной Королевой, когда она была еще только бандитской атаманшей, и из шлака, из головорезов и наемников вы выковали армию. Вы побеждали смертных, вы побеждали чудовищ, вы восстали против целой гребаной Багряной империи и захватили ее. Вы охотились на демонов и подчиняли их своей воле, вы сотрясали самые столпы небес и…

– И буэ-э-э, – перебил Марото, высовывая язык, будто его тошнит. – Как я и думал: куча дерьма. Начнем с того, что ты будешь называть королеву Софию по имени или вообще никак не называть. Потом, она не была бандиткой, она всегда была… как она это называла… революционеркой – и Кобальтовый отряд не был бандой. В-четвертых… точнее, в-третьих, мы не охотились ни на каких демонов. По крайней мере, я не охотился; София-то пела, будто проделывала такое вообще в одиночку. Довольно хорошие истории в основе своей, не спорю, но пение Софии всегда звучало как вой собаки, страдающей запором и жаждущей облегчения. Теперь, значит, демоны: мы подчинили их своей воле, как ты говоришь, только мы их не искали – они сами пришли.

Снова повисло молчание, пока Марото искал в нагрудном кармане трубку, утраченную много лет назад, – старые привычки, заставляющие краснеть. Он скучал по той вересковой трубке больше, чем по своему демону. Что бы о нем подумала эта девчонка, если бы узнала всю ужасную правду?

– Продолжай! – потребовала Пурна.

– Зажги мне сигару, и я продолжу.

– Ну ты и халявщик! Халяварото.

– Такая умная могла бы придумать и получше. Но я тебе врежу, если сочинишь.

– Обещаешь? – Пурна выудила две здоровенные черные мадры, которые всегда держала под рукой. Повертевшись в поисках огня и сняв колпак с фонаря, болтавшегося на крюке, она раскурила сигары и сказала: – Я думала, что демонов во всех этих историях уж точно приплели для красного словца.

– Это еще почему? – удивился Марото, доставая сигару изо рта после первой затяжки и хмурясь от ее знакомой, но неожиданной сиропной приторности. Блестящая помада Пурны, догадался он: папайя, ананас и другие фрукты, которые ни за что не стали бы расти ближе чем за тысячу миль отсюда. Определив источник вкуса, он сунул сигару в рот. – Не веришь в демонов?

– Конечно верю, – ответила Пурна, пытаясь выдуть колечко, как он ее учил, но благословенный ветерок, наконец-то пробравшийся в ущелья здесь, неподалеку от края пустошей, размазал дымный обруч, как только тот вылетел из ее губ. – Но они всего лишь животные. Редкие – это да, но просто еще одна часть мира. Монстрами, чудовищами, демонами люди называют существ, для которых нет другого имени. Только крестьяне, варвары и религиозные придурки думают, будто демоны – нечто большее.

– Ты только что затолкала огромную часть Звезды и всю империю в три горшочка, – сказал Марото, делая еще одну затяжку и тут же жалея об этом: сигара курилась, как косяк с сушеной сколопендрой, но без всякого ментольного холодка. Он выдохнул дым. – И меня тоже.

– Есть такая чудесная новая мода, Марото, она расходится повсюду и называется «образование»; думаю, тебе она может показаться интересной, – сообщила Пурна и, воспользовавшись моментом, когда легкий ветерок улегся, выдула серое кольцо в полог над сиденьем. – Остальная Звезда начинает понимать то, что угракарийцы и непорочные знали всегда: демоны не так уж отличаются от любых других зверей. Демонами их называют и адское происхождение им приписывают пугливые люди – просто чтобы объяснить необъяснимое. И с богами то же самое.

– Категоричная и еретичная, – подытожил Марото, тоже пытаясь выдуть колечко дыма. – Все же есть в тебе нечто такое, что мне очень нравится. Но давай кое-что проясним, Пурна: демоны реальны. Я это знаю, потому что я их видел, и они не просто какая-то разновидность живых существ. Что до непорочных и их взгляда на демонов: то, о чем ты говоришь, – это проблема перевода. Там их зовут «духами» и считают безвредными, потому что они такие и есть, почти всегда. Нематериальные и в основном невидимые.

– Угу. Так как же они вдруг оказываются опасными адскими чудищами?

Скептицизм Пурны поначалу раздражал Марото, но теперь, когда он привык к заносчивой манере этой соплячки, ему, по правде говоря, даже нравилось это. Ощущение, что делишься мудростью с любознательной молодежью, оказалось до странного приятным. Старое сожаление комком поднялось в горле: насколько иной была бы его жизнь, если бы он тогда пошел против клана и спас своего племянника? Если бы оставался с мальчиком на поле боя, пока папаша не окочурится, а потом бы взвалил парня на спину и убрался оттуда? Может, он соскочил бы на десять с гаком лет раньше; ад и демоны, без этой добавочной вины, толкавшей его в ужальни; может, он никогда бы не подсел вообще. Может, дал бы имя этому непоименованному мальчику и они занимались бы вместе самыми разнообразными вещами… Но мертвый мертв, и Марото проигнорировал знакомый трепет шрама на сердце. Уж он-то мастерски умел давить такие штуки. Главное тут – никогда не оглядываться, если только что-нибудь не преследует тебя. И даже тогда лучше не знать, как близко оно подобралось к твоей заднице.

– Йоу, Марото? – Пурна помахала рукой перед его лицом. – Ты в мире духов или где?

– Ммм. О чем я говорил?

– Вроде спорил со мной насчет духов и переводов с непорочновского, но у тебя это фигово получалось.

– Есть такая чудесная штука под названием «образование», Пурна, тебе нужно попробовать. – Откашлявшись – как он считал, в академической манере, – Марото продолжил: – Так вот, непорочные называют демонов духами, потому что они реальны не так, как ты или я, но все мы говорим о тех же самых чудовищах. А секрет демонов в том, что они хотят влиять на человека, но не могут… пока не завладеют чем-нибудь материальным, предпочтительно кем-то живым. По-настоящему сильные демоны могут это делать по собственному желанию, при особых обстоятельствах. Я не демонолог гребаный и не знаю, что это за обстоятельства. В любом случае, когда они куда-нибудь вселяются: в животное, растение или даже груду камней, – они могут причинить всевозможные неприятности нам, смертным… Но такое вселение также может запереть их в нашем мире, лишив их способности сбежать обратно, в тот ад, из которого они пришли. Вот так работает связывание демона. Призывая его из Изначальной Тьмы, ты предлагаешь ему живое существо, в которое можно вселиться, а когда он заглатывает наживку – все, гаденыш привязан к тебе. Ему не уйти домой, пока ты не позволишь.

Марото полагал, что услышанное ее напугает и заставит заткнуться, но не тут-то было.

– Значит, ты говоришь, что сами по себе демоны – не животные, а нечто… неощутимое, неуловимое, что каким-то образом входит в нормальное существо, получает контроль над его телом и в этом теле вольно творить, что пожелает. Правильно?

– Я что, так и сказал? Ладно, это только половина. Плоть, которую они носят, дает им свободу перемещаться по всему миру, да, но также она становится их тюрьмой: демон заперт внутри того животного, которое было поблизости, когда его впервые призвали.

Пурна вынула сигару из плотно сжатых губ и задумчиво постучала по ней.

– Ты знаком с ранипутрийской медициной? С теорией заразных болезней?

– Да, конечно. – За годы больших и малых войн во всех доминионах Марото зашивали, мазали ароматными кремами и даже ставили стеклянные банки, но это было как-то мимо темы. – Ты вообще слушала?

– Болезни могут быть такими же – вот как ты описал демона. Что-то невидимое, что проникает в тебя и захватывает изнутри. Влияет на все твои органы, включая мозг, но не случайно, а намеренно. Это интригует: думать о какой-нибудь чуме как о живом существе, а не гневе Падшей Матери или Королей Курганов и всем таком прочем. Это имеет смысл, особенно если вспомнить, как болезни распространяются среди населения и путешествуют из одной страны в другую по торговым путям.

– Почти в точку! – сказал Марото, слишком хорошо помнивший гнусного до тошноты Хортрэпова демона, Чахотуна. Даром что видел это существо воочию только раз, и то мельком, когда Кобальтовый отряд связывал демонов и получил смутное представление об их истинном облике, перед тем как они вошли в приготовленные смертные сосуды. – Демон может поселиться даже в реснице бабочки. Помнишь Хортрэпа Хватальщика, Третьего Негодяя из песен? Своего демона, такого маленького, что и не разглядишь, он держал в бутылке, а когда выпускал, эта тварь несла смерть, и даже нечто похуже смерти, любому, кто ее вдыхал. Подлейшим из подлых был тот демон.

– Видишь? – кивнула Пурна. – Ты только что подтвердил мою мысль. Демон – это просто название для животного, природу которого не понимают, как не понимают природу иной болезни. Демоны не приходят ни из каких подземных адов, у них нет мистической силы, они не могут предсказывать будущее или исполнять желания.

– Ты ошибаешься, – сказал Марото, для которого прелесть просвещения непросвещенных уже несколько поблекла. Он видел демонов собственными глазами, держал одного при себе больше двух десятков лет, а эта щениха думает, что может говорить с ним свысока? – Демоны реальны, и они могущественнее, чем может вообразить дитя вроде тебя.

– И ты знаешь, потому что сам связал одного такого? Так говорит песня: ты выследил его и…

– Я тебе сказал, мы их не искали. Я глуп, но не безумен. Они сами на нас вышли. Таскались за нами с одного поля боя на другое. Кормились.

– Как львы, которые следуют за стаей гиен и отбивают у них добычу?

– Ничего подобного, – возразил Марото, и выпивка забурлила у него в животе от воспоминания. – Они ели не плоть, что-то другое. Боль, злость, страх… Я слышал много теорий, но мне не нравится об этом задумываться. Они не просто кормились мертвыми и умирающими, Пурна, они питались нами. Когда мы сели праздновать очередную победу, они подкрались в тени и вволю напились из наших черных сердец. Если бы наш колдун их не засек, мы бы даже не узнали, что они рядом. Но Хортрэп знал, ад его побери, – может быть, он их и вызвал. Они были невидимы, скрыты, пока мы их не связали.

– Как вы это сделали?

– Не важно, – отрезал Марото.

Сигара вдруг расплылась дегтем у него во рту. Он никогда, ни за что не заговорил бы о случившемся в ночь ритуала, но даже спустя все эти годы то, что он увидел – что сделал, – мучило его злее, чем любой демон. Как они позволили Хортрэпу подбить их на такое? Или это София первая предложила – еще один адски опасный маневр синеволосой генеральши, столь безжалостной, что даже собственные войска прозвали ее Холодным Кобальтом? Из-за всего, что случилось дальше, подготовка ритуала большей частью выпала из памяти Марото.

– Значит, вы связали демонов, – сказала Пурна. – Вообще-то, я много читала о таких делах.

– Да ну? – Что, если девица вдруг окажется любительницей демонологии?

Покосившись на ее ярко-розовый воротничок и шартрезовое платье с медными пайетками в форме сердечек, Марото решил, что это маловероятно. Не напрочь невозможно, но вряд ли.

– Да-да-да. Но разве главная цель связывания не в том, чтобы заставить демона сделать то, чего ты хочешь? Привести тебя к давно забытому кладу, или написать формулу превращения углей в алмазы… или исполнить твои желания?

– Он исполняет твое желание, только если ты его отпускаешь, – тихо ответил Марото. – Иначе здорово злится на того, кто его связал. Но поскольку я подозреваю, что у демона, чей хозяин умирает, не освободив его, дела становятся совсем плохи, эти твари изо всех сил стараются защищать тебя от всякого вреда, даже если ненавидят. Как им это удается, я не представляю, но определенно не естественным образом – я видел, как клинки, направленные в мою шею, внезапно отлетали в сторону, а кру́жки с отравленным элем вскипали, когда я собирался отхлебнуть.

– А твой демон, которого ты связал, – он какой? – Теперь голос Пурны звучал вполне уважительно. – Болезнь, как у этого Хортрэпа, с которым вы вместе воевали? Песни в этом вообще не совпадают.

– Крохобор, – ответил Марото с улыбкой, почти ощущая, как демон возится на плече и обнюхивает чересчур отросшие волосы там, где когда-то была модная стрижка, – тогда даже было не лень поддерживать прическу. Демон любил, щекотно перебирая лапками, заползать туда, где София выбривала на виске Марото стильную «М». – Серая крыса. На удивление небольшая.

– А можно на него посмотреть?

– Я его отпустил, – ответил Марото, чрезвычайно ярко вспомнив тот ужас, который испытал, придя в себя и обнаружив, что освободил демона. Оползающие черные стены ущелья, где они ехали, могли сойти за любую ужальню, в которой Марото когда-либо валялся, слишком обдолбанный, чтобы сползти с койки даже под страхом сумасшествия. – Давным-давно.

– Значит, ты освободил своего демона.

– Я же сказал. – Марото отбросил сигару, хотя в ней еще оставалось предостаточно тубака. Мерзкая, словно вкус его воспоминаний, это была горечь всех незабытых и незабываемых провалов, которые просочились в кончик, отравив аромат: вместо девичьего блеска для губ или крепкого тубака сигара отдавала выдохшимися шершневыми токсинами, струйкой текшими из его распухших губ тем утром после загула.

– Теперь ты понимаешь, почему я скептически отношусь к идее, что демоны могут обладать какими-то реальными сверхъестественными силами? – спросила Пурна.

– Нет, – угрюмо ответил Марото. – Ты даже не спросила, чего я пожелал.

– Если только это не было желанием оказаться настолько сломленным и отчаявшимся, чтобы согласиться на дерьмовую работенку провести презираемых людей через местность, которую ненавидишь, – то я не могу представить, что твой маленький демон подчинился. Ты не похож на человека, который может променять единственное в жизни желание на что-нибудь вроде идеального бутерброда, поэтому вот тебе и доказательство – согласись, что, если бы твое заветное желание исполнили, ты бы не находился сейчас в таком прискорбном положении.

– Я… погоди. – После долгой неуверенности и ужасных сомнений до Марото наконец дошло, чего он, очевидно, пожелал тогда, в той последней ужальне, где терял одним махом недели и, возможно, сократил свою жизнь на годы. Когда он протрезвел достаточно, чтобы осознать, что Крохобор исчез, что он отпустил демона за желание, возможности казались бесконечными и в основном ужасными, если учесть свойство таких желаний каким-то образом оборачиваться злом для тех, кто их выразил. Пришедшее в зрелые годы понимание того, что он освободил демона и не может даже вспомнить зачем, обозначило предел падения и так напугало Марото, что впредь он не прикасался к насекомым.

Теперь же, через полгода воздержания от насекотиков, его осенило, что в наркотическом тумане он, должно быть, просто пожелал освободиться от этой зависимости. Черная Старуха знала, что Марото много раз хотел соскочить, когда совершал неблаговидное деяние, чтобы получить очередную гусеницу, или отходил от ледопчелиного дурмана… и в последний раз он высказал это желание вслух. Видимо, Крохобор услышал его мольбу. Следовало догадаться, что уж никак не железная сила воли позволила ему выйти из той последней ужальни и через пару недель жестких ломок начать жизнь заново.

И что хорошего ему это принесло? Не вернуло ни богатства, потерянного или растранжиренного, ни умерших возлюбленных, ни погубленного достоинства. Он пожелал себе новой жизни, и – сюрприз-сюрприз! – она оказалась такой же дерьмовой, как прежняя, только теперь он понимал это намного лучше. Более того, она может так и тянуться, унылая и ничтожная, тянуться год за годом, вместо того чтобы закончиться безболезненной передозировкой. Вот такое демонское исполнение желаний – ничего особо жестокого: просто дать человеку то, о чем он просит. Почему бы не попробовать каких-нибудь огнекрылок, когда он доведет караван до Катели, и не посмотреть, дал ли ему старый добрый Крохобор способность употреблять насекоту, не подсаживаясь? Это было бы очень и очень неплохо, даже…

– Эй, с тобой все в порядке, Великий Вождь? – спросила Пурна, и Марото тряхнул головой, осознав, что куда-то уплыл. – Я не хотела лезть тебе в душу, – извинилась она.

– Да хотела, но это не важно, – сказал Марото. Это дитя, наверное, балдеет от разговоров со знаменитостью, пусть даже и переживающей дурные времена, но, откровенно говоря, и ему было приятно найти ухо, в которое можно все излить. – Крохобор исполнил мое желание, Пурна, хотя я долго не мог этого осознать. Даже в твоем юном возрасте не стоит сомневаться в чем-либо только потому, что оно целиком не укладывается у тебя в голове. Вот. Демоны реальны. Все, что ты слышала о них, правда. Есть и кое-что еще.

«И если Кобальт вправду жива, если мы найдем ее и остальных, ты увидишь это сама», – чуть не добавил он. Но не добавил. Если рассказать Пурне о своей цели, о своей истинной причине возвращения в караван, то она уж точно взбесится, а кроме того, неохота повторять сплетни, чтобы от высказывания вслух они не сделались ложными. Секрет богов – или демонов – достался ему и только ему. Ну ладно, ему и паломнице, от которой он это услышал, и сестре или тому, от кого она это услышала, и далее по цепочке, но все равно: не стоит считать шкурки не пойманных кошек.

Пурна принялась пререкаться, и Марото уже собрался озадачить ее вопросом: чем же, по ее мнению, являются такие забавные штуковины, как Врата, если не колодцами, ведущими прямиком в ад? Как вдруг его внимание привлекло что-то происходящее на дороге. Вот почему он настаивал, чтобы они ехали в передней повозке и не соглашался на другие варианты. Они уже почти выбрались из пустошей, бронзовая полоска предрассветного неба над головой расширялась вместе с ущельем, и при этом слабом свете он увидел, что капитан Джиллелэнд и двое его разведчиков наткнулись на большую телегу или фургон, оставленный посреди тракта. Трое охранников все еще сидели в седлах, беседуя с маленькой группой встречных. Из всех поганых подстав, какие только могла принести судьба…

Марото схватил поводья и резко остановил верблюдов, поморщившись, когда один громко выразил свое неудовольствие. Животные, тащившие повозки позади, тоже запротестовали, когда их остановили, и караван застрял в ущелье.

– Засада. Гаси фонарь, и пусть все приготовятся к бою. Приведи арьергард и расскажи им все. Быстро.

– Что за…

– Выполняй, девочка. Эти драные гуанами не смогли напасть на нас, когда мы въезжали в пустоши, – нет, мы должны были наткнуться на банду на обратной дороге. Буди лодырей, в данный момент отряд хохмачей превосходит числом оставшихся охранников. Мы уже в зоне обстрела, и всем, кто хочет жить, придется драться, причем грязно. Эти стервятники гораздо хуже, чем ящерица или кучка прокаженных.

Пурна больше не сомневалась в словах Марото. Они соскользнули с козел в разные стороны, Марото помедлил, чтобы вытащить из-за сиденья кольчужную безрукавку. Не самый любимый его доспех, что уж там говорить, но зато надевается очень быстро. Застегнув защиту, он побарабанил пальцами по двум рукоятям, торчавшим из оружейного гнезда, и остановился на топоре, поскольку с ним управлялся ловчее, да и в любом случае никакой шелудивый пустынный бандит не заслуживал отведать его булавы. Эх, был бы метательный солнценож, но Марото уже сто лет как заложил два последних из непотерянных. Следовало добыть новые, раз эти кончились, но нет так нет, никогда не стоит откладывать работу из-за отсутствия лучших инструментов. Любимая мантра Софии, которую она выдавала всякий раз, когда кто-нибудь из ее Негодяев ныл по поводу неравных шансов и трудных задач, которые она им ставит.

Когда они наконец догонят кобальтов – интересно, что скажет София о его новой спутнице? И если уж на то пошло, что скажет Пурна о Софии после всех этих песен? София просто обязана оказаться меньшим разочарованием, чем Марото!

Его прошлое и будущее неслись навстречу друг другу, и когда они соприкоснутся, вся Звезда содрогнется от второго пришествия Кобальтового отряда. Он про себя поблагодарил Крохобора за освобождение от дурного пристрастия к насекоте, причем такое своевременное, что Марото услышал о возвращении Софии и встал на ее след. Вот была бы трагедия, если бы она вернулась, а он не узнал об этом, слишком занятый оплакиванием ее в какой-нибудь ужальне.

Конечно, это если предположить, что тех наемников ведет действительно София, что паломнические слухи не обычная болтовня. Но нет, будет еще предостаточно дней для сомнений, а сейчас слухам нужно верить. Это должна быть она. Если кто и мог так нагло обмануть смерть, то это точно его былая предводительница; даже демон не способен вернуть мертвого, но, уж будьте уверены, София найдет выход из ада.

Однако если он хочет снова увидеть ее, если хочет познакомить со своей новой подружкой Пурной и встретиться со всей остальной бандой, и позже, когда они ускользнут, держать ее в объятьях, ощущать ее пьяное дыхание и точно знать, что это и вправду она, – сперва ему нужно пройти через свору жаждущих смерти дураков, что перегородили дорогу.

Было чрезвычайно приятно быстро идти по ущелью с топором, небрежно лежащем на плече, – как в старые добрые времена. Капитан Джиллелэнд и его люди спешились, вот идиоты, и до Марото вдруг дошло, что при всех его фантазиях о воссоединении с Софией люди, которых он привел в это ущелье, могут за пять минут стать покойниками. Включая его самого.

А потом явилась еще более темная мысль: даже если их не перережут, если все выйдут из пустошей без единой царапины – кроме тех, что он им подарил, – остается еще тапаи Пурна, вторая дочь благородного угракарского дома, о котором он никогда не слыхал. Даже если девчонка переживет нынешнюю ночь, то примет насильственную смерть позже, и это будет его виной – задолго до их встречи он сбил ее жизнь с легкого пути, наполнил жаждой славы, которую стяжают не за карточным столом, а на поле боя. Не только то, что Пурна знала песни о нем, навело его на подобные мысли – но и то, что она, сомневаясь в их истинности, все равно искала его и нашла: она не хотела слушать легенды, она хотела жить в них и самостоятельно выяснить правду. Эта девушка также не желала играть роль в какой-нибудь салонной драме, она жаждала стать звездой театра войны; и когда смерть придет за ней, виноват во всем этом будет Марото.

Что ж, ей повезло, и ему повезло. Варварская мысль – такой гордились бы его предки, гуляющие в Медовом чертоге Черной Старухи. К тому же если вине очень нужно на кого-нибудь пасть, то похоже, что она в итоге всегда оказывается аккурат на его плечах.

Марото шел прямо в бандитскую засаду: за спиной караван дурачков, где-то далеко впереди – Холодный Кобальт. Поверженная Королева. София. Софи.

Глава 17

Мрачный с дедом сидели у походного костерка и курили бугристую самокрутку-биди из старого крошащегося саама, закатанного в сушеный лист тубака, когда из темноты возник колдун. Никто из острых на ухо Волков не учуял его приближения – старикан-исполин материализовался прямо из дыма, как Обманщик в преданиях новой веры или вещий призрак в легендах старой. Кто-нибудь из этих заново рожденных язычников, от которых Мрачный удрал в лесу народа Сокола, непременно вскочил бы и принялся выть молитвы Падшей Матери, чтобы изгнать непрошеного гостя, но Мрачный с дедушкой не были язычниками и потому знали: ничто не происходит без причины. Лучше выслушать путника, пускай и подозрительного, прежде чем решать, что делать. Вот так-то, а кроме того, они оба накурились до полубессознательного состояния, и, пока дедушка не заговорил, Мрачный вообще не был уверен, что гигант и вправду здесь.

– Ночь холодна, наш огонь горяч, а друзей завести так же легко, как врагов, – произнес дедушка, и, прямо как в сказке, их гость ответил на древнее приветствие на истинном языке:

– Ночь холодна, ваш огонь горяч, и я предпочту друзей передо мной, а не врагов за спиной.

Великан был бледен, как кость, выбеленная солнцем, как лунный свет на полированной слоновой кости, как вероломство, и все же Мрачного странным образом не тревожило ухмыляющееся сморщенное лицо гостя. Он убил живого человека, которого знал всю жизнь, так какой вред может причинить ему чужеземный труп, пусть даже ходящий и говорящий? Так было, пока древний гость не продолжил:

– Вы, щенки, далеко забрались от своей стаи, а в этих землях встречается такое, чего может испугаться даже Рогатый Волк.

Мрачному захотелось завопить, чтобы этот незнакомец заткнулся, – произвести впечатление на деда, на самого себя и в первую очередь донести до этого урода, что они не испугаются ни колдуна, ни демона… Но ничего умного на язык не пришло, а дедушка вбил ему в голову, что если нечего сказать, то лучше ничего и не говорить. Дедушка, однако, всегда держал свой ум поближе к языку.

– Все, что я вижу при свете моего костра, – это усталый путник, у которого за спиной даже больше урожаев, чем у меня. Такому лучше не вызывать гнев хозяев, а то они расквасят ему ненароком зловредный рот, чтобы снова наслаждаться более честным треском костра.

Дедушка выглядел весьма довольным своим заявлением, и не зря. Оно было добротным и обстоятельным, и Мрачный ощутил трепет аж в костном мозге, обнаружив себя прямо посреди рождающейся песни.

– Рогатые волки, – сказал незнакомец, стряхивая с плеч укрепленный на плетеной раме заплечный мешок столь внушительного размера, что доставал ему до груди, даже уложенный на траву у ног. Учитывая рост самого хозяина, это действительно было нечто. – Они все еще бродят по саваннам, скажите на милость, или их уже полностью истребили, только чтобы у вас был плащ, пусть и менее теплый, чем из шкуры столь же рогатого барана?

– Я не ношу шкур, кроме овечьих, – ответствовал дедушка. Это было правдой; Мрачный помнил, как его заставили смотреть, как дедушка сжигает шкуры всех убитых им рогатых волков в тот день, когда совет проголосовал за то, чтобы принять Падшую Матерь и отвергнуть Древних Смотрящих. – Ты можешь сесть и исполнить роль гостя у огня, к разжиганию которого не приложил руку, или можешь лопотать свою вялую чепуху и посмотреть, что случится.

Биди догорела до толстых пальцев Мрачного, обожгла их, и он быстро сунул ее кончик в рот, заново раздувая жар, – запах выдохшейся травки мешался с едким, но землистым тубаком обертки. Передав курево деду, он заметил, что его рука дрожит. Великанский старикан не сел, но больше и не нес ерунды, вместо этого разглядывая их с прежней неприятной ухмылочкой на сморщенном яблоке лица. Дедушка, однако, по-прежнему не выглядел особо встревоженным, а потому и Мрачный постарался не нервничать. Если великие подвиги нуждаются в свершении, то они сами о себе заявят.

– Вы оба или только мальчик? – спросил старикан. – Кровь Марото?

Голова Мрачного мотнулась вниз под грузом попыток удержать эту бессмыслицу и тщательно рассмотреть. Что, во имя первых костров, еще за Марото такое? Он оглянулся на дедушку, который прислонился к камню, сложив ноги под собой, чтобы создать иллюзию, будто просто сидит и может встать в любой момент, как только пожелает. Дедушка закашлялся от затяжки, вдавил окурок биди в грязь, сел прямее и прищурился.

– У тебя на лице есть нос, чтобы учуять наш запах, – заявил он.

– Мой нюх остер, это да, но не так, как глаза этого мальчика, – произнес незнакомец. – Пока я шел к вам, они меня изрядно напугали – зачем бы, подумал я, снежному льву заходить так далеко в империю! Теперь, когда я вижу вас вблизи, я знаю, что мне нечего бояться. Верно?

– Мрачный, если тебе придется убить эту тварь, не забудь отрезать ей голову, – прорычал дедушка. – И все сжечь. Когда змеи и пауки попытаются выбраться из пламени, запихивай их обратно.

Эти слова уж точно плеснули воды на очаг гостя, и, едва они прозвучали, Мрачный обнаружил, что ноги уже под ним, а тело сжалось в тугой комок, готовое броситься через костер на незнакомца. В одном из Деяний Дерзкой Поступи убийца, подосланный королем-шаманом Адской Пасти, околдовал ее, Дерзкую Поступь, при помощи такого же походного костра, и Мрачный не собирался допускать, чтобы подобная судьба постигла их с дедом.

– Мир, мир, о Рогатые Волки, – сказал великан, поднимая татуированную ладонь. – Мы с Марото друзья, старые друзья, и я вовсе не желаю ссоры с его семьей. Произошла ошибка, и ничего больше, – я искал своего друга и союзника, а вместо него нашел вас. Такие вещи случаются. Я уверяю вас, нюх у меня вполне обычный, не острее вашего, и, хотя меня называли словами похуже, чем «тварь», я обычный человек – такой же, как любой из вас.

