Коровка, коровка, дай молочка

Глава пятая

Во время работы на ферме у Галины Максимовны выявилась несколько странная для доярки черта характера — она скрупулёзно выполняла любую начатую операцию до конца. Если брала в руки скребок и скребла шерсть у коровы, то вычищала её до последнего пятнышка; если убирала в стойлах, то до блеска. Она любила порядок, привыкла к порядку, но эта скрупулёзность в наведении порядка на ферме оборачивалась для неё боком. Она отставала от доярок во всех операциях и дойку обычно заканчивала последней. За день иной раз так изматывалась, что когда возвращалась домой, то еле тащила ноги, и дома, плюхнувшись на диван, уже не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Нинка помогала стаскивать сапоги.

И вот однажды произошло чудо. Придя на работу как обычно в пять часов утра, Галина Максимовна к своему удивлению увидела, что в её группе делать уже нечего. Кто-то поработал. Кормушки были битком набиты люцерной, а огромная железная бочка ёмкостью в пятьдесят вёдер — чан для приготовления пойла и для вымытых корнеплодов, наполнен брюквой. Кожица брюквы сверкала белизной. Сорт «Куузику» вообще крупноплодный, а тут все брюквины не меньше бараньей и свиной головы. Вымыты так тщательно, что даже Галина Максимовна, большая любительница порядка, удивилась такой обработке. Посмотрела соседние группы. В чанах пусто и кормушки пустые. Коровы из соседних групп, повернув рогатые головы как по команде, наблюдали, как коровы из её группы аппетитно завтракали, хрумкая душистую люцерну. Галина Максимовна разыскала Анфису, которая дежурила ночью и теперь возилась в кормо-кухне, регулируя подачу воды в запарник. Анфиса, увидев ковылявшую к ней Верхозину, покрылась румянцем. Галина Максимовна почувствовала, что за всем этим что-то кроется.

— Кто был в моей группе? — спросила она.

— А что случилось? — спросила Анфиса как будто равнодушно.

— Как что. Всё сделано. Брюква вымыта, в кормушках сено. Кто это сделал?

— А я откуда знаю. — Анфиса пожала плечами и опять зарумянилась.

— А из скотников кто дежурил ночью?

— Николай.

— Он?

— Что он?

— Ну, он принёс сено?

— Ага, дожидайся. Будет тебе Николай таскать сено. Вон он, на голом полу дрыхнет. Себе соломы-то не подстелил.

— Пьяный, что ли?

— Конечно.

— Вы двое дежурили. Он и ты. Так ведь?

— Так, — Анфиса, слегка краснея и загадочно улыбаясь, подкрутила один вентиль.

— Кто же мог сделать?

— Не знаю. — Подкрутила другой вентиль.

— Николай пьяный. Значит ты накидала в мой чан брюквы. По ошибке, что ли?

— Один по ошибке в чужой карман залез. — Анфиса уставилась на манометр. — И срок схлопотал. Я ошибаться не люблю. От этого одни неприятности.

— Зубы-то не заговаривай. Скажи честно — ты?

— Ага, сейчас разбежалась. У меня у самой чан пустой, а я буду твой наполнять. — Говорит вроде убедительно и серьёзно, а сама краснеет как помидор на подоконнике.

Галина Максимовна призадумалась. Действительно несуразица получается. Во-первых, Анфиса обычно норовит брюкву не мыть и сует её в кормушки с землёй до тех пор, пока Бархатов на неё не прикрикнет, и, во-вторых, она вообще шалопутная, все торопится, все скорей, скорей, абы как, лишь бы сделано. А тут явно чувствовалась добросовестная рука. Мистика какая-то получается. Галину Максимовну все это изрядно озадачило.

— Так кто же всё-таки? — спросила она. — Дух святой, что ли?

— Ага, дед Мороз, — ответил Анфиса и теперь уже густо покраснела.

— Понятно, — сказала Галина Максимовна. — Значит, ты знаешь кто и не хочешь сказать.

— Ничего я не знаю. Отстань от меня. — Анфиса совершенно смутилась и, выйдя из кормокухни, побежала по коридору.

Галина Максимовна совсем растерялась. Долго стояла в кормокухне, пытаясь привести свои мысли в порядок, сообразить что тут к чему, но ничего путного не шло в голову. Она разыскала ночного скотника Тарбеева, спавшего в самом углу фермы на голом полу, но не могла его раскачать. Был мертвецки пьян.

Галина Максимовна вернулась в свою группу, чтобы проверить, не почудилось ли ей. Но нет. Её коровы жуют люцерну, а все остальные коровы смотрят и развесили слюни. Вспомнила сибирскую поговорку «бурят глазам не верит» — и решила все пощупать руками. Пощупала сено. Погладила морду коровы. Ещё раз заглянула в чан. Всё сделано как надо. Даже лучше чем делала она сама, так как она не смогла бы до начала дойки вымыть так тщательно брюкву и натаскать столько сена. Полтора часа до утренней дойки делать нечего. Галина Максимовна потопталась, походила вокруг, хотела ещё раз поговорить с Анфисой, но та куда-то. исчезла. Похоже, что совсем убежала с фермы трезвонить по всей деревне, что в группе Верхозиной в ночное время произошло такое вот чудо. Именно чудо. По другому и не назовёшь.

— Чертовщина какая-то, — сказала про себя Галина Максимовна. — Ничего не пойму. Ну ладно, Анфиса Алексеевна, я тебе это припомню.

Обиженная на Анфису, удивлённая, озадаченная и расстроенная Галина Максимовна пошла к выходу.

В красный уголок вошли Дарья Латышева и Маргарита Куликова. Следом за ними вбежала Анфиса.

— Слышали новость? — спросила она с порога, радостно сверкнув глазами.

— Что случилось? — Дарья недоуменно переглянулась с Маргаритой.

— Ой! — Анфиса взмахнула руками, выглянула за дверь на всякий случай и, закрыв её плотно, подбежала к подругам сообщить новость.

Галина Максимовна пришла в амбулаторию. Не успев переступить порог процедурной, спросила:

— Люся, ты одна?

— А что? — Медсестра разинула рот.

— Посекретничать надо.

— Одна. — Людмила Васильевна подвинула табуретку. — Проходи. Раздевайся.

— Раздеваться не буду. Я на минутку. — Галина Максимовна села на табуретку. — Ты веришь в чудеса?

— Смотря какие чудеса.

— Сегодня ночью кто-то работал на ферме… В моей группе. Натаскал сена полные кормушки. Набил битком. Намыл брюквы и натаскал полный чан. Самой крупной. Отборной.

— Батюшки! — Людмила Васильевна выпучила глаза. — Кто же это?

— Не знаю. Вот пришла поделиться, посоветоваться…

— Батюшки мои свет! — Людмила Васильевна прижала руки к груди. — А ты крестилась? Может показалось тебе?..

— Креститься не крестилась… Но ничего мне не показалось. Руками все пощупала и потрогала…

Людмила Васильевна сама стала креститься. Дважды осенила себя крестом.

— Может мужик какой начал ухаживать, — неуверенно произнесла Галина Максимовна.

— А подозрение есть на кого?

— Поначалу на Афанасия думала. Сходила к соседке. Марфа Николаевна говорит: ночью никуда не выходил.

— А может Завадский?

— Нет. Это исключено. Скорее твой Алексей, чем Завадский.

— На моего не греши. Всю ночь был под боком.

— Да я в шутку. К слову.

— Так ведь Завадский ж приходил к тебе один раз… С цветочками…

— Приходить-то приходил… Один раз… То был первый раз и последний. Ни ко мне домой, ни тем более на ферму больше не придёт.

— Ну тогда не знаю… — Людмила Васильевна развела руками. — Остаётся — нечистая сила! Господи! — Медсестра опять перекрестилась. — Может в самом деле нечистая сила! Полюбил он тебя, Галина…

— Кто полюбил?

— Домовой.

— Какой домовой?

— Ну кто второй год вьёт из тебя верёвки?.. Черт. Домовой. А может сам дьявол… Шутка сказать, я одних бинтов измотала на тебя целый воз. Уж вроде вылечилась. А теперь снова каждый день да через день перевязки… Думаешь это спроста? Так, случайность?.. А теперь эти чудеса…

— Не знаю что и думать, — вздохнула Галина Максимовна. — Голова идёт кругом. Может доярки решили разыграть меня?

— А может быть. На ферме — бабы удалые. От них все можно ожидать.

— Главное, чувствую, что все знают, а не говорят. Смеются надо мной как над дурочкой.

— Вот. — Людмила Васильевна ткнула пальцем.

— Спасибо, Люся. — Галина Максимовна поднялась с табуретки. — Немного успокоила.

— Это розыгрыш, — уверенно произнесла Людмила Васильевна. — Пошутили бабы. Но смотри! Если сегодня ночью повторится, тут уж не до шуток. Тогда что-то другое.

— Ой! — Галина Максимовна в ужасе прикрыла глаза. Схватилась за голову.

— Ой, Галка, пойдём сегодня в церковь! Поставим свечку…

— Нет. Подождём до завтрашнего утра.

— Перевязку сделать?

— Зачем? Я ж сегодня не работала.

— Ах да. Верно. Не забудь — завтра я выходная. Если что, приходи сразу ко мне домой. Во сколько тебя ждать?

