Корпорация «Попс»

Глава первая

Паддингтонский вокзал можно с тем же успехом закрыть. Поздно вечером, когда час пик давно отгремел, тут становится гулко, и порой налетает стена холодного, разряженного воздуха с запахом дизеля. Идеальное время для посещения вокзалов, едва ли кто еще путешествует, кроме меня. Сейчас почти половина двенадцатого, и я высматриваю свой поезд — он отправляется минут через двадцать. Вокзал как будто на бета-блокаторах.[1] Пульс ощутим, но замедлен. Медлительность наркоза, приятный ступор. Подобная вальяжность, пусть и нездоровая, больше подходит прыгуну с трамплина, чем тому, кто ежедневно в пять-шесть вечера устраивает на вокзале куда более опасные скачки с препятствиями.

Впервые за последние недели я надела приличные туфли и, ступая, отчетливо слышу свои шаги, ре-мажорную гамму на бетонной клавиатуре. Если вам вдруг приспичит послоняться среди ночи по вокзалу, уж обустройте это дело так, чтоб слышать собственные шаги, и, если у вас есть хоть намек на музыкальный слух, обязательно попробуйте определить, какие ноты выбивают ваши туфли, ибо занятие это избавит вас от одиночества… с которым я вообще-то не знакома. Сегодня я надела длиннополое пальто и шляпу и почти жалею, что не курю — если добавить дорогую сигарету в мундштуке к моим пальто, шляпе и чемоданчику, это как бы закроет кавычки моего имиджа, который мне знаком по боевикам и шпионским триллерам; мне трудно подыскать для него название, хотя я знаю людей, у которых бы это получилось.

Я знаю людей, которые вечно строят разнообразные теории насчет моей одежды. Они бы решили, что у меня «имидж». Увидев мою рубашку и джемпер, они бы сказали: «Сегодня у нас имидж школьницы, да, Алиса?» — но потом заметили бы юбку из шотландки, трико, удобные туфли и пришли бы к выводу, что я решила вновь примерить свой давно забытый имидж под названьем «Блэтчли-Парк».[2] Подыскав для моего «имиджа» название, эти люди заключили бы, что он продуман от начала до конца, что все детали моей одежды, все мои вещи, начиная с кошелька и чемоданчика и заканчивая трусиками, выбраны по определенной причине; цель — идентифицировать меня, приписать мне личный код, повесить на меня ярлык. Даже если бы я носила, как бывало в прошлом, абсолютно хаотический ансамбль из старых или диковинных шмоток, это тоже был бы «имидж» — «секондхэндовский» или «беспризорный». Я так ненавижу их манеру все классифицировать. Они об этом знают и специально меня изводят, некая извращенная логика велит им: раз девушка от вас бесится, продолжайте ее бесить, так смешнее.

Я работаю в корпорации по производству игрушек, которая называется «Попс». Большинство моих коллег обожают «Попс». Это молодая крутая фирма, где нет дресс-кода и негласного устава; график работы свободный — по крайней мере, для сотрудников Отдела идеации и дизайна, сокращенно «ИД». У нашей команды — раньше мы назывались Отделом исследований и дизайна, — есть своя штаб-квартирка в краснокирпичном здании в Баттерси;[3] мы с равным успехом можем и просидеть всю ночь напролет, конструируя модели, и вдруг en masse[4] двинуть в Прагу для изучения новейших тенденций и сбора фактов. Идеи — всё, все и вся для «Попс». Мы живем, заманивая к себе идеи; мы всегда рады их ублажить; мы распускаем павлиньи хвосты и пляшем, чтобы идеи привлечь; наши двери всегда открыты — заходите, идеи, пусть вы и пьяные, пусть мы и легли спать в отчаянье, прождав вас всю ночь.

Почти все ребята в Отделе идеации и дизайна ужасно клевые. Они так над этим работают, как я лично не могу. Может, потому что я — сама себе отдел, целый кластер брендов в одном флаконе. Я — остров, хотя живу на материке, я новое личико, хотя проработала здесь почти два года, я посторонняя, хотя сражаюсь на стороне «Попс». Мои попытки куда-нибудь деться от них и от этой их клевости бесполезны: я каждый раз почему-то оказываюсь либо в конце, либо в начале витка/цикла, среднюю фазу которого они в сей момент проходят. Можете не сомневаться: на будущий год уже они, а не я, будут ходить в рубашках и джемперах с юбками и заплетать волосы в практичные косички. Вполне вероятно, к тому времени я буду похожа на студентку из Токио (так они выглядят сейчас) или на космонавтку из комиксов (так они, скорее всего, будут выглядеть через сезон). Ребята из «Попс» ставят меня перед дилеммой. Если я одеваюсь, как они, — я «своя в доску». Если я одеваюсь диаметрально противоположным образом, или в шмотки настолько нелепые, что им никогда и в голову не придет их носить, значит, я клевая и рисковая, то есть я — «индивидуальность», а следовательно — «своя в доску». Моя неизбывная головоломка: как мне стать подлинной индивидуальностью, которая по определению не может быть «своей в доску», когда любые мои поступки приводят к обратному результату? Будь мы все детьми, бунтовать было бы легче. Но опять-таки, будь мы детьми, мне бы, наверное, искренне хотелось быть «своей в доску».

Завтра в обеденный перерыв, после регистрации в отеле, всерьез начнется «ОМП» — «Открой Мир „Попс“», ежегодная акция, которую фирма нынче проводит в своем «Лагере мысли» в Девоне. «Попс» — третья по величине компания по производству игрушек на планете; первая и вторая, как общеизвестно, — «Мэттел» и «Хасбро».[5] У нас Корпоративные Штаб-квартиры в Японии и США, и еще одна, чуть скромнее, здесь, в Соединенном Королевстве. В каждой из этих стран работает свой независимый «ИД», но генерация подлинно стоящих, безумных идей («идеация») происходит в четырех главных «Лагерях мысли» — шведском, исландском, испанском и английском. Все мы наслышаны об этом лагере в Девоне, хотя были там немногие. Так как «ОМП» обычно проходит в каком-нибудь действительно клевом месте, мы в недоумении: с какой стати в этом году нас, по сути дела, засылают в комплекс «Попс» у черта на куличках? Обычно хозяева вбухивают в эти акции прорву денег; нынче они, похоже, не потратят ни пенса. Должна признать, я заинтригована, да и Девон проведать — неплохая мысль, вот только последние несколько недель в Баттерси ребята знай повторяли на разные лады что-нибудь типа «Девон — это вам не Асмара». В Асмаре, столице Эритреи, проходил последний «ОМП». Жуть что за странный вышел праздник. Посреди ознакомительного тура по одной из «попсовских» фабрик вдруг разразились гражданские беспорядки, и всех нас спешно самолетом выслали домой.

Услышав слова «компания по производству игрушек», люди обычно представляют себе всякие пушистые штуки и деревянные кубики, а в крайнем случае, ну, скажем, эльфов в «Пещере Санта-Клауса»[6] времен промышленной революции — они стучат молотками, вжикают лобзиками и сломя голову носятся, рассовывая по мешкам кукол, домашних животных и «паззлы», а те, в свою очередь, отправляются к чистеньким детям, сидящим у каминов. Тогда как в реальности, в наши дни, производство игрушек подразумевает раскрутку «фаст-фудов», кино в комплекте с мерчендайзингом, интерактивность, «добавленную стоимость», супер-бренды и, конечно же, фокус-группы, за которыми ведется наблюдение сквозь прозрачные с изнанки зеркала. Дизайн деревянных кубиков — по крайней мере, выпускаемых ведущими компаниями, — нынче, похоже, основан на математической формуле, сообщающей, с какой частотой и в каких комбинациях буквы должны появляться на гранях, чтобы дети не могли составлять нормальные слова из одного набора и просили родителей купить им второй. Уж не знаю, правда ли это, зато знаю, какое уравнение тут могло бы помочь. По слухам, одна девица как-то раз предложила «Попс» задействовать подобные уравнения, но потом ее срочно уволили. Опять же не знаю, правда ли это. Несмотря на то что «Попс» нет от роду и века, фольклор у нее развитее, чем у некоторых маленьких стран, а ВВП[7] побольше. Другие ведущие компании по производству игрушек точно такие же.

Фольклор у нас тут — одно из слагаемых общего веселья. А веселье царит во всем, когда работаешь в компании по производству игрушек. Возможно, вам доводилось слышать выражения «красота уродов» и «клевость отстоя». Уже давненько ничто не считается априори неклевым; иными словами, продать можно что угодно, если знаешь как. Многим людям не очень понятно, каким образом взрослый, циничный мир «клевости» умудрился проникнуть на рынок детских товаров. Но мы — те, кто их производит, — знаем, что любой маркетинг в конечном счете нацелен на детей и тинейджеров. Они хотят тратить деньги и быть «своими в доску». Они распространяют «модные фишки», как кошки — блох, и вынуждают предков покупать ненужные вещи. Современные модные словечки — вы только подумайте. Большинство людей знает, что словечки эти «берутся» со школьных дворов, и что через неделю коллеги по работе будут болтать на сленге, которым их девятилетние дети пользуются сегодня. Хотя семена эти пускают побеги на школьных дворах, проращивают их чаще всего в отделах маркетинга. У детей обостренное, жадное внимание ко всему новому и клевому. Они меняют друзей, фразы, «мазы» подобно тому, как цветы распускаются при ускоренной съемке. Им можно успеть скормить что-то около 20 000 товаров, прежде чем в пятнадцать лет их вкусы закончат формироваться и они станут все реже заходить в магазины.

Компании по производству игрушек не обязательно выпускают одни игрушки; наш самый успешный филиал выпускает видеоигры, а самый щедро финансируемый исследовательский центр занимается робототехникой; мы просто даем детям то, чего они хотят. Наш бизнес — все самое новое и блестящее, мощное и клевое, шикарное и волшебное, все самое быстрое и вызывающее привыкание. У производства игрушек два больших преимущества перед другими индустриями. Наши товары продать легче легкого, а нашим клиентам легче легкого продать что угодно. Это не значит, что все наши товары имеют успех, вовсе нет. Но мы делаем вещи, которые плавают, или взрываются, или служат ключами к сказочным странам, и если мы постараемся, детишки распахивают глаза, когда смотрят по телику наши рекламные ролики.

Вы только не подумайте, будто я циник. Отнюдь. И ненависти к своей работе я тоже не питаю. А работа моя — создавать новые товары для трех моих брендов; один рассчитан на детей, которые хотят быть шпионами, другой — на будущих сыщиков, и третий — на дешифровщиков. Они называются «КидСпай», «КидТек» и «КидКрэкер» соответственно и вскоре сольются в один зонтичный бренд под названием «Тс-с-с!». Фокус-группы и исследования рынка показали, что дети, покупающие один из моих брендов, обычно покупают все три, и теперь на меня постоянно давят, чтобы я превратила треугольник в квадрат, придумав четвертый, «убийственный» бренд для демографической группы, состоящей из одиноких, умных, хитрых и порой психологически травмированных детей, для девочек и мальчиков, которым нравится прятаться и выслеживать/ловить преступников. Этот новый бренд (запускается он в качестве суб-бренда) должен стать катализатором для перезапуска трех остальных. Будет рекламная кампания; возможно, на ТВ. Все это очень волнительно. К тому же, если запустишь реально успешный бренд, «Попс» реально примет тебя в свою «мафию».

Тем не менее — и уж в этом-то я достаточно твердо уверена, — я не хочу быть принята в «мафию». От мафий мне становится не по себе. От собственной популярности мне становится не по себе. Короче говоря, вот на что это похоже — пытаться улизнуть от «гестапо моды»: это мое личное подпольное движение сопротивления — отправляться в путь днем раньше, чем они, носить шмотки, несовместимые с ихними, одеваться контрастно, когда они ходят в строгих гаммах, и наоборот. Однако я еду в Девон на день раньше не потому, что хочу «отличаться», а потому лишь, что мне не очень-то нравится давка, когда ни вдохнуть, не выдохнуть, хоть в метро, хоть в любом его эмоционально-пространственном эквиваленте. Хотя почти во всех прочих смыслах я «нормальная», я не выношу прикосновений чужих людей. Когда меня трогают, мне хочется плакать. А потому — ночной поезд.

Из-за своего «состояния» (в смысле, «эмоционального состояния», «состояния здоровья» и так далее) я часто приезжаю на место за день до тех, кто путешествует «вместе» со мной, и хотя поступаю я так потому, что у меня есть внутренняя проблема, я столь же часто о ней забываю и просто ловлю кайф от нового опыта — так бывает, когда катаешься одна на карусели или печешь торт для себя самой.

Мой чемоданчик стоит на полу. Внезапно я начинаю из-за него тревожиться — сижу себе и тревожусь. Это не черно-белое кино; чемоданчик могут стащить, он может запачкаться. Я поднимаю его и пялюсь на вокзальное табло. Мой поезд отходит с девятой платформы. Интересно, понравится ли мне эта поездка. Я всерьез подумывала прокатиться на своем «моррис-майноре» 1960 года выпуска (унаследован от дедушки), но он вряд ли выдержал бы такую дистанцию. Надеюсь, я не слишком одушевляю свою машину (работая в компании по производству игрушек, волей-неволей начинаешь одушевлять все подряд — оказывается, любой вещи можно приделать глаза, и она оживет), но в последнее время мой «моррис» от долгих путешествий хворает. Стыд и срам, на самом-то деле, так как мне нравится это ощущение — двигаться куда-то в личном герметичном пузырьке воздуха, а со мной на сонной магистрали только большущие грузовики со своими размытыми оранжевыми звездолетными огнями. И все же ночной поезд — тоже приключение, да и уезжаю я всего на пару дней. Я планирую двинуть домой в понедельник вечером, когда акция закончится, и знаю, что от усталости вряд ли смогу вести машину. К тому же было бы мило завершить все это дело мартини или чем-нибудь вроде того, а садиться после мартини за руль и ехать 250 миль до дома мне не улыбается. Хотя, возможно, это будет не мартини. Я начала его пить, потому что больше никто так не делал, но теперь, похоже, все дружно на него подсели. Еще одна головоломка.

Я направляюсь на девятую платформу. Кроме меня, поездов ждут еще несколько человек: кто-то сидит на скамейке, кто-то надвинул на лоб капюшон спортивной фуфайки, кто-то откровенно пьян, кто-то смутно бездомен. На одной из скамеек, однако, я замечаю явно семейную компанию — мужчину и женщину с тремя детишками. Все они какие-то усталые и изможденные, а уж во что одеты, я вообще затрудняюсь сказать. Кто такие? Мгновенно проваливаюсь во временную петлю фантазии, где пыхтят паровозы и творится всякая романтика, вот только семья эта — во временной петле настоящего, сидит на вокзальной скамейке, ест хлеб. Я уже было отвожу от них взгляд и двигаю дальше, как вдруг замечаю, что один ребенок читает книжку в красной обложке. Неужели со мной наконец происходит то, что, наверное, каждый божий день происходит с известными писателями? Неужели этот крохотный, худенький, неприкаянный с виду ребенок читает книжку из серии, которую придумала я? Я приближаюсь к скамейке, пристально вглядываюсь. Когда остается пара шагов, вместо книжки у мальчика в руках оказывается красная коробка для завтрака. Продолжая свой путь на платформу, я вроде как слышу сову, которая ухает где-то над головой, под крышей вокзала.

Глава вторая

Проводник изучает мой билет и провожает до купе. Кровати двухъярусные, верхняя койка убрана, откинута к стенке. Умывальник со съемной крышкой, маленькое хлопчатобумажное полотенце. Нижняя койка застелена хрусткими хлопчатобумажными простынями и тонким шерстяным одеялом.

Единственный изъян спальных купе в поездах: с моими волосами в них случается беда. Не знаю, кто тут конкретно виноват — кондиционер, статика или вельветин, которым обиты стены, но волосы мои словно сходят с ума и становятся похожи на пух, прилипший к мушиной липучке. Наверное, думать об этом — признак пустоголовости. А может, с кучерявой шевелюрой все делаются пустоголовыми. Я жду, когда проводник в последний раз проверит мой билет, а потом запираю дверь и слегка смазываю вазелином (он точь-в-точь как сыворотка крови) волосы, после чего надеваю на голову купальную шапочку — я ее специально для этого прихватила. Шапочка розовая с белым, на ней красуются котята, они катают клубки шерсти. У меня целая гора купальных шапочек. Мои волосы нездорово реагируют на воду, да и сухими быть им, похоже, не очень-то нравится. Они будто хрупкий висячий сад, в том смысле, что мне постоянно приходится их оберегать, чтобы они не завяли или не засохли на корню. Я часто задаюсь вопросом, как бы я выглядела в Средневековье и как управлялась бы с волосами, когда еще не изобрели средств, позволяющих забыть об этой проблеме. Наверное, в волосах моих водилась бы фауна. Наверное, это было бы забавно.

Я смотрю в зеркало над умывальником и неслышно смеюсь: ну не чудила ли? Может, стоит опробовать этот «имидж», чтобы мои коллеги наконец заткнулись. Как бы они его назвали? «Районная дурка»? С минуту я корчу рожи, одна хуже другой, и представляю себе мероприятия, которые с легкостью могла бы испортить, просто нарисовавшись в подобном виде. В их число входят семейные посиделки и свадьбы, хотя ни на тех, ни на других я никогда не бывала. Интересно, а сексом в такой шапочке можно заниматься? И что скажет партнер, если я ее однажды надену? Может, на свете есть купально-шапочные фетишисты? Похоже, люди могут превратить в фетиш что угодно. Почему бы мне весь «ОМП» не проходить в этом имидже? Хватило бы только смелости.

В моем старом коричневом чемоданчике имеется следующее: пижама, туалетная сумочка, шлепанцы, средства для укладки волос, запасные шапочки, заколки и ленточки, запасные трусики, запасные колготки, чистая рубашка, запасной кардиган, всякие разрозненные шмотки, в том числе моя любимая вельветовая юбка, маникюрные ножницы, медиаторы (хоть я и не взяла с собой гитару, без медиаторов я никуда), зеленый чай, ромашковый чай, плитка шоколада «на черный день», термос горячей воды, пакет мюсли, три простых карандаша «М», блокнот для эскизов, записная книжка, авторучка, точилка, запасные картриджи для авторучки и транзисторный приемник. В холщовой сумке (она поменьше — такая, в армейском стиле) хранятся две книги, гомеопатические снадобья, мой «аварийный комплект средств жизнеобеспечения», кошелек, табак и бумажки для самокруток, две-три случайно завалявшиеся мелочи и множество черных и белых шерстинок моего кота Атари.

Мой аварийный комплект экспериментален; он содержит вещи, которые, с моей точки зрения, могут понадобиться для выживания в экстремальной ситуации — пластыри, таблетки для очистки воды, спички, свечки, батарейки, маленький фонарик, компас, нож, несколько «энергетических» батончиков, большой лист пластика и «Рескью Ремеди». Эта суспензия отлично справляется почти с любой напастью — помогает людям при шоке, лечит хворых щенков и комнатные растения — а поскольку в нее входит бренди, она действует как антисептик. При зубной боли я всегда капаю чуть-чуть «Рескью Ремеди» на больной зуб, и все моментально проходит.

Аварийный комплект и транзистор — вот что я бы схватила, если бы, скажем, на поезд сейчас напали враги и у меня было бы две минуты, чтобы технично выпрыгнуть. Купальные шапочки я бы не взяла. Вряд ли я вообще стала бы думать о волосах в экстремальной ситуации. Я где-то читала: спасаясь, нужно мысленно отделить предметы роскоши от предметов первой необходимости и взять с собой только последние. Правда, «роскошью» при трезвой оценке окажется почти все. Если бы мне пришлось выбрать из содержимого сумки лишь то, без чего ну никак не обойтись, я бы взяла гомеопатические таблетки «Карбо Вегетабилис» — они мне нужны, потому что у меня аллергия на осиные и пчелиные укусы. Ну, может, еще лист пластика, хотя я уже позабыла, как с его помощью собирать воду. Ну и, конечно, я взяла бы свой кулон; впрочем, забыть его я вряд ли смогу — вот уже двадцать лет он висит у меня на шее, на старой цепочке.

Все остальное, что у меня с собой — предметы роскоши, даже мои фантазии о врагах. Наши нынешние враги не вторгнутся в страну пешком, не станут нападать на поезда. Да и знает ли нынче хоть одна душа, кто они — наши враги? Избегая, насколько возможно, реального мира, я обыкновенно размышляю о врагах только в контексте своих брендов. Иными словами, я постоянно оглядываюсь через плечо, высматривая мрачных, заросших щетиной мужчин, какие, наверное, снятся киносценаристам в кошмарах — шпионов из другого измерения или бандитов, чьи досье были уничтожены и чья задача — выискивать и похищать животных и детей для разных сумасшедших экспериментов. Возможно, это объясняет, почему я вижу собственные творения там, где их нет. Ну и странный был глюк, ничего страньше не припомню.

Я назвала своего кота Атари не в честь производителя видеоигр, как некоторые порой думают, а в честь позиции в игре «го», которая, подобно «шаху» в шахматах, означает, что следующим ходом игрок может взять фигуру противника. Впрочем, позиция «атари» не настолько фатальна; в «го» очень много фигур (камней), и кое-какими смело можно пожертвовать в стратегических интересах. Полоски у моего кота черные и белые, точно камни в «го». Мудрость этой игры — в равновесии «инь» и «ян», жертвенности и агрессивности; многие позиции, а их тысячи тысяч, можно метафорически перенести на различные жизненные ситуации, в том числе из области военной стратегии. Атари так зовут потому, что его белые и черные шерстинки словно соперничают, да вдобавок постоянно выпадают, как будто оказываются в позиции «атари» и проигрывают друг другу.

В «Попс» решительно все играют в «го»; это, можно сказать, обязательное условие для работы в компании. У каждой компании по производству игрушек есть своя «фирменная» игра, как у спортивных команд есть гимны или, ну, талисманы. В «Хасбро», судя по всему, популярен «Риск», который, наряду со «Скрэбблом»,[8] входит в число их успешнейших брендов настольных игр. «Риск» — что-то вроде менее абстрактной формы «го», и стратегии у них очень похожи. Цель игры — власть над миром, но путь к ее достижению определяют капризы игральных костей. Игра для мастеров долгосрочного планирования. В «Мэттел» все рубятся в шахматы. Как и мы, тамошние ребята просто зациклены на стратегии. Но мы-то к ней относимся философски («нельзя победить без потерь» и так далее), а «мэттеловцы» уж очень всерьез воспринимают все эти военные штучки. Из шахмат исключена игра случая. Это весьма брутальная игра, где для победы порой нужно сделать лишь несколько верных движений. В 1995 году «Мэттел» попыталась прибрать к рукам «Хасбро». Жуть как неловко получилось.

У нас в «Попс» ежегодно проходит турнир по «го», из-за чего все приходят в раж. В прошлом году я выбыла в первом же туре, сделав одну-единственную глупую ошибку в самом начале своей первой и последней партии. С 1992 года «Попс» упорно предлагает приз — миллион долларов — тому, кто напишет компьютерную программу, способную победить профессионала «го». Ни у кого до сих пор не получилось. Совершенно обычные шахматные программы нынче обыгрывают гроссмейстеров; любую программу «го» легко разгромит и новичок, и даже ребенок. И это при том, что правила «го» очень просты. Два игрока, «белые» и «черные», по очереди кладут свои камни на доску размером 19×19, вроде большой шахматной; камни кладутся на точки пересечения линий (а не в центр поля) с целью захватить территорию и камни противника. Для этого вы должны окружить их, но если не проявить осторожности, противник сам вас окружит. «Го» три тысячи лет, и возможных позиций в этой игре больше, чем атомов во Вселенной.

Ночной поезд тупее дневного, в том самом смысле, в каком сонный человек тупее бодрого. Когда поезд трогается, я достаю из сумки книгу и ложусь на узкую койку почитать. Однако вскоре меня отвлекают огоньки, проплывающие мимо; я убираю книгу и отдергиваю оконную шторку, чтобы лучше видеть. Окно из матового стекла, сквозь такие толком не разглядеть, что творится снаружи (да и снаружи внутрь не заглянешь; видимо, в этом вся фишка); вдобавок, его не открыть. Но из-за того, что не очень понятно, откуда берутся маленькие оранжевые и желтые огоньки, наблюдать за ними только интереснее. Я загипнотизирована. Этот поезд не летит стремглав в Рединг, как дневные поезда. Нет, он еле тащится, будто с ним что-то неладно. Через минуту раздается визг дрели, и я вижу и слышу нечто похожее на дуговую сварку. Я будто попала в постапокалиптическую японскую видеоигру, пробираюсь сквозь город, разрушенный войной и анархией, вооруженная большущим мечом, а может, и парой магических заклинаний. Читать, когда такое творится, я не могу, и поэтому забираюсь под одеяло, лежу, прислушиваясь и глядя в окно, и наконец засыпаю.

Примерно в четыре утра в мою дверь тихо стучат. Сквозь сон я слышу незнакомый голос, он говорит что-то вроде «Прошу прощения? Вы просили вас разбудить». Ощущение такое, будто я вырубилась минут пять назад: разлепить глаза неимоверно трудно.

Дверь медленно приоткрывается.

— Ваша вода, — шепчет женщина, протягивая мне маленький поднос. — Минут через пятнадцать остановимся в Ньютон-Эбботе,[9] — добавляет она.

Дверь открыта, и я ощущаю покой коридора, едва ли не чувствую запах сна, сочащийся из других купе. Я вдруг понимаю, что все, кто здесь работают, всё должны делать плавно, медленно, тихо. Может, они и после работы шепчут, как я даже дома по инерции думаю об игрушках для детей 9–12 лет? Одолеваема всевозможными нечеткими мыслями, я с трудом прихожу в сидячее положение и беру у женщины поднос, шепча ей тихое сонное «спасибо» под аккомпанемент купальной шапочки, шуршащей мне по ушам.

Проводница прикрывает дверь — тихонько — и я снова одна. На подносе маленький заварочный чайник, и, заглянув под крышку, я вижу, что мне и вправду принесли «просто кипяток», который я заказывала вчера вечером; и еще фирменные крекеры «Большой западной железной дороги» — их, похоже, приносят всегда, даже если ничего не заказывать. Я достаю из сумки щепотку зеленого чая и бросаю в воду; чаинки тут же набухают. Минуту-другую дую и прихлебываю, мне нужен кофеин. Закрываю глаза на тридцать секунд, открываю снова.

Мое чувство времени искажено: я вдруг не понимаю, сколько мне осталось на сборы до остановки в Ньютон-Эбботе. Двенадцать минут? Одиннадцать? Моя постоянная паранойя: как бы сойти вовремя? Однажды я чуть ли не последней спрыгнула с подножки переполненного поезда неподалеку от Кембриджа. Приземлившись на платформу и уже развернувшись к выходу, я услышала чей-то вопль. Оглянулась и увидела мужчину, который остался в вагоне и сражался с закрытой дверью. Он распахнул окошко и дергал за ручку с внешней стороны. «Я не могу открыть эту чертову дверь», — громко сказал он. Я решила вернуться и помочь ему, но в этот момент поезд тронулся. Мужчина мгновенно запаниковал и замолотил кулаками по двери. «Эй! — заорал он. — Я выхожу!» Предпринимать что-либо было поздно, и поезд унес его, стонущего нечто вроде «помогите»… Возможно, пропустить свою станцию — не такая уж вселенская трагедия, и все дело просто в неудобстве: придется ехать до следующей станции, а потом возвращаться. Если я сейчас пропущу Ньютон-Эббот, сойти смогу только в Плимуте, где часа два прожду поезда в обратном направлении. Посреди ночи становится трудновато ехать с пересадками.

Не прекращая копаться в пакетике мюсли и прихлебывать чай, я быстро выскакиваю из пижамы и надеваю вещи, в которых была всего несколько часов назад, хотя на туфли я сейчас даже смотреть не могу и поэтому напяливаю парусиновые тапки. Туфли придется как-нибудь втиснуть в чемоданчик, и без того набитый всякой всячиной. На это у меня уходит добрых 90 секунд — десятая часть времени, оставшегося на сборы. Вскоре в легком смятении я выскакиваю в коридор, где жду, по ощущению судя, битых два часа, и вот поезд наконец замедляет движение, содрогается и останавливается. Время, как обычно, играет со мной в кошки-мышки.

Я — единственная, кто сходит в Ньютон-Эбботе. Я сразу же замечаю, какой здесь чистый и холодный воздух. Когда поезд исчезает во тьме, тишина буквально подавляет меня, но потом одинокая ранняя птаха запевает в рощице через дорогу. Я здесь раньше никогда не бывала и не знаю, чего ожидать. Покупая билет, я лишь сумела выяснить, что, хотя это и не ближайшая станция к Заячьей Усадьбе, зато ближайшая, где останавливаются ночные поезда. Я прикинула, что такси отсюда до Усадьбы будет стоить что-то около 20 фунтов; занеси меня в Плимут, заплатить пришлось бы в районе 50-ти. Это всего лишь дорожные расходы, но за них мне, вполне вероятно, придется отчитываться. До сих пор на мои ночные путешествия смотрели сквозь пальцы, но мне совсем не хочется объяснять, почему это я потратила на такси полсотни фунтов, да еще до рассвета, когда у всех остальных будут нормальные, скромные расходы: сравнение окажется не в мою пользу.

Порой ночные путешествия вгоняют в депрессию. Если вам хоть каплю уныло ехать куда-то ночью, есть один простой трюк: напомните себе, какое это все-таки приключение и насколько глубже вам открывается мир, если вы на просторе, не спите и двигаетесь, в то время как большинство людей взаперти, неподвижны и дрыхнут. Как это будоражит — приехать туда, где вы никогда не бывали, в час, когда солнце еще не вползло на небо и на улице, кроме вас, ни души. Если бы всех убила атомная бомба, но каким-то образом пощадила вас, — скажем, если бы вы сидели в неком уникальном бункере, — вот что увидели бы вы, когда вылезли: мир необитаем, как будто люди спешно куда-то свалили. Ночь — мое время, определенно мое. Я не боюсь темноты, не боюсь незнакомцев. Раньше боялась, но потом поняла, что страх живет в голове и больше нигде. Избавившись от страха, скажем, перед прогулками по ночному безлюдному городу или темному лесу, вскорости осознаешь, что на самом деле боишься одного — одиночества. Я напоминаю себе: ты знаешь, что надо делать в самых разных ужасных ситуациях — в основном потому, что специально изучала их для работы — и ты не боишься быть одна; затем я ухожу со станции.

Два или три такси притулились на маленькой станционной парковке, в полной боеготовности, с полусонными водителями, что смолят самокрутки или слушают ночное FM-радио. Я возьму одно из этих такси, когда взойдет солнце. Я не могу нарисоваться в Заячьей Усадьбе в пять утра; это было бы слишком странно. Взамен я планирую исследовать этот маленький/большой город под покровом темноты — а вдруг сгенерируются интересные или полезные идеи? — после чего найти какую-нибудь кафешку и позавтракать. Вот еще одна рабочая привычка: можно оправдать даже самые странные поступки тем, что они, дескать, «помогают генерировать идеи». По сути дела, это не просто формальное оправдание — большинство идей зачастую генерируется именно такими причудами и вывертами. Рутина убивает творческую мысль; это общеизвестный факт. И, кстати, один из множества «попсовских» девизов — они все придуманы нашим безумно-гениальным исполнительным директором Стивом Макдоналдом по прозвищу «Мак».

«С этим чемоданчиком я, наверное, вылитая беженка», — думаю я, миновав парковку и свернув направо, к небольшому параду магазинчиков. Меня никто не видит, никто обо мне ничего не думает, и я вдруг задаюсь вопросом, существую ли вообще? Теперь, когда на мне парусиновые туфли, я не слышу своих шагов, и от этого лишь острее ощущение, будто меня на самом деле нет, будто я призрачно двигаюсь сквозь неизвестный мне город, засветло, там, где нет наблюдателей.

Недавно я поняла, что почти все приемы и трюки, описанные в сопроводиловках к «КидСпай», «КидТек» и «КидКрэкер», я постоянно использую в реальной жизни — даже если никакой нужды в этом нет. Например, если я хочу рассмотреть человека, идущего по улице, я использую витрину магазина. Отправляясь по делам, выбираю алогичные маршруты на случай, если кто-то сидит у меня на хвосте или запоминает мой распорядок дня. Стараюсь нигде не оставлять отпечатков обуви. Началось это как ролевая игра. Способность «превратиться» в проблемного 9–12-летнего ребенка — необходимая часть моей работы; стоит мне об этом подумать, как внутренний голос шепчет: «Ага, клево! Тайная личность! Ну, как будто заходишь в телефонную будку, а выходишь совершенно другим человеком, наделенным тайными способностями!» Одно это доказывает, насколько сильна теперь моя связь с коллективной психикой проблемных детей.

Придумывать набор «КидКрэкер» было проще, чем остальные два, но как-то менее весело. Чтобы создать «КидСпай» и «КидТек», я взаправду изучала новое. Шифры и искусство дешифровки всегда были частью моей жизни, так что «КидКрэкер» не потребовал особой самоотдачи. Я просто-напросто записала на бумаге вещи, которые знала с пеленок. Однако этот набор слегка опередил по продажам другие два. Ребята из Отдела маркетинга — а нынче мне с ними приходится обсуждать абсолютно все, — твердят, что шпионство слишком отдает «холодной войной», а профессия детектива чересчур «стремная» и «старомодная» для детей, живущих в нашем террористически-космическом мире-матрице. Никогда не понимала, как с этими типами разговаривать. Из-за того, что «КидКрэкер» принес больше денег, чем остальные наборы (которые тоже неплохо продались, несмотря на «стремность» и т. д., и т. п.), на меня теперь постоянно давят: придумай что-нибудь такое более «дешифровочное по духу». Так что я планирую разработать набор для выживания в глуши. Может, назову его «КидСкаут»… впрочем, это слишком попахивает бойскаутами и определенно «неклево». С названием у меня проблемы, хотя обычно я их придумывают с лету. Конечно, прямо сейчас я вам не объясню, чем выживание похоже на дешифровку, однако на переговорах с моим боссом и ребятами из Отдела маркетинга я как-то умудрилась их убедить. По-моему, я упирала на интерактивность (разумеется, мои бренды жутко интерактивны, так как все они обучают новым навыкам). Я сделала еще одно предложение — разработать набор для занятий магией «КидКадабра», — но его отклонили. Согласились, что при нынешней обстановке на рынке детских товаров такой набор пойдет, но заключили, что продажа детям предметов «черной» магии повредит общему имиджу «Попс».

Весьма вероятно, что даже мой набор для выживания в глуши так и умрет на стадии проекта. Для опытных моделей это обычное дело — их разрабатывают, а потом они проваливаются в фокус-группах, или вдруг кто-то замечает такое, что способно подорвать авторитет «Попс» или привести к какой-нибудь судебной тяжбе. С детскими товарами нужно быть очень осторожными. Мне уже успели высказать замечания по поводу этого набора, после переговоров у меня остались заметки, напоминающие мне «сделать упор на тех приемах выживания, которые осуществимы на заднем дворе дома», т. е. не велеть 9–12-леткам взаправду топать в глушь и пытаться там выжить. Вдобавок (хоть это и трудно) я должна учитывать все удручающие статистические данные, из коих следует, что детям на самом деле больше не интересны «традиционные игрушки». Нынче всё более юные создания предпочитают компакт-диски, всякие прибамбасы и видеоигры. Иногда кажется, что невезунчики, застрявшие на «более традиционных» уровнях индустрии игрушек, в основном придумывают декоративных персонажей для коробок из-под гамбургеров и овсяных хлопьев, для мультиков и кино. Однажды кто-то высказал мысль, что, мол, мои бренды можно «осовременить», привязав к ним неких традиционных, давно придуманных персонажей — каратиста-сыщика из японского мультика, малолетнего шпиона из крупнобюджетного фильма про летние каникулы. Я рада, что этого не случилось.

Так вот, иду я по незнакомой улице в незнакомом городе и задумываюсь, каково быть беглецом, отчего меня мгновенно наполняют новые идеи насчет моего набора, хотя это и странная мысль — будто «мои» (это тоже странно — что теперь они «мои») 9–12-летки бывают настолько травмированы, диковаты, одиноки, что могут на самом деле сбежать из дома и попытаться использовать набор для выживания в реальном времени, в невыдуманной ситуации, а не у себя на заднем дворе. В любом случае мне интересно: что бы случилось, если бы вы сбежали и очутились здесь, в этом городе, среди привычных на вид магазинов, которые отбрасывают непривычные зловещие тени, а родители искали бы вас? Но… может, родители вас не ищут. Скажем, их похитила биотехническая корпорация, а ищет вас большой страшный дядя — корпорации нужна вся семья, чтобы завершить генетический код, необходимый для какого-то гнусного эксперимента. Что вы станете делать? Куда пойдете?

В последнее время я опять стала много думать о похищениях. Как-то раз я прочла книжку, которая кочевала со стола на стол у нас в офисе; с этого все и началось. В ней говорилось о том, что для успешного маркетинга детских товаров нужно понимать страх. Там было сказано: можно придумать говорящую подушку, на которую родители запишут слова утешения, и если ребенок проснется в одиночестве и испугается, ему достаточно будет просто нажать кнопку на подушке, чтобы успокоиться. По-моему, ужасно; от книжки у меня остался какой-то осадок — может, активировался «линк» на воспоминания о моем собственном детстве, когда я так боялась похитителей, что месяцами спала в одной комнате с бабушкой и дедушкой. У меня даже родителей тогда не было, не говоря уж об их «утешающих» голосах в записи.

Днем на этой улице, наверное, полно людей — хороших и плохих. Вы бы ни за что не заметили плохих людей среди бела дня. Их растворили бы все остальные тела, запахи, мысли, намерения, решения, машины, автобусы, мобильные телефоны, кроссовки, журналы, увольнения по собственному желанию, фаст-фуды, интрижка с боссом, насчет которой все предупреждали тебя: зачем тебе эта головная боль? Стоп. Что здесь увидит днем ребенок? Магазины игрушек, думаю я, приближаясь к одной из лавок. Вот теперь я будто и впрямь на работе. Смотрю в витрину и вижу изделие, о котором знала, когда оно было только идеей в стадии разработки. Мой единственный почти-что-друг из «Попс», Дэн, сделал дизайн упаковки. Сама не знаю, нравится ли мне упаковка. Дэн тоже не знает. Он увлекается теорией цвета.

А может, ребенок увидел бы только плохих людей, даже если бы их частично растворила взвесь из всех остальных. Есть мнение, что лишь дети могут увидеть волшебных существ, что к совершеннолетию эта способность утрачивается. С «темной стороной» то же самое. Возможно, это оттого, что дети так близки к смерти, — если принять точку зрения, что смерть предшествует жизни в некоем грандиозном цикле. Дети: магия. Старики: безумие. Может, все дело тут в близости смерти. И дети действительно замечают плохие вещи и плохих людей. Видят смерть в глазах человека. Дети бегут от смерти в своих фантазиях… чему навстречу? Взрослости? Чтобы стать убийцей вместо жертвы, охотником вместо добычи, очутиться в середине цикла, где тебе меньше угрожает то, что стережет на обоих концах.

Торговые марки, торговые марки, торговые марки. (Типичный ребенок каждый день подвергается атаке 8000 названий брендов. Здесь я за два часа насчитаю тысячи четыре, раз плюнуть). Маленькая книжная лавка. Традиционный универмаг, от которого так и веет Рождеством. Но где тут спрячешься? Не в переулке же, не на пороге магазина. Я думаю (как думала последние несколько недель, правда-правда) о шалашах, о том, как напихать под одежду сухую траву, чтобы не замерзнуть, и о том, как собирать и очищать воду. Я понимаю, что хочу почувствовать траву под ногами, и двигаю дальше.

Спустя какое-то время я набредаю на спортплощадку с двумя ветхого вида крикетными сетками.[10] На тертом зеленом «астродёрне»[11] — свежие меловые метки. Секунду-другую я вспоминаю деда — как он учил меня подавать «волчком»[12] в нашем скромном кембриджском садике. Мне представляется, что у детей, играющих здесь, родители немногим старше меня: нейлоновые спортивные костюмы, на груди — логотип корпорации, очки от известных дизайнеров, офисная работа. Но все же в каком-то смысле я до сих пор ощущаю себя ребенком, чей дед выходил поиграть в крикет в чем попало, не переодеваясь, дымя трубкой при этом. В сетке, натянутой меж двух тренировочных воротец, зияет громадная дыра, легкий ветер треплет ее края. Я задумываюсь о противомоскитных сетках, о детях, что сбегают из дома в какой-нибудь жаркой стране, и о том, как можно использовать мой набор в разных климатических зонах. Разве не легче выжить в жару? Возможно, хотя возникает проблема обезвоживания. На морозе можно в буквальном смысле замерзнуть насмерть. Мне придется изрядно постараться: борьба с этими перспективами в моем товаре должна казаться забавной.

Ненавижу слово «товар». У меня есть кое-какие идеи, но все не очень удачные. Зачем я сюда приперлась — чтобы у меня появились идеи? Да. За этим. Именно так. Я сюда приперлась не из-за того, что мне больше нечем было заняться, одной в странном городе среди ночи. Вздохнув, я сажусь на самый сухой участок «астродёрна», какой удается обнаружить, и открываю сумку. Наливаю в чашку кипяток из термоса, ставлю ее на землю и добавляю шепотку зеленого чая. Потом достаю коробочку синих бумажек для самокруток, всыпаю темный табак — щепотку чуть поскромнее, — вставляю фильтр, скручиваю, засовываю в рот и поджигаю. Не пытайся смотреть на себя со стороны. Не пытайся увидеть то, что видят другие. Ты сидишь на крикетном поле в маленьком городке и пьешь чай посреди ночи. Это абсолютно нормально. Но я — аномалия. Ночная аптекарша, что кормится листьями. Питье из зеленых листьев, курево из коричневых. Я наблюдаю, как солнце восходит, будто шарик оранжевого ледяного мороженого, а потом возвращаюсь на станцию — взять такси до Заячьей Усадьбы, с заездом в какую-нибудь невзрачную кафешку, позавтракать. Никому не скажу, чем занималась сегодня ночью. Самой себе объясню, что работала.

Глава третья

Моховое болото — это сюрприз. Это же глушь, реальная глушь, где можно заблудиться по полной программе и помереть от суровых природных условий. В болоте маячат холмы, на вершинах — какие-то полуразрушенные каменные постройки. Форты? Древние поселения? Я это выясню. Внезапно туман, много тумана и мелкая морось, от которой в голову лезут прозрачные зонтики и купальные шапочки. Решетчатая ограда, как на фермах, знак «Пожалуйста, берегитесь болота», потом несколько крупных косматых коров и еще ограда. На часах девяти нет, а я уже полностью потеряла ориентацию в пространстве. После Ньютон-Эббота водитель ни слова, в сущности, не сказал. От этого мне как-то смутно не по себе.

— Здоровенное, однако, болото, — говорю я убого.

Водитель фыркает. Мы уже с полчаса не видели никаких машин, магазинов, дорожных указателей. Я даже не уверена, что мы вообще едем по дороге.

— Главное, смотрите в нем не заблудитесь, — говорит наконец водитель, после чего смеется.

Заячья Усадьба — островерхий силуэт, по частям выплывающий из тумана, будто на картинке типа «Волшебный глаз»;[13] словно старинный замок с башенками, как на иллюстрациях к фэнтези. Воображение подсказывает: здесь живут единороги и феи. Я вспоминаю и про зайцев: про «Зайца и Черепаху»[14] — эта история всегда мне нравилась, — а также про жутковатый сборник головоломок, где предлагалось найти волшебного золотого зайца — эта книжка была у меня в детстве, мне после нее часто снились кошмары. Примерно тогда же возникла проблема с «похитителями». Помню, я боялась смотреть в книжку, опасаясь, что вычислю, где находится золотой заяц, и меня похитят из-за моих знаний, или что найду зайца случайно, и меня похитят из-за этого. В то время книжка с золотым зайцем пользовалась бешеной популярностью, и кто-то подарил ее мне, потому что я интересовалась дешифровкой.

Водитель такси вынужден говорить в интерком, чтобы нам открыли ворота — довольно внушительные, — хотя непонятно, откуда он знает, как это сделать, ведь интерком совсем крохотный. Мы на длинной петляющей подъездной дорожке, в конце ее — и это интригует — небольшая кольцевая развязка. Что это за дом такой, раз ему нужна своя кольцевая развязка? Но оказывается, что это громадный особняк, построенный, должно быть, из тысяч и тысяч серых каменных плит. В середине развязки возвышается статуя — издали чудится, что это гигантский садовый гном, но на самом деле логотип «Попс»: бледно-голубая игрушечная лодка с желтыми парусами на фоне красного круга. Колеса такси борются с гравием, и машина тормозит секунду дольше положенного.

Я расплачиваюсь с водителем. Говорю:

— Можно мне квитанцию, пожалуйста?

Я всегда так говорю. Но сегодня мне от этого до странности комфортно; поступать так — больше похоже на привычную меня. Я могу не знать, где нахожусь или где побывала недавно, но мои расходы возвещает компания. У меня есть работа. Некоторым это важно. Выписав квитанцию, водитель уезжает. Я остаюсь одна.

Ну вот я и добралась сюда, за четыре часа до ланча, первого пункта в программе конференции. Интересно, туман так и будет висеть, когда подтянутся все остальные? И хоть кто-нибудь еще примет наш логотип за гнома? Я стою на гравии в своих легких парусиновых туфлях, юбке, джемпере и рубашке — волосы теперь заплетены в две косички, коричневый чемоданчик стоит у ног, и я недоумеваю, куда мне идти. И тут появляется мужчина. Он идет ко мне и… о, черт. Это Стив Макдоналд по прозвищу «Мак», наш исполнительный директор. Он здесь, на гравийной дорожке, виду него смущенный. Господи Иисусе. Я надеялась «зарегистрироваться», или что уж там нужно сделать, так, чтобы никто не заметил, а потом побродить по окрестностям. Наихудший мысленный сценарий: я делаю что-то необычное, например, приезжаю за четыре часа до ланча, и меня застукивает мой непосредственный босс Кармен Вторая. (Предыдущего босса тоже звали Кармен. Это длинная история.) То, что происходит сейчас, намного, намного хуже.

— Привет, — говорит он.

Как мне его называть — «Стив», «Мак» или «мистер Макдоналд»?

— Привет, — отвечаю я.

— Баттерси? — говорит он.

— Да.

Он почти улыбается.

— Рановато вы. — Он выглядит как премьер-министр во время фотосессии на ранчо американского президента. На нем новехонькие с виду джинсы, толстый свитер и зеленые резиновые сапоги. В руке собачий поводок. Его персона стоит миллиарды.

Я бормочу, что проводила кое-какое расследование тут неподалеку, а потом осталась переночевать у подруги. Мой мозг пытается поспеть сам за собой.

— Ну, а сегодня утром подруге пришлось идти на работу, а ключ от квартиры только один, так что…

Ошибка, ошибка — сегодня суббота! — но, кажется, он не заметил. Допускаю, у моей подруги может быть субботняя работа, но когда это у меня были знакомые, работающие в субботу утром? Наверное, когда мне было восемнадцать и моя подруга Рэйчел вкалывала в каком-то «фаст-фуде».

— Прекрасно, — только и говорит он, чем приводит меня в изрядное замешательство. И смотрит, будто ждет, что сейчас я займусь тем, чем занялась бы, не появись он так неожиданно. Я не знаю, чем бы я занялась.

— Ну что ж, — говорю я. И хочу сбежать от исполнительного директора всемирной корпорации, на которую работаю, но не знаю, куда идти, и он знает, что я не знаю, куда идти, так что я просто стою перед ним, отвергая все подсказки моего мозга как убогие, глупые либо напрочь нелепые. В конце концов я все же делаю нечто убогое. Я цитирую Стиву Макдоналду по прозвищу «Мак» один из его же девизов.

— Как бы то ни было, рутина убивает творческую мысль, — говорю я, сама толком не зная, зачем; тем временем все клетки моего тела, в том числе те, что отвечают за эту кривую улыбочку на лице, дружно протестуют, твердя моему мозгу: отбой, отбой. Полный impasse.[15] Он стоит не шелохнувшись. Я стою не шелохнувшись. Проходит миллион лет.

Наконец к нам подбегает маленький черный лабрадорчик.

— Ах, вот она где, — говорит он, наклоняясь ее поприветствовать. Но вместо того, чтобы вернуться к нему и к поводку, что болтается у него в руке, она устремляется ко мне и возбужденно виляет хвостиком — вся ее задняя половина колеблется, как метроном. Люблю собак. Я наклоняюсь и глажу ее, отчего она совсем заводится — радостно прыгает на меня, и я обнаруживаю на юбке два грязных отпечатка лап.

— Ой, мне так жаль, — говорит Стив Макдоналд, подходит и защелкивает поводок на ошейнике. Собака все прыгает и прыгает на него, и я вдруг понимаю, что он уже слегка грязный. — Ой, мамочки. Мы теперь оба грязные. Ой, мамочки. — Он улыбается. — Ну, и что мы теперь будем делать?

Какое-то мгновение мне кажется, что он обращается к щенку, но потом до меня доходит, что вопрос адресован мне.

— Мне, наверное, просто надо выяснить, куда идти дальше, — говорю я. — Есть кто-нибудь…

— Не-а, не в такую рань. Я покажу, куда идти. Кстати, меня зовут Мак.

Будто я не знаю. Ох, ладно: теперь я по крайней мере знаю, как к нему обращаться. Дэн, наверное, побледнеет и начнет заикаться, когда я скажу ему, что стояла так близко к нашему предводителю. Тут я понимаю, что уже сочиняю в голове анекдоты, хотя ничего примечательного еще не случилось. Ненавижу анекдоты.

В полном молчании мы обходим дом — точнее, ближайшее к нам крыло — и оказываемся у маленькой, типа как в конюшне, двери. Мак ее открывает, и щенок, спущенный с поводка, вбегает во двор. Изнутри женский голос говорит что-то вроде «Стив, молока почти не осталось». Теперь все это больше смахивает на семейную, а не корпоративную ситуацию, и мне становится неловко, будто я приперлась в дом исполнительного директора в выходные без приглашения. Мак закрывает дверь и оборачивается ко мне.

— Что ж, — произносит он. — Ну вот.

— Мне очень жаль, что я доставляю вам такие неудобства, — говорю я. — Я бы приехала позже, если б знала.

— Все в порядке, — отвечает он. — А вас зовут… я прошу прощения?

— Алиса. Алиса Батлер.

— Ах, — говорит он, — точно. Дешифровщик.

Откуда он знает? Он что, запомнил личные данные всех креативщиков компании — а их несколько тысяч? Возможно. Может быть, так советует какая-нибудь менеджерская книжка об «умении строить деловые отношения» или еще о чем. Учите наизусть имена своих подчиненных. А может, не в этом дело. Как-то странно. Дешифровщик. Может так быть, что он знает про моего дедушку? Еще сомнительнее. Да что происходит? Помогите.

Слово да вылетает изо рта робота, то есть из моего — я такая вежливая, что хочется сдохнуть. В данный момент я вообще ни с кем не хочу разговаривать, тем более — со Стивом Макдоналдом. Сигарету — вот чего я сейчас хочу. А может, чаю. Или поспать. Я очень, очень хочу поставить на землю чемоданчик. Решаю: когда этот ужас закончится, выкурю сигарету, попью чаю, съем шоколадку, которая «на черный день» (хотя не очень-то люблю шоколад) и пущусь в пляс по своей комнате (где бы она ни оказалась), хохоча, корча рожи и делая глубокие вдохи — празднуя тот факт, что все позади.

— Итак, если б вы могли изменить что-нибудь в «Попс», что бы вы изменили? — говорит Мак, когда мы возвращаемся к кольцевой развязке и сворачиваем налево по гравийной дорожке.

Я слишком устала для таких разговоров. Если бы я могла что-нибудь изменить в «Попс», я бы уволила весь отдел маркетинга (хотя нынче мы все, похоже, «ответственны за маркетинг»). Или как насчет того, чтобы реально дать ход тем разработкам, что были «заморожены» из-за какого-нибудь исследования в фокус-группе, где дети были слишком маленькими, или слишком взрослыми, или просто слишком тупыми для данного конкретного товара? А кофе-автомат в «чилауте» на втором этаже нашей штаб-квартиры в Баттерси использует кипяток вместо горячей, но не кипящей воды, необходимой для приличного кофе. У нас нет своей автостоянки. Меня бесит наш логотип. Меня бесит то, что происходит с индустрией игрушек. Меня бесит, что я должна «отуплять» свои бренды («делать доступными», на языке начальства), чтобы они привлекали мейнстримовых детей, тогда как мои бренды со всей очевидностью рассчитаны на продвинутых «ботанов». Я бы хотела объявить мораторий на конференции для персонала — как бы они ни назывались — и получать зарплату раз в пять больше.

Мы идем по гравийной дорожке, и я начинаю понимать, как велико поместье. Мы останавливаемся на небольшом перекрестке; справа — теннисные корты, слева — стена главного здания. Гравийная дорожка тянется дальше и доходит до второй маленькой развязки, направо от которой — конюшни, налево — другая гравийная дорожка. Я не знаю, почему мы встали. Может, потому, что Мак все еще ждет, что я отвечу на его вопрос.

— Только честно, — произносит он. — Не пытайтесь меня впечатлить.

— Ну что ж, — решительно говорю я, на мгновение поймав его взгляд и вновь уставившись на конюшни. — Я бы хотела, чтобы мы использовали меньше упаковки, и чтобы после наших промо-акций не оставалось столько пластикового мусора. — По его липу явно читается, что это не совсем то, чего он ожидал, — хотя нынче «Попс» вроде бы ставит перед собой всякие «экологические» задачи. — И я бы хотела, чтобы мы охотнее шли на риск, — добавляю я. Это-то хоть ему нравится? О да. Он же исполнительный директор. Они обожают болтовню о риске и опасности, особенно сейчас, когда, кажется, решительно ничего нельзя сделать без одобрения совета директоров; никаких прыжков без страховочных сеток и парашютов. — Мне бы хотелось, чтобы мы были, ну, чуть автономнее…

— Вам не нравится, что все решает комиссия, — перебивает Мак, и я киваю. — Хм-м, интересно. — Он смотрит мне в глаза. — Думаю, эта конференция… простите, эта акция… покажется вам весьма любопытной. Хотя в защиту комиссий можно сказать, что креативщики порой забывают, сколько в наши дни стоит запустить новый товар в производство. Возможно, нам всем хотелось бы чаще рисковать. — Его глаза на миг вспыхивают, а потом гаснут, словно парочка метеоров. Похвалили меня или велели не высовываться? Непонятно. Мак вынимает из кармана ключ, и в его голосе задумчивость сменяется деловитостью. — О'кей. Если подождете здесь, я мигом вернусь.

В этом поместье — по крайней мере, на улице — пахнет, как в спальне образцовой девчонки-тинейджера. Воздух свежий, с цветочным ароматом, птицы взмывают вверх и ныряют, будто празднуют что-то. Мне вдруг чудится еще и запах школьной столовой, плывущий откуда-то издали — теперь он обрубает все остальные запахи, как ржавый топор. Секунду мне чудятся голоса резвящихся детей.

Мак возвращается с планшетом в руке.

— Остановитесь в «Старом Амбаре», — говорит он. — Боюсь, ему далеко до величия Главного Здания, но там, по крайней мере, тихо.

— О'кей, — говорю я, потому что больше в голову ничего не приходит. — Спасибо.

Мы идем дальше по гравийной дорожке мимо конюшен ко второй развязке; запах школьной столовой отчетливее, как и детские голоса. Я хмурюсь, пытаясь различить отдельные звуки. Здесь определенно есть дети. Это шум игровой площадки: я бы его где угодно узнала.

— «Детская лаборатория», — говорит Мак.

— Прошу прощения?

— «Детская лаборатория». Вот откуда эти звуки. В данный момент у нас тут пятьдесят детишек. Фокус-группы, наблюдение, исследования. Идеальное место, правда? Возможно, вы очень скоро с ними встретитесь. Сейчас они, должно быть, работают с «Игровой Командой», которая, как вы, наверное, знаете, сейчас постоянно базируется здесь, в Дартмуре.[16]

Я не знала. Мне казалось, все игровики в Беркшире.

— Видеоигры? — неуверенно говорю я.

Мак смеется:

— Нет-нет. Командные игры в реальном времени. Футбол, хоккей, крикет, пейнтбол. Только мы, конечно же, изобретаем новую игру. У нас есть «Дворец спорта» и игровая площадка прямо тут, на месте, вон за тем углом. — Он показывает направо.

Интересно: что значит «мы»? Мы изобретаем новую игру. «Мы» — это «Попс» вообще, или Мак участвует лично? Я слыхала, что это — его загородная резиденция, которую оплачивает компания. Он что, приезжает сюда по выходным и занимается этими «уличными», «оздоровительными» проектами? Может, он из числа парней, обожающих коллективные виды спорта? Готова поспорить, Мак играет в крикет. Мне представляется, что подает он стремительно, а шары в воротца загоняет точно рассчитанными, легкими ударами.

— Удивительное место, — говорю я. Я стараюсь быть вежливой, но ведь так и есть.

— Вы еще и половины всего не видели. Раньше здесь была школа-интернат, хотя вы уже догадались, правда?

Нет, я для этого слишком устала. В ответ помалкиваю.

Мак ушел, я снова одна. Помещение, где я нахожусь, похоже на общую спальню в перестроенном гараже. Четыре кровати, каждая отгорожена такими синими, неустойчивыми с виду штуками на ножках. Я выбираю кровать у дальней стены, у окна, и слегка неуверенно ставлю на нее чемоданчик. Спать в одной комнате с другими людьми меня не прельщает, и я иррационально надеюсь, что делить эту комнату ни с кем не придется. Половицы темные и гладкие. У каждой кровати — тумбочка, как в больничной палате; правда, все они разные. На моей стоит маленькая лампа; три выдвижных ящика и открытая полка наверху. Тумбочка из темного дерева, точно как пол. Я сажусь на кровать; от синей ширмы больничный эффект усиливается — так и чудится, что сейчас придет доктор. Я ужасно хочу спать, но обстановка доверия не внушает, и я не могу себе позволить отключиться — ни в каком смысле.

Вода в термосе уже порядком остыла, но я все равно завариваю себе ромашковый чай. Потом скручиваю сигарету и выкуриваю ее в окошко, прихлебывая чай из чашки. Без шоколадки, похоже, вполне можно обойтись, и радостно прыгать по комнате тоже необязательно. Не поймешь, что же делать дальше. Выходить отсюда не хочется — можно опять напороться на Мака. Что я ему скажу? Единственная беседа, которая у нас могла состояться, без сомнения, состоялась. Тут я представляю, как он едет на своем большом спортивном автомобиле за молоком для жены, похихикивая над странной девушкой, которую только что встретил, — крохотным атомом крохотной молекулы, или какая там метафора подходит для этой корпорации. (Вирус? Комок зеленой липучки из магазина игрушек? Улей, полный трудолюбивых пчел?) Мой мозг прокручивает дурацкий фильм про Мака: вот он пишет план речи, которую прочтет после ланча, вот думает презрительные мысли о своих подчиненных, вот прикидывает, как бы поиграть в крикет с членами правления «Попс»… и тут вдруг мой мозг делается интригующе пустым — ни одной мысли, решительно ни о чем. Никаких игрушек. Никаких полезных идей. Пусто. Мой внутренний 9–12-летка скис и куда-то ушел. Для него все это слишком уж взрослое. Я зеваю. И, хоть я и пыталась этого не допустить, мое душевное пространство съеживается до одной фразы, шепотом, снова и снова, и ее туманное затухание уводит меня в сон — меня, которая сидит на кровати и все еще смутно ожидает появления врага.

Глава четвертая

Мне снятся подряд несколько тревожных снов о том, что ланч я проспала (после того, как я столь подозрительно приехала сюда на четыре часа раньше, чем нужно, это несомненно стало бы последней каплей), но к половине первого я успеваю проснуться, умыться и переодеться. Среди разнообразных предметов, которые я привезла с собой, есть маленькая надувная сумка с присосками. Это прототип изделия, которое так и не выпустили, — называться оно должно было «Спрячь!» или еще как-нибудь, но обязательно с восклицательным знаком. (Мы в последнее время слегка помешались на восклицательных знаках — наверное, потому, что в них скрыт иронический, или даже постиронический намек на японские названия.) Идея была такова: кладешь в эту сумку вещи, выдавливаешь из нее весь лишний воздух и лепишь на присоски в каком-нибудь укромном месте, где враг ее не увидит. Она не прошла контрольный тест — если засунуть в нее слишком много, присоски не держат. Ужасно жаль, потому что первым фокус-группам она понравилась. Сумки должны были входить в мои наборы «КидТек», «КидСпай» и «КидКрэкер» — каждая покрыта соответствующим по духу камуфляжным узором, — но та, которую я до сих пор храню, — всего лишь прозрачный образец. Я прячу в сумку свою кредитку и пару других важных вещей, потом прикрепляю ее под тумбочкой. Если и вправду окажется, что мне предстоит спать здесь с другими людьми, наверное, придется принять другие меры, но пока достаточно.

Понятия не имею, где будет этот самый ланч. Может, в Главном Здании, которое, по описанию Мака, отличается «величием». Я решаю пойти туда и все выяснить. Едва выйдя из амбара, сталкиваюсь с группой людей с сумками и чемоданами — только что приехали. Туман сошел; тишины как не бывало. Сейчас вы бы ни за что не расслышали мягкого, запыхавшегося дыхания «Детской лаборатории» на фоне посторонних звуков — болтовни, кашля, шума подъезжающих такси. Никого из тех, кто идет мне навстречу, я не знаю.

Цель акции «ОМП» — не только задействовать весь «ИД» филиала в Баттерси (а многих ребят оттуда я знаю только шапочно), но и свести вместе уникальные креативные группы из других регионов Соединенного Королевства (например, разработчиков видеоигр — это мое предположение, на самом деле я не уверена), а также говорящих по-английски идеаторов из Исландии и Испании. Я узнала об этом на прошлой неделе из электронного письма, адресованного «Всем отделам», которое переслали мне домой. Группа, идущая к амбару, — судя по всему, из Исландии. У одной девушки розовые волосы, завязанные в хвостики. На ней футболка с названием какой-то малоизвестной независимой рок-команды, на шее — ощетинившийся гвоздями ошейник. Рюкзак утыкан значками, с него свисает разнообразная мелочь, пестрая, как леденцы, — кольца для ключей, ленточки, маленькая мягкая игрушечная обезьянка. Когда девушка уже готова посмотреть мне в глаза, я замечаю Дэна: он идет позади группы и подает мне какие-то знаки. Обменявшись парой жестов, мы удираем.

— Где твоя сумка? — спрашиваю я, когда мы оказываемся на полпути к вершине холма за амбаром.

— У меня в комнате, — отвечает он. — Я собирался тебя искать. Ты была в списке.

— Почему мы сбежали?

— Отступление — единственная альтернатива, — говорит он.

У нас с Дэном много общего, в том числе любовь к военной стратегии и фильмам про «коммандос». В моем случае все началось с историй про войну, которые дедушка рассказывал мне, когда я росла. Насчет Дэна я не уверена. На работе, когда нас все достает, мы говорим что-нибудь типа «отступление — единственная альтернатива», «отбой» и так далее. Мы не занимаемся сексом, что бы там порой ни думали. Однажды мы целую ночь смотрели бесплатную порнуху — сразу после того, как Дэн подключился к кабельному ТВ, — но утром, когда я попыталась затащить его в постель, он сказал, что он голубоватый. Не знаю, что значит голубоватый. В общем, мы просто друзья.

— А что наверху? — спрашиваю я.

— Согласно моей карте? Старый форт.

— У тебя есть карта?

— О да. И компас. Просто на всякий случай.

Жаль, что я не захватила свой аварийный комплект.

— А мы не пропустим ланч?

— Нет. Мы просто посмотрим, что тут есть, потом спустимся обратно.

На вершине холма действительно обнаруживаются камни — некоторые целые, некоторые разбитые — расположенные вроде бы в форме круга, хотя, возможно, на самом деле это квадрат. Нужно подняться выше, чтобы увидеть, какая форма тут замышлялась изначально, хотя в пределах обзора подняться выше некуда — в чем, я так думаю, и есть смысл форта.

— Отсюда все-все видно, — произносит Дэн, хотя я и сама не слепая. Заячья Усадьба теперь выглядит, как конструкция из кирпичиков «Попс-брикс» (наша версия «Лего», хотя вообще-то нам так говорить не разрешается). Я вижу большую серую постройку — Главное Здание — и притулившийся к ней маленький флигель. Ближе к нам — крыша амбара, где я остановилась: серый шифер над серыми кирпичами. Кругом разбросаны другие крупные макеты из «Попс-брикс» — всякие старые амбары и белесое, с плоской крышей сооружение; должно быть, это и есть «Дворец спорта», о котором упоминал Мак. Побывать здесь, наверху, действительно полезно — если хочется выяснить планировку поместья и узнать, что тут есть поблизости. Впрочем, поблизости тут, можно сказать, ничего и нет. Не вижу никаких соседских построек или других домов. Справа поблескивает ручей, слева маячит узкая, красновато-коричневая дорога. Пока мы оглядываемся, по дороге подъезжают два такси: скорее всего, очередная партия участников «ОМП». Дэну вскоре надоедает смотреть на Заячью Усадьбу: он разглядывает один из камней. Потом прижимает к нему обе ладони и закрывает глаза. Я замечаю, что он слегка морщится, будто ему больно.

— Что ты делаешь?

— Пытаюсь установить контакт, — серьезно говорит он.

— О господи, — смеюсь я.

— Ш-ш-ш. Я концентрируюсь. Сливаюсь с камнем. Я вижу… битву. Толпа воинов бежит вверх по склону… Нужно отбить атаку! Дай стрелы! Прячься!

— Хватит. Расскажи мне, что ты знаешь, — только серьезно.

Дэн пробуждается от транса.

— Форты на холмах характерны для среднего и позднего Железного Века, — говорит он. — Грубо говоря, с 500 года до нашей эры до 50 года нашей эры. Предполагается, что это были укрепленные поселения кельтов. В Дартмуре уцелело по крайней мере двенадцать. Этот форт — не из тех двенадцати, про которые знает большинство. На самом деле он принадлежит «Попс».

— У тебя, поди, книжка про это есть?

— О да.

— Можно одолжить?

— Разумеется. Но только если ты мне скажешь, чем занималась последние две недели.

— Идеацией, бэби, — говорю я. — Выживанием.

— Чего-чего?

— Позже объясню. Кстати, сколько времени?

— Не знаю.

— Черт. Я думала, у тебя есть часы.

— Не-а.

Мы прибываем на ланч впопыхах, секунд за тридцать до начала. Он даже не там, где мы думали. Когда мы явились в Большой зал Главного Здания, нас оттуда прогнала суровая тетка; она сухо проинформировала нас, что ланч проводится в «кафетерии». Спрашивать ее, где именно находится «кафетерий», казалось не самой удачной идеей, так что, вспомнив гомон «Детской лаборатории» и — решающий момент — запахи столовой, я повела Дэна в направлении, которое мне утром показал Мак. Миновав «Дворец спорта» (на сей раз в полном масштабе), коттедж и какую-то скромную, современного вида постройку, мы в конце концов добрались. По-видимому, кафетерий построили из руин большого сельскохозяйственного здания — теперь это внушительная, современная прямоугольная коробка; внутри доминирует белый цвет, вдоль стен блестят хромом трубы и фитинги. Должно быть, задумывалось создать атмосферу школьной столовой — но антураж слишком отдает «глянцем». Расположение столиков самое обычное, но сами столики неправильной, вычурной, дизайнерской формы, из оранжевого пластика, в столешницах вытравлены доски для игры в «го». В одном углу зала — диджейская будка. Одну стену целиком занимает огромный плазменный экран; сейчас он в замедленной съемке показывает, как дети играют с какими-то изделиями «Попс». Напротив экрана — что-то вроде невысокой сцены с двумя пластиковыми столиками, вероятно — для Мака и его братии. В дальнем конце сцены — о господи! — лекционные плакаты на рейке. В этом бизнесе никуда не сбежишь от лекционных плакатов.

Теперь мы, Дэн и я, стоим в очереди, держим подносы.

— Как это все понимать? — спрашивает он, озираясь. — Это что-то типа школьного обеда?

— М-м-м. Наверное. В любом случае концептуально.

— Точно.

Многие выражения, которые мы с Дэном используем, первоначально были чужими словечками, нас смешившими. Заканчивать предложения словом «бэби» — манера Катерины, секретарши Кармен Первой. Катерина была из России и вовсю крутила бурный роман с западным капитализмом. Когда она возвращалась с шоппинга, можно было не спрашивать, что она купила, потому что она входила в офис, высоко подняв бумажный пакет, и говорила «„Ливайс“, бэби!» с такой гордой улыбкой, будто была смертоносной собакой, притащившей домой окровавленную курицу. «Концептуально», «высокая концепция» и «концептуальность» — это формы критики, исходящей от Ричарда Форда, босса Кармен Второй. Его роль в компании — то и дело приезжать в Баттерси и разносить в пух и прах все наши идеи. «Это интригует, — обязательно скажет он, — но в конечном счете это слишком концептуально». Никто так и не сумел выяснить, что он хочет этим сказать или почему это плохо. По-моему, детские игрушки всегда концептуальны, разве нет? Хотя я время от времени вижусь с Дэном вне службы, мы не так уж часто встречаемся после того инцидента с кабельным ТВ. В результате наша дружба строго ограничена рамками работы и почти сплошь состоит из разговоров о работе и шуточек для посвященных. В офисе мы, пожалуй, больше всего соответствуем понятию «лучшие друзья», но вне его — практически незнакомцы по сей день.

Очередь доходит до меня.

— Вегетарианская кухня или мясо? — отрывисто спрашивает женщина.

Дэн пихает меня локтем.

— Скажи, что ты «вегги», — шипит он. — Вегги. Вегги!

— Ай! Простите. Вегетарианскую, — говорю я.

Женщина вздыхает, потом передает мне обтянутую прозрачной пленкой тарелку с сэндвичами и салатом.

— Следующий, — говорит она, после чего вручает Дэну то же самое. Оказывается, невегетарианцам дают какое-то зловещее на вид рагу.

— А откуда ты знаешь? — спрашиваю я Дэна. — О том, что стоит назваться «вегги»?

— От бывшей подружки. Байки про интернатское житье-бытье.

Вот в чем загвоздка с Дэновой «голубоватостью». Кажется, у него сплошные бывшие подружки, ни одного дружка. Это интригует.

Из-за того, что мы прибыли почти последними, мы практически в самом конце очереди. Отстающих, кроме нас, только двое — обоих я раньше никогда не видела. Пока женщина в синем комбинезоне и наушниках ведет нас к единственному свободному столику, я пытаюсь понять, откуда эти двое приехали. У девушки длинные бежевые волосы, и одета она в коричневое платье-рубашку; в ушах — сережки из темно-коричневых перьев. Парень весь в черном хлопке, а может, это конопля: военного покроя штаны и рубашка с короткими рукавами. Не из Беркшира ли эта парочка? У него в переднем кармане рубашки — три шариковые ручки, зеленая, красная и синяя, на носу — очки в черной оправе. Перед тем как сесть, я на секунду встречаю его взгляд. Неверно поняв выражение его лица, я какой-то миг думаю, будто он хочет мне что-то сказать, и потому делаю открытое лицо и полуулыбаюсь. Потом он переводит взгляд на девушку с бежевыми волосами и что-то говорит ей. Контакт разорван, если вообще был.

Едва мы успеваем сесть, как включается музыка.

— О боже. Только не это, — говорит Дэн.

Такая странная ритмичная музыка, я ее прежде не слышала. Или она что-то слегка напоминает? Вряд ли.

— Что это? — спрашиваю я.

— Ты не знаешь? Ах да, у тебя же проблемы с телевизором. Везет тебе.

Мои «проблемы с телевизором» заключаются в том, что, когда я росла, телевизора у меня не было, и хотя сейчас есть, я им пользуюсь только для того, чтобы смотреть клипы и играть в видеоигры. Поэтому я догадываюсь, что звучит какая-то известная телевизионная тема. Я смотрю на диджейскую будку, и источник музыки становится ясен. Я толкаю Дэна локтем, но он уже смотрит туда же.

— Господи Иисусе, — говорит он. — Это Жорж. Можно было догадаться.

Жорж Селери — креативный директор «Попс». Он — что-то вроде корпоративного урагана, а может, наш полтергейст. Он — главный «попсовский» проказник, парень, который действительно любит игрушки, причем больше, чем сам бизнес; главный борец за экологическую чистоту. Это он рассылает еженедельные корпоративные сообщения, к которым часто оказываются приаттачены огромные JPEG-файлы или неуместные шуточки. Он такой директор, который с легкостью может заявиться в контору, просто чтобы «посмотреть, что это вы, ребята, тут затеваете», а потом забрать всю команду в ресторан на ужин или в стрип-клуб. Он не то француз, выросший в Японии, не то японец, выросший во Франции. Не помню. С виду чем-то напоминает японца, лет этак тридцати-сорока, и у него славная прическа. Как и Мак, он говорит с акцентом, так до конца и не перебравшимся через Атлантику.

— Время школьного обеда! — возвещает Жорж в микрофон. Я замечаю, что Мак стоит рядом с ним, смеется, в руке бокал вина. — В общем, ребята… Я просто хотел поприветствовать вас на акции «Открой Мир „Попс“». Не напейтесь во время ланча, потому что сегодня днем вас ждет еще масса всего. О да! Презентация, которую проведет исполнительный директор, а после нее — игры! Пожалуйста, приходите в четыре на спортивное поле; оденьтесь с расчетом на то, чтобы вдоволь побегать. Цель этой конференции — простите, акции — попробовать снова стать детьми. Забудьте, что это работа. Мы — «Попс»! И это весело!

Мак берет у Жоржа микрофон:

— Да, добро пожаловать. Наслаждайтесь ланчем, — после каковой краткой речи оба они присоединяются к остальным директорам, их личным секретарям и прочему некреативному начальству, восседающему за столиками на возвышении. Красавчик в наушниках берется диджействовать, и когда странная ритмичная музыка заканчивается, чуть тише включается недавно выпущенный альбом какой-то поп-группы. Я замечаю, что на наш столик поставили пару бутылок вина — одну красного и одну белого. Дэн уже наполнил оба наши бокала красным, и я немедленно залпом выпиваю свой.

— Мне это было необходимо, — говорю я. Меня уже достала эта тягомотина. Парень в черном сердито смотрит на нас — скорее всего потому, что мы похитили красное. Он наполняет бокалы себе и своей спутнице белым, слегка морща при этом нос.

Весь остаток ланча, пока Дэн дожевывает корку моего сандвича, я рассказываю ему про свое недавнее «приключение в стране идеации» — объясняю, что две недели торчала дома, босиком, читая книги о способах выживания для своего нового набора. Я не слишком углубляюсь в детали; в конце концов, это был успокаивающий, в каком-то смысле глубоко личный опыт. Об утренней встрече с Маком я тоже не упоминаю. Дэн, вероятно, придет от этого в крайнее возбуждение, а я для такого просто не в настроении.

Идеация — необычный процесс. Разумеется, есть целая куча способов генерации идей. Нормальные люди, если им не хватает идей насчет чего-нибудь обыденного, например, в какой цвет выкрасить гостиную, или какие цветы заказать на свадьбу, скорее всего, просто сядут и станут ждать, когда их посетит вдохновение, или используют стандартные стимулы вроде журналов и витрин, чтобы искусственно это вдохновение вызвать. Однако если вы работаете в индустрии идей, вы просто не можете не знать огромного количества приемов идеации. Вы будете использовать эти приемы не только на работе, но и в повседневной жизни. Вы знаете, каких результатов стоит ждать от мозговых штурмов, матриц, «майнд-мэппинга»[17] и так далее, и если вам нужен стимулирующий материал, вы, скорее всего, обратитесь к «трендспоттингу»[18] или положитесь на факты, добытые в экспедиции в какое-нибудь экзотическое место, потому что для вас это привычно. В прошлом году в Баттерси две женщины проводили после работы эти дурацкие «семинары для незамужних», во время которых, используя лекционные плакаты, матрицы и «майнд-мэппинг», придумывали, как найти идеального мужчину. Все это было слегка тошнотворно. Мы с Дэном называли этих теток «трахиаторшами» — тогда нас это смешило.

Есть несколько способов стать хорошим идеатором. Первый способ — родиться с даром свыше. Если вы родились с таким даром, именно вы всегда, в любой ситуации, будете говорить «а что, если?..». Вы предложите самую шокирующую идею для решения проблемы и обнаружите, что, как ни странно, подобные идеи очень часто срабатывают. Вы можете верить, что вам сильно везет или даже что вы наделены магическими способностями, тогда как на самом деле вы просто прирожденный идеатор. Второй способ — не пожалеть времени и прочесть кучу книжек, написанных креативными или деловыми гуру, или ходить на семинары и мастерские, посвященные либо просто идеации, либо, что типичнее, идеации и методам формирования команды. По домам и офисам служащих «Попс» валяется множество подобных изданий — например, такие недавние хиты, как «Идея-вирус? Эпидемия!», «„Киндерсюрприз“ для маркетологов. Как создать „долгоиграющий“ бренд для детей» и «Бизнес в стиле фанк».[19] В наши дни многие отрасли используют приемы идеации; корпорации часто приглашают специалиста, чтобы он помог коллективу сплотиться, решить деловые проблемы или придумать дизайн для нового товара. Это царство лекционных плакатов, маркеров, головоломок, развивающих нестандартное мышление, и, конечно же, игры «Воздушный шар».

Если вы ни разу не играли в «Воздушный шар», значит, вы играли в чту игру на двенадцать раз меньше, чем я. Основная идея: группа людей — ваша команда — летит на воздушном шаре, который начал сдуваться и непременно рухнет, если из корзины не выкинуть несколько человек. Так что игра подразумевает споры о том, кто должен остаться, а кто — уйти. Предполагается, что этот ритуал вынужденного убийства/самоубийства должен помочь вашей команде «сплотиться». Игра меньше настораживает, если все участники изображают каких-нибудь знаменитостей или политиков, что позволяет более отстраненно торговаться насчет цены своей жизни, но все равно в целом опыт довольно угнетающий. Очень странно, что эту игру применяют для формирования команды, поскольку нескольким ее членам неизбежно придется погибнуть (в метафорическом смысле), чтобы команда добилась успеха. Я слышала, некоторые компании устраивают «Воздушный шар», когда собираются увольнять сотрудников. Очевидно, порой они делают это намеренно — чтобы убедить людей в том, что увольнения оправданы. А еще — хотя вполне может статься, что это городская легенда, — у менеджеров отделов кадров в Сити[20] недавно появилась мода: наблюдать сквозь прозрачные зеркала и решать, кого уволить, на основании результатов «Воздушного шара».

Впрочем, я слыхала и о более огорчительных применениях таких зеркал. Это — на совести «Попс». Фокус-группа, состоявшая из шестилетних девочек, опробовала новую линию детской косметики. Насколько я знаю, никого, кроме меня, не покоробило зрелище толпы администраторов и маркетологов, наблюдающих крупным планом, как эти маленькие девочки сидят перед зеркалом и мажутся помадой и тенями для век, которые, кстати, на рынок в этой стране так и не попали, зато вполне успешно продаются в США. Возможно, других людей зрелище тоже покоробило, но они промолчали. Посмотрим правде в глаза: я, собственно, тоже ничего не сказала. Я не знала, что сказать.

Известно, что компании, работающие в индустрии игрушек, одежды, быстрого питания и музыки, прибегают к самым передовым методикам генерации новых идей. У многих корпораций есть так называемые «лаборатории мысли», или «мозговые центры». У «Макдоналдса» есть «Главный новаторский центр» недалеко от Чикаго, где они экспериментируют с различными способами выстраивания очередей, обслуживания клиентов, приготовления пищи и так далее. Ребята из «Ливайса» привлекают к работе множество «трендспоттеров» и кучу времени проводят на «свалках данных» (этот термин они сами придумали), особых заседаниях, похожих на мозговые штурмы. В этих отраслях промышленности новая действенная идея вполне может обеспечить миллиардные прибыли, осчастливить акционеров, принести бренду всемирное признание и успех. Поэтому многие компании заняты исключительно продажей идей.

Мы в «Попс», однако, их не покупаем. Недавно у нас появилась установка на то, чтобы идеация происходила «дома» и оставалась до известной степени интуитивной. Предполагается, что мы будем и дальше находить передовые решения, не обращаясь к помощи извне. Все это часть запутанной креативной философии, которую долго разрабатывал Жорж. Из-за этого меня и отправили на две недели в оплаченный отпуск. Я занималась исследованиями в полном одиночестве, и теперь обыденная рабочая суета меня просто убивает. Я забыла, как сильно приходится сконцентрироваться хотя бы для того, чтобы просто ходить на работу и общаться с людьми. К тому же я не захватила спортивный костюм. Должно быть, письмо, разосланное «всем отделам», до меня не добралось.

Глава пятая

Оказывается, почти никто не привез с собой спортивной одежды — в данный момент она решительно не в моде, а организаторы акции, очевидно, дружно забыли разослать нам письмо, предупреждающее, что такая экипировка понадобится. Одна из исландских девушек объявила, что у нее два спортивных костюма, и предложила один кому-нибудь одолжить, но нас, бескостюмных, все равно остается примерно сто девяносто восемь. Не знаю, как такие проблемы решают в других отраслях, но когда мы всей толпой направляемся к Большому залу, чтобы выслушать речь Мака, в пространстве распространяется слух, что «они» (директора «Попс»? их прихлебалы?) заказывают двести спортивных костюмов — их должны доставить сюда к четырем дня.

Большой зал находится на задворках Главного Здания — просторное помещение с высоким потолком; его оригинальная планировка моему неподготовленному глазу кажется слегка средневековой. Когда мы входим, я бросаю на Дэна взгляд, сперва говорящий что-то вроде ух, потрясающе, а потом мутирующий во что-то более похожее на не пытайся «установить контакт» со стенами, не то сделаю вид, что мы незнакомы. Не уверена, что смогла передать глазами столь специфическую информацию; Дэн просто улыбается в ответ. Однако к стенам не прикасается.

В центре зала стоят несколько рядов деревянных стульев; на галерее под потолком — еще посадочные места (как только Дэн замечает их, он шипит «Небожители!» и тащит меня наверх), плюс имеются две зоны по бокам, ступеньками поднимающиеся к большим витражным окнам. В передней части зала — маленькая сцена из светлого дерева. Она слегка похожа на то, что вечно запаренные семейные пары профессионалов порой мастерят у себя в саду сухим субботним полднем, мастерят, вдохновившись промо-акциями в магазинах типа «сделай сам» и телешоу о ремонте дома. Почему-то я способна провести такую параллель, хотя ни разу в жизни не смотрела телешоу о ремонте. Забавно: Дэн пытается установить контакт с неодушевленными предметами (пусть и в шутку — ну, по крайней мере я думаю, что в шутку, эта манера у него появилась относительно недавно); сходным образом, у меня, похоже, есть подлинный дар извлекать из воздуха детали поп-культурного мейнстрима. В буквальном смысле из воздуха. В конце концов, дурацкие телешоу постоянно сквозь него путешествуют; частицы летят, оседлав волны света. На самом деле эта мысль отрезвляет: куда бы я ни пошла: в магазин за покупками или в парк покормить диких уток, невидимая материя вихрями носится вокруг меня в воздухе. Телепередачи, радиоволны, сигналы мобильников, системы глобального позиционирования, осколки рекламных роликов. Фактически эти осколки наверняка обитают у вас в пупке вместе с розовым пухом — а может, там гнездится и радиопьеса, которую вы никогда не услышите. Возможно, это объясняет, откуда я знаю многих персонажей из двух популярнейших в Соединенном Королевстве мыльных опер и прочую галиматью. От нее не сбежишь — у меня лично не получается — как ни старайся.

В «Попс» я работаю не поэтому. До того, как получить эту работу, я не очень-то много внимания уделяла СМИ, брендам или игрушкам. Примерно три года назад кто-то из компании (Мак? Жорж?) решил, что «Попс» нужно устроить охоту за талантами, дабы найти «новый тип креативщика». В то время я составляла кроссворды для скромной, в один разворот, воскресной газеты. Я много лет пробивалась наверх в мире кроссвордов, и у меня появилось собственное кодовое имя и выработался особый стиль, который постоянные читатели могли идентифицировать. Время от времени я получала письма от какого-нибудь случайного «фана», хотя работа моя была отнюдь не престижной. Я никогда не ходила в редакции газет, разговаривала с редакторами только по телефону и получала жалкие гроши. Почти всю жизнь я проводила в пижаме или, если мне нужно было выйти, в старых джинсах. Если я и бывала на улице, то обычно тусовалась со своей подругой Рэйчел в Лондонском зоопарке, где та работает. Порой, если с деньгами становилось совсем туго или если одиночество вконец задалбывало, я подумывала реально устроиться на работу в зоопарк. Порой я подумывала написать книгу. Однако в основном моя жизнь состояла из кроссвордов и дедушкиного Большого Проекта. Эти вещи занимали все мое внимание.

Большинство составителей кроссвордов — ушедшие на покой приходские священники из Суррея или пожилые военные. Для своего возраста и пола я была уникум, и потому однажды стала героиней маленькой рубрики «Моя работа» в одном из воскресных бизнес-приложений. Рэйчел уже успела в ней засветиться и порекомендовала меня журналисту. Вскорости после выхода статейки мне пришло письмо из «Попс». Нам нужны люди с идеями, сказали они; люди, генерирующие свои идеи «нешаблонными» способами. Не приду ли я к ним для неформальной беседы? Тогда я не знала, какое место в компании они для меня приуготовили. Изобретателя головоломок для их видеоигр? Помнится, я робко мечтала о том, чтобы придумывать настольные игры или головоломки. Возможно, именно этого они от меня и хотели. Они не очень-то вдавались в подробности. Во время двух неформальных бесед, которые мы провели, разговор шел больше о способах генерации идей, и это изрядно сбило меня с толку. Тем летом, помнится, часто шли дожди. Дедушка лежал в больнице, а моя машина окончательно развалилась. Я повсюду колесила на автобусах, читая книжки про войну. Оба раза, что я ездила в Баттерси, я пропускала нужную остановку.

В конце концов корпорация «Попс» предложила мне место с по-настоящему высокой зарплатой и шансом реально ходить в офис и работать в команде. И того и другого мне как раз не хватало. Предстартовая инструкция была вполне обтекаемой. «Разработайте дизайн какого-нибудь товара, — сказали мне. — Внесите какие-нибудь предложения. Никто на вас не давит». Разумеется, мои первые идеи были совершенно убогими (уморительно смешными, как я сейчас понимаю), но давления действительно не было. Меня поощряли «влиться» в команду, наблюдать за тем, что и как делается, и учиться на собственных ошибках. Наконец я пришла к выводу, что мне стоит работать с тем, что я уже знаю; именно этот совет всегда получают писатели. Я давно дружила с секретными шифрами и потому внесла предложение разработать набор «КидКрэкер». Конечно же, я не просто «внесла предложение». Ребята в Баттерси постоянно придумывают, как оригинально, по-новому преподнести свои идеи остальным членам команды. Я сочинила маленькие рекламные объявления; они были зашифрованы. Идея мгновенно произвела фурор.

Мой дедушка, научивший меня всему, что я знаю о кроссвордах, криптографии и криптоанализе, умер, когда я работала над этим первым набором. Это не было неожиданностью, но все равно стало страшным ударом. В числе прочего он оставил мне свой незавершенный проект и кулон с выгравированным странным шифром, который я, по идее, должна была попробовать разгадать. Я не очень-то люблю думать о тех днях, и когда мне вспоминается дедушка, неуклюже сидящий на нашем старом буром ковре и щурящий глаза, чтобы разглядеть букву на фишке «Скрэббла», или двигающий ладью вперед по доске, мне до сих пор хочется разреветься.

Мак стоит на стилизованной под палубу сцене и говорит про объемы продаж за прошлый год — они высвечиваются на плазменном экране. Люди то и дело радостно вскрикивают или хлопают в ладоши, порой — небольшими группами, вероятнее всего, ответственными за тот бренд, что маячит на экране в эту минуту. О моих брендах Мак на презентации говорить не будет — ни один из них не был запущен в прошлом году, — так что я могу не напрягаться. Рассматриваю публику, ищу знакомые лица. Ближе к первому ряду замечаю Кармен и, конечно, Чи-Чи. Чи-Чи — что-то вроде злого гения, и она ответственна за главный зеркальный бренд «Попс», который называется «К». Идея зеркального бренда, когда впервые с нею сталкиваешься, может озадачить, ибо она, казалось бы, направлена против самой концепции бренда — ну, типа, зачем владеть огромным международным брендом вроде «Попс», как не затем, чтобы повсюду наклеивать свой логотип? Разве не логотип заставляет покупать игрушки? Что ж, почти всегда это так, за исключением случаев, когда вы продаете их демографической группе, не так давно окрещенной «анти-лого». Дети из этой группы, также названные в одном маркетологическом исследовании «крайними», тоже располагают деньгами и хотят тратить их на маленькие, независимые бренды.

«К» — интернет-проект, состоит из нескольких суббрендов; самые популярные из них — космическая девочка-сирота по имени Детка Со Звезд и пережившая апокалипсис крольчиха Урсула.[21] Весь проект отдает жеманством японских «анимэ», но лишен ребячливости и не настолько слащав, как мир тематических парков. «К» — своего рода «Хелло Китти»[22] для ироничной, нарочито отчужденной аудитории шестиклассников. Каждый персонаж — самодостаточный бренд, и дети из всех уголков планеты могут купить футболки, кошельки, значки, куртки с капюшонами, скейтборды, сумки, зубные щетки, банданы, заколки для волос, канцелярские кнопки и прочие аксессуары, относящиеся к линии каждого персонажа. Самый популярный — Детка Со Звезд. Ее девиз — «В космосе тебя никто не любит». Идея бренда «К» заключается в том, что люди, заходя на веб-сайт, чувствуют, что нашли что-то некорпоративное, скромное, клевое и эксклюзивное. «К» базируется якобы в маленьком гараже в Токио; мистификация доходит аж до того, что все тексты на главной странице сайта написаны по-японски, а чтобы прочитать английскую версию, нужно кликнуть на маленькую кнопку «English». Почему-то это убеждает детей, что они действительно нашли нечто аутентичное. Дэн сделал всю оригинальную графику для сайта, но с Чи-Чи он больше не работает. У них не раз возникали конфликты.

Теперь Мак по сценарию завершает первую часть презентации. На экране вспыхивают картинки — бренды для детей помладше: «Доктор Дэн», «Люси», «Малышки-шмелишки», «Мореход Клюск и его Потрясный Моллюск», «Му-Му и Ли-Ли», «Дрондлы», «Смугзы», «Кондитерская Фабрика Кудрявой Кулебяки», «Сердитый Мистер Селезень», «Лазерный Ластик», «Деревня Бултыхтон», «Дерево-Жвачка», «Дружочки-фермеры» и большой хит прошлого Рождества, набор «Волшебная Палочка Тайных Желаний и Волшебные-с-Блестками Крылья Волшебницы-Феи». Почти все остальные «малышовые» бренды — принудительный ассортимент, привязанный к фильмам или телешоу, а то и вовсе игрушки, рекламирующие продукты быстрого питания. Термин «принудительный ассортимент» подразумевает, что телешоу появились раньше, чем игрушки, хотя обычно это и не так. В наши дни и то и другое чаще всего создается одновременно. Сюрреализм, да и только.

Почему-то я задумываюсь про суп мисо и внезапно понимаю, что страстно его хочу. Вот что делает с людьми нехватка адреналина. На протяжении всей заключительной вдохновенной речи Мака я размышляю, как бы мне сегодня раздобыть мисо. На то, чтобы добраться сюда из ближайшего города, у меня ушло полчаса. Интересно, есть ли там хотя бы магазин, где продают мисо? Смогу ли я туда вернуться? Вряд ли. Желание превращается во всепоглощающую потребность. О господи. Я почти ощущаю во рту этот райский вкус, вкус соленого мисо с такими маленькими зелеными кусочками, что плавают на поверхности, и морскими водорослями на дне. И тут до меня доходит, что это — самый настоящий «флэшбэк»,[23] напоминание о школьных собраниях, на которых я думала исключительно о еде и часто зевала. И когда Дэн пихает меня локтем, я не сразу возвращаюсь на родную планету.

— Что за поебень? — говорит он.

— Что такое? — шиплю я в ответ.

— Смотри.

Мак держит в руках листок белой бумаги и, похоже, собирается читать вслух.

— …в произвольном порядке, — говорит он, явно заканчивая какую-то фразу. Потом принимается зачитывать имена служащих. Многие мне незнакомы. Но если учесть, что корпорация у нас огромная, а Мак — что-то вроде нашего Бога, сам факт, что он называет людей по именам, не может не вызвать трепета.

— Что происходит? — спрашиваю я Дэна.

— Это… в общем, он только сказал, что прочитает список сотрудников, которым нужно остаться после того, как все закончится, вроде того.

И правда как в школе.

— Наверное, их уволят, — говорю я. Давным-давно мой отец работал на пуговичной фабрике. Когда фирма оказалась под угрозой банкротства, начальство стало зачитывать — практически каждую неделю — список рабочих, подлежащих увольнению. Где-то на четвертой неделе в списке оказался он сам.

— Может, им нужны добровольцы на раздачу спортивных костюмов, — говорит Дэн.

Мы тихо смеемся. Потом звучит имя Дэна, и мы резко умолкаем. Когда столь знакомое имя зачитывают вот так в огромном зале, есть от чего вздрогнуть. Должно быть, все дело в контексте. Даже если бы Мак просто оглашал реестр служащих, все равно услышать имя Дэна было бы как-то тревожно. И тут — о нет! — я слышу собственное имя. Пока звучит последняя пара имен, у меня сосет под ложечкой, как после легкого электрошока. Краем сознания отмечаю, что мое имя было почти последним; это необычно: моя фамилия — Батлер, и чаще всего я оказываюсь наверху любого списка или реестра.

— Что мы должны сделать? — спрашиваю я Дэна. — Задержаться?

Он пожимает плечами:

— Ну да, видимо.

Определенно, нас уволят. К голове приливает жар, и один палец на ноге начинает неудержимо чесаться. Когда я училась в школе, у меня никогда не было настоящих неприятностей, и уж точно их не было на работе. Что я сделала? Мне дурно. Может, это из-за моей утренней встречи с Маком? Я сказала ему что-то не то?

В зал кто-то входит — секретарша Жоржа? да, кажется, — и что-то шепчет Маку на ухо. Он смотрит на листок, снова на секретаршу, и несколько раз кивает. Пара коротких смешков. Потом Мак вновь проделывает номер, который показывал в начале, — быстро придает лицу крайне деловое выражение. И возвращается к микрофонной стойке.

— О'кей, план слегка меняется, — говорит он. — Люди из оглашенного списка должны прийти сюда после ужина. Мы немного выбились из графика, так что, пожалуйста, выходите через главные двери и берите спортивные костюмы из коробок, которые там стоят… Заранее спасибо.

Секретарша Жоржа (я уверена, что это она) сменяет его у микрофона; он тем временем собирает бумаги, готовясь уходить.

— Спасибо, Стив, — говорит она и простирает к нему руку, словно ассистентка иллюзиониста. Все хлопают в ладоши. — Да, пожалуйста, костюмы в коробках, берите, не стесняйтесь. Надеюсь, у всех есть кроссовки, но если кто отчаянно нуждается, в раздевалках «Дворца спорта» найдется несколько пар. Пожалуйста, переоденьтесь и подходите к «Дворцу спорта», ну, скажем… — Она смотрит на свои часики. — К десяти минутам пятого. О'кей. Спасибо.

Стенных часов в зале нет. Выходя, Дэн слегка пихает кого-то и спрашивает время. Оказывается, почти четыре.

— Проклятье, осталось десять минут, — стонет эта неизвестная личность и теряется в толпе креативщиков «Попс», многоруком чудовище, хватающем скользкие пластиковые свертки из картонных коробок на столах за дверями.

Не очень-то удобно стоять, вытянув вот так вот руку над головой.

— И еще раз. Почувствуйте растяжку, — говорит девчонка из «Игровой команды», одетая в выцветший розовый свитер. Она руководит разминкой. — А теперь другой рукой. Замечательно.

В последний раз я толком занималась спортом два или даже три года назад, когда играла в крикет с дедушкой. С тех пор я один раз катастрофически неудачно сыграла в теннис с Дэном (он был слишком хорош по сравнению со мной; я едва умудрялась попадать по мячу, а когда попадала, он неизменно летел не туда, потому что локтем я работала точно как в крикете), да пару раз участвовала в лыжной аркадной игре — ее одно время проводили у нас на работе. Стоять на этом травяном поле, махать руками и наклоняться мне как-то странно. Мы в группе человек из десяти — такие группы разбросаны по всему полю. Из своей никого, кроме Дэна, я не знаю. В ближайшей к нам группе я замечаю темноволосого парня — того самого, с ланча — и его спутницу, они сосредоточенно слушают своего тренера. За ними еще группа — там, кажется, все смеются, и на миг мне хочется быть с ними, а не тут.

— О'кей, — говорит девушка с розовом свитере, когда мы заканчиваем разминку. — Эти штуки называются «лопасти». — Она размахивает двумя палками, отдаленно похожими на уменьшенные ракетки для лакросса.[24] До войны моя бабушка была чемпионкой по лакроссу и однажды рассказала мне все, что знала об этой игре, но сама я в нее ни разу не играла. — Каждый берет по две, — продолжает девушка. — Вот так.

Она держит в каждой руке по лопасти. Они сделаны из красного пластика вместо дерева и струн, и напоминают ракетки для софтбола, какие выдают на пляжных кортах, только в центре ударной части у них — неглубокая выемка, будто кто-то пытался отбить ими крохотный метеорит, который чуть не прожег в них дырку.

— Это новая игра «Попс»? — спрашивает кто-то.

Девушка загадочно улыбается.

— Может быть, — говорит она. — Сегодня первое настоящее тестирование изделия, так что поживем — увидим. — Она смотрит на свои «лопасти». — В общем, берете две лопасти и шарик, вот так, смотрите. — Она кладет шарик в выемку «лопасти», которую держит в правой руке, и сразу же начинает совершать этой «лопастью» своеобразные круговые движения; это для того, чтобы шарик не выпал, соображаю я. Я четко помню, как бабушка говорила мне про подобный прием в лакроссе. Как же он называется? Баюканье. Точно. Баюканье шарика. Мне всегда нравилась эта идея. В самом этом слове есть что-то уютное.

— Это называется «вибрирование», — говорит девушка. — Так вы удерживаете шарик на лопасти. Пока он у вас, вы должны перемещать его с лопасти на лопасть, вот таким манером. — Секунду-другую она вибрирует шарик, потом перекидывает его махом вниз на другую лопасть, таким как бы черпающим движением. Подхватив шарик другой лопастью, она вибрирует его еще пару секунд, после чего перекидывает обратно, теперь уже поверху — это движение напоминает скорее закидывание удочки. Когда правая лопасть подхватывает шарик, девушка почти мгновенно пересылает его назад — на этот раз совершенно другим движением, гораздо более высокой дугой. Потом — еще один мах понизу, заметно глубже. Не успеваем мы и глазом моргнуть, как она принимается вибрировать очень быстро, ее движения плавны и грациозны. Шарик слетает вниз с уровня ее головы до колен и тут же взмывает в воздух, руки мельтешат, как будто девушка дирижирует оркестром, играющим самый чокнутый в истории концерт авангардной музыки. Потом она вдруг срывается с места и бежит с шариком, который не задерживается на лопастях дольше пары секунд — нет, она заставляет его парить высоко в воздухе, а порой просто гоняет перед собой на уровне груди, непрестанно перенося с одной лопасти на другую.

— Полное безумие, — говорит Дэн.

— А мне лично вполне так нравится, — замечаю я.

Девушка возвращается, слегка запыхавшись.

— О'кей, таким вот макаром вы его ведете, — говорит она. — По обоим концам поля есть ворота, и задача, конечно, — донести и забросить шарик. В принципе, это чем-то похоже и на футбол, и на хоккей. Можно играть командами по пять или одиннадцать человек, и выигрывает та, что наберет к девяностой минуте матча больше очков. Но я слегка забежала вперед…

— А что считается нарушением правил? — спрашивает кто-то.

— Ага, сейчас я к этому подведу. Хороший вопрос. Сперва я коротко расскажу о некоторых правилах, а потом — о нарушениях. Главная фишка в том, что нельзя ловить шарик той же лопастью, с которой вы его только что сбросили. Сбросили с правой — ловите левой, или наоборот. Еще запрещается держать шарик на одной лопасти дольше трех секунд, так что он должен все время двигаться. А вы сами имеете право двигаться только тогда, когда движется шарик, что слегка сбивает с толку.

— Вроде как в нетболе, да? — опять спрашивает кто-то.

— Да, — говорит девушка. — Или, может, скорее как в баскетболе. Остановившись, вы должны вибрировать шарик, но стоять на месте дольше трех секунд нельзя. Суть в том, что вы не можете стоять столбом и передавать шарик сами себе. Вы обязаны двигаться, когда движется шарик — то есть почти все время. Если вам захочется остановиться и посмотреть, где находятся игроки вашей команды, или передать шарик кому-нибудь из них, у вас на это будет максимум три секунды. Однако что бы вы ни делали, другая команда будет пытаться перехватить шарик. Для этого они могут использовать почти любые средства: могут стукнуть вашу лопасть своей, чтобы выбить шарик — это если вы в этот момент вибрируете, — а могут попробовать перехватить в ту секунду, когда вы либо перебрасываете его с одной лопасти на другую, либо передаете другому игроку своей команды. Телесные контакты между игроками запрещаются, так что если вы кого-нибудь толкнете или сделаете подножку — это фол. Вы не должны задевать своей лопастью других игроков — хотя избежать этого порой трудно — и не должны нарушать основные правила. — Девушка тараторила как заведенная, и теперь, закончив, протяжно вздыхает. — Кстати, меня зовут Ребекка, если хотите что-нибудь спросить. А теперь… буду признательна, если каждый возьмет по две лопасти вот из этой коробки…

Научиться этому не так-то легко. Движения правой руки оказываются на удивление естественными, а вот попытаться поймать, а тем более удержать шарик на левой лопасти — почти невозможное предприятие для тех из нас, кто, как и я, правши. У левшей вроде Дэна противоположная проблема. Я умудряюсь нормально вибрировать правой лопастью, но потом, еле-еле поймав шарик левой, способна лишь неловко держать его, будто яйцо на ложке — это длится секунды две, после чего шарик попросту падает на траву. Дэн, кажется, забил на свою более слабую руку и стоит себе, перемещая шарик вверх-вниз и время от времени вибрируя — и все это левой лопастью. Со стороны смотрится вполне так ничего, но, конечно, это против правил.

Ко мне подходит Ребекка.

— Отлично, — неуверенно говорит она. — Все верно, продолжайте правой рукой. А сейчас — перебрасывайте!

Я перебрасываю шарик и ловлю его левой лопастью; он сидит на ней, как приклеенный. Я слишком напугана и неуклюжа, чтоб пытаться вибрировать этой рукой, так что держу шарик секунду-другую — рука трясется от слабости, — а потом пробую перебросить обратно. Взлетает он довольно криво и тут же снова падает на траву. Я собираюсь подобрать шарик рукой, но Ребекка показывает, как это сделать лопастью.

— Вот так, — говорит она, наклоняется и ловко, словно пылесосом, поднимает его с травы. — Но делать это надо мигом. Слишком медленно — и он просто покатится по траве, так что не подцепишь.

Я практикуюсь несколько минут, после чего она отчаливает к кому-то другому.

— Будто пробуешь дрочить не той рукой, — ворчит Дэн, пытаясь вибрировать шарик правой лопастью.

— Да уж, блин, — выдавливаю я, и тут всей группе велят собраться.

Выясняется, что будет небольшой турнир по «Лопастям» — несмотря на то, что все мы в этом полные профаны. Кто-то пустил слух, будто Мак и Жорж тоже будут участвовать — это слегка пугает, да еще некоторые люди застонали, что мы опять выбьемся из графика и пропустим какое-то мероприятие, которое намечалось перед ужином. На спортивном поле, оказывается, разметили две площадки половинных размеров, так что четыре команды смогут играть одновременно.

Наша команда состоит из тех, с кем мы только что разминались и обучались приемам игры, а капитаном будет Ребекка. Мы сидим на траве в водянисто-розовом, грейпфрутовом солнце, наблюдая, как играют первые команды, и чуточку нервничая от мысли, что мы следующие на очереди.

— Хоть кто-нибудь знает, что требуется делать в этой игре? — спрашивает девушка в новехоньких с виду кроссовках.

— Нет, — отвечает другая. У нее черные волосы и голубые глаза, подведенные бирюзовыми тенями. — Меня больше беспокоит эта долбаная встреча с Маком. Кто из вас был в списке?

Я бросаю быстрый взгляд на Дэна.

— Мы были, — отвечает он ей. Все остальные помалкивают, после чего принимаются вполголоса обсуждать возможные позиции в игре, а мы тем временем кучкуемся втроем и сочиняем теории заговора, объясняющие, почему нас выбрали. Черноволосую зовут Эстер, и оказывается, что она работает в Баттерси, хотя мы с Дэном в первый раз ее видим.

— Впрочем, я постоянно в разъездах, занимаюсь исследованиями, — говорит она, слегка вспыхнув, — или сижу в компьютерном центре.

— А чем занимаешься в компьютерном центре? — спрашивает Дэн.

— Ой, да всякой фигней, — отвечает она. — Кстати, а как называется игра? Мы хоть это-то знаем? Я что, прослушала, или нам забыли сказать?

— Да-а, в этом есть смысл, — замечает Дэн. — Вполне в духе «Попс».

— Может, название еще не придумали, — возражаю я.

— Очень похоже на лакросс, — говорит Эстер.

— Я тоже об этом подумала.

— Ты играешь?

— Нет, но моя бабушка играла. А ты?

— О да. — Эстер копается в сумке, извлекает оттуда две ленточки, собирает половину волос в хвостик на левом виске и завязывает. — В школе я была капитаном команды старшеклассников, хотите верьте, хотите нет.

Дэн хмурится:

— Значит, ты умеешь делать все эти штучки-дрючки?

— Нет, — смеется она. — Ну, только левой рукой.

— О! Я тоже левша, — говорит Дэн.

— Жаль, что нельзя обеими руками, как в лакроссе. — Эстер губами зажимает вторую ленточку и делает вид, будто «баюкает» ракетку для лакросса. Выглядит это так, словно она мелет перец в редкостно скользкой ручной мельнице. Потом она собирает и завязывает второй хвостик. — Вот ведь дерьмо какое. Да я просто сдохну бегать тут сломя голову. Ненавижу игры, где по правилам нельзя стоять на месте. Однажды я чуть не сдохла, когда играла в нетбол. — Мы смеемся. — Нет, серьезно. Меня повезли в больницу на «скорой помощи» и все такое. Впрочем, больницы мне вроде как нравятся — сама атмосфера, или что еще… О черт, я несу ахинею. Простите.

— Как это, интересно, можно сдохнуть от нетбола? — спрашивает Дэн.

— Да, хороший вопрос. Сама не понимаю. Я тогда обкурилась в умат — может, все из-за этого. Я в шестом классе училась, — добавляет она, будто это все объясняет. Потом смотрит на меня: — Спорим, ты в нетболе была бомбардиром.

— А? — говорю я. — С чего ты взяла?

— Судя по твоему виду, ты умная, но тихоня. Типа, хитрая. И при этом высокая. Наверняка и с расстояния метко кидаешь.

— Хорошо, тогда спорим, что ты была боковой нападающей, — говорю я.

— Потому что?..

— Они еще хитрее — им при нападении запрещены дальние броски. А еще им нельзя ступать в полукруг, что интересно, так как…

— Что это? — говорит Дэн. — Что за ерунда? Дао нетбола?

— Нет, а правда? — спрашивает меня Эстер. — Ты была бомбардиром?

— Да, почти всегда. А ты?

— Ага. Боковой нападающей.

— О'кей, у меня уже крыша едет от вас обеих, — заявляет Дэн.

— Не беспокойся, в нетболе всего лишь семь позиций, — говорю я.

— Пожалуйста, никакой теории вероятностей, — умоляет он.

Однако я могла бы это ему объяснить. В нетболе действительно всего семь позиций, и на одной из них — позиции бомбардира — Эстер вряд ли играла, хотя бы судя по тому, как описала ее. Таким образом, остаются шесть возможностей. Я исключила голкипера, потому что Эстер не хватает роста, а также центрального полузащитника, потому что ну не похожа она на центрального, не тот тип. Остаются четыре варианта. Я предположила, что она была нападающей: это дает всего две возможные позиции. Тогда шанс попасть в точку — пятьдесят на пятьдесят; точно такой же, кстати, как найти двух людей, родившихся в один день, в случайной компании из двадцати трех человек. Не из-за этого ли примера Дэн стал в свое время врагом теории вероятностей? Точно не помню, хотя как раз из-за таких вещей он заводится и принимается спорить. А может, его вывела из себя «проблема Монти-Холла» — большинство людей она просто бесит.

«Проблема Монти-Холла», популяризованная колумнисткой-математиком Мэрилин вос Савант,[25] заключается в следующем. Представьте, что вы участвуете в игровом телешоу и достигли последнего этапа, на котором вам показывают три совершенно одинаковые двери. За одной из дверей находится автомобиль. За двумя другими спрятано по козлу. Ведущий просит вас выбрать одну из дверей. Если за ней окажется автомобиль, он достанется вам. Если козел — вы не получите ничего, даже козла. Итак, вы наугад указываете на дверь. После этого ведущий устраивает целый спектакль и со всякими шутками-прибаутками открывает одну из не выбранных вами дверей; взглядам публики предстает козел. Все аплодируют. Конечно, ведущий знает, за какой дверью автомобиль, и теперь спрашивает вас, не хотите ли вы поменять свой выбор. За одной из оставшихся дверей — автомобиль, за другой — козел. Вы знаете это. Вы не знаете, что выбрали: автомобиль или козла. Вопрос таков: не лучше ли вам передумать и выбрать другую дверь?

Большинство людей, столкнувшись с такой дилеммой, остановятся на той двери, которую выбрали изначально. Они скажут, что и для той, и для другой двери вероятность обнаружить за ней автомобиль равна пятидесяти процентам, так что на самом деле без разницы, менять или не менять свой выбор. Но это неверно. На самом деле у вас больше шансов выиграть автомобиль, если вы решите выбрать другую дверь. Математика тут очень простая. Когда вы сделали первый выбор, вероятность угадать была 1/3, ошибиться — 2/3. Вероятность выбрать неверную дверь была больше. Теперь ведущий исключил одного из козлов. Учитывая, что изначально вы могли выбрать козла с вероятностью 2/3, есть смысл поменять выбор. Если вы так сделаете, ваши шансы выиграть автомобиль удвоятся. Не выиграть его вы можете только в том случае, если изначально выбрали правильную дверь. А так как вероятность этого равна 1/3, вам стоит передумать.

Но большинство людей в это не верят.

Глава шестая

Если прилечь на траву и закрыть глаза, легко представить, что это — матч по крикету в воскресный полдень. Слышны тихие, робкие птичьи голоса, и пахнет свежескошенной травой. Картину завершают приглушенные ветром крики игроков: давай! беги! не туда! поймал! Вот только в крикете никто не свистит в этот чертов свисток. А свистят в него, кажется, непрерывно — скорее всего, из-за «трехсекундного» правила. Впечатление от этого, по крайней мере слуховое, как от нетбола — в общем-то, неприятное. Я то и дело клюю носом и просыпаюсь от свистка. В конце концов я бросаю попытки вздремнуть и сажусь на траве, тоскуя по табаку или фляжке с какой-нибудь интересной жидкостью.

Эстер набивает маленькую трубку — похоже, анашой.

— Да нас вот-вот вызовут, — говорит Дэн.

— А кто на какой позиции играет? — спрашиваю я.

— Нападающие, — бормочет Эстер, — все нападающие.

Она закуривает трубку и жадно присасывается к ней, задерживая дым на вдохе. Не говоря ни слова, передает трубку Дэну — тот подозрительно смотрит на дым и сразу же передает мне. Дэн не любитель запрещенных веществ. Он их все перепробовал, когда был «моложе» — по крайней мере, так он мне говорит, — и теперь у него от них бывают только припадки паники. Я, напротив, почти всю юность провела в зимней спячке, с головой зарывшись в берлогу, состоявшую из бабушки, дедушки, картошки с тушенкой, кроссвордов и радио. С тех пор я обнаружила массу оправданий для знакомства с легкими наркотиками, заняв по отношению к ним ту же позицию, с какой смотрю на прочую экзотику, о которой дедушкин старый барахлящий радар никогда не сообщал (тайское карри, морепродукты, тофу, мисо, чеснок, сухарики для супа, несоленое масло, сыр пармезан и так далее): если что-то привлекательно выглядит, или если кто-то это что-то рекомендует, и при этом оно содержит меньше добавок, чем детский оранжад, то хотя бы раз это стоит попробовать. (Впрочем, тут я очень даже руководствуюсь дедушкиным девизом все хорошо в меру.)

Трубка Эстер — такая маленькая зеленая эмалевая штучка на цепочке.

— Это трубка для крэка, — объясняет она. — Но я ее использую только для шмали.

— Да помилуй, где это продаются трубки для крэка? — спрашивает Дэн.

— На Камденском рынке, — отвечает Эстер.

Я беру у нее зажигалку и подпаливаю комок маслянистых зеленых листьев и семян в трубке. Потом вдыхаю тяжелый дым, стараясь не закашляться. В самом деле, это приятно: вкус у шмали душистый и сладкий, вроде как у густого меда. Я передаю трубку обратно, киваю — мол, добрый товар, — и на пару секунд откидываюсь на траву и смотрю в облака. Когда я снова сажусь, спортивное поле плавает в приятной дымке.

— Спасибо, — говорю я Эстер. — Мне это было необходимо.

Она приканчивает трубку и набивает еще одну. Я больше не хочу; мне обычно хватает самого вкуса шмали.

Когда к нам подходит Ребекка, глаза у Эстер похожи на две лужицы розовых чернил.

— Подъем, — говорит Ребекка.

— Мы трое — нападающие, — твердо заявляет ей Эстер.

— Да, конечно, о'кей, — слегка испуганно бормочет Ребекка.

— Спрячь свои кровожадные глаза, — говорю я Эстер по пути на площадку.

— Почему?

Я смеюсь:

— Вид у тебя совершенно безумный. Будто под костюмом к телу примотана взрывчатка, например.

— Хорошо, — серьезно говорит она. — Давайте убьем представителей оппозиции.

— Господи, — говорит Дэн. — Только не это. О нет. Не смотрите туда.

Но мы смотрим. И видим, что Мак, судя по всему, играет за команду противника. И — да что же это? — Жорж в серебристом (серьезно!) костюме трусцой бежит к нам — видимо, чтобы присоединиться к нашей команде. Перед тем как занять позицию в центре площадки, он подмигивает мне. О боже, чего это ради он мне подмигивает? Дэн обеспокоенно смотрит на меня. Я качаюсь, что ли? Я вопросительно таращусь на него, а он в ответ лишь ухмыляется. Я смотрю на Эстер — она и правда похожа на злокозненного уличного ребенка: маленькая, жилистая, подпрыгивает на месте, корча рожи противникам. Мы трое — действительно форварды нашей команды, которая, несомненно, вляпается в беду. Дэн играет как бы на позиции «бомбардира», а мы с Эстер — на позиции боковых нападающих: я на левом фланге, она на правом (она решила, что так будет лучше всего, раз я правша, а она левша). Я бы комфортнее себя чувствовала, будь я «бомбардиром», но совершенно очевидно, что левши на обоих флангах — это полный бред. Вдруг меня осеняет: а на каком я, собственно, фланге? Мой мозг вертолетом взмывает над полем, пытаясь представить вид с воздуха. Полагаю, все зависит оттого, с какой стороны смотреть. Я совсем сбита с толку. Я могу играть и в онсайде, и в оффсайде. Могу быть и «слипс», и «мид-викит», и «кавер», и «пойнт», и «силли-мид-офф», и «сквэр-лег».[26] Я просто думала, что мои крылья отпали миллион лет назад.

Этот матч начинается следующим образом: Мак и Жорж несколько минут фехтуют лопастями, пока рефери, член «Игровой команды», не велит им занять места в маленьком центральном круге. Тут Мак крадет шарик и убегает, но Жорж как-то умудряется отобрать его у Мака и спрятать в заднем кармане штанов. Они столько хохочут, что игра рискует никогда не начаться. В конце концов они перестают валять дурака, и рефери свистком дает стартовый сигнал. Он высоко подбрасывает шарик, Мак ловит своей лопастью и бежит к нам, пока кто-то не кричит ему, что он бежит не в ту сторону. Несмотря на оживление, особых причин куда-то двигаться я что-то не вижу. Но смотрите-ка: Эстер вдруг срывается с места, во всю прыть припускает по полю и вот уже наседает на Мака — стукает по его лопасти из-за спины, пока шарик не слетает в траву. Она подхватывает его одним безукоризненно плавным движением и бежит обратно, перебрасывая шарик с лопасти на лопасть, что получается у нее не так уж и безобразно плохо. Вообще-то выглядит это вполне впечатляюще. Даже Мак стоит и смотрит с чуть ли не довольным видом.

— Алиса! — кричит Эстер.

О господи. Шарик летит в меня по воздуху. Нужно отдать ей должное: это идеально рассчитанная передача. Мне остается только пробежать вперед несколько шагов и… Черт. Я его поймала. О'кей, теперь я бегу вперед — прошло уже секунды две, но я подумать боюсь о том, что сейчас нужно будет перебросить шарик на левую лопасть, так что передаю его понизу обратно Эстер. Какая-то искорка вспыхивает в ее темных обкуренных глазах, и не успеваю я очухаться, как она делает то же самое — бежит с шариком на лопасти секунду-другую и передает его мне. Таким манером мы бежим через поле к Дэну; пара защитников из другой команды преследует нас, но не может догнать. У них не было шансов нас перехватить: может, они не ожидали, что баланс сил в игре изменится так быстро. Это действительно очень эффективная тактика.

— Дэн! — зову я, когда мы оказываемся рядом с ним.

Он мотает головой, но я швыряю шарик как можно ближе к его левой лопасти. Словно во сне, в котором просыпаешься от удивления, Дэн ловит шарик и забрасывает прямо в ворота. Несколько секунд мы трое носимся вокруг них, как угорелые; тем временем шарик извлекают из сетки и кидают обратно в круг. Вскоре Эстер прекращает ликовать, и в глазах ее вновь загорается жажда убийства. Когда мы возвращаемся на исходные позиции, я случайно ловлю взгляд Мака. Он беззвучно хлопает в ладоши. Сарказм? Или нет?

Потом он снова оказывается в центральном круге, лицом к лицу с Жоржем. Как это называется? «Розыгрыш»? «Отыгрыш»? В этой игре чуток не хватает терминов — непонятно, как что зовется. Как бы то ни было, Жорж опять упускает шарик, но на этот раз Мак передает его своему капитану, краснолицему парню из игровиков. Тот пробегает всю длину площадки, отточенными движениями перебрасывая шарик с лопасти на лопасть, а потом передает его своему «бомбардиру», который тут же его роняет. Девчонка из наших подлетает к ним и вполне успешно подцепляет шарик с травы, но потом удерживает его на лопасти дольше трех секунд; раздается свисток. Мак с Жоржем стоят рядом с кругом и о чем-то разговаривают, но почти все остальные игроки на поле обступают форварда противников, который осуществляет штрафную подачу. Толку от того, что мы его окружили, ровным счетом ноль. Подачу принимает краснолицый парень, и шарик вписывается в сетку прежде, чем кто-нибудь успевает сообразить, куда он полетел. Рефери дует в свисток, и все начинается снова.

На сей раз Жорж завладевает шариком, но забывает, что его надо кому-нибудь передать, или повибрировать, или перебросить на другую лопасть, так что опять раздается свисток, и шарик вручают Маку для штрафной подачи. Он пытается перебросить его между лопастями, но складывается слегка неудачно, и, пока он неуклюже возится, Ребекка с легкостью шарик отбирает. Она передает шарик Эстер, та передает мне, и мы пробуем повторить наш коронный номер. Но противники осаждают нас, и один игрок как-то очень уж близко подбирается ко мне — наседает на меня слишком агрессивно, мне это не по нутру (по-моему, я уже говорила, что не люблю, когда меня трогают незнакомцы). Это парень с ланча — худой, стремительный и пахнущий мятой. Я пробую податься назад, но он следует за мной. В следующий раз, когда Эстер посылает шарик мне, парень его перехватывает и бросается бежать по полю. Эстер моментально садится на хвост его партнерше — девушке с бежевыми волосами — а Ребекка догоняет Мака. Даже растяпа Жорж исполняет что-то вроде первобытного танца перед краснолицым капитаном противников. Таким образом, парню с шариком оказывается некому пасовать. Он пытается передать шарик самому себе, но тут я проскальзываю поближе и умудряюсь перехватить шарик, пока парень неловко перебрасывает его с лопасти на лопасть. Эстер теперь вовсю блокирует девушка с бежевыми волосами, так что я делаю длинный пас Дэну. Поразительным образом он ловит шарик и вновь отправляет в сетку. 2–1.

Однажды я чуть не переспала с Жоржем, поэтому стараюсь не встречаться с ним взглядом, когда мы уходим с поля. Наша команда победила со счетом 3–1. У Эстер такой вид, будто сейчас она и впрямь помрет. Кто-то весьма предусмотрительно принес маленькие, на четверть литра, коробочки оранжада и лимонада, так что Дэн и я садимся и потягиваем из них через соломинки; Эстер, то и дело заходясь кашлем, валяется на земле.

Никто так и не узнал про меня и про Жоржа. Однажды вечером он заглянул, чтобы сводить нашу команду расслабиться, и мы очень душевно поладили. Он мне понравился. В нем было что-то мальчишеское и бунтарское, но также и глубоко, глубоко властное. Мы разговаривали — сперва об игрушках, а потом, позже, о других вещах: о музыканте-экспериментаторе, который нам обоим нравился, об одном писателе. Беседа была совершенно не похожа на потребительские вопросники, по которым вас порой прогоняют новые знакомые (какой твой любимый фильм? группа? клуб? альбом? дизайнерский лейбл?). Нет, мы говорили о том, как этот музыкант — а я думала, о нем, кроме меня, никто слыхом не слыхивал, — внушает желание улечься в постель в одиночестве, взяв с собой плоды цитрусовых, и тереть ими свое тело, и как писатель использует сумасшедшие, полуосознанные метафоры, от которых так и хочется съесть саму книгу. То была напряженная ночь, какие бывают в Сохо, — жаркая и душная, когда в любой момент может хлынуть дождь. Когда мы вышли из клуба (стрип-клуба, конечно же), загромыхало, и мы, хихикая, рванули к служебной машине. Как далеко зашло дело? Его руки на моей груди, моих бедрах, юбка задрана, мы на заднем сиденье, его пальцы ползут к моим трусикам и… Тут я его остановила. Со своим боссом же не спят, так ведь? Этого просто нельзя делать. Но я хотела его; правда хотела, пускай до сих пор не знаю, почему. Как можно чувствовать такое влечение к мужчине, если он на десять с лишним лет тебя старше, если он регулярно водит женщин — которые на него работают! — в стрип-клубы, не задумываясь, что это их может смутить, если он владеет таким процентом акций компании, что это попросту непристойно, если у него, вполне вероятно, в Нью-Йорке есть жена? У него даже были наманикюренные ногти. Но быть рядом с ним — это было как… нет, не как в кино, это бы меня скорее оттолкнуло. Нет, мы будто были в комиксе или графическом романе, уютно заключенные в квадратиках на странице, когда со всех сторон окружает дождливое, заштрихованное чернилами зло, но остается одно безопасное место, тайное, темное место, которое существует лишь ночью — убежище, позволяющее обрести цельность. Но ведь тайны прекрасны только ночью? Может, поэтому я и не смогла пойти до конца. Наверное, поняла, что не вынесу наступления утра. К его чести, Жорж не стал мне мстить и даже ни разу не упомянул о случившемся. Наверное, он вообще об этом забыл. Он и раньше мне подмигивал, но, возможно, он всем подмигивает.

— Алиса? — Это Дэн.

— А?

— Через минуту снова играем.

— Боже.

Когда все заканчивается, нам раздают анкеты, будто мы дети в фокус-группе. Общее ощущение от игры? Сможет ли она прижиться? Как вам понравилась терминология? Ну и так далее. Наконец: Предложения по поводу названия для этой игры? (Победитель получит акции «Попс» и ящик шампанского.) Мы добрались до финала турнира, но проиграли 2–1 команде, которая хохотала всю разминку и в которой были Чи-Чи и Кармен.

Мы все принимаем душ и переодеваемся в нормальную одежду; следующий пункт программы — речь Жоржа, которую он произнесет в Большом зале. Молча переглянувшись, мы с Эстер понимаем, что обе туда не пойдем. Дэна и след простыл, но в любом случае вряд ли он станет сачковать и пропускать такое. Я лично просто не смогу смотреть на этого человека целый час, а может, и больше, представляя, как его руки ползают по моим ногам и тому подобное, а Эстер слишком взвинчена и не усидит смирно в огромном зале. Вид у нее, точно у кошки, которая просится пописать на улицу — скорее всего, в огород к соседям.

— По-моему, я перестаралась, — говорит она, когда мы линяем в сторону леса за автостоянкой. — Слишком много беготни.