– Так ты колдун? – с подозрением спросил дедушка. – Или ожидаешь, что мы поверим, будто из всех костров, горящих на Звезде этой ночью, ты совершенно случайно оказался у нашего и заметил семейное сходство?

– На моей памяти было время – и на вашей, конечно, тоже, – когда тех, кто ходил по обоим мирам, не всегда считали проклятыми, – чуть ностальгически произнес незнакомец. – Теперь Рогатые Волки возлежат рядом с багряными ягнятами, повернувшись спиной к тому миру, который их предки построили как пример обещанного после смерти. Все настолько изменилось! Я недавно слышал, путешественник говорил о сжигании дикорожденного как о «варварском экзорцизме». Подумать только, я дожил до того, чтобы увидеть такое падение… Марото всегда в этом со мной соглашался, и я надеялся, что его кровь тоже так думает. Что ж, досадно.

Мрачный бросился бы на колдуна, ведь дедушка уже предупредил насчет пустой болтовни, но в тот же миг сквозь дым в мозгу забрезжило озарение: это «Марото», наверное, слово, которым дядя Трусливый стал называть себя, после того как покинул стойбище. Дедушка говорил Мрачному, что в империи оказалась тьма-тьмущая Трусливых; их родственник вполне мог заслужить себе новое имя, дабы выделяться из толпы, и надо будет просто спрашивать у всех про мускулистого бродягу с бурой кожей и вытатуированным на бицепсе рогатым волком. Таких в империи должно быть меньше, чем Трусливых. Но все-таки, во имя всех песен людей и зверей, что это за «Марото» и как дядя Трусливый получил такое странное имя?

Дедушка снова заговорил, напомнив Мрачному, что он должен напасть на колдуна раньше, чем тот наложит на них чары. Однако старик, судя по его речи, выпал из реальности в саамовый транс.

– Мои зубы притупились, но это правда: уважения, которое должны внушать такие, как ты, теперь изрядно поубавилось. Как ты сказал, все меняется, но когда перемены бывали хороши? Это просто другое слово для гниения и разрушения… Но еще не бывало случая, чтобы я пригласил какого-то бледного, как тесто, внешнеземца к своему костру, а тот бы не назвался, и никогда бы я не замешкался сжечь шамана, если он пожелает мне вреда.

– Хортрэп Хватальщик, – назвался гость с поклоном, от которого его тисненые кожаные одеяния попали в освещенную костром область, и Мрачный разглядел, что они блестят драгоценными камнями и амулетами с чужими, незнакомыми созвездиями символов и знаков. – А с кем я разделяю тепло костра, можно спросить? Родня Марото, это да, но отец или дядя? Сын или племянник? Как мне вас называть?

– Можешь называть нас обоих «сэр», – ответствовал дедушка. – Я что, выгляжу настолько зеленым, чтобы выдавать свое имя вашему брату, как вас ни называй: шаманы или колдуны, повитуны или чародеи?

Улыбка Хортрэпа теперь казалась несколько напряженной, а голова Мрачного по собственному почину кивнула дедушкиной мудрости. Если что-нибудь случится со стариком, то как Мрачный проживет хотя бы день на этой падшей Звезде, где ничто не таково, каким должно быть? С первого же шага за пределы земли предков все превратилось в хаос: люди родного клана попытались убить беглецов, а теперь колдун хочет погубить их с помощью слов… если происходит именно это. Мрачный и вправду не понимал, что за демонщина здесь творится; знал лишь, что во рту у него пересохло и он так и сидит на корточках перед слишком жарким костром, не ведая, куда попал: в эпическую сагу или в затянувшуюся шутку.

– Если вы даже не хотите поделиться со мной своими именами, то поладим ли мы в пути, который должен стать для нас общим? – Вот это, похоже, не предвещало ничего хорошего. – Я сказал вам, что ищу Марото и он мой друг; то и другое – правда. Вы тоже выслеживаете его, так что для нас наилучший для всех нас вариант – искать вместе… Но сейчас я уже сомневаюсь в этом.

– Что ж, можешь дальше сомневаться, – осторожно сказал дедушка. – Не знаю, нужно ли нам с мальчиком делить тропу с каким-то шаманом, который зовет себя Хватальщиком. Я скажу тебе прямо, что, на мой вкус, это слишком странная кличка – совсем не та, что тронула бы меня.

– Значит, вы и правда его ищете, – покивал Хортрэп. – Вы, должно быть, находились между мной и Марото. У нас общая цель, тварь находилась близко к вам, почуяла вашу кровь и, очевидно, сочла вас подходящей заменой. Эта демоница молода и глупа. Мне придется спросить другую.

И опять Мрачный не понял, задремал он прямо на корточках или это биди оказалась слишком крепкой: в словах, которые произносил этот колдун, было меньше смысла, чем в мычании коровы. Однако Мрачный не успел оглянуться на дедушку и прояснить ситуацию, как клочок ночи вырвался прямо из-за его уха, пронесся над костром и опустился на протянутую руку колдуна.

Это была большая совомышь с крючковатыми крыльями; ее эбеновая шерсть и темные перья поблескивали в лунном свете, как только что пролитая кровь. Мрачный упал на задницу, пронизанный до мозга костей изумлением настолько чистым и глубоким, что полностью протрезвел и опьянел вдрызг одновременно. Никогда раньше он не видел настоящего демона, уж точно не так близко, и, хотя существо в целом выглядело как обычное, земное, Мрачный понял, что угадал правильно, услышав, как дедушка рядом выругался шепотом при виде твари. Мрачный был не из тех, кто разделяет мир на полюса красоты и уродства, на идеальное и порочное, но в этот миг он осознал, что прежде не встречал ничего столь совершенного.

Более того: песни и саги оказались не просто вымыслом, на что иногда намекал дедушка. В жизни было что-то еще, помимо грязи и крови, любви и горя. Демоны реальны – что еще может оказаться возможным? «Все что угодно», – пришел очевидный ответ.

И даже сверх того: если Мрачный смотрит на истинного демона, а это кажется несомненным, – значит он совершил то, чего не удавалось ни одному из Рогатых Волков вот уже целое поколение. Здесь, безо всякого намерения, он прошел заключительное испытание совета: он лицезрел демона, облеченного в плоть, увидел это существо во тьме и понял, что оно больше чем просто животное, – а это кое-что значило. Глядя, как демон ползает по пальцам старого колдуна, Мрачный ощутил ком в горле, жалея, что здесь нет матери. Вот бы она увидела, что ее сын – не просто ошибка судьбы, он достоин быть членом клана. Мрачный перестал быть ребенком… и все же одно лишь созерцание демона наполняет его детским удивлением и восторгом. Его первый демон…

Не успел он даже определиться со своими чувствами по этому поводу, как Хортрэп Хватальщик зажал демона в здоровенном кулаке, сунул его голову себе в рот и прикусил с тошнотворным хрустом. Демон задергался в его руке – стиснутые крылья силились вырваться из оков, темная кровь брызнула и зашипела в костре, выпустив столб радужного дыма, – и челюсть колдуна отвисла, как у гремучей змеи, чтобы вместить остальное тело одним махом. Даже дедушка был потрясен омерзительным зрелищем, а потому в ночи не слышалось ни единого звука, кроме хруста и чавканья, за которыми последовали несколько мощных глотков. Когда потом Хортрэп улыбнулся, его зубы были так же черны, как струйки, текшие с подбородка.

– Им всегда найдется применение, даже если они не делают, что велишь, – сказал колдун, облизнув губы и причмокнув.

– Первый демон, которого я вижу за двадцать оттепелей, и ты… – Голос дедушки стал опасно низким, Мрачный слышал такой всего пару раз, и он встревожился, что старик может на брюхе броситься по углям на этого монстра.

– Если вы найдете своего родича, то увидите намного больше, – зловеще ухмыльнулся Хортрэп. – Однако не беспокойтесь. Пусть даже вы не проживете достаточно долго, чтобы встретиться с человеком, которым стал ваш Марото, я все же могу показать то, что вы ищете. Их теперь хуже видно таким, как ты, старый Волк, но я уверен, твой кошкоглазый щенок может подтвердить: их ничуть не меньше, чем всегда, – бродящих вокруг нас, кормящихся каждым движением, жиреющих на малейших ощущениях. Если вы хотите только встречи, я буду счастлив зажечь для вас светильник, чтобы вы заглянули за покров…

– Убей его! – рявкнул дедушка. Голос сорвался, и отчаяние в нем ужаснуло Мрачного больше, чем что-либо виденное этой ночью. – Убей сейчас же!

Он попытался, но оказался слишком медлителен. Возможно, из-за саама, который они выкурили, или из-за какой-то внутренней слабости, или, может быть, вообще по воле Древних Смотрящих – но к тому времени, как он поднялся на ноги и попер на Хортрэпа, стало уже поздно. Как и Дерзкая Поступь, он слишком медлил, слушая колдуна, и его песня оказалась спета, прежде чем он успел внести в нее хотя бы стих.

Колдун вытер демонский ихор с лица и, пропев непостижимую фразу, от которой заболели уши, щелкнул окровавленными пальцами, после чего кончик каждой степной травинки на пятьдесят футов вокруг вспыхнул ярким пламенем. Пожар, даже вызванный таким колдовством, не остановил бы Рогатого Волка в броске – пожары существуют, чтобы их затаптывать. Нет, Мрачного остановило то, что высветилось во внезапном сиянии. Его пригвоздило к месту столь резко, что он полетел вверх тормашками, и вся сила, собранная для броска на Хортрэпа, исчезла посреди прыжка. Только счастливый случай спас его от приземления в костер. Так он и пролежал остаток ночи – слишком напуганный, чтобы даже закрыть глаза.

Они вились вверху и вокруг, даже пролетали сквозь него – одни напоминали зверушек, другие были более дивными, чем плоды воображения певцов саг, – и в пучинах парализующего ужаса Мрачный смутно осознал, что демоны, всегда населявшие его сны и резвившиеся на периферии зрения, были только мальками огромных и ужасных существ, обитающих за пределами этого мира и вечно ждущих, вечно наблюдающих. Вечно кормящихся.

Все, что дедушка рассказывал ему о таких вещах, было ошибочно, сейчас он это понял. Если и не ошибочно, то неполно. Наивно.

Дедушка и Хортрэп оказались где-то далеко, даже покрытая травой земля под щекой Мрачного словно истончилась, и чем дольше он смотрел, тем больше видел – демонов, ныряющих с неба и поднимающихся из земли, чтобы погрузить свои клювы, челюсти и хоботки в его жертвенную плоть. Но он не ощущал их укусов, был только сокрушительный ужас от того, что вот так заканчивается его песня, – «Сага о Мрачном» получилась всего лишь байкой, предостерегающей: не уходи из стаи, чтобы не провести целую вечность пожираемым чудовищами…

Первые лучи рассвета загасили горящую траву, и демоны исчезли, оставив Мрачного измученным судорогой во всем теле, ободранным и полубезумным. Сначала он не поверил, не мог поверить в то, что демоны бежали, а он все еще живой. Или полуживой: измученное тело истекает прозрачной кровью из сотни неощутимых ран, которые открываются и закрываются под его взглядом, будто подмигивая… И тогда он перестал на них смотреть. Они не были реальны – по крайней мере, не настолько, чтобы его остановить.

– Новый план, – прохрипел дедушка, когда они оба достаточно пришли в себя, чтобы посмотреть друг на друга, стряхивая крошки засохшей крови с глаз. – Мы по-прежнему ищем твоего дядю, но сначала выслеживаем колдуна и устраиваем ему этот самый варварский экзорцизм.

Но когда солнце поздней весны вскарабкалось достаточно высоко, чтобы они смогли пройти по отпечаткам босых ног колдуна, то оказалось, что следы ведут в опаленную степь совсем недалеко и заканчиваются в огромном круге вонючей серой смолы. Трава и земля были покрыты мерзким веществом, от одного взгляда на которое у Мрачного вспотела шея и в глазах запульсировало.

Дедушка выругался так заковыристо, что наверняка произвел впечатление на предков, и не только на обычную кучку героев и охотников, но даже на особо вредных духов. Мрачный, к своему стыду, испытал облегчение от того, что нельзя пройти по следу. Вряд ли это была доблестная мысль, достойная песен, но он пожалел, что не остался дома, в саваннах, где с первого взгляда понятно, кто желает ему зла, а демоны держатся на расстоянии.

Глава 18

Топор на плече Марото давно не казался таким легким. Кучка хорошо вооруженных личностей у остановленного фургона повернулась к нему: юнец со щетиной на бледном лице и еще пятеро, все в песочного цвета плащах, с клинками на поясе. По нервному взгляду, который этот небритый бросил на капитана Джиллелэнда, Марото раскусил их всех в мгновение ока. Вместо того чтобы возмутиться из-за предательства, он даже успокоился: раз Джиллелэнд все это устроил, они будут вести себя нагло – быть может, даже так осмелеют, что спустятся всей оравой сюда, где можно до них дотянуться, а не будут прятаться в скалах наверху с луками и аркебузами. Как минимум, это означает, что Марото наконец-то сможет вонзить топор в череп капитана Джиллелэнда, прежде чем бандиты отправят его самого вопить в уготованный ему демонами персональный ад.

– Хо, варвар! – воскликнул капитан Джиллелэнд. В отличие от зеленых бандитов, еще не догадывавшихся, что их раскусили, наемник и два его головореза вытащили клинки. Джиллелэнд весело отсалютовал кавалерийской саблей. – Как раз тот человек, которого я надеялся увидеть. Должен отметить, что эта кольчуга вряд ли приятна на такой жаре!

Она и не была приятной, доспех облегал слишком плотно, особенно на животе, но Марото ответил:

– За меня не волнуйтесь, я ее скоро сниму. У вас тут какие-то проблемы?

– Ничего такого, с чем ты не можешь справиться, я уверен. Эти путешественники полагают, что, возможно, сломали ось; не будешь ли так добр посмотреть?

– О, конечно, – сказал Марото, считая шаги между собой и Джиллелэндом и помня об опущенном пологе фургона, откуда за ним наверняка наблюдает лучник, а то и три. Каждый шаг уменьшал его шансы быть застреленным раньше, чем он сделает что-то полезное. – Всегда рад помочь путнику попасть туда, куда он направляется. Дайте-ка прикину, правильно ли я все понял: этих охранников, как вы говорили, утащили каннибалы в первую же ночь, а вы только отрубили им головы и скатили в пропасть?

Улыбка Джиллелэнда стала еще шире, и когда небритый бандит положил ладонь на эфес сабли, остальные четверо молокососов сделали то же. Отлично. Марото уже был в двух коротких прыжках от Джиллелэнда, подойдя под таким углом, что капитан и двое его молодчиков оказались между варваром и фургоном, мешая выстрелить сидящему в нем. Не тем, кто спрятался в окружающих скалах, это да, но нельзя ожидать, что все в жизни будет легко.

– Вот что тебе скажу, варвар, – произнес Джиллелэнд. – Остановись, и мы все обсудим.

Марото послушался. Он уже подошел достаточно близко.

– А в храме Голодных Песков, возможно, вы подсказали прокаженным, что Дигглби и его рыцарятам интересно было получить религиозный опыт?

– На самом деле только кавалерессе Халфорд и зир Сисоруэн, – ответил Джиллелэнд. – Этот мальчишка Дигглби приперся в неудачный момент, так что можешь себе представить мое облегчение, когда он остался невредим. Ты умнее, чем утверждает твоя репутация, Марото. Интересно, насколько умнее.

– Пап, что… – начал небритый бандит, но сурово нахмуренные брови мигом заставили юнца умолкнуть.

Отлично, все лучше и лучше: чем больше светлеет небо, тем слабее выглядят бандиты. Они красны от солнечных ожогов, а не покрыты давним загаром – вероятно, не провели в пустошах и недели. Впервые, с тех пор как Марото познакомился с капитаном Джиллелэндом, этот зубоскал был несколько на взводе.

– Достаточно умен, чтобы понять: мы потеряли в дороге всех, кто остался бы верен своим господам, а не согласился с вашим планом, – сказал Марото.

– Заметь, тут стоишь ты, с целой шеей, невзирая на твой язык, – возразил Джиллелэнд. – Вот она, выгода от того, что спишь в палатке господ, где всюду слуги, а не несешь караульную службу, как опустившийся проводник, которого они нанимали.

– А я-то удивлялся, как тот рыжий отшельник попал в фургон. Хорошо, что я всегда проверяю свою скатку. Никакая ползучая тварь не выстоит против Негодяя Марото, – сколько бы в ней ни скопилось яда, все равно расплющит сандалия.

По правде говоря, ему тогда потребовалось немалое усилие воли, чтобы не проверить, можно ли словить кайф от этого паука.

– Дичь всегда узнает дичь, Марото, – сказал Джиллелэнд. – Это единственная причина, по которой мы разговариваем.

Марото фыркнул. Плохо уже то, что внешнеземцы переняли жаргон Кремнеземья, так ведь еще они обычно искажали смысл. В Мерзлых саваннах охотники имели в виду совсем другую дичь, когда ставили такое клеймо на молокососе: даже испуганный заяц понимает разницу между мышью и гривистым волком, который преследует их обоих, – идея была такая.

– А как бы ты убедил их выбрать этот путь, если бы я их сюда не повел? – Марото вспомнил, как протестовал капитан, когда он нашел компанию аристократов в трактире и предложил Дорогу Отчаянных. Джиллелэнд, ни малейшего сомнения, был тогда холоден, как снегомед из холодильного фургона. – Твой парень зря ждал бы здесь.

– Чтобы заставить господ сделать то, что ты хочешь, достаточно лишь сказать им, что этого делать нельзя, – самодовольно сообщил Джиллелэнд. – Ладно, уже почти рассвело, так что давай с этим покончим. Я знаю тебя, Марото, и скажу прямо: ты не приглашен на этот финальный праздник. В знак почтения к многим твоим героическим подвигам во время Кобальтовой войны мы дадим тебе фору в сто ударов сердца. За это время тебе разрешается пробежать по каравану, взяв то, что сумеешь унести, и отойти на приличное расстояние обратно по дороге. Через час после нашего ухода можешь двинуться вперед и покинуть пустоши, как тебе заблагорассудится. Условия простые, но щедрые.

– «Простые» – слово явно подходящее, – согласился Марото. – А что, если я воспользуюсь возможностью поднять боевой дух?

– В арьергарде, который с нами в деле, или в пижонах? В любом случае для тебя это не кончится хорошо.

– А как это кончится для них? – Взгляд Марото продолжал обегать стены ущелья, которые теперь стали видны яснее. Пока что ни одного отблеска солнца на острие стрелы или ружейном стволе. – Выкуп?

– Выкуп? За этих придурков? – Капитан Джиллелэнд покачал головой. – Увы, больше проблем, чем пользы. Да и зачем нам жадничать? У них при себе достаточно добра – мы сорвем приличный куш без лишних сложностей.

– Верно, – согласился Марото, взвешивая свои возможности. Ему предлагают сделку, без обмана, и она очень даже выгодна для всех сторон. Ну, кроме пижонов.

Капитан Джиллелэнд оказался не так уж прост. За одну минуту в караване Марото мог бы нахватать достаточно добычи, чтобы проехать весь путь до Агаллоха в своем собственном фургоне люкс. На самом деле он пока не сильно задумывался о том, что будет, когда они с господами вернутся из пустошей; что он собирается делать – вести этих гомонящих идиотов через всю Звезду к Софии и Кобальтовому отряду?

Тут у него два варианта: броситься на пятерых зеленых юнцов и трех опытных громил, за которыми уж точно придут другие – при явном отсутствии надежной поддержки от тех, кто выигрывал от такого самоубийственного шага, – или принять предложение Джиллелэнда. Ну будет на его руках чуть больше крови, и что с того? Они и так достаточно грязны, чтобы даже не заметить нового слоя. Ведь он прекрасно знал, ведя хихикающую шайку на Дорогу Отчаянных, что именно такое здесь и может случиться. Но разве это не то, о чем они прямо-таки просили – суровое приключение в реальном мире?

Сами сражайтесь за свою жизнь, богатенькие бездельники, потому что Марото этого делать не собирается.

Знает Черная Старуха, прежний Марото уже принял бы сделку. Он и сам запросто учинил бы предательство. Он, может, и тугодум, но не дурак.

– Тапаи Пурна идет со мной, – решил он.

– Без шансов, – ответил Джиллелэнд. – Твое слово ничего не значит, а ее – может. Что, если она свяжется с семьями своих невезучих друзей, которые вот-вот заблудятся в пылевой буре? Будет тебе, Марото, мы оба понимаем, что дельце не выгорит, если она уйдет.

– Угу, понял.

Ничто не мешает ему принять предложение, а потом все-таки подхватить Пурну и уехать с ней. Джиллелэнду и остальным пижонам не повезет, если он вздумает преследовать Марото. Это был единственный выход, если вдуматься, все прочее – безумие, а где еще его настигало безумие, как не прямо там, где он стоял?

– Хорошо. Итак, твоя минута начинается сейчас. С тобой приятно работать; надеюсь, когда-нибудь мы провернем такой трюк еще раз. – Джиллелэнд махнул саблей, позволяя Марото идти прочь, и побелевшие от напряжения костяшки пальцев его сына расслабились на рукояти. Небритый решил, что добрый папочка все устроил. Что ж, скоро все и правда устроится.

– Новые условия, – сказал Марото, решившись. – Правда, боюсь, что не смогу дать вам полную минуту на ответ, только десяток ударов вашего цыплячьего сердца. Вы бросаете оружие и уходите – или я разрублю вас пополам топором. Если твоя собственная шкура, Джиллелэнд, не стоит спасения, подумай о сыне.

Щетина отступил на шаг, врезавшись в одного из дружков, но на капитана Джиллелэнда речь Марото впечатления не произвела.

– Сомневаюсь, чтобы даже в свои лучшие годы Могучий Марото смог бы одолеть восемь крепких бойцов, прежде чем кто-то из них…

– Разрубить пополам, – уточнил Марото, безуспешно стараясь удержать ухмылку, и тяжелый топор чуть ли не взлетел с его плеча. – Я обещал не одолеть вас, а разрубить надвое. Топором.

– Будь у нас время, я бы и впрямь с удовольствием посмотрел, как ты попробуешь… – начал капитан Джиллелэнд, но крутому парню не удалось добраться до конца, потому что Марото поймал его на слове.

Марото слыхал о Джиллелэнде задолго до того, как они встретились в начале этой злополучной экспедиции. Тощий, жилистый, рыжий воин сделал себе имя при осаде Старого Слэйра, – если память не лжет, он был тем, кто научил переживших первый месяц ловить крыс и стервятников, которых в замке привлекал запах мертвецов, благодаря чему осажденные могли есть нечто поприличнее, чем своих товарищей по несчастью. Возможно, если бы они просто смирились и занялись людоедством, то нашли бы силы сопротивляться в тот день, когда ворота наконец пали, и усбанцы не надрали бы им костлявые задницы. Как бы там ни было, сейчас ветеран-предатель поймет, что охота на медведя требует более серьезной подготовки, чем ловля крыс.

Капитан Джиллелэнд был достаточно разумен, чтобы не пытаться отразить двусторонний топор. Он уклонился, выставив саблю с намерением проткнуть нападающего. Это могло бы сработать, если бы под ногами не болтался его сын, который и испортил папочке игру, не оставив пространства для маневра, и, когда капитан отскочил от сыночка, Марото доказал, что держит слово.

Острие сабли Джиллелэнда прошло мимо бока Марото на добрых шесть дюймов, а топор варвара достал ключицу не столь высокого капитана под углом. Оружие рассекло мясо и кости и засело в ребрах под другой мышкой. Наблюдатель-дилетант уже бы решил, что Марото не выполнил обещания, но тот вывернул запястья, перехватив рукоять топора, и полностью отделил голову, руку и плечо капитана от всего прочего. Только неповрежденная боковина доспеха не дала Джиллелэнду распасться на два отдельных куска – верхняя часть свесилась вбок на полоске кожи.

Не было момента, когда бы все оценили этот удар и застыли в ошеломлении. Как бы ни хотелось Марото краткой паузы, чтобы восхититься собственным мастерством, тотчас завязалась драка, и всерьез: на него насели двое капитанских громил. Опытный мужчина и еще более опытная женщина атаковали с противоположных сторон, и даже звезде непорочновского балета было бы нелегко выплясывать между их сверкающими клинками.

По виду Марото никто бы не догадался, но он прямо-таки демон танца, и, пока новые противники наседали, его руки высвободили топор из не успевших повалиться останков Джиллелэнда, а ноги сами собой развернули туловище. Прежде чем труп капитана ударился о землю, щеку Марото задел меч мужчины, а свистящий клинок женщины вспорол бриджи и бедро. Он вломился прямо в кучку замявшихся, неуклюжих недобандитов и, пока двое крутышей не успели его догнать, поставил сопляков между собой и настоящей опасностью. Марото провальсировал сквозь толпу юнцов, прежде чем их сталь покинула ножны, и двое наемников напрасно рявкали на мальчишек: «Держи его! Бей его!»

Проще сказать, чем сделать; единственный клинок ухитрился ударить его в спину и отскочил от кольчужного жилета. Так же быстро, как начал отступление, Марото развернулся и ринулся вновь. Его топор блеснул, описывая размытую дугу и цепляя бок небритого, поджаренного солнцем бандита по пути к истинной цели. Когда всем весом оружие вошло в бедро Джиллелэндова громилы, задетый топором мальчишка повалился на своих соратников, разбрасывая кишки из длинного разреза на рубашке. Марото любил, чтобы топор был острым.

Число противников сократилось с восьми до пяти, и настоящим бойцом Марото считал только одного. Однако на его стороне больше не было элемента внезапности, а ружейный залп из остановившегося каравана намекал, что еще четыре вероломных охранника приканчивают пижонов с должной скоростью и могут появиться здесь в любой момент. Единственная оставшаяся наемница Джиллелэнда была достаточно разумна, чтобы последовать примеру Марото и укрыться за четырьмя стоящими бандитами, ни один из которых вроде не горел желанием напасть на варвара, выскочившего из зоны поражения. Только теперь Марото получил желанную паузу и смог полюбоваться на дело рук своих – как ни разленился он в последние годы, а сноровки не потерял!

Краем глаза он заметил нескольких всадников, скачущих к ним от каравана. Лучше разобраться с этой шайкой побыстрее, прежде чем…

Вжик. Он отшатнулся вбок, удивляясь, как, во имя всех демонов ада, кто-то из недомерков застал его врасплох. Боль в виске быстро росла от сильной до сущей гребаной муки. Стрела все еще дрожала от удара о его череп, посылая головокружительные волны ужаса в онемевшую плоть звенящего уха. Сопляки и крутая тетка разом бросились на него.

Небритый взмахнул саблей, явно сделанной по образу и подобию отцовской, и Марото, как всегда в жесткой драке, дошел до особой точки – той, откуда нет возврата, пока не пал последний враг. Его зрение прояснилось, сердце замедлилось, ум сосредоточился, и даже оглушительный звон церковного колокола в ухе превратился в далекое позвякивание. Марото обещал кое-что этим слабакам. Может, он и не способен сдержать слово, данное себе, но слово, данное врагам, держал всегда.

Сынок капитана Джиллелэнда развалился в облаке крови. Топор Марото продолжил полет и остановился в грудной клетке девчонки позади небритого. Крутая тетка чуть было не проткнула варвара, но он вовремя выдернул топор из умирающей разбойницы, чтобы парировать удар. Шум всего прочего мира превратился в тишину, остались только звуки, издаваемые его партнерами по танцу: рык, вздох, стук каблука о пыльную дорогу. Даже оглохнув на одно ухо, Марото различал их так ясно, что мог бы закрыть глаза и рубить только на слух.

Но у него не было желания проверить эту теорию практикой прямо сейчас.

Марото танцевал с бандитами, орудовал топором, и со всех сторон на него падали клинки.

Ххак. Отлетела рука, разрубленная пополам выше запястья.

Шаг. Сабля отскочила от кольчуги на его груди.

Вжик. Отхвачена целая рука.

Шаг. Упал красный от солнца юнец, вломившийся между Марото и крутой теткой.

Хрясь. Снес полголовы.

Шаг. Взметнулся фонтан – Марото подарил красный дождь иссушенной почве.

