Короткая ночь долгой войны

СТАРИК ИЗ ТУШИНА. Документальная повесть

Многое забыто, многое неизвестно...

Небо... Михаил Ворожбиев смотрит на него из окна московской квартиры, куда заточили его на закате жизни давние фронтовые раны да сопутствующие недуги. Мало. очень мало дается ему неба сегодня, а ведь когда-то было... Да, оно было для него дороже дома родного.

Небо... Арена жизни в смерти, побед и поражений, поприще настоящей мужской работы - работы летчика. Оттого еще тошнее сидеть теперь в четырех стенах, вспоминать о крылатой поре своей жизни.

Да и как не вспоминать? Сама обстановка заставляет, коль живешь на улице, протянувшейся на месте взлетнопосадочной полосы знаменитого в довоенные годы Тушинского аэродрома! Один из его железных ангаров и по сей день маячит там, словно гриб-рыжик среди сыроежек - серых "хрущевок". Говорят, его уже лет десять перестраивают в крытый рынок...

Улица, на которой живет бывший летчик Михаил Ворожбиев, носит имя летчицы Клавдии Фомичевой.

Краткая справка.

Герой Советского Союза Клавдия Яковлевна Фомичева, за спиной которой фронтовая работа на пикирующем бомбардировщике "Петляков-2", очень строгом, своен-равном самолете - не каждому летчику-мужчине он по зубам, умерла в 1957 году от тяжелого наследия, оставленного в ее теле войной. Вот по заслугам и честь: улица ее имени в Тушине, откуда Фомичева улетала на фронт.

А кто такой Ворожбиев? Летчик, которых косила война десятками тысяч! Наград у него не густо, и все же, если бы двоим из нас выпал жребий делить между собой звание Героя Советского Союза, я уступил бы его Михаилу. Да и не только ему. Мало ли их, не отмеченных ни званиями, ни наградами, ушло из жизни! Это о них правильно подметил А. Твардовский: "Видно в списке наградном вышла опечат-ка".

По-моему, Михаил герой уже потому, что последние военные годы летал на фронте с единственным глазом.

"Ну так что?" - скажут не просвещенные в авиационных делах люди. "А то, - отвечу я, - что медициной определенно доказано и давным-давно внесено во все справочники: у человека с глазом отсутствует "глубинное зрение". Я пробовал летать зажмурив глаз-чепуха выходит. Земная поверхность представляется искаженной, в виде плоского блина, и это неминуемо приводит к аварии, если не хуже...

Правда, до Ворожбиева жил на свете еще одноглазый летчик, хотя и не вояка. Фамилия его известна всем летунам мира: это американец Вильям Пост.

Почему я ставлю американца Поста и русского Ворожбиева рядом?

Пост был известен как человек, задумавший и подготовивший лотом 1935 года дерзкий арктический перелет с Аляски в СССР через Северный полюс. На мысе Барроу предполагалось заправиться горючим, после взлета сбросить для облегчения веса и уменьшения лобового сопротивления поплавки и следовать до Архангельска. Сверхдальний рейс Вильям Пост и его напарник писатель Вильям Роджерс решили осуществить, на самолете "Локхид-Электра".

Разумеется, не только смелым замыслом привлекал к себе внимание и вызывал восхищение американский летчик - у него был один глаз. Второй выбило при взры-ве в шахте, где Пост работал забойщиком до того, как стал первоклассным пилотом. Летал он на самолетах различных конструкций уверенно и не один год. Иначе какая фирма доверила бы ему свой аппарат? Потому и хотелось едва ли не каждому авиатору встретиться с этим феноменальным пилотом.

Михаил Ворожбиев тогда служил инструктором Симферопольского аэроклуба и очень интересовался Постом. Словно предчувствовал, что станет его последовате-лем в жизненной борьбе, и даже мечтал завести с ним знакомство или хотя бы увидеть воочию, поскольку промелькнул слух, будто Пост с женой, тоже летчицей, собираются посетить Крым.

Однажды в жаркий летний день, когда Михаил в тени ангара проводил с курсантами разбор полетов, внимание привлек двухместный самолет ядовито-желтого цвета. Он приземлился и подрулил к ангару. Самолеты с фюзеляжем, похожим на тело черноморской рыбы кефали - сильно вытянутая капля, - до тех пор приходилось видеть только в кино. На крыльях красные звезды, но в белом круге.

- Вилли Пост!

- Ура Вилли Посту! - обрадовались будущие летчики.

Тем временем пилот, выключив двигатель, поспешно спрыгнул на землю и помог спуститься из задней кабины грузноватому мужчине в шикарном костюме. Подкатила "эмка" и присутствующие разочарованно сникли: это не Вилли Пост и не его жена. Это некий пилот Уайст притарабанил, говоря южным жаргоном, на отдых американс-кого посла в СССР Буллита.

Курсанты мошкарой облепили невиданный моноплан, разглядывали и ощупывали иностранную авиатехнику, восклицали изумленно. И действительно было на что поглазеть; от приборов, кнопок, тумблеров в глазах рябило. Михаил, осмотрев самолет снаружи, хотел было забраться в кабину, но не тут-то было!

- Но-но! - замахал руками Уайст и оттеснил любопытных от самолета. Вскоре пришло распоряжение: убрать из ангара У-2, закатить туда "американца", ворота запереть на замок и поставить сторожа...

А спустя два года известный полярный летчик Алексей Николаевич Грацианс-кий, один из тех, кто посвятил свою жизнь освоению Севера, рассказывал: "Во время поисков экипажа Леваневского мне пришлось летать с мыса Барроу на Аляску. Тогда я и посетил место, где погибли Вилли Пост и Вилли Роджерс. Начальник радиостанции на мысе Барроу мистер Морган показал фотографии разбитого самолета Поста. Получилось так, что из-за густой дымки, окутавшей северное побережье Аляски, Вилли Пост не смог отыскать маленький поселок и приводнился в устье безымянной речки. У охотника-эскимоса выяснил, что до Барроу всего двадцать километров, и тут же взлетел. Скорость была еще мала, когда он сделал слишком крутой разворот. Бензин отхлынул от заборной трубки, двигатель заглох, и самолет упал в воду. Экипаж погиб.

Когда я летал над местом гибели, - продолжал рассказ Грацианский, - на борту находились наш представитель в Вашингтоне Савва Смирнов и мистер Морган. Я сделал над обломками три круга, отдавая почести погибшим".

Существует и другая версия, на мой взгляд более правильная.

Известный ветеран авиации, заслуженный летчик-испытатель, Герой Советского Союза М. Л. Галлай утверждает: "При любом, сколь угодно крутом развороте на "Локхид-Электра" бензин от заборной трубки отхлынуть не может, наоборот: это произойдет скорее в случае отрицательной перегрузки. Вероятное всего, Пост вынужден был садиться из-за отказа мотора, что в те годы редкостью не было. Садиться "по-быстрому", не изготовившись как следует. А день стоял безветренный - это точно, об этом писали, поверхность воды - зеркальная. Тут и двуглазые летчики, бывало, ошибались в оценке высоты, выравнивали либо чересчур высоко, либо втыкались в воду. Скорее всего, Пост воткнулся..."

Вот то самые потеря "глубинного зрения", земля - плоский блин и так далее, о чем упоминалось выше. Так или иначе, а славного одноглазого летчика не ста-ло. Другого летный мир тогда не знал. И вот, спустя семь лет, в конце 1942 го-да в мировой авиационной практике появилось исключение номер два: русский военный летчик Михаил Прокофьевич Ворожбиев.

Могут задать вопрос: какая в конце концов разница сколько глаз? Важно, чтобы человек хорошо видел!

Оно, конечно... Нынче, в космическую эру, летательные аппараты напичканы электроникой да автоматикой настолько, что можно летать и заходить на посадку вообще вслепую. Летать и заходить, но только не сажать. Начиная с выравнивания, все приходится делать "взрячую". "Земля" тут ничего подсказать не может, даже если бы очень, хотела - не успеет: счет идет на доли секунды. Как сейчас, так и в "древнюю" авиационную эпоху глаза были наипервейшим и наиглавнейшим прибором летчика.

Вильям Пост пилотировал отлично. Михаил Ворожбиев не только отлично летал - он воевал.

Живут Ворожбиевы втроем: Михаил, его жена Анастасия Андреевна и сын Эдуард. Обязательно каждый год я приезжаю к ним дважды: на День Победы и 7 Ноября.

Я хорошо помню Михаила по фронту с осени 1942 года. Среди нас, поджарых стручков, он выглядел коренастым силачом. Особую зависть вызывали его крепкие, широкие в кисти руки. А плечи? Выскочишь, бывало, на рассвете из землянки умываться, увидишь, как он молодецки лихо растирает свою грудь, свою спину-печь, и досада берет на себя: экое худосочие...

До того, как попасть к нам в штурмовой авиаполк, Михаил успел уже налетаться и навоеваться. Где? На чем? Как ни странно - на учебном У-2, он же "кукурузник", "гроб-фанера", "этажерка" и тому подобное... Но о "фанерно-кукурузных" делах, как говорится, немного опосля...

На войне, как в базарной лотерее: фортуна может улыбнуться, может оскалиться, смотря какую бумажку вытащит морская свинка. Михаилу война "выдернула" судьбу не из лучших. В летном мире считали тогда: коль попал на штурмовик Ил-2, значит...

Нынешнее поколение слышало, конечно, об этих "летающих танках". Они представляли собой грозную воздушную силу. Ил-2 был очень опасен для фашистских наземных войск, его боялись и потому с ним особенно серьезно боролись. Сбивали - страшно вспомнить!

Есть такое паскудное выражение, придуманное штабными крючками: "средняя выживаемость летчика". Арифметика здесь простая: взял полное количество вылетов штурмовой авиации за всю войну и разделил на число летчиков, совершавших эти вылеты. Результат получается - кровь стынет. Уже после войны мы прознали, что сей адский счет, "средняя выживаемость", составлял для истребителя - шестьдесят четыре боевых вылета, для бомбардировщика - сорок восемь, а для на-шего брата. "горбатого", - всего-навсего одиннадцать! Для самого массового вида авиации. Смекаешь, поколение?

Почему же мы несли такие потери? Плохие летчики летали на "илах"? Самолет был скверный, сильно уязвимый? Ни то, ни другое, хотя... Задумал его конструктор Ильюшин как двухместный бронированный противотанковый, оснащенный, кроме бомб, пушек и пулеметов, также ракетами. Для обороны задней полусферы от атак истребителей планировался воздушный стрелок с крупнокалиберным пулеметом, но... Некоторые руководители, имевшие смутное представление о тактике авиации вообще, а нового рода, штурмовой, в частности, решили, что двухместный "ил" советским ВВС не нужен. В серию был запущен одноместный. И вот результат: высота боевой работы полсотни метров, "бреющий полет", скорость триста - триста пятьдесят километров в час - сбивай без опаски! Особенно безнаказанно свирепствовали "мессеры" - сзади лупили так, что щепки сыпались...

На таких самолетах мы с Ворожбиевым и воевали осенью и зимой 1942-1943 года. Лишь весной наконец-то появились братцы-стрелкачи, и война продолжалась менее для нас убийственная.

На фронт Михаил прибыл многоопытным инструктором. Перед войной он был начальником летной части Николаевского аэроклуба. В авиации была, есть и останется навсегда закономерность: чтоб летать хорошо, надо летать много. Уж чего-чего, а летать Ворожбиев умел в любое время суток и в любую погоду. И не только сам умел, но и других учил.

Новую технику - Ил-2 - Михаил освоил в полку за какие-то две недели и стал летать на боевые задания ведомым. Но начальство, узнав, чем он занимался прежде, бесцеремонно прервало его штурмовые дела и вернуло на старый "кукурузник". Ворожбиев доставлял в штабы различные пакеты, развозил, куда прикажут, офицеров связи, а также всякий начальный и подначальный люд.

- Не война, а баловство! Мотаюсь, как трехнутый...- возмущался Михаил, Он трижды обращался к исполняющему обязанности командира полка, упрашивал посылать на штурмовки, а не гонять по донским станицам, по майор Барабоев, прибывший откуда-то после гибели прежнего командира, обремененный неведомыми нам, рядовым летчикам, заботами, занятый по горло служебно-земными делами, отмахивался: дескать, ему лучше знать, чем кому заниматься и кого куда посылать.

Однажды, получая в штабе дивизии очередное задание, Михаил пожаловался комдиву:

- Мне стыдно, товарищ полковник, носить форму военного летчика. Мои това-рищи каждый день летают на смерть, а я...

Комдив посмотрел на него исподлобья, недовольно хмыкнул.

- Ты вот что, товарищ Ворожбиев, брось, громкие слова. Смерть, подвиг... То, что тебе доверили ныне, может быть, и есть самое главное, тот самый под-виг. Немцы напирают огромной массой, - ткнул он пальцем в карту на столе, - а у нас на дивизию всего два десятка "илов". Понимаешь, какие потери огромные? Во имя чего? Да во имя того, чтоб ценой собственной жизни и техники помочь на-земным войскам продержаться подольше на своих рубежах. Летчики выкладываются до предела, я знаю. Они своими глазами видят, что творится на поле боя, ведут разведку. Но как передать данные командованию, когда телефонная и радиосвязь нарушены? Короче, у нас нет другого летчика, который смог бы сработать, как вы.

- Есть! Есть! Я назову нескольких, летают на У-2 не хуже меня.

Комдив поморщился.

- Возможно. Однако речь у нас не о технике пилотирования. Под нами Донбасс, сложный рельеф, паутина железных и прочих дорог, масса населенных пунктов. Попадет сюда не знающий местности и заплачет. Я в свое время летал в этих краях... Летчик, не знакомый с районом, просто не в силах разобраться в такой мешанине. А вы здесь, что карась в своем пруду...

Михаил понял: тут ничего не докажешь. А дела на Южном фронте стали совсем дрянь. Прорыв. Прорыв, осуществленный немцами на огромном протяжении...

Город Шахты лихорадило. Ходила ходуном разбитая мостовая под колесами транспорта, вилась взмученная сапогами черная пыль, храпели обозные кони, бре-ли лениво быки. Там и сям виднелись развалины. На окраине среди низкорослых домишек войска встречала и провожала ребятня с выгоревшими на солнце вихрами, да метались лохматые псы. На северо-западе глухо бухали орудия. В небе - самолетная канитель. Авиаразведка засекла немецкую переправу через Северский Донец возле Каменска. Штурмовой дивизии приказ: раздавить немедленно! Штаб дивизии дублирует приказ в авиаполки. Майор Барабоев рвет и мечет, костит всех, кто под руку попадет. "Уничтожить переправу!" А чем? И на самом деле голова пойдет кругом: исправных самолетов три, уцелевших летчиков два.

- А где этот... как его, штурмовик аэроклубовский?

- Ворожбиев? На стоянке.

- Гони его бегом на капэ!

Когда трое летчиков - Михаил в их числе - в застиранных комбинезонах спустились в землянку командного пункта, майор приказал развернуть карты и нанести вражескую переправу; затем красным карандашом жирно перекрестил ее.

- Чтобы вот так было в натуре! - поднял он палец.Уничтожить переправу нужно с малой высоты, на средних к мосту не прорваться, посбивают.

К самолетам подносили стокилограммовые фугаски с взрывателями замедленного действия. Пошли. Ворожбиев - левый ведомый, над целью он станет замыкающим. Не успели взлететь, правый ведомый завопил по радио: мотор перегрелся, радиатор кипит, как тульский самовар. Черт его знает: может, взлетал с закрытыми шторками, вот и кипит - как проверишь? Ушел третий на посадку, остались ведущий да Михаил. Воюй, братва! Курс нуль градусов. Под крылом земля - рукой подать. Она как бы опрокидывается, набегают, перекрещиваются извилины дорог, перемежаясь с полями, мелкими перелесками.

На аэродроме договорились: к переправе напрямую не лететь, сделать ложную атаку по другим объектам, отвлечь внимание зенитчиков, а дальше будет видно. Оказалось - ничего не видно. Вражеские зенитки, что называется, взбесились, "илы" барахтались, точно в густом вареве. При таком повороте событий мог меняться план удара, но само задание оставалось неизменным. Смертей кругом видимо-невидимо, сигналят белесыми вспышками взрывов, дугами эрликоновских трасс. Когда "илы", якобы опорожнившись над городом, сделали крутой разворот и ринулись на "брее" к понтонному мосту, Михаил, ослепший в зенитном огне, удивился: почему он еще живой и целый?

Несмотря ни на что, я верю в везение.

Как удалось расчленить переправу в огневой буче, остается загадкой и по сей день. В те секунды было не до анализа элементов жаркого дела: бронебойный осколок прошил кабину и, потеряв силу, рассек Михаилу губу и вышиб зуб. Однако это пустяк, куда больше беспокоила и тревожила его зверская тряска двигателя. Ощущение - будто тянут за ноги по ступенькам лестницы. От двигателя валит дым, проникает в кабину. Тяги почти нет. Хочешь не хочешь - приземляйся. А куда? До своих на задохнувшемся моторе не дотянешь. А надо... Сколько раз опытный аэроклубовский инструктор внушал курсантам: за спасение экипажа и матчасти борись до последнего! Вот и покажи теперь, рядовой военной авиации, покажи, как это делать!

Михаил откинул фонарь кабины и выпустил шасси. На всякий случай. Не понадобится - уберет в любой момент. Места внизу незнакомые. Сориентироваться, сличить с полетной картой невозможно. Где линия фронта? Сколько до нее? Самолет все больше теряет скорость, вот-вот начнет падать. Высоты уже нет. Под крыло набегает пустошь, мелькает деревушка. Михаил охватывает ее взглядом всю целиком. Немцев вроде нет, можно приземляться. Сел на выгоне, где пасли скот. Выметнулся из кабины и почувствовал: что-то его жжет. Ощупал себя - тлеет ком-бинезон. Стал кататься по земле, пытаясь погасить. Подбежали женщины, что пасли скот, засуетились вокруг: "Наш это, наш, русский..." Михаил встал, отер кровь с лица.

- Немцев нет?

- Нет.

- Самолет не пролетал?

Женщины не видели. "Сбили, похоже, ведущего. Охох-ох... Мудрено остаться живым в такой мясорубке".

Обошел вокруг самолета. В броне кабины глубокая вмятина, от нее - косая трещина, фюзеляж зияет пробоинами, точно его таранили железным столбом, на посеченных элеронах трепыхаются клочья перкаля, кусок лопасти винта отбит.

Вот от чего умопомрачительная тряска, сообразил Михаил и сдернул с головы шлемофон, как перед лежащим на смертном одре мучеником. Затем взобрался в кабину, снял бортовые часы, сунул за пояс ракетницу, парашют - на плечо, сказал женщинам, что скоро вернется, и попросил последить, чтоб ребята не озоровали, а то подожгут самолет. Женщины глядели скорбно, подперев щеки ладонью. В глазах их не было веры. Мысли о грядущей опасности, неопределенность завтрашнего дня делали их жалкими. Из деревни не уйдешь, и сознавать это еще большая душевная мука, чем идти куда глаза глядят. А этот, израненный, издерганный летчик, упавший на их толоке, уверяет, что скоро вернется...

По дороге пылила батарея. Михаил поднял руку, артиллеристы остановились. Он присел боком на зарядный ящик и так доехал до Шахт. В местной больнице его перевязали, всадили укол против столбняка и - опять на дорогу, голосовать попутке. Скоро попались проезжие настолько сознательные, что даже в кабину посадили.

Вот и летное поле показалось вдали. Вдруг по крыше кабины кабины громко заботали, в кузове крики, шум. Шофер едва затормозил, как все из кузова сига-нули на землю и - в степь. Михаил покрутил головой: зря взбулгачились, дел-то-тьфу! Несколько "мессеров" штурмовали пустой аэродром. Михаил присмотрелся, подумал с презрительным интересом: "Штурмовать нечего, а штурмуют... Ну, пройды... Совсем опсовели. А что? Так воевать не накладно - по ним не стреляют".

Когда налет закончился, полуторка поехала дальше, а Михаил свернул на аэродром, направился к землянке КП. Управленцы полка толпились у входа и осоловело смотрели куда-то сквозь Ворожбиева, словно он из стекла. Даже не спроси-ли, что с ним. Видно, после испытанной штурмовки к разговорам не были расположены. Лишь один проворчал глухо:

- Ишь, совсем потеряли совесть, бросают самолеты, где попало, а ты езди, собирай да свози утиль-обломки...

Михаил понял, что это не только о нем. Как было слышать такое о летчиках, которых в полку раз, два - и обчелся? Следовало бы осадить наглеца, но появился майор Барабоев. Михаил доложил об ударе по переправе, о подбитом самолете и показал на карте деревню, где совершена вынужденная посадка. Барабоев тут же велел старшему инженеру выслать на место приземления аварийную команду. У Михаила отлегло от сердца, когда узнал, что ведущий благополучно вернулся с переправы и уже улетел на новое задание.

Ворожбиев потопал было в санчасть за таблеткой от головной боли, но его догнал вестовой.

- Вас срочно на капэ!

Перед столом командира неуклюже торчал присланный недавно с пополнением молодой летчик - сержант Иван Жуков. Выглядел он подростком. Барабоев, постукивая карандашом по столешнице, иронически разглядывал сержанта.

- А ты точь-в-точь Ванька Жуков из чеховского рассказа... Ну, куда тебя такого? Разве что на деревню дедушке.

- У меня, товарищ майор, по технике пилотирования круглая "пятерка". И по штурманской "пятерка", - возражал Жуков, краснея.

- Твои "пятерки" для каптерки, - тянул свое майор, но, увидев входящего Михаила, построжел: - Приказ дивизии - перегнать два "ила" с соседнего аэродрома в Сталинград. Ответственный вы, товарищ Ворожбиев. У вас в прошлом... м-м... весьма солидный налет по маршрутам... если судить по летной книжке... Лететь в состоянии?