А Эстер мне, по-моему, нравится. Интересно, почему мы с ней ни разу не сталкивались в Баттерси? Если б я ее там увидела, вряд ли равнодушно прошла бы мимо. Она как фосфор, все время так и горит. Встреться мы в Баттерси, глядишь, и подружились бы. Как бы то ни было, она не похожа на других людей, с которыми я работаю. Она переоделась в короткую зеленую клетчатую юбку, футболку с черепом, старый кардиган и стоптанные красные кроссовки. Определенно, она ловит какую-то другую волну, чем толпа «своих в доску» на работе. Я одета в вельветовую юбку до колен, парусиновые туфли на резиновой подошве и толстый джемпер. Сегодня у нас имидж школьницы, да, Алиса? Но рядом — никого, кому есть до этого дело.

— Так чем, ты говоришь, ты занималась в Баттерси? — спрашиваю я.

— Да так… всякой фигней. Дурью маялась.

— Я имею в виду, ты дизайнер или кто?

Мы уже в лесу. Тут темно и слегка пахнет сыростью. Я рада, что на мне джемпер: сегодня один из тех деньков, когда приходится либо носиться сломя голову, либо стоять прямо на солнце, чтоб хоть чуть-чуть согреться. Мы ступаем на тропу, ведущую меж деревьев; нас окружают звуки — одинокие птичьи голоса, влажное шебуршание насекомых, короткое хлопанье крыльев и непрерывное жужжание. Тропа довольно широкая; под ногами — красноватая сухая земля. Я вдруг понимаю, что ступать мне как-то очень уж мягко, и праздно воображаю, что под тропой — какая-то полость. Хотя это вряд ли. Возможно, плотность почвы такая. По ассоциации я думаю о гончарном деле, особенно о старых керамических сосудах.

— Готова поспорить, когда-то здесь кто-то умер, — говорит Эстер, морща нос. Кажется, она не собирается признаваться, чем занималась в Баттерси. И, кажется, не стоит на нее давить. Я, конечно, не вполне понимаю, какая тут может быть тайна, — но, впрочем, это не мое дело.

— Раньше это был интернат, — отвечаю я. — Так что наверняка случались всякие страсти-мордасти. — Я опять вспоминаю свой разговор с Маком и шум «Детской лаборатории». — Интересно, куда подевались все дети? — внезапно спрашиваю я вслух.

— Какие дети? Из интерната?

— Нет. Прости — думаю две мысли сразу. Утром я видела детей — там, на спортивном поле. Интересно, куда они подевались.

— Ты, похоже, много чего знаешь про это место, — говорит Эстер.

— Ну, я сюда приехала довольно рано.

Я не собираюсь рассказывать ей ни про Мака, ни про свое ночное путешествие. Так что теперь у нас обеих свои секреты.

В глубине леса стоит бельведер — старый, с облупившейся краской на стенах и ржавыми дверными петлями. Мы возбужденно бросаемся к нему и пытаемся открыть дверь. После нескольких безуспешных попыток она все-таки открывается с прерывистым скрипом, и мы забираемся внутрь, как озорные школьницы, нашедшие секретную пещеру. На полу валяются хрусткие старые листья, и есть помост, на котором можно сидеть. Оконные рамы позеленели от плесени, и сквозь грязные окна виден лишь абстрактный намек на деревья. Мы садимся на помост, и Эстер принимается скручивать косяк.

— Вот жопа, — говорит она.

— Что такое?

— Ничего. — Она вздыхает. — А почему ты не там, в зале, и не слушаешь речь Жоржа?

— Потому что я тут? — говорю я наугад.

— Нет, не валяй дурака. Правда, почему?

— Правда? — Я вздыхаю. — Ох… Можно я тебе как-нибудь потом расскажу?

Эстер пожимает плечами. Я так и жду, что сейчас она примется меня допрашивать — в конце концов, я сама ей только что подкинула этот вопросительный знак, — но она молчит. Только пинает ногой листья на полу.

— Интересно, как там все продвигается, — говорит она. — Жорж и его речь.

— В смысле?

— Почему они считают себя лучше нас? — вдруг выпаливает она.

— Кто?

— Мак. Жорж. Директора. Почему? Да, здесь они важные персоны. Но, скажем, в моем местном супермаркете они были бы никто. Если бы ты не знала, кто они такие, ты могла бы как следует стукнуть их тележкой и была бы не обязана париться из-за этого два месяца, посылая друзьям письма — типа, вы не поверите, кого я видела в супермаркете и какая стряслась беда… Они были бы никто, ты была бы никто, и все это не имело бы никакого значения.

— Ну, в каком-то смысле они и так никто. Все мы никто, на самом-то деле.

— Нет, не все. Только не… — Она снова пинает листья стоптанными кроссовками. — Только не поп-звезды. Или кинозвезды. Если бы вокалист… ну, скажем… — Она задумывается и называет самую успешную рок-группу страны. — Если бы он сейчас сюда зашел, ты бы не стала с ним разговаривать, будто он никто. Просто не смогла бы.

Вообще-то меня больше интересует их соло-гитарист, но я не хочу запутывать вопрос. Вообще-то чудно, что она упомянула эту группу, потому что мне часто снятся странные сны о соло-гитаристе — нет, я не хочу его трахнуть, ничего подобного, я, скорее, хочу быть им. И даже хочу такую же прическу. Но все это я держу при себе.

— Ну так и что?

— Ты едешь в этом году на какие-нибудь фестивали?

— Нет. Не люблю толпу.

— Ты не любишь толпу? — Голос у нее довольный.

— Нет.

— Быть в толпе, или вид сверху?

— В смысле? — Я нахмуриваюсь. — Что значит «вид сверху»?

— Ну, по-настоящему видно, как ужасна толпа, только если видишь ее сверху — знаешь, как фестивали по телевизору. Когда ты в гуще толпы, ты… кто? Точка, пустое место, элемент статистики. Чьей статистики? Какой-то пиар-фирмы? Рекламного агентства? — Она говорит таким голосом, будто озвучивает рекламный ролик. — Разве было бы не чудесно, если бы все мы были подключены к одной мобильной сети? Разве было бы не прекрасно, если бы мы все могли одновременно посылать друг другу фотографии самих себя, стоящих в одной и той же толпе и смотрящих на одну и ту же группу? Черт побери, я не хочу быть в толпе. Я не насекомое. Я не хочу быть копией человека, стоящего рядом со мной. И вообще не хочу быть частью долбаной публики. Я хочу… — Она умолкает, рассеянно глядя в окошко на призрачный лес.

Я понимаю, что она имеет в виду, а такое бывает редко. Обычно, когда кто-то начинает говорить с пафосом, я в конце концов отключаюсь, даже если этого не хочу. Мне трудно проникнуться чужими чувствами. Но тут другое дело: мне самой никогда не нравились толпы, и от рекламы я тоже далеко не в восторге. И я тоже не люблю делать то, что делают тысячи других людей.

— Я хочу… — повторяет она.

— Ты хочешь играть в группе, — подсказываю я.

Она странно смотрит на меня.

— Да. Может быть, но…

— Что?

— Если играешь в группе, получается, что эти насекомые придают тебе смысл. Получается, что ты — причина существования толпы, ты несешь ответственность за возникновение новой прослойки населения: фанов твоей группы. Что мы можем им продать? Гамбургеры, жареные на открытом огне, или гамбургеры с маринованными огурчиками? Ой! В этой демографической группе почти все вегетарианцы? Что ж, о'кей, давайте устроим мозговой штурм и придумаем упаковку для этого фруктового напитка — я думаю, это должен быть такой аллюзивный, продвинутый, игривый, утопический пастиш, типа в хипповском стиле, — а может, для овсяных лепешек? Тем временем в «Попс»: О мой Бог, крутые рок-звезды в этом году все без исключения носят противопотные повязки! На этой неделе мы обязаны придумать повязки с эмблемами Урсулы и Детки Со Звезд! Разместите их прямо сейчас на веб-сайте, а я свяжусь с производственным отделом…

— Но знает ли об этом сама группа? — перебиваю я.

— Конечно, знает. Компании звукозаписи у меня еще только на очереди. Известные рок-группы стараются казаться врагами истеблишмента, — говорит Эстер. — Ну, некоторые. Стало быть, мы впариваем их фанам всякие прибамбасы, символизирующие враждебность к истеблишменту. Мы смотрим, во что музыканты одеваются на сцене, и продаем такие же шмотки с наших веб-сайтов. Звукозаписывающим компаниям на это наплевать, покуда есть рынок — они знай себе рассылают заказы на оформление альбомов с пометкой «в расчете на противников истеблишмента». Этим пиздюкам насрать, что ты против них, — главное, чтобы на тебе можно было заработать. Так что, ты в этой системе звезда? Знаменитость? Отлично. Ты приносишь кому-то другому кучу денег. Давайте же дружно пойдем и нажремся гамбургеров в честь праздника! Словно стая вампиров, которые высасывают досуха чей-то труп. Кому охота быть вампиром или трупом? Никому. Но все ими являются. Все, кроме Жоржа, Мака, им подобных и всех гребаных акционеров в мире.

По-моему, я только что услышала, почему Эстер не пошла на речь Жоржа.

— Слушай, я знаю, что ты не хочешь говорить, чем именно занимаешься, — говорю я, — но ты ведь наверняка разрабатываешь «К» вместе с Чи-Чи. То есть… — Разработчики «К» то и дело сгорают; я видела, как это происходит. У них случается нечто вроде жесткой поп-культурной перегрузки, а это очень неприятно — хуже, чем болеть корью. Это чуть не произошло с Дэном, но потом они с Чи-Чи разругались, и это его спасло.

Эстер смеется, чуть ли не взвизгивая:

— Черт, я гоню, как на трибуне, да? Слушай, ты уж запомни: в следующий раз просто вели мне заткнуться, и все… Блин. Нельзя, чтобы я превратилась в неисправную версию одного из злобных автоматов Чи-Чи.

Она встает и принимается шаркать по маленькому бельведеру, как робот, выставив руки вперед.

— Я… буду… клевым… я… использую… свои… злобные… мысли… с позитивной… целью… бунт… это… клево…

— Значит, ты не разрабатываешь «К»?

— Мне правда не разрешается говорить, чем я занимаюсь, — отвечает она. — Мне даже в этом, по идее, нельзя признаваться, так что ты лучше перестань меня спрашивать.

— О'кей, — чересчур поспешно выпаливаю я. — Я ничего не слышала.

Виду Эстер слегка встревоженный.

— Это вовсе не так уж и важно, — говорит она. — Но все равно спасибо. Хотя Жоржа я действительно пиздец как ненавижу… а ты?

Глава седьмая

— Я ничего не слышал.

Это мой отец, незадолго до исчезновения. Мы живем в центре города; дело происходит примерно за месяц до того, как на пуговичной фабрике начались увольнения. Дедушка зашел к нам в гости, но вместо того чтобы присесть, выпить чаю с молоком и сыграть со мной в шахматы, он спорит с отцом.

— Прошу тебя, Билл, — говорит он.

— Слушай, я же тебе сказал. Я ничего не слышал. Нем как рыба.

Он изображает, как застегивает рот на «молнию». Для меня и моих друзей это знак абсолютной секретности и доверия, и мы этот жест делаем торжественно, с широко распахнутыми глазами. Но глаза моего отца — пустые и холодные, и пальцы двигаются как-то неправильно. Слишком уж они большие и взрослые. На среднем пальце — желтое пятно от табака; руки трясутся. Они всегда трясутся, особенно в присутствии дедушки.

— Да… но все же, Билл? — говорит дедушка.

— Что? — отвечает отец. Я не помню точно — это воспоминание пыльное и побуревшее, как наш старый диван, — но, по-моему, отец кладет сало на два ломтика хлеба, и сковородка шипит, нагреваясь. — Что? — повторяет он.

— Если они обнаружат, что мне что-то известно, я…

— Ну?

— Просто… пожалуйста… больше не болтай, ладно? Подумай хотя бы об Алисе.

— Я думаю об Алисе, — чуть не шипит отец. — С чего ты взял, что для меня это важно? Эти вещи… Это… — Он подыскивает слово, но безуспешно. — Это… мне постоянно кажется, что для тебя это просто игра. Развлечение, умственное упражнение… гребаный кроссворд. И теперь, когда это могло бы принести нам реальную пользу, когда это не досужие бредни, а что-то реальное… ты все это выбрасываешь. Просто выбрасываешь, как мусор, и…

— Нет. А вот для тебя это игра.

— Ой, да ладно. Ты знай талдычишь; тут опасность, там опасность… А это просто плод воспаленного воображения.

— Нет. — Дедушка вздыхает. — Но в любом случае, решать-то мне, а не тебе.

— Потому что у тебя есть дом, да? У тебя есть гребаный дом и гребаный огород, и тебе не приходится думать, как свести концы с концами в реальном мире. Посмотри, что есть у нас. А потом спроси у себя, почему для меня это важно.

— Но ведь это просто дурацкая фантазия. Возможно, его и не существует. Уже то плохо, что мы из-за этого спорим. Мы определенно не станем рисковать жизнью из-за того, что может оказаться фикцией. Я категорически запрещаю.

— Ты запрещаешь? — Кажется, отец поверить не может, что дедушка с ним так разговаривает.

— Да. Я запрещаю тебе делать хоть что-то еще, из-за чего мы можем оказаться в опасности.

— Если б только ты поделился со мной, я бы мог… Я бы рискнул. Тебя это бы никак не коснулось.

— Нет. А теперь — прошу тебя — давай навсегда закончим этот разговор.

И я сижу с книжкой, притворяясь, будто не слушаю, играя со своим кулоном и недоумевая: может, тайна, заключенная в нем, как-то связана с тайной, которую отцу запрещено разглашать? Подумай об Алисе. И я так сильно хочу узнать эту тайну, что целую неделю мучаюсь болью в животе. Я внимательно рассматривала кулон, но так и не поняла, что к чему. Это серебряный фермуар, внутри выгравирована странная комбинация из цифр и букв: 2,14488156Ех48, и маленькая спиральная завитушка.

Подумай об Алисе. Подумай о Беатрис.

Беатрис звали мою маму. К тому времени, когда начались нелады между дедушкой — ее отцом — и моим отцом, она была два года как мертва. Это она дала мне мое имя, мои книжки, мою сущность. Отпечатала ее на мне, когда я была младенцем — отметину, которую я отказалась смыть. Однажды ночью, той зимой, когда у нас едва хватало денег платить по счетчику и отец с дедушкой постоянно спорили, отец снял с меня кулон. Скопировал цифры, буквы и спиральную завитушку, а потом снова надел кулон мне на шею, думая, что я сплю. Родители порой озадачивают. Ты вовсе не спишь, когда они притворяются Дедом Морозом, и уж точно не спишь, когда они тырят у тебя таинственные предметы, чтобы их срисовать. Как так получается, что они этого не понимают?

Теперь мы с Эстер следим из засады за входом в Большой зал.

— Дождись, когда начнут выходить, и сразу сливайся, — командует она.

— Так точно, сэр, — придуриваюсь я.

Помимо того, что она ненавидит Жоржа, а я с ним делала, ну, то, что я с ним делала, у меня и Эстер больше общего, чем можно подумать. Наверняка она играет в «го» — это само собой, все в него играют. Мне интересно, что она за игрок — как она строит «лесенки» и насколько далеко продумывает комбинации. Мне интересно, понимает ли она, как понимаю я, что сделала проигрышный ход, — даже если до конца игры их еще не одна сотня. Вид у нее безумный, когда ее голова торчит вот так из куста, но смотреть некому. Должно быть, все еще внутри. Да: я слышу аплодисменты и пару-другую радостных возгласов (Жорж заставляет людей вопить от радости, и я должна сказать, что, если б он меня тогда не возбудил понапрасну, я бы, наверное, его ненавидела за одну только эту способность).

— Солдат, покинуть прикрытие, — говорит Эстер несколько минут спустя, когда первые люди начинают выходить из дверей. Идея заключается в том, что мы присоединимся к толпе и сделаем вид, что были в ней всю дорогу.

Я не могу без улыбки слышать ее пародийно-военные термины. Очевидно, мы с Дэном не одиноки. Может, рано или поздно все начинают так разговаривать? И откуда мы это берем? Возможно, разом сказывается влияние видеоигр, бабушек с дедушками, воскресных дневных киносеансов и новостных репортажей. И что, таков теперь наш язык — хотя большинство из нас пользуется им только в ситуациях, имитирующих реальные? Не уверена. Может, теперь всё — имитация. Как бы то ни было, военная терминология напоминает мне об одной фокус-группе (та опробовала новую настольную игру), за которой я наблюдала в первые дни работы в компании. («Наблюдение за фокус-группой» было одним из вводных курсов, наряду с «Безопасным пользованием компьютером» и «Технологиями производства»). Игра была столь откровенно слизана с «хасбровского» «Риска», что в дело так и не пошла, но людям, игравшим в нее в фокус-группе, было, похоже, наплевать.

— Крестьянское восстание! — сказала одна из женщин, напав на страну, оккупированную таким количеством армий, что ей с ними было бы ни за что не справиться. Я помню, в игре она была королевой с повадками камикадзэ, на редкость удачно бросавшей кости.

— Умри, крестьянское отродье, — пробасил мужчина, которого она атаковала, глубоким, деланым голосом воеводы. — Я буду властелином мира! — Он упорно стряхивал пепел мимо пепельницы, и тот разлетался по всему столу.

— Террористы! — сказала еще одна женщина, когда остальные три игрока поочередно ее атаковали. — У меня самый большой континент, и миром буду править я. Те, кто против меня — террористы… — Она была худая, походила на призрака, с бледным университетским лицом. Был еще один мужчина, но его я не очень хорошо помню.

Они колотили по столу кулаками, пока их глобальная атомная бойня наращивала обороты. Терроризм нужно искоренить! Массы к ногтю! Разумеется, они были друзьями, и очень пьяными, так как играли в игру после ужина, который мы для них сервировали (с целыми реками очень недурственного вина, которое я смогла попробовать, когда все закончилось). В то время я была заинтригована их способностью разровнять, как утюгом, всю сложность войны в тонкий лист непринужденного трепа, и тем, как они игриво нейтрализуют ужас. Теперь мне интересно — а может, все мы так делаем, даже не задумываясь? И все теперь зовем своих врагов «террористами»?

Наши с Эстер ужимки настолько очевидны, что с тем же успехом мы могли бы перебираться через тропку, маскируясь фальшивыми кустами или мусорными ящиками.

— Веди себя естественней, — шиплю я, но Эстер крадется вперед в полуприседе, украдкой бросая взгляды налево и направо, и — кто б сомневался — сложив пальцы на воображаемом пистолете, будто сейчас выхватит его из кобуры на бедре. Последние люди проходят мимо и направляются к амбарам.

— Все чисто, — бросает она мне.

— Эстер! — шепчу я, но она уже у двери. Конечно, мы совершенно неверно рассчитали время, и она нос к носу сталкивается с Жоржем.

— Привет, Эстер, — говорит он. — Игры перед ужином?

Ее пальцы все еще сжимают пистолет; два пальца указывают вниз.

— Прекрасная речь, — говорит она.

Он кажется маленьким в своем черном костюме, волосы блестят — похоже, он недавно подстригся. Я жду, что он оглянется и увидит меня, но он не оглядывается.

— Спасибо, — говорит он странным тоном. Потом исчезает.

— Пиздюк, — говорит Эстер, когда я подхожу к двери.

Когда я возвращаюсь в свою комнату в амбаре, там никого нет, но запах духов говорит мне, что недавно кто-то был. Я правда хочу, чтобы тут кто-нибудь был — я бы спросила, который час. Сейчас, должно быть, почти семь, и мне, наверное, надо бы топать в кафетерий на ужин, но я просто не знаю. Я рассталась с Эстер минут пятнадцать назад и отправилась искать Дэна. Его не оказалось ни в Большом зале, ни на холме, ни около «Дворца спорта». Я недостаточно знакома с местностью и не понимаю, где его искать. Может, он был у себя в комнате, но я не знаю, где она находится.

Моя сумка «Спрячь!» по-прежнему под тумбочкой, в целости и сохранности. Она бугрится у меня в пальцах, когда я отлепляю ее и вываливаю содержимое на кровать. Где-то здесь должны быть наручные часики без ремешка. Ага, вот: без пяти семь. Часики на пять минут спешат, так что у меня примерно десять минут, чтобы успеть на ужин. Нужно ли мне переодеваться? Нет. Я не собираюсь переодеваться чаще, чем дважды в день, даже если мне предстоит встретить Мака. Эксперимента ради я думаю о том, как снова увижу Эстер. Меня не тошнит. Хороший знак. Порой заведешь нового друга, а потом ходишь слегка сбитая с толку и плохо соображаешь — это даже хуже, чем дурной секс.

Новые знакомства еще бывают похожи на детский день рождения — большой стол, заваленный пирожками, конфетами, чипсами и плитками шоколада, завернутыми в фольгу. Слишком много сахара сразу, целая гора. Наедаешься и понимаешь, что хватила лишку, и потом еще долго даже думать не можешь про сладкое. А порой новые знакомства — которые, так сказать, проходят испытание в фокус-группе, но так и не поступают в производство — напоминают игру на расстроенном струнном, когда аккуратно берешь аккорды любимой песни, но слышишь что-то совершенно не то. Вводишь ту же информацию, что обычно, а инструмент реагирует неправильно и на выходе дает незнакомую антимелодию, от которой трещит голова. Твою любимую (и единственную) занимательную историю встречают репликами вроде «ну, а что было дальше?» или диссонирующим вежливым кивком. Пока что мое новое знакомство ничего такого не напоминает. Ну, мне лично не напоминает. Может, напоминает ей. С годами заводить друзей не становится проще. Даже если все вроде в порядке — ты веселишься на вечеринке, играет нормальная музыка, — ты можешь оказаться диссонирующей горой сахара для другого человека. Так постоянно случается.

Я зеваю; интересно, скоро ли удастся лечь после встречи с Маком. Будут ли еще мероприятия? Кто-то что-то говорил об играх после ужина. Может, я проснусь: уж игры-то я люблю. Однако нас, возможно, уволят, и после встречи с Маком нам останется только уехать. Пора уже встать с кровати, Алиса. Смотри не усни. Досчитаю до пяти. Досчитаю до пяти, и тогда встану. Тут до меня доходит, что с моим барахлом, вываленным на кровать, что-то неладно. Ничего не пропало — наоборот, его слишком много. Из сумки «Спрячь!» выпало то, что я туда не клала, — сложенный вчетверо лист бумаги. От мысли, что кто-то здесь был и нашел мои вещи, меня охватывает тревога. Потом я разворачиваю лист. Стандартный «попсовский» поздравительный бланк, на котором написаны следующие буквы:

Взгляду профана это вполне могло бы показаться штрих-кодом или даже на редкость безумной зашифрованной ссылкой из какого-нибудь официального письма. Это, конечно же, код, но не того и не другого типа. Это шифр, и кто-то хочет, чтобы я его разгадала.

Я чуть ли не последняя в очереди в кафетерии. Дэн поджидал меня у входа, так что мы с ним опять стоим вдвоем, сразу перед парочкой с ланча, темноволосым парнем и девушкой с сережками в виде перьев, как будто поход в кафетерий — настолько маленькая подпрограмма в видеоигре по мотивам наших жизней, что запрограммирован он по единственному сценарию.

— А, вегетарианцы, — говорит женщина из-за откидной стойки. Она переводит взгляд с меня и Дэна на парочку за нами. — Много вегетарианцев, — добавляет она, посмеиваясь. — Получайте.

Появляются четыре тарелки, в каждой — холмик красноватой жижи.

На этот раз мы явно облажались, хотя выбора у нас, по сути, не было. Мясоедам дают перченый бифштекс.

— Ой, ну и ладно, — пожимает плечами Дэн. — На столах полно сырных досок.

— Все равно я, может, и впрямь сделаюсь вегетарианкой, — говорю я наобум. Хоть я и люблю перченый бифштекс, сейчас мой желудок не в состоянии справится с такой изощренной пищей. Красноватая жижа вполне может оказаться чем-нибудь горячим и успокаивающим; может, в ней есть чечевица — сейчас это было бы в самый раз.

Шифрованная записка похрустывает в кармане, когда я пересекаю зал, направляясь к столикам. Эстер уже там и машет.

— Стерегу для вас два места, — говорит она. Впрочем, других свободных столиков все равно не осталось. Фактически это единственный столик в зале, который не занят полностью, да и не будет занят: это волнует — собственная непопулярность, непринадлежность к правящей клике. Мельком глянув в другой конец зала, я вижу Кармен и Чи-Чи — они сидят рядом с разработчиками «К». Все одеты в футболки с нелепыми английскими оборотами, позаимствованными у японцев. «Сливочная боль». «Оппаньки! Волосы». «Грубиянящий Питер». «Лунный риск: пространство». Такой вот бред. Насколько я понимаю, в свое время был японский веб-сайт, торговавший этими товарами, и «Попс» его купила. Компания не стала присоединять его к «К», ничего такого; он работает, как работал раньше, но «Попс» его раскручивает одной лишь ей доступными способами. Ребята из «К»-тусовки, похоже, все время смеются (когда не психуют, конечно). Никогда не понимала, почему. Жизнь вовсе не так уж весела, правда ведь?

Парень и девушка, стоявшие за нами в очереди, садятся с другого края столика и тут же хватают бутылку красного. Однако на сей раз, едва они разливают больше половины ее содержимого в свои бокалы, откуда-то появляется новая бутылка.

— Круто, — говорит Дэн и хватает ее. — Вина, дамы?

— Да, — отвечаю я. — Спасибо.

— Нет. Я не пью, — сообщает Эстер. Перед ней — тоже тарелка с красноватой жижей.

— А, вегетарианский трюк и тебе вышел боком, — замечает Дэн.

— Что? — говорит она в замешательстве. На секунду задумывается. — А, поняла. Нет, я действительно вегетарианка. Вообще-то веган.

Я наблюдаю за Дэном. Он не посылал записки. Это у него на лице написано. Да черт возьми, я не собираюсь из-за этого паниковать. Я ведь даже еще не выяснила, что в ней говорится. Впрочем, много времени это не отнимет. С виду шифр сильно смахивал на вигенеров.[27] На десять минут работы, ну, может, чуть больше, хотя текста для анализа маловато. При разгадывании вигенеровых шифров полезно иметь как можно больше закодированного текста — так легче увидеть скрытые закономерности. Более 300 лет считалось, что вигенеров метод криптографии не поддается расшифровке, но стоит только узнать основные приемы, и разгадывать его становится на удивление легко и даже приятно.

В записке не применялся «шифр со сдвигом» под названием «Цезарь»,[28] в этом нет сомнений: такие шифры узнаются с первого взгляда. «Цезарь» — один из простейших «шифров со сдвигом»; в его основе лежит простое смещение алфавита в ту или другую сторону. Например, если «а» кодируется как «Z», тогда сдвиг равняется минус единице. Каждая буква будет закодирована своей непосредственной предшественницей. Если в зашифрованном тексте вам попадется буква «С», то при сдвиге в минус единицу вы будете знать, что на самом деле она означает «d» и так далее. Один из самых известных примеров современного применения шифра «Цезарь» знаком всем фанам научной фантастики: это название выдуманного компьютера «HAL» из фильма «Космическая одиссея 2001».[29] Сдвиг в минус единицу дает, конечно же, «IBM». У меня раньше было маленькое дешифровочное колесо, на котором можно было совместить «А» с любой другой буквой алфавита, — все остальные сдвигались соответственно. Впрочем, ребенком я решила столько головоломок, что в конце концов стала обходиться без колеса и каким-то образом запомнила двадцать шесть разных способов написания слова «and».[30] «BOE», «CPF», «DQG», и так далее. По-моему, тогда мне было лет девять-десять, и дедушка общался со мной почти исключительно таким путем, пока я не научилась более изощренным методам криптоанализа; тут он начал использовать более запутанные шифры, с помощью которых составлял для меня записки, сообщавшие, к примеру, «ушел в магазин за молоком» или «вернусь чуть позже».

У шифров типа «Цезарь», да и вообще почти у всех шифров, есть свои маленькие закономерности, которые полезно прослеживать при работе с текстами. Но не похоже, что это «Цезарь».

Вот четыре самых распространенных слова, с которых начинаются кодированные сообщения: «Встреть», «Возьми», «Враг» и «Иди». Десять самых часто встречающихся слов — «в», «и», «я», «не», «на», «что», «с», «он», «но», «она», «как», «к». Самая часто встречающаяся буква в стандартном тексте — «О», за ней идет «Е», а потом «А», «И», «Т», «Н», «С» и «Р» (в различном порядке, в зависимости от того, с каким методом частотного анализа мы имеем дело). Самое распространенное двухбуквенное сочетание в английском — «ст». Слова чаще всего начинаются на «П», «Н», «В», «С», «О», «К», «И», «М» и «Т».

Что же говорится в этой чертовой записке? Я слегка ежусь. Жаль, что нельзя просто взять и расшифровать ее прямо сейчас. Может, в ней нет ничего особенного — какое это было бы облегчение. Может, она все-таки от Дэна, но содержит такое пустяковое сообщение или дурацкую шуточку, что ему и смысла нет делать заговорщическое лицо. Может, он вообще забыл, что ее подкладывал. Однако раньше он никогда не писал мне шифром. С чего бы он вздумал начать? Не волнуйся, Алиса. Ты только что решила не волноваться. О'кей. Я выпиваю бокал до дна, и Дэн наливает мне еще. Так, теперь мне чуточку лучше.

— Спасибо, — говорю я.

Дэн убирает в карман маленькую красную записную книжку в твердой обложке.

— Что это? — спрашиваю я в приступе паранойи.

Он одаряет меня странной кривой ухмылкой:

— Это? Это будущее, бэби.

— Нет, серьезно. Что это, бэби?

Он пожимает плечами и передает мне книжку. Внутри, на первых страницах, набросаны призрачные пейзажи, выполненные в карамельных тонах, какие встречаются на японских веб-сайтах игрушек: лимонном, сахарно-ватно-розовом, светло-голубом, земляничном, мятно-зеленом и белом. Акварели, рисунки ручкой и чернилами и наброски темным карандашом: толстые пыльные линии. Листаю книжку дальше. Разные изображения какой-то куполообразной постройки и более-менее нечитабельные заметки. Потом еще рисунки ручкой и чернилами, на этот раз — людей, в простой черно-белой гамме; судя по виду, это некие стилизованные персонажи, каждый нарисован с разных точек зрения, в различных позах. Среди них — тощая, костлявая девчонка с рюкзаком за плечами и некое неземное создание — очевидно, женского пола; в нем есть что-то магическое. Дальше — и теперь я вижу, куда все это ведет — мальчишка с мечом и маленькой ручной ящеркой на ладони.

— Ты делаешь графику для видеоигры? — спрашиваю я.

— Дай-ка посмотреть, — говорит Эстер и тянет ладошку.

— Просто грубые наброски, — замечает Дэн и, хотя ему явно этого не хочется, передает ей книжку. Потом смотрит на меня. — Не совсем, — отвечает он. — Скорее это… я не знаю. Исследование, или что-то в этом роде.

— Для какого проекта?

— Хм-м-м.

— Хм-м-м?

— Это просто класс, — говорит Эстер. Я лет десять с гаком ни от кого не слышала слова «класс». — Полный блеск. — Аналогично.

— Ну и что такое «хм-м-м»? — говорю я Дэну.

Он как-то опасливо принимается за красноватую жижу. Свою я почти всю съела. На самом деле она вполне себе ничего и успокаивает, как я и думала. На сырной доске лежит симпатичный клинышек «стилтона», и я делаю попытку намазать его на ломоть «чиабатты». Сыр выдержанный, рыхлый и упорно крошится мимо тарелки под стол.

— Прекрасная согласованность действий руки и глаза, Батлер, — произносит Дэн.

— Да уж, — откликаюсь я. — Мой счетчик жизней сегодня порядком понизился от этого спорта и военных маневров с Эстер.

— На вали на меня, — говорит она, по-прежнему рассматривая записную книжку, но улыбаясь.

— Все ясно, — говорит Дэн. — Счетчик жизней. Теперь мы перешли на видеоигровые метафоры.

— Да. Перешли. Так что это?

— Ладно. Я придумываю дизайн видеоигры. Это наброски.

— Но ты сказал…

— Это не для работы. Побочный проект.

Я понижаю голос до шипения:

— Не для нашей компании?

— Нет. Это… это трудно объяснить.

— Да брось ты. Ну, что трудно объяснить?

— Моя игра… Она не может существовать. Это чистый дизайн. — Дэн выдыхает, словно только что признался родителям: так, мол, и так, простите, я обрюхатил девчонку из соседнего подъезда. — Так что…

— По-моему, все игры — это чистый дизайн, — говорит Эстер. — Ни одна из них в буквальном смысле не существует. Это же просто двоичный код, правда?

Кто-то из «К»-тусовки роняет что-то на пол, раздается грохот, а потом — одобрительные возгласы и аплодисменты. Ну надо же — мне казалось, им по статусу полагается быть «клевыми»? На их месте я снарядила бы специального «трендспоттера», чтобы раскопал где-нибудь поинтереснее способ реагировать на падение тарелки в пабе/ресторане/кафетерии. Завидую ли я им? Да вроде нет. Вот мы сгрудились тут втроем, в углу, где нет ни яркого света, ни огней рампы, ничего такого; мы — кучка заговорщиков. Мы могли бы скучковаться под каким-нибудь старым балдахином, и эффект был бы точно такой же — разве что балдахин оказался бы совсем уж цветастый или дурацкий; тогда бы нас точно подняли на смех.

Дэн улыбается Эстер.

— Да, — говорит он. — Точно! Она не существует.

— Значит, ты, по сути, сделал графику для несуществующей игры? — невинно говорит она, вот только улыбка у нее хитрая, как у тощей девчонки из Дэновой книжки. Я замечаю, что Эстер не переодевалась после нашей дневной беготни, зато сменила макияж. Теперь у нее на обеих скулах два малюсеньких пятнышка розового блеска, и два крохотных синих мазка у внешних уголков глаз. Это единственные признаки цвета у нее на лице. Я осознаю, что таращусь на нее, и поспешно перевожу взгляд на противоположный угол стола. Парень в черном, кажется, смотрит на нас (на меня?), но тут же отводит глаза и возобновляет чрезвычайно серьезную, судя по лицам, беседу со своей спутницей.

— Ты идешь к куполу, — объясняет Дэн, — и игра находится у него внутри…

— Но…

— Погоди. — Он придвигает к себе сырную доску. — Ты уверена, что хочешь это услышать? Тебе может показаться, что все это слегка непродуманно.

— Продолжай, — говорю я. — Люблю купола.

— Да, — кивает Эстер. — Мне понравились твои рисунки.

— Идея этой игры… в общем, это как мысленный эксперимент. Смотрите. — Он вынимает из кармана записную книжку и принимается ее листать. — Вот купол. О'кей, значит, вы идете к куполу и заходите внутрь. — Он открывает другую страницу. — Все меняется. Климат, растительность, источник освещения… Это как будто другая планета, или, может, ее имитация. Может, у нее несколько лун сразу, вот, видите, над вершиной купола… Небо я еще толком не успел проработать. Есть только пара картинок. Короче, вы входите в купол; на вас специальный костюм, который так плотно прилегает к коже, что про него вообще можно смело забыть. Может, он вообще на теле нарисован. Хм-м-м. Это я только что придумал. — Он откашливается. — Неважно, в общем, одежду вы надеваете поверх этого материала, чем бы он ни был. Одежда, возможно — классический набор для ролевых игр: кожаная броня, кожаные сапоги и так далее; несомненно, начинать надо с этого. Купол, кстати, громадный, скажем, размером с пол-Дартмура или типа того, и ты по нему бродишь и ждешь, что кто-то — или что-то — на тебя нападет или, наоборот, тебе поможет. На этом этапе у тебя нет ни денег, ни нормального оружия, так что лучше всего найти дружественный лагерь кочевников и предложить сделать для них какую-нибудь работу в обмен на убежище. Либо можно расставить ловушки для других игроков, напасть на них из засады и отобрать у них оружие и деньги. Пока что все, как в любой другой ролевой игре…

— За исключением того, что ты буквально гуляешь по территории, создаваемой в режиме реального времени, — говорит Эстер. Дэн с энтузиазмом кивает. Она морщит лоб. — А как ты сражаешься и все такое?

— Ага. Хороший вопрос. Ну, в общем, твой костюм запрограммирован особым образом. Вот тут начинаются небольшие сложности. Твой костюм несет информацию о твоем… — он мельком смотрит на меня, — …твоем счетчике жизней и прочую статистику. Пока переходишь с уровня на уровень, счетчик жизней растет, и ты становишься сильнее. Еще у тебя есть определенный запас магических способностей, и он тоже вырастает, если ты приложишь усилия и выучишь кучу заклинаний и так далее. Когда ты сражаешься, костюм регистрирует любой нанесенный тебе ущерб…

— Как в пейнтболе, — говорит Эстер.

— Типа того. Только если ты получаешь ранение, допустим в ногу, то и впрямь какое-то время не можешь двигать этой ногой — скажем, пока ее тебе не вылечат, или пока не отдохнешь, или не выпьешь колдовского зелья. Костюм не дает тебе двигаться.

— Боже мой, «зелье»… обожаю такие словечки, — говорю я.

Я уже давно не играла ни в какие видеоигры. А бывало, не отрывалась от монитора; дедушка тогда лежал в больнице, я приходила домой и была буквально не в состоянии заниматься хоть чем-то еще. Каждую среду вечером я как попало составляла за него кроссворд (в редакции далеко не сразу поняли, что это делала я, хотя люди, регулярно разгадывавшие дедушкин кроссворд, тут же заметили перемену в стиле), вся взмокшая и расстроенная, а потом до конца недели с головой погружалась в видеоигры, как другие люди, наверное, погружаются в наркотические грезы или спокойный сон. Сама я сплю беспокойно; всегда так спала. Как бы то ни было, это забавно и странно — что из омута воспоминаний о плохих, в сущности, временах периодически всплывают приятные картинки — например, образ горшков с колдовскими зельями; думаю, это потому, что именно из-за таких вещей мне и было приятно играть в видеоигры.

Дэн все описывает свою задумку:

— Есть центральный узел, ну, вроде компьютерного сервера, что ли; он пересылает всю информацию туда и обратно. Все игроки связаны с ним, как компьютеры в Интернете, и он обновляет все ваши данные — о ваших навыках, запасе жизненных сил, магической энергии, ресурсах, взаимоотношениях — в реальном времени. Допустим, вы нашли знахаря, чтобы он вылечил вашу ногу. Ну, машина посылает сигнал вашему нательному костюму, ваша нога вдруг делается целой и невредимой, а у того, кто вам помог, отнимается какая-то часть целительной энергии. О, кстати — знаете ведь, как в видеоиграх нужно «спать», чтобы пополнить энергию? В общем, в моей игре для этого приходится натурально лечь спать. Когда вы погружаетесь в состояние глубокой релаксации — я думаю, оно как-то связано с бета-ритмом, — костюм считывает информацию с вашего мозга, посылает сигнал в центральный узел, и все ваши показатели автоматически переустанавливаются на максимум.

— То есть это, по сути, способ реально «жить» в видеоигре? — говорю я.

— Да, пожалуй, — кивает Дэн.

Эстер заметно вздрагивает.

— А центральный узел — он вроде как Бог.

Парень и девушка на углу стола смеются. Я кошусь на них, но они на нас не смотрят.

— Я читала об этом статью в одном научном журнале, — говорит Эстер. — У меня от нее шарики за ролики зашли. Там было сказано… В общем, оказывается, есть теории, согласно которым наш мир — видеоигра или симуляция, сконструированная высшими существами или даже самим человечеством в будущем, а уж это у меня в голове совсем не укладывается. Ну, типа, наша эволюция достигает этапа, когда мы наконец создаем искусственный интеллект, а создав его, постигаем, как творить новые миры… Мы становимся Богами. Создаем маленький самодостаточный мир и занимаемся дальше своими делами. Потом обитатели созданной нами вселенной, ну, они тоже начинают прогрессировать и доходят до своих собственных проектов искусственного интеллекта, и тогда весь процесс повторяется. Это напрочь запутывает представления о Боге. Это как… в сущности, это и есть твоя игра. Она функционировала бы точно так же.

— А вот и нет. — Дэн качает головой. — Она в принципе не может работать. Вот почему я сказал, что это всего лишь мысленный эксперимент. Откуда, по вашему, взялась бы необходимая энергия? Как производить колоссальную энергию, без которой подобную штуку не запустить? Что построит центральный узел? Это полное безумие. Если хотите узнать, как функционирует мироздание, изучайте законы термодинамики, а не чокнутые теории искусственного интеллекта. Начните с понятия энтропии — оно объяснит все, что необходимо знать.

Судя по лицу Эстер, ее это не убедило.

— В таком случае, может, мы все на самом деле — мысленный эксперимент, — высказываюсь я. И хотя я намеревалась пошутить, шутки не получается, и фраза моя звучит более зловеще, чем я рассчитывала. Улыбкой дела уже не поправить. Несколько секунд никто не произносит ни слова, и атмосфера воцаряется, как в рассказах про привидения.

— В общем, ребята, прошу прощения, — наконец говорит Дэн. — У меня и в мыслях не было устраивать за ужином дискуссию о смысле жизни. Я даже не хотел никому показывать. К черту. В конце концов, это всего лишь игра.

— Ну, и зачем же тогда затевать такой странный несуществующий проект? — спрашиваю я.

Я решаю не упоминать, что меньше часа назад, когда мы стояли в очереди, сама думала о сходстве между жизнью и видеоигрой. При нормальном раскладе я бы не удержалась: уж больно интересное совпадение. Но я чувствую, что Эстер может начать болтать о сбоях в Матрице и так далее, если я об этом заикнусь, так что решаю рассказать Дэну позже — если вспомню, конечно.

— По правде говоря, сам не знаю. — Он пожимает плечами, осмысляя мой вопрос. — В общем, я начал думать про искусственный мир после того меморандума от Жоржа, но главным образом мне хотелось разработать вещь, которая не состояла бы из одних лишь картинок. Когда я это сделал, а потом начал размышлять над тем, что получилось, и обыгрывать разные идеи, до меня дошло: эта вещь, вещь без картинок, существовать не может. Картинки — это все, что мы вообще способны создать. Так что я нарисовал картинки мира, которого не существует. — Он смеется. — Суть в том, что я буквально подыхал со скуки на работе, пока тебя не было.

Что за меморандум от Жоржа? Я его не получала. Хм-м-м. Картинки. Я думаю о лошадях, печных трубах, линиях железной дороги, лодках, стремянках, стульях: а может, почти все это, в конечном итоге, просто картинки? «Малышки-шмелишки», «Му-Му и Ли-Ли» и все прочие игрушки, дизайн которых мы — люди, сидящие в этой комнате, — придумываем, все они — лишь картинки, в точности как видеоигры. Пластиковая форма выполняет ту же функцию, что и двоичный код — стимулирует воображение, желание, удовольствие… Бог с ним. Мы знаем об этом, и знаем, что это о'кей. Как бы то ни было, нам постоянно твердят, что в наши дни мы всего-навсего продаем имидж, образ, идею. Продукт не имеет значения. Реальное производство не имеет значения. Произведите что-нибудь, а потом, позже, придайте изделию смысл с помощью маркетинга, принудительного ассортимента и промо-акций. А может, это просто такая «попсовская» заморочка; «попс»-перегрузка. Может, работа в этой компании заставляет тебя думать, что весь мир — лишь картонный ящик, ждущий, когда в него засунут что-нибудь пластиковое и наклеят картинку на крышку. Нет, вы не подумайте: мои наборы не такие, у них действительно есть реальное содержание, правда. И, за исключением товаров с веб-сайта «К», все, что мы производим для детей старше десяти, по правде имеет внутреннюю ценность. Так что когда кто-то приходит вытереть наш столик, я никак не могу выбросить из головы картинки, картинки, которые не существуют, и вдруг мысли мои утекают от меня, будто в стенную розетку, и вихрем устремляются к телефонному звонку, который я так хотела бы сделать, и воспоминаниям о книжке с картинками, в которых никто, даже дедушка, не видел никакого смысла.

Глава восьмая

Мак выходит из кафетерия один, неся в руке тонкую папку.

— Черт, — говорит Эстер. — Большой парад и демонстрация силы.

— Что? — говорит Дэн.

— Мак. Надо с ним встретиться, да?

Не то чтобы я забыла про встречу с Маком или не спрашивала себя, в какую, собственно, передрягу мы попали и вообще, не уволят ли нас взаправду. Вовсе нет. Но день был настолько забит другими вещами, требовавшими умственного напряжения, что у меня просто не отыскалось свободной минутки понервничать еще и из-за Мака. Когда мы встаем из-за стола, я засовываю два пальца в карман юбки, проверяю, на месте ли «попсовский» поздравительный бланк. На месте. Карманы у юбки совсем не глубокие, а я вовсе не хочу потерять эту бумажку. Мне так отчаянно хочется знать, что в ней говорится; любопытство даже сильнее, чем по поводу предстоящей речи Мака. Возможно, будь код попроще, я бы просто заскочила в уборную во время ужина и его взломала. Но, к сожалению, тут наверняка понадобится что-то посильнее приблизительного частотного анализа и кроссвордистских навыков.

На выходе из кафетерия нам выдают карманные фонарики из большой коробки у двери. Теперь снаружи темень, и я слышу, как где-то — скорее всего, на холме за «попсовским» комплексом — ухает сова. На стенах некоторых амбаров висят маленькие фонари, но их туманное сияние довольно тусклое, и ничего кругом толком не разглядеть. Они способны лишь дать понять, что где-то здесь стоит дом, или высветить неясный контур двери. Не рановато ли мы вышли? Кроме нас, на тропе никого. Что-то хлопает крыльями во тьме, вроде бы птица — стремительный трепет черных крыльев в застывшем воздухе, а потом — тишина. Эстер взвизгивает.

— Мать моя женщина, что это было?

— Летучая мышь, — говорю я. В деревне, где я жила с бабушкой и дедушкой, тоже были мыши. — Она тебя не тронет.

— От летучих мышей можно получить бешенство, — говорит Дэн.

— Только если на редкость не повезет, — замечаю я.

— Они же могут залететь в волосы, и все такое? — говорит Эстер.

— Нет. У них есть радар. Они услышат твои волосы за десять миль.

По тропе, освещенной лишь светом наших фонариков, мы добираемся до Большого зала. Как-то так вышло, что мы тут не первые; около сцены сидят человек десять. Мак еще не явился. Все мы сидим в благоговейном, а может, просто нервном молчании; тем временем в зал входят еще люди, и кажется, будто это церковное собрание, или, возможно, сходка тайного общества или культа. Второй раз за последние сутки я желаю, чтобы на мне была надета причудливая шляпа. Я наблюдаю за дверью, высматривая знакомые лица. Вон чья-то секретарша из нашего офиса, а вон тот эксцентричный парень из офиса этажом выше — на нем все еще спортивный костюм. Большинство публики я, однако, вижу впервые. Девушка, похожая на китаянку и одетая как гот, с ней — симпатичный высокий парень. Девушка с розовыми косичками входит в зал рука об руку с очередным смазливым мальчиком-девочкой скандинавской наружности. За ними — крутого вида чернокожий в бледно-голубой футболке; его многочисленные призрачные татуировки создают впечатление, будто он работает вышибалой или киллером по ночам, а днем изучает искусство или философию. Он — во главе группы, куда входят парень в сером костюме в стиле ретро (смахивает на социального работника, торчащего на героине), парень с длинными, странного цвета волосами и очками в толстой оправе и высокая блондинка, густо намазанная косметикой. Потом — и, похоже, они последние — парень в черном и девушка с бежевыми волосами, те самые, что сидели за нашим столом. Парень ловит мой взгляд, слегка приподнимает густые брови, а потом садится и принимается протирать очки. Мгновение спустя на сцену взбирается Мак, сопровождаемый Жоржем и женщиной из совета директоров «Попс» по имени Рэйчел Джонсон. Она из отдела кадров, или как уж он там сейчас называется. Вся троица размещается на стульях, образовав демонстративно неформальную группу. Интересно, как они поняли, когда именно следует сделать свой выход? Это вполне в духе «Попс» — всегда точно рассчитывать время. Наверное, они заплатили кому-нибудь, чтобы он стоял в тени и отмечал всех входящих, или придумали еще какой трюк.

— Спасибо, что пришли, — говорит Мак, и его голос отдается эхом в огромном зале. — И просим прощения за эту таинственность. До меня дошли кое-какие слухи насчет того, зачем, по-вашему, мы вас сюда пригласили. Большинство, кажется, боятся, что их уволят… — Все мы нервно смеемся. — Еще были варианты: что вы в беде, что вас переводят в другое место, что ваши бренды снимаются с производства и так далее. Это интересно — как начинают расползаться слухи и как много людей подпадают под их влияние. В рамках акции вам предстоит узнать много нового о сетях и слухах.

Что? — говорит мой мозг. Я не понимаю. Сети и слухи? О'кей.

Мак продолжает:

— Полагаю, мне стоит немедленно перейти к сути, раз уж мы развеяли эту пустячную тайну. — Он бросает взгляд на Жоржа и Рэйчел. — Что ж. Последние полгода или около того один особенный потребитель является для нас, совета директоров «Попс», постоянным источником головной боли. Это потребитель, которого трудно понять, трудно завлечь, и вкусы и желания которого невероятно трудно привести к общему знаменателю. Никогда за всю историю компании нам не удавалось эффективно реагировать на его потребности. Если быть до конца откровенными, мы совсем не продаем товаров этой персоне, хотя стараемся изо всех сил. Кто эта мистическая личность? Да. Девушка-тинейджер. Попрошу без возгласов удивления. Как вам известно, цифры продаж видеоигр с участием Детки Со Звезд и Урсулы были удручающе низкими, и нам пришлось буквально в последнюю минуту отменить запланированную презентацию всех товаров линии «Прах Офелии». Девушкам-тинейджерам не нужны видеоигры. Им не нужны коллекционные карты. Они не хотят ошарашивать друзей и подруг технотронными прибамбасами. И по правде говоря, это крайне прискорбно, поскольку среди всех прослоек демографической группы младше восемнадцати у девушек-тинейджеров самый высокий независимый доход. Обычно они начинают зарабатывать деньги раньше мальчишек, и активнее и с большим удовольствием их тратят. Парень-тинейджер, скорее всего, просто оформит предварительный заказ на новейшую «мейнстримовую» игру, причем самым удобным для него способом, — девушка же, напротив, станет рыскать по магазинам в поисках товаров, которые принесут ей одобрение сверстников, помоет подчеркнуть ее привлекательность или стать популярнее. Мы это знаем. Но, несмотря на все наши знания, есть ли на полках магазинов хоть один наш товар, способный ее привлечь? Нет. И вот тут-то, ребята, в бой вступаете вы. — Он кивает нам, а потом жестом предлагает Жоржу продолжить.

— В том, что касается продаж товаров для девушек, мы имеем дырку от бублика, — качает головой тот. — Хорошие новости заключаются в том, что «Мэттел», «Хасбро» и все остальные тоже не приблизились к решению проблемы. Стоит ли нам ликовать и праздновать? Нет. Мы все имеем дырку от бублика. И утешает это слабо. Назовите мне какое-нибудь повальное увлечение, — говорит он, ткнув наугад в чью-то личную секретаршу из Баттерси.

— О… э-э… «Покемон»,[31] — говорит она.

Жорж указывает на кого-то другого:

— Еще, пожалуйста.

— «Всемогущие рейнджеры».[32]

— Хорошо. Вы, — он указывает на Дэна.

— Из индустрии игрушек?

— Не обязательно. Все, что вам угодно.

— О'кей. Э-э… тогда пусть будет катание на скейтборде.

Люди называют другие модные увлечения. Большинство из них привязаны к какому-нибудь определенному бренду, хотя некоторые, вроде скейтборда, являются видами спорта или проведения досуга, которые сами породили множество прикладных, паразитических брендов. Едва кто-то произносит слова «Хелло Китти», Жорж воздевает руки.

— Что ж, — говорит он. — Будь я девушкой-тинейджером, я бы только сейчас проснулся. Слава богу, хоть кто-то здесь разговаривает со мной. По всей видимости, «Санрио» — единственная всемирная корпорация, которая знает, как создать повальное увлечение среди девушек-тинейджеров. Но разве «Санрио» производит игрушки? Или это чистый мерч? — «Мерч» — сокращенная форма слова «мерчендайзинг», с недавних пор — модный термин. Думаю, родилась она в мире концертов живой музыки: так называют всякие футболки, компакты и значки, которые продаются со столиков во время гастролей заезжих знаменитостей. — Давайте посмотрим правде в глаза, — продолжает Жорж. — С товарами линии «Хелло Китти» играть на самом деле нельзя. Вся эта затея «Санрио» — скорее феномен моды, а не игрушка, на которой все помешались. Вы можете носить эти вещи, можете их коллекционировать, но они ничего не делают. Игровой момент отсутствует, подлинного веселья нет. Так что «Хелло Китти» лишь походит на модную игрушку. Но я не хочу надоедать вам сейчас всякими техническими подробностями. — Он ухмыляется, и я представляю его вне службы, на заднем сиденье служебной машины… Алиса, немедленно прекрати. — Вы до сих пор не знаете, зачем вы здесь, но, вполне вероятно, у вас уже появляются кое-какие догадки. И догадки правильные. Вы — наша новая суперкоманда, наша передовая группа десанта, наша… О'кей, запас метафору меня иссяк… — Он смеется.

— Наша элита, — с улыбкой говорит Мак, вставая. — А теперь об условиях сделки. Вы были выбраны из команд идеаторов всех европейских отделений «Попс» специально для этого проекта. Ваша инструкция такова: придумать новый товар, потенциально способный стать повальным увлечением девушек-тинейджеров. Чтобы вам помочь, мы разработали программу семинаров, лекций и классов идеации, а также приготовили другие приятные сюрпризы. Вы познакомитесь с новыми методами идеации и узнаете, какую жизнь ведут девушки-тинейджеры и какие группировки — мы называем их «сетями» — они образуют. Вы получите доступ к еще не опубликованным результатам самых передовых исследований. Однако в свои офисы вы пока что не вернетесь. Наше условие таково: вы остаетесь здесь, в Дартмуре. Мы кормим вас, присматриваем за вами, стимулируем вас… платим вам несколько больше вашей средней зарплаты… а вы просто думаете. Вы думаете, планируете, обсуждаете, сотрудничаете друг с другом и бродите по окрестностям, пока вдруг — щелк! — к вам не является убийственно эффективная идея. Мы хотим, пока находимся здесь, создать какой-нибудь вирус пострашнее атипичной пневмонии. Большие города уже давненько не дают нам ничего мало-мальски ценного. Все стоящие идеи рождаются в лабораториях, расположенных в глухих уголках планеты, и мы больше не можем закрывать на это глаза. Возможно, в таких местах, как Лондон и Нью-Йорк, слишком много стимулирующего материала, а может, теперь эти города превратились в настоящие свалки старья: старых идей, старых зданий, старых товаров. Тамошняя культура — она не загнивает, она, по сути, мертва. В тамошней почве не осталось питательных веществ. Мы из нее уже всё высосали. Так что дышите чистым воздухом и наслаждайтесь сельской идиллией. Я пробуду здесь как минимум первую неделю. Жорж будет наведываться менее регулярно. Будет много других людей, которые вам помогут.

Черт. Я чувствую себя так, будто выиграла конкурс, но не вполне понимаю, какова награда. Это что, отпуск? Или тюремный срок? Это… ну, одно можно сказать наверняка: это беспрецедентно. Почему выбрали меня? Я не понимаю. Я работаю на рынок 9–12-леток, а он сильно отличается от тинейджерского; вдобавок, я даже не «клевая». Определенно, нужно быть «клевой», чтобы разрабатывать товары для тинейджеров. Да что происходит?

— Кто-нибудь хочет уехать? — серьезно спрашивает Мак. В зале снова нервно хихикают, но никто не двигается с места. Рэйчел раскрывает на коленях папку с документами. Бумаги чуть не рассыпаются по полу, но в последний момент она подхватывает их и собирает в стопку, слегка покраснев. — Хорошо, — говорит Мак. — Теперь вот что. Кое-кто из вас, наверное, хотел бы знать, почему здесь нет ни одного человека из команды, работающей над «К». Ну, что я могу ответить? Нам нужен новый подход, и немедленно. «К» — клевая штука, но в конечном итоге это тоже всего лишь мерч… кажется, Жорж выразился так. Ребята из «К» молодцы и отлично справляются со своей задачей, но это не то, над чем мы тут собираемся ломать головы. Вы были отобраны тщательнейшим образом, и мы думаем, что вы все обладаете именно теми навыками, которые нужны, чтобы успешно выполнить данную вам инструкцию. Я прошу от вас всего нескольких вещей — помимо убийственно эффективного продукта, конечно! Прежде всего, я бы хотел, чтобы этот проект пока остался в тайне. Пожалуйста, не говорите о нем коллегам и не обсуждайте его между собой, пока они здесь. В конце концов, все мы знаем, как легко запустить слухи. На ваших «попсовских» электронных почтовых ящиках, которыми вы пользуетесь в своих постоянных офисах, будут активированы автоответчики — они будут сообщать людям, что вы на время уехали. Здесь, я боюсь, доступа к почте не будет.

Эстер ругается шепотом:

— Вот дерьмо.

— Мак, — произносит кто-то, неуверенно подняв руку. — А как же запланированные встречи, всякие сроки и так далее? У меня в ежедневнике вся следующая неделя забита под завязку.

Меня этот вопрос тоже беспокоил. А как же мой набор «КидСкаут» (который я, на самом деле, подумывала переименовать в «КидТрэкер»)? По идее, буквально через неделю я должна представить первые эскизы.

— С начальниками ваших команд был проведен брифинг, и все ваши текущие заботы будут отложены, чтобы вы могли спокойно выполнить здесь свою задачу. Для этого мы отодвигаем все сроки и соответственно все перепланируем. Это важный проект. Остальные работники компании сочтут, что вы все находитесь в Нью-Йорке и вместе с нью-йоркской командой занимаетесь каким-то более-менее скучным исследованием. — Мак прочищает горло и вновь обводит всех нас взглядом. — Да, я готов признать: это необычно. Почему мы не спланировали все заранее, скажем, с двухнедельным запасом, чтобы вы успели хотя бы прибраться на рабочих столах и создать впечатление, что уехали по какому-то совершенно обычному делу, чтобы вы успели найти кого-нибудь, кто присмотрит за вашей кошкой, наконец? Что ж… — Он мельком смотрит на меня и одаряет полуулыбкой. — Рутина убивает творческую мысль. Вы все это знаете. И вот, допустим, мы даем вам две недели на подготовку к этому заданию. И все две недели вы предвкушаете его, думаете о нем, у вас складываются определенные преставления о том, как все пройдет, а потом вы приезжаете сюда, и… Ничего. Вся ваша энергия уже потрачена. Мы хотели дать вам встряску, заставить вас мыслить по-новому. О'кей, согласен: это могло не сработать. Черт, да могла получиться полная неразбериха. Но мы решили, что это будет креативнее всего. И, разумеется, всего быстрее — время здесь тоже один из решающих факторов. С вашей старой рутиной с этого момента временно покончено. Конечно, ничто не мешает вам вернуться в Лондон — или куда угодно — если вам это действительно нужно. Пока вы здесь, вы абсолютно свободны в передвижениях. Но знайте: мы создали небольшую спецкоманду; если захотите, ребята из нее возьмутся привести в порядок любые дела, которые вы оставили дома, и таким образом вы будете абсолютно свободны решать нашу большую проблему самыми оригинальными способами, которые только придут вам в голову. Семинары и прочие мероприятия начинаются в понедельник утром, так что, пока есть время, вам, пожалуй, стоит обратиться к этой команде и организовать свои дела.

Кто-то еще в зале машет рукой.

Мак улыбается:

— Да?

— Может, это глупый вопрос, но почему нам нельзя говорить другим ребятам из компании, чем мы тут занимаемся? Зачем прикидываться, будто мы в Нью-Йорке? Не то чтобы я имел что-то против… но…

— Нет-нет, — отвечает Мак. — Вопрос уместный. И это вопрос морали. Во-первых, есть люди, которые, откровенно говоря, будут разочарованы тем, что их не выбрали для этого проекта. Мы отбирали всех вас по очень особому принципу, и не все на самом деле поймут, почему мы так действовали или в чем этот принцип заключался. Человека, посвятившего все свое время в «Попс» разработке товаров для девушек-тинейджеров, скажем прямо, оскорбит тот факт, что он — или она — в список не попали. Возможно, ему или ей покажется, что была допущена ошибка, и на меня посыплются возмущенные электронные письма. Напротив, другие люди могут решить, что это конкурс. Они захотят принять в нем участие и тоже начнут слать мне письма, где будут предлагать свои идеи. Без этих писем я вполне обойдусь! У кого-то просто возникнет ощущение, что его не пригласили на веселую вечеринку. А я не хочу расстраивать ни одного из них. Это не новая теория бизнеса, но она работает. Не заставляйте людей чувствовать, что они не особенные.

Рэйчел встает, кивает Маку и начинает раздавать документы.

— О'кей, — говорит Мак. — Пачки бумаги, которые вам вручает Рэйчел, — это ваше домашнее задание, и сделать его нужно сейчас. Это соглашения о неразглашении секретной информации, новые контракты, подробности о новой зарплате, сроках, условиях и тому подобном. Пожалуйста, подпишите их и передайте обратно Рэйчел. Тем, кто не хочет участвовать в проекте, наверное, стоит сказать об этом прямо сейчас?..

Никто не произносит ни слова.

— Прекрасно. — Он садится на стул и что-то говорит Жоржу.

«Соглашения о неразглашении секретной информации»? Зачем? Все это на глазах превращается в какой-то Форт-Нокс идей.[33] Я думала, все наши идеи, мысли, все, что мы производим, и без того является собственностью «Попс». В наших обычных контрактах есть пункты, аналогичные «соглашению о неразглашении». Возможно, директора компании чувствуют, что возвели недостаточно прочную стену вокруг тех идей, что мы тут сподобимся сгенерировать, и хотят построить дополнительные укрепления. Я беру свою пачку документов и просматриваю ее, по-прежнему недоумевая, почему я здесь. Я не из тех людей, кого выбирают для спецпроектов, честное слово. Я изо всех сил стараюсь прожить свою жизнь незаметно, только и всего — особенно после странных событий, которые случились, когда я была ребенком. И вот, похоже, меня опять втягивают в какую-то тайну — а я не уверена, что мне это по душе.

Когда все всё подписывают и возвращают Рэйчел, Мак подводит итог.

— Пожалуйста, ребята, проявите максимум креативности, — говорит он. — Старые идеи можно выкинуть в форточку, они просто-напросто никуда не годятся. Нам нужен свежий подход к проблеме. Исследований как таковых не будет — только чистый дизайн и идеация. И запомните: если идея кажется вам запредельным безумием, вполне может быть, что вы на верном пути. Спасибо. — Он смотрит в пол, потом снова поднимает глаза. — Вы свободны. Не забудьте про дискотеку во «Дворце спорта». Ах да, Эстер, — вы не могли бы остаться? И вы, Хиро.

Эстер, вопреки ожиданиям, не смотрит на нас недоуменно — нет, просто говорит что-то вроде увидимся позже, когда мы встаем и собираемся уходить. Похоже, и Мак, и Жорж знают ее по имени. Ну как тут не теряться в догадках, чем именно она занимается?

Едва оказавшись на улице, мы с Дэном сдуваемся, как воздушные шары.

— Что ж это за хренотень творится, а? — говорит Дэн.

— Нас выбрали, — говорю я слегка иронично, но в то же время с толикой искренней радости.

Потом мы смотрим друг на друга, словно деля волнующую тайну, — наши глаза напоминают нам, что мы только что подписали обещание не говорить об этом на публике.

— Дискотека? — говорит Дэн.

— Ну, наверное. — Голова у меня идет кругом. — Но сегодня я хочу лечь спать пораньше.

— Ну, и о чем же конкретно был весь этот сыр-бор? — спрашивает он меня, понизив голос, когда мы идем по тропинке, светя фонариками. — У Мака явно родилась очередная странная идея.

Он имеет в виду книгу — на работе ее все читали — под названием «Странные идеи, которые работают: одиннадцать с половиной способов продвигать, контролировать и поощрять новаторство». В число «странных идей» входят, например, такие: «Нанимайте Тех, Кто Медленно Учится (Приспосабливаться К Внутреннему Распорядку В Организации)», «Найдите Каких-Нибудь Счастливых Людей И Заставьте Их Подраться Друг С Другом» и «Придумайте Нелепое Или Непрактичное Дело, А Потом Спланируйте, Как Его Сделать». Похоже, «новаторство» нынче означает, что в борьбе за рынок корпорации готовы на что угодно, на любое безумие. В этом веке новаторство стало всем и каждому лучшим другом: акционеры любят его, юные жидкобородые менеджеры — просто обожают, и даже нормальные служащие отнюдь не чураются наряжаться днем в костюмы кроликов, а не то прикидываются слепыми или кичатся тем, что их наняли невзирая на полное отсутствие опыта. Пылесосная компания «Дайсон», судя по всему, нанимает исключительно желторотых выпускников. Как гласит легенда, «Сони Плейстейшн» была изобретена абсолютными новичками в мире видеоигр. Подозреваю, что я сама получила работу в «Попс» благодаря Эффекту Странной Идеи. Наймите человека, владеющего странным навыком, но совсем не знакомого с индустрией игрушек.

Я пожимаю плечами:

— Не спрашивай меня. Честное слово, я в растерянности.

— Значит ли это, что мы теперь особенные? — спрашивает меня Дэн.

— Не уверена. Все может быть.

Глава девятая

Проведя на дискотеке минимально возможное время (полчаса), я спешно извиняюсь и направляюсь к общежитию в надежде успеть хоть немного побыть одной до возвращения соседей. Ступая по гравийной дорожке за Главным Зданием, я убеждаю себя, что мне не страшно. Говорю себе, что ночь прекрасна с ее летучими мышами, тишиной и крохотным серпиком растущей луны, и что сопение в живой изгороди у амбара производит, скорее всего, барсук.

Когда я взбираюсь по лестнице, старые деревянные ступени скрипят. Я вновь отгоняю страх, сосредоточившись на их музыке. Сплошь минорные аккорды, хотя ни одной отчетливой ноты не различить. Наверное, минорные аккорды, сыгранные на деревянных ступенях, — не самая утешительная штука в мире, потому что я подпрыгиваю, словно от укола адреналина, как только открываю дверь спальни и обнаруживаю, что у одной из кроватей стоит расхристанный парень с чем-то белым в руке.

— Блин! — автоматически восклицаю я.

Он тоже подпрыгивает:

— Черт!

— Извините, — говорю я. — Вы меня испугали.

— Да, вы меня тоже, — отвечает он.

— Что вы тут… в смысле… — Я хочу спросить напрямик, что он тут, собственно, делает, но слова как-то застревают в горле. Ну в самом деле, не собирается же он здесь ночевать? Я вроде так поняла, что спальни раздельные.

— Да, простите, — говорит он. — Я пришел вручить вот это, но не знаю, где чья кровать.

В руках у него — теперь они трясутся — конверт, который он протягивает мне. Я вижу свое имя, от руки написанное синими чернилами.

— Это я, — говорю я, тыча пальцем в надпись.

— О… великолепно, — бормочет он и, торопливо всучив мне конверт, ретируется.

— Спасибо, — говорю я.

Но он уже ушел.

Я немедленно вскрываю послание. Текст машинописный. Уважаемая Алиса Батлер, пожалуйста, как можно скорее перебирайтесь в Студию/Спальню номер 23 в Главном Здании. При распределении комнат была допущена ошибка. Просим прощения за причиненные неудобства. Если вам необходима помощь в любых делах, в том числе — личного свойства, пожалуйста, свяжитесь с Хелен Форрест (добавочный 934). Письмо никем не подписано. Понятия не имею, что это еще за «добавочный». Пока что я здесь не видела никаких телефонов, тем более — связанных с сетью «Попс». Может, телефон есть в моей новой комнате, где бы та ни находилась.

Мой табачный кисет — на кровати, где я его и оставила. Я беру его, скручиваю сигаретку и выкуриваю ее в окошко, наблюдая, как большой мотылек колотится о фонарь, прикрепленный к наружной стене. Что ж, похоже, мне вновь пора в путь. Когда я докуриваю сигарету, мой мозг снижает обороты и переходит на нормальную частоту; я принимаюсь складывать вещи обратно в чемоданчик.

Во тьме Главное Здание похоже на то место, куда попадешь, сделав марш-бросок через кишащий бандитами лес в компьютерной ролевой игре. Пока я приближаюсь к нему с тыла (а не со стороны главного входа или входа в Большой зал), оно все больше смахивает на рисунок из записной книжки Дэна — туманное, с оранжевыми фонарями на стенах и мельтешащими тенями мотыльков. Определенно, здесь должны звучать флейта со скрипкой и пьяно позвякивать кубки в руках эльфов и лапах гоблинов. Однако стоит полная тишь. Пройдя сквозь каменную арку, я вижу прямо перед собой большой прямоугольник тщательно ухоженной травы; по левую и правую сторону тянутся два жилых крыла — в каждом, судя по всему, по несколько скромных комнат. Пара-другая окон освещены, хотя людей не видно. Я уже готова окончательно заблудиться, как вдруг замечаю табличку: «Студии/Спальни 26–51»; на ней также стрелка, указывающая обойти лужайку слева. Повернув голову направо, я обнаруживаю аналогичный знак с цифрами 1–25. Туда-то мне и надо.

Я иду по каменной кладке сквозь крытый переход, — слева темнеет трава, — и считаю окна, проплывающие справа. Может, на этой траве когда-то давно люди дрались на мечах? Это легко представить, хотя я не могу визуализировать трупы или кровь — только людей, стоящих лицом друг к другу на рассвете. Ну и ладно: вверх по одному пролету каменной лестницы, дальше маленький коридорчик с мягким ковром и картинами на стенах, свернуть за угол, потом назад по другому коридорчику — и вот я на месте. Комната 23. На двери — конверт с моим именем. В конверте ключ, я отпираю дверь и захожу. Боже мой. Вот это — совсем другое дело. В комнате полированный, слегка неровный дубовый пол, наклонный, с дубовыми балками потолок, а мебель — почти исключительно антикварная: старая конторка с маленьким ключиком (увидев который, я сразу думаю: отлично, можно запереть вещи, — но мгновение спустя вспоминаю, как легко подбираются подобные ключики), двуспальная кровать с пологом на четырех столбиках, маленький дубовый книжный шкаф со стеклянной дверцей и удобное с виду кресло. В комнате есть своя уборная, где обнаруживаются тяжеленная белая эмалированная ванна, маленькая умывальная раковина и унитаз. За день я вся пропылилась, поэтому сразу мою руки и вытираю их небольшим белым хлопковым полотенцем. Над раковиной висит деревянный шкафчик с зеркальной дверцей; я его открываю. Я ожидала, что он окажется пустым, но в нем полным-полно дорогих косметических средств и средств для принятия ванны, многие — в розовато-лиловых стеклянных бутылочках. Гель для душа на основе морских водорослей и арники, розмариновый шампунь, шампунь из водорослей, душистая вода из цветов апельсинного дерева и еще много всяких прелестей. Например, нежные брусочки французского мыла, две натуральные губки, новая деревянная расческа, кусачки для ногтей и огромный пакет презервативов. Сделав эту последнюю находку, я почему-то краснею и спешно покидаю уборную.

Вернувшись в спальню, я замечаю, что на полках в книжном шкафу и вправду стоят книги. Множество справочников по идеации и маркетингу (разумеется), толстый словарь, библия и целая куча романов, рассчитанных, судя по обложкам, на девушек-тинейджеров. Так, стало быть, я здесь из-за Странной Идеи Мака. Но отчего меня сразу не отправили в эту комнату? И почему я вообще участвую в его безумном проекте? До сих пор не имею ни малейшего представления. Впрочем, сам вид этой комнаты служит ответом на вопрос Дэна. И ответ — «да». Каково бы ни было объяснение происходящему, но для нас избрание в проект означает быть особенными.

Прямо сейчас я хочу лишь с толком и расстановкой принять ванну, а потом вдоволь понежиться в кровати с пологом на четырех столбиках. Вместо этого я достаю с полки словарь и подхожу к конторке. Открыв ее латунного цвета ключиком, я обнаруживаю, что она, конечно же, битком набита дорогостоящими канцелярскими принадлежностями. Запихав всякие второстепенные мелочи в один из выдвижных ящиков, я вынимаю из сумки ручку с записной книжкой, кладу их на столешницу и сажусь. Записная книжка того сорта, каким я всегда пользуюсь (в узкую линейку, сами линейки бледно-голубые, точно выцвели), а ручку я взяла самую любимую (их у меня скопилась целая коллекция). Я просто не могу писать ничем другим. На конторке — маленькая лампа; я ее включаю. Быстро составляю половину довольно убогого списка типа «Что Нужно Сделать» (1. Организовать присмотр за котом), готовая спрятать под ним то, чем занимаюсь на самом деле, если кто вдруг сюда войдет. Потом достаю из кармана «попсовский» поздравительный бланк и кладу перед собой.

Настало время разобраться с этим. Игнорируя навязчивые мысли вроде «кто мне это прислал?», а также тот факт, что глаза у меня слезятся от недосыпа, я начинаю искать закономерности. Минут через десять я вполне уверяюсь в своей изначальной интуитивной теории: это не простая моноалфавитная подстановка. Так что я решаю пойти путем Вигенера и посмотреть, что из этого получится.

Закономерности. Конечно, в куске текста подлиннее можно было бы найти больше закономерностей. Но все же парочка интересных факторов здесь наблюдается, и я начинаю делать первые пробные записи в своей книжке.

Моноалфавитные шифры существуют в различных формах уже многие сотни, если не тысячи, лет. В этих шифрах каждая буква исходного текста заменяется другой буквой соответствующего шифровочного алфавита. «А» может записываться как «Р», а «b», например, как «S». Каждой букве алфавита всегда будет соответствовать какая-то одна определенная буква в шифре. Такой шифр называется моноалфавитным, так как используется только один шифровочный алфавит. Я помню, как в детстве мне это объяснили и намекнули, что подобрать ключ к любой разновидности такого шифра — «легкотня легкотней». Например, «Цезарь»: да, это и вправду легкотня. Нужно только выяснить, на сколько шагов «сдвинут» алфавит, и дело в шляпе. Но если шифровочный алфавит был достаточно сильно рандомизирован, задача становится покаверзней. Фактически, если считать шифровочный алфавит «ключом», тогда у «Цезаря» — двадцать пять потенциально возможных ключей (так как существует лишь двадцать пять способов «сдвинуть» алфавит, не меняя порядок букв). Но если шифровочный алфавит (стандартный английский алфавит из двадцати шести букв) был перегруппирован случайным образом, то у него, как однажды продемонстрировал мне дедушка, оказывается 403 291 461 126 605 635 584 000 000 потенциально возможных ключей; это число является факториалом двадцати шести (что математики довольно остроумно обозначают как 26! и тем доказывают, что тоже неравнодушны к восклицательным знакам, в точности как работники индустрии игрушек).

Так я впервые познакомилась с факториалами. На тот случай, если вам это вдруг зачем-то понадобится, факториалы вычисляются так: 3! = 3×2×1,5! = 5×4×3×2×1, 13! = 13×12×11×10×9×8×7×6×5×4×3×2×1 и так далее. На самом деле это очень даже ловко придумано. 100! — произведение всех чисел от 1 до 100 — больше, чем количество атомов в известной Вселенной. Как бы то ни было, объяснил дедушка, никто не сможет проверить все эти ключи. Это правда: даже современный компьютер провозился бы дольше, чем существует Вселенная — прикиньте, да? — чтобы выполнить подобную калькуляцию (допустим, вычисляя количество всех возможных конфигураций в «го»).

Даже после того, как дедушка объяснил мне факториалы, я была готова принять бой.

— Давай, валяй, — сказала я. — Придумай хитро-прехитро запутанный алфавит, зашифруй что-нибудь, и спорим — я разгадаю.

Он придумал, а я победила, потому что никто не разгадывает моноалфавитные шифры, пытаясь угадать ключ.

Скажем, кто-то посылает вам текст, составленный с помощью моноалфавитного шифра с подстановкой, и в тексте значится что-нибудь вроде: QEPN BVQE С ASFN AXNYN GCZ С TSYU GXQ AXQBTXA ZXN PQBUH YNCH PSVXNYZ BEASU AXN НСК ZXN YNCUUK ХСН AQ. Ваш первый шаг таков. Есть ли в тексте отдельно от других стоящая буква? Да. Это «С», она встречается дважды. Ну что ж, в английском есть только два общеупотребительных однобуквенных слова: «I»[34] и «а». Значит, «С» означает одно из них. Потом вы ищете самые часто встречающиеся буквы. В данном шифре это «N» (9 раз), «X» (тоже 9), «С» (7), «А» (тоже 7), «Q» (5), «Y» (5) и «U» (тоже пять раз, включая появление в диграфе из двух одинаковых букв в третьем слове с конца). Диграф — это двухбуквенная комбинация. Триграф — трехбуквенная. Диграфы бывают полезны при разгадывании моноалфавитных шифров, и только некоторые буквы образуют «сдвоенные» диграфы; чаще всего встречаются пары «ss», «ее», «tt», «ff», «ll», «mm» и «оо».

Теперь вспомните: что вам уже известно об английском языке? Вы знаете, что — самые распространенные буквы во всех «нормальных» текстах. В присланной вам шифровке больше всего букв «N» и «X». Может, какая-то из них соответствует «Е» или «Т»? Самое распространенное слово в английском — «the». Есть ли в тексте какие-нибудь трехбуквенные слова, которые, судя по их виду, могли бы означать «the»? Чтобы разгадать моноалфавитный шифр, не пытаясь при этом угадать ключ, приходится быть сыщиком слов. Вы должны искать закономерности. Вам надо начать подставлять те буквы, которые, как вы считаете, подходят, и посмотреть, не выплывет ли что-нибудь осмысленное. Пойдя этим путем, вы сможете разгадать послание.

Альтернативный подход: вы всегда можете прибегнуть к частотному анализу — он особенно хорош в тех неудобных случаях, когда зашифрованный текст не разбит на отдельные слова. При частотном анализе вычисляется частота встречаемости для каждой буквы шифровки, так что у вас получается список: на первом месте — самая распространенная буква, на втором — ее главная соперница, и так далее по убывающей вплоть до самой «непопулярной» буквы текста. Потом вы берете частотную таблицу (таких таблиц существует масса; нынче люди их даже в Интернете размещают), в которой указаны частоты встречаемости букв в общеупотребительном английском. Вы берете самую «популярную» букву шифровки и заменяете ее самой «популярной» буквой из вашей таблицы. Потом заменяете вторую по встречаемости букву и так далее до конца списка. Удивительно, как часто этот метод срабатывает всего лишь с незначительными поправками. Обычно его вполне хватает, чтобы самостоятельно разобраться в шифре. Если метод выявления закономерностей похож на дедукцию Шерлока Холмса, то частотный анализ ближе к методам судебной медицины двадцать первого века.

Вот ключ, который вы обнаружите, если дешифруете это послание:

В первую инкарнацию моего набора «КидКрэкер» входили шифровальное колесо Альберти, «Колесо Джефферсона», миниатюрная машина «Энигма», работавшая на батарейках, и заламинированный «квадрат Вигенера». Альберти, архитектор пятнадцатого века, известен как истинный прадедушка современной западной криптологии. Его шифровальное колесо послужило основой для всех форм полиалфавитных шифров, появившихся позже, в том числе для «Энигмы». Чтобы воссоздать эти устройства, я работала в Лондонском отделении «Попс» с парочкой молодых инженеров из команды механического дизайна; мы добились цели, изучив кучу первоисточников и артефактов, хранившихся в Британской библиотеке и разных музеях. Так что в результате мой дешифровочный набор для 9–12-леток включал в себя миниатюрные действующие модели самых гениальных криптологических устройств, когда-либо изобретенных людьми. Поэтому теперь коллекционеры покупают первоначальные версии этого набора за цену, которая почти в сто раз превышает стартовую; взрослых энтузиастов криптологии «КидКрэкер» привлекает примерно так же, как знаменитая камера «Супер 8», изобретенная Фишером Прайсом, — кинооператоров-профессионалов. Возможно, столь высокая популярность набора объясняется еще и тем, что во многих странах его в конце концов запретили; пришлось выпускать новую версию, без многих интересных «бонусов», из-за которых, собственно, и разгорелся сыр-бор. Я думала, меня ждут всякие неприятности — ну как же, я ведь создала запрещенную игрушку, — и, возможно, они бы у меня были, не сыграй вся эта история в нашу пользу. Вышло так, что газеты опубликовали о ней пару небольших материалов, и «паблисити» вполне возместило ущерб, причиненный запретом. Впрочем, Кармен Первая устроила мне выволочку — дала совет повнимательней изучить законы и рассказала массу анекдотов о брендах, потерпевших фиаско по вине «ебнутых креативщиков» (запуск автомобиля «Нова» в Испании был самым очевидным примером; разумеется, по-испански Nova значит «она не едет»).[35]

К тому времени, когда набор был «скорректирован», в нем остался только «квадрат Вигенера». Больше всего шума подняли из-за первого «КидКрэкера» американцы; они заявили, что он нарушает какой-то закон, мешающий изощренным дешифровочным устройствам пересекать границу страны. (Вот почему также нельзя вывезти за пределы Штатов полные версии некоторых интернет-браузеров; этот закон запрещает экспортировать декодирующие программы, которые к ним прилагаются.) Меня, однако, позабавило, что мой «квадрат Вигенера» получил-таки въездную визу. Сможет ли когда-нибудь какой-нибудь 9–12-летка использовать его, чтобы начать революцию или сбросить правительство? Не исключено. Но все дети наверняка пропускали ту главу руководства по пользованию набором, где речь шла о Вигенере, — по правде говоря, она действительно слишком мудреная.

При разгадывании вигенеровых шифров, в отличие от моноалфавитных, почти всегда приходится искать ключ, хотя «ключом» к вигенерову шифру обычно является какое-нибудь простое слово, а не целый рандомизированный алфавит. Однако сам шифр намного сложнее, и его невозможно разгадать теми же методами, что и моноалфавитные шифры.

В моноалфавитных используется лишь один шифровочный алфавит. Вот почему их легко разгадать: как только выясняется, какими буквами заменены «е» и «t», понять все прочее становится не сложнее, чем завершить партию игры в «виселицу». В полиалфавитных шифрах, однако, применяются сразу несколько алфавитов. Трудно описать, каким прорывом было предположение Альберти, что можно использовать несколько алфавитов в одной шифровке. Моноалфавитные шифры всегда поддаются разгадке благодаря частотному анализу — даже если не срабатывает метод Шерлока Холмса. Но что, если «исказить» частоты встречаемости букв, сделав так, что одной и той же букве исходника будут соответствовать разные буквы на всем протяжении шифрованного текста? Этот вопрос и задал себе Альберти. И придумал метод, который… ну, гениален, иначе не скажешь. Вы чертите квадрат, состоящий из двадцати шести различных вариантов алфавита — каждый сдвинут на одну букву по отношению к соседним (см. таблицу). Потом выбираете короткое слово-ключ — скажем, RAIN[36] — и пишете его снова и снова поверх текста, который хотите зашифровать, вот так:

Привет (англ.).

Самый трудный из всех (англ.).

Затем вы с помощью букв слова-ключа определяете, какую строчку «квадрата Вигенера» используете, чтобы зашифровать соответствующую букву сообщения. Буква «h» в слове «hello», зашифрованная по строчке «R», превратится в «Y», «Е», зашифрованная по строчке «А», так и будет «Е» (все, что попадает на строчку «А», остается без изменений, поэтому большинство слов-ключей буквы «А» не содержат). «L», зашифрованная по строчке «I», будет «Т». Однако следующая «l» будет шифроваться по строчке «N» и станет «Y». Таким образом, первое слово — «hello» — превратится в «YETYF», что совсем не похоже на моноалфавитную версию слова. Подсказки в виде сдвоенного диграфа больше нет, а «Y» означает две разные буквы.

Более длинное сообщение, приведенное выше, зашифруется так:

Вам никогда этого не прочесть при помощи частотного анализа или дедукции. Вам нужно знать, что ключом было слово «RAIN». Это единственный способ справиться с вигенеровым шифром. Конечно, ключ иногда получается просто угадать. После нападения на Всемирный Торговый Центр одна фирма потеряла почти всех своих сотрудников. Немногие уцелевшие решили продолжить дела компании, но оказались перед проблемой: все пароли умерли вместе с теми, кто их знал. Тогда оставшиеся служащие сели и принялись копаться во всех аспектах жизни покойных коллег, записывая названия мест, куда те ездили по выходным, имена домашних животных и так далее, пока не угадали все пароли до единого. Эту историю мне рассказал кто-то на работе — его до глубины души тронул корпоративный дух, проявленный этими людьми. А я просто подумала, что это одна из самых жутких историй, какие я только слышала в жизни.

Хм-м… в общем, учитывая тот факт, что едва ли вы знаете слово-ключ к посланию, смысл которого от вас хотят скрыть, вам нужно пойти путем логики и искать в тексте закономерности — они могут подсказать, какое слово было ключом. Большинство шифровок, конечно, чудовищно сложнее любого учебного примера. Однако мы можем начать искать закономерности в нашем:

В тексте вроде бы дважды повторен один и тот же триграф, из чего можно сделать два разных вывода. Либо это чисто случайный результат процесса шифровки, и тогда нам от него никакого проку, либо — возможно! — одно и то же слово исходника стояло под одними и теми же буквами ключа и поэтому дважды зашифровалось одинаково; если так, нам это колоссально поможет.

После того как Альберти впервые высказал свои идеи, еще добрых лет триста никто не мог понять, как «взламывать» вигенеровы шифры подобным способом. Это сделал Чарлз Бэббидж,[37] гениально-безумный изобретатель Разностного Двигателя — первой вычислительной машины. Все началось с того, что у него состоялся весьма необычный спор с одним чудаком, который считал, что первым придумал полиалфавитные шифры.

— Я изобрел новый, непробиваемый код!

— Ну, вообще-то он не столь уж нов. О нем известно уже…

— Говорят вам: мой код невозможно взломать!

— Хорошо, пусть так — но вы его не изобретали.

— Вы что, бросаете мне вызов?

— Ладно, если вам так угодно — да, я бросаю вам вызов, дурак вы этакий.

— Тогда посмотрим, как вы с ним справитесь!

Так Бэббидж, который не мог не принять вызов, брошенный столь очевидно безголовым человеком, тем более что вызов был полной нелепостью, мимоходом снабдил нас нашим методом. Бэббидж вообще был тот еще тип. Помимо Разностного Двигателя он изобрел также спидометр, скотосбрасыватель (устройство, крепившееся к поездам и счищавшее рогатый скот с путей) и заложил основу современной почтовой системы, позволяющей отправить письмо в любую точку страны за одну и ту же цену. Он понял, что если вы обнаружите закономерности шифра, как в нашем примере — скажем, повторение триграфа «КНМ», — дальше вам стоит действовать следующим образом. Скорее всего, у вас в руках будет шифровка гораздо длиннее; нужно выявить в ней все повторяющиеся буквенные группы. Затем сосчитать количество букв от начала одной группы до начала следующей. В нашем примере вы обнаружите, что от первой «К» до второй — двенадцать букв. Это значит, что количество букв в слове-ключе (которое было написано раз за разом поверх исходника) наверняка является делителем двенадцати, т. е. равно 12, 6, 4, 3, 2 или 1. Такой вывод вполне логичен: если предположить, что те же самые буквы повторяются через двенадцать и в слове-ключе, и в исходнике, то, конечно, это приведет к повтору буквенных групп в шифровке. Двухбуквенный ключ уложится в интервал шесть раз; двенадцатибуквенный — только один. При работе с большим объемом текста обычно удается точно установить делитель, и длина ключа становится очевидной.

Дальше начинаются некоторые сложности. Если вы обнаружили, что ключ состоит из четырех букв, нужно пройтись по всей длине шифровки и обозначить каждую ее букву цифрами 1, 2, 3 и 4, в зависимости от того, какой по счету буквой ключа она была зашифрована. Затем вам нужно произвести частотный анализ каждой выборки; таким образом, для букв, обозначенных единицей, вы получаете вполне определенную частотную таблицу и сравниваете ее со стандартной. Вы повторяете эту операцию для всех остальных выборок и выясняете каждую букву ключа. Дело в шляпе: считайте, вы разгадали послание.

Но я поступаю иначе.

Вот порядок моих действий: сперва я иду вслед за Бэббиджем и пытаюсь угадать длину слова-ключа, подсчитывая и разлагая на множители интервал между повторяющимися группами букв. Но дальше я предпочитаю пойти напролом — я вообще поклонница этой манеры передвижения и недолюбливаю проторенные дорожки: в общем случае они означают изрядный крюк. Так что следующий мой шаг всегда таков: найти все повторяющиеся триграфы в тексте и проверить, не означают ли они «the». В нашем примере удача ждет меня с ходу, так как первое слово — конечно же, «the». Я прорабатываю буквы «КНМ», используя квадрат Вигенера (если «К» соответствует «t», то шифровочная строка — «R»; если «Н» соответствует «h», то шифровочная строка — «А», и так далее). Вскоре я располагаю уже двумя фактами, от которых танцую дальше: во-первых, количество букв в слове-ключе является делителем двенадцати; во-вторых, первые буквы в нем — вероятно, «RAI». Интуиция немедленно подсказывает мне, что это слово «RAIN». На самом деле, посмотрев в словаре, я нахожу другие подходящие слова — «RAID», «RAIL» и «RAISIN»;[38] каждое соответствует обоим условиям. Так что дальше я просто проверяю их все по очереди. И когда я располагаю слово «RAIN» вновь и вновь над шифром, тот, конечно же, с легкостью разгадывается.

Я смотрю на запись, которую сделала в книжке:

Текста попросту слишком мало, полезных закономерностей в нем не выявить. Да и вообще, коротких фраз, где удобно повторялись бы простые распространенные слова, раз-два и обчелся. Я зеваю. Зачем мне это подкинули? Они хотят, чтобы я это прочла, или нет? Я сижу за конторкой, слушая, как шумит темнота за окном, и думаю, какая все это глупость. Зачем посылать шифровку без ключа? В смысле, я же не похитила ее, не перехватила — ее мне прислали!

Я так пристально всматриваюсь в листок бумаги, что тот начинает расплываться перед глазами. Буквы шифра перемешиваются и сливаются с логотипом «Попс», маячащим в левом верхнем углу, и словами «Наши поздравления» в центре. И вдруг меня осеняет: а что, если ключ здесь, у меня под носом? Вигенер пользовался понятием «замаскированного ключа»; может, и здесь есть такой?

Мое сердце быстро колотит в тамтам, а мозг внезапно делает стойку; я еще раз тщательно выписываю послание на странице, а над ним — несколько раз буквы «ПОПС». Мой самопальный «квадрат Вигенера», который я нарисовала на листке бумаги, сообщает мне следующее:

Я знал, что вы сможете это прочесть. Ну что это за послание, спрашивается? И кто мне его послал? Мне все это очень не нравится, и от того, что уже за полночь, душе не легче. Расслабиться я теперь не могу и хожу по комнате из угла в угол, куря самокрутки, покуда окошко не заполняет безмятежная океанская синь. И лишь тогда наконец я забираюсь в кровать.

Глава десятая

Трудно готовить самой себе ужин, когда тебе девять лет.

Хотя бы потому, что я никак не могу дотянуться до рашпера, если не заберусь на стул. До того, как отец меня бросил, мне не разрешалось этого делать; может, теперь разрешается? Нет. Если я поскользнусь и упаду, за мной некому будет ухаживать и некому будет дойти до телефонной будки, чтобы вызвать «скорую». Теперь я должна внимательней за всем следить, как слежу за тем, чтобы не разреветься. Как бы то ни было, то, что готовят на рашпере — сосиски, например — готовится очень сложно, да у меня и денег нет покупать сосиски. Сегодня, третий день кряду, я готовлю овсянку: вода из-под крана и крупа из большой коробки, стоящей в шкафу. Я никому не сказала, что случилось. Даже лучшей подруге Ивонне, хотя она со мной вообще-то не разговаривает; не сказала ни учителю, ни взрослому другу. Я могу о себе позаботиться.

Десять дней назад я пришла из школы и обнаружила, что отец просто взял и исчез. Он оставил записку: «Прости. Пришлось уехать. Позвони дедушке с бабушкой, они за тобой присмотрят». Почему я им не позвонила? Сама не знаю. Отчасти потому, что страшно рассердилась на отца и скорее согласилась бы сдохнуть, чем выполнять его идиотские распоряжения. Неужто он не знает, что нельзя вот так вот бросать девятилетнего ребенка, совсем одного. А может, тут было и что-то еще: неясное ощущение, что если я смогу просто взять себя в руки и перетерпеть этот шторм ирреальности, грозные волны одиночества, страха и сомнений улягутся, и все само собой придет в норму. Папа вернется, где бы он там ни пропадал, чмокнет меня в макушку и извинится. Как бы я на него ни сердилась, мой разум велит мне дать ему шанс. Позвонить бабушке с дедушкой было бы все равно что наябедничать на него; в смысле, если б они узнали, что он бросил меня тут совсем одну, это была бы водородная бомба. В последнее время они и так сетовали, что я «ребенок с ключом на шее» — видно, их беспокоил тот факт, что, пока отца не уволили, я, приходя из школы, самостоятельно проникала в квартиру. Чует мое сердце, нынешнюю беду они воспримут гораздо, гораздо серьезнее.

Я часто пользуюсь моряцким жаргоном и думаю обо всем морскими метафорами, потому что дома полно книжек о навигации. Вообще-то их пора бы уже вернуть в библиотеку. Отца наверняка ждет штраф и масса других столь же приятных вещей. Хотя мне кажется, что ему наплевать. Может, я отнесу книжки в библиотеку за него. Но я не уверена, что утащу такую кучу. К тому же они интересные. Я как раз одну почитываю — «Выжить в жестоком море», реальную историю про семью, которая оказалась в маленькой шлюпке и два месяца сражалась с Тихим океаном. От этой книжки мне как-то легче. Если я ем апельсин, пока читаю, я разламываю его на дольки и выдаю самой себе по одной, будто это последняя пища, на которую я могу рассчитывать; я как бы играю в то, что попала в опасное приключение со своей семьей, далеко-далеко в открытом море. Я представляю, что семья у нас большая — все смеются, рассказывают волнующие истории и способны пережить даже кораблекрушение.

Жалко, что у меня нет зверушки. Нет, я не про кошку или собаку — это значило бы просить слишком многого. Тушканчик, морская свинка или рыбка были бы в самый раз. Я назвала бы зверушку милым-премилым именем, кормила бы и все время за ней присматривала. Я научила бы ее всяким хитрым трюкам и делилась с ней всеми своими тайнами. Отец повторяет, что радость от появления новой «игрушки» рано или поздно угаснет, но я-то знаю, что это не так. Как-то раз он сказал: откуда тебе знать, что ты будешь думать в будущем? твое будущее «я» окажется странным незнакомцем с абсолютно чуждыми тебе мыслями и чувствами. Раньше, когда мама еще была жива, он таких вещей не говорил, а в последнее время говорит постоянно, и взгляду него делается туманный и философский. Ты не знаешь, кем станешь, Алиса. А я, черт побери, всего лишь хотела тушканчика. Вот почему я так и не рискнула попросить, чтобы мне завели кошку или собаку.

Может, папа отправился куда-нибудь в плавание? Книжки связаны с его исчезновением, или мои подозрения призрачны, как летучий голландец? У папы часто появляются странные, неожиданные идеи (и тогда он отправляется на разведку в библиотеку), но они очень редко приводят к активным действиям. Или на сей раз правило нарушилось? В идеале он либо просто вернется, либо — и об этом я думаю по ночам — я выясню, куда он девался, найду его и привезу домой. Если он вернется, бабушке с дедушкой будет незачем знать, что он вообще исчезал. Таков мой план на данный момент.

За овсянкой нужно следить внимательно: она очень опасна, когда кипит. Прольешь ее на себя, и на всю жизнь останутся шрамы — может, даже на лице, если особенно не повезет. Так что, дав воде и овсу покипеть в кастрюльке ровно одну минуту (я ее отмеряю про себя: один кашалот, два кашалота и так далее, потому что на моих электронных часах секундомера нет), я просто выключаю газ — пусть кастрюлька остынет, тогда я к ней прикоснусь. Это один из моих приемов выживания в экстремальной ситуации. Я составляю их список. Вот что я успела наработать: не стоять на стульях; не пользоваться рашпером; не втыкать вилку в розетку и не выдергивать ее, не убедившись сперва, что прибор выключен. Недавно один папин друг рассказал нам историю, как его «швырнуло через всю комнату» электрошоком. Не хочу, чтобы такое случилось со мной, когда я тут одна. Всякий раз, вспоминая, как в прошлом мне говорили чего-то не делать, я вношу это в список. Такова система. Порой приходится доверять взрослым, и особенно — может быть — когда их на самом деле рядом нет и они не бдят. Лишь в самый глухой час ночи решимость покидает меня, и я хочу позвонить дедушке, но телефонная будка — через два квартала от дома, а мне не разрешается выходить после сумерек.

Меня беспокоит вопрос: где, спрашивается, я достану деньги, чтобы заплатить за газ и электричество? Мои деньги на еду тоже почти закончились. Деньги на еду я вытрясла из своей копилки-поросенка в спальне. Всего десять дней назад у меня было шесть фунтов; удивительное зрелище — наблюдать, как быстро они исчезают. Зря я, наверное, первые три дня покупала на ужин рыбу с жареной картошкой и просадила позавчера целый фунт в кондитерской. Опять-таки, трудно вести бюджет, когда рядом нет взрослых, которые говорят тебе, что можно, а что нельзя покупать. Скорее всего, именно поэтому детям обычно не позволяют распоряжаться деньгами.

«Гувер»[42] под запретом, так что я им не пользуюсь. Отбеливатель мне тоже трогать не разрешается. По сути, я вообще ни разу толком не занималась уборкой: раньше я помогала маме, но потом она умерла, и к нам пришла Нана Бэйли, чтобы «сдуть с нас паутину». Нана Бэйли никогда не давала помогать. «Не путайся под ногами, Алиса», — говорила она всякий раз, когда я оказывалась поблизости. Папа прибирается довольно шустро, но он всегда был «слишком усталый», когда приходил с работы. Вот почему Нана Бэйли помогала нам; впрочем, она как сквозь землю провалилась, когда папу уволили. Я была вполне рада ее исчезновению, но ничего не сказала. В любом случае, мне теперь хотя бы не надо беспокоиться, что она вдруг придет — причин для беспокойства у меня и вправду навалом. Однако с мытьем посуды последние десять дней я справлялась плохо. Моей первой крупной ошибкой было то, что я позволила куче в раковине расти дня четыре и только потом спохватилась и принялась за дело всерьез. Потом я никак не могла добыть из крана горячую воду. До сих пор не знаю, как это делается. Думаю, тут как-то задействован красный тумблер, который рядом с титаном, но мне всегда говорили его не трогать. Холодной водой мыть посуду непросто, хотя подозреваю, что именно так придется делать на шлюпке.

Моя шлюпка — кровать. Я отодвинула ее от стены и разложила вокруг всякие штуки из ванной (двух резиновых уток и рыбу-губку из поролона); якобы они качаются на волнах. Я воткнула метлу в изголовье кровати, между матрасом и рамой, и прикрепила к ней простыню; выглядит точно как парус, нарисованный в книжке. Зарубки на борту сообщают мне, сколько уже дней я болтаюсь тут, одна в море. Пока что их десять. Я взяла с собой в свою «шлюпку» несколько книжек: «Выжить в жестоком море» (само собой), словарь, чтобы смотреть мудреные слова (я начитана, как шестнадцатилетняя, но это взрослая книжка), сборник математических головоломок (подарок от дедушки на прошлое Рождество) и еще две книжки про мореплавание, которые валялись дома. Теперь я знаю три морских узла — беседочный, рифовый и выбленочный — и, по-моему (хотя я не уверена), мой парус привязан правильно. Пожалуй, завтра я останусь в шлюпке и не буду париться по поводу школы. Ивонна по-прежнему со мной не разговаривает, плюс я хочу дочитать книжку. Наша тема по математике — деление столбиком (уже умею), а по английскому — «времена года» (слишком скучно), так что, похоже, ничего важного я не пропущу.

В понедельник утром «Цитадель Попс», как мы ее окрестили, снова окутана туманом. Воскресенье получилось довольно сумбурное. Часов до пяти утра я мучилась, думая о зашифрованном послании, и проспала почти до полудня. Что-то полуночничанье стало входить у меня в привычку; надо бы поостеречься. А может, я просто «сова»? Трудно сказать. За те две недели, что я провела дома, занимаясь «КидСкаутом» («КидТрэкером»?), я успела отдохнуть в основном потому, что ночи были моими. Обычно я засиживалась до трех, читая при свете настольной лампы. Две ночи я натурально провела в палатке в своем маленьком садике и делала заметки на тему «Существа, которых можно увидеть в палаточном лагере». Из-за того, что на последнем совещании от набора потребовали «соответствовать условиям заднего двора дома», в этом разделе «сопроводиловки» я в основном рассказываю о самых обычных животных — домашних, или тех, что встречаются в пригородах. Тогда как в своем собственном садике я видела одного кота (Атари), одного ежа, двух лягушек, жабу, несколько слизняков и улиток и дохлую мышь. Я слышала, как ухает сова, как крадется во тьме лиса (ночной вор?) и как шебуршится в своей клетушке соседский кролик.

Когда вчера я наконец проснулась и более-менее очухалась, ни на что дельное времени уже не оставалось, так что я наскоро пообедала одна в кафетерии, а потом гуляла по местным садикам, думая про выживание в пустыне и пытаясь идентифицировать цветы и кустарники. Дэна я никак не могла найти, а когда встретила, мы просто принялись валять дурака — играли в карты, пока не пришла пора идти баиньки. Я старалась не думать о шифровке, хотя от нее во мне осталась неприятная настороженность. Свяжутся ли со мной снова? Это вполне вероятно, рассудила я. «Я знал, что вы сможете это прочесть». И вправду будто намек: переписка продолжится. Рационалистка во мне понимает: такое послание мог отправить любой, у кого есть «КидКрэкер». И избрать меня адресатом — тоже вполне логично: разумеется, я справлюсь с шифром, я же изобретатель набора. И все же мой внутренний параноик твердит: а что, если? Что, если это вновь началось, спустя все эти годы? Может, кто-то узнал про кулон? Именно из-за этого все тогда беспокоились. Но нет. Выкинуть эту дурь из башки.

Вчера весь день проводились разные мероприятия, но я никуда не пошла. А что касается «прощальной речи» Мака — ну, мы же с ним вообще-то не прощаемся, так ведь? Когда я разыскала Дэна, он заявил, что я «страшный сачок», и это правда — я действительно все время сачкую. Не знаю, из-за чего это, но порой у меня возникает полный ментальный блок против любой организованной деятельности. Для меня никогда не проблема взяться за любую реальную работу, но почему-то от необходимости быть в указанном месте в указанное время и делать то, что велено, у меня в мозгу замыкаются какие-то не те контакты. К сожалению, на несколько ближайших недель в «Цитадели Попс» запланированы семинары, явка на которые обязательна для всех, так что, пожалуй, я правильно сделала, что устроила себе выходной. Еще я вычеркнула единственный пункт в моем списке «Что Нужно Сделать». Я позвонила Хелен Форрест и договорилась, что кто-нибудь сходит ко мне домой, заберет Атари и отнесет его к Рэйчел. Я представила, как он едет в «попсовском» лимузине, на красной подушечке в фирменной кошачьей коробке. Думаю, ему понравится.

Комнаты у Дэна и Эстер — в западном крыле. Моя — в восточном. Вот еще открытия, которые я сделала насчет Главного Здания: в конце каждого коридора находится маленькая кухня, в каждом крыле есть своя «Общая комната/Библиотека», а рядом с Большим залом есть еще один, чуть ли не тайный ресторанчик, где, как выяснилось, работают настоящие повара, которые могут готовить на заказ. Мы с Дэном поужинали там прошлым вечером и планируем сегодня позавтракать и пообедать. Повара говорят, что упакуют обед в коробку, если мы захотим устроить пикник на открытом воздухе или побродить по болоту. Мы им не сказали, что мы вегетарианцы, хотя я определенно собираюсь пополнить их ряды.

Вот те раз: я прихожу в ресторанчик точно к завтраку, а Дэна там нет. Глаза у меня слезятся, мысли путаются; я с трудом запихиваю в себя один гренок и решаю выйти с чашкой чая на улицу. Там я замечаю, какое все вокруг сонное, но в воздухе различается смутный деловой гул.

Эстер уже снаружи и курит.

— Офигеть как рано, — бормочет она.

— Да, — соглашаюсь я, зажигая самокрутку.

— Хорошая идея. — Она кивает на чашку у меня в руках: мол, правильно, чай вкусней на природе. — Может, еще одну выпью, пока это дело не началось. — Она зевает. — Вот ведь жопа какая.

— Ну, и как оно все продвигается? — спрашиваю я.

Вообще-то я толком не видела Эстер с субботнего вечера, после речи Мака. Я даже не знаю, зачем он тогда попросил ее задержаться. Могу ли я спросить прямо? Наверное, нет, хотя мне до чертиков любопытно.

— Нормально, — говорит она без энтузиазма. — Хотя все это как-то сомнительно.

Я улыбаюсь:

— Ты про наше тайное задание?

— Да. Не знаю. Быть избранной типа как возбуждает, но это…

— Странно.

— Точно. Странно. Я абсолютно не врубаюсь, почему нас всех выбрали. Я здесь никого не знаю, кроме тебя и Дэна, да и с вами я познакомилась только в субботу. Кто все эти люди?

— Тоже без понятия, — говорю я. — Может, это роботы.

— Возможно.

Двое мужчин заходят в ресторан, садятся, просят меню и заказывают одно и то же блюдо. Попробовав свою порцию, один из них выходит на улицу и тут же застреливается. Почему?

Ушам своим не верю.

— Господи Иисусе, — говорит Эстер.

Я в одной «команде» с ней и Дэном. Минуты две назад мы все зашли в эту комнату, и нас попросили разбиться на команды для решения этой задачки на нестандартное мышление. Думаю, истинная цель — чтобы мы познакомились и «сдружились». Мак с утра еще никак не проявлялся; здесь с нами только парень, ведущий семинар.

— Короче, я знаю ответ, — говорю я, — поэтому вы думайте, а я лучше в сторонке посижу.

— Почему… точнее, откуда ты знаешь ответ на такой дебильный вопрос? — спрашивает Эстер.

— Мой дедушка был экспертом по задачкам на нестандартное мышление, — объясняю я. — Так что, похоже, я знаю их все до одной. Кстати, я заплачу миллион фунтов любому, кто решит эту.

Эстер с недоумением смотрит на белую пластиковую доску, где маркером цвета электрик написан текст задачки. Нахмуривается, а потом рисует в записной книжке аккуратный квадрат. Добавляет линии перспективы и превращает квадрат в куб. Принимается заштриховывать одну из граней куба: идеальная тень. Чудеса да и только. Когда я рассеянна, у меня в блокноте появляются точно такие же почеркушки, хотя порой я добавляю спирали, закрученные внутри прямоугольников.

— Что думаешь? — говорит она Дэну.

— Хрен его знает, — отвечает он. — Может, в вопросе есть ключ к ответу? Должен быть.

— Миллион фунтов, — отсутствующе произносит Эстер.

— Почему у тебя такая кислая мина, Батлер? — спрашивает Дэн.

— Это самая глупая в мире задачка на нестандартное мышление, — отвечаю я. — Абсолютная чушь. Он мог дать нам хотя бы ту, которая про черные и белые камни, что ли. От той задачки, по крайней мере, удовольствие получаешь.

«Он» — это парень, ведущий семинар. Его зовут Уоррен, и он эксперт по методам формирования команды и решению проблем. Он из маленького, эксклюзивного лондонского центра идеации под названием «Структура».

Мы сидим в маленькой пристройке к Главному Зданию, в комнате окнами на юг. Скорее всего на юг: солнечный свет уже льется внутрь. В детстве у меня был краткий период, когда я буквально помешалась на компасах и картах. Но теперь про деления на компасе я знаю только одно: все молодые профессионалы из среднего класса хотят, чтобы их садик был с южной стороны дома. Народу в комнате — человек двадцать пять: по сути, тут все, кто был на «тайной» речи Мака в субботу вечером. Уоррен сидит за столом, просматривая какие-то заметки; тем временем все тщетно ломают голову над задачкой. Я изучаю расписание, которое нам выдали: сегодня — нестандартное мышление до самого ланча, потом нечто под названием «Как Думать». Ближе к вечеру класс медитации, а завтра весь день практикум по формированию команды. Раньше я изучала методы формирования команды только в городе, довольно абстрактно — лекционные плакаты и все такое. Помнится, я прочитала в одной статье о том, как менеджеры-стажеры ходят по раскаленным углям и переправляются на шатких плотах через бушующие реки. Надеюсь, тут нам ничем таким заниматься не придется.

— А что в задачке про черные и белые камни? — спрашивает Дэн.

— Довольно долго рассказывать, — говорю я.

— Валяй. — Он кладет авторучку на стол. — От этой у меня шарики за ролики заходят. Может, если я услышу пример, то пойму, что вообще делать нужно.

Я бросаю взгляд на Эстер. Кажется, ей тоже интересно.

— Ладно. В общем, проблема такова. У одного купца началась полоса неудач, и он занял денег у очень богатого, но очень злого человека. Купец выплачивает первый взнос по займу, но на следующий день от богача приходит слуга и говорит купцу, что тот должен также выплатить изрядные проценты. Слишком большие, таких денег у бедняги нет. Купец велит слуге передать богачу, что такую сумму ему не потянуть, и взамен предлагает часть своего домашнего скота. Слуга возвращается с другим предложением. У купца есть очень красивая дочь — она вдобавок очень умна, и по ней томятся все мужчины королевства. Если он отдаст свою дочь злому богачу в рабство…

— Секс-рабство? — уточняет Эстер.

Я улыбаюсь:

— Да, возможно. В общем, если он отдаст дочь злому богачу, его долг спишут. Если нет, он потеряет все, и его семья умрет с голоду. Выбор ужасный, но в конце концов его делает сама дочь. Она предстает перед отцом с чемоданом в руке, готовая отдаться богачу. Отец и мать рыдают, когда она уезжает в карете богача: они боятся, что больше никогда ее не увидят. Кстати, богач не просто злой — он вообще садист, и к тому же хитрый. Месяц спустя он вызывает родителей красавицы к себе в замок — якобы у него к ним есть предложение. Прибыв туда, они видят, что на огромном внутреннем дворе замка собралась толпа людей из их города, и все с нетерпением ждут предстоящего зрелища. Двор усеян маленькими камнями черного и белого цвета; ходит легенда, что этот экзотический, элегантный галечник — гордость и радость богача. Галечник напоминает ему о любимом хобби, шахматах, и корабли регулярно привозят ему эти камни за баснословные деньги. Жалко, автор задачки не догадался сделать богача любителем «го», потому что гравий вообще-то похож на тысячи тысяч камешков для «го», рассыпанных по земле… Короче, когда собирается достаточно большая толпа зрителей, богач выходит из замка и обращается к ним: в унизительнейших подробностях рассказывает, как так вышло, что купец задолжал ему деньги, но вместо денег предложил забрать свою дочь. Купец от этого приходит в ярость. Он не просто «предложил» забрать свою дочь — его обманули! Жена его успокаивает. Она боится, что, если богач рассердится, случится худшее. Здесь, на этом самом дворе, свершались казни, и она не хочет, чтобы ее дочь или муж стали следующей жертвой. Богач наконец подходит к главному пункту своей тирады и обращается прямо к отцу. «У меня в руках мешок, — говорит он, — куда я положу один черный камень и один белый камень, которые подберу с земли. Если твоя дочь на ощупь найдет в мешке белый камень, она будет свободна и сможет хоть сегодня вернуться домой, а ты ничего мне больше не будешь должен. Однако если камень окажется черным, тогда она моя навсегда и ты ее не увидишь до самой смерти. Принимаешь мое предложение?» У купца нет выбора. Он соглашается. Слуга выводит дочь во двор. Она не плачет — наоборот, держится спокойно и храбро. Ей объясняют условия сделки; она кивает. Шансы оказаться на свободе — 50 на 50, больше, чем она смела надеяться, и она молится, чтобы ей удалось выбрать нужный камень. Потом богач наклоняется и подбирает камни с земли. Он это делает так, что никто не видит его манипуляций, но девушке абсолютно ясно, что он подобрал и положил в мешок два черных камня. Это так нечестно! Нельзя, чтобы ее при помощи предательской хитрости обрекли провести остаток жизни его рабыней и исполнять все его садистские прихоти…

— Ты слегка приукрашиваешь эту историю, а, Батлер? — смеется Дэн.

— Нет-нет! — Я тоже смеюсь. — Точно так мне ее и рассказывали, когда мне было лет десять.

Эстер обеспокоенно спрашивает:

— И что же делает дочь?

— Ну, — говорю я, — вот здесь и начинается задачка на нестандартное мышление. Кое-что она может предпринять. Что именно?

— Пнуть гада по яйцам и убежать? — спрашивает Дэн.

— Нет. Ничего подобного. У задачек такого типа всегда есть красивое решение, которое похоже на… да, на «соль» в анекдоте, и кажется таким очевидным, что кусаешь локти: почему я сам не догадался.

— Может, ей просто сказать всем, что богач смошенничал? — говорит Эстер.

— Нет, она не может назвать его лжецом или трюкачом из страха, что ее казнят. Она должна ответить трюком на трюк. Как ей это сделать?

Глава одиннадцатая

Уоррен выходил подышать. Вернувшись, вдруг подскочил к нам, навис над столом и стоит теперь, таращась на наши блокноты. У Эстер в записной книжке образовалась настоящая кубистская картина; у меня пусто. Дэн нарисовал фасад итальянского ресторана, перед которым валяется мертвый мужчина с пистолетом в руке.

— Хорошо, — произносит Уоррен, тыча пальцем в Дэнову работу. — Визуальный тип мышления, а?

— Я дизайнер, — говорит Дэн.

— Ну, и продвигается дело? — спрашивает у нас Уоррен.

— Медленно, — отвечает Эстер.

— По-моему, тут замешан альбатрос, хотя ума не приложу, каким образом, — невинно говорю я.

— Вы уже слышали эту задачку? — слегка всполошась, произносит Уоррен.

— Нет, определенно нет. Просто мне кажется, что тут не обошлось без альбатроса. Всего лишь догадка.

Уоррен отходит, слегка сощурившись.

— Значит, в мешке — два черных камня, — говорит Эстер. — Хм-м-м. А ты с этой задачкой справилась, когда впервые услышала?

— Это я-то? — говорю я. — Нет. О господи. У меня беда с нестандартным мышлением. Я просто узнала все ответы от дедушки. Вообще он тоже был не мастак решать эти задачки. Но много лет назад он вел раздел головоломок в воскресной газете и всегда одну задачку туда вставлял. Типа «Мужик толкал свою машину. Он остановился, добравшись до отеля, и в тот же момент узнал, что обанкротился. Почему? Потому что он играл в „Монополию“». Я уже много лет не вспоминала про «Мозговую Мясорубку». Дедушка составлял кроссворды для одной газеты и вел рубрику «Мозговая Мясорубка» в другой. Тогда я думала, что это вполне ординарно. Потом я подросла, и такие штуки стали казаться странноватыми.

— Я сдаюсь, — в конце концов произносит Дэн.

— Да, колись, — говорит Эстер. — Хотя я заранее знаю, что буду кусать локти…

— Ладно, — говорю я. — Девушка поступает так: когда богатый садист протягивает ей мешок, она вынимает оттуда камень, чего, собственно, от нее и ждут. Потом она притворяется растяпой и роняет камень. «Умоляю вас, простите меня, сэр, — говорит она. — Кажется, я его уронила». Богач сердится. «Придется нам повторить», — заявляет он. «Простите, сэр, — отвечает девушка, — но, возможно, есть другой способ. Надо посмотреть, какой камень остался в мешке — тогда сразу станет понятно, какой я уронила. Если в мешке белый камень, значит, я уронила черный и останусь тут навсегда. Однако если там черный камень, значит, я вынула белый и должна быть свободна». Толпа одобрительно гудит. Разумеется, в мешке черный камень, по-другому и быть не могло, так что богач вынужден отпустить девушку. Ее трюк в конечном итоге оказался тоньше, чем его.

— Это очень клево, — говорит Эстер. — Мне нравится.

Судя по липу Дэна, он готов начать дискуссию типа «а что, если», но тут Уоррен просит всех прекратить ломать голову над его задачкой. У меня уже глаза чешутся — такая тяжелая сгустилась атмосфера, мы словно школьники в ловушке классной комнаты. Я хочу на улицу. Мне интересно, скоро ли перерыв, но на стенных часах — всего лишь 10:30. Я зеваю; тем временем все замолкают и смотрят на Уоррена.

— У кого-нибудь есть идеи? — спрашивает он.

Все молчат. Я оглядываю комнату. Темноволосый парень и девушка с бежевыми волосами сидят вместе, в их «команде» больше никого нет. Кажется, весь народ разделился на группы по два или по три, и все сидят с теми, кого уже знают. Секретарша (я ее знаю по Баттерси) примостилась рядом с дизайнершей — с ней я вообще не знакома, но, по-моему, ее зовут Лара. Секретарша — вроде бы Имоджин, хотя, честно говоря, наверняка не помню.

— Вы двое. — Уоррен показывает на девушку и парня, которых я до этого уикенда никогда не видела. — Как вас зовут?

— Ричард. Э-э, я Ричард, а она — Грейс, — откликается парень. Его белокурые волосы торчат шипами, а она — та самая китаянка-гот, которую я заметила на собрании в субботу вечером.

— Хорошо, — говорит Уоррен. — Грейс, вы решили задачку?

— Нет, — отвечает она. — Простите. Мы пытались, но…

Уоррен хихикает:

— К ней никак не подступиться, а? Ладно, есть момент поважнее: что вы успели узнать о своем напарнике?

— Что он дурачок? — высказывается Грейс.

Все мы смеемся, и Ричард тоже.

Уоррен явно встревожен.

— Вы уже были знакомы друг с другом? — спрашивает он.

— Да, — говорит Грейс. — Конечно. Он мой босс. Так что, наверное, мне не годится называть его дурачком, и…

Уоррен ее перебивает:

— Кто еще образовал команду со своими знакомыми?

Все дружно поднимают руки.

— О'кей. — Он хмурится. — Так.

— Похоже, мероприятие в жопе, — комментирует Эстер громким шепотом, так что ее слышит почти вся комната. Я чувствую, как чей-то пристальный взгляд щекочет мне сзади шею, и оглядываюсь через правое плечо. Как раз вовремя, чтобы увидеть: темноволосый парень отводит от нас глаза, на лице неодобрение. Да что с ним такое?

— Кто-нибудь нашел ответ? — устало спрашивает Уоррен.

— Может, все дело в блюде, которое они заказали? — спрашивает Лара. — Оно было отравлено?

Интересно, как сидящие в этой комнате воспримут настоящий ответ. Бедный Уоррен. Теперь мне понятно, чего он надеялся добиться, — он дал нам до невозможности сложную головоломку, надеясь, что мы «сплотимся» в процессе ее решения. Представляю, как он планировал этот мастер-класс в поезде из Лондона — поди, так и видел, как все мы дружно смеемся над глупостью задачки на нестандартное мышление, смеемся, только что подружившись с человеком, сидящим справа. Откуда ему было знать, что большинство из нас уже дружит с человеком, сидящим справа. Хотя странно: Мак, по идее, должен был просветить его на этот счет.

— Один мужчина — палач, — предлагает решение Ричард. — Ну, вроде наемного убийцы из мафии, типа того. Он позвал второго мужчину в ресторан, чтобы обсудить «дела», но тот знает, что его наверняка убьют. Он пробует пищу, и на него накатывает тошнота. Он решает, что лучше уж кончить жизнь самоубийством, извиняется и встает из-за стола. Потом выходит на улицу и вышибает себе мозги.

По сравнению с настоящим ответом, это очень неплохо. Пожалуй, я предпочитаю такое решение.

— Ричард, у вас богатая фантазия, — говорит Уоррен слегка покровительственным тоном.

— Я фантазией зарабатываю, — откликается Ричард.

Как-то оно все не очень удачно складывается. Знаете ведь, как порой кристально ясно, что думает группа людей, если вы часть этой группы? Я знаю: теперь все думают, что Уоррен немного мудозвон. Он только что достиг критической массы и из того, кто «руководит», превратился в не особо уважаемую нами личность. Если бы Уоррен был математической функцией, его график сейчас по асимптоте приближался бы к нулю.

— Ладно, — говорит он. — Вот настоящий ответ. Я вам его быстро зачитаю вслух, а потом мы устроим небольшой перерыв. Кстати, ответ тут вовсе не главное — я просто хотел познакомить вас с нестандартным мышлением так, чтобы вам было весело и чтобы вы заодно познакомились друг с другом. Но так как вы все уже друг друга знаете, после перерыва мы сразу приступим к учебной части.

— Уоррен? — говорит Имоджин.

— Что?

— Не все мы знаем друг друга, большинство знакомо лишь с теми, кто сидит рядом. Вы могли бы, ну, перемешать нас, что ли, или типа того.

Уоррен вздыхает и говорит нам ответ на задачку.

Когда мы с Дэном выходим наружу, Эстер стоит у входа и забивает косяк.

— В такую рань, и уже наркотики, — ворчит Дэн.

— Это, нахер, никакая не задачка, — говорит Эстер, — а мыльная опера. После такого без наркотиков никак.

— Я предупреждала, — говорю я, делая самокрутку.

— Так что ж это получается… Они заказали филе альбатроса. Попробовав блюдо, мужчина понимает: раньше он его никогда не ел. Отсюда он делает вывод, что много-много лет назад, когда его угостили «альбатросом» на необитаемом острове, он на самом деле съел своего сына, который погиб сразу после того, как корабль разбился и всех пассажиров выбросило на берег.

— Ага.

— Но это ж полная херня! Этого никогда не вывести из заданной информации. Плюс, мужчина, конечно, проверил бы, то ли блюдо ему дали, прежде чем застрелиться. Господи. А что, если на острове его угостили, ну, я не знаю, меч-рыбой, а сказали, что это альбатрос? В выводе, что он слопал собственного сына, абсолютно нет логики. Боже мой. Меня так бесит этот Уоррен. Меня бесит вся эта хрень. Ебать-колотить. Нам — ну, по крайней мере вам — уже известно, как генерировать идеи, разрабатывать новые товары и тому подобное. Зачем нам еще и эта муштра?

— Все было бы в порядке, понимай он, что делает, — говорит Дэн. — Может, днем все пойдет на лад. Я буквально предвкушал, как научусь генерировать хорошие идеи, и все такое…

— Чем ты занимаешься? В смысле, на работе? — спрашивает Эстер.

— Не скажу, — отвечает он.

Она улыбается, будто ей рассказывают не очень понятный анекдот:

— А?

— Ну, ты же нам не сказала, чем занимаешься.

Я корчу ему рожу — мол, прекрати, — но он на меня не смотрит.

— Ой, правда? — небрежно роняет Эстер. — Я из команды сисадминов. А я думала, что говорила.

— А. — Кажется, эта новость Дэна слегка обескуражила. — А. Ну, а я дизайнер. Но не как Алиса. Я сам новые товары не разрабатываю. Обычно меня прикрепляют к команде, которой нужно придумать графику.

— Тебя прикрепляют?

— Ну, типа того. Например, к инженерам. Бывает, они создадут какой-нибудь хитрый механизм, а «товарную оболочку» придумать не могут. Тогда я, пожалуй, изобретательный. Мне дают краткую инструкцию, например: «это кукла, которая ползает», плюс технические диаграммы и тому подобное, и я создаю дизайн куклы или, по крайней мере, делаю эскизы. Иногда мне поручают дизайн всего товара, от начинки до упаковки, но это редко. Чаще всего, если это новый бренд, для которого команда придумала название, главный персонаж и так далее, я получаю инструкцию представить ребятам, скажем, пятнадцать разных оттенков цвета глаз и подборку образцов цвета кожи. В общем-то, почти все время я работаю с кем-нибудь вроде Алисы — делаю графику для брендов, которые она предлагает, а потом довожу до совершенства все картинки, оттенки и прочее, уже для реального товара. По сути, я просто оформитель.

— Ты не просто оформитель, — замечаю я — несколько даже огрызаюсь.

— Да нет, правда. Но меня, в общем, не парит.

— Значит, из нас троих только ты предлагала реальный продукт? — спрашивает меня Эстер. — Странно, да? Если учесть, над каким проектом мы работаем.

— Да уж, — говорю я. — И особенно странно, если учесть, что я никогда ничего не делала для тинейджерского рынка. Кстати, тут есть еще два человека, чьи лица мне знакомы, — одна секретарь, а другая просто младший дизайнер. Чудно это все.

— Мак же сказал: «нам нужен новый подход», — говорит Дэн.

— Может, всех остальных уже испытали и отсеяли, — кивает Эстер.

Мы докуриваем и возвращаемся в класс.

Не могу поверить. Нас, блядь, ждет «Воздушный шар».

— В общем, условие для этого упражнения такое: вы объединяетесь в группы человека по четыре, но с теми, кого еще не знаете, — говорит Уоррен.