Рраз. Марото перекатился по земле, уйдя от выпада наемницы. Удара по суставам пальцев было бы мало, чтобы он выронил топор, но вот он лежит на земле, средь раскинутых ног порубанных придурков. Марото откатился подальше. Он оставил бы достаточно места между собой и нападающей, чтобы вскочить на ноги, но, когда заканчивал перекат, стрела, поразившая его в ухо, чиркнула по каменистой земле. Ощущение подкосило его, как колдовская молния: тело полностью выключилось, и разум растерялся, так же как плоть. Марото пролежал, содрогаясь на песке, достаточно долго, чтобы крутая тетка воздвиглась над ним и длинный меч начал падать, грозя раскроить его…

Сначала молния из ниоткуда, а затем громовой раскат, опередивший свою тучу, – весь миропорядок пошел задом наперед. Крутая тетка упала на Марото в тот же миг, как клуб перечно-серого ружейного дыма окутал их обоих. Они лежали распростершись, словно любовники, и содержимое пробитого черепа наемницы вытекало на онемевшее лицо Марото. Облако быстро развеялось, но Марото был не в силах выбраться из-под тяжелого тела покойницы. Или стрела в голове засела глубже, чем он думал, или то первое ранение в ногу его обескровило. В любом случае…

– Хо, ваше величество! Может, оставить вас с новой подругой наедине? – донесся издалека голос Пурны, но потом она склонилась над Марото – с кремневым пистолетом в одной руке и какури в другой.

Из ствола покрытого богатой филигранью оружия поднимался дымок, и кровь стекала по лукообразному изгибу длинного ножа. Девчонка успела нанести под глаза несколько черных и оранжевых полосок, прежде чем созвала остальных пижонов на более важное дело. Она вытерла нож о спину своей жертвы, потом убрала в черные кожаные ножны на усеянном стразами белом поясе.

– На вид клевая парочка.

– Эй… – Марото не узнал собственный голос – тот будто прилетел откуда-то сверху. – Помоги вылезти.

– Да-да, я… Ффух, это что, застряло внутри? – Пурна отдернула руку, которую протянула ему, и указала на собственное ухо. – Ты умираешь? Она у тебя в мозгах?

– Помоги встать, и я отвечу. – Собственный голос показался Марото еще более далеким. Нужно сделать все быстро, пока он не вырубился. – Только помедленнее.

Пурна подчинилась, ногой спихнув с него мертвую наемницу, и протянула ему руку, но он оттолкнул ее и упал обратно на песок, изо всех сил стараясь не сблевать. Похоже, встать – не такая уж хорошая идея. Фффу-у-ух.

Пурна продолжала щебетать, только голос звучал еще отдаленнее:

– Арьергард тоже был с ними в сговоре, ты знаешь? Они думали, все пройдет без сучка без задоринки, хитренькие такие: велели нам побыстрей выходить из фургонов, неодетыми. Здорово, что я уже всех разбудила и велела приготовить оружие, прежде чем пошла искать охранников, иначе кто знает, что бы случилось! Им не понравилось, что мы выходим с заряженными ружьями, они так и сказали, и тут я заглянула в ястроглаз Дигглби, а ты как раз бросился на Джиллелэнда. Я скомандовала, и мы их перестреляли.

Пурна набрала в грудь побольше воздуха, чтобы закончить доклад. Марото предположил, что она может несколько минут удерживать дыхание под водой.

– Потом мы взяли их верблюдов и поскакали помогать тебе, а Дигглби, Дин и Хассан погнались за двоими, которые сбежали, – они прятались в том засадном фургоне с арбалетами, но мы их вышибли. Вряд ли есть раненые… кроме тебя.

– Чудесно, – простонал Марото. Даже лежа ничком в грязи, он чувствовал себя так, будто балансировал на носу лодки посреди урагана, лишь чудом не выпадая за борт. – Из тебя получается неплохая помощница, детка.

– Помощница? – Пурна вздернула толстенные, подрисованные карандашом брови. – Ты когда-нибудь слышал песни, Марото, хоть одну? Я дерзкая юная героиня, а ты утомленный старый мастер, которого я уболтала меня учить.

– Звучит ужасно, – отозвался он, внезапно задумавшись, не собирается ли умереть прямо сейчас. Опустив взгляд на онемевшее тело, он обнаружил, что левая нога вся мокра и красна. – Это значит, ты будешь делать то, что я тебе говорю?

– Пока ты не умрешь – конечно. – Слабый голос Пурны еще пуще взбудоражил находившееся под Марото незримое море. – Возможно, в конце тебе придется пожертвовать собой, чтобы спасти меня.

– На это не рассчитывай, – ответил он.

Горячий воздух отдавал кровью и металлом.

– Ну, мы посмотрим, протянешь ли день, – ты, может, уже перескочил к этой части песни.

Вот это была демонски неприятная мысль, мало украшавшая его виды на будущее.

– Ты хочешь быть моей ученицей?

– Больше всего на свете. – Пурна сжала его огромную руку двумя своими. – Когда придет время, клянусь, я отомщу за тебя, Марото.

– Здорово, – согласился он. – А до того побудь хорошей девочкой и помоги мне разрубить эти тела.

– Извини? – Пурна уронила его руку, и та упала ему на грудь с тяжестью боевой кувалды.

– Пополам. Каждое. – Поспать вдруг показалось супер-пупер-идеей. Почему он так мало спал? Демоны свидетели, он заслужил сон.

– Ты уверен, что не хочешь, чтобы служанка Кеза о тебе позаботилась? – скептически произнесла Пурна, и, прежде чем Марото успел сказать, что никогда не говорил, будто не нуждается в хирургах, тьма, всегда таящаяся за глазами смертных, вздыбилась и обняла его. «Я тоже по тебе скучал», – подумал он, отключаясь на песке, со стрелой в ухе и кровавой ухмылкой во весь рот – она так и осталась при нем.

Глава 19

Очереди в публичные исповедальни были в Диадеме делом обычным. Сотни за сотнями горожане выстраивались каждое утро – вереница грешников протягивалась от стены с дверями в Низшем Доме Цепи вниз по подводящим лестницам до улиц совсем уж далеко внизу. После пира или праздника очереди исчислялись десятками тысяч, и горожане ждали весь день и всю ночь, чтобы провести пять минут в одиночестве в исповедальной кабинке.

Клир и аристократия имели собственные кабинки в Среднем Доме Цепи, и там редко приходилось ждать больше часа. Когда сестра Портолес добралась до начала очереди и исповедальня открылась, она вошла в тесную кабинку, не выждав обычного времени для проветривания и охлаждения. Старый священник, покидавший кабинку перед ней, только что убрал из-под скамьи тонкую, едва горящую свечу, а Портолес уже помещала в нишу свою – толстую, сальную. Усевшись на узкую скамью, она обнаружила, что железные полосы еще теплые от предыдущей свечи.

– Матерь, прости меня, ибо я нечиста.

Портолес никогда не удавалось формулировать мысли так четко, как в исповедальне. Во всех уголках Звезды, во всех чертогах церкви – нигде она не чувствовала себя как дома… разве что на собственной покаянной скамье после исповеди. Предвкушая наказание, она сменила белье, которое обычно защищало ее от грубой шерстяной рясы, на волосяную рубашку, ошейник и туго затянутые на бедрах подвязки из колючих стеклянных четок. Каждый из четырех тысяч шагов от ее кельи до исповедальни был пыткой трением. Волос нижней рубашки обрел твердость стали от первой же капли пота, и, несмотря на броню мозолей, натертые соски и покрытые шрамами бедра уже кровоточили к тому времени, когда сестра добралась до очереди.

– Как давно ты в последний раз очищалась? – Решетка, отделявшая кающегося от исповедника, была железным подобием лица.

Портолес слыхала, что решетка сделана такой специально: невинный видит благосклонный лик Падшей Матери, Спасительницы Человечества, а грешник созерцает звериную харю ее мужебрата, Творца Мира, Обманщика Ангелов и Смертных. Портолес всегда видела только его, но ведь она никогда и не приходила в кабину свободной от греха.

– Почти четыре и двадцать часов, – ответила она, поражаясь тому, как сильно изменился мир за столь краткий срок.

– Сколько греха может накопить одна из избранных Падшей Матерью за столь малое количество часов? – спросила исповедница, и Портолес заерзала на быстро нагревающемся сиденье.

До Курска это было вершиной ее желаний – прийти сюда и исповедаться в своей порочности, чтобы стать свободной от собственной зловредной демонской природы пусть даже только на те минуты, когда скамья пропаливала полосы на рясе и плоти под ней и когда затем цепи бича лизали ей спину и груди, а шипастый венец целовал лоб. Теперь желание искупления боролось с приказами, отданными королевой Индсорит, и, несмотря на уверенность той в своей подданной, Портолес замялась, не зная, как продолжить.

– Я осквернила свой храм, – заговорила она, рассудив, что если начать со вчерашнего утра, то проще будет проложить безопасный курс в конце. – Опять.

Тяжелый вздох из-за решетки уверил Портолес, что по другую сторону – мать Кайлеса.

– Сколько раз ты совершила этот грех, сестра, и сколько раз ты каялась в нем?

– Я… не помню. Много раз, да простит меня Падшая Матерь.

– Она прощает тех, кто сожалеет о своих проступках и всеми силами старается улучшить поведение. – Пройдя сквозь фильтр литой решетки, голос исповедницы все равно сохранил едкую нотку. – Это достаточно тяжкое прегрешение, даже когда низменная крестьянка все грешит и грешит, внушив себе, что раз она исповедуется, то можно делать что угодно. Но для сестры столь отвратительное поведение – совсем другое дело.

– Это правда, – признала Портолес, невольно ерзая. Волны жаркой боли, расходящиеся по телу, делали сидение невозможным, сколь бы она этого ни заслуживала. – Я продолжаю грешить вопреки вашим усилиям – и моим тоже. Я могу превозмочь искушение, могу, и чаще делаю это… Но иногда я бываю слаба… Может, я поступаю не так уж дурно, если прихожу сюда потом с открытым сердцем.

– То, что ты делаешь, – тягчайший грех из всех.

Лицо Обманщика словно ожило и задышало в духоте кабины, пот защипал Портолес глаза. Свеча из-под сиденья бросала на стены корчащиеся тени, как будто пламя уже поглощало виновную монахиню.

– Ты грешишь не от незнания и даже не от страсти. Ты не жертва искушения. Ты делаешь выбор, сестра, ты решаешь совершить мерзость, претящую твоей Спасительнице. Ты делаешь это назло, вопреки тому, что должна подавать пример своим товарищам и мирянам, невзирая на множество подобных бесед. Да, пожалуй, «назло» – единственное применимое здесь слово. С чего бы еще ты продолжала поступать так с теми, кто тебя любит?

– Назло? – При многих своих слабостях Портолес никогда не замечала в себе именно этой. Знала, что у нее бывают бунтарские порывы, но искренне, всем сердцем верила в доброту и милосердие Падшей Матери. – Мать, я клянусь, что совершаю эти проступки не из злого умысла.

– Не из злого? А кому ты вредишь этими своими проступками? Не только себе, ведь так? Ты соблазняешь своих собратьев-анафем, а потом приходишь сюда, заставляя нас, сестер, которые куда выше такой порочности, выслушивать рассказы о твоих прегрешениях. Я все думаю, что тебе больше нравится – сам грех или возможность ткнуть потом в него носом меня?

– Простите, – прошептала Портолес, упираясь руками в нагревающиеся стены кабинки и изо всех сил удерживаясь на скамье.

Столь нужная боль принесла, как обычно, ясность. Исповедница была абсолютно права, но, как ни старалась Портолес ощутить раскаяние, она в себе находила только стремление к дальнейшему наказанию. – Я правда стараюсь, мать, но вы правы. Я дурная, испорченная, порочная. Я такова.

– Оправдания, – прошипел Обманщик. Его сетчатое лицо склонилось к Портолес, как будто он хотел что-то шепнуть ей на ухо или поцеловать. – Это же так легко – пенять на свою природу? Возлагать всю вину на какого-то далекого предка, который спал с демоном? Оскорблять себя и других, удовлетворять свои преступные желания, а после пожимать плечами и говорить, что это врожденный дефект? Винить Падшую Матерь в твоей собственной слабости?

– Да! – выпалила Портолес, чья верхняя часть сражалась с нижней, пытаясь удержать зад на скамейке. Она чуяла запах пара, поднимавшегося от пропотевшей шерстяной рясы, ощущала завиток дыма зарубцованным языком и еще сильнее вжималась в скамью, зная, что ничто из этого – не худшее. Оно наступит, когда она поднимется. – Да, да, да!

– Конечно. – В дыхании Обманщика был острый запах – так она пахла, когда осквернялась с братом Ваном. – Ты не так уж отличаешься от чисторожденных, сестра Портолес, как бы ни отрицала это в душе, как бы ни отрицали это они своими языками. Каждый ищет оправдания собственным дурным решениям, эгоистическим желаниям. Каждый притворяется, что никак не может удержаться. Каждый норовит возложить вину на Обманщика за то, что был создан уже со злом, гноящимся в сердце, вместо того чтобы поблагодарить Матерь за дар распознавать собственные пороки и силу противостоять им.

В бессловесном экстазе Портолес кивнула и зарыдала. Все было правдой. Она поймала свою левую руку, ползущую вниз, чтобы подтянуть рясу, и сунула кулак в рот, прикусывая костяшки, ощущая соль крови. Но ее все равно колотило, и она стиснула бедра крепче, чтобы четки вонзились глубже, и при этом оторвала ошпаренную плоть от скамьи. Это принесло ошеломляющий прилив наслаждения – куда восхитительнее, чем все, чего она могла добиться пальцами, – прикосновение божества к ее гнусному убогому телу.

Раньше, когда Портолес была куда более уязвима, ее исповедница настаивала, что жажда греха в ведьморожденных идет от Обманщика. Что Портолес грешит ради низменного удовольствия, святотатства. Ее исповедница ошибалась. Здесь, где свеча веры выжгла все отвлекающие мысли, сестра поняла истинный мотив навязчивого греха: она искала Спасительницу. К такому праведному и благочестивому анафеме, как брат Ван, вера, должно быть, приходит без усилий, но Портолес никогда не ощущала присутствия Падшей Матери во время молитв, служб и прочих священнодействий. Ей приходилось охотиться за своей богиней, и, живя в повиновении Вороненой Цепи, сестра обнаруживала ее лишь в тех случаях, когда осмеливалась преступить святые законы, когда рисковала самой своей душой, чтобы привлечь внимание хранительницы этой души. Именно прикосновение Падшей Матери давало Портолес отвагу грешить, и оно же освобождало от мук исповеди. Если грехи сестры Портолес и являлись актами неповиновения, как настаивали высшие, то они были неподчинением Цепи, а не ее создательнице; при всех сомнениях в себе и своих чудовищных собратьях, и даже в самой церкви, при всех противоречиях и жестокостях единственным, в чем Портолес никогда не сомневалась, была ее неуловимая Спасительница.

Как только это дошло до Портолес, она обмякла на скамье, снова опустошенная, растерянная и перепуганная, какой всегда себя ощущала, пережив очередную исповедь. Она вздрогнула и осознала, что сиденье под ней остывает, а в кабинке стало полутемно. Свеча, должно быть, впервые в жизни сестры истаяла до огарка. Вытирая с лица пот, Портолес встретила немой взор Обманщика и встревожилась. Она кричала?

– Ты будешь носить Венец Матери, который ее ревнивый брат силой надел на ее чело, прежде чем сбросить сестру с небес, – произнесла нараспев исповедница ясным голосом; то, что казалось Обманщиком, снова стало искусно сработанной решеткой. – И ты должна бичевать себя Плетью Ангелов, как ее бичевали те анафемы, что были преданы ему, создавшему мир своим словом, а не ей, оспорившей его своим. Дважды двадцать и еще шесть ударов, и Венец, пока тебя в следующий раз не призовет из Нор высшая. Возможно, ты еще послужишь примером.

Сорок шесть ударов. Портолес не могла даже произнести традиционную формулу благодарности: ее зарубцованный язык прилип к подправленным напильником зубам. Сорок шесть. Она никогда не слышала о таком наказании. Самое большее, что она получала зараз, – двадцать, и тогда едва не умерла. Брат Ван ухаживал за ней весь долгий срок, пока она выздоравливала. Ни один чисторожденный не смог бы пережить такое наказание, и Портолес сомневалась, что кому-либо из ее собратьев удалось бы подобное.

– Теперь, прежде чем ты подвергнешься своему наказанию, нам необходимо обсудить другой вопрос. Снисхождение может быть задним числом применено к твоему приговору и, разумеется, к будущим прегрешениям. Все, что ты должна, – поведать о том, что произошло вчера ночью, не упустив ничего из сделанного или сказанного.

А это что значит? Неудивительно, что мать Кайлеса, прежде чем объявить наказание, даже не спросила, есть ли Портолес еще в чем признаться, – такое бывало перед смертельной карой. Королева вчера ночью предупредила монахиню, что после их личной встречи вышестоящие, скорее всего, захотят выжать из нее информацию об этом, но Портолес полагала, что ее просто спросят. Такого подлого хода она не ожидала, и он ожесточил ее сердце. Если бы мать Кайлеса прямо задала ей этот вопрос раньше, когда она испытывала заслуженные муки, сестра смогла бы проигнорировать приказы своей королевы и свободно рассказать все, что только возможно. Она бы предала самого первого всецело доверившегося ей человека, даже полностью понимая, что, если выдаст тайну королевы исповеднице, властительница может потерять самый свой трон.

Но теперь, когда ей угрожают, вместо того чтобы спрашивать, Портолес обнаружила, что склонна принять открытое предложение королевы Индсорит об отпущении грехов. Багряная королева Самота обладала властью в духовном очищении, равной власти Черной Папессы: это была одна из главных уступок Цепи во время Совета Диадемы – переговоров, завершивших гражданскую войну. Портолес никогда прежде не оказывалась в столь сложном положении; ее принуждали сделать выбор, который повлияет не только на ее дальнейшую жизнь, но и, несомненно, на участь ее вечной души. Это было испытание Падшей Матери; испытание во всех отношениях такое же суровое, как любое из описанных в Песнях Цепи, и до настоящего момента Портолес сама не знала, какой путь выбрать… Отказать исповеднице Вороненой Цепи – настолько вопиющий грех, что Портолес никогда и не помышляла об этом. Но теперь обнаружила, что, как и все ее проступки, этот получился легко и естественно, как вздох.

– Но, мать, о каком событии вы говорите? – спросила она. – Не могу поверить, что вы принудите меня раскрыть что-либо, сказанное мне королевой с глазу на глаз. Конечно же, предать доверие нашей властительницы равносильно измене.

– Преступление против государства, пусть даже караемое смертью, – ничто в сравнении с преступлением против церкви. Если даже предположить, что твое бренное тело выдержит тяжесть наложенного наказания, то я содрогаюсь при мысли, какие последствия ты навлечешь на себя, если открыто воспротивишься воле твоей Спасительницы.

– Конечно, – сказала Портолес. – Я понимаю, что вы имеете в виду, мать.

– От таких слов мне легче, – ответила исповедница. – Я готова выслушать твой рассказ.

– Тогда вам придется немного обождать, – сказала сестра Портолес, стыдясь удовольствия, которое при этом испытывала. Чуть ли не приятнее, чем приподнять ошпаренный зад со скамьи (немного кожи сошло с ягодиц, как с влажной плоти, притиснутой к мерзлому металлу) и прижаться лбом ко лбу Обманщика. Она прошипела в решетку: – Указом нашей повелительницы мне отпускаются все имеющиеся грехи, а также любые новые, какие я могу совершить при выполнении ее поручений. Если хотите узнать, о чем мы говорили с королевой, предлагаю вам спросить ее самостоятельно или подождать, когда я выполню миссию и вернусь сюда по собственной воле.

Исповедница молчала, но, как только Портолес положила дрожащую руку на дверную ручку, заговорила:

– Мы считаем гордость добродетелью, ибо именно она дала нашей возлюбленной Всеобщей Матери силы отвернуться от своего мужебрата, когда тот жестоко предал ее. Эта гордость помогла ей превратить свою тюрьму в рай – взять то, что он задумывал как ад, и преобразить в небеса. Эта гордость дала нам сей мир и стала залогом спасения после смерти. И все же, как всякая добродетель, гордость бывает опасна, младшая сестра, если позволить ей вырасти сверх всякой меры. Ты пришла сюда не исповедоваться, ты явилась злорадствовать, и тебе следует страшиться подобных побуждений. Какой плод может быть слаще для Обманщика, чем смех его дочери в лицо тем, кто желает ее спасти? Есть ли для него бо́льшая награда, чем своевольная дура, чья уязвимость – та самая сила, дарованная ей Падшей Матерью?

– Я буду молиться за нас обеих, мать, – ответила Портолес, поворачивая ручку. – Однако сейчас меня ждет другая встреча, и боюсь, что после нее окажусь за пределами Диадемы.

– Ах, дитя, – вздохнула исповедница, в которой Портолес уже не столь уверенно узнавала мать Кайлесу. – Как далеко бы ты ни убежала, на копытах, лапах или ногах, ты никогда не будешь для нас вне досягаемости. Пускай надежные пути ведут тебя к ее груди.

– Пускай небес надежный свод всегда покой твой бережет, – подхватила Портолес, закончив молитву Исхода и спеша прочь из исповедальни, пока треклятый язык не предал ее снова.

Королева четко объяснила важность сохранения тайны ее предстоящего отъезда – и что Портолес сделала при первой же возможности? Жалкое ничтожество!

Слова исповедницы преследовали ее, когда она вернулась в свою келью и переоделась в непрожженную рясу, а старую отправила в хранилище мешковины, где она станет лоскутной одеждой для послушника или сироты. Поначалу идея, что такая грешница, как она, может быть исполнена гордости, казалась смешной, но чем дольше сестра размышляла над этим, тем больше смысла находила в обвинении. Конечно, в отравленном сосуде ее искаженного тела естественная, природная добродетель и должна портиться, а сила – становиться ядом. Если она всецело верит, что королева обладает властью освободить ее от греха, то зачем сперва пошла в исповедальню? А если сомневается в полномочиях своей королевы, то как осмелилась не исполнить приказа исповедницы? Она и вправду думала, что сможет сбежать, обратившись к первой силе, которая погладит ее по головке? Она и вправду надеялась, что Всематерь простит ее за использование того, что должно быть искуплением, в качестве источника мерзостного наслаждения? Портолес дрогнула, нарочно втирая в ожоги дважды благословленный бальзам с избыточной силой, чтобы напомнить себе о цели и смысле покаяния. Правда заключалась в том, что она ощущала особенную близость к божественному, когда ей насильно напоминали о ее смертности. О ее животной природе.

– Тук-тук, – сказал брат Ван, отворяя лишенную запоров дверь и обнаруживая Портолес стоящей на коленях на покаянной скамье, с рясой, собранной на талии. – Могу ли я помочь тебе с этим, сестра?

– О, если бы Падшая Матерь дала нам побольше времени, брат, – ответила Портолес, после чего стерла лишний бальзам с бедра и поднялась, давая рясе упасть на пол.

– Сколько? Мне пять. – Брат Ван, отнесшийся к наказанию типичнее для нормального человека, чем она, содрогнулся. – Я подумал, что можно присмотреть друг за другом и помочь, если кого-то из нас примутся очищать слишком рьяно. В последний раз, когда я тебя нашел, мне показалось… что тебя призвали домой.

Портолес впилась в губу затупленными зубами, вообразив себя на коленях на скамье, в расшнурованной и спущенной до пояса рясе; с плетью, которую она держит обеими руками, чтобы не выронить от страха. А брат Ван стоит рядом и смотрит. От этой картины ожоги на ягодицах запульсировали, распространяя боль на смежные участки. Сорок шесть ударов точно отправят ее домой и избавят от необходимости искать путь в непроглядных водах, куда ее, похоже, увлекало течением. Она умрет, совершая покаяние, и таким образом унесет тайны своей королевы с собой – ни Корона, ни Цепь не смогли бы обвинить ее в двойной преданности, принеси она подобную жертву. Почему бы не перестать бесконечно оттягивать вечные муки? Или может быть, с таким предложением она еще найдет дорогу к спасению…

Честно говоря, не попроси королева о помощи, сестра Портолес забила бы себя насмерть прямо здесь и сейчас. Однако королева Индсорит, Сердце Звезды, Самоцвет Диадемы, пожелала, чтобы Портолес взяла на себя эту миссию и выполнила ее любыми средствами. Она не приказывала монахине, не требовала повиновения – она попросила, и это меняло дело. Сорок шесть ударов могут подождать до возвращения. Если Портолес вернется.

– Ты как будто уже не здесь, – сказал брат Ван, рукавом утирая слюну, стекавшую с вечно оскаленных напоказ десен.

Сердце сестры заныло при мысли, что придется вновь покинуть брата Вана, когда он только возобновил свои посещения, но потом укрепилось. Если Ван и правда читал душу Портолес со всеми ее секретами, то мог подвергнуть свою жизнь опасности, наткнись он на…

– Уходи, – велела Портолес. Она могла рискнуть собой, своим спасением, но не невинным братом и потому указала на дверь. – Сейчас же, Ван. Ты не увидишь меня больше, пока все не закончится.

– Я не шпионю, сестра, я просто беспокоюсь за тебя, – запротестовал Ван, протягивая к ней тощую руку. Боковые стороны пальцев покоробились там, где были срезаны перепонки. – Ты постоянно отказываешься от помощи. Позволь мне попробовать…

Портолес схватила Вана за ворот рясы и притянула к себе, ее демонский язык проскользнул меж его деревянных зубов, похожих на оборонительный палисад, и она вызвала в разуме воспоминания об их встречах. Он ответил на поцелуй, после чего она разорвала объятие и мягко вытолкнула анафему за порог:

– Я уже достаточно тебя запятнала, брат. Пускай надежные пути ведут тебя к ее груди.

– Пускай небес надежный свод всегда покой твой бережет, – ответил брат Ван, кланяясь ей, и быстро зашагал по коридору. Портолес еще могла окликнуть его, вернуть, – в конце концов, королева велела ей взять с собой на эту миссию любого, кому она доверяет. Брат Ван никогда не покидал Диадемы, но поскольку без него, очевидно, не могли обойтись в высших сановничьих эшелонах Цепи, то он, скорее всего, так никогда ее и не покинет, если Портолес не возьмет его с собой сейчас. Любыми необходимыми средствами…

Вместе в пути, вдали от вечно бдительных глаз Нор, – разве это не станет достойным испытанием для них обоих? А притом что королева очистит любой грех, который они совершат, им никогда не выпадет более безопасной возможности поддаться искушению. Сполна познать его плоть после всех этих лет дразнящего, поверхностного единения, и чтобы он познал ее… Но ведь королева сказала, что с собой надо брать только тех, кому Портолес доверяет абсолютно, а можно ли по-настоящему верить возлюбленному, который способен читать мысли в твоей голове?

В конце концов Портолес сказала себе, что оставляет брата Вана, чтобы спасти его душу от своего пагубного влияния. Монах оглянулся в конце обсидианового коридора и печально помахал сестре, прежде чем завернуть за угол. Она снова осталась одна. Одинокая, как никогда прежде.

Глава 20

В свое время София пересекла под парусом все моря на Звезде. Золотой Котел был и остался ее любовью. Отплытие из Хвабуна на корабле Канг Хо «Клюв журавля» и каботажное плавание вдоль островов стало, однако, новым для нее опытом: шлюпы и галеры, на которых она ходила, всегда отправлялись в море из Дарниелльской бухты, западнее Линкенштерна, и немедленно сворачивали на юг, к Ранипутрийским доминионам, чтобы избежать встречи с непорочновскими таможенными кораблями, являвшимися, по сути, пиратскими, с санкцией от государства. Ну, один или два раза она вела корабли через Горький залив и прокрадывалась по узкой полосе свободной воды между Хвабуном и так называемым морем Призраков, где над Затонувшим королевством вечно бушевали шторма, но они всегда уносились далеко на запад, прежде чем повернуть на юг, в сам Котел. Тот переход был не столь живописен, как этот, и демонски тяжел. Назовите ее суеверной, но что-то в стене разрываемого молнией тумана, отмечавшего водную могилу целой цивилизации, нервировало Софию – даже Затерянные Воды и море Демонов не вызывали у нее такой дрожи.