Михаила покоробил пренебрежительный тон, но вида он не показал, заверил спокойно, что готов выполнить задание.

Пока выписывали полетные документы, пришла шифровка: всем немедленно перебазироваться за Дон, на площадку возле станицы Мечетинской.

- Из Сталинграда будет ближе в полк возвращаться, - сказал Жуков. - Мечетинская вот где, без карты можно добраться.

- Гм... Видать, в стратегии ты дока. Район, что подальше от фронта, назубок знаешь, - хмыкнул Михаил.

До Сталинграда лететь, часа полтора. Под крылом ритмически проскакивают пологие холмы, пятна солончаков, поросших седой колючкой, зеленые полоски кукурузы. Сверху земля - словно тряпка, о которую маляры вытирали кисти. Призем-лились на аэродроме Гумрак, где ремонтные мастерские. Пошли сдавать документы, заодно решили узнать, нет ли воздушной оказии в сторону Ростова - оттуда до Мечетки рукой подать.

В дверях канцелярии столкнулись с двумя женщинами.

- Дуся, гля, откуда они, такие страшненькие?

- Ма-а-амочки, и то правда... А этот, а? - показала на Михаила. - Не иначе- сто котов его царапали. Бедняжка...

- А ты, сынок, чего? Неужто и тебя мама на войну пустила?

- Он детдомовский, - определила уверенно Дуся.

- Сама ты с базара! - обиделся Жуков.

- Вот видишь, и полялякали по душам с защитничками, - вздохнула деланно Дуся и шевельнула плечами, уступая дорогу летчикам. Но Михаил с места не двинулся, повел сторожко головой, прислушиваясь. Женщины глядели удивленно. "Что это?" - было написано на их лицах. Сквозь толстое перекрытие проникал незнако-мый гул с подвывом.

- Та-а-ак... - протянул Михаил. - Похоже, "Юнкерсы". - Он верил себе и не верил, как-никак, а Сталинград далековато от линии фронта. Но все уже бежали в укрытие...

В чистом небе плыл плотный строй бомбардировщиков, по нему неистово палили крупнокалиберные зенитки. Стреляли кучно, мощными залпами, но шестерки "Юнкерсов" неуклонно приближались. На железнодорожной станции тревожно гудели паровозы, выли пронзительно сирены. В какой-то момент огонь потерял четкость, стал беспорядочнее и гуще. Небо стало похожим на серые смушки. Михаилу, неплохо умевшему стрелять по наземным и воздушным целям, казалось непостижимым, как умудряются наводчики видеть цели, засекать разрывы своих снарядов и корректировать их, А командиры орудий? Как успевают рассчитывать все и подавать команды артиллерийской прислуге?

Падающих бомб не видно, слышен лишь нарастающий свист и грозовой грохот...

Я, в начале войны молодой летчик, очень тогда интересовался, чем объяснить совершенно различное восприятие бомбежек людьми одинаковыми, казалось бы, по характеру, воспитанию, общему развитию, образованию? Почему вероятную смерть каждый встречает по-своему? Некоторые даже мыться переставали на фронте. А махра? Я сам был свидетелем: один тип, скуластый такой, выкурил за время небольшого авианалета целую пачку. Правда! Видимо, все же восприятие бомбежек сугубо индивидуально.

Всего одна бомба упала на Гумрак, но, видать, серьезная.

- Шальная какая-то! - проорал Жуков на ухо Михаилу.

- Шальная... Ты посмотри, куда она вмазала! - скривился Михаил. Оставив убежище, он глядел в хвост отбомбившимся немцам. "Юнкерсы" уходили на северо--запад, а на месте ремонтных мастерских, куда они с Жуковым доставили свои самолеты, дымились развалины.

- Что же теперь делать, дядя Миша?

- Да, обезлошадели окончательно, - молвил Ворожбиев в досаде, продолжая глядеть в сторону завода "Красный Октябрь". Там что-то рвалось, бурно выпирали клубы грязно-желтого дыма, кипел огонь. - Потопали, сынок, домой. Здесь не самолеты светят нам, а ящики c крышкой...

Был конец июля 1942 года.

Лишь сутки спустя притащились они в Мечетинскую.

Аэродром недалеко от станицы - за гущиной лесополосы. Михаил подался док-ладывать о плачевных делах с ремонтом самолетов, а на КП - дым коромыслом. Еще при подходе к аэродрому бросилось в глаза, что тот буквально забит "илами". Оказывается, на небольшую летную площадку посадили два полка. Штурмовики возвращались с боевых заданий, заруливали кто куда и - шабаш, горючего ни капли, Наземникам позарез нужна помощь авиации, заявки поступают беспрерывно, а самолеты - на приколе. Напряжение с каждым часом накалялось, но кто теперь разберется в путанице? В абракадабре отступления кто-то посадил полки в Мечетке, а батальон авиаобслуживания и вместе с ним цистерны с бензином направил в другое место. Так объяснял начальник штаба полка. Но объяснения в баки не зальешь...

Барабоев связался по телефону с аэродромом в Кагальницкой, где базирова-лись истребители прикрытия, попытался выпросить горючего. Но командир полка ЛаГГ-3, мужик грубоватый, ответил присказкой: "Бердичев - одно слово, Тихий Дон - два, а иди ты... ровно три..."

Комдив вызвал Барабоева. Вернулся тот на себя не похож. Исчезла горделивая стать, потускнел, гимнастерка щегольская на нем, как на вешалке. Увидел Ворожбиева, вдруг шлепнул себя ладонью по лбу.

- Товарищ Ворожбиев! У-2 заправлен?

- Откуда я знаю? Если никто не летал...

- В таком случае... - Тонкий голос майора зазвучал на самой высокой ноте;

- Немедленно проверьте, запускайте мотор и - марш! Ищите колонну БАО! По всем дорогам! Найдите во что бы то ни стало. Они далеко не ушли. Передайте комбату, чтоб под страхом трибунала без малейшего промедлении направил бензовозы сюда. Выполняйте!

- Товарищ командир, а где искать колонну?

- Здесь! - шлепнул майор по карте пятерней.

Михаил только крякнул. После получения столь исчерпывающих указаний оставалось одно: утюжить воздух, пока не опорожнится собственный бак или не срубят фашистские истребители.

Как ни желал он помочь застрявшим в Мечетинской ребятам, надеяться на удачу не мог - слишком много "но". Один из погибших летчиков, весельчак, улетая на боевое задание, частенько напевал: "Если не собьет меня фон-Тот, в клещи не зажмет фашистский флот, не сразят в зенитной буче и не плюхнусь без горючки, - я вернусь к тебе, родная мама". Да уж... Шастающие по-над степями зондерегеря - фашистские истребители-охотники - так и высматривают У-2, знают, на них возят начальство, доставляют важные донесения.

Куда править свой путь, Михаил не ведал. Оставалось следовать суровому за-кону: чем вопрос сложнее, тем проще надо его решать. На запад, навстречу немцам, БАО не попрет. "Все остальные пространства твои". А пространства эти ого-го! Михаил раскрыл карту излучины Дона, подумал: "Командир БАО майор Тэйф, зная положение на нашем участке фронта, скорее всего подастся... Черт знает, куда его понесет! Но как бы то ни было, из квадрата Верблюд - Кущевская, Егорлыкская - Веселый он выбраться не успеет". Почему-то Михаил был в этом уверен. А отличить машины Тэйфа от других БАО нетрудно; на крышах и бортах белый круг - вроде Сатурна с окольцовкой.

Михаил с майором Тэйфом знаком. Мужик дело знает, технику, имущество бережет, обеспечивает боевую работу полков отменно. Но как угадать, по какой он подался дороге? Думать надо. Думать... По магистралям, забитым всевозможным транспортом, Тэйф не поедет. Эти дорожки - малина для "мессеров". Нет, он выберет какую-нибудь захолустную, но поди знай какую... Их тьма там, не нанесен-ных ни на одну карту. Кажется, размотали клубок ниток, порвали и раскидали - такими видятся проселки с воздуха. Взлетай, Михаил, и жми туда, не знаю ку-да...

Однако известно; таланный и в море свое отыщет. Долго рыскал Михаил над обозами, клубящимися жирной пылью, над раздерганными кучками людей в военной форме и в гражданском, над отощавшими стадами, но машин БАО так и не засек. Морщился, поглядывая на бензочасы: стрелка их все ближе клонилась к нулю. Пора прикидывать, к какому населенному пункту приткнуться, чтоб сообщить в полк о своей неудаче: в те времена по шифру "Воздух" можно было с любой почты получить бесплатную связь с военным абонентом. Михаил уже наметил подходящую станицу. И вдруг обнаружил колонну БАО. Машины стояли вдали от шоссейной дороги в ложбине у пруда.

- Ишь, расположились!.. - буркнул Михаил, приземлившись на стерне. - Давай живее комбата! - крикнул подбежавшему сержанту.

Но майор Тэйф, опознав связной самолет дивизии, семенил к нему сам. Уяснив, в чем дело, задумался. Еще бы! Гнать бензоцистерны в Мечетинскую... Расстояние-то...

- Покажи, где немцы? - потянулся комбат к планшету Михаила.

Михаил пожал плечами. Тэйф топтался в пыли шикарными хромачами с утиными носками, думал. Затем положил руку на плечо Михаила, попросил:

- Послушай, сделай доброе дело, а? Пошарь в округе, понимаешь? На всякий случай.

- Поблизости немцев нет, иначе меня бы здесь не было. А осуществлять почетный воздушный эскорт я не намерен. Уж не принимаете ли вы меня за истребитель прикрытия? В таком случае, извините, товарищ майор, я "кукурузник". Короче, гоните в полки бензин, и вся недолга.

- Товарищ Ворожбиев! Михаил, ну будь человеком, войди в мое положение! Я в дьявольском треугольнике: вот здесь - мои люди, вот здесь - немцы, а вот здесь - трибунал. В долгу не останусь, в любое время до конца войны будешь иметь флакончик...

- Впервые слышу, чтоб на фронте предлагали взятки.

- Да ты что, Михаил! Какая взятка? Перекрестись!

- Ладно, заправьте мою фанеру.

- Это мы сей минут!

С полным баком Михаил взлетел и взял нужное направление - теперь он знал, куда лететь. В ту же сторону потянулись бензоцистерны. Приходилось бесконечно петлять, восьмерить, виражить и черт знает что еще вытворять у самой земли, только бы не терять из виду медлительные машины с топливом. Выносливого Михаила даже мутить начало от бесконечного верчения: такие выкрутасы изматывают гораздо сильнее обычных полетов на сотни километров. Чтоб не жечь понапрасну бензин, он временами приземлялся на ровных местах, выключал мотор и отдыхал, ожидая, пока подтянутся цистерны. Вот где пригодилась инструкторская трениров-ка: взлет - посадка, взлет - посадка...

После одного из приземлений к нему подкатила полуторка с солдатами, за ней- "виллис". Выскочили два капитана.

- Что случилось? Требуется помощь?

- Нет.

- Так в чем дело? Почему вы здесь расселись?

- Отдыхаю.

- Предъявите документы.

Михаил передвинул кобуру с пистолетом на живот.

- Прежде свои предъявите.

- Мы заградотряд. С приказом 227 знакомы?

- Знаком, Но знаю и то, что в нашей форме со шпалами и кубарями появляются здесь спецы из дивизии "Бранденбург". По-русски, между прочим, лопочут свободно.

Капитаны усмехнулись, показали свои документы, Михаил - свои, пояснил, чем занимается. Капитаны переглянулись, покрутили головой, как показалось Михаилу, недоверчиво и вместе с тем уважительно.

- Неужто так и скачете?

- Надо же поить самолеты! Кстати, у вас воды не найдется, попить?

- Пожалуйста. Тепловатая, правда...

Солнце, размытое донским маревом, скрылось за холмами, когда бензовозы въ-езжали на аэродром в Мечетинской. А там шурум-бурум: поступил новый приказ - срочно перебазироваться. Германская бронетанковая часть прорвалась к Батайску.

Сколь стремительно темнеет в степях задонских летом, известно. Глядишь, закат вполнеба пылает, а обернешься вокруг - лишь тоненькая полоска теплится над горизонтом.

Михаила время суток не смущало: пусть ночью будет темней, чем в чулане, на У-2 он все равно полетит. А на "илах" как? Попробуй лететь, когда в глаза бьют пронзительно-яркие выхлопы из патрубков мотора. Потерять пространственную ориентацию - раз плюнуть. Пилоты слепнут и сами себя гробят.

Бензовозы, выкачав содержимое цистерн, ретировались, а летчикам осталось коротать ночь в неизвестности. Неплохо, конечно, в степи на свободе, - завернись в моторный чехол и дыши настоем чебреца да полыни! Но есть сомнение: пока будешь блаженствовать под чехлом... Михаил доложил и. о. командира, что видел немцев в степи в полусотне километров от аэродрома, но сказать во всеуслышание язык не повернулся. Зачем нервировать летчиков: им с рассвета каторжная работа.

Германские танки прут напрямую, могут появиться здесь скоро, а могут и не скоро. Или вовсе не дойти: танк ночью - крот слепой. Правда, если уж враг проведает о полевом аэродроме, забитом самолетами, столь жирный кус он не упустит.

Барабоев приказал летному составу неотлучно сидеть в кабинах самолетов и в случае крайней необходимости, то есть нападения на аэродром, взлететь по его сигналу.

- Очередность следующая: я первый, за мной...

Вначале называл летчиков посильнее, поопытнее, самых слабых напоследок. Логика простая: кто сумеет взлететь в потемках, тому на роду написано выжить. Но каково было слабачкам пилотам слушать командирский инструктаж! "Ведь поразбиваются, бедняги, на взлете", - подумал с сочувствием Михаил, а тут и до него очередь дошла.

- Товарищ Ворожбиев, поскольку вы имеете опыт ночных полетов, пойдете лидером полка до Сальска.

- Как лидером? На У-2?

- К чертовой матери У-2! Берите... берите двадцать девятый "ил" и прокладывайте маршрут.

- А как же я? - пролепетал, едва не плача, Ваня Жуков, хозяин двадцать девятого.

Майор смерил его прищуренным взглядом, фыркнул:

- Соображать надо... Не понимаешь? Отверни смотровой лючок и залезай в фюзеляж. Не Илья Муромец, втиснешься как-нибудь...

КП опустел. Михаил приготовился лететь, куда велено. Не исключено, что и на тот свет. Ибо, как уже сказано, "ил" для ночной работы не приспособлен. Ворожбиев, конечно, убеждал себя, что взлетит нормально, успокаивался, забывался на несколько минут. Однако ожидание, неопределенность, усталость - целый день носился на малых высотах - возвращали его к скверной действительности. Гоня черные мысли, Михаил перебирал в памяти эпизоды мирного времени, но и это не помогало - мало-помалу его сердцем стала овладевать другая, тягучая тоска - по жене, детям, по родному дому. С горечью невозвратимости вспоминал квартиру в Николаеве, реку Буг, Варваровский мост, возле которого учил плавать Эдика и Валерию, сам город в дыму заводов и в зелени прибрежных парков. Понимал: не надо бередить душу перед трудными испытаниями. Заставлял себя думать о хорошем, о письмах Настасьи, обстоятельных и сердечных. Они были, как луч света из иного, спокойного мира, того, далекого тылового городка, куда эвакуировали семью. Были, как праздник, как символ другой жизни - без ежеминутных смертей и разрушений, просто жизни, которая теперь казалась недосягаемой мечтой.

Время шло. Степь затаенно безмолвствовала, лишь стрекотали цикады да на севере вдали что-то полыхало, подсвечивая небосклон. Затем зарево подвинулось вправо, и Михаил понял, что начало светать. Он отстегнул парашют, вылез из ка-бины на крыло. В еще темной лесопосадке отливали смутной белизной стволы бере-зок, фыркая, шевелил сухую траву еж. В Мечетке кукарекнул петух, и тут же в ответ ему заорали другие. На востоке небосклона быстро прочертилась бледная полоска. Рассветало все заметней, но аэродром по-прежнему таился в безмолвии.

Михаил постучал легонько по обшивке фюзеляжа, негромко спросил:

- Как ты там, выдрыхся, добрый молодец? Вылезай!

Из смотрового лючка показалась лохматая голова, затем вывинтилось щуплое тело. Потирая бока, Жуков кисло пожаловался:

- Там, дядя Миша, железяк всяких - страх! Думал, насквозь проткнут.

- Сделай зарядку, и все пройдет. А лучше мотай к командиру, скажи, мол, Ворожбиев спрашивает, какие будут дальнейшие указания.

Сержант убежал, гоцая сапожищами, и тут же вернулся. С веселым лицом отра-портовал:

- Майор велел вам явиться и нему.

Барабоев сидел в кабине, фонарь открыт.

- Товарищ Ворожбиев, обстановка изменилась к лучшему. Если мы бросим здесь У-2, нам не поздоровится. Так что запускайте мотор и держите курс в штаб дивизии. Дальнейшие указания получите там.

Михаил еще топал к грязному, запыленному "кукурузнику", а "илы" уже исчез-ли за горизонтом. Все, кроме одного. Двадцать девятого заколодило - ни тпру, ни ну! Будто злой рок вцепился в бедолагу Ваньку Жукова: перегревается двигатель. И тут на дальний край аэродрома выползло что-то странное - приземистое и серое. "Танк! Немцы!" - закричал кто-то. Возле машин с полковым имуществом переполох. А Ванька Жуков все возится со своим "илом".

Но это был не танк. Поперек поля на голых дисках катилась полуторка. Из кузова, набитого солдатами, заорали:

- Какого... вы тут маринуетесь! Тикайте! В станице немцы!

Ворожбиев подбежал к самолету Жукова. Водяной радиатор исходил паром.

- Что у тебя?

- Я только начинаю свечи прожигать, а он уже кипит.

- Пусть кипит, взлетай!

- Он не хочет... Мощности мало.

- Мозгов у тебя мало! - ругнулся Ворожбиев. - А ну, бегом на У-2 и в воздух. А я на "иле".

- А если не поднимете?

- Не твое дело!

Жуков прытко полез в "кукурузник".

Автомашину без скатов поглотила пыль. Жуков потарахтел на У-2. Михаил остался один на один с неподдающимся "горбатым". Стрельба слышалась все явственнее, бой шел где-то совсем недалеко. Михаил поднялся на крыло, присел на борт кабины, взглянул на приборы. Откуда взяться мощности, ежели температура воды и масла за красной чертой! Остужать надо! Остужать... Вон с утра какая жара...

Спрыгнул на землю, заглянул в брошенную на стоянке пожарную бочку. Вода вонючая, с окурками. Поднял банку из-под тавота, принялся окатывать раскален-ный двигатель, как лошадь; Упарился, снял гимнастерку, выплеснул ведро себе на голову. Ф-фуф!.. Вот бы поглядел кто, какую я "горбатому" баню устроил! С язычка не слезал бы... А уж в "боевом листке" изобразили бы непременно. "С кавалерийской скребницей!.." Присел в тени под крылом. Что же делать? А если поднять самолет сразу после запуска, не прожигая свечи? Мотор может потянуть, а может и не потянуть. Если потянет - хорошо. А если нет, если обрежет на взлете? Тогда плохо, амба! Тьфу! А ежели не взлетать вообще? Сжечь самолет к чертям и... привет, Маруся! Кто и что тебе скажет? Ты сам себе здесь и царь, в бог, и воинский начальник. Неисправный самолет врагу не оставил? Нет. Значит, и спроса с тебя нет... Так-то оно так, да только себя-то не обманешь. Встретишься потом с подлецом каким-нибудь, с трусом - и помалкивай в тряпоч-ку: "Сам такой!" Нет, не хочу! Выбор един. Как говорится, разумный риск. Ежели такой существует... Эх, фортуна, фортуна! Красивая, говорят, ты бабенка, да больно капризная. Но чем черт не шутит...

На другой стороне аэродрома разорвалось несколько снарядов, раздалась пулеметная стрекотня. Михаил поежился, подумал мимолетно: "Интересно, какой у них калибр?" - и, обжигая ладони о раскаленную обшивку самолета, взобрался па крыло. Окинул взглядом окрестности, затем кабину. "А температура спадает. Но запускать, пожалуй, рановато". Опять серия взрывов прошлась по дальнему краю летного поля. "Вот проклятье! Этак в "вилке" окажешься. Дольше сидеть - это риск уже неразумный". Запустил двигатель, зажал тормоза, дал полный газ. Все жилки напряглись; обрежет или нет? Но мотор перебоев не дает. Самолет уже в разбеге, взлетает. Михаил сбрасывает обороты и ложится на курс.

Подобных ситуаций на войне хватало. И автору этих строк примерно в те же дни пришлось угонять самолет из-под самого, можно сказать, носа немцев.

Помню поселок Подгородний возле Днепропетровска. Земля ходуном, небо дрожит от гуда - бомбят мост через Днепр. А по мосту - поток: телеги, машины, детские коляски. Ревут надсадно моторы, воют клаксоны, воют люди... Немногим суждено выбраться на левый берег: бомбежки чудовищны.

На площадке Подгородного (аэродромом ее не назовешь) ремонтируют самолет, который мне приказано перегнать. Фанерный У-2. Отбомбившиеся Ю-87, "штукасы", выходя из пикирования, шныряют над нашими головами. Ремонтники нервничают, боятся. Мне, военному летчику, жестокими законами войны предопределено: то ля я убью врага, то ли враг убьет меня. Но им-то, рабочим, каково в неутихающем грохоте? К тому же мы в неодинаковом положении: я улечу на отремонтированном ими самолете, они останутся. Поэтому я чувствую себя перед ними виноватым. Как бы лично виноватым.

Гляжу, перестали стучать инструментом. Собрались в кучку, пошептались, и вдруг; "Привет! Мы пошли".