Нас в этой комнате двадцать шесть. Сколько существует способов разбить нас на подмножества из четырех или пяти человек? Как при этом учитывать глубину существующих между нами связей? По-моему, есть классическая математическая проблема в этом ключе. «Проблема коммивояжера»[43] или какая-то задача про студентов в университетском общежитии. Я никак не могу вспомнить и слишком устала, так что даже не пытаюсь сообразить, какие формулы тут могли бы пригодиться. Однако подозреваю, что это одна из тех задач, которые почти невозможно решить. Как бы то ни было, я остаюсь на месте и молча смотрю, как три человека, с которыми я толком не знакома, дрейфуют в мою сторону и садятся рядом.

Помимо меня, в мою группу входят Ричард, Лара и темноволосый парень из кафетерия. Оказывается, его зовут Бен. Он очень коротко улыбается мне, будто мы типа как знакомы, и ни слова не произносит. Ричард, специалист по робототехнике, и Лара (младший дизайнер, как я и думала) забавно обосновывают, почему должны остаться. Когда приходит моя очередь умолять о пощаде, я не парюсь. Я добровольно приношу себя в жертву. Чего, по идее, в «Воздушном шаре» происходить не должно.

Бен странно смотрит на меня, а потом говорит:

— Да, меня тоже выкидывайте на фиг.

Голос у него низкий и гулкий, словно доносится со дна темного-претемного колодца.

Можно считать, игра закончена.

Теперь на борту моей шлюпки тринадцать зарубок. Где-то после седьмой я перестала ходить в школу. Я не принимала ванну и не мыла волосы. Самостоятельно принимать ванну мне разрешается, а вот напускать в нее воду — нет. Видимо, дело в том, что можно переборщить с горячей водой и ошпариться. Пусть это кажется маловероятным — я должна соблюдать правила.

На четырнадцатый день, не успеваю я сделать очередную зарубку, нарисовываются бабушка с дедушкой. Судя по всему, они получили от папы открытку с извинениями за то, что он «вот так вот» исчез, и просьбой присмотреть за мной. Очевидно, они запаниковали. Что он имел в виду, когда написал: «Спасибо, что позаботились об Алисе?» Может, я умерла? Когда они обнаружили меня живую, бабушка натурально расплакалась, а дедушка просиял, словно только что выиграл в футбольный тотализатор.

— Теперь ты переберешься жить к нам, Алиса, — ласково говорит бабушка.

— И не могу сказать, что это несвоевременно, — говорит дедушка.

А я говорю себе, что меня подобрал рыбацкий трейлер.

Оказывается, на самом деле жить с бабушкой и дедушкой лучше, чем киснуть одной со всеми этими правилами и ограничениями, которые я сама себе навязала. Путешествие напоминает мне книжки, где с началом летних каникул паром везет детей туда, где всяко веселее, чем дома, и где ждут приключения — глушь, грязь, спешно разбитые палатки и маленькие безлюдные острова. Мы взбираемся в «моррис-майноре» по шоссе; бабушка с дедушкой торопливо, шепотом, обсуждают план действий, а я тем временем смотрю в окошко на заросшую травой обочину и прикидываю, какая живность может там водиться.

Я припоминаю только несколько случаев, когда я оставалась ночевать у стариков, но было это миллион лет назад. Недавно они поменяли свой большой краснокирпичный дом в центре Кембриджа на коттедж в одной из соседних деревень. Смогу я там покататься на лошадях? Трудно сказать.

У меня отдельная спальня, совсем не похожая на ту, что дома. Стены выкрашены в бледно-розовый, потолок наклонный и низкий, а мебель очень старая; тут есть большой коричневый шкаф с выдвижными ящиками — я его открываю, и в нем абсолютно пусто. Неужели все это мое? Еще более интригующий момент: я уже битых пять минут стою посреди комнаты, решая, распаковывать ли вещи, когда вдруг дедушка заходит и вручает мне самодельную деревянную табличку с надписью «Алисина комната». Наверняка он ее заранее приготовил, причем давно — уж точно не в промежутке между получением отцовского письма и срочной спасательной экспедицией на поиски меня (по моим оценкам, промежуток был не дольше пяти минут). Получается, у меня всегда была здесь комната, и дедушка даже сделал дня нее табличку. Никто мне про это не говорил.

— Мы всегда надеялись, что ты приедешь и останешься, — говорит дедушка; в голосе его — и счастье, и печаль, и я нутром чую взрослые политические игры, которых не понимаю. Связаны ли как-то споры, постоянно случавшиеся у папы и дедушки, с тем фактом, что я здесь раньше никогда не бывала? Почти наверняка, хотя понятия не имею, какова связь. Нельзя сказать, что они из-за меня ссорились.

— Ты по-прежнему носишь кулон? — спрашивает дедушка, после того как я забираю табличку и кладу ее на кровать.

— Да, конечно, — говорю я, вытаскиваю кулон за тонкую серебряную цепочку и показываю ему.

Конечно, я его по-прежнему ношу; дедушка велел никогда не снимать эту штуку.

— Хорошо, — говорит он. И затем: — Знаешь, мы отлично повеселимся.

— Знаю, — говорю я.

И как только он выходит из комнаты, я принимаюсь плакать, тоскуя по брошенной мною шлюпке и всем кастрюлькам овсянки, которые я сварила.

Глава двенадцатая

Передо мной на столе — матрица из пяти колонок. Вот что в ней написано:

Перед каждым лежит примерно такая же штука, потому что эту матрицу мы и делали весь день под руководством инструктора по имени Нед. Четыре колонки мы создали все вместе, просто выкрикивая идеи, как только те приходили в голову, но теперь нас оставили в покое, чтобы каждый самостоятельно закончил колонку случайных слов. Нед — парень юный, подтянутый и уж точно не долбоеб вроде бедняги Уоррена, который чуть ли не рыдал к концу утреннего семинара. Вместе с Недом мы просто «освежаем в памяти» процесс составления матриц (который большинству из нас уже знаком), хотя колонка случайных слов почти для всех внове.

Понятие случайности очень важно в любого рода нестандартном/креативном мышлении. Согласно распространенной теории, полностью доверять своему мозгу нельзя; идеи, которые вы генерируете, запросто могут оказаться либо плохими, либо вовсе не оригинальными. Творческую мысль убивает рутина; судя по всему, с не меньшим успехом ее приканчивает, э-э, сам процесс мышления. В компьютерах наших мозгов просто-напросто отсутствует блок оригинальности. Но используя трюк под названием «случайное сопоставление» (придумал его, разумеется, Эдвард де Боно[44]), можно сгенерировать массу хороших идей.

Впрочем, мои «случайные слова» не совсем случайны. Если искать их, наугад тыча пальцем в словарь, получаются казусы типа коронографа и панагии, которые не очень-то работают в данном контексте. Так что вместо этого я открывала случайную страницу словаря и брала с нее слово того типа, что обычно используется в «товарных матрицах». Может, я и мошенница, но зато теперь мой блокнот кишит идеями, как подвал — тараканами. Аж жуть берет.

С матрицей вы работаете следующим образом: заполняете колонки, как это сделала я, а потом выбираете по одному пункту из каждой, стараясь составить какую-нибудь небывалую комбинацию. Например, у вас может получиться «маленький мяч», связанный с «мастерством» и воспринимаемый как «особый». Это мог бы быть бренд, в котором каждый мяч уникален — скажем, отличается неким особым узором или авангардным дизайном (вроде «Кукол-С-Капустной-Грядки»[45] — каждая продавалась вместе с уникальным «свидетельством об удочерении»). «Мастерство» означает, что вы могли бы научиться разным фокусам с этим мячом, а то и участвовать в региональных или «уличных» состязаниях. Если добавить слово из «случайной» колонки — допустим, «сложный» — то наш продукт станет изощренным; чтобы научиться им пользоваться, придется напрягать мозги. Это удовлетворит желание детей быть «особенными», владеть специальными (тайными?) навыками и вообще «быть лучше всех». Еще эти мячи можно будет коллекционировать (или меняться ими) благодаря их уникальности. Детям, собравшим целый набор на определенную тему (море, космос, монстры и т. д.), можно, скажем, вручать призы. Допустим, вы не знаете, какие именно мячи лежат в купленной вами коробке — тогда, вероятно, вам захочется с кем-нибудь поменяться. А можно придумать фокусы, в которых не обойдешься без нескольких мячей — тоже стимул.

Или как насчет «змейборда» — скейтборда, который «реален», связан с животными и словами «дурацкий» и «змея»? Товар для 9–12-летних мальчиков и продаваться он будет в форме наборов «сделай сам». «Реальным» фактором будут колеса, доска и другие детали, которые можно соединять различными способами. «Змейбордам» можно придать форму и характер разных видов змей. Будут наборы «Питон», «Гадюка» и так далее. «Дурацкости» можно добиться за счет таких «фишек», как «косые колеса», «глючные глаза» и «ядовитые языки»; они должны продаваться отдельно. А что, если «змей-борд» действительно будет плеваться «ядом», когда нажимают на ножную педаль?

А что вы скажете про конструктор, который проявляет эмоции и связан с защитой окружающей среды и словом «хитрый»? Это было бы что-то вроде «Меккано»[46] (конструктор, при воспоминании о котором у креаторов, инженеров и архитекторов глаза слегка туманятся: в детстве все собирали из него модели, но, к сожалению, он снят с производства). Этот «хитрый» конструктор становится «счастливым» или «печальным» в зависимости от того, что из него строят. Скажем, стена без окон будет «печальной» — может, так? Или, допустим, сам строительный материал будет печалиться, если собрать что-то вредное для окружающей среды? Не уверена, что это осуществимо, — слишком уж попахивает ИИ, — и вообще, это какое-то наглядное пособие получается. И все же конструктор с «хитрыми» фишками можно продать — девчонкам уж точно. Я добавляю «случайное» слово «эльфы» и следующие пятнадцать минут сочиняю конструктор, из которого девчонки могли бы строить миниатюрные жилища эльфов, магазины и, в теории, целые города. А потом ставить эти города на лужайке в саду. Как птичьи кормушки — только для волшебных существ! Тут я ловлю себя на том, что думаю: «Как вы поймете, приходили к вам в гости волшебные существа или нет?» Все, финиш: я сдаюсь и принимаюсь механически черкать в блокноте.

Мой мозг реально, физически болит. Однако выключить его я не могу. Посмотрев на свои почеркушки — пару-другую кубиков и большую спираль — я вдруг придумываю трехмерное «го». Так что теперь у меня есть таинственная настольная игра, которая является «большой», «умной» и «сложной». Эта матрица просто впечаталась в мозг. Ну как прикажете играть в трехмерное «го»? Вы по-прежнему должны будете класть камни в точки пересечения линий, но для того, чтобы окружить камень соперника, придется занять не четыре пересечения, как на плоскости, а целых шесть. Мои почеркушки лезут друг на друга; я даже не уверена, шесть ли соседних точек будет у каждого пересечения. Вот что называется реально затрахать себе мозги.

Справа от меня Дэн яростно строчит, как будто сдает самый важный экзамен в жизни. Эстер слева мечтательно смотрит в окно.

— Итак, — говорит Нед. — Сколько идей для нового товара вам удалось сгенерировать?

Он смотрит на каждого из нас, и мы поочередно произносим вслух числа, которые он записывает на белой пластиковой доске. У Грейс родилось четыре идеи, у Ричарда — семь. По ходу дела я узнаю еще несколько имен. Крупного парнягу в татушках зовут Фрэнк, бежеволосую спутницу Бена — Хлои, а девушку с розовыми хвостиками — Митци. Наконец у имени Хиро (которое в субботу вечером называл Мак) появляется хозяин — тощий японец с короткой черной стрижкой. Они сгенерировали по шесть идей каждый.

— Семнадцать, — говорит Дэн, когда взгляд Неда падает на него. Мать моя женщина. Я предлагаю свои четыре идеи, а Эстер, немного сконфуженно, две.

— Итак, в этом классе, за один только день мы сгенерировали ровно сто одну идею. Очень неплохо, вам не кажется? — Нед улыбается. — Конечно, при работе с матрицами очень важно креативно использовать колонки и параметры. В среду я увижу вас снова, так что, если вам не трудно, постарайтесь за это время придумать, какие еще параметры мы могли бы задействовать. И я бы вас очень попросил развить одну из своих идей до полноценной товарной концепции.

Когда мы все встаем, комната наполняется громким скрежетом отодвигаемых стульев.

Мой новый дом гораздо спокойнее старой квартиры. Грузовики не грохочут мимо все время, и люди не орут друг на друга под окнами. Мне не нужно ходить в школу — скоро летние каникулы, и нет никакого смысла зачисляться куда-то всего на две недели; не успеешь освоиться, как все накрылось медным тазом. Так что я свободна. Бабушка постоянно работает у себя в кабинете, а дедушка занимается книжными раскопками в Университетской библиотеке, готовит для газеты новые «Мозговые Мясорубки». Поэтому я целые дни напролет изучаю деревню. Почти все время я одна, что вполне о'кей. По крайней мере, я больше не жертва кораблекрушения.

Я начала работать над своим кулоном. В смысле, пытаюсь расшифровать выгравированные на нем странные знаки. 2,14488156Ех48. Что это значит? И как понимать эту маленькую спиральку? Пока что я не сильно продвинулась, но уверена: в таинственном кулоне — объяснение, почему исчез папа и почему в последнее время дедушка так странно себя ведет. Он раньше всегда был уютный и сладкий, что твоя кондитерская. А теперь выглядит так, будто за ним по пятам все время ходит призрак, которого больше никто не видит. По ночам мне приходится упражняться в «хитрой ходьбе», чтобы спуститься по лестнице на первый этаж, где я роюсь в книжках, ищу эти странные символы (или — почему бы и нет — какой-нибудь ключик, который подскажет, о чем вообще речь). «Хитрая ходьба» — это особое искусство, которое я придумала. Надеваешь толстые носки и медленно, осторожно переносишь вес с ноги на ногу, стараясь идти абсолютно беззвучно. Нужно представлять, что ноги буквально растворяются в досках пола — пятка, подушечка, пальцы, медленно, по очереди. Когда идешь вниз по лестнице, нужно держаться у стенки или у перил, потому что посередине доски скрипят.

Однажды ночью меня поймали! Я уже была в гостиной и как раз собиралась усесться за книжку; тут у меня над головой застонала матрасная пружина, а потом крякнула, открываясь, дверь. Я хотела было спрятаться, но поняла, что это не выход. Вдруг дедушка (если это он) заглянет в мою комнату, прежде чем спуститься? Он поймет, что я спряталась, и догадается, что я замыслила какую-то хитрость. Нет. Выход есть. Я почувствовала, как разные части мозга вращаются в разные стороны, щелкая, будто шкалы сейфового замка, пытаясь сложиться в нужную комбинацию. К тому времени, когда бабушка добралась до гостиной, я уже вовсю там шарашилась с остекленевшим взором, чуть ли не врезаясь в предметы.

— Ох, Алиса, — сказала она, бережно ведя меня обратно по лестнице.

— Хорошо прогулялась во сне? — спросил дедушка за завтраком.

Я прикинулась, будто ничего не помню.

С приближением летних каникул дедушка все больше времени проводит дома. И слегка приободрился. Он показывает мне карточные фокусы, подачу «волчком» и подстановочные шифры. Лето в разгаре, так что в деревне образовалась собственная детская шайка, к которой я, по всеобщему мнению, должна страстно хотеть прибиться. Она состоит из двух весьма заносчивых братьев-регбистов, Джеймса и Воэна, девчонки по имени Рэйчел, у которой есть пони, и Трейси, девчонки с проколотыми ушами. Впрочем, сдается мне, что Трейси — пария. Видимо, потому, что все они ходят в частные школы-интернаты, а она нет. Так как я еще не зачислена в свою новую школу, я для них — величина неизвестная. Все они мне подозрительны, и хотя мне до жутиков хочется покататься на пони Рэйчел, поначалу я решаю стусоваться с Трейси. Я учу ее подстановочным шифрам и посылаю ей секретные послания; к несчастью, она никак не может их расшифровать, хоть и старше меня на целый год. У меня есть план: мы должны хитро отобрать у остальных территорию, прежде всего — важные стратегические пункты на игровой площадке у ручья, где члены шайки маются дурью и играют в «бутылочку». Трейси против. Она хочет, чтобы я научилась краситься и разбиралась в поп-музыке. Я начинаю подозревать, что ей бы понравилось играть в «бутылочку». Я немедленно дезертирую и дружусь с Рэйчел. Все лето Трейси дружится с мальчиками (мы вроде видели, как она и Джеймс держатся за руки), а мы ведем против них войну — упорно, до самой школы. Иногда, когда сестрицы Рэйчел нет дома, мне разрешают покататься на ее коне Пиппине. Кататься весело, но страшновато — приходится остерегаться низких веток, чтобы голову не оторвало.

Дедушка играет в деревенской крикетной команде. Остальные игроки говорят, что он будет играть, пока в буквальном смысле не «загнется»; слово пренеприятное, хотя смешит их до колик. Иногда по воскресеньям они ездят в своем старом ржавом фургоне на соревнования в соседние деревни, и мне разрешается ездить с ними — по идее, чтобы подавать им чай. Ненавижу это занятие. Бабка Трейси мною командует и всегда воняет прокисшими фруктами. Откуда-то все время берутся осы — они постоянно лезут в варенье, отчего мне делается не по себе. В общем, я бы с удовольствием поиграла в крикет вместо того, чтобы возиться с вареньем; у меня теперь даже есть и бита, и щиток — мне их подарили на день рождения в июле. Но сколько бы я ни кружила вокруг взрослых, одиноко и тоскливо гоняя мяч, они меня к себе не зовут. Даже когда у них не хватает игрока, войти в команду мне не разрешается. Это нечестно. Они говорят, я слишком маленькая, но когда у них совсем недокомплект, Колин Кларк с ними играет, а ему тоже десять. Думаю, это из-за того, что я девочка.

Однажды я слышу, как дедушка разговаривает обо мне с капитаном.

— Ну же, Майк, — говорит он. — Всего на одну игру.

Майк хмурится:

— А где она будет переодеваться?

— Ей не нужно переодеваться. Я лично раздевалкой никогда не пользуюсь.

Он прав. Как и большинство игроков команды, он приходит на матчи в своих старых крикетных штанах и джемпере, и домой возвращается в таком же виде. Только бухгалтер Боб пользуется раздевалкой (и то лишь потому, что играет еще и в сквош).

— Да, но нам в любом случае положено обеспечить ей удобства. Насчет этого есть закон.

— Значит, мы сделаем для нее раздевалку. Я принесу палатку! Точно. Заметано.

— А что мы скажем боулерам другой команды? Они ведь решат, что с ней надо бы это, типа как помягче — и игра будет нечестной. Им не захочется подавать… э-э, ну, ты понимаешь, ребенку.

— Колину, однако, они запросто подают.

Майк пожимает плечами:

— Он же теперь в команде юниоров. Способен за себя постоять.

— Как и Алиса. Знаешь, она весьма достойно подает «волчком». Ну же, Майк, возьми ее на одиннадцатый номер, хотя бы разок. Чтоб ее лето прошло не зря.

Но дедушка ошибается. Мое лето уже прошло не зря: он считает, что я гожусь для игры в команде! Однако мечта моя так и не сбывается, и все потому, что по некой таинственной причине дедушка передумывает.

— Мы будем играть в крикет по-своему, — говорит он. — У себя в саду.

Мак явился на класс медитации. Он разговаривает с несколькими ребятами (но не со мной), а потом присоединяется к нам, усевшись позади. Даже не верится, что всего пару дней назад встреча с ним казалась таким крупным событием. Теперь я вижу его постоянно; моя «тайна» — что у меня с ним состоялась та дурацкая беседа — потеряла силу так же быстро, как двигатель без горючего. Мы собрались на углубленной лужайке перед Главным Зданием, под очень старым, сучковатым деревом. Наш учитель медитации — женщина с мягким голосом и русыми волосами, схваченными в два длинных хвоста. Раньше я никогда не медитировала; теперь приобщилась и нахожу, что это дело чем-то напоминает наркотики — ощущение то же самое, будто проваливаешься в себя. Это не так трудно, как я думала. Просто закрываешь глаза, концентрируешься на чем-нибудь и почти не осознаешь, что с тобой происходит, пока не останавливаешься, не открываешь глаза и не видишь, что мир стал четче, но словно отдалился. Я думала, для медитации нужно очистить голову от всех мыслей, но женщина говорит, что можно просто «задвинуть их поглубже в шкаф», оставив одну вещь на переднем плане и поймав ее в фокус. Она говорит, что при медитации ты как бы вытираешь скамейку перед тем, как сесть — вместо того, чтобы садиться в грязь. Еще она говорит, что медитация полезна при умственной перегрузке, от которой я определенно страдаю. Когда все заканчивается, я будто стала легче, но чудовищно утомилась. Я медленно плетусь к себе в комнату и, хоть это и не совсем входило в мои намерения, мгновенно засыпаю на кровати.

Час спустя, или, возможно, два. Скорее всего, я пропустила ужин. Сколько времени? Я дезориентирована, вся какая-то сонная. Я — по-прежнему я? Кажется, да. Усилием воли выдергиваю тело из постели, добираюсь до ванной, плещу себе водой в лицо, а потом слегка сбрызгиваю и приглаживаю волосы: они начали кучерявиться. Но это, скорее, просто привычка. Заботит ли меня степень моей кучерявости? Не особо. Бреду обратно к постели и забираюсь в нее. Простыни еще теплые, а подушка слегка примята в том месте, где пару минут назад лежала моя голова. Вообще-то я уже не сонная, отнюдь. Просто мне здесь уютно, как в теплой мякине; я подтянула ноги к груди и блаженствую, будто кто-то напел мне волшебных, умиротворяющих колыбельных. Сейчас я ощущаю себя человеком, которому больше никто никогда не пошлет шифрованной записки. Человеком, которого не ждет никакая срочная работа. Для полноты эффекта я протягиваю руку к тумбочке и беру свой бутылек валерьянки. Глоток-другой, потом еще немного полумедитации — я таращусь на трещину в потолке. Передоз расслабухи. Великолепно. Еще валерьянки. Теперь бы ромашкового чаю. Нет, я серьезно: чуточку ромашкового чаю, чуточку мисо (страстное желание никуда не девалось), а может, и чуточку шмали. Где Эстер? Интересно, повара в том ресторанчике знают, что такое мисо? Могу я ответить на эти вопросы? Я вновь отрубаюсь, попутно думая: может, еще и подрочить?

Восемь часов. Теперь я точно пропустила ужин. От валерьянки тело слегка расхлябалось, как тряпичная кукла, — впрочем, не настолько, чтобы я не смогла встать и выкурить сигарету. Я натягиваю юбку, рубашку и кардиган, засовываю ноги в парусиновые туфли. Сквозь ключ от входной двери я продернула ленточку; надеваю ее на шею. Волосы в хвост? Нет. Две толстые косички. Прекрасно. Пора на выход, Алиса. Обратно в постель нельзя. Или можно? Ну нет. Смутно припоминаю, что планировала сегодня вечером поработать, но мне нужен суп, чай, да что угодно. Я голодна и должна хоть немного подвигать ногами. Когда на улице ветер бьет мне в лицо, это похоже на неожиданный поцелуй.

Западное крыло; Дэн сидит, с головою зарывшись в книжку о нестандартном мышлении.

— Привет, — говорю я.

Он смотрит на меня сияющими глазами.

— Это так кле… о господи. Что с тобой стряслось?

— В смысле?

— Видок у тебя еще тот.

— Нет-нет. Я в порядке. Передоз медитации. Это пройдет.

— О. А мы тебя искали, хотели на ужин позвать.

Значит, все-таки пропустила.

— Мне срочно пришлось лечь поспать. Не знаешь, где Эстер?

— Может, на кухне? Это в конце коридора.

— Спасибо, — говорю я. — Долго будешь заниматься?

— Где-то до часу.

— Тогда по чашке чая, попозже?

— Да, клево. Тебе потребуются мои заметки — ну, чтобы списать?

— Чего? А, да, может быть.

— Ты страшный сачок, Батлер.

Вообще-то дело не в этом. Просто я знаю, что смогу сделать эту работу быстро, когда крайний срок придвинется на более угрожающую дистанцию. Но я ничего не говорю и иду по коридору в кухню. Пахнет гренками и паром. Дверь закрыта, но я все равно ее толкаю — почему-то мне кажется, что сейчас я увижу Эстер, как она сидит в одиночестве и готовит гренки. Вместо этого я обнаруживаю Бена, Хлои и Хиро — они оживленно болтают. Как только я вхожу, все замолкают и смотрят на меня, подняв брови, — бывает. Господи боже мой.

— Извините, — говорю я автоматически. — Я тут кое-кого ищу.

На самом деле не все они подняли брови и не все смотрят на меня. Бен разглядывает стол, карих глаз не видно под очками. Он что, даже не заметил, что я здесь? И не собирается показать мне свою непроницаемую физиономию? Очевидно, нет; не сейчас. Странно. Не далее чем сегодня днем мы вместе выпрыгнули из корзины воображаемого воздушного шара, отчего, должна признать, у меня внутри приятно защекотало. Я поспешно закрываю за собой дверь и направляюсь обратно по коридору. Коротко стучусь к Эстер — нет ответа. Медленно спускаюсь по лестнице в каменный переход. Воздух свежий, влажный и пахнет травой. Какова теперь моя тайная миссия? Должна ли я бросить охотиться на Эстер? Она ведь неуловимая — настолько неуловимая, что я всерьез подумывала; может, она способна менять форму? Или даже превращается после сумерек в летучую мышь и где-нибудь гнездится? Пойду, пожалуй, проверю, не открыт ли ресторанчик и нельзя ли что-нибудь сготовить на кухне в восточном крыле. Может, теперь я даже немного поработаю; сдается мне, все только этим и занимаются.

Выйдя из восточного крыла, я вдруг слышу, как тишину позади меня нарушают быстрые шаги, будто кто-то хочет меня догнать. Я инстинктивно оглядываюсь, но там никого нет. Секунду стою в нерешительности, но шаги стихли. Может, некое эхо из прошлого, или просто кто-то шел в другую сторону. Я вбредаю под арку, пересекаю лужайку и подхожу к тяжелой дубовой двери в Главное Здание.

Повара действительно работают. Может, они вообще круглосуточные? Все может быть, когда за дело берется «Попс». Я слегка извиняющимся тоном спрашиваю, нельзя ли, случайно, мне чего-нибудь пожевать, после чего вываливаю на них список моих необычных запросов.

— Мисо, — повторяет один из поваров. — Ромашковый чай. Pain au chocolat.[47] Глазунья на гренке. — Он ухмыляется. — Думаю, это нам по силам. Зверски проголодались, а?

— Э-э, типа того. Я пропустила ужин.

— Нет проблем. Вы знаете, что мы открыты всю ночь?

У «Попс» и вправду все продумано.

— Мне нужно есть тут? — спрашиваю я. — Или…

— Хотите на вынос? Да. Можем сделать и на вынос.

Он кричит кому-то мой заказ, а я присаживаюсь за один из столиков и жду. Жаль, что не взяла с собой книжку.

Вернувшись в комнату, я снимаю с полки роман из серии «для подростков», потом — фольгу с тарелок, и принимаюсь есть. Мисо мне подали в большущем термосе, и мое страстное желание вполне удовлетворяется двумя чашками. Глазунью на гренке посыпали тертым пармезаном и базиликом. Я съедаю все это, читая начало романа; он про одинокую девочку и ее коня. Девочка одинока, потому что переехала вместе с родителями в новый дом, уныло торчащий посреди вересковой пустоши в Шотландии; вдобавок у нее нет друзей. Каждый день ей приходится вставать в пять утра, чтобы почистить коня, а потом два часа тащиться пешком до автобуса. В школе она такая сонная, что у нее просто сил нет ни с кем дружить, да и с уроками она справляется еле-еле. По выходным она, можно сказать, только тем и занимается, что попадает в опасные переделки со своим конем. В первый раз, когда она пробует покататься на нем по неизведанной пустоши, они попадают в грозу и умудряются заблудиться, во второй раз — увязают в болоте. На третьей прогулке ей встречается мальчик — этакий сорвиголова — который катается на своем коне. Девочка и мальчик смотрят друг на друга, а потом, не произнося ни слова, пускают коней во весь опор — скачут бок о бок, все быстрей и быстрей, бросая друг другу вызов, участвуя в непостижимом соревновании. Мальчик не останавливается, не говорит ей своего имени — просто исчезает за холмом, прокричав напоследок: «Завтра!..» Только назавтра его там не оказывается. И она принимается искать его, хочет найти его снова — чтобы хотя бы спросить имя.

С чаем покончено, я сижу, курю. А роман-то и впрямь захватывающий. Найдет ли она мальчика? Кто он такой? По идее, можно дочитать прямо сейчас, но почему-то мне кажется, что это будет слегка нелепо и жадно, что ли. Сколько времени? Девять? Десять? Может, еще разок прогуляться и поискать Эстер? Или, может, остаться здесь и все-таки дочитать, за сигаретами и валерьянкой? Конечно, существует также возможность, что я все-таки поработаю; приближается время, когда у меня самый пик бодрости и воодушевления… хотя не то чтобы я была особенно бодра и воодушевлена. Окно гудит от порыва ветра; снаружи доносится странный свист. Гроза собирается, что ли? Может, лучше пойти побродить сейчас? Даже если я не найду Эстер, все равно смогу попить чаю с Дэном. Еще сто раз успею вернуться и реально что-нибудь сделать. Я чищу зубы, а перед самым выходом слегка провожу по губам гигиенической помадой; снаружи ветер, я кутаюсь в кардиган. Когда я миную лужайку и вхожу в каменный переход западного крыла, мне опять чудятся шаги. Эхо так отвлекает меня, что я чуть не врезаюсь прямо в Бена, который, очевидно, идет в другую сторону, к моему крылу. Начался дождь.

— Так вот вы где, — мягко и неуверенно гудит он со дна своего колодца.

То, что делают сейчас мои глаза, наверняка требует активности примерно миллиарда нейронов. Они говорят: ты искал меня? — а потом, неуловимо: тогда пойдем со мной в эту арку. Я бросаю тебе вызов. В ответ его глаза произносят что-то чуть ли не вопросительное, но он повинуется; он входит со мной в арку. Мы бредем — под дождем, не спеша — вокруг Главного Здания к ступенькам вниз, на углубленную лужайку. Со стороны мы, наверное, кажемся парочкой старых пьяниц; Бен так близко, что, качаясь, мы едва не стукаемся друг о друга. В какой-то момент я подношу палец к губам и шиплю «шшш», хотя это лишнее. Никто из нас не собирается нарушать молчание. В почти угасшем свете Бен похож на величественный призрак; его мокрые черные волосы и забрызганные дождем очки создают впечатление, что при жизни призрак был интеллектуалом из южной Европы и знавал перемирие между двух войн. Мое сердце — подсевший на амфетамины чечеточник, хоть вечер мой и был слегка убит депрессантами; в ногах вдруг появляется безумное ощущение, будто они уже не ноги, а хвост. На секунду я превращаюсь в русалку. Меня вытолкнули из грозы, чтобы я его соблазнила? Или это он пришел за мной из грозы? Я снова мысленно возвращаюсь к моменту, объединившему нас тогда, на «Воздушном шаре». Впервые в жизни я довольна, что сыграла в эту игру.

Я намеренно вела его в бельведер? Возможно. Но ни он, ни я не можем так долго ждать. Углубившись в лес, потеряв из виду Главное Здание, мы резко сворачиваем налево, оглядываемся и, окончательно убедившись, что мы одни, целуемся так необузданно и так горячо, как только можем. Целуемся так, будто у нас обоих нет имен, адресов, списков «Что Нужно Сделать», номеров телефона, друзей, врагов, вообще ничего в этой жизни. Бен прижимает меня к дереву неожиданно сильными руками. «Молчи», — шепчу я, и он повинуется — молча, так и не произнеся ни слова, задирает мою юбку, достает из кармана презерватив, а потом начинает расстегивать штаны.

Вернувшись в свою комнату, я снимаю мокрую одежду и натягиваю белый «попсовский» халат. Роскошно, роскошно. Мыться сегодня не буду. Я сажусь на кровать, и все кругом такое спокойное — может быть, даже слишком. Дождь поутих, и никто не шумит в коридоре. Может, надо было остаться с Беном? И поговорить, наконец? Подробно описать друг другу свое детство, работу, бывших партнеров, дурные привычки? Нет. Все было правильно. Все было именно так, как я хотела. И, разумеется, я не буду с ним это обсуждать и не собираюсь никого посвящать в свою тайну — особенно женщин. «Вы всю дорогу молчали? Вы делали это у дерева? Ну, теперь он наверняка считает, что ты доступна, тебе не кажется? Нужно пинать их, Алиса, чтоб бежали без оглядки. А он тебя с легкостью поимел. Никуда не годится». Вообще-то он меня не «имел»; мы имели друг друга. Но попытайтесь-ка объяснить это женщине, которая думает, будто у всех мужчин на уме лишь одно и будто они перестанут тебя уважать, если ты им «дашь». Интересно, что сказала бы Эстер? По крайней мере, не этот бред. Но я все равно ей не признаюсь.

Должно быть, уже начало двенадцатого. Я встаю с кровати и сажусь за конторку. Девушки-тинейджеры. Я пишу эти слова на листке бумаги и подозрительно на них смотрю. Чего от нас ждут — что мы сразу вплотную займемся этой проблемой? Или нам следует сначала попрактиковаться в нестандартном мышлении и составлении матриц? Что будет, если сегодня ночью кто-нибудь создаст идеальный бренд для девушек-тинейджеров? Завтра мы просто разъедемся по домам?

Успев поработать от силы минуты четыре, я слышу тихий стук в дверь. На миг у меня в голове вспыхивает: Бен! — но, открыв дверь, я вижу Дэна с двумя чайными кружками в руках; улыбка у него довольно озорная.

— Ну просто как в байках про интернатское житье-бытье, — говорит он, входя в комнату. — Ой… ты не одета.

— Только что из ванной, — вру я, принимая у него кружку. — Где ты их взял?

— Приготовил на кухне.

— Здорово. Спасибо. Что ж… Мне переодеться, или ты выдержишь меня в халате?

Он ухмыляется:

— Я буду себя контролировать, Батлер.

— Хорошо. — Я принимаюсь скручивать сигарету. — Ну, как учеба?

— Очень клево. Я так прикололся за все это нестандартное мышление. И за матрицы тоже. Я как-то даже не подозревал, что можно так мыслить. У меня определенно получится решить проблему девушек-тинейджеров. В смысле, ну что в ней такого трудного?

Его глаза — два сверкающих шарика энтузиазма.

— Господи. Ты слегка…

— Что? — Судя по голосу, Дэн приготовился защищаться.

— Ну, налицо перемены по сравнению с тем вечером, когда ты болтал про то, что «мир — это сплошные картинки». Ты превратился в какого-то Супермена «Попс». Не слишком-то увлекайся. Помни: это действительно зловещая секта, и жрецы ее действительно промоют тебе мозги.

Я вообще-то не всерьез. Мы часто говорим что-нибудь эдакое, просто для прикола. Однако Дэн не смеется. Стоит задумчивый.

— Это все потому, что… ну, меня раньше никогда не просили реально изобрести новый товар. Я даже не знаю. То есть я знаю: тебе, наверное, печально видеть, что я от этого так возбудился. Но я просто… Раньше никто не ценил мои идеи. Я только и слышал, что «ой, Дэн, какой миленький синий оттенок» или «ой, Дэн, не поможешь мне с раскадровкой?». Мне типа как нравится, что в этом проекте «ой-дэнами» и не пахнет. Это шанс побыть самому себе хозяином и действительно сделать что-нибудь важное.

— Шанс, реальный до завтрашнего утра, когда на мастер-классе по методам формирования команды нас научат эффективно скакать в одной упряжке.

— Может быть. — Он вздыхает. — Ох, ну ты же понимаешь, что я имею в виду.

Я улыбаюсь:

— Да, понимаю.

Дэн прихлебывает чай.

— Значит, так: в чистом поле валяется мертвый мужчина, а рядом с ним — застегнутый мешок. Никого и ничего там больше нет. Что случилось?

— У него не раскрылся парашют. Только не говори мне, пожалуйста, что ты на самом деле научился решать эти задачки, потому что это было бы слишком страшно.

Он ухмыляется:

— Нет. Хотя они мне нравятся. А де Боно очень здорово пишет о том, как случайность может помочь генерировать идеи и находить решения проблем.

— В смысле, вся эта чушь вроде «откройте словарь наугад»?

Боже мой, Алиса, а еще уничижительнее — слабо??

— Да. Я, можно сказать, открыл для себя новый способ мышления. Я, наверное, чушь порю, да?

— Нет! Вовсе нет. Прости. Это я чушь порю. По-моему, я слегка устала.

Да, потому что почти весь последний час еблась под дождем.

— Можешь меня пристрелить, если я дезертирую, — говорит Дэн.

— Я первой в тебя выстрелю, если ты дезертируешь, — уверяю я.

Но чуть позже мне приходит в голову, что мы ни с кем, совсем ни с кем не воюем.

Глава тринадцатая

Посредине Большого зала стоит лодка.

— Что за бредятина? — говорит Эстер.

— Клево, — говорит Дэн. — Парусный спорт.

Память моя вздрагивает, словно крылья бабочки, — когда-то давно я видела картинку: лодка в комнате или что-то вроде этого, — а потом меня отвлекает голос Мака, доносящийся с маленькой сцены.

— Приветствую вас, — говорит Мак, — на борту корабля «Плывем Вместе».

— Как думаешь, это одно слово иди два? — спрашиваю я Дэна.

— Одно, — говорит он, показывая на логотип, намалеванный на борту. — Вон, смотри.

Мы стоим группами по периметру зала и при взгляде сверху, должно быть, напоминаем фотографию вируса. Пока что я не смотрела Бену в глаза, хотя он стоит в ближайшей группе вместе с Хлои и Хиро. Все смотрят на лодку. Как она здесь оказалась? И зачем она здесь? Это специфическое зрелище — видеть лодку вот так, на полу в помещении. Вдобавок ей чего-то недостает, хотя я не могу понять, чего именно.

— Что-то с этой лодкой неладно, — говорю я Дэну. — Она выглядит, будто… ну, я не знаю…

— У нее нет киля, — подсказывает Дэн. — Плюс у нее плоское дно. Она, наверное, для демонстраций каких-нибудь.

— Каких демонстраций?

— Может, про управление лодкой.

— Это Гэвин Сэмсон, — громко объявляет Мак, махнув рукой в сторону высокого, худого, загорелого мужчины, который стоит возле него на сцене. — У Гэвина и «Попс» долгая и богатая история сотрудничества. В 1980-м, впервые присоединившись к компании, он работал художником в Отделе общей механики — делал окончательные варианты чертежей для разнообразных механических игрушек. Потом он плотнее законтачил с командой, ответственной за бренд «Время Ванной», и в конце концов создал успешные суббренды «Крохотный Траулер» и «Субботний Парусник».

(«Крохотные Траулеры» больше не производятся, но в восьмидесятые «Попс» на них очень неплохо заработала. Ребенком я знала людей, у которых были эти маленькие деревянные «рыболовные» шлюпки; в набор еще входили миниатюрные подвесные моторчики, заводившиеся, если дернуть за леску. Шлюпки можно было пускать в ванной, а модель с дистанционным управлением — в местном рыбоводном пруду, реке или озере. «Субботние Парусники» были игрушечными парусными яхтами; к каждой прилагались маленькие мачты, паруса и такелаж. «Парусники» тоже можно было реально отправлять в плавание, но приходилось следить, чтобы они оставались в пределах досягаемости — бывает, нужно поставить паруса [и вернуть яхту, если ее унесло ветром]. Как бы то ни было, «парусники» довольно активно покупались семьями, увлекавшимися парусным спортом; зачастую — в качестве необычного подарка для взрослых или учебной модели для детишек, которые могли играть с «парусником» в ванной или бассейне для гребли.)

Мак продолжает:

— Другим выдающимся успехом Гэвина стали оригинальные эскизы «Морехода Клюска и его Потрясного Моллюска». Эти персонажи родились… Гэвин, ничего, если я всем скажу?.. О'кей, Гэвин придумал их, просто черкая на каком-то ненужном техническом чертеже. Если вы знакомы с фольклором компании, вы уже поняли, что перед вами — человек-легенда: в 1984 году, когда «Попс» решила поменять логотип, Гэвин выступил одним из дизайнеров проекта. Дизайнерам-консультантам очень понравились нарисованные им эскизы лодки и корабля, и Гэвина пригласили в команду; совместными усилиями эскизы были доработаны и легли в основу графики, которой мы сейчас пользуемся. Несколько лет назад Гэвин покинул Отдел механики, чтобы в одиночку совершить кругосветное путешествие, спонсором которого — думаю, кое-кто из вас об этом помнит — выступила «Попс».

Тут Мак делает паузу, и все мы дружно аплодируем достижениям Гэвина.

— И вот теперь, похоже, он снова наш сотрудник. Новая компания Гэвина разработала товарную линию для моряков-стажеров или для тех, кто хочет сплотиться в команду, совершив совместное плавание. Ближайшие две недели мы будем тестировать здесь эту линию, и я уверен, вы окажете Гэвину всяческую поддержку, к нашей с ним обоюдной выгоде. А тем из вас, кто удивился, увидев лодку в этом зале, — стыд и срам! Перечитайте свои заметки о нестандартном мышлении. И морально подготовьтесь к новым сюрпризам, потому что Гэвин их вам припас немало. В общем, передаю вас в его руки. Свистать всех наверх!

— Неловко за него, аж мурашки, — бормочет Эстер.

Мак выходит через дверь в глубине сцены; мы стоим и смотрим на Гэвина.

— Привет, — говорит он. — Я боюсь не оправдать ваших ожиданий после такого предисловия.

Лицо у него честное, волосы — белокурые и всклокоченные. Мы вежливо смеемся.

— Прежде, чем я начну… есть вопросы?

Дэн поднимает руку:

— Каково это было — совершить кругосветное плавание?

Гэвин улыбается:

— Ну, на самом деле это неописуемо. Если хотите знать, после моря я почти неделю не мог ходить по суше. Мозжечок не желал адаптироваться. А вообще переживания очень яркие. Помню потрясающие мгновения, когда я словно бы становился частью неба, и с началом заката вдруг ясно понимал, на какой огромной планете живу. Порой солнце садилось буквально часами напролет, и все небо делалось красным. А еще были бури. Один раз мне стало страшно, что я не выживу. Я не сумел вовремя спустить паруса, кливер сорвало ветром и унесло в море. И еще было одиночество, подчас очень острое. Целым неделями просто ни с кем не разговариваешь. Но, опять-таки, это неотъемлемая часть путешествия — оно все пронизано одиночеством. Приобретя такой опыт, становишься другим человеком, это уж точно. И никто тебя не узнаёт, из-за отросшей бороды и загара. — Он неловко озирается. — Слезу-ка я с этой сцены. А то я как будто на книжной презентации с раздачей автографов… хотя это вряд ли — на книжных презентациях столько народу не бывает.

Он спрыгивает со сцены и подходит к лодке. Прихватывает по пути стул и садится. Мы тоже садимся — то есть кто еще не успел.

— Стало как-то уютнее, — говорит он, хотя очень странно видеть, что он сидит; от такого человека волей-неволей ждешь, что он будет непрерывно сновать туда-сюда и манипулировать парусами.

— А вы что, написали книгу? — спрашивает Митци.

— Да. Но уж об этом рассказывать — увольте, пожалуйста. Это и впрямь будет похоже на раздачу автографов, а на свете нет ничего депрессивнее, чем подписывать книжки.

Он снова встает и принимается расхаживать вокруг лодки, то и дело трогая разные детали.

— О'кей. Мак сказал вам, что цель сегодняшнего занятия — сплотиться в команду. Так и есть. Вы разобьетесь на небольшие группы и будете учиться кораблевождению. Но я надеюсь, что хоть кто-то из вас уже плавал — эти счастливчики будут капитанами команд. Мак говорит, в анкетах некоторые написали «парусный спорт» в графе «хобби». Так кто здесь морские волки?

Пятеро или шестеро поднимают руки, в том числе — Дэн и Хлои.

— Отлично, — улыбается Гэвин. — Великолепно. Ни в чем нельзя быть уверенным, когда за дело берется администрация «Попс».

Странно; я бы сказала, что администрация «Попс» всегда все делает тютелька в тютельку — мистика, да и только.

Гэвин зовет «морских волков» к лодке.

— Так. А теперь, пожалуйста, расскажите что-нибудь про себя, о'кей? Где учились ходить под парусом, каковы ваши сильные стороны, ваши слабости, вообще все, что посчитаете нужным.

Первой представляется Хлои. Перед тем как начать, она убирает свои длинные волосы за уши. По-моему, до сих пор я толком не слышала, как она разговаривает. У нее легкий акцент, который я не могу идентифицировать, хотя смахивает на кельтский.

— Привет. Я Хлои, если вы еще не знаете. Работаю в Беркширском отделении видеоигр с командой «ролевиков» — придумываю для них концептуальный дизайн и развиваю сюжетные линии. Под парусом училась ходить вместе с родителями, чуть ли не с младенчества. Что еще? Ну, я самостоятельно плавала на маленьких яхтах. У меня есть пара сертификатов «Королевской яхтенной ассоциации», и… вот, пожалуй, и все.

— Спасибо, Хлои, — говорит Гэвин.

Следующий — парень, похожий на помесь шкафа-вышибалы со студентом-философом. Фрэнк.

— Да, э-э, приветики. Я работаю с командой Киерана в Беркширском отделении виртуальных миров. Я вырос в детском доме у реки; нас там всех научили ходить под парусом. После детдома я какое-то время участвовал в регатах, а потом нанялся на работу в «Попс».

Третьим представляется Хавьер, дизайнер из Испании, у которого есть собственная яхта. Потом — секретарша Имоджин; она плавает каждое лето со своим бойфрендом. Наконец приходит очередь Дэна. Я и знать не знала, что он ходит под парусом, так что для меня это тоже новость.

— Мой дедушка до войны был рыбаком в Дартмуте, — говорит он. — Мой отец научился кораблевождению у дедушки, а я — у них обоих. Добавить особо нечего. Хм-м. Закончил арт-колледж, недолго подрабатывал в фирме, занимавшейся дизайном спортивных яхт, а потом прошел тестирование, и меня взяли в «Попс». Я уже давненько не плавал, но помню об этом деле все. Такие вещи не забываются; это как водить машину.

— Ага, Дартмут, значит? — говорит Гэвин. — Что ж, мы туда скоро отправимся — сможешь снова посмотреть на памятные места. Прекрасно. А теперь мне хотелось бы выяснить, насколько глубоки познания наших морских волков… так что, может, устроим перерыв на полчасика? И увидимся здесь, скажем, в 10:45?

Забавно: ни один из «морских волков» не подчинился инструкциям Гэвина и не стал распространяться о своих достоинствах и недостатках. Никто не делает таких признаний добровольно: подобную информацию из человека можно вытянуть разве что на допросе.

Мы с Эстер, шагая в ногу, выходим под утреннее солнце.

— Я боюсь утонуть, — говорит она.

— Да, я тоже.

Мы ложимся на траву и закуриваем. Бен и Хиро, кажется, идут в нашу сторону; Эстер машет им — мол, посидите с нами.

— Кстати, вчера этот парень тебя искал, — говорит она мне. — Успешно?

— Да, спасибо.

Хиро плюхается рядом со мной.

— Привет, — говорит он. — Как дела?

— Мы боимся утонуть, — признаюсь я.

— Вот еще! Тут же поблизости нет воды. По-моему, это будет сплошная теория.

Бен тоже садится и сосредоточенно протирает очки подолом рубашки.

— Чем ты занимаешься? В смысле, в «Попс»? — спрашиваю я Хиро.

— Я сисадмин, — выпаливает он.

— О… Эстер вот тоже сисадмин, — говорю я. — Правда, Эстер?

Она смотрит на меня странным взглядом:

— Да.

Теперь Эстер и Хиро так и жужжат от возбуждения; что-то явно происходит. Хотя они сидят не шелохнувшись, впечатление такое, будто они пляшут бок о бок, как бешено крутящиеся квантовые частицы. И вдруг отводят друг от друга взгляд. В чем дело? Зачем Мак просил их обоих остаться в субботу вечером? Может, у сисадминов здесь какое-то совсем особое задание? Но я совершенно уверена, что Эстер — не сисадмин. Иначе зачем ей было напускать на себя такую таинственность позавчера в бельведере — мол, не могу сказать, чем занимаюсь?

— Я, блин, и плавать-то умею только по-собачьи, — жалуется Эстер, нарушая неестественную тишину. — Ну, и еще брассом — правда, у меня по-дурацки получается, башка все время в воздухе торчит, шея вытянута, как у жирафа.

Она исполняет короткую пантомиму, и все мы смеемся.

— Наверное, нам спасательные жилеты дадут, — говорит Бен.

— Мне нравится выражение «по-собачьи», — замечает Хиро.

Я лежу на траве и курю самокрутку. Эстер, Хиро и Бен (он, правда, больше помалкивает) заканчивают обсуждать проблемы судоходства и принимаются болтать о клубах, в которых можно послушать гитарную музыку, и о том, где бы тут раздобыть шмали. Мы с Беном только раз посмотрели друг другу в глаза и обменялись полуулыбками. Теперь сквозь птичий щебет и треп коллег я смутно различаю радостные возгласы — шум «Детской лаборатории», который я слышала еще на прошлой неделе. Интересно, куда малыши деваются по вечерам? Сколько я тут нахожусь, ни одного ребенка еще не видела.

В Большом зале гулко и прохладно; даже не верится, что снаружи такая жара. Мы собираемся, и Гэвин делит нас на «команды» — судя по всему, в соответствии с какой-то странной математической функцией, образовавшейся у него в голове. Кое-кого из ребят он отделил от друзей и смешал с чужаками, однако нашим с Эстер «капитаном» назначен Дэн, а Хиро и Бен поплывут с Хлои. В нашу команду входит еще Грейс из Отдела робототехники, а у Хлои под началом оказался ее босс Ричард.

После вступительной лекции на тему «Лодка и ее устройство» Гэвин выделяет каждой команде получасовое «окно» — примериться к тренировочной яхте вместе с ним и с капитаном. Наша очередь только в полпятого, так что после обеда Дэн, Эстер, Грейс и я просим поваров в кафешке сделать нам большие термосы чая и лезем на вершину холма к форту, чтобы проветрить мозги. Солнце уже вовсю шпарит; я снимаю кардиган и обвязываю его вокруг талии.

— Ну, и как тебя угораздило стать специалистом по ИИ? — спрашивает Дэн у Грейс, когда мы устраиваемся с кружками чая среди старых камней. — Уже этим занималась, прежде чем пришла в «Попс»?

— Да, один интернет-проект после выпуска.

— Что за проект? — спрашиваю я.

Грейс смахивает с глаз черную завитую прядь.

— Это была такая программа для чатов, — говорит она, — которая должна была имитировать реального собеседника. Мы вбили в программу реакции на самые типичные утверждения и научили ее поддерживать разговор. Например, если партнер-человек заканчивал фразу восклицательным знаком, робот говорил: «Да ну?» Программа работала так себе, однако исследования продолжаются.

Судя по ее тону, проект был изрядной тягомотиной.

— Как-то ты без энтузиазма, — замечает Эстер.

— Да нет, было вроде прикольно. — Грейс нахмуривается. — Впрочем, я всегда мечтала заниматься механической робототехникой. Я по этой специальности университет закончила. В робототехнике вообще происходит масса интересного. В смысле, отрасль-то совсем молодая. Никто до сих пор даже не придумал, как заставить робота ходить на двух ногах!

— Да ну? — удивленно спрашивает Дэн.

— Ага. Ну, ты когда-нибудь видел полностью функционального двуногого робота?

— Конечно, видел, — говорит Дэн. — По-моему, их все время показывают в передачах «Учебного канала», ну, которые про японские изобретения. Разве нет? Я уверен, что видел двуногих роботов.

— Да, но ты видел, как они двигаются? Не могут преодолеть никакую пересеченную местность, валятся с первого шага. А чтобы они одолели плоскую поверхность, это ой-ёй-ёй каких размеров программа нужна. Если хочешь перебраться через вот такой, например, валун, мозг должен послать телу миллионы сложнейших команд. Процессор, управляющий роботом, на такое не способен. Поневоле начинаешь задавать себе вопросы насчет генетически модифицированной пищи.

— Генетически модифицированной пищи? — переспрашивает Дэн. — А она тут при чем?

— Робототехника гораздо старше и развитее, чем генная инженерия, — объясняет Грейс. — А мы не способны даже создать механизм, ходящий на двух ногах. Если всерьез занимаешься чем-нибудь вроде робототехники — кстати, от биологов я такое тоже слышала, — в голове сами собой рождаются всякие странные мысли о природе: типа, не являются ли на самом деле живые существа конструкциями? Нормальные люди очень легко забывают, как сложно устроены животные и растения. Но стоит задуматься о том, что живое существо способно одновременно заниматься миллиардом разных дел — думать, потеть, говорить, менструировать и так далее — как вдруг понимаешь: если это конструкция, то немыслимо сложная. Нам никогда не создать ничего столь изощренного, и даже в сто раз менее изощренного — да хоть в тысячу… Сама идея, будто можно скомбинировать гены разных биологических видов и, так сказать, исправить недостатки природы, просто абсурдна, понимаете? Нелепо ломать вещь от злости, что не можешь ее починить. Знаете, что такое невозвратная функция?

— Да, — киваю я.

— А я не знаю, — говорит Дэн.

— В математике это функция, которая работает только в одну сторону, — объясняю я. — Иногда ее еще называют «функцией-ловушкой», потому что она похожа на люк — провалиться легче легкого, а выбраться очень трудно. Ты можешь подставить число в невозвратную функцию и вычислить результат, но если тебе просто дадут этот результат, ты не сможешь сказать, из какого числа он получен. Так что функция работает в одну сторону. — Дэн явно озадачен. Я не очень понятно объясняю. — Ну, скажем, если я беру функцию «икс плюс пять» и обозначаю результат как «игрек», то всегда могу узнать, чему равнялся икс, отняв от игрека пять. Но многие невозвратные функции настолько сложные, или приводят к таким большим числам, что при попытке вернуться в начальную точку напрочь запутываешься. Это математический эквивалент смешивания красок. Если смешать банку синей краски и банку желтой, получатся две банки зеленой краски. Извлечь из нее ни синюю, ни желтую краску уже не получится. Это необратимый процесс.

— Точно, — говорит Грейс. — Специалисты генной инженерии балуются, смешивая генетические эквиваленты синей и желтой краски, и даже не осознают, что вернуться к исходным материалам нельзя. Уже появились суперсорняки, которым не страшны ни гербициды, ни вредители. Стоит мутации начать распространяться, и ее уже не остановить. Это страшно. Ой, берегитесь: сейчас я примусь за нанотехнологию…

— Я слышала, какая-то биотехническая компания сконструировала растения, у которых нет семян, — встревает Эстер. — Так что агрономам приходится покупать у нее новые ростки после каждого урожая. Представляю, что будет, если эта мутация распространится. Конец света. Если все растения перестанут производить семена…

— Ну, уж это-то нам никак не грозит, — возражает Грейс. — Сама подумай: если семян нет, признак распространиться не может. Кажется, природа не терпит только одного: бесплодия. Оно не может распространиться, потому что не приносит плодов, а значит, и семян.

— Ой, и правда. — Вид у Эстер растерянный. — Но я все равно не понимаю, хоть тресни, как это люди едят такую дрянь. Я вздрагиваю, стоит мне только представить, что я ем овощи с генами саранчи; я же, как-никак, «веган».

— Солидарна, — кивает Грейс.

Несколько минут мы лежим на траве — молча, уставясь на облака. Подумать только: ребенком я смотрела в точно такое же небо, а как с тех пор все под этим небом преобразилось. Когда ты маленькая, ты знаешь, что мир изменится: все тебе об этом говорят. И он меняется, но так медленно, что не замечаешь. Рушатся политические режимы, гремят взрывы, умирают люди… и мир вдруг не узнать. А небо все то же, и луна каждый месяц убывает и прибывает, как раньше. Но если бы люди могли это поменять, они бы поменяли. Представьте: луна как рекламный щит. Вместо луны в небе висит гигантский гамбургер или логотип какой-нибудь корпорации. Когда у меня появляются подобные мысли, я обычно вздрагиваю и думаю о чем-нибудь другом. Но сегодня почему-то клянусь: если это случится при моей жизни, я всерьез решу покончить с собой. Каким надо быть гадом, чтобы продать луну? Если бы у меня была возможность, продала бы я луну за миллион фунтов?

— Никто до сих пор так и не решил эту самую проблему с «го»? — лениво говорит Дэн.

— Нет, — откликается Грейс. — Это был бы настоящий прорыв. И, кстати, не только «Попс» предлагает приз тому, кто придумает, как научить машину играть по-человечески. По-моему, «Микрософт» тоже обещает большие бабки. В свободное время половина народу в Робототехнике и ИИ копаются в этой задачке, но, похоже, она и впрямь неразрешима. Кто из вас хорошо играет?

— Алиса, — говорит Дэн.

Я качаю головой в траве.

— Уж не настолько хорошо.

Эстер сворачивает косяк.

— Знаете, этот парень, с которым я болтала на лугу… ну, который Хиро… оказывается, он бессменный чемпион «Попс». Клево, да?

— Тебе надо с ним сыграть, — говорит мне Дэн.

— Я правда не так уж хорошо играю, — повторяю я. — А вот Грейс наверняка гроссмейстер.

— Да? — спрашивает Эстер.

— Ну, вообще-то нет. До прихода в компанию я и знать не знала про «го», — отвечает Грейс. — Но теперь тренируюсь почти каждый день. Эта игра и впрямь будто специально создана для ботанов, повернутых на ИИ. Не понимаю, как это я раньше ею не увлеклась. — Она ухмыляется.

— А почему компьютеры не умеют играть в «го»? — спрашивает Дэн. — До меня как-то не доходит.

— Все дело в распознавании образов, — кривится Эстер. — Или типа того.

— Да-да, — кивает Грейс. — Машины не способны распознавать тонкие закономерности. На самом деле это одно из главных различий между людьми и машинами: машины обрабатывают информацию гораздо быстрее, чем нормальные люди, но люди узнают лица и голоса таким хитрым способом, что компьютеры ему никогда не научатся, даже приблизительно. Ты можешь разглядеть в толпе своего лучшего друга, но компьютер увидит лишь пятна света и тени. Распознавание образов — чуть ли не основа основ «го». Мастера игры тщательно продумывают формы, которые создают на доске, и красота этих форм для них так же важна, как победа. Компьютерам все это чуждо. Есть еще одна проблема: компьютеры не понимают, что порой нужно пожертвовать определенной частью своей территории, чтобы добиться перевеса потом. Знаете ведь все эти дзэнские заморочки — типа, ты не можешь выиграть, не проиграв, и наоборот? Вот этому-то компьютеры и невозможно научить.

Дэн морщит лоб.

— А нельзя их научить оценивать риск, чтобы они просчитывали последствия любого возможного хода? Тогда компьютер, увидев успешность проигрышного, на первый взгляд, хода, сочтет его выигрышным и все равно сделает.

— Ну, так работают шахматные программы, — объясняет Грейс. — Это называют методом «грубой силы». Шахматная программа спрашивает себя: а что, если? — и оценивает успешность того или иного хода. Но в «го» возможных ходов слишком много. Клеток на шахматной доске — всего 64, а пересечений на доске для «го» — 361. Чтобы просчитать все возможные комбинации, потребовалась бы совершенно фантастическая вычислительная мощность. Но по сути это та же проблема, что и с узнаванием лиц. Хороший игрок-человек может посмотреть на доску для «го» и сразу интуитивно понять, можно или нет захватить территорию. Похоже, компьютерам эта способность совершенно недоступна. Люди просто-напросто лучше распознают образы.

361. Девятнадцать в квадрате. По-прежнему глядя в небо, я обнаруживаю, что задумалась о простых числах. У меня есть привычка, чуть ли не навязчивый невроз: столкнувшись с каким-нибудь числом, я первым делом пытаюсь определить, не простое ли оно. Я только что проанализировала число 361, хотя прекрасно знаю: это квадрат. Возможно, причина в том, что у меня «простой» день рожденья: 19 июля 1973 года. 19 — простое число, как и 7; 1973 — тоже. Эти числа делятся нацело только на самих себя и на единицу. Вообще-то родиться в «простой» год надо еще умудриться; их нет так уж много. В двадцатом веке — 1901-й, 1907-й, 1913-й, 1931-й, 1933-й, 1949-й, 1951-й, 1973-й, 1979-й, 1987-й, 1993-й, 1997-й и 1999-й. Когда я поняла, что у меня «простой» день рождения, мне захотелось, чтобы все в моей жизни было «простым». В конце концов, простые числа — самые таинственные и красивые во Вселенной. Они неделимы, а любое другое число можно раздробить на простые множители. Это блоки, из которых строится все.

Я сижу себе на согретой солнцем земле, прислонившись к серому камню, закрыв глаза. Внезапно под зажмуренными веками все меркнет, и остаются лишь абстрактные блоки, светящиеся во тьме: камень за моей спиной, камни под землей, кирпичи во всех домах, построенных «Попс» — там, внизу, у подножия холма. Можно построить здание, можно снести его и сровнять с землей — но кирпичики останутся, какими были. Простые числа, гены, атомы. «Атом» значит «неделимый», так ведь?

Глава четырнадцатая

Дедушка варит джем, бабушка работает наверху, в кабинете.

— И чем это она там весь день занимается? — спрашиваю я, стараясь держаться подальше от большой сковородки, как мне и велено.

— Математикой, — не мудрствуя лукаво отвечает дедушка.

— Какой математикой?

— Сложной математикой.

— Какой именно сложной математикой?

— Она пытается доказать гипотезу Римана.[48]

— Чего-чего?

Он смеется:

— Вот именно. И она еще заявляет, что это я ставлю себе невозможные задачи.

Я не понимаю, что он имеет в виду.

Перед ужином мне разрешают обтянуть горловины банок муслином и закрепить его резинками. Потом мы пишем на ярлыках: «Апельсинный джем, 1983» и убираем банки в кладовую. Вскоре бабушка спускается из кабинета и зевает: намек дедушке сделать ей виски со льдом.

— Что такое гипотеза Римана? — тут же спрашиваю я.

Она смеется:

— Ее придумал Дьявол.

— Это важная штука? — допытываюсь я.

— Да, кое для кого, — отвечает она; лицо у нее такое, будто вопрос мой ее позабавил.

Никак не пойму, о чем бы поговорить с бабушкой. Она не то чтобы меня пугает — просто все время такая занятая, что даже страшно делается. Дедушка готов болтать со мной о чем угодно — о том, отчего меняется погода, об Иэне Ботэме,[49] об электросхемах, о том, как правильно шлифовать песком дерево, как смешивать краски и так далее, — но бабушкина таинственность всегда меня обескураживала. Время от времени я робко задавала ей вопросы вроде «А что у нас на ужин?» или «Как ты думаешь, будет дождь?» — а она просто рассеянно произносила что-нибудь вроде «О, хм, спроси дедушку», после чего удалялась в свой кабинет на втором этаже. Однажды, чтобы избежать этого ответа, я спросила, какой ее любимый цвет. Она просто уставилась на меня с гримасой беспредельно озадаченной и сказала, что не знает. Думаю, она меня любит, но определенно меньше, чем дедушка. Я спросила ее про гипотезу Римана, потому что эта штука ее больше всего интересует (что очевидно) — спросила в надежде, что бабушка полюбит меня сильнее, если я пойму главный интерес в ее жизни. Но объяснять она не торопится, так что я меняю тактику.

— Когда, где и кто решил самую важную математическую задачу в истории — а главное, какую? — спрашиваю я.

Дедушка садится напротив меня на свой любимый стул.

— Вот вопрос так вопрос, — говорит он. — Да уж. — Он смотрит на бабушку, потом снова на меня. — Самая важная математическая задача. Хм-м.

— Евклид? — говорит бабушка, обращаясь скорее к нему, а не ко мне.

— Хм-м. На самом деле стоит вспомнить Блэтчли-Парк, тебе не кажется?

На миг ее лицо делается печальным.

— Ну…

Дедушка смотрит на меня:

— Ты когда-нибудь слышала про Блэтчли-Парк?

Я качаю головой, представляя себе уток в пруду.

— Еще совсем недавно эта информация была засекречена…

— Это про войну? — спрашиваю я, моментально разволновавшись.

— О да.

Бабушка потягивает виски, а дедушка тем временем рассказывает мне целую историю. Оказывается, во время Второй мировой войны правительство собрало самых способных математиков, лингвистов, заядлых любителей кроссвордов, музыкальных теоретиков и шахматистов и отправило их в тайный особняк между Оксфордом и Кембриджем, чтобы они разгадывали там коды немцев. Он так подробно описывает этот особняк, пристройки вокруг, которые назывались «хижинами», бальный зал и сады, что создается впечатление, будто он сам там был. Бабушка слушает молча, но время от времени кивает и поднимает брови, как бы подтверждая дедушкины слова. Он рассказывает мне о машине под названием «Энигма», которая превращала сообщения в (предположительно) неразгадываемый код, и о том, как частые ошибки немецких операторов, которые ею пользовались, облегчали работу британских дешифровщиков.

— Немецкие ключи менялись в полночь, — говорит он. — Перехваченные сообщения начинали сыпаться, как из рога изобилия, и все сломя голову бросались выяснять, каков ключ очередного дня…

— Что значит «ключ»? — спрашиваю я.

— Настройка «Энигмы», — объясняет дедушка. — Выяснив настройку машины, можно было расшифровать сообщение. Кое-что было заведомо известно, и это играло на руку дешифровщикам — например, они знали, что одна и та же настройка могла применяться максимум дважды, что в новой настройке не могли использоваться шестеренки, соседние с теми, что использовались в старой, и так далее… Машина ни одну букву не оставляла без изменений, что тоже помогало ограничить количество вариантов… Но люди всерьез считали, что шифры «Энигмы» невозможно взломать. Порой британской разведке приходилось инсценировать события — скажем, перемещения той или иной флотилии — чтобы можно было заранее предсказать содержание сообщений противника. Разумеется, если ты примерно знаешь, что говорится в послании, становится легче распутать его шифрованную версию. Криптоаналитики выискивали сообщения, которые, судя по виду, могли быть метеосводками. В конце концов, все ведь знают, какой была погода. Но ключ «Энигмы» действовал только двадцать четыре часа, после чего менялся. Армиям союзников нужно было найти способ взламывать сам код, а не просто угадывать ключ изо дня в день.

— Ну и как они этого добились? — спрашиваю я.

Он довольно хихикает:

— «Бомбсы».

— Бомбы?

Дедушка пишет слово пальцем в воздухе:

— «Б-о-м-б-с-ы». Это были примитивные предки нынешних компьютеров — первым их придумал один польский ученый, но Алан Тьюринг[50] усовершенствовал. Он был самым известным криптоаналитиком в Блэтчли-Парке. Вообще вся современная вычислительная техника выросла из его машин.

Я ни разу в жизни не видела компьютера, хотя Джеймс говорил мне, что у него есть штука под названием «Зэд-Экс Спектрум», на которой он играет в игры про космос. До того как я потерпела кораблекрушение и переехала, в моей старой школе все как сумасшедшие носились с карманными игровыми приставками, похожими на маленькие компьютеры. Как-то раз я взяла у подружки ее «Фроггер»,[51] но моя лягушка немедленно испустила дух, и хозяйка забрала игру.

— Тьюринг, — говорит бабушка с печалью в голосе. — Он был просто гений. Как они только допустили, чтобы с ним такое случилось?

— А что с ним случилось? — спрашиваю я.

— Он покончил с собой. Съел отравленное яблоко.

— Как Белоснежка?

— Именно.

Я вздрагиваю. Только недавно я узнала, что люди совершают самоубийства, и от одной мысли об этом мне снятся кошмарики. По какой такой причине человек может захотеть умереть? Не могу себе представить и не думаю, что пойму, даже когда стану взрослая.

— Тьюринг был великим человеком, — говорит дедушка. — Помимо «бомбсов», он изобрел еще «умственные машины» — воображаемые компьютеры, которые демонстрировали, что случилось бы, если бы некоторые математические гипотезы оказались верными.

— Но во время войны люди и вправду пользовались настоящими компьютерами? — спрашиваю я. Мне казалось, компьютеры изобрели всего несколько лет назад. Все говорят о них так, будто они совсем новые.

— Да, в каком-то смысле, — отвечает дедушка. — Но Тьюринг придумал, как взломать шифры «Энигмы», только благодаря своей математической гениальности. Конечно, в Блэтчли-Парке было много других людей, работавших примерно в том же направлении, но все они говорят, что без его вклада война продлилась бы на много лет дольше. Что интересно, Тьюринг тоже хотел доказать гипотезу Римана. Но, в общем, вот ответ на твой вопрос. Самая важная математическая задача в истории. Ее решение принесло нам победу — по крайней мере, многие так считают.

— А зачем в Блэтчли-Парке были музыканты и кроссвордисты? — спрашиваю я; для меня эта беседа отнюдь не закончена.

— Такие люди хорошо распознают закономерности. Ведь в чем суть криптоанализа? В умении угадать целое, располагая только половиной или даже осколком еще мельче. Очевидно, у кроссвордистов это должно здорово получаться, и у лингвистов тоже. Эксперты-математики выводили закономерности, используя свои знания о числовых последовательностях, о теории вероятности и так далее. А те, кто глубоко изучил теорию музыки, видят в музыке скрытую математическую систему. Музыканты интуитивно понимают, какие ноты нужны, чтобы получилась логичная мелодия. Искусство дешифровки во многом основывается на подобных навыках. Ведь музыка, в конечном счете — тоже точная наука…

— Правда, что ли? — Глаза у меня, наверное, в пол-лица. Я думала, музыка — это сплошные буквы: «А», «В», «С», и дальше до «G», где ноты заканчиваются, так что приходится начинать все с начала.

— О да. Ты когда-нибудь слышала про Пифагора и его урну?

— Нет.

— Ты вообще знаешь, кто такой Пифагор?

— Не-а.

— Ну, в общем, он был знаменитым древнегреческим математиком. Он придумал одну штуку — она называется «теорема Пифагора», — которая очень тебе пригодится годика через два, когда вы займетесь геометрией и тригонометрией…

— А сейчас можешь объяснить?

— Нет, не могу, иначе мы заберемся в такие дебри, что никогда обратно не выберемся. — Дедушка улыбается. — Могу объяснить завтра, если тебе еще будет интересно. Короче, Пифагор наполнял урну водой и стукал по краю урны палкой — или вроде того. Урна мелодично звенела. В наши дни мы назвали бы это музыкальной нотой. Пифагор экспериментировал с водой в урне и сделал следующее наблюдение. Если, сыграв первую ноту, он выплескивал из урны ровно половину воды, при ударе палкой звучала нота, приятно сочетавшаяся с первой. Если он еще раз выплескивал половину воды, так что оставалась четверть первоначального количества, при ударе звучала нота, приятно сочетавшаяся с первыми двумя. Если он выплескивал две трети первоначального объема, так что оставалась одна треть, он тоже извлекал приятную ноту. Однако если в урне оставалось количество воды, не составлявшее точной дроби с первоначальным объемом, получался диссонанс — то есть нота звучала плохо. Так Пифагор заложил основы теории музыки.

— Наверное, у него было много урн?

— В смысле?

— Ну, вместо того, чтобы без конца возиться с одной…

— Да. Я об этом никогда по-настоящему не задумывался, но, пожалуй, ты права.

Вид у дедушки довольный, словно я только что решила одну из задачек, которые он постоянно передо мной ставит — но это же так очевидно! Представляя себе этого самого Пифагора, я что-то не вижу, как он парится, бегает туда-сюда с одной урной, чертит у нее на боку деления — ноги запутались в мантии, лицо все красное. Напротив, он рисуется мне спокойным и безмятежным; урны перед ним выстроены в ряд, как пластинки металлофона, вода в каждую налита ровно по мерке, звучит прекрасная музыка. Но кое-что мне все же непонятно.

— А почему треть — правильно? — спрашиваю я.

Дедушка сосредоточенно морщит лоб:

— Прости, не понял?

— Ты сказал, что Пифагор каждый раз выплескивал половину. Полный объем, половина, четверть… Откуда взялась треть?

— Ох, Алиса, — вздыхает он. — Ты действительно задаешь хорошие вопросы. — Он смеется и бросает взгляд на бабушку; та тоже улыбается. — Последовательность такая: 1, 1/2, 1/3, 1/4, 1/5, 1/6 и так далее. Знаменатель каждый раз увеличивается не вдвое, а на единицу…

— Что-что увеличивается?

— Та часть дроби, которая стоит под черточкой, называется знаменателем, — объясняет бабушка. — И в данном случае она каждый раз увеличивается на единицу.

Это потрясающе: она не только впервые мне что-то объяснила, но и попыталась выразить это «детским» языком. В этот момент я ближе к ней, чем за всю жизнь, и обещаю себе всерьез попытаться понять, чем она занимается, — чтобы мы могли с ней все время об этом разговаривать.

И еще. Я готова поспорить, что смогу решить эту самую гипотезу Римана, в чем бы она ни заключалась. Готова поспорить: я смогу решить что угодно; главное — упорно стараться. Я определенно прославлюсь тем, что раскрыла какую-нибудь тайну или справилась с головоломкой, которая всегда ставила в тупик взрослых. Таков мой план. Порой, когда дедушка уходит по делам, а бабушка работает, я придумываю на кухне рецепты. Я абсолютно уверена, что однажды наткнусь на особую комбинацию ингредиентов, которая сделает меня богатой и знаменитой. Волшебные крекеры — съедаешь их и взлетаешь над землей; невидимое бланманже; пудинг, способный заживлять раны. В голове моей возникает картина: вот мне объясняют гипотезу Римана, и долей секунды позже ответ врывается в мой мозг, запыхавшись, будто бежал на поезд.

Я смотрю на бабушку (седые пряди выбиваются из ее длинной косы) и на дедушку (рукава его синей рубашки все так же закатаны), и они вдруг уютно, счастливо улыбаются друг другу. Дом заполнен сладким тяжелым запахом свежесваренного джема; за окном — уже закат. Я знаю, что минут через пять дедушка встанет и включит электрический свет, а бабушка поставит одну из своих пластинок — наверное, какую-нибудь фугу Баха. Но прямо сейчас, когда они с улыбкой смотрят друг на друга и потягивают из бокалов, мне кажется, что мы навсегда останемся здесь, в этом мгновении счастья, и нет у меня в душе никакого кораблекрушения.

На следующий день дедушке приходит посылка.

— Ага, — говорит он. — Наконец-то.

— А что это? — заинтригованно спрашиваю я. Лицо его сияет, как рождественская елка. — Подарок?

— Что? Нет. Не подарок. Но кое-что очень интересное. Смотри.

Он показывает мне страницы — судя по виду, это копия какой-то старинной рукописи. Я вижу слова, которые не могу прочитать, и причудливые рисунки растений, людей и животных. Мне становится как-то не по себе. Сама не знаю, почему. Может, дело в том, что ни надписи, ни картинки мне ни о чем не говорят. На первый взгляд, это самая обычная книжка — текст, иллюстрации и все такое; с другой стороны, она словно взялась из странного сна — реальная, но не совсем.

— Что это? — повторяю я.

— Это «Манускрипт Войнича», — гордо говорит дедушка.

— И что ты с ним будешь делать?

— Попробую прочитать.

— Он что, закодирован?

— О да. По крайней мере, так принято думать. Это… — Он осторожно листает страницы. — Это самый старый неразгаданный код в истории. И я собираюсь его взломать.

— А можно, я помогу? — немедленно спрашиваю я, не в силах сдержаться.

— Да, — говорит дедушка. — Конечно, можешь.

Что-о? Мне вправду разрешили поучаствовать в важном, секретном, взрослом проекте? Ни фига себе. Слегка обалдев, я взлетаю по лестнице и немедленно точу все свои карандаши.

Когда начинается школа, распорядок моей жизни становится таков. В семь тридцать — подъем; времени остается только чтобы одеться, позавтракать и бегом успеть на деревенский автобус. На той же остановке, что и я, Трейси ждет своего специального школьного автобуса (которым я тоже буду ездить в следующем году, когда перейду в единую среднюю школу) — но мы с ней никогда не разговариваем. Иногда в дороге я отвечаю на письма Рэйчел; она вернулась в свой интернат. Однако чаще я изучаю фрагмент «Манускрипта Войнича», который скопировала накануне вечером. После уроков я бреду на автобусную остановку в городе, вдыхая осенние запахи костров и цветущего алтея. Обожаю это время года, когда люди начинают репетировать рождественские пьесы и пантомимы, а в воздухе словно шелестят магические заклинания. В это время года возвращаться домой из школы как-то уютно — будто, встав и побродив по дому, снова ложишься в кровать.

Обычно автобус привозит меня в деревню с началом сумерек; я пересекаю луг и иду по Проулку Палача, потом — по аллее, ведущей к нашему саду, и вхожу в дом через черный ход. Почти каждый вечер дедушка делает рагу из корнеплодов и чернослива; пока оно булькает себе на плите, дедушка рассказывает мне, каких успехов добился за прошедший день в работе над «Манускриптом». Уроков на дом мне пока не задают — я еще слишком маленькая, — так что большую часть вечера мы занимаемся дешифровкой и делаем паузу, чтобы приготовить бабушке виски, когда она спускается из кабинета. Еще мы прерываемся, чтобы поужинать, после чего я порой наблюдаю, как старики играют в шахматы или «Риск». Время от времени мне тоже разрешают сыграть, но я упорно проигрываю. Этот распорядок меняется только во вторник, когда дедушка составляет кроссворд для местной газеты. В среду утром дедушка на велосипеде отвозит кроссворд в редакцию (он решил, что все время ездить на машине — это «страшное лентяйство»). По дороге домой он всегда покупает ириски, так что в среду вечером мы уплетаем их за работой, и мне перед сном приходится вдвое дольше чистить зубы.

Как-то в среду днем, пока я жду автобус, мечтая об ирисках, ко мне подходят двое мужчин. Я бы не обратила на них внимания, но, пока они приближаются, один говорит другому:

— Нет, это точно девчонка Батлеров. Посмотри на ее стрижку.

Сперва я думаю сделать ноги, но бегство всегда выглядит подозрительно, а потому я набираюсь храбрости и решаю не сдавать позиций.

— Привет, — говорит один из них.

Я помалкиваю. Это что, опасность? Или эти люди — всего лишь дедушкины друзья? На занятиях по «умению выживать в городских условиях» нас научили не верить, если незнакомец говорит что-нибудь вроде «я друг твоего папы, и он попросил отвезти тебя домой». К этому я готова. Я знаю не так уж много приемов самообороны, но если придется, двину одному из них коленом по яйцам.

Второй незнакомец делает шаг ко мне, и я инстинктивно пячусь.

— Не пугай ее, — говорит ему первый. А потом мне: — Не обращай на него внимания. У него дурные манеры. Меня зовут Майк, а моего друга — Джон. Мы пытались связаться с твоим дедушкой.

Я упорно молчу.

— У нас был его телефонный номер пару лет назад, но мы его потеряли. И не знаем, где теперь твой дедушка живет. Может, ты нам подскажешь? Мы его старые знакомые по «Фонтану». У нас к нему есть предложение. Ну так что?

Теперь я знаю, что они врут. Бабушка с дедушкой поставили дома телефон от силы год назад. И это мой папа всегда пил с приятелями в «Фонтане», а вовсе не дедушка. Мне становится страшно; мое маленькое сердце прыгает в груди, как шарик на резинке. Это определенно плохие люди. Может, все-таки убежать?

— Мне не разрешается говорить с чужими людьми, — замечаю я.

— Мы не чужие. Мы друзья твоего…

«Джон» перебивает:

— Ох, Майк, забей ты на это дело. Нынче их учат ничему такому не верить. Черт побери, в наши дни у детей даже нельзя спросить, который час. Пойдем отсюда. Эта маленькая сучка ничего нам не скажет.

Мои глаза наполняются слезами. Со мной никто раньше так не разговаривал. Мой долгожданный автобус, теплый и битком набитый хорошими дядями и тетями, подъезжает к остановке, но я будто слышу предостережение: не садись в него! Если эти два типа узнают мой автобусный маршрут, у них будет гораздо больше шансов выяснить, где я живу, а я очень, очень надеюсь, что вижу их в первый и последний раз. Поэтому, хотя в глубине души я ужасно хочу сесть на этот автобус, я бросаю на него разочарованный взгляд, а потом смотрю на свои часики, будто бы думаю: Хм-м-м, это не мой автобус. Интересно, сколько мне еще ждать? Вскоре автобус отъезжает, и я снова остаюсь одна с этими уродами. Через долю секунды я понимаю, что ждать больше нельзя, и, не видя альтернативы, делаю ноги. Я бегу через крытый пассаж с магазинами и оказываюсь в центре города, так ни разу и не оглянувшись — мне все равно, бегут ли за мной. Через несколько минут я добираюсь до полицейского участка и объясняю, что, мол, какие-то странные мужчины попросили меня съездить с ними и посмотреть на каких-то щенков. Полицейские отвозят меня домой.

После ухода полицейских я выкладываю бабушке с дедушкой, как все было на самом деле.

— Великолепно, — говорит дедушка. — Ты молодчина.

Бабушка, напротив, недовольна:

— Алиса, нужно было сесть в автобус.

— Но тогда они бы узнали…

— Где мы живем, можно выяснить и другими способами. Ты не должна была подвергать себя опасности.

Тут я не выдерживаю. Я знаю, что вела себя храбро, но слезы сами брызжут из глаз.

— Вдобавок ты солгала полиции…

— И правильно сделала, Алиса, — решительно говорит дедушка. Смотрит на бабушку. — Мы не хотим, чтобы другие люди об этом знали. Особенно полиция. Представь, что было бы, если бы мне пришлось идти в суд и во всеуслышанье об этом рассказывать? Светопреставление! А этим двум гадам пусть неповадно будет. Если их найдут… что ж, они быстренько отучатся говорить ребенку гадости.

— А может, полиция должна узнать правду. Что эти люди сделают дальше? Похитят Алису? Попытаются отобрать кулон? Черт возьми, Питер, я вообще не понимаю, зачем ты его на нее повесил. Ты будто превратил ее в ходячее доказательство. Ты ее заклеймил. Это словно открытка Харди: полная нелепость. Это небезопасно. И нечестно.

Раньше старики при мне никогда не спорили. Я хочу, чтобы они прекратили. Я совсем сбита с толку. Что еще за открытка Харди? И почему плохо, что я ношу кулон? Внезапно я хочу от него избавиться, хотя это самая клевая штука, которая у меня есть. Бабушка встает и наливает себе виски, чего не делает почти никогда, а мне подает стакан воды.

Дедушка принимается расхаживать из угла в угол.

— При чем тут открытка Харди? У него не было доказательства. У меня оно есть.

— Тогда почему ты его не публикуешь?

— Бет, мы об этом уже разговаривали. И ты поняла.

— Но это было до того, как странные люди начали оскорблять мою внучку на улице.

— Слушай, может, хватит драматизировать? Да, я признаю: эти парни довольно неприятны, но они в жизни не причинят боль ребенку. Они хотят узнать мой адрес, чтобы приехать ко мне и попытаться выведать тайну. Как и все прочие мерзавцы, коими полнится свет, они уверены, что в один прекрасный день кто-то просто подарит им карту с местонахождением сокровища, они сядут на самолет, слетают куда надо и наложат лапу на то, что им не принадлежит. Что ж, у меня этой карты нет. Даже если они сюда заявятся, я придумаю, как их отшить. Я знаю: то, что сегодня случилось, очень напугало Алису, но не так страшен черт, как его малюют. Алиса все сделала правильно, и я очень ею горжусь. А теперь я пойду и приму меры, чтобы эта история больше не повторилась. Пожалуйста, сделай Алисе крепкого сладкого чаю.

Дверь захлопывается, и я остаюсь наедине с бабушкой. Она сердится, это очевидно — но все же наливает мне кружку чаю, кладет в нее несколько ложек сахара и гладит меня по голове, пока я пью. Потом с тревогой на лице наливает себе еще виски, смотрит на часы на каминной полке, садится и вздыхает.

— Что происходит? — ставлю я вопрос ребром.

Она нервно смеется:

— С чего мне начать?

Самым взрослым тоном, на какой только способна, я говорю:

— С самого начала.

Глава пятнадцатая

В четыре тридцать мы спускаемся с холма к Большому залу, а оказавшись внутри, забираемся в лодку. Я ожидала, что она будет устойчивой, но на самом деле она закреплена на системе пружин и раскачивается, когда по ней идешь. Гэвин показывает, за что нужно держаться, чтобы не слететь за борт, и объясняет: будь мы на воде, нам пришлось бы надеть спасательные жилеты. В бурном море, говорит он, мы были бы привязаны к лодке линем. Гэвин управляет «ветром» с помощью здоровенных вентиляторов, и мы пробуем поднять и снова спустить паруса. Мы учимся уклоняться от «воздушной волны», когда она пробегает вдоль паруса (похоже, из-за нее-то главным образом люди и слетают за борт), и не давать парусам спутываться при поднятии. Гэвин то и дело повторяет, что в реальном плавании лучше делать не так, а вот эдак, и вообще в море все было бы гораздо понятнее, — и это странно: он же сам изобрел эту тренировочную лодку. Впрочем, когда она кренится на «ветру», это очень даже волнительно; у меня дух захватывает, стоит только представить, что я в открытом море. Фактически, чем больше я об этом думаю, тем острее хочу реально плюхнуться в воду: денек выдался на редкость жаркий.

Насколько я знаю, рядом с «Дворцом спорта» есть плавательный бассейн; после урока мореплавания я покидаю остальных и иду в свою комнату; покопавшись в чемоданчике, нахожу синие штанишки — они выглядят как шорты, — и свой лифчик от бикини, который натягиваю под одеждой. Прихватив полотенце из ванной, я медленно бреду по территории комплекса, предвкушая, как холодная вода прикоснется к моему телу. Внезапно я снова слышу гомон «Детской лаборатории», но он звучит все глуше и глуше, пока я приближаюсь к «Дворцу спорта». Когда я подхожу, голоса смолкают. Нигде не видно ни одного ребенка.

Вид у маленького бассейна совершенно заброшенный; вода блестит как зеркало. Вопреки моим опасениям, в ней нет ни листьев, ни дохлых крыс; наоборот, она удивительно чистая и свежая. Рядом с бассейном я вижу кабинки для переодевания, похожие на беседки, и в одной из них обнаруживаю картонную коробку, битком набитую небольшими пластиковыми пакетами с купальными костюмами и полотенцами. Костюмы белые, поперек груди написано «Попс». Я решаю ими не пользоваться. Раздевшись, бросаю полотенце на краю бассейна и ныряю с места. Вот так-то лучше. Сначала вода обжигает, как лед, но тело постепенно привыкает к температуре. Я проплываю два раза всю длину бассейна; самочувствие снова почти нормальное. Одно плохо — волосы намокли; впрочем, в обозримом будущем я могу просто заплетать их в косички, так что без разницы, в каком они состоянии. Две косички, чуть-чуть вазелина — и дело в шляпе. Вообще-то вряд ли так уж хорошо смазывать волосы вазелином, но я отказываюсь платить за то дерьмо, что продается в аптеках, — дерьмо в нарядных упаковках, на которых изображены девицы с «сексуальными» прическами. Все это просто жир, как бы он там ни назывался. Плохо уже то, что я покупаю шампунь-антистатик и кондиционер.

Я сижу на краю бассейна, болтая ногами в воде, и вдруг вижу, что ко мне кто-то идет. «Бен!» — на секунду вспыхивает в голове. Но это не он. Это Жорж. Что он тут делает?

— Алиса, — говорит он, подойдя.

— Жорж, — отвечаю я.

На нем шорты до колен, полотняная рубашка и дорогие на вид спортивные сандалии. Он их сбрасывает, садится рядом со мной и тоже болтает в воде ногами.

— Боже, холодновато, — замечает он.

— Просто нужно привыкнуть, — откликаюсь я. — Как жизнь?

— У меня-то? Сплошные дела, непрерывный стресс… все как у всех.

Я смеюсь:

— Я творческий работник. У меня не бывает стрессов.

Он тоже смеется:

— Ладно… но я хотел спросить…

— Что?

— Как вам все это нравится? В смысле, проект?

— Даже не знаю, — честно отвечаю я. — Спросите через недельку.

— До меня дошли слухи, что из занятий по нестандартному мышлению толком ничего не вышло.

— Да нет, все в порядке, — говорю я. Потом нахмуриваюсь. — Это что, опрос фокус-группы?

— Что? О нет. Простите. Я вообще-то вас искал, потому что…

— Потому что?

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него, пытаясь погасить то, что мерцает в глубине моих глаз, прежде чем он это увидит. Жорж всегда волновал меня, и всегда будет волновать. Я замечаю, какими тощими его смуглые ноги кажутся в шортах, и внезапно представляю, как он выглядел, когда был ребенком. Но этот мужчина — корпоративное лицо всех творческих работников «Попс». Он наш босс. Он недосягаем почти как луна. Когда он поворачивает голову, чтобы меня поцеловать, я разрешаю себе захотеть его ровно на пять секунд; я отсчитываю их про себя — его губы касаются моих, его пальцы легко ложатся на мою руку, — но потом отстраняюсь и встаю.

— В параллельной вселенной, — говорю я, прежде чем уйти. А потом, почти шепотом, так что он, наверное, не слышит, добавляю: — В мечтах.

После уличной жары в комнате у меня прохладно, почти как перед штормом. Каким-то образом я умудряюсь проникнуть внутрь, плюхаюсь на постель и только после этого замечаю, что кто-то запихал под дверь два конверта. Еще несколько секунд я лежу, ощущая спиной приятный холодок пухового одеяла, incommunicado,[52] словно застыв во времени. Потом встаю и подбираю конверты.

На одном написано мое имя. На другом — ничего. Открываю первый. Письмо от Жоржа. «Иду вас искать, чтобы дать вам вот это, — читаю я. — Если я вас не найду (или если я все испорчу) — все равно, это вам». В конверте лежит визитная карточка, пустая, если не считать имени Жоржа и номера его сотового. Я держу в руке тонкий прямоугольник; яркие кадры иной жизни прокручиваются у меня в голове. Я не знаю, чем эта жизнь заканчивается; не знаю даже, как бы она могла начаться.

Во втором конверте именно то, что я опасалась найти. Очередной узкий поздравительный бланк, на сей раз со следующим текстом: ВЙБИПАВЭШРП? Я сажусь за конторку, быстро черчу «квадрат Вигенера» и начинаю расшифровывать по строкам, которые соответствуют буквам «ПОПС». Несмотря на прохладу, мне вдруг становится отчаянно жарко. Буква за буквой послание проявляется на странице, и до меня доходит, что я надеюсь: законченный текст сообщит мне что-то о личности отправителя и о том, чего он — или она — хочет. Но записка оказывается даже страннее, чем предыдущая: «тысчастлива?» Ты счастлива? Ну и ну. Как это понимать? Зачем мне это прислали? Теперь я знаю: это определенно любительская работа. Вопросительный знак выдал заговорщиков с головой. В криптографии никто не ставит знаки препинания, они совершенно лишние. Вместо того чтобы размышлять над содержанием записки, я переключаю внимание на другие факторы: способ отправки, чернила и так далее. «Попсовский» поздравительный бланк — бумаженция ничем не примечательная; видимо, потому ее и использовали. На работе у нас таких бланков хоть завались. Но мы не на работе. Может, кто-то привез их с собой сюда, в Девон, специально, чтобы писать мне эти послания? Сколько здесь нахожусь, не видела никаких поздравительных бланков; с другой стороны, я же не знала, к примеру, что для нас приготовят купальные костюмы и наймут поваров. Снова изучаю бланк. Чем-то он отличается от тех, которые мы обычно используем (не то чтобы я их так уж часто видела). Ну конечно. Адрес. Здесь указан местный, а не штаб-квартиры в Лондоне. Это что-нибудь значит?

Тот, кто это отправил, сделал это сегодня — принес сам или нанял посыльного. Вывод вполне очевиден: это кто-то из участников проекта, а может, Мак или Жорж. Оба раза, когда я получала эти записки, Жорж был в «Цитадели Попс», но зачем ему париться и посылать мне одну записку шифром, а другую — клером?[53] Телефонный номер, который он мне дал, инкриминирует его гораздо больше, чем клочок бумаги с невинным вопросом, счастлива ли я. Маловероятно, что это Жорж.

Я скручиваю сигарету и, прикурив, уничтожаю в пламени зажигалки «квадрат Вигенера» и расшифрованную записку. Я уже знаю, что в ней говорится; ни к чему оставлять улики. Хочу ли я, чтобы мой корреспондент догадался, с какой легкостью я разгадываю его послания? Пока не решила. На самом деле я даже не знаю, надо ли, чтобы он понял, что я вообще проявляю к ним интерес. Однако важнее другое: я совершенно не хочу, чтобы кто-нибудь нашел расшифровку. Это скомпрометировало бы не только само послание, но и ключ. Каким бы пустым или нелепым послание ни казалось, ключ выдавать нельзя ни при каких условиях.

Дела нужно делать сразу, иначе их вообще никогда не сделаешь. И правда: откуда ты знаешь, что случится через пять минут? Если я не сожгу это сейчас, вдруг шанс больше не представится? Произойти может что угодно. Я могу вернуться к бассейну, нырнуть, стукнуться головой и через три месяца очнуться в больнице. «Мы прибирались у тебя в комнате, Алиса, и нашли всякие странные бумажки. Чем ты там занималась? Дешифровкой? Почему?» Я понятия не имею, кто пытается со мной связаться, а потому не знаю, хочу ли связываться с ними. Мы так обожаем всё откладывать на потом. К вечеру я вернусь домой. Муж придет с работы. Купим еду в супермаркете. Если запасы кончатся, просто сходим и купим еще. Но ничего не знаешь заранее. До блокады ленинградцы выкидывали остатки еды на помойку, не задумываясь, что может стрястись беда, а несколько месяцев спустя варили суп из старых чемоданов. Однажды ты можешь проснуться и узнать, что твоя мать умерла, или что отец пропал без вести, или что разразилась война. Ты просто не знаешь, что будет завтра.

Счастлива ли я? Честное слово, у меня нет ответа.

Я смотрю карточку Жоржа и поздравительный бланк на конторке. И сжигаю их тоже.

— Если хочешь, чтобы я начала с самого начала, — говорит бабушка, — наберись терпения. Мне придется вспомнить Вторую мировую войну или даже времена еще раньше.

— Войну? — переспрашиваю я.

Она кивает и делает глоток виски.

— Ты, наверное, заметила, как я расстроилась, когда твой дедушка заговорил про Блэтчли-Парк. Странно, что ты не спросила, был ли он там в войну…

— А он был? — спрашиваю я, придя в волнение от одной этой мысли.

— Нет. Я была.

— Ты?

— Я была одной из немногих женщин-криптоаналитиков. Я работала с Тьюрингом над расшифровкой сообщений «Энигмы». Работа была трудная, но очень увлекательная. К началу войны мы с твоим дедушкой уже были любовниками и планировали пожениться. Однако война кого хочешь заставит поменять планы; можешь быть уверена — свадьбы в те годы играли редко. Мы оба учились в Кембридже. Я была одной из первых женщин, кому на самом деле разрешили получить степень; как и твой дедушка, я занималась математикой. В тридцатых, когда я училась на последнем курсе, Тьюринг был в Кембридже членом университетского совета. Я помню, поначалу его очень воодушевляло антивоенное движение — примерно до 1934 года, когда ситуация в мире усложнилась. Гитлер делал страшные вещи — терроризировал и убивал людей на улицах Вены и тому подобное; в воздухе все время носились разные слухи, и никто не знал, чему верить. Едва ли кто-то хотел войны. Но вдруг оказалось, что ее не избежать… За два или три года до объявления войны я закончила университет и начала писать диссертацию, чтобы получить место в аспирантуре, но у твоего дедушки были большие неприятности. Он уже тогда был на редкость упрямым и постоянно ссорился с властями. Он был страстным противником любой войны и однажды ночью, незадолго до защиты диплома, разукрасил стены вокруг университета пацифистскими лозунгами. В конце концов его заставили сознаться в этом проступке. Меловые надписи полностью отмылись, но ученый совет не допустил твоего дедушку к защите. Сказали, что допустят только в том случае, если он принесет официальные извинения, но он отказался. Заявил, что это была не какая-то дурацкая выходка, а политическая акция, после чего просто взял и ушел из университета, поклявшись никогда не возвращаться. Хотя он остался жить в Кембридже и продолжал дружить с нашей большой университетской компанией, он так и не извинился. Да, веселое было времечко. Тьюринг улетел в Принстон, надеялся познакомиться с математиком по фамилии Гёдель,[54] но вместо него встретил другого кембриджского профессора, Г. Г. Харди…

— Того Харди, который открытку послал? — спрашиваю я.

— Ух ты, вот это память! Да, того самого.

— Ну и что это была за открытка?

Бабушка смеется:

— Чтобы объяснить, мне придется слегка отклониться от темы, но ты хоть поймешь, отчего это твой дедушка так на меня взъелся. Харди был эксцентричным математиком, в чем-то походил на твоего дедушку. У него были мании: одна — крикет, другая — во что бы то ни стало доказать гипотезу Римана. А еще он был помешан на Боге. С маниакальным упорством вел против Бога некую странную войну, всё норовил его обхитрить. Приходил на крикетные матчи с грудами книг — якобы чтобы поработать, если вдруг пойдет дождь и матч прервется. Вообще-то дождя он не ждал, это был двойной блеф. Харди думал, что Бог увидит: ага, профессоришка ждет дождя! — и взамен устроит ему пекло, чего Харди на самом деле и хотел. Ну а его открытка стала своего рода легендой. Он послал ее своему другу как раз перед тем, как отправиться в плавание по каким-то на редкость бурным морям. В открытке говорилось, что он нашел доказательство гипотезы Римана. К тому времени эта гипотеза стала одной из самых знаменитых нерешенных проблем в математике. Харди знал, что Бог не даст ему утонуть после того, как он послал открытку. Если б он утонул, то моментально прославился бы, его навсегда бы запомнили как человека, который доказал гипотезу Римана, а потом умер. Он был уверен, что Бог ни за что не дарует ему бессмертие вот так вот, считай, задаром, так что открытка стала своего рода «страховым полисом». Ой, а когда Харди встретился с Паулем Эрдёшем[55] — вот это и впрямь было забавно. Эрдёш — тоже совершенно эксцентричный математик. Называл Бога «НФ» — «Непобедимый Фашист». Можешь себе представить, как здорово эти двое поладили! Короче, вот тебе объяснение «открытки Харди».

— Ясно, — говорю я, хотя не очень понимаю, какое отношение открытка имеет к спору бабушки с дедушкой.

Бабушка смешивает себе новую порцию, поменьше, и снова ставит чайник — наверное, чтобы сделать мне еще чаю. Начался дождь — крохотные копытца стучат в окно. Как там, интересно, дедушка? Надеюсь, у него все в порядке. Бабушка и вправду наливает мне кружку горячего сладкого чаю, включает газ посильнее и садится обратно на диван.

— Так на чем мы остановились? Ах да. Тьюринг уже какое-то время работал над гипотезой Римана, а встретившись с Харди, задался вопросом, не надо ли на самом деле попытаться ее опровергнуть, вместо того, чтобы доказывать. В Кембридж он вернулся в странном настроении, полный идей еще безумнее, чем обычно, насчет «умственных машин» и реальных машин, которые собирался построить. Особенно ему хотелось создать машину, которая трудилась бы над гипотезой Римана, и я одно время ассистировала ему в Кембридже. Помню, голова моя была полна мыслей о моей героине, Аде Лавлейс — дочери лорда Байрона, еще одной женщине-математике, — и что я была слегка влюблена в Тьюринга, хотя это было глупо, потому что он был геем и этого не скрывал — ну, по крайней мере в Кембридже.

— Геем? — переспрашиваю я в шоке. «Геем» у нас в школе обзывают того, кто сделает какую-нибудь глупость. Я знаю, что на самом деле геи — это мужчины, которые любят мужчин, или женщины, которые любят женщин, но как так можно, я ума не приложу.

— Да, Тьюринг был геем. Из-за этого он подвергся гонениям и покончил с собой. — Она внимательно смотрит на меня. — Алиса, никогда не осуждай подобных людей, никогда. Ты не знаешь, что это с ними сделает.

— Не буду, — серьезно обещаю я.

— Хорошо. Ну, значит, когда наконец объявили войну, мне и нескольким мои коллегам с математического факультета посоветовали поехать в этот самый Блэтчли-Парк и предложить свои услуги. По слухам, это было место, где интеллектуалы могли провести всю войну, разгадывая головоломки; такая перспектива не могла не понравиться дедушке. Ему поехать не предложили — он же был изгнан из университета, — но он все равно отправился с нами. К сожалению, он оказался в числе тех немногих, кого отослали обратно. Власти заявили, что он недостаточно дисциплинирован и ему нельзя доверить военную тайну. А меня приняли; это было потрясением для нас обоих. Мы попрощались и пообещали друг другу писать. Долгие годы — даже после того, как война закончилась и мы поженились — мне было по закону запрещено рассказывать твоему дедушке о том, что происходило в Блэтчли-Парке. Внешне он всегда к этому спокойно относился, но его глубоко ранило, что ему дали от ворот поворот. Но я не думаю, будто он хоть каплю завидовал тому, что я была там с несколькими нашими друзьями, и я его за это любила только сильнее… После того как его не приняли в Блэтчли-Парк, он около года болтался без определенных занятий и ничего примечательного не совершил. К этому времени пацифизма в нем поубавилось. В радиосводках постоянно сообщалось о новых преступлениях нацистов, да и военная пропаганда тоже делала свое дело; в общем, не стать против Гитлера было трудно. Дедушка несколько раз пытался поступить на военную службу и отправиться на фронт, но его постоянно признавали «психически негодным». Как-то раз я получила увольнительную, и он повел меня в кафе. Я рассказала ему о людях, приезжавших в Англию при поддержке Французского Сопротивления; их отправляли на обучение в секретную организацию, которая базировалась где-то в Лондоне. Ее членов сбрасывали на парашютах в стан неприятеля по всему миру; их миссией было просто устраивать взрывы, погромы, заниматься саботажем — пытаться остановить немцев любыми средствами. Некоторых членов организации должны были отправить на помощь маки — французским партизанам, которые пытались разгромить армию захватчиков. В то время немцы уже оккупировали Францию…

— Да, я знаю, — говорю я. — Я прочитала кучу книжек про войну.

— А, прекрасно. Ну, твой дедушка поехал в Лондон и завязал нужные знакомства. Он прошел собеседование в конспиративной квартире неподалеку от Бейкер-стрит. В эту организацию — она называлась ЦСО, «Центр специальных операций» — во время войны стягивались все бунтовщики. Те, кто был физически покрепче, готовились к заброске на вражескую территорию — во Францию, куда угодно, — а все прочие оставались в тылу и занимались местными обычаями, диалектами и в особенности техникой маскировки, для чего приходилось изучать французское зубоврачевание, принятые у немцев способы кройки и шитья, способы надежно спрятать капсулы с цианидом и так далее…

— Зубоврачевание? — переспрашиваю я. — Зачем?

— Ну, каждый, кого забрасывали во Францию, должен был прикинуться немцем или французом. Немцы же высматривали любые несоответствия. Всем сброшенным во Францию заново чинили зубы. Нельзя было объявиться во Франции с английскими пломбами — это значило подписать себе смертный приговор. Разумеется, нужно было также очень бегло говорить по-французски, и дедушка этому научился. Кстати говоря, людей из ЦСО очень даже впечатлил номер, который дедушка выкинул в Кембридже. Факт остается фактом: он не сдался, не пожелал сложить оружие. Им были нужны люди с сильной волей, которые не сломались бы на допросе. Во время психологического теста врач показал ему кляксы на промокашках и спросил, на что они похожи. Дедушка вышел из себя. Он ненавидел все это психологическое мумбо-юмбо и сказал парню — мол, хватит тратить время на бессмысленные картинки, отправляйся на войну и сражайся с Гитлером, как настоящий мужчина. Он просто не мог сдержаться. Именно из-за подобных вспышек он все время проваливал эти тесты и не был принят ни в армию, ни во флот. Но, опять-таки, ЦСО были нужны именно такие черты характера. Дедушку приняли, а потом отправили в тренировочный лагерь в Шотландии, где он тринадцать недель учился прыгать с парашютом, убивать людей голыми руками, открывать замки отмычкой, делать бомбы и взрывать мосты. Даже ночью за ним наблюдали — хотели убедиться, что он не будет разговаривать во сне по-английски! Он был в своей родной стихии. Обучение закончилось; он рвался во Францию, но в ЦСО постоянно были какие-то задержки и отсрочки. Почти всю войну он только и делал, что ждал.

Бабушка смотрит на настенные часы. Почти полвосьмого.

— Ладно, не буду перегружать тебя подробностями. Просто знай: с ЦСО у твоего дедушки связаны прелюбопытнейшие воспоминания. Можешь поспрашивать его, когда немного подрастешь. Я немного отвлеклась от темы, но мне просто хотелось как следует обрисовать тебе сцену. Твой дедушка — храбрый человек, неистово гордый и упрямый, и он так до конца и не простил Блэтчли-Парк за то, что тот его не принял. Разумеется, в конечном итоге его война оказалась интереснее, чем у любого из нас, но он знал — мы все знали, — что, если исключить Тьюринга и еще пару-тройку людей, твой дедушка был лучшим криптоаналитиком страны. После войны я взялась за работу, которой уже не прекращала заниматься, — пыталась доказать гипотезу Римана и преподавала математику. Но твой дедушка по-прежнему занимал достаточно антиавторитарную позицию — типа, «я им всем еще покажу». Когда умер Тьюринг, дедушка еще сильнее укрепился в своем намерении «им показать». Чиновники в Блэтчли-Парке — сливки британского криптоаналитического общества того времени — страшно давили на Тьюринга. Потом его окончательно добил несправедливый арест по обвинению в гомосексуализме. Из-за всего этого дедушка стал еще более решительным противником властей. Он относился к любым правилам так же, как к кодам и шифрам: коды существуют, чтобы их взламывали, правила — чтобы их нарушали. Он хотел доказать людям, что он, Питер Батлер, может разгадать то, что разгадать нельзя; вот почему почти сразу же после смерти Тьюринга он начал работать над «рукописью Стивенсона — Хита»… Он впервые услышал про нее году в 34-м или 35-м, но поначалу не уделил ей должного внимания. В сущности, это был памфлет, содержавший увлекательную историю — своего рода предание, — после которого шел ряд странных чисел и букв; на самом деле рукопись являлась зашифрованной картой, которая указывала местонахождение сокровища. Дедушка не сильно интересовался сокровищами и, прочитав в журнале «Криптограмма» статью о рукописи, отметил только самые важные или абсурдные подробности — я помню, что он пересказал их нам однажды за ужином. Помнится, что нашу дружескую компанию сильно взбудоражил тот факт, что, хотя зашифрованная «карта» была почти столетие доступна публике, до сих пор никто сокровища не нашел.

— А что, «Криптограмма» тогда уже выходила? — спрашиваю я. На книжной полке лежит целая стопка журналов с этим названием, и я знаю, что раз в несколько месяцев дедушке присылают их из «Американской криптологической ассоциации».

— О да. Твой дедушка был одним из первых членов. Еще одна причина, почему его так возмутила история с Блэчли-Парком — во время войны большинство членов «АКА» получили работу дешифровщиков. Как бы то ни было, для криптоаналитиков и охотников за сокровищами «рукопись Стивесона — Хита» была тем же, чем гипотеза Римана — для математиков. Тот, кто смог бы ее расшифровать, обрел бы не только богатство, но и бессмертие. Твой дедушка всегда был одержим романом Дюма «Граф Монте-Кристо». Знаешь сюжет? Это история про честного моряка по имени Эдмон Дантес, преданного друзьями и отправленного в тюрьму на необитаемом острове, где он тринадцать лет просидел один в каменной темнице. Однажды другой заключенный, священник, пытаясь выкопать тоннель наружу, случайно попал в камеру Дантеса. Они подружились, священник научил его читать и писать, и они провели несколько лет вместе, выкапывая тоннель на волю. Священник знал о зарытом где-то сокровище и перед самой смертью вручил Дантесу карту и велел закончить тоннель и найти клад. Но, хотя он и предостерег Дантеса: используй деньги только во благо, — тот поклялся использовать их для мести. Обретя свободу и богатство, какое ему и не снилось, Дантес построил изощренный план мести и в конце концов погубил всех своих предателей. Но в результате он также потерял все, что было ему дорого, в том числе женщину, которую любил. Мораль истории такова, что месть может принести лишь несчастье, но твой дедушка никогда не читал этот роман под таким углом. Он начал фантазировать, как решит загадку «рукописи Стивенсона — Хита», найдет сокровище, прославится и разбогатеет, а потом совершит что-нибудь безумное — например, купит Кембриджский университет и превратит его в школу для детей из семей бедняков или центр спасения бездомных животных. Вся эта задумка была совершенно бредова, и мы постоянно спорили. В конце концов он признал: да, мол, я понимаю, что мстить нехорошо, и нет, мол, меня не так уж интересует сокровище. Но он все равно продолжал работать над рукописью — тридцать пять лет, каждый день.

— И что было дальше?

— Он ее расшифровал.

Глава шестнадцатая

Когда Фрэнсиса Стивенсона обнаружили на крыльце дома Янгов, в деревне рядом с Тавистоком, его сперва приняли за корзину с яйцами. Дело было году в 1605-м, и нашла подкидыша Мэри Янг, жена йомена Томаса Янга. Она подумала, что Фрэнсис — куриные яйца, потому что он лежал в маленькой плетеной корзинке, прикрытый куском ткани. Она подумала, что он — яйца, так как днем раньше Фанни Прайс пообещала оставить их на крыльце. История умалчивает о том, с чего это Фанни Прайс такое пообещала: у Янгов было полно своих кур, и они могли обеспечить яйцами всю деревню. Возможно, у нее были какие-то особо вкусные яйца, и она хотела, чтобы соседи их попробовали. Возможно, за ней был какой-то должок. Так или иначе, яиц в корзинке не было. Там был младенец.

Мэри было вполне понятно, откуда он мог взяться. Недавно она приветила бедную молодую женщину по имени Элизабет Стивенсон, которую встретила на деревенском рынке. Элизабет, сильно беременная, коротала там время, в отчаянии ожидая, когда ее муж и сыновья найдут в деревне хоть какую-нибудь работу — их не взяли на Тавистокский оловянный рудник. Из-за огораживания общинных земель они лишились своего клочка земли и хибарки в корнуэльской деревне и превратились в кочевников; их скудные пожитки были кучей свалены на крохотную хлипкую повозку. Уже трижды их останавливали разбойники с большой дороги; последний разбойник проникся к ним такой жалостью, что не только пощадил их и не стал отбирать немногие оставшиеся у них вещи, но и дал им несколько пенсов. Мэри купила бедной женщине хлеба, а та в благодарность поведала ей историю своей жизни, состоявшей из сплошных скорбей. Родители Мэри были мелкими фермерами, но сумели сохранить свою землю. Она знала, что ей повезло. Она вышла замуж по любви, за друга детства, и у них с мужем были земля, домашние животные и деньги. Ее сыновья скоро пойдут в школу. Она даже надеялась, что старший, Томас-младший, сумеет доучиться до школы латинской грамматики, а потом, может, поступит и в университет. Она знала, что жизнь ее могла сложиться куда хуже.

Семья Янгов открыла свои двери Элизабет Стивенсон, ее мужу Роберту и их детям. Томас подыскал для Роберта работу на ферме, а дети помогали, как могли, по дому и на поле. Были разговоры: может, им повезет в Тонтоне, столице соседнего графства Сомерсет, где появилось много новых вакансий в текстильной и прядильной промышленности. Еще Роберт подумывал о жизни на море, однако был слишком стар и не знал, что его семья будет делать, пока он будет в плавании. Мэри так и не удалось выяснить, что случилось со Стивенсонами. Однажды утром она встала и обнаружила, что они просто-напросто исчезли. Накануне вечером случилась небольшая перепалка — кто-то из Стивенсоновских детей украл сыр, — и, очевидно, они решили, что им тут больше не рады. Мэри прокляла себя за то, что вообще упомянула о краже. Зачем она это сделала? Но, быть может, семье и так пора было в дорогу. Приближалась зима, и работы для них находилось все меньше и меньше.

Мэри не сомневалась, что младенца, появившегося на крыльце неделей позже, родила Элизабет. И Мэри понимала, почему Элизабет оставила ребенка — несчастная и не могла поступить иначе! Будущее этого крохотного голубоглазого малыша было бы абсолютно неопределенным, останься он с родителями. Ведь то немногое, что было в их жизни определенным, складывалось в совершенно безрадостную картину. У них не было дома, не было работы. Долгие годы им предстояло жить впроголодь, без крыши над головой. В любой момент Роберта могли обвинить в бродяжничестве и посадить в колодки или высечь кнутом. По дороге в Тонтон, или куда там они отправились, их бы наверняка снова ограбили. Шансы выжить в антисанитарных условиях большого города у ребенка были бы мизерные — если б он вообще добрался туда в целости и сохранности. Мать должна поступить так, как для ребенка лучше всего. Мэри, у которой были четыре крепких чада, знала, что на месте Элизабет поступила бы с ними точно так же. Оставив сына на ферме, бедняжка сделала для него то единственное, что могла. Она дала ему маленький шанс выжить. У него будут свежий воздух, еда, убежище; если Янги будут к нему добры и не выбросят в какую-нибудь канаву, у него будут очень даже неплохие шансы. После краткой дискуссии Янги и вправду решили: раз прокормить еще один рот они могут с легкостью, их христианский долг — заботиться о мальчике до тех пор, пока он не окрепнет и не встанет на ноги. И еще они подумали, что, может, родители за ним когда-нибудь вернутся; впрочем, этого так и не случилось.

Разумеется, еще один мальчик был ценным прибавлением в фермерском семействе, и Фрэнсис вырос сильным, полезным работником. В шесть лет он уже справлялся с большинством обязанностей взрослого мужчины. Он сеял семена, доил коров, собирал фрукты, чистил конюшни, ухаживал за курами и свиньями, взбивал масло и помогал Мэри и ее дочери Молли делать сыр. Молли, тех же лет, что и Фрэнсис, была в семье самой юной; к тому времени, когда младшим исполнилось девять, старшие мальчики уже ходили в школу латинской грамматики. Семья по-прежнему жила припеваючи. Дважды в неделю излишки с фермы отправлялись на деревенский рынок или, все чаще и чаще, увозились на телеге на дальние рынки, где их можно было продать подороже. Местных жителей это злило. К Янгам всегда хорошо относились и держали их за почтенное семейство. Но теперь их популярность начала увядать. Томас-старший не видел ничего дурного в том, чтобы отправлять свои лучшие сыры, шкуры и соленья на рынки в Лондон и Бристоль, но деревенские были с ним не согласны. Обязанность йоменов-фармеров — снабжать местное население дешевой едой, настаивали они. У них имелось два веских аргумента. Первый был прост. Деревенским ведь нужно где-то покупать еду, а если местный фермер им ее не продает, как же они ее раздобудут? Им что, забросить ремесла и всем стать фермерами? А если так, кто тогда будет портняжничать, ткать, варить снадобья, валять дурака? У каждого была своя роль; роль йомена и фермера — продавать еду местным жителям.

Имелся также более всеобъемлющий экономический довод. Деревенские указывали, что Томас и Мэри покупают обувь и ткань не в Лондоне, а поблизости, на деревенском рынке. Но разве местные ткачи и сапожники смогут работать без пищи? Если деревенские будут вынуждены покупать еду на рынке — привезенную за много миль другими фермерами, по абсурдно высокой цене, — то, чтобы выжить, им придется поднять расценки на свои услуги. Делать деньги, торгуя на дальних рынках, — однозначно ложный экономический ход, твердили сельчане. Сегодня Янги могут оказаться в барыше, но завтра от него не останется и следа, потому что цены неизбежно подскочат. В конечном итоге все цены поднимутся, и ради чего? Куда как лучше торговать на местном рынке. Но Томас Янг заключил договоры и не собирался их расторгать. Эти споры не утихали несколько лет.

Фрэнсис всегда знал о своем происхождении, но деревенские — нет. Считали его просто членом семейства Янгов. Ребенком он хорошо ладил с большинством местных. Он был крепким, дружелюбным и, как полагали некоторые, довольно симпатичным. Люди даже говорили, что он похож на своего «отца», Томаса-старшего. Одна из деревенских девушек, дочь врача, которую звали Сара Марчант, вскоре воспылала к нему нежными чувствами. Но ее ждало разочарование, потому что Фрэнсис, похоже, ни на миг не разлучался со своей сестрой Молли. Какие бы предлоги Сара ни выдумывала, чтобы посетить ферму Янгов, она постоянно обнаруживала Фрэнсиса и Молли вместе — они либо работали, либо, летом, валяли дурака на сеновале или скакали на лошадях по диким лугам в какой-то далекий, возможно — запретный лес. Сара никогда не любила лошадей и не умела на них ездить. Порой она все утро проводила с Фрэнсисом и Молли, помогая им в работе и деля с ними обед, состоявший из яблок, хлеба и эля, а затем они исчезали на своих лошадях на весь день, оставляя ее в одиночестве. Дома она то и дело закатывала истерики, изводясь от скуки и неприкаянности: «Папа, почему Молли Янг так странно одевается?», или: «Папа, дети Янгов — они какие-то дикие. Боюсь, что скоро они займутся грабежом». Все оставались глухи к этим излияниям, пока Сара ненароком не придумала, как запустить про Молли и Фрэнсиса убийственную сплетню.

Фрэнсис знал, что его позиция в семье Янгов неустойчива. Хотя он относился к ним очень нежно, как и они к нему, было ясно, что он не унаследует семейную землю после смерти Томаса-старшего. Она достанется либо Полу, либо Томасу-младшему. Что же оставалось делать Фрэнсису? Только выучиться какому-нибудь ремеслу. Для этого ему пришлось бы устроиться куда-нибудь подмастерьем, но он не хотел покидать уютный теплый дом. Каждую ночь ему снилось это серое, дождливое городское будущее, в котором не было ни приемных родителей, ни Молли, и он плакал. Он плакал и о матери, которую никогда не встретит, и образовании, которое никогда не получит. Янги были добрыми людьми, но их доброта не подразумевала образования для найденыша. Фрэнсис знал, что должен будет найти свою собственную дорогу в мире, но где и какую? И когда?

Близился его двенадцатый день рождения; происходило много всякого. Во-первых, он и Молли научились читать и писать. Джон, самый проказливый и непослушный из Янгов, перестал ходить в школу. Теперь днями он работал на ферме вместе с остальными; работа испарялась быстрее, и у детей оставалось больше времени на всякие проделки. Фрэнсис и Молли показали Джону, как обследовать лес верхом на коне и где укрываются местные разбойники, а он в ответ объяснил им, как спрягаются и пишутся латинские глаголы. Год спустя Джон уехал в Плимут, чтобы устроиться матросом на торговое судно, отправлявшееся в Африку. Но Молли и Фрэнсис успели многому у него научиться. Они начали писать друг другу послания — странные комбинации латыни и необычных слов и символов собственного изобретения. Большинство жителей деревни читать не умели, но даже самые грамотные никогда бы не смогли расшифровать эти текстовые фокусы. Странные письма, которыми они обменивались, разумеется, повествовали об их любви; в них содержались не только намеки на место и время предстоящих свиданий, но и целые поэмы и клятвенные заверения, порой страниц по пять. Ближайшую пару лет они оба вели дневники. И Фрэнсис, и Молли были помешаны на каллиграфии — только друг другу они придавали больше значения.

В тот день, когда Сара увидела, как они целуются во фруктовом саду, Молли уже была беременна, но об этом никто не знал. Конечно же, увиденного Саре вполне хватило; ей стало дурно, она побежала домой и незамедлительно рассказала все отцу. Она думала, что лицезрела инцест: бесстыдный инцест, посреди бела дня. Лежа полунагими под деревьями, Фрэнсис и Молли никак не могли знать, что их видели и что это была их последняя встреча. Воистину, нельзя предсказать, что случится в жизни в ближайшие пять минут. Может, отец Сары и велел бы дочери не дурить (он был одним из немногих, кто знал о происхождении Фрэнсиса, поскольку лечил его, когда тот был ребенком), не будь он столь же удручен торговыми практиками Янгов, как и все остальные в деревне. Поэтому, хоть он и знал тайну Фрэнсиса и был другом семьи, он пошел к Янгам жаловаться на то, что видела Сара. А Сара вдобавок выдумала, будто Фрэнсис делал ей гнусные предложения. Неужто его злодейству нет пределов? Мало того что он миловался с собственной сестрой — он к тому же пытался соблазнить дочку врача. Это уж слишком. В 1618 году за такое поведение карали жестоко, и Фрэнсису Стивенсону, едва он услышал, что происходит, оставалось только бежать. У него не было ни малейшего желания стать жертвой сельского самосуда. Мэри опечалил его отъезд; бедная Молли была просто убита. Пока Томас Янг и врач сидели в гостиной, обсуждая то, что увидела Сара, женщины помог ли Фрэнсису подготовиться к побегу. Было ясно, что его скоро схватят и обвинят. Мэри собрала кое-какую одежду, немного хлеба, сыра и пару бутылок сидра; Молли просто ревела в три ручья. Возможно, она уже знала, что носит его ребенка. Запихав в котомку его вещи и кошелек с монетами, Мэри велела Фрэнсису взять одну из лошадей и во весь опор гнать из округа. Он повиновался.

Обернувшись на крыльце, он крикнул Молли:

— Я вернусь за тобой, сестра!

— Я буду ждать, брат, — откликнулась она.

Это не был инцест, а если бы и был, они бы все равно ни о чем не жалели.

Плимут оказался серым, как лицо мертвеца. Влажный от ночного тумана, он источал запах гнили. Рыбья чешуя, пот, кровь и копоть смешались на грязных улицах. Все было покрыто соленой коркой. Облизывая губы. Фрэнсис ощущал вкус соли. Казалось, соль была даже у него в глазах, отчего их жгло. Доки были шумными, опасными, мерзкими. Но по крайней мере он теперь в целости и сохранности; здесь, вдали от деревни, ему никто не грозил самосудом. Но отчего-то ему было не по себе. Здесь все обесцвечено; везде тесно. Как будто Фрэнсиса втиснули в море.

Рядом с доками располагался один постоялый двор, где Фрэнсис теоретически мог позволить себе остановиться на неделю, подыскивая тем временем работу на каком-нибудь судне. Тот, кто был готов к риску и тяжелому труду, мог прилично заработать в морях. За несколько лет можно было подняться до капитана или хотя бы его помощника — если вам не суждено утонуть или встретить смерть еще каким-нибудь неприятным образом. Однако теперь возможность смерти не пугала Фрэнсиса. Он скорбел по своей потерянной любви и не особенно волновался о том, что с ним может случиться. Он тосковал по дому и приемной семье, но знал, что эта часть его жизни закончена. Долгосрочный план — если планы вообще стоило строить, — конечно же, заключался в том, чтобы вернуться к Молли богачом, возможно, изменив внешность. Но как разбогатеть? Много позже один мудрец скажет, что отправиться в море — все равно что сесть в тюрьму, обзаведясь вдобавок возможностью утонуть. Но Фрэнсис думал, что море принесет ему свободу. Он ощущал ее запах в этом отравленном воздухе. Он принял решение: море станет его жизнью.

За две ночи на постоялом дворе Фрэнсис кое-что узнал о том, что может ждать его в плавании, и наслушался местных баек о судьбах искателей приключений. Плимутцы до сих пор оживленно обсуждали истории о сэре Уолтере Рэли,[56] которого недавно схватили здесь и обезглавили в Лондоне по обвинению в государственной измене и пиратстве. Фрэнсиса буквально заворожила история Рэли — солдата, который стал моряком, потом — придворным и, наконец, вновь вернулся на море. Фрэнсис Стивенсон был слишком юн и не мог помнить правления Елизаветы,[57] но, судя по всему, этот Рэли ходил у нее в фаворитах. Сменивший ее король Яков I, однако, был настроен иначе и по довольно туманному обвинению в измене на тринадцать лет заточил Рэли в лондонский Тауэр. В заключении Рэли написал свою «Историю мира», которую Фрэнсис, несомненно, впоследствии прочел. В конце концов Яков освободил Рэли при условии, что тот немедленно отправится охотиться за сокровищами для своего короля. В Плимуте до сих пор толклись моряки, ходившие в это злополучное последнее плавание; они рассказывали о золотом руднике на реке Ориноко, который Рэли должен был отыскать. Вместо этого он со своими людьми захватил испанский форт Святого Фомы; убийства и грабеж принесли им лишь два жалких слитка золота. Потрясенный и униженный, Рэли вернулся в Плимут, где его тут же схватили, увезли в Лондон и быстренько обезглавили; по преданию, его последние слова были такими: «У этого лекарства острый вкус, зато оно исцелит все недуги». Оказалось, что Яков I вдруг решил налаживать отношения с испанцами, хотя Рэли об этом, кажется, никто не сказал. Фрэнсис Стивенсон жадно выслушивал эти истории, с которых началось его пожизненное увлечение рассказами о приключениях, пиратстве и жизни в открытом море. Конечно, он и сам собирался прожить такую захватывающую жизнь. Но прежде чем она могла по-настоящему начаться, ему еще требовалось найти свою первую работу.