Когда «Клюв журавля», обогнув острова, оставил и Хвабун, и море Призраков далеко за кормой, она наконец-то ощутила, что расслабилась и снова наслаждается работой на корабле, – предстояло долгое путешествие до Зигнемы, где предполагалось начать поиски пропавшей принцессы Чи Хён. В этом легендарном доминионе находились Юго-Западные Врата, и потому он казался самой разумной точкой старта: следующие ближайшие Врата были в Диадеме, посещать которую без армии за спиной София не намеревалась, и еще одни – на Северо-Восточном Луче, который, по словам Марото, кишел последователями безумных культов, так что казалось маловероятным, чтобы Феннек увез девочку туда. Если Зигнема окажется тупиковым вариантом, то у них имеется разрешение Джун Хвана и Канг Хо плыть на этом же кораблике к Южным Вратам в Усбе, а если похитители не проходили и там – что ж, остается еще Эмеритус… Но София не могла поверить, что Феннек стал бы рисковать, пользуясь теми Вратами, – только не после того, что случилось в прошлое посещение.

На самом деле все это: сидеть на корабле, проводить дни в честном труде и ощущать, как с каждым подъемом в воронье гнездо к тебе возвращаются силы, – давало удивительное ощущение свободы. Путешествие могло бы оказаться совсем другим, весьма малоприятным, если бы они огибали рифы Бал-Амона, но мало что могло пойти не так в Золотом Котле. Разве что встретились бы морские чудовища – на них можно нарваться где угодно, хотя они предпочитают холодные воды. Или случился бы мятеж, если на то пошло; но не имело смысла пережевывать худшие варианты – будет пропасть времени побеспокоиться всласть, если подобные неприятности действительно начнутся.

Они и начались.

Пара чудовищ, напавших на «Клюв журавля», явилась в ночь новолуния, и было даже не понять, как они выглядели. Широкие липкие улиточьи следы пересекали палубу там, где монстры, видимо, подобрались к борту и очутились на корабле, прежде чем кто-либо успел поднять тревогу. Они бросились обратно в море, как только София и остальные прибежали на палубу; в звездном свете блестящая чешуя тварей казалась чернее волн, когда они скользили прочь по поверхности воды. Никто не знал и даже помыслить не хотел о том, чей дикий хохот звучал при отступлении чудищ – самих монстров или трех матросов ночной вахты, которых эти твари уволокли с собой.

Что ж, такое в море бывало, и София особо не досадовала, пока неделей позже шторм не снес корабль с курса, после чего половина гребаной команды взбунтовалась. Это произошло глубокой ночью – как обычно и бывает в подобных случаях, – когда София, Бань и Гын Джу стояли ночную вахту. Суматоха поднялась в трюме и каютах и за считаные секунды вылилась наружу, прервав визгливую матросскую песню, которую пела Бань, и заставив трио сражаться не на жизнь, а на смерть при свете полумесяца. Даже на трезвую голову это была бы отчаянная драка, но женщины как раз допивали последнюю бутылку огнетроста, когда вспыхнул мятеж, и София по ходу битвы раз или два чуть не уронила молот. Мордолиз, похоже, продрых все это время в ее гамаке, потому что двое мятежников загнали ее на нос корабля и были отчаянно близки к тому, чтобы распороть ей живот, но тут Бань пронзила копьем спину одному, а София отправила за борт другого. Трудно было сказать, кто выглядел более удивленным: моряк, которого Бань застигла врасплох, или сама София, когда она посмотрела на палубу и увидела, как Гын Джу отбивается от троих сразу.

Страж добродетели, как выяснилось, владел кое-какими непростыми приемами и еще более хитрым клинком: меч в ничем не украшенных ножнах, который София считала скромным «тигриным», оказался «трехтигриным» – сложные рисунки, вычеканенные на темном клинке, сияли в лунном свете. Обменявшись потрясенными взглядами, София с Бань бросились – или, скорее, поковыляли – к нему на помощь и вместе повернули мятеж вспять. Увы, слишком поздно для капитана Ена Ранга, которого убили в собственной постели еще до начала драки, и обоих его помощников – их в свалке вышвырнули за борт.

Что ж, и такое случается в море. Экипажа осталось достаточно, чтобы спокойно довести судно до Зигнемы, Бань быстро выбрали временным капитаном, и ей было чему ухмыляться на протяжении всего остального плавания через Котел. Софию демонски радовало, что заносчивая, любящая покомандовать девица так быстро заслужила уважение опытных моряков; она напоминала Софии ее саму в том же возрасте. Из-за лапши, которую Бань вешала ей на уши в Линкенштерне и на островах, София заключила, что девчонка себя переоценивает, но с кораблем она обращаться умела. И уж точно была куда приятнее – насколько это возможно для капитана – свежеусопшего Ена Ранга: утроила выдачу огнетроста и иногда по окончании дневных трудов подбивала маленькую команду попеть хором. Был устроен праздник, когда они завидели северное Ранипутрийское побережье, и еще один – когда успешно обогнули Рог Носорога, и последний – поздним вечером, когда корабль подошел к Зигнеме, порту на южном берегу Юго-Западного Луча.

Пройдя через все это, София, Бань и даже Гын Джу уже не совсем незнакомцами, а почти друзьями приблизились к городу-государству, куда Феннек мог сбежать с принцессой Чи Хён и Чхве, ее вероломным стражем доблести. Четверо самых крепких матросов повезли их в шлюпке к пирсам Зигнемы, а «Клюв журавля» остался ждать в бухте. Мордолиз лежал под носовой банкой, на которую втиснулись София, Бань и Гын Джу.

София посмурнела из-за того, что пришло время покинуть корабль. Весьма скоро она снова окажется на его борту, если не найдет здесь никаких зацепок, но слабая надежда на то, что Ранипутрийские доминионы окажутся тупиком и еще сколько-то дней и ночей она будет вести суденышко к следующим Вратам в Усбе, пожалуй, многое говорила о ее настрое. Казалось бы, что после столь долгого морского перехода ей следовало сгорать от нетерпения, от желания вернуться, разыскать своих Негодяев и спланировать месть, но вместо этого она жалела, что ночи пьянства и флирта с Бань подходят к концу. В такие моменты ей приходилось признать, что она весьма испорченная особа. И понимание того, что Лейб желал бы ей таких радостей и развлечений, только вызывало тошноту.

Вдохнув полной грудью соленый морской воздух гавани, София попыталась вернуть мозги на место. Ей нужно найти принцессу, и здесь, в Зигнеме, зацепки могут валяться прямо под носом… Она моргнула, когда утренний свет блеснул на навершии меча Гын Джу. С такого близкого расстояния рукоять выглядела еще красивее. Если София правильно помнила непорочновский зодиак, то трехтигриный меч можно выковать только в три дня, выпадающих в каждом тринадцатилетнем цикле, – на третий день третьего месяца Тигра, Самджок-о и в годы Пульгасири. Но даже если не углубляться в сложные нюансы оружейного дела непорочных, сей достойный слуга носит королевский клинок и обращается с ним куда сноровистей, чем большинство ленивых богатеев, которые могут позволить себе такое оружие. Или Канг Хо и его супруг проявляли исключительную заботу о своих дочерях, или же это делал кто-то другой. Интересно.

– Гляньте туда, – сказал один из гребцов, указывая.

– Ты не привирал, – подивилась София, когда их мелкая посудина проскользнула над невероятно толстой цепью, протянутой прямо под легкими волнами. – Она утопит лодку чуть больше нашей. Я-то думала, на Звезде царит мир.

– В империи – может быть, – сказала Бань, почесывая под платком, который повязала вокруг головы. – Но уж точно не на Юго-Западном Луче. Последний год Зигнема неприкрыто воюет с двумя соседними доминионами, так что, если желаешь войти в порт и поторговать, надо запастись терпением.

– Два дня ушло в прошлый раз, – добавил один из просоленных крепышей на веслах. – Таможенники встретили нас на причале, пришлось их прямо там подмазывать. А потом тащиться за ними в контору и там подкупать других. Потом еще отстегнули, чтобы нам позволили вывести шлюпку из портового загона, – ее туда отправили, пока мы были в таможне. Потом отвезли чиновников на корабль для инспекции трюмов и всего прочего – да, вы угадали, еще взятки. Потом везли их обратно на берег – еще кучка денег, – и что же? Все равно сидели еще полтора дня, пока они не опустили цепь. И все, чтобы словить пару мелких рыбешек. Как будто мало у нас было проблем с тех пор, как Линкенштерн перешел к непорочным.

– Рыбешек, как же! – София взглянула на оставленный «Клюв журавля».

Такое имя должно хорошо смотреться в причальной декларации рядом с обозначением «рыболовное судно», но всякий, кто видел корабль, понимал, что он построен для двух целей: быстрого боя и быстрого бегства, если бой не заладится.

– Макрель обыкновенная, квадратная, – подтвердила Бань, постучав себя по кончику носа.

– Значит, в Ранипутрийских доминионах есть рыбу – грех, а продавать ее чужеземцам – не грех? – спросил Гын Джу с презрительным превосходством человека, никогда не покидавшего родины. – Лицемеры.

Двое ближайших гребцов хохотнули, что страж добродетели явно принял за одобрение. София решила поправить его сразу, чтобы парень не становился мишенью для насмешек.

– Квадратная макрель – это редкая порода рыб, Гын Джу; такую видишь в воде, только когда таможенная лодка приближается к кораблю, экипаж которого не хочет быть пойманным с поличным. Наверняка опасный промысел в нынешние времена, когда над Линкенштерном установлен надзор непорочных.

– То есть? – Гын Джу посмотрел на Софию так, будто это она здесь тупица, а гребцы опять расхохотались.

– Что бы Канг Хо ни возил отсюда, из Зигнемы, – а насколько я его знаю, это может быть что угодно, – такой груз не показывают блюстителям закона ни дома, ни здесь, – пояснила София, и, когда Гын Джу снова не понял, Бань фыркнула и хлопнула его по спине.

– Госпожа Клелл чересчур вежливо выражается, – произнесла она. – Контрабанда, парень, контрабанда.

– Абсурд! – заявил Гын Джу тоном, судя по которому его уверенность в окружающем мире пошатнулась. – Король Джун Хван никогда бы не позволил своему мужу заниматься такими делами.

– Не будь столь наивным, – сказала Бань, заговорщически приобнимая его за плечи. – Мы все сейчас пираты с кровью на руках, разве нет? Я видела, как ты крошил тех подлых морских собак, а одинокому налетчику никогда не помешает пара-тройка крепких парней. Не хочешь вступить в команду Злой Бань?

София и гребцы еще пуще развеселились, когда Гын Джу попытался отодвинуться от Бань на узком носу шлюпки. Если эта девица ухитрилась так устроиться, что ей дали отпуск из армии непорочных, то когда-нибудь она определенно может стать настоящим капитаном, и притом хорошим. Она держалась дружелюбно почти со всеми, но это дружелюбие скрывало под собой потребность одолеть любого, кто осмелится поиграть с ней в гляделки… Именно такие штуки могут превратить юную и талантливую задиру в юный и талантливый труп. Но если уж София пережила свои бурные двадцатые, то, может, и у Бань получится.

– О, наконец-то! – сказала Бань, когда они ткнулись в край пристани с милю длиной – один из многих причалов, протянувшихся в бухту Зигнемы, словно щупальца демон-каракатицы, стремящиеся к глубокой воде. – Живо-живо, вон те ребята, которые идут сюда по пристани, – таможенники, а я хочу, чтобы наши друзья уже гребли к «Клюву журавля» до того, как длиннорукие явятся нас трясти. Я договорилась с боцманом о сигнале, по которому нас заберут, когда будем готовы.

София вылезла первой и привязала шлюпку к канатной тумбе. Гын Джу ловко последовал за ней, а Бань передала им вещи. Мордолиз позволил матросу перенести его через борт и на пристань. Монстр лизнул парню руку и гавкнул новому приятелю что-то добродушное. София задумалась, какие зверства мог этот дружелюбный матрос совершить в прошлом, чтобы заслужить одобрение Мордолиза… или, может быть, он просто делился с псом объедками соленой рыбы. С демонами никогда не разберешь.

Таможенники спешили по причалу, но им оставалось преодолеть еще много мостков. Однако Бань, передавая последний мешок Гын Джу, вдруг выпучила глаза:

– Демонам на смех – он тот, кто я думаю?

– Ты о ком? – София приставила руку козырьком, чтобы отсечь ранипутрийское солнце, и сощурилась на таможенников.

Отсюда фигуры можно было принять за кого угодно, и София сомневалась, что их розовые сари – нечто иное, нежели установленная форма одежды… За ее спиной плеснули весла, и она опустила руку.

Что за дилетантство, будь оно проклято? Софии потребовалось немалое напряжение воли, но она сдержалась, не крутанулась в ажиотаже и не выставилась еще большей дурой. Гын Джу по-прежнему смотрел на таможенников, но София повернулась обратно, к шлюпке, которая, разумеется, уже ушла на расстояние вдвое большее, чем можно было бы одолеть прыжком даже в лучшие годы. Конец перерезанной веревки свисал с тумбы. Бань отсалютовала с носа, и по ее слову гребцы сложили весла, предоставив отливу медленно относить шлюпку от берега.

– Ты же не дура, Бань, – крикнула София. – Держись меня, помоги найти пропавшую девчонку, и тебе достанется в награду корабль получше, чем эта посудина, и полная команда в придачу. Даю слово.

– Слово женщины, не сказавшей мне своего настоящего имени, боюсь, немногого стоит, – бодро ответила Бань. – Довольно глупо, учитывая, что я тебя раскусила еще до того, как мы покинули Линкенштерн. Все знают о подвигах хитроумного Канг Хо и о его старой командирше! Ты совсем не такая, как я представляла, признаюсь.

– Значит, ты понимаешь: я могу дать тебе все, чего захочешь, – сказала София.

– Уже дала. – Бань указала на «Клюв журавля». – Я женщина скромная. Не все хотят быть королевами.

– Лейтенант Бань, вы дали клятву служить… – начал Гын Джу, но Бань его перекричала:

– Разве я забыла сказать вам, ребятки, что единственная причина, по которой я осталась куковать на стене, – то, что меня вышвырнули из флота непорочных? Обвинили в нарушении клятв, сеянии раздора и еще худших преступлениях, но ничего не смогли доказать. Может, надо было доложить об этом, прежде чем ты доверила мне свою посудину?

– Моря не так широки, чтобы спрятать тебя, когда весть о предательстве дойдет до Хвабуна. – София знала, что плоды не упадут, но все равно трясла ветку. – Думаешь, Джун Хван и Канг Хо обрадуются, узнав, что ты украла у них корабль и склонила команду к бунту?

– Обрадуются не больше, чем ты, когда узнаешь, что я украла твою трубку, – заявила Бань, доставая последнюю из кармана и пристраивая в углу рта.

София чуть было не прыгнула в воду, но взяла себя в руки.

– Зря ты так, Бань. Одно дело – украсть корабль: такой поступок, может, и достоин уважения. Уж всяко я бы проявила снисходительность к твоей молодости и глупости. Но на того, кто забрал мою трубку, я буду охотиться на всех концах Звезды. Ты знаешь, кто я такая, – значит тебе известно, что я сделала и что могу сделать!

– Вот что я тебе скажу, Кобальтовая Королева, – отозвалась Бань, вынимая трубку изо рта и указывая ею на Софию. – Если поймаешь, я тебя поцелую, куда захочешь, и трубку тоже отдам!

– Когда я тебя поймаю, Бань, – изувечу! – София уже кричала, чтобы ее услышали, – шлюпка отплывала все дальше. – Пират всегда лучше смотрится с повязкой на глазу, так что будет тебе повязка! И крюк, и деревянная нога!

– А я-то думала, ты хочешь меня побаловать другим протезом!

– Я тебя найду, Бань, заруби на носу! И протащу твою задницу под килем!

– Тогда до встречи над волнами, прекрасная София! – крикнула Бань, помахав перед собой воображаемой шляпой, а гребцы достали весла из уключин.

Мостки сотрясались под сандалиями приближающихся таможенников.

– Или под волнами, – прорычала София, поворачиваясь к представителям местных властей.

Сначала надо поговорить с этими чинушами, затем выследить принцессу Чи Хён, дальше Канг Хо поможет с войной против империи… а потом София получит обратно свою трубку. Все по порядку.

– София? – опешил страж добродетели, а потом почтительно уточнил: – Холодная София, Поверженная Королева?

– Я Мур Клелл, резчица трубок, покупайте мой товар! – громко объявила София на непорочновском приближающимся таможенникам.

В каждом доминионе имелась дюжина местных языков, редко похожих на соседские, и большинство ранипутрийцев были многоязычными, а непорочновский широко использовался на всех берегах Звезды. Бросив предостерегающий взгляд на стража добродетели, София продолжила:

– Мур Клелл – мое имя, а вот мой ученик Гын Джу. Верно, Гын Джу?

– Верно! – восторженно подтвердил Гын Джу. – Определенно ее ученик.

– Тогда вы оба арестованы, – сказал главный, отступая и вытаскивая мечи с гардами-рукавицами до локтя.

Пятеро розовых офицеров последовали его примеру, а трехтигриный клинок Гын Джу рассек воздух близ уха Софии. Да, многое в мире изменилось, если она единственная, кто сохраняет спокойствие в такой поганой ситуации. Ну, еще Мордолиз – тот повалился на спину, подставляя брюхо недружелюбным пришельцам, чтобы почесали.

– Мур Клелл, велите своему ученику сейчас же вернуть оружие в ножны. У вас обоих и так уже изрядные проблемы.

– А каково обвинение? – спросила София, зная, что вдвоем они наверняка уделают этих офицеров, но также понимая, что они не в той ситуации, когда можно безнаказанно крошить государевых людей. Одно дело – убить таможенника в двух шагах от сухопутной границы, и совсем другое – если позади море, а впереди весь доминион. – Гын Джу, спрячь. Это делу не поможет.

С сомнением взглянув на нее, Гын Джу подчинился, и таможенники явно успокоились. Однако оружие в ножны не убрали, а главный сообщил:

– Вы подозреваетесь в контрабанде, заговоре и скотоложестве.

– Скотоложестве? – переспросила София, пнув Мордолиза, когда тот смешливо фыркнул. – Это что, шутка?

– Мы похожи на шутников? – огрызнулся щекастый главный. – Ударьте свою собаку еще раз, и узнаете, какие штрафы платят осквернители животных в Зигнеме.

Мордолиз гавкнул в поддержку этого плана, и, пока таможенники вели Софию и Гын Джу по длинному причалу, София прошептала:

– Ну, погоди у меня, мешок с блохами. Еще сочтемся.

Глава 21

Неназвавшийся священник в черной рясе доставил барона Доминго Хьортта в исповедальни Среднего Дома Цепи, и они вместе стали ждать в тени увенчанной гаргульями колонны, когда анафема, убившая его сына, выйдет из кабинки. Вот он шестидесятипятилетний ветеран полувека кровавых войн и куда более суровых битв на политической арене империи, – и ему так же тошно и тревожно, как в тот день, когда мать привезла его в Леми, в Азгаротийскую военную академию. Он был совсем еще мальчишкой, пусть и на грани возмужания, обязанным приумножить впечатляющую когорту военных предков. Годы спустя та же сцена повторилась… частично. Он скрывал страх, зная, что этого хочет мать, но Эфрайн держался с трудом, пока они ждали у кабинета декана: юнец переминался с ноги на ногу, как будто это могло облегчить бремя судьбы, возложенное на его узкие плечи.

Тогда Доминго раздражала слабость сына, но теперь он обнаружил, что, точно как тот перепуганный мальчик, живущий в его сердце, машинально переминается с пятки на пятку и не питает никаких надежд. Поймав себя на этом, он не мог не задуматься, всегда ли у него была такая привычка и не копировал ли отца маленький Эфрайн с самого начала, а он до сих пор этого не понимал…

Черная дубовая дверь исповедальни распахнулась, и коренастая анафема выбралась из узкой кабинки. Казалось, что у нее подгибаются колени, когда она надела маску и поспешила прочь из громадного зала. Доминго вообразил, как бросается за ней и отсекает правую ногу кавалерийской саблей. Он точно знал, какой получится звук, когда его сталь перережет плоть и берцовые кости, и улыбнулся, мысленно услышав его. Он представил, как ее крики о милосердии эхом носятся по Среднему Дому Цепи, представил, как она во всем признаётся, как вся правда выходит из нее яркой струей, под стать алому цвету мундира ее палача…

– Барон?

Доминго заморгал на стоявшего рядом священника, потом бросил последний взгляд на анафему.

Он подумал: вдруг она созналась в своем преступлении – тогда не будет нужды в развитии плана. Впервые в жизни здесь, в Доме Падшей Матери, он чуть не начал молиться ей, но спохватился. Случается все, вне зависимости от надежд смертных, – в этом вопросе, пусть даже ни в каком другом, Вороненая Цепь и безбожный барон сходились полностью.

Священник в капюшоне вручил Доминго тощую свечку и направил к кабинке. Когда барон открыл дверцу под скамейкой, то обнаружил, что толстая сальная свеча анафемы хотя и догорела почти донизу, но все еще освещает нишу. Он бросил свою рядом и без малейшего сожаления или беспокойства из-за кощунства задул обе и закрыл дверцу. Пусть ему поджарят задницу – боль Доминго была куда острее, и он испытывал ее ежедневно, демон побери, каждую минуту, с тех пор как весть о смерти его единственного потомка достигла Кокспара. Он не видел нужды добавлять к своему несчастью чрезмерную покорность измышлениям какого-то безумного пророка, сколь бы модной ни стала в последние годы эта бредятина.

Прежде чем войти в исповедальню, он расстегнул пояс и снял саблю, чтобы устроиться в узкой кабинке хоть с минимальным удобством. Поставив ножны между ног и усевшись, он обнаружил, что скамья все еще горяча: исповедальня напомнила ему сауны в Кремнеземье, только здесь деревянные стенки изобиловали отвратными барельефами. С железной решетки на него пялилось сетчатое лицо, нечто среднее между мужским и женским, между ангельским и демоническим, а позади сетки двигалась чья-то тень. После неловкого молчания Доминго вздохнул достаточно громко, чтобы женщина на той стороне услышала, но она так и не заговорила, и он нехотя начал ритуальные танцы:

– Матерь, прости меня, ибо я нечист.

– Как давно ты в последний раз очищался? – спросила исповедница, чья настойчивость в продолжении этого фарса прошлась по его израненной гордости, как наждаком.

– Никогда, – бесцеремонно отрезал он, зная правильное начало только по пьесам, на которые Люпитера, жена брата, всегда затаскивала его в «Иглесию Мендосу», единственный приличный театр в Кокспаре. Сцена исповеди, по словам Люпитеры, всего лишь простое средство донести какую-либо информацию до публики. – Я пришел сюда не играть алтарного мальчика, ваша всемилость, так что…

Черная Папесса зашипела на него сквозь решетку, и Доминго одернул себя. Как бы ни относился он к языческим обычаям, она единственная, кто протянул ему руку помощи, единственная, кто предложил нечто большее, чем багряную свечу на могилу Эфрайна. Что он за воин, если отталкивает единственного союзника своей неуступчивостью?

– Матерь, прости меня, ибо я нечист, – пробормотал Доминго, начиная заново. – Я незнаком с вашими обычаями; я пришел сюда как грешник, ищущий облегчения в бальзаме Вороненой Цепи. Прости паломнику его слабость.

– Приукрашивание оной еще более оскорбительно, барон, – ответила папесса И’Хома Третья, но говорила она скорее ехидно, чем гневно. – Я сочувствую вашей слабости и с самого начала сочувствовала. Вот почему протянула вам руку – хороший человек слабой веры намного достойнее женщины в рясе, которая преступает свои обеты.

– В этом мы сходимся, – сказал Доминго, хотя и не без укола совести из-за того, что совершил во имя добра утром и что замышлял сделать в данный момент. Не только духовенство умеет вольно трактовать свои клятвы. – Вам может быть интересно: я снова действующий полковник Багряной империи и агент королевы.

– Она сильно орала по этому поводу?

Доминго не понравилось, как жадна до сплетен о королеве оказалась папесса, но это явно выдавало ее человеческую приземленность – И’Хома говорила не как сосуд божества, а как подросток, жаждущий сенсации.

– Мне были заданы вопросы, предложены альтернативы, – ответил он. – Но мудрый полководец никогда не покидает поля боя, а я неплохо фехтую и языком, и саблей. Да и какой у нее был выбор, кроме как принять мою присягу? От Змеиного Круга до Диадемы Пятнадцатый полк для империи дороже любого другого, и она хочет, чтобы солдаты Азгарота были готовы действовать, а не баклуши били, пока тянется процесс назначения нового командира.

Здесь, как и в тронном зале, не было нужды говорить, что почитание Цепи в Азгароте распространялось со скоростью чумной сыпи, и если бы королева Индсорит отклонила предложение Хьортта, во главе Пятнадцатого мог бы встать какой-нибудь забытый до поры дворянин, а не явный еретик. И все же он здесь, планирует заговор с Черной Папессой, – это даже почти забавно.

– Если бы мой дядя убедил вас нарушить клятвы раньше, то гражданская война закончилась бы значительно быстрее и с куда более удачным исходом.

– Я не нарушал никаких клятв, – запальчиво возразил барон. – Сегодня утром я поклялся защищать Багряную империю, ту же самую клятву я дал пятьдесят лет назад, и ее же принес мой сын… когда прошлым летом принял командование Пятнадцатым полком. Ту же клятву давала моя мать до меня. Сотни лет мы были частью Багряной империи, и ни один полковник из Азгарота не изменил своему долгу перед Короной.

– Перед Короной, а не перед дурой, которая ее носит. – Злобный тембр голоса И’Хомы резанул Хьортту слух почти так же, как правда, стоявшая за ее оскорбительным заявлением. – Насколько я помню, вы сопротивлялись Поверженной Королеве больше, чем любой другой лошадке из багряной конюшни?

– Я сомневаюсь, чтобы вы помнили такие вещи, учитывая, что были только в проекте у какого-то кардинала, когда Индсорит сбросила самозванку в пропасть. Клятвы я приносил королю Калдрууту задолго до того, как Кобальтовая Ведьма подняла против него восстание. И я давал отпор ее подонкам на каждом шагу, пока она не пробралась в Диадему и убийством не проложила путь к Короне. Но я здесь не для того, чтобы обсуждать ее прошлое: меня интересует ее будущее. Вам удалось выудить из Портолес что-нибудь еще? Я видел, как она выходила из кабинки.

– Не так много, как я надеялась, но ее молчание изобличает, как откровенная исповедь, – ответила И’Хома. – Она определенно агент Индсорит, теперь я в этом уверена. Анафема проболталась, что ее отсылают из города… Это может означать только одно: королева приказала ей довершить дело, которое ваш сын оставил незаконченным: выследить и убить Софию, прежде чем вся остальная Звезда обнаружит, что Поверженная Королева жива. Индсорит, должно быть, хочет, чтобы Софию убили тихо, в палатке, а не сделали опять мученицей на каком-нибудь поле боя при бесчисленных свидетелях.

Ненавистное имя вызвало нежеланные образы, пронесшиеся перед мысленным взором Доминго. Кровавые воспоминания о кровавых временах: сокрушительный разгром в Йеннеке, когда Пятнадцатый обратил в бегство толпу крестьян и копыта и копья стали такими же багряными, как кавалерийские штандарты; лес под Эйвиндом, где каждое дерево было увешано пленными солдатами; безумие в Ноттапе, которое можно объяснить только демонскими происками; и еще худшие события в Виндхэнде, о которых он слышал только рассказы, но и те внушали ужас. А теперь Холодный Кобальт восстала из могилы, чтобы убить единственного сына Доминго…

Возможно, это расплата за те неприятности, которые Доминго устраивал крестьянской армии Софии во время Кобальтовой войны, а может быть, просто так совпало, что Индсорит послала в Курск Эфрайна. Едва ли это имело значение. Важно было другое, и оно значило даже больше, чем убийство Эфрайна или укрывательство королевой Индсорит этой цепной ведьмы Портолес от справедливого возмездия; даже больше, чем игры багряной королевы и Черной Папессы друг против друга, – один простой факт: если София и вправду вернулась, то вся Багряная империя в опасности.

– Ваши шпионы принесли еще какие-нибудь новости? – спросил Доминго.

– Мои информаторы, – с нажимом поправила Черная Папесса, – говорят, что близки к прорыву. Королева Индсорит держит карты так близко к груди, что может сбросить одну в декольте, но она опаздывает. Все уже знают, что эта мятежная армия, терроризирующая юг, называет себя Кобальтовым отрядом, и распространяются слухи, будто ее ведет сама София.

– Я возвращаюсь в Азгарот сегодня вечером, – сказал Доминго. – Подготовлю Пятнадцатый к походу еще до конца лета, и тогда мы втопчем Кобальтовый отряд в пыль и казним всех до единого. Вторая Кобальтовая война закончится, не начавшись.