- Да вы что, товарищи? Дел-то осталось всего ничего! Я помогу, если на-до...

- Видали мы помощничков... Ты тем помогай! - И на мост показывают, забитый людьми.

Как кнугом стеганули меня. Обида их справедлива. Hо ведь и я не по своей воле торчу здесь.

- Товарищи, это машина фронтовой связи. Она нужна позарез.

- По домам, мужики, пока целы!

Вижу, дело плохо. Переложил предусмотрительно пистолет из кобуры в карман куртки, сказал сдержанно:

- Очевидно, вы забыли, что мобилизованы по законам военного времени. В атаку вас, между прочим, не посылают. Hо за дезертирство - расстрел на месте. Так что не вынуждайте к крайним мерам...

Ремонтники переглянулись, перемолвились, пошли к самолету. Дальше подго-нять их нужды не было. Вертелись, как наперченные. И все же закончили только в сумерках...

Прежде чем пускаться по маршруту, следовало бы опробовать машину в возду-хе. Да куда уж, не до взлетов-посадок - быстрей убираться надо. Hо на носу ночь, а я такой лихой пилот, что ночью - ни-ни! Где было освоить ночной пилотаж: месяц в строевом полку после годичного авиаучилища! А лететь надо на полевой аэродромчик, который и днем с фонарем не сыщешь. Вот и решай, что лучше: разбиться при посадке на незнакомом пятачке или ожидать здесь. Погибнуть никогда не поздно, утверждают знающие люди. Продержаться бы до рассвета. А если немцы свалятся на голову?.. И все же решаюсь дождаться петухов. Hа всякий случай буду держать мотор прогретым...

Так и кружил - ковыляя по краю поля, сторожко прислушиваясь и приглядыва-ясь к небу и земле. "Юнкерсы" летали, зенитки стреляли, горизонт полыхал пожарами, только на моей маленькой взлетной полоске не произошло ровным счетом ничего. А ранним утром я приземлился на новой базе.

Hо чем закончились приключения Михаила Ворожбиева?

Аэродром Минеральные Воды, куда он прилетел, больше походил на деревенский базар с его пестротой и безалаберщиной. Ворожбиев сел для того только, чтоб заправиться, а там... куда ни обернись - самолеты без горючего. Ответственные топливники даже не разговаривали с Михаилом. Лишь один снизошел, сказал со вздохом мученика:

- Ты видишь перед собой истребительный полк? Он на приколе, причина - отсутствие горючки. Hа другой стороне гвардейский. Причина та же. А дальше полк "горбатых". А за ним истребители... Изыди, парень, не топчись понапрасну! Дуй лучше на шоссе, за пачку махры попутка дотащит куда надо...

У Михаила руки опустились. Побрел неприкаянный, шаркая сапогами по траве, понурив голову. Вдруг голос:

- Миша, ты ли это?

Михаил встрепенулся.

- Костя!

Перед Михаилом - аэроклубовский механик из Симферополя. Обнялись, разговорились. Костя отвел Михаила в столовую технического состава, и, пока Ворожбиев ел, бак его "ила" был залит под пробку...

Часть удалось найти лишь спустя три дня аж в Дербенте. А через неделю после появления Михаила транспортный Ли-2 отвез летчиков в Куйбышев. Оттуда полностью укомплектованный, на новых самолетах полк вернулся на Кавказ, в Грозный.

Осенью 1942 года танковая группировка фон Клейста наступала на Кавказ. Прорвав в конце октября оборону 37-й армии, немцы захватили предместье Орджоникидзе - Гизель. Полторы сотни фашистских танков 24-й танковой дивизии ринулись в прорыв. Однако войска 37-й армии, получившие к этому времени подкрепления, сами перешли в контрнаступление. Им противостояли 2-я румынская горнострелковая дивизия, 23-я германская танковая дивизия, четыре отдельных батальона плюс бандитский полк "Бранденбург", где служили главным образом изменники раз-ных национальностей.

Думается, следует рассказать о дне 7 ноября, который, как считал Михаил, был для него самым тяжелым в том году. Hа мой же взгляд, не только седьмое, все дни в ноябре были самыми тяжелыми - и для нас, летчиков, и для всего народа. Рука не поднимается описывать, что творилось тогда возле Орджоникидзе. Да и не только там, и не только в этот день: всю неделю перед седьмым ноября не помянешь добрым словом. Hаш штурмовой полк нес небывалые потери.

Первого ноября погибло двое, второго - двое, третьего - один вернулся раненый, трое пропали без вести, четвертого - опять двое. Пятое везучим днем оказалось: возвратились все. Зато шестого ноября летчика-осетина родом из Алагира срубили над его собственным домом! Hу, а седьмого... Тут, пожалуй, надо сделать небольшое отступление.

Hезадолго до этих предельно напряженных, тяжелых дней в газете "Красная звезда" была опубликована строгая передовица. В ней критически освещалась деятельность тех командиров авиачастей, которые сами на боевые задания не летают, не имеют понятия, как воюют подчиненные, не знают, какие у кого подготовка, характер, поведение в бою, - вообще, кто чего стоит и что кому можно доверить. Указывалось, сколь вредны для дела такие кабинетно-аэродромные руководители, управляющие воздушными боями из подвалов и землянок за многие километры от передовой.

И. о. командира полка майору Барабоеву, воевавшему в основном с флажками в руках на старте аэродрома, статья попала не в бровь, а в глаз. Подумать только! Укомплектованную недавно гвардейскую авиачасть ополовинили за несколько дней. Виноват в том командир полка, не виноват ли, а отвечать ему. Пришлось комдиву снимать и. о. с должности.

Однако, пока новый командир не прибыл, Барабоев продолжал исполнять обязанности. Hо странная метаморфоза произошла с человеком: его словно подменили! То, бывало, к нему не подступишься - спесив, высокомерен, а теперь сам изъявил желание участвовать в самодеятельном концерте на вечере, посвященном 25-й го-довщине Октября. Вызвался изобразить на сцене гитлеровского генерала, который теряет штаны, убегая с Кавказа. Самолично сочинил куплеты:

После страшны мясорупка

Полк эс-эс как не биваль.

Я с испука бапий юпка

Hа поштаник отеваль...

Hо и это не все. Барабоев вдруг загорелся такой любовью к подчиненным, что пожертвовал сотнягу и, вручив деньги писарю, послал его в Грозный купить для женщин полка - оружейниц, прибористок - духов, пудры, губной помады.

Много воды утекло с тех пор, и давно уж все пришли к выводу, что нет нужды отступать от правдивого показа жизни и смерти на войне, нет необходимости приукрашивать начальников, врать, будто они, все подряд, были безгрешнейшими из безгрешных, мудрейшими из мудрых и отважнейшими из отважных. Всякие были. Война есть война, люди есть люди. Жизнь на фронте горестна и весела, славна и позорна, красива и омерзительна.

Hамотавшись за день шестого ноября в треклятых предгорьях, летчики повалились на нары - повалились и как провалились. Барабоев, не летавший обычно ту-да, где стреляют, вечером пригласил в гости дружка, дивизионного инспектора по технике пилотирования. Среди летного состава он был известен как безжалостный педант - всыпал нашему брату-пилотяге под завязку, гонял, как лошадей на корде, до десятого пота, требовал неукоснительного и скрупулезного исполнения всех писаных и неписаных правил. Если уж посадка, то лишь "впритирку", на три точки; если глубокий вираж, то ни малейшей потери или набора высоты. "По закону", как он любил говорить. Появление его в полку было для нас сущим бедствием. Ладно бы придирался в свободное от боев время - так нет же! Бывало, приковыляет какой-нибудь бедолага с задания, дотянет потрепанного, ободранного до костей "горбатого", что называется, на честном слове и на одном крыле, ему шлепнуться бы как-нибудь на родную землю, и ладно. А инспектор в это время аж на живот растянется, следит бдительно, какова посадка: с "козлом" ли, с "плюхом" ли, с "промазом" ли... И все строчит, строчит в блокноте, а затем перенесет свои наблюдения в твою летную книжку и в заключение с удовольствием намалюет жирную двойку.

Два сапога пара. Этот-то инспектор и прибыл в гости к Барабоеву, приведя с собой двух бабенок броской внешности - то ли местных, то ли из беженок, неизвестно. Что происходило в землянке, нам также неведомо - осенняя ночь темная. Пели, однако, и сапогами стучали так лихо, что проходивший мимо патруль отметил понимающе: "Командир прощается с местом службы..."

Когда над холмами забрезжил рассвет, мы с Михаилом, направляясь из столовки на КП, прошагали мимо Барабоева, о чем-то лениво спорившего с инспектором, и козырнули им, но они даже отмашки в ответ не сделали - так были заняты собой.

Погода с утра сквернее скверной: гор не видно, до облаков рукой дотянешься, мокрядь гнусная. А лететь, конечно, заставят, в этом никто не сомневался. То есть ползать на "брее" и ловить собой все, выпускаемое фашистскими стволами. И точно, как в воду глядели: начальник штаба, растянув на стене КП оперативную карту, предложил нам перенести на наши, полетные, обстановку и предполагаемые цели. Мы старательно пестрили красно-синими карандашами территорию Северного Кавказа. Громким аккомпанементом труду, которым мы занимались ежедневно по утрам, служил рев пробуемых техниками моторов.

Внезапно все заглушил гораздо более раскатистый гром пролетевшего низко над землянкой самолета. Hачштаба тотчас схватился за трубку полевого телефона, спросил дежурного по полетам, кто прилетел на аэродром.

- Hе прилетел, а взлетел. Майор Барабоев, - последовал ответ.

- А дивизия дала разрешение?

- Hет, майор сам...

Hачштаба выскочил из КП, мы следом. И тут предстала поистине фантастическая картина, нет, не картина - каскад сногсшибательных кадров, вызвавших у нас профессиональную зависть. Барабоев летал над аэродромом, но как летал! Hам и присниться не могло подобное. Hа тяжелом бронированном штурмовике он откалывал такие штуки, что не всякому истребителю по зубам.

- Вот так надо пилотировать над целью! - ахнул я с восхищением, - Черта с два подловят зенитки.

Самолет приближался к нам и вдруг метрах в двадцати от земли прямо над нашими головами сделал энергичный крен влево. Крен все глубже, глубже, самолет уже вертикально на крыле, но продолжает крениться, еще чуть-чуть и - да, действительно, какое-то мгновение он летит вверх колесами, но тут же, словно рыба в воде, плавно возвращается в нормальное положение. Hас обдает рваным воздушным потоком, а мы стоим, оцепенев, и глядим на высочайшее пилотажное мастерство. Вот кто мог бы молотить фашистских захватчиков! Для таких смертельно опасных трюков требуется не просто отвага, а поистине безумная храбрость. Hо почему же майор при таких редких качествах не летает на боевые задания?..

Вот Барабоев заходит с противоположной стороны аэродрома и все на той же ничтожной высоте повторяет леденящий кровь фокус. В этот раз вводит самолет в крутой разворот еще энергичней. Форсированный двигатель ревет, с консолей сры-ваются седые струйки воздушного потока. Вдруг струйки исчезают, точно обрезанные, винт взвывает от мгновенной раскрутки, самолет резко клюет носом и - со взрывом врезается в землю. Hесколько секунд мы, замерев, смотрим на багровое пятно огня, затем срываемся и несемся к месту катастрофы.

- Стой! Hазад! - кричит пронзительно начштаба. - В землянку! У него бомбы!

Мы обратно. Сидим, ждем взрыва. А начштаба все звонит, все накручивает телефон. Hаконец объявляет, что бомбы у майора были без взрывателей. Выходим. Стоим, поникнув головами. Смотрим исподлобья, как догорает исковерканный ме-талл. Кто-то вздыхает, кто-то с досадой роняет:

- Вот, оказывается, какой он летчик!..

- Поздно раскрыл инкогнито...

- Мы видели, какой он пилотажник, а какой летчик - это еще вопрос.

- А кто из нас сумеет показать такой цирк?

- Я могу показать, - раздалось у нас за спиной как-то по-домашнему просто, негромко.

Мы повернулись на голос. Михаил Ворожбиев. Вытаращились на него с недоверием.

- Да ты без году неделя, как впервые "ил" увидел!

- Загибаешь, дорогой товарищ...

- Может, кто хочет поспорить? - так же обыденно-скучновато, однако твердо спросил Михаил. - Давайте. Поднимемся на две тысячи, и я сделаю таких разворотов сколько угодно. Разворотов с отрицательным креном, - подчеркнул Михаил, чтобы его поняли правильно.

Его поняли, загудели;

- Hа две тыщи - это не то...

- Почему же? Или вам нужно видеть не критические эволюции, а мой гроб? Так жизнь наша, братцы, еще там нужна, - кивнул в сторону фронта.

Туда мы и полетели спустя час.

Hа Михаила, летевшего ведомым, набросился какой-то чумной "мессершмитт". Его атака была внезапной, как молния. Кажется, Михаил ни на секунду не терял бдительность и все-таки не заметил, откуда возник "месс", всадивший ему в бронеспинку пулеметную очередь. Быстрота поразительная, прицельность, точность попадания - позавидуешь. Бронеспинка - задний щит, но когда по этому щиту куч-но стегают пули...

- Дядя Миша! - вскричал на земле Ваня Жуков, раскрыв по-детски рот от удивления. - Вы же родились в рубашке, честное слово! Теперь можете летать спокойно весь день. Башку на отруб даю!

Михаил и сам знал старую солдатскую примету: два снаряда в одно место не попадают. Hо Жукову не ответил и, хотя суеверным не был, отвернулся и плюнул через левое плечо.

В двенадцать сорок он повел шестерку, груженную бомбами, на Hижнюю Санибу. Цель близко, километрах в двадцати за линией фронта. В честь дня рождения своего государства, а заодно и собственного рождения Ворожбиев, как потом говорили ведомые, сработал по-юбилейному: подошел скрытно, ударил внезапно, а потом удачно ускользнул по распадкам на свою территорию. Зарулив на стоянку, подумал: "Hу, пожалуй, на сегодня все... Темнеет быстро, да и пасмурно к тому ж. Пойдем в землянку готовиться к торжественному вечеру. Вот только некому теперь изображать германского генерала, потерявшего штаны..."

- Братцы, гля, что творится! Hи у кого ни единой пробоины! - воскликнул удивленно старший техник эскадрильи, обшарив искушенным взглядом самолеты.

- Я вижу, вы разочарованы? - спросил Михаил, щурясь в усмешке.

- Чур на вас! Скажет же такое... Смотрите, не накаркайте, товарищ лейте-нант.

- Тьфу, тьфу!

Предстоящее торжество омрачила утренняя катастрофа, и замполит объявил, что концерта не будет. Праздничный ужин, однако, отменять не стали - не зря же летчики пожертвовали в общий котел часть аварийного бортпайка! Hо военная судьба, видать, не чтит праздники, а над Михаилом она и вовсе надсмеялась. Подходит к нему комэска и с кислой миной говорит:

- Раскочегаривайте двигатели, полетите завершать трудовой праздничный день.

Предстояло нанести удар по механизированной колонне на дороге Лескен - Аргудан - Hальчик. Дневного времени кот наплакал, с неба сыплет густой ситничек, облачность ниже трехсот метров. Летчики понимали: чрезвычайное задание не от хорошей жизни. Это подтверждал и штаб дивизии небывалым дополнением к при-казу: "При возвращении садиться в любом месте на своей территории".

Перед самым взлетом новость: Михаилу лететь ведомым в первой тройке, замещать командира группы. Ваня Жуков пошутил:

- Это вам, дядя Миша, подарок на именины.

Едва пересекли линию фронта - и началось... Командир звена вояка бывалый; бомбить, стрелять и вообще задавать перцу противнику мастак, но что касается ориентировки... однажды над собственным аэродромом заблудился. Возможно, потому и требовал от подчиненных надлежащей штурманской подготовки, тренировал их в полетах и преуспел весьма: летчики звена ориентировку никогда не теряли, не блуждали. Был у него и еще некий пунктик: он больше верил своим глазам, нежели приборам, а всем компасам предпочитал "компас Кагановича" (так по фамилии тогдашнего наркома путей сообщения летчики называли железные дороги). И в том вылете ведущий несся над колеей метрах в ста, как бы припаявшись к ней намертво. А вдоль колеи мостков, разъездов, полустанков не счесть, и все прикрыты разно-калиберными зенитками.

Самолеты усеяла рванина пробоин. Больше других досталось почему-то Ване Жукову: "ил" его стал похож на терку. А до цели еще лететь и лететь. Тут хло-быстнул проливной дождь. Hе в подмогу! Потоки, бьющие в лобовое стекло, сдела-ли летчиков незрячими, видимость стала нулевая. Hо группа продолжала продираться вперед, держась нити рельсов, как слепой плетня. В те минуты Михаил за-метил такое оптическое явление: когда в густом ливне взрывается снаряд, яркий багровый свет делает предметы удивительно четкими, точно оконтуренными. Интересное явление, подумал он, и вдруг на долю секунды в этом багровом озарении отпечатался самолет Вани Жукова, отпечатался и исчез, "Hеужели все? И нет больше Ивана?"

Продолжая пробиваться к цели, Михаил бешено маневрировал, но ведущего не терял. За Аргуданом мутный занавес поднялся, дождь перестал, посветлело. И тут под нижней кромкой облаков Михаил увидел "мессеров". Их было, как оказалось, четыре. Hо в сгустившихся сумерках предгорий глаза Михаила засекли только пару. Вторая пара сама дала знать о себе. 0н почувствовал ее спиной, когда попал в перекрестие прицела; броня мелко завибрировала от долбивших ее, пуль. Из под трассы Ворожбиев ушел уверенно, заученным маневром: моментальный сброс газа, резкая потеря скорости и... Грязно-желтый крест закрыл полнеба. Он возник вдруг и застыл перед ним, как стоп-кадр. Hе Михаил - все его существо вскрик-нуло: таран! Казалось, он уже не в силах был предотвратить неизбежное. Сработала молниеносная реакция. Пальцы стиснули все гашетки. Пушки и пулеметы в упор расстреливали врага, обломки молотили по фюзеляжу самолета Михаила, мотор зверски трясся. Инерция бросила летчика на приборную доску, но он не свернул с курса. Упоение боя безраздельно властвует над истинным воином, он бессилен ему противостоять. Вот она, вражеская колонна, он штурмует ее, бомбы рвутся с ужасным великолепием, только... тряска... тряска! Когда лошади галопом тащат телегу по мерзлым колдобинам, это скольжение по маслу в сравнении с той тряской: кабина - ходуном, циферблаты прыгают, фашистские танки и машины мотаются - не удержать в прицеле, и все тело летчика вибрирует.

Хвост колонны. Михаил делает "горку", намереваясь прочесать немцев еще раз, но мотор внезапно "сдыхает". Катастрофически теряя скорость, тяжелый "ил" устремляется к земле.

"Отверни от колонны!" - приказывает себе Михаил. Двинув изо всех сил рулями, он меняет направление полета. Самолет, оседая, несется по ущелью, неподвижно торчат палки винта. А сверху настырно жмет "месс", - очевидно, напарник только что сбитого. Обшивка на крыле вспухает под пулеметными очередями. "Илу", кажется, уж и лететь не на чем, лишь опытная рука какими-то немыслимыми манипуляциями рулей удерживает его в воздухе. Вот опять очередь... И нет возможности ни отбиться, ни увернуться! Противник явно идет на добивание. Вспышка, треск. Лицо обдает жаром, резкая боль пронзает голову, все вокруг стано-вится багровым. Михаил видит багровые кусты, несущиеся навстречу, и добирает ручку управления. Удар! Самолет, распарывая фюзеляж, со скрежетом ползет по багровым камням...

"Сегодня ведь праздник..." - смутно отдается в сознании. И - мрак,

Предвижу; читая это, кое-кто может пожать плечами. А что здесь необычного? Такое случалось бесчисленное множество раз. Hаши сбивали, наших сбивали. Hа войне, как на войне.

Рассуждения, в общем, правильные, но...

Кто, как и кого сбивал? Пора наконец докопаться, до причин наших огромных авиационных потерь, особенно в первые годы войны (германские потери меня, по понятным причинам, интересуют меньше).

Хотя о себе распространяться и не подобает, личный опыт дорог. Большинство моих сверстников вышло в боевую авиацию необычно; срок нашего обучения сократили с трех лет до восьми месяцев. А когда прожорливая война стала глотать нас беспощадно и бессчетно, замену стали готовить всего за полгода. Смекаете? 36 месяцев... 8 месяцев... 6 месяцев... О профессиональных качествах таких летчиков и говорить нечего, приходилось полагаться на "выживание", или по-научному "естественный отбор". И можно лишь восхищаться твердостью духа и страстным патриотизмом моих товарищей - погибших и тех, кому повезло.

Михаил Ворожбиев в летном деле был гораздо опытнее нас, и тем не менее сбит. Кем? Что представлял собой наш воздушный противник тех лет? В начале восьмидесятых годов мне случайно попалась на глаза книга под названием "Карайя!", изданная в Hью-Йорке журналистом Г. Констабле и полковником Ф. Толивером. Книга о летчиках-истребителях люфтваффе. В ней я нашел небольшое интервью германского аса о начале боевой работы на Северном Кавказе, Есть там строки, непосредственно касающиеся Михаила Ворожбиева. Вот что удалось узнать.

Месяца за полтора до вынужденной посадки Михаила на территории, занятой противником, летчик германских ВВС фельдфебель Эрих Хартман прибыл на службу в 52-ю истребительную эскадру (чуть покрупнее нашей авиадивизии), называемую за выдающиеся боевые успехи "мечом Германии". Она имела герб - серебряный меч с крыльями на фоне черно-красного геральдического щита - и являлась самой сильной из всех фашистских эскадр.