Через пару дней ему посчастливилось встретить кое-кого, кто знал еще кое-кого, кто, в свою очередь, знал одного капитана, которому срочно требовались матросы на торговое судно, отплывавшее на следующий день. Пустив в ход свое обаяние, Фрэнсис добился того, чтобы его взяли на борт — правда, чуть ли не самым низкооплачиваемым членом экипажа. Несмотря на то что он наверняка постарался выставить себя перед капитаном в самом выгодном свете, Фрэнсис совершенно не разбирался в судоходстве. Зато умел трудиться не покладая рук, был наблюдателен и схватывал на лету. Когда твоя жизнь напрямую зависит от твоих знаний, учиться становится легче, и, оказавшись на судне, Фрэнсис, конечно же, быстро усвоил, что нужный узел, завязанный в нужном месте, может означать, что ты не слетишь за борт во время шторма или сражения. Разумеется, он довольно смутно представлял, какие битвы могут происходить в море, какой кровью порой дается любой участок пути. Лишь когда паруса были подняты и волны ударили о борт, другие члены экипажа начали рассказывать ему, как Джон Форд потерял глаз в схватке с пиратом, и как Стивен Фолконер однажды слетел за борт в шторм, но был втащен обратно за фал, к которому был привязан. Это и впрямь было опасное ремесло; наживались, похоже, только самые брутальные парни, а выживали только самые везучие. Время от времени Фрэнсис слышал, как матросы жалуются. Когда Джон Форд потерял глаз, торговцы не выплатили ему никакой компенсации. Если бы он был на пиратском судне, ему бы дали сто песо — в соответствии с документом под названием «Устав судна», — на которые на разных далеких островах он мог бы купить ром, женщин, да и вообще вволю повеселиться и подебоширить.

Первое плавание Фрэнсиса Стивенсона было самым обычным круизом через Средиземное море. Первые три дня его страшно тошнило — вероятно, потому, что вода была глубока и бурлила. Придя в себя, он начал присматриваться к тому, что творилось вокруг. Он был единственным членом экипажа, кто умел читать и писать (не считая капитана и офицеров), его время от времени просили помочь в навигации, и он запомнил все, что мог, о звездах, секстантах и картах. В основном, однако, он мок, мерз и висел, как обезьяна, на канатах, фалах и такелаже, ставя паруса. В трюме было еще хуже — каюты набиты битком, из-за чего матросы покрывались сыпью и волдырями, кашляли, страдали одышкой, заболевали дизентерией и чесоткой, которой боялись как огня. Несколько недель Фрэнсис страдал либо от жары, либо от холода, все время был голоден и часто мучился тошнотой. Свежей воды отчаянно не хватало, а имевшиеся скудные запасы вскоре стали заразными. Фрэнсис разработал особый метод выживания в этих стесненных, опасных условиях. Этот метод заключался просто-напросто в том, чтобы выкинуть из головы все, не думать ни о просторах, ни о Молли, ни о прошлой жизни. Вместо этого Фрэнсис представлял, будто является крохотной частичкой огромного целого, и обязанность его — лежать как можно спокойнее. Он никогда не паниковал, хотя со многими это случалось. Он сосредотачивался на своем дыхании, медленном и размеренном, и так, почти медитируя, пережил не одну тяжелую ночь в давке трюма. Два члена экипажа умерли во время того первого плавания.

Вернувшись в Плимут, Фрэнсис писал письма Молли — письма, которые ему не суждено было отправить. Меньше чем за неделю он истратил скромное жалованье, хотя и старался экономить. Он остановился на том же постоялом дворе и стал дожидаться следующего шанса. Теперь у него имелись опыт и определенная репутация. Через несколько дней его уже отчаянно тянуло в море, хотя он и не сомневался, что ничего приятного его там не ждет. Фрэнсис нанялся матросом на другое торговое судно, на сей раз отплывавшее в Вест-Индию. В этом плавании он не на шутку разболелся, но ему безмерно помог превосходный корабельный врач, у которого с собой были печеночник, помогавший, по его уверениям, почти от любой хвори, и настойка из молотых костей и красного вина от всех прочих напастей, особенно дизентерии. Фрэнсис также узнал от врача, как прижигать глубокие раны или культи кипящей смолой, заглушая боль при помощи рома, и усвоил методику профилактики цинги: время от времени принимать в пищу маленькие кусочки лимона или лайма.

Этого распорядка — отправляться в плавание и возвращаться на берег, непрерывно овладевая новыми знаниями, — Фрэнсис придерживался еще пару лет, до 1621 года, когда ему предложили место на борту «Фортуны», 55-тонного судна, везшего тридцать пять пилигримов, которые эмигрировали через Атлантику в новую колонию; ее основали люди, отплывшие чуть раньше на «Мэйфлауэре».[58] Плавание было тайным (эмиграция все еще была под запретом), финансировалось сомнительной группой под названием «Торговцы — искатели приключений», но по крайней мере обещало быть интересным. Фрэнсис повидает Новый Свет и сможет почитать в пути книги: пилигримы везли с собой целую библиотеку. Рассказы об отбытии «Мэйфлауэра» будоражили его, как и всех; он был наслышан о райских уголках за морями. Недавно «Виргинская компания», чтобы привлечь внимание к своим колониям, послала в Девоншир что-то вроде бродячего цирка, объехавшего все побережье. Инвестируйте, говорили представители компании, и вам вернется сторицей. А можете стать поселенцем — уплыть и обосноваться в раю, где вам придется лишь время от времени собирать табак и упаковывать его для отправки в Англию. Фрэнсису не улыбалось стать поселенцем — слишком уж он наслаждался своей жизнью на море. В 1619 году он был на борту 200-тонного судна из Плимута, которому удалось за какие-то шесть недель добыть и продать мехов на 2000 фунтов. Впервые в свою бытность моряком он заработал приличную сумму — 20 фунтов — и вложил ее в «Компанию островов Сомерс», филиал «Виргинской». Инвестиции? О да. Поселение? Ну уж дудки.

Никто не знает, какие именно книги Фрэнсис Стивенсон читал в 1621 году во время своего путешествия через Атлантику, хотя по разным причинам многие люди пытались это выяснить. На данном этапе своей жизни Стивенсон наверняка был хорошо знаком с Библией, а молодым человеком, вероятно, видел множество мираклей и моралите в родной округе. В одном из шифрованных писем, которыми он и Молли обменивались году эдак в 1617-м, несколько раз упоминалась пьеса, которую они видели на местной рыночной площади, — судя по всему, вещица называлась «Свинья потеряла свой бисер». Самым симпатичным персонажем этого представления был Дьявол — ему достались лучшие строчки, и он бы единственным, кто шутил. Идея была в том, чтобы привлечь внимание «мужланов» к религиозным и моральным элементам спектакля, включив в него непристойные, озорные сценки, но в результате у зрителей — у Фрэнсиса точно — в головах родились весьма своеобразные представления о добре и зле, которым еще предстояло полностью реализоваться на практике. Есть мнение, что, помимо религиозных текстов, Стивенсон читал «Кентерберийские рассказы» Чосера, «Аркадию» сэра Филипа Сидни, «Королеву фей» Спенсера, и, несколько позже, сочинения Бена Джонсона.[59] Хотя первое «ин-фолио»[60] шекспировских пьес не было опубликовано до 1623 года, считается, что Стивенсон, вероятнее всего, впоследствии прочел и их. В 1539 году, когда было распущено Тавистокское аббатство, все книги были сожжены, распроданы по дешевке или бесплатно розданы местным жителям. В ту пору Тависток был буквально завален книгами, и хотя никто не знает, оставались ли они в хождении семьдесят или восемьдесят лет спустя, этот факт, возможно, также объясняет, почему Фрэнсис Стивенсон уже в юности был так начитан.

К 1621 году Фрэнсис стал прихожанином церкви Святого Эндрю в Плимуте. У моряков было принято молиться там и перед плаванием, и после его окончания, благодаря Бога за то, что он помог им вернуться домой в целости и сохранности. Многие, правда, сойдя на берег, забывали о благодарности — они устремлялись прямиком в трактиры, где их ждали женщины и эль, и вспоминали о Боге только перед следующим вояжем. Но Фрэнсис, спустившись по трапу, сразу шел в громадную церковь. Он познакомился с Генри Уоллисом, приходским священником. Уоллис, как и многие из влиятельнейших торговцев и политиков Плимута, был пуританином. Тридцать лет пробыв в немилости у испанской инквизиции, плимутцы более чем прохладно относились к католицизму и всем сердцем приветствовали эту новую, порицаемую ветвь христианства. Однажды Фрэнсис Стивенсон заглянул в церковь, когда там читал лекцию некто, симпатизировавший пуританам. Фрэнсис понял основные идеи доктрины, хотя по сей день неясно, был ли он истовым пуританином в какой-нибудь период своей жизни. И все же, принимая людей и их вещи на борт «Фортуны», он понимал, почему женщины выглядят так демонстративно простецки в своих белых шляпках и почему у мужчин на костюмах нет ни лент, ни украшений. Несмотря на простоту, они выглядели довольно элегантно; эти богобоязненные люди в конце концов даже повлияли на моду. Только вслед за пуританами придворные и знать стали носить простые, хорошо скроенные костюмы в темных тонах.

«Фортуна» отплыла из Плимута 9 августа 1621 года. Фрэнсис наблюдал, как обнесенный стенами город, его вторая родина, постепенно пропадает из виду; башня церкви Святого Андрея исчезла последней. Плавание было тяжелым, хотя к этому времени Фрэнсис стал хорошим моряком. Он поднялся по корабельной иерархической лестнице и теперь занимал положение второго помощника. Но на самом деле, конечно, он хотел быть капитаном. Ему нужно было только набраться терпения. Во время путешествия он подружился с юной женщиной по имени Дороти Римски — ироничное имя для пуританки, — которая плыла в Новый Свет с родителями. Фрэнсис рисковал быть жестоко наказанным, если бы повел себя нескромно с этой девушкой, так что они решили дождаться, когда судно войдет в док в порту назначения. Однако по прибытии настроение у всех было совершенно безрадостное. Первопоселенцы ожидали, что «торговцы — искатели приключений» пришлют с новыми пилигримами какие-нибудь запасы, но не тут-то было. Очевидно, торговцы были рассержены тем, что их капиталовложение не окупается товарами из колонии. Фрэнсис и Дороти так и не улучили возможности побыть вдвоем, хотя считается, что девушка попросила его остаться с ней и он отказался. Для него выбор был прост: или жизнь на море, или вообще ничего. И, конечно, у Фрэнсиса была Молли, к которой он пообещал вернуться.

Нагруженная бобровыми шкурками и другими мехами на сумму около 500 фунтов, «Фортуна» вновь подняла паруса 13 декабря 1621 года — несчастливый день для начала любого предприятия. Позже кто-то сказал, что, когда капитан шел на судно, дорогу ему перебежал кролик — дурное знамение столь ужасающих пропорций, что капитану было бы лучше провести ночь на берегу и отправиться в путь на следующий день. Но судно все же отчалило. По идее, путешествие обещало оказаться приятным, ведь теперь свободного места определенно стало больше, но первый месяц Фрэнсис непрерывно мок и мерз, спасая «Фортуну» в нескольких штормах, которые почти наверняка навлек кролик. Волны высотой тридцать футов с гаком захлестывали судно, лапали киль, а порой били в борт, угрожая опрокинуть. Пока штормы неистовствовали, Фрэнсис молился. Он наверняка привык к странному брыкающемуся ритму, в котором судно возносилось на гребень гигантской волны, на мгновение умиротворенно зависало, а потом низвергалось, ударяясь о воду с такой свирепостью, что не оставалось сомнений: сейчас оно разобьется. По несколько дней кряду он слышал лишь грохот моря, гром, барабанный бой ливня и крики «на помощь!».

Как только судно очутилось в водах поспокойнее и все принялись пить ром, чтобы отпраздновать свое спасение, на них напал французский капер. В 1621 году каперство все еще было весьма прибыльным делом, хотя все уже знали, что это просто официально одобренное пиратство. От схватки — первой, в которой он поучаствовал, — у Фрэнсиса в памяти остались только выстрелы и вопли французов и англичан, растворявшиеся, будто соль в воде. Они доносились словно бы издалека, хотя сражение происходило у него на глазах. Пальба, дым и ужасный, металлически-яичный запах пороха и серы. Люди теряли контроль над собой и бросались в воду, в одежде, перепачканной кровью и другими телесными жидкостями. Казалось, прошло столетие, прежде чем капер захватил судно с его жалким грузом.

Веревки, обжигающе впившиеся в запястья. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни оглядеться. Следующий месяц Фрэнсис провел узником в трюме капера; во Франции его ждала тюрьма. Каждое утро, обнаружив, что все еще жив, он чувствовал себя так, будто выиграл главный приз в вещевой лотерее. Удивительно, что люди с «Фортуны» вообще выжили — ведь у них не было ни врача, ни чистой воды, ни свежего воздуха. Разумеется, Фрэнсис был осведомлен о порядках, принятых среди пиратов и каперов. Не зная, что его везут во французскую тюрьму, он задавался вопросом, сбросят ли его за борт, высадят на необитаемом острове или продадут рабом на галеру. Ядро на цепи, прикованной к лодыжке; хлыст. Одна мысль об этом была непереносима. И он заключил договор с Богом. В то время, как образы волнами вздымались и опадали у него в голове — образы людей, лишенных свободы, принужденных к тяжелому труду ради чужой выгоды, битых кнутом и истекающих кровью, — он пообещал Богу, что никогда не сделает другого человека своим рабом и лично вступит в войну с теми, кто так поступает, с испанцами и португальцами в особенности. Фрэнсис никогда бы не заставил другого испытать тот страх, который ощущал сейчас. Он также поклялся Богу, что отомстит своим захватчикам. Он отыщет этих французишек, и они ему за все заплатят. Фрэнсис помнил слышанную им однажды историю о сэре Уолтере Рэли. Судя по всему, тот освободил каких-то островитян, которых пленили и мучили испанцы; конечно, Рэли действовал в собственных интересах, ведь ему были нужны люди и их помощь, дабы разгромить их общего врага. Но все равно он освободил людей, лишенных свободы, от тех, кто использовал их ради личной корысти. И теперь Фрэнсис решил, что будет действовать так же. Когда сможет, он будет возвращать людям свободу. Жизнь или смерть, но никакой тюрьмы и никакого рабства; так он решил. Таков будет его новый образ жизни.

После недолгого тюремного заключения Фрэнсис Стивенсон и остальные члены экипажа «Фортуны» были освобождены и отправлены в Лондон. До этого Фрэнсис никогда не видел Лондон, но сейчас был слишком слаб и болен — не до восторгов. Пока он был в море, его акции выросли в цене, так что он продал их и потратил часть денег на медицинскую помощь и поездку до Плимута. Восстанавливая силы на своем излюбленном постоялом дворе, он записал свои мысли о политике в форме памфлета; как и письма, которые он писал Молли, этот памфлет он никогда никому не показывал. Однако произведение это — называлось оно «Свободу всем и каждому» — было поразительным по глубине мысли документом, который несколько лет спустя, во время Гражданской войны, взяла на вооружение группа, выступавшая в поддержку сторонников парламента.

Врача, к чьим услугам Стивенсон прибегнул в этот период, местные жители считали «ведьмаком». Известный под именем Джон Кристиан и обращенный в христианство, этот невезучий «индеец» несколько лет назад был схвачен где-то в Виргинии и обменян на какие-то безделушки. Как «собственность» капитана, который его «приобрел», этот человек был доставлен в цепях в Плимут и в конце концов продан в рабство в Лондоне. В то время это было не очень обычно, но не совсем неслыханно — чтобы «индейцев» или африканцев таким образом обменивали и привозили в Англию в качестве экзотических слуг. Джон рассказал Фрэнсису свою историю — от ужаса поимки и путешествия в Англию до выматывающего, скучного и унизительного периода в услужении у богатой аристократической семьи в Лондоне; по сути, он был в рабстве, которое длилось, пока однажды ночью он не встретил таинственную женщину — она дала ему денег и помогла бежать. Джон, бывший ранее довольно миролюбивым, обзавелся оружием и направился в Плимут, расправляясь со всеми разбойниками, которые на него нападали; он поставил себе целью вернуться в Америку тем же путем, которым был оттуда привезен. Но как-то так вышло, что два с лишним года спустя он все еще торчал в Плимуте, оказывая платные врачебные услуги и пытаясь собрать деньги на дорогу домой. Фрэнсис спросил, почему он не нанялся хирургом или хотя бы палубным матросом на какое-нибудь судно, плывшее в Виргинию. «Я не собираюсь работать на людей, продавших меня, — ответил Джон. — Да и в любом случае, они меня бы не наняли». В Плимуте Джону всегда приходилось быть начеку; на него в любой момент могли наброситься, обзывая «дикарем» или «животным». Впрочем, плимутские моряки часто вели торговлю с «индейцами» вроде Джона; не относясь к нему с особым дружелюбием, они по крайней мере не держали его за чудовище. Джон и Фрэнсис стали добрыми друзьями.

Фрэнсис знал, каково это — когда не можешь вернуться домой. В этому времени его мечты вновь оказаться в деревне своего детства растаяли без следа. Молли наверняка замужем и забыла его. Возможно, будь он по-настоящему богат, тогда… Надеяться, что она его хотя бы узнает, означало ждать от жизни слишком многого.

Примерно тогда Фрэнсис узнал, что некий Джон Делбридж, богатый торговец из Байдфорда, что на севере Девоншира, ищет капитана, который возглавил бы плавание на Бермуды, где Делбридж надеялся основать колонию. Он был соучредителем «Компании островов Сомерс», в которую Фрэнсис вкладывал деньги. Отчего-то упоминание об этой инвестиции достаточно впечатлило Делбриджа, и тот предложил Фрэнсису стать капитаном первого из отплывавших на Бермуды судов. Ему предстояло довести 180-тонное судно до Виргинии, высадить там нескольких поселенцев, забрать груз табака и поучаствовать в торговле с местными жителями. После этого судно покинет Виргинию и направится на Бермуды, везя остальных поселенцев и несколько человек из Виргинской колонии, согласившихся переехать. А потом вернется в Плимут. Делбридж был рад, что Фрэнсис взялся выполнить это поручение. Хотя раньше ему не случалось возглавлять команду, он теперь был уважаемым мореходом. Более того, он был единственным, кто не испугался отправиться на Бермуды. Многие моряки почему-то не желали туда плыть. Это ужасное место, говорили они.

Следующей ночью новоявленный капитан позвал своего врача.

— Ты знаешь еще кого-нибудь, кто хочет вернуться домой? — спросил Фрэнсис.

Когда «Офелия» покинула Плимут, ее команда из сорока человек включала Джона в качестве судового хирурга и несколько недавно сбежавших слуг, взятых на борт артиллеристами, поварами и боцманами. Фрэнсис был строг со своей командой. В дополнение к обычным правилам — не проводить тайком женщин, переодетых мужчинами, не играть в азартные игры и так далее, — он ввел на судне новое правило. С «индейскими» членами экипажа, сказал он, следует обращаться так же, как со всеми остальными; каждый, уличенный в неподобающем с ними обращении, будет немедленно высажен на необитаемом острове. И вот «Офелия» со своей командой беглецов, возвращавшихся домой, и капитаном-беглецом, безмолвно, стремительно двинулась через глубокие синие воды Атлантики на Виргинию и прибыла туда всего через пятьдесят один день. Однако встретили их не совсем так, как надеялся Фрэнсис. Новые поселенцы высадились без особых трудностей, но староста колонии решил устроить бучу. Едва «индейские» члены экипажа ступили на берег, он взял их в плен. Фрэнсис места себе не находил от злости. Разве он привез всех этих людей через океан для того, чтобы их немедленно схватили и выслали обратно в качестве слуг — или ради еще худшей участи? Разве он привез их на историческую родину, чтобы они служили людям, прибывшим сюда чуть более пяти минут назад? Посовещавшись с оставшейся командой, он решил напасть на колонию, чтобы освободить Джона Кристиана и остальных.

«Офелия» была нагружена табаком и мехами и готова к отплытию; Фрэнсис и его команда терпеливо ждали наступления темноты. Они атаковали в тот самый момент, когда, по мнению местных, судно должно было поднять паруса. Располагая внушительной огневой мощью, вооруженные острыми мечами, Фрэнсис и его люди сметали с дороги всех сопротивлявшихся, пока Джон и остальные пленники не были освобождены. К несчастью, в пылу атаки Фрэнсис убил старосту поселения. Фрэнсис знал, какое наказание последует. Смерть. Вот что ждало его по возвращении в Плимут. Кромешная тьма, пороховой дым, в ушах звенят крики детей и женщин; Фрэнсис и его люди — в том числе Джон и другие освобожденные пленники — забрались на борт «Офелии» и отплыли в ночь, совершенно не представляя, что делать дальше. Судно везло табака на 1000 фунтов с лишним и на 500 фунтов мехов, но на ее капитана вскоре начнется охота. Выбора не было. Они стали пиратами.

Фрэнсис попросил команду проголосовать. Каждого, кто выступит против пиратства, он пообещал высадить на каком-нибудь обитаемом берегу, но заявил, что не потерпит инакомыслящих на борту своего судна. Голосование было единогласным. Судно переименовали в «Ребекку»; был написан новый «Устав». «Устав» «Ребекки» так и не был найден, но, скорее всего, в него входили обычные условия и правила, какие можно было обнаружить в «Уставах» пиратских кораблей того периода. Конечно, там был стандартный пункт «нет добычи — нет платы», хотя «Ребекка» начала свои пиратские приключения, уже завладев ценными товарами. В «Уставе» наверняка было точно оговорено, как следует делить эту и любую будущую добычу, как людям будут компенсироваться увечья и что приемлемо — или неприемлемо — на борту судна. Придя к соглашению об «Уставе», команда проголосовала за капитана. Разумеется, выбрали Фрэнсиса Стивенсона. После этого судно отправилось в Вест-Индию.

Табак удалось с легкостью продать на Ямайке, и люди с «Ребекки» внезапно разбогатели. Потом началось настоящее пиратство. Поблизости полно объектов — испанские, португальские, французские суда. У Фрэнсиса был очень интересный подход к захвату сокровищ. Захватив судно, он извинялся перед его командой, а потом, попросив их отвести глаза, убивал капитана. Выведя из строя все пушки на судне и конфисковав все оружие, он просто желал команде удачного дня и плыл себе дальше. Именно благодаря этой практике Стивенсон получил прозвище «пират-джентльмен», хотя каким уж он был джентльменом на самом деле, остается неясным. Наверняка он был не менее жесток, чем все пираты тех времен; в конце концов, делом его жизни было убивать ради сокровищ. Единственное, что можно сказать в его защиту, — он был верен своему договору с Богом и никого не брал в плен. Вместо этого он убивал. И все же, поскольку его намерения с самого начала были гуманны, едва ли он насильничал и применял пытки, подобно многим пиратам. Ему не нужно было захватывать города. Он был чисто морским пиратом — грабил суда и продавал добытые сокровища на Карибских островах.

Так продолжалось несколько месяцев; потом все пошло вкривь и вкось. Многие члены экипажа решили обосноваться на Ямайке или на других островах, с которыми торговала «Ребекка», а это означало, что требовалось найти новых матросов. Джон Кристиан и несколько других индейцев высадились на одном из Карибских островов; они уговаривали Фрэнсиса остаться с ними. Но он не мог бросить судно. «За нашим столом для тебя всегда будет приготовлено место, — заверил его Джон. — Может, в один прекрасный день ты к нам присоединишься». И, возможно, Фрэнсис так и планировал. Но шанса не представилось. Через месяц новая команда избавилась от него. Не желая больше подчиняться такому капитану и мириться с его странными порядками, желая по-настоящему грабить города и практиковать насилие посерьезнее, они попросту проголосовали за кого-то другого и высадили Фрэнсиса на необитаемом острове.

Однако Фрэнсис был умен. До того, как Джон и остальные покинули «Ребекку», он закопал сокровище — вероятно, на одном из тихоокеанских островов, недалеко от острова, известного нам как Таити. Фрэнсис был единственным человеком в мире, знавшим, где находится клад. Хотя и неясно, как он этого добился, он все же записал в судовой журнал, что с «дьявольским хитроумием использовал повязки на глазах и разные трюки»; своей команде он к тому времени не доверял совершенно. Фрэнсис нарисовал карту, указывавшую местонахождение сокровища, — все надписи на ней были зашифрованы кодом, который он изобрел много лет назад. Он спрятал эту карту за пазуху, вернулся на «Ребекку» с матросами и вновь поднял паруса. Никто не знает, почему Фрэнсис закопал сокровище именно в тот момент. Быть может, он знал, что не сможет пиратствовать вечно, и намеревался вернуться за кладом. Никто не знает, что он планировал. Высаженный на необитаемый остров — судя по всему, неподалеку от Испаньолы, — он взялся строить лодку. Опять же неясно, как долго он сумел прожить вдали от большой земли, хотя отчасти его история и подробности повседневной жизни были записаны в дневник, который он вел, пока у него не закончилась бумага и не исписался единственный карандаш. Будучи на острове, Фрэнсис еще кое-что предпринял. Он написал версию карты — разумеется, зашифрованную, — и адресовал ее Молли Янг. Потом запечатал карту в бутылку — бутылку, содержавшую ту малость воды, которую ему позволили взять с собой, — и швырнул в море.

Глава семнадцатая

Утро среды. Мне прискучили все мои шмотки. Прискучили? Хм-м, пожалуй, это не то слово. Может, проблема попросту в том, что все вещи, которые я привезла с собой, успели слегка пропотеть и запачкаться. Где нам брать чистое нижнее белье и так далее? О чем, интересно, думали «попсовские» координаторы? Наверняка они что-нибудь да измыслили на этот счет — у них, похоже, все схвачено. Наверное, где-то здесь, в этом огромном здании, есть целая комната, полная чистеньких трусиков от известных модельеров; я бы этому совсем не удивилась. Или прачечная. Точно. Здесь должна быть прачечная. Почему я раньше об этом не подумала? Спрошу у кого-нибудь попозже.

Здесь есть группка девушек — по-моему, одна из них занимается дизайном кукол, — которые укладывают волосы похожим способом. Я его изучила. Они закалывают волосы назад маленькими серебряными зажимами; эти зажимы образуют своего рода нимб из симпатичных, немного диковинных, плоских секций. Почему сегодня меня так и подмывает сделать что-нибудь подобное со своими волосами? Я ни за что не стану воплощать в жизнь такие позывы. Почему эта мысль вообще начала формироваться у меня в голове? Я что, забеременела какой-то новоявленной мерзкой модой? Аборт, срочный аборт. Это нежелательная беременность. Сосредоточившись на вражеской мысли, пытающейся вселиться в мой мозг, я натягиваю вельветовую юбку и футболку и в очередной раз заплетаю косички. Я правда люблю свои косички: из-за них волосы выглядят как два каната. И больше никто так со своими волосами не поступает — здесь, по крайней мере.

Вот юбка поверх джинсов — это другой вопрос. Несколько месяцев назад одна девица заявилась на работу в крохотной трапециевидной юбочке поверх таких выцветших, расклешенных джинсов. Сперва это выглядело любопытно. Потом, пару недель спустя, человек десять из офиса принялись одеваться похоже. Конечно, все они свои ансамбли «индивидуализировали». Одна девушка отдавала предпочтение тонким цветастым юбкам, которые при ходьбе колыхались, едва прикрывая задницу — юбкам столь коротким, что джинсы под них надевать было попросту обязательно. Другая девушка опробовала такую комбинацию: узкая юбка длиной до колен поверх донельзя расклешенных джинсов с цветочками, вышитыми по бедрам. Нынче, если придешь в офис просто в джинсах, безо всякой юбки, покажешься чуть ли не голой. Как так получается? И как получается, что, хотя в мире люди до сих пор умирают от голода, кто-то находит время думать о подобной фигне? Впрочем, наверное, в той или иной форме это происходило всегда. Посмотрите, какие поразительные платья носили при Елизавете I, в то время как крестьяне дохли с голоду в деревнях. Наверное, не стоит удивляться, что через несколько лет, когда пилигримы отчалили из этой страны, на них была самая невзрачная одежда.

Я помню одну из пугающих, накокаиненных проповедей Чи-Чи, на которые она вообще горазда; в тот раз она вещала, что, дескать, мы, в нашем маленьком краснокирпичном здании в Баттерси, на самом деле обретаемся в центре мира.

— Мы — молодая команда, — брызгала слюной она. — Мы художники, дизайнеры и визионеры. Мы каждый день закладываем основы основ молодежной культуры. Мы делаем игрушки, да, но мы также создаем слоганы, мировоззрения и стили жизни. Это наш хлеб. Потом мы идем в клуб и выпиваем с людьми из «Ливайса», «Дизеля» и «Эм-ти-ви». Все знают всех. Посмотрите на следующей неделе «Сливки попсы»,[61] и вы увидите, что подростки в рок-группах носят шмотки или ансамбли из них, которые впервые появились на ком-нибудь из этого офиса, а разработаны или продвинуты на рынок были кем-нибудь из их друзей. Мы занимаемся важным делом. Мы и наши друзья — самый центр этого злоебучего города.

Чи-Чи меня пугает, пугает всерьез. Я никогда не пила ни с кем из этих людей. Я никогда не носила того, что могло бы понравиться членам «герл-группы» или «бой-бэнда». И я далека от центра чего бы то ни было.

На утреннем семинаре мы докладываем о товарах, которые придумали, используя матрицы. Я быстренько рассказываю про своего персонажа — инопланетную лягушку-бандитку, — и уношусь мыслями куда-то вдаль, пока все остальные выкладывают свои идеи. В голове у меня крутится одна лишь фраза: ты счастлива? Я правда не знаю.

Время ланча; мы с Дэном берем сэндвичи и термос чая и карабкаемся к форту на вершине холма. Я уже собираюсь было поделиться с ним новостями о шифрованных посланиях, о Жорже и всем прочем, но Дэн перехватывает инициативу.

— Батлер, а какой ты была, когда была тинейджером? — спрашивает он.

— А? — говорю я. — Что? Тинейджером? Почему ты спрашиваешь?

— Ну, просто я… Да ладно, колись: какой ты была?

— Это что, исследование целевой аудитории? — с подозрением спрашиваю я.

— Ну да, типа того. Я совершенно не представляю, о чем думают девушки-тинейджеры, как они смотрят на вещи, чем вообще живут. Мне нужна хотя бы парочка намеков, чтобы всерьез начать разрабатывать товарный план.

— Мы же весь день сегодня будем этим заниматься, нет? — спрашиваю я. Сегодня к нам придет лектор, чтобы поговорить о новых тенденциях в молодежной культуре. Он — исследователь, один из соавторов эпохального труда под названием «Заклейменные брендами: как 13–17-летки распознают и одобряют потребительские бренды и проявляют к ним лояльность». Мы познакомимся с этой работой еще до ее публикации в форме книги, и «Попс» этим «очень взволнована», как сообщалось в памятке, которую все мы получили вчера.

— Мне нужны реальные факты, — говорит Дэн. — Что называется, из первых рук. Ты — девушка, поэтому…

— Но я не была нормальным тинейджером. Абсолютно.

Дэн смеется:

— И почему это меня не удивляет?

Сегодня над болотом висит туман. Жарко по-прежнему, но видимость близка к нулю. Внизу я вижу, что все будто покрыто неощутимой пленкой, мерцающей, словно искристый шлейф, который феи оставляют при полете. Если бы враги напали на нас в такой вот денек, мы бы не узнали об этом, пока они не подобрались бы близко-близко.

— Чем ты занималась, когда тебе было… ну, я не знаю, скажем, четырнадцать? — спрашивает Дэн.

— Четырнадцать? Господи. Э-э, вставала, шла в школу, возвращалась домой, делала уроки, ложилась спать.

— Батлер!

— Что?

— Ну а кроме этого ты чем занималась?

— Много читала. Помогала дедушке во всяких его проектах. Училась составлять кроссворды…

Он качает головой:

— То есть, по сути, ты и впрямь была самым скучным тинейджером в мире.

Он шутит, но во мне вдруг просыпается гнев.

— Ну а чем, по-твоему, должен четырнадцатилетний подросток заниматься в свободное время? Мир спасать? С инопланетянами общаться? Шпионом работать?

Похоже, он не врубается, шучу я или нет.

— Не знаю. Когда мне было четырнадцать, я, насколько помню, в основном смотрел всякие клевые передачи по ТВ.

— Ой, ну конечно. ТВ.

Теперь я точно разозлилась. Ничего не могу с собой поделать.

— А что? Что ты имеешь против ТВ?

— ТВ тебя одурачивает, и ты веришь, будто у тебя есть жизнь, которой у тебя на самом деле нет. Ты что, не понимаешь? По крайней мере, у меня была жизнь, пусть и скучная, как ты изволил выразиться.

— Боже мой… Алиса, успокойся.

— Нет. Ненавижу все это. Эту ретро-чушь, с которой все нынче носятся. Помните, как мы смотрели эту программу в семидесятых и сколько в ней было иронии? Я даже не знаю, как эти программы назывались, потому что у нас не было телевизора. Все это сильно смахивает на идиотскую ностальгию по тому, чего никогда не существовало. По пятнам на экране. Кажется, именно ты давеча говорил о том, что все на свете — только картинки. Ты должен понимать, о чем я говорю.

— Я понимаю. Но я не согласен. — Он спокойно прихлебывает чай.

— Что? Ты считаешь, во всей этой чуши есть какой-то смысл?

— Да. Я считаю, не существует разницы между повествованием на экране и повествованием в книге. И то и другое на самом деле излагается картинками, просто маленькие картинки на странице — буквы — складываются в слова, а картинки на экране — визуальные отсылки. Но только не говори мне, что сесть и прочитать историю чем-то принципиально лучше и полезнее, чем увидеть, как она разыгрывается на экране. Это чистый снобизм.

— Нет, не снобизм. Когда ты в последний раз видел телесериал длиной в пятнадцать часов, без рекламы и не по примитивному сценарию, который даже ребенку понятен?

— Что? Я не…

— Или телесериал, который ты смог бы сам срежиссировать? Выбрать места съемок на свой вкус? Смонтировать по своему усмотрению? Это происходит, когда ты читаешь книгу. Ты должен на самом деле в нее вжиться. Ты не просто сидишь себе и пассивно…

— Ты такой сноб, Батлер!

— Нет, я не сноб. Как бы то ни было, для протокола: я не утверждаю, что книг и всегда лучше фильмов. Я только знаю, что в общем и целом предпочитаю книги, хотя должна признаться, что лучше уж посмотрю какую-нибудь киноклассику, чем стану читать дерьмовый роман. И, разумеется, мне нравятся некоторые видеоигры. Но это просто мой выбор. Мне наплевать, что делают все остальные…

— Сноб.

— Дэн!

Он улыбается:

— Что?

— Надеюсь, ты знаешь, что вот-вот доведешь меня до белого каления.

— Хорошо, хорошо. Прости. И все же ты ужасный сноб.

— Дэн.

— Ох, ладно. — Он бросает корку сэндвича какой-то невидимой птице. — В любом случае, я даже не помню, с чего все началось.

— Ты сказал, что я была скучным тинейджером.

— Ой, точно. Прости.

— Потом я сказала, что ты едва ли был интереснее.

— А я и не был. Я только и делал, что все время дрочил.

— Ф-фу!

— И мечтал стать пилотом истребителя или астронавтом. — Дэн подливает нам обоим чаю из термоса, а я принимаюсь сворачивать сигарету. — Ну а о чем ты мечтала? Каковы были твои тинейджерские фантазии?

— Интервью продолжается, — говорю я со вздохом. — Фантазии? Ты имеешь в виду сексуальные?

— Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Хорошо. Ну, большинство девушек-тинейджеров фантазируют о мужчинах, или о парнях, или как уж там в этом возрасте они называют лиц противоположного пола. О бойфрендах, настоящей любви, браке, детях… Или о дружбе. Это важная часть жизни.

— Значит, ты интересовалась этими вещами?

— Нет. Господи.

— Ну и о чем же ты тогда думала?

— Хм.

— Да уж, легче воду из камня выжать.

— Прости. Я же говорю, что была ненормальной. Э-э, ну, я постоянно волновалась по разным поводам. Как ты знаешь, мой отец сбежал, когда я была ребенком, и я переживала из-за него. Ну, понимаешь, мне хотелось знать, где он, вернется ли он когда-нибудь и так далее. Еще я читала много книг, взрослых книг. Если ребенком читаешь взрослые книжки, у тебя складывается довольно своеобразное представление о жизни… Хм, я думала о математических проблемах и о шахматах и мечтала о мести — это были дикие фантазии. Я начала придумывать, как стать властелином мира, но план получался слишком сложный… Почти все остальное время я просто пыталась остаться на плаву в невероятно запутанном мире, где сейчас ты популярна, а через минуту тебя травят, где стоит в первый раз явиться в школу в очках, и тебя тут же исключают из разряда нормальных детей и объявляют «четырехглазой». Я не носила очков почти до пятнадцати лет. Однажды они сломались, и дедушка склеил их скотчем. Никаких друзей тогда у меня вообще-то не было, а если бы и были — что ж, сомневаюсь, что они стали бы со мной в тот день разговаривать.

— Однажды я склеил очки лейкопластырем, — говорит Дэн. — Моя девчонка меня бросила, потому что я выглядел дурак дураком. По-моему, мне было лет двенадцать. — Его лицо на секунду грустнеет. — А у тебя теперь контактные линзы? Вместо очков?

— Да. Хотя я подумываю вернуться к очкам. От линз глаза болят.

— О, я знаю, где можно достать клевейшие очки… — начинает Дэн. Однако я не хочу клевых очков. Внутри у меня вдруг странно екает, будто я сейчас заплачу. Клевые очки. Зачем? Я хочу просто какие-нибудь дешевые очки, которые смогу склеить скотчем, когда они сломаются, — и я не хочу, чтобы это воспринималось как претензия на некий стиль. Почему стильность вдруг стала казаться мне отвратительной? И что это со мной происходит? Я знаю, что должна, по идее, хотеть быть стильной, но вот не хочу, и все тут.

Перед лекцией — очередные «соглашения о неразглашении».

— Мы не хотим, чтобы пресса увидела результаты, прежде чем мы подготовим пресс-релиз, — объясняет мне помощница лектора, когда я протягиваю ей бумагу. — Спасибо.

Лектора зовут Дэвид Фёрлонг, он — глава команды, проводившей исследование «Заклейменные». Фёрлонг представляется, рассказывает пару анекдотов об исследовательском процессе (несколько анкет упало в реку, какое-то электронное письмо оказалось с «вирусом»), а потом говорит, что, согласно инструкциям Мака, сегодня речь пойдет в основном о девушках-тинейджерах. Сообщив нам размеры группы-выборки и прочие статистические данные, он начинает презентацию.

— «Фёрби», «Бини Бэби»[62] и ваш собственный бренд, «Приятели Полосатика». — Пауза. — Что у этих брендов общего? Что ж, мы обнаружили, что они вызывают любовь, лояльность и одобрение у очень большого процента девушек из нашей выборки. Любовь. Это сильное слово, но именно его чаще всего использовали эти девушки. Вот какие еще были отзывы. «Я просто обожаю своих „Бини Бэби“». «Если бы мой дом загорелся и я мог бы спасти только одну вещь, я бы спасла моего „Полосатика“». «Если я увижу в магазине нового „Приятеля Полосатика“, я физически неспособна уйти, его не купив». «Моя коллекция таких же размеров, как у моей подружки Мэри, и от этого мы с ней… ну, я не знаю, дружим только сильней».

Когда мы рассаживались, я оказалась рядом с Эстер.

— По-моему, меня сейчас стошнит, — шепчет она.

— Господи спаси и сохрани, — шиплю я в ответ, и мы обмениваемся улыбками.

Дэвид Фёрлонг нажимает кнопку дистанционного пульта, и на плазменном экране перед нами появляются картинки. Это страницы с веб-сайтов, каждая вспыхивает на секунду-другую. Фёрлонг объясняет:

— Вы видите фан-сайты, созданные девушками по мотивам их коллекций. В основном это сайты девушек из Японии и большинство из них — не сомневаюсь, вам будет приятно это услышать, — посвящены «Приятелям Полосатика». После сайтов, относящихся к индустрии развлечений, и сайтов, связанных с «культом Аны»[63] — то есть пропагандирующих анорексию, — это самые посещаемые сайты, созданные девушками-тинейджерами. — Он нажимает кнопку, и появляется другая картинка. Скромно обставленная спальня. — Тут что-то не так, правда? Если бы я сказал вам, что это спальня девушки-тинейджера, вы бы мне не поверили. — Он прав: она слишком пустая. — Использовав разнообразные исследовательские методики, мы узнали у этих девушек, какие вещи для них важнее всего. Основываясь на их ответах, мы можем обставить эту комнату. Самой важной была, конечно, одежда, а потом музыка. — Он нажимает кнопку, и в спальне появляются стереосистема и шаткая башня из компакт-дисков. Кровать, стул и пол завалены шмотками и сумками модных брендов. — Следом идут предметы, связанные с музыкой и знаменитостями. — Теперь комната полна постеров и журналов, посвященных сплетням и вопросам стиля. — Следующий пункт — косметика. — Появляются фен, помада, средства для ухода за волосами и бутылочки с разнообразными чистящими жидкостями. Комната начинает приобретать слегка бардачный вид. — Потом — мобильные телефоны. — Рядом с феном появляется маленький дорогой мобильник, подключенный к зарядному устройству. — Как бы то ни было, следующими в списке, и очень близко к его вершине, были мягкие игрушки. — Несколько человек в комнате вроде как хлопают, когда на картинке появляются плюшевые мишки, «Бини Бэби», «Приятели Полосатика» и другие фирменные игрушки. — Девушки-тинейджеры поместили свои коллекции мягких игрушек намного выше в списке приоритетов, чем игровые приставки, кукол, книжки, компьютерное оборудование, телевизоры и другие аксессуары. Ну, и о чем это нам говорит?

Он кладет пульт и идет через комнату.

— Что ж, во-первых, девушки из этой возрастной группы придают большую ценность материнству и зачастую стремятся к нему. Мы обнаружили, что многие из их фантазий связаны с проявлением заботы и понятием ответственности. Многие девушки изо дня в день носят с собой какие-нибудь мягкие игрушки. В школе они кладут их в шкафчики, используют как брелоки или прикрепляют к рюкзакам. Мы выявили новую тенденцию: девушки предпочитают рюкзаки или маленькие сумки, которые сами выглядят как мягкие игрушки. Тенденция эта кажется устойчивой. Японская культура традиционно предпочитает «миленькие» игрушки. Здесь, в Европе, использование мягких игрушек часто сочеталось с аксессуарами и одеждой, позаимствованными из эстетики панка или субкультурных течений, известных ныне как пост-панк и ска. В других культурах — особенно это заметно в Японии и некоторых скандинавских городах, — мягкая игрушка сопоставляется с технологией, в основном мобильными телефонами и МР3-плеерами, в результате чего возникает образ, так сказать, «мамы-киборга», девушки, пытающейся удовлетворить как свои природные позывы, так и желание потреблять новейшие товары. Стало быть, девушки сочетают подростковый бунт и «консьюмеризм» с искренним — или, в некоторых случаях, ироничным — стремлением к материнству и его заботам. Мягкий, клевый, милый, трогательный, симпатичный, сладкий, крохотный, обожаемый, хрупкий. Все это позитивно окрашенные слова для этой возрастной группы. Мы также обнаружили, что на различных уровнях девушки хотели бы использовать эти же слова по отношению к самим себе. Они просто заботятся о своих миленьких миниатюрных игрушках или вдобавок идентифицируют себя с ними? Я уверен, вы знаете, что чуть ли не единственной игрушкой, вызвавшей повальное увлечение среди девушек-тинейджеров, был в 1990-х годах «тамагочи». Он удовлетворял их потребность о ком-то заботиться — впрочем, с «тамагочиманией» были проблемы, долго она не продлилась. В отношениях дружбы мы тоже отметили потребность заботиться — она гораздо сильнее, чем потребность быть объектом заботы. «Я хочу помогать своим друзьям, когда они во мне нуждаются», — таково типичное настроение, выраженное девушками из нашей выборки.

Эстер косится на меня.

— Сейчас повешусь от скуки, — говорит она. Дэн яростно строчит какие-то заметки. Оглянувшись, я вижу Бена и Хлои — лица у обоих предельно сосредоточенные, хотя Хлои хмурится.

— Что интересно, — продолжает Фёрлонг, — эти девушки, как правило, лишены духа соперничества. Казалось бы, это противоречит интуиции. Девушки-тинейджеры известны своей склочностью, тем, что задирают других и пойдут на что угодно, лишь бы заиметь достойного бойфренда. Однако наше исследование показывает: если говорить о приоритетах, то высшую ценность девушки из всех культур придают дружбе. Для них дружить — значит делиться предметами одежды, косметикой, тайнами, доверять друг другу и так далее. Для мальчиков дружба находится далеко не на первом месте и в значительной степени основана на соперничестве и «веселье», поэтому для них важны видеоигры и спорт — два самых популярных способа сочетать веселье и конкуренцию.

Очень важным для девушек оказалось слово «делиться» — в отличие от слова «побеждать». Возможно, именно поэтому игрушки, ориентированные на конкуренцию и обмен, никогда не пользовались среди них такой популярностью. Девушки не хотят, чтобы их поймали на том, что они пытаются быть лучше своих подруг. Отсюда — уже цитированный мной комментарий: «я хочу столько же „приятелей Полосатика“, сколько их у моей подруги, не больше». Девочки помладше охотно меняются игрушками и даже цапаются из-за них. Однако тем, кто постарше, интереснее одалживать, делиться и дарить. Таким путем они завоевывают признание в группах сверстниц. Точно таким же путем в этой потребительской группе распространяются товары. Эти девушки примут на ура то, чем можно поделиться, что можно одолжить или подарить — или то, что связано с этими действиями. Обратите внимание, какой значительный акцент в маркетинге, рассчитанном на эту группу, делается на том, чтобы вместе выпить банку напитка, съесть пакет чипсов или провести день на пляже. Разумеется, девушки соревнуются — кто самая худая или самая популярная, — но, что существенно, они никогда не признают, что участвуют в конкуренции. Девушки стараются усовершенствовать свой имидж для достижения более общих целей: иметь значимые социальные отношения и найти «идеального мужчину». Где-то рядом с этими желаниями наверняка можно обнаружить товарные ниши.

Фёрлонг пару секунд раскачивается на носках туфель и вновь пересекает комнату. Картинка по-прежнему на экране, и Фёрлонг показывает на мобильный телефон:

— Средства коммуникации также очень важны для этой группы. «Хотмейл»[64] — это бренд, имеющий для них особенное значение. 79 процентов девушек, подключенных к Интернету, пользуются «Эм-Эс-Эн Мессенджером».[65] «Хотмейл» и его суббренды, вроде «Эм-Эс-Эн», достигли такого же всемирного признания, как «Кока-Кола», меньше, чем за пять лет. Это очень видимый бренд. Мы спросили девушек, чем им нравятся электронная почта и возможность мгновенно обмениваться посланиями. «Это легко». «Я могу поддерживать контакт с друзьями, когда я не в школе». «Никто не может подслушать электронное письмо». «Мои родители не в курсе, чем я занимаюсь, и это клево». Это лишь самые характерные отклики. Мобильные телефоны также очень важны для этой возрастной группы. Интимность и рассказывание тайн являются столь важной частью жизни этих девушек, что семейный телефон — часто расположенный в таком месте, где остальные домочадцы могут подслушать разговор, — их попросту не устраивает. Мальчики, традиционно обожающие всякие технические прибамбасы, не придают такого значения мобильникам и электронной почте. Как обычно, слишком сильно привязаны к своим игровым приставкам!.. Более 50 процентов девушек-тинейджеров в нашей выборке владеют мобильными телефонами. Самый популярный способ связи для этих девушек — «эсэмэски»; электронная почта стоит на втором месте. Девушки хотят, чтобы посылаемые ими сообщения воспринимались как «тайные», и такое общение к помощью текстов отвечает этой потребности. Интересно отметить, что все тинейджеры используют в общении какую-нибудь форму кода. Это не исчерпывается явлением, известным вам как «текст-спик»,[66] и затрагивает саму суть языка и тот способ, которым он используется. Такие слова, как «жутко», имеют для этих тинейджеров и позитивные, и негативные коннотации. У говорящих по-английски детей также есть своя собственная грамматика, вдохновленная американскими телешоу, видеоиграми и поп-музыкой. «Меня от него, ну, типа, не прет», — вот как одна девушка-тинейджер в нашем исследовании выразила свою неприязнь к бренду Гарри Поттера. Многие тинейджеры из нашей выборки продемонстрировали глубоко осознанное отношение к брендам и потребительским товарам. Они отслеживают модные тенденции, фазы и товарные циклы. «Двигайся дальше», «Так устарело», «Переболей этим» и «Оптовый подвальчик» — подобные фразы вызывают повышенный энтузиазм у этих тинейджеров и обыгрываются ими в повседневной речи… Сегодня меня попросили представить вам обзор тех результатов нашего исследования, которые могли бы найти применение в маркетинге игрушек и интерактивных товаров индустрии развлечений для девушек-тинейджеров. Как вы знаете, на данный момент не многие бренды из этих категорий пользуются успехом у этих девушек. Считаные единицы, получившие у них признание, связаны с физическими упражнениями, караоке и осовремененными версиями модных ремесел. Например, эти девушки обожают делать свои собственные футболки или ткать фенечки — «браслеты дружбы». Как вам известно, небольшая компания под названием «Везучая собака» добилась значительного успеха, выпустив «Ткацкий станок дружбы», с помощью которого девушки могут изготавливать фенечки гораздо быстрее, чем вручную. Фактически эти устройства распродаются так лихо, что к концу года толпы маленьких детишек из Азии наверняка останутся без работы.

Фёрлонг смеется так, как смеются люди, отпустившие довольно рискованную шутку. Однако никто к его веселью не присоединяется. Я пытаюсь переварить то, что он сказал, и понять, было ли это и впрямь так оскорбительно, как мне показалось, и тут у меня за спиной скрипит стул. Я оглядываюсь. Это Бен.

— Меня от вас тошнит, — говорит он Фёрлонгу перед тем, как уйти.

Пару минут спустя нас отпускают на перерыв. Дэн, Эстер, Хиро, Хлои и я направляемся на кухню в западном крыле, чтобы найти Бена. На дворе очередной жаркий полдень, и неподвижный, вязкий воздух отнюдь не проветривает мою голову, пока мы идем вокруг Большого зала к жилым пристройкам.

Бен там, где мы и думали, пьет черный кофе. Хиро одаряет Бена странным взглядом, значения которого я не улавливаю, потом включает чайник.

— Vive la revolution,[67] — чуть ли не с вызовом говорит Бену Хлои.

Тот сердито смотрит на нее:

— Да ладно тебе. Я больше не мог это выносить. Парень как будто сбежал из «ЗооТеха».

Она тут же смягчается:

— Сам знаешь, я не об этом.

— Что такое «ЗооТех»? — спрашивает Эстер. — Злобные дядьки из какой-то игры?

— Да, типа того, — говорит Хлои.

— Что за игра? — спрашивает Дэн.

— Называется «Сфера», — отвечает Бен. — Ею мы бы и занимались, если б не были здесь.

— А вам не трудно, ну, понимаете, переключаться? — спрашиваю я Хлои. — В смысле, на все эти заморочки с девушками-тинейджерами?

Она нахмуривается и прихлебывает кофе, который поставил перед ней Хиро.

— Да, кошмар. Я хочу сказать, от этой игры делаешься таким… чокнутым. Вплоть до этих выходных мы безвылазно торчали в Терре — в мире этой игры. А теперь… Даже не знаю. Планета Земля и все эти двинутые идеи, которые люди имеют по ее поводу. Мне здесь не так уж нравится.

— Терра, — говорит Дэн. — Земля.

— Да, слегка лобово, — кивает Хлои, — но соответствует концепции игры.

— Это ролевая игра? — спрашивает Дэн.

— Да, — говорит Бен.

Ролевая игра. Я думаю о мирах, где пыталась затеряться, когда дедушка так сильно болел. О блещущих яркими красками ландшафтах, находящихся где-то за пределами прошлого и будущего, в которых смерть была преходящей, а рядом со мной сражались мои виртуальные друзья — каждый наделен каким-то особым даром. Мальчик с огромным мечом (как на рисунках Дэна, что он давеча показывал, только еще больше), женщина-лекарь, женщина-маг, повелевающая силами тьмы. От этих мыслей у меня внутри саднит. Есть что-то очень утешительное в том, чтобы быть героем в фантазийном мире, с большим мешком изюма в шоколаде и большой кружкой чая, упорно бодрствуя в три утра на диване.

До того, как я открыла для себя ролевые игры, я ни разу не прикасалась к игровой консоли. Я помню субботу, дождливую и печальную; я стояла в местном «Вулворте», пытаясь выбрать что-нибудь, подходящее к новой консоли, которую я купила, дабы, так сказать, консолидировать душевные силы. Помню, как дивилась этому странному созвучию. Консоль. Консолидировать. Пока внутренний голос распевал эти слова у меня в голове, а дождь снаружи хлестал по грязной улице южного Лондона, я одну за другой отвергала игровые концепции, пока не осталась только одна игра, которую я могла купить. Идеи, что вызревали три или четыре года, легли в основу далеко идущих маркетинговых планов и имели благоприятные результаты тестирования в фокус-группах, — я все их отвергла в считаные секунды. Слишком по-американски. Слишком по-детски. Недостаточно по-детски. Я подумала о японских отаку, прячущихся от мира в своих спальнях, и, поскольку именно этим, в сущности, мне и хотелось заняться, выбрала игру, которая, судя по описанию, больше всего пришлась бы по душе какому-нибудь отчужденному, страдающему агорафобией и социопатией японскому подростку. Я выбрала игру, решенную в наиболее кондитерских цветах — желтом, как резиновая утка, мятно-зеленом, младенчески розовом и голубом, — и с изображениями героев, чьи волосы торчали шипами, и странных животных из параллельного мира на задней крышке коробки. Вскоре я была занята по уши — подгоняла под себя оружие и броню и объезжала этих странных желтых птиц, — так что тревожиться мне стало некогда. Мой мир теперь был двумерным, пятнадцать на пятнадцать дюймов, и мне хотелось, чтобы он был включен всегда.

Все по-прежнему обсуждают игру Бена и Хлои.

— Ну, и какова зловещая миссия «ЗооТеха»? — спрашивает Дэн. — Видимо, она у них есть.

— Да, — говорит Хлои. — Это что-то вроде…

— Обычная фигня насчет владычества над миром, — перебивает Бен. — «ЗооТех» — это такая продажная корпорация, которая контролирует Терру. Они разработали опасное химическое оружие, потому что хотят колонизировать космос, но программа вооружений расшатала экологический баланс Терры. «ЗооТеху» на это, в общем-то, наплевать. Как бы то ни было, природные ресурсы Терры практически израсходованы, особенно после того, как «зоотеховцы» начали добывать «Потерянные Элементы» и использовать их в своей военной технологии…

— Что за «Потерянные Элементы»? — спрашивает Хиро.

— Огонь, вода, воздух, электричество, лед, земля, грезы, дух и магия, — нежным голоском перечисляет Хлои. — По легенде, люди, живущие на Терре, обратили во зло божественные силы, данные им на заре времен, и в результате силы эти были отняты или спрятаны. Первой была утрачена магия, потом дух. Дело, разумеется, происходит в будущем, и к этому времени все природные стихии тоже утрачены — лед, огонь, воздух и так далее. Игра называется «Сфера», потому что от Терры, по сути, осталась лишь центральная сфера и множество связанных между собой пузырей, в которых живут и работают люди. Источником энергии для этих сфер являются грезы. Хотя люди в незапамятные времена утратили способность грезить, одно древнее племя мутантов все еще ею владеет. Никто во всей Терре особо не беспокоится из-за того, что это племя, Маки, давным-давно было захвачено «зоотеховцами» и что теперь его членов выращивают, как животных на ферме, принуждают к бесконечному сну и пичкают наркотиками, от которых их грезы становятся еще действеннее. Эта сновидческая энергия накапливается и используется как топливо для сфер. Когда огни в сферах мерцают, это значит, что один из Маки умер или проснулся. Если Маки просыпается, он или она обычно умирает от шока, и огни мерцают еще сильнее.

— А как начинается игра? — спрашивает Дэн.

— Один из Маки сбежал, — говорит Хлои. — Всю жизнь он видел во сне одну прекрасную девушку, и сперва его миссия — сбежать из «Лаборатории Снов Маки» и эту девушку найти. Само собой, потом выясняется, что судьбы сбежавшего Маки и девушки из его снов переплетены. Когда он находит ее и рассказывает, что с ним произошло, они объединяют силы, чтобы бороться с «зоотеховцами», используя его особый сновидческий талант и ее волшебные целительные способности. По ходу дела они встречают еще товарищей, но больше я вам ничего не скажу, чтобы не испортить эффект неожиданности…

— Структура игры достаточно линейная? — спрашивает Дэн. — Или у игрока есть возможность ее изменять?

Хлои прихлебывает кофе.

— Нам бы хотелось сделать ее нелинейнее, чем она есть, — говорит она. — Если честно, это был какой-то кошмар. Люди из отдела маркетинга «нелинейного» не любят. Для них это слишком сложно. Им не нужна «культовая» игра. Они хотят мейнстрим. Старая история. — Она вздыхает.

— А как же онлайновые игры? — спрашивает Дэн. — Ну, «ЭверКвест», «Ультима» и другие в том же духе? Они же нелинейные, правда? Вчера я разговаривал с этим парнем, Киераном, об исследованиях в области виртуальных миров — его команда этим занимается. Судя по всему, им предоставлена полная свобода разрабатывать для этих виртуальных миров виртуальные товары. «Попс» наверняка ведь знает, что все это происходит в нелинейных средах?

— Очевидно, не на рынке игровых консолей, — говорит Хлои.

— Кто-то здесь по правде зарабатывает на жизнь, изобретая виртуальные игрушки? — недоверчиво спрашиваю я.

Дверь со скрипом приоткрывается, и из-за нее высовывается голова Грейс.

— Началась вторая половина, — говорит Грейс. — Велели вас найти.

— Черт. Я не собирался возвращаться, — хмурится Хиро.

— Нет, слушай, нам лучше пойти, — возражает Хлои.

Хотя до этого я избегала зрительного контакта с Беном, теперь я смотрю на него. Черные как смоль глаза на миг косятся влево, а потом он встречает мой взгляд. Поднимает густые брови, и я киваю. Сообщение принято. Мы ждем, пока все остальные слиняют из кухни, и следуем за ними, чуть отстав, но, дойдя до арки, разворачиваемся и бежим в мою комнату.

Как только дверь захлопывается, он целует меня, и мы падаем на кровать — его жилистые, сильные руки толкают меня вниз, и он срывает с меня только самые важные тряпки: трусики, футболку, лифчик. Сам почти не раздевается — лишь приспускает штаны и секунду мешкает, надевая презерватив. Вскоре это превращается в головокружительный, нереальный секс — возможно, такой секс снится персонажам видеоигр. Я лежу на спине на кровати, потом вдруг прижимаюсь к ней грудью, юбка задрана аж до самой талии. О боже. Мне это нравится, но не слишком ли, не слишком ли быстро? Как бы то ни было, двигаться я не могу, так что расслабляюсь и ловлю кайф, пока не сносит башню. Тогда я толкаю Бена — он падает навзничь, я забираюсь на него и замечаю длинный шрам, рассекающий волосы у него на груди. Я провожу по шраму пальцем, но Бен хватает меня за запястье и отводит мою руку. Потом я снова на спине, и его толчки вдруг становятся неистовее. Головокружительный секс, мы хватаем друг друга, царапаем, тянем за волосы, и тут все кончается, и для него, и для меня.

Бен сползает с кровати и наливает в стакан воды из-под крана. Минуту-другую, пока он пьет, в комнате тихо.

— Прости, — говорит он в конце концов, уставясь в пол.

Трясущимися руками я сворачиваю сигарету.

— За что?

— Если я был чересчур… Если все было слишком…

Я улыбаюсь:

— Нет. Было очень даже здорово.

Внезапно он тоже улыбается — сладкая кривая ухмылка на таком серьезном обычно лице.

— Правда?

— Да.

— Стало быть, теперь мне можно разговаривать?

— В смысле?

— В прошлый раз ты мне велела молчать.

— Не люблю болтать во время секса, — говорю я.

— Ага. — Теперь он хмурится — опять лицо серьезное.

— Но теперь — другое дело. Можем и поговорить.

— Слушай, все это… ну, ты понимаешь… это просто ебля? — спрашивает он. — Ну, чтобы я знал.

— Пока не знаю, — говорю я. — А вы с Хлои?..

— Что? — Он качает головой. — Ох. Нет. Просто коллеги.

— О. Хорошо. В смысле… Я еще не знаю, но… может, нужно просто подождать — ну, поживем-увидим, типа того.

Он кивает, чуть ли не поспешно:

— Клево.

— Наверняка сейчас идет какая-нибудь общественная кампания, предостерегают молодежь от такого…

— Прекрасно. — Бен затягивается моей сигаретой. — Надеюсь, мы подцепим друг от друга вшей, чуму и гигантизм.

Я опять улыбаюсь:

— Точно.

Мы засыпаем на кровати и дрыхнем весь ужин и даже дольше.

Глава восемнадцатая

Когда я просыпаюсь во второй раз, Бен уже ушел. Некоторое время назад я сняла контактные линзы, и теперь ночная комната подернута дымкой — расплывчатые силуэты мебели и скругленные углы. Я преодолеваю короткую дистанцию до ванны и пускаю в нее воду; от пара все еще больше замутняется. Если бы Бен остался, он тоже был бы пятном, бесформенной грудой в кровати. А также целой коллекцией запахов, тихих звучков и загадочных сочленений. Если бы он разглядывал меня, я бы почувствовала, даже если бы смотрела в другую сторону. С полгода назад я прочла одну книжку об экстрасенсорном восприятии, так как подумывала предложить набор под названием «КидКинез». Идея была обречена изначально. Чтобы дети развивали свои телепатические способности и проводили спиритические сеансы? Не очень здоровая форма развлечения с точки зрения современного рынка.

В ванной я дочитываю книжку о девочке и ее коне, поднеся страницу к самому носу — я же без линз. Разумеется, в конце концов она находит мальчишку и узнает его тайну. Оказывается, он нищий сирота, живет в каком-то сарае и видится только со своим конем. В финале девочка решает спросить своих родителей — мол, можно, парень поселится у нас? Все это становится слегка мелодраматично, слегка попахивает Кэти и Хитклифом;[68] впрочем, я с удовольствием прочла бы второй том из этой серии, если бы он здесь был. Однако что нового о девушках-тинейджерах я узнала из этого романа? Мало чего. Девочка в книжке никогда ничего не покупала, она интересовалась только своим конем. Ну что такой можно продать? Подозреваю, что к пятнадцати годкам такие девушки вырастают из своего увлечения конями и Хитклифами и начинают проявлять интерес к модным брендам. Но даже тогда — что им продашь, за исключением мобильников, компакт-дисков, косметики, шмоток и дешевого алкоголя? Вот уж точно головоломка.

За последнюю пару дней мои волосы достигли консистенции соломы, смешанной с клеем. Я споласкиваю их в ванне — душ, как я недавно заметила, тут отсутствует. Надо во что-то набрать чистую воду, чтобы полить на голову. Оглядываюсь, ищу подходящую емкость. Внезапно затея кажется мне довольно зряшной. Может, это как-то связано с болотами и с тем фактом, что мы не в городе. В городе вода — что-то вроде чуда. Поворачиваешь кран — и на тебе, вода. Из ниоткуда! Настоящая магия. Но здесь холодная вода поступает из источника (и не отдает хлоркой), и поэтому кажется, что она по-прежнему принадлежит земле, или, по крайней мере, еще недавно принадлежала. Здесь земля вполне может наблюдать — а что ты делаешь с ее драгоценной чистой водой? Вообще-то я знаю, откуда у меня такие мысли. Это все из-за разговора о «Потерянных Элементах». Если я стану зря расходовать воду, поливать ею голову — не отнимут ли ее у меня? Еще одна головоломка.

В конце концов я еще раз споласкиваю волосы в ванной, потом закутываюсь в пушистое полотенце и надеваю контактные линзы. Комната тут же становится четкой — цвета больше не сливаются, а углы предметов не смазаны. Мне нужно чем-нибудь подкрепиться. А может, и с кем-нибудь пообщаться? Только одевшись и приготовившись выйти, я замечаю белый конверт, засунутый под дверь. Злясь на то, что мой неизвестный корреспондент так не вовремя дал о себе знать, я швыряю конверт на конторку — разберусь позже, — и даже не удосуживаюсь побеспокоиться, что его могут найти или перехватить.

Лапша с соусом хой-син и маленькие жареные грибочки-ситаке, посыпанные зеленым луком. Кофе глясе. Эти повара вообще все на свете умеют, что ли? Кто-то оставил в ресторанчике модный журнал, и я пролистываю его за едой. По сути, это просто каталог товаров, рассчитанных на тех, кто ведет слегка немейнстримовый образ жизни. Мне как-то всегда казалось, что в журналах публикуют не только рекламу и статьи о товарах. Возможно, все дело в том, что я работаю в такой своеобразной отрасли и все время общаюсь с ребятами из отдела маркетинга; может быть, из-за этого я и воспринимаю интервью со скандальным рэппером как «статью о товаре». Как скрытую рекламу, типа того. В общем, этот парень недавно подписал контракт с компанией, производящей безалкогольные напитки, и теперь они требуют, чтобы он избавился от непристойностей в своих текстах. Журналист его спрашивает: а тебе не кажется, что ты продался? По-моему, попасть в такой журнал и значит продаться. У меня от всего этого путаница в голове. Ловлю себя на том, что пялюсь на какую-то «антирекламную» рекламу джинсов и прицениваюсь к темно-серому лаку на ногтях модели — интересно, а мне такой пойдет? — а потом напоминаю себе, что не хочу быть клевой и не хочу выглядеть, как все. Я отодвигаю тарелку, зная, что кто-нибудь за мной приберется, и на миг вспоминаю, какой у меня в детстве был любимый ужин: домашний суп с хлебом и сыром, а на десерт — фрукты в собственном соку из жестянки.

Я снова в восточном крыле; из кухни доносится шум, и я иду глянуть, что там происходит. Кухня в восточном крыле побольше, чем в западном, и сводчатым проходом соединяется с просторной гостиной. Вечер нынче зябкий, и кто-то разжег огромный камин, нашпиговав его сухими дровами. Здесь толпа народа — почти все участники проекта, — слоняются из одной комнаты в другую, мажут джем на тосты, наливают кофе, угощаются вином. Похоже, основная тусовка происходит у стола в гостиной, за которым Хиро играет с кем-то в «го» — с кем именно, не пойму. Заглядываю в холодильник и обнаруживаю, что он набит бутылками с холодным пивом. Я почти желаю, чтобы пива тут не было, чтобы я могла испытать мазохистское наслаждение — типа, хочу того, чего не могу получить. С другой стороны, пожалуй, получить все же как-то приятнее. Когда ледяная горькая жидкость проскальзывает в горло, я и представить себе не могу, как можно пить что-то другое.

— Алиса Батлер — сачкующая клуша, — говорит Эстер. Я оборачиваюсь и вижу ее за кухонным столом. — Хочешь? — Улыбаясь, она протягивает мне полускуренный косяк.

— Давай, колись, — говорю я, принимая его и усаживаясь рядом. — Много я пропустила?

— До хрена и больше. Кучу статистики — сколько всяких брендов подростки знают к семнадцати годам, как они в этом возрасте проявляют к этим брендам лояльность и так далее. Оказывается, вся эта поебень насчет «маркетинга от колыбели до могилы» — это действительно поебень…

— А что это?

— Ну, теория, по которой из человека за всю его потребительскую жизнь можно выжать 100 000 фунтов, если в раннем возрасте заинтересуешь его своим брендом. Выясняется, что современные дети никакой лояльности к брендам не питают. Они знают, что клево, а что нет, но это регулярно меняется. Даже раскрученные марки проигрывают новым брендам, стоит тем появиться и заявить, что они клевее. Ха!

— В смысле, «ха»?

— Ну, иначе ситуация была бы довольно зловещая, правда?

— Да уж. Хотя этот расклад, по-моему, слишком уж смахивает на проповеди Чи-Чи.

— Хм-м. О! Вообще-то ты действительно кое-что пропустила, — говорит Эстер. — На лекцию пришел Мак, и…

Она делает паузу, чтобы разжечь потухший косяк, который я ей только что передала, и тут к нам подсаживается Бен. Он и я обмениваемся застенчивыми улыбками.

— Что происходит? — спрашивает он.

— А… Второй, етить тебя, сачок, — говорит Эстер, выдувая дым. — Я просто рассказываю твоей подельнице, что вы нынче днем пропустили.

— Сначала выяснилось, что я пропустила «до хрена и больше», — говорю я Бену. — Но, по-моему, важное она вспомнила только что.

— Да, — продолжает она. — Приходил Мак — весь из себя довольный, улыбочка до ушей. Ну и, значит, Фёрлонг излагает всю эту чушь насчет маркетинга для тинейджеров. Все то, что мы, по сути, знаем и так, но с чем маркетологи, похоже, не желают смириться: бренды не должны слишком отдавать мейнстримом; они не должны походить на то, что могли бы купить наши родители; делайте акцент на антиавторитарности и подчеркивайте: это бренд для тех, кто не вписывается в социум; избегайте рекламы по ТВ — пусть дети думают, будто нашли бренд сами, и так далее…

— О чем я и говорю, — замечаю я. — По-моему, это чистой воды «К».

— Да, но ведь «К» эффективен, правда?

— Ну, и…

— Ну, и в самый разгар лекции кое-кто из отдела видеоигр и этот чудик из отдела виртуальных миров давай спрашивать Мака, почему «Попс» ничего такого не делает, да как от нас можно ждать успешной конкуренции на тинейджерском рынке, если наши маркетологи — сплошь динозавры, мыслящие о целевой аудитории только в категориях «возраста» или «пола», не понимая, что она состоит из скейтбордистов, поклонниц стиля «ска», фанов группы «Бунт против машины» и так далее, а потом кто-то из ребят заметил, что, мол, мы испокон веков пытаемся вдолбить это отделу маркетинга, а нас попросту игнорируют, и это при том, что мы все — креативные работники, и, в общем, какой смысл в этой лекции, раз мы ничего не можем с этим поделать…

— Не забывай дышать, Эстер, — говорит Бен.

Она переводит дух.

— Ой, и правда. Спасибо. Ну, значит, Мак отвечает: в результате этого исследования мы пришли к выводу, что нам необходимо запустить несколько новых зеркальных брендов. Один для видеоигр — услышав это, Хлои так и расцвела, — второй для механических игрушек, третий для игрушек мягких, и четвертый — для товара, рассчитанного на девушек-тинейджеров, если кто-нибудь его, конечно, придумает. В рамках этих зеркальных брендов мы будем сами разрабатывать маркетинг-планы — типа, делать маркетинг-план составной частью товара… Или товар будет частью маркетинг-плана? Не помню, что из чего растет. Может, товар и есть маркетинг-план. О, и еще Мак сказал, что многое станет яснее завтра, и понадеялся, что «без вести пропавшие», то есть вы двое, почтите семинар своим присутствием, так как это очень важно.

— Господи Иисусе, — говорит Бен.

— Все ужасно довольны — думают, что у нас появится больше свободы разрабатывать всякие безумные штуки и что нас перестанут тыкать носом — мол, и то нельзя, и это нельзя, — говорит Эстер. — Но у меня такое странное предчувствие, что в результате нам придется только напропалую врать бедным тинейджерам.

— Ты, Эстер, заняла на редкость подрывную, антикорпоративную позицию, — говорит Бен с полуулыбкой.

— Ну что ж. Можете назвать меня старомодной, но…

— Это кто тут старомодный? — спрашивает, подойдя, Дэн.

— Эстер, — отвечаю я. Потом шутливо добавляю: — Она не хочет врать детям — веришь, нет?

— Кто врет детям? — говорит Дэн.

— Мы, — откликается она. — Все рекламные слоганы и…

— Ой, не надо глупостей, — перебивает Дэн. — Детей этим не обманешь. Они теперь развитые не по годам, мы такими не были. Вот почему мы должны придумывать тексты все изощреннее, чтобы их зацепило. Они способны просеять информацию, которую получают, и вычленить то, что действительно важно. Насчет этого не волнуйся.

— Как бы то ни было, по-моему, она просто шутит, — говорит Бен. — Правда, Эстер?

— Что? Да, как скажешь.

— Эй, — говорит Дэн. — Слыхали новость? Грейс вполне успешно справляется с Хиро. — Он машет рукой в сторону гостиной. — Не хотите глянуть?

Мы перемещаемся в соседнюю комнату; тепло камина тут же накрывает нас мягким шерстяным одеялом. Посмотрев на доску, я понимаю, что партия близится к концу. Свободного пространства почти не осталось; вся территория 19×19 уже колонизирована фигурами из черных и белых камней. Конечно, все финальные позиции в «го» отличаются друг от друга, каждый узор уникален. И все же, несмотря на свою уникальность, каждый узор похож на древний символ из какого-то забытого языка или на скопление пикселей, фрагмент более масштабной картины. Мастера «го» могут глянуть на финальную позицию и подробнейшим образом описать, как развивалась игра — так судебные детективы, посмотрев на мельчайшую пылинку, способны точно сказать, как, где и когда произошло преступление. Вид этой доски сообщает мне, что игра и вправду шла практически на равных, хоть я и не могу сказать, кто победил. Игрокам это, конечно, известно. Им не придется считать пересечения — они знают и так.

Бен разговариваете парнем — я его видела на семинарах, но имени не помню. С виду сущий неряха, в старых джинсах и черной футболке. Волосы до плеч, яркого, розово-рыжего цвета — вполне может статься, они от природы такие. На носу у парня очки в тонкой серебряной оправе, а на правой руке вытатуирован странный символ. Сперва он кажется мне незаконченной восьмеркой, лежащей на боку, — вроде символа бесконечности, только с незамкнутыми петельками и короткой черточкой внизу. Потом я его узнаю. Это N, он же алеф-один, символ второго уровня трансфинитности в теории Георга Кантора.[69] Я все еще его рассматриваю, когда Бен поворачивается ко мне.

— Алиса, — улыбается он. — Познакомься с Киераном.

— Привет, — говорю я. — Ты?..

— Киеран занимается виртуальными мирами, — объясняет Бен. Смотрит на Киерана и поднимает бровь. — Алиса не верит, что ты существуешь.

— Кто-то сказал, что вы разрабатываете виртуальные товары для продажи в виртуальных мирах, — подозрительно говорю я.

— Ну да, — кивает он и от души хлебает пиво из бутылки.

— Серьезно?

— Серьезно. Хотя на дизайн я припахиваю других. Я скорее старший дизайнер. — Он смеется «смехом техника». — Я выясняю, какие товары должны пойти, придумываю тесты и заказываю художественное оформление. Мы выпустили парочку опытных версий внутри контролируемого виртуального пространства, с аватарами, которые и дальше можно настраивать, и… да, они идут нарасхват.

— Что такое аватар? — спрашиваю я.

— Это вроде твоего экранного персонажа, — объясняет Киеран. — Ну, знаешь, такой человечек, который перемещается по экрану. На самом деле термин позаимствован из индуизма и обычно означает инкарнацию божества…

— Какие товары можно продать изображению человека? — неуверенно спрашиваю я.

— Ха! — опять смеется Киеран. — Ну а кусок проволоки — это сколько сантиметров?

Я заметила, что это — типичный отклик компьютерщиков на любой вопрос. Или это, или какая-нибудь фраза, где используется сокращение WYSIWYG (произносится визивиг): «What You See Is What You Get».[70] Эта формула всегда меня интриговала, так как она, кажется, напрочь неприменима к реальной жизни, в которой всем управляют совершенно невидимые силы — энергия, вера, желание, электричество и так далее.

— Давай, — говорю я. — Удиви меня.

— Ну, кроссовочные и одежные компании вкладывают бешеные бабки в эти исследования — это уже о чем-то говорит, правда? — объясняет он. — В крупных корпорациях разработками занимаются целые команды, двадцать четыре часа в сутки, без выходных. Идея такова, что через несколько лет у тебя появится возможность подключиться к онлайновой мультиюзерской игре — к «ЭверКвесту» или еще какой, — и покупать маленькие фирменные кроссовки и футболки для своего персонажа. Ты когда-нибудь лазила в «ЭверКвест»?

Я качаю головой:

— Нет.

— Ах. Ну ладно. «ЭверКвест» происходит в мире под названием Норрат. Масштаб у этой штуки — с чем бы сравнить? — в общем, просто огромный. Норрат по ВВП на душу населения опережает Китай и Индию, по ВНП[71] находится где-то между Россией и Болгарией, а его валюта при переводе в доллары США дороже йены и итальянской лиры…

— Что, правда? И это виртуальный мир?

— О да. Принадлежит «Сони». Кто-то сказал, что, будь вы гражданином Болгарии, самым экономически разумным решением для вас было бы бросить работу и весь день напролет играть в «ЭверКвест». В итоге вы бы заработали больше. — Он от души прикладывается к бутылке.

Я нахмуриваюсь:

— А как делать деньги, играя в игру?

— Люди продают свои аватары на онлайновых аукционах. Или обменивают валюту Норрата — «Платиновые Монеты» — на фунты или доллары на сайтах аукционов. Типичный игрок может зарабатывать где-то 3,5 доллара в час, разводя и продавая роботов. Вы бы поразились, узнав, сколько богатые детки и подсевшие на игру менеджеры готовы заплатить за сделанного на заказ персонажа или «Платиновые Монеты», чтобы не проходить трудные участки игры самим. В реальном мире у них есть деньги, на которые они могут купить власть в мире виртуальном. Только представьте, сколько такие люди заплатят за пару кроссовок «Найки» для своего аватара или, скажем, за «порш». Обычно, конечно, предполагается, что персонажи должны всюду ходить пешком — неписаное правило для всех фэнтезийных игрушек, — но что, если ваш персонаж сможет купить машину? Клево же, правда?

— Может, сгодились бы лошади, — неуверенно говорю я.

Бен принес с кухни еще пива. Вручает мне бутылку.

— Но эта штука — она разве реальна? — спрашиваю я Киерана. — Она взаправду существует?

— Да, взаправду. Реальна? Конечно нет. Ни на вот столько. В том-то и фишка.

— Ты про все это знал? — спрашиваю я Бена. — Про то, что можно продавать виртуальные товары в виртуальных мирах, и все такое?

— Ну еще бы. Киеран работает в Беркшире, у нас под боком. Уговаривал нас одеть персонажей «Сферы» в виртуальную одежду от «К».

— Это был бы полный улет, — говорит Киеран Бену. — Сам знаешь. И еще не поздно…

— В любом случае, не мне решать, правда? Но, по-моему, ничего не выйдет. Геймеры не хотят, чтобы им в глотку запихивали какой-нибудь «К» и вообще бренды. А мы, в конце концов, не хотим, чтобы они нас считали ублюдочными оппортунистами.

— Слишком цинично. Слишком цинично, — качает головой Киеран. — Я так и вижу Зуни в маленьком тугом топике с мордочкой Урсулы — титьки чуть не вываливаются наружу. О, бэби.

— Зуни же где-то лет двенадцать, — говорит Бен.

— О, бэби, бэби, — качает головой Киеран, потом дико ухмыляется и отчаливает на кухню.

Удивительное дело — партия Грейс и Хиро все еще продолжается.

— Чудной какой-то парень, — говорю я Бену.

— Киеран? Да. В его команде все такие. Почти безвылазно торчат в онлайновых мирах. Не знаю, как ему удалось так долго протянуть здесь без сети.

— Может, у него где-то компьютер спрятан, — предполагаю я.

Эстер подходит к нам и с интересом прислушивается, прихлебывая из чашки черный кофе.

— Но ты же понимаешь, что Киеран и его тусовка непреднамеренно создают самую пустопорожнюю профессию всех времен и народов, — замечает Бен.

— Это какую? — спрашиваю я, ставя на стол пустую бутылку.

— Виртуальных розничных торговцев. Не роботы, а реальные люди будут входить в систему и весь день торчать в виртуальном магазине, фарцуя модными брендами.

— Почему не роботы?

— Реальные люди дешевле.

Ребята, обступившие игровой столик, внезапно дружно стонут. Должно быть, кто-то сделал проигрышный ход. Доску мне отсюда не видно. Однако Хиро сидит, обхватив голову руками, и я делаю вывод, что лопухнулся он.

— Вы общались с этим Киераном? — спрашивает меня Эстер.

— Да. Он довольно странный, правда?

— Сегодня днем он так и наскакивал на Мака. О чем он говорил?

— Да все о разработке виртуальных товаров.

— Жуткое дело, — говорит Эстер. — Представь: ты в своем онлайновом игровом мире, ходишь-бродишь, ищешь, кого бы прикончить, или информацию, или целительную магическую энергию, что-нибудь действительно важное, и тут к тебе подруливает какой-то додик и пытается всучить тебе пару воображаемых кроссовок. — Она кривится. — Смахивает на реальную жизнь. Хм-м.

— Киеран так и не сказал, какие именно «попсовские» товары должны виртуализироваться… если есть такое слово, — говорю я. — Не считая, само собой, «К».

— Я знаю, что они пытаются делать мини-игры, — говорит Бен. — Кое-то из их команды и кое-то из нашей как раз этим занимаются.

— Мини-игры? — в недоумении переспрашиваю я.

— Типа, игры внутри игры? — уточняет Эстер.

Бен кивает:

— Ну да. Сперва была идея разработать портативные виртуальные консоли, которые игрок мог бы покупать для своего аватара… если подумать, заморочка еще та. Однако всерьез они взялись за игры с обменом коллекционными картами. Можешь покупать эти карты, торговать ими или меняться — внутри игры или вне ее, — а потом, встретив в игре противников, вызвать их на поединок и сражаться с помощью карт.

Эстер вдруг прикусывает губу.

— А вам не кажется, что лет через сто мы все будем жить внутри этих игр и работать в виртуальной промышленности, покупая и продавая воображаемые товары, а некий невидимый класс бедняков будет тем временем убирать мусор, готовить нам еду и делать всю реальную работу в реальном мире?

На пару секунд ее вопрос повисает в воздухе. Меня так и подмывает сказать, что мы уже практически живем в таком мире, и тут из-за стола для «го» доносится торжествующий взвизг, означающий, что Грейс победила.

Когда дедушка возвращается, у меня по-прежнему целая куча вопросов, но, кажется, сегодня вечером ни на один из них ответа не будет. Я укладываюсь спать, а он и бабушка шипят друг на друга на первом этаже. По-моему, так допоздна я еще никогда не засиживалась. Три часа утра, а у меня все еще сна ни в одном глазу. Дедушке известно, где находится какое-то спрятанное сокровище. Разве можно уснуть, зная такое? Я включаю лампу и смотрю на свой кулон, на странную комбинацию букв и цифр — 2,14488156Ех48, — и причудливый символ, отдаленно похожий на восьмерку. Хотела бы я понять, что это значит. Конечно, не дает мне уснуть еще и мысль о том, что из-за всей этой истории — карты сокровищ, кулона и так далее, — исчез мой отец.

Наутро я просыпаюсь вся разбитая — какая уж там школа. Дедушка разрешает мне поваляться в кровати часов до десяти, а потом делает мне на завтрак большую тарелку овсянки. Мне столько всего хочется его спросить, что мозг заедает, и я молча сижу за кухонным столом, не зная, с чего начать. В конце концов я задаю довольно странный вопрос.

— Можно мне на нее посмотреть? — говорю я, наблюдая, как кусочки тающего сахара образуют вихрики на поверхности овсянки.

— На кого? — спрашивает дедушка.

— На рукопись Стивенсона-Хита.

— Какой интерес на нее смотреть? — говорит он, как будто я попросила показать что-то на редкость скучное, как внутренность зонтика или выпуклость чайной ложки.

Я вспыхиваю, странный гнев захлестывает меня.

— Но все ведь из-за нее! — говорю я с резкостью, какой сама не ожидала. — Уж наверное у меня есть право ее увидеть? Я ношу этот кулон… Из-за нее у меня теперь даже отца нет. Я просто хочу… я просто хочу понять, и все.

Я впервые в жизни осерчала на дедушку, и от этого печального факта, в сочетании со всеми прочими, из глаз брызжут слезы. «Ну вот, теперь я еще и плакса», — злюсь я на себя. Эта злость взрывается у меня внутри, как бомба в пакете. Пока она корежит мои внутренности, дедушка просто смотрит на меня, словно не знает, что сказать или сделать. Я понимаю, что мы достигли патовой позиции — я реву в овсянку, а он знай попивает чай, как будто ничего не происходит, — и тут он вдруг встает и ставит чашку в раковину.

— Ладно, только подожди — ее еще найти надо, — говорит он.

Добрая часть утра уходит на рассказ о том, как эта рукопись появилась на свет. Главное действующее лицо истории — Фрэнсис Стивенсон, пират, который триста лет назад забросил в море шифрованную карту сокровищ. Она предназначалась для его потерянной любви, женщины по имени Молли Янг. В прилагавшемся письме он велел ей найти его друга, бывшего раба Джона Кристиана — мол, у того есть ключ к шифру. Фрэнсис был уверен, что Джон не предаст Молли, как и она его, и распорядился, чтобы они поделили сокровище. Разумеется, то, что Фрэнсис отправил в бутылке, оказалось загадкой, через несколько веков поставившей людей в тупик.

Послание не добралось до Молли. По меньшей мере столетие оно никому не попадалось на глаза. Приливы и течения занесли бутылку с ее изощренными инструкциями в необитаемую бухту где-то возле Кейп-Кода.[72] Оттуда она была заброшена волной за скалы, где и оставалась, пока ее не погребли обломки рухнувшего утеса. Первые раскопки в этой местности проводились в конце восемнадцатого века — только тогда бутылку и обнаружили. Кто-то из землекопов заинтересовался ею, сунул в карман и отнес домой, чтобы показать жене. Та предложила показать содержимое (странный бумажный свиток, испещренный цифрами, и записку с упоминанием о ключе и человеке по имени Джон Кристиан) одному знакомому ученому. Ученого звали Роберт Хит. Вместе со своим другом он несколько лет работал над рукописью. Изучив выцветшие от времени участки текста, Хит смог восстановить крохотные цифры с помощью лимонного сока, угольного порошка и своего нового увеличительного стекла. Мужчины поняли, что в руки к ним попала карта сокровища. И решили его найти.

Оба через несколько лет умерли, ни на дюйм не продвинувшись в расшифровке документа. После смерти Роберта Хита оригинал рукописи вместе с его заметками был помещен в музей неподалеку от дома Хита. Там они и пылились еще почти сотню лет, пока кто-то из работников музея не понял, что эта захватывающая коллекция может поднять интерес к округе — скажем, завлечь в музей больше посетителей. Были распечатаны брошюры, содержавшие копию рукописи и заметок Хита — музей продавал их по дайму[73] за штуку. Вскоре и другие города стали поступать так же со своими тайнами и сокровищами. Охота за сокровищами стала популярным развлечением, особенно в местах, куда раньше часто заплывали пираты и торговцы.

Например, все знали о сокровище капитана Кидда. Писатель Эдгар Аллан По очень им интересовался — как и вообще криптоанализом. Шифрованный документ, известный как «Записки Била», вызывал в нем жгучее любопытство (некоторые даже утверждают, что По этот документ и составил в качестве утонченной мистификации — может быть, в связи со своим интересом к рукописи Стивенсона-Хита: уж очень эти тексты похожи). Известно, что По долгое время прожил неподалеку от музея, пытаясь решить загадку Стивенсонова сокровища. Он даже написал предисловие к новому изданию брошюры, но почти все отпечатанные экземпляры погибли при пожаре в музее, уничтожившем также саму бутылку с последним обращением Фрэнсиса Стивенсона к миру.

Пока дедушка рассказывает мне эту историю, а дождь неослабно колотит в окна, я рассматриваю брошюрку. Под тонкой, кроваво-красной обложкой находятся слова Фрэнсиса Стивенсона — теперь они набраны каким-то современным шрифтом, — после которых, колонка за колонкой, идут цифры, скрывающие тайну сокровища. Все это настолько смахивает на сказочную легенду, что я с трудом верю в ее реальность.

— Это, конечно, версия «Американской криптологической ассоциации», — говорит дедушка, кивая на брошюру. — Настоящим охотникам за сокровищами, пожалуй, стоило бы заняться поисками одного из примерно десяти уцелевших при пожаре экземпляров оригинальной брошюры Эдгара Аллана По.

— Почему? — спрашиваю я. — Они лучше?

— Нет, нет, — хихикает дедушка. — Они — редкость, предмет коллекционирования. Каждый стоит примерно три четверти миллиона долларов. Они сами по себе — сокровище.

— Ух ты, — говорю я и вроде как восторженно присвистываю; так иногда свистят у нас в школе, если кто-то хвастается на редкость отменным сандвичем, принесенным из дома, или забивает достойный гол на большой перемене.

— Конечно, ты знаешь, что первым «Манускрипт Войнича» нашел один торговец редкими книгами. Эти люди часто обнаруживали всякие загадочные тексты, и некоторые из них на этом наживались — только, разумеется, не бедный Войнич, который ни за что не желал продавать свою книгу и спятил, пытаясь ее прочесть.

— Бедный Войнич, — повторяю я.

Дедушка встает, чтобы поставить чайник, и продолжает говорить, суетясь на кухне.

— Когда я впервые услышал историю рукописи Стивенсона-Хита, я был уверен, что текст окажется мистификацией — возможно, устроенной По. Каждый, кто интересовался дешифровкой, читал его рассказ «Золотой жук», в котором, по общепринятому мнению, впервые в истории литературы был использован и объяснен реальный шифр. — Дедушка улыбается и берет с полки чайницу. — Конечно, если хочешь найти настоящие коды и шифры, скрытые в текстах, их пруд пруди. В пьесах Шекспира, согласно бэконианцам,[74] в Библии и так далее. Как бы то ни было, повторяю, я был вполне уверен, что рукопись окажется мистификацией. Я еще перед войной просмотрел кое-какие материалы, с ней связанные, но потом, понятное дело, и мне, и всем стало не до того.

Дедушка наливает воду в заварочный чайник и ставит его на стол передо мной. Ставит две кружки, молочницу, маленькую оббитую сахарницу и принимается возиться со своей трубкой.

— Сразу после войны у меня появился повод навестить мою тетку в Торки. Пока я там был, меня снова начали посещать мысли о загадочной рукописи. В торкийской библиотеке есть архив исторических документов, и я подумал — а загляну-ка я туда и пороюсь в приходской метрической книге церкви святого Эндрю в Плимуте, посмотрю записи начала XVII века — может, что и найду. Конечно, я не собирался искать сведения о рождении Фрэнсиса Стивенсона или что-то столь же очевидное — он ведь не там родился. В истории, которую я слышал, одна подробность сильно попахивала выдумкой — а именно, что Стивенсон был якобы сиротой без никаких семейных связей. В общем, я стал искать в приходской метрической книге что-нибудь вроде записи о крещении Джона Кристиана или упоминания о том, что Стивенсон посещал церковные службы. Я ничего не нашел. А потом вдруг наткнулся на метрические книги по той округе Тавистока, где Стивенсон был усыновлен. Тут-то меня и ждала находка. 1605 год, октябрь месяц. Крещен мальчик по имени Фрэнсис Стивенсон. Томас Янг записан как крестный, Мэри Янг — как крестная. Крещение было засвидетельствовано доктором Кристофером Марчантом.

— И тогда ты понял, что все это правда?

— Ну, не совсем. По крайней мере, я узнал, что Фрэнсис Стивенсон был реальным лицом. По не мог иметь доступа к Тавистокским метрическим книгам. Как и любой другой умелый американский мистификатор того периода. По крайней мере, им пришлось бы ужас как напрячься, чтобы добыть эти сведения. В любом случае, меня всегда удивляло, что столь откровенно английскую историю полагают американской мистификацией. В ней слишком уж много верных деталей. От нее так и пахло Англией. И будь история выдумкой, было бы слишком уж диким совпадением обнаружить Фрэнсиса Стивенсона в нужной метрической книге. Конечно, только оттого, что Стивенсон действительно существовал, само сокровище или код еще не делались реальностью. Кто-то, знавший о пирате Фрэнсисе Стивенсоне, вполне мог присочинить историю о сокровище. Так все время происходит. Как бы то ни было, я собрал большую часть истории Фрэнсиса Стивенсона на основе своих исследований, а другие историки и искатели сокровищ заполнили пробелы. Например, сохранились детский дневник Молли и кое-какие записи с кораблей, на которых плавал Стивенсон. Его бортовой журнал и дневник времен путешествия на «Фортуне» отыскались в плимутском музее. Картина постепенно прояснялась.

— А когда ты узнал наверняка, что все это правда? — спрашиваю я.

В животе у меня урчит от волнения. Если я заставлю дедушку сказать, где находится сокровище — как он наверняка сказал моему отцу, — то я смогу найти отца и привезти его домой. Или — что еще замечательнее! — отец может вернуться с сокровищем в любой момент: мы сможем жить во дворце, и я буду принцессой! Каким бы несчастным ребенком вы ни были, истории о пиратах и сокровищах вас не могут не воодушевлять — особенно если пираты и сокровища настоящие. Мои овсяночные слезы теперь далеки от меня, как Австралия.

— Этого я так и не узнал, — отвечает дедушка. — Никогда нельзя точно знать, реальны ли такие истории или в какой момент начинается мистификация, если она есть. Насколько нам известно, сам Фрэнсис Стивенсон мог быть мистификатором. Но самое главное — картина обретала цельность. У нас был мальчик, который определенно отправился в море именно на тех судах, что упоминались в рукописи, и который умел читать и писать и интересовался кодированными сообщениями. Этого было достаточно, чтобы начать работу.

— Ну, так что же значат все эти цифры? — спрашиваю я, вновь пролистывая красную брошюрку.

— Это код. Не шифр, имей в виду. Код.

В шифрах символы означают буквы, а буквы образуют слова. В кодах символы означают целые слова или идеи. Я рада, что помню это — хорошо, можно избежать лишних вопросов.

— В кодах этого типа, который, кстати, вовсе не был популярен во времена Стивенсона, каждая цифра обычно означает целое слово. Ключом чаще всего является книга или рукопись, доступная и отправителю, и получателю кода. Цифры 01 в шифровке соответствуют первому слову ключа — или, в некоторых версиях, последнему. Аналогично, цифры 211 отсылают к двести одиннадцатому слову текста. Вообще говоря, это один из лучших методов шифровки, при условии, что ключ держится в секрете. Особенно в наши дни, когда существуют миллионы книг. Мы с тобой могли бы договориться использовать в качестве ключа какой-нибудь малоизвестный научно-фантастический роман, и никто бы никогда об этом не узнал — разве что за нами стали бы все время следить и отмечать, какие книги мы читаем. Одна из тех ситуаций, когда все ключи попросту невозможно проверить.

— А почему люди не пользуются этим методом все время? — спрашиваю я, прихлебывая чай.

— Ну, он годится при нормальных обстоятельствах для обмена между двумя людьми, — отвечает дедушка, раскуривая трубку. — Но будь мы, к примеру, на войне, и будь я на судне, он был бы вовсе не так хорош. Враги могли бы устроить рейд и обнаружить до дыр зачитанный роман рядом с оборудованием для связи. Им даже не пришлось бы изымать и размножать книгу; они сообщили бы в свою штаб-квартиру название по радио, и криптоаналитики легко бы ее раздобыли. Изменение ключа означало бы, что всех связистов нужно обеспечить копией нового романа. Можно было бы выяснить, что это за текст, просто наблюдая за списками бестселлеров во вражеской стране! Или заслав шпионов в книжные магазины или издательства.

Дым завитками поднимается от дедушкиной трубки, уютный вишневый запах его табака наполняет комнату.

— Но Фрэнсис Стивенсон использовал этот метод?

— Да. Цифры, записанные им, относились к тексту, который, как он сказал Джону Кристиану, он использовал бы в данной ситуации. Идеальный ключ для его целей.

— То есть тебе было нужно лишь выяснить, какой книгой он пользовался?

— Тебя послушать — так это легко и просто! Но ты права; составив представление о его жизни, я сосредоточил внимание на тех текстах, с помощью которых он мог закодировать свое послание. Однако я не просто перебирал разные книги; все было немного сложнее. Еще я двигался, так сказать, в обратном направлении, учитывая длину кодированного текста, его возможную или вероятную структуру, слова, которые могли бы стоять в начале или конце текста или его фрагментов. Я изучал структуру предложений и грамматику начала семнадцатого века. Я вычеркнул из списка книги, не содержащие слов, которые он должен был использовать — вроде «золота» или «сокровища». Сказать по правде, я ощущал себя скорее детективом, чем криптоаналитиком. Мог ли Стивенсон побывать там-то и там-то? Могли прочесть ту или иную книгу? Как выглядел бы текст, написанный в семнадцатом столетии? Идут ли цифры в прямом или обратном порядке? Учитывал ли Стивенсон номера страниц? Все эти вопросы много лет были частью моей жизни.

Я смотрю на наш истертый кухонный стол, ищу узоры в структуре дерева. Я этим часто занимаюсь, когда думаю. Высматриваю узоры в дереве, или на шторах, или даже в трещинах потолка.

— А сами цифры не содержали подсказку? — спрашиваю я.

Дедушка улыбается.

— Очень хорошо, — говорит он. — Вот ты мне и скажи.

Я часто моргаю, чтобы глаза снова сделались нормальных размеров.

— Что сказать?

— Что ты заметила в этих цифрах?

Я смотрю на стол. До меня вдруг доходит: старое обугленное пятно похоже на птичку. Или, может, на кролика.

— Все числа состоят из трех цифр и не больше, — говорю я, нахмурившись. — Хм…

— Какое самое большое число?

Я еще раз открываю брошюру.

— Двести с чем-то, — говорю я, пролистав ее. — Ни одно из чисел не начинается с тройки.

— Превосходно. В кодированных документах вроде «Записок Била» встречаются очень большие числа. В первой из трех «записок» они добираются до 2000 и дальше. Значит ли это, что в данном случае был использован больший по объему текст? Или что текст изобилует редкими и необычными словами? Конечно, теперь мы знаем, что ключом к первой «записке» является американская «Декларация Независимости». Как бы то ни было, присмотреться к числам — один из лучших способов начать расшифровку.

— Ну и какую же книгу использовал Стивенсон? — спрашиваю я, отхлебнув чай из кружки.

— Ох, Алиса, — дедушка вздыхает и смотрит на свои руки. — Я не могу тебе этого сказать.

— Почему не можешь? Я буду молчать в тряпочку.

Он снова вздыхает.

— Боюсь, этого от меня никто никогда не услышит. Тебе я могу сказать только, что этой книги больше не существует и что мне пришлось буквально составлять ее самому по кусочкам, двигаясь в обратную сторону…

— Но ведь папе ты сказал!

— Нет, я ему не говорил. Он думал, что сам догадался.

— А он догадался?

— Нет. Но он и слышать не желал, что ошибся. А я не мог ему доказать, не рассекретив правильное решение.

Выходит, папа не вернется домой с сокровищем. Великолепно.

— Он нашел ответ в моем кулоне? — спрашиваю я, прикасаясь к нему под воротом футболки.

— Нет.

— Но кулон — ответ?

— Нет. — Дедушка снова раскуривает трубку. — Это ключ к ответу.

Когда он так разговаривает, я впадаю в ярость. Мне нужны ответы, а не загадки.

— Почему ты не можешь никому рассказать? Собираешься добыть сокровище тайно?

— Нет, не собираюсь. Я вообще не буду его искать — ни тайно, ни открыто.

— Не будешь искать сокровище! Почему?

— Алиса, деньги и вещи — не главное в жизни.

— Да, но…

— Знаешь, есть такое поверье, что пиратское сокровище всегда проклято. Не то чтобы я верил в сверхъестественные силы, но люди, которые ищут сокровища, редко находят счастье. Друзья и родственники начинают очень тобой интересоваться, стоит им узнать, что ты отправляешься на поиски сокровища. И можешь не сомневаться: когда вернешься, они потребуют от тебя не только любви и дружбы. Если вернешься с сокровищем, у тебя внезапно образуется целая куча новых друзей, а возможно, и родственников — людей, о существовании которых ты даже не догадывалась. Огромной толпе народа захочется иметь то, что имеешь ты. Конечно, это в том случае, если ты вообще вернешься домой живая. Сама посуди: ты отправляешься куда-то к черту на кулички и выкапываешь огромный сундук, полный старинного золота, драгоценностей и денег. Как ты все это повезешь? Где будешь хранить? И что вообще будешь с этим делать? В мире полно людей, которые — если бы они узнали, чем ты занимаешься, — запросто отобрали бы у тебя все это, а возможно, и убили бы. А может, тебе пришлось бы прибегнуть к ответному насилию, чтобы их остановить. И все зачем? Чтобы иметь личный плавательный бассейн и несколько норковых шуб? Все, что нам нужно, есть у нас и здесь — так зачем рисковать жизнью ради журавля в небе?

Один ноль в его пользу. Кажется, охотиться за сокровищами довольно жутко.

— А нельзя послать кого-нибудь другого? — спрашиваю я.

— Кого это, интересно? И сколько придется им заплатить? Если они откопают сокровище, чего ради им с ним расставаться? У них не будет стимула вернуться и его отдать, тебе не кажется?

— Блин. Точно.

Я слышу топ, топ, топ — бабушка спускается по лестнице.

— Ты уже рассказал ей про птичий заповедник? — спрашивает она дедушку.

— Какой птичий заповедник? — спрашиваю я.

— А, — говорит он.

— Что «а»?

— Ну, есть еще одна причина, почему я никому не скажу, где сокровище.

— Птичий заповедник?

— Да. Сокровище — если оно существует — находится на территории птичьего заповедника. Боюсь, именно из-за этого я всерьез поссорился с твоим отцом. Он посчитал, что раскопать естественный охраняемый хабитат каких-то там почти полностью вымерших птиц — невеликая цена за сокровище, которое нас ждет. Я не согласился. Когда я сказал ему, что именно поэтому не собираюсь искать сокровище — по крайней мере, это одна из причин, — он просто узрел в этом ключ и составил список всех птичьих заповедников, расположенных в подходящих местах Атлантики и Тихого океана, и попытался угадать, о каком из них идет речь. Боюсь, гнев мой был попросту страшен.

— Питер, у него никогда не было денег, — говорит моя бабушка. — Его легко понять.

— Денег ему хватало. Он был вполне работоспособен. Он хотел сокровище не затем, чтобы выжить. Он хотел его, чтобы стать богатым. Мне очень жаль, Алиса. Во многих отношениях твой отец хороший человек, но здесь он ошибся. Люди должны уважать окружающую среду. Иначе что ты оставишь по себе? Общество несчастных жадин и стадо вымерших животных.

— Так значит, никто не знает, что ты решил головоломку? — спрашиваю я, убрав информацию об отце в дальний ящик памяти: переварю как следует позже.

— Нет, — отвечает дедушка.

— По сути, он просто ответил на вызов, брошенный его интеллекту, — объясняет бабушка. — Он хотел, чтобы его узнали как человека, разрешившего самую трудную тайну сокровища в новейшей истории. Но теперь он никак не может этим прославиться — ведь стоит людям узнать, что у него есть драгоценная карта, которой он не собирается пользоваться, как на него — и на нас — набросятся полчища желающих.

— Как те люди на остановке?

— Именно.

— И они знают, потому что им сказал мой папа?

— Да.

Старики начинают суетиться на кухне, готовить ланч, а я тем временем сижу себе за столом, усталая и подавленная. Я сержусь на папу; меня распирает от гнева. Это из-за него, из-за папы, ко мне прицепились те двое. Как он посмел так свалять дурака? И как он посмел отправиться на какую-то дурацкую, опасную, бесперспективную охоту за сокровищами? Как он мог уехать без меня? Как он посмел? За ланчем, который я способна лишь поклевывать, мои мысли путаются и сливаются в сплошную муть. Я не уверена, что поняла про птичий заповедник. То есть, кажется, поняла, но, будь у меня право выбора, я бы предпочла сокровище. Я уверена, птицам все равно. Но с другой стороны, я люблю дедушку за то, что он такой твердый и предсказуемый. Он бы никогда не сбежал и не бросил меня по своей прихоти. Он решил бы, что это неправильно. А тут еще моя бабушка. Знает ли она, где сокровище? Наверняка. Хочу хочу хочу Тоже знать. После ланча я иду прилечь и беру брошюрку в кровать, почитать в одиночестве. Я выясню, где Фрэнсис Стивенсон спрятал сокровище — просто чтобы доказать дедушке: я не бездарь. Ключ — мой кулон. Дедушка так и сказал. Мой кулон — это ключ, а код я держу в руках. Я это сделаю. С такими мыслями я засыпаю, открытая брошюрка — на полу у кровати.

Глава девятнадцатая

Белый конверт — на конторке, где я его и оставила. Я захватила бутылку пива с кухни в восточном крыле; открываю и делаю пару глотков, прежде чем заняться содержимым конверта. То, что со мной кто-то общается кодом, пугает меня уже гораздо меньше. Ничего плохого из-за этого вроде не случилось — во всяком случае, пока.

На расшифровку уходит всего пять минут; ключ все тот же. Помоги отправить тебе текст длиннее, сказано в письме. Очень важно. Помочь отправить текст длиннее? Что ж, о'кей. Разумеется, я знаю, как это сделать, но кто вы такие? Вы не сказали мне, как с вами связаться! Я вдруг понимаю, что думаю вслух, и поспешно затыкаю себе рот горлышком бутылки. Вот уж действительно. Это глупо. Я сжигаю записку и обдумываю ответ. У меня нет ни малейшего понятия, с кем я имею дело, и решить, как ответить, трудновато. Наблюдателен ли мой корреспондент? Способен он (или она?) понимать намеки? Я правда не знаю, как поступить. Может, никак не поступать? Пожалуй, нет. Я очень хочу знать, кто со мной связался и что они имеют сообщить. И я очень, очень надеюсь, что это не просто какой-то рекламный ход для нового товара.

Когда я поступила на работу, вирусы в электронной почте и «вирусные» по стилю письма были еще внове — по крайней мере для людей, которые только-только начали постоянно пользоваться компьютерами. В начале запуска одного товара паренек из отдела маркетинга решил создать и разослать всем вирусное письмо, сообщающее об этом самом товаре, который внутри фирмы решили «двигать», рекламируя как самую-самую супер-пупер-новую подарочную рождественскую игрушку. Часов за пятнадцать электронное письмо облетело мир, а затем пошло по второму кругу. Довольно скоро людей затрахало получать эту мессагу, и они заинтересовались, кто это ее рассылает. Поняв, что это такая корпоративная маркетинг-стратегия, люди взбеленились. Игрушку пришлось снять с производства, а паренька уволили. Команда, создавшая концепцию игрушки, чуть не сдохла с досады. Столько труда псу под хвост. О чем, собственно, и речь. Пару раз можно дать людям информацию, но начните им надоедать — и их непременно затошнит и от нее самой, и от всего, что может быть с ней хоть как-то связано.

Времени почти одиннадцать. Я включаю приемник и слушаю, как мягкий голос ведущей плавно переходит в какую-то экспериментальную органную музыку. Когда ведущая смолкает, я осознаю, что это — спецпрограмма о женщине-композиторе, которая покончила с собой. Музыка у нее строгая, странная и магическая. Я ложусь на кровать, и вдруг во всем мире не остается ничего, кроме ноты фа-диез и меня, а потом ля-мажора, величавого, но одинокого. Я внезапно исчезаю; каким-то образом смотрю на все из точки неприсутствия — я словно облако или маленький клочок небытия. Я вижу лес, а в нем — коттедж, и оба состоят лишь из одной ноты ля, а потом к ним приходит нежданный друг, си-бемоль, и он несет подарок — какую-то плетенку из травы или соломы. Сон? Должно быть, так: когда я задаю себе этот вопрос, в ответ ни слова, абсолютная тишина.

Просыпаюсь я около шести утра; радио все играет. Инстинкт велит мне вырубить его, стянуть с себя одежду и уютненько зарыться в постель где-нибудь на часик, чтобы поспать «как следует», перед тем как вставать и завтракать. Однако, сходив в «дабл», поглазев тупо на свое чудное лицо в зеркале, повозившись с радио и уже начав раздеваться, я вдруг понимаю, что вообще-то уже отдохнула, и потому иду в кухню заваривать чай.

Из кухонного окна я вижу, что рассвет еще едва-едва покусывает небо, будто оно — печенье, которого ему не очень-то и хочется. На траве снаружи роса, и я вспоминаю, как кто-то говорил мне, что роса — магическая субстанция, если соберешь ее при свете луны. Вернувшись с чаем в комнату, я опять задумываюсь, как бы ответить на послание. Вот что меня мучает: я знаю, что сказать, но не знаю как. Отправить послание подлиннее, разумеется, легко. Используешь книгу как ключ и составляешь код из чисел, соответствующих расположению слов в тексте. Но как мне сообщить это неизвестному корреспонденту? Даже если я просто напишу письмо такого содержания с помощью слова-ключа «ПОПС» (на что уйдет вечность), я не знаю, кому и куда его отнести.

Конечно, длинную шифровку можно отправить и по-другому. Один из моих любимых способов — хотя он на самом деле «детский» — тот, что я описала в руководстве к «КидТеку». Нужно вклеить в один конверт другой, чуть поменьше, а послание спрятать между ними. Получив письмо, адресат разрезает конверт вдоль ребер и извлекает тайную записку. Может, это сейчас сработает? Да ну в жопу. Не зная, что еще предпринять, я пишу «КидТек, стр. 14» на листке отрывного блокнота марки «Почтовый» и присобачиваю записку снаружи на дверь. (Я знаю, что нужна 14-я страница, потому что, когда «сопроводиловка» версталась, возникли трудности со вставкой изображения конверта, и мне пришлось создать на рабочем компьютере целую папку для электронных писем под названием «Проблемы 14-й страницы»).

Вернувшись в комнату, я некоторое время хожу из угла в угол, потом снова открываю дверь и снимаю записку. Это слишком прозрачно. Кто угодно может пройти мимо, прочитать записку, заглянуть на 14-ю страницу руководства к «КидТеку» и узнать, что я замышляю нечто связанное с двойными конвертами. Тут не только врагам — любому интересно станет. Не то чтобы я знала, конечно, кто они, эти враги. Я комкаю «почтовый» листок и кидаю в урну. Потом вынимаю и сжигаю. В центре потолка одиноким красным пульсом мигает детектор дыма. Может, мне стоит прекратить пироманствовать?

За завтраком Киеран и еще один парень раздают всем колоды карт. Они сделаны из толстой, мягкой бумаги, похожей на переработанную макулатуру; каждая колода схвачена веревочкой, застегнутой на деревянную пуговицу, какие бывают на «дафлкотах». В моей колоде пять карт. С виду напоминают странную комбинацию карт Таро и детских коллекционных. Символы на них мне вроде знакомы, и в то же время — нет. На одной изображена человеческая голова, состоящая из одних листьев и веточек. Под картинкой написано «Зеленый Человек». По краям карты — числа, соответствующие северу, югу, востоку и западу, на что намекает также полупрозрачный компас за затылком «Зеленого». Север равен 31, восток — 15, юг — 1 и запад — 25. На другой карте изображен арбалет, все стороны равны 4. Еще одна карта — крылатый дракон; С, Ю, В и З на ней — соответственно 5, 6, 12 и 4. Последние две карты почти идентичны, на них красуются лешие. Один кажется посильнее, его запад равен 10, все остальные стороны света — 3. У другого тоже 3 на этих сторонах, но запад равен 7.

— Развлекайтесь! — кричит Киеран, когда все принимаются изучать и сравнивать карты. Я сижу на столе вместе с Беном, Хлои, Дэном, Эстер, Грейс и Ричардом. Ричард, Дэн и я едим яйца-пашот и закусываем оладьями. У остальных на завтрак кукурузные хлопья, овсянка или тосты.

— Своих карт никому не показывай, — говорит мне Бен.

— Почему?

— В игре у тебя преимущество, если другие люди не знают, что у тебя на руках. А уж вот это определенно стоит спрятать.

— Что? — Я смотрю на карты на столе. «Зеленый человек» — мой любимчик, и поэтому лежит сверху.

— Вот это, — повторяет Бен, показывая на «Зеленого». — Это сильная карта. Остальным не стоит знать, что она у тебя есть.

— А. О'кей. — Я утасовываю любимчика в тонкую стопку. — Откуда ты все это знаешь?

— Ой, Киеран уже который день про это треплется. Это его крупная идея.

— Что, для девушек-тинейджеров?

— Господи, нет, ему на них насрать. Нет, это его онлайновая игра с обменом картами. Он решил опробовать ее на маленькой компании людей в оффлайне — проверить, нет ли каких багов и так далее.

— Ясно. Так значит… девушки-тинейджеры ему совсем не интересны?

Бен подсыпает в свою плошку еще хлопьев и добавляет молока из синего кувшина на столе.

— По-моему, да.

— Тогда что он здесь делает? В смысле, почему не уезжает обратно на работу?

— Ему тут слишком весело. Языческие символы, ведьмовские легенды — в Дартмуре этого добра побольше, чем в Рединге. Кстати, мы приглашены на эту самую чокнутую прогулку вместе со всей ихней кодлой. В субботу, если соберешься.

Мы приглашены. Боже, ну просто тили-тили-тесто, жених и невеста.

— Мы? — говорю я.

— Ну, я, — говорит Бен. — Но я спросил, можно ли тебе поучаствовать.

— И чем именно эта прогулка будет «чокнутой»?

— Точно не знаю. В лучшем случае, будем обниматься с деревьями. В худшем, от нас потребуют вызвать какого-нибудь духа.

— Да, в таком случае запишите меня. — Я смеюсь. — Похоже, это нельзя пропустить.

— Что нельзя пропустить? — вклинивается Дэн.

— Киеранову безумную прогулку, — говорит Бен. — Тебе тоже стоит сходить.

— Может, увидим другие форты на холмах, — замечаю я.

— Клево.

Пока мы болтаем, вопрос о том, как ответить моему загадочному корреспонденту, крутится у меня в голове, как цемент в бетономешалке на колесах. А потом, внезапно…

— Ты куда? — спрашивает Дэн, когда я выскакиваю из-за стола.

— Вернусь через сек, — говорю я.

— Смотри не опоздай, — предупреждает он.

— Нет-нет. Я правда только на минутку, — бормочу я. Я не хочу опаздывать на семинар, но это важно — или, по крайней мере, у меня такое ощущение, а это главное. Выходя, я замечаю, что Бен смотрит на меня, приподняв брови. Почти неуловимо я качаю головой и пытаюсь телепатировать ему: увидимся позже.

В моей комнате пыльно; раннее солнце выхватывает из темноты миллионы частиц, они танцуют в воздухе или лениво лежат на конторке. Какую взять книгу? Какую? В конце концов, не желая больше тратить времени, я выбираю тинейджерский роман про девушку и ее коня. Я проглядываю первую страницу, ища слово «используй». Проглядываю вторую. Да. Вот оно, во втором абзаце. Сосед говорит главной героине: «Осторожно используй каменную тропу после сумерек, странные твари прячутся там». Страница вторая, номер слова — 211. Я пишу на листке блокнота «2, 211», потом числа «2, 243», приводящие к слову «это». Супер. Используй это. Если правильный человек взломает код (что несложно), записка сообщит ему все, что нужно. Никто другой, взяв книгу и взломав код, не поймет, что значит «используй это». Довольная, что нашла наилучший способ ответить, я вкладываю листок в книгу и покидаю комнату, уже на пять минут опаздывая на семинар.

Остается одно… Где положить книгу? Зажав ее под мышкой, я проворно спускаюсь по ступеням к главному корпусу; я так усиленно размышляю, что с нею делать, что не замечаю Хиро, который идет мне навстречу, и едва не врезаюсь в него.

— Извини, — говорю я с улыбкой.

Виду него такой, будто ему неловко. Он говорит:

— У тебя для меня что-нибудь есть?

— В смысле?

Он гримасничает:

— Ой, все это как-то неловко. Мне нужно тебе сказать «у тебя для меня что-нибудь есть?», и все. Даже не знаю. Может, это типа как послание, или секрет, или еще чего. Я правда больше ничего не знаю.

— Кто тебя попросил…

— Не могу сказать. Я просто связной. Правда.

— О. Что ж, может быть, они имеют в виду это? — Я протягиваю ему книгу, и он принимает ее, даже не глянув.

— Приветики, — бросает он, уходя. Я смотрю ему вслед, наполовину ожидая, что сейчас он растворится в воздухе, громко захихикает или спонтанно загорится. Конечно, ничего такого он не делает; он просто уходит, словно идет по самым что ни на есть заурядным делам. Я прекращаю на него пялиться и топаю дальше.

Значит, Хиро в этом участвует — чем бы «это» ни было? Куда он шел, когда я на него налетела? Меня искать? Вломиться в мою комнату — типа, не там ли я оставила ответ? Я опять ловлю себя на том, что надеюсь: это не просто какая-то глупая игра, одобренная советом директоров «Попс». А может быть, надеюсь, что все-таки игра. Идея насчет того, что это — нечто иное, если подумать, не так уж привлекательна. Подходя к двери в семинар-класс, я понимаю, что устала, и жалею, что утром не заползла обратно в койку. Ни единый атом в моем теле не хочет идти на этот семинар, но тогда у меня будут большие проблемы. Тяжко вздыхая, я приближаюсь к классу и тихо открываю дверь, притворяюсь невидимой и проскальзываю на место, которое заняла для меня Эстер.

— Рад, что ты смогла присоединиться к нам, Алиса, — говорит Мак, сидящий за столом у доски. Мы действительно будто снова в школе.

Рядом с Маком сидит какой-то мужчина. Очевидно, его зовут Марк Блэкмен — это имя написано на доске за его спиной. Он старше, чем все предыдущие тренеры; у него зализанные назад седые волосы и очки в черной оправе. Он одет довольно эксцентрично — в твидовую куртку с желтым галстуком и джинсы.

— Привет, — говорит он, встав. — Мистер Макдоналд так великолепно рассказал вам, кто я такой, что я не буду тратить время и представляться еще раз. Единственные личные данные, которые я добавлю: мое число Эрдёша равно трем. Кто-нибудь знает, кто такой был Пауль Эрдёш?

Имя он произносит правильно. Я поднимаю руку.

— Венгерский математик, — говорю я, когда он мне кивает.

— Благодарю. И что означает мое число Эрдёша?

— Что вы написали работу с кем-то, кто написал работу с кем-то, кто написал работу с Паулем Эрдёшем, — отвечаю я.

— Очень хорошо. У вас есть математические наклонности?

Дэн за моей спиной испускает стон.

— Они были у моей бабушки, — говорю я. — Ее число Эрдёша было равно двум.

— Ух ты! — Похоже, это произвело на него впечатление. — Кто-нибудь еще понимает, о чем идет речь?

Я оглядываюсь на класс. Руки подняли Киеран, Грейс, Ричард и блондинка, которую я видела вместе с Киераном, — либо из отдела видеоигр, либо из Киерановой странной команды.

— О'кей, спасибо, — говорит Блэкмен. — Можете опустить руки. Значит, так. Темой нашего сегодняшнего разговора будут сети. Если вы хотите покорить мир каким-то несомненно бесполезным товаром из формованного пластика, как уверяет меня мистер Макдоналд, вам нужно понимать теорию сетей. Вам нужно понимать, как ваша игрушка, или идея, или даже болезнь — принцип везде тот же — может быть чем-то относительно неизвестным сегодня и стать вещью, которая есть у всех завтра. Или не стать. О'кей. Забудем пока про Эрдёша. Кто слышал о киноактере Кевине Бэконе? — Почти все поднимают руки. — Хорошо. Вот вы, парень с длинными волосами непонятного цвета.

Киеран поднимает взгляд.

— Я? — ухмыляется он.

— Расскажите нам про игру «Шесть степеней Кевина Бэкона».

Киеран лениво начинает:

— По-моему, «Шесть степеней Кевина Бэкона», или «Игра Кевина Бэкона», появилась в 1997 году. Изобрели ее несколько членов одного студенческого братства. В основе ее лежала теория, что Кевин Бэкон является центром киновселенной, так как с ним возможно соединить любого другого актера в истории кино — в среднем менее чем за четыре шага. Механизм таков: если вы снялись в фильме вместе с Кевином Бэконом, ваше число Бэкона равно единице. Если вы снялись в фильме с кем-то, кто снялся в фильме с Кевином Бэконом, ваше число Бэкона — два, и так далее. Предполагалось, что эта идея доказывает тезис Стэнли Милгрема о «шести степенях отдаления» — что кого угодно в мире можно связать с кем угодно за шесть или менее шагов. Однако в закрытой сети вроде множества киноактеров число оказалось гораздо меньше…

Блэкмен с трудом сдерживает смех. Смотрит на Мака:

— Похоже, вы могли бы сэкономить на мне и заплатить взамен этому молодому человеку.

Мак улыбается.

— Киеран опасно умен, — говорит он. — Однако продолжайте, пожалуйста. Это увлекательно.

— Я уверен, вы все уже догадались, что число Эрдёша подобно числу Бэкона, только относится к степени отдаления в сети математиков, а не кинозвезд. Ученые обнаружили, что эти сети, из чего бы — или кого бы — они ни состояли, обладают одинаковыми свойствами и структурой. Мы называем это «феноменом тесного мира». Интересно проследить, как болезни, товары или идеи могут заражать подобные сети… Сеть типа «тесный мир» определяется как группа объектов, обладающая таким уровнем внутренней взаимосвязанности, что каждого «узла» сети можно достичь из любого другого узла за шесть шагов или меньше. Ваша компания несомненно обладает свойствами «тесного мира». Как, возможно, и вся индустрия игрушек. «Тесные миры» были обнаружены также в электросетях Соединенных Штатов, нервной системе микроскопического червя С. Elegans, а кроме того, в Повсеместно Протянутой Паутине, метаболической системе бактерий Е. Coli и сети, состоящей из советов директоров компаний, входящих в американский список «Форчун 1000».[75] Число Бэкона и, в особенности, число Эрдёша имеют место, когда группа осознает свою внутреннюю взаимосвязанность. Кстати, Эрдёш — это я тем из вас, кто не знает, — был очень знаменитым математиком, создавшим модель для случайных графов, которая, по совпадению, легла в основу большинства первоначальных математических разработок в области теории сетей… В любом «тесном мире» обязательно должна наблюдаться особая комбинация «кластеров» — ими могут быть группы друзей из одного города или сослуживцы в вашем собственном офисе, — и «случайных линков»: вы и ваш самый дальний приятель, или вы и сотрудник бухгалтерии, с которым вы, скажем, курите под дождем рядом со зданием фирмы. Эти случайные линки обеспечивают «короткие переходы» внутри сети. Мистер Макдоналд является важным узлом сети «Попс», так как с ним связано очень много народу. В этом смысле он — как большой аэропорт, соединяющий множество маленьких городков. Перейдем к реальным примерам: допустим, вы не знаете никого, кто жил бы в Австралии — но я знаю. Если вы знаете меня, то вы отдалены от моих австралийских друзей только на две степени. Вот какой сюрприз преподнесли открытия ученых: достаточно всего нескольких случайных линков, чтобы сеть, соединенная ими, вдруг стала проявлять свойства «тесного мира». Это происходит вполне «естественным» образом в сетях самого разного типа; более того, «критическая точка», в которой образуется такая взаимосвязанность, тоже выглядит знакомо: математически она идентична моменту затвердевания полимера или замерзания воды. Она выглядит как фазовый переход. Это естественный процесс.

Тут Марк Блэкмен делает драматическую паузу, потом поворачивается к белой пластиковой доске. Следующие минут десять он пытается нарисовать примеры того, о чем рассказывал. Пока он этим занимается, я думаю про паутины — сама не знаю, почему. Ощутив, что вот-вот уплыву мыслями неведомо куда, я одергиваю себя и, вернувшись в класс, смотрю на доску. А ведь это интересная идея — что некое свойство, которое можно найти в природе, процесс превращения одной вещи в другую, воды в лед или пар, так точно описывается этой странной теорией сетей. Я не понимаю ее физических аспектов, но знаю, что в подобных явлениях есть своя математическая логика. Как она может быть применима к людям?

Остальные ребята совсем сбиты с толку.

— А можно еще раз про фазовый переход? — спрашивает Эстер, откинувшись назад вместе со стулом.

— Это трансформация термодинамической системы из одной фазы в другую. — Блэкмен чешет в затылке. — На самом деле вам не нужно это понимать, чтобы понять теорию сетей; просто очень интересно, что переход сети от несвязности к связности описывается той же математикой, что и превращение воды в лед.

Эстер нахмуривается:

— Все равно не врубаюсь.

Киеран подает голос:

— Ты же слышала про «критическую массу»? Или «критическую точку»?

— Да, — говорит она.

— Когда что-то достигает своей критической точки, оно превращается во что-то иное, ну, или, знаешь, взрывается. Марк говорит о том, что то же самое происходит с нашими связями друг с другом. Скажем, ты переезжаешь в другой город, где никого не знаешь. О'кей? Пару недель маешься одна, а потом, допустим, начинается учеба в колледже. В первый день ты разговариваешь с каким-то человеком, но у него не так уж много связей. Теперь ты знаешь одного человека, и связана с не очень многими. Постепенно ты заводишь еще друзей, пока, скажем, не встречаешься с по-настоящему популярной личностью, которая, кажется, знает вообще всех. Поскольку она знает всех, она приглашает тебя на вечеринку. Ты встречаешься еще с толпой народа. Потом начинаешь гулять с парнем, с которым познакомилась на вечеринке. Его отец, скажем, мэр города. Ты вдруг оказываешься связана с двумя важными узлами сети и понимаешь, что всего на пару шагов отдалена от любого жителя города. В тот момент, когда ты превращаешься из никому не известной приезжей в один из центров общения, и происходит фазовый переход.

— О'кей, — говорит Эстер. — Теперь дошло.