— Ну в это же время…

Галина Максимовна остановилась посреди коровника. Удивлённо посмотрела по сторонам. На ферме одни коровы, голуби и воробьи. И больше ни одной живой души. Где доярки? Куда смотрит Бархатов? И где он сам? И вообще, что все это в конце-концов значит? Галина Максимовна поковыляла в красный уголок. Подошла к двери и прислушалась. Из-за двери доносился оживлённый шёпот: шу-шу-шу! Шу-шу-шу! Разобрать ничего невозможно, но ясно было одно: доярки все здесь и обсуждают ночное происшествие. Галина Максимовна рывком распахнула дверь, и шёпот разом прекратился, словно кто выключил радио на полуслове. Доярки смотрели на Галину Максимовну кто загадочно, кто стыдливо, кто с радостной интригующей улыбкой, а кто и просто сконфужен был внезапным её появлением. Одна Евдокия Муравьёва вытянула своё и без того длинное веснушчатое лицо и смотрела на Галину Максимовну растерянно, будто нашла миллион рублей и теперь не знает, что делать с этим миллионом — сдать государству или прикарманить.

— Бархатов где? — спросила Галина Максимовна, делая вид, что все эти разговоры её не касаются.

— Ушёл за трактористом, — с весёлой искромётной улыбкой заявила Маргарита. — Сено надо подвезти.

— Да-а, — вздохнула Мария Дмитриевна. — Теперь сена много надо. — Она явно намекнула на то, что кормушки Галины Максимовны были набиты до отказа. Марья Дмитриевна — старейшая доярка на ферме. Проявлять телячий восторг или конфузиться ей не к лицу. Поэтому отпустила шутку, от которой наступило оживление.

— Ну ладно, пора начинать дойку, — сказала Дарья, поднимаясь из-за стола первой. Лицо её выражало деловитость и в то же время казалось удивительно просветлённым.

Вслед за ней стали нехотя подниматься остальные доярки.

Галина Максимовна поняла, что затевать с ними разговор о таинственном ночном посещении неуместно и бессмысленно.

Все разошлись по своим группам, и дойка началась.

Галина Максимовна подключила последний доильный аппарат и подошла к Маргарите Куликовой, которая работала слева от неё. Маргарита, , сидя на скамейке, массажировала вымя корове и как будто не замечала присутствия соседки. Делала своё дело старательно и профессионально. Галина Максимовна вынуждена была дёрнуть её за рукав.

— Скажи, кто был сегодня ночью?

— Где?

— Не прикидывайся как будто ничего не знаешь.

— А что я знаю? Я спала ночью. Ничего не знаю. А что стряслось?

Глаза у Маргариты широко открыты, как будто удивляется, не понимает о чём речь, но хитровато-загадочный блеск в глазах и скрытая улыбка выдают её с головой. Галина Максимовна больше не стала разговаривать.

Справа работала Раиса Садыкова.

— А? Кого? — спросила Раиса. Строит из себя дурочку.

Дальше группа Екатерины Шевчук. Эта, увидев Галину Максимовну, повернулась к ней задом и ещё нагнулась вдобавок. Жест красноречивее некуда.

Дарья Латышева:

— Фиску, Фиску тормоши. Она дежурила ночью и должна знать. А если не знает, ничего не видела, я её, падлу, на правление вызову. Там ей прочистим мозги, чтобы не спала во время дежурства.

Марья Дмитриевна:

— Ты, Максимовна, с этими делами ко мне не лезь. Я нечистой силы ой как шибко боюсь. — И улыбнулась, подразумевая под нечистой силой что-то очень-очень хорошее.

Скотник Николай Тарбеев мучился с похмелья и на вопрос Галины Максимовны попросил трёшку до получки.

Фуражир Василий Наумов — весь в муке как мельник — ходит ухмыляется. Явно все знает.

Бригадир Бархатов, вернувшись на ферму, был как всегда деловит, но чаще обычного и более пристально посматривал в сторону Галины Максимовны, словно пытался увидеть в ней что-то такое, чего раньше не разглядел.

Подойти к мужикам у Галины Максимовны духу не хватило.

Ждала удобного момента, чтобы поговорить с Евдокией Муравьёвой. Евдокия баба простая, ложь и несправедливость терпеть не может. Авось скажет. Вот она показалась в коридоре и куда-то заторопилась. Галина Максимовна ей навстречу. Евдокия на ходу освятила Галину Максимовну святым крестом во всю длину своей костлявой руки и прошептала что-то молитвенное, но невнятно, про себя, и вслух сказала:

— Дай Бог тебе счастья.

И тут же словно с цепи сорвалась:

— Ничего не знаю! Отвяжись!

И пошла прочь на своих длинных ходулях.

Святой крест, молитва, загадочные улыбки, всеобщее смущение и шушуканье, таинственные намёки и нежелание хоть чуть-чуть осветить совершенно непонятное явление — от всего этого у Галины Максимовны голова пошла кругом. Тут все полезло в голову. Всякая чертовщина. Если мужик какой замешан и вздумал ухаживать за ней, то чего тут особенного? Почему такой ажиотаж? Зачем крест святой? Зачем молитва? Христос с неба спустился что ли? Второе пришествие ради того, чтобы помочь доярке в утренние часы? Все это больше похоже на розыгрыш. Опять же Евдокия не очень любит и понимает шутки и с её характером бросаться молитвами и святым крестом — явное кощунство. Что хочешь, то и думай.

После дойки Галина Максимовна ушла домой не столько огорошенная нагромождением совершенно необъяснимых событий, сколько расстроенная заговорщицким поведением доярок и весь день ни с кем из них не разговаривала, решив, что это всё-таки дурацкий розыгрыш. От скуки захотели посмеяться, пошутить над неопытной дояркой, которая слишком много уделяет внимания чистоте и стремится натаскать в кормушки как можно больше кормов. Анфиса, конечно, брюкву не мыла. Это ясно. Значит ночью или рано утром были другие доярки: все сделали и перед приходом Галины Максимовны скрылись.

В конце дня окончательно пришла к такому выводу и вздохнула с облегчением.

Укладываясь опять всё-таки засомневалась и решила ещё раз проверить свою версию по всем пунктам. Сняла платье, обтягивающее ладную фигуру, откинула атласное одеяло и, сидя на кровати в одной сорочке, стала думать.

— Конечно розыгрыш, — сказала сама себе и залезла под одеяло. — Ну и пусть дурачатся. Такую шутку стерпеть можно.

Галина Максимовна нагнулась к стоявшему у изголовья торшеру и выключила свет. Вскоре уснула спокойным сном.

Утром пришла на ферму как обычно раньше всех и уже в дверях обмякла как резиновая кукла, из которой выпустили воздух. Её коровы аппетитно завтракали, хрумкая люцерну и зажмуривая от удовольствия глаза, а все остальные коровы надсадно мычали требуя к себе внимания.

Галина Максимовна подошла к кормушкам, заглянула в чан, где опять была чистая брюква, и в растерянности стала топтаться и оглядываться по сторонам.

Дежурившая ночью Раиса Садыкова прошла мимо в таком сильном смущении и такая красная, как будто только что вылезла из парной.

Галина Максимовна не произнесла ни звука. Повернулась и пошла к выходу.

Бледная, взволнованная, Галина Максимовна пришла к Тигунцевым.

— Сегодня опять, — сказала она, переступая порог. Людмила Васильевна замерла. Очнувшись, замахала руками, словно отбивалась от Галины Максимовны как от нечистой силы. Пребывая теперь уже в настоящем, неподдельном страхе, пробормотала:

— Пресвятая Богородица, спаси и помилуй! — вдруг спросила: — Ты крещёная?

— Крещёная, — ответила Галина Максимовна.

— Вставай сюда на колени.

Людмила Васильевна сама встала на колени перед иконами.

Галина Максимовна встала рядом.

— Помолимся! — сказала Людмила Васильевна и стала креститься и шептать молитву.

Галина Максимовна молитвы не знала и только трижды перекрестилась.

Поднялись обе, сели за стол. Галина Максимовна прямо в верхней одежде.

— В церковь надо сегодня же идти. Обязательно! — заявила Людмила Васильевна решительно.

— Подожди в церковь. — Галина Максимовна расстегнула пуговицы телогрейки. — Надо прежде перебрать всех свободных мужиков. Всех до единого. Кто у нас не живёт с жёнами?

— Да у нас мало таких, — сказала Людмила Васильевна. — На пальцах можно пересчитать. Человек пять-то наберётся ли?

— Завадский и Афанасий отпадают, — Галина Максимовна загнула два пальца. — Кто ещё? Василий Жилкин?

— Лодырь из лодырей, — сказала Людмила Васильевна. — Сорок лет мужику, и признает только одну работу — рыбалку.

— Думаешь не пойдёт на ферму?

— Этот? Ни в жись. Подумать только! Такой лоб живёт на иждивении старухи-матери. А у старухи кого там пенсия-то? Пшик. Вздумала она как-то стыдить его при людях прямо на площади за то, что нигде не работает. Ответил то же, что и всегда — от работы кони дохнут.

— Значит, этот ночью не пойдёт. — Галина Максимовна задумчиво барабанила пальцами по столу.

— Не только ночью. Он и днём не пойдёт. Тут же работать надо… Не-ет! Не пойдёт. Ни за какие коврижки. Поллитрой не заманишь… тем более на ферму… Ни днём ни ночью не пойдёт.

— С ним всё ясно. Кто ещё?

— Колхозный водовоз Сандаренкин, — сказала Людмила Васильевна. — Извечный бобыль.

— Это который моего Витеньку на кладбище отвозил?

— Он самый.

— Сколько ему лет?

— Да лет шестьдесят однако… С лишним. Галина Максимовна, готовая заплакать, крутила пуговицу на кофточке.

— Может из леспромхоза кто? — сказала Людмила Васильевна. — Там холостые-то вроде все молодёжь… А кто же постарше-то?

— Сурков, — подсказала Галина Максимовна.

— А, Гена Сурков! Этот чудик… Не знаю, не знаю…

— Ловелас он, — Галина Максимовна махнула рукой. — Этот по ночам прятаться не станет. Если надо, пойдёт в открытую. Такой ловелас…

— Да какой он ловелас! Он лось, а не ловелас.

— В каком смысле? — Галина Максимовна уставилась на подругу.

— В самом обыкновенном. У лося раз в году бывает гон. Случка с лосихой.

— Не понимаю.

— И Гена раз в год ездит в отпуск на юг. Ну! И каждый раз привозит новую невесту. Поживёт с ней недельку-другую, самое большее — месяц, и выгонит. Характером не сошлись. Так каждый год. Зачем каждый год он везёт их сюда — не понятно. Там, на юге, кустов мало что-ли, чтобы проверить характер… Нет, сюда везёт. Смешит каждый раз людей. Последний раз привозил какую-то армянку. Так она ему показала кузькину мать. Перед отъездом переломала всю мебель и перебила посуду. Пообещала специально вернуться и поджечь дом, когда будет спать. Да ещё подопрёт дверь, чтоб не выскочил. Нарвался на лосиху… с норовом… Вот все твои женихи, как на подбор — Василий Жилкин, Сандаренкин, Сурков… Один другого лучше. На кого хочешь, на того и думай…

— А из молодёжи никто не может на такое пойти? — Галина Максимовна не хотела даже слышать о тех, кого перечисляла подруга.

— Из молодёжи? Лет на десять моложе тебя? Кто его знает… В жизни всякое бывает.

Галина Максимовна с покрасневшими глазами все продолжала крутить пуговицу от кофты.

— Если кто из молодых на тебя глаз положил, — сказала Людмила Васильевна. — Тут гадать бесполезно. Тут ворожить надо. В полночь при новолунии… Месяц, кажется, народился… Сегодня ночью можно попробовать. У меня воск есть. Приходи.

— Нет. — Галина Максимовна покачала головой. Встала из-за стола. — Сегодня ночью я и без воска узнаю, кто там блудит.

— Пойдёшь караулить? — удивилась Людмила Васильевна.

— А что делать?

— Неужели не страшно?

— Страшно — не страшно. Идти надо… Конечно страшно.

— Сегодня я собралась по магазинам, — сказала Людмила Васильевна. — Поговорю с бабами…

— Да я вчера дважды ходила. Разговаривала со многими. Никаких намёков.

— Удивительно. У нас в деревне в одном конце кто фукнет, в другом слышно. А тут такое дело, и целые сутки никто ничего не знает…

Галина Максимовна вернулась на ферму. Утренняя дойка шла на каком-то особенном, невиданном подъёме. Доярки радостно переглядывались. Украдкой посматривали на Галину Максимовну. Галина Максимовна делала вид, что ничего не замечает и ничего не хочет видеть. Однако подвернувшуюся в удобный момент Анфису остановила в узком проходе возле стены.

— Скажи, ради Бога, что происходит?

Анфиса протиснулась боком возле Галины Максимовны и пошла себе дальше, пританцовывая и напевая:

— Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь…

Повернувшись к Галине Максимовне, дурашливо наклонилась и высунула язык.

— Детский сад, честное слово, — проговорила Галина Максимовна. — Я вам что, девочка? Устроили со мной игру в кошки-мышки.

Анфиса рассмеялась.

— Я ж тебе вчера сказала, что приходил дед Мороз. Чего тебе ещё надо?

— Какой дед Мороз? Что ты глупости-то городишь?

— Самый обыкновенный дед Мороз. — Анфиса опять покраснела, вспомнив этого деда, и Галина Максимовна почувствовала, что дед Мороз-то судя по всему, как раз необыкновенный, а какой-то особенный.

— Мужчина, что ли?

— Уж коли дед Мороз, значит мужчина.

— Кто он?

— А подумай. — И пошла дальше, пританцовывая и напевая старую лирическую песенку: «Сорвала я цветок полевой…»

Галина Максимовна обозлилась.

— Да пошли вы все к чёрту! — сказала она в сердцах.

Галина Максимовна пошла по магазинам. Сначала хотела купить печатку хозяйственного мыла и вошла в промтоварный магазин. Магазин был большой, на два продавца и возле прилавков толпилось несколько женщин. Все замерли, когда Галина Максимовна переступила порог и вошла в зал. Её появление на людях произвело эффект во сто крат более сильный, чем в тот день, когда она после посещения дочерьми продавщицы Ольги Мартыновой шла по улице и все глазели на неё. Правда, тогда глазели все от мала до велика, а теперь столбняк при виде её хватил только взрослых, но такого она не то что не ожидала, представить не могла ни наяву, ни в кошмарном сне. На её приветствие не все и ответили. Язык кое у кого отнялся. Галина Максимовна сделала вполне резонный вывод, что о. ночных посещениях фермы таинственным человеком стало известно всему селу. Но она никак не могла взять в толк, почему такой эффект. Что тут особенного? И, разозлившись ещё более, сунула мыло в сумку и вышла из магазина. В продовольственный не пошла, хотя надо было купить хлеба. В продовольственном обычно полно народу. Пошла в правление колхоза — удостовериться — везде ли будет такая реакция при её появлении на людях.

Впереди виднелся одноэтажный длинный дом, в котором размещалась контора правления колхоза, и Галина Максимовна остановилась и в нерешительности поглядывала на стенды, украшающие фасад конторы. Если колхозники встретят её также как деревенские бабы в магазине, то на душе будет совсем скверно. Но через несколько дней зарплата, и все равно идти. Так уж лучше сразу огорошить всех, кто там предрасположен к столбняку, а потом в день получки всё-таки будет хоть какая-нибудь разрядка. Меньше испортят настроение в радостный день. И Галина Максимовна пошла дальше, имея хороший повод: одна из её подопечных коров где-то наступила на острый предмет и захромала. Нужен ветеринар. Бригадиру в связи с катавасией забыла сказать, а теперь очень кстати вспомнила об этом.

В конторе было людно. Зимой, когда колхозникам делать особенно нечего, они любят собираться здесь, дымить табаком и вести неторопливые разговоры. Для них это место — нечто вроде дневного бесплатного клуба. Одни приходят, другие уходят, все обмениваются новостями, угощают друг друга сигаретами, — время идёт. В конторе были одни мужики. Накурили так, что хоть топор вешай. Столбняк никого из них не хватил и даже разговоры не прекратились, когда вошла Галина Максимовна, но все они лукаво переглянулись между собой, и она это заметила. Спросила ветеринара. Сказали, что не видели.

Галина Максимовна прошла дальше и остановилась возле двери председателя. Спросить про ветеринара можно и у него. Председатель колхоза Кузьма Терентьевич Олейников весьма уравновешенный человек. Никто так не владеет собой как он. Он тоже наверняка все знает — второй день идёт свистопляска. Галина Максимовна была уверена, что уж он-то ничем не выдаст себя и своим спокойствием хоть немного просветлит её душу. Она решила войти к нему в кабинет и тихонько постучала.

— Войдите.

Галина Максимовна открыла дверь и увидела в кабинете двоих — председателя и зоотехника, и сердце у неё ёкнуло, потому что не ожидала увидеть их вместе и не хотела в такой ситуации иметь дело с обоими.

— Заходите смелее, — сказал Олейников и, как показалось Галине Максимовне, слегка улыбнулся. — Что вы в дверях застряли? Проходите.

Шитиков сидел за столом напротив председателя и, обернувшись, смотрел на Галину Максимовну во все глаза.

Галина Максимовна сделала несколько робких шагов и сказала:

— Я ветеринара ищу. Корова что-то захромала. Наверно на гвоздь наступила или порезалась чем.

— Хорошо, — сказал Олейников. — Я сегодня же его пошлю.

— Да, — сказала Галина Максимовна. — Надо сегодня же. А то получается, что и доярка хромая, и коровы хромые. Горе, а не группа.

— Ну, не прибедняйтесь, — с улыбкой произнёс председатель. — Нам хорошо известна обстановка в вашей группе.

Шитиков осклабился и стал чесать в затылке. Чувствуя, что сболтнул лишнее, Олейников тоже смутился.

— Извините, — сказал он и слегка порозовел.

У Галины Максимовны сердце аж зашлось от этих слов и ещё более красноречивых жестов. Нечего сказать, просветлили душу! Галина Максимовна поспешно раскланялась и вышла из кабинета.

Она шла домой закоулками, чтобы не привлекать внимания, и лихорадочно снова и снова перебирала в памяти всех поселковых мужиков, которые не живут с жёнами на почве пьянства или чего другого, которые прибыли сюда холостяками и которые извечные бобыли. Соображала, кто из них начал ухаживать не очень смело, но весьма эффективно.

Опять полезли в голову Василий Жилкин и колхозный водовоз Сандаренкин. Его имени даже никто не знает. Сандаренкин да Сандаренкин. Все так и зовут — Сандаренкин. Живёт в хомутарке на конном дворе. Ни разу в жизни не мылся в бане. Говорят, вообще не моется. Бабы своих неряшливых шалопаев если гонят в баню, то обязательно со словами: «Шею и ноги как следует мой, зарос грязью как Сандаренкин». Нет этот вариант исключается. Человек, перевозящий ежедневно тонны воды и ни разу не плеснувший ни одной капли себе на лицо, человек с устоявшимися привычками — за шестьдесят с лишним лет ни разу не побывавший в бане, ни на какое сватовство не пойдёт. Остальные мужики, которых вспомнила, не лучше этих двоих.

Так кто же таинственный поклонник несчастной покалеченной женщины? Кто вздумал нарушить её покой? Кто из этих охламонов так бесцеремонно и неожиданно вторгся в её жизнь, налаженную с величайшим трудом после страшных потрясений? А может быть эти охламоны вовсе и ни причём, а всё-таки Сурков? Сурков всегда в передовиках, лучший вздымщик леспромхоза, и когда начинается сезон по сбору живицы, за ним никто не может угнаться. И соответственно — заработки. То-то доярки радуются. Неужели Геннадий? Свежо предание, но верится с трудом. Вряд ли он бросится на женщину с физическими недостатками, хотя и не врождёнными, а появившимися после операции, — на калеку, да ещё с обузой. Двое ребятишек всё-таки. Ну, а если предположить, что он. Что из этого? Да ничего. Всякие разговоры о сватовстве и замужестве вообще исключаются даже если земля будет гореть под ногами. Напрасно доярки думают, что если он с деньгами, то и осчастливит её. Нет уж, лучше она дневать и ночевать будет на ферме, а за Суркова не пойдёт. А может быть вовсе это и не он приходил? Кто ещё в посёлке с тугой мошной? Кто же такой мог прийти? Ну кто же? Стоп… Галина Максимовна остановилась. Её мгновенно бросило в жар. Она поставила на землю сумку, в которой была единственная покупка — печатка хозяйственного мыла, и несколько минут стояла тяжело дыша и приводя свои мысли в порядок.

На окраине села, за речкой, у самой опушки леса жил бобылём коренастый старик с пышной окладистой бородой, которого знала вся округа. К нему часто приезжали люди. Приезжали осторожно. С оглядкой. И не только из соседних деревень и сел. К нему приезжали из других районов и даже из областного центра. Везли заказы. Это был специалист экстра-класса по кожевенным и меховым делам. Звали его Тихон Петрович. По фамилии его никто не называл даже из высокого начальства, и все привыкли называть по имени и отчеству, хотя, разумеется, у него была и фамилия — Матвеев. Официально он числился представителем конторы «Заготживсырье», которая находилась в райцентре. В его обязанности входило скупать у населения посёлка и близлежащих сел и деревень шкуры крупного рогатого скота, овец и свиней, шкурки кроликов и охотничьи трофеи, а также кости, рога, копыта и т. п.ценное сырье. Скупать и отправлять в город, в контору «Заготживсырье». Но не все шкуры и шкурки шли по назначению. Кое-что оседало в мастерской Тихона Петровича. Хотя отпущенный сверху план Тихон Петрович выполнял и документы его всегда были в полном порядке. Кроме того к нему тайно везли собольи и ондатровые, песцовые и норковые меха. И он выделывал их любо дорого посмотреть. И брал за работу не очень много, потому что принимал заказы только у тех людей, или по рекомендации тех людей, которые в случае чего могли оказать влияние на соответствующие инстанции и не допустить катастрофы. Участковый уполномоченный Замковский хорошо знал эту бендеровскую контору «Рога и копыта». Знал что за ней кроется. Было время, когда пытался ловить его с поличным и составлял протоколы. Даже арестовывал и отправлял под конвоем в город дважды, но оба раза Тихон Петрович тут же возвращался домой и принимался за работу.

Вот о ком вспомнила Галина Максимовна. Вот кого забыли с Людмилой Васильевной включить в обойму «женихов». Он появился здесь несколько лет назад один, без семьи, и всё время живёт бобылём. Этот старик видимо, и есть дед Мороз, о котором тарахтела и напевала на радостях Анфиса. Широкая, окладистая, но не белая, а с проседью борода, возраст — всё сходится. Дет Матвеев и есть дед Мороз. Больше некому. Он был не так чтобы совсем глубокий старик. Около семидесяти. Чуть постарше водовоза Сандаренкина. Но если учесть, что Галине Максимовне шёл тридцать пятый год, то он всё равно ей в отцы годился. Неужели он? Ведь человек не в ладу с законом — об этом все знают. И вообще тёмная личность. Кто он? Откуда? Почему обосновался здесь? Никто же о нём ничего не знает кроме того, что первостатейный мастер своего дела. Как он мог взволновать доярок? Не может быть, чтобы все были алчны до такой степени, что, поставив себя на место Галины Максимовны, обрадовались за неё и даже пожелали счастья. Какое с ним может быть счастье? Сиди и трясись каждую минуту, что вот приедут, арестуют, опишут имущество и конфискуют все до нитки. Нет уж. Если наступит такая крайность, что вопрос будет касаться жизни и смерти её детей и придётся выбирать кого-то из этих двоих — деда Матвеева или ловеласа Суркова, она всё-таки выберет Суркова. Стиснет зубы, но стерпит. А этого деда Мороза, т. е. деда Матвеева, боится пуще змеи гремучей. Просто физически боится. Так ей вот и кажется, что можно задохнуться от его густой пропахшей кожами бородищи.

Придя домой, Галина Максимовна начала сомневаться в своих аргументах насчёт старика и гадала теперь кто из этих двоих — кожевник Матвеев или вздымщик Сурков ходит по ночам на ферму и навлёк на неё новые неприятности. И всё-таки вероятнее всего — кожевник. С возрастом, наверно, началась бессонница. Да и дряхлость не за горами. От бессонницы и страха за своё одиночество на закате жизни решил обзавестись молодухой, чтобы было кому воды подать, когда станет совсем немощным. Да и способ ухаживания как раз подстать человеку робкому, какому-нибудь старику, который не уверен в себе.

Эти два возможных варианта, вернее сказать, два холостяка прочно засели в голове, и Галина Максимовна весь день терялась в догадках, отдавая предпочтение то одному варианту, то другому. После вечерней дойки, во время которой доярки загадочно улыбались и весело подмигивали Галине Максимовне, но так ничего и не сказали, она не выдержала и послала Нинку на разведку.

— Сходи к ребятам из своего класса и узнай, что говорят обо мне, — сказала Галина Максимовна дочери. — Опять какую-то сплетню пустили.

— А к кому идти? — спросила Нинка.

— Да к кому хочешь. Только своих подружек и ребят ни о чём не спрашивай. А то подумают, что я переживаю и специально послала. Приди, поговори об уроках, о домашнем задании, между делом послушай о чём взрослые говорят, и дальше иди. Поняла?

— Поняла.

Долго ждала Галина Максимовна свою дочь с разведданными. В девятом часу, наконец, заявилась.

— Ну что?

— Ничего, — ответила Нинка. — Куда не приду, все чай наливают, угощают вареньем да печеньем. Пока за стол не усадят, не отпускают.

— У кого была-то?

— У Орловых, Аксёновых и Сорокиных.

— Больше никуда не ходила?

— Нет, — ответила Нинка и схватилась за живот. — Не могу больше. Брюхо уже трещит от чаю.

— А что говорят-то?

— Ничего не говорят. Сядут со мной за стол, смотрят как пью чай, и улыбаются.

У Галины Максимовны опустились руки. Вот это была загадка. Всем загадкам загадка. Из-за баламута Суркова или деда Матвеева оказывать знаки внимания её дочери? Теперь Галина Максимовна вообще уже ничего не могла понять.

— А ребятишки что говорят?

— Ты же не велела их спрашивать, — ответила дочь.

Галина Максимовна ушла в свою комнату и стала ходить из угла в угол.

— Нет, надо самой развязывать этот Гордиев узел, — сказала она вслух и взяла со стола будильник. Завела его на двенадцать часов ночи и легла в постель, надеясь хоть немного вздремнуть до полуночи. Но сон не шёл. Ворочалась с боку на бок и теперь уже злилась не только на всех и все, но и на самое себя — за то, что не могла никак уснуть.

Ровно в двенадцать зазвенел будильник. Галина Максимовна заглушила его, нажав кнопку, быстро встала и надела платье. Немного поразмышляла что надеть сверху. У неё было три вида одежды: рабочая — кирзовые сапоги и телогрейка; будничная — валенки и старое пальто; праздничная — модельные сапожки и новое пальто. Суркова можно встретить и в рабочей одежде, потому что разговор будет короткий: «Гена, поставь на место вилы и иди с Богом. И больше никогда не приходи. Ничего у нас с тобой не получится. И все. И точка». С дедом Матвеевым посложнее. Тут рубить с плеча как-то неловко. Пожилой человек всё-таки. Нужна дипломатия. Надо сказать так, чтобы понял, что ни о каком устройстве семейной жизни с ним не может быть и речи, и в то же время не обидеть старика. Дипломатия — дело непростое. Галина Максимовна пока и начальных слов не придумала. А где дипломатия, там и смокинги. Но молочная ферма — не президентский дворец. Для переговоров с дедом Матвеевым сойдёт и будничная одежда. И Галина Максимовна надела валенки и старенькое пальто.

Хотя было за полночь, и вся деревня безмятежно спала, Галина Максимовна шла на ферму крадучись, огородами, чтобы случайно не встретить своего поклонника и не спугнуть раньше времени, если вдруг он тоже заявится среди ночи. Она вошла в коровник с заднего хода, с противоположной стороны от того места, где расположены кормокухня и красный уголок. На кормокухне обычно отдыхает дежурный ночной скотник, а в красном уголке — дежурная ночная доярка. Сегодня дежурит Маргарита Куликова — бойкая на язычок и дошлая баба. С ней особенно не хотелось встречаться. Галина Максимовна спряталась в закутке из досок, в котором хранится солома для подстилки. Сквозь щели между досок хорошо просматривалась вся ферма. Ночное освещение вполне достаточное, чтобы узнать человека, когда он подойдёт к группе коров, закреплённых за Галиной Максимовной, и начнёт работать. Соломы в закутке было навалено много, особенно в переднем углу, и Галина Максимовна у самой стенки приготовила себе наблюдательный пункт и легла на живот так, чтобы перед глазами была щель. Устроившись довольно удобно, она стала ждать, когда скрипнет главная входная дверь. Гадать больше не хотелось. Все равно кто придёт. Лишь бы скорей пресечь это дело да идти домой и хоть немного отдохнуть перед утренней дойкой. Хорошо, что взяла с собой ручные часы. Посмотрела. Половина первого. Лежала не шевелясь. Смотрела на своих коров. Некоторые стояли, тыкались мордой в автопоилки или в пустые кормушки и собирали последние соломинки. Но большинство лежали и, зажмурив глаза, жевали жвачку. Час ночи. Никого. В половине второго, в два — тоже никого. Было тихо. Немного страшно. Особенно когда где-то возле ног тихонько зашуршала солома — пробежала мышь. Напряжение нарастало. Вот-вот таинственный человек должен появиться, если вообще сегодня придёт. Надо срочно готовить слова для деда Матвеева, а в голову ничего путного не приходит. Почему-то одолевает волнение. В половине третьего главная входная дверь скрипнула, и сердце у Галины Максимовны вдруг сжалось от страха. Она приникла к щели. Вздохнула с облегчением. Вошёл дежурный ночной скотник. С сонным видом он прошёл по всему корпусу и ушёл досыпать, оставив входную дверь открытой. Галина Максимовна начала нервничать и поглядывать на часы через каждые пять минут. Три часа. Никого.

— Что такое? — вполголоса сказала Галина Максимовна. — Неужели не придёт?

Половина четвёртого.

Вдруг услышала громкий радостный голос Маргариты.

— Здрасте! Говорят, те раза вы тоже приходили в это время.

— Да, я за час успеваю, — раздался мягкий мужской баритон.

Галина Максимовна приникла к щели.

— Проходите. С чего будете начинать?

— Сначала загружу брюкву. Пока моется, натаскаю сена.

— Правильно.

Таинственный человек начал кидать брюкву в моечную машину. Слышалось постукивание. Наконец машина заработала.

— Вот вам вилы, — сказала Маргарита. — Сено знаете где?

— Знаю.

Галина Максимовна не видела их, но через оставленную открытой дверь хорошо слышала их голоса.

Вот они вошли в коровник. Маргарита и второй человек — издалека не разобрать кто.

Галина Максимовна встала со своей лежанки и тихонько, чтобы не слышно было её шагов, попятилась вглубь закутка, в самую тень, где её совершенно не было видно, а она могла видеть в щели Маргариту и незнакомца. Когда они подошли ближе, Галина Максимовна узнала его. Всмотрелась, убедилась окончательно и как стояла так и села на солому… Завадский работал споро. Маргарита заглянула в дверь, подошла к нему величавой походкой и завязала разговор.

— Как дела, Виталий Константинович?

— Идут помаленьку, — улыбнулся педагог, орудуя вилами и собирая с пола клочки люцерны, обронённой животными из переполненных кормушек. — Знаете, — сказал он. — В первый день я забыл спросить, а вчера дежурная доярка какая-то стеснительная, неразговорчивая попала.

— Раиса Садыкова.

— Ну, неважно. Я хотел спросить: она сильно устаёт?

— Кто? Максимовна?

— Да.

— А как вы думали? Это ведь не с болонкой на диване возиться. Тридцать коров надо вовремя накормить, вовремя подоить.

Виталий Константинович достал из кармана телогрейки носовой платок и вытер лицо. Хорошо размялся, до пота. Одет он был по рабочему, но выглядел весьма опрятно. Новая из светлого сатина телогрейка; поношенные, но ещё вполне добротные чёрные бостоновые брюки заправленные в кожаные сапоги, голяшки которых оторочены собачьим мехом. На голове ондатровая шапка.

— Что? Устали? — спросила Маргарита, когда он вытирал платком лоб.

— Немножко. — Завадский спрятал платок в карман и снова начал работать.

— Вот. Будете знать, как достаются нам денежки.

— Но и почёт — тоже!

— А! — махнула рукой Маргарита. — Только и слышишь: «Почётная должность — животновод». «Животноводство — ударный фронт»… А толку-то?.. Как мы были людьми второго сорта, так и останемся всегда.

— Напрасно, Маргарита Филипповна так думаете. Только невежды могут считать вас людьми второго сорта, — ответил Завадский. — Доярка — главная профессия России. — Виталий Константинович выпрямился, повернулся к Маргарите. — Русь испокон века стоит на этом. Есть коровка — будет и молочко. Есть молочко — будет и жизнь… Татары во время своего нашествия стремились полностью уничтожить Русь. Убить все живое. Спалить все до тла… Но где-то кто-то успевал загнать в густой лес корову. И скрыться сам вместе с этой коровой и ребёнком. Допустим, что это была молодая расторопная женщина. Чаще всего так и было. Потому что мужчины воевали, как правило, складывали свои головы на поле боя… И корова в лесу, в глухой чаще для беглецов была единственной кормилицей.

И Русь таким вот образом, представьте себе, выжила… И не только выжила. Стала великой державой.

— Интересно, — удивилась Маргарита. — Я не знала… Даже в школе об этом не слышала. Откуда у вас, Виталий Константинович, такие сведения?

Завадский улыбнулся. Бросил сено в кормушку.

— Я — историк, — сказал он, опершись на вилы. — Стараюсь заниматься своим делом добросовестно.

— Извините, Виталий Константинович, за нескромный вопрос. Вы специально так рано встаёте?

— Я вообще рано встаю, — ответил он. — Привычка рисовать по утрам. Создаю себе настроение на весь день. Ну, разумеется, не так рано, как в эти дни, но в общем-то мне не привыкать. Не знаю как относится к этому Галина Максимовна, но я хожу сюда с удовольствием. Хорошая разминка по утрам — великое дело. Это и настроение, и здоровье, и аппетит — все сразу.

— А она к этому никак не относится, — сказала, хохотнув, Маргарита. — Она не знает, что это вы.

Виталий Константинович посмотрел на доярку в недоумении.

— Не знает, — повторила Маргарита. — Мы сговорились держать пока в секрете. Пусть сама вас увидит здесь. Но долго она не выдержит. Подкараулит вас здесь не сегодня завтра. Берегитесь, Виталий Константинович!

— Да-а, — задумчиво произнёс Завадский. — Нехорошо получается. Я был уверен, что она знает. Подумал: возражений нет, значит можно приходить.

— Вы шибко-то не переживайте. Мы все за вас. Вот сколько Нас есть тут доярок, все как одна — за вас. В случае чего в обиду не дадим.

— Ну спасибо.

— Не переживайте, — уверенным тоном сказала Маргарита. — Всё будет хорошо. Ну, я побежала. Надо солому запаривать…

Маргарита быстро пошла по коридору в сторону кормокухни.

… Галина Максимовна легла в постель. К голове приложила свёрнутое в несколько рядов мокрое полотенце.

Пришла Людмила Васильевна.

— У тебя, что, мигрень? — спросила подруга, входя в комнату.

— Мигрень, — ответила Галина Максимовна.

— Вот не будешь шляться по ночам. — Людмила Васильевна присела на стул возле кровати. — Что же ты говорила, что Завадский не придёт больше? Пришёл… Вся деревня гудит как улей. Обсуждают вас. Вот доярки до чего ушлый народ! Устроили всё-таки вам встречу в коровнике…

— Ничего не устроили… Я сидела в закутке, пока он не ушёл.

— А чего люди болтают? Говорят, Маргарита застукала тебя там… Позвала Завадского.

— Врут все. Я сама вышла к Маргарите, когда он ушёл.

— Значит, ты с ним не разговаривала?

— Не о чём мне с ним разговаривать.

— Дура ты дура! Такого мужика поискать надо. Выходи за него. Пока не раздумал. Годичный траур соблюла. И по мужу. И по сыну. Чего тянуть, если такой мужик подвернулся. Ты, говорила, скоро у Любки день рождения. Пригласи гостей. Его пригласи. Я помогу стол накрыть. Пора выгонять из дома злого духа. Жизнь состоит не из одних поминок.

Дежурная доярка Евдокия Муравьёва сидела за столом, заваленным журналами и газетами, и дремала.

Из часов выскочила кукушка и прокуковала пять раз.

Евдокия встрепенулась. Встала из-за стола и ринулась на своих длинных ногах — ходулях в сторону кормокухни.

В кормокухне несколько мужиков — мужья доярок — сидели и курили на лавках. Ввалился ещё один здоровенный, широкоплечий, в огромной лисьей шапке.

— Здорово, архаровцы!

— Здорово, Петро! — весело ответили мужики. — И ты — тоже? Ха-ха! Но, молодец!

— По приговору народного суда! — оскалил зубы Петро.

— Не приговор, а частное определение, — поправил его пожилой тощий мужичок, муж Марьи Дмитриевны. Добавил дружелюбно: — Дубина стоеросовая.

— Ну всё равно. Теперь уж мне никто не скажет, что я не уважаю свою Анфису. — Петро состроил рожу и развёл руками.

Мужики засмеялись.

— А где она, Анфиса-то? Спит или поднялась?

— Поднялась.

— А чё ей делать теперь такую рань?

— Шти варит.

— Моя тоже стряпню затеяла. Хоть пирогов с грибами поем… в кое веки.

— О, Евдокия! — воскликнул Петро, когда доярка вошла в кормокухню. — А ты чё тут? Васька твой где?

— Дежурю, чё… Дома Васька.

— Шти варит? Взрыв хохота.

— Ага. Как раз, — ворчала Евдокия, подкручивая вентиль кормозапарника. — Будет Васька шти варить.

— Гони его завтра сюда поганой метлой.

— Придёт. Никуда не денется. Все так все. Чё я буду тут одна среди вас…

— Ну ладно. А чего тут делать-то, мужики? С чего начинать?

— А вон корзины в углу. Самая большая — твоя. Нагружай её брюквой, взваливай на горбушку, и — пошёл вдоль по питерской.

— Помыть надо сначала брюкву, — строго сказала Евдокия.

— Эх, была не была! Где она, эта брюква?

— Вон у входа навалена, — сказала Евдокия. — Целая гора. Шёл не видел, что ли?

— А где Завадский. Сбаламутил нас, а сам — в кусты?

— Здесь Завадский. В коровнике. С Галиной Максимовной.

— А чё они там делают?

— Трудятся.

— В каком смысле?

— В прямом.

— А я думал — в переносном. У них ведь, говорят, вторая молодость.

— А тебе завидно?

— Конечно, завидно. У меня и в двадцать лет такого не было. Пришёл из армии: здорово, Анфиса! — Здравствуй, Петя — Пойдёшь за меня? — С большим удовольствием. — Петро опять под дружный смех скривил рожу. — Вот и все дела.

Вошли бригадир Бархатов и фуражир Наумов — весь в муке, как мельник.

— Ну, мужики, — сказал Бархатов. — работать так работать. Нечего тут дымить. Копоти и так хватает.

Мужики как по команде встали со своих мест, побросали окурки в мусорное ведро.

Галина Максимовна и Завадский стояли возле наполненных сеном кормушек. Завадский воткнул вилы в деревянный пол и опёрся на черень. Галина Максимовна ворошила сено руками. Из одной кормушки, в которой слишком много, перекладывала в другую, в которой поменьше.

Дверь кормокухни открылась, и оттуда высыпали мужики с вилами в руках.

— Да, — сказала Галина Максимовна, глянув искоса на Завадского. — С вами, Виталий Константинович, не соскучишься. Организовали все это хорошо, честное слово, — душа за баб радуется. Но надолго ли?

— До начала полевых работ, — ответил Завадский. — А потом после уборки урожая, если к тому времени транспортёр ещё не поставят, снова на ферму. Помогать своим жёнам. Все равно всю зиму лежат как сурки… Помочь своей жене в тяжёлой работе — это же так естественно. Я удивляюсь, что раньше никому им в голову это не пришло.

Афанасий, оглядываясь воровато, возился в огороде на тропе, которая вела к ферме. Что-то спрятал в ямку, присыпал сверху землёй, прелыми листьями. Поднялся, наконец. Огляделся вокруг и быстро пошёл по тропе к ближайшему дому. Скрылся за углом. Из-за угла посмотрел на тускло освещённые окна фермы.

Завадский шёл с фермы по тропинке через огород. Вдруг — щелчок под ногой. Виталий Константинович вздрогнул всем телом и медленно опустился на землю, взвыв от боли. Отдышался. Приподнял ногу, которая попала в капкан. Капкан с проволокой. Проволока привязана к ближайшему столбу изгороди.

Подошёл Афанасий с ружьём. Уставился на Завадского, как удав на кролика. Глаза их встретились. Завадский не выдержал ледяного взгляда. Опустил голову, Афанасий пошёл прочь.

— Ты что делаешь, подлец, — выдохнул вслед ему Завадский.

Афанасий резко повернул назад, подошёл вплотную и приставил ружье к виску Завадского.

— Я тебе сейчас не то сделаю.

Завадский под дулом ружья закрыл глаза, но нашёл в себе силы заговорить:

— Стреляй.

— Прямо сейчас?

— Стреляй прямо сейчас.

— Застрелю как собаку! Кто тебя просил таскаться по ночам на ферму?

— Никто. Сам догадался.

— Ну — короче. Даёшь слово, что не появишься больше здесь? Отвечай! Даёшь слово?

— Нет.

— Значит, не отстанешь от Галины?

— Но… С какой стати?

— Я молюсь на неё уже пятнадцать лет! Ещё с тех пор, когда и духу твоего тут не было! Понял?

— Понял.

— Я люблю её! Предупреждаю: с огнём играешь.

— Ты — чокнутый. Тебе лечиться надо.

— А ты — умный? В мозгах извилин много? Да? Хотелось бы посмотреть на твои мозги собачьи. Жаль, картечь разнесёт их по всему огороду. А может они у тебя из чистого золота? А? Так я не поленюсь. Соберу их в поганое корыто. Отнесу на приёмный пункт.

— Дурак! Галины не видать тебе как своих ушей. Даже если убьёшь меня. А не убьёшь, она сегодня же станет моей женой.

— Она тебя пригласила сегодня?

— Ага. Пригласила.

— Но ты не доживёшь до вечера.

— Доживу.

— Сейчас сдохнешь как бешеная собака.

— Я ещё тебя переживу.

Афанасий размахнулся ногой и носком кирзового сапога ударил Завадского по лицу. Кровь хлынула из носа и рта. Завадский прикрыл ладонью лицо.

— Сейчас я не буду тебя казнить, — срывающимся голосом произнёс Афанасий. — Но знай, ты приговорён. Если сегодня подойдёшь к Галининому дому и сделаешь хоть один шаг к ней во двор… Хоть один шаг!.. Этот первый твой шаг будет последним. Так и знай. Понял? На, паскуда! — Афанасий ещё раз пнул Завадского в лицо.

Галина Максимовна шла домой по той же тропинке, по которой шёл Завадский. Она увидела его, сидящего на земле. Подошла. В этот момент он высвободил кое-как ногу, но остался сидеть на земле. Он был весь в крови.

— Что случилось? — Галина Максимовна оцепенела.

Виталий Константинович поднялся с земли, отбросил капкан в сторону.

— Вот кто-то видимо решил, что тут волчья тропа. Поставил капкан на волка, а угодил в него я… Случайно, — сказал Завадский шутливым тоном.

— Это не случайность. Я знаю кто это сделал. Вы подрались?

— Нет, мы не дрались. Немножко поспорили о высоких материях.

— Ну что ж, — вздохнула Галина Максимовна. — Опять тюрьма…

— Зачем тюрьма?

— Конечно. А что! Прощать ему такие выходки. Я пойду в свидетели. Напишу заявление.

— Не надо ничего писать. Это наши мужские дела. Сами разберёмся.

— Ой, господи! На кого вы похожи! Идёмте скорее ко мне. Отмыться же надо!

— Да, — согласился Завадский. — К счастью ваш дом близко. Педагогу в таком виде идти по селу не совсем прилично.

— Идёмте скорее.

И они пошли. Виталий Константинович слегка прихрамывал.

Афанасий спрятался за углом и слышал весь разговор. Пошёл следом за ними с ружьём наперевес: стволы направлены чуть вниз, приклад под мышкой.

Галина Максимовна и Завадский вошли в дом. Виталий Константинович разделся и пошёл к умывальнику. Галина Максимовна дала ему свежее полотенце. Принесла из комнаты домашнюю аптечку. Виталий Константинович, вымывшись, вытер лицо полотенцем, сел на стул поближе к окну. Галина Максимовна стала накладывать лейкопластырь на раны. Когда залепила последнюю ранку, из детской комнаты вышли Нинка и Любка. Поздоровались. Виталий Константинович ответил им. Слегка сконфузился.

— Что делать с вашей рубашкой, — спросила Галина Максимовна. — Вся запачкана. Земля откуда-то. — Спросила шёпотом: — Он что, пинал вас?

— Пойду стираться домой, — уклончиво ответил Завадский.

— В таком виде?

— Ничего. Я какой-нибудь шарфик у вас одолжу до вечера. Замотаю шею, и незаметно будет. Есть шарфик?

— Конечно есть. . Нинка подошла к Завадскому.

— Не уходите, Виталий Константинович, — сказала она. — Я постираю вашу рубашку… Можно?

В ясных голубых глазёнках её, поднятых кверху, святая простота, неподдельная искренность.

— Ну что ж, — Завадский ласково улыбнулся. Глаза его заблестели. Даже немножко навернулись слёзы. — Я рад, если так. Как вы, Галина Максимовна?

— А что я? — растерялась мать. — Если хочет, пусть стирает.

Нинка повернулась к сестре.

— Люба, приготовь гладильную доску! Принеси утюг!

Любка стремглав бросилась выполнять просьбу. Галина Максимовна удивлённая, потрясённая стояла посреди комнаты. Она вдруг обмякла, опустила голову.

Пока Любка искала в комнате гладильную доску и утюг, здесь, в прихожей, стояла тишина. Завадский смотрел на Галину Максимовну, затаив дыхание. Она молчала, но напряжение возникшее между ними в сей роковой миг, достигло наивысшей точки.

— Вот и решилась ваша судьба, — сказала она еле слышно. Подняла глаза на Завадского, который не верил своему счастью, и добавила твёрдым голосом: — Снимайте рубашку…

В соседнем доме между Марфой Николаевной и Афанасием происходил тяжёлый разговор.

— Ирод ты! — кричала старуха. — В кои веки пригласили как человека в гости, так будь же человеком-то!

— Она тебя пригласила, а меня — так, для виду, — ответил Афанасий. — И тебя бы не пригласила, если б не смотрела за домом, за хозяйством. Не помогала поминки делать.

— А ты что, не помогал?

— Я сказал не пойду, и точка! И заглохни на этом… Собирайся и иди одна.

— А ты куда навострился?

— На охоту.

— На какую охоту?

— На такую…

— По тюремной похлёбке соскучился? Афанасий не ответил.

Галина Максимовна стояла возле сдвинутых обеденных столов, накрытых белыми скатертями. Протирала полотенцем фужеры и ставила их к тарелкам.

Вошёл Афанасий. Вошёл как-то непривычно медленно, несмело, как петух входит с оглядкой в незнакомое жилое помещение, если дверь открыта.

Галину Максимовну этот хоть и званый гость, но слишком ранний, встревожил, но виду старалась не подавать. Продолжала своё дело.

Афанасий сел на стул возле двери.

— Готовишься? — спросил он.

— Готовлюсь.

— Гостей ждёшь?

— Жду. И ты приходи. И Марфе Николаевне скажи, чтоб не опаздывала. Я ей уже говорила, но ты ещё напомни.

— Ладно, напомню. Помолчали.

— Учителя позвала? — спросил Афанасий.

Галина Максимовна ответила не сразу. Она по-прежнему протирала фужер, но движения её стали медленны и скованны.

— Позвала, — сказала она, наконец. — Зачем избил его? Это нечестно. Поймать в капкан, а потом бить безоружного.

— Пусть скажет спасибо, что легко отделался… Ишь какой шустрый! Мы с Павлом привезли, установили всю мебель. Корячились, собирали кровать. А этот конь будет валяться на ней?! Пока я жив, этому не бывать. Я его между прочим предупредил: застрелю! Сегодня же прикончу, если сунет сюда свой нос.

Галина Максимовна покрылась пятнами. Дрожащей рукой поставила фужер на стол.

— Ну что ж, — сказала она. — Стреляй и меня. Афанасий рухнул на колени.

— Не доводи до греха, Галина! Люблю я тебя. Не могу больше жить так. Что же мне делать, если снишься кажду ночь. О, Боже мой! — Афанасий заплакал. — Ну подскажи ради Христа, что делать… Я ведь и сам не рад, что наваждение такое на меня Бог послал. Я не вижу другого выхода, окромя как убить этого молдавана.

— Всё равно я не выйду за тебя, Афанасий. Хоть стреляй из ружья. Хоть на куски режь. — Лицо Галины Максимовны сделалось каменным.

Афанасий привычным движением сорвал с головы шапку и, уткнувшись в неё, готов был забиться в истерике.

— Встань, Людмила Васильевна идёт, — сурово сказала Галина Максимовна.

Хлопнула калитка.

Афанасий наспех вытер лицо шапкой и поднялся.

— Я пойду сейчас в лес. Повешусь.

Подруга вошла с целым ворохом посуды в руках. Афанасий шмыгнул в дверь как паршивый бездомный пёс, отовсюду гонимый.

— Что это он? — спросила Людмила Васильевна.

Виталий Константинович, залепленный лейкопластырями, но в праздничном одеянии с рюкзаком, перекинутым через плечо, подошёл, насвистывая и слегка прихрамывая, к дому Галины Максимовны.

Из чердака дома Бобылевых, который стоял по-соседству, высунулась двустволка.

Виталий Константинович увидел ружье. Остановился. До калитки на глазок шагов пять. Он снял с плеча рюкзак, поднял его на уровень своей головы, но так, чтобы прикрыть им и верхнюю часть грудной клетки. Быстро пошёл вперёд. Только хотел открыть калитку, она вдруг распахнулась, и навстречу вышли Нинка и Любка.

Афанасий опустил ружье.

Завадский, радостно улыбаясь, вошёл в ограду и стал подниматься на веранду.

Нинка и Любка стояли в проёме калитки, загораживая собою учителя. Смотрели ему вслед.

— Что он принёс? — спросила Любка.

— Не знаю, — Нинка пожала плечами.

— Пойдём посмотрим.

— Нам что было сказано? — Нинка строго посмотрела на сестру. — Идти за тарелками. Пошли!

Любка ещё раз посмотрела вслед Завадскому.

Афанасий, приготовившийся стрелять с колена, аккуратно спустил взведённые курки. Положил ружье рядом с собой. Вдруг зажмурил глаза, скрючился и застонал, будто сам был смертельно ранен.

Галина Максимовна, Людмила Васильевна и Завадский собрались на веранде. Завадский начал вынимать из рюкзака бутылки с вином и ставить их на стол.

— Боже мой! — воскликнула Галина Максимовна. — Куда же столько?

— Всего-то двадцать бутылок. Это разве много… Сколько будет гостей?

— Да гостей-то много. Но ведь я тоже купила.

— Ничего. Пусть лучше останется, чем не хватит.

— Ещё и подарок…

— А как же без подарка. — Виталий Константинович, достав со дна рюкзака большой целлофановый пакет, добавил с улыбкой: — Подарок — главное. А вино — это так. Для защиты от всевозможных непредвиденных обстоятельств.

Гостей собралось действительно много. Пришли доярки с мужьями, бригадир Бархатов с женой, из колхозного начальства — Олейников и Шитиков с жёнами, из посторонних — председатель профкома леспромхоза Дементьев с женой и учительница Антонина Трофимовна с мужем, а также ближайшие соседи. Но и, разумеется, был приглашён человек, без которого не обходится ни один сабантуй в посёлке — лихой баянист Жора.

Все собрались, но за стол не садились.

— Кого ждём? — спросила Анфиса.

— Соседку, — ответила Людмила Васильевна. — Марфу Николаевну.

— Вот так всегда… Кто ближе всех живёт, дольше всех собирается. А именинница где?

— Пошла вместе с Нинкой за ней. И чего она так долго копается?

В большой комнате были сдвинуты несколько стволов. Накрывать столы помогали Маргарита и Людмила Васильевна.

Наконец заявилась соседка в сопровождении девочек. Старуха подошла к Галине Максимовне.

— Афанасий куда-то запропастился.

— Придёт. Куда он денется. — Галина Максимовна нахмурилась. — Садитесь за стол. Все уже собрались. Вас ждём.

Галина Максимовна пригласила гостей к столу. Шумно уселись. Мужики стали откупоривать бутылки и наливать вино в бокалы. Нинка с Любкой налили сладкого морсу из брусники. Единогласно выбрали тамадой Дементьева. Дементьев стоя произнёс первый тост.

— Ну вот, — сказал он, поднимая свой бокал. — Пришёл праздник и в этот дом. Как говорится, слава Богу.

Все разом оживились, повторяя, слава Богу, слава Богу!

— Не даром оптимисты говорят, — продолжал тамада: — Будет и на нашей улице праздник. Хорошая пословица. Хотя сегодня мы собрались по поводу младшенькой, — Иван Васильевич с улыбкой посмотрел на Любку, которая сидела между Нинкой и матерью и при этих словах тамады застеснялась и, съёжившись, прижалась к матери, — я предлагаю первый тост, который не слышали эти стены в течение последних двух лет, за хозяйку.

— Правильно, — сказал кто-то из мужиков. И одобрительные возгласы прокатились по обе стороны составленных впритык к друг другу столов.

— Она выдержала все напасти, вернее даже сказать — выдюжила. — Иван Васильевич окинул взглядом всех гостей будто хотел найти человека, который мог бы возразить. — И не только выдюжила. Сохранила дом и очаг. И воспитывает своих дочерей так, как дай Бог нам воспитать своих детей. За хозяйку. Прошу всех до дна. — Дементьев чокнулся с Галиной Максимовной, которая сидела поблизости, с несколькими соседями и стоя выпил вино.

Все встали со своих мест и начали чокаться друг с другом, стараясь дотянуться до Галины Максимовны. Выпили и стали закусывать.

— Я опьянела, — сказала Анфиса. — Песню хочу.

— Погоди с песней, — сказал Дементьев. — Мужики, наливайте по второй.

Мужиков упрашивать в таком деле не надо. Быстро все бокалы были наполнены.

— Теперь выпьем за здоровье именинницы, — сказал Иван Васильевич, поднимаясь со своего места. — Будь здорова, Люба. Расти большая. Продолжай и дальше радовать мать и всех нас своими успехами в учёбе. — Дементьев выпил вино и сел на своё место, поддевая на вилку скользкий небольшой белый груздочек с бахромой на краях, лежавший у него на тарелке вместе с пластиками холодного мяса.

— Закусывайте, гости, закусывайте, — угощала Галина Максимовна. — Может горячее принести?

— Ты не суетись, погоди с горячим, — сказал Дементьев, накладывая в тарелку салат с яйцом, майонезом и овощами. — Тут этого всего невпроворот. Горячее пригодится. Ещё не скоро до него дойдёт очередь. Я скажу когда подавать.

— Ну, ладно. Ешьте, закусывайте.

Гости закусывали. У многих развязались языки, и начались громкие разговоры, споры.

— Песню хочу, — решительно заявила Анфиса.

— Не-не! Погоди! — воскликнул Бархатов. Подогретый вином и хорошим настроением, он был явно в ударе. — Я хочу речь сказать.

— Ты не речь, а хороший тост скажи, — произнёс сосед, сидевший напротив.

— Ну, тост. Я и имел в виду тост. Разреши, Иван Васильевич.

— Разрешаю, — ответил Дементьев.

— Мужики, давайте нальём сначала, чтоб никто не отвлекался, когда буду говорить, — категорически потребовал Бархатов.

— Ой, батюшки! — воскликнула его жена, сидевшая рядом. — Чего уж такое сказать собрался, что все слушать должны.

— А вот такое важное хочу сказать. А ты мне не мешай.

— Начинай, Александр Егорович, у нас всё готово, — сказал один из гостей, наполняя последний бокал.

Бархатов встал, выставив вперёд огромное брюхо, на котором не застёгивались пуговицы даже крупноразмерного серого в полоску пиджака, и постучал вилкой по графину с морсом, стоявшим посреди стола.

— Прошу внимания, — сказал Александр Егорович. — Много всякого разного было на нашей ферме за прошедший год. И война была. И осада. И штурм. И чего только не было. Теперь мы все в мире и сидим за одним праздничным столом. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Тем более, что транспортёр новый, наконец, привезли. На днях начнём устанавливать. Но прежде чем сказать тост, я хочу спросить сидящих здесь председателя колхоза и главного зоотехника. Ответь мне, Кузьма Терентьевич, только честно, положа руку на сердце: ты верил, что Максимовна сможет у нас работать? Только честно.

— Нет, — ответил Олейников, — не верил.

— Ты, Гордей Игнатьевич?

— А я сразу ей посоветовал бросить эту затею, когда она принесла заявление, — ответил Шитиков. — Предложил ей работу в конторе.

— Вот, — сказал Бархатов. — И я, старый дурак, каждый день ходил к вам и докладывал: не выйдет из неё путевой доярки, не выйдет. Устаёт шибко. Разменивается по мелочам. Без конца скоблит коров этим самым… скребком железным. Чего она, думаю, их скоблит каждый день. Устроила тут парикмахерскую, понимаешь. Чистит стойла. Совсем не её работа, а скотников. Собирает каждую соломинку с полу. Горсть насобирает — в кормушку. Насобирает горсть и — в кормушку. Дойку заканчивает самой последней. Вечно шофёр молоковоза матерится — задержки из-за неё. Ну, думаю, куда это дело годится? Вот мы все трое тут — председатель, зоотехник и я. Все трое со дня на день ждали, когда она запросится на другую работу. Я уже место ей приготовил — телятницей в цех отёла. Хотел сделать её врачом нашего родильного дома… — После этих слов, как пишут в официальных отчётах, наступило «оживление в зале». — А что получилось? Сейчас весна. У многих доярок надои поползли вниз. Даже у самых опытных. А у Максимовны как было всю зиму десять литров, так до сих пор и даёт по десять литров на каждую фуражную корову. Раз такое дело, скажу ещё кое-что. Знаю, Кузьма Терентьевич за это будет ругать меня. Не положено разглашать раньше времени секреты. А я все равно скажу. Будь что будет. Тебя, Максимовна, за старательность, за трудолюбие, представили к медали «За трудовую доблесть». — Гости словно взорвались, наградив оратора и хозяйку бурными аплодисментами. Когда шум утих, Бархатов продолжал: — Вот так. Вот за это я хочу выпить. — Бархатов одним духом выпил вино и взмахнув рукой, под аплодисменты сел на своё место.

— За то, что разболтал секрет, мы тебя вздрючим, — с улыбкой сказал Олейников. — Но за первые успехи Галины Максимовны в таком трудном деле как животноводство, выпить надо.

Послышались одобрительные возгласы и звон бокалов. Многие, сидящие по-соседству с Галиной Максимовной, чокались с ней, и она в смущении благодарила всех.

Анфиса завела свою любимую: «Сорвала я цветок полевой, приколола на кофточку белую…» И все хором подхватили:

— Ожида-аю свиданья с тобо-о-ой…

Пели так дружно и так громко, что баяна почти не слышно было, и Жора наклонился в три погибели, прижимая ухо к клавишам, чтобы не сбиться и не сфальшивить мелодию.

Кто-то из мужчин сказал:

— Хорошо поем, но в горле пересохло. Смочить надо.

Налили по новой.

Анфиса решила засвидетельствовать своё почтение уважаемому гостю.

— Виталий Константинович, у вас есть любимая песня? — спросила она.

— Конечно есть, — ответил Завадский.

— Как она называется?

Виталий Константинович, нагнулся к баянисту и что-то шепнул ему. Тот сходу дал проигрыш популярнейшей мелодии Дунаевского. Первую строчку «Как много девушек хороших» пропел кто-то из мужчин, следующую «Как много ласковых имён» подхватили уже несколько голосов, а дальше:

Но лишь одно из них тревожит, Унося покой и сон, — грянули все. В следующем куплете подъем нарастал с каждой строчкой:

Любовь нечаянно нагрянет, Когда её совсем не ждёшь. И каждый вечер сразу станет Удивительно хорош…

Афанасий у себя дома устроил свой пир. На столе — начатая бутылка водки и стакан. Вошла Марфа Николаевна. Заголосила:

— Ой, за что же мне несчастье-то такое?! В чём же я виновата перед тобой, Господи?! За что же ты меня так наказываешь? — Старуха стала на колени перед образами: — Вразуми, Господи, блудного сына мово! Не дай ему сбиться с пути! Блаженный он у меня-я! С детства такой непутевы-й!.. О-о-ой!

— Ладно! — крикнул Афанасий. — Завыла как волчиха.

Марфа Николаевна при последнем слове вздрогнула, осеклась и горько-горько покачала головой.

— Я не волчица, — сказала она, поднимаясь. — А вот ты — волк. Как у тебя язык повернулся сказать такое матери… Волк ты! Волком жил и волком сдохнешь. Ни семьи, ни детей, ни царя в голове. Вот потому тебе такая волчья судьба. Уходи из мово дома! Чтоб глаза мои тебя не видели!

— Не ори! Уйду хоть сейчас.

— Вот сейчас прямо и уходи! На все четыре стороны! Чтоб духу твово тут не было!

Афанасий собрал кое-какие пожитки и в полночь ушёл из дома.

Он шёл по просёлочной дороге с вещевым мешком за плечами. На небе ярко светила луна.

Из лесу вышел сохатый с огромными ветвистыми рогами. Увидел путника и остановился.

Афанасий не видел зверя и подошёл к будочке на шоссе, где автобусная остановка. Снял с плеча вещевой мешок, вынул из него зачехлённое ружье. Мешок поставил на землю и сел на него, прислонившись спиной к будке. Зачехлённое ружье положил себе на колени. Задумался.

Гости один за другим сытые и довольные стали расходиться. Последним уходил Шитиков. Жена его уже оделась и ждала, когда Гордей Игнатьевич решит с Завадским вопрос о лекции на международную тему для доярок.

— Лекцию я прочитаю, — сказал Виталий Константинович.

— Где лучше? На ферме или в конторе? — спросил Шитиков.

— Мне всё равно, — ответил Завадский. Шитиков кивнул.

— Пойдём, отец, — теребила его жена. — Хватит мучить человека. Скоро утро уже.

Еле подняла и одела разговорившегося мужа. Наконец, они простились с хозяйкой и с Завадским.

Галина Максимовна и Виталий Константинович остались одни.

— Надо навести маломальский порядок, — сказал Завадский. Снял с себя пиджак и повесил на спинку стула. Развязал галстук, бросил туда же его, сверху пиджака. Расстегнул пуговицу белоснежной сорочки, чтобы освободить шею, и стал засучивать рукава. Галина Максимовна надела фартук поверх голубого шёлкового платья и подала ему второй фартук. Волнуясь слегка от домашней уютной обстановки в поздний час и от близости друг к другу, они приступили к уборке посуды.

Афанасий вынул из чехла ружье. Соединил стволы с цевьём и прикладом. Стал рыться в вещевом мешке. Достал патрон. Зарядил ружье и опять крепко задумался.

Человек, задумавший самоубийство и сразу не решившийся, никогда этого не сделает. Афанасий выстрелил в воздух.

Сохатый, услышав выстрел, поднял могучую голову и повёл глазами в ту сторону, откуда донеслось раскатистое эхо. Постоял и пошёл в лес, гордо подняв к небу ветвистые рога.

Афанасий выглянул наружу. В какой-то миг вдруг увидел будто новый для себя мир. Крупный лось бредёт среди поля и ночной тишины, полная луна ярко светит на небе, сказочный тёмный лес притаился вдали — это была величественная картина жизни. Зачем же покидать столь прекрасный мир раньше времени?