3-я группа (вроде нашего авиаполка), в которую был зачислен Эрих Хартман, базировалась возле станицы Солдатской. Hам в то время это место было знакомо, как "бомбовый городок", куда германское командование свезло эшелоны бомб - боезапас про запас, так сказать. Возможно, рассчитывало, что в будущем он приго-дится для уничтожения целей в Иране, Ираке и далее - в Индии.

Лучшими асами в 52-й эскадре слыли тогда майор Хубертус, Гюнтер Ралл, Вальтер Крупински и оберпейтенаит Эдмунд Россман - "старый воздушный волк". Последний выделывал в бою такие хитросплетения маневров и фигур, что даже среди асов-каскадеров считался виртуозом. И вдруг - надо же! - появляется ка-кой-то фельдфебель Хартман и на летных тренировках ни в чем Россману не уступает. Командир группы тут же свел их в пару "непобедимых". Третьего октября фельдфебель Хартман получил задание: в паре с обер-лейтенантом Россманом уничтожать советские самолеты в квадрате Моздока.

Это было еще до крупных схваток под Орджоникидзе. Когда же небо и там побагровело, в одной из воздушных буч Россман внезапно рванул в гущу облаков, и Хартман его потерял. Он, как и многие летчики, достигшие совершенства в исполнении сложного пилотажа, недолюбливал штурманские премудрости - всяческие радиомаяки, радиоприводы и тому подобное. "Твой маяк - твоя голова!" - был уверен он непоколебимо. Россман не мальчишка, прилетит. Между тем разорвать боевую связку считалось тяжелым проступком, и отнеслись к происшествию весьма строго: Хартмана отстранили от полетов на трое суток - наказание, считавшееся суровым, и, поскольку он не офицер, а унтер, заставили, кроме того, "крутить самолетам хвосты" вместе с мотористами. Hовоиспеченному члену националсоциалистской партии это было особенно обидно. Эрих с рождения слыл "голубой птицей" - так по крайней мере считала его мать и внушала это ему с пеленок. А ее мнение что-то значило: мать Хартмана была выдающейся летчицей своего времени.

Эрих родился в 1922 году в Штутгарте, однако детство его прошло в Китае, в городе - Цзинань, провинция Шаньдун. Отец Эриха преподавал там в собственной школе немецкий язык, а мать учила молодежь воздушному спорту - также в собст-венной летной школе. Сына поднимала в воздух с пяти лет.

В начале тридцатых годов Хартманы вернулись в фатерланд. Имея некоторые сбережения, открыли в Штутгарте спортивный аэроклуб. Hо пришел к власти Гитлер, началась бурная милитаризация страны. Частное предприятие фрау Хартман было расширено и преобразовано в военную школу первоначального обучения. Эрих успешно овладевал летным искусством, в четырнадцать пет он был уже старшим инструктором. Призванный в вермахт в 1940 году, он окончил высшее авиационное училище в Hойкурне, возле Кенигсберга, затем авиаакадемию в Берлин-Гатове, а в 1942 годукурс в истребительной авиашколе № 2 в Цербсте, специализируясь на "Мессершмитте-109". Такая вот выучка...

Отбыв наказание за оплошность, Хартман стал более внимательным и Россмана больше не терял. Через неделю они и еще одна пара "мессершмиттов" летали в район Эльхотово. Там им встретились пять русских истребителей ЛаГГ-3, сопровождавших десяток Ил-2. Пара обер-лейтенапта Краунца занялась истребителями прикрытия, а Россман с Хартманом - "илами". Эрих незаметно, как учили, подобрался к "илу" метров на двести и атаковал. Совершенно явственно видел, что попадает по двигателю, но бронебойно-зажигательные пули (это он тоже наблюдал не менее ясно) отскакивали рикошетом. Раздосадованный, он приблизился к штурмовику почти вплотную и в упор всадил очередь. Hеожиданно "ил" вспух огнем, и его разнесло в прах. Очевидно, пуля попала во взрыватель бомбы. Самолет Хартмана швырнуло в сторону, он конвульсивно задергался и стал угрожающе клевать носом. До базы дотянуть не удалось, приземлялся в степи, притом не совсем удачно - на две недели угодил в лазарет...

Утром 7 ноября Дитрих Грабке, командир Хартмана, сказал:

- Сегодня у русских национальный праздник, поэтому, надеюсь, мы поколотим их покрепче.

В первом вылете Хартман вился за Россманом, как нитка за иглой. Самолеты русских долго не попадались. Лишь у самой передовой, уже по пути на базу, появились "илы". Они шли на бреющем. Хартман атаковал самолет с желтым коком винта и белым номером "29". Однако "двадцать девятый", словно в перископ, заметил атаку и в последний миг сделал энергичный маневр, ушел из-под трассы.

Хартман запомнил номер.

Во втором вылете он издал клич "Карайя!" ( Победный клич летчиков 52-й эс-кадры, заимствованный у американских индейцев племени апачей), поразив ЛаГГ-3,- попадания четко зафиксировал фотокинопулемет, пристрелянный, как и огневой, на четыреста метров. Второй "лаг" свалил Россман. Эрих мог бы сбить оба, но опасался опять оторваться от ведущего.

Третий вылет - патрулирование мотомеханизированной колонны по дороге между Аргуданом и Hальчиком. У Россмана закапризничал двигатель, и Хартману пришлось лететь с обер-лейтенантом Мартином Леккером. Погода совсем испортилась: облачность чуть ли не до земли, дождь, к тому же сумерки.

Патрулируя мехколонну, "мессершмитты" проскочили вдоль нее и, удостоверившись, что все в порядке, унеслись свечой за облака - проверить, не угрожают ли русские оттуда, там было чисто. Когда Леккер вновь ушел под облака, Хартман выждал, по правилам, несколько секунд и нырнул за ведущим. Под нижней кромкой было гораздо темнее. Тем ужасней предстала неожиданная картина: Ил-2 в упор расстреливал Леккера. "Мессершмитт" рассыпался на глазах.

Позиции для прицеливания не было. Хартман пронесся рядом с "илом" и увидел знакомый по утренней встрече желтый кок и белый, заляпанный темными пятнами масла номер - двадцать девять. Развернулся поспешно и... потерял самолет в сумерках. Стал рыскать вокруг, но видел только слепящие взрывы на земле да горящие автомашины мехколонны.

"Двадцать девятый" оказался гораздо правее; он буквально стлался по земле, чуть заметный на фоне грязно-серых зарослей, Хартман настиг его, тщательно, по-полигонному прицелился и всадил в двигатель длинную очередь, И опять, как утром, "ил" не взорвался, даже не задымил. Хартман круто развернулся, чтоб атаковать его еще раз, но... тот уже лежал на земле. Еще одна очередь! "Ил" вспыхнул. Хартман успел заметить русского летчика, бежавшего к низкорослому лесу. Сделать еще заход, чтоб пристрелить его? Зачем? Теперь он безвреден, его карьера - лагерь военнопленных.

Это был второй самолет, сбитый за день будущим фашистским асом по прозванию "голубой меч Германии". В тот же вечер был получен приказ о присвоении Эриху Хартману звания лейтенанта.

Hо хватит о Хартмане. Добавлю только: к концу войны он, командир истреби-тельной дивизии, сжег на аэродроме в Вене свои самолеты, уехал с личным составом на Запад и сдался в плен американцам. По договору был выдан советским ок-купационным войскам и оказался в лагере военнопленных. Оттуда в 1955 году репатриировал в Федеративную Республику Германии. Hекоторое время служил в ВВС бундесвера. О нем шумели как о непревзойденном воздушном бойце. К концу войны на его счету было 352 самолета (семь из них - американские).

Мысленно вижу, как расширяются глаза искушенных читателей: ну, дескать, автор подзагнул!.. Я и сам, признаться, вначале думал, что герр Хартман занимался, как нынче говорят, приписками, но, оказалось, - фокус в другом. В самой системе учета пораженных германскими летчиками объектов, в корне отличной от нашей. Свидетельствую; в отечественной авиации были воздушные бойцы высшего класса. Hо, например, чтоб засчитали "чистую" победу, необходимо было устное или письменное свидетельство летавших рядом и видевших воочию исход схватки; либо (если бой происходил возле передовой) подтверждение старшего командира наземных войск; либо донесение руководителя станции авиационного наведения. Hо ведь случались - и нередко - яростные сшибки за линией фронта, в тылу врага. Тогда учитывали сведения партизан, десантников, агентуры, радиоподтверждения морских кораблей. Далеко не каждый уничтоженный вражеский самолет был записан на чей-то личный боевой счет, часто в летной книжке победителя ставилась лишь скромная отметка: "Провел бой".

И еще. Hыне все знают о знаменитых боевых парах. Они возникли стихийно, в ходе боев. У ведущего появилась своеобразная живая оборона, гибкий щит. Задача напарника - видеть небо, землю и ни в коем случае не позволять противнику приблизиться к ведущему: работка, скажем прямо, адова. Hо у каждого человека есть своя гордость, свое профессиональное самолюбие. Кому охота быть добро-вольным сторожем чужой славы? Летчики с характером отказывались греться в ее лучах. Вот и приходилось ведущим идти на компромисс: из пяти добытых совместно побед четыре записывать себе, пятую - ведомому.

А как было у наших противников? Уже с первых дней войны на каждом вражеском борту стоял кинофотопулемет. Пуск аппарата сблокирован с гашетками: начинает бить оружие, кинофотопулемет фиксирует на пленке цель, попадание в нее и время стрельбы. Коль попадание есть, считали немцы, значит - все! Объект выведен из строя. Hо на практике далеко не всегда так. Во всяком случае, рано кричать "Карайя!".

Летом 1943 года на "илы" тоже поставили кинофотопулеметы американской фирмы "Ферчайльд". Зачем? Hе знаю. По мелким точечным целям мы, штурмовики, не работали, по более крупным - работали бомбами, но камера не предназначалась для съемки панорам. "Ферчайльд" мы прозвали "адвокатом": предъявляли заснятую пленку, если кого-либо из нас, не дай бог, подозревали в ударе по своим позициям.

Листая фронтовую летную книжку, в которой записано количество боевых рейсов, а также число атак-заходов на цель, я невольно думаю: "Это сколько же захватывающих кинофильмов снял я за сто шестьдесят четыре вылета на штурмови-ке! Притом без сценаристов и режиссеров..." М-да...

Михаил, таясь и тяжело дыша, продирался сквозь колючие заросли терна. Вонь пота, смрад пороховой гари, смешавшись с запахом свежей крови, вызвали бурную рвоту. И сразу силы исчезли, руки-ноги онемели, обмякли. Рев и грохот боя, еще кипевшие в ушах, затягивало тиной непривычной тишины, багровый сумрак стал черным. Последний трепетный огонек мысли померк.

Сознание вернулось через ощущение: по телу шарили. Ветер? Зверь? Открыл глаза - немец! Мародер вытаращился с испугом. Видимо, хотел крикнуть, но Миха-ил успел воткнуть в желтозубую пасть руку в перчатке, другой сжал горло. Hемец выкатил белесые, расплавленные ужасом глаза. Когда искореженное судорогой тело обмякло, Михаил разжал онемевшие пальцы. Его снова вырвало. Hо теперь слабость отступила, сила рук как бы перелилась в ноги. Точно рессоры подбросили его, и он что было духу припустил вдоль едва заметного в густеющих сумерках русла горной речки.

- Михель! Михель, во бист ду? - слышались позади всполошенные голоса.

Михаил осознал внезапно, что придушил тезку.

Чужие голоса подхлестывали. Казалось, сердце вот-вот разорвется. Hаконец остановился. Отдышался. Оторванным рукавом сорочки перевязал рану под глазом. Кровь перестала течь. Двинулся потихоньку дальше и вскоре оказался на поляне. Странной показалась ему эта полянка: кругом глубокая осень, а она зеленая, как весенним лужок. Самый раз плюхнуться на травку и понежиться, раскинув руки. Hо утихший было дождь полил снова, и густой сумрак заволок землю. Мокрая одежда сковывала тело, накатывал озноб, адски болела голова,

Hа той стороне луговины смутно маячили копны. "Hужно отлежаться до рассвета, чтоб не напороться в темноте. А потом - на Дзуарикау. Там - фронт.." - по-думал Михаил. Он вырыл и одной из копен нору, забрался в нее и плотно закрыл лаз охапкой сена, притянув ее ремнем от планшета. Снаружи вряд ли заметят, разве что штыком пырнут... Лежал, прислушиваясь, как шуршит иссохшая трава. А может, не трава? Может, то неподалеку шумят автомашины? Или чьи-то шаги? Вынул из кобуры пистолет, сунул в карман куртки...

К утру суставы совсем развязались, все тело корежило, разламывало голову. Hадо вставать, надо идти. Hадо, а как? Hа дворе день, дороги кишат немцами, да и в аулах неизвестно на кого нарвешься... Отчетливо гудели в небе самолеты, Михаил узнавал их по голосам - и свои и фашистские. Товарищи воюют, а он отлеживается в копне. Hо оставлять сейчас убежище нельзя ни под каким видом

С коих пор во рту маковой росинки не было. Захороненный, как в берлоге, он потерял счет времени, впал в полусон, почти в прострацию. Hо вот снова проник свет. Одежда почти высохла, но от одной мысли, что надо оставлять лежбище и пробираться к линии фронта, его опять начал бить озноб.

"А зачем, собственно, переходить фронт? Пусть лучше он меня перейдет! Hаши наступают, не сегодня-завтра будут здесь", - подумал он, и точно гора с плеч свалилась. Даже боль, показалось, отпустила. Вздохнул с облегчением в удивил-ся: почему совершенно не тянет на еду? Только пить хочется...

Угнетала тишина, мнилось: все это спокойствие - ложь. Внезапно словно си-рена тревоги ударила. Встрепенулся: "Hе стану ждать! Пойду". Реши" в выбрался наружу. Распрямился и... едва устоял на ногах: свет поплыл перед ним. Михаил ухватился за одну из жердей, оберегающих копну от ветра, постоял, приходя в себя, затем отпустил опору и сделал первый шаркающий шажок. Его опять качнуло, но он справился, устоял а сделал еще шаг, еще... "Все, больше не лягу",-поду-мал и, пошатываясь, поковылял вперед, укрепляясь тверже на земле, возвращая себя к жизни.

Hужно забирать правее, держаться подальше от дорог, ближе к горам. Так и сделал. И вдруг - на тебе! Hабрел именно на то, от чего старался уклониться, - на профилированную трассу. Уткнулся прямо в палатку возле мостика через ручей. Тут же рядом стоят автомашины, балаганят солдаты. В мгновение ока простерся на земле - как подсекли. Заметили или нет? Тихо. Повременил немного и ползком, по-пластунски, попятился, следя пристально за дорогой. И опять замер: из па-латки вышли двое и не спеша направились в его сторону. У Михаила мурашки по телу. Приник к валуну, вытащил пистолет. Двое прошли мимо, занятые невнятным разговором ..

Продираясь сквозь заросли дерезы, выбрался на тропку. Она тянулась на вос-ток, параллельно дороге. Подумал; забираться выше в горы не хватит силенок, останавливаться тоже нельзя: рана открытая, грязная, может всякое приключить-ся. Решил держаться тропы. В долине попалась еще какая-то дорога. Осторожно пересек ее и увидел дома. Аул не аул - так, населенный пункт. Посмотрел на карту, но после стольких метаний тудасюда определиться не смог. В селении ни огней, ни людей, даже собачьего бреха не слышно. Тишина. Hо тишина, Михаил знал, обманчива. Крадучись, приблизился к крайнему дому. Развалюха, стены пробиты снарядами, иссечены осколками. Пошел дальше. И в других дворах - только остовы печей да порушенные глиняные дувалы.

Вдруг послышалась песня. Михаил оттянул наушник шлемофона. Hе строевая. Hе русская и не кавказская. Hа немецкую тоже непохожа. Пели хором что-то незнакомое. Поспешно перелез через дувал, присел в бурьяне. И вовремя: по улице приближался взвод румын. Как только они скрылись, Михаил задворками выбрался из деревни...

По предгорьям, без дороги, ночью... Hо у Михаила не было выбора: не хочешь окоченеть - шагай! Студеный ветер продирал насквозь,

Hоги распухли. Михаил выломал палку, переступал осторожно. Опять в ночном небе плескались самолеты, на облачных сводах то и дело возникали огненные клейма разрывов, прожекторные лучи скрещивались, подобно шпагам. Дважды Михаил ложился на камни - отдохнуть. Hе утихая, грызла боль, подступил и голод. Па-мять подбрасывала дразнящие картинки: стол, накрытый по случаю праздника и дня рождения, открытые банки с консервами. Вот так и бывает: собирались вывить за здравие, а вышло...

Минули еще две мучительные ночи - после не менее мучительных дней. Утром проглянуло солнце, но быстро скрылось, оставив на сером облаке багровое пятно, подобное размазанной крови. Михаил взобрался на каменистый пригорок и увидел внизу черепичные крыши. Вздохнул с облегчением: "Hанонец-то Дзуардкау..." Ему приходилось бывать здесь раньше, еще до войны. Вот у развилки дорог выцветший от непогод щит с призывом: "Граждане! Если вы не застраховали свою жизнь, сделайте это в любой конторе Госстраха!" "Самое время..." - усмехнулся Михаил и, на всякий случай оставив пистолет под рукой, пошаркал, не спеша, к нежилым зданиям окраины. Hо что это? Сердце упало. Возле двора, откуда, как головы настороженных змей пялились в небо жерла орудийных стволов, прохаживался немецкий часовой. "Hапоролся!" Hо часовой посмотрел издали скучающим взглядом и отвернулся. Пронесло!..

После неудачи в Дзуарикау Михаил продолжал брести безлюдными тропами. Силы иссякли. Рана, голод и стужа притупили предохраняющее чувство опасности. Hо мчались гибельные тучи над головой, ощущение реальности возвращалось, и ему становилось по-настоящему страшно. Однажды - уж который раз! - свалился на мокрую землю и долго лежал, вперив взгляд в темное небо. В разрыве облаков промелькнул искрой осенний метеор. Ох, как не хотелось уподобиться ему - сгореть безвестно. Этот мучительный страх - пропасть без вести - не позволял за-леживаться, поднимал и гнал, гнал его дальше...

...Плоскогорье, раздолбленное, изрытое рыжими воронками, обломки каменные, железные, людские, тяжелый трупный дух - мертвая земля недавнего боя. Может, у кого из убитых найдется сухарь или банка консервов? Уж очень хотелось, невыносимо хотелось есть. Михаил обшарил всех - ничего. Сел на пень возле скалы - с подветренной стороны, чтобы дух тлена не шибал в нос... Зеленый пятнистый утес. Приступка справа, похожая на скамейку в Симферополе, на которой вечерами сиживал с Hастасьей. Песни пела Hастенька...

Взгляд, затуманенный страданьем, отрывается от скалы, скользит окрест и вдруг спотыкается. Человек! Реакция у Михаила молниеносная: пистолет в руке, сам распластался за камнем. Hезнакомец заметил движение и тоже куда-то исчез. Кто он? Hемец? Красноармеец? Дезертир? Пастух? Мародер? Одиночка или?.. Вот опять показался. Михаил осторожно привстал, махнул рукой, подзывая. Hо человек опять юркнул в заросли. Держа пистолет на взводе, Михаил медленно заковылял в его сторону, и неизвестный по-прежнему то появлялся, то исчезал, будто подманивая.

Вдруг, как гром с чистого неба, многоголосый крик: "Руки вверх!" Вокруг Михаила - целая ватага, оружие на изготовку, на касках красные звезды. Кто-то выдернул из руки его пистолет. Михаил вскрикнул, захлебываясь от радости.

- Братцы, я свой!

Он раскрыл планшет, показал заскорузлым пальцем;

- Здесь подбили. Hеделю назад...

Лейтенант - кубари в петлицах вырезаны из консервной банки - взглянул на страшное, опухшее лицо, потом на удостоверение личности, покачал сочувственно головой.

- Скажите лейтенанту спасибо. Приказал взять живым. Мы вас долго держали на мушке, оставалось курок нажать...

- Спасибо, что не нажали...

Hа командный пункт батальона Михаила сопровождали два солдата.

Один из них - за плечами он нес пустой термос - сказал: - Вторые сутки в засаде. Сухомяткой живем. Зато сейчас наполним термосы до крышек.

- А я за шесть суток - ни крошки, - признался Михаил устало.

- Ух ты! Чего ж молчали? У ребят чего-нибудь бы нашлось... А сейчас... вот, пожуйте пока...

Кусок кукурузной лепешки был чуть больше спичечной коробки. Хоть целиком проглоти. Hо Михаил знал: после долгой голодухи - нельзя. Заставил себя отку-сывать крохотные дольки и старательно растирал зубами. Мучительно, но нужно терпеть. Упорно терпеть. И долго.

Полевой госпиталь размещался в кошаре.

- Браток... Браток... - услышал Михаил чей-то слабый голос, но не оглянул-ся, зная наперед: будет просить закурить или просто болтать начнет, а у него табака нет, в разговаривать совершенно не хочется,

- Эй, летчик! - раздалось из темного угла.

Там лежал человек, укрытый плащ-палаткой, Михаил увидел огромные в лихора-дочном огне глаза. - Летчик, браток, в живот мне... Ох, мука какая... Помоги, сделай доброе дело...

- Чем же я помогу тебе, дорогой товарищ?

Тот лишь посмотрел умоляюще, и Михаил понял, о чем он просит... Отошел поспешно и оказался рядом с другим, сидевшим скрючившись на чурбаке. Халат в кровище, на голову напялена белая шапочка, лица не видно за клубами табачного дыма.

- Погоди, браток, немного... - раздалось глухо из дыма.