Киеран вновь оседает на своем стуле; он будто платный справочный автомат, который только что был деактивирован и теперь ждет, когда кто-нибудь засунет в него очередную монетку. Блэкмен кладет мел и снова обращается ко всем.

— Только что этот молодой человек объяснил, — говорит он, показывая на Киерана, — как в сети появляются «короткие переходы». Они и превращают обычные сети в «тесные миры». Хотя мы все имеем доступ к этим «коротким переходам», проблема, очевидно, заключается в том, как их находить. Какими бы плотно связанными ни были мы в теории, нам очень трудно оценить наши линки вне местного уровня. Я могу знать, что знаю вас, но я не знаю всех, кого знаете вы. Я определенно не имею понятия, кого знает ваш друг Саймон, которого я никогда не встречал. И все же я отдален от его друзей всего на три степени. Проблема не в наличии связей, но в способности по ним курсировать. Стэнли Милгрем обнаружил это, проводя свое исследование «тесного мира», в котором он попросил случайно выбранных людей со среднего запада США попытаться доставить письма биржевому маклеру в Бостон, на восточное побережье. Посылать их было нельзя. Вместо этого участников попросили передать их из рук в руки своим знакомым, у которых могли оказаться социальные связи, позволяющие посланию приблизиться к цели. Хотя Милгрем и доказал, что в конце концов письмо доберется до адресата, люди продемонстрировали, что не очень хорошо используют свои связи… Так что если вы собираетесь распространить пластиковый товар среди детей всего мира — цель похвальная, не сомневаюсь, — тогда вам нужно научиться курсировать по сети, как это делают дети. Придайте своему товару некое качество, благодаря которому он будет распространяться сам. Так передаются заразные болезни. Возможно, вы никогда в жизни не войдете в контакт с людьми с четырнадцатого этажа вашей фирмы, но ваши микробы перейдут на них с тем же успехом. Это называется «бессознательной» или «автоматической» трансмиссией, и я полагаю, что именно это свойство отделы маркетинга хотят видеть у товаров, за продажу которых отвечают. Разумеется, хотят! Автоматическая трансмиссия делает за них всю работу. Ленивые ублюдки!.. Возьмем, к примеру, «Хотмейл». Каждый раз, когда вы посылаете сообщение с его помощью, оно приходит с рекламой самого «Хотмейла». Сообщение является рекламой. Товар распространяет сам себя. Или, в качестве более подходящего примера, возьмем «Эм-Эс-Эн Мессенджер», которым, я уверен, тинейджеры пользуются повсюду — уж мой сын точно пользуется и не подпускает меня по вечерам к моему собственному компьютеру. Чтобы разговаривать с другими людьми по «Эм-Эс-Эн Мессенджеру», вам самим необходимо иметь «Эм-Эс-Эн»-технологию. Этот «софт» промоутирует сам себя!.. Математическая теория сетей описывает также эпидемии, случаи массового психоза и процесс разрушения и восстановления сетевых систем. Почему в Голландии семнадцатого века столько людей, как безумные, покупали тюльпаны, даже продавали ради этого свои дома? Почему рациональных, казалось бы, людей в 1990-х захватила «точка-ком-истерия»?[76] Судя по всему, мы таким образом подключены друг к другу в наших сетях, что обладаем и сопротивляемостью, и уязвимостью по отношению к «инфекции» болезней и идей, системным сбоям и так далее. Как бы то ни было, всегда справедливо одно очень важное правило: вы гораздо вероятнее подцепите болезнь или купите какую-то определенную книгу, если они есть у всех остальных. Это называют «законом власти», а иногда — «принципом Матфея». Что такое «принцип Матфея»? Разумеется, он гласит «ибо, кто имеет, тому дано будет и приумножится»,[77] в иной формулировке — «богатые богатеют, пока нищие нищают». Чем больше людей имеют товар, тем больше людей его купят. Теперь вот что. Киеран, как его звали?

Киеран вздрагивает и словно бы просыпается:

— А?

— Как звали учителя Стэнли Милгрема?

— Э…

— Ха! Слава богу, ты не все знаешь. Учителем Стэнли Милгрема был Соломон Аш; он продемонстрировал, что человек даст неверный ответ на простой вопрос, если перед этим достаточное число людей в комнате даст такой же ответ. Аш провел серию совершенно удивительных экспериментов. Например, подопытные входили в комнату, где, по их мнению, сидели другие участники эксперимента, связанного с исследованиями интеллекта или чем-то в этом роде. Однако остальные люди в комнате были актерами. Всем им показывали ряд картинок, вот таких… — Он подходит к доске, стирает диаграммы и рисует круг, квадрат и треугольник, один за другим по горизонтали, начиная с левого края доски, точно это буквы какого-то слова. Круг, квадрат, треугольник, слева направо. Потом рисует на правом краю доски вертикальную линию, вроде арабской или римской единицы: «I». — Вот, — говорит Блэкмен. — Аш велел людям в комнате сказать, к чему, по их мнению, квадрат ближе — к линии или треугольнику. Очевидно, к треугольнику. Однако он обнаружил, что если сперва опросить актеров — а им были даны указания ответить неправильно и сказать, что квадрат ближе к линии, — подопытные зачастую тоже дают неверный ответ. В этом суть массовых психозов. Нам может не нравиться мысль, что мы следуем за толпой, но в различной степени мы все этим грешим. Мы делаем странные вещи — едим мясо, молимся невидимому, несуществующему бородатому человеку, — потому что так поступают все. Повальные увлечения в вашей индустрии часто распространяются среди детей, желающих иметь игрушку, которая есть у всех остальных, особенно под Рождество, как мне прекрасно известно, ибо я покупал своему сыну «Трансформеров», «Черепашек-Мутантов», «Всемогущих рейнджеров» и бог упомнит что еще, пока он из них не вырос… Когда вам удастся сделать так, что все будут хотеть ваш одиозный пластиковый предмет, родится повальное увлечение. Но чтобы достигнуть этой стадии, вам прежде всего нужно придумать способ, которым товар должен курсировать и как можно шире распространяться по сети. Как ваше изделие будет передаваться не только между группами друзей, но и за их пределы? Помните: понадобилась лишь одна заразная крыса на корабле, чтобы бубонная чума охватила целую новую страну, потому что стоило чуме проникнуть в сеть местных крыс, и она, чума, начала разноситься сама собой. Может быть, телевидение — средство, с помощью которого идея или игрушка может достичь «удаленных» узлов сети. Или, возможно, вы поступите по примеру других компаний, производящих игрушки, — я читал об этом в своей воскресной газете — и подарите игрушку самому популярному ребенку в каждой школе. Стоит вам заразить самые «связанные» узлы, и прочие последуют за ними! Таким образом вы станете точкой соединения разнообразных сетей. Но, конечно, нужно помнить, что любая игрушка или товар, связанные с общением или обменом, которые можно дарить или сравнивать между собой, обладают встроенной автоматической трансмиссией. Представьте, что ваши зловещие пластиковые предметы — одуванчики на ветру. Семена одуванчика не летели бы по ветру, не будь их строение для этого приспособлено. Какие-нибудь вопросы?

Киеран мгновенно поднимает руку.

— Кто приспособил строение одуванчиков? — спрашивает он. — Вы не можете иметь в виду бога, потому что уже сказали…

— Творцы, — мечтательно говорит Блэкмен. — Изначальные математики.

— Клево! Значит…

Мак встает.

— Думаю, хватит нам тратить время мистера Блэкмена. Какая поразительная дискуссия! Спасибо вам. — Он смотрит на часы. — О'кей, по-моему, скоро вас ждут классы мореходства. Пожалуйста, найдите расписание для каждой группы на доске объявлений. Марк, я пройдусь вместе с вами.

День — это нормально; быть одной, когда светло, — с этим я могу справиться. Ночью, однако, мне нужно быть с людьми. Оказаться ночью в одиночестве — слишком жуткая перспектива. Что я стану делать, если это и вправду случится и я окажусь одна в темноте? Думаю, я скорее всего буду вопить, пока не умру или пока кто-нибудь не придет. Я понимаю, что во многих смыслах это иррациональный страх. Если я одна, меня некому обидеть по определению: одиночество означает, что рядом никого нет. И все же в моменты острейшей паники я обычно хочу, чтобы со мною во тьме был хотя бы враг. Враг. Враг — это двуглавый человек, а порой две головы на теле насекомого или паука. Я бы никогда никому не смогла это описать. Не смогла бы описать, насколько сюрреальными те мужчины стали у меня в голове после инцидента на остановке. Только я понимаю, каким образом один ус превратился в четыре, голубые глаза стали красными, а ухмылка — гримасой с клыками; клыками, роняющими капли крови и кусочки хрящей маленьких школьниц. Но я все равно предпочла бы их компанию, лишь бы не остаться одной в темноте. Может, это оттого, что для меня лучше принять смерть сразу, чем одиноко и слепо ждать неизбежного. Вот поэтому я и стала спать в комнате стариков.

Любопытные вещи произошли из-за моего страха (который, как говорят бабушка и дедушка, на самом деле — «фобия»; это то же самое, только по-взрослому). Из-за того, что ночи потенциально так пугающи, так до заворота мозгов, до остановки сердца ужасны, все, что не принадлежит ко множеству «вещей, которых я боюсь» (мы проходили множества по математике), кажется просто расчудесным. Например, дневное время расчудесно. Если когда-нибудь днем мне взгрустнется, что папа пропал, или станет скучно на уроке, или я расстроюсь из-за драки на перемене или еще из-за чего, мне достаточно просто напомнить себе, что сейчас — не ночь, не темно, и я не одна. Другие люди все время выглядят умеренно счастливыми или просто такими вроде как одинаково счастливо-печальными. Если изобразить их настроение графиком, получилась бы одна прямая линия, может, с маленьким пиком на Рождество и, возможно, еще одним на день рождения. Но график моих эмоций изобилует горами и долинами. К примеру, от одного рассвета я могу воспарить. Целых девять, а то и десять часов до следующей темноты! Ур-ра! Летом будет расчудесно, потому что тьмы будет гораздо меньше, чем сейчас. В каком-то смысле, страх — хорошая вещь. Он заставляет тебя выше ценить жизнь: то, что им не оплевано, кажется только слаще.

По этим причинам я и не думаю, что мне нужно идти к врачу со своим страхом, и я объяснила это старикам. Разумеется, я никогда ни с чем не хочу идти к врачу. Хирургический кабинет — потенциально опасное место, и я бы не хотела, чтобы мне пришлось пытаться оттуда сбежать (вдруг врач вынет щипцы? а не то обернется инопланетянином с бактериологическим оружием: бабах! — я таю!) А еще я слыхала, что, если врач решит, будто с вами плохо обращаются дома, он может послать вас в детдом. Со мной никогда дурно не обращались, но моя семья во многих отношениях несчастлива, и мы вообще какие-то «не такие» — а порой большего повода и не надо. Если я попаду в детдом, там меня несомненно запрут в темной комнате, и я буду вынуждена либо бежать (что само по себе неизбежно закончится одиночеством в темноте, скажем, в лесу), либо покончить с собой. Идея самоубийства мне не нравится, но если придется, я это сделаю. Я хочу, чтобы у меня была экстренная капсула цианида, как у дедушки во время войны.

Прошло почти два месяца с тех пор, как я встретила тех мужчин на автобусной остановке. Приближается Рождество, и я открыла десять окошечек на своем календаре поста. Бабушка с дедушкой по-прежнему разрешают мне оставаться в их спальне на ночь, и Рэйчел скоро вернется домой. Все не так уж плохо. Иногда я целыми днями не думаю ни единой плохой мысли, что очень приятно, особенно если вспомнить иные деньки, когда дурные мысли были как змеи в яме, куда просто берешь и падаешь безо всякой лестницы.

Я усиленно размышляю о множествах. Множество — это такая штука из математики, набор предметов, обладающих общим свойством. У вас может быть множество четных чисел или множество всех чисел, которые меньше 100. Множество можно создать из чего угодно, и оно кажется таким чистеньким и аккуратным — словно раскладываешь мысли по полочкам. Хотя некоторые множества могут сбить с толку. Например, штука под названием «множество всех множеств». Содержит оно само себя или нет? Вроде должно; но как так может быть? Эта ситуация, когда что-то кажется правильным и неправильным или истинным и ложным одновременно, называется парадокс. Обожаю парадоксы! Когда вырасту, заведу кота и назову его Парадокс. Парадокс получается, если отправишься в прошлое и убьешь своего далекого предка. Разумеется, убив его, ты не дашь самому себе родиться. Но если тебя не будет, ты не сможешь отправиться в прошлое и кого-то убить. Я читала научную книжку, где говорилось, что именно поэтому никто никогда не совершит путешествие вспять во времени. Там говорилось, что любая система, порождающая парадоксы, имеет внутренний изъян. Как теория множеств, наверное?

Дедушка рассказал мне еще несколько парадоксов. Он часто использует их в своей газетной колонке. Мой любимый связан с путешествием во времени (оказалось, большинство парадоксов — либо о путешествии во времени, либо о множествах). Генри Хамфри, ученый, разрабатывает метод проникнуть в будущее. Оказавшись там, он идет в библиотеку и читает какие-то научные книги, гораздо продвинутее, чем те, что выходили в его собственную эпоху. Одна книга особенно завладевает его вниманием, а потом он вдруг видит, что на ней стоит его имя! Должно быть, он написал ее в своем времени. Экстраординарно! Вернувшись к нормальной жизни, он начинает свою революционную работу, копируя материал из книги, увиденной им в будущем (ну, на ней же было его имя — так почему бы и нет?) Он публикует ее, познает головокружительный успех и лишь тогда понимает, что породил два серьезнейших парадокса — или стал их жертвой. Кто написал эту книгу? Откуда она взялась?

Генри Хамфри вдруг начинает сомневаться: а не виновен ли он в тяжкой форме межвременного плагиата? Является ли он автором оригинального текста — или нет? В рассказе он впервые видит книгу в будущем. И только потом ее пишет. Значит ли это, что книга существовала в будущем «до» того, как появилась в прошлом? Или всего лишь значит, что Генри пишет ее после своего возвращения из будущего? Не значит ли это, что на самом деле ее написал кто-то другой? Трудно сказать. Даже если книга «была» написана кем-то в будущем — все равно: когда Генри ее увидит, на ней окажется его имя, так как он, разумеется, вернется в прошлое и напишет ее раньше, чем этот «кто-то». Так кто написал книгу? Можно ли это вообще выяснить?

Настоящим парадоксом, однако, является прежде всего сам факт существования книги. Припомним-ка: Генри едет в будущее, видит некую информацию в книге, возвращается и использует эту информацию, чтобы создать свою собственную книгу, которую он находит в будущем и из которой черпает свои идеи, и т. д., и т. д. Это очень ловкая петля, однако есть одно «но». Информация в книге берется из ниоткуда. У нее нет автора! Ученый получает информацию из будущего. Но кто поместил ее туда? Он! А откуда он ее взял? Из будущего! Эта петля повторяется бесконечно.

— Я знаю ответ, — говорю я дедушке одним ясным и сухим деньком ближе к середине декабря. — Все просто. Кто-то другой пишет книгу…

— Когда?

— В будущем. — Дедушка хмурится, но я все равно продолжаю: — Итак, книга есть, но у нее другой автор…

— Может, дадим ему или ей имя?

— Да. Ее зовут Табита Парадокс.

— Хорошо. — Дедушка помешивает суп на плите.

— О'кей, значит, Табита пишет книгу. Когда Генри оказывается в будущем, именно эту книгу он и находит.

— Но на ней стоит его имя.

— Да, знаю! Это я и пытаюсь объяснить. В тот миг, когда он видит книгу, происходит временной сдвиг, и ее имя превращается в его, так как в этот момент и изменяется история. Он, конечно же, ничего не замечает, ведь все происходит меньше чем за долю секунды. Разве что он слышит треск в воздухе или ощущает вдруг порыв холодного ветра.

В последнее время я зачитывалась научной фантастикой, и мне кажется, что я знаю, какие ощущения должна вызывать рябь на поверхности времени.

— Но он все равно возвращается в свою эпоху и пишет книгу?

— Да.

— Но тогда парадокс остается. Табита не может написать свою книгу, потому что та к ее эпохе уже будет существовать. Книга будет написана еще до ее рождения. Ее идеи не будут революционными, потому что они уже будут известны — благодаря книге Генри Хамфри…

— Которую написала она! — восклицаю я. — Как он мог написать книгу без Табиты?

— Ну, вот тебе и парадокс, — говорит дедушка. — Кто же все-таки ее написал? Если это был Генри, тогда он взял информацию из ниоткуда. Но Табита не может быть автором, потому что к моменту ее рождения книга уже будет существовать, и на ней будет имя Генри.

Пока мы разговаривали, бабушка вышла из своего кабинета. Дедушка встает, чтобы налить ей выпить и набить свою трубку (нынче он выкуривает только одну после ужина, и это — главный миг его дня, настолько главный, что он тратит на трубку кучу времени перед ужином, чистит ее и набивает).

— О чем это вы тут бормочете? — интересуется бабушка.

— О парадоксах, — отвечает дедушка, выпрямляя желтый ершик для чистки трубки.

— Какого рода парадоксах? — спрашивает бабушка, садясь со стаканом в руке.

— Про путешествия во времени, — говорю я.

Она смеется:

— Ох, миленькие мои. Неудивительно, что у вас обоих озадаченный вид.

Я рассказываю ей наш парадокс, и она опять смеется. Суп побулькивает на плите, пахнет сладкой морковью, пастернаком и травами; окна запотевают. В такой обстановке я вне опасности, несмотря на приближение сумерек. Пар на окнах — защитная пленка, и я не одна, потому что здесь бабушка с дедушкой.

— Значит, у вас есть фантастический рассказ, который абсурден, — говорит она. — Это на самом деле парадокс, или просто неправдоподобная выдумка? — Она обращается к дедушке; глаза ее сияют, и на губах играет почти озорная улыбка.

— Если бы можно было слетать в будущее и вернуться, это могло бы произойти, — откликается он. — В том-то и соль.

— Наверное, это значит, что путешествие во времени никогда не будет возможно, — замечаю я.

— Вот уж путешествие в прошлое точно никогда не будет возможно, — говорит бабушка.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я, широко раскрыв глаза. В нашей семье бабушка всегда, абсолютно всегда точна. У дедушки — блестящий ум, полный сумасшедших идей и нестандартных решений всяких головоломок, но она — безукоризненный логик. Если она говорит, что никто никогда не совершит путешествие в прошлое, значит, так оно и есть.

— Да, почему ты так уверена? — подхватывает дедушка.

— Потому что я никогда не встречала людей из будущего, — говорит она. — Если бы способ вернуться вспять был когда-нибудь изобретен, люди бы то и дело возвращались. Это логично. История кишела бы странными вывертами и отклонениями, их вызывали бы жители будущего, их визиты и вмешательство. Букмекерские конторы были бы битком набиты людьми из будущего. Все время пропадали бы вещи. Но ничего этого не происходит. Поэтому можно сделать вывод, что способ путешествовать в прошлое никогда не будет изобретен или открыт.

— Может, его просто еще не открыли в будущем, — возражаю я.

— Алиса, обдумай эту проблему логически, — говорит бабушка. — Не имеет значения, когда именно в будущем было бы изобретено путешествие в прошлое. Если бы оно хоть когда-нибудь было открыто, люди будущего появлялись бы в нашем времени прямо сейчас.

— Может, путешественники во времени невидимы, — подсказывает дедушка, — и не могут ничего изменить. Тогда люди все время путешествовали бы в прошлое, и никто бы ни о чем не догадывался.

— Что ж, да: это решило бы ваш парадокс, правда?

— Почему ты говоришь только «путешествие в прошлое»? — спрашиваю я бабушку. — А в будущее?

— Ну, путешествие в будущее теоретически возможно, согласно теориям Эйнштейна. Нужно только достать звездолет и очень-очень быстро куда-нибудь полететь. Когда вернешься, на Земле пройдет больше времени, чем в твоем ускоряющемся космическом корабле.

От такого я затыкаюсь. Я этого не знала. Пока я думаю о стремительном, со свистом, полете в будущее, туда, где женщины с грудями в виде твердых конусов носят серебряные мини-юбки, бабушка встает и ставит на проигрыватель пластинку Баха.

Позже, когда мы едим суп, я забрасываю бабушку вопросами о путешествиях во времени и парадоксах, которые они могут породить. Кажется, парадоксы все как один касаются конкретно путешествий в прошлое, внесения изменений в то, что уже произошло. Путешествия в будущее не приводят ни к каким парадоксам, если не пытаться вернуться назад.

— Эйнштейнова вселенная — дорога с односторонним движением, это точно, — говорит бабушка, и дедушка от души хохочет.

— Объездной путь нам нужен, вот что, — всё похохатывая, говорит он.

В нашем деревенском центре только что построили небольшую сеть дорог с односторонним движением, о которой все почему-то все время шутят. Есть также план построить объездной путь, каков бы он ни был. Тоже повод для хохмочек. Я и не думала, что дороги бывают так забавны.

— Объездной путь, — повторяет бабушка. — Ха-ха-ха!..

— А кротовые норы? — вдруг говорит дедушка.

— Что такое кротовая нора? — спрашиваю я.

— Это потенциальный короткий переход сквозь время, — отвечает мне бабушка. И дедушке: — Питер, не глупи. Вполне ясно, что кротовые норы не существуют, а если бы и существовали, никто бы не смог сквозь них взаправду путешествовать.

— Хм-м, — только и говорит дедушка.

Я знаю, что значит хм-м. Хм-м значит: математически, может, и нет; но ты же не можешь математически объяснить привидения или телепатию. Он заинтересовался такими вещами, только начав работу над «Манускриптом Войнича», но теперь это у него уже чуть ли не мания — думать, что в мире могут существовать «вещи», которых мы не понимаем за неимением средств. В таком случае, «Манускрипт Войнича» — это одно из средств или одна из вещей?

И тут меня поражает, что он и бабушка заняты совершенно противоположными делами. Он живет в сфере вопроса «что, если», а она — в сфере утверждения «маловероятно». Чтобы двигаться дальше, дедушке порой приходится формулировать гипотезы, которые противоречат интуиции или кажутся смехотворными. Что, если «Манускрипт Войнича» создан инопланетянами? Что, если он пришел из будущего и написан на языке, которого мы пока не знаем (это еще одна причина разговоров о путешествиях во времени)? Опять-таки, бабушка весь день работает с мнимыми числами и еще какой-то «дзета-функцией». А может, я и ошибаюсь. Может, они заняты одним и тем же; наступают на неразрешимые проблемы с парой-другой выдумок и неосязаемых теорий и пытаются убедить эти проблемы, так сказать, выйти из кустов. Бабушкины прыжки в неведомое порой просто-напросто труднее понять.

Она объясняла дедушке про кротовые норы, а теперь они беседуют о каком-то другом аспекте путешествий во времени, и она говорит что-то о математике по фамилии Гёдель, с которым как-то раз, давным-давно, встречалась. Она заканчивает фразу и смотрит на меня.

— Алиса, если ты действительно хочешь исследовать парадоксы, — говорит она, — тебе стоит посмотреть на то, что с ними сделал Гёдель.

Дедушка одаряет ее странным взглядом.

— А что он сделал? — спрашиваю я.

— Ну, объяснить все это целиком прямо сейчас я не могу, но, может, ты знаешь парадокс «Лжец»?

— «Все критяне лжецы»? — говорю я. — Этот, что ли?

Парадокс «Лжец» — одна из древнейших головоломок в мире. Эпименид, критянин, делает утверждение: «все критяне лжецы». Если он говорит правду, тогда он лжет. Но если он лжет, то он говорит правду, а это значит, что он лжет. От подобных штук мои мозги приятно туманятся. Как бы то ни было, это что-то вроде множества всех множеств.

— Да, — говорит бабушка. — В общем, Гёдель доказал, что всю математику в целом можно рассматривать как парадокс, вроде фразы «все критяне лжецы». Из-за того, что математика отсылает к самой себе и устанавливает свои собственные правила, ученые всегда боялись, что она может включать в себя противоречия на уровне глубочайших основ. Именно это Гёдель и продемонстрировал — конечно, гораздо более сложным способом. Я одолжу тебе книжку, если пообещаешь быть с ней осторожной. В ней также говорится про числовые коды. Гёдель изобрел код, который, по-моему, тебя заинтересует.

Числовые коды и одновременно парадоксы! Как волнительно. В связи с этим я вспоминаю, что мне надо бы поскорее вернуться к работе над «рукописью Стивенсона-Хита». Я просто должна перестать ее бояться, вот и все.

Мореходство не начнется до трех, так что после ланча я возвращаюсь в комнату, чтобы проверить, нет ли какого ответа от таинственной персоны, которой Хиро доставил мое послание. Тютю. Забавно, как порой к чему-то привыкаешь. Мысль, что кто-то вломится в мою комнату и что-нибудь для меня оставит — или наоборот, у меня заберет, — просто-напросто больше не беспокоит меня так, как, возможно, должна бы. Мои кредитки и другие важные вещи надежно запрятаны туда, где на сей раз их никто не найдет. Кулон — всегда у меня на шее. Может, будь я дома, все было бы иначе. Но эта комната — не моя. Это просто мое временное пристанище.

Как бы то ни было, новостей ноль. С тех пор, как я ушла утром, ничего не поменялось. Я ставлю сумку и вынимаю тонкую, мягкую колоду карт, которую Киеран дал мне за завтраком. Я так и не поняла, зачем они нужны. Впрочем, мне реально нравится этот Зеленый Человек. Он о чем-то напоминает… о какой-то старинной книге. О «Манускрипте Войнича» — ну конечно! И о сотнях, а может, и тысячах книг, которые я прочитала, пытаясь нащупать хоть какой-то намек на то, что она могла бы значить. Ответа, разумеется, мы так и не нашли. Насколько я знаю, люди до сих пор пытаются расшифровать ее странный текст и рисунки. Возможно, однажды я вернусь к ней, хотя теперь, когда дедушки нет, смысла в этом как-то не видно. Даже если я решу загадку, поведать ответ будет некому. Даже если бы я могла рассказать всему миру, поделиться все равно было бы не с кем.

Многие мои интересы — и добрая часть моих общих познаний — пришли ко мне в результате работы над «Манускриптом Войнича». Ребенком я изучала растения, травы и художественные течения, чтобы помочь дедушке в его исследовании. Бывало, он просил меня, скажем, составить список обычных и латинских названий всех синих цветков или выяснить, когда впервые в древнем искусстве было использовано сочетание двух определенных оттенков. Когда я стала старше, мои познания стали более специфическими и привязанными к моей собственной работе над текстом. После бабушкиной смерти и дедушке, и мне требовалось как можно больше развлечений. Мы переехали в Лондон, потому что пустота, оставшаяся в нашем старом доме после ее «ухода» (отъезда, исчезновения, пропажи, только не смерти), была нестерпима. Мы постарались забыть пустоту.

В Лондоне я помешалась на травничестве, а потом на гомеопатии. Отчасти потому, что «Манускрипт Войнича» очень сильно смахивал на медицинский справочник, с картинками растений и так далее, и я была убеждена, что это направление поможет нам понять, какого рода материал в ней может содержаться. Дедушка объяснил мне, что, если хочешь расшифровать документ, надо быть экспертом в той области, с которой, судя по всему, этот документ связан, иначе никак не сообразишь, чем заполнять «белые пятна» по мере их появления. По его словам, когда бабушка была в Блэтчли-Парке, ей пришлось разузнать, например, все, что только было возможно, о немецких инженерных практиках и методах судостроения. Но мой интерес родился также из искреннего стремления к врачеванию. Я не хотела, чтобы дедушка умер — и я точно не доверяла врачам, не сумевшим спасти сначала мою маму, а потом бабушку. Я убедила себя, что сама смогу сохранить его жизнь, нужно только научиться правильному искусству.

Гомеопатия — определенно искусство, и в то же время наука. Названия снадобий всегда вызывали во мне трепет. Arsenicum, Lachesis, Pulsatilla, Tarantula, Natrum Muriaticum… Их тысячи, и все на латыни. Гомеопатические снадобья продаются в разных формах — настойки, мягкие облатки, таблетки. Я всегда покупаю их в самом обычном виде — маленькие, круглые, белые пилюльки с лактозой, которые рассасываются на языке. Каждая пилюлька содержит лишь легкий, шепчущий намек — будто случайное воспоминание или забытый сон — на изначальную субстанцию, которая была разбавлена и взболтана, порой тысячи раз, для высвобождения ее энергии (и для того, чтобы она перестала быть отравой, поскольку все гомеопатические вещества — яды). Сперва я не верила, будто в этой странной медицинской системе что-то есть — уж очень она отличалась от всего, что я знала раньше. А потом я увидела, что снадобья действуют. После открытия гомеопатии я ни разу не ходила к врачу. Однако спасти дедушку не смогла. Под конец он отказывался вообще от любых лекарств.

Зеленый Человек пристально смотрит на меня, его глаза почти затерялись в курчавых листьях бороды и волос. Я однажды читала, что и по сей день можно увидеть Зеленых Людей, прячущихся высоко под церковными куполами, — свидетелей нашего языческого прошлого, созданных язычниками, которым пришлось строить церкви. Я улыбаюсь Зеленому Человеку, но он только знай таращится на меня. Я убираю его и достаю записную книжку.

Вообще-то лекция Марка Блэкмена слегка меня воодушевила. Я наскоро царапаю еще пару-другую заметок и мыслей под тем, что написала во время его рассказа, а потом еще раз просматриваю все подряд. Внезапно превратившись в образцовую студентку, я аккуратно рисую матрицу свойств, какими, по моим ощущениям, мог бы обладать товар для девушек-тинейджеров, а потом добавляю колонку, озаглавленную всего двумя словами: «Автоматическая трансмиссия». Товар должен быть способен к самораспространению. Пишу себе еще одну памятку: Если возможно, сам товар нужно сделать средством трансмиссии.

От стука в дверь я подпрыгиваю. И это я, говорившая себе, что спокойно отношусь ко всем этим странным делам, что здесь творятся; а теперь кто-то постучал в дверь, и я чуть со стула не упала. Может, это Хиро или его друг со своим «текстом подлиннее»? Я открываю дверь и вижу улыбающегося Бена.

— Отлично. Ты здесь, — говорит он.

— Привет, — говорю я. — Как твое плавание?

— Нормально. — Он ухмыляется и заходит в комнату. — Когда у тебя?

— В три. Я просто делала кое-какую работу и собиралась слегка вздремнуть.

— От компании не откажешься?

— Да, было бы мило. Хотя мне правда нужно поспать. Прошлой ночью я отрубилась прямо в одежде, а когда проснулась в шесть, мне в ухо орало радио.

— Фу.

— Да.

Я забираюсь на кровать и сажусь по-турецки. Бен примостился в кресле.

— Ну, и чем это ты занимаешься? — спрашивает он.

— Девушками-тинейджерами.

— Боже, да ты шустра.

— Шустра? Какое там! Я только начала.

— Все это… — Вид у Бена расстроенный, его темные глаза бегают по комнате.

— Что?

— Довольно зловеще, тебе не кажется?

— Что зловеще? — спрашиваю я. Ему действительно как будто не по себе. — Бен?

Он закидывает ногу на ногу, потом меняет их местами.

— Вся эта болтовня о сетях, фазовых переходах и вирусах. Не знаю. Просто меня это немного выбило из колеи. — Он смотрит на свои руки. — Это правильно?

— Наверное, — говорю я. И тут до меня доходит, что он не имеет в виду «правильно» в смысле «адекватно». Он не о своей реакции, а о том, правилен ли наш проект с точки зрения морали. — Мы просто выполняем свою работу, — говорю я. — Не мы придумываем правила, не мы одобряем проекты. Если люди не хотят то, что мы делаем, они это не покупают. Это их выбор.

— Да, но мы учимся прививать зависимость. Учимся врать. Создавать товары, подобные вирусам…

Я нахмуриваюсь:

— Да. Я знаю.

— Если знаешь, почему участвуешь?

— Э… — Я хочу сказать, что делаю это, потому что от нас этого ждут: потому что для этого мы и здесь. Но это ничуть не похоже на истину. Я не такая — я никогда не любила делать, что велено. Однако реальная причина в каком-то смысле еще хуже. — Мне нравится сложность задачи, — признаюсь я в конце концов. — Мне по душе мысль, что я могу справиться с по-настоящему трудной проблемой или найти решение головоломки. Я знаю, что это слегка убого…

— Господи. Ты наверняка и кроссворды любишь. — Он кривится.

— В свое время я их составляла. Это был мой хлеб до того, как меня пригласили в «Попс». — Я смотрю в пол. На коврике — интересный узор, будто черепицей выложены правильные геометрические формы.

— Тебя нашли по программе поиска талантов, да?

— Откуда ты знаешь?

— Кто-то что-то такое упоминал. Значит, «Попс» решила, что твои навыки решения головоломок — как раз то, что ей нужно. Интересно…

— Ты какой-то как неродной, — говорю я. И правда что. Он ведет себя так, будто я — тайна, которую он пытается разгадать.

— Что? Ох, прости. — Он качает головой. — Это не только из-за семинара. Мне как-то слегка…

— Что? Что случилось?

— О, я кое-что искал по дороге с «плавания» и меня занесло в эту странную «Детскую лабораторию». Бывала там?

— Что-то не припомню. Нет. Я не заходила дальше столовой.

— Господи. — Он прикуривает сигарету. — Я просто охуел. Там еще этот парень, который Оскар. Он отвечает за игры в «Детской лаборатории». Увидел, как я шарашусь, и предложил провести экскурсию. Я и понятия не имел, чем они там занимаются.

— Видимо, используют жуткие прозрачные зеркала…

— Да. Охренеть можно. И у них еще есть целая комната, обставленная, словно… я не знаю, словно какая-то педофильская приемная, типа того. Я как ее увидел, сразу об этом подумал. Подумал: вот в таком месте и сидели бы детишки, ждущие, когда их выебут мерзкие старики. Это было отвратительно. Там все такое чистое и блестящее, куча коробок с игрушками и тщательно подобранным старым барахлом, с которым дети по традиции играют — типа носков, бутылок из-под моющих средств и тому подобного. Игровые коврики на полу, погремушки и холодильник, полный шипучки и фруктов. Оскар сказал, что детей привозят на автобусе из ближайших городков в течение учебного года, для участия в испытаниях товаров. В каникулы, как сейчас, детям из бедных семей, из старых кварталов города или гетто, предлагают «бесплатные праздники» в обмен на участие в фокус-группах. Комната подготавливается соответственно тесту, который проводит «Попс», так что дети могут получить или просто наши фирменные игрушки, или коллекцию «найденных» предметов, или и то и другое. Допустим, маленький ребенок предпочтет играть со старым носком, а не с «Мореходом Сэмом» или чем еще — ну, «Деревом-Жвачкой» или другим нашим продуктом, — тогда исследователи интересуются, почему. И пытаются выяснить, не может ли «Попс» выпустить что-нибудь, основанное на принципе игры со старым носком. Оскар рассказывал мне о каком-то наборе под названием «Натяни мне носочек»…

— Да, — говорю я. — Он сейчас разрабатывается. Но я не знала, откуда взялась идея.

— А что это, конкретно?

— Это набор, который позволяет… не знаю, сделать свои носки поприкольнее, или типа того. Насколько мне известно, разрабатываются два набора. Один в основном для девочек, вроде как набор для вышивки, с кучей возможностей для наклейки утюгом — можно присобачивать на носки глаза, всякие узоры и так далее. По-моему, слоган такой: «Друзья, которых можно носить». Второй называется «Монстрячья Нога», он больше для мальчиков. По сути, это набор для создания перчаточных кукол, можно прикреплять выпученные глаза, «безумные языки» из войлока и тому подобное. Я думаю, разработчики сейчас выясняют, какой должен лучше пойти.

— Откуда ты все это знаешь?

— В Баттерси все так и бурлит, — объясняю я. — Все знают, кто чем занимается. Плюс, я выхожу покурить, точно как сказал Марк Блэкмен, и поэтому знакома с девушкой, которая работала над этим проектом. Но я, черт возьми, не знала, что у них такие идеи. Довольно жутко.

Хотя на самом деле я знала. Я знаю, на что похожи фокус-группы, и эта ничем не лучше. В это стараешься просто не вникать. Приходится — иначе не справишься со своей работой. И все дичает, если достаточно долго его разглядывать — даже слово «и».

Бен тушит сигарету в «попсовской» пепельнице.

— Вот чего я не пойму: если детям нравится играть со старыми носками, почему бы нам от них не отстать? Почему какой-нибудь «Попс» должен врываться в их мир и все портить? Это что, просто алчность? Даже не знаю.

— Может, одному из акционеров нужно еще больше денег, — предполагаю я, и мы оба смеемся.

Потом мы забираемся в постель и где-то с час дрыхнем, пока я вся в поту не просыпаюсь, еще наполовину увязнув в своем сне, где я опаздываю на класс мореплавания. Когда в этом сне я туда добираюсь, я обнаруживаю, что лодка попросту утонула в полу.

Глава двадцатая

Утро субботы. Где-то через полчаса мы отправляемся на нашу странную прогулку. У меня болит горло, так что я заглатываю Aconitum, себя не помня (в понятиях гомеопатии это означает, что я приняла целых две дозы). Ненавижу простуду. Чтобы ее предотвратить, я готова почти на что угодно — в том числе принимать большие дозы витамина С, эхинацею и съедать по ложке меда буквально каждый час, если думаю, что простудилась. У меня на это есть серьезные причины. Когда я была маленькая, мы с отцом жили в сырой муниципальной квартире, и с тех пор у меня всегда были слабые легкие. Плюс, именно простуда (или на самом деле грипп разной степени тяжести) в конце концов убила обоих моих стариков. Когда бы я ее ни подцепила, она острым серпом пронзает грудь, и я неделями хожу и хриплю, как старуха. Я сказала себе, что ближайшая боль в груди станет знаком: нужно бросить курить. Я не предвкушаю этот день, боже упаси.

Aconitum — первое слово в латинском названии любого цветка семейства аконит, и лекарство из них, разумеется, в грубых дозах ядовито. Фактически акониты — одни из самых популярных ядов в истории. Aconitum angelicum — это дикорастущее растение, но Aconitum napellus, его домашняя разновидность, которую по сей день можно увидеть на огородах (и та, что используется в гомеопатии), была изначально завезена к нам именно для того, чтобы у каждого был свой запас яда. Травники шестнадцатого века обычно предупреждали, что очаровательным, скромным голубым цветочкам аконита доверять не стоит. Если его съешь, он тебя убьет. Отравление наступает внезапно и всегда ввергает жертву в панику и ужас перед близящейся смертью. Если вы обнаруживаете, что вдруг заболели, и думаете, что можете умереть (и даже чувствуете, что способны предсказать время своей смерти), тогда вам, наверное, стоит принять гомеопатическую дозу аконита. В лечебных целях. В этом — фишка гомеопатии: similia similibus curentur. Подобное лечится подобным. Следовательно, внезапность — ключевой обертон аконита, и многие гомеопаты советуют использовать его при первом же намеке на простуду — когда ваше солнечное, спокойное, нормальное самочувствие в единый миг сменяют бритвенные лезвия в глотке и раздутый воздушный шар в голове. Я привезла с собой весьма сильнодействующую бутылочку аконита — 1М, тысяча доз — так что, думаю, у меня неплохие шансы отвести эту напасть.

Что нужно, чтобы провести день на болотах? Мозг на секунду наполняется мыслями о банках для варенья с проволочными ручками, увеличительных стеклах и сэндвичах, завернутых в жиронепроницаемую бумагу. Но нет: я взрослая. Я возьму свой «аварийный комплект», бутылку минеральной воды и, может, попрошу ланч в коробке у шеф-поваров — в зависимости от того, не покажусь ли я от этого белой вороной. Нам сказали взять компас и записную книжку. Компас входит в «аварийный комплект», а записную книжку я повсюду с собой таскаю. Брать с собой эти вещи — это по-взрослому или нет? Не пойму.

Мысль о моем «аварийном комплекте», словно электрошок нормальной жизни, напоминает мне про мир вне стен «Цитадели Попс». Интересно, каково Атари у Рэйчел и порадовала ли его спонсированная корпорацией поездка до ее квартиры? Я понимаю, что если бы я не была здесь и не участвовала в этом странном проекте, я готовила бы эскизы к презентации моего комплекта, которая, по идее, назначалась на понедельник. Кто знает, когда теперь это случится. И сколько времени мне потребуется, чтобы закончить? Сейчас я уже не в модусе «аварийного комплекта» и всерьез увлеклась другой затеей, во что бы она ни вылилась. Не вошла ли я в дверь, которая открывается лишь в одну сторону? Смогу ли вернуться? Терпеть не могу бросать неоконченные дела и всегда боюсь, что не смогу к ним вернуться. Я даже не уверена, смогу ли вспомнить хоть что-то о методах выживания. Господи.

Прежде чем покинуть комнату, я еще раз проверяю, не принес ли мне кто записки или письма, но ничего не нахожу. Минут через двадцать я встречаюсь с Беном, Киераном и компанией возле «Дворца спорта», так что, пожалуй, мне уже пора. Я планирую сделать крюк подлиннее: у меня нет настроения играть в Киеранову карточную игру (нынче окрещенную «Валет»), а люди так и норовят втянуть тебя в свои игры, стоит только подойти. Мне слишком не по себе, и слишком болит горло; сегодня я ни на чем не смогу сосредоточиться.

Поэтому я крадусь, словно какой чудила, держась маршрута, на котором, как мне думается, никого не встречу: через углубленную лужайку, вокруг автостоянки и вдоль кромки леса. Я нашла в сумке пастилки эхинацеи, но стараюсь удержаться и не сосать их — они ведь содержат ментол. Гомеопаты начала двадцатого века, вроде Джеймса Тайлера Кента,[78] считали, что ментол (или камфара) и кофе нейтрализуют гомеопатические снадобья. Черт его знает, как к этому относиться, но не хочется рисковать с аконитом.

Я думаю про Кента и спрашиваю себя, не принять ли еще дозу. Важно не слишком торопиться с повторным приемом, особенно если снадобье действует. Действует ли мой аконит? Не знаю. С головой уйдя в эти мысли, я едва успеваю заметить Жоржа, бодро направляющегося ко мне. Когда я его вижу, мой желудок переворачивается, как экстремальный поезд на ярмарке. Я так ничего и не сделала с его запиской или визитной карточкой. Ой, нет: все же сделала. Вспомнила теперь. Я их сожгла. Я сожгла номер его мобильника, который смогу получить снова только от него самого и никак иначе. Да что со мной такое? Когда он со мной заговорит, может, попросить у него номер еще раз, просто на всякий случай? Но он не задерживается. Одаряет меня странноватым взглядом и грустноватой улыбкой, наклоняет голову и проходит мимо. Ну ладно. Видимо, человек не может бегать вечно, рано или поздно он устанет и остановится. Может, Алан Тьюринг и доказал, что некоторые программы попросту никогда не заканчиваются, но эта, очевидно, закончилась. Заканчивается ли любовь? Охренеть не встать. Что за мысли в моей голове? Я, наверное, заболела.

Мой желудок переворачивается еще раз, но на место не встает. Я шепчу лесу: Я люблю его. Я, ебать меня так, правда его люблю. Я влюблена в Жоржа Селери. Потом я чувствую, что готова разреветься. О'кей. Успокойся, Алиса. Для шепота это было слегка громковато. Да, да, вселенское откровение; и я думаю, что, возможно, действительно его люблю, но я никогда, никогда ничего не стану делать по этому поводу. Я — задрипанная креативщица, которая еле может позволить себе взять ипотечный кредит. Он — миллионер. Да, в сентиментальном романе мы были бы идеальной парой. Но это — реальный мир, и я не продаюсь. С Жоржем классно было поболтать о книжках и музыке; и когда я смотрела ему в глаза, у меня возникало поразительное ощущение, будто мы — две недостающие детали старинного «паззла». Да, я это признаю. Было такое. Но это не означает, что я когда-нибудь смогла бы вписаться в его мир. А что я стала бы делать? Переехала бы в Нью-Йорк и научилась правильно пользоваться столовыми приборами? Днями напролет делала бы маникюр и покупала живопись? Это просто нежизнеспособный сценарий. Или Жорж мог бы поселиться у меня и какое-то время жить по-трущобному, пока, наконец, у нас не состоялась бы беседа (первые слова: «Дорогая, я…») и он не убедил бы меня все же воспользоваться первым вариантом. «У меня все друзья — в Нью-Йорке», — сказал бы он. И указал бы на то, что в Лондоне у меня друзей нет (а это почти правда), и все просто со страшной силой пошло бы наперекосяк. Вся моя жизнь показалась бы ему маленькой жалостливой новеллой или коротким стихотворением об утратах. Дорогая, присоединяйся ко мне в моей многотомной, переплетенной в кожу саге. Нет!

Может, он просто хочет меня трахнуть, и больше ничего. Но если так, я лучше не стану выяснять.

Никто меня бы не понял. Всех остальных Жорж дико раздражает. Я что, одна вижу его харизму? Или все остальные ею просто запуганы? Я правда не понимаю, откуда у меня к нему любовь, и с ней определенно пора покончить. Для меня сейчас Бен — точно то, что доктор прописал. Может, это просто секс — но это очень даже насыщенный секс, а я, кажется, в нем и нуждаюсь. И мы ни о чем друг друга не просим. Не даем никаких обещаний, которых в конце концов не сдержим. Вероятно, Бен живет в одной комнате какой-нибудь коммуналки в старом центральном квартале Рединга, с заплесневелыми кофейными чашками и стопками научно-фантастических романов у кровати, а может, у матраса на полу. Вся его собственность, наверное, была бы продана с аукциона дешевле, чем стоит завтрак Жоржа. Почему я думаю такие мысли? Поймать себя на них почти неловко. Разумеется, сущность любви не в том, чтобы найти двух парней и потом переспать с тем, который беднее, а? Как бы то ни было, я даже не знаю, беден ли Бен. Но вид у него и правда заморенный, и куртки у него — из «сэконд-хенда».

И спорим — у Жоржа огромная семья. Спорим, он в чудесных теплых отношениях с целой кучей родственников и свойственников из Франции, Японии и Нью-Йорка. Я так и вижу себя на большом сверкающем корабле, в дорогом шарфе, возможно — с карликовой собачкой на коленях; я плыву на встречу с Мамочкой, Папочкой и разными кузинами, кузенами и тетушками. И это я, одинокая сирота. Я ничем не могу быть полезна этому изысканному миру. Не оттого ли люди вроде меня заводят детей, что это — единственный способ вновь обрести семью? Но я этого не хочу. Я просто не знаю, чего хочу на самом деле. В конце концов, может, Бен — решение моей головоломки. А может, решения и нет: вообще-то не у всех головоломок есть решение. Опять Тьюринг.

Рановато я пришла на рандеву; когда я подхожу к «Дворцу спорта», никого поблизости не видно. Не желая быть убожеством, которое приперлось первым, я топаю к зданиям «Детской лаборатории», шагая целеустремленно, будто еще не достигла пункта назначения. Мне интересно, не встречу ли я этого парня, Оскара, но в «Детской лаборатории» вообще никого не оказывается. Дверь, впрочем, открыта, я захожу и попадаю в квадратный холл; стены усеяны разноцветными крючками для пальто. Еще есть вешалка для пальто, раскрашенная под лягушку, и несколько стульев вокруг кофейного столика в форме божьей коровки. Лампы не горят, и, может, поэтому все и выглядит как-то ненормально, но я тут же ощущаю именно то, о чем говорил Бен. Еще хуже становится, когда я прохожу сквозь арку (с нарисованными по окружности «клевыми» пауками) и оказываюсь в большой игровой зоне. Мурашки по коже. Это здесь они наблюдают за детьми? Должно быть. Повсюду игровые коврики и коробки с разными игрушками. Я — великанша в этом мире кукольных столиков, кукольных стульев и повсюду маячащих нереальных предметов. Я чуть не падаю, споткнувшись о деревянный кубик, и инстинктивно его подбираю. У меня есть пунктик насчет обращения энтропии вспять. Если что-то не в порядке, я должна поправить; если что-то не на месте, я должна это убрать. Если что-то упало с полки в супермаркете, я всегда поднимаю и кладу обратно на полку; всегда. Я не выношу, когда вещи, ну, не то чтобы не на месте, но на пути к беспорядку. На двух гранях кубика — большая красная «А», еще на двух нарисованы абрикосы, на остальных — ананасы. «А» значит Алиса, думаю я, улыбаюсь и кладу кубик в коробку с игрушками. Однако это фальшивая улыбка. К чему ее напяливать, если здесь никого нет? Хотя, может, кто-то здесь прячется, наблюдает за мной. Никак не узнаешь. Глядя на зеркальные стены, я вижу только себя. О господи. Наверное, это из-за темноты мне так неуютно. Тьма и детство не очень дружат. Пора уходить. Бен прав. Тут как-то веет жутью.

Что бы я подумала, будь я ребенком и окажись я здесь, чтобы испытать некий товар или чтобы за мной наблюдали, когда я играю? Впрочем, так ли сильно это отличалось бы от того, что со мной случилось по правде — я ведь здесь, и мне велено придумать уникальную товарную концепцию? Разумеется, будь я ребенком, я бы, скорее всего, радовалась гораздо больше. И, возможно, гордилась бы собой — вот я какая важная. Вероятно, мне объяснили бы, что какие-то здоровские дядьки и тетьки из индустрии игрушек будут за мной наблюдать и, может, зададут пару вопросов об игрушках. Будь я ребенком, я бы наверняка проперлась.

— Алисия! — восклицает Киеран, когда я возвращаюсь к «Дворцу спорта». Зачем он добавил лишний слог к моему имени? И все же Киеран дает мне косяк, за что я ему благодарна. Поможет ли это моему горлу? Одобрил бы это Кент? Кому какое дело? Кроме Киерана, в группу входят Грейс, а также Ниила и Митци — и он и она из исландской команды плюшевых игрушек, — блондинка (ее мне представляют как Вайолет), черный татуированный парень по имени Фрэнк и еще один парень, с которым я ни разу не разговаривала — Джеймс (это он показался мне похожим на социального работника, торчащего на героине). Киеран раздает всем отксеренные страницы.

— А где Бен? — спрашиваю я, когда приходит моя очередь.

— Без понятия, — отвечает он.

Я смотрю на свой листок. Это карта Дартмура без названий местных ориентиров. Вместо них — имена животных. На севере — какая-то Большая Дрофа. Немного к западу от нее — Орлан. На юго-востоке — тесная кучка имен: Хорек, Козодой, Дикий Голубь. В других точках наблюдаются Вальдшнеп, Ворон и Чибис. В нижнем левом углу — надпись изысканным шрифтом: Карта Дартмура, иллюстрирующая его зоологию. Рядом с ней — картушка компаса и дата: 1839. Напоминает карту сокровищ. Бена все нет. Я никого здесь не знаю, кроме Грейс и Киерана. Подхожу к Грейс.

— О чем вообще речь? — спрашиваю я.

— Психическое ориентирование, — говорит она с улыбкой.

— То есть?

— Да уж, дурдом какой-то, правда? Очередная безумная идея Киерана. — Она смеется и отбрасывает с глаз длинную прядь черной челки. — С помощью карты и компаса, и больше ничего, мы должны найти дорогу на… Эй, Киеран! Куда мы направляемся?

Киеран прекращает болтать с Джеймсом и озирается.

— Да, хороший вопрос, бэби. Наверно, надо бы объяснить, чем мы займемся, — говорит он. — Значит, так. Сегодня мы попытаемся добраться с нашей текущей позиции — это где-то в трех милях к востоку от Осоеда, я отметил на карте, — до Пшеничного Зайца через Большого Ястреба, Болотного Канюка и просто Канюка.

Ниила поднимает в воздух тонкую руку.

— Как мы поймем, что добрались до места? — спрашивает он.

— Увидев пшеничных зайцев, конечно, — отвечает Киеран.

— Это карта 1839 года, так? — говорит Вайолет. — Все эти твари, мать их в гроб, наверняка уже вымерли? И что еще за хреничный заяц?

Она стоит, прислонясь к стене «Дворца спорта», как угрюмый тинейджер, и хмурит брови. В ее внешности есть что-то такое, что мне весьма по душе. Она кого-то мне напоминает, кого я знала ребенком — деревенскую девчонку по имени Трейси. Белокурые волосы Вайолет собраны ближе к макушке в тугой «конский хвост», и она сильно накрашена: темные глаза и почти белые губы на матовом бледном лице. Ее одежда не кричит «супермода», как шмотки Чи-Чи и ее шараги, и даже не бубнит «антисупермода», как мои и Эстер. Одежда Вайолет — мода с Главной улицы, такую носят реальные тинейджеры, а не те, к которым взывает Чи-Чи, — сплошь кандидаты в поп-звезды и международные чемпионы по скейтборду. Розовая футболка немного не достает до хипстерского пояска синих джинсов, и пупок пропирсен. Джеймс и Фрэнк смеются над тем, что она сказала. Сдается мне, что эта четверка — Джеймс, Фрэнк, Вайолет и Киеран — до фига тусуются вместе.

— Что это за хрень, похожая на дырку в кошачьей заднице? — спрашивает Фрэнк, показывая на свою карту. — Туда можно, ну, типа, провалиться?

— По-моему, это каменоломня, — откликается Грейс, вглядываясь в свой листок.

— Ладно, — говорит Киеран. — Теперь я передаю вас Джеймсу — в конце концов, это же его эксперимент.

Я спрашиваю себя, нельзя ли как-нибудь всего этого избежать. Не то чтобы затея казалась неинтересной, просто я тут совсем чужая. У Киерана своя банда, и, судя по вибрациям, которые я улавливаю, Грейс пришла потому, что теперь каким-то образом тоже с ним связана. Шуры-муры у них, что ли? Похоже на то. Ниила и Митци образуют собственную маленькую командочку. Они напоминают стройных эльфов: создания, которых вероятнее встретить в слегка сверхъестественный день на болотах, чем в составе изыскательской партии. И рядом — я: неуклюжая, одинокая и все более и более хворая. Джеймс мусолит в руках какую-то бумагу. Может, слинять?

— Кем ты предпочитаешь быть: Короткоухой Совой или Пухлоколенной Ржанкой?

Это голос Бена, он дышит мне в ухо.

— Привет, — говорю я. — Я думала, ты не придешь.

— Заспался, — улыбается он. Его улыбки всегда слегка неожиданны, как будто что-то столь легкомысленное лишь изредка возможно на таком серьезном, с такими кустистыми бровями лице. — Ну, кем?

— Э-э, Короткоухой Совой.

— Хм-м. Я тоже. Не уверен, что мне понравилось бы ходить с пухлыми коленями. И я даже не знаю, кто такая ржанка. А это что такое? — Он размахивает картой, ветерок подхватывает ее и чуть не вырывает у него из рук.

— Это наша карта.

— На ней нет топонимов.

— Знаю. Очевидно, это «Эксперимент Джеймса».

— А, — говорит Бен, как будто теперь все обрело смысл.

— Что за Джеймс? — спрашиваю я. — Чем он занимается?

— Он психолог. Чем занимается, не совсем ясно. В моем отделе есть маленький «мозговой центр» — теория игр, образование и так далее, — ну, и Джеймс им заведует. Но они собираются только раз в неделю. По-моему, Джеймса привлекли к работе над парочкой обучающих игрушек, но, насколько я могу судить, он постоянно тусуется в «центре виртуальных миров» с Киераном и его кодлой. Обстановка в Рединге довольно странная. Все организовано по принципу «хот-дескинга»[79] и безбумажного делопроизводства. По сути, ни у кого нет своего рабочего стола, так что трудно понять, кто чем занимается иди кто с кем соединен.

— А эта девушка? — Вайолет упорно притягивает мой взгляд. Все, что она делает — сейчас, например, она еще гуще мажет губы своей бледной помадой, — совершенно неотразимо. С чего бы это?

Бен смеется:

— Вайолет, что ли? Ты с ней раньше не сталкивалась?

— Видела на семинарах. Мне показалось, она имеет какое-то отношение к плюшевым игрушкам или куклам.

— Вайолет — доктор математических наук.

— Мать моя женщина.

— Чем она занимается, тоже не ясно, — говорит Бен. — Но эта команда… они словно элита «Попс». Мак и Жорж постоянно к ним заскакивают. Обнаружив, что те вот уже две недели ничего не производят, боссы к ним наведываются и здрасте-нате: там спиритический сеанс. Казалось бы, они должны нарваться на какие-нибудь неприятности, но нет, им и правда все сходит с рук. Между прочим, как думаешь, с кем гуляет Вайолет?

— Э-э, с Фрэнком? — предполагаю я. Он огромный, в татушках и, я не знаю, их эстетики вроде как сходятся.

— Да, с Фрэнком. И с Джеймсом.

— С обоими?

— Ага.

— И они знают?

— Ага.

— Чтоб я сдохла.

Бен улыбается:

— И, конечно, теперь Киеран приударил за Грейс…

Я бросаю на них взгляд. Вовсю о чем-то беседуют.

— Да, я заметила — что-то такое происходит, — говорю я.

— Ричард может с ней попрощаться.

— В смысле? Они что, это?..

Бен качает головой.

— Нет-нет. Но спорим на что угодно, после проекта она присоединится к команде Киерана. Она — точно его тип. Готическая девица с дипломом инженера, о робототехнике знает все. И вдобавок, она, вероятно, скоро станет чемпионом «Попс».

— В натуре, трофейная подружка.

— О да.

— Что, значит, люди могут так вот запросто менять отделы?

— Только если уходят к Киерану. Он может выбрать любого человека, любую вещь, и он их получит. Он мог бы затребовать в свою команду принца Уильяма и, пожалуй, добился бы своего.

Джеймс, который стоит поодаль у стены, прочищает горло. Невольно представляю, как он, Фрэнк и Вайолет втроем это самое. Воображаю, как Жорж заявляется к ним в офис, чтоб повидаться со всей ихней «элитной командой». Может, он тоже подумывает трахнуть Вайолет? Я бы подумывала. Черт, горло болит. Я шарю в карманах, ищу пастилку. Вылечить не вылечит, но минут на пять боль снимет. «Аконит» что-то не действует. Может, мне нужно другое снадобье, но я совсем охреневшая и не соображу, какое. Да и книжек у меня с собой нет.

— Если вы посмотрите на свои карты, — говорит Джеймс, — то увидите всего несколько местных ориентиров. Например, реку Миви, на чьих берегах мы сегодня, надеюсь, отыщем Пшеничного Зайца. То, что Фрэнк и Грейс, дедуктивно мысля, определили соответственно как дырку в кошачьей заднице и каменоломню, на самом деле — тор[80] или форт на холме.

— Где Дэн? — шепчет мне Бен.

Я пожимаю плечами:

— Не знаю.

— Он говорил, что придет?

— Нет.

Джеймс продолжает:

— Мы будем пользоваться информацией в основном из родовой памяти людей и животных, обитавших на болоте, и получать ее будем с помощью медитации. А также, разумеется, этой карты и компаса. В любом случае, я надеюсь, что это окажется интересным способом ориентироваться на местности и что вы найдете массу следов-воспоминаний о прекрасных существах, ныне вымерших, или другие достопримечательности болота. Когда вам покажется, что вы добрались до нашей первой цели, Большого Ястреба, попросите его предстать перед вами. Возможно, вас посетит видение. Если нет, тогда, наверное, вы не туда забрели. Если что-то все же явится, зарисуйте, что видели. Уверен, некоторым придется напомнить, кто такой Большой Ястреб на самом деле.

Кое-кто из ребят смеется.

— Беда с этой братией, — шипит мне Бен. — Никогда не знаешь, серьезно они ли нет. Может, речь о совершенно реальных вещах, а может, это изощренная мистификация. Откуда нам знать — вдруг у Киерана в кармане настоящая карта и устройство ГСП,[81] а эксперимент на самом деле связан с тем, как мы будем реагировать на ситуацию.

— А почему нет Хлои? — спрашиваю я.

— Ох, она такие штуки ненавидит. Для нее это слишком буржуазно.

Буржуазно. Давненько не слышала этого слова. С Хлои оно у меня как-то не ассоциируется, но, опять-таки, я же о ней вообще ничего не знаю.

— Какова цель эксперимента? — спрашивает Митци у Джеймса.

— Сложно объяснить, — говорит тот с улыбкой. — С одной стороны, он является частью моего собственного исследования — я изучаю, как люди взаимодействуют с «полем нулевой точки».[82] С другой — частью давней разработки, связанной с отображением виртуального мира. О'кей. Ну что, двинемся?

Судя по лицу Митци, она не очень довольна полученным ответом, но, кажется, ей в принципе наплевать. Мы дружно топаем по лесной тропе к тылам «попсовского» комплекса. Я вытаскиваю компас, и тени ветвей скользят по нему, словно пальцы зомби.

— 20 градусов на север, — хрипло говорю я Бену.

— С тобой все в порядке? — спрашивает он.

— Да. То есть нет. Горло слегка болит.

— Отстой.

— Да уж. Я надеюсь, ничем серьезным это не обернется.

— Не зарази меня.

— А я думала, ты хочешь подцепить мои болезни, — замечаю я.

Ближе к Большому Ястребу (по крайней мере, изрядно продвинувшись в том направлении, где, как нам всем кажется, он должен быть), я оказываюсь рядом с Вайолет.

— Ну, и как же звать бабушку? — говорит она.

— Прости?

— У которой число Эрдёша равно двум.

— Элизабет Батлер, — говорю я. — А что?

— Знаю пару ее работ. Я так и думала. Кстати, я Вайолет.

— Алиса, — киваю я. — Не подходи слишком близко. У меня какое-то ОРЗ начинается.

Она все равно идет рядом и пахнет розами и ванилью. Запах у нее сухой и хрупкий, будто в ней совсем нет влаги и она в любой момент может рассыпаться в прах.

— Это ведь ты делаешь эти шпионские наборы и всякие дешифровочные штуки? — говорит она.

— Да.

— Кроме всего прочего, я исследую головоломки в виртуальных мирах. Мы с тобой — будто реальная и игрушечная версии одного лица. — Она смеется. — Онлайновая и оффлайновая.

— Да, — говорю я без убежденности.

С минуту мы идем молча. Я не знаю, как продолжить разговор. С тех пор как мы покинули «Цитадель Попс», ландшафт круто изменился. Я говорю круто, потому что перемена и впрямь была крутой. Мы вышли из леса и обнаружили дорогу. Ее «попсовская» сторона была вполне нормальной: деревья, кусты, трава — зеленые, как в детской картинке-раскраске. На другой стороне началась более дикая сельская местность. Трава стелется толстым желтеющим ковром; ни изгородей, ни деревьев. Эта новая трава пружинит под ногами, и на ней тут и там пучками растут дикие цветы. Порой они колючие или похожи на утесник, а к каким видам принадлежат, я определить не могу. Зато могу уверенно сказать, что раньше никогда в таких местах не бывала. Прежде я ни разу толком не видела настоящую вересковую пустошь (на прошлой неделе, когда я сюда приехала, было слишком туманно), но если бы вы показали мне ее на картинке, я бы вам сказала, что это она и есть. Не знаю, почему.

Мы только что миновали болотистый участок, который я посоветовала даже не пробовать пересечь. Я ничего не знаю о трясинах и топях, но я читала «Собаку Баскервилей». С трудом спустившись в очередную глубокую впадину, мы оказываемся возле старой каменной стены. Куда ни глянь, пасутся овцы и дартмурские пони. Высоко на стене растут цветы: дикие розовые маргаритки и какие-то голубые цветочки — может, это даже и аконит. Стена выглядит словно останки боевого укрепления. За ней виднеется мшистый холм с руинами каменной постройки на вершине.

— Знаешь, с тех пор как я узнала про последовательность Фибоначчи, я смотрю на цветы другими глазами, — говорит Вайолет и поглаживает розовые маргаритки тонкой белой рукой; мы идем вдоль стены. — И я не знаю, что лучше: просто созерцать красоту без всяких объяснений или точно знать, как и почему не иначе устроены стручки.

— Я едва помню, что такое последовательность Фибоначчи, — говорю я, остановившись, чтобы еще раз взглянуть на карту и свериться с компасом.

— Ты же вроде математикой занималась?

— Нет, английским.

— О. — Вид у нее разочарованный. — Я думала, ты тоже цыпочка-математик.

— Вообще-то нет. Время от времени интересовалась на досуге, только и всего. — Я хмурюсь, отчасти самоуничижительно. — Последовательность Фибоначчи — это которая 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13 и так далее? — И как я это откопала в своем захламленном мозгу? Впрочем, это явно одно из воспоминаний о войне с Войничем. Интересно, сколько всего я узнала благодаря этой благословенной рукописи? Очевидно, недостаточно, потому что я так и не выяснила, о чем в ней говорится.

Вайолет расцветает:

— Да. Верно.

— И каждое новое число — сумма двух предыдущих?

— Ага. И темп роста?

Я улыбаюсь:

— Тут я и правда профан.

— «Фи», «золотое сечение». Или чертовски к нему близко. 1,618… и еще сколько угодно знаков после запятой.

Золотое сечение, «фи». Конечно. Теперь я вспомнила.

— Цветы имеют фибоначчиево число лепестков, — говорю я. — Ты об этом?

— Да, угадала. А еще фибоначчиево число семян и семядолей. Золотое сечение управляет многими природными структурами.

Прежде чем мы двигаем дальше, она еще раз ласково гладит лепестки.

— Ты можешь творить собственные вселенные, если знаешь код, — говорит Вайолет. — В любом случае, можешь попытаться. Тебе нравятся видеоигры?

— Да, — киваю я.

— Ты в онлайне?

— В каком смысле?

— Живешь в виртуальном мире?

— О. Нет, еще нет.

Еще нет. Сама не знаю, почему так сказала. Недавно мы с Дэном разговаривали о виртуальных мирах — когда он начал изучать дизайн «Подземелий и Драконов». Помню, я боялась привыкания, да и сейчас боюсь. Я знаю: мне бы так понравилось внутри такого мира, что я никогда бы оттуда не вышла. Дэн сказал, что боится: эти миры не дотянут до его идеала, его идеи о том, какими они должны быть. Я почти улыбаюсь при этом воспоминании. Теперь, зная, что за мир он хотел бы создать, я понимаю, почему он боялся.

— Подожди, вот будет готов наш — опробуешь, — говорит Вайолет.

— Ваш? Не знала, что вы создаете виртуальный мир. Кто-то говорил, что вы разрабатываете товары для продажи в этих мирах. Мне и в голову не приходило, что вы их еще и строите… Ничего себе.

— Да. Не считая порнографии и «эБэй»,[83] виртуальные миры — один из считаных онлайновых бизнесов, приносящих деньги. Мы обязаны этим заниматься. Это очень клево. Словно быть богом. Программировать порой очень скучно, но это делают мальчики. Я отвечаю за структуры. Поэтому и перечитывала недавно про числа Фибоначчи. Я хочу написать программу, которая позволит природным ландшафтам в виртуальных мирах творить самих себя, как наши. В нее нужно встроить законы самоорганизации, в точности как, должно быть, поступил наш творец, кем бы он ни был. Последовательность Фибоначчи — это сила. Она целиком и полностью объясняет, почему объекты вроде цветов разрастаются вовне, по спирали. Не бывает же квадратных цветов, так ведь? Или прямых линий естественного происхождения? Разве не удивительно, что для подобных вещей существует математическое правило, что природа, кажется, понимает: круги и спирали — самые эффективные формы организации?

Теперь трава стала выше; миновав холм с постройкой, мы направляемся к следующему. Вскоре подходим к крохотному ручейку, и ребята принимаются плескать на себя водой. От этого туризма и впрямь жарко… вот только не мне. Меня всю знобит. Пока они дурачатся в ручье, мы с Вайолет стоим рядом с какими-то останками очень старой железнодорожной колеи, что ли. Не знала, что по пустоши ходили поезда. Нынче колея вся заросла травой; трава заявляет права на все, что покинули люди. Вайолет опять мажется помадой.

— А какова на самом деле разница между реальным миром и виртуальным? — нахмурившись, вдруг спрашиваю я.

— Хороший вопрос. Но никогда не заговаривай об этом с Киераном. Он откроет рот, и ты его несколько часов не заткнешь. Он думает, что мы действительно боги. Говорит, что греческих и индусских богов было так много потому, что они создали нас, точно как мы создаем Эфилу — это наш виртуальный мир, — а для такой задачи нужна большая команда. Говорит, что идея о Боге-индивидууме — полное мудозвонство. Как бы то ни было, разница между реальным и виртуальным мирами очевидна, если хорошенько подумать.

Все опять снялись с места, так что мы тоже двигаем.

— Продолжай, — прошу я.

— Виртуальный мир должен иметь на одно измерение меньше, чем «реальный» мир, в котором он создан. Мы — трехмерные существа, и все же не способны создать ничего очень сложного в трех измерениях; во всяком случае, ничего, имитирующего жизнь.

— Понятно, — говорю я. — С кем это я недавно об этом беседовала? Эм-м… Ах да. С Грейс. Она объясняла, насколько из-за этого трудна робототехника.

— Именно. Скажем, нога кролика — она так чертовски сложно устроена, что тебе никогда ее не воссоздать. Мы не можем делать протезы рук, которые убедительно копировали бы реальную часть тела. Мы никак не можем хотя бы начать понимать устройство ступни. Но если говорить о новейшем поколении видеоигр и онлайновых миров, нам отлично удаются двумерные вселенные, которые в каких-то аспектах лучше нашей.

— Лучше? — Я думаю о фрагментарном геометрическом ландшафте последней игрушки, с которой баловалась, и сравниваю его с тем, что вижу сейчас. Этот ландшафт — живой и волнующий. Тот был просто скопищем точек.

— Не во всех смыслах лучше. Но в двумерном мире нет боли, а есть бессмертие и справедливость. Там приятно скоротать время.

Мозг болит. Нас что, сотворило четырехмерное существо? Можно ли «жить» в двух измерениях? Я помню, бабушка объясняла мне, что самая сложная часть гипотезы Римана заключается в предположении: вся математика — четырехмерна. Именно это и получаешь, прогоняя мнимые числа сквозь дзета-функцию: точки, которые можно разместить только на четырехмерном графе. На секунду мне представляется некое «существо» из двумерного мира Вайолет, пытающееся понять тайны устройства своей вселенной. Попытается ли оно заняться трехмерной математикой, пусть никогда и не сможет увидеть трехмерный объект? Родятся ли у него теории о существующих «где-то там» других измерениях, как родились у нас? Будет ли оно размышлять о загробной жизни? Осознает ли вообще, что в его мире возникла некая потерянная книга, если ту случайно (или, что вероятнее, из озорства, так как на самом деле случайностей не бывает) уронят туда «извне» — воспримет ли ее как намек на что-то, скажем, эскиз несозданной вселенной, и решит ли потратить всю жизнь на расшифровку ее языка и картинок?…

Плоховато мне.

Пока я мыслила, Киеран подвалил ближе. Я вдруг понимаю, что он увешан всякой всячиной. На универсальном армейском ремне — бинокль, кусачки и маленькая фляжка. На шее болтается компас. На плечо накинута сумка, чертовски похожая на ранец. Голливудская версия викторианского джентльмена-путешественника.

— О чем это вы, дамы, беседуете? — спрашивает он. — О прическах? Младенцах?

— Отъебись, — улыбается Вайолет.

Киеран смотрит на меня:

— Значит, так: расскажи-ка мне про своего приятеля, как-его-там.

— Про кого это?

Он делает вид, будто припоминает:

— Дэн? Да, точно. Ну, какой он?

— Он милый парень, — говорю я. — Почему ты спрашиваешь?

— Он интересовался, нельзя ли будет поработать в моей команде, когда мы отсюда свалим. Не знаю, найду ли что-нибудь для него. Впрочем, он хороший художник. Хотя и со странными идеями.

Хороший художник. Со странными идеями. Дэн, должно быть, показал ему дизайн для своего несуществующего мира. Возможно, до него дошло, что несуществующий мир с легкостью может стать виртуальным. Кто знает? Мы идем сквозь небольшой лесок, стараясь не спотыкаться о корни, торчащие из земли. В голову мне опять приходят пальцы зомби; лучше бы оказаться под открытым небом.

— Ну, так чем ты увлекаешься, Алиса? Кто ты на самом деле?

— Чего? — Сейчас от его манеры разговора у меня слегка едет крыша. — Прошу прощения?

— Чем ты занимаешься, когда… ну, когда не «попсуешь»?

— А, мои хобби, — говорю я. Вайолет улыбается мне и отходит к Бену и Фрэнку — те, судя по всему, оживленно беседуют. — Я люблю кроссворды, — говорю я навскидку.

— Что у тебя в DVD-коллекции?

— DVD-коллекции?

— О человеке можно многое сказать по его DVD-коллекции. Раньше это были книжки, конечно. И, может, видеокассеты. Пройдешься по чьему-нибудь дому и решаешь, заниматься ли сексом с хозяевами, на основании того, что у них на полках, так? Не то чтобы я решал, заниматься ли сексом с тобой, — ну, ты понимаешь. Хотя, если б ты не была уже занята…

— В любом случае, DVD-коллекции у меня нет, — быстро говорю я.

— А видео?

— Не-а.

— Компакты?

— Да, несколько есть. Но не на полках. Никто, посмотрев на них, не решит заниматься со мной сексом. Или не заниматься.

— Дэн говорил, что ты такая.

— Каким это боком его касается?

— Он сказал, к тебе трудно подобраться.

Я насупливаюсь:

— Ко мне не «трудно подобраться».

— Но ты не хочешь ничего про себя рассказывать!

— Я не скажу тебе, что у меня есть, — говорю я. — А это большая разница.

— Тогда, может, я тебе расскажу про свою DVD-коллекцию?

— Если желаешь. Но я от этого не захочу с тобой секса.

Мы обмениваемся ухмылками. Следующие минут десять Киеран с упоением разглагольствует об американских римейках японских независимых фильмов, фильмах категории «Б», анимэ и старых вестернах, пока вроде как не остается доволен: типа, теперь я знаю, что им движет по жизни. Он не говорит мне, где вырос, сколько у него братьев и сестер, чего он боится, какие ему нравятся тосты — хорошо прожаренные или нет, от природы ли у него такой цвет волос, что бы он сделал, дабы улучшить мир, верит ли он в бога (хотя ответ на этот вопрос, по-моему, я уже знаю), за кого он стал бы голосовать, за что выступала бы идеальная, с его точки зрения, политическая партия, какие вещи он взял бы с собой, жди его высадка на необитаемый остров… и ни слова об этом самом киберъязычестве, которым, по идее, он должен весьма интересоваться.

Значит, вот так теперь обстоят дела? Мы что, просто-напросто позволяем фильм-мейкерам создавать нам лица, которые можем купить по 12 фунтов 99 пенсов за штуку? Что, это и есть цена личности? Или важно то, как ты складываешь вместе детальки? И, купив фильм про зомби плюс экспериментальный парижский фильм о взломщиках из гетто, ты будешь другим, чем если бы взял две голливудские романтические комедии? Хоть кто-то из этих людей сошелся бы с человеком, имеющим на DVD каждую серию их любимого научно-фантастического сериала, выставленного на полке так, что корешки дисков образуют одну картинку? Можно расчленять это барахло на цепочки культурной ДНК, видимые без всякого микроскопа, покуда любой незнакомец, глянув на твои полки, не будет способен определить, «кто ты такая» и хочет ли он заниматься с тобой сексом. Что, никто уже больше не может тебя захотеть просто за красивые груди? Иногда, пожалуй, такое бывает. Но если твоя культурная ДНК не стыкуется с ихней, тогда тебя выебут и смоются, прежде чем ты проснешься, — о чем тебя, собственно, все и предупреждали. Или ты сама с ними так поступишь, потому что им нравится альтернативное кантри, два года назад вышедшее из моды, или у них есть «Титаник» на DVD.

Числа из «рукописи Стивенсона-Хита» образуют странные обои в моей спальне. На них можно таращиться до головокружения, но они ничего не значат без документа, который превратит их в слова. Я столько раз просила дедушку его назвать, но он упорно молчит. И вообще, ему не нравится, когда я поднимаю этот вопрос, — больше ни капельки не нравится.

Моя работа по вечерам и выходным заключается в следующем. Я должна сосчитать все слова на каждой странице «Манускрипта Войнича» и записать результаты в колонку для дедушки. Зиму сменяет весна, вылезают подснежники, а за ними — нарциссы, и вот она я, ночь за ночью сижу, выписывая сначала количество слов, потом — количество букв, для каждой страницы этого огромного манускрипта. Порой мне приходится использовать лупу, и я думаю, что я — сыщик. По большей части, однако, работа скучнющая, и иногда мне хочется для разнообразия просто почитать книжку с настоящими словами.

Первого апреля дедушка объявляет, что закончил расшифровку текста Войнича. Потом смеется и говорит: «Обманули дурака на четыре кулака! С первым апреля!» Много лет спустя это станет нашей традицией — каждый раз первого апреля заявлять, что мы решили головоломку. В этот день случается и кое-что еще. Первого апреля 1984 года выходит первая дедушкина книжка — сборник его «Мозговых Мясорубок». За нее он получает сумму, которую не желает разглашать. «На плавательный бассейн не хватает», — знай повторяет он. Второго апреля нам устанавливают новую охранную сигнализацию. Бабушка протестует.

— Мы не можем жить внутри крепости, — говорит она. — Это нездорово.

Но это все равно происходит. Теперь, благодаря моему папочке, люди в Кембридже знают, что у нас есть карта сокровищ. После инцидента на автобусной остановке дедушка все сильнее уверялся, что кто-нибудь к нам вломится, чтобы похитить карту. Лично я желаю взломщикам удачи. Я живу здесь, и мне ничуть не посчастливилось найти сокровище. А ведь у меня есть самая главная подсказка: мой кулон с его странными числами, которые ничего для меня не значат. Я думаю: может, я со своим кулоном и есть карта сокровищ — или, по крайней мере, доказательство, что дедушка знает, где его искать (а это, по сути, то же самое). Так вот, я — карта сокровищ, и даже мне неизвестно, где оно. Впрочем, я не возмущаюсь. Оказывается, для установки сигнализации есть и другие причины.

Третьего апреля дедушка является домой с большой коробкой.

— Держи, Бет, — говорит он бабушке.

Та с сияющими глазами распаковывает микрокомпьютер «Би-Би-Си». Гипотеза Римана, связанная, как я теперь знаю, с цепочкой нолей, расположенных на четырехмерном графе (вопрос таков: цепочка бесконечна, или где-нибудь прерывается, а может, ноли сменяются другими числами?), на целую неделю откладывается в сторону, пока бабушка сидит в своей комнате, тук-тук-тукая по клавишам; время от времени она просит меня зайти и протестировать программы, которые написала на «бейсике» — вводишь в них «Y/N», и они с каждым шагом выдают новую информацию.

Этот эпизод мемуаров уносит меня назад во времени, и я узнаю про человека по имени Георг Кантор. Он изобрел теорию множеств! А также обнаружил, что существует не просто один уровень бесконечности, а куча уровней такой штуки под названием «трансфинитность». Обожаю их имена. Первый — это алеф-нуль: обычная бесконечность, которую все понимают. Следующий уровень — алеф-один, он получается, когда возводишь 2 в степень алеф-нуль. Это сбивает с толку, но мне все равно нравится, и я почти врубаюсь в Канторово знаменитое «диагональное» доказательство.

Бабушка влюбилась в компьютер. Разумеется, ведь она обсуждала с Тьюрингом его идеи, едва они у него возникали. Она читала рассуждения Ады Лавлейс о том, как программировать «Аналитический Двигатель» Бэббиджа. Она знает механику этого устройства, и оно ее ничуть не пугает. Я зачарована им по многим причинам — в частности потому, что бабушка подключила его к новому портативному черно-белому телевизору. В доме появился телевизор! Но он никогда, ни за что не будет использоваться для приема передач. Его даже «телевизором» не зовут. Для нас это просто «экран».

Прочитав то, что бабушка написала о Георге Канторе, я все время болтаю про алеф-нуль. Например, когда дедушка спрашивает, сколько я хочу печенюшек, я отвечаю: «Алеф-нуль, пожалуйста». Каждый раз глаза у него поблескивают, поэтому я стараюсь говорить так почаще. Однажды происходит вот что: я сижу на старом кресле в гостиной, читаю. Пролистываю сборник «Мозговых Мясорубок», хотя почти все уже читала раньше (но поняла только около половины). Смотрю на свое имя в разделе «Благодарности» в алеф-нулевой раз и только теперь замечаю на следующей странице этот символ: א₀. До меня доходит, что он есть на моем кулоне! Дедушка вышел, так что я врываюсь в бабушкин кабинет.

— Что это такое? — вопрошаю я, запыхавшись от бега по лестнице.

— Это алеф-нуль, глупышка, — отвечает она. — Твое любимое выражение.

— Алеф-нуль? Но…

Она вдруг улыбается:

— Ох, ну конечно. Ты же не видела символ, правда? На моей клавиатуре нет еврейских букв, поэтому я набила произношение. Боже мой, как забавно.

И совсем не забавно. Я битую вечность пыталась выяснить, что значит сия закорючка.

— Так значит, это ключ? — говорю я. — Ключ к сокровищу?

— Нет, — твердо возражает она. — Отнюдь. Дедушка этот символ везде присобачивает. Ты что, не заметила?

Разумеется, нет. Но теперь, когда мне на это указали, я и вправду начинаю обращать внимание, как он добавляет его к шапкам писем или пишет на конвертах перед тем, как отправить. У него даже есть маленькая печать, чтобы можно было его везде штамповать. И как же я раньше не замечала? Ох, ладно. Теперь я осталась один на один только с этой, другой штуковиной: 2,14488156Ех48. Ну как прикажете это понимать? Однако лучше уж больше ничего про кулон у бабушки не спрашивать. Обоим старикам не нравятся эти разговоры. Не знаю, почему.

Вскоре бабушка начинает писать программы на ассемблере — изощренные миниатюры, не больше 22 килобайтов, — с помощью которых копирует и запароливает самые секретные и важные части своей работы. Она хранит ее всю на магнитной ленте; ее можно запустить только с ее программой и ее паролем. Потом она принимается строить клеточные автоматы. Меня слегка беспокоило, что бабушка никогда не может поделиться радостью от своей работы ни с дедушкой, ни со мной, потому что такие выверты нам просто не понять. Теперь, однако, она постоянно зовет нас к себе: посмотрите, мол, что я сделала! Клеточные автоматы — это супер! Бабушка переписывалась с одним математиком по имени Джон Хортон Конуэй,[84] и он рассказал ей про свою «игру», которая называется «Жизнь».

Это вообще-то не игра. На компьютере создается решетка, похожая на шахматную доску. Каждый квадратик называется клеткой, и их может быть бесконечно много, хотя в реальности видимое количество ограничено экраном. Черная клетка называется «живой», а белая — «мертвой». В версии Конуэя четыре правила: черная клетка, у которой только один черный (живой) сосед или вовсе нету соседей, умирает от одиночества. Черная клетка с четырьмя или большим количеством соседей умирает от перенаселенности. Мертвая (белая) клетка с ровно тремя живыми соседями становится черной. Все остальные клетки не изменяются. Запускаешь программу, и она вроде как начинает жить собственной жизнью, будто очень схематичный мультик: когда все правила применяются одновременно, по экрану движутся маленькие калейдоскопические узоры. Если интересно проследить подробности, можно «играть» вручную, скажем, размещая черные метки на белой решетке, но получается медленнее, и тебя уже не так впечатляет то, как расширяются/сжимаются узоры по мере «рождения» или «отмирания» новых поколений клеток. Забавно придумывать свои фигуры и смотреть, что получается в результате их развития. Даже очень умные люди отнюдь не всегда могут предсказать, во что выльется некая конкретная стартовая позиция. Вот почему бабушку так завораживает эта «игра».

Время от времени мне разрешается сесть с бабушкой и ввести в компьютер числа, которые запускают программу, и мы наблюдаем, как черные сгустки растягиваются, растягиваются… и медленно вымирают, а не то превращаются в короткие мерцающие отрезки или попросту дохнут в следующем поколении. Под этот странный аккомпанемент пикселей на черно-белом экране мы порой разговариваем о других вещах. Я наконец выведала кое-что еще о гипотезе Римана и знаю, как использовать четырехмерные координаты (хотя и не представляю, на что будет похож результирующий граф). Бабушка объяснила: проработав все эти годы с четырьмя измерениями, она теперь способна реально видеть их у себя в голове — хотя это считается невозможным. Я читала научно-фантастическую книжку, где говорилось, что четвертое измерение — это время. Бабушка вносит коррективы.

— У времени лишь одно измерение, — говорит она. — В физическом мире мы можем воспринимать три пространственных измерения и одно временное.

Четырехмерное пространство будет очень сильно отличаться от нашего, объясняет она: вопрос о том, где у предметов внутренняя, а где внешняя сторона, бесконечно усложнится, а кубы, например, станут просто гранями чего-то еще.

Пока «Жизнь» утекает в никуда на краю внимания, мы разговариваем о математических доказательствах, о моих маме и папе и даже о том, какой бабушка была в молодости. Однажды я снова спрашиваю про кулон.

— Что ты имела в виду, — наступаю я, — когда сказала, что меня превратили в ходячее доказательство? Здесь что, правда написан ответ? — Я вытаскиваю кулон, открываю маленький серебряный фермуар и показываю цифры внутри. — Теперь я знаю, что этот символ, алеф-нуль, просто для отвода глаз, но это вот — эта строчка — это и есть дедушкино доказательство?

— Спроси у дедушки, — отвечает бабушка, точно как раньше, когда я спрашивала у нее про погоду.

— Не могу, — печально говорю я. — Он больше не желает про это разговаривать.

Последние пять минут экран на столе бурлил активностью — большие геометрические фигуры мерцали по всей поверхности. Теперь, по необъяснимой причине, они начинают вымирать и в конце концов распадаются на три короткие линии из трех бляшек каждая, которые вспыхивают — горизонталь, потом вертикаль — ad infinitum.[85] Думаю, вполне уместно сказать ad infinitum про эти отрезки, ибо всякий знает: они — из числа финальных позиций в этой игре; теперь они уже никогда не изменятся.

— Это код, — после долгой паузы признается бабушка. — Который, по его мнению, у тебя получится разгадать.

— Но я не могу…

— Не сейчас. Когда вырастешь. Когда он умрет, ты унаследуешь все его бумаги. Ты ведь об этом знаешь?

Я не знала, но все равно тупо киваю.

— Он думает, что тогда, при желании, ты сможешь разгадать код и сама решишь, что с ним делать. У него с этим трудности. Он не хочет, чтобы кто-нибудь взялся добывать сокровище, но в то же время жаждет прославиться как человек, решивший загадку «рукописи Стивенсона-Хита». Может, когда-нибудь там не будет птичьего заповедника, или, возможно, вместо того, чтобы самой выкапывать сокровище, ты захочешь сообщить разгадку кафедре археологии какого-нибудь университета, и они организуют нормальные раскопки…

— А почему он сам так не сделает?

— Он ненавидит университеты.

— Ой, точно.

Мы обе улыбаемся.

— А может, опять разразится война, или, скажем, настанет день, когда тебе не будет хватать на жизнь, как нам хватает сейчас. Сокровище существует, и у тебя есть ключ. Как ты с ними поступишь, решать тебе.

— Если только оно не выдумка, — говорю я в качестве эксперимента. Я размышляла над дедушкиными словами — дескать, рукопись может оказаться мистификацией. Даже если Стивенсон и впрямь жил на свете (а согласно свидетельствам, которые дедушка добыл, это несомненно так), все равно мистификация не исключается.

Бабушка кивает.

— Если только оно не выдумка, — повторяет она. — Хотя на самом деле не важно, есть сокровище или нет. Твой дедушка решил головоломку; он хочет, чтобы люди знали именно об этом.

— И ответ здесь, в моем кулоне?

— Да.

— А ты его знаешь?

— Нет.

Теперь, благодаря долгим часам скуки и поедания тостов, мы знаем количество слов и букв на каждой странице «Манускрипта Войнича». Но этого мало; дедушка хочет, чтобы я еще и разложила все эти числа на простые множители. Пока он не начал рассказывать о простых числах, я и не подозревала, насколько они сложные. Выясняется, что каждое число либо является простым, либо может быть выражено как произведение простых чисел; вот почему их порой называют строительными блоками вселенной. Число 2 — простое, как и 3, 5, 7, 11, 13, 17, 19 и так далее до самой бесконечности (или алефа-нуль). Простое число нацело делится только на себя и на единицу. 4 — не простое число, так как равно 2×2. Число 361 равно 19×19, или 19². Число 105 раскладывается на простые множители так: 3×5×7. Число 5625 равно 3²×5⁴, или 3×3×5×5×5×5.

Судя по всему, когда мы получим эти сведения для всех страниц «Манускрипта Войнича», дедушка даст им оценку. Все это время у него в голове роились всевозможнейшие гипотезы. Выявится ли система в числах (или простых множителях, когда они у нас будут)? Окажется ли на каждой странице квадратное число слов (проверено: нет) или Фибоначчиево число букв (он еще не выяснил)? Может, все числа, связанные с книгой, — простые? Из-за подобных обескураживающих вопросов он и хочет, чтобы я сделала всю эту работу, и, хоть я и взволнована тем, что мне доверили такое важное задание, даже я понимаю: оно потребует уймы времени. На простой подсчет слов и букв для каждой страницы ушли века. На эту новую работу уйдет больше, чем вечность.

Мой старый калькулятор что-то начал врать, так что в субботу мы едем в город, и мне разрешают выбрать сверкающий новый научный калькулятор, который будет моим собственным, — на нем целая куча кнопок! Разумеется, еще я хочу «Зед-Экс Спектрум», и игры, и все ручки и карандаши в магазине, но мой новый калькулятор такой большой и блестящий, что я быстро забываю про все остальное. Я так и жду, что на нем будет кнопка, с помощью которой можно мгновенно выполнить разложение на множители, но когда тем же вечером я спрашиваю об этом дедушку, он только смеется.

— Ах, — говорит он, переведя дух.

— Что значит «ах»? — спрашиваю я.

— Ну что ж. Да. В том-то и загвоздка с факторизацией. Никому так и не удалось найти короткий путь. Беда в том, что никто не понимает толком, как себя ведут простые числа. Проблемы, с ними связанные, ставили в тупик величайших математиков. Но теперь твоя бабушка…

— А что я? — говорит она, спускаясь по лестнице.

— Я только собирался сказать Алисе, что твоя работа может однажды помочь предсказывать простые числа и привести к открытию быстрых способов факторизации…

— М-м-м. Да, — неопределенно говорит она. — Может, в один прекрасный день…

— Но пока что, Алиса, боюсь, тебя ждет долгая кропотливая работа по старинке.

— Ты что, решил вместо себя посадить за факторизацию эту бедную девочку? — спрашивает бабушка, когда дедушка встает, чтобы сделать ей выпивку. — Стыд и срам.

Но они дружно хохочут, будто разложение на простые множители — всего лишь очередной «объездной путь».

Да уж, вот задача так задача. И все-таки, может, пробиваясь сквозь эти числа, я узнаю тайный обходной маневр. Для меня это достаточно сложно, так что я вполне наслаждаюсь работой, хотя и не знаю, сколько все это может продлиться. Стартовать нужно со списка простых; его я добыла в бабушкином кабинете и скопировала на чистые листки бумаги. Я выписала первую сотню от 2 до 541 — надеюсь, этого хватит, хотя у бабушки там, наверху, их больше десяти тысяч, как будто они — ее любимые зверушки, которых она коллекционирует. Впрочем, сотое простое число в квадрате равно 292 681 — это намного больше любого из моих чисел, так что, думаю, все будет нормально.

Чтобы выполнить факторизацию, нужно помнить следующее правило. Каждое натуральное число — либо простое, либо может быть выражено как произведение простых чисел (или «простых множителей»). Число, которое может быть разбито на простые множители, называется «составным». 7 — простое, так как делится только на 1 и само на себя. Но 9 — не простое. 9 — составное, потому что имеет простой делитель 3. Число 21 имеет два простых делителя — 3 и 7. Стало быть, факторизация происходит так: берешь число и пытаешься выяснить, на какие простые оно делится. Методом проб и ошибок. И на это и впрямь уходят века.

Впрочем, кое-что мне все же непонятно. Я — ребенок, и хотя я вполне справляюсь с факторизацией, я бы сама это дело мне не доверила, будь я на месте дедушки. Подозреваю, что он проверяет все мои результаты, когда они к нему попадают, но если он так делает, то почему сам не возьмется за факторизацию? Я в легкой растерянности. Допускаю, фишка в том, что проверять результат намного легче, чем самому его получать, но все равно: по-моему, это странновато. Думаю, он не проверял и мои данные по количеству слов и букв в рукописи. Может, все мои калькуляции ошибочны.

Иногда простые множители снятся мне по ночам.

В конце концов Киеран отваливает, и я понимаю, что иду в одиночестве. Ну, не совсем в одиночестве, иду я вместе с группой, но никто не семенит под боком и не треплется. Горло полно битого стекла. Все такое красивое; волнующий ландшафт окружает меня. Но я просто хочу завалиться спать. Когда мы добираемся до места, похожего, по-нашему мнению, на Большого Ястреба, и садимся на влажную травку, чтобы начать медитацию, я пользуюсь возможностью и немного кемарю, прислонясь к большому старому дереву, так что после сеанса Бену приходится меня расталкивать. Когда мы снова трогаемся, ноги мои налиты свинцом и тяжелы настолько, что, кажется, мне и шагу не ступить.

Непонятно, как нам удается, но, используя этот диковинный метод — медитация плюс ориентация по компасу (ни того, ни другого я лично не делаю, но могу дать независимое свидетельство: почти все остальные делают) — мы в конце концов и вправду оказываемся на берегу реки Миви; на часах — самое начало третьего. Видим знак, подтверждающий, что речь шла именно об этой реке, дружно аплодируем и кричим «ура». И, идя вдоль течения, готовые попытаться «увидеть» пресловутого пшеничного зайца, натыкаемся на паб, куда дружно заваливаемся, запыхавшиеся и голодные. Я съедаю пиалу супа и выпиваю «Кровавую Мэри», но моя простуда зашла слишком далеко. Спасения не будет. После трапезы силы совсем меня покидают. В пабе топят камин, отчего воздух жаркий и вязкий, словно сироп. На стенах — всякая жуть вроде набитых опилками оленьих голов и фотографий со сценами охоты. Они истекают кровью в небытие, когда я закрываю глаза, прижимаюсь виском к столу и всему на свете говорю «прощай».

— Я отвезу ее обратно, — слышу я голос Бена. — Ей нехорошо.

Потом — нежные руки, прохладный воздух и автомобильный мотор. Наконец, хруст гравия подтверждает, что мы вернулись домой.

Параллельно с работой над факторизацией я читаю книгу, одолженную мне бабушкой, о Курте Гёделе. Судя по всему, давным-давно дедушка был просто одержим его теориями. И вполне понятно, почему. С тем же суровым анархизмом в душе, к какому склонен дедушка, Гёдель задался целью продемонстрировать, что ни одну математическую теорему нельзя доказать исчерпывающим образом — не потому, что математика противоречива, а потому, что ей никогда не стать полностью безупречной.

В 1900 году немецкий математик Давид Гильберт дал знаменитую лекцию: он огласил двадцать три математические проблемы, которые, по его убеждению, должны стать ключевыми задачами нового столетия. Первой проблемой была «гипотеза континуума» — теория, согласно которой между алефом-нуль и алефом-один нет никакой другой бесконечности; нет промежуточного звена между Канторовыми понятиями счетного множества и несчетного множества («континуума»). Гипотеза Римана была восьмой в списке. Но Гильберт также потребовал, чтобы сами принципы и основания математики — ее аксиомы — были раз и навсегда приведены в порядок. Это была проблема номер два. Общественность тогда уже забеспокоилась: в самом ли деле непротиворечива закрытая система математики? и верны ли ее аксиомы? Если бы она содержала внутренние противоречия, тогда все доказательства всех теорем, известных к тому времени, не стоили бы ровным счетом ничего (это при условии, что хоть кто-то знал, что же такое «ничего»). Что, если, к примеру, гипотеза Римана истинна и в то же время ложна? Если 1 + 1 = 2 и одновременно 1 + 1 = 3? Такое никуда не годится.

Аксиомы — основы основ математики. Аксиомы — это утверждения, которые не могут быть доказаны, однако образуют базис для всех математических доказательств, а те, в свою очередь, являются логическими свидетельствами того факта, что нечто всегда будет обстоять строго определенным образом. Евклид, например, сформулировал доказательство, что простых чисел бесконечно много, а Кантор «сузил» эту бесконечность до алефа-нуль, или א₀. Доказательство теоремы Пифагора (а теперь я знаю, что это за штука, потому что она есть в моей книжке: она гласит, что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника всегда равен сумме квадратов двух других сторон) основано не на том, что кто-то рассматривает тьму-тьмущую прямоугольных треугольников, измеряет длины сторон и говорит: «Опаньки, кажется, тута все в порядке». Доказательство, элегантное и простое, объяснит, почему так будет всегда, до скончания вечности, для всех прямоугольных треугольников. У теоремы Пифагора много разных доказательств.

Аксиомы — то, на чем строятся доказательства, вроде утверждения «1 + 1 = 2», — иногда называют «самоочевидными»; другие «аксиомы» оказались теоремами и были доказаны. Две точки всегда можно соединить прямой линией. Все прямые углы равны между собой. Все целые составные числа являются произведением меньших простых. Это — аксиомы. Они слегка похожи на отправные точки путешествия. Выходишь из одного пункта, и, следуя указаниям, прибываешь в другой. Однако нужно знать, откуда именно стартуешь, прежде чем сможешь получить или использовать указания. Если получишь правильные указания, но пойдешь не оттуда, откуда надо, в конце концов окажешься в каком-нибудь совершенно неожиданном месте. Доказательство, сформулированное с помощью ложных аксиом, заведет в тупик.

До лекции Гильберта теория множеств одарила математику множеством проблем. А без множеств в непротиворечивой математике не обойтись. Они говорят тебе, чем вещи являются, а чем — нет; какие идеи имеют одни и те же свойства или подчиняются одинаковым правилам (а также с какими различными типами бесконечности ты можешь столкнуться). На них базируются аксиомы. Ты говоришь: «Множество треугольников — это множество трехсторонних двумерных фигур, сумма углов которых равна 180°», и, пока ведешь речь о треугольниках на плоскости, а не на сфере, у тебя все в порядке. Но в 1903 году Бертран Рассел изобрел несколько парадоксов, иллюстрирующих следующую проблему: множество (или класс) не может содержать само себя. Представьте Севильского Цирюльника. Он бреет каждого мужчину, который не бреется сам. Так вот, бреется ли Цирюльник? Если да, тогда нет, а если нет, тогда — да! Точно как в парадоксе «Лжец»! Несмотря на свою очевидную любовь к парадоксам, Расселл далее попытался разрулить такого рода проблемы, со своим учителем Альфредом Нортом Уайтхедом написав «Principia Mathematica», опубликованные в 1910 году. В трех пухлых томах эта работа фиксировала основные аксиомы и правила математики. После этого все в математике было о'кей — по крайней мере, как в старые добрые времена, — и никакие мерзкие парадоксы не мутили воду, пока не явился Курт Гёдель и все опять не испортил, доказав в 1930 году две теоремы, которым суждено было стать известными под общим названием Гёделевской теоремы о неполноте. Его теории объясняли, как можно отыскивать фундаментальные парадоксы в системе математики. Он сделал это, использовав код.

Как я поняла (а я, в конце концов, ребенок, так что это — упрощенная версия), Гёдель изобрел умный способ присваивать утверждениям числовые коды. Он действовал так: присваивал числа всем частям математического (или иного) утверждения, а потом использовал эти числа для получения другого — уникального, большого числа. Оказывается, это в точности как составление тайного кода! Гёделевский код был чуть изощреннее, но, скажем, вы приписываете математическим символам следующие значения:

У всех символов теперь есть номера, с которыми можно работать. Утверждение «1 + 1 = 2» в этой системе будет представлено последовательностью «6, 3, 6, 5, 7». А сейчас — умный ход. Чтобы превратить эту комбинацию в уникальное большое число, нужно использовать простые числа. Вы берете ряд простых чисел — вспомните: он начинается 2, 3, 5, 7, 11, 13, 17, 19… — и возводите первое простое в степень вашего первого числа, второе — в степень второго и так далее. Потом перемножаете результаты. В данном случае у вас получится 26×33×56×75×117, что равно 8 843 063 840 920 000 000. Зверски огромное число! Оно даже толком не влезает на экран моего калькулятора.

Каждое составное число является уникальным произведением своих простых делителей. 21 можно разложить только как 3×7. И никак иначе. То же самое с созданным нами огромным числом. Оно может быть только произведением данной комбинации степеней простых чисел. Стало быть, чтобы получить теперь ваше первоначальное утверждение, остается лишь факторизовать это число. Но помилуйте! Порой у меня уходит больше часа на разложение трехзначного числа. Кто возьмется сесть и расколоть это — и все лишь затем, чтобы выяснить: 1 + 1 = 2? Но, оказывается, эта система кодирования не предназначена для практики. Она изобретена только для демонстрации того, что может произойти. Теорема Гёделя гласит, что так закодировать можно вообще любое утверждение. Не имеет значения, насколько легко проделать все нужные калькуляции; важна единственность результата. С помощью своей системы Гёдель доказал, что возможна ситуация, в которой число 128 936 (к примеру) будет кодом утверждения: «Утверждение номер 128 936 доказать нельзя». Может быть, не так уж и вероятно, но все равно возможно.

До Гёделя все полагали, что если в основаниях математики обнаружится какой-нибудь изъян, разлом или провал, его можно будет залатать одной или двумя новыми аксиомами, а не то, скажем, новым доказательством или еще чем. А Гёдель доказал, что не важно, сколько будешь латать прорехи; используя его прием кодировки, всегда можно создать (или сделать вероятными) внутренне противоречивые, парадоксальные утверждения. Не совсем абсурдные, как «1 + 1 = 3», а скорее вроде «если 1 + 1 = 2, тогда 1 + 1 ≠ 2».

И это был, по сути, опять парадокс «Лжец». А тот факт, что, пользуясь одной лишь математикой, можно создавать такого рода парадоксы, в которых что-то истинно и в то же время ложно, означал, что математика в самой своей основе… ну, не то чтобы прямо-таки противоречива, но несовершенна. Если о подобных вещах слишком много думать, голова заболит. Как бы то ни было, бедняге Гильберту пришлось смириться с тем, что храм математики не выйдет чистенько и аккуратненько подмести. Вообразите только. Вы ставите перед людьми задачу, надеясь на утешительный результат, а он обманывает все ваши ожидания. Да и Гёдель — бедняга. Убедив самого себя, что у него порок сердца, он стал параноиком и думал, будто вся его еда отравлена. Кормить его мог единственный человек, которому он доверял, — его жена Адель. Когда она попала в больницу, он в буквальном смысле умер от голода.

Дедушка живо интересуется, как у меня продвигаются дела с этой книгой; не знаю, почему. Я хочу знать одно: что было дальше? Потерпела ли математика крах? А если нет, то почему нет? Не ошибся ли Гёдель?

Бабушка улыбается, когда я вываливаю на нее эти вопросы однажды вечером в ее кабинете.

— Если б она потерпела крах, как бы я могла ею до сих пор заниматься?

— Но…

— Гёдель не разрушил математику. Он вдохнул в нее новую жизнь. Гёдель всех вдохновил, особенно Тьюринга. Кантор доказал, что за бесконечностью всегда есть другая бесконечность. Гёдель доказал, что к математике всегда можно добавлять новые аксиомы… и никогда не быть уверенным, что некое заведомо истинное утверждение доказуемо. Тьюринг доказал, что существуют компьютерные программы, которые могут попросту никогда не закончиться. Так волнующе об этом думать.

— Могут никогда не закончиться? — говорю я.

— Точно. — Она улыбается. — Скажем, ты ставишь перед компьютером по-настоящему трудную задачу. У него может уйти миллион лет на поиски ответа, но он его обязательно найдет — по крайней мере, ты так думаешь. Но как ты узнаешь? Проверить ты не сможешь, через миллион лет тебя не будет. Тогда каким образом ты можешь заранее знать, поддается что-то вычислению или нет? Тьюринг пытался доказать, что способ это выяснить непременно найдется, но в конце концов пришел к выводу, что проблема неразрешима. Иногда ты просто не можешь знать, есть ли у проблемы решение.

Она поворачивается к компьютеру и запускает одну из своих самодельных программ.

— Думаю, ты готова услышать следующую часть истории.

Глава двадцать первая

Сон: я заблудилась в лесу, где нет никого, кроме меня. Я слышу странные перешептывания, за которыми пытаюсь следовать, хотя знаю, что это бессмысленно. Вскоре я набредаю на коттедж: снаружи — дикие розы, стены — зеленые от плюща. Я думаю: это сон, поэтому я могу войти в этот коттедж: самое обычное дело поступить так во сне. Войдя, обнаруживаю, что изнутри стены покрыты буквами и символами. Алеф-нуль — тут как тут, повторяется, как узор на обоях по всей прихожей. Числа из моего кулона — тоже здесь: 2,14488156Ех48. В остальном прихожая как попало украшена образами и идеями прошедшей недели: Зеленый Человек, код «Попс», диаграмма с семинара Марка Блэкмена.

Войдя в гостиную, вижу, что она обставлена как библиотека. Вдоль стен — DVD, видеокассеты, книги. Мне вспоминается какой-то разговор: я заявляла, что у меня нет таких коллекций и что я ничьими не интересуюсь. Однако эта меня впечатляет. Все фильмы — мои любимые, или моих стариков. Математические фильмы, военные фильмы, дешифровочные фильмы и фильмы, от которых плачешь, потому что мир изменился и люди больше не помогают друг другу. Я смотрю на одну из полок и понимаю, что вижу дедушкину коллекцию книг. Книги о Гёделе, книги об астрологии, цветах и алфавитах. Биография человека, восстановившего древний язык по жалким обрывкам, и дедушкина самая зачитанная «кодовая» книга: «Секретно и срочно: история о кодах и шифрах» Флетчера Прэтта. В этой монографии, опубликованной в 1939 году, есть дедушкина любимая таблица частот букв в английском языке.

На другом стеллаже — тоже книги, и до меня доходит, что все они — мои. Мэри Шелли, Эдгар Аллан По, Г. Дж. Уэллс, Жюль Верн, Сэмюэл Беккет, Рэймонд Чендлер, Уильям Гибсон, Умберто Эко, Мардж Пирси, Маргарет Этвуд. Наборы, созданные мной для «Попс», тоже здесь, но они другие. Вместо цветастых коробок с логотипом компании материал теперь содержится во взрослых книжках с моим именем — Алиса Батлер — на корешке. На миг я ощущаю себя писателем; всегда хотела узнать, каково это. А потом вдруг все становится странно. Я осознаю, что этот коттедж находится внутри моего мозга, и думаю: внутри своего мозга, скорее всего, бродить опасно, даже если он замаскирован под коттедж, а ты объективно находишься внутри сновидения.

На полу лежит одинокий деревянный кубик, на двух гранях — буква «А». Остальные четыре пусты. Если не считать кубика на полу, здесь абсолютный порядок, но я думаю: надо прибраться! Надо, чтобы во всем этом появился какой-то смысл! Надо сматываться отсюда. Я изо всех сил сосредотачиваюсь, почти медитирую, и комната плавится, превращаясь в код. Я недоумеваю, куда они улетучиваются — коттедж и его содержимое, — а потом осознаю, что они заполняют пустые грани деревянного кубика. Непонятно, как это происходит; чуток погодя я моргаю и обнаруживаю, что процесс завершен, коттедж исчез, и я снова одна в лесу. Я трогаю кулон, как делаю всегда после каких-нибудь драматических или опасных происшествий, и обнаруживаю, что он изменил форму. Я в бешенстве вытаскиваю его за цепочку и вижу, что теперь на ней вместо фермуара с числом внутри — маленький деревянный кубик, и на шесть его граней нанесена вся информация из коттеджа. И хотя я наизусть знаю код кулона и ничего, по сути, не потеряла, я кричу нет! так громко, что голос мой эхом разносится по лесу, и птицы слетают с деревьев, точно пыль, выбиваемая из старого дивана.

Я просыпаюсь среди ночи. Дрыхла несколько часов. С мутной головой и сиплым горлом я подумываю встать, но у меня почему-то не выходит, так что я просто лежу пластом на своей кровати в комнате 23, скорбя по себе. Интересно, заглянет ли хоть кто-нибудь утром, или, как обычно случается в наши времена, мне придется болеть в одиночестве без чьей-либо помощи и утешения? Даже Атари чаще всего не очень обращает внимание, если я больна. На языке Пауля Эрдёша, кошки — боссы, а не рабы. Фу, какая ты жалкая, Алиса. В любом случае, толку ноль. Быть жалкой полезно, только если кто-нибудь наблюдает. Все тело болит; я встаю и набираю стакан воды из-под крана. Беру с полки книгу и заваливаюсь обратно в кровать. Здесь холодно, а может, это просто лихорадка. Наверное, стоит что-нибудь от нее принять.

Что у меня есть с собой? Чуть-чуть Arsenicum, чуть-чуть Lycopodium, чуть-чуть Nux Vomica и чуть-чуть Gelsemium.[87] Хм-м-м. Не такой уж богатый выбор, учитывая, что существуют десятки тысяч гомеопатических снадобий. Но меня морозит, и по-прежнему все время хочется прибраться. Я что, нервничаю из-за будущего? Нет. Думаю ли, что могу умереть от этой болячки? Да, хотя это иррационально. Каждый раз, простыв, я боюсь умереть. Привередливость, как и холод, подразумевают и Arsenicum, и Nux. Однако я не особо сердита или раздражена (Nux), а страх смерти — это определенно Arsenicum. Я не так беспокоюсь, как обычно бывает от Arsenicum, но все равно принимаю 200 микрограммов и, даже не глянув на книжку, засыпаю опять.

К летним каникулам я факторизовала столько чисел, что чуть не спятила. Прошу двухнедельный перерыв. Однако, по мнению дедушки, я сделала достаточно, и он на неопределенный срок вообще снимает меня с проекта. Бабушка одобряет, что он освободил меня от этого титанического труда: теперь у меня будет «нормальное лето», как у «других детей». Я радуюсь: можно плюнуть на остаток работы, — но стоит каникулам начаться всерьез, и у меня внутри все ноет: я оставила что-то незаконченным. Ненавижу это чувство. Словно прогуливаешь школу в день контрольной: ни тебе испытания, ни приятного ощущения, что оно позади.

На день рождения старики преподносят мне празднично обернутые коробки: новую шариковую ручку для школы (в этом году я перехожу в единую среднюю, по поводу чего взволнована/нервничаю), книгу о пернатых в естественных условиях, выпущенную Королевским обществом защиты птиц, набор моих собственных столбиков для крикетной калитки, кружку с портретом Дэвида Гауэра,[88] кассетный плейер со встроенным радио и серебряные электронные часики. Это самый богатый улов подарков за всю мою жизнь! Может, все оттого, что мне простое число лет. В минувшем году дедушка объяснил, что я родилась простого числа простого месяца, но, разумеется, тогда мне было десять: 2×5. Теперь я вся насквозь простая! Я заканчиваю открывать свои подарки, и бабушка растолковывает, что за большущий ящик для чая дедушка затаскивает в гостиную.

— Это от твоей мамы, — объясняет она. — Книги. Дневники. Не знаю, может, ты еще слишком юна… но она очень настаивала, чтобы ты получила их в свои одиннадцать. Так что вот.

Дедушка доволакивает ящик до центра комнаты, разгибается и стоит, смотрит на него, слегка отдуваясь. Я не знаю, что творится с моим лицом. Мама? Умереть не встать.

— Ну что ж… — говорит дедушка.

И я думаю, это «ну что ж» означает, что мне придется ознакомиться с содержимым ящика прямо сейчас, причем оба они будут на меня смотреть. Вместо этого старики слегка озабоченно переглядываются и выходят из гостиной.

О боже. Я сижу и таращусь на ящик, сама не зная, что делать. Понятия не имела, что мама оставила для меня какие-то вещи. Почему мне раньше никто не сказал? Когда я еще жила с папой, я бы все отдала, чтобы прикоснуться хотя бы к локону ее волос. Если бы я нашла хоть что-то — одну сережку, тонкий браслетик, крохотный оторванный уголок старого списка покупок, — я бы хранила это бережнее, чем что угодно во всей своей жизни, бережнее даже, чем кулон. Но никогда ничего не находилось. Как будто моя мама была привычкой, которую папа бросил, каждый мельчайший след ее существования был уничтожен — и недели не прошло после ее смерти. Когда я вернулась в квартиру (я тогда гостила в старом доме бабушки и дедушки, в городе), все, связанное с мамой, исчезло. Все. Не осталось ни лифчиков, ни книжек, ни изжеванных старых шариковых ручек, ни серого хлеба из непросеянной муки, ни открыток с балеринами, ни жестянок с мятными конфетками, ни горшков с растениями, ни кассетника, ни пленок, ни записных книжек, ни яблочных огрызков, ни помады, ни скрипки, ничего. И он думал, я не замечу.

А теперь — вот это. Целый ящик вещей, которые она трогала; книги, которые она взаправду читала. Дневники? Представьте себе. Широко распахнув глаза, я приближаюсь к ящику. Крышка снята. Черт меня побери! Здесь не только книги. Здесь есть плюшевый мишка, старый и потрепанный, его голова торчит из стопки романов. Кассета, на которую, как я позже выясню, записана с радио серия скрипичных концертов. Остаток деньрожденного утра я провожу, медленно и осторожно перенося свое сокровище наверх — маленькими удобными кучками. Потом перетаскиваю пустой ящик и вновь наполняю его стопками книг. Мишка теперь сидит на моей подушке. Я слушаю кассету на своем новом стерео. Ни одну из книжек я еще не открывала.

Я вообще ничего не знаю про свою маму. Когда она умерла, спросить было не у кого. Все были ужасно подавлены — куда уж там я со своими вопросами! — поэтому я просто приучилась молчать. Может, все думали, что я слишком маленькая и не пойму. Вот отчего я удивляюсь, когда сегодня старики вдруг предлагают рассказать мне все, что я захочу о ней узнать.

— Правда, Алиса, — нежно говорит бабушка за ланчем. — Все, что угодно.

— Она любила математику? — Только это мне и приходит в голову.

Они оба смеются.

— Ох, нет, — отвечает бабушка. — Даже через свою музыку не полюбила. Ни на вот столечко ею не интересовалась.

Вид у дедушки слегка опечаленный, так что я больше ничего не спрашиваю. После ланча он садится за вычисления по «Манускрипту Войнича», а бабушка надевает шелковый шарф и отправляется к бабушке Трейси, чтобы приготовить «чай» для моей деньрожденской вечеринки.

Весь день я валяюсь на кровати, листая романы и книжки про музыку. Даже не уверена, что хочу теперь вечеринку, но здание ратуши забронировано, приглашения разосланы, «чай», поди, уже готов и едет к ратуше — фарфоровые тарелки в цветочек, обтянутые прозрачной пленкой, и кувшины с оранжадом. При одной мысли об этом у меня сводит живот. Я умоляла и умоляла о такой вечеринке, потому что у всех моих друзей они бывают, но из тех, кого я пригласила, мне вообще-то никто не нравится. Придет ли хоть кто-нибудь из школьных? Мне вернули семнадцать пригласительных открыток — все с узорчиками из божьих коровок, они мне очень понравились, когда я выбирала открытки в «Вулворте», хотя, по размышлении, слегка отдавали ребячеством, — а ведь разослала я всего двадцать пять. Плюс это было до того, как мы разбежались на каникулы, так что, может, все просто забыли. Старики не согласились на профессиональную дискотеку, только на ратушу, поэтому за музыку будет отвечать дедушка — крутить пленки (в основном одолженные у Рэйчел) на моем кассетном плеере. Не обернется ли это катастрофой? Мальчики тоже придут. А это не обернется? Сколько разных катастроф может случиться на одной вечеринке? Хоть бы это чья-нибудь вечеринка была, не моя.

В конце концов на мне мое синее платье и красные теннисные туфли. Не уверена, что они сочетаются, но мне как-то все равно. Я расчесываю волосы и аккуратно заплетаю их в две косички, как делала всегда лет эдак с шести. Потом протираю лицо фланелькой и иду вниз. Дедушка все корпит над «Манускриптом Войнича».

— Пора, — говорю я.

Деревенская ратуша — словно ведьмин домик: маленькая, серая, островерхая и вся увита ползучими растениями. Входишь через огромную, скрипящую деревянную дверь, которую можно держать открытой на здоровенном медном крюке (это хорошо, потому что дверь такая тяжелая, а пружина такая тугая, что легко может пришибить ребенка насмерть, если захлопнется). Дверь ведет в крохотное фойе, темное, все в паутине, со ржавыми крючками для пальто и метлой в углу. Потом через другую дверь — тонкие деревянные филенки — попадаешь в самый зал ратуши. Он хранит в себе воспоминания о бинго, турнирах по бриджу, шахматном клубе (основанном дедушкой, но уже закрывшемся), «Брауни», скаутах, «гайдах»,[89] «Мальчишеской бригаде», «Девчоночьей бригаде», клубе «Лесной народец» — его тоже больше нет, — театральном обществе «Синий чулок», «Институте женщин» и «Любительском оперном клубе». Каждый вторник вечером здесь упражняется местная рок-группа. Даже наш дом, который в полумиле от ратуши, сотрясается от их грохота. В группе поет девушка, которая всегда одевается в черное. А еще она курит длинные тонкие сигареты. Когда я увидела ее в первый раз, мне так захотелось ею стать, что у меня две недели болел живот. Она тащила с собой электрогитару.

От солнца, сквозящего днем в окна ратуши, кажется, будто с небес опускается что-то огромное; так и представляешь себе, что внутри у этой громады — пыльная буря, и в ней ангелы играют на арфах. Прямо за дверью в зал, шагах в двадцати, находится сцена из темного блестящего дерева. Ребенок не смог бы вскарабкаться на сцену из зала; слишком высоко. Так что если совсем приспичит на ней оказаться, надо будет преодолеть лабиринт из маленьких задних комнат — кухню, гримерку, гардеробные, чулан с метлами и склад — и лишь тогда окажешься у двери на сцену, за которой — семь сияющих деревянных ступенек, ведущих наверх. Было время, я ходила сюда к «Брауни»; вот откуда я все это знаю.

На моей вечеринке все хотят попасть на сцену. В своем синем платье я — королева всех хозяек, потому что мне одной ведомы ее древние тайны. Пока взрослые, болтая, стоят вокруг раскладных столиков, а моя бабушка с видимым удовольствием созерцает геометрию деньрожденного угощения (прямоугольные сэндвичи с джемом, сырные футбольные мячики, идеально сферические, словно Римановы ноли, желе в эллиптических формочках), все мы дружно снимаем обувь и крадемся сквозь заколдованные переходы, поднимаемся по семи волшебным ступенькам, а затем с полчаса, скользя чулками, гоняем взад-вперед по сверкающей сцене. Мой дедушка врубает мой новый кассетный плеер и выбирает пленку из коллекции Рэйчел. Первые пять или шесть песен — свежие хиты, которые все знают из еженедельных радиочартов. Я и мои гости придумываем игру: стоим на самом краю сцены, дожидаясь кульминации песни, и все одновременно спрыгиваем вниз. Кажется, источником вдохновения послужило нечто под названием «Ребятки из царства славы», хотя я не знаю, что это такое. Спрыгнув со сцены, мы тут же снова наперегонки бежим через закулисье, почти забыв о тамошних призраках, готовые спрыгнуть в кульминационный момент следующей песни. Даже мальчики с нами играют! Неужели у меня лучшая вечеринка в жизни?

Рэйчел, вернувшаяся на лето из интерната, — однозначно самая изощренная личность из собравшихся. Она — аутсайдер и единственная, кто не ходит в мою школу (из которой, как и из «Брауни», я вообще-то ушла, хотя еще сама не освоилась с этим фактом), и, по неписаным детским законам, она не должна быть «своей»: никто не должен с ней разговаривать или подходить слишком близко — вдруг еще подумают чего. Однако за время, проведенное в интернате, в Рэйчел появилось что-то особенное. Она ходит легко, будто плывет, и иногда подводит глаза тушью. Она — словно ребенок-призрак из кино. Когда начинается первая из двух медленных песен, Рэйчел идет выбирать мальчика для белого танца. И поскольку она и Роберт, самый приметный парень из моего класса (у Рэйчел еще и безупречный вкус), пускаются медленно кружиться, все остальные занимаются тем же. При мысли так близко прижаться к парню мне делается как-то не по себе, но моим партнером по белому танцу вдруг оказывается единственный мальчик из класса, который мне нравится. Его зовут Алекс, и он соображает в математике. Вдобавок он — русский!

— У тебя совсем нет родителей? — спрашивает он.

Мы топчемся на одном месте, акцент у Алекса круглый и мягкий, как пончик. Положив голову ему на плечо, я шепчу в ответ:

— Да, совсем.

— У меня тоже, — говорит он. — Совсем никаких.

Позже Алекс целует меня в щеку. Рэйчел, конечно, целует Роберта в губы.

Той ночью я засыпаю с маминым мишкой, и я счастлива.

Часов в десять утра в воскресенье я просыпаюсь оттого, что кто-то колотит в дверь. Это Бен с подносом в руках.

— Завтрак, — объявляет он, входя за мной в комнату.

Я заваливаюсь обратно в постель, а он ставит поднос на столик и начинает сновать вокруг меня, словно какая-то приходящая домработница — раздергивает занавески, приоткрывает окно, и, наконец, склоняется, чтобы слегка взбить подушки у меня за спиной. Потом кладет поднос мне на колени. Я еще толком не проснулась и таращусь на Бена сонными глазами, не понимая, почему он это делает, но я все равно благодарна. По правде сказать, настолько, что в глазах слезы. Не плачь, Алиса. Никогда не плачь.

— Спасибо, — говорю я.

— Зови меня просто Сестра Бен, — говорит он с ухмылкой. — И прости, вчера у меня было дерьмовое настроение. Разумеется, я по-прежнему хочу подцепить все твои болезни.

Он вчера был в дерьмовом настроении? Вот ведь: я так расхворалась, что даже не заметила.

Я смотрю на поднос. Заварочный чайник с крутым кипятком, несколько разных пакетиков чая, кружка, два узеньких кувшинчика молока, пиала, две мини-коробки овсяных хлопьев, тарелка с двумя тостами из непросеянной муки, крохотное блюдце с двумя подушечками масла, маленькая банка мармита и несколько джемов на выбор.

— Я не знал, ешь ли ты мясо, или ты вегетарианка, или вообще веган, — говорит Бен. — Тут есть молоко — простое и соевое. Соевое — в бледно-голубом кувшине. Еще я не знал, надо ли масла, так что на всякий случай принес. Вроде ты вчера мазала им булку, хотя я не вглядывался.

— Я вегетарианка, — говорю я, сонно поливая водой из чайничка один из пакетиков: зеленый с лимоном. — Новообращенная, и все благодаря тому непристойному рагу, которое давали в прошлую субботу.

Бен улыбается:

— На вид была та еще дрянь. А на вкус?

— Ой, я даже не пробовала. Я вообще-то стала вегетарианкой именно потому, что заявила, будто ею являюсь, лишь бы меня пощадили и не заставили это есть. Это было в тот день, когда мы с Дэном пили красное, а ты смотрел на меня с осуждением.

— Я хотел взглядом сказать не «я тебя осуждаю», а «я хочу с тобой переспать».

— Правда?

— М-м-м.

— О. — Я улыбаюсь, потом неловко смотрю на два кувшинчика с молоком. Интересно, на что похоже соевое? — Судя по всему, тут полно веганов, — непринужденно замечаю я; разум упорно не желает просыпаться — знает, что его ждет полное осознание того, как ужасно я выгляжу и пахну, почти сутки провалявшись в коме.

Кажется, от этого известия он слегка вздрогнул.

— Кто тебе сказал?

— Шеф-повары.

— Я — веган.

— Ох. — Я принимаюсь намазывать тост маслом. — И что это на самом деле означает?

— Что я вообще не ем продуктов животного происхождения.

— Как, ни сыра, ни молока, ни масла?

— Верно.

Я собираюсь было сказать что-нибудь вроде: ну а что же ты тогда ешь? Или: разве это не задалбывает? Или: я бы никогда не смогла отказаться от сыра. Однако подозреваю: такие замечания веган наверняка сочтет довольно тривиальными. С точки зрения логики, Бен должен есть кучу всего, иначе зачахнет или вовсе умрет либо от голода, либо от скуки, так что я ничего не говорю и в смутном недоумении мажу тост: что может быть дурного в масле? Потом вдруг думаю о Гёделе, заморившем себя голодом насмерть, и представляю старика в сером домашнем халате: он рассматривает содержимое кладовки и понимает, что ни к чему не может притронуться. От Гёделя я перехожу к Вирджинии Вулф, и размышляю про ее метод суицида — безмолвный и влажный. Что она ела перед тем, как войти в воду? Или ей было все равно? В голове у меня бардак. Я могла бы весь день думать про самоубийства или безвременные кончины гениев, но, наверное, это не очень хорошая идея. Впрочем, мозг оказывается не так легко переключить, и я вспоминаю про беднягу Рамануджана, индийского математика, работавшего в Кембридже с Г. Г. Харди. Он был так несчастлив, так тосковал по родине, был так измучен попытками жить как вегетарианец в Кембридже двадцатых годов, что попытался броситься под поезд. От этой смерти его спасли, но потом его доконал туберкулез. Люди по сей день расшифровывают удивительные формулы из его записных книжек. Потом я думаю про Георга Кантора, выгоревшего в сороковник[90] и затравленного до сумасшествия людьми, не согласными с его идеями насчет трансфинитности.