– Я думала, вы хотите подождать более явных доказательств, прежде чем приступать.

– Убежден, что этих мятежников нужно остановить, – сказал Доминго, недовольный, что эта девица как попугай повторяет ему его же слова. – Я не считал случайным нежелание королевы обрушить всю мощь империи на этот новый Кобальтовый отряд. Полагал, она сохраняет наши силы, чтобы отобрать Линкенштерн у воров-непорочных. Это объяснение становится все более бессмысленным, по мере того как кобальтовые наглеют в своих атаках, а северным полкам по-прежнему не отдано королевского приказа освободить Линкенштерн, пока непорочные не достроили стену.

– Даже не начинайте про непорочных, – сказала И’Хома. – Я получила разведданные, что у них похитили важную принцессу и якобы это сделал один из моих миссионеров. Из-за этого беснуются все острова Северо-Западного Луча. Мне еще нужно выяснить, не София ли забрала девчонку, чтобы шантажом вовлечь непорочных в восстание, или за всем этим стоит Индсорит с какими-то своими целями.

Была и третья возможность: сама И’Хома похитила принцессу, чтобы перетянуть непорочных на свою сторону, когда Вороненая Цепь предпримет еще одну попытку захвата Сердоликовой короны. Но это не обсуждалось. Доминго не особенно надеялся, что Черная Папесса посвятит его во все, – нет, он уже и так впутался в ее планы глубже, чем ему хотелось. Командир Пятнадцатого полка Багряной империи, замышляющий крамолу вместе с Вороненой Цепью, – что сказала бы мать Доминго о подобном позоре? Ничего приятного для церкви, это уж точно.

– Отложим проблему непорочных в сторону, – сказала И’Хома. – Рада, что мы пришли к согласию относительно ваших действий.

– Что же я буду за отец, если не учту ваших слов? – ответил Доминго.

Он с содроганием вспомнил, какую испытал боль, узнав, что Эфрайн убит не кем иным, как Кобальтовой Софией, и что багряная королева, которой верно служили и отец, и сын, с самого начала это знала. Притворный допрос сестры Портолес в Багряном тронном зале только подтверждал истину: никто больше не знал, от кого Эфрайн получил приказ напасть на деревню Софии, так как команда наверняка исходила от самой королевы Индсорит, и она бы рискнула целой империей, чтобы сохранить в тайне тот факт, что София не умерла.

– Что же вы будете за полковник? – поправила И’Хома, явно думая, что барон Хьортт во всем покладист – как был покладист, когда его вынудили приехать ко двору на суд. – При помощи оружия, которое я вам предлагаю, Пятнадцатый полк в одиночку сможет перебить кобальтов, прежде чем вырастет их войско. Девятый и Третий полки уже изводят мятежников, так что вряд ли у вас вообще возникнут какие-либо проблемы. Что может быть лучше для устойчивого мира в империи, чем беспощадное уничтожение банды разбойников? Не ждать же, когда она развалится из-за махинаций королевы.

Припомнив все свои сражения, Доминго мог бы назвать довольно много вариантов – лучших, чем прямое столкновение с хорошо вооруженными и вымуштрованными мятежниками, предводительствуемыми чрезвычайно осторожным и хитрым противником, – но оставил это при себе. Какими бы ни были мотивы Черной Папессы, она права: Кобальтовый отряд уже выпил не одну бочку имперской крови, и жажда вряд ли уймется, если его ряды и репутация будут расти. Лучше перебить бунтарей как можно быстрее, ради блага империи. И ради удовольствия оглохнуть от воплей, когда Пятнадцатый полк будет резать мерзавцев на куски. Если все обстояло так, как выглядело, и Поверженная Королева действительно командовала этим новым Кобальтовым отрядом, то имелся шанс, пусть и малый, встретить ее на поле перед боем. И если это случится, если представится возможность отомстить за сына, за старого короля, за мечты о Багряной империи, которые София смешала с дерьмом лет двадцать тому назад, – что ж, тогда о клятве не нападать на врага, пока рог не протрубит к бою, можно ненадолго забыть.

– А что насчет обещанного оружия, ваша всемилость? – спросил Доминго. – Я выполнил ваши условия, пора и вам выполнить мои.

– С удовольствием, – ответила Черная Папесса. – Когда покинете исповедальню, загляните в кабинет кардинала Даймонда. Он вас ожидает. Вы получите кое-что более смертоносное, чем любая армия. А теперь, прежде чем вычеркнуть эту беседу из памяти, задайте вопросы, если они у вас остались.

Сколько раз он говорил себе, что был точно таким же в возрасте Эфрайна – мягковатым, слегка испорченным и нимало не охочим до войны? Сколько ночей Доминго пролежал без сна, убеждая себя, что сын достоин его титула и чина? Что он не дворянчик, который не заслуживает, а покупает медали и о котором рядовые сочиняют глумливые песенки? Насколько иной могла бы стать их жизнь, подари он Эфрайну котенка, которого тот хотел на десятый день рождения, вместо меча и книг по военной философии?

Но это не те вопросы, на которые может ответить взбалмошная кукла с претензией на божественность. Поэтому барон сказал:

– Согласитесь, трудно поверить, что крестьяне все это время были правы. С тех самых пор как София вылетела из тронного зала Диадемы, они знай бубнят: «Поверженная жива».

– Это ненадолго, полковник Хьортт, – ответила папесса И’Хома Третья, Пастырша Заблудших. – Совсем ненадолго.

Глава 22

Никому не нравится нож, поднесенный к лицу, вот почему Марото сделал с пойманным лазутчиком то, что сделал. Похожий на белку человечек – пожалуй, даже мальчишка – лежал на спине, часто дыша, а Марото сидел возле него на корточках у обросшего мохом ствола клена, и клинок касался основания носа пленника, а большой палец лежал на его переносице. Оба знали, что Марото может оттяпать подергивающийся, кровоточащий кусочек хряща так же легко, как вырезать клин из скособоченной головки сыра, и все же лазутчик отказывался выдавать информацию. Как будто подлец знал о клятве Марото и с первого взгляда понял, что варвар скорее раскроит собственную физиономию, чем подвергнет пытке человека, присягнувшего в верности Самоту.

Редким был день, когда Марото не сожалел, что поклялся королеве Индсорит не поднимать оружие против нее или ее подданных, кроме как при самозащите. У него не было выбора, учитывая обстоятельства, но все равно демонски противно, что неудачное решение, принятое двадцать лет назад, мешает ему уже в который раз. Он по-прежнему не представлял, насколько будет полезен своей бывшей командирше, когда догонит ее во имя той надоевшей клятвы, но он сожжет этот мост, добравшись до него, – сначала нужно попасть к Софии. Поскольку они пришли по следу Кобальтового отряда сюда, в Мьюру, любой поймет, что она забаррикадировалась в ближайшем замке, который осаждают имперцы. А сейчас хорошо бы раскупорить этого долбаного шпиона, не вскрывая его физически.

– Давай, парень, – сказал он, надеясь, что нож придаст весомости блефу. – Если отниму нос, ты заорешь, а если заорешь, придется перерезать тебе горло. Кому от этого будет легче?

– Я не знаю, о чем вы говорите, честно! – повторил шпион слишком громко, и Марото вздохнул. Ему претила сама мысль кромсать человека постепенно: если собрался кого-то резать, то резать не до смерти – гадкое дело.

Как будто он занимался другим.

– Я обещал тебе два шанса. Это был первый, а второй будет зависеть от того, заорешь ты или нет. Быть безносым лучше, чем мертвым, так что я бы на твоем месте потерпел.

Разведчик заскулил, вылупив глаза, которые стали похожи на гусиные яйца, но не раскололся. Марото был озадачен: пока он и в самом деле не порежет мальчишку, из него ничего не вытянуть. Варвару не хотелось выяснять, что случится, если он нарушит клятву именем своего демона.

– Марото, почему… – заговорила прятавшаяся на дереве Пурна, но он шикнул.

– Поцелуйся с демонами, девочка, ты все-таки сорвалась, – сказал он, втайне радуясь, что она предоставила возможность сблефовать последний раз. – Тебе же сказано было: не называй меня по имени. Я бы мог отпустить этого голубчика без носа, но теперь… извини, парень.

– Марото, – прошептал лазутчик с великим почтением, как имя святого. – Вы… Марото Завоеватель!

– Ага-ага, – кивнул Марото. – А ты будешь безносым шпионом, умершим ужасной смертью шпионом, если не…

– Кобальтовая Ведьма, – быстро сказал парень. – Вот кого вы ищете, да? Вашу старую королеву.

– И твою, – напомнил пацану Марото, пытаясь обуздать восторг от того, что лазутчик произнес титул, которого варвар не слышал уже десятки лет. – Должно быть, ты еще не родился, когда она… пока она… Она не ведьма, вот в чем суть, которую тебе следует уяснить. Называй ее Кобальтовой Софией, или как там ей нравилось…

– Холодный Кобальт, – вставила сверху Пурна. – О-о-о, и «Баньши-с-Клинком» – одна из лучших баллад, какие сложил о ней Вунтвор Нинский. Я бы на ее месте выбрала это имя. Ух как круто звучит!

– Мне всегда нравилось просто королева София, – задумчиво буркнул Марото. – Но вообще, сойдет любой почтительный титул, и твой нос еще немного побудет на месте.

– Это ведь правда? – сказал разведчик, чье потрясение отчасти сгладило слепой ужас, который он выказывал с того момента, как Марото бросился на него из-за дерева и прижал к земле. – Это на самом деле она?

– Чтоб демоны твои кости обглодали, это то, о чем я спрашиваю тебя! – вспылил Марото. – Кто командует отрядом наемников, который твой полк запер в замке Мьюра?

– Женщина, я же вам сказал, а больше ничего не знаю, – ответил лазутчик. – Офицеры не говорят нам правду, боятся снизить боевой дух. Это наверняка она.

– Почему ты так думаешь? – Марото немного ослабил давление на клинок.

– Я ее не видел вообще, а не то что настолько близко, чтоб цвет волос разглядеть, но флаг, который она вывесила над замком, синий, темно-синий, со сломанной багряной короной по центру и пятью серебряными пятиугольниками вокруг. – Разведчик сглотнул. – Один для каждого Негодяя, верно?

– Эмблема новая, но похоже на ее стиль, – сказал Марото, стараясь не улыбнуться и позорно проваливаясь. Пять пятиугольников на ее флаге! Она его ждет! – Эта информация спасет тебе нос, если не жизнь, шпион!

– Шпион? – переспросил шпион. – Я не шпион.

– Я тебе говорила, что сомневаюсь, – сказала Пурна. – И отсюда мне ничего не видно, сплошные деревья. Можно, я слезу?

– Нет, – отрезал Марото и хохотнул почти убедительно. – Не шпион? А что скажет любой шпион, если его поймают? Зачем еще он крался бы по этому приграничному лесу, когда город внизу осажден? Да еще замазанные знаки багряных на всей амуниции. Не шпион!

– Нет, капитан Марото, сэр, я не он, – настаивал лазутчик. – Это я и пытался сказать, когда вы нож приставили – я и сейчас не шпион, и не был никогда. Я замазал багряное на плаще, чтобы спрятаться в лесу, это правда; но если б я был настоящим шпионом, я бы не пришел просто так в вашу засаду, верно ведь?

– Может, да, а может, и нет, – сказал Марото, рассматривая лежащего под собой мальчишку. Не шпион? – Я в свое время переловил много шпионов.

– А что бы я разведывал тут, в лесу, во многих милях от Мьюры, когда солнце уже почти зашло?

– Легко догадаться, – ответил Марото, гадая, кого он тут пытается убедить. – Патрулировал окрестности, чтобы сзади не подкрались подкрепления с целью прорвать осаду или доставить припасы.

– Да, смысл есть, – согласился шпион. – Про это я не подумал. Но будь я шпионом, разве не понимал бы, что надо приготовить отмазку получше?

– Я глух к твоим словам, – буркнул Марото.

От проклятой стрелы в голове только и пользы, что теперь он может сколько угодно пользоваться этим избитым выражением.

– Да какой шпион стал бы…

– Ш-ш-ш! – Марото прижал лезвие.

Даже одним ухом он вроде бы услышал…

– Кто-то поднимается на холм по нашему следу, – театральным шепотом сообщила Пурна из кленовых ветвей. – Мне стрелять?

Различив хруст листьев под несколькими парами сапог, за которыми последовало звяканье серебряного колокольчика и писклявое хихиканье, Марото серьезно задумался. Еще до того, как раненое ухо перестало сочиться лимфой, половина подопечных Марото вернулась в столицу, если не в фамильные дома. Большинство прочих аристократов отвалилось на тайном пути от края Пантеранских пустошей до Агаллоха, от Агаллоха до Геминид, от Геминид обратно в Катели и, наконец, от Катели сюда, до замка Мьюра, где неуловимый Кобальтовый отряд был заперт в замке местным имперским полком. Те несколько пижонов, которые остались с варваром, были самыми охочими до приключений, но никак не до выполнения приказов – сие прискорбное наблюдение пришлось сделать в который уже раз, когда из подлеска появились граф Хассан, герцогиня Дин и паша Дигглби.

Граф Хассан красовался в легчайшем фехтовальном халате. В одной руке он держал мачете с рукоятью из слоновой кости, а в другой – огромный рог для питья; плещущий сосуд предположительно был вырезан из зуба мегапотама. Пурпурного цвета сапоги герцогини Дин, высотой по бедро, крепились модными подвязками к блестящей чешуйчатой броне, киль ее парика пронзала сверкающая золотом арбалетная стрела, контрастируя со скучной дубовой, заправленной в огромный арбалет. Паша Дигглби изволил гулять в кожаном жилете и юбке, которые сотворил по образу и подобию одежды Марото, с хрустальным кальяном в одной тощей руке и поводком в другой. На конце поводка болтался пушистый белый песик, и пижон упорно утверждал, что это демон, купленный ему отцом у кравьядианского демониста, но, скорее всего, это был просто угракарский спаниель. Возвещавший их прибытие колокольчик, который услышал Марото, висел не на украшенном рубинами собачьем ошейнике, а на хозяйском.

– Ух ты! – воскликнул Дигглби. – Марото поймал нам ужин.

– На вид худосочен, – осудила герцогиня. – Я могу стерпеть мясо с душком, но не жилистое.

– Ох, ребята, – сказал Хассан, – не знаю, смогу ли я выдержать вид насыщающегося Марото хоть на фоне мирного леса, хоть нет. Это же форменное скотство.

– Разве мы не велели вам ждать в фургонах? – спросила Пурна со своей ветки.

– Мы? Мы! Пурна, дорогуша, это восхитительно, – отозвался Дигглби. – Ответь-ка нам, когда свадьба и с какой стороны мы будем сидеть: жениха или невесты?

– Надо бы проявить милосердие и перерезать тебе горло сейчас же, – сказал Марото шпиону.

– Кто твой новый дружок? – спросил Хассан, когда Пурна свесилась с ветки и преодолела оставшуюся до земли пару футов. – На вид такой же старый, как твой предыдущий противник. Хорошо, что мы прибыли вовремя, – спасем тебя от новой трепки.

– Меня зовут Лукаш, – сообщил шпион и начал выкарабкиваться из-под Марото, но застыл, когда нож варвара похлопал ему по лицу.

– Его зовут Безносый Шпион, Погибший Страшной Смертью, – возразил Марото, воображая, какими станут лица этих пижонов, когда он сделает первый надрез.

Вот бы вернуться в прошлое и снять с себя клятвы. Лорденышам нужно напомнить, что здесь не какая-то забава, а война или нечто близкое к ней, и этот несчастный шпион запросто мог…

– Я не шпион, – повторил Лукаш довольно желчно.

Это была уже наглость, какой обычно не встретишь у отчаявшихся задохликов.

– Тогда кто же ты? – спросила Пурна, сев на корточки рядом с Марото и положив грязный от коры большой палец прямо на левый глаз парнишки. – Говори сейчас же, иначе с сегодняшнего дня тебя будут звать Одноглазым Лукашом, Безносым Идиотом.

– Я… дезертир, – признался Лукаш, от стыда закрывая второй глаз. – Я кхимсари, воевал вопреки моей вере. Искал возможности сбежать с тех самых пор, как меня призвали в Мьюранский полк.

– Угу, конечно, – сказала Пурна. – Отрежь ему лживые губы, Марото.

– Ох, дайте наконец мальчику встать, – потребовал Дигглби, наклоняясь, чтобы зажечь кальян от спички, поднесенной Хассаном. – Все это сущее варварство.

– Кхимсари, говоришь? – Под бульканье пижонского кальяна Марото стащил с парнишки железный шлем.

И правда, густые черные волосы местами были выстрижены так, что получился узор, напоминавший корону. Не будь Марото связан священной клятвой, он бы изуродовал пацифиста. Не впервой.

– Демоны помилуйте… Дай ему встать, девочка, он говорит правду.

– Браво, – восхитилась герцогиня Дин, перекидывая арбалет из одной руки в другую, чтобы принять у Хассана дымящийся кальян.

Тем временем Дигглби выкашливал из легких ароматный дым.

– Значит, отпустите? – спросил Лукаш, не решаясь сдвинуться с собственного отпечатка в гниющих листьях.

– Как только расскажешь нам все о твоем полку, об осаде замка Мьюра и о том, как можно туда попасть, – сказал Марото. – Давайте вернемся в лагерь. Я безумно хочу балуту, но не думаю, что здесь можно найти утиные яйца.

Веселая ватага – а они не унывали, эти немногие оставшиеся богатейчики, пусть даже несколько дней назад от них сбежал последний слуга, – брела по осеннему лесу. Яркие, словно светящиеся, топазовые, аметистовые и гранатовые листья, оставшиеся на кленах, дубах и диких сливах, превращали чащу в древесный сундук с сокровищами. Холодный вечерний ветер показался вечно потному Марото запоздалым даром надолго запропастившихся богов, и он замурлыкал под нос старую походную песню. Пурна шла следом, расспрашивая пленного и этим давая Марото передохнуть от ее болтовни, а чуть впереди Дигглби, Дин и Хассан обсуждали хорал, который Марото никогда не слышал. Уж конечно, после Пантеранских пустошей они устроили тур по всей долбаной Багряной империи лишь затем, чтобы завершить путешествие здесь, меньше чем в сотне лиг от места, где вышли из пустыни, но так ведь все и устроено: всегда заканчиваешь там, откуда начал. Было время, когда Марото возмутил бы такой кружной путь, но в настоящий момент ему ничуть не хотелось жаловаться. Причина его превосходного настроения была проста: за последнюю пару месяцев, пока они собирали все больше обрывочных слухов, идя по следу синеволосой предводительницы наемников, Марото наконец позволил себе поверить в разговор, подслушанный весной в баре Найлса. София жива, и если последние двадцать лет он скитался по кругу величиной со всю Звезду и даже больше, то теперь идет прямиком к началу. К ней, обратно к ней.

Как это возможно? Ее, наверно, бросили в тюрьму, а не убили, как утверждает молва. Но она сбежала, и вот собирает армию, чтобы вернуть принадлежащее ей по праву. Пусть это кажется совершенно невозможным, но его королева, командир, единственная настоящая любовь все еще дышит, все еще живет на свете. И она здесь, прямо за теми холмами, заперта в замке, окружена войсками бывших своих пленителей.

Марото шел, чтобы освободить ее.

Глава 23

– Давай признавайся, Гын Джу, – сказала София в сотый раз с тех пор, как они отплыли с Непорочных островов, и в четвертый или пятый после того, как их схватили в гавани. – Ты можешь мне доверять.

– Нечего рассказывать, – ответил Гын Джу, повернувшись закрытым вуалью лицом к побеленной стене камеры, где их заперли таможенники.

София его почти дожала, она это видела; скоро он расколется.

– Зачем ты меня изводишь?

– Считай меня излишне романтичной, но я хочу узнать, прежде чем нас убьют, почему все это происходит. – У Софии вдруг родилась идея, и решено было опробовать ее на юноше. Страж добродетели меньше знал о ранипутрийской культуре, чем София об охране чужой добродетели. – Наказание за скотоложество в этих краях – смерть. Здесь не устраивают разбирательств, и очень возможно, что, когда стражи вернутся, будет нам казнь при посредстве слона, – животных учат не торопиться, и мы некоторое время помучаемся. И я хочу отправиться к демонам, зная почему.

– Не будут нас убивать, и уж точно не слонами, – возразил Гын Джу, но как-то неуверенно. – И с чего бы им подумать, что ты…

– Это явно подстроено, – принялась размышлять вслух София. – Наверное, Бань сумела послать весточку с помощью выученного альбатроса или еще как-нибудь. Точно, отличный способ гарантировать, что мы за ней не погонимся.

– Тогда почему ты… ну… не сказала им своего настоящего имени вместо вымышленного? – Фразу Гын Джу произнес шепотом, благослови и сохрани его языческие боги его народа. – Зачем посылать их на поиски Мур Клелл, а не Кобальтовой Софии?

– Это хороший вопрос, – согласилась София. – Рискну предположить, виновная сторона сочла, что таможенники не поверят такому заявлению, учитывая, что я двадцать лет как померла.

– А если бы местные поверили, они бы подняли шум, да? – сказал Гын Джу. – Очень большой шум, если они хоть что-то соображают. Так почему не скажешь им, кто ты? Возможно, они отложили казнь на приличный срок, чтобы привлечь побольше внимания к этой истории.

– Думаешь, поверят? – покачала головой София. – Мы обречены, мальчик. Можешь с легкостью разболтать все королевские тайны и умереть не отягощенным секретами. Мы оба знаем, что Чи Хён инсценировала похищение. Единственное, чего я не пойму, – почему ты не пошел с ней, если ее любишь?

– Я люблю? – Гын Джу сглотнул. – Я не люблю. То есть да, или, скорее, нет… Конечно, она моя госпожа, так что я… Гм.

– Ого! – сказала София, отлично узнавая это чувство. – Да ты здорово увлекся. Она ведь подарила тебе меч, верно? Тритигр, должно быть, стоил ей куда больше недельного содержания.

– Это не три, а четыре, – возразил Гын Джу, даже не пытаясь скрыть гордость. – Он принадлежал ее семье три поколения, а оружейница была угракарийка и могла проследить свою линию до Затонувшего королевства. Она не передала свое искусство наследникам, и такого меча в мире больше не найдешь. А теперь он в грязных руках ранипутрийцев – благодаря тебе.

– Ранипутрийцы куда чистоплотнее непорочных, так что на твоем месте я бы не ходила по этой дорожке. И ты все еще жив единственно благодаря мне: если бы убил тех таможенников, нипочем бы не выбрался из гавани. Помнишь маяки у входа в гавань? Там дежурят лучшие лучники в доминионе, только и дожидаясь повода пристрелить какого-нибудь безмозглого иноземца.

– Лучше умереть с ее мечом в руке, чем без него, запертого в каком-нибудь ящике, – возразил Гын Джу.

– Что ж, из этого бы получилась неплохая баллада, – сказала София. – Не могу поверить, что забрали Мордолиза. Оскорбление хуже некуда.

– Почему ты думаешь, что Чи Хён сбежала, а не была похищена? – спросил Гын Джу.

София успела удержать улыбку, ничем себя не выдала. Может, он просто хотел поговорить не о преступлении, в котором ее обвинили, а о чем-то другом, но по искательному тону она догадалась, что Гын Джу, похоже, купился на запущенную ею байку о неминуемой казни при посредстве толстокожих. Ладно – может быть, их действительно скоро убьют, но по другим причинам и, вероятно, не с помощью слона – эти животные редко встречаются за пределами пары дальних восточных доминионов.

– Принцы и принцессы все время устраивают самопохищения, – пояснила София. – Мне показалось, что она похожа на отца, а это уж точно было бы в его стиле. Добавим отсутствие требования выкупа – и я полагаю, ее склонил к бегству Феннек. Для тебя это брат Микал. Они, наверное, где-то трахаются как кролики, пока мы тут ждем ужасной смерти.

Гын Джу скрестил руки на груди:

– Нет!

– Нет? Гын Джу, мальчик мой, поверь, ты в таких делах ни демона не смыслишь. Дерзкая юная принцесса вляпалась в договорной брак, и тут появляется среброязыкий лис с обещаниями прекрасной новой жизни где-нибудь далеко в Усбе, или в империи, или в какой-нибудь еще более экзотической стране. Сейчас он ей, наверное, уже заделал ребенка и исчез вместе с ценностями, которые они прихватили из Хвабуна. Могу поспорить, она слишком растеряна, чтобы вернуться домой и признаться, что носит бастарда, зачатого от своего наставника.

– Нет! – возразил Гын Джу, с бо́льшим нажимом. – Ты ничего не знаешь.

– Я знаю человеческое сердце, дитя, а его не поймешь, обучая кройке и шитью озабоченную богатую девчонку. – София понимала, что это подло, но надо было спровоцировать его на откровенность. – Уверена, ты считал, что вы закадычные друзья, делитесь всеми секретами, но правда в том, что аристократ никогда не бывает вполне откровенен со слугой, особенно со стражем добродетели. Вы, ребята, известные сплетники, и…

– Мы любим друг друга, – заявил Гын Джу. Слезы бежали из-под его вуали, но голос был тверд, как добрая сталь. – Такой, как ты, старухе с холодным сердцем этого не понять.

– А, любовь госпожи к рабу и слуги к хозяйке, – сказала София, в этот миг даже презирая себя. Забавно, обычно она не колеблясь играла людьми, но почему-то этот разговор вызывал у нее острое недовольство собой. Однако отступать было поздно, и она нанесла смертельный удар: – Наверное, принцесса уже забыла о своем женихе, а тебя вот-вот казнят, и все из-за…

– Мы любовники, – тихо сказал Гын Джу, вытирая лицо и глядя в землю. Он моментально подавил спровоцированную Софией ярость. – Я умру за нее – может, сегодня, может, позже, – но никогда в ней не усомнюсь. Она меня не забыла. Она меня не забудет.

– Любовники? – (Вот это новость!) – Но… так же не бывает… Разве вам не приходится давать какие-то серьезные, мать их, клятвы…

– Я бы лучше нарушил тысячу клятв, чем разбил сердце Чи Хён, – прервал Софию Гын Джу, опять прислоняясь к стене. – Я люблю ее с того самого дня, как начал ей служить, но никогда не смел и мечтать, что это будет чем-то большим, чем… чем то, что ты сказала. Привязанность госпожи к рабу. А потом, в ночь Осеннего равноденствия, после того как мы отбились от гигантского духа на тыквенных полях, я помогал ей раздеваться перед сном, и…

– И что?

– И она выразила свои чувства ко мне более чем ясно, – чопорно сказал Гын Джу.

– Угу-у, – протянула София. – Слова мало что значат для богатых деток, Гын Джу. Не люблю приносить дурные вести, но если бы ты и вправду попробовал зайти дальше и что-нибудь сделать, она бы остыла быстрей, чем ты успеешь сказать: «Запретный плод на вид слаще, чем на вкус».

– А если бы молодая лейтенантка Бань свесила свою ветку со спелым плодом, то что бы ты сделала, дотянувшись? Обтерла бы его рукавом, надкусила и выбросила? Я видел, как ты всю дорогу пожирала ее глазами.

– А еще ты видел, как плохо это закончилось.

– Чи Хён любит меня, София, и я люблю ее, и даже если ты столь низменна, что веришь, будто необходимо плотское завершение, что ж… Будь покойна, мои клятвы осыпались, как перезрелые груши, отвергнутые даже…

– Да поняла я, поняла! – перебила София. – Откуда такая поэзия, Гын Джу? Ты за весь наш круиз ни разу даже песни не исполнил музыкальными вечерами, а теперь, когда речь зашла о принцессе, выдаешь самый пикантный стих по эту сторону Отеанских садов.

– Я никогда не осквернил бы ее память участием в вашем так называемом музыкальном вечере, – язвительно отозвался Гын Джу. – И обещаю следить за языком в присутствии столь взыскательного критика, как ты. Что касается твоего вопроса – да, есть священные клятвы, которые мы обязаны принести, прежде чем приступим к несению службы, и да, я нарушил их, и нет, я не горжусь тем, что их нарушил, но…

– Ага, понимаю, – сказала София, припоминая множество торжественных клятв, которые она за свою легендарную карьеру исказила, творчески переработала или просто проигнорировала.