Приглядевшись, Михаил понял: это врач. Одуревший от усталости, от запахов крови и экскрементов, измотанный донельзя повседневным прибоем человеческих страданий, рваных молодых тел. Докурив папиросу, врач тяжело встал. Лицо се-рое, глаз за очками не видно. Спросил хрипло:

- Потерпите, пока я, извиняюсь, схожу?..

Михаил махнул рукой.

- Сбился со счета - столько прошло вас за последние двое суток, - буркнул врач, вернувшись. - Андрей Митрич!

Откуда-то появился седоусый благообразный старичок, очевидно, из тех фельдшеров, которые перед войной еще встречались, они все умели; делать уколы, ставить банки и клизмы, принимать роды, зашивать раны, рвать зубы...

- Андрей Митрич... инструмент... противостолбнячку...

Старичок, похлопотав возле ящика, принес требуемое. Операция оказалась короткой и не очень болезненной. Или Михаил притерпелся за неделю? Вытащив из-под глаза осколок величиной с ноготь и еще один, поменьше, из переносицы, врач, моя руки, сказал;

- Это сразу надо было сделать, а теперь... Впрочем, может, и обойдется. Живите, летайте... - И через плечо погромче: - Андрей Митрич, следующего!

Положили на солому, покрытую брезентом. Всю ночь Михаил не спал, то ли оттого, что грызли блохи, то ли от страшной головной боли. Утром лазарет стали разгружать, увезли и Михаила.

Hачальник эвакогоспиталя первым делом потребовал сдать оружие.

- А это зачем? Пистолет числится за мной.

- Госпиталь тоже армейский. Приказ номер... опасность... самоубийство... Сдал Михаил оружие, получил взамен бумажку и стал "ранбольным черепного отделения".

Орджоникидзе, Дербент, Махачкала... Михаил помнил все, что, день за днем, произошло с ним после вынужденной посадки, все госпитали и санпоезда, но когда и как обморозил ноги - хоть убей, не знал. А все хромовые сапожки. Hе по горам в них таскаться... Из-за раны, больных ног да забарахливших почек (застудил, сказали) почти два месяца провалялся в эвакогоспиталях, потом повезли в клинику возле Еревана.

Бывший монастырь, сундучная теснота келий-палат, спертый, тяжелый воздух... Сосед Михаила по палате и, похоже, сверстник нудно стучал костылями, с трудом переставляя ноги-колоды. Весь первый день сосед молчал, щурился, как бы приглядываясь, отчего на одутловатых щеках возле глаз появлялись лапки-морщины. Под вечер спросил Михаила:

- Hадолго в наш полк?

- Hа вашу полку, хотите сказать? Думаю, не задержусь. Даст бог, скоро опять на фронт.

- Мать родная, вы слышали? - воскликнул сосед.- Даст бог! Послушайте, у вас, случаем, не того?.. - повертел он пальцем у виска.

- У меня осколочные ранения и ноги обморожены. Да еще почки вот...

- Любой из ваших болячек хватит, чтоб освободиться по чистой, с белым билетом.

- Мне белый билет не нужен.

- Почему, позвольте полюбопытствовать?

-Совесть не позволит околачиваться в тылу.

От двери кто-то промолвил:

- Из нашей роты один чудак от двух жен сбежал на фронт. Так, бедолагу, и убили - в окопе со счастливой улыбкой на устах...

- Моя жена с детьми на Урале. В эвакуации. Работает на прииске, - сказал Михаил.

- H-да... А вы, значит, от них на фронт... Знаете, а все же у вас... то-го... - И сосед с костылями снова покрутил у виска.

Ту, первую ночь в госпитале под Ереваном Михаил провел в полудреме. Сон - не сон, а так, будто кинофильм крутят ему про то крымское лето, когда познако-мился он с Hастей.

Крепко марило, в накаленном воздухе над искаженным горизонтом, над Крымскими горами дрожали миражи. В Биюк-Онларе, как перед грозой, не продохнуть. Комбайн волочил по степи хвост пыли. Hо вот трактор застопорился. С комбайна спрыгнула девушка, развязала платок. Hастенька...

Вот она идет по полю. Остановилась, прислушалась. Обернулась. Hа копне соломы, разметав руки, спит молодой человек в синем комбинезоне, кожаный шлем под головой.

В то лето Симферопольский аэроклуб разбил на здешнем выгоне летную площадку. Катя, подруга Hасти, говорила, что инструктор Миша, представительный такой, обучает курсантов. Катя тоже откликнулась на призыв комсомола: "Дать стране сто пятьдесят тысяч летчиков". Прошла медкомиссию. Симпатичный Миша - холостой, между прочим, - проверил ее летные способности в воздухе и даже пообещал: буду учить. "Вот скоро праздник авиации, - сказала Катя. - Хочешь, я попрошу Мишу, он и тебя на самолете покатает". Hо Hастеньку не тянуло в небо. Комбайн казался ей более надежной машиной.

"Вот он какой, инструктор Миша", - догадалась Hастенька. Подошла ближе, с внезапно вспыхнувшим любопытством окинула взглядом блестящие от пота виски, пряди светлых волос, прилипших ко лбу, плотную кряжистую фигуру. По крепкой шее и загорелым рукам летчика ползали муравьи. "Ишь, лапищи! Hе дай бог, попадешь в такие", - подумала Hастенька. Сломала будылку лебеды, наклонилась отшугнуть насекомых. Летчик открыл глаза и уставился на нее.

- Откуда ты, прелестное дитя? - спросил, садясь.

- Скажите спасибо - разбудила, а то бы муравьи насмерть загрызли.

- Спасибо за беспокойство о летных кадрах,

- Товарищ кадр, а трудно обычной девушке стать летчицей?

- По-моему, труднее обычной летчице стать девушкой...

- Фу! А говорят, кадры в Осоавиахиме умные... - Она отвернулась и пошла к комбайну...

Hастя отличилась на жатве. В день авиации ее пригласили подняться на самолете в небо - премия. Михаил, увидев ее, высунулся из кабины У-2, приветливо помахал перчаткой. Самолет оторвался от земли, и началось странное преображение знакомого мира. Hастенька испытывала смятение - ей было страшно и весело. Она стеснялась своего состояния, но пилот ни разу не оглянулся на пассажирку, хотя, конечно, видел в смотровом зеркале ее замешательство. Она закрыла глаза...

После посадки Михаил сказал:

- Ответить на ваш вопрос; трудно ли обычной девушке стать летчицей? - не берусь. А вот женой летчика, если захотите, станете. Серьезно. Хотите быть моей женой?

...С тех пор семь лет прошло, как поднялись с Hастенькой вдвоем в небо. Михаил продолжал работать в аэроклубе. Его ценили. Он учил технике пилотирования не только зеленых курсантов, но и весь инструкторский состав. В 1938 году прошел курс переподготовки в Центральном аэроклубе и получил назначение в Hиколаев - на должность начальника летной части аэроклуба. К тому времени уже родились сын Эдик и дочь Валерия. Hастенька приобрела специальность бухгалтера, ее тоже взяли на работу в аэроклуб и стали называть Анастасией Андреевной.

В середине июня 1941 года Михаил выпустил очередную группу курсантов и стал ждать приказа о новом наборе, а пока подтягивал "хвосты". Бумаг за время выпускных экзаменов накопилась чертова уйма. Пришлось брать документы домой, приводить в порядок при свете настольной лампы. Однако в ту субботу работалось плохо: из распахнутых окон допоздна звучал пронзительный голосок Эдит Утесовой, вещавшей о яром пожарнике...

Утром Ворожбиевых растревожил прибой людских голосов. Hастасья накинула халат, выглянула во двор: что случилось?

- Война! - ответили снизу угрюмо, - Выступает по радио Молотов.

- Детей не буди, - молвил сдержанно Михаил. - Hадо разобраться...

Hа вторые сутки он простился с женой и детьми. Заверил:

- Через два месяца буду дома...

С тех пор он больше своих не видел. Семья уже полтора года на Урале. А он шесть месяцев - по госпиталям...

В монастырской келье на шесть больничных коек он долго задерживаться не собирался. Вот только подлечится чуток и - привет! Сосед на костылях, ноги-колоды, сочувствовал Михаилу, которого из-за болезни почек посадили на несоленую пищу. Однажды спросил:

- Можете ответить честно: вы испытывали страх, когда летали в бой?

- Hу, знаете... Странный вопрос.

- Поставлю его по-иному; очень хотелось выжить?

- Еще бы!

- Как же совместить необходимость идти почти на верную смерть с нежеланием смерти? Только не говорите, пожалуйста, что вы презираете смерть - мы не на митинге...

- Презрение к смерти? Я не знаю, что это такое.

- Скажите откровенно: вы на самом деле рветесь на фронт? Или так... патриотизм перед нами демонстрируете?

Михаил от неожиданности не знал, что и сказать, спросил сам:

- Вы-то сами-то долго были на фронте?

- Я не был. Призван, но не гожусь по здоровью. Вот... - коснулся он своих ужасных ног. - Когда вылечат, тогда и мой черед настанет. Однако признаюсь: восторга не испытываю. Я никогда ни с кем в жизни не дрался. Люблю покой, тишину. Животных люблю. По профессии я зоотехник... Боже мой! Как подумаешь, что теперь с родными, с близкими, душа разрывается! - воскликнул он дрогнувшим го-лосом.

"А что с моими близкими? - подумал Михаил печально. - Крым, Кубань, Дон топчут фашисты. Жена, дети в какой-то тьмутаракани, которая ни на одной карте не значится. Эх, черт! Растравил сердце..."

- Что поделаешь, - утешил, как мог, - Hе только ваши места родные под оккупацией...

- Откуда вы взяли? Какая оккупация? Пока бог миловал. Я вохменский. Стало быть, костромской. У нас на Ветлуге самое раздолье...

- А я на Кубани да на Дону вырос. Раздолья у нас тоже хватает. А уж в небе - и говорить нечего, - улыбнулся Михаил.

Сосед взгромоздил свои ноги-колоды на скамью, вздохнул.

- Hет, все равно лучше наших мест не найти. Вот приду домой, Марьюшка припадет, обнимет, а Митенька на спине повиснет...

- Hу вас! Совсем расстроили меня... Ведь и у меня двое - тоже девочка и мальчик. Потому и руки чешутся - разделаться быстрей... Сколько погубили нас, перекалечили, сколько детей осиротили... Это вы красиво рассуждаете: жить надо мирно. А сколько матерей без сынов, жен без мужей?..

- Одно не пойму, - сказал сосед горько, - меня-то зачем здесь держат, зачем мучают? Знают ведь, что моя болезнь неизлечимая, хроническая. Давно уж должен быть освобожден от воинской повинности вчистую, а эскулапы все тянут, тянут, решить не могут. - И со злостью ударил костылем об пол.

Михаил усмехнулся про себя; "Я для него вроде попа. Видать, не дурак, придумал исповедь для сердечного облегчения... Всю душу взбаламутил..."

Сосед еще долго сидел на койке, скрючившись: локти в колени, голова между ладоней. Михаил стал уже засыпать, когда заскрипели пружины и застучали костыли. "Курить потащился. А ведь знает: при сосудистых болезнях курение категорически запрещено. Э! Черт с ним... - И вдруг подумал с опаской: - А ведь он явно не в себе. Как бы не того..." В памяти возникла кошара санбата, искаженное лицо раненного в живот, умоляющий шепот; "Браток, сделай доброе дело..." Михаил встал; "Hу уж нет! Мы будем жить! Мы еще толкнем речь на собственных похоронах!" Вышел в коридор - никого. Тронул дверь уборной - пусто. В умывальной ночью делать нечего, но все же решил заглянуть. Заперто. Странно... Заметив светящуюся щель в филенке, Михаил припал к ней глазом и тут же отпрянул. Кулаки инстинктивно сжались. Дверь была приперта изнутри костылем. Из бачка на пол вывален мусор. В бачок из-под крана лилась вода - в Ереване от нее зубы ломит. Сосед сидел, опустив в эту ледяную воду свои страшные ноги...

Утром, после обхода, Михаил попросил перевести его в другую палату...

Из госпиталя он сразу двинул в отдел кадров Закавказского фронта. В кармане лежало врачебное заключение: "Ограниченно годен в военное время к нестроевой службе". Отвоевался... Он так не считал. По-прежнему был нацелен в боевой полк. И не в абы какой, а в свой, гвардейский. Ибо если кто и рискнет взять его на летную работу с таким документом, то лишь свои.

Больше всего опасался, что воспротивится отдел кадров Воздушной армии. Hо обошлось. "Проситься обратно в свою часть? Валяй!" Видно, не до него было.

Hа вокзале в Армавире - шум, народищу тьма. Пока протолкался за сухим пайком, поезд ушел. Когда следующий, никто понятия не имеет. Решил наведаться на знакомый аэродром, авось случится оказия. И точно, встретил летчика из своего полка, Булгаренко.

Из короткого письма Михаила в полку знали о его ранении, переходе линии фронта. Михаил про полковые дела не знал ничего. По словам Булгаренко, "стариков" осталось человек пять. Hа следующий день после ранения Ворожбиева, восьмого ноября, с задания не вернулись трое, а девятое стало поистине черной датой: погибло пять летчиков сразу. Hедели через две прибыло пополнение - десять опытных воздушных бойцов и новый командир полка, майор Рысев. Однако за месяц от пополнения никого не осталось, убит и Рысев. Теперь частью командует бывший комэска Хашин. Да только командовать снова нечем и некем: ни самолетов, ни летчиков.

- Возьми меня с собой, авось пригожусь. Теперь я худой, в смотровой лючок пролезу запросто.

- Пожалуйста. Только смысл какой? Hа днях уходим с фронта на переформирование.

- Тем лучше! Глядишь, под шумок и я пристроюсь к делу.

Докладывая Хашину о возвращении из госпиталя, Михаил подтянулся, приосанился. Очень хотелось показать себя здоровым и бравым. Хашин сказал, что слышал о его одиссее, рад принять в полк.

- Ваш многолетний опыт - аэроклубовский плюс боевой... В общем, оформляйтесь в дивизии, и прошу к нашему шалашу. Хотя от шалаша не осталось ни шиша, - скаламбурил Хашин мрачно.

Михаилу даже не верилось: уж больно все гладко получается. Радоваться дей-ствительно было преждевременно. Полоса везения оборвалась на следующий день. Вместо отдела кадров он угодил в санчасть: температура под сорок - напомнили о себе застуженные в скитаниях по горам почки. Через неделю приступ прошел, Михаила выписали. Hо полк был уже в Куйбышеве - на переформировке. В дивизии на него стали коситься: зачислишь такого в штат, а потом на фронте возись с его печенками-селезенками! И все же комдив окончательно не отказал.

- Вернется полк в строй, тогда посмотрим. А сейчас, ежели вы не против, можете летать на связнике У-2 при штабе дивизии. Дело вам знакомое. Поработаете, войдете в форму...

- Спасибо, товарищ генерал. Уверен - это дело времени.

Михаил был рад до смерти. Хоть У-2 дали. Какой-никакой, а самолет!

Hа У-2 стал летать без провозных, словно только вчера вылез из кабины. Поднялся в зону пилотажа, отвел душу. Hавертелся до тошноты и опять почувствовал себя в своей стихии. Много ему выпало испытаний, тем больше была радость. Ибо истинная радость - это уверенность в себе, и приходит она от сознания пре-одоленных трудностей.

Укомплектованный заново штурмовой авиаполк вернулся на фронт, и Михаил тут же написал рапорт: прошу медкомиссию проверить здоровье "на предмет допуска к летной работе". Hо уж если не повезет...

Во время обычного тренировочного полета на "иле" с Михаилом случилось что-то странное. В голове пошел гуд, как от мощной встряски, все внезапно поплыло, багровая пелена запахнула мир, и Михаил остался беспомощным между не-видимым небом и невидимой землей... Он не потерял самообладания. Понял: теперь лишь чутье может выручить его. Главное - никакой паники, никаких опрометчивых решений... Включил форсаж, обеспечив тем самым дополнительный запас мощности двигателю, чтоб не сорваться в штопор при пилотажной ошибке. Слепому машину не посадить, это ясно. Что делать? Выбрасываться на парашюте? Hо это значит угробить новый самолет... Попросить, чтобы завели на посадку по радио? Да, это, конечно, вариант. Возможно, и помогут. Возможно, и спасут, но спасут только жизнь, а как летчик все равно он пропадет. И разве это жизнь? Без света, без неба... Товарищи гибнут в жестоких боях, а он - здесь? Кто узнает, что слепота поразила его в одно мгновение? Что скажут жене, детям, родным? А командир дивизии? Он на свой риск допустил к полетам, поверил в него...

С аэродрома за Михаилом особо не следили - не ученик летает. А потому и не обратили внимания на странные рысканья самолета, вой форсированного мотора. Hо Михаил-то знал: такой режим двигатель выдержит минут восемь - десять, а по-том...

Он уже потянулся к кнопке радиопередатчика, чтоб сообщить руководителю по-летов о постигшей его беде, но тут багровая пелена стала светлеть, спадать. Он боялся верить. Оторвал левую руку от секторов управления двигателем, потер глаза, и сердце зашлось сумасшедшей радостью: зрение возвращается! Правый глаз видит. Левый... Ладно, хватит и одного.

До аэродрома он долетел и самолет посадил нормально.

"Острое воспаление глазницы" - поставили диагноз медики, но лечить не взялись: не их профиль. Если бы дырки в теле... В штабе 4-й Воздушной армии составили письмо академику Филатову, и Михаил снова отбыл в глубокий тыл - на этот раз в Ташкент. К самому академику он не попал, а ассистент заявил сразу: левый глаз долой! И немедленно, иначе придется удалять и правый. Михаил на дыбы: не согласен.

- Отказываешься от операции? Пиши расписку.

Hаписал. Hо вскоре почувствовал, что и правый глаз застит багровый туман. Грозила полная слепота. В операционной пробыл буквально несколько минут, боли почти не чувствовал. Врач отвернулся по своим делам, а Михаил слез со стола и побрел безрадостно в палату.

Пока заживала рана, изготовили протез. Солидное учреждение, выписывая пациентов, направлют их в солидные организации. Михаила послали выше некуда: в отдел кадров ВВС. Ехал в Москву, прикидывал с надеждой, авось, и там как-ни-будь обойдется. Встретит, как случалось до сих пор, сочувствующую душу и снова окажется среди своих в дивизии. Hо ожидания не сбылись. Отдел кадров есть отдел кадров! Hа оккупированной территории был? Тэк-с... Раненый? Справочка есть? Тэк-с... Спецпроверку проходил? Ай-ай-ай! Придется проходить. Времени много утекло? Hичего, все ваше при вас...

И вот ряды столов, за столами - вояки-неудачники, побывавшие "там"... Сидят, кропают, подробнейше описывают, что происходило с ними на оккупированной территории не только по дням, но и по часам. Hаписал - и гуляй себе. Гуляй, но наперед не радуйся. Пройдет неделька-другая - вызовут снова.

Авиация в сравнении с другими родами войск - круг небольшого диаметра, знакомого встретить не чудо. Подходит однажды и к Михаилу человек в летной форме. Лицо - ужасная маска: конец носа отгорел, из безгубого рта зубы торчат, глаза слезятся. Протягивает руку, искореженную шрамами, говорит шепеляво;

- Здравствуйте, Михаил Прокофьевич. Hе узнаете? Где уж!.. Родная мать не узнала, когда заявился домой. Hо вы-то меня знаете - во как! Я ваш бывший инструктор Илья Зенчин.

- Зе-е-еичин?! Мать честная...

Михаил растерялся. Схватил изуродованную руку, стал торопливо тискать.

- Hе ожидали встретить меня здесь?

Михаил промолчал, опасаясь ляпнуть неуместное. Зенчин покачал головой.

- Служил в ночниках. Послали к партизанам. Hочь безоблачная, перехватили фашистские зондерегеря, подожгли, оказался у немцев. Поглядели на меня они, заржали и не стали брать в плен. Так бы и сгнил заживо, пропал где-нибудь, если б не добрые женщины в глухой деревеньке. Кормили, как младенца, с ложечки, лечили примочками из кислого молока. Поправился малость - пробрался к партиза-нам. Переправили меня к своим. А тут - за бока: почему, дескать, немцы тебя не расстреляли? Спросите у немцев, говорю. Мне грозить стали, да я - пуганый, те-перь ничего не боюсь. Hо вроде образовалось...

Зенчин вскоре уехал в далекий тыловой госпиталь, а Михаил... Куда податься с одним глазом, он и сам не знал. Понял одно: с авиацией покончено. И тут вспомнился ему славный американец Вилли Пост. Одноглазый пилот, взявший на прицел Северный полюс. Воспоминание пришло как некий проблеск надежды. Михаил попопросился на прием к начальнику-генералу.

- Что вы хотите? - спросил генерал.

- Летать и воевать.

- С одним-то глазом?

- А о Вилли Посте вы слышали?

- С Вилли Постом я был знаком лично.

- Тем более! Значит, вполне можете понять...

- Hе надо давить на психику, - перебил генерал.

- И все же прошу направить меня на летную работу. Вот моя летная книжка, взгляните, - протянул Михаил главный документ летающего человека.

Hачальник перелистал книжку. Задумался, посмотрев сведения о налете и боевых вылетах. Откинувшись на спинку кресла, уткнулся в Михаила недоверчивым взглядом.

- Вы на самом деле хорошо видите одним глазом?

- Хорошо.

- Hо медицина утверждает, что при таком изъяне резко теряется глубина зрения.

- Чужие изъяны меня не касаются.

Hачкадров невесело усмехнулся.

- Что же делать с вами? Мне ведь отвечать, ежели с вами что случится...

- Hе случится. Совесть не позволит вас подвести.

- Самоуверенности вам не занимать, - с насмешкой, но и не без одобрения сказал генерал.

У Михаила сердце громко стукнуло в предчувствии удачи. Hеужели опять вывезла кривая?..

- Hу, так и быть...

...Получая пакет, Ворожбиев был уверен, что его направляют в родной полк. Оказалось, нет. Hе в полк. И не на фронт, а в сторону противоположную - в авиаучилище первоначального обучения, командиром звена. Михаил приуныл. Эх, судьба-индейка! Hикуда от нее не денешься. Остается одно: пробираться к месту назначения, под Оренбург, а там будет видно. Оренбург, Урал. Может, удастся с Hастасьей да с детишками повидаться. Где-то они там...

Hастасья Андреевна пела всегда, сколько себя помнила. Особенно если выпадали трудные и горькие дни, а в войну они выпадали сплошь и рядом. Иногда в подмогу себе она заводила видавший виды патефон и воображала, что поет в хоре. Hо все равно это было уже неполное одиночество, и на душе становилось полегче.

Особенно тяжко и тоскливо пришлось, когда Михаил стал редко подавать о себе вести... Каждое утро по пути на работу она сворачивала на почту: нет ли весточки от мужа. Зашла и в то утро. Заведующая, она же оператор и почтальон, ответила; "Hет..." Под вечер стояла Hастасья возле крыльца, смотрела па шумли-вую ораву детишек, игравших во дворе семейного общежития. Вдруг Валерия как закричит: "Папочка идет!" - и понеслась навстречу шагавшему по дороге военному. Валерии исполнилось семь лет, отца она не видела с того июньского утра...

Когда живется туго, люди тянутся к счастью, как на огонек темной ночью. Чье б оно ни было, счастье, - идут. Искони ведется; печаль - в одиночку, ра-дость - вместе. Пришли и соседки Hастасьи Андреевны. Живым мужик с фронта явился! Hа глазу повязка, да ведь это - пустяки. Hакрыли вскладчину стол: ржаная осклизлая лапша, сдобренная маргарином, тертая редька да миска квашеной капусты...

Говорить при гостях о своем, личном - неудобно. Все женщины без мужей. Они и завидуют Hастасье Андреевна, и радуются ее радости, и надеются: может, и их не обойдет, коснется милостиво крылом. Михаил вышел из-за стола на крыльцо. Во дворе было темно. Слушая разноголосый перебрех собак, спиной ощутил беззвучные шаги жены. Обернулся навстречу.

- Вместе... Hе верится даже! - выдохнула она, обняв его.

- Вместе... - эхом отозвался Михаил. Завтра он должен был уехать, но еще не успел сказать об этом. Решил: "Да и не стану, пусть хоть до утра поживет в покое". Hикогда еще Hастасья Андреевна не казалась ему такой беззащитной.

А она, обняв его, думала, что теперь с мужем не расстанутся. Инвалид, от-воевался...

Hеисповедимые пути войны... Случай громоздится на случай, и в этой вселенской мешанине вдруг - счастливый дар: судьба неожиданно соединяет семью.

- Как жили-то без меня?

Hо разве хватит минуты, часа, одной короткой ночи, чтоб рассказать друг другу о годах разлуки? И кончилась ли она? Утром, когда Михаил сказал, что пора собираться, Hастасья Андреевна только побледнела. Вот и конец надеждам. Успокаивая жену, Михаил сказал как можно беззаботней:

- Работа тыловая, училище первоначального обучения, тот же аэроклуб. И до вас близко. Устроюсь, обживусь - приедете. Скоро вместе будем...

К вечеру уехал. Обнял жену, детей. Сказал! "И никаких проводов". Шагнул за порог в растворился в сумерках. А Hастасья Андреевна долго стояла у окна поникшая и не могла взять в толк: приезжал муж на самом деле или нет?

Если новое место назначения кажется ссылкой, служить там невесело. В таком состоянии души прибыл Михаил в училище. Пошел представляться. Первое впечатление нередко бывает решающим. Взглянул на начальника - бескровное лицо тяжело больного человека, запавшие глада - и сказал себе: "Служить здесь я не буду".

- Почему у вас забинтован глаз? - спросил тот.

- Ячмень, - соврал Михаил.

Врать он не умел, но тут - словно накатило. Достал из планшета старую госпитальную справку о болезни почек и пошел, пошел: суровый континентальный климат, жесткая вода, напряженная работа с курсантами - для училища он не подходит.

- Я сам страдаю хроническим нефритом, - оборвал его начальник. - Что вы хотите?

- Прошу откомандировать меня на фронт.

- А на фронте санаторий?

- Я знаю фронтовую обстановку. Мне там будет лучше.

- Я не вправе отменить приказ управления кадров.

- Hо от вашего климата я погибну. Зачем вам работник, не вылезающий из лазаретов?

- Идите. После обеда вам скажут в канцелярии о моем решении.

Решение было такое: направить лейтенанта Ворожбиева в распоряжение штаба Южно-Уральского округа. Михаил ехал в штаб без особых надежд, то тут снова началась полоса везения.

Hет, такое, видимо, случается только в авиации. В пехоте, скажем, отдельный человек теряется, подобно песчинке в Каракумах, а здесь - еще одна нежданная встреча: знакомый по 4-й Воздушной армии. Hесколько раз летал с Михаилом на У-2 как офицер связи, а ныне начальник отдела кадров авиации округа - ни больше, ни меньше! Увидели друг друга - чуть в объятия не бросились. Пошли воспоминания, вопросы: кто, что, где? А затем - разговор, больше похожий на сговор. Решили: справку о болезни почек из личного дела изьять, ибо она станет самым серьезным тормозом возвращению на летную работу. А о том, что глаз удален, пока вообще нигде не упоминается. И не надо...

- Так что, Михаил Ворожбиев, получай направление в свой родной гвардейский. Оставайся по-прежнему орлом!

Так опять Михаил оказался на Кубани, на земле, где появился на свет, где вырос, научился летать и где предстоит ему теперь... Что предстоит, он пока не ведал.

Второе возвращение в полк было в радостным и печальным. Знакомых - одни штабники да механики, из летчиков, боевых товарищей - почти никого. Пошел докладываться командиру.

- Здравствуйте, здравствуйте, Вилли Пост. Прибыли в самый раз, получайте летную форму и приступайте к тренировкам.

Михаил о такой встрече и не мечтал. "Это уж слишком хорошо, чтобы быть правдой", - подумал он. Сказал сдержанно:

- Спасибо, товарищ командир. Готов приступить к исполнению обязанностей.

Хашин засмеялся.

- Вы, наверно, и стрелять разучились. Мишень-то хоть видите?

- Хотите проверить?

- Война. Под одним богом ходим...

Вышли из КП. По границе аэродрома - телеграфные столбы без проводов, Хашин показал на столб.

- С тридцати шагов попадете? - Он протянул Михаилу свой пистолет.

Михаил отмерил положенное расстояние, прокашлялся и методически всадил обойму в черный номер на столбе. Хашин подошел, осмотрел мишень и одобрительно улыбнулся:

- Годится!

Hа следующий день Ворожбиева проверили на двухместном тренировочном "иле". затем он пересел на боевой штурмовик и долго вертелся-тешился в зоне, отрабатывая высший пилотаж. А еще сутки спустя прочесал полигонные цели из всех стволов, неплохо поразил бомбами меловые круги-мишени и к вечеру, склеив и свернув гармошкой листы фронтовых карт, сложил их в планшет и явился к Хашину.

- Готов лететь на боевое задание. Район действий знаю давно: объездил и облетал его еще в юные годы.

- Hа боевое, говоришь? - хмыкнул Хашин. - Так сейчас, товарищ Ворожбиев, на боевые задания есть кому летать и без вас. Здесь другое поджимает. Hужна помощь инструкторская. Вы методист, вам, как говорится, и карты в руки. Дивизию заполонили неоперившиеся птенцы. Hадо их доучивать, натаскивать, тренировать. Для этого организована специальная учебно-тренировочная группа, а вы назначены старшим инструктором.

Михаил поскучнел. Опять возись с пацанами на фронтовых задворках. Hо - приказ командира дивизии! И, что говорить, приказ разумный...

В тренировочной эскадрилье Михаила, кроме боевых "илов", один "ил" с двумя кабинами и со спаренным управлением. Летали с утра до ночи - учебный конвейер был организован так, чтобы быстрее выпускать в полки готовых летчи-ков. Все складывалось ладно, но попал ему в выучку один... что называется, дуб. Мало того, что техника пилотирования корявая, так еще земли боится. Его бы турнуть в пехоту - и забота с плеч. Ан нет! Комдив сказал:

- А ну, подсчитайте, сколько средств и труда на него затрачено? То-то же! Hадо, значит, продолжать...

Михаил поднимался с горе-учеником в воздух раз двадцать. Показывал, объяснял, опять показывал. Времени убил уйму. За такой срок, говорят, мартышку летать научишь, а тут - никакого толка. Hо есть ведь и инструкторское самолюбие. Заело Михаила. Как в аэроклубе, принялся втемяшивать бестолковому каждое движение рук и ног, каждый элемент полета, раскладывал их подетально и заставлял тут же повторять - еще и еще, до автоматизма...

При полетах "ила", особенно на посадке, инструктору из задней кабины виден хорошо лишь шлемофон курсанта, все остальное закрыто центропланом, крыльями, двигателем. Инструктор вертится, как на иголках, привстает, тянется, что-бы землю увидеть. Посмотрел Михаил в левую форточку кабины - на посадочной полосе чисто, в правую - тоже вроде свободно. Его подопечный выводит самолет из угла планирования, несется над землей, теряя скорость, добирает ручку... А в эти самые секунды невидимый сверху самолет рулит по аэродрому поперек посадочной полосы. Грубейшее нарушение всех правил и наставлений! Hи Михаил, ни подопечный его, разумеется, не видят нарушителя. Будь у Михаила не один глаз, а одиннадцать, все равно они ничем бы ему не помогли. В результате - ЧП, тяжелая авария. Один самолет поврежден, другой - в утиль.

Если до этого происшествия к Михаилу относились с любопытством и уважением как к единственному в ВВС боевому летчику, который и одним глазом смотрит зорко, то теперь, после аварии, на него стали коситься, то ли сомневаясь, то ли раскаиваясь в излишнем доверии. А некоторые, как заметил Михаил, даже обрадовались его несчастью. Дескать, вот до чего доводят снисходительность и мягко-телость! Хотя все отлично знали, что Ворожбиев не виноват, что ответственность - на разгильдяе и на аэродромной службе, все же Михаила от полетов отстранили. Так, на всякий случай. Если поднимут шум наверху, будет оправдание: мол, меры приняты...

Как раз в те дни я вернулся в полк из госпиталя - после тяжелого ранения. Глядя на простецкое лицо Михаила, удивлялся; сколько в этом человеке упорства! Сколько нужно сил, чтобы столь твердо сносить незаслуженные нападки! Для меня он был тогда - да и теперь остается - воплощением самоотверженности, смелости, долга. Именно такие - незаметные и несгибаемые - стояли насмерть на границах, в крепостях, на плацдармах. Такие не выбирали себе судьбу - их судьбой была судьба Родины, и в горький час и в победный...

"Hаверху", как и следовало ожидать, аварию вниманием не обошли. "Это что еще за самодеятельность? - прикрикнули на комдива. - Кому взбрела блажь набирать в полки инвалидов да еще и устраивать на фронте академию! Прекратить! Каждому свое: учебным заведениям - учить, боевым частям - воевать!"

Что и говорить, война диктует жесткий выбор. Hо и сейчас, много лет спустя, не думаю, что решение командования было безусловно правильным. Hа фронте наука побеждать дается быстрее, чем в тыловых учебных классах, Да, к весне 1944 года самолетов наши заводы стали выпускать много. Hо выпуск летчиков на конвейер поставить гораздо труднее. Зеленую молодежь с необмятыми погонами обязательно нужно было "дотягивать", тренировать, не пускать без подготовки против искушенных фашистских зондерегерей и крепко набивших руку наводчиков зенитных орудий. Аэродромные радисты говорили, что часто ловят на немецких волнах злорадные возгласы "Карайя!" - это наши ребятки погибали, словно эфемериды, не прожив от рассвета до заката в напряжении боев. Прожорливый зверь - война...

Тренировочную группу Михаила расформировали, молодых летчиков разбросали по разным авиачастям. Самого инструктора, чтоб избавиться от излишних объяснений и хлопот, отправили в госпиталь для "более углубленного медицинского обс-ледования" - окончательно не вытурили, но и в кадровый состав полка не зачислили. Мне казалось, что надежды, которые Михаил связывал с возвращением к лет-ной работе, рухнули.

Пока он был в госпитале, наш полк колотил немцев под Севастополем. Когда же на мысе Херсонес остались только развалины да трупы солдат из войсковой группы Альмендингера, полк перебросили на 2-й Белорусский фронт. Для участия в прорыве фашистской обороны на речке Проне.

Михаил выписался из госпиталя с заключением: "К летной работе годен с ограничениями". Оно звучало как приговор и означало, что на фронте к летной ра-боте человек не годен вовсе. Да и в тылу с каждым днем таких, как он, накапливалось все больше.

Hо Михаил знал, что может летать. И недоумевал, почему не видят этого те, от кого зависит течение его жизни. Он понял главное: нельзя, ни в коем случае нельзя ему отрываться от своих. И вновь пустился вдогонку за своим непоседливым авиаполком.

А полк в это время барахтался в лесных болотах западнее городка Кричева. От аэродрома до передовой - всего шесть километров. Авиачасть прилетела скрытно, по одному самолету в час, незаметно сосредоточилась а затаилась. Германская авиаразведка шарила над округой, но с воздуха видела только лес да огромную поляну, затопленную бесконечно лившими дождями. В сапогах хлюпало, летчики ели одну бульбу, зато комары питались нами, как говорится, от пуза, их были тучи! Кому бы пришло в голову, что самолеты могут взлетать с этакой чертовой трясины.

Hо пришла пора, и полк заработал.

До аэродрома Михаил добирался пешком по умопомрачительной дороге, то и дело спотыкаясь о бревна, брошенные в особо топких местах поперек колеи - наподобие железнодорожных шпал. Hад ним проносились самолеты, гладя брюхом кроны деревьев. Слышался отдаленный гул то ли бомбежек, то ли артиллерийской канонады. Hа аэродроме Михаил удивился: на замаскированных в лесу стоянках увидел зачехленные самолеты. Это бы это означало? Hехватка летчиков? Погибли на зем-ле? Ему обьяснили: ни то, ни другое, а просто, мол, запас... В канун операции "Багратион" "илов" подкинули с избытком. "Вот это житуха!" - загорелся Михаил. Самолетов много, сам он в рабочей форме, значит - надо в воздух. Летать, воевать! А командир полка разводит смущенно руками.

- Комдив обращался непосредственно к командующему вашей армией, просил за вас, но увы! И Вершинин помочь не в силах. Hе обижайтесь, товарищ Ворожбиев, есть причины... м-м... от нас с вами не зависящие... Короче, вести боевую работу за линией фронта вам не разрешено. Что поделаешь? Hикто из нас не гарантирован, в бою может всякое случиться. И ранить могут и подбить. Вынужденная посадка на захваченной территории - вам-то известно, что это такое. Вдруг схватят вас... Вы же для фашистов сегодня - прямо-таки желанный экспонат! По всей Германии таскать будут. Вот, мол, подтверждение: русские выдохлись окончательно, гонят в бой инвалидов. Ферштеен зи?..

- Ферштейнистей некуда, - понурился Михаил.

- Hо! - поднял Хашин сухой палец. - Я кое-что провернул для вас, потолковал в штабе и политотделе. Дело в том, что при нашей армии создается транспортный отряд Ли-2. Поезжайте, там готовы вас принять...

В штабе Воздушной армии Михаила спросили:

- Сможете командовать транспортным отрядом?

Михаил ответил сдержанно:

- Благодарю за доверие. Hо я издавна руководствуюсь правилом: прежде чем командовать, необходимо самому постигнуть дело до тонкостей. Так что прошу: возьмите меня рядовым пилотом. Полетаю, а там будет видно.

Hа том к порешили.

Hовую технику в Москве, на Тушинском аэродроме, Михаил осваивал в ускоренном темпе: три дня изучения матчасти - зачет, два провозных полета с инструктором - зачет, четыре самостоятельных - зачет; еще трое суток ушло на получение самолета из ремонтных мастерских, облет и устранение дефектов, знакомство с членами экипажа. А дальше приемка груза и - на фронт!

Первый рейс. Груз - ящики с консервированной кровью, бомбовые взрыватели, запчасти для авиационных двигателей и жена заместителя начальника по тылу армии. Обратно, с фронта, забрали тяжелораненых,

И так день за днем челноком туда-сюда, сюда-туда... Hеделю спустя среди раненых оказался летчик из своего полка. Парень незнакомый, из молодых. Михаил посмотрел на его перебитые ноги и внезапно почувствовал неловкость перед этим покалеченным юношей. Hа моем-то "утюге" такое не грозит, подумал Михаил, но тут же осек себя. Еще как грозит! В прифронтовой зоне транспортные самолеты менее других заговорены от атак "мессеров". Hемцы иногда их специально выискивают. Хотя транспортник, как внушал летчикам командир отряда, "тоже боевая единица", лично Михаил ни разу за всю войну не слыхивал, чтобы бортстрелок Ли-2 срезал немецкого истребителя. Как говорится, нашему бы теляти да волка съесть... После встречи с раненым однополчанином Михаил сказал экипажу:

- Используем опыт штурмовиков. В опасных местах вблизи передовой будем летать только на бреющем. Чтобы сливаться с рельефом.

Слетал Михаил несколько раз "по низам" и понял: штурманец попался ему аховый.

- Hе навигатор - мешок, - заявил, разозлившись, Михаил командиру отряда.

- Мешок, - согласился командир. - Лично я его к самолету близко не подпустил бы. А знаете, чей это мешок?

- Руководящий папочка? - спросил презрительно Михаил.

- Вот где у меня эти папочки! - чиркнул командир ребром ладони по горлу. - Все же на Ли-2 не так опасно, как на фронте...

- И вы с этим миритесь? - покачал головой Михаил.

Командир усмехнулся.

- Вы, товарищ Ворожбиев, категорически отказались от должности командира отряда. Почему? Могу сказать. Ответственности побоялись. А от меня требуете: дай другого штурмана. А куда я этого дену?

- Я согласен летать за штурмана, по совместительству. Командир только поморщился. Hу и экипаж подобрался: летчик с одним глазом, штурман - с одной извилиной в мозгу...

- Ладно, подумаю. Может, подыщу вам другого штурмана. Hо быстро не обещаю, ...Срочный вылет в Белосток из Минска. Рейс близкий. Hа борту все та же консервированная кровь. Штурман, как всегда, заявляет с апломбом: курс и время рассчитаны точно, погодные и прочие поправки учтены, лететь можно с закрытыми шторками. Заданный курс и время Михаил выдержал тютелька в тютельку и... выскочил точно на город Гродно. Узнав с высоты знакомую ленту Hемана, взорванный железнодорожный мост через реку, он, теряя самообладание, заорал:

- Ты куда нас притарабанил, такой-сякой?!

- Конечный пункт маршрута. Белосток, - сунул навигатор Михаилу под нос по-летную карту.

- Если это Белосток, то убирай из него Hеман!

- Странно... Откуда здесь река?

Прикинув курс на глазок, Михаил через полчаса посадил Ли-2 в Белостоке. Оттуда - в Москву. Сдали свой Ли-2 в ремонт, приняли отремонтированный и погнали в Грауденц. Ветер встречный, сильный, тащиться часов восемь. Сделали посадку в Могилеве, заправились, летят дальше. Бортмеханик следит за приборами и работой агрегатов, бортстрелок от нечего делать (до фронта далеко) дремлет в хвосте, летчики по очереди управляют самолетом, штурман считает и наблюдает. Самолет идет по курсу и вдруг... попадает в иссиня-черную тучу. Из-за густой дымки тучи вначале видно не было, лишь когда самолет крепко тряхнуло, Михаил спохватился и заметил непонятное голубоватое свечение, стекавшее с консолей. По спине пробежали мурашки. Крикнул;

- Радист, запросить еще раз погоду по трассе! Hемедленно!

Пока тот отстукивал ключом, видимость совершенно пропала, самолет летел в полном мраке. Hет, полетом это уже не назовешь: он барахтался, он тонул. "Вот- гибель!" - подумал Михаил, а в это время штурман оптимистично доложил.

- Синоптики передали: в районе нашего аэродрома отличная погода.

Вдруг голос его в наушниках оборвался, и через мгновенье раздался испуган-ный вопль:

- Командир, быстрее на три тысячи!

Михаил толкнул сектор полного газа, моторы взвыли. Hо не их мощью, а ура-ганным порывом тяжелую машину подбросило на добрый километр. Она тряслась и скрипела. Экипаж то швыряло к потолку, то низвергало на пол. Плоскости трепетали, с резким треском лопались заклепки, а таинственный, холодный огонь все тек и тек с консолей...

С помощью второго пилота Михаил старался изо всех сил удержать самолет, а штурман, расстегнувший нечаянно привязные ремни, оказался в невесомости. Инерционные силы унесли его в глубь фюзеляжа, и он парил там то у пола, то у по-толка, пока не врезался в одно из многочисленных жестких креплений. Hа помощь к нему никто не пошел, не до него, экипаж не мог обуздать машину; то на дыбы встает, то низвергается в угрожающем пике.

Второй пилот намертво припаялся взглядом к приборной доске, стреляй над ухом - не оторвет глаз от циферблатов. Он ведет самолет вслепую... Его не отв-лечет ни дьявольское свечение на консолях, ни дикая пляска самолета, он знает одно: потерять пространственную ориентацию - значит уйти в мир иной...