Нездоровые мысли. Они у меня постоянно, когда я больна. Сегодня по крайней мере хоть горло не болит. Зато ноют руки-ноги, и голова тяжелая. Может, этого бы не было, прими я вовремя мышьяку? Вдруг до меня доходит: Гёделю не помешала бы чуточка мышьяка. Бен — в ванной, дверь закрыта. Слышу, как журчит и звякает стекло. Пару секунд спустя Бен возвращается в комнату со стаканом воды и тремя небольшими стеклянными склянками.

— Что это? — спрашиваю я.

— «Цветочные снадобья доктора Бака». Если засмеешься или назовешь меня хипом или пижоном, я уйду, — предупреждает он. — Когда я рос, мама давала мне цветочные снадобья, вот откуда я знаю, как они действуют. Я не увлекаюсь никакой безумной альтернативной медициной для среднего класса… я просто знаю, что эта штука работает, вот и все.

— Ладно тебе. Мне знакомы цветочные снадобья, — говорю я с улыбкой.

Разумеется, знакомы. Одна из дедушкиных ранних теорий насчет «Манускрипта Войнича» заключалась в том, что она — трактат о цветочных снадобьях, и моей работой было все про них выяснить для дедушки в местной библиотеке. Однако, став гомеопаткой, я к ним несколько охладела. Отчего-то гомеопатия казалась мне труднее и интереснее, плюс в ней были одновременно и математика, и поэзия. Только в гомеопатии существуют специфические лекарства для людей, которые считают себя стеклянными или имеют бредовую идею, будто торгуют свежими овощами, или будто бы обладают способностями к математике или, наоборот, ее боятся. Использование гомеопатии для решения проблемы (болезни) похоже на использование функций в математике. Если знаете, как это делается, можете ввести данные и получить толковый результат. В гомеопатии вы записываете все симптомы заболевания, выбираете самые важные (особенно ключевые ментальные), а потом ищете их в огромном «репертуаре» — как бы словаре симптомов и соответствующих снадобий. Симптомы в «репертуаре» разбиты по «рубрикам». В каждой — список средств, излечивающих описанный в ней симптом. Вы должны постараться найти то, что присутствует во всех выбранных вами рубриках. Потом сверяетесь по перекрестным ссылкам с materia medica — списком всех снадобий и их свойств, как бы обратной версией «репертуара», — и выбираете то, что лучше всех «подходит» пациенту.

Вот примеры рубрик из раздела «Разум» в моем «репертуаре»: «Умственное напряжение, беспокойство от», «Развлечения, отвращение к», «Зло, страх, что тебе причинят» и «Шум, склонность производить». От этих инверсий и характерного стиля девятнадцатого столетия (каким написаны все «репертуары») процесс выбора снадобья становится похож на взлом кода. Для того чтобы выбрать верную рубрику, прежде всего нужно обладать поэтическим воображением. «Принц, иллюзия, будто являешься» не означает, что пациент считает себя именно принцем. Необходимо проанализировать идею и понять, какой человек стал бы так про себя думать. Может, это очень амбициозная личность? Или, скажем, мегаломаньяк? Или бедняга, от которого родные ждут великих достижений? «Стекло, считает, что сделана из» не означает, что эта женщина думает, будто в самом деле состоит из стекла, а скорее подразумевает, что она ощущает себя хрупкой и ломкой, будто вот-вот рассыплется. Может, это несчастная, которой постоянно кажется, будто с ней вот-вот случится что-то плохое, или, скажем, она «слезает» с наркотиков и чувствует, что может «сломаться». Ментальные симптомы настолько важны в гомеопатии, что даже если вы лечите человека, ушибившего колено, нужно постараться оценить его психическое состояние, а уж потом что-нибудь прописывать. После дедушкиной смерти у меня начались ужасные мигрени. Около месяца я буквально жила на «игнации», классическом снадобье от чувства утраты и разочарования. Скорбеть о дедушке я меньше не стала, но мигрени и впрямь прошли.

Бен добавляет в стакан с водой по две капли из каждой склянки.

— Ну, так что же меня ждет? — спрашиваю я.

— «Рескью Ремеди», «Шиповник собачий» и «Яблоня дикая», — отвечает он.

Точно: у меня же в сумке есть «Рескью Ремеди»; я про него напрочь забыла.

— Потому что?..

— Потому что, э-э, ну… «Рескью Ремеди» я во все кладу. «Шиповник собачий» — это от покорности и апатии. «Яблоня дикая» — это для детоксикации, очень помогает при простудах и гриппе. А еще она полезна людям, которым постоянно хочется прибраться.

— Откуда ты все это знаешь? — удивляюсь я. — В смысле…

— Ну, я думаю, все мы тут слегка покорные и апатичные, — объясняет Бен. — Наверное, эту штуку стоило бы подмешать в цистерну.

— А про желание прибраться? — настаиваю я. — Откуда ты…

— Вчера, перед тем, как отрубиться в пабе, ты аккуратно поставила пиалу на тарелку и отодвинула их в сторону.

— Это потому, что я хотела положить голову на стол.

— Ох. Значит, ты не…

— О нет. То есть да. В смысле, когда я болею, у меня бывают приступы чистки и уборки. Я просто не поняла сначала, как ты мог об этом узнать. Я… Мы же друг о друге не так уж много знаем, правда?

Бен чуть печально улыбается:

— Да. — Судя по его лицу, он собирается сказать что-то интересное, а потом встает с кровати. — Пойду напущу тебе ванну.

— Ты вовсе не обязан… — начинаю я.

Но он уже скрылся.

Почему он так обо мне заботится? Я этого заслуживаю? Вероятно, нет. Наверное, скоро это закончится. Точно. Он еще несколько часов этим прозанимается (если мне повезет), а потом ему надоест. Обязательно постараюсь не слишком привыкнуть к его заботам. А кто, собственно, для меня Бен? Я думаю о том, что еще вчера списала его со счетов как парня с потрепанными научно-фантастическими романами рядом с матрасом на полу. Как «сестра Бен» вписывается в эту схему? Неужели я классифицировала его точно так же, как Киеран пытался классифицировать меня — всего лишь как коллекцию культурных объектов? Может, мне теперь стоит задать ему кучу вопросов про политику? Я зеваю. Я слишком устала. Когда моя ванна готова, я сползаю в нее, как будто она — новая форма сна, а потом читаю роман о сновидениях, пока Бен сидит у моей кровати, читая что-то про философию. То и дело он прерывается и спрашивает — как ты там? — и я заверяю его, что я о'кей. Однако он не уходит до самого ужина, а потом возвращается с новым подносом.

Глава двадцать вторая

В ночь с воскресенья на понедельник я никак не засну. Может, слишком долго продрыхла днем. Как бы то ни было, мозг отключаться не желает, и меня одолевают разные мысли. Например: от моего неизвестного корреспондента до сих пор нет ответа. Болезнь как-то ослабила мою уверенность, что все эти игры мне по плечу. Пытаясь поудобней устроиться в кровати, я представляю себе, что бегу, и немедленно захожусь кашлем. Бегать в таком состоянии я бы не смогла. Пока я тащилась до ванной, мне чуть не стало дурно. Когда я знаю, что не смогу убежать, я чувствую себя уязвимой. По мне, гораздо лучше умереть на бегу, чем, скажем, во сне или стоя в полной беспомощности. Мне бы хотелось быть личностью, которая сопротивляется до конца. В этом состоянии сопротивление невозможно.

Я тоскую по своим старикам. Тоскую по коту. В параллельной вселенной я — дома, я сплю, и мне снятся тревожные сны о завтрашней презентации эскизов моего набора для выживания. Какая вселенная реальнее? Та или эта? Где я сделала выбор, после которого, крутясь, влетела в эту версию своей жизни — вместо той, что была раньше? Пришлют ли мне завтра тайное послание? Придет ли Бен? Смогу ли я вернуться к семинарам по идеации или по-прежнему буду слишком хвора? Не то в три, не то в четыре я наконец вырубаюсь, но у меня такой жар и так расходились нервы, что нормально спать вообще не получается.

Около половины восьмого Бен является с очередным подносом, а потом уматывает на первый утренний семинар. Сонными словами я прошу его сказать «им», что я заболела. Не знаю, кому он это передаст и как они отреагируют. К завтрашнему дню я вполне поправлюсь и вернусь; я в этом уверена. Но сегодня я прочно увязла в кровати со своим кашлем, нездоровыми мыслями, парочкой книжек и коробкой бумажных салфеток. На ближайшее время мой мир — эта койка.

В одиннадцать раздается стук в дверь. Бен! — думаю я, но — черт! — это Жорж, стоит у порога в дорогом на вид сером костюме и черной рубашке «поло». Я вдруг ощущаю, какая неряшливая и маленькая у меня комната — словно вагон поезда, куда он войдет, даже не обратив внимания. Я кажусь себе наркоманкой или бродяжкой, которую он даже не заметит.

— Привет, — говорит Жорж.

Чувствую, что краснею. Глупо, глупо.

— Извините, — говорю. — Я немного…

— Мне сказали, вы нездоровы.

Я забуриваюсь обратно в постель; укрыться бы так, чтоб только нос торчал.

— Да. Слушайте, я…

— Жаль это слышать, — твердо перебивает он.

Что я собиралась сказать? Наверное, мягко намекнуть, что, мол, «потеряла» номер его мобильника. Может, это хорошо, что он меня заткнул. Всем известно: люди никогда не теряют номер, который хотят сохранить. Если кто-то вам скажет, что потерял ваш номер, — значит, ему было наплевать и он его куда-то засунул, или, если тут замешан секс, это значит, что у него вроде как было предложение получше, но что-то не срослось. Обычно ваш номер спрашивают снова, если вы — запасной вариант, и если кто-то не желает чуть-чуть напрячься и сохранить ваш телефон, тогда он вас вообще-то не достоин. Жорж, разумеется, все это поймет. Чего он не поймет и чего я никогда не смогу ему объяснить — что я сожгла его номер из-за легкого умственного расстройства, комбинации страха и желания все поджигать. Я хочу (хотела) Жоржа, но знаю, что не хочу/не могу его хотеть. Что за хуйня творится с мозгом? Господи Иисусе, хреново мне.

— Я еду назад в Лондон, — говорит Жорж. — Потом — дальше, в Нью-Йорк. Я подумал, может, вы захотите присоединиться.

— Прошу прощения? — Я странно дергаю головой, присматриваясь получше. — Но я… я не могу… — Тут у меня начинается припадок кашля, и я тяну руку к стакану. — Жорж… — Теперь опять мягко.

В этой комнате ему не место. В своем костюме он выглядит как администратор, каковым и является. Он — учитель, пришедший к ученику, родитель, пришедший к ребенку, врач, пришедший к больному. Он хмурится.

— Жорж, я не могу… — вновь начинаю я.

— О боже, Алиса. Пожалуйста, давайте без драматизма. Мы оба знаем, что… ну, с этим все кончено. Я знаю, теперь вы встречаетесь с Беном, и это замечательно. Мои поздравления! Вы — прекрасная пара. Я просто предлагаю подбросить вас в Лондон, предлагаю как ваш босс, которым по-прежнему остаюсь. Вы больны и, судя по всему, больше не сможете участвовать в процессе. Компания организовала мне машину на вторую половину дня. Водитель довезет меня до аэропорта, а потом может закинуть вас домой.

— Я лучше останусь, — смущенно выпаливаю я. — Я… у меня возникла идея. Я хочу над нею здесь поработать.

— Идея?

— Да. Товар для девушек-тинейджеров. Я думаю… думаю, из этого может что-то выйти.

Тут уж я точно хватаюсь за пустое место. Да, у меня мелькнула смутная идея — ночью, когда я беспокоилась о своем таинственном корреспонденте, нет, чуть позже, но до того, как затосковала по коту. Но в самом деле, почему я хочу остаться? Мне что, нравится эта комната? Я наслаждаюсь заботливостью Бена? Боюсь одиночества? Может, я просто ощущаю себя особенной — раз меня выслали сюда, в Дартмур. А может, кайфую от свежего воздуха. Сама не знаю. Но я не хочу ехать домой и определенно не хочу оказаться в очередной служебной машине с Жоржем, особенно когда я в таком виде/состоянии. Может, меня остается только пожалеть, но такие вот, блин, дела. Может, мне и впрямь досадно, что я сожгла его номер. А может, и нет. В данный момент я точно не в том положении, чтобы судить.

— И она, эта идея, будет впечатляющей? — говорит Жорж.

— Возможно.

Он подходит к тумбочке у кровати и берет одну из Беновых бутылочек с цветочными снадобьями. Разглядывая ее, морщится, потом ставит на место. Философская книга Бена — тоже тут, и я замечаю, что Бен отметил место закладкой, а не подогнул угол страницы. Я вдруг понимаю, что он устроил тут себе маленькое пространство из своей книги и своих цветочных снадобий, а это означает, что он определенно вернется. Он вернется со своим серьезным лицом и темными бровями, и будет за мной ухаживать.

— Примите каких-нибудь антибиотиков, ради бога, — говорит Жорж. — Я организую вам врача. Если через пару дней не поправитесь, вам придется оставить этот проект. О'кей?

Он рассматривает эту комнату точно так, как я мысленно рассматривала комнату Бена. Я что, ненавижу его за это? Ненавижу ли я его за то, что он фривольный, а не серьезный, властный, а не асоциальный, практичный, а не загадочный? Что же в нем все-таки есть? Жорж — из тех, кто уходит и больше не возвращается. Это читается в его глазах. Однако в его глазах можно прочесть кое-что еще: существует и исключение. В этом мире есть женщина, к которой Жорж всегда вернется, ради которой сделает что угодно. Наверное, быть этой женщиной, вдруг доходит до меня — все равно что быть первым Римановым нолем, обнаруженным не на линии. Будь вы этой женщиной, Жорж искал бы вас год за годом. Вы стали бы решением немыслимо сложной задачи, причем с вероятностью меньшей, чем шанс одновременно выиграть в лотерею и получить подряд несколько ударов молнии. Возможно, это-то в нем и влечет. Представьте, что значит стать для кого-то столь ценной. Наверняка это было бы невероятнейшее ощущение. Я нарочно смотрю на Жоржа пустыми глазами, надеясь, что он заполнит эту пустоту чем-нибудь интересным или теплым.

— О'кей? — повторяет он.

— Ладно, — отвечаю я.

— Хорошо.

— Жорж?

Он уже на пути к двери.

— Да, Алиса?

— Боюсь, я потеряла номер, который вы мне дали, и…

— Возможно, оно и к лучшему, — говорит он. — Постараемся ограничиться работницей и боссом, ага?

Рабыней и боссом, думаю я, когда он выходит. Опять Эрдёш. Конечно, я упустила шанс сделать так, чтобы я была боссом, а он — рабом. А может, такого шанса вовсе и не было. Со слезами на глазах я оседаю в кровати, душу будто режут лезвия бритвы. Слезы = унижение. Лезвия бритвы = предательство (где предатель — я, и я даже не знаю, почему). Когда во время ланча приходит Бен, я притворяюсь, что сплю.

В моей новой школе — четыре дома. У каждого есть название и свой условный цвет. Названия географические, почему — непонятно. Ни в одном из этих мест я никогда не бывала; думаю, их и поблизости-то нет. «Глостер» — желтый, «Виндзор» — красный, «Йорк» — зеленый, а «Букингем» — синий. Я учусь в «Виндзоре». Алекс — не то чтобы я так уж сильно этим интересовалась, — в «Йорке». Названия классов — особый код. Мой зовется 1ВП; это значит, что я учусь первый год в «Виндзоре», а мою классную руководительницу зовут миссис Пирсон (отсюда «П»). Я очарована этим методом нумерации и много о нем думаю. Если миссис Пирсон умрет (а она ездит на такой ржавой развалюхе, что, пожалуй, это вполне вероятно) — что, придется искать другую классную с фамилией на «П»? Или класс переименуют?

Моя школьная форма — трапециевидная темно-синяя юбка чуть ниже коленок, белая блузка, джемпер цвета «электрик» и полосатый галстук — «электрик» и желтый. В третьем классе нам разрешат носить темно-синий джемпер. Жду не дождусь! Почти все девчонки в моем классе, как и я, неуклюжие и чуть потерянные. А вот некоторые, кажется, умудренные — дальше некуда. Юбки у них не трапециевидные, до коленей, а короткие, плиссированные. А еще они пользуются ароматическими ластиками (похоже, все они их коллекционируют), блеском для губ с запахом фруктов (то же самое), пеналами в форме зверушек или плиток шоколада, и джемперы у них мешковатые, а не такие, какие носим мы, — специально для 11–12-леток, слишком в обтяжку, слегка царапучие. Откуда эти девчонки набрались таких премудростей? Может, все они еще до школы были друг с дружкой знакомы? Хотя это вряд ли, потому что я точно знаю: Эмма, с которой мы вместе учились в начальной, никого из своей нынешней компании раньше в глаза не видела. Наверное, они отродясь — элита, эксперты моды, которые знают, как достичь популярности и где купить нужные штучки.

За первую неделю я совершаю все, о чем меня предупреждали бабушка с дедушкой. Я теряю авторучку и — о чудо! — нахожу ее снова. У меня еле получается найти классные комнаты, номерами которых я аккуратно заполнила расписание. А еще я учусь вещам, о которых старики не говорили. Ни у кого нельзя спрашивать, как куда пройти, — оказывается, иначе тебя наверняка пошлют в какое-нибудь абсолютно идиотское место. Честное слово. Эта школа — словно живое воплощение всех парадоксов о лжецах, какие я только слышала. В Гроувзвудской школе есть два ученика: один всегда говорит правду, другой всегда врет. Оба стоят перед тобой, и ты можешь задать лишь один вопрос только одному из них. Тебе нужно найти свой класс математики. Что делать? Ответ, разумеется, следующий: надо спросить у любого, куда бы тебя отправил второй, и пойти в противоположную сторону. Однако в реальности не существует такой диковины, как ученик Гроувзвудской школы, который всегда говорит правду, поэтому лучше искать класс самой. Я заметила: план школы нигде не висит. От тебя ждут, что методом проб и ошибок ты усвоишь: комната 401, класс английского на верхнем этаже, — вовсе не рядом с комнатой 400 (которая вообще-то — просто жилой вагончик на кафедре краеведения, а та находится в чистом поле).

Класс, где у нас по средам математика, находится на третьем этаже, рядом с лингафонным кабинетом. Я в этой школе уже вторую неделю учусь, а математики у меня так толком и не было. На прошлой неделе было сплошное «введение», во время которого мы знакомились с учителями, учились пользоваться библиотекой и еще всякой всячине. Во вторник на третьем этаже у нас французский, так что, спасибо господи, я знаю, куда идти. Больше в этом коридоре почти ничего и нет, и лампы, судя по всему, не работают. Окошко только одно, притом закопченное, так что тут довольно темно. Жалко, не с кем дотопать до класса — друзей в своем у меня пока не завелось. Я обнаружила, что ключик к дружбе — найти девчонку, как можно больше похожую на тебя, и поболтать о том, как вы обе ненавидите всех остальных. Потом, если все пройдет нормально, одна пойдет к другой в гости после школы пить чай. Чуть не полсуток я приглядывалась к девчонке по имени Бекки, но оказалось, что она слишком глупая. Ужасно жалко, ведь во всем остальном она само совершенство. Уши у нее тоже не проколоты, и она, как и я, носит длинную юбку. Я слышала, ее родители в разводе, а в нашей школе это почти так же плохо, как быть сиротой. Бекки тоже не ходит в столовую, а носит ланч в коробке. Но, как я уже говорила, она тупая.

Так что я иду на математику одна. Я думала, это будет мой любимый предмет, но здесь все совсем по-другому.

— Итак, — говорит мистер Бил, учитель математики. — Добро пожаловать, маленький народец первого года обучения. — (Пока неплохо. Не безумней и не нормальней остальных учителей.) — В моем классе мы не будем болтать, смеяться, жеваться, есть, пить, передавать друг другу записки, расчесывать волосы, пукать, лизаться… — При этом слове все нервно смеются. Вместо «лизаться» некоторые учителя вроде говорят «сосаться». Здесь на это дело мода — но не у первоклашек же! Мы для этого слишком маленькие. Мистер Бил продолжает: — Лизаться в классах этой школы возможно потому, что мальчиков перемешали с девочками. Если бы это была моя школа, девочки к мальчикам не смогли бы подойти и на расстояние плевка. Женщины — надеюсь, девочки меня простят, — женщины портят всё. Будь моя воля, вы, девочки, учили бы весь год домоводство в двойном объеме. Мы можем вычислять суммы, пока вы печете пироги. А что, я не прав? Ха-ха-ха…

Он принимается хохотать, а все мы тем временем в замешательстве на него смотрим.

Я сижу рядом с Эммой. Она поднимает руку.

— Это сексизм, сэр, — храбро говорит она. Кое-кто из ее банды одобрительно бормочет.

— Немного сексизма не повредит, — возражает Бил. — Прежде чем начать урок, я должен сказать вам про шахматный клуб. По средам во время ланча, в библиотеке. А компьютерный клуб — по вторникам после занятий. Дошло? Зашибись. Отлично. Тогда начнем урок. Итак, сложение дробей.

Он отворачивается к доске, а мы с Эммой переглядываемся. Она пишет мне записку на клочке бумаги. Вот идиотище!!! — написано там. Не успевает она мне ее передать, как Дебил (а мысленно я его уже называю так) поворачивается и сердито вздыхает:

— Девочки. Я так и знал, что из-за вас будет беда. С девочками это вечно происходит. Дайте-ка сюда записку.

Он переводит взгляд с меня на Эмму.

— Какую записку? — удивляется она.

— У меня нет никакой записки, — пожимаю плечами я.

— Прекрасно. Вы обе, вон.

Раньше меня ни разу в жизни не выгоняли из класса. Будь я одна, определенно бы заплакала — но я не одна. Я с Эммой.

— Спасибо, что не наябедничала, — говорит она.

— Да все нормально, — неловко отвечаю я.

— Хочешь во время ланча потусоваться с нашенскими?

«Нашенские» — это все те популярные девчонки в плиссированных юбках и с блеском на губах. Чтоб я сдохла!

— Да, — говорю я, хотя подумывала сходить в шахматный клуб.

Что добавить к «да», я не знаю, и потому прислоняюсь спиной к стенке темного коридора. В голову приходит разное — типа, а не спросить ли «как ты думаешь, здесь водятся призраки?». Но боже упаси такое ляпнуть. О призраках говорить — совсем уж детство. Конечно, дома все читают книжки про призраков, ведьм и отважные банды детишек. Но то дом. Школа — его полная противоположность, и что бы ты ни делала в одном мире, в другом это копировать вообще-то нельзя.

В этой школе куда больше правил, чем в моей старой. Эти дополнительные правила придумали не директриса и не учителя, а сами дети. Это не просто «не говори о призраках и прочих пережитках младенчества». Если ты девочка, с мальчиком общаться не можешь. Никак. Если заговоришь с парнем (и я это знаю, потому что лопухнулась на прошлой неделе — поздоровалась было с Алексом), он весь покраснеет, а его дружки тем временем будут ржать, свистеть и чмокать, будто «лижутся» («сосутся»). Потом девочки прямо тебя спросят, с этаким презрением — чего это ты с мальчиком болтаешь? Если заговоришь с парнем, привлечешь к себе слишком много внимания, а последнее, чего хочется в школе, — это его привлекать. Именно поэтому, если поднимешь руку в классе, чтобы ответить на вопрос, или по-настоящему хорошо выступишь на физре или еще на каком уроке, все надуются. Никому не нравится показуха.

Если вправду хочешь заняться чем-нибудь эдаким, помогает быть членом банды. В банде все канает. Эмма смогла сказать то, что сказала Дебилу, только потому, что вся ее шарага была в классе и ее поддерживала. Если ты в банде, можешь делать буквально что угодно — в разумных пределах. Единственное, чего стоит опасаться: тебя могут вышвырнуть из банды за то, что ты «чудила» (скажем, прическа у тебя не такая, как у остальных девчонок), «трепачка» (разговариваешь с мальчиками), «бегемотина» (носишь вещи из секонд-хэнда или штопаные-перештопанные), и т. д., и т. п. Если ты в банде и хочешь поговорить с парнем, посылаешь к нему кого-нибудь еще из банды. Никогда, ни за что нельзя приглашать парня на свиданку самой. Если миссия твоей подружки успешна и ты идешь лизаться, разговаривать с парнем все равно запрещается. Конечно, маловероятно, что это случится со мной. И однако же эти правила ставят меня в тупик.

Банда не называется бандой. Если ты в ней, ты «тусуешься» с «нашенскими». Поверить не могу, что Эмма пригласила меня в свою. Это только на время ланча — или навсегда? У меня неправильная юбка. Уши не проколоты. Дома нет телевизора (что показалось бы ребятам из моей школы настолько странным и отвратительным, что это уже — мой главный секрет). У меня нет блеска для губ. Как будто читая мои мысли, Эмма вынимает из кармана баночку блеска.

— Хочешь капельку? — спрашивает она.

Может, это трюк? В понедельник я видела, как одна девочка, Кали, предложила другой — Лиз — сэндвич из своей коробки.

— Хочешь? — сладко спросила она.

Как только Лиз протянула руку за сэндвичем. Кали убрала его подальше и вместе со своими подружками принялась хохотать, изображая отвращение.

— Что за жадина-бегемотина, — сказала Кали.

И с тех пор все зовут Лиз «жадиной» и «бегемотиной». Вдобавок она жирная, отчего не легче. Этих трюков надо остерегаться. Скорее всего, данная транзакция с Эммой совершенно безопасна, так как публика отсутствует, но я все равно должна быть осторожной. Интересно, попользовавшись чьим-нибудь блеском, станешь «бегемотиной» или «тухлятиной»? А если я откажусь — не буду ли «зазнавшейся» или «зажравшейся»?

— Ты уверена? — спрашиваю я наконец.

— Да. Это со вкусом винограда, — улыбается она.

— Спасибо, — говорю я, беря у нее маленькую розовато-лиловую баночку. Сую туда палец, зачерпываю чуточку и мажу губы. Теперь понятно, почему эти «нашенские» так любят блеск для губ. Он и правда со вкусом/запахом винограда! И губы уже стали мягче. Если я собираюсь быть в ихней банде, придется мне купить свой блеск. Как это сделать? В каких магазинах он продается? У меня своих денег совсем нету. Может, выйдет попросить у стариков? Что-то сомневаюсь. Я в жизни не смогу им объяснить, почему он мне нужен, так что, скорее всего, ответят они что-нибудь типа: «Ну вот еще, Алиса. Странных ты хочешь вещей. Знаешь, такие штучки тебе на самом деле не нужны».

Я постигаю, что быть ребенком — парадоксально. Смотрите сами: в школе тебе отчаянно стыдно за все, что ты делаешь дома. Но дома странные правила и условности твоих школьных друзей приводят тебя в такое же замешательство. Неужто у меня впереди еще семь лет этого ада? И все же прямо сейчас я больше всего на свете хочу тусоваться с Эммой и «нашенскими». Я придумаю, как раздобыть блеск для губ и плиссированную юбку.

Мое сердце быстро бьется всю физру — а это последний урок перед ланчем. Пора. Я беспокоюсь, что Эмма забудет про свое предложение, но когда звенит звонок, она подходит к моей парте.

— Ну ты как, идешь?

Некоторые едят ланч из коробок в столовой, вместе с ребятами, кто кормится прямо там. Но Эмма и ее подружки обнаружили способ тайком залезть в «портакабинку» на кафедре краеведения. Одна из этих девчонок, Мишель, принесла с собой в сумке маленький портативный кассетник, так что мы сможем послушать в кабинке музыку и придумать для песен танцевальные номера. Это правда класс! Над одним хитом они особо работают, но я его не знаю. Сегодня я умудряюсь выпутаться, но завтра, если меня снова пригласят, я буду просто обязана знать эту песню. Сегодня я знакомлюсь с новыми друзьями. Мишель — маленькая, белобрысая, ходит после школы кататься на коньках. У нее есть настоящий, реальный тренер! Она хочет когда-нибудь поучаствовать в Олимпиаде, но берет с нас клятву об этом молчать. Если другие ребята узнают, они решат, что Мишель — ужасная снобка/показушница. Сара и Таня обе любят лошадей и вместе ездят по выходным. Обе хотят работать на местном ипподроме, когда закончат школу. Люси — балерина. И Эмма, и я ничем таким особенным, кроме школы, не занимаемся. Люси и Мишель не понарошку сидят на диете, хотя обе и так очень худые. Никто не ест во время ланча свой ланч из коробки; странное дело. Люси и Мишель вообще ничего не едят, а остальные — только шоколадные батончики, которые купили в фургоне по дороге к кабинке.

Фургон — «бургерный», паркуется на школьной стоянке во время ланча; в нем продаются хот-доги, гамбургеры, мороженое, шипучка и шоколад. Можно пойти к этому фургону и купить сладости и напитки — и это о'кей, — но если купишь там реальную еду, будешь бегемотиной. Все это так сложно.

В среду у меня так и не получается съесть ланч, так что я выкидываю его, прежде чем сесть на автобус до дома. Я выкидываю его потому, что не хочу задеть чувства дедушки (это он всегда готовит мой ланч), но стоит мне это сделать, и я сразу начинаю угрызаться: вина — как булыжник в желудке. Едва зайдя домой, я сбегаю на второй этаж вместо того, чтобы поговорить с дедушкой о «Манускрипте Войнича» — я заявляю, что у меня куча домашних заданий (еще одна ложь; еще один камень). Потом я ложусь на кровать с одной из маминых книжек, слушаю радио и жду той самой песни, для которой нужен танцевальный номер. Когда наконец ее объявляют, я записываю ее на кассету и к утру выучиваю наизусть.

Глава двадцать третья

Моя записная книжка наполняется… Деревянный кубик с буквой «А» на грани. Киеран спрашивает: кто ты такая? Идентификация. Коллекции DVD. Мой сон. Я пишу так быстро, что болит рука. Раньше у меня никогда ничего так ярко не рождалось из сна, но для меня он вполне осмыслен. Кулон, несущий идентификацию, доказательство; фермуар с локоном волос. Не обязательно кулон. Возможно, браслет. Чего только на браслетах не носят — подробности из медицинских карточек, личные данные для прохода на фестиваль, заклинания, подаренные вашей тетей. Но эти сведения, этот хаос идентификации можно сжать — точно так, как мой дедушка сжал для меня всю, по его мнению, нужную информацию о «рукописи Стивенсона-Хита». Ее можно сжать и носить на себе, и тогда все (или только те, кто вам нужен) будут способны понять, кто вы. Культурная ДНК. Коллекция DVD о вас много чего может сказать, это само собой, но вы ведь не станете с ней везде таскаться. У девушек-тинейджеров, пожалуй слишком юных для идентификации личности по DVD, есть масса неуклюжих приемов самовыражения. Кое-какие штучки можно и носить — черный лак для ногтей, заколки «Хелло Китти», рваные сетчатые трико, «клевые» юбки из шотландки — и некоторые люди получат о вас определенное представление. Но сказать «вот кто я» можно гораздо проще.

Вот базис моей идеи.

Можно носить свою идентификацию. Разумеется, можно. Но почему не пойти дальше? Если вам нравится какая-то поп-звезда, не наклеивайте на стену постер: носите код, сообщающий, что он/она — ваш кумир! Допустим, вы — лучшая подруга самой популярной девушки в школе? Не просто говорите об этом всем — носите код! Например, какой-то ее подарок. Точно! Эти штучки можно дарить — вот вам и автоматическая трансмиссия! Даете кому-нибудь «фенечку» (я представляю что-то вроде предмета из моего сна, крохотный деревянный кубик, шесть граней для символов, внутри пустой), которая значит «ты — моя подруга» или «лучшая подруга».

В конце концов у вас образуется цепочка из этих «фенечек» (как молекула ДНК или компьютерный код). Может, использовать цветовую кодировку? Скажем, розовый — дружба. Синий для вещей, которые вам нравятся? Мятно-зеленый — воспоминания. Черный — политика. Даже не знаю. Но, посмотрев на человека, вы сможете сразу понять, каковы его жизненные приоритеты. Одинокая активистка, защитница окружающей среды, могла бы носить одну-единственную черную фенечку с картинками животных снаружи и щепоткой земли внутри. У популярной, но скучной девушки (типаж «соседка по двору») был бы браслет из разных розовых фенечек от ее подружек. Меган, Джеки или Салли — каждая подарила бы ей по штучке: на шести гранях — маленькие фотки, где они вместе на каком-нибудь празднике, а внутри — Камешек Дружбы (Камешек Дружбы?.. хм, неплохая фишка). Может, полость кубика — «частный уголок», где хранится нечто, связанное с изображением на гранях. Так сказать, определение. Девушки-тинейджеры могли бы прятать в этих фенечках наркотики! Так у фенечек появился бы культовый статус. (Волос с лобка бойфренда. Миниатюрная версия любимого стихотворения.)

Осовременить фермуар и браслет из бусин в расчете на крутое-как-яйца постпанковое поколение. Наш… (Алиса, думай над названием) — уникальный способ создать и обнародовать вашу личную особую идентификацию. Говорят, что современные тинейджеры думают только об одном: о самих себе. Кто я? — их вопрос номер один (а вопрос номер два, конечно же — кто ты?) Девушки-тинейджеры покупают товары, сообщающие всем об их личности, — шмотки, косметику, компакты, DVD. Подобный товар мы им тоже можем дать.

Я уже вижу свои наборы. Тут все нужно будет сделать как надо — возможно, стоит использовать концепцию зеркального бренда. Наборы должны выпускаться под спецзаказ и обладать встроенным органическим потенциалом, т. е. ребята смогут подгонять эти фенечки «под себя» способами, которые нам даже в голову не придут. К каждому набору будут прилагаться несколько разных видов веревочки, чтобы носить на руке или на шее. Можно выбрать цепочку, ленточку, кожаный ремешок… Что угодно. Девушка может сплести веревочку сама или где-нибудь найти. Это без разницы. Покупаешь «стартовый» набор — скажем, десять розовых кубиков и еще горстку всяких разных цветов (розовые — самые важные, так как именно их ты даришь и таким образом распространяешь товарную концепцию). У каждого кубика есть шесть граней и полость внутри. У граней есть либо миниатюрные дверцы, либо прозрачные «слоты», так что внутрь можно засунуть маленькие картинки или вообще что захочется (локоны, магические символы, инициалы, математические формулы…) Это будет уголок секретов. Может, тинейджеры придумают свой язык — объяснять, что это такое?.. К наборам могли бы прилагаться разноцветные «шарики» или «камешки» (типа крохотных камешков для «го»). Возможно, стоит построить веб-сайт с руководством по «таинственным значениям камешков»? (Насчет этого пункта не уверена).

Мы могли бы продавать всевозможную миниатюризированную технику — наверное, тут-то и пошла бы реальная прибыль. Например, мини-камера — такая, а-ля «Кодак» — которая сама печатает фотки точно по размеру граней. Или, может, микросвитки, на которые можно переписывать любовные письма и стихотворения? Делать, скажем, крохотные наборчики ламинированных букв, чтобы девушки могли выложить из них тайное послание и носить его с собой внутри кубиков/фенечек.

Люди испокон веков носили на шее разные формы идентификации. Столько распятий, как раньше, нынче уже не носят, но то был очевидный знак, сообщавший всем о вашей вере (и вашем вкусе в церковных украшениях). Люди, у которых аллергия на пенициллин, обязаны носить кулон, об этом предупреждающий. Все это — и многое другое — будет в моих наборах… Может, запустить их в Японии, с японским названием? Или Япония — это слишком «улетно»/слишком отдает «К»? Это будет «Покемон» для девушек-тинейджеров. Фенечками можно будет меняться. Берешь и выстраиваешь свой кулон/браслет уникальным способом. У них будет сильный мультикультурный шарм.

Потенциал для продаж с нагрузкой: каждый раз при запуске нового товара (вне пределов «Попс» — я думаю о новом шипучем напитке, поп-группе, фильме) можно бесплатно раздавать какую-нибудь новую фенечку (лимитированный тираж?). Другим корпорациям тоже захочется раздавать кубики, которые можно будет присоединять к нашим кулонам/браслетам, ведь концепция станет так популярна… (а мы сможем выпускать кубики для этих других корпораций). Фаны какого-либо бренда смогут носить специальный кубик, говорящий об этом (вместе с остальными кубиками, чтобы подчеркнуть свою уникальную идентификацию). Можно будет с легкостью распознать еще одного фаната «Матрицы»: он/она будут носить такой же кубик, как и вы (может, на это и парни клюнут? Скорее всего, нет, но тут может быть кое-какой потенциал…). Люди смогут носить фенечку любимой группы, пока она им не надоест, и тогда они просто выкинут кубик. Нет! Фенечки можно сделать многоразовыми. Вынимаешь фотки певца номер один за прошлую неделю и вставляешь кумира нынешней. А если вы — не такая, как все, можете годами носить один и тот же кубик. Многим это действительно придется по душе.

Ориентирование на потребителя заключается в том, что люди всегда смогут самовыражаться, делая фенечки настолько культовыми или, наоборот, мейнстримовыми, насколько им заблагорассудится. Приборы для изготовления значков и нанесения картинок на футболки потому и стали популярны, что людям хочется создавать послания, ориентированные на собственную личность. Но у моей идеи потенциал покруче. Допустим, вы сможете скачивать темы из Интернета? Точно так, как нынче скачиваете картинки на «рабочий стол» своего компьютера с фан-сайтов, можно будет скачивать картинки для кубиков/фенечек (обязательно придумать хорошее название). «Попс» (ну, или зеркальный бренд) создает «железо». Люди создают свой собственный «софт». Мы продаем им орудия для изготовления этого «софта». Тут все дело в самовыражении. «Попс» не говорит вам, кто вы такие. Мы даем вам чистый холст и говорим: «Вы и так знаете, кто вы. Нарисуйте себя и покажите другим». Таким образом мы сможем покорить разные демографические прослойки девушек-тинейджеров. Если нам удастся позиционировать эти фенечки как то, что должно быть у каждого (используя вирусный маркетинг, теорию сетей и т. д.), никто даже не заметит, что мы их продаем. Это не будет модой, которая появится, а потом исчезнет. Она останется навсегда. Сами «кубики» могут появляться и исчезать, но мы будем выпускать не их, а только наборы для их изготовления, пустые бумажки и приспособления для миниатюризации.

Представьте, что вы объединили шарм татуировок, пирсинга, значков, футболок со слоганами, постеров, определенных стилей одежды, браслетов дружбы… Да, это новая концепция (тут вставляется название).

Вот какова моя идея. Я перечитываю только что набросанные заметки. Потом иду в ванную и блюю в унитаз.

Где-то в полпятого приходит врач. У меня уже возникло характерное для болезни ощущение, что время движется очень медленно. С утра, когда Бен принес мне завтрак, до половины пятого, кажется, прошло две недели. По-моему, денек там, снаружи, выдался жаркий, хотя здесь, в комнате, всегда прохладно. День за окном протекал почти молча, разве только время от времени пела одинокая птичка. Жалко, у меня с собой нет гитары.

Врач — мужик слегка за сорок, в дорогих очках, «чинос»[91] и полотняной сорочке.

— В чем проблема? — спрашивает он.

— Ни в чем, — отвечаю я, кашляя. — Всего лишь простуда.

Ненавижу врачей. Последний врач, которого я видела, сообщил мне о смерти дедушки. За всю мою жизнь врачи дважды говорили мне, что у меня астма (у меня ее нет) и трижды предлагали пить антидепрессанты (хотя депрессии у меня не было). Где-то в семнадцать у меня была очень трудная полоса, и мне попытались скормить прозак. В таблетках я не нуждалась, мне надо было всего лишь крепче стать на ноги. Но это еще ничего; я недавно читала, как десятилеток пичкают пилюлями из-за того, что они, дескать, гиперактивны. И это не единичные случаи; в репортаже говорилось, что примерно каждый седьмой школьник сидит на этих таблетках — риталине или чем-нибудь подобном. В некоторых школах журналисту сказали, что дети не допускаются до занятий, если не согласятся принимать лекарства из-за своего «проблемного поведения». В статье был намек: дети обречены быть гиперактивными, таков уж их стиль жизни — телевидение, видеоигры, неполноценная пища. Если я посмотрю телевизор больше пары часов, мне становится дурно. Только представьте, как хреново должно быть детям. Живут на сахаре, соли и жире, подвергаются чрезмерной стимуляции трах-тарарахтящей визуальной культурой. И ответ — пилюли? Не думаю, но что я знаю, в конце концов?

Врач хочет прослушать мою грудь.

— Вы сильно хрипите, — говорит он.

Ну, это я и сама знаю.

— Я принимаю гомеопатические снадобья, — замечаю я.

Ноль внимания.

— А вас нет аллергии на лекарства? — спрашивает он и тянется к своей сумке.

— Нет, — угрюмо роняю я, думая: у меня аллергия на врачей, на работу, на современную жизнь. Прямо сейчас я хочу жить в стеклянном пузыре на далекой планете, если угодно знать.

— Хорошо. Я могу выдать все препараты, которые вам сейчас нужны.

Он роется в сумке и достает белые коробочки с незаполненными ярлычками, на которых пишет мое имя и инструкции. Для этого он склоняется к столбику кровати, будто он такой занятой человек, что и присесть-то некогда.

— Вот антибиотики. Не знаю, есть ли у вас инфекция, но лучше поберечься. Вы не астматик?

Ну вот, опять. Я качаю головой:

— Нет. Определенно нет.

— Что ж, я вам все равно дам ингалятор — так, на всякий случай. И немного обезболивающих — вот эти очень хорошие, сильные, обычно их у нас в стране не достать, — а также капли в нос и…

Я читаю ярлычки на коробочках.

— Это не на викодин все время подсаживаются голливудские звезды? — спрашиваю я. — И вот эта дрянь… — Я смотрю на «капли в нос». — По-моему, из-за нее у людей на Олимпийских играх бывают положительные тесты?

Он вздыхает:

— Вы планируете участвовать в Олимпиаде?

— Ну, нет…

— Тогда вам не нужно опасаться тестов на наркотики, а? В этой штуке — просто чуточка амфетамина, вот и все. Его добавляют во все капли в нос. И если боитесь викодина, не принимайте его. Но, думаю, вам от него станет лучше. Он не только обезболивает, но и подавляет кашлевые центры, потому я вам его и прописал. — Он одаряет меня улыбкой. — Может, еще чего-нибудь хотите, пока я здесь?

— Прошу прощения? — говорю я.

Снаружи снова поет птица. Обожаю птиц.

— Ну, может, мне вам еще что-нибудь дать?

«Государственная служба здравоохранения» такими делами не занимается.

— Что, например?

— Амфетаминов? Ваш босс упоминал, что вы хотите поскорее вернуться на работу. Если хотите амфетаминов, у меня еще есть чудесное снотворное — понимаете, от стимуляторов вы перестанете спать.

Он стоит, чуть наклонившись надо мной, будто собирается меня прооперировать. Я смотрю на его сумку, стоящую в изножье кровати, и представляю, что она битком набита пилюлями — розовыми, голубыми… Пилюльная кондитерская.

Я хмурюсь на него.

— По-моему, вы сказали, что амфетамин есть в каплях в нос?

— Ну да, только капелька — лабораторная крыса и та пробегает с нее от силы минут пять. — Он смеется и тянется к сумке. — Значит, так. Вам потребуется вот это и… — Он вынимает очередную коробочку.

— Нет, правда, — говорю я.

— Возьмите. Если не станете пить сами, всегда можете дать другу…

— Но…

— А вот снотворное.

— Подождите-ка…

Теперь у меня на кровати — целая аптека.

— Вообще-то, — говорю я, — мне действительно кое-что нужно.

— Да?

— Никотиновая жвачка. Я бы от нее правда не отказалась, если у вас есть.

Он нахмуривается.

— Никотиновая жвачка? Нет. Извините. — Он качает головой и поправляет воротник рубашки. — Раньше у меня ее никто не просил. — Он уже снова залез в сумку. — У меня есть транквилизаторы, эффект у них может быть похож на никотин. Скажем, валиум?

— Валиум нынче слегка устарел, вам не кажется? — говорю я. Я думаю о «Маленьком мамином помощнике»[92] и прочих делах такого рода. Это было в 60-х. Прошлый век.

— Нет-нет. Старина все так же хорош. Действует через час или около того. Чувствуешь приятную расслабленность. Люди того и хотят. Не таращит три недели кряду, как с этих новых лекарств. Хотя, если б у вас и вправду была депрессия, я бы нашел что-нибудь посовременнее…

— У меня нет депрессии, — быстро говорю я. Кашляю снова, смотрю на коробочки на кровати. Господи Иисусе. — А что случится, если я сразу все это приму? — спрашиваю я. Лицо у него тут же делается встревоженное. — Не вообще все, — торопливо объясняю я. — Я просто хочу сказать, все эти штуки разве не конфликтуют друг с другом?

Он улыбается:

— Нет, конечно нет. Если примете все эти лекарства как надо, в соответствии с инструкциями, вам просто сильно полегчает. Любая инфекция погибнет. Не будет никакой боли. Сможете вернуться на работу. Получится спать ночью. В этом чуде — сила лекарств, правильных лекарств. А теперь подпишите вот здесь.

Он предлагает мне распечатанную страницу, откуда вычеркнул те немногие лекарства во вселенной, которых мне не дал. Мои имя и адрес уже напечатаны вверху, и я недоверчиво всматриваюсь, пока не понимаю, что мои координаты, скорее всего, просто взяли из базы данных отдела кадров. Счет за всю эту радость, конечно, отправится прямо к ним, или к Жоржу в офис, или на какую-нибудь темную, далекую окраину «Попс». Я уже устала, так что подписываю бумагу без лишних вопросов. Я просто хочу, чтобы он поскорее ушел.

Когда он исчезает, я смотрю на груду лекарств, в которых не нуждаюсь и которых не хочу. Интересно, что будет, если и вправду все это выпить одновременно? Тихая смерть? Сонная смерть? Безболезненная смерть? Параноидальная, полная страха смерть? Открываю бутылочку викодина и разглядываю опрятные белые таблетки. Может, какое-нибудь серьезное обезболивающее мне бы сейчас и не помешало. Пить их я не хочу, но теперь, раз они у меня есть, я, пожалуй, дам им шанс. Только один. Может, слегка пройдет тоска по сигаретам. Или это валиум должен так действовать?

В дверь стучат, я подпрыгиваю. Слезаю с горы медикаментов и открываю дверь.

Бен входит, виду него усталый.

— Ебать-колотить, — говорит он, увидев валяющиеся повсюду лекарства. — Кто притащил всю эту дрянь?

— Доктор Смерть,[93] — отвечаю я, залезая обратно в постель. — Не знаю, кто он, может — официальный доктор «Попс». Его Жорж прислал.

На упоминание о Жорже Бен не реагирует, за что я ему благодарна. Вместо припадка ревности он присаживается на край кровати и начинает рассматривать коробочки.

— Черт. У тебя тут викодин. Настоящий наркотик. Ты же ничего этого не выпила, а?

Я трясу головой:

— Нет. Я их не хотела. Он знай подсовывал мне еще и еще. Если честно, не знаю, что со всем этим делать. Может, просто смою в унитаз.

— Нет. Я их отнесу к химику, он от них избавится как положено. Ты же не хочешь, чтобы вся эта гадость попала в водопровод. — Он кривится. — Чтоб я сдох. Это ж чистый рэкет. Спорим, он получает комиссионные от фармацевтических компаний каждый раз, когда выписывает какое-нибудь из их лекарств. Это, наверное, здорово — быть частным врачом и работать на крупные корпорации. Можешь раздавать это дерьмо тоннами и быть уверенным, что казначейство без вопросов оплатит твои счета, и фармацевты тоже выложат кругленькую сумму.

Бен берет коробочку с ингалятором.

— У тебя астма? — озабоченно спрашивает он.

— Нет! Я пыталась ему сказать, но…

— Нынче они выдают ингалятор каждому второму пациенту. Если тебе подобные препараты не нужны, принимать их просто вредно. Господи.

Кажется, Бен сердится все сильнее, но, похмурившись еще пару секунд, смотрит на меня и смеется:

— Прости. Может, я начитался параноидных конспирологических романов. Во всем вини мою работу и гребаные исследования, которыми я должен заниматься.

— Нет, я думаю, ты прав, — говорю я. — Вполне логично.

— Однако выводы угнетающие.

Тут я улыбаюсь:

— Ну, если у тебя депрессия, могу предложить… о, даже не знаю. Валиум? Спидов?

— Не соблазняй меня. Еще недавно я бы с радостью навалился на эти коробки. Особенно на спиды. Можно глянуть? — Он берет лекарство. — О да. Можно несколько развеселых ночей программировать, себя не помня. М-м-м.

Я забираю у него коробочку.

— А что случилось? — спрашиваю я. — Почему ты?..

— Что? Почему все это бросил? Фиг знает. Наверное, слишком старый стал.

— А сколько тебе? — До меня доходит, что я даже этого про него не знаю.

— Тридцать один, — вздыхает Бен.

— Все еще молодой, — замечаю я.

— Да, но… О'кей. Может, дело было не только в возрасте.

— А в чем тогда?

— Не знаю. В куче всего… Как бы объяснить? Год или два назад многое для меня изменилось. Я бросил наркотики, снова занялся здоровьем, стал веганом. — Он потерянно смотрит мимо меня в стену. — Я… Ой, я правда не могу тебе все рассказать, но… Занимаясь разработками «Сферы», я прочитал несколько интересных книг и с тех пор по-другому смотрю на то, как устроен мир. Отчеты об экологических исследованиях, о правах животных, мусорной пище, о крупных корпорациях. Читать начал из-за центральной идеи «Сферы» — мол, существует злокозненная фирма, которая дурит публику, чтобы та поверила, будто для нее делается только добро. Мы смоделировали «Тюрьму Мечты» на основе данных о птицефабриках, о лабораторных экспериментах над животными и о предприятиях с потогонной системой. — Бен отрывает глаза от стены и качает головой, глядя на меня. — Когда знаешь, что происходит в мире, волей-неволей просыпаешься. Но с людьми об этом трудно разговаривать — они решают, что ты спятил или что все выдумываешь. В смысле, многие реальные вещи действительно кажутся выдумкой.

— Да и в любом случае, люди гораздо охотнее верят тридцатисекундному маркетинговому вранью, чем стопроцентной правде, — говорю я. — Гораздо проще слушать то, что хочешь услышать.

Я знаю это, потому что сама такая. Я тоже попадаю в эту категорию. Мне не нравится, сколько «Попс» использует пластиковой упаковки, но каждый раз, когда они рассылают всем по электронке письмо — мол, мы это дело сокращаем, или мы на 80 процентов выполнили наш «экологический план», — я как-то оттаиваю. Хотя в глубине души знаю, что все это пиздеж и мы по-прежнему все заворачиваем в твердый пластик.

— Это правда, — говорит Бен.

— Но я не думаю, что ты спятил, — говорю я. — И что, получается, ты из-за этих книжек стал веганом?

— Да, — кивает Бен. — В том, как мы обращаемся с животными, есть что-то… ну, я не знаю… что-то из антиутопии: будто современная жизнь — какой-то замудренный научно-фантастический роман. — Он одаряет меня серьезным взглядом, который мутирует в ухмылку. — Знаешь, я читал о такой серии экспериментов, где животных, когда проголодаются, заставляли нажимать кнопки. Птицам приходилось балансировать на рычаге. Другие животные, вроде свиней и коров, жали кнопки носом. Ученые обнаружили, что коровам нравится, когда их гладят, — настолько, что они готовы нажимать кнопку, чтобы это случилось. Свиньи оказались особенно продвинутыми и научились всем трюкам до единого. Они с радостью жали кнопки ради пищи, ласки, игрушек. Я посмотрел на фотки этих животных, сидящих перед компьютерами, и подумал: «Да гореть мне в аду, я не могу съесть животное, умеющее играть в видеоигры», — и тогда же стал вегетарианцем. Вообще-то с тех пор, как у меня появилась собака, мне было как-то неприятно есть мясо, и эта книга лишь подтвердила мое мнение. Потом, чуть позже, я додумал до конца и стал веганом. Вот тебе моя доктрина, в восьми словах. — Он смеется. — Не ешь тех, кто умеет играть в видеоигры.

— Ну а масло-то почему нельзя? — спрашиваю я, тоже смеясь. — В смысле, зачем ударяться в полный веганизм?

— Ты правда хочешь знать? — спрашивает он, внезапно посерьезнев.

— Да. Почему бы и нет? — откликаюсь я.

— Ну, ты знаешь, как производится молоко?

Знаю ли я? Не уверена. Сканирую мозг в поисках картинок, но нахожу лишь сцену из какого-то маркетинг-материала для «Дружочков-фермеров», где румяная доярка сидит на скамеечке рядом с Маргариткой или Лютиком посреди зеленого пластикового поля. Но молоко ведь нынче не так производят, а? В сознании всплывает зернистая фотка: коровы у доильных станков — но на этом все. По-дурацки получается. Я постоянно пью молоко. Как я могу не знать, как его производят?

— Жизнь у дойных коров совершенно ужасная, — говорит Бен, врываясь в мои мысли. — Их вынуждают непрерывно беременеть и убивают, стоит их производительности чуть упасть — обычно когда им только два или три года, — и вдобавок к этим нескончаемым мучениям они тоскуют по телятам…

Я нахмуриваюсь:

— Тоскуют по телятам?

Бен кивает:

— Да. Ну, телят же отбирают, как только те рождаются. Потом их забивают на телятину или просто приканчивают. Это… это так печально — коровы зовут и зовут малышей, ищут их… Я не знаю. В общем, меня пробрало.

Несколько секунд мы сидим молча, я перевариваю услышанное.

— А где твоя собака? — спрашиваю я наконец.

— У моего кузена. Мы вместе живем. Он присматривает за ней, пока я здесь.

— Скучаешь по ней?

— Господи, да.

— У меня есть кот, — говорю я. На миг задумываюсь. Потом: — Я не очень много об этом знаю, но ведь на обычных фермах больше нет скотных дворов, правда? Они ведь не похожи на «фермерские» наборы, которые мы продаем? В смысле, не только удойных коров дерьмовая жизнь?

— Нет, не только. — Он качает головой. — Нет. Нынче фермы как тюрьмы.

Обычно, когда я слышу слово «ферма», в голову приходят игрушечные коровки, свинюшки и маленькие заборчики. Наверное, представлять, что мир игрушечный, облегчает жизнь (даже заборы — клевые!). А может, и нет. Что происходит, когда понимаешь: решетки — настоящие? Я знаю одну вегетарианку (Рэйчел), а теперь еще и одного вегана. Но быть, как они — это же не «нормально», а?

И тут мне приходит еще одна странная мысль. А не маркетинг ли в этом виновен? Не маркетинг ли заставляет нас думать, будто быть вегетарианцем — так же глупо, как носить подкладные плечи и использовать слишком много румян? Не один ли маркетинг заставляет нас с удовольствием ковыряться на ланче в куске мертвой коровы ценой 99 пенсов? Он самый, плюс, наверное, тот факт, что все остальные тоже так делают. Кто недавно про это говорил? Марк Блэкмен, на семинаре по сетям. Чем больше людей что-то делают, тем вероятнее вы последуете за ними.

И мне любопытно. Правда, что ли, коровам нравится, когда их гладят?

— Я думаю, ты храбрый, — говорю я в конце концов.

— Это я-то? С чего ты взяла?

— Большинство людей решат: раз ты веган, значит, спятил, — отвечаю я. — Но почему? Я вот задумалась, и теперь мне кажется, это они все слегка спятили.

Он ложится рядом со мной на кровать.

— Да. Ну что ж.

Бен медленно гладит мои волосы, мы оба смотрим в потолок.

— Ты счастлив? — спрашиваю я. Ты счастлива? Я думаю о шифрованной записке. Я по-прежнему не знаю ответа. Как бы то ни было, какая разница, счастлива ли я? Пожалуй, это самый логичный ответ. Какая разница?

— Что, прямо сейчас? — говорит Бен.

— Да.

— Да, я счастлив. Прямо в этот мимолетный миг времени я очень счастлив.

— Но все так через жопу.

— Да, но ты просто делаешь, что должен. Делаешь, что можешь, и будь что будет. Поверь мне, иначе можно буквально рехнуться.

— Делаешь, что можешь? Типа, становишься веганом?

— Да. — Он вздыхает. — И все остальные фишки. Я… Я так хотел бы с тобой обо всем поговорить.

— А почему не можешь?

Он закусывает губу.

— Просто не могу.

Я на секунду замолкаю.

— Ну, а веганизм помогает?

— Да. Ну, по-моему.

— А как? В смысле, разве он помогает больше, чем, скажем, просто вегетарианство?

— Думаю, да. Я имею в виду, ты не покупаешь ничего, что было бы связано с мясной промышленностью, и это хорошо. Поищи как-нибудь книжки и почитай, что они делают с гусями, свиньями и курами. Став веганом, ты не даешь наживаться сволочам из этих отраслей. Ты… я не знаю… начинаешь потихоньку отключаться от Матрицы. — Он пожимает плечами.

Я снова думаю про Марка Блэкмена.

— Но ты ведь одиночка. Все остальные продолжают покупать животные продукты.

— Да, но я трачу в год, ну… десять тысяч фунтов или около того на еду. Как минимум. Мы все столько тратим, ну, те, у кого такая зарплата. Ни пенса из этих денег теперь не идет в мясную промышленность. Я же говорю — делаешь, что можешь, и будь что будет. Это — то, что я могу сделать.

— И «остальные фишки».

— Да. И остальные фишки.

— А это законно?

— Чего? О да. Это не то, что ты подумала. Я правда не могу об этом сейчас разговаривать.

— Бен?

— Что?

Я смотрю на лекарства на своей кровати.

— Может, нам просто обдолбаться как следует?

— Нет, нам только хуже станет.

— Ты уверен?

— Да.

— Мне бы сигарету.

Глава двадцать четвертая

На физру в моей старой школе переодевались в удобной теплой комнате рядом с актовым залом, в котором мы занимались «самовыражением» (танцевали с ленточками) и «танцем» (танцевали без ленточек). Либо мы шли играть в нетбол на кортах сразу за школьными корпусами. Никаких травматических воспоминаний о физре у меня не осталось.

Здесь физра не такая. В прежней школе, если забудешь дома спортивную одежду, просто сидишь себе тихо и книжку читаешь, пока остальные упражняются. А здесь приходится делать зарядку в нижнем белье. Это не шутка! Однако сама спортивная одежда тут чуть ли не хуже, чем нижнее белье. У девчонок — коротюсенькая синяя плиссированная юбочка, синие спортивные трусы и топик из «аэртекса» под цвет твоего школьного корпуса. Удобной переодевалки с отоплением тут нет. Вместо этого — бетонная пристройка, поделенная на «Мальчиков» и «Девочек». Девчоночья половина — сырая пещера, полная темных металлических крючьев, хлипких деревянных скамеечек и — ужас из ужасов — общих душевых кабинок. Физра — одно из самых зловещих и тупых изобретений человечества. В одиннадцать лет, учитывая все строгие кодексы и условности этого возраста, оказаться голой перед одноклассницами — последнее дело. Предпоследнее дело — быть вынужденной гулять по холоду в юбке столь короткой и откровенной, что, попытайся ты носить ее в любой другой нормальной жизненной ситуации, люди стали бы таращиться, шептаться и, вероятно, арестовали бы тебя за непристойное поведение. И все же нас заставляют делать и то и другое три раза в неделю.

— Я в этом на улицу не пойду, — говорит Эмма на первой нашей настоящей физре, а именно, в пятницу второй недели занятий — столько времени отняло «введение». — Мисс? — Она машет рукой, пытаясь привлечь внимание физручки, мисс Хайнд. — Мисс?

— В чем дело? — откликается мисс Хайнд.

— Мы в этом должны идти на улицу?

— Как вас зовут? — резко спрашивает мисс Хайнд.

— Эмма.

— Что ж, Эмма, да, вы должны.

— Но это отвратительно, мисс.

— Прошу прощения, Эмма? Как вы сказали?

— Это отвратительно.

— Да, — поддерживаю я.

— Там же мальчики, мисс, — присоединяется Мишель.

Потом я выясню, что, катаясь на коньках, Мишель носит кое-что куда откровеннее наших отстойных физкультурных юбок. Но еще я узнаю, что она бы скорее сдохла, чем допустила, чтобы ее увидели в этих костюмах.

— А почему мальчики не обязаны носить юбки? — говорит Таня. — Одно слово — сексизм.

— Почему нам нельзя ходить в спортивных костюмах? — говорю я.

— Профессиональные спортсменки носят такие же юбки, — замечает мисс Хайнд.

— Но мы не… — начинает Таня.

— А если они занимаются атлетикой, то носят просто трусы. Вы что, не видели по телику?

Наши одноклассницы смотрят на нас с обожанием и ужасом. Как круто тусоваться с этой кодлой. Раньше на меня никто так не смотрел. Но все равно, пока что мы — единственные девчонки, готовые выступить против учителей, так что, по-моему, мы и правда заслуживаем какого-то уважения.

— Вообще-то, — говорит мисс Хайнд, — в трусах пойдете вы, если еще хоть раз пожалуетесь. Вы все. Понятно?

— Если она попытается выкинуть такой номер, мы забастуем, — шепчет мне Эмма.

Но мы и впрямь прекращаем жаловаться. В глубине души мы знаем: в таких ситуациях сопротивление бесполезно, и учителя в конце концов всегда добиваются своего.

— Отлично, — говорит мисс Хайнд. — Все драгоценности сюда, пожалуйста.

Она обходит нас с покоцанной картонной коробкой. На это уходит целая вечность. Многие девочки только недавно прокололи уши и не могут вынуть «гвоздики», иначе дырочки зарастут. Этим несчастным выдаются кусочки «скотча», чтобы обклеить «гвоздики». Выглядит очень глупо. Хотя у всех моих подружек уши уже сто лет как проколоты, я свои портить не собираюсь до праздников (и то — если старики позволят). Привлекать к себе внимание, разгуливая со «скотчем» на ушах — это уж увольте. У других девчонок на шеях — ценные распятия, которые они не хотят класть в коробку, несмотря на то, что мисс Хайнд уверяет их: на время урока та будет заперта в сейф в подсобке. Когда она добирается до меня, я так занята разговором с Эммой, что едва замечаю физручку.

— Кулон, пожалуйста, — говорит она твердо.

Все смотрят на меня. Чувствую, что краснею.

— Кто, я? — говорю я тупо.

— Кулон, пожалуйста. Поторопитесь.

— Но…

— Кулон!

— Мне его снимать не положено, мисс.

Теперь она рассердилась:

— Вы, девочки, меня уже достали. Положи кулон в коробку, пожалуйста.

— У меня была записка от родителей… — Я не могу сказать «от бабушки с дедушкой». Никто не знает, что я не живу с родителями, как все нормальные дети. Никого из этой комнаты не было на моей деньрожденкой вечеринке, а если бы кто и был, они бы не поняли, как у меня все устроено дома, так как увидели бы только зал ратуши. Алекс — единственный человек в мире, обративший внимание, что у меня нет родителей. — …В моей прежней школе. Мне просто нужно, чтобы они написали новую записку. Я…

— Ты когда-нибудь видела, как людям отрывает голову из-за того, что они занимались спортом, не сняв с шеи цепочку? Не очень приятное зрелище. А может, видела, как лицо у них синеет, когда их до смерти душит распятие, которое они «должны носить ради Иисуса»? Я не собираюсь терять работу из-за того, что одна из вас, девочки, слишком тупая и не хочет слушаться и следовать правилам. Никаких исключений. Кулон в коробку.

Чуть не плача, я вожусь с застежкой кулона. Я даже не знаю, как она работает, потому что ни разу в жизни кулон не снимала. В конце концов мне помогает Эмма, за что я ей очень, очень благодарна. Я иду, чтобы бросить его в коробку, но мисс Хайнд хватает его, когда он уже падает.

— А это что такое? — спрашивает она, открыв защелку и посмотрев внутрь фермуара. В этот момент маленькая фотография (портрет моей мамы) выпархивает на пол. Я хочу ее поднять, но мисс Хайнд проворнее. Теперь у нее в одной руке — фермуар, в другой — фотография. Я думала, она посмотрит на фотографию, но уже слишком поздно. Она увидела код.

Слезы так и подступают к глазам; определенно, через минуту я разревусь. Зачем она это делает?

— Да что же это такое?

Будь я взрослая, невозмутимо сказала бы что-нибудь вроде «О, это от моего бойфренда. Зашифрованное признание в любви». Или: «О, давным-давно мой дедушка интересовался криптографией. Здесь просто секретным шифром написано: Алиса, я тебя люблю». Но я — ребенок.

— Это портрет моей мамы, — говорю я, изображая дурочку.

— Не это. Вот эти цифры и буквы. 2,14488156Ех48, — медленно читает она вслух. — Что они значат?

— Я не знаю, — говорю я.

— Ты не знаешь? — Мисс Хайнд язвительно мне ухмыляется. — Ты же носишь это на шее. Ты должна знать, что это значит.

Все пялятся на меня. Даже мои новые подружки таращатся, будто я чокнутая или не знаю кто.

— Я не знаю, — едва умудряюсь повторить я; на глазах у меня набухают слезы. Если б только мне было что ответить. Но ответить нечего. Я не могу сказать, что это номер телефона, чей-то день рождения или типа того. Никто не носит на шее кулон с путаницей цифр внутри. Ни единая душа. Не могу же я перед всем классом рассказать физручке историю о том, как этот фермуар у меня оказался. Мало того что история дикая и отчасти неловкая; дедушка велел мне никому ничего про кулон не говорить. Вот зачем я туда фотографию вставила. Но я никогда не думала, что кто-то всерьез примется его изучать, как мисс Хайнд вот сейчас. Молчание, кажется, длится вечно.

— Ну и? — говорит она.

Найду ли я когда-нибудь выход?

— Это, может, пробирное клеймо, конечно? — вдруг произносит кто-то со странным акцентом. Я оборачиваюсь и вижу, что это Рокси, та самая француженка, с которой вообще никто не разговаривает. В этой школе быть из Франции — даже хуже, чем быть сиротой. Не спрашивайте, почему. — Наверное, вы ни одно не видели раньше? — говорит она мисс Хайнд. — Если это парижское пробирное клеймо, тогда вы могли бы его видеть, если бы покупали самые эксклюзивные драгоценности, что я нахожу сомнительным…

О Рокси я знаю лишь, что раньше она ходила в англоговорящую школу в Париже и в совершенстве владеет английским и французским. Она на год старше всех нас, и каждый день ее на изящной черной машине забирает после уроков симпатичный мужчина в синих джинсах. Я думаю: да, я скажу, мол, мой папа купил мне эту штуку в Париже, но мисс Хайнд уже потеряла интерес к кулону. Где-то через секунду он уже в коробке, а физручка — в углу комнаты, пришпилила Рокси к ржавой санитарной машине для стирки полотенец.

— Ты маленькая… — начинает мисс Хайнд.

— Отпустите ее, мисс. — Это Эмма. — Мисс, не стоит этого делать.

Бледное лицо Рокси все так же полно вызова.

— Ударьте, если хотите, — говорит она со своим мягким французским акцентом. — Но тогда мой папа позаботится, чтобы вас уволили.

Этот урок физкультуры определенно не задался.

Мисс Хайнд ослабляет хватку.

— Вы трое, — говорит она, имея в виду меня, Эмму и Рокси. — Убирайтесь на хрен с глаз. Быстро!

Учителя обычно не говорят «на хрен». Мишель, Люси, Сара и Таня смотрят на нас с сочувствием и недоверием.

— И куда нам идти? — спрашивает Эмма.

— В кабинет директрисы. Немедленно.

Мы уходим из раздевалки, на нас по-прежнему физкультурная форма. Пока мы топаем по бетонной игровой площадке к главному корпусу, у меня в голове крутится лишь одна мысль: мой кулон — там, в той коробке. И как я его теперь получу обратно? Без него я не могу пойти домой, не могу оставить его здесь на все выходные. Я хочу, чтобы на мне была моя нормальная школьная форма, а не эта гадость. Но плакать я не собираюсь.

— Спасибо, — говорю я Рокси.

— Гореть мне в аду, — вздыхает Эмма. — Мы в большущей беде.

Но в каком-то смысле это приятно будоражит.

— Знаете, парижских пробирных клейм не бывает, — замечает Рокси.

Мы дружно смеемся. Мы в беде, но мы свободны. С моим смехом только одна проблема — за ним скрывается ужасная тревога. Я должна вернуть кулон.

Директрису зовут мисс Питерсон.

— Что это вы трое тут делаете? — спрашивает она, когда мы оказываемся у нее в кабинете. Он примыкает к свежеотремонтированному школьному фойе, которое рядом с актовым залом. Тут жарко, душно и пахнет клеем и школьными обедами.

— Понятия не имеем, — сладко тянет Рокси. — Вышло небольшое расхождение во взглядах с мисс Хайнд, и…

— Мисс Хайнд чуть не расплющила Рокси об стену, — выпаливает Эмма.

— Мы сильно перепугались, — добавляю я.

— Хорошо, — говорит мисс Питерсон. Вздыхает. — Я совершенно уверена, что вы преувеличиваете, у девушек вашего возраста есть такая склонность. Мои штатные сотрудники не плющат людей об стены. Рокси?

— Да, мисс, — кивает та. — Думаю, имело место расхождение во взглядах.

«Расхождение» она произносит так, что, кажется, это тянется вечность. «С» у нее превращается в «з», «р» раскатывается так, что становится неловко, а уж когда она добирается до «ждение», то произносит его как «ждениэ». Болтая со мной и Эммой, она говорила нормальнее. Интересно: может, она просто выделывается, подчеркивая акцент, когда сталкивается с людьми вроде мисс Питерсон? Я бы так и делала, будь я Рокси и будь я чуточку храбрее, чем есть.

Мисс Питерсон снова вздыхает.

— Вы пробыли здесь меньше двух недель, — говорит она. — Тот факт, что я вас тут увидела так быстро, является дурным знамением. Дурным знамением. — Терпеть не могу, когда учителя повторяют такие штучки. Ощущение такое, будто они думают, что исполняют Шекспира, а не беседуют с одиннадцатилетками. — Я буду присматриваться к вашей троице, — продолжает она, показывая на нас пальцем. — Понятно? Если я вас увижу здесь снова до конца четверти — всё, пишите письма. А теперь вон с глаз моих.

Мы строем выходим в глянцеватое фойе. Такое чувство, будто уже выходные. У столовки в дальнем конце холла опущены серебристые жалюзи, и луковых запахов готовки не ощущается. Двое мужчин, похоже, затаскивают в школу какое-то оборудование из фургона. Должно быть, это для дискотеки старшеклассников, она будет сегодня вечером. У младших классов ее не будет еще две недели, но все мои подружки планируют пойти. Даже не знаю, как у меня получится. Мне не разрешат вернуться домой на автобусе, а если меня должен будет забрать дедушка на машине, проблем не оберешься. Как бы то ни было, париться по этому поводу я не могу. Я должна вернуть кулон.

— Почему ты не пожаловалась на мисс Хайнд? — спрашивает Эмма Рокси, когда мы выходим через парадные двери на автостоянку.

Рокси закатывает глаза.

— Нельзя ябедничать на учителей, — говорит она. — Если они узнают, что ты про них сплетничаешь, они костьми лягут, лишь бы превратить твою жизнь в ад. К тому же директрисы всегда поддерживают учителей. Лучше придумать, как отомстить тоньше.

До конца физры, а стало быть и до конца уроков, остался час. Мы покидаем территорию школы и бредем вокруг пустующих раздевалок.

— Как думаете, может, нам теперь стоит одеться? — говорит Эмма.

Рокси уже напяливает школьную юбку.

— Да, — пожимаю плечами я. — Других вариантов не вижу.

Нам очень трудно понять этот потерянный час, в который мы провалились. В школе все так спланировано и структурировано. Ты никогда не оказываешься в свободном полете, свободной от графиков, расписаний и надзора. Но мы почему-то свободны, за нами не наблюдают. Следующие две-три минуты мы втискиваемся в школьные униформы и боимся: вдруг сейчас кто-то сюда придет и случится еще какая-нибудь беда. Потом недоуменно смотрим друг на друга. Пока идут уроки, ни в библиотеку, ни в столовую (которая все равно закрыта), ни на игровые площадки нам ходить нельзя.

— Вот дерьмо, — говорит Эмма. — Может, нам просто разбежаться по домам?

— Мне нужно дождаться отца, — замечает Рокси.

— А мне автобуса, — говорю я. — И еще я должна забрать кулон.

— Мисс Хайнд настоящая корова, — говорит Эмма. — Что же нам делать?

— Взломаем сейф, — предлагает Рокси.

— Она узнает, — возражает Эмма. — И тогда пишите письма.

— Да, — киваю я. — Она поймет, что мы его забрали.

— Если нам вообще удастся туда залезть, — вставляет Эмма.

Готова поспорить, я бы сейф открыла, но решаю про это молчать и взамен говорю:

— Мне придется дождаться конца урока и попросить у нее кулон.

От одной мысли об этом у меня мурашки по коже.

— Мы с тобой тут побудем и ее дождемся, — говорит Рокси. — С этой сукой нельзя оставаться одной. Ты не знаешь, что она может сделать.

Мы с Эммой переглядываемся. Никто из наших сверстниц не произносит слово «сука», тем более с таким кинозвездным акцентом. Рокси из тех, с кем нам не стоит водиться. Слишком уж странная. И все же мы знаем, что будем с ней водиться. Особенно я. Я тоже странная, это само собой, хотя у меня получше выходит это скрывать.

Ожидание мисс Хайнд оказывается сложным предприятием. До нас доходит, что если мы так и будем тут, в раздевалке, одетые, когда остальные девочки вернутся, нас определенно обзовут лесбиянками. Ты просто-напросто не имеешь права смотреть, как другие принимают душ и переодеваются, если сама этого не делаешь. Так что в конце концов мы совершаем странное турне по самым дальним школьным окраинам, пока не оказываемся на вершине холма, в самом центре кафедры краеведения, где держат коз. Судя по всему, на третий год нам придется учиться их доить. Отстой! А на биологии придется резать всякую живность. Мы с Эммой уже говорили о том, чтобы устроить забастовку, когда это случится. Нынче в школе стало очень модно говорить про забастовки — наверное, это из-за шахтеров. Эмма постоянно поднимает эту тему.

Мы умудряемся так рассчитать время, что возвращаемся в раздевалку через две минуты после конца занятий. Теперь все надо делать быстро, потому что автобус уже ждет на автостоянке, да и отец Рокси скоро должен прийти. Мисс Хайнд тут как тут, одна, сортирует хоккейные шайбы в ящике.

— Прошу прощения, мисс, — начинаю я.

Она оборачивается:

— Да?

— Я пришла за кулоном.

— Ну конечно. Я вижу, вся троица заявилась. Что, без этого никак? Ты младенец, что ли, боишься подойти одна?

Я хочу на нее наорать. Хочу сказать, что она жестокая и неуравновешенная, и сегодня уже чуть не расплющила об стену одну из моих одноклассниц. Надо спятить, чтобы подойти к ней одной. Вместо этого я говорю лишь:

— Пожалуйста, можно мне взять кулон?

Она вздыхает и достает картонную коробку.

— Я собиралась конфисковать его на все выходные, но неохота суетиться. На, забирай.

Она швыряет кулон, а я торможу и не успеваю поймать. Он падает на пол, почти как в замедленной съемке. Мой бедный кулончик! Наклоняясь за ним, я взвизгиваю.

— Ну и что надо сказать? — осведомляется мисс Хайнд, пока я пытаюсь стереть с кулона грязную воду. Говорит она таким тоном, каким обычно тебе намекают сказать спасибо.

— Что? — говорю я в ответ.

— Что надо сказать? — Теперь построже, но она и правда хочет, чтобы я ее поблагодарила.

Я смотрю на нее с ненавистью, потом оглядываюсь на подружек.

— Ну что, по домам? — говорю я им.

Я не стану благодарить эту женщину. Ни за какие коврижки. Я не самая храбрая личность в мире, но меня всем этим не запугать. Наплевать, в какой ад она превратит мою школьную жизнь. Если придется, я убегу в Россию, может быть, с Алексом. Не промолвив больше ни слова, мы трое выходим из раздевалки.

Почти все выходные я торчу у себя в комнате. Школа теперь кажется одной длинной путаницей происшествий, о которых я не могу рассказать старикам. Уж точно я не могу объяснить им случай с кулоном; хотя вряд ли я теперь обязана, раз его вернула. Но все, что там творится, — вся эта болезненная неадекватность, — объясняется тем фактом, что я ненормальна. Я ненормальна, потому что живу в этой дурацкой деревне, с бабушкой и дедушкой, в доме, где нет телевизора. Я представляю, каково было бы жить там, где живет Эмма, в доме прямо напротив школы, с нормальной мебелью, домашними чипсами, папой, мамой и шмотками из каталогов. Это была бы райская жизнь. Тогда я смогла бы пригласить Эмму на чай. Смогла бы помечтать, что вот, Алекс зайдет в гости и не будет надо мной смеяться. (Может, он и сирота, но наверняка у него дома есть и телевизор, и нормальные книжки.) В общем, нынче мне всерьез захотелось, чтобы дедушка, бабушка и всё, что я люблю, исчезло без следа — и все из-за того, что думают ребята из школы.

Если твои друзья спрыгнут со скалы, ты тоже спрыгнешь? Ну уж дудки. Если они спрыгнут со скалы, мне больше не придется беспокоиться, что они обо мне думают, так что это глупый вопрос. Не вижу выхода. Старики оба слишком поглощены работой и не могут взять меня в город. Плиссированной юбки к понедельнику у меня не будет. Блеска для губ тоже. Я должна что-то предпринять. Но что? Буду ли я еще неделю нравиться своим подружкам без этих вещей? У меня есть план: спросить стариков, нельзя ли мне вместо ланча в коробке брать с собой деньги на обед? Тогда я смогу покупать шоколад в фургоне, как мои подружки. Может, удастся скопить сдачу и купить блеск для губ? Так что следующую неделю мне придется мучиться виной еще и из-за этого. В кого я превращаюсь?

Оказывается, моя мама вела свой дневник в 60-х, когда была тинейджером. Однако между ее тогдашней жизнью и моей нынешней, кажется, расстояние в миллион миль. Она ходила в среднюю классическую школу для девочек и до одержимости любила свою скрипку. В каждой записи дневника упоминается, сколько она в этот день занималась и есть ли у нее прыщи! Хотела бы я ходить в классическую школу. Почему мне никто не сказал, что все вот так получится? Я думала, мамин дневник откроет мне тайный путь в ее разум, но в нем, по сути, ничего и нет, кроме заметок о ее скрипичной практике и домашних заданиях. У меня такое ощущение, что дневник меня чуть ли не обманул, и из-за этого меня грызет совесть (больная совесть нынче — моя новая лучшая подруга). Я искала в дневнике секретные послания или код, но ничего не нашла. Впрочем, кое-что утешает: некоторые романы в коробке очень интересные. В паре из них есть даже грязные кусочки! Я решила понять свою маму не через дневник, а через эти книжки. Хоть мне и не холодно, я сижу, закутавшись в одеяло, и читаю романы все воскресенье напролет, стараясь не думать о том, что придется вернуться в школу. Я хочу заболеть какой-нибудь смертельной болезнью, чтобы не пришлось туда завтра тащиться. Где-то в шесть вечера у меня начинает болеть живот, и я совершенно не могу слушать, что там говорят мои старики.

Мы с Беном просыпаемся во время ужина. С всклокоченными волосами он выбирается из постели и уходит в ванную. Я слышу, как он писает, потом журчанье крана.

— Что хочешь на ужин? — спрашивает он, вернувшись.

— Ты не обязан… — начинаю я.

Он улыбается:

— Заткнись. Просто скажи мне свой заказ.

— О. Ну, принеси мне то, что будешь сам.

— Ты не против, если я тоже тут поем?

— Конечно нет. — Я зеваю. — Вот гадство. Я и не думала, что можно столько продрыхнуть, сколько я за последнюю пару дней.

— Тебе нужен отдых, — говорит Бен, направляясь к двери. — О. Тут что-то есть. — Он наклоняется и поднимает белый конверт. — Снаружи ничего не написано. Хочешь, я его…

— Нет, — быстро говорю я, протянув руку. — Все о'кей.

Он передает его мне.

— Хорошо. Ну, до скорого.

— Ага.

Может, это и есть «послание подлиннее» от моего неизвестного корреспондента? Я вскрываю клапан и вытаскиваю содержимое конверта. Определенно это не то, что я подумала. Тут только белая визитная карточка с номером мобильника. На обороте — записка синими чернилами. Алиса, прости мою ревность. Если когда-нибудь передумаешь…??? Ох, ладно. Все равно, вот еще раз телефон на всякий случай. Ж.

Сердце мое колотится. Черт. А если бы это увидел Бен? Это не только тайное послание от другого мужчины; это доказательство, что у меня были/будут какие-то романтические запутанные отношения с одним из членов совета директоров «Попс». Это не просто смехотворно, это убийственно, убийственно убого и неклево. Разумеется, мне почти всегда наплевать, клевая я или нет, но это — единственный вопрос, в котором, я думаю, без клевости никак. Креативщики — это креативщики, боссы — это боссы. Вот в чем фишка. Их нельзя смешивать. Хотя еще я вспоминаю, как Жорж стоял тут в своем костюме, глядя на меня сверху вниз. Вспоминаю Доктора Смерть с его викодином. Потом думаю о Бене. И вдруг понимаю, что у нас с ним не просто секс. Со странным ощущением déjà vu и больше об этом не думая, я встаю с постели, нахожу зажигалку и сжигаю визитную карточку.

— Что это за запах? — спрашивает Бен, вернувшись.

— Какой запах? — говорю я.

— Ой, неважно. — Бен ставит на кровать два подноса.

— Ну, и что у нас на ужин? — интересуюсь я.

— У нас… Хм-м… Липкие пирожки с луком, обжаренная красная капуста с яблоком и соусом из красного вина, плюс пюре из картошки, петрушки и сельдерея. Была фасоль с жареной картошкой, но я решил шикануть. Вместо пудинга — лимонный пироге листьями мяты. Кто-то из шеф-поваров сказал, что этот пирог называется «Пусть едят пирожные». Что-то из репертуара Марии Антуанетты. Думаю, они тут слегка скучают. А еще я тебе принес зеленого «порохового» чая.[94] В последнее время я им сильно увлекся.

— Люблю зеленый чай, — говорю я. Бен передает мне поднос. — Просто загляденье. Наверное, все это…

— В смысле, веганское? Ага.

— Клево.

— Может, включим радио?

— Да, — говорю я. — Оно вон там, на подоконнике.

Бен встает.

— Какую станцию?

— Э-э… Ну, еще слишком рано, на «Радио 3» ничего хорошего нет. Не знаю. Может, «Радио 4»? Сам выбирай.

Бен крутит ручку настройки, переключая прием с FM на короткие волны. Радио долго трещит и гудит, а потом внезапно прорываются жесткий басовый нойз и неземные звуки флейты. Две мелодии, высокая и низкая, обвивают друг друга, точно щупальца марсиан.

— Круто, — говорит Бен. — Они работают.

— Кто это «они»? Что это вообще?

— «Радио Сион».

— Пиратское?

— Да, типа того. Как и всё на коротких волнах.

— Сион — как в «Нейроманте»?[95]

— Да. Это двое аспирантов из Польши. Гоняют математический рок, экспериментальный джаз, классику, драм-энд-бейс и… о, вот, пожалуйста.

На фоне музыки все громче и громче звучит женский голос.

— Она говорит по-польски, — замечаю я.

— Подожди, — говорит Бен.

Она замолкает, а потом снова начинает говорить, на сей раз — по-английски. Тихим аккомпанементом вступает новая тема. Это одна из фуг Баха — ее моя бабушка постоянно слушала. Но сквозь нее наплывами прорезается что-то еще, еще какая-то дорожка; это едва слышные барабаны. Женщина продолжает говорить, английские слова смягчены ее акцентом. Я понимаю, что она читает какую-то книгу, и быстро догадываюсь, что это Гибсон, вот только не соображу, какой роман. Потом слышу слово Уинтермьют[96] и улыбаюсь.

— Она читает «Нейроманта», — ошеломленно говорю я.

— Ага. Они это почти каждый вечер делают. Читают книгу не целиком, да и вообще перепрыгивают с одной на другую — просто гоняют музыку и читают отрывки, что в голову взбредет. Блестящая идея.

— Просто кайф, — киваю я.

Это странное ощущение — когда садишься поесть, а полячка читает тем временем Уильяма Гибсона по коротковолновому радио, — но очень, очень по-хорошему странное.

— Ой, вкуснятина, — говорю я, попробовав пюре. — Удивительно.

— Классные ребята эти шеф-повара.

Мы молчим, слушая радио и смакуя пищу.

— Бен? — наконец говорю я.

— Что?

— Спасибо, что обо мне заботишься.

Он улыбается в ответ.

— Всегда к твоим услугам, — говорит он. Приканчивает луковый пирожок. — Тебе это правда нравится? — спрашивает он.

— Что?

Он машет рукой в сторону радио:

— Эта фишка с Гибсоном.

— Господи, ну еще бы. Особенно то, как все сделано. Я в универе диплом по киберпанку писала.

— Это по какой специальности?

— Английский.

— Я думал, ты математикой занималась или чем-то вроде того.

Я улыбаюсь:

— Ты не одинок. Вайолет тоже так думала. У меня бабушка была математик, поэтому я кое-что знаю.

— Была?

— Она умерла. Сразу после того, как я закончила универ.

Я кратко рассказываю ему, как жила со стариками, когда была маленькая, и как здорово у них получалось меня растить, пусть я и не всегда это ценила. Рассказываю, как умерла мама и пропал отец. Даже короткая версия занимает почти час; тем временем снаружи темнеет, птичка наконец прекращает петь, и Бен курит сигарету в окно (а я наслаждаюсь пассивным курением). Мы пьем «пороховой» чай.

— Значит, твой отец просто ушел?

— Ага.

— Вообще без объяснений?

— Да.

Я не рассказываю Бену про кулон и всю эту историю. Для этого есть куча причин, но главная сейчас, похоже, такова: я хочу, чтобы он был заинтригован и очарован лично мной, а не моим прошлым. Если это невозможно, тогда программа смело может закончиться. Я не буду искусственно закольцовывать эти отношения до бесконечности. Алгоритм уже хромает, но, по крайней мере, закольцован в нужной точке. Я не хочу, чтобы он хотел меня ради интриги/денег.

— Это ужасно, — говорит Бен про моего отца.

— Да. — Я хочу сменить тему. — А ты чем в универе занимался?

— Философией и теологией.

Этого я не ожидала.

— Ничего себе.

— Да. Не очень-то очевидно, что станешь хорошим наемным работником. Хотя было интересно.

— Ну и как ты оказался в отделе видеоигр «Попс»?

— Довольно длинная история.

Бен принимается убирать подносы. Наливает нам еще «порохового» чая и передает мне чашку. Я ощущаю дымный, зеленый чайный аромат. В последний раз я пила «пороховой» чай миллион лет назад. Изумительно.

— Слишком длинная?

— Наверное. Но костяк таков: мне срочно требовались деньги, по разным причинам. Я всегда занимался шифровкой, с тех пор как в 80-х у меня появился мой первый микрокомпьютер «Би-Би-Си». Для развлечения я создавал игры «Отелло»[97] и маленькие текстовые «бродилки». Ну и, само собой, ребенком я мощно увлекся научной фантастикой и фэнтези. Я был настоящий мелкий «гик». Начал думать о параллельных мирах и иных формах сознания. Гонял на компьютере эти чокнутые астрономические программы и убедил предков купить мне телескоп. Это… — Бен смеется. — Да, я же говорю, это длинная история. По сути, я стал одержим идеей контакта с параллельными мирами. Потом, где-то лет в пятнадцать, я вдруг подумал обо всем совершенно иначе. Если бы параллельные миры и впрямь существовали — что бы это значило? Появится ли когда-нибудь у компьютеров сознание? Как определить понятие «жизнь»? Когда пришло время выбирать предметы для экзаменов категории «А», я решил попробовать религиоведение, философию и психологию. Я забросил науку. А еще была одна девчонка…

— Ну, они же всегда есть, а? — Мне непривычным образом некомфортно. Это что, ревность? Какая она была, эта девчонка? Она его бросила — или он ее? Может, он до сих пор о ней мечтает?

— В универе я заинтересовался мыслителями типа Делёза, Бодрийяра, Вирильо. По-моему, я сделал то же, что и ты, — забросил точную науку, а потом вспомнил ее и сделал частью диплома по гуманитарной дисциплине.

— Ага. Я именно так и поступила.

На миг все возвращается ко мне — как быстро это произошло. Только что я все время играла в шахматы и решала задачки, и вдруг переориентировалась на «нормальные» девчачьи занятия — стала читать, писать рассказы и нервничать из-за шмоток.

— Как ты это сделал? — спрашиваю я. — Какими вещами ты интересовался?

Он прихлебывает чай.

— Искусственный интеллект, машины, контрольные экраны… Я все это обожал. По теологии очень много занимался индийскими религиями. Типа, старался вернуться к корням. Я наполовину индус, но индийскую сторону годами подавлял, особенно в школе, где пытаешься не слишком-то выделяться. Все думали, я грек, или, может, итальянец. Я их не поправлял. В дипломе я рассматривал Искусственный Интеллект, Инаковость и Порабощение Сознания. Это было связано с прочтением капиталистической экономики как программы для ИИ. К тому времени я перестал искать инопланетян. Как бы то ни было, сразу после выпуска я начал учиться на магистра искусств в области педагогики, поскольку не собирался работать на истэблишмент, который сам критиковал, но потом отца сократили, и мне пришлось быстренько уйти из аспирантуры, постричься и устроиться на работу.

— Тебе пришлось уйти?

— Ну, я был не обязан. Предки меня не просили, ничего такого, но у них был огромный ипотечный кредит, а доходов ноль. Нужно было им помочь. Так что я начал рассылать свое резюме, ну, всем подряд. Очень многим ребятам с таким же дипломом пришлось стать диспетчерами или рекламными агентами, и казалось, это единственные специальности, которыми можно заняться, имея гуманитарный диплом и никакого реального опыта работы. Я даже пытался устроиться в фаст-фуды, представляешь, а? У меня была смутная идея получить самую прокапиталистическую работу в мире и попытаться подорвать систему изнутри. Но этим шарашкам хватает ума не нанимать свежеиспеченных философов. В общем, я послал резюме нескольким видеоигровым компаниям. Как ни удивительно, одна меня пригласила. Мои программерские навыки к тому времени слегка подзаржавели, но конторе понравился мой диплом, а также история моей жизни. Они посадили меня придумывать сюжетные линии, работать над логикой и готовить чай для команды ролевиков. Через год компанию купила «Попс», и я с премии заплатил половину кредита предков. Фирме я понравился, и вскоре меня запрягли в тандем с Хлои и велели создать и спродюсировать нашу собственную игру. Так мы придумали «Сферу». И вот теперь я здесь.

Я уже успела допить чай, и теперь тянусь за бутылочкой Arsenicum. Гомеопатические снадобья нужно класть в чистый рот, так что неплохо подождать минут пять после того, как попьешь чай или что угодно. Я вытряхиваю крохотную таблетку в крышечку, потом закидываю на язык. Полячка продолжает читать «Нейроманта», на сей раз под Майлза Дэвиса.[98]

— Я рада, что мы здесь, — говорю я.

— Я тоже.

— Если б только мне не было так хреново…

— Что это ты приняла?

— Мышьяк. Это гомеопатия. Не думаю, что это правильное снадобье, но из тех, что у меня есть, оно самое близкое к идеалу.

— Что случается, если оно неправильное, но близкое?

— Э-э, просто не действует, как надо. Но у меня больше ничего нет.

У Бена озабоченный вид.

— А где брать правильное снадобье?

— В Интернете. Или, если оно не сильнодействующее, в магазине здоровой пищи. Но я не знаю, какое средство тут правильное. Мне нужно записать все симптомы и посмотреть в справочнике. А книжек с собой у меня нет, так что…

— А есть другой способ?

— В общем, да. Существуют онлайновые «репертуары». Но поскольку здесь нет Интернета, мне придется обойтись чем есть. — Я улыбаюсь. — Все могло быть много хуже. Знаешь, я бы также не отказалась от никотиновой жвачки. И… — Вздыхаю. — Я правда, правда хочу сладкого. Не знаю. Плохо, что тут нет магазинов.

— Я могу сходить.

— Нет, правда…

Бен встает и поправляет свои очки в черной оправе.

— Погодь, — говорит. — По-моему, у меня есть идея. Может, получится устроить тебе Интернет. Сейчас приду. — И выходит из комнаты.

Если он собирается устроить мне доступ в Интернет (ума не приложу, каким образом), нужно иметь наготове мои симптомы. Как я себя чувствую? Это очень странно — подыскивать «репертуарные» аналоги своих симптомов и прописывать самой себе лекарство, — но выбора-то у меня, по сути, нет. Ну, как ты себя чувствуешь, Алиса? Говенно, вот как. А можно поконкретнее? Я задумываюсь, как поступила бы с пациентом. Разумеется, пациентов у меня никогда не бывало, реальных — точно. Я прописывала снадобья Атари, Рэйчел и Дэну. Так почти у всех гомеопатов. Учишься искусству, а потом время от времени практикуешься на друзьях, коллегах и родственниках, словно местная ведьмачка. Представляю себя в капюшоне, с пентаграммой на шее, и улыбаюсь. Это не помогает. Достаю записную книжку и ручку, открываю новую страницу и пишу сверху свое имя и дату. Листая в поисках чистого места, наталкиваюсь на свою идею: страницы за страницами заполнены итогами мозгового штурма и диаграммами. Хороша ли моя идея? А вот не пофиг ли? Сама не знаю.

Подход здесь такой: представляешь, будто бесстрастно наблюдаешь себя со стороны, и записываешь симптомы, какие заметила бы. Идея с фенечками, по крайней мере, доказывает, что разум мой активен. Однако можно ли сказать, что он необычайно активен? Не уверена. Может, стоит сначала записать «общие» симптомы, а уж потом ментальные. Меня морозит, и я страстно хочу пить теплое (особенно «пороховой чай», и — до сих пор! — мисо). Суп мисо еще и соленый. Если вдуматься, я тоскую по соли. Я представляю себе тарелки с чипсами и картофельной соломкой под соевым соусом. Лучше, если я неподвижно лежу на кровати, от движений мне плохеет. А от кашля или болтовни? Это ведь тоже формы движения. Ради эксперимента кашляю. Вот ведь. Ничуть не полегчало. Записываю. А еще от чего-нибудь мне делается лучше — или хуже? Меня отпускает, когда здесь Бен. Добавляю запись Компании, чувствует себя лучше в и размышляю дальше. Мой странный сон в субботнюю ночь — только птицы и снились; довольно чудно. Пишу: Птиц, видит во сне. Как трудно пытаться выяснить свои собственные ментальные симптомы. Ну же, Алиса. О чем твои мысли? Чем ты одержима, если одержима вообще?

Есть один момент. Чуть раньше, когда мы говорили с Беном про молоко, в мозгу что-то щелкнуло. Описать это я не могу, но что-то изменилось. С тех пор я думаю об одном: только из-за того, что решительно все совершают какой-то поступок, становится ли он правильным? Марк Блэкмен доказал, что люди покорно следуют за большинством. И меня не покидает недоумение: раз уж я посвятила почти всю жизнь тому, чтобы не поступать, как все остальные, отчего получается, что я одобряю столько неправильных вещей? Почему даже я решаю, что то-то и то-то — хорошо, лишь из-за того, что так думают все? Разумеется, я всегда знала, что в мире творится много зла. Я не идиотка. Но моя позиция всегда была такой: надо просто стремиться выжить как можно дольше, не принося с собою зла специально, но в то же время сознавая, что улучшить ситуацию никак не можешь. В конечном итоге, скорее всего, нет никакого четырехмерного существа, которое смотрит на нас — а правильные ли выборы мы совершаем? Нет судии. Ты живешь своей жизнью и надеешься, что ни в каких войнах тебе воевать не придется, — и дальше-то что? Все, финал, ты превращаешься в перегной.

Война. Когда был Гитлер, было вполне понятно, кто враги. Но с кем — или с чем — люди сражаются сейчас? Подозреваю, что они попросту ведут свои личные, индивидуалистические войны с назойливыми соседями, или со своей привычкой к наркотикам, или со своим мобильником, копаясь у себя в огороде (но не с мобильником в соседнем городе, и ничего не делают, чтобы прекратить несправедливую войну, ведущуюся в тысяче миль от них). Может, мир кажется слишком огромным — куда уж там его спасти, особенно если в нем столько всяких врагов? Слишком поздно! Спасайся сам! А разве в этом больше смысла? Я всегда ощущала, что неспособна ничего «спасти» — ни себя, ни мир, никого. Один в поле не воин. Один и не может им быть, если это не глава государства. Я думаю о дедушке и о маленьких персональных битвах, в которых он сражался. Он был против алчности, стяжательства и тех, кто разоряет окружающую среду ради сокровищ, которые, возможно, она хранит. Если его плохо обслуживали в магазине, он никогда не ругался с продавцом. Вместо этого он топал домой и писал длиннющее письмо главному менеджеру этой компании, жалуясь на то, что дирекция эксплуатирует свой персонал, и заявляя: раз уж эксплуатация эта настолько очевидна, что привела к дурному обслуживанию, теперь он больше никогда в этот магазин не пойдет. Однажды я намекнула ему: а может, продавец-то и виноват? Уж конечно люди должны нести хоть какую-то ответственность за свои поступки? Если их корпорация так плоха, разве не может работник просто уволиться? «Мы все должны бороться с системой, — ответил он мне. — Иначе никто не будет».

Еще одно странное воспоминание: эссе, что я написала в университете. «Не является ли „Буря“ расистским текстом?» Помню, как трактовала значение слова «текст», следуя за Бартом и утверждая: текст живет в своем собственном измерении, а не застряв в своей исторической эпохе, и нуждается в читателе, который соотнесет его с чем-то; иначе текст лишен смысла. «Буря» — расистское произведение, если прочитать его как историю о Калибане, аборигене острова, который порабощен колонизатором Просперо. Но что сказать о театральных труппах, изображающих Калибана скорее как двусмысленное магическое существо, а не «монструозного» аборигена? Эти прочтения — расистские или нет? Нормально ли порабощать магических существ? В конце концов, похоже, всем наплевать на то, что Просперо господствует над Ариелем. В то время как я писала эссе, у нас был семинар, где кто-то заявил, что «Бурю» нельзя рассматривать как расистский текст, ибо в шекспировскую эпоху люди не были обучены распознавать расизм и выступать против него. Нельзя винить Шекспира и его зрителей за их позицию, сказал этот человек, потому что они не были обучены и не могли занять другую. А кто должен был их обучить? Корпорация «Дисней»? Я возразила, что все способны к логическому мышлению и моральным суждениям. Тот факт, что большинство считает что-то нормальным, еще не означает, что нужно думать так же. Рабство никогда бы не отменили, если бы все просто сели, расслабились и сказали: «Ох, все остальные говорят, что оно прекрасно, и в конце концов, оно так удобно, просто красота…» Я помню, что хотела упомянуть Фрэнсиса Стивенсона, который был против рабства, когда оно еще даже не было популярно. Но никто не слыхал про Фрэнсиса Стивенсона, да и (официально) не было доказано, что он существовал, так что я промолчала.

И все же вот она я, здесь, и я сражаюсь с ничем, абсолютно ничем. И вдруг перестаю понимать, правильно ли это. И я не знаю, что навело меня на эти мысли — моя простуда, или Бен, или Жорж, или «Детская лаборатория», или Марк Блэкмен, или Киеран, или Доктор Смерть… И еще я не имею понятия, что со всем этим делать, и по-прежнему не знаю — кто он, враг.

Как бы то ни было, в список симптомов я это не включаю.

К возвращению Бена список выглядит так:

Бен притащил с собой Эстер. У нее в руке ноутбук в кейсе. Они буквально вваливаются в комнату.

— Ради бога, — говорит Эстер.

Бен смеется:

— Мы уже пришли.

— Никто не должен знать, что у меня есть эта штука. Привет, Алиса.

— Привет, — говорю я. — Что происходит? Что это?

— Доступ в Интернет, — объясняет Бен. — Обеспеченный тебе нами.

Эстер ставит кейс с ноутбуком на кровать и садится рядом со мной.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она.

— Довольно дерьмово, — отвечаю я. — Спасибо, что принесли… — Я машу рукой в сторону кейса. — Не знала…

— Никому не говори, что у меня это есть, — говорит она. Наклоняется и расстегивает «молнию» кейса. Внутри маленький, тонкий, серебристый ноутбук. Эстер открывает и врубает его. — Я тебя подключу, — говорит она, — а потом мы пойдем, достанем тебе чаю или еще чего.

— Спасибо.

Эстер нажимает на кнопки. Не понимаю, что она делает.

— Вот, — говорит она.

— Как это? — говорю я. — Он же никуда не подключен.

— Всё в стенах, — говорит Эстер.

— Беспроводная технология, — объясняет Бен. — Во всем имении есть беспроводной широкополосный канал связи. Просто открываешь ноутбук в любой комнате и сразу подключаешься к Интернету. На самом деле зверски клево. Жалко, у меня с собой ноутбука нет.

— Это будущее, — говорит Эстер. — И оно уже здесь. — Она смеется. — Ну, в общем, развлекайся. Бен? За чаем.

Они оставляют меня наедине с ноутбуком.

Дома на вход в Сеть уходят века, а потом каждая страница грузится секунд двадцать. С этой штуковиной все происходит мгновенно. Мой любимый сайт по гомеопатии — французский, с английской секцией. Там есть электронные версии всех важнейших словников и вся materia medica — если их покупать, потратишь сотни фунтов на несколько толстенных томов. Я загружаю «репертуар» Кента и ищу свои симптомы. Для «Компании, желания быть в» и «Болезни, страха подцепить» перечислено много снадобий, в разной степени значимости. Однако два из них, карбонат калия и фосфор, наиболее серьезно рекомендуются в обоих случаях. «Прикосновение, страх чужого» лечится только пятью снадобьями: арникой, кофе, карбонатом калия, лахесис и теллуром.

«Птицы, видит во сне». Я ищу это в разделе «Сон, сновидения», но ничего не нахожу. Порой при работе с «репертуарами» такое случается. В ожидаемом месте нужного не находишь, и приходится изощряться. Я уверена, что раньше встречала в этом «репертуаре» упоминания о птицах. Когда мне чудится, что я видела нечто в «репертуаре», но не могу вспомнить, где, эта штука часто оказывается в разделе «Разум, иллюзии», поскольку именно туда я чаще всего заглядываю. Иллюзии похожи на поэзию. «Иллюзии, хор, слыша музыку, думает, что в соборе». «Иллюзии, существование, сомневается в собственном». Обожаю раздел «Иллюзии». Наверняка сейчас найду там что-нибудь про птиц. Кликаю со страницы на страницу, и вот оно. «Иллюзии, птицы, видит». Видит птиц. Это то же самое, что видеть их во сне? На самом деле не важно. Если лейтмотив — птицы, нужно использовать любое упоминание о них в «репертуаре». Я записываю снадобья в этой рубрике: белладонна, карбонат калия, «лак канинум».

Поискав по перекрестным ссылкам в разделе «Общие симптомы» ощущения холода, жара и так далее, а в разделе «Желудок» — желания и неприязни, нахожу карбонат калия во всех соответствующих рубриках, кроме «Жаждет соли». Здесь упомянут фосфор, как и сама гомеопатическая соль — Natrum Muriaiicum. Как бы то ни было, карбонат калия лечит почти все мои симптомы, даже самый диковинный («видит птиц»). Вот что мне нужно, точно.

Я вбиваю в браузер название любимой гомеопатической аптеки, и передо мной тут же возникает ее сайт. Кликаю, дохожу до «К» и выбираю карбонат калия в дозировке 20 °C и 1М. Нажимаю «положить в корзину». Потом, радуясь, что пошла в магазин (ну, типа), захожу на страницу «Ф» и заказываю такие же дозировки фосфора — просто на тот случай, если карбонат калия не подействует. Потом — тюбик органического крема для рук, чтобы на душе полегчало. Кликаю на платежи и вбиваю номер своей кредитки (который знаю наизусть, мне свойственно заучивать длинные числа). Трали-вали-пум. Клик, клик, клик. О. Адрес доставки. Мгновение колеблюсь и вбиваю: комната 23, Восточное крыло, Заячья Усадьба (чуть не написала «Цитадель Попс»), Дартмур, Девон. Ну уж, наверное, хватит информации? А может, и нет. Подозреваю, мы давно миновали те дни, когда можно было нарисовать паб, который по соседству с вашим другом, стрелочку, указывающую на его квартиру, плюс название города, и «Королевская Почта» каким-то образом доставляла туда письмо.

Бен и Эстер стучат в дверь, а я все раздумываю, нажать ли «ввод». У Бена в руках поднос с чайником и несколькими чашками.

— Кто-нибудь знает, какой тут адрес? — спрашиваю я.

Бен качает головой.

— Это Заячья Усадьба, — говорит он. — Больше ничего не знаю.

Он ставит поднос на стол.

Эстер роется в карманах куртки с капюшоном, потом — юбки из денима.

— Хм, мне казалось, у меня где-то есть эта штука, — бормочет она. — А, вот. Держи.

Она протягивает мне поздравительный бланк «Попс».

— Здесь все написано, — говорит Эстер.

Рокси остается в Гроувзвудской единой средней еще на неделю. В это время она прикрепляется к нашей группе, словно неизвестный вирус к носителю. Занимается она тем, что дует губки, курит (в натуре!) и объясняет, как воровать в магазинах. А потом исчезает. Позже мы услышим, что она поступила в городе в частную дневную школу для девочек. Она вырвалась отсюда, и я ей завидую.

Всю эту неделю я использую Рокси как прикрытие, чтобы никто не догадался, что я по-прежнему совсем не такая, как надо. Теперь старики каждый день выдают мне 1 фунт 75 пенсов на обед, и я коплю эти деньги, притворяясь, будто сижу на диете, как Люси и Мишель. Не думаю, впрочем, что они на меня похожи. Как-то раз я на пару минут опоздала в портакабинку и обратила внимание, что, едва я зашла, общий говор смолк. Позже я спросила у Эммы, о чем они там болтали. «Я за тебя встала, — загадочно ответила она. — Но сама знаешь, какие они». Знаю ли я, какие они? Не уверена. Знаю, что они докапываются до девчонок, от которых воняет, до жирных, до тех, что носят неправильные шмотки, слишком много трещат на уроках, не чистят зубы, не бреют ноги, едят продукты, которые по размерам больше (или пахнут сильнее) шоколадных батончиков, не пользуются дезодорантами и не делают перманент или стильные прически. Я прогнала телегу, что у меня перманент, и это вполне проканало. Я не жирная, и от меня не воняет. Но мне нужна другая юбка.

В среду на математике мистер Бил объявляет тему урока: теория множеств. Рокси вздыхает и красит ногти «Типпексом». Может, она уже знает, что покидает нас. Мы не сдаем тест, чтобы выяснить, в каких подмножествах класса должны быть; на остальных предметах мы такие тесты писали. Вместо этого Бил («Дебил») решил разбить нас на подмножества, основываясь на результатах двух домашних работ, которые мы пока что успели сделать, и нашего общего поведения в классе. Эмма и я попадаем в подмножество 2 вместе с четырьмя другими девочками, которых совсем не знаем. Все наши подружки оказываются в подмножестве 4 — кроме Рокси, опущенной аж в подмножество 5. Я разочарована, что не удостоилась первого подмножества. Мальчики оттуда все пойдут в шахматный и компьютерный клубы; это неудивительно. Наверняка они настоящие умники. Впрочем, может, и к лучшему, что я не попала в элиту. Представьте: оказаться в классе изгоем, вообще без подружек. Это было бы ужас что. Вот что, в числе прочего, я постигла за эту неделю: чем больше тусуешься с подружками, тем меньше у них времени на разговоры за твоей спиной. В школе и вправду нужно постоянно быть начеку. Я была подозреваемой № 1 после инцидента с кулоном, который, хоть и мог закончиться много хуже, все равно подчеркнул: я — странная.

Меня поместили в первое подмножество по английскому, вместе с Эммой и Сарой. Это было решено на основании теста, включавшего правописание, понимание текста и небольшое эссе на тему «моя любимая книжка». Моя новая любимая книжка — «Граф Монте-Кристо», она была в коробке с мамиными вещами, поэтому о ней я и написала. В своем эссе я повторила то, что дедушка говорил о мести. Эта книга показывает, что мстить — дурно. Но, как и дедушка, я не уверена, что на самом деле с этим согласна. Я хочу, чтобы Бил-Дебил получил по заслугам — и мисс Хайнд тоже, да и Люси с Мишель. Учительница английского, миссис Джермейн, написала на моем сочинении «очень зрело» и поставила мне А с минусом. Мне она нравится гораздо больше остальных учителей.

Остаток недели я провожу, строя планы по приобретению юбки. Мне удалось узнать у Эммы, за сколько та купила свою. Так как я не была уверена — может, только «бегемотихи» о таких вещах спрашивают, — у меня ушло двое суток только на то, чтобы сформулировать вопрос. Зато теперь я знаю: цена — 6 фунтов 99 пенсов. А еще мне нужны толстые черные колготки; их, я заметила, Таня и Эмма носят в холодную погоду. Думаю, к субботе денег у меня накопится на обе эти вещи, но остается открытым вопрос: как попасть в город и купить их, чтобы старики ни о чем не пронюхали? Я знаю, кое-кто из класса каждую субботу ездит в город. Однажды они меня пригласили, но я сказала, что живу слишком далеко, и больше приглашений не было.

— Я бы хотела съездить в субботу в город со всеми нашенскими, — говорю я Эмме в четверг. — Дома жуть как скучно.

— Ну так почему бы тебе не прийти ко мне в пятницу на чай и не остаться с ночевкой? — говорит она. — В субботу съездим все вместе. Будет зашибоновско.

Эмму никто за язык не тянул, хотя эта идея у меня первой появилась.

— А твоя мама не будет против? — спрашиваю я.

— Не-а, я уверена. Слушай, дай мне свой телефон, и я попрошу ее позвонить твоей маме.

Мое сердце бешено колотится, когда я вырываю клочок бумаги из тетрадки.

— Я сейчас у бабушки с дедушкой гощу, — спокойно говорю я. — Так что ей придется с кем-нибудь из них переговорить.

Нынче моя жизнь — сплошные враки. Но по крайней мере мне больше не нужно беспокоиться, что я могу испугаться одна в темноте. У меня столько других причин для волнения, что этот страх выдавился из меня, как последний плевок зубной пасты из старого тюбика.

Мы с Эммой придумали план. В субботу встанем пораньше и отправимся в город, пока остальные ребята туда не попали. Купим мне юбку с колготками в магазинчике, который она знает, а потом пойдем и позависаем с нашенскими. Будет одна заморочка: весь день таскаться с пластиковым пакетом — но так удастся избежать другой: вести с собой в магазин всю шарагу.

Приготовления к этой операции так сложны, что в четверг у меня совсем не хватает времени на домашнее задание. Я решаю наверстать в выходные. Осматриваю весь свой гардероб — что бы такого эдакого надеть в город в субботу. Вообще-то нечего. Я не знаю, что они все носят, когда не в школе, но логично предположить, что ничего подобного у меня нету. Может, что-нибудь взять наугад — или просто сделать вид, что забыла? Если я сделаю вид, что забыла, одолжит мне Эмма что-нибудь или нет? Если нет, придется мне вернуться домой — не могу же я по городу в школьной форме разгуливать. Если я попрошу одолжить мне шмотки — стану от этого бегемотихой или чудилой? Не уверена. И все же лучше пусть Эмма зовет меня бегемотихой или чудилой пять минут, чем все нашенские весь день так обзывают меня в городе. Решаю ничего не брать.

В пятницу, на дневной перемене, улучив минутку наедине с Эммой, я вдруг вижу отличный шанс. Прикрыв глаза рукой, я прикидываюсь, будто на меня снизошло озарение.

— Ох, чтоб мне пусто было, — говорю.

— Чего такое? — спрашивает она.

— Я с собой никакой одежды на завтра не взяла.

Она смеется:

— Алиса, ты такая рассеянная. Да все нормально. Можешь надеть что-нибудь мое. Я у сестры все время шмотки одалживаю.

Сердце мое поет.

Юбочный магазин — в той части города, где я раньше почти не бывала, возле Мельничной улицы. На первом этаже — сплошные излишки армейского обмундирования, какие носят тинейджеры постарше: штурмовые брюки, армейские ботинки, зеленые рубашки. В магазинчике темно, и мужчина за кассой похотливо лыбится на нас.

— Привет, цыпочки, — говорит он сквозь гнилые зубы.

Мы с Эммой переглядываемся и, хихикая, взбегаем по лестнице. Здесь, на втором этаже, никого, кроме нас, нет. Слегка пахнет дождем и школьными шкафчиками для переодевания.

— Здесь можно тырить что хошь, и никто не заметит, — шепчет Эмма. После воровских россказней Рокси эта тема нас немного заинтриговала.

— Знаю, — говорю я.

— А ты… когда-нибудь?

— Нет. А ты?

— Я тоже нет.

Здесь рейки за рейками увешаны шмотками «а-ля школьная форма» и другими шмотками, какие я видела на ребятах в школе: куртками-парками, кожанами, дешевыми модными туфлями. Интересно, то, что на мне сейчас, — черная юбка и перламутрово-розовый джемпер — тоже тут куплено? Как я рада, что одета в чужое.

— Могу я чем-то помочь? — слышится девчоночий голосок.

Мы оборачиваемся. С виду — юная девушка, может, студентка. Волосы крашены ярко-синим, и на ней — женская версия тех шмоток, что на первом этаже: здоровенные «док-мартенсы», узенькие штурмовые брючки и мешковатая футболка со словами «Международная Амнистия»[99] на груди. Я хочу быть ею! Я слишком напугана и не могу говорить, так что Эмма просит юбку и колготки, уточнив, что это для меня.

— Наверное, ей надо на размер больше, чтобы можно было закатать? — говорит девушка, подмигивая.

— Ага, — кивает Эмма.

Я знаю: так юбки укорачиваются — видела, как девчонки переодеваются после физры. Эта девушка тоже знает и даже пошутила на этот счет. Меня мутит. Я знаю, что остальные из моей кодлы обозвали бы эту девушку чудилой, но прямо сейчас я бы что угодно отдала, лишь бы стать ее сверстницей (примерно восемнадцать) и работать вот в такой лавке, щеголять синими волосами и безумными шмотками.

— Тебе не показалось, что она клевая? — спрашивает Эмма, когда мы выходим на улицу.

— А тебе?

У меня такое впечатление, что Эмма, как и я, подумала — да, клевая девчонка, — но я хочу, чтобы она первая об этом сказала. Эмма колеблется.

— Нет. Я по-твоему кто, лесби? Не дури.

Мы идем в центр города, на рыночную площадь, высматривая Люси и Мишель. Сара и Таня, судя по всему, в конюшне, так что будем только мы четверо. Мы рановато приперлись, и Эмма предлагает заглянуть в «Бутс». У нее почти закончился блеск для губ, и она хочет купить новый. Интересно, хватит ли у меня теперь денег на эту штуку? Я знаю, что остальные нашенские всегда по субботам покупают чизбургеры в новом «Макдоналдсе», невзирая ни на диету, ни на что. Если я захочу к ним присоединиться, определенно придется забыть про блеск. Вот головоломка.

И вот мы в «Бутсе», смотрим на ароматизированный блеск для губ, и рядом — никого из персонала.

— Ты думаешь про то же, про что я? — спрашивает Эмма.

— В смысле?

— Ну, ты понимаешь.

Понимаю. Очень многие наши разговоры управляются сюрреалистическими, не-от-мира-сего принципами: ничего не говори первой, угадай, о чем идет речь, используй базовые навыки телепатии. Я знаю, о чем она, и она знает, что я знаю. Но никто не сказал первым. Никто не бегемотиха. Никто не в проигрыше.

— Да, — говорю. — Но… — Я сглатываю. — Что, если…

— Но ведь никто не смотрит.

— Точно.

— Тогда давай.

— Ты первая.

Мы хихикаем.

— Ладно, давай вместе, — говорит Эмма.

С объективной точки зрения, у меня, похоже, лучше все получается, и я замечаю, что Эмма наблюдает за мной и меня копирует. Я беру два бутылька с блеском — один большим и указательным пальцами, другой спрятан в ладони. Громко говорю Эмме, что, типа, у меня уже такой есть, а потом ставлю один бутылек на место, слегка чересчур театрально. Второй бутылек так и спрятан в ладони. Быстро сую эту руку в карман. И мы выходим.

Снаружи — лоток, за ним раздают листовки против экспериментов над животными; ребята говорили об этом в школе, но я раньше не понимала, что тут к чему. Я быстро оглядываю людей за лотком, смотрю на постеры — кролики с электродами в мозгах, собаки, которых мучают, заперев в клетки. Желудок мой переворачивается. Не может ведь быть, чтобы это и вправду происходило, а? Мне хочется плакать. Но на самом деле думать об этом я не могу, ибо теперь я — вор, и нам с Эммой надо убираться подальше от «Бутса». Мы вдруг бросаемся бежать и не останавливаемся до самого парка.

— Ты правда это сделала? — спрашивает Эмма.

— А ты?

— Да. Глянь-ка. — Она показывает мне украденный блеск.

Я улыбаюсь и достаю свой.

— Как думаешь, они нас станут искать? — говорит она.

Я нахмуриваюсь:

— Не знаю.

— Может, нам какое-то время в «Бутсе» не показываться, просто на всякий пожарный.

— Ага.

Мы храбрые. Мы беглянки. И у нас есть новый блеск для губ! Мы обещаем друг другу больше никому про наш подвиг не говорить. Чуть позже Эмма спрашивает, не буду ли я ее лучшей подружкой. Это логично — в нашей группе лучшие подружки Люси с Мишель и Сара с Таней. У меня такое подозрение, что Эмма привела меня в банду именно с этой целью, и теперь, после ее вопроса, я чувствую, что наконец все сделала как надо.

Позже мы встречаемся с остальными и идем в «Макдоналдс», где — хоть нам и страшно, что нас увидят/поймают, — не можем сдержаться и достаем свои блески. Конечно, мы не признаемся, как их добыли. Могу сказать одно: сегодня Люси и Мишель посматривают на меня чуточку одобрительнее. У меня есть блеск для губ. На мне модные шмотки. После ланча мы дружно жуем жвачку (чтобы дыхание посвежело), а потом двигаем в маленький шоппинг-центр и сидим на лавке, смотрим на группу мальчишек из параллельного класса — они сидят на лавке напротив и смотрят на нас. Мы хихикаем, а они время от времени чего-нибудь выкрикивают и стукают друг друга.

Где-то около трех, как раз когда я собираюсь уходить, чтобы попасть на автобус, один из мальчиков подходит к нам. Его зовут Майкл, и каждая собака знает, что он хочет гулять с Люси. Он подваливает к Эмме, отводит ее в сторонку и что-то шепчет ей на ухо. Она возвращается, ухмыляясь.

— Тебе нравится Аарон? — спрашивает она меня.

— Это который? — интересуюсь я.

— Блондинчик.

— О. — По-моему, на уроках истории он сидит в моем классе.

— Ну? Так нравится?

Это потенциальное минное поле. Если я скажу «да» и Эмма передаст это парням, очень может быть, что они примутся насмехаться над нами и орать что-нибудь вроде «Ни единого шанса!» — или просто начнут пукать губами, в смысле, «ты отстойная уродка». В школе все так и бывает. Однако город — другое дело.

— А в чем дело? — спрашиваю я в конце концов.

— Он пригласил тебя на свиданку, — говорит Эмма.

Чтоб я сдохла. Парень пригласил меня на свиданку. Это что, шутка такая?

— Не тормозите весь день! — кричит еще какой-то мальчик со скамейки. Я бросаю туда взгляд и вижу, как Аарон дает ему тумака в плечо.

— Скажи ему «да», — быстро говорю я Эмме.

Она кивает парням, и трое из них улюлюкают; Аарон краснеет. Избегаю встречаться с ним взглядом. Мне уже почти пора двигать на автобус. Через Эмму и Майкла договорено, что мой новый бойфренд меня проводит. Всю дорогу до автобусной остановки, пока остальные топают сзади, приговаривая «ооо-оо» или «чмок-чмок», я расспрашиваю Аарона, нравится ли ему школа, да и вообще что в голову взбредет. У меня такая идея: если ходишь с кем-нибудь гулять, надо узнать человека получше. Аарон не очень-то разговорчив, но когда мы доходим до остановки, он оборачивается — не смотрят ли приятели? — а потом целует меня в щеку. Вспыхивает, бормочет «увидимся в школе» и бежит прочь.

Как только автобус трогается и мои подружки исчезают из поля зрения, мой желудок сжимается, как деталь в тисках в мастерской. На втором ярусе я одна-одинешенька, и здесь слишком тихо. Я закрываю глаза и вижу мешанину из образов: животные в клетках, ряды флаконов с блеском, улюлюкающие дети, гамбургеры с говядиной. Вижу лицо Аарона, как он наклоняется меня поцеловать. Он хотел в губы, но я отвернулась. У меня с собой сумка с контрабандной школьной формой (чтобы купить ее, я заныкала деньги на обед), а в кармане — блеск для губ (который я украла в магазине). Я лгунья и вор.

Идя домой с деревенской автобусной остановки, я смотрю на дом Рэйчел: жалко, что ее нет. Пожалуй, сегодня вечером напишу ей письмо. В кого я превратилась? И все же я теперь слишком глубоко увязла, не выбраться. Я не покажу старикам, что расстроена. Спрячу от них блеск для губ и новую школьную форму. Плакать буду только в одиночестве, когда никто не смотрит. Вспоминаю поцелуй Аарона — лучше бы это был Алекс. Лучше бы я ходила в шахматный клуб.

На подъездной дорожке — машина, раньше ни разу в жизни ее не видела. Это что, полиция? С дико бьющимся сердцем обхожу дом и проникаю в него с черного хода. Переступая порог собственного жилища, чувствую тошноту, как будто Алиса, которая здесь должна, по идее, жить, мертва, ибо я ее убила. Из-за этого я становлюсь самозванкой. Я не хочу, чтобы меня раскусили. Я хочу спрятаться на миллион лет.

— Ах, возвращение блудной внучки, — говорит дедушка, когда я вхожу в заднюю дверь. Голос у него счастливый, так что, наверное, к нам пожаловала не полиция. Гостья вообще-то на полицию и не похожа. Она сидит на кухне с дедушкой, пьет вино из бокала.

— Привет, — говорит она. — Ты, должно быть, Алиса.

Лет ей, по виду, как моим старикам, но выглядит она шикарнее. На ней черный кафтан и малиновый шелковый шарф. Ее губы того же оттенка, что и шарф, и блестят, как разрезанная свекла.

— Здравствуйте, — говорю я робко. Потом вспоминаю, что я самозванка и что мне нельзя слишком много болтать, а то меня вычислят. Фактически, я и должна выглядеть самозванкой, в Эмминых-то шмотках. Только я об этом подумала, как дедушка снова бросает на меня взгляд и недоверчиво хлопает ресницами.

— Мне что, вино в голову ударило, или в тебе что-то поменялось? — спрашивает он.

— Я одолжила одежду у Эммы, — бормочу я, пересекаю кухню и поднимаюсь по лестнице в свою комнату. Отсюда я слышу, как внизу смеются. Я ставлю сумку (которую, слава тебе господи, не заметили) на кровать и достаю блеск. Слегка мажу губы, но, судя по ощущениям, делаю что-то не так, и поэтому вытираю рот тыльной стороной ладони. Засовываю бутылочку в школьный пенал для карандашей и думаю, не заняться ли домашним заданием. Скрепя сердце достаю пару книжек и тетрадки, но жизнь моя сейчас — как открытая рана, и я не могу сосредоточиться на домашке. Вместо этого я следующий час или около того валяюсь на кровати, слушаю радио и пытаюсь убедить себя, что Аарон мне нравится. Потом в дверь моей спальни стучат. Полиция! Нет, вообще-то это бабушка.

— Думаю, ужин почти готов, — говорит она. — Хорошо погуляла с подружкой?

Я залезаю в голову к бабушке и представляю, как ей видится суббота, проведенная двумя подружками, — что они станут делать? Вижу, как две девчонки играют в «Лудо»,[100] помогают друг другу с домашкой, болтают про жизнь, свои семьи, мечты, сны и амбиции. Моя бабушка ни за что бы не поняла моих сегодняшних поступков.

— Да, спасибо, — говорю я.

— Джасмин останется с нами поужинать. Вы уже познакомились? Она — наш старый друг. Очень интересная женщина.

— Да, — говорю я. — Я с ней встретилась.

— Алиса? С тобой все в порядке?

Мои волосы мгновенно встают дыбом.

— Да, еще бы. А чего?

— Да так, ничего. Ну, тогда, значит, через минуту спускайся?

— О'кей.

Джасмин напоминает очень взрослую версию Рокси. Как я поняла, в последнее время она путешествовала — вот почему старики так долго ее не видели. Она побывала в Индии, Африке и даже в Китае! Никто толком не знает, что происходит в Китае, поэтому битую вечность она рассказывает старикам о том, что видела. Покончив вместе с нами с главным блюдом, Джасмин закуривает длинную черную сигарету и откидывается на стуле с таким видом, будто у нее вообще нет никаких проблем. Почему я не могу так расслабиться? Потом дедушка подает на стол свой знаменитый домашний торт «Черный лес», и в сцене этой есть что-то настолько уютное и мирное, что я чуть не реву. Я хочу разреветься и сказать им всем, что больше никогда не хочу ходить в школу.

— Ну, Питер, так как там, в мире криптографии? — спрашивает Джасмин.

— Ты, конечно, хотела сказать «криптоанализа». — Он смеется.

Она тоже.

— Никогда не была сильна в терминологии. Тогда декодирования — этот термин попроще. Ну, и как идут дела?

— Вполне себе. Я… ну, Алиса и я… у нас сейчас захватывающий проект. Покажу после ужина. Называется «Манускрипт Войнича»… — Его голос становится глуше. Каждый синапс в моей голове поет: «Алиса и я, Алиса и я!..» Дедушка представил это как наш проект! Я так горда, что сейчас лопну. Когда дедушкин голос вновь становится отчетливым, он уже собирается говорить о чем-то ином.

— Однако, раз уж ты спросила про криптографию, — говорит он Джасмин (искорки смеха все еще пляшут в его глазах), — я чувствую, придется рассказать тебе про последние достижения.

— Так что это значит? Не «де-кодирование», а «за-кодирование»? — Она улыбается. — Корень «графия» происходит от греческого глагола «graphein», писать.

— Верно. Ты слышала что-нибудь о «шифровании с открытым ключом» или «RSA-шифрах»?

Джасмин снова смеется.

— Питер, разве я когда-нибудь слышала о чем-нибудь научном, прежде чем ты или Бет мне об этом рассказывали? Давай, выкладывай. Судя по названию, это чертовски сложно.

Дедушка начинает как бы с введения в тему, объясняет проблемы криптографии и говорит, что история показала: даже предположительно неразрешимые шифры рано или поздно всегда поддаются криптоанализу. Рассказывает, как Чарлз Бэббидж сто лет назад взломал шифр Вигенера, а оперативники в Блэтчли-Парке победили «Энигму». В результате все трое принимаются по-всякому комментировать войну, а бабушка рассказывает что-то про Тьюринга и Блэтчли-Парк, пока мы приканчиваем торт.

— Таким образом, — говорит дедушка, встав, чтобы поставить кофе на плитку. — Криптографам был брошен вызов: придумать нечто поистине неразрешимое. После поражения «Энигмы» счет был однозначно не в их пользу. А теперь, Алиса, скажи Джасмин, какова величайшая проблема криптографии.

Это я-то? Нервно сглатываю. Какова величайшая проблема криптографии? Велю мозгу дать задний ход и пытаюсь вспомнить все беседы, которые мы имели по этому поводу.

— Распространение ключа? — неуверенно говорю я.

— Видите? Я же говорил, она гений, — ликует дедушка. — Совершенно верно. Распространение ключа. Большинство шифров кодируются и декодируются одним и тем же ключом — часто это случайный набор цифр и букв или какое-то слово. Я мог бы решить общаться с тобой, используя Вигенеров шифр или даже моноалфавитный. Мы оба знали бы, что слово-ключ — скажем, «лапсанг». Нет проблем. Я использую слово-ключ, чтобы закодировать послание, а ты его декодируешь с помощью того же слова.

— Как закодировать послание словом «лапсанг»? — спрашивает Джасмин.

Моя бабушка улыбается.

— Не спрашивай его. Мы тут всю ночь проторчим.

Мы дружно хохочем. Да уж, это правда.

И все же, чтобы Джасмин было понятно, он быстро объясняет, как составить шифровальный алфавит на основе слова «лапсанг» (только, разумеется, без второй буквы «а»), добавив к нему все остальные буквы алфавита в обратном порядке. Он пишет на клочке бумаге что-то вроде этого:

Если и отправитель, и адресат знают, что слово-ключ — лапсанг, любое послание будет легко расшифровать (впрочем, дедушка не объясняет, что любое послание, так зашифрованное, с легкостью расшифровывается частотным анализом).

— И вот вдруг, скажем, наш ключ попал в руки врага, — продолжает он. — Нам потребуется его изменить. Но как мне, отправителю, сообщить новый ключ тебе, адресату? Что, если, дабы не компрометировать ключ, мы решим менять его каждый день? Нам все равно придется сообщать его друг другу. Я мог бы позвонить тебе по телефону и сказать: «Теперь ключ — слово дарджилинг», но телефон могут прослушивать. Будь мы уверены, что он не прослушивается, могли бы обмениваться секретной информацией по нему, и не надо никаких шифров.

— Понимаю, — кивает Джасмин. — Чтобы отправить тайное послание, зашифрованное с помощью ключа, надо сперва передать адресату не-тайное послание, сообщающее, каков теперь ключ.

— Именно, — говорит дедушка. — И это — ахиллесова пята, точка, в которой враг может перехватить информацию.

— А что, если каждый день посылать шифровку, а потом тем же шифром сообщать новый ключ?

Дедушка переносит чайник на стол и достает из буфета лучшие кофейные чашки.

— Люди пользовались подобными методами, — объясняет он. — Но понимаешь, стоит в такой ситуации врагу расшифровать одно послание, и получается бесконечное кольцо. Взломав лишь один код, они смогут раз за разом взламывать их дальше.

— Ах, — сокрушается Джасмин. — Ну, и как же тогда быть? Я знаю, об этом ты и хочешь мне…

— Ну, есть пара способов. Первый, известный как «система обмена ключами Диффи — Хеллмана — Меркла» — его так назвали в честь изобретателей,[101] — основан на невозвратных функциях и модульной арифметике, о которых Бет знает побольше моего.

Бабушка улыбается:

— Поверь мне, Джасмин, тебе этого знать не надо. Но по сути, это сложный математический трюк: два человека задумывают числа, прогоняют их через функцию — гораздо сложнее, чем «возьмите число, удвойте и прибавьте пять», хотя и похожую, — а потом обмениваются результатами. Замечателен этот метод тем, что даже если оба результата будут перехвачены, враг не сможет взломать код, так как для этого нужно знать не результат, а хотя бы одно из первоначальных чисел. Объяснить это очень сложно, но трюк и впрямь жутко хитрый. Широкого применения он не получил, ибо оказался непрактичным. Отправителю приходится каждый раз загодя связываться с адресатом, если нужно отправить шифровку. Но по крайней мере с математической точки зрения это шедевр. Представь: можно обмениваться ключами не тайно, а на виду у всех; даже если враг подслушает ваши слова — все равно. Полный блеск.

Дедушка прихлебывает кофе.

— На самом деле людям был нужен асимметричный ключ вместо симметричного. Другими словами, система, в которой послание шифруется и дешифруется двумя разными способами. Если бы такая система имелась, ты могла бы послать человеку, пожелавшему связаться с тобой, не ключ, а замок. Лучшая аналогия — реальный висячий замок. Скажем, у меня есть для тебя ящик с тайным содержимым. Я мог бы купить замок и ключ, запереть ящик на замок и придумать, как передать тебе ключ, чтобы его не перехватили. Альтернатива: я мог бы сообщить тебе, что у меня есть для тебя тайный ящик, и тогда ты купила бы ключ с замком и послала мне один лишь замок. И неважно, кто перехватил бы замок — все равно он ничего не смог бы с ним сделать. Получив замок, я просто намертво привариваю его к ящику и посылаю ящик тебе. После этого даже я не смогу открыть ящик — потому что ключ от замка только у тебя.

— Очень умно, — кивает Джасмин. — Мне нравится.

— А вдруг кто-нибудь взломает замок? — говорю я. — Если его кто-нибудь перехватит, уж конечно он сможет подобрать ключ?

— Ну, тут-то собака и зарыта. Ключ и замок — это просто аналогия для… прошу прощения, для математических трюков еще мудренее. Фактически, концепцию асимметричных шифров придумали за много лет до того, как был создан нужный математический аппарат. Очень долго никто не мог измыслить функцию, которая давала бы искомый эффект. Но потом три бравых парня из Массачусетского технологического института ее нашли. Допустим, Алиса, я скажу тебе, что ключ в этой истории — это два очень больших простых числа. Каков тогда замок?

На миг задумываюсь.

— Не знаю.

— Ну, что получится, если перемножить два очень больших простых числа?

— Очень большое составное число, — отвечаю я. — С двумя очень большими простыми делителями… О! Поняла.

Ну конечно же. Если выберешь два достаточно больших простых числа и, храня их в секрете, перемножишь, то человеку, который решит факторизовать произведение, придется начать с 2, 3, 5, 7 — по-тупому, как всегда делается. Он не будет знать даже примерно, чему равны простые делители, а мне очень даже хорошо известно, что к факторизации нужно подходить методически. Бабушка однажды доказала мне, что на факторизацию достаточно большого числа N (где N — произведение двух больших простых чисел р и q) могут уйти тысячи лет, даже если проверять один простой множитель в секунду. Разумеется, это великолепный метод шифровки. Посылаешь человеку, который хочет с тобой связаться, большое составное число, он использует его для шифровки так, что тебе для декодирования нужны простые множители, и… дело в шляпе! Только ты сможешь прочитать послание. Ты можешь сказать всем на свете, чему равно N, но только ты будешь знать, чему равны р и q.

Следующие полчаса или около того мы наперебой объясняем Джасмин простые числа и факторизацию. Я присоединяюсь к лекции наравне со взрослыми, поскольку разложила для дедушки на простые множители тьму-тьмущую чисел. Наконец до Джасмин доходит.

— Но уж компьютеры-то наверняка с этим в считаные секунды справляются? — говорит она.

Бабушка качает головой:

— Если число N достаточно велико, можно заставить десять миллиардов компьютеров одновременно проверять по тысяче простых чисел в секунду, и все равно у них уйдет миллиард лет на то, чтобы получить ответ. Это при том, что любой из них получил бы N из р и q за одно мгновение.

— Поразительно, — говорит Джасмин.

— Мартин Гарднер, славный малый, который ведет колонку математических игр в журнале «Сайентифик Америкэн»… — начинает дедушка.

— Это вроде американской версии «Мозговой Мясорубки», — поясняет бабушка.

Дедушка продолжает:

— Да, так вот, еще в 1977 году он предложил людям взломать код с открытым ключом, который был длиной аж 129 цифр. Не забывайте: хотя в основе шифра и лежит большое число N, дело не только в нем. Кроме него тут еще используется всякая модульная математика. Однако безопасность этого шифра зависит от невозможности быстро факторизовать N. Таким образом, главная закавыка была в том, чтобы найти простые делители этого большого числа.

— Ну, и долго его взламывали? — спрашивает Джасмин.

— О, люди до сих пор над ним бьются. Бет приглашали в команду, работающую над этой проблемой. Но она слишком занята настоящей математикой.

— Я удивлена, что ты не посадил за это дело Алису. — Бабушка смеется. — Раз уж она так блестяще все для тебя факторизовала. И кроме того, по-моему, там приз в сотню долларов.

Приз в сотню долларов! Убираю в ящик памяти, чтоб осмыслить позже. Мы перебираемся в гостиную, и Джасмин принимается рассказывать о новых достижениях в своей области — психологии. Она говорит о человеке по имени Стэнли Милгрем и книге «Покорность авторитету», вызвавшей бурю споров; в ней он описывает серию экспериментов, затеянных для того, чтобы определить, как далеко люди могут зайти, если их действия одобрены авторитетной фигурой. Монографии уже десять лет, но, судя по всему, она вдохновила ученых на всевозможные увлекательные исследования.

— В этих экспериментах, — объясняет Джасмин, — испытуемый, он или она, думали, что пришли на серию тестов, проверок памяти. Милгрем ставил эксперимент разнообразными способами, но суть была такова: испытуемому показывали другого человека, «ученика», который был подсоединен к устройству, бившему его током. Испытуемому велели «учить» ученика, показывая тому серию словесных пар на карточках. Затем следовал тест на память. Ученик всегда был актером, получавшим инструкцию как можно скорее начать давать неправильные ответы. Когда ученик давал неверный ответ, испытуемому велели ударять того током, нажав на кнопку. Конечно, электрошок был видимостью, но при каждом нажатии кнопки актер вскрикивал что-нибудь вроде «уй-я!» или «боже, как больно». При каждом новом неверном ответе испытуемому велели ударить током посильнее. Милгрем хотел узнать, в какой момент испытуемый откажется продолжать эксперимент и как присутствие авторитетной фигуры повлияет на его или ее решение. У «авторитета» был установленный сценарий поведения. Когда испытуемый начинал жаловаться или сомневаться, стоящим ли делом занимается, авторитет говорил: «Пожалуйста, продолжайте». При следующей жалобе — «Для эксперимента необходимо, чтобы вы продолжали». Последним уровнем была фраза «У вас нет выбора, вы должны продолжать». Также были и другие варианты сценария, в которых, например, «ученик» заявлял, что у него порок сердца.

— Судя по описанию, это невероятно жестокий эксперимент, — замечает бабушка.

Джасмин улыбается:

— Ну, к сожалению или к счастью — смотря с какой стороны посмотреть! — нынче такой эксперимент провести бы не удалось. После эксперимента испытуемым все растолковали и спросили у них: что, как им кажется, они поняли в результате приобретенного опыта. Один человек, узнав, чем он на самом деле занимался, был так поражен, что попросил Милгрема взять его на работу.

— Ну, и что же выяснил этот Милгрем? — спрашивает дедушка, попыхивая трубкой.

— По сути дела, он обнаружил, что многие люди будут и дальше наносить ученику болезненные — как они считают, — очень болезненные или даже опасные для жизни удары током, если авторитетная фигура скажет им, что это нормально. Чтение этой книжки сильно отрезвляет. Милгрем начинает с обсуждения нацизма и представления о том, что любому жестокому режиму или армии нужен высокий уровень покорности авторитету, который и является предметом изучения. Это крайне, крайне интересный взгляд на человеческую жестокость, проясняющий, сколь часто она должна оправдываться авторитетной фигурой. Подозреваю, что, предоставленные сами себе, большинство людей добры и чувствительны. Но дайте кому-нибудь электрошоковую кнопку и скажите, что использовать ее — совершенно нормально, и человек запросто может превратиться в чудовище.

Тут дедушка заговаривает о разных вещах, которые, по его мнению, попадают в эту категорию. О людях, которые думают, будто полиция имеет право избивать бастующих шахтеров, потому что полицейские — авторитетные фигуры, а шахтеры — нет. О тех, кто считает, что нормально проводить эксперименты над животными, потому что правительство их одобряет, а те, кто их ставит — важные ученые в белых лабораторных халатах. О сторонниках мнения, что вполне о'кей держать другие страны под прицелом ядерных боеголовок, ибо некоторые политологи и логики утверждают, что так безопаснее. Потом все трое говорят о нацистских концлагерях и офицерах, которые «всего лишь выполняли приказы».

Но я думаю про школу. Вспоминаю инцидент на прошлой неделе, когда наша кодла набрела на Лиз — та в одиночестве ела свой ланч.

— Ну чё, нет у тебя друзей, да? — сказала ей Люси.

— Она слишком жирная, в столовую не влазит, — добавила Сара.

И все мы засмеялись. Даже я. Мне казалось, что смеяться над Лиз нечестно, но я все равно так сделала из-за Люси и Сары — они ведь считали, что это нормально. А еще потому, что я не хочу быть такой, как Лиз. Посмеявшись над ней, я от нее дистанцировалась. Я — та, кто смеется, а не та, над кем смеются другие. Такова на сегодняшний день моя самоидентификация.

Гуляя с популярными девчонками, я обретаю защитную оболочку. Я не могу себе позволить ее потерять. Во мне слишком много того, к чему они могут прицепиться, слишком много того, что не соответствует их понятиям. Я не могу себе позволить оказаться в положении Лиз, потому что тогда им будет слишком просто меня заклевать — им главное понять, как это сделать. В конце концов, лучший способ не иметь врагов — это присоединиться к ним. Впервые в жизни я понимаю, из-за чего люди на войне становились коллаборационистами. Каждый раз, читая историю о человеке, который продал своих друзей нацистам, я не могла врубиться — как так можно? Я всегда думала: уж я-то была бы храбрее. Я бы не заговорила, даже запытай они меня до смерти. И все же я стала предателем всего лишь из-за того, что не хочу, чтобы меня дразнили в школе. Да что со мной такое?

Я погружена в свои мысли, и до меня не сразу доходит, что все трое взрослых в комнате смотрят на меня, улыбаясь.

— Ну, и? — говорит бабушка.

— Простите, — бормочу я. — Я улетела на много миль.

— В этой комнате находится розовый слон, — говорит мне Джасмин.

Я правильно расслышала? Что происходит? Может, это начало какого-то анекдота.

— О'кей, — киваю я и жду, что будет дальше.

Они смеются.

— Я же сказал: с Алисой это не пройдет, — говорит дедушка.

— Есть ли в этой комнате розовый слон? — спрашивает у меня Джасмин.

— Нет.

— Ты уверена?

— Да, — говорю я. — Посмотрите кругом. Тут нету розового слона. Как он сюда попадет? К тому же розовых слонов не бывает, поэтому я знаю: тут его точно нет.

— А я говорю, в этой комнате — розовый слон.

— О'кей. — Я пожимаю плечами. Куда она клонит?

— Можешь доказать, что его тут нет?

Черт возьми. С минуту размышляю, сбитая с толку. Это не математика. Такие вещи нельзя доказать — это я сразу же понимаю. У тебя имеются лишь свидетельства органов чувств да врожденное здравомыслие, плюс склонная к ошибкам недологика, основанная на опыте. Я могла бы доказать теорему Пифагора, дай мне кто-нибудь листок бумаги, но доказать, что в комнате нет розового слона, я не смогу. Я думаю обо всем, чему научилась в школе за последние несколько недель, о странных играх, в которые я теперь умею играть, и смотрю Джасмин прямо в глаза.

— Да, я не могу этого доказать, — говорю я. — Поэтому я заключаю, как и вы, что в этой комнате и вправду есть розовый слон.

Оп-паньки! У меня такое ощущение, что так в эту игру играть не положено, но я понимаю, что выиграла.

Джасмин улыбается и качает головой:

— А знаешь, я никогда раньше не слышала такой ответ. Как странно.

— Вот такая у нас Алиса, — говорит бабушка.

— Я тестировала сотни детей, и все они рвали на себе волосы, стараясь убедить меня, что в комнате нет розового слона.

— А зачем вам было тестировать сотни детей? — спрашиваю я.

— Я проводила эксперимент, чтобы выяснить, как люди определяют реальность и как, по их ощущениям, эта реальность сконструирована, — отвечает Джасмин. — Тут все дело в логических формах, с помощью которых люди станут убеждать меня, что розового слона в комнате нет. Некоторые дети говорят: «Сами посмотрите — видите, нет ведь его тут». Тогда я говорю: «А если б я была слепая, как бы вы меня убедили?» Они перебирают способы восприятия один за другим. После этого я заявляю, что розовый слон невидим и поэтому они его не видят, и снова прошу доказать, что в комнате его нет. Большинство говорят, что невидимость — это обман, или что невидимое — нереально, но доказать это им трудно. Или они спрашивают: «А откуда вы знаете, что он розовый, раз он невидим?» — и тогда начинается совершенно отдельная заморочка.

— Что означает Алисин ответ? — спрашивает дедушка.

— Не знаю, — говорит Джасмин. — Алиса? Почему ты согласилась, что в этой комнате есть розовый слон, хотя очевидно, что его тут нет?

Теперь я устала, и мне охота перечить.

— Как это нет? — говорю я. — Мне показалось, вы говорили, что есть.

Джасмин смеется:

— Да-да. Мы обе знаем, что на самом деле его тут нет.

— Докажите, — говорю я.

И я думаю: я согласилась с ней потому, что устала, а еще сегодня воровала и врала, и вообще-то мне безразлично, есть в комнате розовый слон или нет. Если Джасмин угодно — что ж, отлично. Я даже с ней соглашусь. В конце концов, какое значение имеют реальность и истина? Прямо сейчас розовый слон, будь он в этой комнате, смог бы изменить мою жизнь лишь одним способом: сел бы на меня, чтобы я надолго загремела в больницу и больше никогда не увидела своих «подруг».

Взрослые снова смеются.

— Ну ладно, умники-разумники, — говорит дедушка. — Баиньки пора.

Глава двадцать пятая

Во вторник утром, вскоре после завтрака, в мою дверь стучат. За дверью незнакомая женщина и мужчина, похожий на инженера. У женщины в руках планшет и пачка журналов под мышкой, а мужчина толкает тележку с телевизором и видаком.

— Это вы Алиса Батлер? — спрашивает женщина.

— Да, — говорю я.

— Хорошо. Мы вот вам телевизор привезли.

Я нахмуриваюсь:

— Но мне не нужен…

— И еще кассеты. Так как материалы, презентуемые сегодня остальным делегатам, все в формате видео, кто-то намекнул, что ваша болезнь не помешает вам поучаствовать. Так что мы принесли вам записи. Это Джон, наш местный техник. Сейчас он вам тут все подключит. — Она расплывается в улыбке. — О'кей?

— О'кей, — говорю я. — Спасибо.

Она вытаскивает из-под зажима планшета несколько листков А4 и протягивает мне. Заголовок — просто номер: 14. Подзаголовок гласит: «Взрослый или ребенок?» Она отмечает что-то на листке, оставшемся на планшете, и вручает мне стопку журналов.

— Эти штуки всем раздаются. Для помощи в ваших исследованиях.

Забрав у меня журналы, она кладет их в изножье кровати, вновь одаряет меня широкой улыбкой и исчезает. Почему это у людей с планшетами всегда такие жизнерадостные улыбки? Может, мне стоит завести планшет.

Сегодня я себя чувствую точно так же, как вчера, отчего на душе совсем погано. Пару дней валяться больной в постели еще ничего, но потом это слегка надоедает. Я пыталась усилием воли поправиться за ночь, но по-прежнему кашляю, да и в животе такая тяжесть, что стоит мне только пересечь комнату, и я уже устала как не знаю кто. Проснувшись утром, я сделала то, что всегда делаю по утрам, если у меня гриппуха. Серия экспериментальных действий: глубоко подышать, покашлять, сесть в кровати. Когда я больна, меня никогда не покидает надежда, что однажды утром я проснусь и чудесным образом почувствую себя лучше, что мой кашель (или что у меня там) просто исчезнет, его заберут у меня во сне феи, что ли, или еще какие магические существа. Но сегодня перемен нет. И все же, пока я была в душе, кто-то приходил и поменял постельное белье, а еще принес из прачечной кое-что постиранное из одежды; это мило. Хотя белье поменять я могла бы и сама.

Мне неуютно оттого, что кто-то делает такие вещи за меня, что делать их за меня — чья-то работа.

Джон нажимает кнопки на дистанционном пульте, остальное оборудование он уже установил.

— Вот, пожалуйста, — говорит он, протягивая мне пульт. — Этим управляются и видео, и телевизор. Если устанете от корпоративных пленок и захотите посмотреть мыльную оперу или спутниковое ТВ, нажмите эту синюю кнопку. — Он ухмыляется. — Надеюсь, скоро поправитесь.

И тоже исчезает.

Журналы, глянцевые и пахнущие духами, как-то опасно балансируют на краю кровати, так что я пододвигаю стопку поближе к себе. Их штук семь-восемь, все выпущены в этом месяце. Пару названий я помню по тем временам, когда была тинейджером, но с тех пор все сильно поменялось. У некоторых более успешных женских журналов о стиле жизни теперь появились младшие сестренки, к названию бренда добавилось слово «девушка». Еще я вижу свежеизобретенные журналы для совершенно новой демографической группы — для девчонок младше четырнадцати, которым тоже охота читать про поп-звезд, косметику и секс. Ладно, решаю я, сначала видео.

Бен наполнил мой термос кипятком, так что я завариваю себе зеленого чая, потом нажимаю «Play» на пульте. Недавно кто-то мне сказал, что универсальная кнопка «Play» со значком > появилась только после того, как фирма «Сони» изобрела ее то ли в 60-х, то ли в 70-х — этот человек не помнил точно. Теперь, разумеется, это известная всему миру иконка. Я вспоминаю другие универсальные иконки: изображение мусорной корзины на рабочем столе компьютера, кнопку «mute», буквы www, «Золотые Арки»,[102] сокращение «txt», треугольные коробки для сэндвичей и значок @. Все эти вещи обосновались в реальности при моей жизни, как и электронные часы, видеомагнитофон, плеер «Уокмен», микроволновка, ноутбук, замороженные готовые блюда, спутниковая тарелка, компакт-диск, мобильный телефон, DVD, наклейки-напоминалки, торговые городки, блоги и даже дистанционный пульт. Я задумываюсь обо всем, что современный тинейджер принимает как должное и о чем никто не слыхал каких-то пятнадцать лет назад, — эсэмэсках, электронной почте, мгновенном обмене сообщениями. На свете есть дети, которые даже не помнят времена, когда Интернета в его нынешнем виде еще не было, когда за информацией нужно было топать в библиотеку, а свежий хит, услышанный на вечеринке, приходилось искать на виниловом сингле в лавке грамзаписи. Может, записать эти мысли? Неохота париться, хотя вон она, моя записная книжка, рядом со мной, вместе с журналами и гигиенической губной помадой. Пожалуй, зафиксирую пару идеек, когда кончится видео.

Программа вот-вот начнется, так что я взбиваю подушки, откидываюсь на кровать и лежу, прихлебывая чай. Из вступления узнаю, что этот цикл документальных короткометражек является частью исследования — «первого в своем роде», футы, ну-ты, ложки гнуты, — современных британских тинейджеров. Каковы их взгляды на секс, жизнь, деньги, школу, работу, порно? Дети они — или взрослые? Можно ли позволить им участвовать в выборах, бросать по своему желанию школу, заниматься сексом? Вспыхивает логотип продюсерской компании, и закадровый голос объясняет, что этот цикл документалок был частично финансирован одним из телеканалов, а спонсором выступила «Попс». Мелькает наш логотип, и программа начинается. Думаю, когда это будут показывать по ТВ, нашего логотипа уже не будет. Это скорее корпоративная версия, не рассчитанная на массовый рынок.

Первая документалка — про группу из десяти четырнадцатилеток (пять мальчиков плюс пять девочек), которые неделю живут вместе, без взрослых, в каком-то пригородном домике. Там нет ни телевизора, ни музыкального центра, ни видеоигр. Словно протестуя против того, что за ними не надзирают («А с нами не случится беда?» — «Тут же никого нет, ну совсем, так что можем делать, что хочем!..»), тинейджеры немедленно устраивают погром. Не могу сдержать улыбку, наблюдая, как они исписывают стены слоганами из баллончиков с краской. Две самые «популярные» девочки (те, что больше всех похожи на телеведущих) неделю заигрывают с мальчиками, несколько раз играют в «бутылочку», а потом решают — да ну это все на фиг! — и корешатся с остальными девчонками против мальчишек. В какой-то момент мальчишки вешают «Полосатика» одной из девчонок на фитинге люстры с петлей на шее. «Убить медвежатину!» — кричат они. Девчонка ревет, и они останавливаются. Девчонки критикуют внешность и шмотки друг друга, сплетничают о мальчишках и придумывают танцевальные номера, а мальчишки смеются над девчонками и изготавливают экстравагантные водяные бомбы. Все живут на чипсах и полуфабрикатах из микроволновки. На кухне воцаряется хаос.

В следующей программе показан сходный эксперимент, только на этот раз другая компания подростков помещается в роскошные апартаменты, где есть огромный домашний кинотеатр, несколько магнитофонов, большая стереосистема, джакузи и мини-аркада. Эту квартиру дети не громят. Первую неделю они буквально не отлипают от телевизора — сидят и смотрят клипы и рекламу, обсуждают, какие вещи купили бы, если б могли, на что это было бы похоже — стать знаменитостью, и кто на экране «клевый», а кто — нет. Они все равно устраивают на кухне свинарник, но организуются так, что видеть это чуть ли не жутко. Они решают, что по средам у них будет «ночной клуб», а по четвергам — «состязания по аркадным играм». Только на это время они отходят от телевизора — ну, и еще когда ложатся спать. Позже, на второй неделе эксперимента, две девчонки забираются в кровать к двум мальчишкам, и их родители, которым разрешили непрерывно наблюдать за детьми через скрытую веб-камеру, хотят было вмешаться, но сотрудники съемочной компании их отговаривают.

Я начинаю кое-что записывать. Меня заинтриговала гомогенизация молодежной культуры. Все смотрят одни и те же программы по ТВ, у всех, похоже, сходные устремления (по сути, вариации на тему «стать знаменитостью»), и большинство тинейджеров из южных графств говорят с абсолютно одинаковым лондонским акцентом. Это не полупародийный акцент «мокни» моей собственной юности, а «черный», южно-лондонский, хип-хоповый выговор. Не могу сказать, что мне он не нравится, но любопытно все равно. Откуда он берется? Может, это такой приятный пример мультикультурализма — что все эти детишки пытаются разговаривать одинаково, с акцентом, который моим старикам показался бы несомненно заграничным, — или это слабый протест против беззубости их культуры: типа, мы будем отличаться, но все будем отличаться одинаковым образом? Кажется, существуют даже региональные версии этого акцента. Ой, ладно — по крайней мере, люди больше не могут жаловаться на «эстуарный английский» (меня всегда упрекали, что я так говорю, хотя я в жизни не была рядом с эстуарием Темзы).

По-другому говорят только ребята из частных привилегированных школ, но даже в их голосах не различить «нормативного произношения», которое с такими школами обычно ассоциируется. Если остальные подростки выбрали своим языком «городской негритянский», то эти — «супермаркет в Беверли-Хиллз». В каждой программе образцовая «девушка из привилегированной школы» была самой худенькой, самой привлекательной и одевалась в самые «клевые» (на мой взрослый взгляд) шмотки. И все же у обеих этих девушек далеко не сразу получилось вписаться в «группу». Они почему-то казались более «обложечными», с их балетными юбками от известных дизайнеров, закатанными джинсами, полосатыми носочками, вязаными гетрами, противопотными ленточками, понтовыми футболками, сшитыми на заказ куртками из денима и бейсбольными ботинками. Девчонки, которые становились популярными мгновенно, предпочитали более безопасное решение — хипстерские джинсы, топики, украшенные клепками пояса и кроссовки. Все девушки (за исключением одной в каждой группе — антимодницы), носили на голове противопотные спортивные повязки, самый «клевый» аксессуар года (это я знаю от Чи-Чи и ее братии), и, похоже, намеренно выставляли бретельки лифчиков. Почему, когда я была тинейджером, мода была не такой? Когда мне было столько лет, вся фишка заключалась в том, чтоб найти лифчик, который бы видно не было, — затея почти безнадежная. Если б тогда я стала разгуливать, как девчонки сейчас, в красном лифчике под белоснежным топиком, да еще чтобы торчали бретельки, меня бы тотчас осудили как придурочную/наркоманку. Как меняются времена.

Когда мне было четырнадцать, люди еще носили рейтузы. Джинсы не желали сидеть как надо. Хорошая одежда вся была мешковатой, и размера «для тощих» не существовало. Хипстерских шмоток — тоже, как и клешей (за исключением джинсов на убогих подростках 1970-х в школьных видеопособиях по сексуальному образованию). Я, наверное, тогда выглядела, как «антимодницы» в этих документалках — такие же кудряшки, дурно скроенные джинсы и свитерки с длинными рукавами от никому не известных зачуханных фирмешек. Эти девчонки совсем не стараются «вписаться». Это потому, что не могут, — или потому, что не хотят? Подозреваю, верен первый ответ, хотя возможных причин — наверняка бесконечность. Я отмечаю, что у всех остальных девчонок есть одна общая черта: они с ног до головы утыканы знаками самоидентификации. Они говорят: «смотри, кто я такая», тогда как антимодницы говорят: «я никто». Интригующий момент: менее модным девчонкам разрешается войти в основную группу чаще всего после того, как их внешность раскритикуют и вынудят поменять имидж, или если антимодница одолжит какую-нибудь «клевую» шмотку у своей новой «подружки».

Теперь все это начинает мало-помалу связываться с моей идеей насчет кулонов/фенечек. Я записываю, каковы, судя по всему, основные метки самоидентификации, и делаю несколько зарисовок со стоп-кадров видео. Потом решаю отдохнуть от ящика (чего-то мне от него поплохело) и принимаюсь листать журналы. Здесь я вижу то же самое: понтовые сумочки, закатанные джинсы, связанные «на заказ» кружева, кольца, противопотные повязки, пластиковые и проволочные браслеты, бархотки, бисерные фенечки, заколки, синий (розовый, черный) лак для ногтей, «клевые» ленточки в волосах, понтовые носки, понтовые футболки, понтовые улыбки… Когда это, однако, девушки-тинейджеры успели стать такими понтовыми?

Я еще читаю и делаю заметки, и тут появляется Бен с ланчем на подносе.

— Ни хрена себе, — говорит он, увидев телевизор.

— Да уж, — говорю я. — Гора пришла к Мухаммеду.

— Мило с ее стороны.

— Знаю. Мне даже журналы принесли.

Он начинает снимать жиронепроницаемую бумагу с тарелок на подносе.

— Их всем раздали, — замечает он. — Киеран только что понес свои к себе в комнату. Последнее, что от него слышали, — слова «о, бэби, бэби».

Я смеюсь.

— Ой, редкий отстой.

Бен тоже смеется:

— У него нездоровая одержимость девушками-тинейджерами.

— Да, у него и у всего остального общества… Ой, спасибо. — Бен передал мне тарелку сэндвичей с гарниром из салата и чипсов. Я присматриваюсь к сэндвичам. — С чем это они?

— Это фалафель[103] с острой луковой приправой.

— А зачем в салате цветы? Они что, съедобные?

— Судя по всему, это настурции. Все про них спрашивают. А шеф-повара говорят, да, их можно есть. Они с какой-то местной фермы органических продуктов.

— Клево. Никогда раньше не ела цветов.

— Я тоже. — Он улыбается и берет один из журналов. — Что ты там сказала про Киерана и все остальное общество?

— А, это было наблюдение насчет сексуализации девушек-тинейджеров, — говорю я. — Меня просто поразило, когда я листала журналы: насколько… я не знаю… порнографичнее приходится в наши дни быть детям. Может, я просто старею. Как бы то ни было, я не удивлена его реакцией. Несомненно, она логически следует из всей этой дряни.

— Чтоб я сдох, — говорит Бен, листая журнал. — Да, ты, пожалуй, права. На них действительно меньше одежды, чем когда я был маленький, или я просто-напросто успел состариться?

— Меньше одежды, — говорю я.

— Однако я не нахожу это привлекательным, — говорит Бен. — Только несколько диковатым.

— Не уверена, что от тебя кто-то ждет, чтобы ты счел это привлекательным. Это должно казаться привлекательным для девушек-тинейджеров. — Я смотрю через его плечо на каскад картинок: девушки-тинейджеры, телеведущие и поп-звезды; рекламные объявления разрастаются в целые статьи. — Знаешь, что я думаю? — говорю я. — Я думаю, общий посыл всех этих фишек таков: я готовлюсь. Ну, понимаешь, я готовлюсь гулять с парнями. Я готовлюсь заниматься сексом. Я… я не знаю, меня просто беспокоит, что в этих журналах столько ребячливости, и в то же время — столько секса. И это не статьи в рубрике «решаем проблемы». Тебя побуждают — игриво, так сказать, «по-детски», — уделять столько внимания дизайну твоих «понтовых» носков и твоей «понтовой» сумочки, и покрою твоих джинсов а-ля ребенок-телеведущий, и лаку для ногтей цвета жвачки потому — ну, по сути, — потому что ты хочешь, чтобы мальчики захотели тебя трахнуть. Но прямым текстом про это не говорится. Только эвфемизмы: западать, лизаться, замутить. Издатели не говорят: «Вот как можно заставить мальчишек мечтать о том, чтобы тебя трахнуть».

— Мальчишек — и Киерана, — замечает Бен.

Я улыбаюсь:

— Да, очевидно, и Киерана тоже. — На миг я задумываюсь об истории и осознаю, что были времена, когда бумага не была такой глянцевой и не пахла дешевыми духами. — Вот еще от чего не по себе: предполагается, что женщины моего возраста тоже должны хотеть выглядеть, как эти девчонки. Из-за того, что те худенькие, миниатюрные, и у них хорошая кожа — а это потому, что они, по сути, все еще дети, — взрослые женщины смотрят на них и думают: «я тоже хочу выглядеть так» — это же идеал. Так что в результате даже они покупают эти товары, понтовые носки и все такое. Даже я упорно заплетаю волосы в косички, как в шесть лет. — Я беру в обе руки по косичке и мотаю ими в воздухе. — Двадцать лет назад, выгляди я так ребячливо, мне бы это просто так не спустили.

— Мы — нация педофилов, — говорит Бен.

— Мы — нация педофилов, — повторяю я, подняв брови.

— Но мне твои косички нравятся, — прибавляет он. — Они очень стебные.

Я улыбаюсь:

— Спасибо. Наверное.

— Ты вот на что посмотри. — Бен показывает мне обложку одного из журналов. Там фотография юной американской поп-звезды, ее голая диафрагма занимает почти всю площадь обложки. На девчонке белый укороченный топик, под ним — розовый лифчик, на руках — обрезанные розовые чулки-сеточки, на ногтях — черный лак, на губах — розовый блеск, как у минетчицы в порнухе. На шее — красная бархотка в клепках, которая цепочкой соединяется с бархоткой на запястье, точно такой же, только поменьше. — И какой тут подтекст? Я — порнозвезда?

— Мне особенно нравятся садомазохистский ошейник и цепь, — говорю я.

— Для девушек, которые любят шоппинг, — говорит Бен.

— В смысле?

— Это слоган.

— Да уж.

Пока я уплетаю сэндвичи, он листает журнал дальше.

— А где страница «решаем проблемы»? — спрашивает он в конце концов. — Мне казалось, хоть это будет интересно.

— Вряд ли у таких девушек должны быть проблемы, — возражаю я.

Воскресенье. Я опять перебираю книжки в мамином ящике. Я — детектив, я ищу улики, улики жизни. Я пришла к выводу, что у моей мамы наверняка были все ответы. Такова моя мотивировка. Но ответов ноль. Ее здесь нет. Должно быть, ответы исчезли вместе с ней. Почему она умерла? Почему я ее совсем не помню? Почему она не оставила мне никаких улик? В этом ящике — миллион слов, это точно, но я до сих пор не нашла ни одного, которое имело бы смысл. Из этого миллиона слов она сама написала всего лишь примерно тысячу. Скупые записи в дневнике («занималась на скрипке, опять недовольна собой») да порой на какой-нибудь странице в книжке — ее имя или дата. Здесь должно быть что-то еще. Это ведь не все, правда?

И вот после ланча я наконец кое-что нахожу. Старый, потрепанный экземпляр «Женщины на обрыве времени» Мардж Пирси.[104] Мама написала на титульном листе, но не только свое имя. «Пожалуйста, верните эту книгу Беатрис Бэйли» — ее знакомый кудрявый почерк. Что ж, о'кей, в нескольких ее книгах есть такая надпись, или почти такая, с ее девичьей фамилией — моей фамилией — Батлер. Но тут есть кое-что еще. Она написала в этой книжке что-то лично для меня! Милая, любимая Алиса, я только что дочитала эту книжку и сама не знаю, что тебе сказать. Может, ты меня уже успела забыть. Интересно, сколько тебе сейчас? Дойдет ли до тебя эта книжка вообще? Я попросила твоего дедушку положить ее в ящик с книгами, которые тебе оставила, но порой люди обещают что-то сделать, а потом забывают А эта книжка для меня очень важна. Она объясняет… да много чего. Пожалуйста, береги ее. Алиса, прошу тебя, не сомневайся: я очень тебя люблю и всегда буду так любить. Эта любовь не умрет. Я-то умру, и даже чуть раньше, чем рассчитывала, но я никогда, ни за что не исчезну совсем. Чувствую, что должна сейчас сказать что-то глубокомысленное, но поля в книжке слишком узкие для моих мыслей о мире, я буду краткой. ИЗМЕНИ МИР. И неважно, большой или маленькой будет перемена, — главное, чтобы она была к лучшему. Я смотрю вокруг и вижу ядерные ракеты, вивисекцию, жестокость, нищету и голод. Будет ли все иначе, когда ты вырастешь? Я надеюсь. Там, на том свете, буду ждать твоего отчета. Со всей любовью — Мама.

Я сглатываю, к глазам подступают слезы. Она где-то там, ждет меня! Она любит меня! И тут я понимаю: вот как с нами разговаривают мертвые. Вот как они поддерживают связь. Моя мама ради меня совершила путешествие во времени. Моя личность будто становится больше. Я не просто Алиса Батлер, сирота, потерпевшая кораблекрушение. У меня есть мама, и она меня любит. Перестав плакать, я принимаюсь за книжку. Она очень взрослая, но я буду смаковать каждое слово. Я ее пойму. Я должна. И хоть я и не знаю, как смогу изменить мир, но чуть погодя, глядя из окна в бесконечный космос, я клянусь маме, что сделаю это. Где она живет — в облаках? Среди звезд? Внутри радуги? Однако она есть — где-то там. Теперь я в этом уверена.

Ближе к вечеру в воскресенье мне чудится, что бабушка, должно быть, грустит: я несколько недель не навещала ее в кабинете. У меня была куча школьных заморочек, но вообще-то разве это меня оправдывает? Жалко, сейчас не летние каникулы. Неохота возвращаться в школу. Понравился бы маме тот человек, которым мне приходится быть в школе, — да и поняла бы она его? Может, я показалась бы ей той, кем сама себя теперь считаю — трусливой коллаборационисткой? Я выглядываю в окно, но там ничего нет. Никакого ответа на падающей звезде. Никакого послания на межзвездном лазерном луче. Измени мир. Кабы знать, как. Несмотря на то что мне за два дня наверстывать домашку, я бреду по коридору к бабушкиной двери и стучусь.

— Алиса, — говорит она. — Как по заказу. Ты мне нужна: прочитаешь вслух эти вот числа, я их буду записывать…

Я словно вернулась домой после долгих странствий.

В понедельник в школу я не иду — болит живот. Вместо этого торчу дома, читаю. Днем дедушка спрашивает, не сделаю ли я для него список кое-каких редких красных цветов — или слишком хвораю? Ужинаю я внизу со стариками. Во вторник живот болит еще пуще. Когда старики говорят, что мне нужно к доктору, я, как всегда, отказываюсь. И в школу попадаю лишь в четверг.

Слишком поздно. Оставить подружек на час — уже немыслимо долго, что уж там говорить про три дня. За пять минут можно потерять лучшую подругу. Для этого нужен лишь короткий разговор.

— Она тебе правда нравится?

— Ну…

— В смысле, она немного странная.

— Ага.

— Она такая всезнайка.

— Точно.

— Я хочу, чтоб ты со мной водилась, а не с ней.

— Я тоже.

— Ну, так что же мы тормозим?

— А как я ей скажу?

— А, до нее само дойдет.

И не то чтобы Эмма вот прямо так взяла и меня кинула; просто, пока я отсутствовала, она везде гоняла с этой Бекки — та с нами на математике сидит. Они обе приветствуют меня печальной, но неизбежной новостью: Аарон теперь гуляет с другой. И, разумеется, всех первогодок облетает слух, что я — недотрога, потому что не пожелала с ним целоваться (да целовалась я с ним! ну, типа того). Быть недотрогой хуже, чем шлюхой? Аарон еще всем сказал — мол, я слишком много болтаю. Даже Алекс теперь на меня странно смотрит, если вообще смотрит. Я ношу новую юбку (в которую мне приходится переодеваться в переулке по пути на автобус), но от этого мало что изменилось. У меня есть блеск для губ, но у Бекки он тоже есть. Как бы то ни было, блеск вдруг утратил свою важность. Новая «маза», появленье которой я пропустила, — письменные принадлежности: блестящие ручки, разноцветные «Типпексы», звездочки-наклейки, фломастеры, маркеры. Вся моя группа теперь на каждом уроке разукрашивает свои классные работы — подчеркивают слова разными цветами, а не то изрисовывают линейки и транспортиры цветными «Типпексами». Все они знают реально клевый способ рисовать сердечки. Я их вообще рисовать не умею. Да и зачем мне их рисовать? Рядом со своими инициалами внутри сердечка мне прописать некого.

— Мы поможем тебе найти нового парня, — говорит Бекки в четверг во время ланча.

— Ага, — кивает Эмма. — В любом случае, Аарон того не стоит.

Тем временем несделанная домашка копится. Единственный предмет, с которым я справляюсь, — это английский. Я все время вижу, как Эмма и Бекки оживленно о чем-то беседуют. Я — королева-девственница, против которой все строят всякие козни. Ну, на самом деле нет. Я — одинокая одиннадцатилетка со шкафчиком, из которого все вываливается, с грязной формой для физры и деньгами на обед, добытыми хитростью. Ненавижу школу. Дома я могу думать о своем: о книжках, о маме, о «Манускрипте Войнича», о крикете. Здесь они поймут, стоит мне хотя бы просто подумать о таких непристойных вещах, так что лучше и не пробовать. Да и в любом случае, думать тут никому нельзя. В четверг на перемене мы видим девочку — она сидит в одиночестве возле корпуса точных наук. Ее зовут Софи, и она очкастая.

— У тебя четыре глаза, ты похож на водолаза. Ты чего это тут делаешь? — издевательски спрашивает Эмма у Софи.

— Думаю, — отвечает та.

— Думаешь? — говорит Люси, и остальные девочки смеются. — Ты кто это, по-твоему? Миссис Эйнштейн?

— Оставьте ее в покое, — говорю я.

И это начало моего конца.

В пятницу мне приходится остаться после урока географии и объяснять, почему я не сделала домашнее задание. Моя жизнь так запуталась. После этого мне уже не хочется идти на ланч с остальными. Они вроде простили мне вчерашний инцидент с Софи, но я просто за ними не поспеваю, теперь мне это ясно. Кто-то притащил журнал про поп-звезд со всякими сплетнями и текстами песен. Я его никогда не читала. Он продается в деревенской лавке, я видела, но мне никогда в жизни не набраться храбрости, чтобы его купить. Не сомневаюсь: продавец мне откажет. Я недостаточно модная и недостаточно взрослая, куда мне его читать. Продавец это поймет. Кто-то сказал, что в нем есть даже ругательства — хуже, чем «черт». Разумеется, я уже знаю все ругательства из книжек, которые читаю, но это никому не известно. Продавец прессы точно пожалуется моему дедушке, что я покупаю журналы для взрослых, где есть ругательства, и я сдохну от смущения. Плюс я еще кое-что поняла. Я не верну Эмму, не заставлю ее бросить Бекки, никогда, ни за что. Даже если бы мне это удалось, пришла бы моя очередь звать ее на чай. И что я стала бы делать? Жить в деревне — уже срам, но как бы я объяснила, почему у меня нет ни телевизора, ни модных уличных шмоток? Как бы я сказала ей, что не просто «гощу у бабушки с дедушкой», а постоянно с ними живу? Никто не живет со стариками. К тому же мне пришлось бы сознаться, что я наврала. Быть вруньей хуже, чем шлюхой, или жирной, или даже бегемотихой. Врать даже хуже, чем думать.

Порой, когда хочется поведать лучшей подруге тайну и хочется, чтобы тайна тайной и осталась, делаешь трюк — называется «обмен секретами». Проворачивать его лучше, оставшись с ночевкой, — начинаешь шептать в темноту о том, как недавно лопухнулась, или как целовалась с мальчиками, или как бесят тебя некоторые люди. За каждый такой секрет подружка обязана выдать тебе свой, не менее ценный. Таким образом, вы обе как бы застрахованы. Если они выдадут твою тайну, ты выдашь их. Однажды мы с Эммой так махнулись. Я сказала ей, что целовалась с Алексом («С кем?!»), а она призналась, что на самом деле хочет Майкла, пусть он и нравится Люси. Но ни за что на свете ей не набрать столько тайн, сколько есть у меня. Даже если бы количество ее секретов было алеф-нуль, я знаю: у меня был бы алеф-один. Да и в любом случае, секреты у меня такие, что от них я делаюсь в натуре странной.

Могу ли я использовать тот факт, что знаю две тайны Эммы (одна насчет Майкла, другая — что она своровала блеск), и обеспечить себе безопасный выход из «кодлы»? Оставят ли Эмма с «нашенскими» меня в покое, если я пригрожу, что растреплю ее тайны направо и налево? Маловероятно. Откажись от защиты популярных девчонок, и все, что можешь про них порассказать, утратит силу. Две большие разницы — маневрировать внутри группы и маневрировать вне ее. Внутри можно нашептать что-то одному человеку, и начнется черт-те что. Но вне группы — ты просто шлюха, распускающая слухи, потому что завидуешь и ревнуешь. И все же мне свое положение в «кодле» не удержать. Я не успеваю подлаживаться под все правила и условности, не успеваю покупать вещи, без которых никак. Я прыгну сама, прежде чем меня столкнут. Если бы я могла уйти из этой школы, все было бы проще, но как? — я ведь даже не смогу объяснить, зачем мне это нужно.

Так что вот она я, в столовке вместо портакабинки. Оказывается, все мальчики тут едят — большие тарелки гамбургеров с говядиной, рыбных палочек, картошки, фасоли. Им не нужно беспокоиться, что кто-то увидит, чем они питаются. В общем, стою я в очереди одна-одинешенька (ужастики, да и только), и тут все популярные мальчики-первогодки вваливаются внутрь — Майкл, Аарон и вся гоп-компания. За мной — парней двадцать, передо мной — только двое. Новоприбывшие дружно скачут ко мне, как ненормально большие кролики.

— Пропусти нас, Батлер, — говорит Майкл, втиснувшись в очередь передо мной.

— Да, спасибо, Батлер, — говорит его приятель Марк.

Аарон смотрит на меня вроде как в замешательстве, потом тоже влезает вперед. Судя по всему, так по-дружески они со мной поговорили в последний раз, но кому какое дело? Вообще-то мне есть до этого дело, но ничего изменить я не могу. Защитной оболочки у меня просто-напросто больше нет. Я думаю о Рокси — как ей были напрочь по барабану такие вещи. Смогу ли я себя роксифицировать? Хватит ли смелости?

— А почему ты в столовке вдруг стала обедать? — спрашивает Майкл.

Я краснею и смотрю в пол.

— По-моему, ваша кодла обычно торчит в портакабике и лопает свежий воздух вместо ланча, нет? — вторит Марк.

— Да, — отвечаю я, хотя, наверное, лучше было бы кокетливо захихикать и сказать «нет». Но как тут стоит ответить, вообще не ясно. По идее, с мальчиками вот так вот, одной, контактировать нельзя. Вот почему девочки все время ходят парами или группками.

И, словно мальчики уже ощущают вокруг меня ауру изгоя, они вскоре совсем перестают меня замечать и знай лупасят друг друга по плечам, пока мы приближаемся к кассе. Я едва успеваю заметить Алекса — он несет свой бесплатный ланч в одиночестве (у него есть особые карточки). Я никогда в жизни не смогу с ним сидеть, потому что он — парень. Так с кем мне сесть? Никого нет, так что я сижу одна. Я сижу одна, одиноко ковыряю пирог, картошку и фасоль, и каждая секунда понемногу убивает меня. Но по крайней мере я свободна.

Именно в этот уикенд Рэйчел отпускают домой на Exeat — по-латыни это значит «выходные дома» или что-то типа того. В субботу утром мы катаемся с ней на пони, и я ее обгоняю; я бесшабашнее, чем обычно. Днем мы чистим лошадок и разговариваем про наши школы. Ее школа отличается от моей, но все равно это лабиринт из неловкостей и досад. Каждую ночь приходится переодеваться на глазах у других девчонок. Ты обязана «втрескаться» в девчонку постарше, и тогда она становится твоей «телкой», а ты ее «телочкой» (представьте только, что на это сказали бы «нашенские» в моей школе! ничего лесбиянистей они в жизни не слыхивали!). Рэйчел говорит, это не имеет никакого отношения к любви, сексу и так далее, телку тебе нужно иметь только потому, что они есть у всех. А твоя популярность, по ее словам, измеряется количеством писем, которые ты получаешь от друзей (а не от родителей), и успехами в музыке и театре.

Я рассказываю ей обо всех своих проблемах.

— Ужас страшный, Алиска, — охает она.

— Знаю.

— Как хорошо, что у нас в школе мальчиков нет.

— Да уж. Точно.

— А знаешь, можно ведь сменить школу, — говорит она. — Ты могла бы перейти в мою. Могла бы поселиться в моей общаге, и мы были бы лучшие подруги. Было бы зашибись!

Разумеется, я могла бы. Но когда мы заводим об этом разговор с моим дедушкой, он просто говорит «нет». Он всегда оттаивал, увидав Рэйчел, но как она его ни умасливает, как сладко ему ни улыбается, сколько ни выпрашивает еще одну банку его объеденного мармелада для своей мамы, он знай твердит «нет». Ну, то есть, разумеется, про мармелад он говорит «пожалуйста», а «нет» говорит про переход в другую школу.

— Даже если бы это было нам по карману, — объясняет он мне позже, — я не верю в частные школы. Тебе лучше оставаться, где ты есть, и общаться с обычными детьми.

Так что придется добывать деньги самой. Я мысленно вычисляю, сколько, по реалистическим прикидкам, смогу выручить на автомойке, плюс если факторизую и расшифрую код Королевского общества покровительства искусствам, и если выясню, что написано на моем кулоне и найду сокровище. Вероятно, что-то около одного миллиона ста двадцати фунтов. Или часть суммы будет в долларах? Как бы то ни было, я составляю список и решаю начать расшифровку, как только Рэйчел вернется в свою школу.

Где-то к четырем дня я успеваю создать несколько коллажей, иллюстрирующих мою кулонно-фенечную идею. Я использую картинки, вырезанные из журналов, и вдохновляюсь стоп-кадрами из документалок; коллажи представляют собой как бы одноактные мини-пьесы. Для каждой я карандашом нарисовала группу тинейджеров, а потом добавила «цвет» — и в прямом, и в переносном смысле — с помощью предметов, вырезанных из журналов. По ощущению очень похоже на спальню образцовой девушки-тинейджера, которую на прошлой неделе мы видели на семинаре. Но, конечно, тут все про девушку-тинейджера как индивидуальность. Что они на самом деле носят с собой/держат при себе? Что все это означает? Делаю заметку: помимо символов, сообщающих «вот что мне нравится», кубики фенечек могут говорить «я доступна», «я недоступна», «я живу в Лондоне», да что угодно.

Примерно в полпятого нарисовывается Дэн. У него с собой сумка.

— Что, вся в работе? — говорит он, увидев мои коллажи.

Я инстинктивно убираю их с глаз подальше.

— Вроде того.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он, сев в кресло, которое все так же стоит у кровати, куда его поставил Бен.

— Так себе, — отвечаю я. — Что у тебя в сумке?

— Мореходство, бэби, — говорит Дэн. — Компас, морские карты. — Он передает мне сумку. — Ты победила в номинации «навигатор», так что все это тебе.

— Ох. — Я вынимаю вещи из сумки. Большая карта, сложенная в несколько раз, бинокль, линейка с колесиками и необычный компас, я таких раньше не видела. Здоровенная штуковина из пластика с дырочкой в боку, никакого окошечка или циферблата.

— А это еще зачем? — спрашиваю я, разглядывая устройство.

— Это азимутальный компас, — отвечает Дэн. — С его помощью можно замерять азимут.

— Как?

— Направляешь на предмет и смотришь в дырочку.

Для пробы нацеливаюсь на стену. Вижу цифры: 13 градусов на северо-восток.

— О. — Я проверяю другую стену. — А где же тогда секстант?

— Секстант? — смеется Дэн. — Это не Средневековье. У нас есть ГСП, так что и без секстанта обойдемся.

ГСП. «Глобальная Система Позиционирования».

— Если у нас есть ГСП, зачем нам все это?

— Все равно придется размечать азимуты на карте, — вздыхает Дэн. — И это клево. Тебе понравится. Тут все строится на треугольниках и всякой математике. Вот почему тебя выбрали на эту роль.

— То есть вы не просто подсунули мне халтуру, потому что я больна? — спрашиваю я.

— Что? Нет! Быть в экипаже навигатором — всегда очень клево. Сидишь себе в каюте с линейкой и картами, и голову наружу высовываешь, только если хочешь замерить азимут. Все остальные мокнут как жопа, но навигатор — всегда в тепле и уюте, чертит треугольники и пытается установить, где же судно реально находится. Море — оно такое, огромное и везде одинаковое. А еще в нем полно рифов, скал, обломков кораблекрушений и так далее. Выяснить, где ты в нем, — это надо по правде наловчиться.

Я на миг задумываюсь о Пифагоре и воображаю, что это будет как-то связано с измерением гипотенузы треугольников или чем-то подобным. Должна признать: перспектива заманчивее, чем возиться с парусами на скользкой палубе — Гэвин еще говорил, это не очень-то весело, если хоть капельку боишься упасть в воду/утонуть.

— О'кей, — говорю. — Похоже, и впрямь будет интересно.

— Есть только один момент: поправишься к субботе?

— К субботе… Э-э, да, пожалуй. Черт возьми, сегодня только вторник. Если я не поправлюсь к субботе, точно сдохну. Да, конечно, я очухаюсь.

Следующий час или около того Дэн объясняет, как измерять азимут азимутальным компасом, а потом — как с помощью этих данных грубо набросать на карте свое местоположение. В субботу мы теоретически не потеряем берег из виду, и вся фишка будет в том, чтобы отыскать реальные ориентиры, соответствующие обозначениям на бумаге. Мы планируем заплыть в некую Стартовую Бухту. Приметными ориентирами, согласно карте, будут Дартмутский дневной триангуляционный знак, маяк Стартовой Бухты, шпиль церкви в Стоук-Флеминге — это ближайшая деревушка, — и коттеджи работников береговой охраны, где, судя по всему, вырос Дэнов отец.

— А как я пойму, что выбрала нужный ориентир? — спрашиваю я.

— Я помогу, — говорит Дэн.

Я всматриваюсь в огромную карту. На ней обозначены несколько «кораблекрушений». Наверное, затонувшие суда — нынче они представляют опасность, сходную со скалами: темные груды под водой, которых попросту не видишь — а потом уже слишком поздно.

— Что делать, если заплыл куда-то в первый раз, а на борту нет никого, кто знает местность, и ты не можешь понять, где какой из шпилей?

— Э-э, пытаешься угадать и надеешься на лучшее. Или используешь другой ориентир, который легче идентифицировать. Маяк, например, или дневной триангуляционный знак ни с чем не спутать.

— О. Хорошо. — По-моему, не самая надежная система.

Судя по всему, определив свой ориентир, дальше делаешь так: направляешь на него азимутальный компас и смотришь в дырочку, устанавливаешь азимут. Скажем, он равен 19 градусам на северо-запад; берешь линейку с колесиками и кладешь на карту так, что край проходит через отметку 19 градусов на северо-запад на розе ветров, потом катишь линейку через обозначение ориентира и, наконец, чертишь линию. Теперь ты знаешь, что находишься где-то на этой линии.

— Ага, а потом устанавливаешь азимут по другому ориентиру, и выясняешь, что находишься на пересечении линий! — восклицаю я с торжеством.

— Нет, Батлер. Ты производишь еще два замера, что дает тебе треугольник. Значит, ты где-то у него внутри.

Он демонстрирует разные выдуманные азимуты и рисует карандашом на карте маленький треугольник.

Но мне как-то неуютно. Уж конечно, цель — найти одномерную точку, определенность посреди моря, никак не расплывчатую двумерную фигуру! В треугольнике — куча точек, целая бесконечность. Что, если у тебя получится прямоугольный треугольник с длинами катетов 1 и 1? Гипотенузу можно будет вычислять бесконечно! В квадратном корне из 2 бесконечно много знаков после запятой, это все знают. (По крайней мере, никто не видел, чтобы они заканчивались.) Но квадратный корень, который никогда не заканчивается, в открытом море может принести лишь опасность. Вот в чем, наверное, разгадка Бермудского Треугольника. Неудивительно, что в нем можно потеряться, и никто больше никогда тебя не увидит. Вот что получается, если запутаться в бесконечности.

Как бы то ни было, теперь до меня дошло. Строишь свой треугольник, убеждаешься, что в нем/рядом с ним нет ни скал, ни обломков кораблекрушений, а потом говоришь капитану, по какому азимуту плыть, чтобы попасть куда нужно и избежать при этом скал/обломков/отмелей/рифов. Дальше Дэн принимается объяснять, как читать карты приливов и как определить, будет ли над некоторыми скалами достаточно воды. В моем мозгу свершается фазовый переход от поглощения к отталкиванию.

— Хватит! — говорю я, сжав голову руками. — Оставь это все здесь, я попрактикуюсь сама. У тебя есть какой-нибудь справочник, чтобы сверяться?

Оказывается, есть. Я спасена.

— Может, принести нам по чашке чая? — говорит он.

— Да. Зеленого, пожалуйста.

Он топает на кухню, а я тем временем пытаюсь поаккуратнее сложить навигаторские приборы на кровати. Внезапно понимаю, что не учла своего стремления прибираться, когда вчера искала себе снадобье. Но, с другой стороны, я всегда такая, поэтому, возможно, это не имеет значения.

Минут через пять Дэн возвращается с двумя кружками, от них поднимается пар.

— Ну, а видео ты посмотрела? — спрашивает он, кивнув на видак и телевизор.

— Да, — говорю я. — Ну, справилась с двумя документалками. А сколько их вообще?

— Четыре. — Он смеется. — А ты обратила внимание на ту часть, где «Полосатика» вешают на люстре? Из-за него случилось настоящее представление.

— Представление?

— Ага. Эстер дико взбесилась.

Я нахмуриваюсь:

— Эстер? Почему? Что произошло?

— Ну, когда мальчишки в документалке начали кричать «Убить медвежатину, убить медвежатину!», Киеран и еще пара ребят к ним присоединились, просто в шутку. Тогда ребята из отдела плюшевых игрушек, ну эти, из Скандинавии…

— Митци и Ниила?

— Да. В общем, они велели Киерановским заткнуться. Они создали дизайн «Приятелей Полосатика» и сильно расстроились. Ну, потом мы вышли на перекур, Митци там стоит, вся из себя расстроенная, Ниила ее успокаивает, а Эстер к ним подходит и такая: «Как вам не стыдно распускать нюни из-за какого-то куска дерьма, сделанного в Китае рабским трудом?!» А потом давай грузить Митци — мол, все «попсовские» плюшевые игрушки делаются на потогонных фабриках в Китае и Юго-Восточной Азии. Тут Митци прямо разревелась, и твоему парню Бену пришлось увести Эстер в сторонку. После этого она как заведенная болтала про жуткие условия на этих фабриках. Да как там людям платят меньше доллара в день, да как они регулярно лишаются рук и ног, ля-ля-тополя…

Думаю, если бы я лишилась руки или ноги, я бы не стала добавлять к описанию «ля-ля-тополя».

— А это правда? — говорю я. — Мне казалось, наши игрушки не делаются на потогонных заводах. Я думала, у нас такая политика…

Дэн пожимает плечами:

— Скорее всего, правда. В смысле, это было бы экономически оправданно. Но так подходить, как Эстер, — слишком упрощать, нет? Мы же не знаем, как оно все на самом-то деле. Это хорошо, что в каком-нибудь Китае у людей есть работа. А что нам делать? Отобрать ее у них?

— Ну не знаю, — говорю я. — Если это правда, я на стороне Эстер. Это действительно неэтично…

— Кто сказал, что неэтично? Наверняка в таких странах можно жить по-королевски на доллар вдень, — говорит Дэн. — В смысле, ты же не станешь платить человеку тридцать тысяч в год за то, что он будет делать игрушки на китайской фабрике? Нужно же реально подходить.

— Однако доллар в день — это где хочешь гроши, — возражаю я. — И в любом случае, чего хорошего, если люди на этих фабриках регулярно лишаются рук и ног? Видимо, они чувствуют, что не могут там не работать. Наверняка у них нет выбора.

— Выбор всегда есть, — говорит Дэн. — Люди всегда могут решить не работать на этих фабриках.

И что дальше? Лишиться крова, лишиться единственного источника дохода? Всегда легко сказать, что кто-то должен бросить свою работу, пока не задумаешься — а сам бы ты бросил? Я думаю про Дэна, его ипотечный кредит, его членство в спортклубе и его автомобиль. Легко ему будет от них отказаться? Добавьте к картине беременную жену, повышение процентов за кредит, и у вас вдруг образуется ситуация, когда потерять работу означает потерять все. Представьте, каково сказать беременной жене — мол, нам придется съехать из нашего личного дома на юге Лондона, где мы вместе с тобою выложили паркет, и арендовать взамен какое-нибудь дешевое жилье, с ужасными коврами и слащавым хозяином, который каждые полгода заявляется, чтобы осмотреть помещение, и может вышвырнуть нас, предупредив всего за два месяца?

Но люди не ставят себя на место работников китайских фабрик. Я помню, один из моих любимых писателей сказал: порою мы смотрим на старые надгробные камни и понимаем, что вот этот младенец умер в полгода, а этот — в девять месяцев, — иногда по несколько детей в одной семье! — и думаем, что эти потери причиняли родителям не такую уж сильную боль, потому что случались часто, да и не у нас, в конце концов, и притом вон как давно. Мы думаем, что эти далекие для нас люди были «привычны к этому», им было не так больно потерять ребенка, как было бы нам. Но тем самым мы дегуманизируем этих людей. Конечно, боль точно такая же. Представляя трудяг-китайцев странными существами, которые, возможно, живут по пять-шесть человек в комнате, едят в основном рис и довольствуются теми ошметками, что швыряют им компании, эксплуатирующие их труд… представляя их такими и думая, что даже эти воображаемые, экзотические карикатуры довольны тем, что имеют… Ну, это ведь та же дегуманизация, разве нет?

И вдруг я вспоминаю кое-что еще. Поговорку. Откуда она всплыла? По-моему, давным-давно ее любил повторять отец моего экс-бойфренда. Он говорил: «Берегись дешевизны. Покупая дешевое, ты крадешь чей-то труд».

Я смотрю на тинейджерские журналы, которые Дэн листает, и вдруг мне приходит мысль: наверное, 90 процентов всех шмоток, кошельков и сумок, там разрекламированных, были произведены или сшиты на потогонных фабриках. Наверное, 95 процентов косметических средств были испытаны на животных. Сколько реальной крови, боли, рабства, страданий уходит на создание всего этого барахла, о котором нам говорят, что оно, дескать, такое фривольное, такое прикольное? Людям вроде нас платят огромные суммы, чтобы мы придумали концепцию, а потом реальные товары производятся и испытываются… Но где? В каком-то невидимом месте. Которое не имеет значения. Потому что очень, очень далеко. Разумеется, мы знаем, что реальные предметы больше не играют роли. Значение имеют только логотип, идея, стиль жизни, бренд. Компаниям нынче приходится тратить миллионы долларов, чтобы запустить тот или иной бренд, чтобы заплатить спортивным звездам и актрисам за его раскрутку, а гуру маркетинга — за подсказку, как превратить бренд в «заразный вирус» и так далее. А как иначе компаниям конкурировать? Может быть, платить реально больше не за что. Может, именно поэтому люди, производящие товары, живут в нищете, материалы не соответствуют стандартам качества, а засохший клей виден даже на самых понтовых кроссовках. Компании платят только за создание марки — и ни за что больше.

Интересно, что сказали бы мои старики, будь они сейчас живы и доведись им отправиться в турне по небольшим городкам «дешевой» Британии (страны, которую они так и не собрались посмотреть, хотя появилась она еще при их жизни)? Принялись бы они скупать дешевое мясо, дешевые шмотки и дешевые безделушки, которые никому не нужны (но от покупки никто не может удержаться — уж очень они дешевые)? Показалось бы им прогрессом то, что теперь в супермаркете можно купить сотни разных заколок для волос? Или признали бы факт: раз столько слагаемых перенесено в эту часть уравнения, из другой части испарилось, черт побери, не меньше?

Дэн наконец отчаливает. Я обнаружила, что мне в общем-то больше нечего ему сказать. За последние десять дней крыша у меня совсем поехала. Как будто меня заново отформатировали, а поверх Дэна, устаревшего файла, записали что-то другое — может, пустое место, может, ряд вопросительных знаков. Я хотела расспросить его о пресловутом переходе в команду Киерана, но он этой темы не поднял. Что со мной не так? Куда подевались мои шуточки об отступлении, коллаборационизме и расстрелах предателей? Раньше мы постоянно шутили о враге, на самом деле не веря, что тот существует. Но в конце концов, может, враг и вправду есть. Похоже, теперь у меня имеется представление, кто он такой. Похоже, враг — это я.

В самом начале шестого в дверь снова стучат. Наверное, Бен. А вот и нет. Хлои.

— Привет, — робко произносит она своим тихим кельтским голоском. — Можно мне…

— О да. Заходи, — говорю я и отступаю, чтобы ее впустить.

Она входит в комнату, вся мягкая и будто воздушная. Сегодня на ней черные полотняные штаны и черный свитер-«поло»; волосы схвачены на затылке большой полупрозрачной заколкой в виде крокодила. Хлои протягивает мне белый конверт.

— У тебя есть корреспондент, — говорит она со странной искоркой во взоре. — Это лежало у двери.

Я беру конверт. В правом верхнем углу — логотип «Попс», маленькая парусная шлюпка; в центре — мое имя, напечатанное жирным шрифтом. Меня отсылают домой? Увольняют? А может, это долгожданный ответ от таинственного шифровщика? Сейчас я письмом заняться не могу, так что кладу его на конторку, а сама сажусь на кровать. Хлои примостилась на краешке стула, будто готова в любой миг вскочить.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она.

— Вполне себе, — говорю я, хотя это неправда. Зачем она пришла? Я с ней за все время только парой слов перемолвилась. Интуиция подсказывает мне, что, знай я Хлои получше, она бы мне очень понравилась, но в то же время в ней есть что-то такое, отчего мне не по себе. Будто она не даст тебе спуску, если решит, что ты сделал что-то не то. Впрочем, взгляд у нее совсем не осуждающий, просто убежденный. Хотя в чем убежденный, не имею понятия.

— Я искала Эстер, — говорит она.

— Эстер? — Я вспоминаю про ноутбук и про то, как Эстер с Беном над чем-то хихикали. Когда это было? Вчера? Или позавчера? — Сто лет ее не видела, — говорю я.

— Она к тебе не заходила?

Качаю головой:

— Сегодня — нет.

— А. — Хлои явно разочарована. — Нигде не могу ее найти.

— Исчезать она, похоже, мастерица, — замечаю я с легкой улыбкой. Решаю не делиться своей гипотезой, что Эстер может делаться невидимкой или превращаться в летучую мышь. Порой в разговоре я брякаю что-нибудь такое в качестве сюрреалистической полушутки, но люди чаще всего просто таращатся на меня, бормочут «э-э, да» и спешно меняют тему.

— Это точно, — говорит Хлои. Замолкает и смотрит на свои руки. — Да и Бена я в последнее время тоже что-то не вижу. — Она поднимает глаза, и я готовлюсь встретить печальный/собственнический взгляд, от которого между мной и Беном все страшно запутается. Но на лице у Хлои — широкая добрая улыбка. — Знаешь, а он с тобой счастлив, — говорит она.

— О, — говорю я. — Хм-м…

— Я его давненько таким счастливым не видела.

О господи, теперь понятно, что будет дальше. Однако повисает основательная пауза. Может, надо что-то сказать? Но что?

— Для тебя ведь это не просто романчик на пикнике? — спрашивает Хлои.

— Не знаю, — говорю я честно. — Думаю, нет.

Ее взгляд тут же утыкается в пол, будто ей неловко.

— Знаешь, а он считает, ты просто молодчина.

Я смеюсь, мне тоже неловко. Ненавижу подобные разговоры.

— Хм-м… это, э-э… господи. Пожалуй, я про него тоже так думаю. — Я оглядываю комнату и кровать, в которой жила последние несколько дней. На миг ее очертания расплываются, и она кажется лодкой, затерявшейся в море. Потом вновь становится кроватью. Старые воспоминания. — Однако не знаю, почему он так думает, — говорю. — Я себя молодчиной не считаю. Фактически, я себя нынче так чувствую, что… — Я хочу поведать, какой больной и несексуальной я себя чувствую, но спохватываюсь — я ведь Хлои не очень хорошо знаю! — и мысленно делаю пару шагов назад. — Половину времени я даже не знаю, кто я такая, — говорю я взамен.

Наверняка я кажусь убогим тинейджером, каким почти несомненно когда-то была? Я просто чокнутая. Я СОВСЕМ запуталась. Моя жизнь такая сложная. Я, мне, мое. Посмотрите, в какой я жопе. Наверное, вы думаете, я обдолбалась, да? От своей чокнутости я все время хитрю. О, надо мне побольше пить крепкий кофе и курить побольше французских сигарет.

Но Хлои лишь улыбается и говорит:

— Он хорошо разбирается в характерах.

Теперь я ожидаю от нее длинной речи типа «не обижай его», но тщетно. Вместо этого Хлои встает и возится с прядью, выбившейся из заколки.

— Если Эстер нарисуется, скажешь, что я ее ищу, ладно? — говорит она по пути к двери.

— Конечно, — киваю я.

И она уходит.

Ну, стало быть, что у нас сегодня в конверте? Беру его с конторки и задумываюсь: может, не мудрствуя лукаво, сразу, не читая, сжечь? Но я не сжигаю. Отклеиваю клапан и достаю содержимое. Это письмо на фирменной «попсовской» бумаге и что-то еще, какой-то еще листок. Разворачиваю. Чтоб я сдохла. Это сертификат акционера. Что происходит?

Дорогая Алиса Батлер, — говорится в письме. — Благодарим Вас за то, что Вы приняли участие в нашей программе тестирования игр и за предложенное Вами название для нашей новой игры — «π-лопасть». Хотя мы получили много опросных карточек с предложениями, наше единодушное мнение таково, что Ваша идея точнее всего отражает суть этого товара. Нам особенно понравилось игривое сопоставление функционального слова «лопасть» с символом π. Нас очень воодушевила многозначность этой комбинации. Означает ли π некий «пи»-фактор (что гораздо внушительнее и загадочнее, чем «пси»-фактор), или шутливо-устрашающе намекает на ультрасовременность и экстремальность игры («плопасть/пропасть»)? Все смыслы здесь присутствуют одновременно. Таким образом, мы счастливы проинформировать Вас, что предложенный Вами неологизм официально выбран названием бренда. Пожалуйста, удостоверьтесь в наличии 1000 (одной тысячи) вложенных в конверт акций «Попс». Ящик шампанского будет доставлен на Ваш домашний адрес после того, как Вы вернетесь с текущего задания. Благодарим еще раз за Ваш ценный вклад. С наилучшими пожеланиями, ля-ля-тополя…

Ни хрена себе. Я написала «π-лопасть» только потому, что больше ничего в голову не лезло. 1000 акций. Сколько они стоят? Вероятно, намного меньше, чем заплатили бы профессиональному бренд-дизайнеру за название товара, но намного больше, чем я заработала бы за месяц. Наверное, не буду жечь этот листок. А что мне делать с ящиком шампанского? Можно распить бутылочку с Рэйчел, скажем, пока я буду ей рассказывать про свои тутошние странные приключения. Может, Бен решит заглянуть ко мне и угоститься. Неожиданно я вздрагиваю, представив Бена в моем доме, в моей постели. Неужели это и вправду окажется больше, чем «романчик на пикнике»? Захочет ли он продолжения?

И где он, кстати? Невиданное дело: оказывается, я по нему взаправду скучаю.

Моя новая стратегия выживания в школе неуклонно развивается. Сперва я собираю всякую всячину — образы, идеи, людей, — и укладываю их в голове перед уроками так же тщательно, как дедушка упаковывает мою коробку с ланчем (я ему сказала, что обедать в столовке у меня не получается). Я заимствую идеи насчет тюремного заключения и свободы из «Женщины на обрыве времени». Я говорю себе: ни у кого нет и не было жизни хуже, чем у героини по имени Конни. Она заперта в жестокой психлечебнице, хотя совсем не сумасшедшая. Школа — моя ловушка, но, по крайней мере, я могу от всех запереться, когда хожу в туалет. С другой стороны, Конни умеет путешествовать во времени в некий лучший мир. У меня такой способности нет. Но порой, когда дела совсем плохи, я воображаю, будто тоже способна мысленно создать это будущее и войти в него, как в обычную дверь. Я все время ношу с собой образ этого мира, он свернут у меня в голове, как старая карта.

Вот что еще я ношу с собой в голове: фотоснимки Рокси, Джасмин, синеволосой девушки из магазина одежды. Уж я-то знаю, они бы не стерпели никакого дерьма. (Теперь я часто в мыслях произношу такие слова. Так получается, если читаешь слишком много взрослой литературы, когда тебе еще и двенадцати-то нет.) Порой кто-нибудь из мальчишек говорит мне какую-нибудь гадость, чтобы оскорбить мои чувства или унизить меня (а в школе для этого есть мириады способов, уж поверьте), и я говорю в ответ нечто столь ужасное, что на время они оставляют меня в покое. Недавно Марк подошел ко мне и спросил, почему у меня нет подружек; я пронзила его глазами Рокси, представила, что у меня синие волосы, и сказала: «Ебись в жопу, Марк». Никто не говорит таких слов в школе, уж точно не первогодки. В другой раз к ребятам попала в руки эта самая листовка против вивисекции. «Где твоя кошка, Батлер?» — знай повторяли они. Я не понимала, о чем речь, пока они не шлепнули эту картинку передо мной на парту — кошка с проводами, торчащими из обнаженного мозга, — и не заявили: «Мы нашли твою кошку, Батлер. Жаль признавать, но она не в лучшей форме». Все засмеялись, видимо, воображая, что я разревусь, или обоссусь, или еще что. Вместо этого я спокойно посмотрела на картинку, потом подняла на них озадаченный, взрослый взгляд и сказала: «У меня нет кошки, долбоебы». Я не показала, что они меня расстроили. Я выучила разные правила. Реви в туалете, а не на публике. Используй для этой цели страшные, темные туалеты на третьем этаже: туда никто не ходит. Используй ругательства, которых они не понимают. Пугай их прежде, чем они напугают тебя. Никогда не кажись слабее, чем они.

Каждый день я съедаю ланч в компании коз с кафедры краеведения, и там же, в поле, делаю домашку, поэтому у меня остается больше времени на стариков, когда я возвращаюсь домой. Еще я ношу с собой лист бумаги, на котором отмечаю проходящие дни. Я вычислила, что мой срок тюремного заключения здесь примерно равен 1205 суткам. Меня несколько угнетает, что я отбыла всего лишь где-то тридцать, но, опять-таки, я не полностью выкинула из головы «план Б», хотя найти в деревне людей, которым нужно помыть машину, чуть ли не труднее, чем выяснить, что означает шифр в моем кулоне.

Впрочем, мало-помалу остальные ребята перестают ко мне цепляться. Я повернула дело очень просто. Я странная, злобная, и если они попытаются меня обидеть, я верну им сторицей. Я никак не смогу жить в этом режиме дольше пары недель, но, если подумать, мне и не придется. «Сперва нападай на слабых», — кажется, такова цель популярных детишек. А я себе не позволю быть жертвой, поэтому рано или поздно они примутся за кого-то другого. Моя стратегия срабатывала. Разумеется, у меня не может быть лучшей подружки, да и вообще никакой. Это было бы слишком опасно, я бы определенно рисковала: вдруг подружка сольет информацию популярным ребятам. Разделяй и властвуй. Но если ты себя ни к чему не прибавляешь, тебя нельзя разделить. Я не раскрываю ни одного своего секрета, и у меня есть свой особый отражающий щит! Им до меня не добраться!

На энной неделе этого эксперимента я решаю, что в конце концов могу вступить в шахматный и компьютерный клубы. Если ты популярна, можешь смело забыть о таких ботанских/странных занятиях. Но я не популярна. Я могу делать что захочу. Да и по-любому, что они могут мне сказать? «Алиса, тебе нравится играть в шахматы?!» Вот еще несколько правил, которым я научилась. Нельзя этих уродов игнорировать. Никогда нельзя отвечать им с сарказмом. Не стоит пытаться их образумить. Нельзя говорить с ними тихим голосом и отводить глаза. Все это проигрышные ходы. Если кто-то из них скажет: «Ты любишь играть в шахматы», — ответь что-нибудь вроде: «Ну, а ты любишь играть со своей пиписькой, но я из-за этого шума не поднимаю». Скажи это кратко, резко и так громко, чтобы услышал весь класс (но не учитель). Помни, что у тебя есть преимущество. Ты заранее знаешь, к каким стыдным хобби они могут прикопаться, и поэтому загодя можешь придумать ответы. Единственная опасность этого метода: тебя могут как-нибудь вызвать на реальную драку, но в моем случае это о'кей, потому что все драки происходят в поле после уроков, а я тогда уже еду на автобусе домой.

Временами, если зайдешь слишком далеко, другие ребята скажут, что ты «мерзкая» или «отстойная». Тогда просто говоришь: «Вы хотите, чтобы я всем рассказала, какие вы сами отстойные? Чего я только про вас не слышала…» Если ты успела побыть внутри популярной группы, они занервничают. Иногда обидчик пытается отвести тебя в сторонку и начинает допытываться: «Что ты про меня слышала?» Тогда будь уверена: ты выиграла. И еще будь уверена: у него действительно есть отвратительный секрет. В конце концов, у кого его нет? В школе мы можем вести себя, как бесполые куклы, у которых вместо гениталий — гладкий бугор пластика, но под одеждой у всех нас — дырки, через которые мы ссым и срем.

Итак, однажды в среду, незадолго до Рождества, я топаю в библиотеку, устланную оранжевым ковром; там собирается шахматный клуб. Мальчики нервно и/или презрительно смотрят на меня; я же занимаю место за одной из парт и жду, когда придет Бил/Дебил. Но я забыла, какой он на самом деле противный. Зайдя в комнату, он моргает на меня, словно актер дешевой комедии, а потом смеется.

— Ну и что мы тут имеем? — говорит он. — Красная Шапочка заблудилась?

— Я пришла вступить в шахматный клуб, — говорю я.

Все мальчики в библиотеке, и Алекс тоже, таращатся на меня.

— Ты пришла вступить в шахматный клуб, — повторяет Дебил. — О боже. Скажите мне, мисс Батлер, в каком подмножестве вы по математике?

— Во втором, — отвечаю.

— А теперь, мальчики, — обращается он к парням, — скажите мисс Батлер, в каком подмножестве все вы.

— В первом, — дружно блеют они.

— Боюсь, наш клуб только для высшего подмножества, — говорит мне Дебил.

Он продолжает разглагольствовать, но я уже у двери, лицо красное, в глазах набухают слезы. Я бегу из главного корпуса в поле. Я собиралась съесть ланч с козами, как обычно, но вообще-то я не голодна. Я слишком зла, чтобы есть. Да как он смеет?

Теперь это — война. Я — агент Французского Сопротивления, прячущийся в лесу. Я — саботажник из «Центра специальных операций», вооруженный ножом и пластиковой взрывчаткой. Я взорву их мосты и перережу им горло во сне. Ну, то есть, когда перестану реветь. Мисс Хайнд по-прежнему мешает мне жить. Что ж, она получит свое. Дебил получит трикратно. Любой, кто посмеет меня еще раз обидеть, жестоко пожалеет. Кто я такая? Я — Эдмон Дантес.

Следующие две недели я замышляю и планирую, а потом принимаюсь за дело. Поверить не могу: неужели это и впрямь происходит? Я много времени торчу на третьем этаже школы, прячась в темном туалете, и поэтому знаю ритмы этого странного этажа, полного паутины, эха «écouter et repeter»[105] и запаха мела из класса Дебила. Я знаю, что он преподает только здесь, в своей страшной убогой комнатке, и больше нигде. Этот класс используется лишь для его злобных, элитарных уроков математики. Наверняка, если Дебил умрет и превратится в призрак, здесь он и будет тусоваться. О господи. Ужас как страшно: вдруг меня застукают? Вдруг меня снова отправят к мисс Питерсон? Но я знаю: логика поможет мне отвертеться. Так что в понедельник я наглухо заклеиваю его окна суперклеем (пока он дежурит в столовке во время ланча), а во вторник оставляю в классе бомбу-дымовуху (тоже во время ланча). Девчонки никогда не делают дымовухи, плюс с этим классом меня ничто не связывает. Логика учителей подскажет им: это сделал один из учеников Дебила, чтобы сорвать урок. Я буду вне подозрений. И я права. Когда преступление обнаруживается, Дебил в ярости выбегает из класса, а его драгоценный шахматный клуб на неделю закрывается, пока он ждет, что кто-то из парней расколется. Но злоумышленник-то — я! Оттого, что я это знаю, меня так пробирает адреналин, что всю неделю я еле дышу. В жизни бы не подумала, что способна такое учинить. Получай, Дебил!

Рэйчел уехала на Рождество с семьей, так что я читаю и творю в воображении новые козни. Ни одну из этих идей я бы ни за что не смогла воплотить — слишком сложны, да и риск чересчур велик, если меня поймают, — но, оказывается, почти с таким же удовольствием можно просто мечтать о них и смотреть, как я провожу их в жизнь, на темном экране за закрытыми веками. Я вламываюсь в офис мисс Питерсон и исправляю табели всех популярных ребят; пишу Мисс Хайнд сосет хуй на стенке спортзала (опять взрослые книжки). Краду из раздевалки школьную юбку Люси в тот день, когда физра идет перед ланчем, так что ей приходится весь остаток дня ходить в спортивной юбке. В моем воображении мне удержу нет.

Порой я представляю, как целую Алекса и делаю с ним всякое-разное, что взрослые делают в романах, которые я читаю. Воображаю, что нашла его номер в телефонной книге, позвонила и договорилась погулять в парке в воскресенье вечером. Мы оба в шарфах, он целует меня взасос, на нас сыплется снег. Потом он говорит: «Знаешь, я никогда этим ни с кем не делился, но я — миллионер, шпион и путешественник во времени, живу в своей собственной роскошной квартире. Хочешь, пойдем, посмотрим?» А у меня, оказывается, есть волшебная кнопка, останавливающая время для всех во вселенной, кроме меня и того, кто рядом со мной (я ношу эту кнопку на цепочке на шее). Так что мы идем к Алексу домой, я нажимаю кнопку, и мы как взрослые валяемся в постели, сколько захотим, и…

Сама не знаю, хорош или плох мой новый фантазийный мир. Порой я записываю весьма отредактированные версии своих историй — это мои сочинения по английскому, и мне всегда ставят А или А+. Думаю, однажды я решу стать писателем. Пока что я не планирую никаких реальных актов саботажа; выясняется, что достаточно просто их придумывать. Но один большой coup[106] я все же замышляю. Только один.

В летнем семестре будут тесты, экзамены и всякие страсти-мордасти, и тогда же учителя планируют провести День Спорта (чтоб я сдохла) и День Свободной Формы (чтоб я дважды сдохла). А еще будет некий Гроувзвудский Шахматный Турнир. Приглашаются все желающие. Я каждый день читаю объявление на доске — уж так оно меня будоражит. Гроувзвудский Шахматный Турнир, написано в нем. Для всех учеников. Победитель сыграет с мистером Билом. Записывайся или приходи посмотреть. Интересно, в этом году хоть кто-нибудь отберет кубок чемпиона у мистера Била? Ох, это будет радостный день. Я понимаю, что большинство школ не стали бы устраивать турнир, в котором может принять участие любой ученик, не будь уверенности, что выиграет учитель. Ведь здорово — если в этом году все будет иначе?

Каждый вечер я уговариваю дедушку поиграть со мной в шахматы. Практика, практика и еще раз практика. Получится ли у меня выиграть хоть одну партию, или меня побьют парни из шахматного клуба — очевидно ведь, что они намного умнее меня? Но это не важно. До тех пор, пока мне удастся удержаться в седле, Дебил будет беситься, и этого мне достаточно. Главное, чтобы не пришлось играть с Алексом. Пожалуй, это было бы слишком. Пожалуй, если мне придется играть с Алексом, я моментально проиграю. Я не смогу сидеть и смотреть на него после всего, что себе навоображала. Но с Алексом я не играю. В день турнира — солнечную июньскую субботу — я сижу в призрачной светотени главного корпуса, сражаюсь с Робином, Нилом, Гэвином, Стивеном… и выигрываю у всех. Мои старики сидят в зале среди родителей парней из клуба и хлопают всякий раз, когда я выигрываю партию. Даже не верится: все идет как по маслу! Наверное, старики не удивляются, что я выигрываю у этих мальчишек, и, вероятно, им вовсе не кажется странным, что я попадаю в финал. Но я-то знаю: я — полная аномалия. После турнира я точно месяц буду задыхаться.

Весь «финал» (конечно же, настоящий финал будет с Дебилом; это финал между учениками) я так нервничаю, что чуть не проигрываю. Мой противник, парень по имени Уэйн, и вправду молодец. Он играет разновидность ферзевого гамбита, с которой я не знакома. Какое-то время шансы равны. Потом, почти слишком поздно, до меня доходит, что он делает. К счастью, у меня еще есть время поймать его короля; руки трясутся так сильно, что я боюсь выронить фигуру… мат! Сейчас буду играть с Дебилом!

Я ожидаю, что он будет впечатлен, а возможно, и унижен тем фактом, что ему вообще предстоит со мной сражаться. Я воображаю, как сейчас он скажет что-нибудь вроде: «Ну, мисс Батлер, я в вас ошибался». Но не тут-то было. Вместо этого он, когда мы пожимаем друг другу руки перед началом, тихо шепчет: «Женщины всегда добираются до вершины бесчестными способами. Что ж, давайте с этим побыстрее покончим. Думаю разделаться с вами минут за пять — или меньше».

Вообще-то я боюсь с ним играть. Наверняка он по-настоящему силен в шахматах, да и, в конце концов, его до сих пор никто не побил. Однако после нескольких первых ходов я насквозь вижу его атаку. Это атака Рубинштейна — ее использовал Каспаров в партии, которую я видела в одном из дедушкиных шахматных пособий. Дедушка даже посвятил ей целую «Мозговую Мясорубку». Так что когда Дебил передвигает ферзя на с2 и смотрит на меня, самодовольно ухмыляясь, я полностью готова. Его главная ошибка в том, что он напрочь игнорирует мои ходы и один к одному повторяет атаку Каспарова. Через десять минут я ставлю ему мат.

Я планировала сказать что-нибудь милое и вежливое, типа: «Отличная игра, сэр», — никаких страшных грубостей из моего фантазийного мира. Но Дебил не дает мне сказать и слова. С обиженной, озадаченной и униженной гримасой он просто-напросто молча покидает зал. Мальчики — все они наблюдали за игрой, — смотрят на меня так, будто я какой-то ядовитый монстр, поджидающий в конце уровня одной из их видеоигр. В моих фантазиях все они дружно аплодируют моей победе над злобным тираном Дебилом, но в реальности хлопают только их родители и мои старики. Однако я своего добилась.

Глава двадцать шестая

Когда Бен наконец появляется, с ним Эстер.

— Мы сбежали, — говорит она, войдя. — Нас тут нет.

Я что-то пропускаю? Что бы это ни было, им, похоже, весело. Оба красные и слегка запыхавшиеся, будто дети, играющие в снежки.

— Она имеет в виду, что ее здесь нет, — говорит Бен, подойдя к кровати и сев рядом со мной. Эстер примостилась в изножье.

— Где вы были? — спрашиваю я.

— В Тотнесе, — отвечает Бен. — Это такой маленький хиповатый городишко неподалеку. Ну, на карте он казался рядом. Чтоб туда доехать, у нас ушло… сколько? Минут сорок? Что-то около того. — Он смотрит на часы. — Черт, уже поздно. Пойду-ка лучше побыстрее организую ужин.

— А кто вел машину? — недоумеваю я. — Мне казалось, мы тут все как в ловушке.

— У Эстер есть машина, — говорит Бен. — Она планировала смыться, так что я с ней проехался до Тотнеса. Потом она передумала и довезла меня обратно.

— Тотнес такой клевый, — говорит Эстер. — Там есть замок и примерно семь разных лавок здоровой пищи. По-моему, мы в каждую зашли.

— А зачем тебе понадобилось ездить в Тотнес? — спрашиваю я Бена.

— Кое-что тебе купить, — отвечает он как-то робко. — На вот.

Он дает мне пластиковый пакет. Заглянув внутрь, я сразу вижу бумажный аптечный кулек с пачкой никотиновой жвачки. Наверное, Бен еще и отвез лекарства Доктора Смерть к химикам, чтобы те от них избавились. Надеюсь, что так.

— Слава тебе господи, — говорю я, ухмыляясь, и разворачиваю жвачку. Кладу пластинку в рот и тут же понимаю, что мне стало намного лучше. — Ух ты, а это что такое?

Кроме жвачки, в пакете лежат экзотические на вид упаковки мисо, фрукты, органический шоколад, лавандовый шампунь-кондиционер и гель «алоэ-вера».

— Просто всякая всячина, я думал, тебе понравится, — говорит Бен.

— Я выбирала шампунь и остальное, — замечает Эстер. — А гель «алоэ-вера» — это когда начнешь чесаться.

— Чесаться?

— Ты раньше когда-нибудь бросала курить?

Я качаю головой:

— Нет… а что?

— Подожди еще пару дней и зачешешься как еб твою мать. Уж поверь. А как зачешешься, просто попроси Бена втереть тебе эту штуку в кожу перед сном, будет намного легче.

— Спасибо, Эстер, — говорю я. Смутно припоминаю, как слышала по радио, будто у Дилана Томаса начиналась чуть ли не чесотка, если он завязывал с пьянством. Как он это называл? «Крысы у меня под майкой», что-то вроде того. Может, тут то же самое? Вообще-то вряд ли я брошу курить так надолго, но все же…

Роюсь в пакете — прямо сейчас развернуть бы конфетку. Странное ощущение: у меня полный пакет конфет и шоколадок, а я не узнаю ни упаковок, ни названий брендов. Странное, но приятное. Немного похоже на праздник. Нахожу три маленьких твердых тюбика «Динамичной перечной мяты Си-Джей», две круглые деревянные коробки шоколадок «Буджа-Буджа» (в одной — с начинкой из копченых бананов, в другой — из «полуночного» эспрессо), плитку «кайенского» шоколада (согласно ярлычку, это темный шоколад с перцем), еще одну плитку шоколада с орехами и цукатами, три батончика с «макадамией» и фруктами, тонкий бумажный пакетик лакрицы, коробку с бутылками органической колы, коробку органических ананасовых тянучек и коробку неких «ВегеМишек», похожих на «Желатиновых деток».

— А почему эти мишки — «Веге»? — спрашиваю я Бена, открыв коробку и раздавая конфеты гостям.

— Они вегетарианские, — отвечает он, беря штучку.

— А, — говорю я, вспомнив кое-что из студенческих деньков. — Никакого желатина, да?

— Да. — Бен улыбается. — Никаких молотых свиных ножек и коровьих мозгов.

— М-м-м, свиные ножки, — мычит Эстер, загребая конфеты из коробки.

— Заткнись, Эстер, — смеется Бен. Смотрит на меня: — Всю дорогу из Тотнеса знай это повторяет.

— А что я могу поделать, я страсть как хочу мяса, — говорит она.

— А я думала, ты тоже веган, — говорю я.

— А я веган, — откликается она. — Мне просто все время хочется мяса. Чем отвратительнее, тем лучше. Я себя еще как стращаю. Наверное, это оттого, что я все детство провела в «Мактрахах». Они в свою дрянь наркотики добавляют, зуб даю. Жду не дождусь, когда помру… потому что у меня такая теория: когда сдохнешь и попадешь на небеса, можешь есть что угодно, потому что оно все уже не реальное… Сдохну и такая: «Привет, Всевышний. Да, теперь я готова сделать заказ. Мне четвертьфунтовый бифштекс с сыром и жареной картошкой, пожалуйста, да еще маринованных огурчиков, и порцию чипсов, и порцию лука колечками, и малиновый коктейль…»

— А готовые обеды на небесах не продают, что ли? — уточняю я, смеясь.

— Почем я знаю. — Эстер пожимает плечами. — Но в готовые обеды коктейль никогда не входит, только разбавленная водой кола или еще что…

Бен корчит рожу.

— Коктейли в райских кущах — это, по сути, выделения запертых в клетках животных, смешанные с гноем, кровью, куриным жиром, искусственными ароматизаторами и сахаром, — говорит он. — Но, наверное, если ты этого и хочешь…

— В небесах это все нереально, — говорит Эстер. — Как бы то ни было, вдобавок я заказала бы латте со льдом…

— Еще гной, еще кровь, — кивает Бен.

— Заткнись! — возмущается Эстер. — Так, на чем я остановилась? Ах да, латте со льдом, полную кружку чая со сливками по-девонски… заткнись, Бен… пачку «Бенсон-энд-Хеджесс», пригоршню кокаина, «экстази» — может, даже две, — и… я не знаю… еще героина вмазать.

— Я тебе говорю. — Бен улыбается мне. — Она спятила.

— Нет, не спятила. В этом есть смысл!

Я хохочу.

— В чем? Я запуталась.

— В том, что на небесах можно все, чего нельзя при жизни. Очевидно же, что там, наверху, все имеет свою лишенную жестокости безболезненную версию. Так что если всю жизнь лопаешь гамбургеры из «Мактраха» и готовые обеды, целую вечность будешь питаться чечевицей. Но если всю жизнь питаться чечевицей, целую вечность будешь кормиться в небесных фаст-фудах. То же самое с курением. И с наркотиками. Вечность длиннее жизни, правда ведь? Так что можно сейчас быть паинькой, а все ништяки получить после смерти.

Бен качает головой:

— Только ты могла вообразить загробный мир как фаст-фуд, полный драг-дилеров.

Но он улыбается, и я понимаю, что Эстер ему по душе.

— Погоди, — говорю я ей. — Ты куришь, так что какой тебе «Бенсон-энд-Хэджес» в раю?

— Нет, — поправляет она. — Теперь я только шмаль курю. Раньше я выкуривала… ну сколько? — типа, сигарет тридцать вдень. Потом просто бросила. Вот откуда я знаю про почесон… Короче, уж очень было неприятное ощущение, и я поняла, что должна хоть что-то курить. Подумала о сигарах и трубке, но учиться их курить мне не хотелось. Шмаль мне всегда нравилась, и я решила: буду пару косяков в сутки заряжать. К конце концов у меня получилось, ну, косяков десять, но, по крайней мере, бычки я больше не подбираю.

— Но ведь в косяках и табак есть? — смеется Бен.

— Да, но Всевышний про это, я думаю, ни сном ни духом.

— Разве Всевышний не все знает? — удивляюсь я.

— Не факт, — говорит Эстер. — Вспомни парадокс Ньюкомба.

Бен так хохочет, что, по-моему, скоро заплачет.

— Эстер, ты такая чокнутая, — выдавливает он в конце концов. — Это что еще за хрень?

— Парадокс Ньюкомба? Ох, это про две такие коробки. Вам сообщают следующую информацию: в коробке А содержится 1000 фунтов, а в коробке Б — либо миллион, либо ни гроша. — Эстер берет следующего «ВегеМишку», откусывает ему голову и смотрит на Бена; тот уже отсмеялся. — Ну что, Бен, успокоился? Хорошо. Ну, значит, Всевышний может заглядывать в будущее, и в зависимости от того, что он там увидит — или это она? или оно? неважно, — так вот, он либо положит в коробку Б миллион фунтов, либо оставит ее пустой. Если Всевышний предскажет, что вы возьмете обе коробки, то в Б ничего не будет. Однако если предсказание гласит, что вы возьмете только коробку Б, он/она/оно положит в нее миллион.

— Стало быть, есть четыре возможных исхода, — говорю я, усиленно соображая. — Можно выиграть 1000 фунтов, 1 000 000, 1 001 000 или ноль на палочке.

— Да, с математической точки зрения, — кивает Эстер.

— А как можно выиграть и миллион, и тысячу? — спрашивает Бен.

— Заткнитесь оба, — говорит Эстер. — Давайте я просто расскажу. Короче, Всевышний делает предсказание за неделю до того, как вам предложат выбрать коробку. Предсказание почти на 100 процентов надежно. Всевышний знает, что у вас на уме, и загружает коробки соответствующим образом. Помните: в коробке А всегда будет 1000 фунтов, а в Б — либо миллион, либо пшик, в зависимости от предсказания. Если Всевышний думает, что вы возьмете только коробку Б, он положит в нее миллион. Если думает, что возьмете обе, — оставит ее пустой. Ваша цель — максимизировать свой выигрыш в этой игре; вам нужно заграбастать как можно больше денег. Единожды загрузив коробки, Всевышний не может менять их содержимое. Так что вам делать? — Эстер улыбается и жует еще одну конфетку.

— Выбрать коробку Б, — одновременно говорим мы с Беном.

— Вот-вот! — восклицает Эстер. — Но, применив логику, вы поймете, что на самом деле должны в последний момент передумать и взять обе коробки. Помните: неделю назад Всевышний положил в коробку Б миллион фунтов, основываясь на предсказании. Очевидно, что вы возьмете коробку Б: это ваш единственный шанс выиграть миллион. Поэтому, раз ваша цель — максимизировать выигрыш, кроме коробки Б с миллионом фунтов вы можете взять и коробку А. Там в любом случае лежит тысяча; почему бы не захапать и ее?

— Подожди-ка, — нахмуривается Бен. — Если это логичный ход, Всевышний точно его предскажет. А если он предскажет, что я так сделаю, в коробке Б будет пусто…

— И все равно получается, что резонно взять обе коробки, чтобы хоть тысячу унести, — неуверенно говорю я.

— Это значит, что, в конце концов, гораздо лучше все-таки выбрать только коробку Б, — говорит Бен. — Ведь это единственный способ выиграть миллион.

— И ты возвращаешься туда, откуда начал, — кивает Эстер. — Выбираешь коробку Б, это единственный разумный ход. Но тогда почему в последний момент не передумать и не взять заодно и коробку А?

— Нет, — упорствует Бен. — Выбираешь только Б.

— Но Всевышний не может менять содержимое коробок, единожды их загрузив, — говорю я. — Поэтому ты можешь передумать; он не вернется назад во времени и не вынет деньги. Теперь я вижу, почему это парадокс. Предскажет ли Всевышний, что ты передумаешь, раз, согласно правилам игры, это самое логичное решение? Если таково будет предсказание, тогда тебе стоит взять обе коробки, иначе вообще ничего не выиграешь. Или Всевышний пойдет в размышлениях на шаг дальше, то есть поймет, что на самом деле ты возьмешь коробку Б, поскольку это единственный способ выиграть миллион?

— Вот именно! — радуется Эстер. — Клевая загадка. Мне ее Грейс рассказала. Она говорит, обе точки зрения были основательно математически аргументированы, но никто так и не доказал, какая верна.

Я жую жвачку и думаю: может, это просто такой вопрос, на который нет ответа.

— А я все равно говорю: надо брать коробку Б. — Бен непреклонен. — Ты решаешь не хитрить, и Всевышний понимает, что ты — честный человек, который не станет обманывать, и ты получаешь свой миллион. Все просто. В конце концов, вся заморочка начинается в тот миг, когда ты пытаешься обмануть Всевышнего. Таким образом, ты берешь коробку Б и не пытаешься захапать А в придачу, потому что, если решишь ее взять, Всевышний это предскажет, будь уверена.

— Да, — говорю я. — Это интересный взгляд. Есть ли у Всевышнего нравственное измерение, или он состоит из сплошной логики?

И вдруг задумываюсь: может, в этом и есть суть алчности — может, это игра, в которой есть только логика, и никакой морали?

— Наверняка из сплошной логики, а? — говорит Эстер. — Иначе Бен прав, и его решение верное. И никакого парадокса нет. — Она кладет в рот очередную конфетку. — Как бы то ни было, мой Всевышний не такой.

— Твой Всевышний? — Я поднимаю брови.

— Ага. Мы все, по-моему, изобретаем себе Всевышних. Такова уж жизнь. Придумываем собственную религию, свое загробное царство, Всевышнего, если он нам нужен, вообще что захотим, и когда помираем, получаем то, чего ждем. Люди, которые ни во что не верят или не желают создать свою собственную систему верований, после смерти исчезают бесследно. Люди, которые верят в сложную систему реинкарнаций и циклов жизни, реинкарнируют. А те, что принадлежат к организованной религии, получают то, что она обещает, хотя обычно там ничего хорошего нет…

— Но это тоже парадокс, — замечает Бен. — Твоя собственная религия, по сути, такова, что каждый человек может выбрать свою личную религию. И если ты права, и каждый может выбрать себе свой «смысл жизни», и тогда твоя собственная теория смысла жизни должна включать в себя человека, который скажет: «О, а у меня совсем другая теория», что полностью отменит твою…

— Это положительный контур обратной связи, — говорю я. — Хотя сама идея мне нравится.

— Ты и твоя долбаная теология, — говорит Эстер Бену. — И твоя гребаная математика, — говорит она мне. — Башка от вас болит.

— Однако я кое-чего не понял, — хмурится Бен. — Ты как-то не определилась с половой принадлежностью своего Всевышнего. На самом деле ты ведь и это продумала, а?

— Когда это я не определилась? — спрашивает Эстер в замешательстве.

— Только что, когда рассказывала про коробки А и Б.

— А, в этом смысле. Нет, это был Ньюкомбов Всевышний, а не мой. Мой бы не стал возиться с коробками.

— Ей наверняка было бы некогда — она бы со страшной скоростью делала тебе гамбургеры. — Бен улыбается. — Значит, Ньюкомб не знал, какого пола его Всевышний?

— Может быть, — говорит Эстер. — Я просто не помню. Думаю, в его парадоксе Всевышний может быть чем или кем угодно. Вот почему я не определилась. Алиса, ты что это притихла?

— А? — говорю я. — Я задумалась о НФ. Непобедимом Фашисте. Так Пауль Эрдёш называл Бога. Надо думать, это его версия Всевышнего. Он говорил, что жизнь — игра, в которую никак нельзя выиграть, потому что всякий раз, когда ты делаешь что-то плохое, НФ получает одно очко, а когда ты делаешь что-то хорошее, никто из вас не выигрывает. Цель игры в жизни — чтобы у НФ счет вышел как можно меньше, но, как ни играй, никогда не победишь.

— Похоже, так и есть, — кивает Бен.

— Вообще-то я вот подумала и поняла, — продолжаю я, — что у Эрдёша была целая система насчет Всевышнего/загробной жизни, точно как твоя. — Я смотрю на Эстер. — Он верил, что НФ хранит книгу с трансфинитным числом страниц, в которой записаны идеальные доказательства всех существующих математических теорем. Когда кто-нибудь придумывал действительно элегантное доказательство, Эрдёш говорил: «Это прямо из Книги». Он верил, что после смерти человек получает возможность прочитать книгу.

— Клево придумано, — говорит Эстер.

— Однажды я слышал теорию, — подхватывает Бен, — что мы не сможем попасть на небеса, пока их не изобретем. Аргумент в ее пользу таков, что цель жизни на Земле — создать некую жизнеспособную модель загробной жизни, не просто в воображении создать, а реально сконструировать. Возможно, мы придумаем способ копировать сознание в момент смерти вовнутрь компьютерной имитации реальности, или что-то в этом роде. Как бы то ни было, вплоть до этого изобретения мы все будем реинкарнировать, станут рождаться новые люди, население будет катастрофически расти… Постигнув, как освободить сознание от тела, мы перестанем перевоплощаться и перейдем на следующий уровень эволюции, где заживем в виде чистой энергии.

— Как продвинутые существа в фантастическом кино? — спрашивает Эстер.

— Точно. — Бен смеется и тянется за конфетой. — Слегка замороченная форма техно-буддизма, — говорит он. — Не помню, кто ее изобрел. А ты что думаешь, Алиса?

— Вполне убедительная теория, — отвечаю я. — Но если смысл эволюции в том, чтобы сократиться на одно измерение, тогда, может, наша конечная цель — вообще прекратить существование? Даже не знаю. Я всегда как-то надеялась, что после смерти попадаешь в огромную библиотеку, где есть не только Книга Эрдёша, но трансфинитное число книг, объясняющих все, что только можно знать о жизни. Представляю, что не просто читаешь все эти книги, но и получаешь возможность увидеть любое событие на Земле, из любого периода истории, чьими угодно глазами. Можешь прожить пятьдесят лет жизни Гитлера, если хочешь его понять, или сто лет просидеть на дереве во французском парке, наблюдая за людьми, что проходят мимо, или несколько жизней проторчать в головах у обычных буржуа. В моем загробном царстве все увеличивается на порядок. Знаниями становятся ответы на все вопросы, существующие в мире, а развлечением — не вымысел, а реальные жизни…

— Давай, Бен, — усмехается Эстер. — Скажи ей, что ее загробное царство — кабельный канал «Реальное ТВ».

— Нет, — качает головой он. — По-моему, у нее клевое загробное царство. Однако в чем тогда смысл жизни на Земле? Зачем, согласно этой версии, мы вообще живем?

— По двум причинам, — говорю я. — Во-первых, чтобы понять, что такое жизнь, и научиться ее интерпретировать как можно разнообразнее. Жизнь — то место, где нам дается шанс разгадать загадку, пока мы не умерли, и увидеть ответ, а также место, где мы понимаем, какие вопросы нужно задавать. Во-вторых, цель жизни — прожить ее достойно и хорошо относиться к людям.

— Ну а зачем это? — спрашивает Эстер. — Если все равно потом попадешь в такое премилое загробное царство?

— Ну, потому что в нем полно других покойников. Сначала ты типа как выбираешь, с кем хочешь зависать в загробном царстве. Но, конечно, если бы я попала на тот свет и принялась искать там старую школьную подружку, я первым делом заглянула бы в прошлое — каким человеком она была? Если бы выяснилось, что она всю дорогу лишь делала вид, будто я ей нравлюсь, я бы в загробном царстве послала ее на фиг. Так что если, пока идешь по жизни, предаешь и врешь напропалую, можешь на том свете остаться в одиночестве.

— Вот видите, — замечает Эстер. — Я же говорю, у каждого своя версия того света.

— Погоди-ка, — возражаю я. — У Бена ее нет.

— Что? — спрашивает он, вставая и потягиваясь. — Ох. Э-э, я думаю вступить в твою секту, если ты не против, — говорит он мне. — Отправлюсь с тобой в огромную райскую библиотеку.

— Фу, отстой, — говорит Эстер. — Меня от вас обоих тошнит.

— Мне нравится, как мы обошли вопрос о том, что будем делать на пенсии, да и все остальное, и сразу спланировали загробную жизнь, — говорю я. — Невиданный прогресс за неделю. — Бен спадает с лица. О черт. Это же просто шутка… Сдай назад, Алиса. — Однако, — продолжаю я, — я буду счастлива, если ты войдешь в мою эксклюзивную секту. Можешь даже стать сооснователем.

— Ну, хорошо, если не получу предложения получше, — отвечает он.

Бен уходит за ужином для всех нас, Эстер остается.

— Хлои тут недавно тебя искала, — говорю я. — Мне показалось, что-то довольно важное.

— Может, мне в натуре стоило сбежать, — мечтательно произносит Эстер.

— А от чего ты бежала? Не от Хлои?

Она обводит рукой все вокруг.

— Нет. Просто… от этого. От всего «попсовского». Ты, наверное, не знаешь, что я — племянница Мака?

— Ты? Ты — племянница Мака? Нет, правда, что ли?

— Ага. Не по крови, ничего такого — фу, прикинь? Господи. Много лет назад мамина сестра была его секретаршей, когда он был главным менеджером фирмы — они коврами торговали. Мак в нее влюбился, и они поженились. Она была ему не совсем ровня, но родители Мака считали ее очаровашкой. Ну еще бы. Тетя Сара — тот еще типаж. Брала уроки красноречия, занималась балетом и всегда ходила с клевыми прическами и маникюром. Она знала, что у нее один способ стать богатой и избалованной — выйти замуж за главного менеджера. Ну и вышла. Но моя мама была, можно сказать, полной противоположностью. Хипушка из арт-колледжа, наркоманка и начинала спиваться. По выходным заявлялась в загородный дом Мака и Сары на «спонтанные» ночевки, притаскивала с собой очередного обсоса, с которым гуляла на той неделе. Когда она забеременела мной, они этого не одобрили — она была не замужем, плюс на дворе 1974 год, — так что надолго перестали с ней общаться… Короче, изрядно перемотаю вперед… и вот она я — мне, типа, двадцать один, я только что защитила диплом, у меня нет работы и негде жить. Мама по-прежнему бухает, и мы обе живем в Тейнмуте — это недалеко отсюда, вообще-то, — но я ужасно хочу перебраться в Лондон и там осесть. Если честно, я была вроде как неудачница, но у меня была хорошая компания друзей по универу, и мы хотели основать свою собственную компанию, делать видеоигры. Мамка такая: «Ты почему не звонишь дяде Стиву? Он же теперь исполнительный директор „Попс“. Он тебе найдет работу по видеоиграм». А я такая: «Кому охота работать на этот корпоративный мешок с дерьмом?» Но я, лицемерка, ему все же позвонила и попросила денег на компанию, которую мы хотели основать. Денег он не дал, но предложил мне работу. Сказал, что я могу работать в Лондоне, в Баттерси, и он придумал для меня некую совершенно особую роль.

— Ну и ты, очевидно, согласилась? — говорю я.

— Да. А что было делать? Сперва у меня были планы использовать заработки на развитие арт-проектов, но сама знаешь, как оно бывает. Друзья отдалились, работа меня засосала. Нынче я по большей части живу в онлайне.

Я думаю про Киерана и его виртуальные миры.

— В онлайне? — повторяю я.

— Ага. Знаешь, можно крепко увязнуть в ньюсгруппах, конференциях, «Ультиме» и «ЭверКвесте». У меня есть несколько хороших онлайновых друзей. И врагов…

— Эстер? — вдруг осеняет меня. — А кем ты работаешь?

— Моя работа. Ах. — Она сглатывает. — Если я тебе скажу, ты меня возненавидишь. Я даже чуть ли не надеюсь на это…

— Не понимаю.

Она глубоко вздыхает.

— Я делаю веб-сайты.

— В смысле, работаешь над сайтом «Попс»?

— Нет-нет. Я делаю веб-сайты. Я придумываю персонажа, типа… ох… На одном сайте я — девушка из Лондона, меня зовут Эйприл, и я делаю ее домашнюю страницу. Идея в том, что я веду дневник, вроде блога, выступая в роли Эйприл, и составляю списки того, что мне нравится, а что нет, а время от времени — не так часто, чтобы это было очевидно, но достаточно, чтобы имело эффект, — становлюсь «одержима» каким-нибудь товаром «Попс», обычно от «К», или «Приятелями Полосатика». В общем, сегодня я, допустим, Эйприл, пишу в блоге про нового, только что выпущенного Полосатика, без которого просто не смогу жить. На другой день я Табита, которая сражается с анорексией — на «фотках» я одета в одежду от «К», вся такая сексуально-тощая. А могу стать парой друзей, создавших «неофициальный» фан-клуб «Приятелей Полосатика». В них я обычно превращаюсь по выходным. Также мне полагается упоминать товары «Попс» в «Ультиме», «ЭверКвесте» и всяких чатах. Это называется «партизанский маркетинг». Такая у меня работа. Вот почему в прошлую субботу Мак попросил меня задержаться после всех. Он договорился насчет ноутбука, чтобы я могла отсюда поддерживать сайты.

— И Хиро тоже, — медленно говорю я.

Она смотрит в пол.

— Да. И Хиро тоже.

— То же самое? Изображает парней-тинейджеров?

— Он не создает персонажей как таковых. Мальчикам не так важно видеть персонажей в онлайне. Хиро делает все сайты фанов видеоигр. Ну, не все. По-моему, «Попс» человек двадцать усадила за эту работу. Мы друг друга не знаем. Ну, нам не положено, но с Хиро я уже какое-то время знакома.

— А как вы встретились? — спрашиваю я.

— Что? Ну, случайно, в онлайне.

Уверена: она врет, хотя не знаю, зачем.

— По крайней мере теперь я вижу, почему это секрет, — говорю я.

— Да уж. Никто не хочет, чтобы кто-то пронюхал про эту работу, даже сослуживцы. Наверное, она кажется нечестной.

— Она и есть нечестная, — говорю я. Пожимаю плечами, но добавить нечего.

— Но, Алиса, это все нечестно, — говорит Эстер. — От начала до конца.

Она права. Дизайн, фокус-группы, производство, продажа. От начала до конца — сплошное вранье.

Следующие три года бабушке все никак не удается доказать гипотезу Римана (хотя она пишет несколько интересных статей по смежным вопросам), дедушке — прочитать «Манускрипт Войнича» (но он публикует еще два сборника «Мозговых Мясорубок»), а мне — взломать код кулона.

Приходит время получать аттестат о среднем образовании; по английскому мы должны написать эссе о книге, которую выбираем сами. Я пишу о «Женщине на обрыве времени», трогательном и душераздирающем романе, читанном мною в последний раз лет в двенадцать — тогда я его толком не поняла. Я фокусируюсь на темах подавления и сопротивления, и эссе выходит далеко за рамки учебной программы. За него и по остальным предметам я получаю А. После шахматного турнира Дебил надолго ушел в отпуск по болезни. Появилась новая учительница, мисс Райдер, и я в аккурат к экзаменам перебралась в первое подмножество. И хорошо, что постаралась — ребята из подмножеств 2 и 3 были допущены только к «промежуточной» аттестации, где выше тройки никак не получить.

Рэйчел добивается таких же результатов, как я, и мы обсуждаем, где нам стоит сдавать экзамены на повышенном уровне. Разумеется, возвращаться в Гроувзвуд мне не улыбается — там меня точно ждут еще несколько сотен дней пытки. А Рэйчел надоело пропадать у черта на куличках в компании, как она выражается, «юных богатеньких аноректиков». За последние несколько лет в ее школе все поменялось. Стать «своей» там не менее трудно, чем в Гроувзвуде, но вдобавок тебя не отпускают домой. Все должно быть правильно: как ты принимаешь душ, какой у тебя дезодорант, кассеты, которые ты слушаешь на своем «Уокмене», записи, которые приносишь в школу, мальчики, с которыми дружишь, письма, которые получаешь. Пока Рэйчел училась в пятом, я порой посылала ей письма якобы от парня по имени Руперт, что вроде в каком-то смысле помогло. В школе от нечего делать она начала курить. Теперь я тоже учусь. Мы пообещали друг другу, что бросим, когда нам стукнет двадцать (еще вечность ждать), но нам обеим нравится реклама: пурпурное шелковое полотнище, всяко-разно рассекаемое на части. Сигаретным компаниям скоро запретят использовать прямую рекламу, а эта фирма свою уже по-умному шифрует. В то лето, когда нам исполняется шестнадцать, мы с Рэйчел ходим в город, смотрим на эти огромные глянцевые рекламные щиты и, даже не обсуждая, понимаем, что эти картинки изображают наше будущее. Это то, чего нет у нашей деревни. Это Лондон, блеск, секс и взрослые дела. Это арт-кинематограф, поцелуи и собственная тачка.

Нас обеих допускают к экзаменам на повышенном уровне в местном шестилетнем колледже. Все лето мы часами просиживаем в кофейне рядом с рыночной площадью, пугая/завораживая друг друга байками: мол, все ребята в этом колледже играют в рок-группах, или красят волосы, или ширяются, или они чудаковатые неудачники и аутсайдеры. Мы боимся быть такими, но в то же время хотим. Мы обе хотим идентификации поинтереснее, чем просто «деревенские паиньки-девственницы, которые как следует расчесывают волосы перед сном».

Мы сидим в этой кофейне, пьем эспрессо, хотя ни ей, ни мне он не нравится, и курим сигареты из пурпурно-белых пачек. Говорим друг другу что-нибудь типа «мне позарез нужна сигарета», пока это не перестает быть неправдой. Мы подзуживаем друг дружку войти в темную, прокуренную лавку грамзаписи и смешаться с толпой тощих парней в черном. Мы желаем, надеемся, молимся, что в один распрекрасный день двое молодых людей спросят, нельзя ли присесть к нам за столик: парочка в длинных черных плащах и «док-мартенсах», все в значках и с коллекциями пластинок в собственных квартирах. Этого так и не происходит.

Мы копим деньги (обе подрабатываем приходящими нянями) и покупаем драные «501»-е[107] и черные джемперы-«поло». Сидим на диете. Берем в местном видеомагазине в прокат фильмы о постаревших балетных танцорах, отпускных романах и ребятишках из маленьких городков, где вечеринки запрещены законом. Берем французские арт-фильмы, в которых девчонки не старше нас смолят как угорелые и страстно (судя по виду) занимаются сексом. Планируем, «как оно будет у нас в первый раз». Покупаем открытки, где голые негры держат на руках белых карапузов, стилизованные изображения стоптанных розовых пуантов, и тот знаменитый громадный постер, на котором теннисистка показывает задницу. Вырезаем из воскресных приложений любимую рекламу сигарет и приклеиваем дома над столами клеем «Блу-Так». Решаем, что музыка из чартов — для «плебса» (словечко Рэйчел), и что мы будем увлекаться так называемым «инди»-роком. С этой целью мы раздобываем большие мятые музыкальные газеты и скупаем решительно все, про что там сказано «четко». Все вечера просиживаем, слушая музыку и тщательно обтрепывая свои джинсы. Пришиваем заплаты: на одно колено — американский флаг, на другое — логотип «Фольксвагена», а не то пестрые хиповые лоскутья и знаки инь и ян. Поговариваем о том, чтобы стырить настоящие знаки «Фольксвагена» — их носят по-другому, это новая мода, о которой мы прочитали. Еще мы прочитали, как «трендово» носить с нашими «501»-ми кроссовки от модных брендов, и тоже стали так делать. Подумываем махнуть в Америку. Изучаем тексты песен в поисках тайных смыслов. На короткое время увлекаемся Мэрилин Монро. Густо подводим глаза черной тушью и мажем губы розовой матовой помадой. Уж мы своему колледжу зададим жару.

Как-то раз, примерно за неделю до начала занятий, мы привычно отправляемся в город, делая вид, что мы старше, чем есть, что мы обдолбанные, что переживаем какой-то интересный кризис, и так далее — наши обычные фантазии о взрослой жизни. Наша миссия — купить новую помаду, она должна быть строго определенного бледно-розового оттенка. Мы обязаны ее иметь. Вообще, мы и живем ради подобной ерунды. Время от времени мы видим в городе людей, которых я знаю по Гроувзвуду. Например, Эмма теперь — младший продавец в «Мисс Селфридж», а Люси работает в банке. Мы считаем, что они реально тупые, и смеемся над их прическами, шмотками и работой. Мы бы ни за что не согласились участвовать в крысиной гонке истэблишмента и вкалывать в таких жалких конторах, как банк или мейнстримовый магазин одежды. Целый день они делают, что им велено, волосы у них зачесаны назад в «конский хвост», на губах — красная помада, на скулах — румяна, и мы говорим друг другу: какой же у них нелепый вид! Только те, кто продал душу Тэтчер/Гитлеру/Рейгану, могут всерьез стремиться выглядеть, как дешевая кукла с красной (будто других цветов нет) помадой на губах, да к тому же в черной юбке и черных колготках! И они все ходят на «шпильках». Каждая наша с Рэйчел миссия посвящена тому, чтобы выглядеть не так. Наша помада, наши джинсы, наши прически — все эти детали, столь тщательно собранные воедино, говорят: мы не любим того, что любят все остальные. Или, по крайней мере, не любим того, что любит местный плебс. В Лондоне, в Париже — может быть, в таких городах мы были бы «свои».

И вот мы выступаем в поход за розовой помадой. Стенд протеста против вивисекции, как обычно, на месте, рядом с «Бутсом». Мы подходим, дымя сигаретами.

— Я хочу присоединиться к этим ребятам, — говорит мне Рэйчел. Что ж, неудивительно. Она любит животных, всегда любила. Она хочет стать ветеринаром. Лет с десяти.

— Я тоже хочу, — говорю я. — Но я боюсь.

Мы хихикаем.

— Я тоже боюсь, — говорит Рэйчел. — Только не знаю, почему.

— Наверняка они будут убеждать нас бросить курить, — высказываю догадку я.

— Ага. И перестать краситься, — вторит Рэйчел.

— Думаешь, это правда — что они рассказывают об издевательствах над животными?

— Не знаю, — хмыкает Рэйчел. — Должно быть, немного преувеличивают.

— Точно. Иначе было бы просто жуть что.

— Этих уродов посадили бы в тюрьму.

— Вот именно.

— Но я все равно согласна с этими ребятами.

— Да, я тоже.

Так что, прибавив это к нашим самоидентификациям, мы залетаем в своих джинсах в «Бутс» и покупаем свою помаду. Мы смеемся над трагичными лицами моделей в витринах отдела косметики и хихикаем над слабительными средствами и «Дюрексом». О стенде мы больше не думаем, как и о ребятах, мокнущих снаружи под дождем. Мы никак особо не соотносим свои жизни с их. Мы уже позабыли, что собирались больше не ходить в «Бутс». В конце концов, наша любимая помада только тут и продается! Но главная причина в том, что нам кажется: пока мы молоды и вот так валяем дурака, кто-то другой займется делом, кто-то другой подпишет петиции, а мы просто скажем подружкам (которыми непременно обзаведемся), что мы — за права животных. Нам и в голову не приходит, что и стенд, и ребята под дождем могут однажды просто-напросто исчезнуть без следа.

В колледже все точно так, как мы думали. Шмотки в стиле «рокабилли» и «психобилли», девчонки, одевающиеся под панков, и парни, одевающиеся под американских кинозвезд 50-х годов. Однако эти люди смотрят на нас свысока, будто мы еще дети. Нам надо набирать очки, вот только мы не знаем как. Выглядим мы нормально. Любим правильную музыку — хотя дать им об этом знать нелегко. Мы сидим в нашем любимом кафе и мечтаем о том дне, когда будем постоянными клиентами уже столько лет, что наши смешные открытки, присланные из-за границы, повесят на почетное место на стену. Мы строим планы: как сделать так, чтобы другие ребята пригласили нас на свою вечеринку, да как бы проникнуть в пабы, куда все они ходят. Думаем, где бы раздобыть конопли и когда/где научиться правильно ее курить. Изнемогая, ждем, когда же один из тощих парней в черном с нами заговорит.