– Даже смешно, знаешь. – Голос Гын Джу звучал весьма злобно, что вполне соответствовало моменту. – Сколько ночей мы с Чи Хён не спали после этого, и как часто наш разговор сворачивал на тебя – Предводительницу Негодяев, единственную женщину на всей Звезде, которая отказалась принять то, что мир предлагал ей; которая прожила жизнь на собственных условиях, которая умерла, но не покорилась. И вот я узнаю, что ты на самом деле вполне жива, и начинаю воображать, будто мы почти друзья после всего, что пережили на корабле… Но ты совсем не такая, как в легендах. Ты всего лишь слуга отцов Чи Хён, трусиха, которая сдается – вместо драки, подлюка, лезущая в сексуальную жизнь чужих тебе людей… Ты всегда была таким ничтожеством? Сказки о тебе – сплошное вранье? Ты вообще была когда-нибудь той женщиной, о которой рассказывают эти легенды?

София посмотрела на пальцы, покрытые шрамами. Морской воздух сыграл с ними злую шутку: эпизодическая боль, возникавшая в Курске, переросла в ежедневные приступы артрита. Она заслужила все, о чем говорит этот мальчик, тем не менее хочется задать ему трепку. София сжимала зубы, пока желание не прошло, а после вздохнула и села рядом.

– Это справедливо. Я пыталась взбесить тебя, чтобы добыть правду, и получила больше, чем искала. Прости меня, Гын Джу. – София ощущала, что произносит эти слова от всего сердца, но удивилась, закончив совсем иначе: – И кстати, поскольку лишение принцессы невинности – наверняка худшее преступление, чем помощь ей в побеге, то почему бы не рассказать обо всем остальном? Я с самого начала понимала, что ты ей помог, а теперь знаю почему, так давай покажи всю картину. Ты расскажешь правду, а я прослежу, чтобы вы с Чи Хён воссоединились.

– Я-то думал, нас могут казнить в любой момент, – сказал Гын Джу, и вялая улыбочка показалась у кромки его вуали. – И разве ты не должна вернуть Чи Хён в Хвабун?

– Я попадала в куда более опасные места, чем это, и все же помогала товарищам, – ответила София, хотя в данный момент у нее не было никаких спасительных идей. – А что касается ее возвращения домой, к родителям, так оно зависит от того, получу ли я от них и Феннека более интересное. Мне нужна армия, а кто возьмется ее финансировать, не так уж и важно. А еще, признаюсь, у меня есть романтическая жилка.

– О да, ты меня поразила своей сентиментальностью! «Трахаются как кролики»!

– Опять верно, – признала София и обнаружила, что говорит с этим печальным мальчиком откровенно, как с верным другом. – Я прячу эту черту характера лучше, чем ты, но мы здесь по одной и той же причине. Любовь – вот что живет во мне и гонит меня, Гын Джу, любовь к мужчине и его народу. Любовь к тем, кого я больше никогда не обниму и не поцелую, с кем не посмеюсь за кружкой крепкого.

Судя по его лицу, он верил, и это породило впечатление, что он теперь должен ей, причем никогда не узнает, как много должен.

– Так что вот она я, и клянусь каирном покойного мужа хранить твою тайну, пока меня не заберут демоны. Ну, хватит, давай отдохнем.

Гын Джу некоторое время молчал, потом встретил ее взгляд. Выдержал его.

– Хорошо, я все расскажу. Чи Хён…

Где-то неподалеку в коридоре с грохотом распахнулась дверь, и София с Гын Джу вскочили на ноги. Их зарешеченная камера, одна из нескольких, выходила в узкий коридор таможенного здания. К решетке подошли четверо. Предвечерний свет, проходящий через световые люки, заставлял офицерские сари сиять, как огненные кораллы. С завязанными глазами Софию и Гын Джу вывели из камеры.

Двери по обе стороны от них распахнулись и затворились, и они очутились на улице; дразнящие запахи города вряд ли могли сравниться с ароматами тесного «Клюва журавля», но буйство звуков куда резче било по ушам. Вверх по лестницам и вниз по пандусам провели их, слепых, мимо дыма и гама таверны или тубачни – а после в очередную дверь. Здесь, внутри, было гораздо тише, хотя все равно проникал гомон сквозь стену, и, после того как София споткнулась на слишком мягком полу, с ее головы наконец сняли повязку.

Ослепленная зеленым светом, София потерла глаза тыльной стороной кисти. Ни ее, ни Гын Джу не связали, и она, прикрываясь ладонью, чтобы не выдать интереса, по мере возвращения зрения осматривала просторную комнату в поисках выхода. Ужальня, пол устлан подушками, встроенные в стены инсектариумы кишат тараканами, многоножками, ледопчелами и дюжиной других разновидностей ядовитых насекомых. Между стеклянными камерами сидит ранипутрийка в маске, куда более подозрительная, чем таможенники, которые их привели, а теперь быстро вышли через дверь позади.

– Я не поверила, когда получила письмо Канг Хо, но вот ты здесь, – произнес знакомый голос, заставив Софию отнять руку от лица и посмотреть в заднюю часть комнаты, где на кушетке развалилась фигура. Мордолиз лежал у ее ног, и она, поднимаясь, потрепала его по голове. – Тебе, наверное, теперь дадут новую кличку: Ходячий Призрак или что-нибудь в этом роде.

– Сингх, – сказала София, разглядывая былую сподвижницу.

У Гын Джу отвалилась челюсть, когда он осознал, что находится в обществе еще одной легенды, само́й Второй Негодяйки.

– Давно не виделись, кавалересса.

Если Канг Хо подразмяк, то Сингх стала только жестче, как доспех из высушенной солнцем кожи. Ее черное сари сияло золотыми лунами и серебряными солнцами, а кольцо в носу и висячие браслеты поблескивали в свете инсектариумов, но, несмотря на бесхитростный повседневный наряд, от этой женщины исходила властная свирепость. Ее волосы остались черными как смоль, хотя теперь были заплетены в две косы вместо узла, – София мельком задумалась, вдова Сингх или разведена. Ее некогда буйные навощенные усики наконец-то дали себя приручить; роскошная кривая, словно лук, полоса волос над верхней губой теперь держала форму скорее привычно, чем вынужденно. При виде рыцарки, по-прежнему красивой, пусть и надменной красотой, с новыми шрамами на подбородке, щеках и босых ногах, иссохший рот Софии наполнился слюной. Сингх выглядела демонски хорошо после всех этих лет.

– Полагаю, это тебя я должна поблагодарить за столь суровые обвинения против нас? – спросила София, делая шаг к Сингх.

Одна из телохранительниц метнулась от стены и встала между старыми подругами.

– Я решила, что тебе понравится. – Сингх, к досаде Софии, не отозвала свою крепышку. – Ждала тебя всю неделю. Канг Хо думал, вы приплывете быстрее.

– Забавно, Канг Хо утверждал, что не знает, как тебя найти, – сказала София.

– Ах вот что он тебе сказал? Типично для него. Тебе надо было сначала поискать меня, сестра: все пошло бы совсем иначе. – Сингх положила руку на плечо охранницы, и та сместилась в сторону, оставив Софию смотреть вверх, в обведенные черным глаза более высокой подруги.

София вздохнула. Не видно Шипоножки, которая обычно сворачивалась вокруг шеи хозяйки, как тускло-чешуйчатое ожерелье. Если у Сингх больше нет ее демоницы, это на руку Софии – наконец-то, демон раздери. И все же, выбирая из всех Негодяев противника для рукопашной, она бы предпочла кого угодно, только не Сингх. Судя по песням, рыцарка тренировалась в воинских искусствах с того дня, когда вышла из колыбели. Опыт Софии говорил, что следует считать это преуменьшением, а не наоборот.

– Дай угадаю, Канг Хо не просил тебя помочь в поисках его дочери?

– О, София, – печально ответила Сингх. – Он просил убить тебя.

– Ну да, ложится в схему, – сказала София и спешно, пока рыцарка не бросилась на нее, проговорила: – Вызываю тебя на честный поединок, кавалересса. Если одержу верх, ты снова будешь подчиняться моим приказам и поможешь найти остальных, начиная с Феннека. Мы опять собираемся на войну.

Сингх склонила голову набок, и София мысленно возблагодарила безумный кодекс чести ранипутрийских рыцарей.

– А если проиграешь, генерал, тогда что?..

София прыгнула на Сингх. Внезапность могла дать ей фору, но больше рассчитывать было не на что. И форы той не хватило.

Глава 24

Выучив имя, которое дядя Трусливый взял среди внешнеземцев, Мрачный с дедушкой надеялись, что оно поведет их по следу, но все обернулось иначе. Ни Мрачный, ни дедушка не знали на багряноимперском языке других слов, кроме пары-тройки ругательств, а никто из встречных не говорил на наречии саванн, и очень редко попадался человек, говорящий на непорочновском. Большинство имперцев, конечно же, слышали о могучем воине по имени Марото, но всякий рассказчик посылал искателей в новом направлении. Расспросы о Хортрэпе Хватальщике оказались еще менее плодотворными, они вызывали тревогу, если не открытую враждебность.

Один след привел к исполинским деревьям Мешугга, цеплявшимся к отвесным восточным стенам Черных Каскадов, как балянусы к затонувшему кораблю. Другой заставил идти по всей протяженности Хартвейна – туда, где река впадала в озеро Юсифуг и вращала плавучий город Змеиное Кольцо в вечном водовороте. Случались приключения, раскалывались черепа, покорялись могущественные враги, но если бы Мрачный хотел всего этого дерьма, то остался бы в Мерзлых саваннах. Затем, когда лето сменилось осенью, а дух Мрачного упал и уподобился стелящемуся туману в храме Черной Стражи, где они снова тщетно преследовали свою цель, наступил неожиданный поворот.

Пока дедушка, заявив о провале миссии, дремал на упавшей колонне, Мрачный бродил по пустым улицам, размышляя о сверхъестественной чуждости этого места. Люди не зря назвали Эмеритус Покинутой империей, уж это точно, но он все никак не мог уместить в голове размеры того, что видел вокруг. Взять, к примеру, храм: он посвящен кому-то или чему-то, называемому Безликой Госпожой, что звучит, конечно, странно, но еще более странно выглядит. С некоторых пор клан Рогатых Волков преклоняется Падшей Матери – довольно похожее имя, и сам собой напрашивается вопрос: эта Безликая Госпожа – та же самая богиня, что и в Самоте, и в саваннах, только зовущаяся по-другому? Такое случалось довольно часто, если верить миссионерам, тянувшим Вороненую Цепь вверх по Северо-Восточному Лучу: оказалось, что Рогатые Волки почитали Падшую Матерь задолго до того, как обратились, просто звали ее Среброокой и считали великой прародительницей, которая всюду бродила, убивая великанов, и в конце концов взошла в ночное небо, чтобы стать луной, вместо, ну, вы понимаете, Единого Истинного Бога Всего Сущего.

Что до новой веры, в ней было несколько хороших историй, но по большей части они казались Мрачному совершенно дурацкими. Нестыковки, неувязки и всякие прочие ошибки закрадываются в любую легенду – так, например, люди не могут сойтись во мнении, богами являются Древние Смотрящие или демонами. Но когда он указал на несоответствия в историях Вороненой Цепи отцу Хамблу, священник велел ему повторять кучу бессмысленных слов и пороть себя хлыстом, пока кровь не потечет из спины. Это явно контрастировало с поведением дедушки, который имел привычку долгими часами спорить с внуком о подробностях той или иной саги или песни. После того случая с отцом Хамблом Мрачный берег свои наблюдения только для ушей престарелого родственника.

Как ни крути, вера – штука непонятная и ненадежная. Можно подозревать, как это делает Мрачный, что дедушка прав: во всех легендах перемешаны равные меры мудрости, правды и вздора. А можно, как истинные верующие, ни в чем не сомневаться и создавать великие империи, чтобы чтить одну-единственную легенду, как это сделано здесь, на Юго-Восточном Луче. Но в конце своего следа ты все равно окажешься гниющим в земле. Неудивительно, что Черная Старуха построила себе Медовый чертог в Земле-под-Звездой, чтобы все достойные герои могли когда-нибудь собраться вместе. Цепные говорят, что Падшая Матерь обитает в чудесной пещере в центре всего сущего, а клан Шакала почитает Северо-Восточные Врата, прорезанные Блудливым, когда тот сбежал от своего чудовищного отчима. Естественные дела, и они становятся тем очевиднее, чем больше историй ты знаешь.

Как бы там ни было, по пути в Эмеритус они выудили из местных пару легенд, но очень немногие вообще хотели говорить об этом. Удивительно, обычно человек желает вывалить на тебя всевозможную ерунду о своих соседях. Здесь же никто не рвется потолковать о Покинутой империи, о том, как она была покинута, или о том, что за договор был у ее жителей с их божеством.

Еще бо́льшие странности начались вчера, когда Мрачный с дедушкой наткнулись на статую этой Безликой Госпожи. Разбитый на громадные куски монумент лежал поперек площадки из четырех блоков, на вид сделанных из угля, и издавал слабое гудение, которое Мрачный ощутил в зубах. Странно, конечно, но не сказать, что диво дивное.

Более странным казалось то, что все здания и улицы здесь были лишены красок, и даже листья декоративных деревьев серели, словно шуба старого Волка. Если бы дедушка не сохранил прежний цвет, Мрачный решил бы, что шалят глаза. Вершиной странности были размеры этого сооружения – оно называлось храмом, но превосходило по величине почти любой город внешнеземцев, посещенный Мрачным и дедушкой. Храм размером со столицу, и притом совершенно пустой.

На юго-восточной границе империи и Луча Эмеритуса пришлось пересечь скверное болото. Несколько ныряльщиков за болотным жемчугом махали из каноэ, когда Мрачный с дедом шагали по широким мосткам из окаменевшего дерева, ведущим в храм Черной Стражи. Теперь, после недели поисков в пустых зданиях и на безлюдных улицах, не осталось сомнений, что они здесь единственные живые существа. Ни горожане, ни поселенцы не появлялись в этом мегаполисе; ни звери, ни птицы, ни насекомые. Заброшенный город мог бы и напугать, но Мрачный впервые оказался в таком месте, где не было демонов, обычно неотступно следовавших за ним. Это было здорово, особенно после более близкого знакомства с этими тварями по милости ужасного колдуна Хортрэпа. Кроме того, Эмеритус немного напоминал ему родину постоянным холодом унылых затененных проспектов, который скрашивался ясным синим небом и оранжевым солнцем середины лета. Мир, по которому они шли, был серым и пустым, но страна, полная цвета и сияния, парила вверху, просто была вне досягаемости. Мрачный поймал себя на раздумьях: уговорит ли он дедушку задержаться здесь на неделю, чтобы получше исследовать вымерший храмовый город.

Мрачный был не так воспитан, чтобы красть у мертвых – если именно смерть забрала обитавших здесь людей. Но уж в том, что он восхищается покинутыми ими сокровищами, наверняка нет никакого вреда. Все осталось на месте: в безлюдных лавках и трапезных, в хижинах и дворцах, в конторах и молельнях. Свежеприготовленная пища стояла перед святилищами и на многих столах. Запахи сводили с ума, особенно в одном скромном жилище, где на холодной плите скучал теплый горшок с чечевицей; полузабытые ароматы бербере и перца уносили Мрачного домой, на материнскую кухню…

Но Мрачный не был вором. И кроме того, как бы ни расходились между собой рассказы о падении Эмеритуса, одно утверждение оставалось неизменным: население исчезло примерно пятьсот лет назад. Какая бы сила ни сохраняла чечевицу теплой и аппетитной столько веков, Мрачный сомневался, что его тоскующий по дому желудок примет такую пищу.

В кои-то веки дедушка согласился с его соображениями, и они ограничились имперскими галетами, опасаясь даже разжечь костер из того топлива, какое могли наскрести вокруг.

Но даже при этом исследование храма питало Мрачного странным образом, который он затруднялся описать словами. Мир живших здесь людей оставался непонятным, хотя все их имущество лежало на виду, и еще долго, после того как дедушка сменял его на вахте, он лежал без сна на пыльной улице, размышляя о назначении какой-нибудь гигантской механической штуковины или о символизме, заключенном в реалистичном изображении рыдающего лосося. Дедушку это запустение, похоже, выбивало из колеи, но он все дольше дремал днем, и Мрачный надеялся, что так будет и впредь.

Сегодня блуждания уводили Мрачного все дальше и дальше от их лагеря, разбитого в аккуратном парке, где огромные серые газоны и готовящиеся плодоносить бледные фруктовые деревья выглядели тщательно подстриженными, где ни единый сорняк не пробился на бесцветной клумбе. Пройдя этак с час, он свернул на очередной, ничем не выделяющийся проспект, который они с дедушкой еще не осматривали. Он понял, что здесь они не были, так как в слабо фосфоресцирующей пыли, которая покрывала пол храма Черной Стражи, не оказалось человеческих следов. Еще до того, как добрался до перекрестка, Мрачный почему-то решил, что эта новая дорога упирается в большую стену всего в паре кварталов впереди.

Так и есть. Выйдя на середину улицы, он прикинул на глаз размеры тупика. Здания по обеим сторонам были такими же строго белыми, плотно поставленными домиками, какие выстроились вдоль большинства дорог в храме, но эта дорога не упиралась в стену, а вела в высокую арку, а за аркой виднелись Врата. Или возможно, у Врат дорога не кончалась, а начиналась – вопрос перспективы.

Мрачный понял, что маслянистая черная лужа, заполнявшая обнесенный резными стенами дворик по ту сторону арки, – это Врата. Понял потому, что уже видел однажды их близнеца, когда был непоименованным щенком. После битвы, отнявшей у дедушки ноги, Мрачный тащил его домой, и они миновали на расстоянии мили-другой Врата Кремнеземья – лоскут тьмы на горизонте. Война началась из-за того, что клан Шакала похитил и принес в жертву нескольких Рогатых Волков, скормив их этой зияющей в земле пасти, которую они называли Ненасытным Богом. Шесть ночей спустя Мрачный уже был в безопасности, дома, в своей постели. Демоны дождались, когда он совершит ошибку и начнет смотреть сны, и поволокли его обратно к Вратам, донеся аж до постамента у самого края тьмы, прежде чем он проснулся. Рогатые Волки – не безумные дикари, верящие, что если ты умер во сне, то умер по-настоящему. Но Мрачный знал из песен, что демон может причинить вред спящему, если найдет лазейку и проберется мимо амулетов, висящих на дверях и окнах. Девять следующих ночей ему снились Врата, и каждую ночь демоны подтаскивали его все ближе и ближе к подрагивающему краю бездны.

На десятую ночь, перед тем как заснуть, он попросил демонов больше его туда не носить. В знак серьезности своей просьбы сковырнул струпья на ранах, полученных при спасении дедушки от снежного льва в тундре, и уплыл в сон, а демоны принялись кормиться капающей с его рук кровью. Тогда ему снился полет, а не Врата, и больше демоны уже не являлись. Странно, что он не вспоминал об этом много лет, даже после встречи с Хортрэпом на равнинах…

Теперь он стоял перед вторыми Вратами и понимал, что давно забытые видения оказались правдой. Потому что этот проем в земле выглядит идеальным отражением того, что снился еще мальчишке, никогда не покидавшему Мерзлые саванны. И сюда, в опустевшую землю Эмеритуса, куда впервые за много веков забвения осмелились вторгнуться только Рогатый Волк и его дед, явились все демоны, которых он не замечал с момента входа в храм.

Хотя Мрачный вовсе не спал и никакой колдун его не зачаровывал, демоны все равно материализовались, появившись не из Врат, а из клубов пыли, поднятых его ветхими сапогами. Они поднимались, спиралями завиваясь вокруг него, – шорох чешуи и шерсти покалывал кожу, и мускулы, и кости под ними, – а потом взвились высоко в воздух: крылатая жаба и змея с плавниками, насекомоподобный грызун и ракообразное с собачьими лапами, и сотня тысяч иных порхающих и ползающих чудищ. Демоны объединились в извивающийся смерч, который тянулся от пыльных камней мостовой в небо.

– Ай, мать твою! – сказал Мрачный, не особенно надеясь выбраться живым из этой переделки.

Дедушка ошибался насчет некоторых вещей, даже насчет очень многих вещей дедушка ошибался, но оказался прав в одном: «Не уходи далеко и не дай себя убить в этой дыре, пока я сплю». Извини, дед.

Демонический вихрь сжался, уродливые части сложились в еще менее приглядное целое. Над Мрачным склонилась человекообразная фигура вдвое выше окружающих домов. Отвисшие груди, лицо без черт и протянутые к нему пальцы безостановочно шевелились.

– Не надо! – выкрикнул Мрачный, воздевая пустые ладони к кошмарной великанше. – Я не желаю тебе вреда!

Он тотчас же понял, что довольно глупо говорить такое сложенному из демонов исполинскому чудовищу, – и действительно, существо не остановилось. Ладонь длиной с половину Мрачного врезалась ему в бок, пальцы толщиной с его бедро сомкнулись вокруг тела. Земля ушла из-под ног, и перед поднятым на несколько этажей в воздух Мрачным открылись истинные размеры храма; врата маленькой лужицей лежали у ступни великанши… Не то чтобы он разглядывал панораму города, раскинувшуюся под ним, – нет, он сосредоточился на огромном лице, к которому подносила его рука: пустой овал, столь же густо-черный, как сами Врата.

Пока он смотрел, испытывая тошноту от первого в жизни подъема так высоко и так быстро, кромешная мгла лица растеклась вниз по сложенной из шевелящихся тварей шее. Потом пошла ниже, по груди и плечам; отдельные демоны становились твердыми и неподвижными, когда чернота прокатывалась по ним и сквозь них. Демоны, что составляли держащую Мрачного руку, встревожились, когда мгла двинулась по ней; их клювы и жала отчаянно тыкались в него. Они будто страстно жаждали сбежать от ползущей тьмы и поэтому пытались взлезть на Мрачного или просочиться сквозь него, но не могли покинуть ловушку, вынужденные вращаться вокруг схваченного ими человека. Были ли они, как и он сам, пленниками чего-то большего?

– Я… что-нибудь сделаю, – сказал он, обращаясь к самому себе, к демонам, державшим его, и к огромному черном лицу.

К Безликой Госпоже, в честь которой, очевидно, воздвигли этот храм. К божеству исчезнувших жителей Эмеритуса. По крайней мере, к одному из божеств.

– Что ты сделаешь?

Мрачный на самом деле не ожидал ответа, но когда в ушах щелкнуло и он услышал, как его собственный голос задает этот вопрос, в маслянистых глубинах великанского лица расцвело далекое созвездие. И хотя эти огоньки тотчас растаяли во тьме, пришел новый вопрос, сопровождаемый новой вспышкой далеких звезд:

– Что ты предлагаешь?

А что у него осталось? Его телом и разумом божество уже завладело, и Мрачный не был настолько глуп, чтобы полагать, будто оно пожелает что-нибудь из его скудных пожитков. Дедушка? Мрачный нахмурился, осуждая себя: небось через считаные мгновения сам отправится к предкам, а допустил подлую мыслишку насчет продажи самого любимого родственника. Что бы сделали Черная Старуха или Блудливый, если бы попали в такую передрягу?

– У меня мало что есть, – ответил он, охваченный не то чтобы ужасом, а скорее… благоговением? Точно, благоговением, но не таким сильным, чтобы оно лишило способности думать или говорить. Все было как во сне. – Сделаю то, что ты пожелаешь, наверное.

Мрачный разбирался в желаниях богов не лучше, чем в побуждениях демонов, но понял, едва договорил, что сделал глупейшее предложение. На этот раз, похоже, он случайно сказал правильные слова – ползущая мгла остановилась у запястья державшей его руки, и все демоны, окружавшие его, замерли. Гигантская голова придвигалась все ближе, и Мрачный понял: хотя на впитывающей свет поверхности лица нет глаз, Безликая Госпожа его рассматривает.

В пустых черных недрах затлела далекая искра. Она мигнула, увеличилась, разгорелась. Рванулась наружу, к самой границе мглы, приблизилась настолько, что Мрачный ощутил жар… И снова сжалась, всосав тепло обратно так быстро и породив такой холод, что капли пота замерзли, едва выступив на лице. Смоляная гора закрыла все поле зрения, хотя, как и с голосом божества, он не мог понять, перед глазами стоит эта картина или только в раскалывающемся от боли черепе.

Темная гора была полой, как рог для питья, и до краев наполненной людьми. Больше всего это походило на жилище лютомуравьев, кишащее диковинной жизнью. На глазах у Мрачного пылающее масло, пузырясь, вырвалось из глубин и помчалось по туннелям, плавя внутренние стены горы, сжигая всех толпящихся жителей, и изверглось из вершины, сопровождаемое огромным фонтаном пепла и дыма. Город, даже больше чем этот храм, с бесчисленным населением, был полностью уничтожен.

– Не, такое не сделаю, – сказал Мрачный. – Не умею. И даже если б умел, не сделал бы. Я Рогатый Волк, а не колдун и не демон.

– Ты – не сделаешь, – сказали мигающие звезды. – Это сделает София. Если ты ей не помешаешь.

София. Хотя и не тотчас, но Мрачный узнал имя. Былая начальница его дяди, еще с тех времен, когда Трусливый в первый раз искал счастья на Звезде, – если верить песням, услышанным Мрачным и дедушкой в пути. Невеста его дяди, судя по рассказам, погибшая еще до рождения Мрачного. Совершенно безжалостная, демонски умная и хитрая, чрезвычайно опасная. Королева Самота, которой даже смерть не помешала сеять безумие и беды. Призрак, вернувшийся из чрева могилы, чтобы разрушить всю Звезду.

– Ладно, – согласился Мрачный. – Помешать злодейству, конечно, было бы неплохо. Там же дети и все такое. А где она?

– Ты встретишь ее, как только найдешь своего дядю, – сообщило божество. – Под сенью кобальтовых знамен, в Багряной империи.

– Ага, – сказал Мрачный. – Спасибо.

Кольцо звезд мигнуло, похожее на световой рот, который улыбнулся в космических глубинах, и лицо заполнило весь мир, надвинувшись, чтобы проглотить Мрачного. Тот закрыл глаза, но вместо небытия получил нежный поцелуй. Ее губы были мягкими и теплыми, как у Крепчайшей, когда она еще не заслужила имя и не перестала с ним водиться. Крепчайшая была единственной женщиной, целовавшей его, и потому он не имел причин сомневаться в ее совете смотреть в глаза партнеру, когда получаешь такой знак симпатии. Подняв веки, Мрачный уставился на неохватную богиню и поцеловал ее в ответ. И ощутил это все внизу, в драгоценном месте, как в тот единственный раз, когда Крепчайшая положила туда руку и заставила познать девять видов блаженства, за которыми последовали двенадцать видов смущения. Здесь же было девять тысяч блаженств – и никакого удивления или стыда после.

А потом у Мрачного внутри все упало, и сам он тоже упал: державшие его демоны вырвались из черного запястья и растаяли в воздухе. Миг спустя он приземлился на крутой скат крыши, и, пока лежал, не в силах вздохнуть после удара, Безликая Госпожа над ним начала цепенеть. Послышался хруст, как будто во фьорде откололся громадный кусок льда, а потом с неправдоподобной, как и сама она, медлительностью богиня разлетелась на куски. Рука, отпустившая его, зацепила край крыши, послав в воздух тучу расколотой черепицы, но основная часть богини упала назад, сокрушив здание на дальней стороне улицы. Облако пыли и мусора окутало храм на мили вокруг, а когда рассеялось, от Безликой Госпожи не осталось ничего, кроме еще одной разбитой статуи. Мрачный растерянно оглядел обломки и вытер рот тыльной стороной кисти. На руке осталась темная полоса.

– Во имя всех предков и всех нерожденных, что с тобой случилось? – возопил дедушка, когда Мрачный приплелся обратно в парк.

Никогда на памяти Молчуна старик не волновался за него так сильно, однако это обстоятельство огорчило, а не обрадовало. Меньше всего хотелось волновать дедушку.

– Говори, мальчик, все ли с тобой в порядке?

– Без проблем, дед, – ответил внук, быстро оглядывая себя: не поранился ли, слезая с дома. Никаких видимых повреждений. Как же дедушка понял, что случилось необычное? – Ты слышал шум?

– Шум? – Дед прикрыл рот ладонью, вытаращившись на Мрачного. – Что, во имя всех… Ты разбудил короля демонов, парень? Опять нашел этого Хортрэпа? Отвечай!

– Я узнал, где дядя, – сообщил Мрачный, надеясь, что это отвлечет дедушку.

Не сработало. Значит, лучше все рассказать и покончить с этим. Если бы кто-нибудь из предков пережил такое приключение, как бы потом звучал его рассказ? Небось не поскупился бы предок на сильные слова и ладные рифмы. Но Мрачный не дока по части слагания песен, ему лучше дается запоминание. Пусть кто-нибудь другой сложит песню, если сочтет историю Мрачного стоящей того.