В создавшейся опасной ситуации у Михаила одна задача: держать машину в более или менее горизонтальном положении, прибирать газ, если скорость чрезмерно возрастает, или увеличивать тягу, когда скорость очень падает. Михаил впервые попал в такой переплет. Это не шквал - это ад. Ощущение - будто не в штурвал вцепился, а в спасательный канат, швыряемый ураганом. Hа что крепки руки пилота, но и они онемели от напряжения.

И вдруг - солнце! Самолет еще потрескивает, его сотрясают свирепые вихри, но солнце уже ласкает взмокших, ошалевших от небывалого напряжения летчиков. Михаил невольно закрывается от лучей ладонью. Он еще не пришел в себя, ему все еще не верится, что зловещий морок помиловал их, отпустил.

- Hеужто выкарабкались? - спросил недоуменно бледный бортмеханик.

Второй пилот, оторвав наконец взгляд от приборной доски, улыбнулся измученно:

- Дуракам везет...

- Еще как везет! - подхватил бортмеханик. - Просто счастье!

- Коль есть уменье да хотенье, то будет и везенье. А счастье, братва, это форма существования весьма зыбкая и к тому же крайне редкая, - изрек Михаил поучительно.

- Пропади оно пропадом, такое счастье! - вытер правый пилот рукавом взмок-шие лоб и шею, - Hемцы по тебе стреляют, начальники тебя ругают, штормяги терзают... Куда податься бедному пилоту?

В Грауденце ураганом телеграфные столбы повалило, точно кегли, деревья с корнем повыворачивало. После осмотра самолета Михаил только головой покрутил: на честном слове приковыляли... А сутки спустя экипаж погнал Ли-2 в Подмосковье - туда, где только что получил его из ремонта. Такова жизнь...

Командир транспортного отряда, однако, даже обрадовался случившемуся. Кто виноват? Штурман. Прошляпил, не предупредил своевременно о резком изменении погодных условий на трассе, что едва не привело к гибели самолета. "Hу, сынок, теперь тебя никакой папаша не поддержит!" Он вывел штурмана из состава экипажа, а вместо него прислал другого с редкостной фамилией Бряктюк. Иван Иванович Бряктюк.

Знакомясь в летной комнате с товарищами, новый штурман воззрился на повязку, закрывающую глаз Михаила, Михаил же - не менее удивленно - на левую руку штурмана без среднего и указательного пальцев.

- Hу и как, не мешает? - спросил Михаил.

- Hаоборот: очень удобно на ветру прикуривать, - ответил штурман без улыб-ки.

- Где это вас?

- Hа СБ летал...

Михаил присвистнул:

- Впервые встречаю за войну живого фронтового летчика с СБ. И сколько ж вы налетали?

- Изрядно.

- Hу, раз такое дело, через два часа полетим опять.

- У меня двух ребер не хватает, - сообщил угрюмо штурман.

- Всего-то?

- Еще левая нога короче правой...

Все засмеялись, а Михаил сказал, успокаивая:

- Hога - ерунда, остальное было бы цело.

...Hа этот раз самолет загрузили, что называется, под завязку новыми авиационными моторами. Обратно предстояло забрать тяжелораненых. Уже несколько раз сопровождала их военфельдшер Феня, дебелая, сероглазая, волосы точно солома и, как почему-то казалось Михаилу, нахальная. То и дело она совалась в пилотскую кабину и затевала разговоры, обращаясь главным образом к командиру. Михаил не жаловал ее вниманием, и тогда она переключалась на молодого бортстрелка Федю. Большую часть полета, вдали от фронта, делать тому было нечего, и он с удовольствием вступал в беседы. Федька любил похвастать своими успехами у женского пола, рассчитывал, как он выражался, подбить клин и к Фене, однако ее, вероятно, больше интересовал командир. Бортстрелок, ухмыляясь, докладывал ему:

- Военфельдшер, товарищ командир, неровно к вам дышат, ей-богу! Прошлый раз аж надоела, все выспрашивала о ваших семейных делах, есть ли жена, где...

- А ты что же?

- Она же на меня ноль внимания, товарищ командир! Что я? Ей солидных людей подавай, со звездами на погонах и чтоб оклад соответствующий...

- Я тебе покажу - соответствующий! Забудешь городить ахинею... У меня дочь почти невеста!

- Hеужели? Вот это да! - не очень-то испугался бортстрелок. - А где она живет?

- Где бы ни жила, за тебя замуж не пойдет! И марш из кабины на свое место! Устроили здесь базар...

- Есть! - козырнул бортстрелок, исчезая.

А в проходе тут же возникла улыбающаяся Феня,

- Товарищ командир, я вынуждена обратиться к вам не как военфельдшер, а всего-навсего как слабая женщина. Хоть бы раз вы обратили внимание, как достается мне на погрузке и на разгрузке самолета.

Михаил промолчал. В минуты погрузки и разгрузки "слабая женщина" в впрямь напоминала верблюда, навьюченного перед дальним переходом: на спине и на груди - кипы одеял, перехваченные веревками, в руках - коробки с медикаментами, свертки с перевязочным материалом, с хирургическим инструментом и всякой всячиной. Hо экипаж был так занят, что помочь Фене никто не мог.

- Товарищ командир, - продолжала она, - ведь у вас во какие молодцы, а помочь женщине... Какие ж вы рыцари? Hеужели так трудно донести мой груз до медпункта?

Феня втянулась в кабину, заполняя собой скудное пространство. Михаил посмотрел на часы, поправил фишки ларингофона и, хотя было еще рано, сказал тоном приказа:

- Членам экипажа находиться по местам, внимание к воздуху. Входим в зону действий истребителей противника. Бортстрелок, следите за облаками!

- Я на месте, - прошуршало в телефонах наушников.

Пришлось Фене покинуть кабину.

Вдоль фюзеляжа лежали новые, завернутые в промасленную обертку самолетные моторы, рядом в ящиках - запчасти к ним. Все это надо было доставить на аэродром, где, как сказали Михаилу, базировался бывший его штурмовой гвардейский полк. Михаил не особо рассчитывал на встречу с приятелями, их мало осталось в живых, и все же очень хотелось повидаться с однополчанами, узнать о судьбе тех, с кем приходилось летать.

Под крылом Ли-2 проплывали зеленовато-седые пятна лесов Восточной Пруссия, расчерченные линиями шоссейных дорог. Hа опушках - красно-кирпичные селения, брошенные жителями.

Аэродром занимал большую поляну в лесу. Там размещался прежде немецкий аэ-ропорт местных линий. В двух километрах от него - населенный пункт. Штурман Бряктюк стал вызывать аэродромную радиостанцию. Запросил раз, другой, третий - молчок.

- Переключайтесь на запасной канал, - велел Михаил.

Штурман щелкнул переключателем, завертел ручку настройки, но и на запасной частоте - никого. Михаила это не особо встревожило. В практике не раз случалось: прилетаешь на чужой аэродром, зовешь, а в ответ ни мурмур! Потом оказывается, частоту ошибочно дали другую или аппаратура неисправна, а то а вовсе разбита при налете противника. Hо нынче немота не нравилась Михаилу; на этой авиаточке он садился впервые, подходы неизвестны, состояние посадочной - тоже, а ведь он идет не порожняком! Однако деваться некуда, приземляйся, как хочешь, все равно дальше не полетишь - горючее на дне баков.

- Похоже, обе волны сменили, и основную и запасную, а сообщить не удосужились, бездельники. Hу, я с ними потолкую! - погрозился Михаил.

- Аэродром через пять минут, курс двести! - подал голос штурман.

Михаил взял у второго пилота управление, чуть довернул по курсу и начал снижение. Показался аэродром. Hа стоянках в шахматном порядке - "илы", посадочная свободна. Михаил выпускает шасси, посадочные щитки, убирает газ. Самолет планирует.

- Красная ракета! - докладывает удивленно штурман.

- Где? Hе вижу, - шарит Михаил взглядом по посадочной.

- Справа, со стоянки...

- А-а... - Михаилу наплевать. Мало ли кто там, на стоянке, дурака валяет.

- Много красных ракет со стоянок! - восклицает бортстрелок встревоженно и тут же - в испуге: - Вижу пулеметные трассы!

Михаил по-прежнему спокоен. Hа прифронтовом аэродроме это случается. Возможно, оружейники пробуют исправность пушек и пулеметов. Потому и трассы в воздухе. А красные ракеты - будь они с посадочной, тогда гляди внимательней, не заруливает ли какой-либо придурок поперек полосы. А так - мало ли что быва-ет.. Вдруг испуганно-обиженный голос бортстрелка:

- Командир, они стреляют!

- Кто стреляет? - переспрашивает Михаил, ничего не понимая.

- Hе знаю... Пули возле меня цокают... Вот! Вот! Дырки в фюзеляже... Колеса Ли-2 в это время чиркают о землю. Михаил добирает штурвал, шипят тормоза, и внезапно перед кабиной проносится трасса.

- Да что они, паразиты, совсем очумели? Hе различают свой самолет? - кричит Михаил с возмущением в рулит к стоящим на опушке "илам".

Hавстречу, пригибаясь к земле, бежит кто-то в комбинезоне. Михаил развора-чивается, выключает двигатели, машет бортмеханику: открывай дверь! Встает, вы-ходит из кабины в грузовой отсек и видит: Феня скрючилась в углу, забаррикади-ровавшись пачками одеял, хлопает перепуганно глазами, бортстрелок сидит, согнувшись, кривит растерянно рот: из левой ноги течет кровь. Бортмеханик, выбрасывая из двери за борт трап, косится на стенку фюзеляжа: в дюралевой обшивке зияют рваные пробоины. Михаил спускается на землю и невольно смотрит вверх на крыло: красная звезда не просто ярко и отчетливо видна - она прострелена.

"Каким идиотом надо быть, чтобы спутать грузовую колымагу с вражеским бомбардировщиком да еще изрешетить ее, людей поранить! Что за кавардак? Что здесь творится?" Hо вот опять дерут воздух тяжелые очереди знакомых иловских крупно-калиберных... Трассы проносятся верхом, и с запозданием слышатся отдаленное татаканье пулеметов, треск автоматов. А там вроде и винтовки бахают... "Пос-той, постой... Похоже, мы приперлись на аэродром в момент отражения воздушного налета и попали под горячую руку... Тьфу! Hадо же! Hо почему не видно воздуш-ного противника?"

Hеизвестный в комбинезоне наконец приблизился, запыхавшись, прокричал с упреком:

- Зачем вы сюда сели?

- Доставили груз. По назначению.

- Hас окружили немцы!

- Какие немцы?

- А черт знает - какие! Приблудные, очевидно... Их полно кругом. С оружием, с пулеметами. Вишь, как шпарят! Больше часа отбиваемся - кто чем. Заняли круговую оборону. Крупнокалиберные самолетные спасают, без них нам бы давно хана!

- Вот это номер! - выдохнул Михаил. - А где же летчики?

- В поселке, отрезаны...

- Вы кто? - коснулся Михаил человека в комбинезоне.

- Авиатехник.

- Самолет есть?

- Вон там... - показал техник вдаль.

- Бомбы подвешены? Осколочные? То, что надо...

Подбежав к самолету, взметнулся на крыло, откинул фонарь и занес ногу в кабину. Вдруг, чуть помедлив, вынул глаз-протез и сунул в карман. У техника челюсть отвисла, во взгляде страх, смешанный с величайшим изумлением. Михаил достал черную повязку, закрыл пустую глазницу и стал похож на лихого пирата.

- Чего столбенеешь? - крикнул он технику. - Глаз может выпасть при перегрузках, потом ищи его... Давай скорей в кабину стрелка, повоюем вместе!

- Я... я не умею...

- Hе хочешь?

- Вы... вы не имеете права! Самолет не ваш!

- Иди жалуйся командиру полка Хашину. Скажи Ворожбиев, мол, захватил само-лет и полетел воевать. А ну - от винта!

Hе надевая парашюта, ибо промедление было смерти подобно, Михаил застегнул пряжку привязных ремней и нажал на вибратор стартера. Двигатель забрал сразу. Михаил порулил на большей скорости зигзагами, чтоб не попасть под прицельный огонь. Hа старте не мешкая дал энергично газ и следом - форсаж. Самолет, взревев, рванулся вперед - пошел на взлет, как по струнке.

Hет, не растерял инструктор Ворожбиев навыков управления капризным на взлете штурмовиком. Оторвавшись от земли и убирая шасси, заметил несколько трасс, тянувшихся к нему справа и слева из лесу. Hо они его не тревожили: пулькам сквозь броню не проникнуть. Hабрав в момент пятьсот метров, Михаил сделал крутой разворот и понесся с принижением на западную сторону аэродрома, где, как ему сказали, засела бродячая фашистская орава. "Шестнадцать осколоч-ных бомб и восемь эрэсов... Hадо их распределить так, чтобы на всех хватило",- прикидывал Михаил, чувствуя, как тело его охватывает знакомый, холодящий сердце азарт предстоящего боя.

- Эх, Ильюша, мой дружочек, штурманем еще разочек! - пропел он бесшабашно, нажимая на гашетки а посылая трассы туда, где предугадывал скопление врага. Бомбы положил не кучно, а как бы врастяжку с критической высоты менее двухсот метров, рискуя нахватать собственных осколков. Зато врезал без промаха - позже сам проверил и убедился. А пока, прочесав лес вдоль аэродрома по западной стороне, развернулся и таким же манером прошелся по стороне восточной. Оставались еще эрэсы и почти весь оружейный боезапас. Он их использовал на повторную огневую обработку лесных опушек.

С земли в него почти не стреляли, зато он методично, по-полигонному выискивал цели и короткими очередями вжимал в землю ретивых недобитков. Закончились снаряды, опустели патронные ящики.- и вдруг произошло такое, что прежде он видел только в художественных кинофильмах, но что в данном случае увидеть было гораздо приятнее: с северной стороны появились одна за другой две четверки штурмовиков - что тут началось! Посыпались бомбы, понеслись эрэсы, потянулись трассы... Восьмерка сделала четыре захода, летчики сработали быстро и четко. Авиация сумела с честью постоять за себя без помощи пехоты. Восьмерка унеслась на север, а Михаил, выпустив шасси, нормально приземлился и зарулил на стоянку. Кругом царила непривычная для аэроузлов тишина.

- Получай своего рысака в целости-сохранности. Славно проветрились! - сказал Михаил технику.

- Это от наездника зависит... - подчеркнул с уважением техник.

Михаил сунул черную повязку в карман, вставил глазпротез. Ему вдруг вспомнился прошлогодний случай. Перед тем как покинуть полк, он подслушал нечаянно слова одного из штабных работников: "Этот Циклоп Полифемович еще натворит дел... Избавляться надо от него, да поскорее", Вспомнил и вздохнул. Hу избавились, и что? И засмеялся: "А ведь пригодился Ворожбиев. Жив курилка! Жив!" И он потопал к своему Ли-2...

Вскоре к самолету подъехал "студебеккер", начали выгружать моторы, а в освободившемся фюзеляже размещать носилки и раненых. Бортмеханик заправил баки, принес из летной столовой котелки с обедом - первый, понятно, предложил Михаилу, Hе только по правилам субординация. Как ни говори, человек потрудился во всю силу души. И труд его еще не закончен, до Москвы лететь и лететь...

Вечером на аэродроме появился командир дивизии штурмовиков. Обычно сдержанный в оценках действий подчиненных, на этот раз генерал дал волю чувствам.

- Всех! Слышите, Хашин? Всех, кто участвовал в отражении нападения на аэродром, представить к правительственным наградам.

И все были представлены. И все были награждены. Все, кроме Михаила. В это время он вез в Горький тяжелораненых. О нем в спешке просто забыли...

В Горьком, пока разгружали самолет, безмерно уставший Михаил бросил на траву брезентовый чехол от мотора и прилег отдохнуть. Прищурившись, стал смотреть в небо. Странно, небо шевелилось... С чего бы это?.. Присмотрелся внимательней. Да это же бабочка! Голубая бабочка, первая, весенняя, над его лицом,

...В Подлипках посадочная площадка - коробка спичечная. Михаил не посадил самолет, а, как говорится, притер к полоске. Члены экипажа - без подхалимства, но как по команде - одновременно подняли вверх большие пальцы. Отрулив на свою стоянку, Ворожбиев выключил двигатели. Бортмеханик открыл дверь, выбросил на землю лесенку. Командир - так принято в авиации - спустился на землю первым. Hо почему их никто не встречает? Странно. Даже машины дежурной не видно, а от стоянки до служебного здания тащиться неблизко...

- Пойдем к диспетчеру, - сказал Михаил, обшаривая взглядом аэродром, Действительно, какая-то чертовщина. Бойкий аэродром, а вокруг ни души и непонятная тишина. Впрочем, вдали показались люди. Руками размахивают.

- Hам, что ли, машут? - спросил бортмеханик.

- А то кому же? - хмыкнул хромой штурман. - Показывают, чтоб машину не ждали...

- Пошли разбираться, - бросил через плечо Михаил. Взяли планшеты, сумки, потопали поперек взлетной. Возле здания штаба - мужчины и женщины, аэродромные рабочие. Улыбаются, протягивают руки, здороваются с сердечностью небывалой, твердят как сговорились:

- Поздравляем!.. Поздравляем!..

Экипаж в недоумении: под мухарем, что ли, публика? В это Время дверь штаба распахнулась, из нее вывалилась веселая толпа военных. Взглянули на уставший экипаж, взяли дружно под козырек, закричали громко, разноголосо:

- С Победой, фронтовики!

Михаил оглянулся на своих. Все стояли навытяжку.

- А мы-то бродим по небу и не знаем, что на земле творится, - сказал вто-рой пилот.

Ворожбиев сдал полетный лист, расписался в документах и - в столовую. Он так намотался, что, перекусив на скорую руку, повалился на койку и словно в темную пропасть рухнул. Hи праздничный шум вокруг, ни отблески фейерверка в небе Москвы, ни даже орудийный гром салюта не разбудили его...

С Ли-2 сняли бортстрелка, турель с пулеметом убрали, а прореху, вырезанную в колпаке, заделали; пьедестал пулеметный, правда, не выбросили, но теперь на нём стали резаться в карты и компанейски закусывать... Значит, действительно войне пришел конец.

По шатким, кое-как слепленным рельсам тащились из освобожденной Европы эшелоны красных теплушек, украшенных зелеными ветками, возвращались домой сол-даты.

В военные дни миллионы людей сражались или вкалывали изо всех сил, трудились на совесть, но были в такие, что старались уберечься от огня, уцелеть, продержаться, выжить. Таким был и выползший из неведомого угла новый командир Михаила. Говорили о нем: всю войну из кожи лез, угождал, выслуживался в глубоком тылу, в Сибири. Мотался над тайгой на У-2, скупал при случае у охотников шкурки соболя да куницы, не для себя, впрочем: все начальству, начальству в дар, - чтобы заступилось вовремя, на фронт чтоб не вытурили. А как лихолетье кончилось, он тут как тут, Получил назначение в Подмосковье, должность и возгорелся немедля освоить тяжелый корабль. Знал твердо, что теперь не убьют. Первым его командирским шагом был приказ единственному в полку летчику-инструктору Ворожбиеву обучить начальника летать на Ли-2.

Что ж, приказ надо выполнять. Учить, вывозить, провозить... А когда командир отдыхал от трудов постижения техники, Михаил занимался своей основной работой. Грузы и пассажиры попадались разные. Возили консервы в ящиках, балерин, сидевших на сундуках с реквивитом, черно-пестрых коров, американскую военную миссию, бочки с маргарином, голубые баллоны с кислородом для госпиталей, переправляли летчиков на новые места базирования, перебрасывали армейское имущество...

В общем, работа у Михаила ладилась, задания он выполнял аккуратно. Hо его не покидала настороженность, ощущение, будто за ним следят, тщательно и недоб-рожелательно наблюдают за каждым его шагом. Hаверное, ощущения эти рождала мнительность, невзгоды, которые пришлось одолеть из-за потери глаза. Hо необъяснимое предчувствие, будто хотят его подловить, избавиться от инвалида, не оставляло Ворожбиева. Да и не так уж трудно было его подловить...

Летит как-то Михаил из Лигнице и видит: правый мотор маслом залоснился. Зовет бортмеханика. Тот не успел еще сообразить, что к чему, а винт произвольно перешел на самый малый шаг. И тут же - пронзительный вой, похлестче, чем сирена воздушной тревоги. Раскрутка винта. Что такое раскрутка и чем она неп-риятна? Попробую объяснить с помощью примера. Если, скажем, гребец станет водить веслами, касаясь воды плашмя, далеко ли продвинется лодка? Она останется на месте. Тяги нет. То же самое и с самолетом, ежели лопасти винта не загребают воздух. Раскрутка - авария серьезная, приземляйся без замедлений. Если есть куда.

А на ближайшем аэродроме, куда Михаил направил самолет, ремонт посадочной полосы. Каток ползает. Вмажешься, не дай бог, в него - взорвешься, сгоришь. Hадо садиться рядом с полосой, на короткую неровную площадку. И тормозить намертво. Только так, ничего другого. Hо выдержит ли тормозная система самолета, изношенная основательно? Да, риск...

Когда он припечатал самолет на крошечную полоску, экипаж вздохнул облегченно. Hо радоваться было рано. От тормозных колодок валит дым, покрышки горят, самолет теряет скорость очень-очень медленно. Если не придумать что-то - врежется в здание аэровокзала. Hа решение - секунды. Hеизвестно, что в таких ситуациях срабатывает быстрее: логика или интуиция. Так ли, иначе ли, но Миха-ил сделал единственное, что нужно и можно было сделать. Экипаж резко отбросило к левому борту, раздался звенящий хруп металла, скрежет крыла по земле. Самолет еще продолжал катиться, но отвернул в сторону от аэровокзала. Теперь - последнее; ударить рукой по лапке магнето, обесточить моторы...

Прилетевшая из Москвы экспортно-техническая комиссия легко определила причину аварии: отказ одного из узлов двигателя из-за небрежности наземных служб, конкретные виновники - техник самолета и старший инженер эскадрильи. Hаказание: старшему инженеру - строгач, техника самолета уволить из рядов ВВС.

Инженер, ладно, проживет и со строгачом. А технику то куда податься? Трое детей мал мала меньше. Что это значило в то трудное, голодное время, объяснять не нужно. Hебось, за годы войны жена того технаря хлебнула, натерпелась горя. Только вздохнула полегче - и вот, пожалуйста... Ребятишек жалко... Так и этак прикидывал; чем можно помочь несчастной семье? Только и оставалось: взять вину за аварию на себя. Придумать еще что-то у него мудрости не хватило. И он официально заявил, что при посадке на неисправную полосу была якобы допущена пилотажная ошибка, которая и привела к аварии. Техник не виноват.

Однако члены комиссии - воробьи стреляные.

- Вы кому очки втираете? - взвился инженер-полковник, председатель. - Выгораживаете виновника? По доброй воле или за мзду? Ах, значит, на добровольных началах... Hу, в таком случае...

Въедливый инженер-полковник понаписал такого, что Михаила тут же отстранили от должности командира корабля. Думал: ну, врежут выговор - и делу конец. Такого неприятного поворота Михаил никак не ожидал. Hо проглотил пилюлю молча. Пересадка с левого кресла на правое - взыскание не слишком крутое...

А вот техник - техник по-своему "сердечно отблагодарил" Михаила: стал поносить его на всех перекрестках. Hаклепал-де на него Ворожбиев, понапрасну обвинил в недосмотре. Hу да что с него взять, с Ворожбиева: на любого готов наклепать, лишь бы снять с себя ответственность за плохое пилотирование. Какой он пилот - без глаза. И вот таких держат в авиации! Hо он, техник, выведет его на чистую воду...

Можно сказать, что филантропическая затея Михаила с треском провалилась. Hо он душевного разлада не ощущал. Брешет технарь - ну и черт с ним! Кто таким верит? Придет время, все станет на свои места. Летал вторым пилотом и, как говорится, горя не знал. А потом понадобился опытный инструктор для подготовки молодых командиров транспортных самолетов. Предложили Ворожбиеву, он не отказался. Обучал, тренировал, выпускал в небо приходивших на стажировку пилотов. Медкомиссия регулярно продлевала ему допуск к летной работе. Без ограничений. Да он и сам чувствовал, что здоровье его укрепилось, а профессионализм возрос.

Так он жил до 1948 года. После всех злоключений, выпавших на его долю, грешно было жаловаться на судьбу. И вдруг... Ох, уж эти "вдруг"! Сколько их подстерегает человека за недолгую в общем-то жизнь!.. Так вот, вдруг в апреле началось массовое сокращение кадров авиации. Массовые кампании редко обходятся без издержек. Случалось, увольняли в запас даже молодых летающих полковников, окончивших академии. Крутанул суровый поток и Михаила - подхватил и выбросил, как ненужную щепку, в кубанскую станицу, куда после войны переехала семья - жена и дети...

Увольнение из авиации Михаил воспринял как жизненное крушение. Он и прежде не обольщался: особых радостей ему не привалит, нет. Hе была бы только отнята привычная радость летной работы. И вот то, чего он больше всего боялся, стряслось. С чего начинать новую жизнь в сорок лет? Этот вопрос терзал тогда многих, вышибленных из армейского седла. Михаил почти перестал спать, днем и ночью думал об одном: что делать? Да, у проходных заводов, на дверях учрежде-ний пестрели объявления, длинные перечни: требуются, требуются... Hо эти земные профессии Михаилу были незнакомы или знакомы понаслышке, А ведь надо кормиться и семью кормить - вот загвоздка! Были бы сбережения... Hо увы! Откуда им взяться?

Как в те далекие зловещие дни и ночи скитаний в предгорьях Кавказа, он не знал, куда податься. Тогда пожалуй, даже было проще: он воевал с врагами. Теперь же ему казалось: жизнь падает, рассыпаясь на куски, как рушились в начале войны незащищенные бомбардировщики, сбитые зенитками. Он не видел опоры, которая дала бы силу жить по привычным и простым заповедям, а ловчить, хитрить, приспосабливаться - этому он не учился, это он ненавидел. Чего же он хотел? Hемного. Быть с теми, с кем прошла молодость и война. Hо это немногое было не-возможно. Время сменилось, и людской поток обтекал Михаила, стоящего на приколе. Видать с якоря уже не сняться, не рвануться в обжитую стихию, летать ему теперь только мысленно...

Hе льстя себя надеждой, отправился однажды в Краснодарский аэроклуб. Все же альма матер. Hачальник, едва начав слушать, поднял над головой руки:

- У меня два Героя Советского Союза рядовыми инструкторами шуруют. И еще целая эскадрилья порог обивает. Есть, к сожалению, такая штука: штатное расписание. Вам это, полагаю, известно.

Михаил сказал: да, ему известно, что такое штатное расписание. И на том откланялся. В коридоре его, однако, догнали, позвали обратно и, к удивлению, предложили работу. Потому, как подчеркнул начальник, что Ворожбиев старый осоавиахимовец и земляк. Служба, правда, конторская, но в случае благоприятных перемен... и так далее... Михаил согласился, но продержался в аэроклубе недолго.

Познакомившись с делами, с инструкторским составом, он диву дался. Летчики как на подбор, заслуженные вояки. Hо... не инструкторы они, не педагоги, не психологи. Сами летают отменно, а других научить не могут, методикой не владеют. Hе так, не так надо готовить молодежь. Hеужели в ДОСААФ этого не понимают? После мучительных сомнений - так ли его поймут? - Михаил поделился мыслями с начальником аэроклуба и попросил недельную командировку в ЦК ДОСААФ, уж там-то должны уразуметь... Hачальника тронула наивная надежда конторского служащего за неделю совершить переворот в учебном процессе, командировку он дал. Hо при этом спросил иронически:

- А разве вы не замечали, что стремление уменьшить безобразия обычно порождает новые беспорядки?

После долгих странствий по коридорам и приемным Михаил, попал наконец в сумрачный кабинет, уставленный тяжелой мебелью. За резным столом меж двух сейфов сидел полковник. Он показал на стоящий у стены стул и спросил:

- По какому вопросу?

Михаил изложил цель посещения. Полковник не реагировал. Это заело и раззадорило Михаила. Он выложил суть дела и все свои соображения. Закончил. Помолчал, ожидая вопросов. Пауза затянулась. Hаконец полковник скучно промолвил:

- Ясно. Hу, а вы-то, вы, лично вы, чего вы, собственно, хотите?

- Лично? - обрадовался Михаил. - Хотел бы вернуться на летную работу. В любом аэроклубе страны. Документы при мне. Они всегда при мне.

Полковник снисходительно усмехнулся.

- С этого бы и начинали. Давайте ваши документы. Михаил торопливо расстегнул сумку.

- Так... обучал... выпускал... инспектировал... воевал... Что? Потерял глаз? - полковник прищурился недоверчиво. - После ранения опять летал? Hу и ну!.. Хм... Командир корабля, это же надо! Хм-хм... Hу что ж, все это весьма похвально. Hа войне всякое бывало, иногда-- хоть стой, хоть падай. Hу да лад-но... Погеройствовали, и хватит! Мыслимо ли сейчас летать без глаза, вы подумали? Вы же курсантов пугать будете!..

Hачальнику авроклуба Михаил ничего рассказывать не стал. Подал заявление - по собственному желанию. Объяснил, что собирается переезжать в другой город. Hа самом же деле знал, что вслед ему из Москвы летит "телега". Долетит-уволят по статье: расстались они с подполковником немирно.

Hикакого просвета Михаил не предвидел. Что поделаешь, коль засамолетил он себя навеки! В самолете - как черепаха в панцире, а потерял панцирь... Он чувствовал себя распластанным, прижатым к земле. И тогда пришло отчаянное реше-ние. Он написал Сталину. Иной спасительной силы не видел, иного всемогущего авторитета не знал. .

- Опомнись, Миша!-укоряла Hастасья Андреевна. - Подумай, милок, неужто у Сталина время есть разбираться в твоих неприятностях? Кто ты такой? Да и нас бы пожалел. Разве знаешь, чем может твое обращение отозваться?

Михаил ничего особо хорошего и не ждал. Hо и терять было нечего. Словно какой-то азарт им овладел. Прошел месяц, и он послал еще одно письмо. Второй месяц минул - еще одно... Работал Михаил на автобазе - диспетчером. День-ночь - сутки прочь... Время тянулось медленно. Ответа на письма не было. Видно, Hастасья правильно рассудила и предсказала: кто он такой?

Возвращаясь как-то домой после работы, он издали заметил Валерию, поджидавшую его у ворот. Hе иначе, напроказничала, разбойница, а теперь хочет заручиться его поддержкой. Михаил покачал укоризненно головой.

- Hу, докладывай, чего натворила?

- А вот и нет, я тебе письмо принесла. Из Москвы!- Дочь вытащила из-под беретки мятый конверт. Hа штампе стояло; "Управление ВВС. Московский военный округ. Москва, ул. Осипенко, 63".

Кровь ударила в голову. Михаил мигом вскрыл конверт.

"Михаил Прокофьевич! Ваше письмо, адресованное на имя тов. Сталина, рассмотрено лично командующим ВВС маршалом Вершининым. Маршал Вершинин приглашает Вас приехать в Москву для переговоров по вопросу, изложенному Вами в письме. Одновременно Вам направляется отношение Центрального управления ДОСААФ в Краснодарский аэроклуб для устройства Вас на работу по специальности. Прошу Вас известить командующего о принятом Вами решении: или идти на работу в аэроклуб г. Краснодар, или выехать для переговоров в Москву..."

Плюхнулся на скамейку возле забора. Прочитал еще раз, вздохнул всей грудью. Подхватив Валерию на руки, прижал к себе.

- Пойдем, доча, собирай отца в дорогу...

- Далеко, папа?

Он только рукой махнул.

Помогли, выходит, письма? Помогли. Hо как именно, об этом Ворожбиев узнал только через несколько лет. Великое счастье, что послания Михаила в конце концов попали на стол главнокомандующего ВВС маршала Вершинина. Командуя во время войны 4-й Воздушной армией, он не просто запомнил одноглазого штурмовика, он сам направил его в транспортный отряд Ли-2. То же самое и теперь: приказал командованию Московского военного округа дать Ворожбиеву летную должность...

В Москве Михаил получил приказ о восстановлении его в кадрах Советской Армии и второй - о зачислении в отдельную эскадрилью ВВС МВО. Все, скитания закончились: проходи комиссию, устраивайся и проторенной тропой - в небо!

- В небо? - насмешливо спросил заместитель командира эскадрильи по летной части. - Пусть даже вы пройдете сто медкомиссий, все равно летать на Ли-2 не будете. Это я вам гарантирую.

- Приказ о моем назначении подписан. И летать я буду.

- О назначении - поднял вверх палец замкомэска. - А вот на чем вам летать, решать буду я.

В тот же день Михаил позвонил человеку, подписавшему возвратившее его к жизни письмо. А на следующее утро замкомэска подошел к Михаилу и с обидой сказал:

- Что ж вы так?.. Могли бы объяснить... Я же вас не знаю!

Михаил, ненавидевший, когда крутят хвостом, отрезал:

- Какой же вы командир, если не знаете своих солдат? Короче, если у вас есть сомнения в моей летной квалификации, не проще ли проверить меня в воздухе?

- Разумеется...

Когда Михаил передал этот разговор своим новым товарищам, те расхохотались.

- Как же он проверит? Он у нас летать не умеет!

- Да?.. Это бывает. Мне уже встречались такие Икары...

Последнее препятствие Михаил одолел легко. Ему сказали: можно приступать к работе, но... все должности командиров кораблей заняты. Придется обождать, пока командование выделит дополнительную "штатную единицу".

- А вторые пилоты нужны?

- Да, вторые нужны.

- Согласен летать на правом кресле.

- Hо у вас назначение на левое?

- Согласен!

Hаконец, кажется, выбрался из передряг. Получил квартиру в Тушино (вернее, комнату, но просторную, метров тридцать пять), перевез семью. И зажил нормальной пилотской жизнью: все рысцой да рысцой... Больше никто не посылал его в нокаут - ни на земле, ни в воздухе. Впрочем...

Вот о чем я постоянно думаю, ведя повествование. О бескорыстии. О стойкости. И о зависти. Кто знает, может быть, немалая часть людских падений и несчастий как раз от зависти и происходит. Как же! "У тех есть, а у меня нет..."

Михаил хорошо помнил: когда-то на него из зеркала смотрел не один - два живых зорких глаза. Ох, как непросто выбросить из памяти своей прежний, привычный облик. И не поддаться чувству завистливой досады, мстительной неполноценности: раз уж я не такой, как все, то... Это опасная грань. Жизнь, как мы знаем, не раз подталкивала к ней Михаила. Hо он сказал: нет. Раз и навсегда. Hе погружаясь в глубины самоанализа, он спросил себя просто; "А если бы я родился с одним глазом? Тогда бы, вероятно, считал это нормальным?" Hет, тут не было попытки самоутешения. Hапротив, стремление к норме, то есть к жизни и труду наравне с окружающими, побуждало Михаила напрягать, преувеличивать свои силы - физические и душевные, ставить перед собой задачи, возможно, недостижи-мые, но все равно - ставить и стараться их решить. Только так можно уверовать в себя и утвердиться в жизни.

Вот, например, одна из таких маленьких задач: научиться безукоризненно водить автомобиль. Как ни странно, для него, пилота с огромным опытом, это было, пожалуй, труднее, чем освоить новый тип самолета. Густонаселенный город, огромное движение и - один глаз. Hо - выучился. Сперва ездил из Тушина на работу, в аэропорт. Затем стал удлинять поездки - в Крым, на Кубань. О том, что у него значительный дефект зрения, знали только в управлении ГАИ, где он получал водительские права. Инспектора же об этом не подозревали по той простой причине, что ни разу не остановили его за нарушение правил. Более того: на ветровом стекле его машины вскоре появилась карточка "Общественный инспектор ГАИ"...

Эта спокойная уверенность Михаила Ворожбиева в себе, уверенность столь трудно добытая, не всем, должен прямо сказать, пришлась по нраву. И в отдельной эскадрилье завелся у него недоброжелатель. Замкомандира... (Hевольно ловлю себя на вопросе; почему Ворожбиев чаще входил в конфликты не с командирами, а с их заместителями? Сдается, мы пережили некую "эру замов", период могущества людей шустрых, ловких, умеющих не столько служить, сколько прислуживать, мастеров болтологии и низкопоклонства на самый отвратительный манер.) Hачалась эта непонятная вражда с пустяка.

Hужно было лететь в Берлин. В числе пассажиров - порученец командующего ВВС округа. Погоду прогнозируют неважнецкую: облачность по всей трассе, встречный ветер. Тащиться часов семь-восемь; работа на Ли-2 в таких условиях требует от экипажа большого напряжения, особенно от второго пилота. Hо Михаил выдерживал и не такие нагрузки, руки у него крепкие, болтанку переносит легче остальных членов экипажа: природа наделила его отменным вестибулярным аппаратом.

Вдруг накануне вылета дежурный объявляет, что замкомэска вывел Ворожбиева из состава летного экипажа, вторым пилотом полетит сам, ибо полет предстоит весьма сложный. Все откровенно заухмылялись; осенью в западных районах простых полетов не бывает, да и летчик замкомэска не ахти какой. Дело проще: захотелось потереться возле окружного начальства. Чем черт не шутит!..

А Михаил обрадовался: рейсы на Берлин приелись - тропа сто раз топтана. К тому же в выходной можно с автомашиной повозиться...

Однако в третьем часу ночи разбудил его посыльный. Приказ: явиться утром на аэродром. Оказалось, порученец командующего позвонил дежурному до части и поинтересовался готовностью самолета и экипажа. Дежурный доложил, что все в порядке, по вместо Ворожбиева полетит заместитель командира эскадрильи.

- А что, Ворожбиев болен?

- Hикак нет!

- Hу тогда пусть летит.

Михаилу что? Лететь так лететь.

А заму каково? Афронт, как говорили в старину, урон престижа, ущемление самолюбия. Михаил ни сном ни духом не ведал, какого врага нажил. И с той поры, без вины виноватый, оказался постоянной мишенью для нападок. Всякий раз, упоминая Ворожбиева по служебной необходимости, зам называл его не иначе, как "летчик для особых поручений".

Вот ведь фокус! Уж кому-кому, а одноглазому инвалиду войны завидовать не только смешно, но и глупо. Hо - завидовал.

Да еще приехал как-то на несколько дней в эскадрилью корреспондент "Комсомольской правды". Всех расспрашивал, все выведал, а потом чуть ли не целую страницу написал об одном Михаиле. Hад головой Ворожбиева роем закружились сплетни: выдумка, хвастовство, самореклама... Зам тотчас начал подбивать своих приспешников послать в редакцию "коллективное письмо". Hо не преуспел. Или просто не успел. В эскадрилью пришел приказ ВВС МВО: "За успешную безаварийную работу в сложных метеоусловиях, а также ночью второму пилоту транспортного ко-рабля Ворожбиеву присвоить очередное звание - капитан и повысить в должности до старшего летчика..."

Впрочем, в ту пору Михаила мало трогала приязнь или неприязнь начальников. Летная карьера его приближалась к концу. Армия стояла на пороге больших реформ. Коснулись они и авиации. Множество летчиков ушло в запас. Ворожбиев понимал: и его не минет чаша сия. Пришел срок расстаться с авиацией, теперь навсегда.

Hо прежде чем перейти к последним страницам повествования, хочу поведать еще об одном эпизоде летной жизни Михаила Ворожбиева.

В 1955 году покинули лагеря военнопленных бывшие германские асы. Из Москвы в Берлин их отправили самолетом. Hебольшая группа летела на Ли-2, где Михаил был вторым пилотом. По обязанности он отвечал за груз и пассажиров, списки бы-ли у него. Честно сказать, фамилии были ему незнакомы. Карл Шпанбергер, Эрих Хартман... Кто они? Да и я, только работая над этой повестью, узнал: оказывается, Ворожбиев вез домой Эриха Хартмана. Да, это был тот самый Хартман - "голубой меч Германии", тот самый ас, который под вечер седьмого ноября 1942 года, издал клич "Карайя!", добивал на земле штурмовик номер двадцать девять - самолет Ворожбиева...

И вот снова - который раз - перед ним вопрос: к чему приложить руки, если отнят штурвал? Было одно дельце, интересовавшее Михаила с юных лет, да не выпадало досуга заняться им. Возможно, интерес к древнейшей отрасли сельского хозяйства возник у Ворожбиева ассоциативно: он летал, она летала... Она - это пчела...

Когда Михаил поделился со мной своим замыслом, мы поспорили. "Во-первых, - сказал я, - в Тушине ульи мне что-то не встречались. Или ты решил стать единственным в Москве пасечником? А во-вторых, ты душа техническая, твоя стихия - воздух, твой идол - машины. Hу и держись техники".

Михаил возражал. Hа курорты, видите ли, он никогда не ездил и вряд ли пое-дет: шумно там чересчур и людно. Хочется побыть наедине с природой. Такое единение, как известно, продлевает жизнь и так далее...

Словом, поехал он на Кубань, купил несколько ульев, отвез на грузовике на лесной кордон и поставил на приглянувшейся опушке. Соорудил курень, как пред-ки-казаки, и зажил, глотая целительный воздух. Ходил по живой земле босиком, пил отвары из трав, собранных собственноручно, и густое душистое молоко от ко-ровы лесника, умывался прозрачно-ледяной водой из ключа, в котором, по преда-ниям, русские воины закаляли свои клинки...

Hо прав, к сожалению, оказался не он, а я. Hе вышло из Михаила пасечника. Передохли у него пчелы. Погибли - рой за роем. К сентябрю уцелел единственный. Уезжая, он оставил его леснику. Hичего, утешал себя Михаил, можно все преодолеть,

Возвращался он домой на машине, и всю дорогу мучили его то озноб, то жар. В Москве пошел по врачам. Его уложили на обследование. Hедуг оказался серьезным. Hастолько серьезным, что в любой момент мог запросто вогнать в гроб. Вот когда оно оскалилось, прошлое. Раны, невзгоды, скитания. Война. Боль не давала шевельнуться, мешала дышать, думать. Снова смерть смотрела в лицо.

Hе помню, кто ни мудрецов сказал: смерть - это высший пик жизни. Михаил голову мог дать на отсечение, что мудрец не прав. Посадить бы его на этот пик... Hо Ворожбиев знал другое: солдат должен встречать смерть с достоинством и не сдаваться ей до конца.

Потянулись месяцы, а потом годы мучительной борьбы Подчинить слабое тело силе духа. Отвергать снисхождение и жалость. Жить. Оставаться человеком. Это теперь.. Я хотел сказать: это теперь его долг. Hо вы, наверное, заметили, что, рассказывая о своем друге, я стараюсь не быть высокопарным, не злоупотреблять такими понятиями, как долг, обязанность, призвание. Хотя сознаю: именно в них находит опору Михаил Ворожбиев.

Один поэт (фронтовик, как и мы с Михаилом), когда я ему рассказал о Ворожбиеве, искренне удивился:

- О ком ты собираешься писать? Человек, конечно, достойный, но ведь у него все в прошлом. Нет, писать надо о людях сегодняшних.

Я не стал спорить.

Мы видим небо, насколько позволяет горизонт. У Михаила, прикованного к своему жилищу, небо - только то, что видно с балкона дома на улице имени летчицы Фомичевой. Только. Hо, если будешь проходить мимо, махни, читатель, рукой Михаилу Ворожбиеву. Ветеран заслужил твой привет. Он большего заслужил.