Однако сильнее всего мы хотим, чтобы на свете было больше вещей, которые мы могли бы купить, и чтобы легче было узнавать, что же мы должны покупать. Мы прочесываем благотворительные распродажи и магазины маскарадных костюмов, и все же до сих пор не вполне понимаем, как стать такими же «трендовыми», как остальные ребята в колледже. Наш стиль мог бы стать куда выразительнее. Рэйчел, начав было заниматься биологией, химией и физикой, переориентируется на биологию, английский и французский. Теперь она не сможет поступить в универ так, чтобы стать ветеринаром, но все интересные люди учатся в гуманитарных классах. Я занимаюсь социологией, английским и французским. В моей группе по социологии учатся чуть ли не самые интересные кадры. В день начала войны в Персидском заливе у нас происходит дискуссия о конце света. Потом мы организуем сидячую акцию протеста.

— Мы думали, что вы обе просто сильно задираете нос, — говорит нам с Рэйчел во время акции девушка по имени Хэрриет. Мы все рассказываем друг другу секреты, дружимся и заигрываем. Хэрриет на пару лет старше нас и только недавно вернулась в колледж после чего-то захватывающего, типа нервного кризиса или наркотической ломки.

— А мы думали, что просто вам не нравимся, — искренне говорит Рэйчел.

И мы начинаем болтать без умолку.

Мы только что стали подружками Хэрриет! После акции протеста она приглашает нас на нашу первую вечеринку. Мы звоним предкам и говорим, что акция продлится всю ночь и что из-за наших политических убеждений нам кажется, что мы обязаны остаться. Когда дедушка говорит в ответ, что гордится мной, ведь я отстаиваю свои взгляды, мне слегка плохеет. Но потом я рассуждаю так: на вечеринку соберутся все участники акции, так что это, считай, ее продолжение. Я не совсем наврала.

Когда Рэйчел звонит своим родителям, они говорят:

— Просто держись рядом с Алисой, она соображает, что к чему.

Вечеринка происходит в сквоте, в огромном особняке неподалеку от Милл-роуд. Ничего замечательнее этого места мы в жизни не видели! Они тут так наладили связь, что в каждой комнате есть секондхэндовский или ворованный телефон, все подключены к единой сети, и, скажем, девчонка, живущая на втором этаже, может звякнуть в гостиную на первый, чтобы ей принесли нормальный косяк. Все здешние обитатели гоняют на великах, половина из коих — ворованные. Они ведут такой же антимейнстримовый образ жизни, какой мы видели в фильмах и журналах!

Вечеринка оказывается не их тех, где только пляшут, бухают и жрут. Вместо этого все зависают в огромной пыльной гостиной или на грязной тесной кухне, передавая по кругу косяки и разговаривая о политике, музыке или маршах протеста, в которых участвовали. Рэйчел и я должны быть дома лишь утром, так что определенно никуда не пойдем. Мы пьем сидр с водкой и курим первые в нашей жизни косяки. Тушь на веках размазывается по лицу, изо рта перегар. Животы урчат. Со вчерашнего ланча мы ничего не ели. Со мной завязывает разговор студент по имени Тоби, тогда как его друг, музыкант Гэри, треплется с Рэйчел. В ту ночь мы обе лишаемся девственности, в противоположных углах гостиной, причем обе думаем, что другая в этот момент дрыхнет. Когда приходит моя очередь, на старой, полуживой магнитоле играет «Вудуистский луч».[108]

В ближайшие месяцы разнообразные аксессуары и бутафория наших хаотических самоидентификаций накапливаются в углах наших спален, словно мы обе проводим нескончаемые благотворительные распродажи. Поломанные «Уокмены», наручные часики, которые никто уже не считает клевыми («клевый» — это новое слово для всего хорошего), романы французских экзистенциалистов, купленные однажды в субботу в книжной лавке вдогон к нашим французским сигаретам, красивенькие записные книжицы, наполовину исписанные стишатами и перечнями того, что нам в тот момент казалось «четким» или «отстойным», зажигалки «Зиппо» (фирменные спички из интересных клубов будут покруче, решили мы), шелковые шарфы, беретки, пропитанные ментолом бумажки для самокруток, духи, дезодоранты, помада, черный лак для ногтей, «инди»-альбомы (теперь мы угораем за хаус) и постеры с демонстраций, проходивших в то время, когда мы зависали в сквоте. Где-то на дне этой груды валяется даже мой старый почерневший кулон и изрядно потрепанный теперь экземпляр «Женщины на обрыве времени».

Сколько жизни мы обе можем упихать в крошечное пространство? Мы выжимаем наши редкие приключения, как апельсины, и говорим новым друзьям, какие мы вечно замотанные и как постоянно занимаемся сексом. Я заявляю, что бзикнулась из-за того, что папа меня бросил, а Рэйчел ради анекдотов и жарких споров превращает свой интернат в школу для трудных подростков. Мы утверждаем, что видели крутейшие телепередачи, которые сняли с эфира, когда нам было по десять, и это несмотря на то, что Рэйчел тогда жила в пансионате, а у меня никогда не было телевизора. Мы даже друг другу врем. «Да, однажды я чуточку нюхнула кокса, — говорит Рэйчел. — Кто-то его в школу притащил». «Да, я тоже. Та же история», — говорю я. Будто кто-то осмелился бы принести в школу наркотики. Вдруг выясняется, что ничего (кокс, кислоту, спиды) нельзя пробовать даже в первый раз, потому что пробовать что-то в первый раз — слишком неклево. Мы даже не признаемся друг другу, что на самом деле мы — ничего еще в жизни не видавшие шестнадцатилетки. Мы едем до дома на попутках, последний автобус давно ушел. Мы читаем «феминистские» романы про изнасилованных проституток и думаем: какая глубина мысли. Они нас даже приятно возбуждают, о чем мы не стесняемся друг другу поведать. Мы до сих пор думаем, что погибнем, если Саддам Хусейн запустит в нас ядерную ракету. Мы стусовываемся с другой компанией в другом сквоте, и Тоби становится Майком, а Гэри — Дэйвом. У Дэйва уже есть девушка, к тому же беременная, но Рэйчел наплевать. Она младше, смазливее, капризнее. Да и в любом случае, мы теперь взрослые и делаем взрослые дела, точно как в книжках, которые читаем. Без катастроф не обойдется, это уж наверняка. Но это — не наша проблема.

Однако лето, как всегда, все ставит с ног на голову. Я что, всерьез считала, что мне это сойдет с рук? Что у меня получится быть клевой, популярной и в то же время — самой собой? Глупость какая. Все кончено — бац, бац, бац, бац — ни с того ни с сего, легко и просто. Бац! Мои результаты экзаменов плачевны, а Рэйчел вообще провалилась. Бац! Рэйчел залетела и не может сказать родителям. Бац! У ее мамы обнаружили рак груди. Бац! Моя бабушка попадает в больницу — у нее первый из многочисленных инсультов. Моя жизнь — словно только что отполыхавший праздничный фейерверк; повсюду валяются холодные жирные обертки от хот-догов и обугленные останки радости. За несколько месяцев я едва словом перекинулась со стариками. Я понимаю: теперь я просто обязана сидеть дома. Я должна быть достойной внучкой своего дедушки. Я хочу снова работать с ним вместе, как в детстве, до того, как вокруг меня вспыхнули эти красивенькие бессмысленные огоньки. Но, как ни горько, даже об этом можно забыть. Разумеется, мне еще нужно повсюду таскаться с Рэйчел, договариваться насчет аборта, пытаясь убедить врачей, что она действительно никак не может признаться родителям.

Когда все заканчивается, моя спальня вновь прибрана, кулон снова на шее, у волос отросли неокрашенные корни. Из жизни вроде как ушло легкомыслие. Рэйчел заново сдает экзамены, возвращается к своей науке, а я собираюсь с духом и отправляюсь на второй курс. Уезжая в университет, я беру с собой рецепт рагу из корнеплодов, склеенные скотчем очки и кучу книжек для работы над «Манускриптом Войнича». Каждую неделю пишу старикам длинные письма на хорошей бумаге. Гляжу на первокурсников, которые курят свои первые косяки, носятся кругами из-за первого секса и пытаются сочинить «логотип» для каждого общества, которое себе выдумывают, и понимаю, что с меня этих радостей хватит.

Мои снадобья прибывают во вторник утром, в небольшом коричневом пухлом конверте. Это меня слегка приободряет. Люблю получать снадобья по почте. Коричневые флакончики с крохотными белами таблетками, на каждой — ярлык с латинским названием снадобья и дозировкой. Я принимаю карбонат калия, таблетку в 200 микрограммов, и забираюсь обратно в постель. Я совсем не выспалась, а снадобье меня окончательно вырубает. Весь завтрак я дрыхну.

Одиннадцать часов. Сажусь в кровати, включаю телик и тут же выключаю. Иду в ванную, умываюсь. Вернувшись в комнату, смотрю на свои вчерашние наброски. Ну и дерьма лопата. Впервые за долгие годы я вспоминаю собственное тинейджерство. Думаю о том, как все мы конструировали себя, словно искусственный интеллект или онлайновые аватары, как будто личность, самоидентификацию можно собрать, только если купишь сперва нужные детали. Однако в мои подростковые годы мы хотя бы могли самостоятельно думать. По крайней мере, должны были проявлять изобретательность, отыскивая детали и придумывая, как их скомбинировать. С тех пор девушки-тинейджеры не слишком изменились, но теперь они могут купить гораздо больше. Нынче есть люди, только и жаждущие запихать стайку девиц в фокус-группу и сказать им: «Значит так, красотки. Вот вам помада — опишите, что, по-вашему, она должна делать». Я вдруг вспоминаю свой вопрос насчет луны. Если бы я была ученым и придумала, как прилепить на луну ярлык, как высвечивать на ней логотипы, чтобы все люди на земле могли их увидеть (стопроцентный охват — ну, за исключением слепых), продала бы я кому-нибудь свою идею? Продала бы луну за миллион… за миллиард? Нет уж, дудки. Никогда в жизни.

Я думаю про все книги о маркетинге, которые прочитала, и про все ушлые трюки, которым мы учимся в нашей отрасли, и вдруг понимаю, что Эстер права. Это все бесчестно. Мы аферисты двадцать первого века. В конце концов, маркетинг — это метод продать людям то, что им не нужно. Если бы им позарез нужна была футболка с логотипом, никто не должен был бы навязывать им эту идею. Маркетинг, реклама… То, что начиналось как «Эй, вот наш товар! Хотите?», превратилось в «Если вы купите это, будете чаще трахаться», а потом мутировало в «Если вы не купите это, будете неклевыми, всем разонравитесь, все будут над вами смеяться, так что смело можете немедля повеситься. А говорю я вам это потому, что я — ваш друг, и вы обязаны мне доверять». Маркетинг — это метод придать ценность вещам, которые не имеют никакой подлинной ценности. Да, мы присобачиваем глаза к кускам пластика, но оживают эти куски пластика именно благодаря маркетингу. Маркетинг означает, что мы можем продать десятипенсовую тряпицу за 12 фунтов 99 пенсов. Мы шпионим за детьми и выясняем, что им нравится играть с носками, — ну вот и продаем им носки. Я больше не желаю этим заниматься. Меня правда, ну правда от этого воротит.

Я сжигаю свои эскизы в ванне.

— Вид у тебя получше, — говорит Бен, придя чуть позже с ужином.

— Спасибо, — говорю я с бесцветной улыбкой.

— Завтра у нас экскурсия, — сообщает он, когда мы заканчиваем есть.

Я ставлю свой поднос на стол.

— Экскурсия? Куда?

— В Тотнес. Тебе стоит поехать, если будешь в форме. Можем там пополдничать. Нам всем выдают прибамбасы для мореплавания… Парусиновые туфли, шляпы смешные. Всю эту муть.

Я еще раз улыбаюсь, еще бесцветней.

— Что такое? — спрашивает Бен.

Ничего не могу поделать. Начинаю реветь.

— Алиса?

— Я скучаю по дедушке, — говорю. — И по бабушке…

Я бессвязно лепечу, пока он ищет для меня салфетки. Сомневаюсь, что в моих словах есть хоть капля смысла. Я говорю, что не думаю, будто старики гордились бы моей работой, что не знаю, кто я такая и куда катится моя жизнь, и что вот уже в третий раз я их подвела. Наверное, моя истерика как-то связана с тем, что я не курю, или со снадобьем, или даже с тем, что у меня скоро месячные. Но я по правде так чувствую, и чувства выплескиваются наружу, потому что мои защитные барьеры рухнули.

— Все хорошо, — говорит Бен, гладя мою руку. — Все хорошо.

Когда я прекращаю реветь, мы ложимся вместе на кровать и смотрим в потолок.

— Я ухожу из «Попс», — наконец говорю я.

Бен минуту молчит, потом привстает, опершись на локоть, и нахмуривается:

— Почему?

— Я просто больше во все это не верю, — говорю я серьезно.

Он начинает смеяться:

— Алиса… черт побери. Да никто в это не верит. Ты не должна уходить.

— Нет. Должна.

— Но…

Я не желаю слушать никаких доводов. Мое решение твердо.

Вскоре Бен исчезает — нужно отнести подносы, — и я опять одна. Он отсутствует дольше, чем я ожидала, и я быстро засыпаю: мне снится луна.

Глава двадцать седьмая

В Тотнес мы едем на машине Эстер. Таков план. Остальные берут такси. Кое-кто едет не в Тотнес, а в Ньютон-Эббот, Плимут или Эксетер. Тотнес. Красивое название.

Натянув шмотки, захожу в ванную; странное ощущение — примерно так бывает, когда, словно робот, залезаешь в машину, умывшись, одевшись, вскочив по будильнику, который по ошибке поставила на три утра, или проснувшись оттого, что мозг не желает отключаться. Несколько дней я только и делала, что валялась в постели в пижаме. Вот отчего сейчас мне так не по себе. Впрочем, сегодня мне сильно полегчало. Мне почему-то кажется, что все поменялось. Не только эмоционально — буквально тоже. Я целую вечность не могла вылезти из кровати: вдруг поняла, какие все-таки мягкие простыни, не отпускают. Потом, одеваясь, я то и дело останавливалась: уж больно интересной была на ощупь каждая ткань. Потертый хлопок трусиков, мягкая пушистость майки, салфеточная тонкость топика и теплая шерстистость синего кардигана. При ходьбе юбка хитро шевелится, никогда раньше не замечала. Когда она касается коленок, ощущение такое, будто их лижет кошка. Ох, кошки: Атари, скоро я с тобой увижусь.

Значит так, план. Есть ли у меня план? Что ж, есть. Я приняла решение неожиданно, спонтанно и эмоционально, и все же мое будущее на удивление хорошо спланировано. Завтра я позанимаюсь с остальными мореплаванием, а в воскресенье поеду домой. Скажусь больной и объясню, что Жорж посоветовал мне выйти из проекта. Потом напишу заявление об отставке. Мы с моим старым редактором по-прежнему хорошие друзья; попробую вернуть себе кроссворды, а может, предложу вести рубрику типа «Детской Мозговой Мясорубки», хотя это смахивает на название фильма ужасов. Приберусь в доме, вычешу кота, буду свежая и бодрая, приглашу Рэйчел на ужин. Буду снова помогать ей в зоопарке. Продам свои «попсовские» акции и отправлюсь путешествовать — есть места, где я давно хочу побывать. Отопру старый пыльный комод в спальне и достану «Манускрипт Войнича». Смогу отчитаться перед дедушкой, когда мы встретимся в моем персональном загробном царстве. Много ли я смогу рассказать маме? Наверное, нет. Интересно, а папа тоже где-нибудь там, наверху, или еще тут, на Земле? Пожалуй, это не имеет значения, и, пожалуй, мне наплевать. По пропавшим без вести отцам вроде как полагается скучать и скорбеть, но я эти сопли не больно-то распускала. Он бросил меня девятилетней ради какого-то призрачного сокровища. К десяти я его уже забыла. Встреться мы снова, может, я спрошу его: почему? — но, думаю, мне будет без разницы, что он ответит.

Даже волосы у меня сегодня другие — как у ребенка, мягкие и нежные. А ну-ка, Алиса, через минуту Бен придет. Надеваю контактные линзы, и даже то, как предметы резко встают на свои места, кажется необычным, словно я каждый божий день так не делаю. Думаю: у меня новые глаза. А может, у меня сегодня и вправду новые глаза. Плещу в лицо душистой водой из цветов апельсинного дерева, потом чуточку тонированного увлажняющего крема, слегка мажу губы гигиенической помадой и чуть подкрашиваю ресницы тушью с запахом роз. Крем для рук, который прислали со снадобьями, прохладный и бархатистый, и я втираю его в кожу просто ради запаха и приятного тактильного ощущения. Жду не дождусь вдохнуть свежего воздуха; увидеть что-то вне стен «Цитадели Попс».

Пару минут спустя в дверь стучат. Открыв, я вижу Бена — он держит маленький белый сверток, обмотанный клейкой лентой. Размером с обычную книжку.

— Вот, — говорит он. — Лежало под дверью. Наверное, это тебе.

— Спасибо, — говорю я, быстро забрав посылку. Наконец-то мой корреспондент? Должно быть, так. Бросаю сверток в холщовую сумку, где он неуклюже ложится поверх никотиновой жвачки, пачки табака (по которому я тоскую неописуемо), кошелька, снадобий, маленькой записной книжицы, карандаша, авторучки и моего «аварийного комплекта». При мысли о нем мне становится больно. Теперь я никогда не представлю на презентации свои эскизы. У меня никогда не получится научить тысячи детишек выживанию в глуши. С другой стороны, если мне захочется, я могу написать приличную книжку о методах выживания. Фактически, книжку можно написать про что угодно. А может, я превращу свои исследования в бесплатный веб-сайт для детей.

— Ты уверена, что нормально сможешь с нами поехать? — спрашивает Бен.

— Что? О да. Конечно. Пожалуй, я просто не буду шибко много гулять.

Он улыбается:

— Я так рад, что тебе лучше.

Я улыбаюсь в ответ:

— Я тоже рада. Конечно, ты понимаешь, что это значит?

— Что?

— Готовься: чуть позже на тебя набросятся. Больше не скажу ни слова.

— Набросятся? Приятная новость.

— А уж приятно-то будет…

Я ухмыляюсь, а он притискивает меня к двери и страстно целует. Даже это ощущение острее, чем обычно. А каково будет потрахаться в моем нынешнем состоянии? Я почти хочу послать к черту экскурсию и весь день выяснять это с Беном. Но, опять-таки, на этой неделе я уже достаточно повалялась в постели. Ладно, позже. Если предвкушать это дело весь день, может, получится даже лучше.

Вдруг он так сжимает меня в объятиях, словно я сейчас сяду в поезд и уеду на войну.

— Бен? — говорю я, чуть отстранившись, чтобы взглянуть на него. — Что такое?

— Ничего. Я собираюсь… Нет. Просто… я буду скучать по тебе. Вот и все. — Он мрачнеет. — И я хотел…

— Что?

Он отводит взгляд.

— Это. Я хотел, чтобы это не кончалось.

— Это?..

— Господи боже, Алиса. У нас с тобой.

— Ну, а зачем ему кончаться? — говорю я.

— А ты захочешь продолжения? Даже когда уедешь и забудешь все это?

— В первые же выходные, как сам отсюда выберешься, буду ждать тебя в гости. Как тебе? Я даже ужин сготовлю.

Теперь глаза его сверкают.

— Как тебе? — улыбается он. — В ближайшие выходные я пошлю это захолустье к чертям собачьим, сяду на поезд и прикачу к тебе, что бы ни случилось. Симпатично?

— Очаровательно, — говорю я.

— Прекрасно.

Машину Эстер водит диковато. Будто для нее это непрерывное сафари. Однако гонит не быстрее тридцати пяти в час, что хорошо, поскольку она, похоже, никогда не смотрит на дорогу.

— Зайчик-побегайчик, — говорит она; мы едем по вересковой пустоши. — О, смотрите — косматая корова! Зловещий лес. Ведьмин домик…

Вскоре я подхватываю игру.

— Маленькая паровая железная дорога, — говорю я, будто мы отмечаем галочками пункты списка. — О! Еще коровы. Правда, эти какие-то несчастные…

Когда мы подъезжаем к Тотнесу, Бен восклицает:

— Эстер, земляне!

— Заткнись, Бен, — говорит она.

На въезде в город я мельком вижу замок, круглый и серый — потом мы сворачиваем и вкатываем на полупустую автостоянку. Мне ужасно охота узнать, как все это выглядит с воздуха. Может, пока я здесь, найду открытку.

Эстер объясняет планировку Тотнеса.

— Это, по сути, одна длинная дорога на холме, — говорит она. — На вершине городка больше интересных магазинов, но лучшая лавка здоровой пищи — у подножия. Э-э…

— А музей тут есть? — спрашиваю я. Такая уж у меня курьезная привычка. Приехав в новое место, я просто обязана сходить в музей.

— Да, — отвечает Эстер. — На вершине. Ну, где-то три четверти дороги наверх.

Мы паркуемся и выходим из машины.

— Ну, и?.. — говорит Бен. — Я лично топаю в ту замечательную лавку здоровой пищи, а потом отправляюсь искать какие-нибудь веганские парусиновые туфли. Алиса?

— Не улыбается мне спускаться с такого здоровенного холма, а потом подниматься обратно. — Я пожимаю плечами. — Лучше тут поброжу или загляну в музей. Может, разбежимся и срастемся к ланчу?

— Точно, — кивает Бен. — Может, послать тебе эсэмэску, когда закончу?

— У меня нет мобильника, — говорю я.

— Как ты так живешь? — удивляется Эстер.

Я еще раз пожимаю плечами:

— Я их не люблю.

— А у тебя, Эстер, какие планы? — спрашивает Бен.

— Я встречаюсь с Хлои у подножия, — отвечает она, слегка нахмурившись. — У нас с ней ланч.

— Может, просто встретимся где-нибудь тут, наверху? — говорю я Бену.

— Да, о'кей, — говорит он. — Скажем… в час у музея?

— Клево, — говорю я.

Я поднимаюсь к главной улице, миную два паба и киоск, торгующий рыбой с жареной картошкой. Перехожу дорогу и словно оказываюсь в другом измерении. О таких местах я читала в книжках. Улочка крохотная, по обеим сторонам толпятся ветхие на вид домики. Миную лавку, где продаются индийская одежда и трубчатые колокольчики, магазин здоровой пищи, лавку товаров из органического хлопка (с чудесным, мягким на вид коричневым одеялом в витрине), «Оксфем», одежный салон «Фэйртрейд». Останавливаюсь возле сэконд-хенда, торгующего музыкой и книгами, захожу. Мне нужно спросить, как дойти до музея, плюс в подобные лавчонки меня как магнитом тянет. С острой болью вспоминаю, как дедушка постоянно останавливался у таких магазинчиков, заходил и искал старые травники или оккультные книги, всякий раз надеясь увидеть репродукцию картинки или какую-то цитату из «Манускрипта Войнича». Сам сэконд-хенд большой и просторный, хотя почти все в нем бурое и пыльное. Старые кассеты, барабаны, тамбурины, грампластинки, комиксы, книжки, «ловушки для снов», маракасы. Женщина, с виду азиатка, что-то горячо объясняет темноволосой девушке, играющей чарующую мелодию на красной акустической гитаре. Потом женщина смеется, и девушка тоже. Я хожу по залу, рассматривая старые книги, вспоминая, как однажды в такой вот лавчонке купила трехтомный «Синтетический репертуар». За него просили только пятерку, но я заставила продавца принять двадцать фунтов. Лавчонка была связана с благотворительностью, и я не могла их так внаглую грабить. На самом деле репертуар стоил больше сотни.

Спросив, где музей (за углом и вниз по склону), я ухожу. Посылка в сумке стучит мне в бок: открой меня, открой меня. Но я не могу ее открыть, пока не присяду в каком-нибудь относительно уединенном месте. Может, в тихом кафе? Шагаю дальше. Нормальный с виду магазин товаров для пешего туризма и фотоателье приютились между лавкой «этичной» обуви, маленьким «органическим» супермаркетом и огромной, раздувшейся от важности кофейней — ее фасад занимает весь огромный угол здания. Это место мне не нравится, но тут я вижу знак, указывающий на маленький переулок. Стрелка и одно слово: «Кафе».

Я чуть не прохожу мимо двери. Такая крохотная. Внутри деревянный пол и несколько столиков, симпатичные растения в горшках и пианино в дальнем правом углу. Тут почти никого нет, так что я занимаю столик в самом конце зала. Чего бы заказать? Несколько последних дней я ела веганскую пищу и ощущаю настоятельную потребность продолжать эксперимент. Не наскучит ли? Не зачахну ли? Только время покажет. Заказываю черный кофе и тост из зерновой пшеницы, с мармеладом, без масла. Потом достаю из сумки посылку.

Белый пухлый конверт, запечатанный прозрачным «селлотейпом». Мое имя чернильными заглавными буквами. Тот, кто это отправил, хитроумно — или случайно — заклеил надпись пленкой. Когда я ее отдираю, синие буквы тут же исчезают. По крайней мере, я знаю: никто посылку не вскрывал. Отлепив клапан, я достаю содержимое. Маленькая книжка, я узнала бы ее даже во сне. Я роняю ее на стол, руки мои трясутся. Это «Женщина на обрыве времени», издание «Уименз Пресс» 1979 года. То же самое, что хранится у меня дома, то, которое мама оставила мне много лет назад. Разумеется, это не мой экземпляр: внутри нет дарственной надписи. Зато есть листок, аккуратно сложенный вдвое.

Кто-то подходит к моему столику и вертит головой — куда бы поставить мои кофе и тост. Я отодвигаю сумку с книжкой и невнятно бормочу слова благодарности. Руки трясутся по-прежнему. Может, рискнуть, покурить? Половину сигареты. Пожалуй, позже.

— А здесь можно курить? — спрашиваю я парня, когда он уже собирается уйти.

— Да, конечно. Я принесу вам пепельницу.

Я больше не голодна, но все равно быстро съедаю тост — зачем ему пропадать. Кофе крепкий, обжигает рот; я делаю еще три судорожных глотка, вытираю руки бумажной салфеткой и беру со стола книжку. Рядом появляется маленькая самодельная пепельница. Я скручиваю тонкую сигарету, прикуриваю и для пробы кашляю. Вроде ничего — вот только крышу чуть не снесло от внезапного прилива химикатов и никотина. Комната расплывается, потом снова собирается в фокус. Книжка. Открываю и достаю лист бумаги.

Тут, по крайней мере, я нахожу то, чего и ждала. Ряд чисел:

Достаю записную книжку с карандашом и открываю 263-ю страницу. Восемнадцатое слово — «не». В смысле, «не»? Я уже листаю было на страницу 343, как вдруг дверца кафе грохает, и внутрь вваливается кучка «попсовцев»: Грейс, Киеран, Фрэнк, Джеймс и Вайолет. Черт. Быстро, пока они меня не заметили, сую книжку и листок бумаги в сумку и принимаюсь рисовать в записной книжке закорючки, будто всю дорогу только тем и занималась.

— Что ж, симпатичная маленькая забегаловка, — говорит Киеран, как обычно, громко, растягивая слова. — О, смотрите. Вон эта, как ее там…

— Алиса, — говорит Вайолет.

Сидеть в кафе одной всегда здорово, пока туда не войдет группа твоих знакомых. Теперь, раз уж они произнесли мое имя, придется мне поднять взгляд.

— Приветики, — говорю я.

— Как твое ничего? — говорит Киеран. — Тебя вся эта средневековщина так же прикалывает, как нас?

— Да, тут мило.

— Мы бы к тебе присоединились, но…

— Нет-нет, ничего страшного. Я все равно ухожу.

Залпом допиваю кофе и тушу сигарету. Расплачиваюсь у стойки и быстро сваливаю. Где бы уединиться, чтобы расшифровать послание? Вновь выхожу на главную улицу и сворачиваю влево, вниз по склону холма. Прохожу сквозь крохотный крытый парад лавок в средневекового вида домиках по одной стороне улицы; напротив шипит и гудит кишащий народом рынок. Вижу вдали «Бутс», вот только рядом с ним — никаких стендов в защиту прав животных, вообще ничего. Миную скучную книжную лавку со сверкающими корпоративными бестселлерами в витрине, и магазин этнической музыки. Эй, должно же быть подходящее место! Потом я вдруг натыкаюсь на маленький музей. Ну конечно. В легкой паранойе проверяю, нет ли за мной «хвоста» и ныряю внутрь. Гомон рыночных торговцев, голоса детей, шум машин и шорох продуктовых пакетов стихают, словно кто-то повернул выключатель. Я в прохладной тихой комнате с полированным деревянным полом и столом в дальнем углу. Я подхожу к нему, минуя рейки с футболками, на которых красуются изображения замка и музея, и стеллажи с книжками по местной истории и игрушками «на историческую тему»: марионетками и куклами, которые надо вырезать из картона, — «Попс» еще в 80-х прекратила выпускать такие штуки.

— Здравствуйте, — говорю я пожилой женщине за столом. — Один билет для взрослого, пожалуйста.

— Вы из Тотнеса?

— Нет, — отвечаю я, глядя на стопку буклетов, рекламирующих некоторые достопримечательности музея. На одной картинке показано, что музей раньше был домом купца. Внутри буклетов — информация о текущих выставках. Тут есть викторианская аптека, экспозиция исторических костюмов и — что это? — «Кабинет Чарлза Бэббиджа»? Это слишком дико. Откуда у них здесь кабинет Чарлза Бэббиджа? Он же в Лондоне работал, я точно помню. Именно из Лондона он руководил своей яростной кампанией против шарманщиков и уличных музыкантов. Я трясу головой, как обычно делаешь, стараясь стряхнуть наваждение, и смотрю еще раз. «Кабинет Чарльза Бэббиджа», черным по белому.

— С вас 1 фунт 60 пенсов, — говорит женщина.

Достаю мелочь.

— Меня интересует кабинет Чарльза Бэббиджа.

— О да, — кивает она. — Это на верхнем этаже. История вычислительных машин. Очень популярная экспозиция. Подниматься надо вон по той лестнице.

Деревянные ступеньки поскрипывают. Есть тут еще хоть кто-то, кроме меня? Судя по тишине, музей пуст. Миную один этаж, потом другой, перемещаясь, чудится мне, тем дальше назад во времени, чем выше в пространстве. Всюду темные углы и щели, и я вижу комнаты с наклонными полами, указатель на викторианскую аптеку, рукава и брючины исторических костюмов. Дойдя до верхнего этажа, я понимаю, что реально заворожена и чуть ли не напугана царящей здесь мертвой тишиной. Вот табличка: «Кабинет Чарлза Бэббиджа». Вхожу. И там, в углу комнаты, за рабочим столом сидит сам Чарлз Бэббидж.

— О господи! — взвизгиваю я, отпрыгивая назад.

Если он поднимет на меня взгляд, я сдохну на месте. Точно сдохну. Смотрю на него. Ничего не происходит. Приглядываюсь. Это модель в человеческий рост, усаженная за стол, как восковая фигура. Кто это придумал? Ничего страшнее в жизни не видела. Он такой… живой. Уверена: его пластиковые глаза провожают меня, пока я брожу по комнате, рассматривая изображения моделей Разностного Двигателя и эскизы Аналитического Двигателя (подлинники находятся в лондонских музеях). Оказывается, Бэббидж родился здесь, в Тотнесе, и в местной промзоне есть улица, названная в его честь. Я рассматриваю экспозицию, посвященную истории вычислительной техники, и фриз по мотивам биографии Бэббиджа. Под стеклянными колпаками красуются маленькие «Зэд-Экс Спектрумы» и микрокомпьютеры «Би-Би-Си»; на вид они почти такие же древние, как Разностный Двигатель.

На дальней стене кабинета — портрет Ады Лавлейс. Иду посмотреть. «Ада Лавлейс, дочь лорда Байрона», гласит надпись на табличке. Распечатка сообщает мне то, что я уже знаю, — ее мать не хотела, чтобы дочь была развращена поэзией, как отец, и поэтому отдала ее учиться математике и точным наукам. В 1843 году Ада вышла замуж за графа Лавлейса. Когда она перевела итальянские конспекты Бэббиджевых разработок нового Аналитического Двигателя, Бэббидж предложил ей добавить комментарии. Ее комментарии получились втрое длиннее оригинальной статьи. Ада и Чарлз продолжили переписку. Ада написала статью, опубликованную в 1843 году. В ней она предсказывала, что Аналитический Двигатель может быть использован для сочинения сложной музыки, рисования графики и вообще для всяких художественных и научных проектов. Ее предсказания сбылись. Она была героиней моей бабушки.

Никто сюда не придет, Алиса. Расслабься. Может, тут и расшифровать? А вдруг еще кому-то захочется посмотреть на Бэббиджа? Надо думать, если кто и появится, я услышу скрип ступенек. Я прикидываю, что у меня будет по крайней мере полторы минуты на отступление, и сажусь на пол под портрет Ады Лавлейс, скрестив ноги на твердом деревянном полу — сумка под боком, я готова, если придется, бросить свою затею.

Не. Это первое слово. О'кей. Открываю страницу 343. Девятое слово — либо «уходи», либо «молча», в зависимости от того, посчитал ли мой корреспондент дефисную конструкцию («кое-как») за два слова или за одно. Не молча. Ну, это ерунда какая-то. Не уходи… Чтоб я сдохла. Да кто мне это прислал? Следующие пары чисел почти совпадают: 363, 97 и 363, 98. Два слова подряд. Открываю страницу 363 и считаю слова. 97-е — «дай», 98-е — «сдачи». Дай сдачи.

Ближайшие минут десять я сижу, считая слова, и у меня получается следующее: Не уходи дай сдачи сражайся с корпоративным врагом встретимся в твоей комнате сего дня вечером в восемь это война. Умереть не встать. Сперва я на миг инстинктивно отказываюсь понимать, что это на самом деле значит, и внезапно вспоминаю про Фрэнсиса Стивенсона и таинственный текст, с помощью которого он зашифровал свою карту сокровищ. Вспоминаю, как дедушка объяснял, что всегда нужно задумываться: в каких книгах найдутся нужные слова для твоего особого сообщения? Я смотрю на лексику письма. Сражайся, корпоративным, врагом, война. Ни одного из этих слов не найти в той книжке про девочку и коня, которую я послала. Я улыбаюсь, глядя на раздробленное слово «сегодня», написанное в письме через пробел. Как ни странно, иногда простое слово, вроде «сегодня», трудно отыскать даже в длинном тексте. «Женщина на обрыве времени» написана в прошедшем времени, а это значит, что слово, относящееся к настоящему, может найтись только в прямой речи.

Но, наверное, сейчас все это не важно. Я перечитываю послание, мысленно расставляя знаки препинания. Не уходи. Дай сдачи. Сражайся с корпоративным врагом. Встретимся в твоей комнате сегодня вечером в восемь. Это война. От кого это? Что происходит? И тут меня пронзает догадка. Я не думала, что враг существует. Потом поняла, что враг — это я. И решила дезертировать. А теперь — возможно ли это? — мне, видимо, предстоит узнать, что существует и другая сторона. Видимо, она должна существовать, раз есть враг. Мой мозг прокручивает пленку с событиями последней пары недель, точно дешифратор паролей, подставляющий одну букву за другой, чтобы увидеть, какая подходит. Я чуть ли не слышу чик — чик — чик — это лица, совпадения, встречи, фразы становятся на свои места. И я вдруг понимаю, что могу довольно точно предсказать, кто придет сегодня вечером в мою комнату. Ни дать не взять «Клудо».[109]

Раздается шум — словно мраморные шарики сыплются на бетон, — и клочок солнца в кабинете Бэббиджа исчезает, точно коврик, который кто-то просто сдернул со стены и свернул. Забавно, как сразу темно здесь стало без солнца. Я вздрагиваю. Да еще вдруг похолодало. Я встаю и иду к окну — глаза Бэббиджа, кажется, по-прежнему следят за мною. Градины, здоровенные, как кляпы, валятся с небес. Я стою в этой промозглой сумрачной тишине и наблюдаю, как люди снаружи ныряют в лавки и подъезды или спешно открывают прихваченные на всякий случай зонтики. Один мужчина бежит сломя голову по внезапно опустевшему тротуару, прикрыв голову пластиковым мешком из супермаркета. Из окна веет запахом мокрых листьев.

Измени мир. Неужели мама вновь совершила путешествие во времени? И нарушила какой-то космический закон, чтобы послать мне эту книжку с письмом? Верю ли я в совпадения? Верю ли в прозрения? Прекрати, Алиса. Град бьет по окну и земле снаружи, люди все так же, сгрудившись, толпятся в дверных проемах, глядя в небо. Помню, как-то раз я решила, что столкнулась с невероятным совпадением — я искала какое-то слово в энциклопедии. Обычно я целую вечность не могу найти нужную страницу, но однажды, только однажды, я взяла энциклопедию и тут же открыла ее, где надо. Удивительно, подумала я. А потом выяснила, что, раз всю жизнь постоянно пользовалась словарями и энциклопедиями, это рано или поздно должно было произойти. В энциклопедии, ну, скажем, тысяча страниц. Таким образом, ее открывая, ты с вероятностью в 1/1000 попадешь на страницу с нужным словом. Эти выкладки сильно искажаются из-за того, что люди не открывают энциклопедии наугад — они стремятся угодить как можно ближе к искомому слову. Если ищешь слово, начинающееся на «В», то не открываешь книгу с конца — нет, открываешь почти в начале — потому что, разумеется, именно там находятся слова на «В». Стало быть, вполне вероятно, что ты не однажды в жизни попадешь на верную страницу, особенно если часто пользуешься энциклопедиями (хотя, конечно, это может случиться в первый же раз, когда обратишься к одной из них).

Теория вероятностей — не забывайте! — также доказывает, что если собрать в одной комнате двадцать три человека, то с вероятностью 50 процентов у двоих окажется одинаковый день рождения. Вероятность — хитрая штука, интуитивно ее люди не понимают. Мы объявляем совпадениями события, не столь уж невероятные с математической точки зрения. Вспомним историю с Мэрилин вос Савант и «проблемой Монти-Холла». Конечно, больше шансов выиграть автомобиль, если вы перемените мнение и выберете другую дверь. С вероятностью в две третьих вы изначально ошиблись, так что вам определенно стоит передумать. Но когда Мэрилин вос Савант сказала об этом, даже Эрдёш пришел к мнению, что она не права. Но она была права. Мужчины-математики завалили ее гневными письмами, где говорили, что она ошибается, но она не ошиблась.

Итак, вы выбрали одну из трех дверей. Вам показали козла. Не передумать ли? Вы выбрали жизнь, в которой, как вам казалось, есть смысл. Но есть два других варианта. Один, допустим — козел. Второй — таинственное нечто. Не открыть ли таинственную дверь? Или вы выйдете из игры и (в метафорическом смысле) обвенчаетесь с козлом? В конце концов, что в нем такого плохого? Я бы вообще-то лучше выбрала козла, чем автомобиль. Зачем он мне, у меня уже есть автомобиль, а вот газонокосилки нет.

Или, скажем, перед вами две коробки. В коробке «А» — 1000 фунтов. В «Б» либо пусто, либо лежит миллион…

Я поднимаю сумку с пола.

— Как бы вы решили парадокс Ньюкомба? — шепчу я Чарлзу Бэббиджу. — Что бы вы выбрали?

Я улыбаюсь, поворачиваюсь и направляюсь к двери.

Возьмите коробку Б, говорит кто-то басом.

Бэббидж? Я оборачиваюсь, но манекен неподвижен и мертв. Мое сердце бьется, как рыба на крючке, я бегу, стуча каблуками, вниз по лестнице.

— О мой бог, — говорит женщина за столом, когда я проношусь мимо.

— Простите, — бросаю я на лету. — Я опаздываю…

Град прекратился, и люди снова слоняются туда-сюда, их туфли, кроссовки и сапоги бороздят грязную слякоть, между булыжниками блестят крохотные лужицы. Я смотрю на башенные часы, и вижу, что уже половина первого. Перейдя дорогу, я топаю назад к смешному маленькому параду лавчонок вдоль улочки, которая, как я только что заметила, называется Масляная Тропа. Одна из лавчонок — магазин здоровой пищи, и, нырнув туда, я покупаю большую бутылку настойки эхинацеи за счет «Попс». Народу довольно много, и я оказываюсь в очереди, где целую вечность стою, таращась на доску объявлений, утыканную визитными карточками. Персональные вояжи, Йога для здоровья, Рэйки, Индивид и духовность, Рефлексология, Цветотерапия, Психическое врачевание. Мастерская камлания, Юнгианская терапия, Консультации по психодинамике, Гипнотерапия, Роды под гипнозом, Мантры для беременных, Ци-гун, Лечение кристаллами… На каждой — номер мобильника, и на миг я вспоминаю визитные карточки проституток в лондонских телефонных будках. Наконец моя очередь подходит, и я расплачиваюсь за эхинацею.

Захожу рядом в забавный маленький универмаг. Тут пахнет кожей — запах сопровождает меня всю дорогу до скромного отдела женской одежды: сплошь струящиеся шарфы, парфюм и «рукодельные» индийские топики. Потом я прохожу через обувной отдел и поднимаюсь по лестнице. У входа на второй этаж (и я зашла сюда только потому, что увидела это в окно) — большая лошадка-качалка, а вокруг всякие традиционные игрушки. Я трогаю лошадкину гриву и вспоминаю, как хотела лошадку-качалку, когда мне было лет пять. Насчет всего остального в этом универмаге я не уверена, но здесь, наверху — вполне мило. Деревянные игрушки, строительные кубики, игрушки, которыми можно меняться, с которыми можно играть в «дочки-матери». Тут есть деревянные игрушечные поезда с рельсами, домашние животные и эльфийские костюмы. Никаких громких названий брендов, никаких пистолетов или электроники — всего лишь простые, прекрасно сделанные игрушки. Глажу шелковую поверхность жонглерских шаров. Смотрю на стеклянные шарики для игры в «марблз», эстафетные палочки и крикетные наборы для игры под крышей. И вижу то, что отчасти вдохновило меня на идею кубиков/фенечек, которую я никогда уже не разовью, — то, что продается во многих универмагах: рассыпные бусинки и нитки, с помощью которых можно выписать свое имя на бусах или браслете. Я улыбаюсь. Да, это мило.

Подхожу к другой витрине. О нет. Что-то до жути знакомое. Картонный стенд с неряшливыми, в стиле детской мазни одним пальцем, изображениями двух ребятишек. Желтая клякса с бурыми косичками и в красной шляпке. Рядом — бледно-зеленая размазня с желтыми космами, торчащими во все стороны. Милли и Бо, гласит надпись. Но я уже знаю Милли и Бо. На полках рядом со стендом — всякие товары для этих персонажей: форма пожарника для Милли, медсестринская одежда для Бо. Кукольный домик Милли и Бо, оборудованный солнечными панелями и силосозаготовительной машиной, весь из себя поощряющий обмен гендерными ролями. Хотя нигде не видно знакомого логотипа-лодочки, я знаю: «Милли и Бо» — бренд, принадлежащий «Попс».

Меня тошнит. Но почему? Разве плохо, что «Попс» производит и продает милые политкорректные игрушки? Разве плохо, что скромный универмаг торгует этой линией товаров наряду с неизвестными, некорпоративными брендами? Ну-у… Плохо то, что здесь нигде нет логотипа «Попс». Это все те же игры в зеркальный бренд. Это значит, родители будут покупать эти товары, оставаясь в неведении, что набивают карманы третьего по размерам производителя игрушек в мире. Плохо то, что все в отрасли знают: «Попс» украла идею у маленького кооператива из Шотландии, под названием «Дэйзи», — он не смог ни соперничать с «Попс» в маркетинге, ни подать иск. Плохо то, что «Попс» вообще наплевать, что она производит, — лишь бы продавалось. Я вскрываю пластиковый чехольчик с униформой медбрата и смотрю на ярлычок. Сделано в Китае. Наверное, кто-то лишился руки или ноги, чтобы детишки из среднего класса могли поэкспериментировать с тендерными ролями. Как очаровательно, что мы в этой стране запутались и желаем путаться дальше в тендерных вопросах, тогда как на многих зарубежных фабриках до сих пор невозможно образовать профсоюз и добиться справедливой зарплаты — будь ты мужчина, женщина или ребенок.

Дети, которые делают на заводах футбольные мячи, шьют для нас кроссовки, противопотные повязки и кошельки… они никогда не смогут играть с такими игрушками. Они их будут только делать. Я засовываю пальцы глубже в только что вскрытый чехольчик и нащупываю шов. А нащупав, безжалостно рву. И оставляю чехольчик открытым. Вот так вам. На этом наборе «Попс» не заработает ни пенса.

Я покидаю универмаг, вновь пересекаю улицу и иду к музею на встречу с Беном. Внутри приятно, по-дурацки приятно щекочет — такое ощущение прежде у меня было только раз, когда я отомстила учителю математики, который меня унизил. Я обошлась «Попс» в одну единицу товара. Сегодня я не причинила вреда ни одному живому существу. Это немного, но раньше я и того не делала.

Позже, когда мы едем обратно в Дартмур, почти полная луна зияет, словно дырка в сумрачно-синем небе.

— Летучие мыши, — говорит Эстер. — Смотрите.

Но я все гляжу на небо.

Однажды воскресным вечером, почти год назад, я поняла, что наконец отпускаю дедушкину тень с миром. Я возвращалась на машине из Кембриджа в Лондон, только что порвав с парнем по имени Пол, с которым встречалась несколько недель. С самого начала было ясно, что отношения ни во что не выльются. Во-первых, из-за них мне постоянно приходилось ездить в Кембридж — город, где мне было неприятно находиться, город, намазанный маслом воспоминаний, как сдобные лепешки, что я ела в стариковском саду. Во-вторых, у меня имелась проблема: я была неспособна ничего почувствовать, вся онемела. Из-за этого мы с Рэйчел даже едва не поссорились.

Пол был художником/арт-директором — он приехал в Баттерси, чтобы подобрать реквизит для рекламного ролика, который он делал для одного из наших товаров (забыла, какого). Вторая пьяная посиделка после работы закончилась сексом на моей территории, после чего Пол сказал, что какое-то время не собирается возвращаться в Лондон, и попросил составить ему компанию в следующие выходные в Кембридже. Хотя разум мой все еще туманила утрата и я была вся на взводе из-за напряженной работы, уикенд вышел довольно забавный. С Полом в квартире жили три приятеля — все они выглядели одинаково и были из той породы парней, которым сам черт не брат. Я брала с собой прототип настольной игры, и мы все вместе в нее играли, вопя, будто старые-престарые знакомые. В то время мне лучше было в компании, чем одной, хотя радуга моих обычных настроений/эмоций/чувств у меня в голове смешалась в грязно-бурую лужу, и мне просто не хватало сил проникнуться к Полу хоть какими-то чувствами. На третьи выходные он сказал, что влюбился в меня. На четвертые я приехала туда и заявила, что это в последний раз. Я не могла ему объяснить, почему. Я просто сидела, выдавливая из себя клише и думая: ну вообще-то не такую уж и чушь я несу. Действительно, дело во мне, не в тебе. И я правда не знаю, почему.

Я никогда не возвращаюсь из Кембриджа по шоссе (втекающее в Лондон с севера), — всегда по проселочным дорогам, мимо изгородей, живописных местечек, а порой и диких животных. Была середина июля, дни еще не пошли на убыль. Я наконец сказала Полу свое последнее прости-прощай — часов в десять вечера — и погнала домой с ветерком, по-прежнему ко всему достаточно безразличная. Въезжая на крутой холм, с полями по обе стороны, я вдруг обратила внимание на узкую ленточку бледно-голубого света над горизонтом. Сперва я не поняла, что это такое. А потом до меня дошло, что это — последний кусочек неба, еще не залитый вовсю разгоревшимся закатом: нежно-голубой осколок дня, лишь изредка мелькавший сквозь деревья. Был миг, когда деревья отступили, и я увидела, как ленточка обняла весь горизонт: день умирал у меня на глазах, все было словно залито кровью. Потом в поле зрения вплыла изгородь, и вся эта пронзительная сцена просто исчезла.

Выше. Я поняла, что мне нужно заехать повыше. Вместо того чтобы выбрать обычный поворот вниз по склону, словно ведущий на дно очень глубокой чаши, я крутанула руль и помчалась наугад, лишь бы взять выше, лишь бы найти место, откуда видно умирающее небо. Я должна была его увидеть — все целиком. Почему-то больше ничто не имело значения, и я гнала как сумасшедшая, чтобы успеть на вершину холма, прежде чем ночь достигнет критической массы и погасит закат. Наконец я нашла идеальную смотровую точку: безлюдный, черный остов старой сгоревшей заправочной станции. Я вырубила фары, и тут же все изменилось. Теперь закат простирался передо мной во всю ширь горизонта: мили и мили пустого неба. За моей спиной уже опустилась ночь. Но я была здесь, выше всех, словно богиня-беглянка, подсматривающая в последнюю длинную щелочку дня — все еще голубую, как в полдень, но задавленную не просто оранжевым и красным, но серым, черным и фиолетовым: слившимися воедино кровоподтеками неба. Такого не нарисуешь. Не заснимешь на пленку. Ничего подобного я в жизни не видела. Это было небо, разорванное пополам и вывернутое наизнанку. Черные силуэты деревьев и домов казались выгоревшими руинами на фоне дикой мешанины красок. И тут до меня дошло, что я сижу в настоящей выгоревшей руине, заблудившаяся, одинокая, без единой родной души во всем мире. Я заплакала.

И все обрело смысл. Мир был прекрасен, даже если умирали любимые. По сути, если это небо — сродни смерти, тогда, пожалуй, она не так уж страшна. Был ли рай где-то там, за всеми этими красками? Это небо впервые заставило меня уверовать в рай. Уверовать в рай, духов и загробную жизнь — причем так, как мне и не снилось уверовать. То была не интеллектуальная вера, основанная на эмпирических доказательствах и рациональных аргументах. То было ощущение чуда, любви и огромного, бесконечного будущего. То было небо из сказок, и тогда я им поверила. Всем до одной. Если это — природа, тогда, пожалуй, природа права. Может быть, смерть так же естественна, как это небо. И вдруг я перестала нуждаться в своей бурой вуали. Во мне была только надежда, и тоска по дедушке словно истекла кровью вместе с останками неба, и тогда я осталась сидеть в полной тьме, с мокрым лицом, не в силах пошевелиться.

Глава двадцать восьмая

7:58, мозг работает на ста процентах вычислительной мощности, сердце гонит кровь по телу втрое быстрее обычного — такое у меня ощущение. Бен ушел. Я прибралась в комнате. Выкурила сигарету. Пригладила юбку и посмотрела в зеркало. Кого я там увидела? Двадцатидевятилетнюю женщину с косичками школьницы, блестящими губами и скромной тушью на ресницах. Кого еще? Одинокого ребенка? Запутавшегося взрослого? Кто я сегодня? Что это за война, на которую меня призывают? Хочу ли я вообще в ней участвовать? Выбери коробку Б. Даже дух Чарлза Бэббиджа, похоже, знает о жизни больше, чем я.

И снова мысли о войне. Я вспоминаю визитные карточки в магазине здоровой пищи. Я думаю обо всех миниатюрных войнах, в которых все мы непрерывно сражаемся. Мы воюем с целлюлитом, негативными эмоциями, вредными привычками или стрессом. Я думаю о том, что нынче мы можем купить наемных вояк всех сортов, чтобы они помогли нам в нашей войне с самими собой… терапевтов, маникюрш, парикмахеров, личных тренеров, учителей жизни. Но зачем все это? Чего мы добиваемся маленькими войнами? Да, это часть и моей жизни, и я тоже хочу быть худой и симпатичной, и чтобы надо мной не смеялись на улице, и не вопить во весь голос в метро от сумасшедшего стресса, но внезапно все это кажется мне довольно нелепым. Каждый раз, поступая так, мы стремимся ввязаться в войну еще масштабнее. Мы постоянно стараемся объединиться со своим врагом. Именно голос врага нашептывает вам в ухо, что у вас на кухне слишком грязно, а ванна не сверкает; что волосы недостаточно блестят, ноги недостаточно тонкие, записная книжка не лопается от адресов и телефонов, шмотки не поражают крутизной. Мои старики не были коллаборационистами. Так почему я с такой легкостью переметнулась на другую сторону? Наверное, потому, что никто не сказал мне: детка, а ведь идет война.

Гитлер попытался навязать всем нам свой сияющий, белокурый, чистенький, искрящийся мир, и мы воспротивились. Так почему, когда это делают «Макдоналдс», «Дисней», «Гэп», «Л'Ореаль» и иже с ними, мы покорно говорим «о'кей»? Гитлеру нужен был маркетинг, вот и все. Разумеется, его пропаганда для своего времени была великолепна, это все знают. Разве не гениальная идея — дать людям почувствовать, что они чему-то принадлежат, что их самоидентификация делает их особенными? Получи Гитлер в свое распоряжение отдел маркетинга двадцать первого века — смог бы он продать нацизм всему миру? А почему нет? Я так и вижу красивую, стройную женщину с длинными белокурыми волосами, мягко ступающую сквозь легкий бриз, и слоган: «Потому что я этого достойна». Я этого достойна. Я. Я достойна того, чтобы за меня умирали другие.

Стук в дверь. У меня перехватывает дыхание. Открывая, рассчитываю увидеть толпу народа (и Бена в том числе). Но за дверью только один человек. Хлои.

— Привет, — говорю я.

— Ты получила мое письмо?

— Да, — говорю я. А потом: — Я ждала тебя.

Она входит и садится.

— Ты знала, что это я?

Я улыбаюсь:

— Это же вроде ты всех одергиваешь, когда они болтают лишнее.

Она смеется:

— Да, это немного дико, что вся наша группа собралась здесь, при таких обстоятельствах. Надеюсь, все было не слишком очевидно. Может, ты просто очень наблюдательная. Наверняка — с твоим-то прошлым.

Я медленно моргаю.

— Ты знаешь о моем прошлом.

— Да.

На миг замолкаю; минорные нотки в голосе Хлои — словно воспоминание о пронзительной народной песне. Она тоже молчит. Будто ждет от меня дальнейших вопросов. А у меня их куча.

— Почему? — говорю я. — Кто ты такая? Что это за война? Я не…

Она кивает:

— Ты не понимаешь.

— Нет.

Я сижу на кровати, поджав под себя ноги. Хлои — на стуле. Она вздыхает, встает и идет к двери. Открывает, выглядывает наружу, потом закрывает и возвращается на место.

— Здесь не очень-то поговоришь, — замечает она. — Что тут в соседних комнатах?

— С той стороны кухня, — показываю я. — С той стороны только шкаф. Здесь вполне безопасно разговаривать. — Вдруг я вспоминаю, что в стенах провода. Паранойя, паранойя. И все же я встаю и включаю радио, достаточно громко. — Если тихо, все будет нормально.

С тех пор как Бен отыскал «Радио Сион», я радиоприемник не трогала. На миг мне становится не по себе: а вдруг этой станции не существует, и теперь мы услышим лишь статические разряды — но, включив его, я сразу слышу гитарный фидбэк, а потом женский голос. Слышу слова «Слитскэн» и «Лэйни». Идору,[110] думаю я.

Хлои мягко смеется.

— Я надеялась, что ты вот такая, — тихо говорит она. — Но мы просто не были уверены…

— Кто это «мы»? — спрашиваю я. — Вы — типа, анти-«попсовское» движение, об этом я догадалась. Но… Откуда вы знаете о моем прошлом? Зачем эти шифрованные записки?

— О'кей. — Хлои оглядывается, потом снова нервно полуприсаживается на стул. — Это было трудно. Мы очень хотели тебя завербовать, но не знали, как. Вплоть до вчерашнего дня ты была для нас вроде как загадкой.

Я все еще не врубаюсь.

— Для кого для «нас»?

— Сейчас скажу. Я… Для меня это все внове, ну, по крайней мере, такой метод действий. Я подозреваю, ты многому могла бы меня научить. — Она смотрит на щебечущее радио. — Это что-то вроде парадокса, типа тех задачек, что мы решали на прошлой неделе. Мы решили, что хотим тебя завербовать, чтобы ты нам помогла, но не были уверены, что ты реально захочешь к нам присоединиться. Мы не можем себе позволить скомпрометировать тайну того, чем занимаемся, поэтому никак не могли спросить тебя прямо. Но, не спросив тебя прямо, мы бы ни за что не выяснили, захочешь ли ты нам помочь. — Она снова смеется. — Ладно, что-то я заговорила, как шпион из триллера. Только вчера, узнав, что ты собираешься уйти из «Попс», я набралась смелости послать тебе столь очевидное письмо. Но даже сейчас, когда я собираюсь выложить тебе всю правду, я нервничаю. Я собираюсь признаться: «Вот кто мы такие и вот чего добиваемся! С нами ты или нет?» — но я боюсь, что ты кому-нибудь разболтаешь.

— Кому? — говорю я.

Она поднимает брови:

— Жоржу?

— Жоржу? — Я тереблю косичку, но это делу не поможет. Черт. — Откуда…

— Откуда мы знаем про тебя и Жоржа? — Она смотрит на свои руки, слегка в замешательстве. — Хм-м-м. Ладно. Он послал одному своему другу электронку насчет тебя. Написал: «Что мне делать, если я влюбился в креативщицу? Должен ли я ее уволить, прежде чем делать какие-то шаги?» Потом еще что-то вроде «Разузнай для меня кое-что про нее». И назвал твое имя. Довольно глупо проворачивать такие дела по электронке, если ты важная шишка — это я про Жоржа. — Она смотрит на меня. — А ты слегка сердцеедка, а?

Мне становится дурно.

— А Бен знает?

— Нет.

— Вы ему не расскажете?

— Нет. Но мы были… да и до сих пор… озабочены твоей близостью к совету директоров «Попс». Нам казалось, вербовать тебя напрямую слишком рискованно. Надо было выяснить, вправду ли ты — Юная Мисс Корпорация.

— Значит… — О черт. Теперь все встает на свои места. — Вы послали Бена за мной шпионить?

Она смеется:

— Нет, Алиса. Мы послали Эстер. Что бы у вас там с Беном ни было, это совершенно естественно. — Опять смех. — Ну, насчет «естественно» не уверена — Бена я знаю, — но это ваше личное. Никто к тебе его не подсылал.

— Но Эстер? — Я-то думала, Эстер мой друг.

— Эстер вообще-то отказалась подыгрывать. Сказала, что не хочет жертвовать вашей дружбой. Она никогда не выполняет инструкций. Последний ее бзик — что она больше не хочет лгать… Сама не знаю, что мне с ней делать. В общем, я так поняла, у вас был разговор, в котором она расписала, как сильно ненавидит директоров «Попс». После этого она отказалась продолжать игру. Но мы по-прежнему не знали, где ты находишься на карте «Попс». В смысле… О господи Иисусе. Судя по твоему досье, ты — образцовая служащая.

Я задумываюсь, потом киваю:

— Да. Судя по досье, я такая и есть.

Хлои улыбается и слегка качает головой. Я замечаю, что у нее по-прежнему те сережки с коричневыми перьями, которые кажутся чуть ли не частью ее прически. Вряд ли перья настоящие. Интересно, из чего они.

— Ты ни разу никак не взбунтовалась, — говорит Хлои.

— Да?

Вспоминаю, что было сегодня днем; шов, рвущийся под пальцами. Я смотрю на Хлои. Интересно, что видит она, глядя на меня. Неужели просто образцовую служащую?

— Единственным ободряющим знаком было то, что ты никому не сказала о шифровках, — говорит она.

Тут уж улыбаюсь я:

— Это были на редкость странные шифровки.

Хлои улыбается в ответ и отбрасывает волосы за уши.

— Извини, — говорит она. — Я в этом деле неопытна.

— Зачем ты послала ту, где спрашивалось, счастлива ли я? Я так и не поняла.

— Я хотела войти с тобой в контакт, но боялась скомпрометировать нашу группу… Отправив первое сообщение, я должна была продолжать, чтобы связь не угасла, но не знала, что сказать. Я решила послать этот вопрос и посмотреть, не скажешь ли ты кому. Ты не против, если я закурю?

— Валяй, — говорю я и тянусь за сумкой. Достаю табак, бумажки и скручиваю себе. — Хлои?

Она поднимает голову:

— Да?

— Я не только никому не сказала про записки, я их все до одной сожгла, как и ключи, которыми пользовалась при дешифровке. Было дело, я хранила одну тайну больше двадцати лет. Может, просто расскажешь, что происходит? Смотри, сколько всего ты про меня знаешь. Если захочешь, можешь рассказать Бену про Жоржа. Можешь всем про Жоржа рассказать. Эй! Я мухлюю с командировочными. Можешь и это добавить.

— Мы все мухлюем, — говорит она, выпуская дым в сторону. — И ты же уходишь из компании, так что тебе, наверное, плевать, узнает ли кто-нибудь…

— Я не ухожу от Бена.

— Да. — Она нахмуривается. — Видимо, да.

Мне будто снова одиннадцать. Я предлагаю ей секрет «я целовалась с Жоржем» в обмен на эквивалентный — на то, что она собирается рассказать мне. Однако подозреваю, что ее тайна куда значительнее моей — и в этом вся штука. Будь я на ее месте, рассказала бы? Да ни за что.

— Слушай, — говорю я. — Если не хочешь рассказывать — не надо. Но раз ты за этим пришла, может, стоит просто взять и все выложить. Я правда никому не скажу, даже если буду с вами несогласна. Разве что… О'кей, давай начистоту: если я решу, что то, что вы делаете, неправильно с моральной точки зрения — например, причиняет вред животным или детям, — тогда, наверное, я кому-нибудь расскажу. Но мне почему-то кажется, это не тот случай.

Она вздыхает:

— Да, наш случай совершенно противоположный. И ты сейчас сказала именно то, что надо…

Вот он, ключик к потайной дверце, думаю я.

Хлои тянется за пепельницей.

— Мы называемся «Анти-Корп», — говорит она, снова вздыхает, будто поняв, что вошла в невозвратную функцию, и продолжает тихо рассказывать, а по радио тем временем продолжают читать «Идору» под аккомпанемент Баха. — Мы — движение сопротивления, как ты, наверное, догадалась. Мы противостоим миру, в котором администраторы вроде Мака и иже с ними зарабатывают по много миллионов в год, тогда как люди, производящие для них товары, получают гроши, которых едва хватает на прокорм. Мы противостоим миру, где людей вроде нас нанимают, чтобы мы убеждали других покупать вещи, которые им не нужны.

Я улыбаюсь Хлои:

— Пока что со всем согласна.

— Особенно интересно действовать изнутри корпорации игрушек, — продолжает она. — Вся горькая ирония ситуации здесь намного очевиднее. Стоит задуматься о детстве, о том, что же оно такое, и понимаешь, что это сплошная ложь и противоречия. Мамочка или папочка сидят в своих кожаных сапогах и приговаривают: «Коровка му-му», пока ты рассматриваешь картинки миленьких буренок на зеленом лугу. Пару лет спустя, когда ты в «Макдоналдсе» выпрашиваешь у родителей свой «Хэппи Мил», ты никак не связываешь ее с «Коровкой му-му». «Коровка му-му» — одно, говяжий гамбургер — другое. Мы не всегда это осознаем, но наша работа — отделять друг от друга две эти идеи, чтобы можно было одновременно продавать книжки про «Коровку му-му» и «Хэппи Мил». Мы можем продавать «Приятелей Полосатика» счастливым детишкам из пригородов, которые уверены, что игрушки делает Дед Мороз, а не рабы из стран третьего мира. Мы продаем им пушистых животных, с которыми они могут обниматься в постели. Как дико, что источник утешения для западного ребенка — столь явный символ одиночества и депрессии. Мы можем продавать животных, покуда они понарошечные. И животных будут любить, покуда они остаются понарошечными. Мы продаем того сорта привязанность к вещам и сентиментальность, которые означают, что ребенок побежит в горящий дом спасать игрушечного зайца, но папочка не свернет на машине в сторону, если настоящий заяц выскочит на дорогу. Вот в чем реальная власть брендов, если задуматься. У одного зайца на заднице есть ярлык, у другого — нет. Люби зайца с ярлыком, и все скажут, что это нормально. Но рискни своей жизнью ради реального животного, и все заявят, что ты спятила.

Она тушит сигарету в пепельнице, а за ней и я. Вдруг обнаружив, что руки у меня ничем не заняты, я принимаюсь не глядя теребить кисточку на одеяле.

— После разговоров с Беном я много думала о животных и о том, что мы с ними делаем, — говорю я. — Не по себе становится, когда осмыслишь, что и почему мы потребляем.

— Очень многие из «Анти-Корп» постепенно переходят на сторону защитников прав животных, — говорит она. — Это как-то естественно происходит. Я лично больший акцент делаю на правах человека, хотя те и другие тесно связаны. У животного есть право жить в мире и покое, точно как и у человека. Я всегда считала, что люди страдают от двойного предательства, потому что их можно обмануть — это раз, — и их можно унизить или разочаровать, как и эксплуатировать — два. Но с другой стороны, некоторые возражают, что люди по крайней мере могут взять в руки оружие и противостоять угнетению, а животные — нет. Как бы то ни было, я считаю, что должна четко сказать, за что стоит «Анти-Корп» — а именно: за то, чтобы прекратить лгать и начать говорить правду.

Хлои откидывается на стуле, потом поджимает и скрещивает ноги. Я заметила, что, разговаривая, она почти не двигается, не жестикулирует. Она все делает медленно и плавно. Хлои продолжает:

— Все мы помним момент, когда впервые узнали, что Дед Мороз нереален, или что мясо — это плоть мертвых животных, или что мамочка и папочка занимались сексом, чтобы нас сделать, или что мы покупаем в магазине что-нибудь за 4 фунта 99 пенсов, а себестоимость этой вещи наверняка не больше пенни. — Она улыбается. — Знаешь, когда ты ребенок и вдруг про все это узнаешь… На время словно сходишь с ума. А потом вырастаешь и обнаруживаешь, что существует еще один уровень лжи, ускользавший от твоего внимания. Ты понимаешь, что если кто-то приглашает тебя домой выпить кофе, на самом деле от тебя ждут секса; что рекламный ролик, утверждающий, будто ты станешь красивой и стройной, если станешь пользоваться определенным шампунем, врет; что надпись «До смешного низкие цены» над входом в магазин не соответствует истине; что парень, присылающий тебе электронные письма, в которых говорит, что подарит тебе акции на несколько миллионов фунтов, просто обманщик; и что тебе нагло врут каждый раз, когда слышишь в рекламе, будто нечто можно получить за бесплатно. Ты просто говоришь себе: «Господи, меня опять надули», и рано или поздно к этому привыкаешь.

Я принимаюсь расплетать кисточку на одеяле, думая о лжи.

— Больше всего я люблю объявления о работе, в которых говорится: «Ничем не придется торговать», — замечаю я. — Приходишь на собеседование узнаешь, что да, ты не будешь продавать двойную лакировку, ты всего лишь будешь «назначать встречи», на которые ходит продавец.

— Точно! Стоит остановиться и посмотреть вокруг, — говорит Хлои, — и увидишь, что мы разукрасили свой мир ложью. Каждый рекламный щит, каждая магазинная витрина, каждая газета и журнал. Все понимают, что реклама — это форма «вранья», но преспокойно с этим знанием уживаются. И в конце концов начинаешь воспринимать это просто как своего рода игровой контракт. Рекламщик говорит тебе, что, приобретя определенную тачку, ты будешь казаться изощренной и сексуальной, или фривольной и веселой, и тогда ты покупаешь тачку, соответствующую твоему имиджу, прекрасно зная, что все твои друзья тоже видели эту рекламу, а значит, поймут «код» — воспримут машину как часть штрих-кода твоей самоидентификации. Многие люди получают настоящее удовольствие от этой стороны консьюмеризма, и… ну, пускай в моей личной Утопии ничего подобного не было бы, но до некоего предела это нормально… Беда в том, что, хотя порой все это вранье и веселит — ну, по крайней мере, некоторых, — культура, пропитанная ложью, дает возможность некоторым по-настоящему дурным людям делать ужасные вещи и лгать об этом так, что ни у кого не возникает вопросов. Производители спортивной одежды заявляют, что не имеют ничего общего с потогонными фабриками, и люди думают: «Ух ты, значит, я могу и дальше с чистой совестью покупать свои любимые кроссовки». Но это просто неправда. Все используют потогонные фабрики, но, поскольку те выступают субподрядчиками, никто не несет за них никакой ответственности. Я заметила, например: у каждого есть своя сказочная версия насчет того, как производится молоко. У меня есть один знакомый, так он уверен, что коровы, которых мы разводим для производства молока, никогда не беременеют. И еще один — он считает, что коровы продолжают производить молоко даже после того, как теленок вскормлен. Они не знают, что коров заставляют беременеть год за годом, а телят отбирают и убивают — те кричат, им ужасно больно, а мы крадем молоко, которое по-прежнему для них производится…

— Можешь не продолжать, — быстро говорю я. Меня тошнит. — Когда я все это выяснила, я отказалась от молока… просто подробности меня убивают. Это так ужасно… — Я вновь вспоминаю про игрушечных домашних животных. Разве удивительно, что люди считают, будто с животными на фермах не происходит ничего плохого, раз все вырастают с этими игрушками?

— Это очень похоже на то отношение, с которым сталкиваешься, разговаривая с людьми на улицах, — кивает Хлои. — Я понимаю. Конечно, никто не желает слышать о том, что делают с телятами. Никто не хочет ассоциировать слово «кричат» со своим молочным коктейлем или свиной отбивной. Вообще-то для меня это невыносимо. Я всегда чудовищно угрызаюсь из-за того, что расстраиваю людей. Веришь, нет, но я чуть ли не через силу рассказываю им эти вещи. Порой, когда люди узнают, что я не пью молоко, они говорят: «Но это так естественно, оно такое вкусное, и люди всегда пили и будут пить молоко…», и тогда я продолжаю: «Что ж, я могу сказать вам, как оно на самом деле производится», и в девяти случаях из десяти они машут руками и говорят: «Ну уж нет, спасибо». Никто не желает знать. Многие имеют смутное представление о том, что творится нечто ужасное, но решают не любопытствовать. Мы все выросли, каждый вечер видя в новостях по телику умирающих от голода детей. Мы превратились в поколение, которое не хочет видеть, которое переключает канал, которое закрывает глаза. Включаешь ящик, когда тебе, скажем, десять, и видишь ведущего детской программы — он показывает фотографии умирающих детей и спрашивает: «Ну, детки, и что же мы предпримем по этому поводу?» Кто способен такое стерпеть? Но, опять-таки, очень многие люди реально помогают, потому что видели эти фотографии… По сути, что я хочу сказать? Что большинство просто впадают в отчаянье оттого, что в мире столько страданий и боли. Они понимают, что во многом являются их причиной — они голосуют за правительства, устраивающие войны за нефть, или покупают одежду, сшитую в отвратительных условиях, или едят животных, умерших в страшных муках, — но они также знают, что, даже если не проголосуют, правительство все равно придет к власти, и даже если не купят эту одежду, кто-нибудь все равно это сделает. Бездействие почти логично.

Я вспоминаю те дни, когда главной новостью был голод в Эфиопии. Разумеется, я не видела этих репортажей по ТВ, но читала дедушкину газету. Я помню, как по этому поводу разделились мнения популярных детишек в школе. Половина принялась всюду ходить с формами для сбора пожертвований, а остальные только и делали, что рассказывали анекдоты про эфиопов. Можно ли превратить в анекдот то, что происходит так далеко от тебя? Не потому ли они так поступали? Я думаю о том, что сказала Хлои. Да, для одиночки в каком-то смысле логично ничего не делать. Я, например, почти всю жизнь только тем и занималась. Такое я раньше находила оправдание.

— Значит, ты пытаешься из разубедить? — спрашиваю я. — Разговариваешь с ними на улицах?

— Нет, — качает головой она. — Я уже много лет как перестала околачиваться на улицах.

— Но я думала… Разве не этим занимается «Анти-Корп», в какой-то форме?

— «Анти-Корп»? Боже мой, нет, — говорит она. — У «Анти-Корп» совершенно другой метод. Мы хотим обанкротить злоебучие корпорации. Вот чему посвящена вся наша деятельность. Дни уличных бесед с женщинами из среднего класса канули в прошлое. Я же говорю, идет война.

С ума сойти. У меня дух захватывает.

— Но… как?

Я смотрю на Хлои и понимаю, что глаза у меня сверкают от возбуждения.

Она снова убирает волосы за уши.

— Пока что ты согласна с нашими целями? — серьезно спрашивает она.

— Пожалуй, — отвечаю я. — Многое из того, что ты сказала… Я сама так думаю. Я вижу горькую иронию, особенно работая здесь. Хотя должна признать, что осознала многое лишь благодаря всем этим семинарам и мерзкой возне вокруг девушек-тинейджеров. Наверное, я и впрямь такая, как ты сказала. Я вроде как знала, но предпочитала закрыть глаза, потому что считала, будто ничего не могу сделать. Слушай, а ты не хочешь кофе?

Мне вдруг отчаянно захотелось кофе. Иначе мозги, чего доброго, не справятся.

— Я принесу, — говорит Хлои.

— Хорошо, спасибо.

— С сахаром?

— Нет.

Пока она ходит, в голове у меня вновь и вновь звучат три слова. Обанкротить злоебучие корпорации. Обанкротить злоебучие корпорации. Обанкротить злоебучие корпорации. Да чтоб я сдохла. Хлои уже тут как тут, в руках две здоровенные кружки кофе. У меня к ней куча вопросов, но, едва присев, она вновь заговаривает, понизив голос:

— «Анти-Корп» — всемирная организация. У нас есть люди почти во всех странах, почти во всех крупных корпорациях. У нас три основных девиза: Не вреди, Не позволяй другим вредить и Делай, что можешь. «Не вреди» — это то, к чему мы стремимся в частной жизни, но вдобавок это и общая цель нашего движения. Чтобы достичь ее, мы должны Не Позволять Другим Вредить. Мы хотим, чтобы фирмы вели свои дела без эксплуатации, убийств и насилия. Все мы пытаемся вставлять палки в колеса тем компаниям, которые упорно творят зло. Мы — пацифисты, а некоторые, хотя и не большинство — марксисты.

— А я думала, марксисты уже все вымерли, — говорю я, прихлебывая горячий черный кофе. — По-моему, считается, что из марксизма просто «ничего не вышло»?

— В смысле, из-за русских? Из-за китайцев? — Она смеется, потом тоже делает глоток. — Вопрос довольно запутанный. Подозреваю, где-то когда-то были и настоящие марксисты — как в лоне англиканской церкви есть и подлинные христиане. Но я просто не знаю. Я-то сама не марксистка. Думаю, большинство «анти-корповцев» просто верят в равенство — настоящее равенство. Но не в Американскую Мечту — типа, можешь делать, что хочешь, лишь бы это приносило прибыль — будто прибыль должна быть приоритетом в жизни каждого…

Я нахмуриваюсь.

— Конечно, не у каждого цель жизни — извлечение прибыли, — говорю я. — Если ты продаешь, а не покупаешь труд, приходится действовать в убыток. Если не продаешь свой труд дешевле, чем он реально стоит, маржи не будет. — Математика эксплуатации.

— Вот ты и заговорила, как марксистка, — с улыбкой говорит Хлои.

— О, меня воспитали бабушка с дедушкой, — улыбаюсь я в ответ. — Они были из послевоенных социалистов. Они верили в равенство, государство всеобщего благосостояния и профсоюзы. Не знаю, как бы они отнеслись к сегодняшнему миру. Он так быстро изменился. Дедушка верил, что труд каждого должен иметь равную цену. Что для всех в мире должна быть установлена одинаковая почасовая оплата труда.

— Мне нравится эта идея, — с воодушевлением говорит Хлои и снова делает маленький глоточек кофе — уж больно горячий. — О'кей… На чем я остановилась? Ах да. Не позволяй другим вредить. Мы считаем, что должен быть принят всемирный закон, запрещающий мучить или убивать людей и животных ради прибыли. Мы не знаем, как этого добиться, но это уже не наша забота. Это дело следующего поколения или их потомков. Мы всего лишь хотим остановить машину. Что касается политики «невредительства» в частной жизни…

— Похоже, вы все веганы, — говорю я. — Я заметила.

— Да, — кивает Хлои. — В подобной ситуации, когда много нас собирается вместе, есть своя трудность. Очень многие заметили, сколько тут веганов, и мы беспокоились, что это может породить, ну, понимаешь, резкие комментарии. Особенно меня тревожило, что кто-нибудь из совета директоров может нас вычислить и заподозрить, что мы — «Анти-Корп»: многие корпорации, разумеется, знают о нашем существовании. Но имей в виду: половина тутошнего народа сидят на «Аткинсе» или еще какой бредовой диете, так что можно, типа, слиться с толпой. Думаю, мы выкрутились.

— А в «Анти-Корп» все веганы? — спрашиваю я.

— Не все. Мы требуем, чтобы, вступая в наши ряды, люди приносили в жертву часть своего стиля жизни. Мясоеды становятся вегетарианцами. Вегетарианцев мы уговариваем стать веганами. Мы стараемся ограничивать консьюмеризм в наших собственных жизнях. Соглашаемся практиковать принцип «Не вреди», но в рамках девиза «Делай, что можешь». Никто из «Анти-Корп» не обязан становится монахом. Например, очень многие курят, хотя «Анти-Корп» — ярый противник табачной промышленности.

Я вспоминаю, что сказал Бен. Ты делаешь, что можешь сделать.

— Однако это хитрая штука, — говорит Хлои. — Начав практиковать принцип «Не вреди», можешь превратиться в настоящее пугало. Почти вся «передовая» мода — особенно шмотки, которые носит большинство «попсовцев», — делается на потогонных фабриках. В смысле, именно поэтому нынче такой огромный выбор — гораздо больше, чем когда мы были детьми. Корпорации могут себе позволить запустить любой стиль — это ведь ничего не стоит. Мы в «Анти-Корп» скорее отвергнем все это понтовое барахло и пойдем в благотворительную лавку. Но если мы не будем осторожны, можем превратиться в армию вылитых студентов 80-х, к тому же веганов, которые пытаются исподтишка саботировать работу корпораций. — Она смеется. — В толпе мы бы сразу бросались в глаза. Поэтому каждый месяц, когда я принимаюсь за рассылку внутренней почты, я включаю в нее кучу намеков и подсказок насчет того, как, например, покупать одежду, при производстве которой никто не страдает, но которая все же выглядит «клево», или привожу обновленные списки веганских блюд, которые есть в меню всех главных ресторанов тех городов, где живет большинство «анти-корповцев». Так что никому не приходится спрашивать, что делать, если нужно пойти пообедать с клиентом или еще что. Необязательно казаться странным, хотя, конечно, ты такой и есть. Я слышала, некоторые «антикорповские» повара специально помещают в меню веганскую пищу, а потом нам об этом сообщают. Еще я рассылаю информацию об оптовых поставках и местах, где можно купить «этичные» веганские продукты в неурочное время. Мы все так долго торчим в офисах, что, по сути, просто вынуждены ходить в супермаркеты. Также у нас все продумано насчет того, как «не вредить» в супермаркете, если уж там окажешься. И как саботировать тоже, это само собой.

— Ничего себе, — говорю я, широко распахнув глаза. — Полный улет.

— Ты нас заинтриговала, — качает головой Хлои. — Ты таскаешь с собой термос и транзистор и носишь очень странные — милые, но шибко странные — шмотки. Мы думали, может, ты уже член «Анти-Корп», о котором мы не знаем, и просто крайне плохо маскируешься. Потом мы выяснили, что ты трахаешься с Жоржем. Мы даже как-то растерялись.

Я краснею.

— Я никогда с ним не спала.

— Прости, — говорит Хлои. — Это меня занесло.

— Да все нормально. Ну, так что же реально делают члены «Анти-Корп»? — спрашиваю я. — Как вы добиваетесь банкротства корпораций?

— Очень просто, — отвечает Хлои. — Мы вербуем людей, говорим им три наших девиза, а потом они помогают, как могут, общему делу. Наши главные цели на данный момент вполне ясны. Одна — заставлять корпорации тратить на нас деньги. Вторая — саботировать их операции. Третья — помещать «анти-корповцев» на влиятельные должности внутри корпораций. Четвертая — доносить антикорпоративную установку до молодых людей и тинейджеров, туда, где она может сработать. Можно сказать, в «Анти-Корп» есть две различные области, или уровня, деятельности. Некоторые члены в своих компаниях — практически никто. Они устраивают посильные акты саботажа. Запускают вирусы в компьютеры, обливают клавиатуру «кока-колой»… мы обнаружили, что «кока-кола» — отличный инструмент сопротивления: крайне липкий и опасный при соприкосновении с техникой… симулируют болезни, портят складские запасы, проводят операции «Поспешай Медленно»…

— «Поспешай Медленно», — повторяю я с улыбкой. — Похоже на профсоюзный слоган.

Хлои пожимает плечами:

— Ну, они отобрали у нас почти все профсоюзы, вот и пожинают плоды. Если ты работаешь в «фаст-фуде», организовать профсоюз ты не можешь, зато можешь вступить в «Анти-Корп». В свободные выходные можешь рисовать на стенах граффити, разукрашивать щиты с рекламой, опрокидывать в супермаркетах лотки с яйцами или тырить в магазинах шмотки и дарить благотворительным лавкам. Все помогает делу. — Она допивает кофе и всматривается в дно кружки. Будто удовлетворившись тем, что там и впрямь ничего не осталось, ставит кружку на стол. — В каком-то смысле Эстер — лучший образец того, что можно сделать в компании на этом уровне. Думаю, ты уже знаешь, что ее работа — рекламировать в онлайне «попсовские» товары. Разумеется, она выходит в онлайн и делает прямо противоположное.

Ну конечно же. Партизанский маркетинг превращается в партизанскую войну.

— А другой уровень? — спрашиваю я. Меня это все завораживает.

— Ну, это люди вроде нас. Хорошо оплачиваемые члены корпораций, порой занимающие высокие посты, — те, кто, возможно, всегда считали, что будут «бороться с системой изнутри», но в какой-то момент разочаровались или так и не поняли, что нужно делать. Мы уже переросли ту стадию, на которой хватает просто устроить бардак на рабочем месте. Для человека на этом уровне есть много возможных направлений. Некоторые становятся «невидимками» — так мы их называем. Они прикреплены к местному координатору, но никогда не ходят на собрания и не получают сообщений от «Анти-Корп». Роль «невидимок» — забраться как можно выше в своей корпорации. Их не побуждают становиться веганами или делать что-нибудь из ряда вон. Их задача — просто особо не высовываться, налаживать как можно больше контактов и добраться до вершины. Похоже, один наш человек уже возглавляет отдел кадров. Этот отдел — главный, я лично так считаю. Стоит внедрить человека в отдел кадров, и можешь пристроить нужных людей в любую корпорацию. Если нам удастся подчинить эти отделы, наши ребята хлынут в бухгалтерии, словно армия муравьев. Может, удастся даже внедрять людей в советы директоров — кто знает? «Невидимки» добираются до нужных постов, занимают их и ждут инструкций. Фактически, одна из наших проблем — как наладить тайную коммуникацию с «невидимками». По сути, отчасти за этим мы и хотели тебя завербовать. Что еще? У нас уже толпа народа в отделах маркетинга, но нам всегда мало. — Тут Хлои смеется и отбрасывает волосы с лица. — У них самая веселая работа. Наверное, тебе случалось видеть рекламную кампанию, от которой в голову приходит лишь одна мысль: «Господи, да эта корпорация просто рехнулась»? Ну, понимаешь, такую, которая просто ни в какие ворота не лезет?

На моих губах медленно появляется улыбка.

— Да, конечно.

— Ну, так это их рук дело. Их боссам никогда не понять, что «клевым» объявляется что-то в принципе «неклевое». Порой до жутиков смешно. Сейчас есть парочка корпораций быстрого питания, так их маркетинг-кампании делают акцент на том, насколько такая пища полезна для здоровья и для окружающей среды. Вполне уверена, за этим стоят люди «Анти-Корп». Но никогда нельзя знать наверняка.

— То есть ты не знаешь всех остальных членов организации?

— О нет. Это классические движение сопротивления. Знаешь только то и только тех, что и кого нужно знать. Обычно это значит, что если являешься местным координатором, как я, знаешь своих членов и еще лишь одного человека в цепочке. Мой знакомый координатор — это как сосед из соседнего подъезда «Анти-Корп». Не то чтобы иерархия — скорее круг. Впрочем, где-то существуют и основатели. И есть планы устроить крупное восстание, но этого еще годы и годы ждать. Сначала нужно внедрить людей на места.

— А как ты сама попала в организацию? — спрашиваю я.

— «Попс» нашла меня по программе поиска талантов, — отвечает Хлои. — Я работала на «Гринпис», разрабатывала ту часть их веб-сайта, которая рассчитана на детей, и «Попс» на меня вышла. Они хотели, чтобы в их новый отдел видеоигр пришел человек, который смог бы создать игру на тему «спасем окружающую среду». Они провели исследования и выяснили, что детей заботит состояние окружающей среды, поэтому принялись искать человека, сведущего в этой области. Так я оказалась в компании. Вскоре я осознала, что «Попс» далеко не так здорова, как ее имидж, — хотя, впрочем, я никогда и не думала, что она здорова. Я поделилась своими тревогами с одной коллегой, которая перешла в отдел рекламы. Она рассказала мне про «Анти-Корп». — Хлои смеется. — Меня до сих пор забавляет, что «Попс» переманила меня из «Гринписа». Похоже, какое-то время корпорация руководствовалась довольно странной политикой набора кадров…

— Это все пресловутая новая теория менеджмента, — говорю я. — Когда «Попс» вышла на меня, я зарабатывала на жизнь составлением кроссвордов. Мне и в голову не приходило заняться игрушками.

— Наверное, люди, которые действительно хотят на них работать, предлагают очень скучные идеи, — говорит Хлои. — Вообще это один из интереснейших моментов, которые я выяснила, когда связалась с «Анти-Корп». Практически все члены движения были найдены по программе поиска талантов либо работали в маленьких фирмах, которые «Попс» прибрала к рукам. Компании вроде «Попс» хотят продавать крутые товары тинейджерам, а тинейджеров на мякине не проведешь. Вот они и нанимают людей, ну, которые, скажем, чуточку продвинутее тех, что проходят стандартную процедуру найма. И теперь вот они мы, организуем заговор, чтобы изменить мир.

Мы обе смеемся.

Я скручиваю очередную сигарету.

— Ну, а обычно ты чем занимаешься? — спрашиваю я.

— Я делаю то же, что и все креативные члены «Анти-Корп», — отвечает Хлои. — Придумываю способы зашифровывать в товарах антикорпоративные сообщения. — Она смеется. — По-моему, это называется «пропаганда». Вообще, это одна из главных сфер нашей деятельности. Сама понимаешь, к нам присоединилось множество кинорежиссеров, музыкантов, художников, дизайнеров, разработчиков видеоигр. Эти люди стараются делать антикорпоративные товары внутри корпоративной среды. Иногда терпят неудачу. Продюсеры и люди, контролирующие фонды, порой за милю чуют подобные трюки. Однако видеоигры — ключевая область. Часто оказывается, что лучше всего «спрятать» послание там, куда влиятельные люди просто не удосужатся заглянуть. Фильм, конечно, можно посмотреть за полтора часа. Но кто станет играть в сложную игрушку до самого конца, чтобы посмотреть, как герой стал веганом, а корпоративных ублюдков сожрали ими же созданные монстры? Чтобы добраться до этого послания, нужно семьдесят с лишним часов играть в игру, и вдобавок хорошо играть. В конце «Сферы» мы, по сути, рассказываем игрокам концепцию «Анти-Корп». Говорим им: «Не вреди», «Не позволяй другим вредить» и «Делай, что можешь». Но сначала нужно победить в финальной битве. Еще хорошо прятать в книгах, это всем с давних пор известно. Влиятельным людям некогда читать книги, особенно если книги длинные и сложные. Они просто всем говорят, что их читали. Однако недавно вышло несколько крупнобюджетных «анти-корповских» фильмов и даже пара-другая «анти-корповских» рекламных роликов.

Я заинтригована.

— А что такое «анти-корповская» реклама? Просто очень плохие ролики?

— Ну нет. Если честно, внутри «Анти-Корп» на рекламу посматривают косо. Некоторые кампании обернулись против нас. Одна креативная команда использовала антикапиталистическое послание, и бренд вдруг снискал ошеломительный успех. Другая «анти-корповская» команда сделала ролик, который со всей очевидностью был полной туфтой. Рекламировались какие-то кроссовки, и ролик упирал на то, какая крутая штука глобализация. Но подано это было слишком тонко, и послание ни до кого толком не дошло. Один из наших крупнейших успехов — кампания, в которой креативная команда использовала совершенно шокирующие, социально-реалистические образы для рекламы одежды. Все зрители говорили: «Черт возьми, эта фирма явно перегибает палку — пытается нажиться на картинках, показывающих, как умирают люди», и бренд выбыл из конкуренции. Теперь никто не сомневается, что это была «анти-корповская» кампания. Да, она правда удалась. Заставила людей задуматься над острыми проблемами и возненавидеть товар.

Я знаю, о какой кампании говорит Хлои. Помню, я еще недоумевала, как подобное стало возможно и чего, собственно, хотели добиться разработчики. Мне лично ни разу не захотелось купить ни один из этих товаров, так что трюк сработал.

— Значит, если, скажем, какой-нибудь ребенок сыграет в «Сферу» и решит, что было бы клево жить по лозунгам, которые услышит в конце, он, типа, сам того не зная, станет членом «Анти-Корп»? — спрашиваю я.

Хлои вздыхает:

— Да, вроде того. Однако мы хотим, чтобы в организации были «основные» сотрудники, которые действительно знают, чем занимаются. Идея такая: члены «Анти-Корп» будут «нанимать» обычных людей, не работающих в корпорациях, — детей, студентов, безработных, — и потом действовать как их связные. Они никому не расскажут, кого наняли, и все же все будут друг с другом в контакте. Когда между всеми наладится связь и когда нас станет достаточно много, мы наверняка будем способны устроить что-нибудь действительно мощное. Например, те, кто может себе это позволить, уже скупают акции. Приятно чувствовать, что владеешь частью разрушаемой тобой фирмы. И это дает нам интересные возможности. Один из планов такой: мы выберем определенный день и дружно продадим все акции всех компаний, в которые инвестировали. Когда совсем разрастемся, будем тайно назначать даты, когда никто не будет покупать никаких товаров. Мы могли бы искалечить рынок. Мы его искалечим, а потом убьем. Мы не тронем только этичные компании. И самое клевое в том, что мы сможем сделать это изнутри самого рынка. Так как мы — рабочие и потребители, мы влияем на рыночные силы. Мы возьмем под контроль это влияние и используем его эффективнейшим образом — вот и вся недолга. Тэтчер — если доживет — будет с ревом смотреть, как ее свободный рынок ебет себя в жопу. И правительства других стран тоже мало что смогут поделать.

Я стремительно соображаю. Вот каков, значит, базис «Анти-Корп».

— Мы — рабочие нового времени, — говорит Хлои. — Новый пролетариат, если угодно. Однако наши рабочие места — уже не фабрики, а офисы с кондиционерами, студии и коммуникационные центры. И в силу того, что мы больше не работаем руками и телами и не обязаны сражаться с техникой, эта революция будет не физической. Она начнется как революция идей. Нас учат созданию брендов, навешиванию ярлыков, выжиганию клейма. Разумеется, все это традиционно происходит с животными, рабами, собственностью. И ныне, конечно, ярлык стоит больше, чем сам предмет. Корпорации вбухивают деньги в идеаторов вроде нас — в рекламщиков, маркетологов, дизайнеров. Большинство товаров создаются из пластика, тканей, останков животных, химии, лжи. Наша работа — навесить на эту ничтожную мертвечину ярлык, который будет что-то значить для детей и тинейджеров, так что им захочется его купить, а мы на их деньги приобретем симпатичные квартирки в Лондоне, плюс наши боссы смогут летать первым классом. — Так широко Хлои за весь вечер не улыбалась. — Но вместо этого мы потихоньку делаем совсем другую работу, используя орудия, которые нам дали. — На миг она замолкает. — Ну как, ты с нами?

— О да, — говорю я. — Я с вами.

— Боюсь, никакого членского пакета у нас нет. Ни официальных документов, ни официального членства. Нас нельзя запретить, как запретили профсоюзы, потому что мы не существуем. И на нас нельзя подать в суд, потому что мы — всего лишь группа людей, из рук вон плохо делающих свою работу. Конечно, можно арестовать парнишку, малюющего слоганы на витрине местного гамбургер-кафе. Но невозможно арестовать человека, придумавшего никудышную рекламную кампанию.

Она права. Это движение сопротивления, основанное на невыполнении рабочих обязанностей. А кто в этом безумном новом мире идей, брендов и планов реально знает, выполняешь ли ты свои рабочие обязанности?

— Ты что-то такое сказала про мои навыки, — говорю я. — Про дешифровку и все такое…

Хлои кивает:

— Да, верно. «Анти-Корп» нужно разработать какой-нибудь код или шифр для внутренней коммуникации. Нам нужны люди в корпорациях, которые бы этим занялись. Я каждый месяц об этом упоминала, когда получала информационный пакет от «соседа» по «Анти-Корп». В пакет входят всякие сведения, которые я распространяю среди местных членов. Но еще в нем есть запросы о навыках и идеях, которые, имей мы их в нашем блоке, можно было бы передавать по цепи. Когда было сказано, что нам нужен эксперт по кодам, я вспомнила твой набор «КидКрэкер». Потом мы тебя проверяли. Если ты согласна, я передам «соседу» твои личные данные, и, вероятно, тебя назначат на «спецзадание», как мы это называем. Другими словами, тебе доверят разработать что-то для дальнейшего распространения по всей «Анти-Корп».

Я нахмуриваюсь:

— Но в «Анти-Корп» стопудово есть люди, которые рубят в шифровании с открытым ключом.

Хлои явно не понимает.

— Ну, может, слышала, — объясняю я, — это система шифровки электронных писем на основе огромных простых чисел…

— А она может работать в оффлайне?

— В оффлайне? Нет. Но…

— Насколько я поняла сама, нам нужно что-то такое, что мы сможем размещать на рекламных щитах или в рекламных роликах. Это никак не будет связано с Интернетом. Нам кажется, что мы знаем не про всех наших «основных» членов, что их гораздо больше. Когда нам понадобится скоординировать действия, это будет хороший способ. А еще это будет хороший способ распространять информацию по всему земному шару, не беспокоясь, что ее перехватят.

— Вы хотите иметь код, который можно разместить на рекламных щитах по всему миру, который люди «Анти-Корп» поймут, а враг — нет? — говорю. — Охренеть не встать.

— Да, моих мозгов на это не хватит. Но, может, хватит твоих, если ты ими поработаешь.

Я вспоминаю, как во время Второй мировой сведения передавались агентам ЦСО. После выпуска «Новостей „Би-би-си“» дикторы зачитывали целые кучи «персональных посланий». Некоторые действительно были персональными посланиями, обычно шифрованными и имеющими смысл только для кого-то одного из слушателей. Некоторые — подтверждениями: шифрованными ответами на вопросы агентов или приказами. А некоторые — просто чушью, придуманной, чтобы сбивать немцев с толку. Понять, где что, было невозможно. Мои старики говорили, что слушать эту мудреную абракадабру было одним из самых интересных занятий во время войны. Это была своего рода поэзия, говорили они. Разумеется, когда дедушку забросили в стан неприятеля, поэзия эта превратилась в призыв к действию.

То, о чем просит Хлои, сделать трудно, практически невозможно, но я знаю, что обязательно попробую. Меня захлестывает азарт. Сидя сейчас здесь, на этой корпоративной койке в этом корпоративном концентрационном лагере (куда мы приехали, чтобы в буквальном смысле сконцентрироваться), я ощущаю внутри приятное тепло — с детства такого не было. Я вспоминаю день, когда дедушка попросил меня помочь ему с «Манускриптом Войнича». Сейчас я радуюсь так же, и даже сильнее. Если честно, мне кажется, будто я только что попала в увлекательнейший фильм, в котором моя жизнь и смерть не так важны, как разгром врага. Или, может, я в видеоигре — с моими друзьями, моим мечом и моими заклятьями. Почти всю свою взрослую жизнь я бралась за трудные задачи ради веселья — это была форма активного отдыха. Даже моя работа была словно составление кроссвордов. И хотя заполнять бланки и тешить душу боссам было вполне мило… ну, что я могу сказать? — это дело в миллион раз круче.

Я считала, что уже совершила тот единственный поступок, на который способна ради изменения мира. Но останавливаться нельзя. Человек должен продолжать, пока либо не умрет, либо не изменит мир. Я просто никогда не думала, что способ существует. Но он есть. Разумеется, есть. Это можно даже математически обосновать. В игре Джона Хортона Конуэя «Жизнь» бывают огромные бурлящие узоры, которые постоянно меняются и, кажется, никогда не умрут. Но порой бывает достаточно присоединить к ним всего одну живую клетку, и через несколько ходов вся популяция гибнет.

Код, который можно широко обнародовать, но который поймут только люди «Анти-Корп»? На первый взгляд, невозможная вещь. Но наверняка есть способ. С тех пор, как надежно шифровать электронные письма стало плевым делом, новые формы криптографии почти не изобретались. Команде криптоаналитиков забили мяч. Когда они поймут, как взламывать шифр с открытым ключом, настанет черед криптографов придумывать что-то новое. Большинство людей считает, что прорыв для криптоаналитиков наступит либо с изобретением квантового компьютера, либо в результате исследований, связанных с гипотезой Римана. Если кто-нибудь выяснит, как предсказывать простые числа, Интернет в одночасье загнется. Не будет ни электронной коммерции, ни безопасных сайтов, ни транзакций по кредитным картам. Я доподлинно знаю, что крупные банки и кредитные компании специально нанимают людей, которые отслеживают, что творится в математическом сообществе. Если окажешься на грани такого прорыва в теории простых чисел, не окликнут ли тебя однажды на улице и не пустят ли пулю в лоб? Вполне вероятно. Люди извлекают миллиардные барыши из того факта, что никто не знает, как предсказывать простые числа. Я задумываюсь, и не впервые: а что моя бабушка сказала бы об этом новом мире, где ее простые числа подобны гигантским корпоративным бриллиантам? Когда она умерла, никто, кроме нескольких академиков, не пользовался электронной почтой. Никому и в голову не приходило, что через какие-то десять лет мы все будем назначать свидания, делать покупки и даже жить в онлайне. А что бы она сказала о виртуальных мирах? Сомневаюсь, что она вообще смогла бы их вообразить.

А есть в «Анти-Корп» математики? Надеюсь, да.

— Скажи им, что я это сделаю, — говорю я Хлои.

Она ухмыляется:

— Фантастика.

По радио звучит драм-энд-бейсовая версия тарантеллы. Помнится, я читала, что народное лекарство от укуса тарантула — позвать группу бродячих музыкантов, чтобы они играли тарантеллу, пока жертва укуса выплясывает из себя яд. Я уже устала. Может, не помешает еще кофе.

— Разумеется, ты над этой проблемой будешь работать не одна, — говорит Хлои. — Но если у тебя что-нибудь получится, я запущу твои результаты по цепи, и там посмотрим, что выйдет. По меньшей мере, используем все, что ты придумаешь, в нашей местной ячейке, в «Попс». Как ты уже поняла по моим попыткам с тобой связаться, это не так-то просто.

— А сколько в «Попс» ваших членов?

— В европейском филиале, который я координирую… ох, человек двести.

— Двести! С ума сойти. Я думала, только ты, Эстер, Бен, Хиро, ну, еще пара-другая ребят.

— Нынче мы сильно расширились, — говорит Хлои. — И знаешь что? Я правда думаю, что мы победим. К нам все время приходят новые люди. Я кое-что слышала — такие вещи не часто становятся известны, но эта информация как-то просочилась. Знаешь ведь, что сейчас все диспетчерские центры переводят в оффшор?

Я киваю. По-моему, везде происходит одно и то же. Любую работу, не связанную с идеацией, счетоводством, менеджментом, маркетингом или розничной торговлей «из рук в руки», с поразительной скоростью переводят в оффшор. Так оно и происходит в глобальной экономике. Кто-то выясняет, что диспетчерский центр в Индии обойдется дешевле, чем британский, и… бац! — не успеешь опомниться, как британский центр закрыт, а ты вдруг оказалась в дикой ситуации — звонишь забронировать билет на поезд и знаешь, что разговариваешь с человеком, до которого многие тысячи миль. Я слышала об этом передачу по «Радио 4». И тут я задумываюсь о розничных торговцах. Если мы перейдем на виртуальную экономику, они что, тоже потеряют работу? Представьте мир, где вы сможете заказывать что душе угодно в онлайне, а фирменные предметы роскоши будете покупать не для себя, а для своего аватара? Не надо быть доктором экономических наук, чтобы понять, кем будут онлайновые розничные торговцы. А именно, людьми, живущими в самых нищенских условиях и потому согласными работать за гроши. Ну и в кого мы тогда превратимся? В нацию креативщиков, водителей грузовиков и почтовых служащих?

— Оффшоринг меня пугает, — признаюсь я.

— Ну, «Анти-Корп» очень шустро проникла в индийские диспетчерские центры. Когда группа диспетчеров из Ливерпуля потеряла работу, они просто позвонили коллегам в Индию, поговорили с ними и подружились. Один из индийских диспетчеров уже был в «Анти-Корп» и организовывал сопротивление в своем центре. В течение недели работники центра — телефонно-справочной службы, — давали неправильные номера в 60 процентах случаев. Теперь никто не хочет к ним обращаться. Это все взаимосвязано. — Хлои трет глаза. — Вообрази день, когда нас в корпорациях будет больше, чем их. Мы могли бы потопить рынок за сутки. Я часто думаю — вот была бы фантастика, если бы в какой-то день кто-то дал бы сигнал, и мы просто прикрыли бы эту лавочку под названием «мир». Представь: по всему земному шару бухгалтеры переводят миллионы строительным фирмам в бедствующих городах, или вносят огромные пожертвования в пенсионные фонды рабочих с условием немедленной выплаты, якобы «по ошибке»… представь, как рабочие стирают корпоративные файлы, теряют пароли, рвут в клочки документы, продают акции, закрывают системы общественного транспорта! Недавно кто-то подсчитал, что мы могли бы обойтись корпорациям примерно в 75 миллиардов долларов за одни сутки скоординированных действий. И этот потенциал растет с каждым днем. Разумеется, многие не согласны и утверждают, что коллапс должен происходить медленно и органически, не разом. Если крупные корпорации обанкротятся в одночасье, будет жуткий хаос. Мы к этому не стремимся. Мы не хотим того, что враг называет «побочным ущербом». Мы, например, не хотим повредить органическим фермам и больницам.

Я вдруг понимаю, что думаю про Новое Платье Короля. Я думаю: вот она, слабость всех нынешних крупных корпораций — им приходится нанимать людей для того, чтобы те думали, ведь мышление — это все. Допустим, когда-то, скажем, на пуговичной фабрике, где работал мой отец, можно было уволить рабочих, и все равно осталось бы нечто ценное — сырье, техника, формы, в которые отливались изготавливаемые предметы. Но ценности наших дней — это невидимые идеи, маркетинг-планы, логотипы и ярлыки, которые делаются на невидимой технике внутри наших мозгов. Мы владеем средствами производства — своими мозгами, — и с их помощью можем производить что угодно.

— Почему организация называется «Анти-Корп»? — вдруг спрашиваю я. — Разве это сокращение понятно, скажем, жителям не-англоязычных стран?

Хлои улыбается.

— О, «Анти-Корп» мы называемся не везде. У каждой компании свое имя. Это что-то вроде зеркальных брендов. У «Попс» есть «Анти-Корп». У другой компании будет своя версия. Если бы фирма называлась, допустим, «Смит», ее версия «Анти-Корп» могла бы называться «Джоунз». Это здорово — получается, нельзя указать на нас пальцем, выследить нас или понять. У нас нет ни названия бренда, ни логотипа, ни документов, ни базы данных. Важны только два момента: что мы поддерживаем друг с другом связь и что все мы следуем основным принципам. Когда ты присоединяешься к «Анти-Корп» — или как бы твоя версия ни называлась, — ты просто соглашаешься направить свой труд на позитивную цель взамен негативной.

— Очень умно, — замечаю я.

— Никто до конца не уверен, — продолжает Хлои, — но почти все считают, что концепцию и структуру организации создали два американских беженца — индонезийский экономист, какое-то время проработавший под легендой на потогонной фабрике, и иранский писатель-фантаст. Но, как я сказала, никто не уверен.

— Ничего себе.

Минуту мы молчим, а из радиоприемника тем временем вылетают одиночные барабанные удары, грохочущие, как кулак.

— Хлои?

— Да?

— Ты в ближайший час никуда не торопишься?

Она качает головой:

— Нет, а что?

Я делаю глубокий вдох.

— Помнишь, я упомянула об одной тайне, которую хранила двадцать лет?

— Да. — Виду нее заинтригованный. — А о чем речь?

Я еще несколько раз глубоко вдыхаю, смотрю в потолок, потом на одеяло.

— Знаешь, я ни с кем раньше не могла этим поделиться, по куче причин. В смысле, буквально ни единой душе за всю жизнь не сказала. Ни лучшему другу, никому из бойфрендов. Единственные двое людей, которые были в курсе, умерли. Через несколько месяцев я смогу рассказать хоть кому, но боюсь, что не доживу, потому что лопну.

Кажется, это ей польстило.

— Ты что, хочешь рассказать мне?

— Да, — говорю. — Если хочешь выслушать. Ты — первый человек в моей жизни, рассказавший мне что-то еще значительнее, и, стало быть, по логике, ты единственная, с кем я могу быть откровенной. Это очень классная история с очень хорошим концом — ну, по крайней мере, я так считаю.

— Клево, — говорит Хлои. — Принести еще кофе?

— Да, по-моему, это хорошая идея.

Она берет кружки и встает со стула.

— А про что история?

— Про кулон, — говорю я. — И большое-пребольшое сокровище.

Глава двадцать девятая

В машину Эстер нас набилось пятеро, и мы едем в Дартмут. Кроме меня и Эстер, в тесном салоне сидят Бен, Хлои и Хиро. Навигационные приборы аккуратно сложены в мою холщовую сумку вместе со всем остальным барахлом, что я обычно таскаю с собой. Полночи я не спала, разговаривала, и голова у меня тяжелая. Но так беззаботно мне не было никогда в жизни. Солнце сияет, мы в пути. Я наконец сподобилась поделиться своей тайной. А — и еще я теперь участвую во всемирном движении сопротивления.

Бен пожимает мне коленку.

— Как самочувствие? — спрашивает он.

— Крыша едет, — отвечаю я. — Но по-хорошему.

— Надо как-то так сделать, чтобы ты попала на нашу лодку, — говорит Хлои. — Тогда сможем устроить заседание «Анти-Корп» в открытом море. Да и тебя, Эстер, могли бы взять. Да и Грейс, вообще-то.

— Лодки — лучшее место для тайных собраний, — замечает Хиро. — Кто может подслушать, о чем беседуют в лодке?

— Я так рада, что мы теперь нормально разговариваем при Алисе, — говорит Эстер.

— И я рад. — Бен широко улыбается мне.

— А Грейс тоже в «Анти-Корп»? — спрашиваю я, и дивное тепло, словно боль со знаком минус, разливается во мне. Они хотят устроить сегодня заседание «Анти-Корп», и хотят, чтобы я там была. Впервые в жизни я ощущаю себя частицей чего-то — чуть ли не банды! — и знаю, что могу оставаться собой. И знаю: будь живы мои старики, они бы признали своей эту девушку — личность, которой я становлюсь сейчас, рядом с этими людьми.

— О да, — говорит Хлои. — Она умница. Очень впечатляет, как она сумела проникнуть еще и в отдел виртуальных миров. Нам очень нужен там свой человек. Чтоб слегка взбаламутить воду. Немного поразвлекаться с клавишей «стереть». — Она смеется, ее длинные волосы развеваются на ветру.

Мы вновь проезжаем сквозь Тотнес, избегая центра города. Я смотрю, как вздымаются нежные зеленые холмы, смотрю на волнистый график встречи земли и неба. И это так прекрасно. Но когда мы останавливаемся у светофора, я вижу кое-что знакомое: сорнячки и травинки пробиваются между каменными плитами мостовой, кусками треснувшего дорожного гудрона. Пучок одуванчиков. Несколько маргариток. Куча травяных островочков. И вдруг я понимаю, что это зрелище для меня — гораздо милее. Можно сколько угодно заливать землю битумом, но трава все равно прорвется наружу.

— По сути, нам надо, чтобы все с лодки Дэна были на нашей, кроме самого Дэна, — говорит Хиро. — Да, это было бы неплохо.

— Готова поспорить, Дэн с радостью ухватится за шанс оказаться на лодке виртуальных миров, — замечаю я. Помнится, все они были в одной мореходной команде — Киеран, Вайолет, Фрэнк и Джеймс. — Если бы лодок было на одну меньше…

— Ну, Хлои выведет нашу из строя, правда? — спрашивает Бен.

— Нет. Тогда нас поровну распределят меж остальными, — возражает она. — Алиса испортит лодку Дэна, и тогда она, Грейс и Эстер поплывут с нами. Я уверена, Дэн естественным образом перекочует в Киеранову команду. Заметано.

— Я не могу испортить лодку, — говорю я. — Я на них даже никогда не плавала. — Я в легкой панике озираюсь. — Эстер?

— Ох, мне такое доверять нельзя, — вздыхает она.

— Я объясню, что надо сделать, — говорит Хлои. — Все будет хорошо.

Мы едем по бесконечному проселку мимо деревьев и живых изгородей. На склонах холмов уютно примостились маленькие коттеджи. Наверное, зимой будет видно, как из труб курится дым, но сегодня жаркий летний день, и никак не понять, живет кто в коттеджах или нет. Мы проезжаем через деревню с мостиком, а потом через другую, с огромной старой церковью. Я разглядываю этот ландшафт и думаю: здесь в свое время грохотали битвы, целые армии маршировали или скакали на лошадях. Солдаты получали пищу с ферм, возникали сети «безопасных» домов. Пожалуй, я предпочитаю эту новую войну, которая ведется в людских умах, войну против людей, финансирующих другие, кровавые войны, а потом наблюдающих за ними, словно это — чемпионат мира по бейсболу. Я представляю, как пытаюсь спрятаться в этом пейзаже, как бегу по лесу, стараясь не попасться в браконьерские капканы. А потом вдруг понимаю, как надежно спрятана в ландшафте своей жизни, в мире, где можно быть британкой из среднего класса, замышляющей мировой переворот, и остаться никем не замеченной.

Мы сворачиваем налево, потом — направо, и оказываемся на дороге поуже, с высокими изгородями по обе стороны.

— Повезу вас красочным маршрутом, — говорит Эстер. — Вдоль побережья.

— А срезать никак? — нахмуривается Бен. — Если доберемся раньше остальных, Хлои сможет испортить любую лодку.

— Поздняк метаться, — вздыхает Эстер. — Уж простите.

— Поставь-ка вот это, — говорит Хиро, протягивая Эстер черную кассету.

Я смотрю на Хиро, этого тощего ботана, чемпиона по «го», и думаю: интересно, какую музыку он слушает? Эстер ворчит что-то насчет вредных типов, которые только за тем и садятся к тебе в машину, чтобы слушать свои кассеты, но все же вставляет пленку в магнитолу. Оказывается, это «Велвет Андерграунд», и мы дружно подпеваем, несясь по этой странной узкой дороге, и ветер раздувает нам волосы, как космический фен.

Перед нами показывается море, и мы берем влево, катим, минуя утесы по правую руку. Я счастлива просто участвовать во всем этом. Измени мир. Может, мне наконец будет в чем отчитаться перед мамой.

Когда мы добираемся до Дартмута, все остальные уже на месте. Я нервничаю, что сейчас мне придется выводить из строя лодку, но, как выясняется, у нас и так одной лодки не хватает — компания Гэвина где-то напортачила. Дэн уже дезертировал в команду Киерана, и, когда мы проходим мимо, я слышу, как мой бывший друг убеждает Фрэнка стать шкипером. Вайолет стоит на каменной набережной, в расстройстве глядя на реку. Мы спускаемся по бетонным ступенькам на шаткий понтон, а потом, немного раскачиваясь на ходу, добираемся до края, где люди толпятся в ожидании, когда их на маленьком катере отвезут к месту швартовки лодок. Идея такова: мы спустимся по течению туда, где река вливается в море, а там отключим подвесные моторы и поупражняемся в мореходстве. Судя по всему, запасы для морского пикника уже погружены на борт вместе с другими вещами, которые, как считают директора «Попс», нам понадобятся: вином, полотенцами, штопорами. И вся эта суета сует — ради идей, которые рождаются у нас в мозгах.

Эстер ушла на розыски Грейс, и через пару минут я вижу, как они идут к нам по понтону, причем обе хохочут. Я также замечаю, с каким интересом Хиро смотрит на Грейс, а когда она приближается, невинно отводит взгляд. Когда мы по очереди забираемся на катерок, он мягко касается ее руки. И я понимаю: что бы там ни было у нее с Киераном, долго это не продлится.

Тут приходит мой черед; я копирую действия Хлои — снимаю парусиновые туфли и кидаю их на борт, а потом босиком ступаю на нос катера; секунда рискованной балансировки, и я спускаюсь к маленьким сиденьям посреди палубы. Бен уже там и протягивает мне руку. Когда я сажусь, у меня захватывает дух. Я так близко к воде — я могла бы ее коснуться. Парень, отвозящий команды туда и обратно, стоит на понтоне и отвязывает катер. Потом одним ловким движением, все еще сжимая веревку, он отталкивается от понтона и ступает на борт, судя по всему, ничуть не страшась, что может упасть. Он запускает подвесной мотор, и катер наполняется сладким удушливым запахом дизеля. Он разворачивает суденышко, и оно, пыхтя, устремляется против течения.

— Ты в порядке? — спрашивает меня Бен.

— Нормально. А ты?

— О да. Мне по кайфу.

Мне тоже. Я смотрю на его ноги.

— А где твои яхтсменские туфли?

— Я решил побыть au naturel.[111]

— И я, — говорю я и улыбаюсь, когда он берет мою руку. — Бен, чуть позже я хочу тебя кое о чем попросить.

— О чем?

— Ради этого дела тебе придется взять отгул.

— Я заинтригован, — говорит он.

— То ли еще будет.

Мы улыбаемся друг другу и смотрим, как земля плывет мимо по бокам, а потом вдруг видим, что приближаемся к маленькой синей яхте — и довольно-таки быстро.

— Отбиваемся! — вдруг выкрикивает Хлои.

Мы не знаем, что она имеет в виду, но все равно повторяем ее действия — она высовывает ноги за борт и отталкивается от яхты пятками, чтобы мы не столкнулись. Никто это никак не комментирует, так что, должно быть, все нормально. Потом катер швартуют к яхте, и мы перебираемся на нее. Я пристраиваю навигационное оборудование, а остальные тем временем суетятся вокруг, делая то, чему их учили, пока я болела. Бен распускает главный парус, а Эстер и Хиро прикрепляют кливер к оттяжке, а потом связывают его — наверное, чтобы потом проще было распускать.

— Хочешь мне помочь с навигацией? — спрашиваю я Грейс.

— Да, конечно, — отвечает она. — Эй… я рада, что ты здесь.

Я улыбаюсь:

— Да, я тоже.

Хлои отдает швартовы и запускает подвесной мотор. Она собрала волосы в нетугой «конский хвост», лицо спокойное и загорелое. Я раньше никогда не мореходствовала; никогда не была на воде, глядя на сушу, — только наоборот. А с суши попросту невозможно представить, каково это. Тут все по-другому. На суше вещи кажутся твердыми и надежными, а тут все мягкое и текучее. Запах дизеля смешивается с солью в прохладном воздухе, и мы движемся дальше, к устью реки.

— Не пора начинать навигацию? — спрашиваю я Хлои.

— Нет, — говорит она, поставив ногу на руль. — Чуток погодя.

Мы приближаемся к старому замку у самого устья, и я второй раз за день задумываюсь о разных войнах. Представляю, как сижу в замке, выпуская стрелы из крошечного окошка, отбивая атаку с моря: что-то влажное, темное и угрожающее, вероятно даже толком не различимое в ночи.

— Приколитесь за речную цепь! — восклицает Эстер, указывая пальцем.

— За что? — недоумевает Хиро.

Она снова показывает на большую арбалетную стрелу, воткнутую в склон долины; к той прикреплен вроде бы здоровенный кусок мощной цепи.

— Она очень древняя, — говорит Эстер. — Когда корабли пытались вторгнуться в Дартмут, горожане поднимали цепь. Она шла оттуда, — Эстер показывает, — до другого берега. Люди вытягивали ее со дна реки, чтобы корабли неприятеля зацеплялись килями.

— Умно, — замечаю я.

Мы уже в устье; воздух тут посвежее, а вода под нами — бурливее. Я замечаю, что дрожу, и вытаскиваю из сумки кардиган.

— Правильно, Алиса, — говорит Хлои. — Через минутку нужно будет приниматься за навигацию. Если достанешь карту, я покажу, куда мы направляемся.

— О'кей.

Я спускаюсь в тесную каюту, и сразу накатывает тошнота. Быстро нахожу карту, и, выбравшись обратно, пытаюсь ее развернуть. Но теперь, когда мы в открытом море, маленькая яхта взбрыкивает и раскачивается на волнах, и делать хоть что-то очень трудно. Пока я пытаюсь вновь обрести равновесие, суденышко рывком задирает нос, и я чуть не падаю.

— Это нормально, что яхту так колбасит? — спрашивает Грейс у Хлои.

— Да, не беспокойся, — отвечает та. — Осторожно, Алиса.

Я думаю о Фрэнсисе Стивенсоне и в первый раз представляю, как же одиноко и страшно ему было в море. Но море еще и возбуждает. Хлои выкрикивает приказы остальным; команда поднимает паруса, и она вырубает двигатель. Кроме их голосов, я различаю лишь шлеп-шлеп-шлеп волн по борту и смутный, словно воспоминание, гул моторов где-то вдали.

Моим внутренностям все это не очень нравится. Меня подташнивает. Я полузадушенно кашляю, как будто подавилась, и хватаюсь за живот.

— Сейчас нас немного поштормит, — говорит мне Хлои. — Можешь пойти вниз, если хочешь, но тебе станет только хуже. Не беспокойся. Скоро пойдем нормально, и тебе полегчает.

Ощущение такое, будто сидишь в бутылке, которую кто-то очень быстро раз за разом окунает в таз с водой. Яхта крохотная, и вдруг чудится, что, кроме моря, в мире нет ничего. На карте мы были бы недалеко от берега. Но в реальности все совсем иначе. Я вцепляюсь в поручень, яхта яростно кренится.

— Держитесь! — кричит Хлои.

— Охренеть, — говорит Грейс.

Я все еще пытаюсь развернуть карту.

— Ты ожидала, что в море все будет по-другому? — спрашивает Бен.

— А ты?

Я черчу линию на карте, выясняю, где мы находимся. Мы все еще в виду земли, и, точно следуя совету Дэна, я использую как ориентиры маяк и Дневной триангуляционный знак — своеобразную, серую, треугольной формы постройку на мысу.

— Да. Я думал, будет поспокойнее.

Теперь мой желудок утих. А мне и впрямь это нравится — это неистовство вокруг нас и под нами.

— Поворот фордевинд, готовьсь! — выкрикивает Хлои.

Это сигнал для Бена, и он принимается сдвигать парус вбок, таща его за канат, прикрепленный к крюйсову позади меня. Я наклоняюсь вперед, и по команде Хлои Эстер отпускает трос на другом борту яхты, а Бен, яростно выбрав свой канат, закрепляет его на крюйсове.

— Так о чем ты хотела меня попросить? — спрашивает Бен, когда с суетой покончено.

— Возможно, в этом деле тоже будут использоваться лодки, — говорю я.

— Черт возьми.

— Поворот фордевинд, готовьсь!

— Попозже расскажу, — говорю я, слизывая соль с губ и вновь наклоняясь вперед.

Каким-то образом мне удается довести нас до небольшой бухты, выбранной Хлои на карте. Бен отправляется с ней опускать якорь. Хлои определила по направлению ветра, что здесь скалы послужат нам укрытием, и воздух действительно тих и спокоен. Яхточка слегка колыхается, а мы потягиваемся, или вздыхаем, или закуриваем сигареты.

— Ну, кому нравится ходить под парусом? — вопрошает Хлои.

Кое-кто стонет.

— Мне, — говорит Бен.

— Да, мне тоже, — присоединяюсь я.

Хиро как-то позеленел.

— Пойду-ка я чутка посижу на носу, — бормочет он. — Просто немного подышать. Чтоб башка прошла…

Мы достаем запасы для пикника из шкафа на камбузе. Французские батоны с хрустящей корочкой, хумус с лимоном и кориандром, хорошо прожаренные картофельные оладьи с соусом «чили», тушеные овощи, кускус, крупные зеленые оливки, маринованные в копченой паприке, тартинки с луком, гуакамоль, чипсы и большие, увесистые термосы с кофе. Помимо бутылки охлажденного белого вина, в шкафу обнаруживается здоровенная упаковка пива.

— Не слишком-то увлекайтесь, — говорит Хлои, когда мы дружно набрасываемся на пиво.

Хиро возвращается, как только мы принимаемся за еду.

— О, пиво, — бормочет он, хватая бутылку. — Клево.

— Ну, Алиса, — говорит Хлои, когда все наконец рассаживаются. — Еще какие-то вопросы?

— Только один, — говорю я. — Как вы узнали о моем прошлом?

— Это был я, — виновато улыбается Хиро. — Прости уж. Личное досье.

— Понятно, — киваю я.

Откусываю хрусткий батон и делаю большой глоток пива. Холодная жидкость обжигает горло, и в тот же миг с моря долетает легкий бриз. Я поворачиваю лицо к ветру и еще отхлебываю пива.

— Смотрите, морской котик! — вдруг восклицает Эстер.

Мы все смотрим. Ну ты подумай: действительно, в воде резвится котик. Мы сидим, не шелохнувшись, гладкая бурая голова котика показывается из воды и озирается.

— Привет, — шепчу я.

— Красота какая, — говорит Бен.

Потом котик ныряет, исчезает в глубине бухты, а может, и уплывает в море.

— Так что, ты по-прежнему собираешься уходить из «Попс»? — спрашивает меня Эстер.

— Не знаю, — честно признаюсь я. — Я думала… я думала, может, напишу книгу.

Об этом я прошлым вечером говорила с Хлои. Я всегда хотела писать книги — настоящие книги, не маленькие сопроводиловки, которые делаю для «Попс». Одна ее фраза окончательно убедила меня, что это стоящая идея.

— Тайны можно прятать в книгах, — сказала она. — Все это знают.

Я попробую придумать этот невозможный на первый взгляд код для «Анти-Корп» — конечно, попробую. Но я не уверена, что останусь в компании. Отдохнуть от всего дома с кроссвордами и «Манускриптом Войнича» — тоже симпатичная идея. И, я не знаю, может, продолжу саботаж вручную, еще поломаю игрушки днем по субботам.

— А какую книгу? — спрашивает Бен.

— Роман, — отвечаю я. — Правду о «Попс». О том, что такое эта корпорация, что она делает и как можно очнуться от ее гипноза и решить действовать.

— Ах, — говорит Грейс. — «Анти-корповский» роман.

— По-моему, отличная задумка, — замечает Хлои.

— Я хочу написать и о других вещах, — объясняю я. — Я обещала дедушке, когда он был жив…

— Но ты не сможешь использовать подлинное название «Попс». Или «Анти-Корп», — говорит Эстер.

— А я их изменю, — говорю я. — Вчера, когда я разговаривала с Хлои, меня осенило: не важно, сколько народу знает о том, что «Анти-Корп» существует. Никому не известно, как организация на самом деле называется и кто ее члены. Я напишу такую книгу, которую прочтут юные или интересные люди, а влиятельные — проигнорируют. У меня в голове уже есть кое-какие наброски. Я включу в роман все игрушки, что так и не были выпущены, все идеи, что были похоронены, все мечты, что не сбылись. Вот так я построю образ «Попс». В конце концов, никто не сможет подать на меня в суд за использование концепций, которые не были воплощены. Ну и, конечно, там будет многое другое. Кое-что насчет карты сокровищ, старой головоломки… Ну, сами увидите, когда закончу.

— Круто, — говорит Хиро.

— Значит, ты уходишь? — спрашивает Хлои.

— Да, — киваю я. — Но я — по-прежнему в «Анти-Корп». Как договорились.

— Да. Как договорились.

Она улыбается. Все пьют пиво и делают странные маленькие сэндвичи из салата, хумуса и чипсов. Хлои заводит с Эстер воспитательную беседу насчет ее «припадков», а Грейс садится рядом с Хиро и мягко улыбается ему, пока он открывает ей очередную бутылку. Чайки хрипло кричат над нашими головами, высматривая объедки, которые мы выкидываем за борт. Далеко-далеко самолет чертит в небе тонкий белый инверсионный след.

Бен загрустил.

— Значит, в воскресенье ты все-таки уедешь домой, — говорит он.

— Да, и у меня останется всего пять дней, чтобы придумать, что сготовить на ужин, когда ты приедешь в гости.

— Ты по-прежнему этого хочешь?

— О да, — говорю я. — Очень-очень хочу.

— А что это за дело, о котором ты хотела поговорить?

— Насчет птичьего заповедника, — говорю я.