– И… гхм… я встретил бога. Или правильнее сказать – богиню?

– Ух ты! – Дедушка обмяк у своей колонны, как будто это все объясняло. Пауза. – Она красивая?

Глава 25

– «Говорила тебе, что он не шпион», – с издевкой сказал Марото, передразнивая заносчивый тон девицы.

– Не я его отпустила, – возразила она, пиная ботинком грязную дощатую дверь камеры. – «Дуррра, он подстрижен как кхимсари, так что он должен быть кхимсари».

– Это адова куча работы – такая стрижка, – пояснил Марото. – Разве можно представить, что кто-нибудь, кроме сектанта, сделал бы такое с собой нарочно? Мелкое лживое дерьмо.

– Ну и что теперь? – В скудно обставленной комнатке Пурна повернулась лицом к Марото.

Даже в полумраке он видел, как жутко распухло ее лицо: губы разбиты, щеки ободраны, ухо заплыло. Имперцам пришлось с ней повозиться, чтобы свалить с ног. Однако Марото подозревал, что сам выглядит еще хуже. Уж точно он чувствовал себя паршивей – тут, конечно, не до соревнования, но Пурна имела силы мерить шагами комнатенку и пинать все, что под ногу попадется, а вот Марото не испытывал никакого желания подниматься с устланного соломой пола.

– Так и будем здесь ждать, когда нас казнят?

– Нет, – сказал Марото. – Наверняка сначала нас будут пытать, постараются вытянуть все, что мы знаем. Меня, наверное, измордуют, чтобы заставить Софию открыть ворота замка, то есть будут новые публичные пытки – пусть полюбуется со стены. «Ведьма, тут у нас твой Негодяй – открывай ворота, а то мы его выпотрошим!»

– И тогда что?

– И тогда они меня выпотрошат, потому что София не так глупа, чтобы им поверить. Если откроет ворота, погибнут все, а не только я.

– Нет, я имею в виду, что делать нам с тобой, если все равно будут пытать? Нападем на стражников, когда они придут за нами, или попытаемся заманить их в камеру раньше? Ты выглядишь неважно. Может, я их позову, скажу, что ты сдох и все провоняло? Потом сворачиваем им шею, забираем мундиры и бежим спасать остальных.

– Отличный план, – сухо отозвался Марото. – Даже если предположить, что тебе уже приходилось ломать чью-то шею и что отсюда можно выбраться, а это еще менее вероятно, разве нельзя найти занятие получше, чем вызволять этих никчемных шавок, которые даже не рискнули отбиваться, когда на нас набросились имперцы? Мы могли бы победить, если бы твои дружки не позволили схватить себя.

– А чего ты хотел, мы же спали! Кроме тебя, сэр Моя-Стража-Первая. – Пурна подчеркнула это уничижительным, брошенным свысока взглядом. – Может, если бы мы не кинулись на имперцев, удалось бы вообще всего этого избежать? Наврать, подкупить – ты хоть думал об этом?

– Мало о чем другом, – ответил Марото, решив не напоминать поганке, что она была первой, кто нанес роковой удар, когда имперцы подняли их.

Тогда он даже обрадовался, потому что имперские солдаты начали подступать к нему, ведь это означало, что он вправе отбиваться, не нарушая клятву… И ничего хорошего им это не принесло.

– Если бы мы действовали осмотрительно, был бы шанс не расстаться с Дигглби и остальными. Где бы они ни были, наверняка им достались апартаменты поприличней, чем этот кабацкий сортир.

– Так вот мы где? – Марото поморгал в затхлой полутьме.

Свет сюда просачивался только через тростниковую, или из чего она там, крышу, давно мечтавшую о починке. Похоже, это не слишком надежная тюрьма…

– Ага, в заведении для деревенских засранцев, судя по развешанным по стенам рыбьим чучелам? И как долго ты был в отключке? Я думала, притворяешься, чтобы тебя не допросили с ходу.

– Этот прием называется вживанием в роль, я ему научился у усбанских уличных актеров-импровизаторов. Пока я шатался с труппой, дюжину человек из нее повесили – слишком хорошо ребята вжились в роли. Они не были бандитами или убийцами, но если играли бандитов и убийц, то…

– Ерунду мелешь, Марото.

– Вот что, помоги мне встать, а я тебе помогу дотянуться до потолка. Попробуем выбраться через верх. Командиры разместились тут же?

– Нет, похоже, что важные люди приходили из храма, который в паре кварталов отсюда. Остальных увели туда, а нас с тобой запихали сюда. – Пурна пялилась на черную стену, как будто умела видеть сквозь дерево и глину. – В этой таверне живут солдаты гарнизона. Они везде.

– Ага. – Здоровое ухо Марото практически ничего не слышало. – Сейчас довольно тихо.

– Пару минут назад было шумно, храпун. Похоже, они в ужасе разбежались.

– Лучше и быть не может, – сказал Марото, принимая поданную руку и вытягивая себя в вертикальное положение.

И то лишь частично – он просто сел, прислонясь к стене, но даже от этого движения перед глазами засверкали сверхновые, а из горла извергся вулкан. С годами он стал хуже переносить нокауты. Ффух. Что ж, по крайней мере, он еще не разучился блевать на себя.

– Жуть! – Пурна бросила его руку и отскочила, когда пошла вторая волна желчи.

Она схватила единственный предмет мебели в комнате – ночной горшок – и швырнула Марото в руки. Жест мог бы показаться запоздалым, но настоявшееся содержимое горшка вызвало из желудка еще одного демона.

Должно быть, пленники сидят здесь довольно долго, раз посудина полнехонька.

Мир отрезан от глаз, одежда пропитана ледяным потом, вонь мочи, дерьма и рвоты шевелит волосы в носу, сами заперты в темной грязной кутузке – все как в прежние времена. Марото будто почувствовал, как Крохобор ползет под его рубахой, но потом осознал, что это лишь струйка рвоты. Кромешное унижение словно перенесло его назад во времени, в последнюю ужальню, и ужасное понимание закралось под сжатые веки, под череп, в оцепенелый больной мозг: все это нереально. Пурна, другие пижоны, ожившая София – не более чем насекотический сон старого торчка. Он и правда загадал желание Крохобору, но просил не освобождения от насекотиков, вовсе нет, а чего-то еще более жалкого… И он почти вспомнил, почти ощутил крысиные усы на щеке, прощальный поцелуй демона… Но тут в его страдания вторглась Пурна:

– Ты это… Кхм… Что с тобой? Не заболел?

Марото стер слезы со щек. Он сказал себе, что это слезы радости возвращения в милую добрую реальность из кошмара наяву, но печальная правда заключалась в том, что он плакал до того, как пришел в себя. Пурна села на корточки рядом и положила руку ему на лоб, как будто это хоть когда-то помогало.

– Лучше, – сказал он, потому что озноб и раскалывающая голову боль были всяко лучше, чем озноб, раскалывающая голову боль и неукротимая рвота после кайфа от паучьего укуса. Он попытался аккуратно поставить горшок, но в итоге вяло оттолкнул его в сторону. Пальцы онемели, чтоб их. – Бывало лучше. Бывало хуже. Дай мне секунду.

Потребовалась пара сотен секунд, но в конце концов Марото поднялся на ноги. Пурна посмотрела весьма скептически, когда он велел взобраться на него. Но так и не удалось выяснить, можно ли им выбраться через крышу, потому что вдруг распахнулась наружная дверь и зазвучали приближающиеся голоса. А вот и палачи. Марото мрачно предположил, что перед пытками узников не накормят.

– Приготовься, – прошипела Пурна, хватая горшок. – Я беру оружие, потому что я меньше.

– Всё для тебя, – отозвался Марото, морща нос и подкрадываясь к двери с другой стороны. Какой впечатляющий выход: герой, покрытый собственной рвотой, почти слепой от боли и без единого намека на самый вшивенький план. – Они готовы к сюрпризам, так что лей прямо в глаза. Попробуй их ослепить, прежде чем бросишься, а то нас просто перережут.

Вот теперь у них есть вшивенький план, или хотя бы на хвост той вши. Они приготовились, услышав, как отодвигается ржавая задвижка, а потом дверь открылась.

Пора!

За порогом стояли Дигглби, Дин и Хассан, и все трое отскочили с воплем ужаса, когда Пурна выплеснула содержимое горшка. Дин выронила арбалет и схватилась за глаза, оружие разрядилось, ударившись об пол, болт просвистел между бедрами Марото и засел в стене. Будь варвар хоть чуть-чуть ниже, он бы стал намного несчастнее.

– Ох, вашу мать, простите! – воскликнула Пурна, спеша на помощь блюющим спасителям.

Марото последовал за ней, силясь удержаться от нового приступа рвоты. Каждый шаг давался ценой мучений. Глянув мимо страждущих товарищей, он увидел, что приспособленный под другие нужды общий зал таверны пуст, только на полу лежат десятки спальных скаток и свалены предметы боевой экипировки, а столы громоздятся у стены. Приглушенный лязг металла, доносившийся снаружи, говорил, что солдаты столь своевременно освободили свои апартаменты, чтобы поучаствовать в какой-то стычке.

– Говорил я вам, надо было их бросить, – сказал Хассан паше и герцогине, отрывая заляпанный кружевной рюш и швыряя его в Пурну. – Один спит на посту, другая провоцирует имперцев в заведомо проигрышной ситуации, и оба бесполезны, как евнух на оргии.

– Я не спал, просто теперь слышу не так хорошо, как раньше, – объяснил Марото. – А если бы ты побывал на оргиях, сынок, то знал бы, что евнуху можно найти тысячу и одно применение, если вежливо попросить. Кстати, спасибо, что освободили нас. Как вам это удалось?

– О, это было ужасно, ужасно, – сообщил Дигглби, и теперь, когда зловонная жижа была где стерта, а где впиталась в его задубевший наряд, Марото дотумкал, что бывший ученик бледен и трясется не только от унижения, вызванного атакой Пурны. Карманный песик Принц выглядел таким же перепуганным и весь дрожал в объятиях хозяина. – Я никогда раньше… И надеюсь, никогда больше!

– Мы пережили визит кое-кого из твоих старых друзей, – пояснила герцогиня Дин, пока Пурна помогала ей встать. – Нас отвели в храм Цепи, на допрос к их начальнице. Она хотела знать о тебе все, и мы отвечали как на духу, но потом… Не могу точно объяснить, что случилось. Демонщина какая-то.

При этом слове затряслось все строение, утоптанный земляной пол содрогнулся под ногами. Марото догадался, в чем дело: скорее всего, со стен замка сбросили здоровенный кусок камня и он ударился о землю где-то поблизости. Но даже когда пыль осела и все расслабились, его продолжало трясти.

«Кое-кто из старых друзей». Она здесь.

– Будь проклято имя Творца, что там снаружи происходит? – спросила Пурна.

И тогда странность происходящего дошла до всех – они совсем рядом с осажденным замком, в трущобах, выросших вокруг стен, подобно молочным клещам на корке овечьего сыра. Но почему, во имя всех песен Самота, битва кипит здесь, если только не…

– Они вышли из замка, – сказал Марото. – Волчица покинула логово, вступила в бой с псами, загнавшими ее в нору.

– Безумие, – сказала Пурна.

– Ага, – согласился Марото. – Это на нее похоже.

– Шпион говорил, что имперцы многократно превосходят ее войско числом, и, повидав лагерь, через который нас вели, я этому верю, – сказала Пурна. – Зачем жертвовать своим единственным преимуществом?

– Вряд ли это ее единственное преимущество, – заметил Хассан. – Ведьма…

– Назови ее так еще раз, и я научу тебя приличным манерам, Хассан! – наставил Марото палец на дворянчика. – Ты изрядно потрудился, чтобы заслужить мое уважение; не стоит терять его так быстро.

– Ее? – переспросила герцогиня Дин. – Колдовство, про которое мы говорили, устроил…

– Старый друг, – произнес чересчур знакомый голос, и огромная фигура возникла в коридоре, уходившем вглубь таверны.

Гигантский заплечный мешок царапнул притолоку, когда гость вошел в помещение. Под капюшоном шафранно-желтой одежды виднелось иссохшее лицо мумии; предплечья, торчащие из рукавов, демонстрировали впечатляющие мускулы, бугрящиеся под плеснево-белой кожей. Огромная рука сжимала дубовый посох, увенчанный резной совой, которая указывала на собеседников крылом, а в другой пришелец небрежно держал булаву Марото, как будто бронзово-стальное орудие убийства весило не больше плотницкого молотка.

– Ох, гребаная греботня, он нас выследил! – пискнул Дигглби, прижимая свою воющую собачку к груди. – Послушайте, мы даже не знаем варвара, так что…

– Возьми себя в руки, Диг. – Дин перешла на фалутин, имперский жаргон для благородных. Как и большинство диалектов и сленгов Звезды, Марото понимал его прекрасно, и бледное чудовище, ухмыляющееся ему черными деснами, тоже. – Зачем бы он убил всех тех имперцев и отпустил нас, если бы хотел причинить Марото вред?

– Кто… – Пурна облизала распухшие губы, невольно робея. Ничего постыдного: незнакомец выглядел до крайности жутко. – Кто он такой?

– Редкий мерзавец, – объяснил Марото, изо всех сил стараясь ровно пройти через зал к ужасному старому колдуну. – Хортрэп Хватальщик, чтоб мне не жить и не дышать! Мои приятели сказали, что их освободил какой-то вонючий старый козлоблуд, но это слишком уж лестные эпитеты, чтобы я догадался, что речь о тебе.

– Это неправда! – возразил Хассан. – Клянусь жизнью моих друзей, мы такого не говорили!

– Марото Свежеватель Демонов, Бесстрашный Варвар, – сказал Хортрэп, делая легкое движение запястьем и посылая булаву в закрученный полет. Один из мелких клыков шумно врезался в балку, и тяжелое оружие крепко засело в потолке. – Я слышал, ты увлекся насекомыми, но теперь с облегчением вижу, что это просто иносказание и ты добровольно предоставляешь свои отверстия аристократам-дегенератам. Добавил что-нибудь новенькое в свою коллекцию экзотических генитальных болезней?

– Знаю, ты любишь посмаковать всякие гнойные выделения, но прости, дружище, – мне нечем с тобой поделиться, – проговорил Марото, глядя прямо в слезящиеся глаза Хортрэпа.

Не много нашлось бы таких высоких людей, как Хортрэп, не говоря уже о тех, кто мог выдержать его василисковый взгляд, но Марото и был из тех немногих.

– Ты выглядишь лучше, чем я ожидал, – кивнул Хортрэп, кривя губы. – Вот что скажу тебе, варвар: по старой дружбе разрешаю покатать во рту мои яйца. Нужно же как-то оздоровить твое зловонное дыхание.

Марото не сумел придумать в ответ ничего более грязного – и винил в этом сотрясение мозга. Так что он просто сгреб кошмарного старикана в медвежьи объятия. Хортрэп наводил на него жуть, потому что Хортрэп наводил ее на всех, даже на собратьев-Негодяев, но, вместо того чтобы держаться от колдуна подальше, как остальные, Марото всегда обнимался и дружески общался с ним. Стань Хортрэп им врагом, вряд ли кого-нибудь спасла бы близость к нему; наоборот, им оставалось бы надеяться, что кто-то – а «кто-то» всегда означало Марото – поспеет уложить поганца, прежде чем тот выкинет какой-нибудь мерзкий трюк. До этого ни разу не дошло, хвала богам, а потом был тот случай в Эмеритусе, когда Марото вытащил жирную тушу чародея из огня, и Хортрэп во всеуслышание поклялся всеми своими демонами: поскольку он теперь обязан жизнью варвару, то никогда не заберет его жизнь. Другой бы подумал, что этого маловато, но Марото, зная Хортрэпа хорошо, был рад принять и такую клятву.

Свирепый старикан ответил Марото таким же объятием, от которого заныли ребра, и варвар обнаружил, что его былое притворство превратилось в искреннюю симпатию. Ад и демоны, как приятно увидеть знакомое лицо, даже ужасное.

– Хортрэп Хватальщик? – Пурна подкралась поближе, пока друзья пикировались, и, как только они разомкнули объятия, девушка поклонилась колдуну. – Для меня большая честь познакомиться с вами, сэр.

– Честь, вот как? – вскинул заснеженные ветви бровей Хортрэп. – Не такое приветствие обычно я слышу, когда незнакомцы узнают мое имя. Где ты подцепил эту девочку, Марото, и какими баснями кормишь?

– Ничем он меня не кормит, – возразила Пурна, но, как только Марото одобрительно закивал, продолжила, заставив его поморщиться: – Как бы ему ни хотелось.

– Она мне нравится, – заявил Хортрэп. – Вижу, она больше похожа на тебя, чем эти трое. Эй, вы! Слышу, вы хотите улизнуть, но, поверьте, это плохая идея. На улицах идет бой, и я бы не советовал выходить наружу, пока все не закончится.

– Мы… мы… – Дигглби и остальные застыли перед дверью.

– Мы запирались, чтобы сюда не забежали усталые солдаты, – сказала Дин, адресуя презрительную гримасу Дигглби, чей колокольчик на воротнике сорвал попытку побега.

Хассан вздохнул и печально уронил тяжелый брус на место, надежно заперев себя и остальных в таверне.

– Это не план, а цыплячье дерьмо, в жизни не слышал трусливее хоть от героя, хоть от куренка, – сказал Марото. – Приготовьтесь, мы идем помочь Софии победить.

– У них, может, и цыплячье дерьмо, дорогой Марото, зато твой план – дерьмо слоновье, – возразил Хортрэп. – Ты и твоя помощница еле на ногах держитесь, да и после того, как моя цивилизованная попытка договориться с имперским командованием дала плачевный результат, мне бы тоже не мешало немножко посидеть и выпить, а не постоять и помахать оружием.

– Я должен ее найти, – уперся Марото, поднимаясь на цыпочки, чтобы достать до рукояти своей булавы. – Не буду ждать ни секунды.

В следующий миг Марото осознал, что Хортрэп с Пурной помогают ему приподняться и сесть. Очевидно, он еще не пришел в себя после трепки, которую ему задали подлые имперцы. Отныне он будет затыкать рот всякому пойманному шпиону, прежде чем тот скажет хоть слово, а потом оставлять привязанным к дереву. Если бы не дурацкая клятва, Марото бы просто крушил лазутчикам черепа. Но раз уж поклялся своим демоном, то приходится играть по правилам, иначе рискуешь навлечь на себя Черная Старуха знает какую беду. Нет более презренной формы военной жизни, чем лазутчики – профессиональные трусы, предпочитающие вынюхивать и убегать, а не драться честно.

– Не волнуйся, она довольно скоро будет здесь, – сказал Хортрэп.

– Это она прислала вас к нам на выручку? – спросила Пурна. – Королева София?

– Значит, она для тебя королева, девочка? А я-то, старый козел, думал, что она померла, когда ты еще не родилась!

Со всей надменностью, на какую была способна, Пурна заявила Хортрэпу:

– Даже не будь она жива, такая королева, как Холодный Кобальт, удержала бы корону даже в могиле.

– О-о-о, вещает в точности как ты, варвар. Неужели я сейчас услышу, что ты заделал еще одного наследника?

– Да нет же, ни в коем случае! – В голове у Марото постепенно прояснялось. – Еще одного? Называй меня глупцом, но не называй отцом, колдун. Для таких дел я слишком осторожен. Или хочешь сказать, что работа, за которую я тебе заплатил, то заклятье, наложенное на мои чресла, было пустым сотрясением воздуха? Коли так, у меня сейчас, наверное, куча наследников. А тебе придется за многое отвечать.

– Не мучай свою головушку, – хмыкнул Хортрэп. – Как и у всех богов, мои заклятья вечны, пока сильна вера. И как обычно, ты сразу даешь ответ, даже не дожидаясь моего вопроса.

– А ты, как обычно, отвечаешь на каждый вопрос двумя или тремя, – заметил Марото. – Давай для разнообразия поговорим откровенно, пока я не потерял терпения. Тебя София за нами послала? Это правда она?

– А ты не знаешь? – спросил Хортрэп, помогая Марото усесться на скамью, которую пижоны перетащили от стены.

Мановением руки и бормотанием Хортрэп вытащил стол из штабеля и заставил его проскользить к людям по полу, расшвыривая скатки. Трое дворянчиков взвизгнули, Пурна в изумлении раскрыла рот, а Марото просто порадовался: теперь есть на что опереться.

– Чего не знаю, колдун? – спросил Марото, которого уловки Хортрэпа уже слегка утомили. – Я тебя предупреждал насчет ответа вопросом на вопрос.

– Мой вопрос – не подколка, – помахал ладонью Хортрэп. – Сам только что прибыл сюда, по твоим горячим следам. Я, конечно, слышал сплетни о возвращении Кобальтового отряда – их все слышали, – но думал, что ты его уже догнал и увидел своими глазами. Только не говори, что имперцы даже не подпустили вас к замку.

– Нас захватили врасплох, – сказала Пурна. – Десять на одного.

– Часовой подвел, – вставил Хассан.

Они с Дигглби подтащили еще одну скамью, чтобы сесть напротив. Дин, достав карты, тасовала их на краю стола.

– Могучий Марото позволил негодяям преспокойно войти в лагерь и наброситься на нас.

– Слух у меня уже не тот, что прежде, – проворчал Марото. – Получил стрелу в ухо, пока защищал этих неблагодарных скотов пару месяцев назад. Значит, ты ее тоже еще не видел?

– Я искал тебя, как уже сказал, лет сто, наверное. По дороге случайно наткнулся на приятную компашку, которая тоже тебя искала. Но думаю, я ее опередил. Эй, вы, я тоже буду играть. В картах я не дока, так что строго не судите.

– Я этот кон пропущу, – произнесла Пурна и вместо Марото задала колдуну вопрос: – Кто его искал? Друг или враг?

– Ни то ни другое. Или и то и другое. Кто их разберет? – ответил Хортрэп, подмигивая варвару. – Вряд ли я стану портить сюрприз. Они настроены решительно, так что рано или поздно найдут меня.

– Поцелуй меня демон, если я скучал по тебе, – сказал Марото. – Зачем ты меня выслеживал, Хортрэп, какие у нас с тобой дела?

– Мы довольно скоро это выясним. Ты уже ответил на большинство моих вопросов, так что нам теперь лишь надо скоротать несколько часов, пока не придет сюда наш кобальтовый командир. Тогда мы оба перестанем волноваться насчет некоторых вещей.

– Придет сюда? – удивилась Пурна. – Зачем ей приходить сюда, если она ведет своих людей наружу?

– Он прав, разумнее просто подождать тут, – проговорил Марото. – Когда мы захватывали город, она водила войска из таверны в таверну, выкатывала бочки и наливала солдатам сама. Если это София, то она придет.

– Для начала я прикачу бочку нам один, – предложил Хассан, направляясь к внутренней двери, через которую вошел Хортрэп.

– Давай-ка я помогу, – сказал колдун, проворно протанцевав за ним. – Я уже рассчитался с трактирщиком и его семьей, так что лучше, наверно, составить тебе компанию.

Хортрэп с рождения был такой или взрастил свою странность? Марото не знал, что хуже.

Когда эти двое ушли, оставшиеся трое дворян уставились на Марото.

– Давайте сбежим, – предложил Дигглби, и Принц тявкнул – может быть, в знак согласия, а может, потому что был гребаным гавкучим спаниелем.

– Мы можем ему доверять? – спросила Дин.

– Стоит ли перерезать ему горло, если будет шанс? – Когда Марото шатнуло назад от вопроса, Пурна добавила: – Я слышала песни. Ты даешь мне слово, и…

В задней части таверны раздался визг, а потом Хассан ввалился в дверь, белее белил для лица. Никто не поспешил ему на помощь, хотя у большинства не было извиняющих обстоятельств, таких, например, как у Марото, не желавшего рисковать и делать резкие движения.

– Что? – спросила Дин, но Хассан только помотал головой и шатаясь поплелся к столу.

Похоже, только Марото заметил, что графские тапочки с кистями на носках оставляют темные влажные отпечатки на скатках.

– Ну, какая-то помощь от тебя была, – сказал Хортрэп, вернувшийся вскоре с большой бочкой, которая плыла вслед за ним.

Большинство волшебников держало свои трюки в секрете, а не щеголяло ими при каждом удобном случае, но только не Хортрэп. Вереница кружек проскакала в воздухе за бочкой, и пока Пурна и Дигглби глазели на это, разинув рты, Дин сосредоточила все внимание на картах.

– Какие ставки? Я играю только на конкретные вещи.

Пурна налила Марото, покуда Хортрэп вешал всякую лапшу на уши окаменевшим щеголям. Эль был кислый и терпкий, как сидр, но охлаждал пересохшее горло и воспаленный мозг. Пока Марото наблюдал за игрой, Хортрэп вынул резную черную трубку, которую сделала ему София еще во времена бесконечной кампании против короля Калдруута, которого в итоге лишила короны при помощи известного количества серебра и огромной толпы разъяренных крестьян.

Сколько может стоить такая трубка, задумался Марото, вырезанная Поверженной Королевой до того, как она завоевала Самот? Вероятно, на демонскую тучу больше, чем та сумма, за которую он заложил свою еще сосунком, сидевшим на медовых жальщиках. Как многие события тех времен, он не помнил, как расстался с трубкой, – помнил только день, когда не нашел ее и потянулся за новым не то могильным червем, не то скорпионом. После многомесячного преследования он все еще трепетал при мысли, что его уже не возьмут в отряд, и придумывал бесчисленные объяснения тому, что она не смогла его найти… Но уж карты на стол: возможно, она просто поняла, что он ненадежный сын сколопендры, и решила, что ей лучше послужит его отсутствие.

– Хочешь залезть в мой кисет? – спросил Хортрэп, и Марото осознал, что завистливо пялится на трубку колдуна.

– Не, мне и так хорошо. – Палочка тамбо, наструганная Хортрэпом и упиханная в трубку, изрыгнула столб едкого темного дыма, который пах больше ядом, чем тубаком, и даже останься у Марото его старая трубка, он ни за что не набил бы ее такой гадостью. – Похоже, герцогиня переблефовала тебя, старина. Будь повнимательнее.

– Редкую игру можно сделать интереснее, если относиться к ней слишком серьезно, – сказал Хортрэп. – И эту философию я считаю применимой ко всех аспектам моего существования. О, достойный вызов, граф Хассан, достойный!

Много партий спустя громыхнула дверь. Дигглби встал, Принц тихо зарычал из-под стола, но Хортрэп, даже не поднимая взгляда от карт, взмахом ладони велел паше сесть. У Марото замерло сердце, как после укуса громовой осы, и он, глядя на дверь, произнес вслух то, о чем наверняка думал Хортрэп:

– Если это она, то выломает.

Дверь снова содрогнулась. Застонало дерево, щепясь под железными полосами. Аристократы уставились на нее вместе с Марото, но Хортрэп вернул внимание Хассана к столу, подняв и без того солидную ставку на три динара.

Потом дверь подалась. В таверне горел свет – Хортрэп мановением пальца зажег лампы, когда солнце опустилось за промасленной тканью окон, – но снаружи было темно, как в подвале ужальни, и женщина, стоявшая впереди толпы тяжеловооруженных солдат, силуэтом обрисовывалась в проеме разрубленной створки.

Марото шатало, и он не встал, увидев наконец ту единственную, которая могла избавить от мук его израненный череп. У него напряглись глаза, в здоровом ухе закололо, и он затрепетал всем существом, как в пылу битвы, когда он переставал отвлекаться на все, что не касалось схватки.

София.

Она вошла в комнату, властная, как ей и надлежало, а за нею шел Феннек. Его лисий шлем сверкал, он нисколько не потускнел за все эти годы, побывав во множестве битв. Но взгляд Марото ни на миг не задержался на старом жулике, а впился в глаза Софии.

Демонская собака скалит зубы; изогнутые зубцы серебряной короны вздымаются над стальной маской. Сколько часов он провел, помогая ей отгибать эти зубцы, приводя их в первоначальную форму после боя? Сколько шипов заменил после их близкого знакомства с чужими мечами, топорами, молотами?

София подошла к Марото, и он впитал ее всю одним глотком – так завязавший пьяница хлещет соджу после десятка лет трезвости. Это была не та София, которую он помнил, это была София с портретов, для которых она неохотно позировала в Багряном тронном зале… Как раз перед тем, как их мир рассыпался ко всем демонам.

Темно-синие сапоги доходили ей до колен, отвороты были украшены серебром. Дальше шла заляпанная грязью идеальная женская кожа – ляжки блестели от пота, несмотря на ночной холод. Ничто не защищало ее от удара или от взгляда, кроме тонкой набедренной повязки из полированной кольчужной сетки. Потом скульптурный пупок, крепкие бока и еще одна полоска серебряных звеньев: маленькие форпосты брони еле удерживали груди. Кроме шлема, сапог и этого доспеха, настолько скудного, будто она смеялась над опасностями войны, на ней был только темно-красный плащ. На винную ткань струились кобальтово-синие волосы – шлем был сделан так, чтобы они развевались свободно, – и опять картинка была идеальной. Ее наряд словно бросал насмешливый вызов самой идее, что этой женщине есть чего бояться на всей Звезде.

Это была София, какой Марото воображал ее десятки тысяч раз; София, которая жила в его мечтах еще долго после того, как все поклялись, что она погибла в Диадеме. Это была София, какую он всегда хотел, какой умолял ее быть.

Иными словами, кем бы ни была эта полуголая синеволосая женщина в маске, она определенно не была Софией. В последние месяцы он позволил себе заиграться в фантазии, что его любимая жива, но теперь точно знал: она мертва. Как и многих других, его одурачила самозванка, принятая за неисполнимую мечту. Марото сдался и повалился на пол, как делал уже много раз прежде.

Глава 26

Диадема была построена еще до того, как море Призраков поглотило Затонувшее королевство и тени пожрали Эмеритус. Больше чем просто столица Самота, больше даже чем престольный город всей Багряной империи и якорь Вороненой Цепи, – Диадема была последней твердыней, возведенной прежде, чем закончился Век Чудес, памятником искусствам смертных и талантам связанных ими демонов. Даже если весь мир падет во мрак, свет Диадемы будет по-прежнему исходить от короны Звезды – маяк для смертных из каждого уголка империи, с каждого Луча и островка, во веки веков.

По крайней мере, так говорили Песни Цепи. Сестра Портолес прибыла в Диадему, брыкаясь и шипя, тогда еще даже не анафема, а просто юное чудище, отчаянно нуждающееся в спасении. Она получила его, хвала Падшей Матери, но даже после того, как ее сделали почти человеком, даже после того, как она научилась молиться за свою семью, вместо того чтобы плакать по истребленным, она никогда не видела Диадемы дальше Нор, высеченных в стенах мертвого вулкана, охватывающего город. Даже когда сестра ехала на войну, чтобы сражаться против имперцев или вместе с ними, она проезжала только через крошечную часть города.

Теперь же она получила разрешение идти куда пожелает, видеть все что угодно, и прежде, чем покинуть столицу для выполнения своей миссии, Портолес решила прощупать почву ближе к дому. Предвкушение самой обычной, полностью безнаказанной прогулки по Диадеме наполняло ее в равной мере ужасом и радостью, а перспектива посетить Службу Ответов в особенности заставляла поеживаться – но это было единственное место, которое королева прямо рекомендовала ей изучить перед отъездом.

Судя по словам охранника у ворот, показавшего Портолес дорогу, самый прямой путь от Нор – похожих на кроличий садок келий – до чинных и упорядоченных залов Службы Ответов пролегал по системе столичных туннелей, по крутым арочным мостам над обледенелыми сточными каналами и по мосткам, спускавшимся далеко вниз, в грибные огороды. Выйдя из Верхнего Дома Цепи, нужно было спуститься на пятьсот одну ступеньку и, пересекая лес Вечного Греха, заменить не меньше тринадцати свечей, неизменно догоравших до конца на бесчисленных сталактитах. Потом подняться ровно на пятьсот ступеней до черных ратанговых ворот, отделявших папские территории замка Диадемы от имперских.

Сестра Портолес предпочла отклониться от этого курса при первой возможности, дав необходимые салюты и сигналы стражникам у стены, чтобы пропустили ее в город. Этот обмен освященными временем жестами был почти формальностью – стражникам поручалось не допускать, чтобы горожане проникали в цитадель, а не мешать чиновникам от церкви или государства покидать ее. Внешняя дверь открылась, и за ней лежал бурлящий, перенаселенный город Диадема.

Кальдера была широка, но город, возникнув полтысячелетия назад, быстро расползся из центра и занял всю ее площадь; ничего не оставалось, как строить вверх. Рискованное дело и в практическом, и в социальном смыслах: заберись чересчур высоко – и более знатные соседи однажды ночью подроют твой фундамент. Ничего удивительного, что даже ненадежные столичные холопы пошли за Поверженной Королевой, когда она открыла сухие просторные пещеры замка Диадемы для всеобщего пользования. Эта реформа пережила свергнутую тираншу всего на неделю – королева Индсорит и папа Шанату выпроводили всех обратно в сумрачный город. По рассказам старых анафем, переживших эти бурные времена, потребовались многие месяцы, чтобы вонь ложной надежды и безнадежной нищеты выветрилась из крепости.

Ступив с черной лестницы в черную уличную грязь, Портолес улыбнулась черному дождю, падавшему на маску из черной ткани, которую носили такие, как она, когда общались с чисторожденными. По крайней мере, носили в столице – военные отменяли этот обычай, как только они отъезжали на дюжину миль от стен Диадемы: позволять фигурам в масках расхаживать по лагерю означало нарываться на неприятности.

Даже спустя века после того, как поднялось первое здание, стены каждого высокого и шаткого строения под дождем сочились черной кровью – пепел священной земли проникал в любую древесину, в кирпич и черепицу. Единственным цветом кругом был сине-стальной – оттенок грозовой тучи, который Портолес видела высоко вверху, между тесно сдвинутыми крышами. Отсюда, снизу, было невозможно разглядеть красочные наряды, которыми назло серым небесам щеголяли представители высших классов, гуляя по своим крытым мостикам, а здесь, внизу, толпы сутулых горожан на узких улочках, по которым проходила сестра, были облачены в темные промасленные балахоны, не слишком отличающиеся от ее рясы. Однако же никто, кроме Портолес, не носил маску ведьморожденного, и прохожие обходили сестру стороной даже в теснейшем переулке между выставленными на продажу домами, тянувшимися почти на сотню футов вверх и заметно качающимися под резкими порывами ветра. Даже сейчас, в полдень и под открытым небом, здесь было темнее, чем в освещенных свечами Норах.

Портолес поплутала в гетто ранипутрийцев и усбанцев, съела пирожок с жирной камбалой, купленный у тележки кремнеземца, кивком выразила сдержанное одобрение толпе исповеданных и заклейменных неофитов из непорочных, молившихся в грязи рядом с очередью кающихся, ожидая, когда их пустят в Западный собор. Пепельная грязь облепила ее ноги, так что сандалии стали похожи на сапоги. Наконец, взглянув на доску объявлений на крытой террасе заброшенной таверны, она нашла то, что искала, – бурый листок тряпичной бумаги. От двух слов Портолес бросило сначала в жар, потом в холод, и с нервирующим чувством вины сестра окинула взглядом унылый переулок, как будто это она приклеила листовку.

«ЗОСИЯ ЖИВА!»

На террасе лежало несколько закутанных тел, и, убедившись, что эти люди и вправду спят, Портолес потянулась к листовке дрожащими пальцами, как будто та могла обжечь. Листок отлепился от мягкой сырой доски – так подсохшая короста отходит под упорным ногтем. Сложив и сунув бумажку под рясу, в повязку, поддерживающую потную левую грудь, Портолес поспешила прочь. Нечто подобное королева предложила забрать из Службы Ответов, но, прежде чем собраться с духом и войти в это грозное учреждение, сестра хотела выяснить сама, так ли уж распространена революционная пропаганда в низах, как считает королева. И вот пожалуйста, стоило чуть-чуть побродить вокруг – и попадается листовка.

Не то чтобы у Портолес имелись причины не верить королеве Индсорит в этом вопросе или в любом другом, но после Курска боевая монахиня обнаружила, что сомневается буквально во всем. Эта всепроникающая неуверенность – частичная причина того, что она согласилась поставить клятвы, данные королеве, выше тех, которые давала церкви. Одна лишь королева Индсорит согласилась с ней в том, что грех казнить деревенских жителей и неподчинившихся солдат, кто бы ни отдал приказ об экзекуции. До этого освобождающего признания виновности каждый высший, которому исповедовалась Портолес, был в первую очередь озабочен тем, что одна из цепных анафем позволила умереть своему подопечному, имперскому полковнику, а сама преспокойно смотрела на это. Все встало с ног на голову: королева Самота спокойно рассуждала о духовных вопросах, а папесса Вороненой Цепи бесновалась из-за военной неудачи.

В итоге именно сомнение привело Портолес к решениям, показавшимся простейшими в тот момент, но теперь ошеломляющими своей масштабностью. Сделала ли преданность королеве ее предательницей церкви? Падшей Матери? Это был неприятный опыт: довериться своей интуиции, как побуждала ее королева, ведь Портолес всю жизнь внушали, что ее душевные порывы исходят не от нее, что они пришли от Обманщика, чтобы закабалить ее душу. И все же она сделала первый робкий шаг по этому пути: начала поиски на грязных улицах, а не там, где предложила королева, и, доверившись инстинкту, теперь уничтожила одно из сомнений, бередивших ее разум. Похоже, и любопытству есть свое применение, как бы яростно ни высмеивала этот грех Цепь, считавшая его главным.

Портолес поняла, что заблудилась: безымянные улицы не давали ни малейшего намека, в каком направлении она идет, и сестра остановилась на грязном перекрестке. Но как только грудь ей сжала паника незнания, Портолес выдохнула ее, точно дурной воздух. Диадема – кольцо, пусть и огромное, и если она будет идти только вперед, то вовремя найдет обратную дорогу в замок. Наверное, этот город – самый увесистый символ, какой только был изготовлен из закаленного стекла, подумала она с улыбкой.

Она так углубилась в город, что очень не скоро удалось выбраться к окраине и снова войти в замок. Несколько раз, поднимаясь все выше и выше по внутренним склонам Диадемы, Портолес трогала крамольную бумагу, лежавшую у нее на сердце, и, показывая королевское предписание стражникам, часто преграждавшим ей путь, представляла, что дает им листовку. Она не могла решить, что собой представляют эти два слова: только измену или еще и отъявленную ересь.

Когда ее наконец пропустили на открытый этаж Палаты Истины, то при виде десятков людей, проходящих процедуру допроса, дыхание Портолес, уже сорванное подъемом по лестницам, пресеклось. Судя по тому, что людей, привязанных к кушеткам и стульям, насчитывалось куда больше, чем вопрошателей, Службе не хватало сотрудников.

– Устроили набег на кельи в Нижней Левиафании, – сообщил человек, которому поручили сопровождать Портолес. – Обычно мы не набиваем сюда столько испытуемых, но камеры полны, так что приходится.

Как и все сотрудники Службы Ответов, он ходил обнаженным в удушающе жаркой Палате Истины. Вопрошающим нечего было скрывать от своих гостей. В синеватом сиянии жаровен, отражающемся от пола из полированного вулканического стекла, Портолес разглядывала его, ища знаки демонической природы, хотя и знала, что ведьморожденных в эту Службу не берут. Портолес, в какой-то сумятице и еретических, и предательских мыслей, задалась вопросом: каково было бы Службе, умей анафемы, предположительно способные читать чужие мысли, проделывать такое с незнакомцами, а не только с теми, с кем уже сблизились.

Казалось, в последнее время только ленивый не читал мысли Портолес, и это вызывало у нее повышенную подозрительность. Она подпрыгнула, когда вопль какой-то старухи захлебнулся бульканьем. Жертве вырвали язык раскаленными щипцами, весьма похожими на те, которыми пользовались папские цирюльники для исцеления ведьморожденных. Оглядев другие инструменты, разложенные на столах или используемые, и лужи темной жидкости, утекающие в многочисленные дренажные решетки, она обнаружила много сходства с операционным театром, где ее очистили, насколько это было в силах церкви. К горлу подкатил ком дурных воспоминаний… или всего лишь съеденная на улице камбала, жаренная в арахисовом масле?

– Они все пойманы на месте преступления?

– Несколько зачинщиков и куча народа, просто искавшего легкой наживы и сухой постели. – Служащий вдохнул. – Вот всегда так. Не волнуйтесь, сестра, довольно скоро большинство испытуемых будет передано вашим людям.

– И все это было найдено в их комнатах? – Сердце застучало о бумагу, спрятанную под одеждой, когда Портолес увидела стол, заваленный одинаковыми листовками и потрепанными фолиантами. – Пропаганда?

– Это слово вполне годится, – сказал клерк. – Уверен, вы найдете и другое. Можем ли мы оказать вам помощь в поисках кого-то конкретного? Если он или они не здесь, доставить сюда – вопрос считаных часов.

Портолес взяла фолиант, полистала, положила обратно и взяла другой. Под маской, облепившей потное лицо, щеки пылали не только от жары. Имя Поверженной Королевы появлялось снова и снова, на каждой странице… Конечно же, авторы понимали, что рискуют очутиться в Службе Ответов. Текст говорил об их бесстрашии – либо о необходимости написать чернилами на бумаге, невзирая на цену, о Поверженной. Пергаментный фолиант в руках сестры был заполнен убористым, но четким почерком только наполовину – интересно, пальцы еще при авторе или раздавлены в тисках?

– Это я забираю, – заявила она, обращаясь скорее к себе, чем к клерку. – Нужно где-нибудь расписаться?

– Почтенная сестра, вы не можете… – начал клерк и сразу поправился, когда Портолес вонзила в него убийственный взгляд. – Дело в том, что Служба работает сейчас с этой книгой по прямому распоряжению королевы. Я собственноручно сделаю для вас копию…

– Мальчик, может, еще раз показать тебе королевский приказ? – спросила Портолес, вновь краснея от собственных чересчур уверенных слов.

– Нет, почтенная сестра, – ответил клерк, глядя на свои босые ноги.

Вот такую власть даровала Портолес королева. Даже не верится. Может быть, завтра утром сестре предстоит умереть, но сегодня она, анафема, обладает могуществом, уступающим лишь могуществу багряной королевы и Черной Папессы. «Любыми необходимыми средствами» означало «любыми средствами, какими захочешь», и горе чисторожденному, посмеющему перечить Портолес. По привычке она попыталась сдержать улыбку, но тут же напомнила себе, что имеет право улыбаться до ушей.

– Я также желаю поговорить с автором. Он среди этих? – Сестра повела рукой вокруг.

– Но мы же не узнаем этого, пока нам не позволят воспользоваться книгой при допросе? – высокомерно проговорил клерк.

Портолес не ожидала от него такой дерзости, однако замечание было справедливым.

– Это я! – крикнул юнец, пристегнутый к ближайшей кушетке. У него были глаза хорька и тощее тело прирожденного вора. Он криво ухмыльнулся Портолес. – Тебе понравился мой трактат, ведьмонахиня? Там сплошные истины Падшей Мамочки в каждом благословенном слове, и…

– Вполне достаточно, – объявил вопрошатель, негромко беседовавший с женщиной, которая сидела на соседнем стуле, – худощавый тип с бритыми гениталиями, которые были наполовину покрыты ярко-красными татуированными надписями на каскадском языке. Он ткнул в привязанного к кушетке парня окровавленным трезубцем. – У меня и так уже есть несколько вопросов к тебе. Не стоит добавлять новые, пока мы даже не начали разговор.

– Поверь, ведьмонахиня! – воскликнул паренек. – Тебя и тебе подобных заставляют носить шоры. Сними их, прочти правду и реши сама!

– Я очень сожалею, придется продолжить наш разговор позже, – спокойно сказал вопрошатель полуживой женщине. – Что касается вас, молодой человек…

– Какой вред несла бы эта книга, будь в ней ложь? – закричал мальчишка, по-прежнему глядя прямо в прорези маски Портолес. – Когда ложь могла вызвать такие последствия, ответь мне!

Портолес ждала от Службы Ответов не больше ума, чем от себя – душевной тонкости, но вдруг обнаружила, что глубоко тронута призывом юноши. В этом зале, полном истязаемых инакомыслящих и преданных Короне палачей, только она знала, что в листовке сказана правда. София жива, и более того: очевидно, в Курске Портолес встретилась с ней лицом к лицу. За двадцать лет правления королева Индсорит никому не рассказывала о том, как был обманут весь мир, и открылась только перед Портолес, будучи убеждена, что это предотвратит новую войну. Мятежники не могут всерьез верить, что София выжила после падения с двухтысячефутовой высоты и лишь выгадывает время, готовя вторую Кобальтовую войну. Их девиз «София жива!» – всего лишь лозунг, призванный наполнить их соратников надеждой, а врагов ненавистью… Но этот парень прав: если бы империя не сомневалась, что подстрекательство исходит из безосновательных верований, то зачем так жестоко расправляться с блефующими? Королева знает, что в мятежных призывах есть доля истины, и немалая, – и стремится погасить пожар. Подобным же образом Вороненая Цепь обращается с анафемами. Сомнение заново расцвело в сердце Портолес, когда она осознала, что ее новая госпожа бывает такой же безжалостной, как и прежняя, если видит угрозу себе. Королева Индсорит заявляла, что миссия, порученная Портолес, спасет бесчисленное множество жизней на всей Звезде, но, даже будь это правдой, Портолес уже не в силах спасти бедных наивных грешников, собранных в этом зале.

– Похоже, ты путаешься в правилах вежливой беседы, – сказал вопрошатель дерзкому узнику, наклоняясь над кушеткой и мягко приставляя острия понукателя к его кадыку. – Я спрашиваю, ты отвечаешь, а не наоборот. Но раз уж ты готов потолковать, то почему бы не начать прямо сейчас?

При всей своей наглости юноша закрыл глаза и заскулил. Скоро эти звуки сменятся другими – громкими, страшными. Портолес вопила, когда цирюльники вырезали из нее грех, визжала, пока они не схватили ее раздвоенный язык и не сшили его, а кровь булькала и клокотала у нее в горле. Этот еретик тоже будет орать… Но если нет физических признаков порчи, как узнает вопрошатель, когда надо заканчивать работу? Едва стальной понукатель отразил свет жаровни, Портолес испытала приступ того старого страха, и тут же – прилив облегчения: резать будут в этот раз не ее.

В Кутумбанских горах она казнила женщин и мужчин, отказавшихся убивать крестьян, потом наблюдала за резней в Курске и в конце смотрела, как сгорает заживо имперский полковник. Но теперь повернется и уйдет отсюда, а этот мальчик, чья вина лишь в том, что он написал политический трактат, скорее всего, не выйдет. Похоже, правосудие багряной королевы не так уж отличается от правосудия Черной Папессы.

– Сестра? – Клерк потянулся к локтю Портолес, но передумал ее трогать.

– Ммм, – промычала Портолес, представляя брата Вана пристегнутым на месте еретика и воображая звуки, которые тот издавал, когда ему удаляли недоразвитый клюв.

Вот так, это случилось – предчувствие нового греха согрело ей грудь.

– Будет лучше, если мы предоставим вопрошателю Вексовойду спокойно трудиться на благо королевы. Я могу проводить вас к выходу.

– Разумеется. – Портолес кивнула, наслаждаясь паузой, пока та не стала невыносимой. – Как только отвяжете этого еретика. Он идет со мной.

Из всех окружающих самым удивленным выглядел еретик. Вопрошатель Вексовойд громко скрипнул зубами, но убрал понукатель в чехол и помог отвязать паренька. Клерк только хмуро посмотрел на Портолес. Когда шок прошел, еретик нервно хихикнул.

– Смеяться здесь нечего, – сказал ему вопрошатель. – Перед смертью ты пожалеешь, что не держал язык за зубами. У нашей матери-церкви совсем не такая методика получения информации, как в этом учреждении.

– Я не разденусь, перед тем как начну тебя пытать, вот он о чем, – уточнила сестра Портолес, с удовольствием глядя на гримасу вопрошателя Вексовойда, такую же кислую теперь, как у клерка. Она уже сомневалась в правильности своего внезапного решения, как бывало всякий раз, когда после проступка ее ждало неизбежное наказание. – Я спешу, так что пошевеливайся.

– Сестра, вы хотите забрать его прямо так или Служба может еще что-нибудь сделать для вас? – спросил клерк, пока еретик слезал с кушетки.

Вопрошатель Вексовойд отвернулся, чтобы обойтись без вежливого прощания.

– Мне бы какие-никакие штаны, если это не слишком вас затруднит, – сказал еретик, прикрывая пах ладонями.

– Кандалы ему на запястья и щиколотки, соединить их цепью друг с другом и с ошейником. Три запасных замка. Один ключ для всех. К ошейнику приварить длинную цепь-поводок. Кляп в рот и шоры под капюшон. Простой балахон, – распорядилась Портолес, а затем решила проявить милосердие, ведь им с узником придется какое-то время ехать на лошади. – И исподнее, пожалуй.

Еретик может оказаться полезным, даже если он соврал, что написал трактат, и взял вину на себя, чтобы привлечь ее внимание. Раз уж его притащили в Службу Ответов, он наверняка знает больше о культе Поверженной Королевы, чем Портолес. Любые сведения, которыми он обладает, способны пригодиться, когда она будет выслеживать женщину, сбежавшую из Курска, женщину, которую королева Индсорит считает Кобальтовой Софией. Ну а если парень не оправдает ожиданий, Портолес без труда его прикончит. Убить можно и без всякой причины, всего лишь по прихоти – полномочия, данные сестре багряной королевой, это позволяют.

Так она говорила себе, но эти мысли оформились только после того, как она спасла парня от Службы Ответов.

Несколько часов спустя, уже после заката и все еще под дождем, для них открылись южные ворота Диадемы. Было нечто абсурдное в том, что стофутовой высоты и десятифутовой ширины ворота, окованные железом, распахиваются только для двух конников и вьючного мула. Тысяча солдат, работавших на лебедках, единодушно решили: это неспроста. Обычно южные ворота открывались только раз в день, чтобы впустить путешественников в полуденный час.

Еретику пришлось ехать в боковом седле, поскольку Портолес отказалась отстегнуть цепь от его лодыжек, но любой протест, который он желал высказать, встречал препятствие в виде кляпа. Их путь освещали шипящие языки сапфирового пламени по обеим сторонам широкой дороги: газ поднимался из недр горы по обсидиановым трубам. Эти факелы горели даже в пургу или ураган, они ни разу не гасли со дня основания Диадемы.

Полночь застала путников у последнего факела, и Портолес привязала животных у молельни – просторной пещеры, вырубленной в скале. Только духовенству разрешалось пользоваться такими пристанищами, разбросанными по имперским дорогам, но, судя по вынесенной двери и кучкам экскрементов на сломанной покаянной скамье, люди иного сорта тоже искали здесь приюта. Сегодня, однако, вся часовня досталась двум путникам, и, чтобы так и было дальше, Портолес загородила дверной проем испорченной скамьей.

– Я же мог умереть! – воскликнул юнец, потрясая перед сестрой скованными руками, когда кляп был убран. – Нельзя нормально дышать носом, мать-перемать, когда мокрый капюшон прилипает к лицу!

– Скажи «драть всех демонов» еще раз – и я тебя снова заткну, – пообещала Портолес, стаскивая собственную мокрую маску и швыряя ее на сумку с провизией.

Она вернулась к огню, который разожгла в пузатой печке, и лишь после этого позаботилась об узнике. Горящее дерево крепко пахло мочой.

– Меня зовут сестра Портолес. Ты будешь всегда обращаться ко мне с уважением, как того требует мое положение.

– Да-да, сестра, конечно, я уважаю твой чин, – согласился еретик, подползая на заднице к огню и звеня цепями. – Ты не спросила, но я представлюсь…

– Буду звать тебя Еретиком, – перебила Портолес, весьма раздраженная скоропалительным решением тащить с собой этого парня. – Считай, повезло, что можно назвать тебя иначе, нежели воспоминанием о про́клятом, которого я оставила в Службе Ответов.

– Как скажешь, – отозвался Еретик, грея руки. – Ты начальница, я еретик. Все понятно.

Еретику хватило ума молчать, пока Портолес кипятила воду и варила суп из водорослей и соевого творога, а после они ели в тишине, хлебая из простых деревянных мисок. Ночлег напомнил ей о походах – сначала против имперцев, а потом вместе с ними. Но было и существенное отличие: сейчас на ночевку устраивались только двое, а не целый полк. Сестра вдруг ощутила тоску одиночества: хоть и немало времени она провела одна в своей келье, но всегда на расстоянии крика находилось множество людей. Теперь же на многие мили вокруг – ни души, кроме этого арестанта.

После еды Портолес обернула цепной поводок вокруг печи, продернула через наручники, а потом закрепила запасным замком. Юнцу, скрюченному в три погибели, будет неудобно, зато тепло.

– В этом нет необходимости, – заметил Еретик. – Ну куда я денусь!

– Чем скорее перестанешь надеяться, что я окажусь дурой, тем скорее примиришься с судьбой.

Портолес вытянулась во весь рост по другую сторону печи. Вообще-то, у парня есть основания считать ее дурой – кто еще взял бы его под свою опеку? Позволяя боевой монахине взять с собой любого, кто, по ее мнению, будет полезен в поисках Софии, ее величество вряд ли имела в виду настолько необычного помощника. Именно за такие выходки сестру Портолес наказывали наиболее сурово – за обычай хватать запретный плод с единственной целью узнать, каков он на вкус. Мать Кайлеса, и аббатиса Крадофил, и даже брат Ван предупреждали: придет день, когда она падет слишком глубоко в бездну греха – и уже не выберется.

Сестра вытащила еретическую книгу, чтобы отвлечься от вины, неослабно сжимающей горло. При всей уверенности в правильности своих поступков, через несколько часов она всегда приходила в это состояние и жаждала исповеди даже больше, чем когда поддавалась какому-то искушению. Только теперь исповедь, облегчающая страхи, не светила ей даже в отдаленной перспективе – королева Индсорит убедила Портолес, что за пределами Диадемы ей будет крайне опасно встретиться с любым другим представителем духовенства, ведь тогда весть о ее местонахождении достигнет Черной Папессы и вызовет подозрения.

– Такого я не ожидал, – сказал Еретик. – Конечно, слышишь всякое, но я никогда… Я вот к чему: куда ты меня везешь? Могу я это узнать? Собираешься публично казнить меня в каком-нибудь унылом уголке империи? В назидание, скажем?

– Хм, – произнесла Портолес, раздумывая, не подложить ли еще полено, прежде чем приступить к чтению.

– Нет, это бессмысленно, – решил Еретик. – А может быть…

– Еретик, – обратилась к нему Портолес, вернувшись на свою спальную скатку и сверля глазами спутника, в котором неряшливо воплотились все ее сомнительные решения.

– Да, сестра Портолес?

– Если произнесешь еще хоть слово без разрешения, я засуну кляп обратно и оставлю на всю ночь.

– Ммм, – досадливо отозвался Еретик, но больше рта не открывал.

Наконец устроившись почитать, Портолес осознала: ее беспокойство частично переплавилось в дурноту и головокружение. Несомненно, чтение этого трактата являлось преступлением и перед Короной, и перед церковью; придется самой решать, читать или нет. До чего же зловещие дни она пережила! Кто знал, что решение оставить мерзавца Хьортта в огне полностью переменит ее жизнь! Падшая Матерь, возможно, знала, а уж Обманщик – наверняка, но не сама Портолес.

Она открыла книгу и прочла первые две страницы. Поразительно, как столь небольшой текст может вместить так много ереси.

Портолес закрыла книгу и очень долго размышляла над прочитанным. Потом она вытащила листовку, снятую со стены таверны, и осторожно развернула влажную при тусклом свете умирающего огня. Она видела сотни копий на столе в Палате Истины, но вид этой бумажки все равно вызывал у нее трепет. Даже после всего, что рассказала ей королева, даже притом что явственно распознавались ухищрения Обманщика в прочитанном тексте, эти два слова наполняли сестру Портолес кипящей, пылающей смесью ужаса и, прости ее Всематерь, восторга.

Может ли это быть правдой?

Может ли не быть – притом что теперь известно сестре?

Неделю назад Поверженная Королева не значила для Портолес абсолютно ничего – клякса, которая, как решили Корона и Цепь, должна быть вычищена из истории империи. Портолес никогда не подозревала, что крестьяне всей Звезды чтут память этой женщины, славят ее как священный символ сопротивления, и за это их карают, где бы ни поймали. И самое невероятное: эти инакомыслящие правы даже больше, чем подозревают сами.

И после того как огонь в печи угас, слова с листовки продолжали плавать перед глазами Портолес, будто накрепко отпечатались на радужке: