Корреспонденции из Сибири

Поездка из Забайкалья на Амур через Маньчжурию

1865 г., Иркутск

Если вы взглянете на карту верховьев Амура, то увидите, какую громадную дугу описывают Аргунь и потом Амур в своем течении до Благовещенска. Дуга эта, выгнутая к северу, тянется приблизительно на 2000 верст, между тем как прямой путь через Маньчжурию, составляющий хорду этой дуги от Старо-Цурухайтуевского караула на Аргуни, в юго-восточном углу Забайкалья, до Благовещенска на Амуре, должен быть не длиннее 600 верст, и, конечно, было важно найти такой кратчайший путь, хоть и в китайских владениях. Опираясь на силу трактатов, наши караваны стали в последнее время двигаться из Забайкалья по Монголии по всем направлениям; таким образом, оказалось возможным направить один караван и из Старо-Цурухайтуя для отыскания прямого пути на Благовещенск. При постоянной закупке в Благовещенске (до 2000 голов) весьма важно было бы покупать его не у маньчжур, а у забайкальских казаков на юго-восточной границе, причем масса серебра, ежегодно отправляющегося за границу (около 35 000 руб. сер.), оставалась бы в наших руках. Вот для чего были вызваны охотники из казаков составить торговый караван, при некотором пособии от правительства. Охотники, конечно, нашлись, и 21 мая мы двинулись из Старо-Цурухайтуя в Маньчжурию, на восток. Караван состоял из нескольких торгующих казаков с работниками, 40 лошадьми и 4-мя телегами, нагруженными товарами и съестными припасами на один месяц. Товаров было, конечно, взято очень немного, на пробу, так как неизвестно было, найдется ли им сбыт в лесах Большого Хингана и в городе Мергене, лежащем на нашем пути. Впрочем, в хребтах думали найти у бродячих орочон пушнину, быть может, даже соболей — эту постоянную приманку наших передвижений на восток.

Хотя право странствования по Маньчжурии и не оговорено в трактате, однако нельзя было ожидать каких-либо препятствий со стороны наших недоверчивых соседей: уже за несколько месяцев было им объявлено о нашей поездке, и они не протестовали; ясно было, что караван пропустят. Получив возможность присоединиться к каравану, без сомнения, как частный человек, я поспешил воспользоваться таким прекрасным случаем ознакомиться с этим уголком земного шара, где не была еще нога европейца.

21 мая мы переехали Аргунь. Явились караульные чиновники, с возможною подробностью описали всё, что у нас есть, и, покуривши трубки, выпивши немного крепкого русского спирта и похлебавши из грязнейших чашек грязнейшего варева, проса, вскипяченного в воде (без соли к тому же), расстались с нами самым дружеским образом. Мы тронулись в путь верхом на бойких, крепких, косматых степных (конечно, некованых) лошадях.

Долго толковали мы в Старо-Цурухайтуе, какой дорогой идти. Можно было двинуться круто на юго-восток к городу Хайлару, оттуда прямо на восток в Мерген и из последнего в Благовещенск. Мергена нельзя было миновать: оставалось выбрать дорогу до этого пункта. Долго было бы описывать все «за» и «против»; порешили идти кратчайшим путем, сперва прямо к востоку по реке Гану без дороги, а потом, выйдя верстах во ста на дорогу близ деревни Олочи, продолжать путь к юго-востоку до Мергена. «Но тут страшные болота, непроходимые леса, заваленные упавшими от пожаров деревьями, хребты да горы, намаетесь вы», — говорили монголы. Тем не менее по многим причинам решено было выбрать этот путь, и мы тронулись с тем чувством, которое, естественно, испытывает всякий, отправляющийся в неизвестную еще страну. Кругом высокие степи, слегка волнистые, служащие продолжением наших забайкальских степей, о которых я писал недавно в одном из моих писем[122] из Восточной Сибири. Среди них, вышедши из гор, разлилась в широкой долине река Ган, впадающая в Аргунь с восточной стороны. Недолго пришлось идти такими степями, и уже скоро стали обрисовываться лесистые холмы и утесы, окаймляющие долину Гана.

В здешних лесах много водится зубров, лисиц, лосей и других зверей. Сюда, запасшись на несколько дней сухарями и сушеным мясом, отваживаются проникать наши «промышленные» и заходят иногда за сто и более верст. Здесь в былое время нередко происходили стычки между промышленниками и бродячими орочонами. Незавидна участь промышленника, но он не променяет ее на безопасность избы; незавидна и участь бродящих в этих хребтах орочон. С длинным ружьем за плечами, тяжелым, но очень недалеко бьющим, с ножом и большим куском трута за поясом, в одежде из звериных шкур, часто с тряпкой вместо шапки на голове, на бойкой лошаденке пускается он в хребты с их бесчисленными перепутанными падями (узкими долинами). Зверей много в этих хребтах: козы выскакивают чуть не на каждом шагу, но порох и свинец дороги орочону; число выстрелов в его пороховнице на счету, и бросать заряд из-за такого пустого зверя, как коза, не всегда приходится: неравно выскочит зверь (изюбр), пожалуй, нечем будет встретить желанного гостя. Если счастье послужит и он настреляет достаточно зверей, чтобы можно было пропитаться выручкой с их рогов, тогда будет и праздничная пища в семье, и материал для одежды и для покрышки юрты, обыкновенно состоящей из древесных сучьев и ветвей, перед которой теплая войлочная юрта монгола нечто вроде дворца. Но не все орочоны на свободе занимаются охотой: есть и такие, которые попадают в кабалу к даурам, обитающим на восточном склоне высокого Хингана. Дауры — племя оседлое, занимающееся хлебопашеством и живушее в домах, схожих с китайскими. Они отправляются в хребты, составляют артели из орочон и, снабдив их порохом и свинцом, странствуют всё лето и осень в горах, причем все убитые звери, особенно его дорогие «понты» (рога, очень уважаемые китайцами) достаются дауру, который в вознаграждение дает орочону несколько проса и пороху со свинцом, сколько необходимо для его пропитания.

Первые полтора дня нам нетрудно было находить дорогу: стоило только держаться вала, тянувшегося почти прямо на восток, в гору и под гору, по косогору и по пади, без разбора. Теперь этот громадный вал, возведенный некогда по северной границе Монголии на несколько сот верст, почти рассыпался и развалился, и только след его обозначается на холмах по степи. Мы направлялись по валу, пока он не повернул в сторону от того направления, которого мы должны были держаться. Далее наш путь лежал по пади Гана. Постоянно проваливаясь в изрытые кротами норы, сквозь тонкий слой рыхлого чернозема, пробирались наши обозные лошади среди кочек, набросанных тысячами кротов. Хорошо еще, что весна была сухая, а то трудно было бы пробираться через грязные протоки. Идя без проводников, мы забирались иногда в такие места, что подчас задумывались, как бы только выбраться, между тем как после обыкновенно оказывалось, что можно было пройти гораздо лучшей дорогой по невысоким пологим холмам.

Впрочем, скоро, после стоверстного пути, мы выбрались на реку Эекен, приток Гана с юго-востока, по которому идет дорога из Олочей в Мерген. Здесь мы вступали мало-помалу в горную страну, изрезанную глубокими долинами и составляющую Большой Хинган[123]. Хотя он поднимается полого и мы выбрались уже на дорогу, однако лошадям пришлось еще поработать, особенно когда мы углубились в горы, нагроможденные кругом нас и прорезанные падями. Тут мы очутились в лабиринте пологих падей, сбегающихся, чтобы составить реку Малый Хайлар, которая с ручьем — Большим Хайларом — впоследствии образуют Аргунь.

Пади эти покрыты такой яркой зеленью, что издали можно заглядеться на них. Но ступит лошадь, и под ковром травы везде сочится вода, тихо-тихо пробирающаяся по пологой покатости. Вся падь покрыта таким слоем чернозема, напитанного водой, как губка. Кругом все мертво: время от времени только раздается «рявканье» гурана (самца дикой козы); людей не видно, в одном только месте наткнулись мы на двух прятавшихся за деревом орочон. С испугом просили они казаков не трогать их жен и детей, оставленных в таборе, к которому мы скоро должны были дойти.

Тихо ползет караван среди дикой, мертвой природы, следуя изгибами поближе к холмам, чтобы не забраться в болота. Мертвая тишина мрачных хвойных лесов нарушена: побрякивают колокольчики[124] под дугами наших одноколок, стучит табун, а подчас и тунгус, поехавший лесом, чтобы огласить тайгу своим метким выстрелом. Вот приходится переезжать поперечную падь: лошади осторожно перебираются с кочки на кочку, настороживши уши и дико поглядывая на непривычную им стихию, затем начинают проваливаться, и из скважин проступает мутная, красноватая вода. Но, к счастью для орочона, хозяина этих мест, болота Большого Хингана не бездонная тундра Тобольской губернии; напротив, на небольшой глубине, нигде не более аршина, а большей частью и менее, провалившийся конь находит твердую почву из мелкого наносного камня или крупного красного песка, и наши телеги без труда пробираются по болотистым падям. Достигнув верховья речки, по которой мы следовали и которая превратилась наконец в ничтожный ручеек среди болота, мы вдались в глубь темного, густого лиственничного леса. Во время сухого прошлогоднего лета лесные пожары навалили на дорогу множество громадных лесин, прибавившихся к прежде наваленным в этих местах лесными пожарами и бурями. И кому оттаскивать с дороги эти лесины? Раз в год проходит здесь караван китайских купцов из Мергена и один или два караула маньчжурских солдат, идущих на смену к границе на низовья Аргуни. Но они не обрубают лесин, а объезжают их в своих легких двуколках. Оттого дорога и вьется несметным количеством изгибов в густом лесу посреди лиственниц, грязи, каменьев и цветущего багульника, постоянного спутника диких лиственничных лесов на горах. Три версты поднимались мы таким образом, незаметно забираясь в гору, когда наконец показалась груда каменьев, накрытая хворостом с отверстием внутрь. Тут закутанный в бересту под хворостом лежал труп человека; был ли это погибший шаман или орочонский родоначальник, которого похоронили на вершине хребта, не знаю. Далее такая же груда, но цельная, без отверстия: это «овон» — знак на вершине хребта, род жертвы духам гор. Всякий проезжающий мимо считает долгом подбавить к груде камень или хворосту и привесить часть конской гривы или несколько кусочков цветной материи в благодарность за счастливый перевал через хребет. Овон соответствовал громадности цепи: он был сажени в две вышины, самый большой из всех виденных мной овонов.

Скоро затем мы уже спускались с высоты этой громадной цепи; крутым обрывом падает он к востоку, и дороге приходится извиваться в лесу, чтобы сделать спуск возможным для повозок. Прямо под горой мы очутились в узкой пади с превосходным лугом, на котором горели уже огни орочонского табора и где расположился караван солдат, едущих на Аргунь на службу.

У большого костра восседало несколько чиновников, которые угощались, должно быть, уже для храбрости перед перевалом через хребет. Все — лицо, склад фигуры, одежда, пища, даже подогревающаяся просовая водка — составляло резкий контраст с орочонским табором. Там нищета, загнанность, грязь. Солдаты-дауры, шедшие на службу, продали водки за какие-нибудь лосиные или козьи шкуры, и орочонки пируют без мужей. Варится подозрительная бурда; водка обходит всех; дети с открытыми ртами, грязные, ободранные сидят у костров, давая огню свободно играть на их белых, прелестных зубах. Глазенки так и искрятся в ожидании пищи. Картина дополняется громадными растрепанными лиственницами и несколькими десятками лошадей, привязанных к деревьям.

Началось угощение, болтовня — казаки говорят по-орочонски (тунгусски) не хуже самих орочон, — и крошечная чашечка с просовой водкой то и дело наливается и обходит всех.

Долго продолжалось веселье; несколько тунгусов, бывших в караване, всю ночь прогуляли, так что на следующий день едва могли ехать: отъедет вперед на рысях да и завалится где-нибудь спать, а потом догоняет караван на бойком забайкальском коне.

Отсюда дела наши поправились: казаки повеселели; лошади отдохнули и стали даже отъедаться на превосходных пойменных лугах. Немало способствовала улучшению нашего настроения духа и природа, разом изменившаяся. Мы шли также по пади, закрытой горами, но исчез уже дикий характер гор западного склона: лиственница, сохраняясь еще на северных скатах гор, на южных склонах уже уступала место более легкой, изящной зелени дубков, черной березы и орешника. Сперва деревья эти слабо заявляли свои права, появляясь кустарниками на солнцепеке, а потом уже заняли все скаты гор, оставляя только берега речек тальниковым, ивовым и тополевым кустарникам. Вместо однообразного темно-зеленого остреца степей, вместо бледноватой болотистой растительности западного ската появилась густая, разнообразная трава, хотя и не очень богатая сама по себе, но роскошная сравнительно с тем, что мы видели по ту сторону хребта. Идя по прямой, гладкой пади Номина, мы удивлялись, отчего эти чудные луга не возделываются, отчего нет берестяных ставок орочон, не видно никакого жилья. Ответ не замедлил явиться, когда 1, 2 и даже 3 июня хватил нас мороз в 4°R перед восходом солнца. Три дня шли мы, не встречая живой души: орочоны, как я сказал выше, откочевали в горы при нашем приближении. Только гураны ревели в горах, зазывая своим «рявканьем» наших тунгусов, утолщавших нас свежим козьим мясом, которое мы жарили у огня, нарезав кусочками и насадив на палочку. Смею уверить гастрономов, что, раз отведав этого кушанья, они дорого платили бы за возможность иметь его почаще на своем столе. Впрочем, не знаю, каким оно было бы на сервированном столе, а нанизанное на чистой палочке, воткнутой в землю, причем всякий расправляется руками и ножом, оно бывает особенно вкусно.

Всё дальше и дальше идем мы по пади Номина; вот Номин уже пробился через три порфировые и гранитные цепи. После трех ворот, говорили нам, людей встретите, а их всё еще не было. Наконец, мы увидали телегу в кустах. Люди спрятались, но чего-чего казак не разыщет. Оказалось, что это были дровосеки, пришедшие плавить лес для Цицигара и Бутхай-ула-хотоня и ждавшие прибыли воды в Номине. Разговорились с ними: они боязливо спрашивали казаков, имеют ли право рубить здесь лес, ихняя ли это земля или русская? Другие зазывали нас в свои шалаши, предлагая купить водки или поношенный озям[125], причем в шалаше нельзя было высидеть и пяти минут от вони. Случалось находить и временные юрты, но в них вонь от чеснока была до того сильная, что ее не в состоянии были вынести даже невзыскательные нервы казаков.

Кроме этого временного населения, довольствующегося поставленными на землю телегами, мы не встречали другого. Первые деревушки стали попадаться только через несколько дней, когда после небольшого перевала через несколько низких отрогов гор мы перешли в долину реки Гуюйрли, притока Гана[126]. Тут попалась первая даурская деревня домов в двадцать с очень хорошими пашнями и плотным рабочим скотом. Далее мы проехали несколько деревень оседлых орочон.

Эти поселения доказывают силу китайской земледельческой цивилизации, которая и из бродячих орочон сумела сделать оседлых хлебопашцев. Но поселившись рядом с китайцами, переняв их образ жизни, их способы обработки земли, орочоне не переняли их трудолюбия и их (относительной) опрятности, и живут гораздо беднее и грязнее. Мы старались расторговаться с жителями, но первые слова их были: «маймаху угэ» (торговли нет). Дело объяснилось тем, что присоединившиеся к нам чиновники ехали обыкновенно вперед и предупреждали в деревне, что торговать нельзя, что не следует говорить названия деревни, речек и т. п.

Войдя окончательно в долину реки Гана, мы очутились в области исключительно китайцев, а ближе к Мергену — маньчжур. Не имея переводчика, мы должны были объясняться по большей части знаками. В одной деревушке на берегу Гана, куда мы пришли поздно вечером, нас уже ждали, и тут приготовлена была переправа на батах (узких, длинных лодках, сколоченных из пяти досок), которыми китайцы мастерски управляли. Еще раньше выезжал к нам навстречу чиновник, очень любезный, неглупый, который был выслан встретить нас, а потом ехать вперед, устроить перевоз на Гане по приказанию цицигарского дзань-дзюня (генерал-губернатора), который сделал это распоряжение, получивши из города Хайлара известие, что мы перешли границу. Мы приняли чиновника как могли, усердно угощали его спиртом, а пил он так, что весь караван похвалил его за крепость. Всё население деревни теснилось возле нашей палатки, заглядывая вовнутрь и целый час глазея на то, как мы раскладываем огонь, пищу варим и т. п. Женщины с высокой прической, с цветами, с заткнутыми в волосы булавками и «ганзами»[127] в руках поглядывали на нас с пригорка, причем эта привилегия предоставлялась только старым, молодые же тайком выглядывали только из-за щелей заборов или из-за спин старух.

От этой деревни немного оставалось нам до Мергена, составляющего главную торговую цель нашего путешествия; здесь могли мы распродать наших лошадей, наши товары, здесь должно было разрешиться, чего можно ждать от китайских властей. А потому понятно, с каким любопытством мы расспрашивали всех, кто понимал по-монгольски или тунгусски, про этот город. Отзывы доходили неблагоприятные: городишко маленький, торговых домов (фуз) не больше десятка, и то все мелочники. Мало-помалу исчезали надежды на выгодный торг.

Наконец блеснула Нонни из-за тальников; через несколько минут показался пологий плоский берег, река сажен в семьдесят ширины с чистой, прозрачной водой и за ней массы, густые, сплошные массы народа. Всё, что было в Мергене свободного и способного ходить, высыпало на берег посмотреть на невиданное доселе чудо, на варваров с белыми лицами. Вся жизнь города сосредоточилась на берегу: тут были и отупелый от опиума старик-чиновник, и рядом с ним молодой франт-чиновник в синей «курме» (род короткой мантильи из сукна или терна поверх длинного серого платья), с искусно вышитым шелком кисетом, щегольской трубочкой и часами в нескольких коробках за поясом; был и полицейский солдат, который из любви к искусству немилосердно хлестал по головам напирающую вперед массу с разинутыми ртами, черными глазами, улыбающуюся, переговаривающуюся и смеющуюся над нами, конечно; тут и повар в муке, который ради такого необычного события бросил кухню; тут и курильщик опия, сбросивший с плеча халат, обнаживший голое черное тело, и попивавший что-то из склянки, закусывая белыми кусочками чего-то твердого растительного; тут и разносчики бабанов (печенья из муки на отвратительном травяном масле); тут и купцы, преважно стоявшие впереди, покуривая из маленькой трубки на длинном, тонком черном чубуке с большим нефритовым мундштуком, а там, на заднем плане, старухи.

Масса заколыхалась, когда отделилась лодка, на которой ехал чиновник с неизменным синим шариком встретить нас. Потом он преусердно работал веслом на корме, перевозя нас. Конечно, первым нашим делом, как только разбили палатку, было отправиться с визитом к амбаню — начальнику города, захватигши с собой подарки; самовар, прибор к нему, подносик, пуговицы и т. п. Загремел по Мергеню «карандас»[128], зазвенели два колокольчика под дугой, и пара бодрых коней катила нас по улицам, несмотря на то, что китайцы считают неприличным сановитым людям ездить так скоро, и мы, следовательно, роняли себя в их глазах. Но мы люди не сановитые, а купцы, и потому на рысях проехали по городу так, что полдюжине полицейских, вскочивших на подножки и на дроги нашей повозки, было куда как неудобно трястись на таких седалищах.

Амбань, истый китаец, принял нас вежливо донельзя. В комнате с развешанными по стенам плетями, башмаками из толстой кожи и другими атрибутами кары, имеющимися в руках амбаня для наказывания провинившихся, толпились прислужники, чиновники, во время переговоров пьяный шут вздумал щупать мое лицо, за что и был с позором отогнан амбанем. После утомительных церемоний, улыбок, поклонов, уговариваний с нашей стороны принять подарки и отказов с другой, угощения и т. п. мы вернулись назад. Результаты визита были неутешительны: торговать не запрещено, но «в городе, говорят, нечего покупать». Подарки не приняты. «Дело дрянь», — решили казаки, наученные опытом, и действительно так и вышло: едучи домой, мы не могли купить ни одной трубки взамен поломавшихся в дороге и залеплявшихся каждый раз перед куреньем грязью, ни куска мяса — ничего. Напрасно на другой день выезжали мы и, разложив все наши металлические безделки, материи и т. п. в одной лавке, думали заманить покупателей. Ответ был один: торговать нельзя, «амбань запретил». Пришлось действовать другим путем: послали амбаню три серебряных рубля, пусть же он покупает нам мяса и всё, что нужно, а мы донесем о таком нарушении трактата своему генерал-губернатору, и он напишет в Пекин. Не успели вернуться наши посланные, как явились подарки от амбаня, состоявшие из разных съестных припасов, явились и покупки наших посланных, которым амбань нарочно дал чиновника, чтобы разрешить жителям торговать и уверить, что это было «печальное недоразумение».

Конечно, все обрушилось на приставленного к нам чиновника, оказалось, что он переврал, что мы с первого же дня имели право торговать: всё это он перепутал. «Завтра, — говорили нам, — бы можете ехать в назначенный для этого дом, туда придут купцы, там будете торговать». Но с утра еще казаки, посланные нами к амбаню с несколькими пустыми подарками в благодарность за присланные им съестные припасы, вернувшись, объявили, что около двенадцати часов амбань сам приедет к нам отдать визит. Чем объяснить подобную любезность? Во всяком случае надо было приготовить всё, чтобы принять амбаня и угостить его приличным образом. Пока мы здесь занимались приготовлениями, прибежало еще несколько чиновников известить нас о визите, и вскоре показался чиновник верхом, за ним желтая крытая двухколесная тележка с синими занавесками, довольно изящно сделанная из лакированного дерева и запряженная белым ослом. За тележкой шел мальчик (тоже чиновник с синим шариком) и нес подушку, без которой никуда не может ездить важный чиновник. Амбань вышел из тележки, и начались всевозможные вежливости и любезности. Наш караванный старшина старался вежливостью превзойти самого амбаня и, извиняясь в невозможности лучше принять такую важную особу, позабывал поговорить о запрещении торговать, о трактате и т. п.; между делом забавлял его разными безделками, стереоскопом, ключиками с микроскопическими изображениями и пр. Но тем не менее мы были очень рады, когда, проводив амбаня, могли ехать в отведенный нам дом, немножко грязный, но ради нашего приезда выметенный и с чистыми циновками на нарах. Тут разложили мы наши товары, и скоро во всех углах завязалась торговля.

Мерген — ничтожный город, напоминающий по своему характеру русский уездный городок, основанный ради правительственных соображений. В начале XVIII века был основан город Хайлар на дороге из Цицигара к северо-западу, в теперешнее Забайкалье; город Мерген с лубочной крепостью стоит на одной с ним широте, по дороге из Цицигара же в Айгун (на Амуре), и основан, по-видимому, около того же времени или во время появления русских на Амуре. Иначе как объяснить существование города, — вопреки нашим понятиям о китайских городах, — вовсе не торгового, с десятком всего лавок, в которых можно найти только самые необходимые для китайца предметы. Правда, и тут видно намерение устроить что-то вроде торговой улицы, с тремя деревянными арками (то же самое есть и в Хайларе). Но эти разваливающиеся ворота с резными украшениями, грозящие гибелью неосторожному проезжему, который заденет за них осью, так и переносят вас в родимый уездный город, где и гостиный двор устроили, а все-таки торговля не привилась, да и торговать некому, а главное, не с кем. Только бродят по улицам толпы чиновников, и время от времени жители окрестных деревень приезжают продавать свои продукты для прокормления амбаня, его громадной свиты и тех десяти купцов, которые поселились ради нужд чиновничества. Но маньчжуры любят плодить чиновничество, любят эффекты, и Мерген возведен на степень города, и войско заведено (никуда не годное), и город, верно, зовется «крепостью», благо выстроен на потеху людям вал с двумя деревянными частоколами, которые, конечно, развалятся от собственных выстрелов.

Но все-таки китайцы оказались практичнее нас при постройке своего Мергена. Он лежит среди довольно густого, работящего земледельческого населения; муку, мясо, все припасы можно иметь в изобилии, и жизнь должна быть очень недорога. Мерген — род большой почтовой станции на дороге из Цицигара в Айгунь, который, как и Цицигар, благодаря соседству русских[129] обогащается русским серебром. Конечно, кое-какие крохи перепадают и на долю Мергена, как самой большой деревни на перепутье. Пока, впрочем, Мерген может быть для нас важен только в том случае, если нашим купцам удастся забраться в него для покупки разного рода хлебов на месте, потому что, повторяю, он лежит среди многих деревень, производящих в обилии разного рода хлеба: пшеницу, просо несколько сортов, овес и гречу. Нужно пожелать только, чтобы первая наша торговая неудача не отбивала охоты ходить в Мерген за хлебом. Трактат дал нам право торговать в Китайской империи, и если мы не хотим, чтобы это право утратилось, то нужно пользоваться им, и как можно чаще.

Ясно, что в таком городе мы немного могли наторговать, имея для продажи табун лошадей и кучу металлических безделок, рассчитанных на население, которое в первый раз увидит европейские товары. Между тем здешние купцы уже понасмотрелись на русские товары из Айгуня. Правда, большинство жителей, никогда не бывавшие на русской границе, знало наши товары только понаслышке да по некоторым безделкам, завезенным из Айгуня, и немало дивилось тем диковинкам, которые мы навезли; но что же могли они предложить нам в обмен на зеркальце, подносы, жестяные спичечницы (до которых китайцы очень падки) и тому подобные мелочи? Другое дело, если бы нам позволили торговать в деревнях, и мы решились брать муку и разные хлеба в обмен на наши товары, тогда торг мог бы быть выгоден (особенно при другом выборе мелочей, более полезных)[130]. Из купцов никто не решился взять гуртом все наши мелочи, так как мергенские купцы очень небогаты. Нам оставалось только продавать на джосы (мелкая медная монета), но я должен сознаться, что ни мои спутники, ни я не имели определенного понятия о ценности этой монеты[131].

Вот почему результаты нашей торговли были самые пустые; удалось сбыть (правда, за хорошую цену) только штуку хорошего плиса (№ 14 попроще и подешевле, № 5 не купили), самовар и несколько зеркальцев и мишуру; плис пошел в обмен на бумажные материи, самовар — на фаянсовые чашечки, употребляемые всем нашим амурским и забайкальским казачеством взамен ложек (каждый наливает себе щи большой ложкой в чашечку и затем ест уже из чашки через край). Когда таким образом несколько купцов приобрели, что им было нужно, они больше уже и не смотрели на наши товары, и никто ничего уже не покупал. Переход от оживленной торговли к полному бездействию был так разителен, что мы поневоле усомнились, не было ли позволено купцам торговать только для вида до известного часа. Не берусь решить, насколько вероятно это предположение, сделанное нашими казаками.

Видя, что больше ничего мы не добьемся, на другой день еще раз безуспешно разложив свои товары, мы сложили их и к вечеру выбрались из города, направляясь к востоку по прекрасной, торной дороге в Айгунь.

Отсюда до переезда через второй меридиональный хребет Ильхури-Алинь, окрестности становятся оживленнее; чаще и чаще попадаются деревни или хуторки, торчащие среди пашен, чаще встречаются жители. Под видом едущих на службу присоединялись к нам и провожатые — чиновник и два или три солдата в повозках. Впрочем, они так лениво перепрягали лошадей, так долго «чаевали» на станциях, что обыкновенно им приходилось догонять нас на рысях и, догнав, опять спешить на станцию, чтобы снова чаевать.

Здесь идет уже почтовый тракт и большая дорога, по которой движутся из Цицигара в Айгунь и обозы с водкой, чаем, бумагой, и гурты скота. Скот закупается в Цицигаре, куда сгоняется отчасти с юга, отчасти от нашей же границы Забакайлья, где он покупается преимущественно за кирпичный чай[132].

Хлебопашество составляет главное занятие жителей окрестных деревень. Так как китайский способ обработки земли совершенно разнится от употребительных у нас, то я позволю себе сказать о нем несколько слов. Пашут, обыкновенно, длинными во все поле прямыми бороздами не шире 4 или 6 вершков. Борозды эти тянутся замечательно прямо, как бы вытянутые по шнуру, на полверсты и более, и при этом безукоризненно соблюдается их взаимная параллельность. Пашется обыкновенно узкой сохой, не глубже трех вершков, причем земля ложится в одну сторону. Раза два вспахав поле и раздробив камки каменным катком, китаец приступает к посеву. Тут он еще раз пропахивает борозду и вместе с тем сеет, высыпая хлеб из ящиков, приделанных к сохе, через тростниковую дудку. Семена сыпятся таким образом на гребень борозды и сейчас же засыпаются землей. Но этим не кончается уход за посеянным хлебом, несмотря на палящий жар, китаец проходит по бороздам своего поля шаг за шагом, вырывая сорные травы и присыпая новой земли. Говорят, что эта работа повторяется несколько раз в лето. И зато земля дает чудные урожаи! Напомню о конопле выше сажени, о которой я писал с Амура, и о просе аршина в четыре, о котором я писал с Сунгари[133].

Вот почему при китайском трудолюбии и обилии рук мы видели во всех деревнях громадные запасы пшеницы, проса и овса. Случалось видеть, что целые амбары, занимавшие одну сторону широкого квадратного двора, были засыпаны хлебом в зерне, а немолоченый хлеб лежал еще в скирдах, кроме того, громадное количество гречи было ссыпано просто в сарае, где ее топтали коровы и ели свиньи.

Бесспорно, такие способы обработки возможны только в Китае, где труд несравненно дешевле, чем у нас, и где привыкли довольствоваться просом, дающим на одном стебле несколько сот зерен. Употребление катка и посев через дудку, причем зерно тотчас засыпается землей, — приемы, заслуживающие внимания. К сожалению, я не видел уборки хлеба, а потому ничего не могу сказать о ней.

На второй день пути от Мергена мы начали входить в пологие отроги Ильхури-Алиня. Этот хребет носит в себе несомненные признаки вулканических извержений, бывших в недавние времена. Так, на западном его склоне, поднявшись на высокую плоскую возвышенность, покатую к северо-востоку, мы увидели вправо от дороги отрезной конус, которого наружная форма — пустота внутри и прорыв на северной стороне — несомненно доказывала его вулканическое происхождение. По полям разбросаны громадные куски лавы, составляющие дорожку, которая идет от конуса к северо-востоку по ложбинке, направляющейся к речке. Кроме того, и в нескольких других долинах мы также находили куски лавы, вероятно, занесенные из главного хребта.

На следующий день мы перевалили через главный хребет Ильхури-Алиня. Незаметно вдались мы в отроги гор, поднимаясь по долине одной речки; незаметно, наконец, поднялись на хребет, заросший превосходным крупным березняком, и так же круто, как с Хингана, спустились вниз. Присутствие населения в окрестностях заявило себя: если высокий Хинган увенчан на перевале только «овоном», зато несравненно меньший хребет Ильхури увенчан большой, красивой кумирней.

Китайские кумирни, виденные мной как в этот переезд, так и на Сунгари, все на один лад и различаются только величиной и богатством отделки. Все они состоят из трех главных отделений: в первом, у ворот, стоят за решетками истуканы двух коней, во втором, главном, восседает Гысырь-хан с приличным количеством богатырей, в третьем — жены и опять богатыри, сподвижники или враги Гысырь-хана[134]. Иногда к этим трем главным зданиям прибавляются еще два маленькие, в которых помещаются разные старухи и старики с книгами. Часть этих разноцветных (белых, черных и бронзового цвета) богатырей отличается замечательным безобразием, и им приданы самые разнообразные позы. Некоторые из них держат мечи, другие — зеркальце, третьи стоят с веревкой на шее и имеют приличную обстоятельную мину, четвертые, наконец, просто благословляют двуперстным благословением. Все эти отдельные здания обнесены одной общей оградой, в которой еще находится помещение для бонз (духовенства), а на дворе перед главной кумирней возвышаются две высокие ели, искусственно выращенные с замечательно правильно и горизонтально расходящимися ветвями[135].

От перевала через хребет путь наш представляет уже мало интересного; скажу только, что, круто повернув к северо-востоку[136], дорога направляется по падям разных речек, пересекает еще один, тоже меридиальный кряж гор, тоже увенчанный кумирней, и идет от деревни то среди крупных березовых лесов, то по превосходным лугам. Деревни попадаются часто, и все они такие же хлебородные, как и те, которые попадались около Мергена. Горы исчезают, и места их заступают холмы из глинистых сланцев и песчаников. Наконец, после последнего переезда по такому высокому песчаному хребту, с которого во все стороны видны деревушки, мы верстах в двенадцати от Айгуна вступаем уже в долину Амура и по ровным местам доходим до Айгуня.

Про Айгунь столько уже писали несколько лет тому назад, что о нем я говорить не стану; скажу только, что мы долго бродили по закоулкам города, напоминающего любой наш уездный город, покуда выбрались наконец на берег широкого Амура. Надо было видеть восторг тех казаков, которые прежде ничего не видали, кроме своей ничтожной Аргуни, чтобы понять те восторженные отзывы, которые еще в XVII веке долетали с Амура.

В Айгуне я переехал на наш берег и направился в Благовещенск. Но казаки оставались в Айгуне в надежде поторговать. Увы, надежда оказалась напрасной. Амбань, вероятно недовольный приходом русских еще «непоказанным» путем, абсолютно «запретил своим подчиненным торговать с казаками»; мало того, один китаец, падкий до иноходцев, который купил у казаков коня и увел его к себе, оставя задаток, на другой день возвратил покупку под пустым предлогом и отказывался даже от задатка.

Зато, переехав в Благовещенск, наши казаки живо распродали своих коней, тех, которые стоили кругом по 14–15 руб., — за 30 руб., а иноходцев по 40–50 руб. Часть мелочных наших товаров тоже удалось продать в Благовещенске.

Теперь дорога проложена; остается только пожелать, чтобы по ней ходили каждый год; тогда можно надеяться, что дорога всего в 650 верст до Цурухайтуя от Благовещенска, которую мы с обозом и табуном прошли в 16 дней без труда[137], чтобы эта дорога, говорю я, не заглохла, а всегда была доступна для нас. Но пусть в течение нескольких лет на этом пути не покажется ни одного русского каравана — тогда увидят, как трудно будет снова сладить с китайцами: опять станут отгонять орочон от дороги, опять в Мергене и окрестностях не позволят торговать, и так далее. Сами казаки едва ли пойдут в следующем году с товарами и табуном; хотя продажа лошадей оказалась не безвыгодной, но поездка требует слишком много времени на обратный путь, притом казакам, пожалуй, выгоднее будет ходить в Долон-нор[138], чем в Благовещенск, да и вообще они не очень подвижны. Чтобы побудить их идти в Благовещенск, нужно было бы дать им подряд скота, хотя в небольших размерах, например, за те же 18 руб. серебром (25 руб. 20 коп. по курсу серебра), которые платятся маньчжурам за каждую голову рогатого скота в 8½ пуда весом. За эту цену казаки ухватились бы с радостью, тем более, что они брались доставить скот, немного разве помельче маньчжурского, за 18 руб. бумажками. Подряды на скот заключаются большей частью для сплава в Николаевск и, кроме того, для батареи и для казачьих войск (для лазаретов, если не ошибаюсь). Но, к сожалению, ни сплавное, ни батарейное, ни казачье начальство не решилось заключить подобного контракта с казаками, вероятно сомневаясь, пропустят еще караван или нет. Конечно, на первый раз было бы рискованно заключить контракт на большой подряд, но в небольших размерах, сообща трем ведомствам, можно было бы сделать подряд без всякого неудобства уже потому, что в случае, если бы караван не пропустили, можно было бы достать необходимое количество скота у маньчжур и попозже. Но контрактов не заключили даже и на малое количество скота, казаки сами тоже, пожалуй, не пойдут, а потому приходится думать, что наша поездка и сделанные казной и казаками расходы так и пропадут даром.

Русский вестник. — 1865. — Т. 57, Июнь. — С. 585–681.

Путешествие по Лене[139]

Если большие реки, служащие главными сплавными путями, везде имеют громадное значение для края, в котором они протекают, и для местностей, которые они между собой связывают, то почти нигде это значение не было и не есть до настоящего времени так велико, как в Восточной Сибири. Редкость населения, трудность сообщений везде, где бы вы ни уклонились хотя на несколько десятков верст от больших трактов, особенно в гористой стране; хребты, заросшие непроходимыми, в полном смысле слова, лесами; болотистые, мшистые пади везде, даже в южной полосе Восточной Сибири, где только повыше поднимаются горы, — всё это вместе взятое клонит к тому, чтобы помимо промышленного значения увеличить значение рек для Восточной Сибири. Летом они служат сплавными путями, зимою — единственным возможным трактом для сообщений между крайне отдаленными местностями. Такова в особенности Лена, как река, текущая с юга на север, из страны населенной и хлебородной — в дичь, в тайгу и через тайгу в тундру, в Якутский край, не производящий для себя хлеба, в Олекминский округ, где промыслы, производящие сотни пудов золота, снабженные тысячами рабочих и лошадей, поглощают громадное количество хлеба и всевозможных продуктов, доставляемых из Иркутска или Иркутской губернии. И не одни рабочие и их управляющие прокармливаются продуктами, доставляемыми по Лене, даже лошади и те кормятся овсом и сеном, доставляемым по той же реке.

Как бы ни было ничтожно поселение Якутского края, как бы ни казались малы требования промыслов, если бы мы стали сравнивать их с промышленностью хотя бы губерний средней полосы России, но тем не менее в Сибири, при ее условиях, и этим требованиям удовлетворить нелегко, и, с нашей точки зрения, Лена приобретает для нас немалую важность.

Оставляя в стороне вершины Лены, образующейся из многих ручьев, вытекающих из распадков Байкальского хребта, — вершин, посещаемых большей частью только зверовщиками, — я скажу о ней несколько слов с того места, где она примыкает к «тракту», где выезжают к ней из Иркутска, с Качугской пристани, служащей местом отправления значительной части всех продуктов, сплавляемых по Лене.

Довольно быстро проплывши по Лене до устья большого ее притока Витима, я, конечно, принужден буду ограничиться немногими замечаниями, сделанными почти на лету, но, может быть, и в них читатель найдет что-нибудь интересное.

Добираясь до с. Качуга, находящегося на 240 верст к северу от Иркутска, проезжая по превосходной луговой плоской возвышенности, называемой Кубинской степью и населенной бурятами-хлебопашцами, торопясь ко времени ярмарки, бывающей в Качуге около 9 мая, во время отправления барок и павозков, человеку, впервые приехавшему в Сибирь и не присмотревшемуся к ее промышленности, можно было бы ожидать встретить в Качуге что-нибудь вроде оживленной торговой пристани, широкую реку, машины для нагрузки — вообще жизнь, и жизнь одушевленную, особенно если вспомнить о громадности края, снабжаемого всем из Иркутской губернии.

Ничуть не бывало: вы едва замечаете ничтожную реку Лену, через которую медленно ползет самолет; у одного берега плавают какие-то четырехугольные ящики, назначение которых не сразу угадает новичок, у другого несколько десятков павозков в виде утюгов, на которых развеваются флаги и происходит мелочная торговля; на берегу несколько тюков с товарами и тарантасы купцов, несколько десятков лавчонок, из которых в каждой можно найти всё: кремни, сапоги, сахар, свинец, красные товары и пр., и пр. Рассмотревши эти четырехугольные ящики, кое-как сколоченные нагелями из толстейших досок, вытесанных топором, вы узнаете, что это барки сажень в 8-10 длины при 6–7 саженях ширины, сидящие в воде от 4 до 5 четвертей и поднимающие груза до 5000 пуд.

На берегу же вы имеете перед собой ярмарку, возникшую вследствие того, что купцы, проезжающие в Качуг с товаром до прибыли воды в Лене, открывали торговлю для окрестного населения, преимущественно бурят, из числа товаров, которые везутся ими на Лену для деревень, получающих всё этим путем. Кроме этих купцов приезжает еще несколько человек иркутских купцов с такими же товарами и, наконец, на 40 лавчонок с товаром открывается более десятка кабаков для рабочих, отправляющихся на частные золотые промыслы, и для бурят, продавших хлеб и имеющих несколько деньжат. Поэтому ярмарка вполне ничтожна, здесь нет ничего подобного торговым оборотам, заключению контрактов на доставку местных произведений или даже на обмен местных произведений на непривозные, напротив того, местные произведения фигурируют лишь в виде какой-нибудь яичницы с кашей, кваса, сена и овса для прокорма лошадей, и то в ничтожном количестве, по страшно дорогой цене и вообще съестных припасов для собравшихся на ярмарку.

Одним словом, для лиц, знакомых с тем, что такое ярмарка в небольших селах, хотя бы Калужской губернии (с населением около 300 человек), прибавлю, что из одной такой ярмарки можно бы сделать три, четыре, до пяти качугских, как по количеству лавок, так и по числу посетителей; продажи же местных произведений, как я уже сказал, вы не увидите, так что если сельская русская ярмарка характеризует производительность окрестных деревень и с тем вместе их потребности, то качугская характеризует только их потребности[140].

Буряты — главные покупатели; они накупают своим женам всяких нарядов, а те навешивают их на себя как попало: намотают на шею большой шерстяной платок (шаль по-здешнему), наденут на голову мужскую пуховую шляпу, к которой приделают или красную ленту, или привесят пестрый шелковый платок, наденут кунгурские сапоги и с трубкою в зубах щеголяют, побрякивая моржанами (плохие кораллы).

Число барок, отправляющихся собственно из Качуга, незначительно — я насчитал тут не более 30 барок и от 40 до 50 купеческих павозков. Но кроме этих павозков отплывает от вершин Лены значительное число других барок, строящихся и нагружающихся в деревнях ниже Качуга, в Верхоленске, а также по рекам, впадающим в Лену, — Илге и Куте, куда хлеб преимущественно доставляется из долины Ангары, более богатой хлебом, чем долина Лены. Так, например, по Илге строили в 1866 году около 70 барок, на которые было нагружено от 300 до 350 тысяч пудов хлеба. Главная доля всего сплавляемого хлеба приходится, конечно, на частные золотые промыслы (около 400 тысяч пудов).

Постройка и сплав барок служат немалым источником: Дохода для жителей верховьев ленской долины, так как постройка барок для Качуга происходит в деревне Бирюльке (30 верст выше Качуга), а ниже либо в самих деревнях по Лене, либо по рекам Илге и Куте. На сплав барок ходят крестьяне окрестных деревень и при недостатке хлеба, особенно в 1866 году, крайне дорожат этим заработком. Так, крестьяне из деревень, лежащих вблизи устья Илги, больше месяца жили там, где строились барки (40 верст выше устья), чтобы идти со сплавом, но не дождались воды, которая была очень мала в 1866 году. Около 21 мая она стала прибывать, тогда нужно было видеть, как торопились крестьяне из окрестных деревень, чтобы попасть на сплав. Я встретил партию крестьян, шедшую почти на рысях из деревни Шамановской, в 5 часов вечера им оставалось до Усть-Илги еще 60 с лишним верст, а они норовили к утру попасть в Усть-Илгу, чтобы хотя там застать барки. Другие же из Усть-Илги, как только заметили прибыль воды, побежали вверх за 40 верст, чтобы наняться провести барки по Илге, за что получают иногда рубля по три на человека.

Те, которые издавна плавают по Лене и заслужили репутацию хороших лоцманов (отцы иногда приготавливают к этому своих детей), нанимаются в лоцманы и зарабатывают хорошие деньги; чтобы сплыть от Качуга до Жигаловой (130 верст), берут 10 руб., от Жигаловой до Омолоя (280 верст), платят хорошему лоцману до 40 руб.

Но если постройка и сплав барок и служат вообще источником дохода для ленского жителя, то нельзя того же сказать про закуп хлеба. В 1866 году хлеб продавался вообще в верхнем течении Лены от 1 руб. до 1 руб. 20 коп. и 1 руб. 30 коп. Только вблизи Илги, вследствие подвоза с Ангары (волок составляет тут всего 200 верст), в течение всего двух дней, продержалась цена 80 коп. Таковы частные цены; не говорю уже о том, что крестьяне по продаже хлеба совершенно находятся в руках «бусовщиков» (скупщиков хлеба), а последствия таких порядков известны, но, кроме того, еще казна покупает хлеб, а так как доныне в Восточной Сибири не расстались с системой принудительных закупов, то в то время, когда хлеб для частных лиц не выходил из рубля, в казну он куплен за 80 коп. Когда же мы, наконец, отстанем от той системы «уговаривания крестьян сбавить цены», поручаемого чиновникам? Неужели факт уменьшения хлебопашества в Иркутской губернии и Забайкалье, факт страшной дороговизны хлеба, зависящий, правда, и от неурожаев, но и в значительной мере от принудительных закупок, неужели эти факты еще недостаточны, чтобы показать ошибочность системы?[141]

Барки строятся чрезвычайно неуклюже из обтесанных топором досок, самая форма их, четырехугольная, делает управление ими чрезвычайно неудобным, да к тому же и средства передвижения невелики: сила 7-10 человек, владеющих двумя длинными веслами — кормовым и носовым. Весла эти делаются так: лесину выдергивают с корнем, комель и корень стесывают в плоскость, и это расширение заменяет перо у гребня. Вся работа сделана наскоро, конечно, ради дешевизны, так как раз уже сплывшая барка разбивается и идет в поделки. Впрочем, все-таки такая барка стоит около 200 руб., павозок — от 75 руб. до 125 руб. и в очень редких случаях до 150 руб.

Павозок — это род барки в виде утюга, такой же работы, имеющий одну кормовую гребью и две боковые. Он поднимает до 1200 пудов груза. Выйдя на те места, где Лена уже достаточно глубока, павозки и барки счаливаются по две, как и плывут уже в нижнем течении.

Кроме этих посуд для перевозки тяжестей существуют 2 парохода, из которых один ходит по Витиму, а другой по Лене. Третий, «Муравьев-Амурский», купленный г-ном Бенардаки у закрывшейся Амурской компании и перевезенный с Амура на Лену, в приезд наш был собран в Верхоленске и будет ходить по Лене, буксируя тяжести. Пароход очень хорош; не знаю только, что из него выйдет в неискусных руках[142]. Вообще про это пароходство, сидящее во время сплава еще на местах за неимением припасов, и говорить не стоит. Известно, как вообще наше купечество ведет свои промышленно-технические предприятия; так и тут ведутся эти дела. Дешевенький капитан, который при случае не вломался бы в амбицию за неловкое обращение, — вот идеал пароходного хозяйства у большей части наших торговых лиц. Ну и кончается тем, что, например, пароход въезжает на реке Витим на такую мель, где за 30 сажень надо ходить за водой, а спуск его из этого импровизированного адмиралтейства обходится десятки тысяч. Один из пароходов, принадлежащих г-ну Хаминову, тому самому, которому (вместе с г-ном Русановым) принадлежит байкальское пароходство. Для тех, кто плавал по Байкалу, одного этого имени достаточно для характеристики пароходства… Третий пароход неизвестно что скажет; пока он поступает в распоряжение того же капитана, который завел витимский пароход на сухое место. Вообще скажу одно: много и много еще нужно поучиться нашему сибирскому купечеству, пока оно доучится до заведования пароходством. Пока много ли есть таких, которые умеют заведовать хозяйством четырехугольных барок?

Как только прибудет весенняя вода, все эти посуды, четырехугольные, пятиугольные и утюгообразные, пускаются вниз по Лене; зевать не приходится, а то, упустивши весеннюю воду, пришлось бы ждать коренной, происходящей от таяния снегов, накипней и от летних дождей. В 1866 году весенней воды не было, и все эти посуды стояли на местах, а отправились только барки с Куты и Илги да несколько павозков[143]. Крестьяне ждут не дождутся, когда пройдет «казна». «Много от нее беды терпим, — говорят они, — лоцманов наймут подешевле, барки все по мелям рассажают, а там и сгоняют нас их снимать». Конечно, так как хлеб везется в Якутск, где к весне уже всегда в нем нуждаются, то и торопятся его доставить, а потому, несмотря ни на какие работы, крестьян гонят снимать барки, между тем время прохождения барок соответствует очень дорогому для крестьянина времени подготовления пашен и посева.

Павозки плывут очень медленно, если они так называемые «торговые», они заезжают тогда во всякую деревню, сколько-нибудь стоящую этого названия, и снабжают как крестьян, так и торгующих по всем деревням и в городах Верхоленске и Киренске всем тем, в чем они нуждаются из привезенного, т. е. чаем обыкновенным кирпичным, сахаром, красными товарами, сапогами и пр., и пр. Павозков ждут не дождутся, когда они замешкаются, везде вас спрашивают, скоро ли приплывет ярмарка, — иначе без нее плохо; например, в деревнях вышел весь чай, и вот уже несколько недель, как большинство пьет настой всяких трав и кореньев взамен чая, без которого сибиряк не может жить.

Вот каковы ленские сплавы; статистических данных очень трудно добиться, так что приходится ограничиться этими сведениями.

Берега Лены считаются страною гористою. Хотя оно не совсем правильно в физико-географическом отношении, так как в верхнем течении долина Лены просто углублена в высокое плоскогорье, в котором Лена промыла себе узкую щель, а побочные речки размыли себе глухие узкие пади, но в разговорном языке оно справедливо. До Киренска вы плывете по узкой долине, над которой с обеих сторон высятся часто вертикальные утесы и большей частью крутые склоны гор, заросшие густыми хвойными лесами; вдоль берегов с перерывами тянется узкая полоска наносов, тоже заросшая лесом: сосною, елью и лиственницей; местами попадаются острова, заросшие преимущественно тальником, также негодные для хлебопашества. На первых 300 верстах хлебопашество идет еще сколько-нибудь успешно и часть хлеба поступает в продажу, но чем дальше, тем хуже. В Орленгской волости долина Лены суживается, леса становятся все гуще и гуще, расчистка труднее, и, следовательно, хлебопашество хуже. К тому же вообще в верхнем течении Лены, а особенно в Орленгской волости, грунт не завидный. Пласт растительной земли, который нельзя назвать черноземом, не более пяти вершков, ниже идет суглинок с супесью, образовавшийся из разложения красных песчаников, составляющих берега Лены почти до Киренска, и сланцеватых затверделых темно-бурых глин, залегающих пластами между песчаником. Но это еще ничего, главное же то, что пашни приходится распахивать по склонам гор, между тем при бывающих нередко проливных дождях водою смывается здесь весь пласт чернозема. Вообще после двух посевов, ниже же и после первого посева, приходится оставлять землю под пар, а пашни, ближайшие к деревням, «наземят» (унавоживают), явление, с которым мне впервые пришлось встретиться после четырехлетних разъездов по Иркутской губернии, Забайкалью и Амуру. Если в верхних частях и продают хлеб, то ниже (по Орленгской волости) приходится покупать его. Вспомним при этом, что чем ниже, чем чаще морозы губят хлеб, тем позже высевают его, тем больше довольствуются ячменем. Так, года два тому назад, в июле (ранее Ильина дня), выпал такой иней, что «хоть топор наколачивай»; хлеб был в то время в цвету, и его, конечно, почти весь уничтожило[144]. С другой стороны, между 20 и 25 мая были в 1866 году такие инеи, что вода замерзала. Посевы бывают очень поздно; выше их начинают в начале мая, ниже никогда не начинают раньше 9 мая, еще ниже, наконец, к Киренску, они продолжались еще 25, 26 мая. Едва верится, чтобы такой хлеб успевал вызревать до морозов; между тем он вызревает, и так, что на низовьях раньше кончается жатва, чем в верховьях. Особенно глухи последние деревни к Усть-Куту (Рижная, Туруцкая и другие), где горы совершенно спирают Лену. Огородничество не достигает больших размеров, да оно и не мудрено при здешних морозах; овощи высевают еще позднее, после посева хлеба, и нередко они гибнут от инея.

Если в верхних частях, до Жигаловой, скотоводство порядочное (зажиточные имеют до 20 голов рогатого скота, лошадей, баранов, обыкновенные хозяева от 5 до 10 голов рогатого скота), то ниже оно значительно сокращается, и хозяин, имеющий от 7 до 10 голов рогатого скота, считается зажиточным; лугов очень мало, так что косят (и пашут) и за 12–15 верст от деревни, а летом скот пасется в бору, довольствуясь часто узкой полоской вдоль берегов. Медведям раздолье, они очень смелы; в мой приезд нашли коня, зарезанного медведем возле деревни, в 1 версте. Размеры медведей очень уважительны. Шкура от носа до хвоста (не считая последнего) бывает обыкновенно от 13 до 16 четвертей, недавно же убили одного в 17 четвертей, как подтвердили крестьяне обеих соседних деревень; понятно, что такой зверь не поцеремонится зарезать коня чуть не в виду людей и втащить его на яр, круто поднимающийся от берега.

Но эти же леса служат и источником дохода для населения. Весной на лыжах гоняют с собаками северного оленя, летом и в начале осени бьют косуль, а как только наступит Покров (1 октября), все способные носить оружие отправляются в тайгу белковать. Проходивши весь октябрь и часть ноября (до 8-го), зверовщики возвращаются с порядочным запасом белки; трудно сказать, сколько ее приходится кругом на человека, но полагаю, что от 10 до 200 шт., смотря по местности. Последнее, впрочем, редко, обыкновенно не более 150 шт. Есть молодцы, которым случалось настрелять до 1000 белок, но это исключение, зависящее от личности стрелка и от благоприятных обстоятельств (год хороший). На белку же, как и на всё другое, бывает и урожай и неурожай, который, к сожалению, совпадает с урожаем и неурожаем хлеба; хлеб не родится — и шишка не родится, говорят крестьяне, а от урожая шишки зависит и урожай белки. К тому же в октябре часто выпадают такие снега, что зверовщики бывают вынуждены возвратиться раньше срока, т. е. в 20-х числах октября.

Хотя и принято считать Сибирь неисчерпаемым источником относительно леса и зверя, но как всё истощается при чрезмерном пользовании, так точно и зверь. Было время, когда в деревне на дом (и домов-то тогда было меньше) приходилось по убитому оленю. Теперь со вздохом говорят вам: и один-то олень на деревню попадет — и то спасибо, вся деревня смотреть соберется. Сохатый, рысь попадаются изредка, и хотя их шкура будет продана соответственно дорого, но явились уже кое-какие потребности, прежде неизвестные (самовар, например), да и хлеб-то, закупаемый и в казну и на быстро размножающиеся промыслы, стал соответственно дороже. Таким образом, с уменьшением количества зверя народ переживает один из тех периодов, которые описал г. Щапов. Количество зверя заметно убывает, выживающие особи уходят всё глубже и глубже в хребты и леса, подальше от населенных местностей, и если прежде, когда деревушки состояли из 2–3 домов, промышленник, чтобы настрелять достаточно белки, ходил по две недели около дома, теперь он должен удаляться в хребты на 5 недель и исходить в день верст по десяти, чтобы вернуться с сотней или двумя белок. Я писал как-то раньше по поводу Тункинского края, как мало приносит выгоды беличий промысел, и высказывал мысль, что только незнание других промыслов, более выгодных, отсутствие этих промыслов, нуждающихся в капитале, который, в свою очередь, направлен на разработку промыслов, наконец, высший руководитель — привычка — поддерживают там этот невыгодный промысел. Сколько мне кажется, эта пора еще не наступила для ленского зверовщика, но и здесь можно наверное сказать — она скоро наступит. Что же тогда? Во-первых, при самом заселении долины Лены едва ли имелось в виду образование хлебопахотного населения, а потому мы видим крестьян, живущих в таких местах, где хлебопашество на протяжении целых сот верст никогда не разовьется; нужно посмотреть, какие леса приходится теперь уже расчищать, — что же дальше? Где возьмется сено для скота при неразвитии пароходства, которое могло бы подвозить его из тех мест, где его больше (например, Киренский округ в нижних частях)? Во-вторых, и это самое главное, легко ли из зверовщика стать хлебопашцем? Самая жизнь зверовщика не имеет ничего общего с жизнью земледельца. Правда, зверовщик привык ко всевозможным трудностям и лишениям, но сравните его с тяжелым мускульным, ручным трудом земледельца, и на чьей стороне окажется перевес? Как бы то ни было, но этот переход совершается, и очень-очень медленно, причем непременно будет сопровождаться обеднением. Этот период обеднения необходимо должен будет пережить ленский крестьянин.

Да и теперь ленская долина представляет нам невеселую картину, которая не удивит жителя какой-нибудь Вятской губернии, переживающей тот же период, но которая бросится в глаза тому, кто знает села в Сибири, хотя в хлебородных местностях Забайкалья, или Иркутской губернии, или, наконец, в окрестностях Благовещенска. Вы увидите, правда, ряд изб обыкновенной сибирской постройки, но где же найдете вы хотя один из тех щеголеватых домов, которые радуют вас в названных местностях? На берегу встречает вас народ низкорослый, с мягкими, одутловатыми чертами лица; волосы, как мочала, вся фигура, хотя и коренастая, но ленивая, вялая, — а к тому же еще и страшной величины зобы! Туповатость еще заметнее при разговоре; только молодое поколение как будто несколько поживее. Конечно, можно упрекать этих людей в лености и вялости; подробный разбор жизненных условий, вероятно, выяснил бы эти причины. Давно ли на Лене вывелись курные избы? Давно ли почти соседние деревни ознакомились друг с другом? Какие у них средства сообщений и, следовательно, между кем преимущественно происходят браки? Доставив на лодке проезжего, гребцы спешат сейчас же вернуться домой, зная, что раньше, как в день, не успеют сделать перехода, если только прибыла вода и «взыграли» речки. А нужно видеть, как они «играют»! Речку, которую вчера переходили посуху, сегодня со страшным трудом можно переехать вброд пешком, вода сбивает коня, которого приходится переводить на веревке; на дне вода ворочает громадные каменья, готовые ударить по ногам коня, который, идя до половины брюха в воде, едва держится на ногах. А прежде часто ли приходилось и почту возить в соседнюю деревню? Кроме исправника и заседателя, крестьянин целый год почти никого не видел. А осенью жизнь в тайге! Летом же, во времена обилия зверя, много ли пахал крестьянин и привыкал к труду? Теперь прибавьте к этому отсутствие мяса в течение лета, преимущественно хлебную пищу, частое питье всякой дряни вместо чая и к тому же еще зобы![145]

Всё это ряд условий, далеко не благоприятных, особенно если к этому прибавить частые недостатки хлеба, чая и т. п. Подробное исследование местных условий, особенно относительно браков, недостатка примеси посторонней крови и пр., и пр., вероятно, еще более разъяснило бы дело, но, мне кажется, и этих условий достаточно для того, чтобы препятствовать образованию здорового, живого, сильного племени.

При таком хлебопашестве и скотоводстве особенно важную роль приобретают, конечно, заработки. Самый существенный из них — это «ямщина», т. е. деньги, получаемые за почтовую гоньбу. Эта гоньба так устроена: на станции полагается столько-то пар лошадей, общество круговой порукой берет на себя отбывать гоньбу зимой и осенью лошадьми, летом гребцами и получает за пару от 200 до 225 руб. в год из земских сборов, смотря по тому, какая цена будет установлена на подряды. Затем каждый берет на себя отбывать столько гоньбы, сколько придется по раскладке, сообразной с числом имеющихся у него лошадей. Кто берет полпары, кто одну и т. д.; затем полученные за ямщину деньги делятся сообразно с этою раскладкою по числу душ, которые отбывали гоньбу, причем в полгода приходится на душу около 10 руб. Этими деньгами выплачивают подати, на них покупают и хлеб. Так как хлеб, например, надо закупать своевременно во время продажи, бывающей, например, в Коймоновой по р. Куть, а прочие продукты во время ярмарки, то своевременное получение ямщины донельзя важно для крестьянина, между тем в 1866 году они не получали ее вот уже в течение 3 месяцев после срока, время покупки хлеба упущено, а подати между тем требуются.

Летом почтовая гоньба отбывается на лодках и в таком виде, что не оставляет желать ничего лучшего. Впрочем, говорят, что осенью это справедливо только для тех, кто носит фуражку с кокардой; с частными же проезжающими, особенно когда с приисков возвращается много служащих, проезд для едущих по частной подорожной очень и очень труден. Вы плывете в просторной лодке с будкою, подплывая к станции, вы уже видите на берегу готовых гребцов, и через несколько минут вы можете плыть дальше, но это только для тех, кто плывет вниз, назад же приходится возвращаться либо в лодке же, причем вас очень медленно тянут конями на бечеве, либо верхом, что при громадности расстояний и неровности пути куда как неудобно. Плавание же вниз по реке на лодке очень удобно, все прилажено как следует, да и гребцы вполне привыкли к воде. Лена их истинная стихия; интересно видеть, с какой ловкостью мальчик 11–12 лет управляет лодкой, как хорошо он знает, где в мелководье пройдет лодка, а где нет, и как даже старики слушают его, или с какой ловкостью и силой гребут гребцы, когда почему-нибудь хотят поскорей добраться назад.

Для деревень, лежащих в окрестностях Киренска, есть, наконец, еще один заработок — доставка сена для тех, кто берет подряды на доставку его на промыслы. Эта статья немаловажная, так как сена доставляется очень много и на все промыслы Олекминской системы, но и тут крестьяне находятся в руках капиталистов, которые имеют дело с промыслами.

Наконец, мне остается сказать еще несколько слов о рыбном промысле. Хотя, казалось, Лена должна бы изобиловать рыбой, но тем не менее (по крайней мере, в верхнем течении) ее добывают очень немного. Преимущественно добывается она с помощью заездков: перегораживается часть реки, заделывается плетнем и ставятся морды. Этот способ, страшно портящий реку, так как он способствует образованию мелей, очень распространен, и, может быть, благодаря ему вблизи деревень образуются мели и переливы. Затем употребляют невода (30 до 50 саженей длины), ряжи (более редкие невода) и крючья. Ниже Киренска ловят стерлядей, а ниже Витима нельму, выше же большей частью некрупную рыбу — налима, хариуса и т. п.

Спрашивается теперь, в каком положении находится население Лены, увеличивается оно или уменьшается? Конечно, все-таки увеличивается, бедность этому не мешает, а отсутствие рекрутского набора в Киренском округе способствует тому. Поэтому там, где в проезде Эрмана (1826) было 6–8 дворов, во время проезда Щукина (1841) было по 1217 дворов, теперь же по 15–25. Считая число дворов, я нашел, что там, где на протяжении 80 верст (в вершинах, выше Жигаловой) было в 1841 году 254 двора, теперь 286 дворов; в Орленгской волости вместо 310 дворов на протяжении 280 верст стало 400 дворов; в части Макаровской волости вместо 278 дворов на протяжении 180 верст стало 335 и т. д. Следовательно, население увеличилось в 25 лет, не знаю, насколько увеличились средства существования. Особенно увеличились некоторые большие села, занимающие выгодное относительно сплава положение.

Для того чтобы дать полное понятие о производительности ленской долины, нужно бы, во-первых, дать больше цифр, но официальные ненадежны, а для собирания неофициальных нужно больше времени, чем то, которым я располагаю; во-вторых, надо бы сказать о слюдяном промысле на Витиме, об извозничестве, но так как я пишу не статистическое обозрение долины Лены, то довольствуюсь этими беглыми заметками и полагаю, что они могут дать некоторое понятие о великой реке, а также показать, сколько мы имеем в Сибири, под боком у себя, неисследованного, о чем желательно бы иметь более точные сведения.

29 мая прибыли мы в с. Витимское, на устье Витима, — небольшое село со множеством кабаков для обирания рабочих, возвращающихся с промыслов и служащее пребыванием нескольких лиц, торгующих всю жизнь с якутами и тунгусами; тунгусы уже бороздят Лену в берестяных лодках, в лицах русских виден якутский или тунгусский тип, — но, остановившись ненадолго, мы поплыли дальше до «резиденции» золотопромышленников Ленского товарищества, Крестовской, откуда я и пишу настоящее письмо.

Записки для чтения. — 1867. № 1, отд. 3, с. 1–16.

Письма в Распорядительный комитет Сибирского отделения Русского Географического общества

Милостивый государь, Борис Алексеевич[146].

Бывши в нынешнем году по поручению Сибирского отдела в экспедиции, снаряженной для отыскания скотопрогонного пути между Олекминским и Нерчинским округами, и зная, что многие интересуются ходом нашей экспедиции, я писал в Распорядительный Комитет 6 писем, в которых излагал ход наших занятий и набрасывал очерки той страны, по которой мы проезжали.

Эти письма не были напечатаны в свое время, но полагая, что читателям Вашей газеты небезынтересны будут те сведения, которые И. С. Поляков и я сообщили об этой малоизвестной стране, и не надеясь раньше как чрез несколько месяцев обработать привезенные нами материалы и составить подробный отчет, — я решаюсь послать Вам эти письма.

При этом я изложу сначала вкратце цель экспедиции.

В настоящее время золотые прииски Олекминской системы снабжаются скотом из Якутской области, преимущественно из Вилюйского округа. Так как этот скот проходит около 1000 верст по отвратительной таежной дороге, то обыкновенно он приходит на прииска в очень жалком виде, и мясо обходится довольно дорого. С другой стороны, попытка снабжать забайкальские прииски Баргузинского округа (по Витимкану, в окрестностях Баунта и т. д.) скотом, закупаемым в Агинской степи и отправляющимся из Читы, — оказалась вполне удачною. Мясо стало получаться дешевле и несравненно лучше. Это подало мысль о возможности снабжать и Олекминские прииска тем же скотом.

Между тем попытки золотопромышленников найти удобный скотопрогонный путь в Забайкалье были неудачны, например, Ленское товарищество снаряжало даже экспедицию, которая думала идти через Нечатку и Лемберт, но вожак бросил ее, не дойдя даже до Нечатки.

Поэтому гг. золотопромышленники, именно Ленское товарищество, Витимское товарищество К. Трапезникова, обратились в Сибирский отдел с предложением взять на себя исследование этого пути и пожертвовали для этой цели 1500 руб. Впоследствии эта сумма оказалась недостаточной, так как для одной перевозки экспедиции и припасов потребовалось бы около 30 лошадей, что стоило бы уже 1500 руб., кроме того, был приглашен в экспедицию читинский скотопромышленник г. Чистохин, который постоянно уже в течение нескольких лет гоняет скот на промыслы Баргузинского округа. Все вместе увеличило расходы, потребные на экспедицию, до суммы 5200 руб., от которой должно было оставаться только около 35–40 лошадей и сбруя.

Сибирский отдел поручил эту экспедицию мне, прикомандировавши для ботанических и зоологических изысканий И. С. Полякова, — а для съемки Генеральный штаб назначил топографа г. Машинского.

Исходным пунктом гг. золотопромышленники избрали Тихонозадонский прииск на р. Ныгри (самый южный пункт), а конечным — пространство между г. Читой и дер. Кайдаловой, где выходит скот из Агинской степи, сообразно с чем и была составлена смета.

Доставку экспедиции до Тихонозадонского прииска приняло на себя Ленское т-во, которое довезло нас до Крестовской резиденции на павозке, а оттуда до прииска на своих лошадях.

Вот вкратце цель экспедиции и общее направление пути, по которому она должна была идти. Подробности будут видны из писем.

Кн. Кропоткин.

Сибирcкий вестник. — № 20, 16 нояб.; № 22, 28 дек.

[I]

С Качуга, 12 мая 1866 г.

Вчера только я приехал в Качугу, откуда мы должны сесть на павозки и плыть вниз по Лене.

И. С. Поляков с топографом г-ном Машинским приехали сюда уже 7-го мая, и г. Поляков употребил это время на то, чтобы собрать несколько интересных заметок об ярмарке.

Ниже я буду говорить про них, а теперь изложу, чем снабжены мы для нашего путешествия.

Так как инструменты, выписанные для нашей поездки от г-на Брауера, не пришли еще 10 мая, то Сибирский отдел снабдил меня:

1) Шмалькадеровой буссолью работы John Mill. Ptrsb.

2) 3-мя термометрами, вывинченными из старых, имевшихся в Отделе барометров Г. Э. Люссака. (Хотя эти термометры были покрыты медным окислом на полмиллиметра, но мне удалось их отчистить, и теперь они годны к употреблению. Правда, серебро сошло со шкалы, но так как по сравнению, сделанному мной с: одним хорошим термометром, предназначавшимся для Пекинской обсерватории, они оказались довольно верными (погрешность была не более 0,2 градуса), то на них можно будет положиться.)

3) Двумя призмами Волластона для снимания видов.

Кроме того, благодаря обязательному содействию А. Ф. Усольцева, я получил:

4) Один барометр Паррота работы Брауера, № 94, который благодаря счастливому случаю можно было в это время получить в Иркутске. К нему мне удалось достать у г-на Позынцева две стеклянные трубки, выбранные из трубок, предназначавшихся им для химических работ. Они довольно правильны, г-н Ломоносов имел любезность запаять их концы, и теперь они могут служить запасными барометрическими трубками.

5) Затем г-н Рухлов обязательно снабдил меня металлическим барометром Бурдона № 7862, предназначенным для комнаты, а потому — с бумажным циферблатом, разделенным на полулинии. Отправляясь в экспедицию, я имел намерение запастись еще одним барометром, чтобы оставить его на приисках Олекминской системы и просить живущего там доктора делать метеорологические наблюдения в течение лета.

Я рассчитывал, т. о., впоследствии отнести свои наблюдения к наблюдениям на приисках и в Нерчинском заводе, так как если отнести все наблюдения к стоянию барометра в Нерчинском заводе, то это могло бы повести к большим ошибкам при вычислении высот. Но другого барометра не было, а потому теперь я полагаю оставить на приисках металлический барометр, если только он окажется согласным с ртутным, и отправиться с одним барометром, что с двумя запасными трубками не совсем будет удобно.

Из денег, отпущенных на инструменты, куплены, кроме того, хорошие серебряные часы Тобиаса, необходимые для производства глазомерной съемки.

Кроме того, я имею: 6) Свой термометр работы Вестберга, выверенный мною в Петербурге, и 7) горный компас, которым обязательно снабдил меня г. Эйхвальд. Г. Машинский снабжен из Генерального штаба:

1) Шмалькадеровой буссолью работы Белау,

2) Шагомером.

Г. Поляков снабжен пропускной бумагой для сушки растений и, кроме того, запасся дробовиком и приборами для препарирования чучел, а также приборами для ловли и собирания насекомых.

Впрочем, до настоящего времени стоят такие холода, что насекомых положительно не видно никаких, трава же показалась во время теплых дней и на том и остановилась.

При выезде из Иркутска, на нижнем скате той плоской возвышенности, по которой идет дорога в Качугу, еще видна была какая-нибудь зелень. Березы распускались, трава кое-где зеленела (10 мая), но сильный с.-з. ветер гнал снеговые тучи, обсыпал все крупою и снегом и заставил ямщиков надевать дохи, здесь же, равно как и на возвышенности между Качугой и Иркутском, видны только признаки травы, и г. Поляков принужден ограничиваться одной охотой за птицами, которые водятся в окрестностях Качуги. Он уже препарировал около полутора десятка таких чучел.

Первые же два дня своего пребывания в Качуге он посвятил ярмарке, и я воспользуюсь отрывками из его дневника, чтобы сказать о ней несколько слов.

Слово «ярмарка», конечно, слишком звучно для обозначения скопления из 40–50 лавчонок, разбросанных на лугу против Качуги на берегу Лены. Купцы, отправляющиеся в Якутский край, который снабжается отсюда и хлебом, и всяким товаром, перед отъездом своим продают с павозков или в лавчонках всякие товары, нужные окрестным жителям, преимущественно бурятам. Вот главное основание и причина происхождения этой ярмарки. Туземных местных произведений вы не встретите, — потому что нельзя же назвать торговлей туземными произведениями продажу съестных припасов, сена, мяса, хлеба, яичницы с икрой, молока, десятка бочонков и еще каких-нибудь мелочей — всё в микроскопическом количестве. Красные товары, всякая мелочь, нужная в обыденном быту бурят, начиная от чая, чашек, ложек, гвоздей, свинца, мыла и еще проч. и кончая сахаром, — и наконец, вина (9 лавок из 50-ти) — вот главные предметы торговли. Так как собирается довольно много бурят, то кроме купцов, отправляющих свои павозки с товаром вниз по Лене, наезжают и иркутские купцы с красным товаром и всякими мелочами.

Теперь ярмарка уже кончается, товары складываются, и буряты разъезжаются. Ярмарка интересна тем, что на ней собирается множество бурят, и она могла бы дать интересный материал для антропологических исследований, тем более, что много есть интересных особей, представляющих продукты помеси русского племени с бурятским. Для внешнего, более поверхностного наблюдения бросается в глаза странная смесь костюмов бурятских с русскими. Я не видал, по крайней мере, ни одной чисто бурятской народной одежды. Мужчины носят русские армяки, сапоги, шапки, женщины же представляют самую смешную смесь одежд. Вы видите перед собой, по-видимому, мужчину, только маленький рост да подчас нежности пьяного бурята заставляют вас подумать, не женщина ли это. Действительно, оказывается женщина. Вы видите перед собой субъект низкого роста (сравнительно с остальными бурятами, которые, в свою очередь, низкого роста сравнительно с русскими), одетый в армяк, штаны плисовые, подчас и кожаные, на голове мужская пуховая шляпа, иногда обложенная пунцовою лентой, или с шелковой кистью, из-под громадного шерстяного платка, которым обмотана шея и большая часть нижней половины лица, вы разглядываете 2 косы с заплетенными в низ серебряными монетами; из-под платка (шали, как зовут его в Сибири) выпущен иногда другой шелковый платок, конечно, ярких цветов, удивление ваше увеличивается, иногда на руках еще перчатки.

Толкающаяся перед лавками толпа оживляется иногда драками, руганью и т. п. ярмарочными и неярмарочными сценами.

Холод, отсутствие травы, недостаток сена, которое продается по 40–50 коп, за пуд, дороговизна хлеба (не меньше рубля), овса (рубль за пуд) — всё это ускоряет окончание ярмарки. Пора бы и павозкам тронуться, но в Лене решительно нет воды, во многих местах бродят через реку. Вообще эта громадная река тут, в Качуге, так ничтожна, что решительно удивляешься, видя ее в первый раз. Отсутствие воды немного и нас задерживает, но сегодня принялись устраивать небольшой павозок без груза, на котором мы и отправимся завтра или послезавтра, чтобы плыть до Крестовской (50 верст ниже устья Витима), и оттуда проедем сухим путем на Тихоно-Задонский прииск, откуда должны тронуться в дальнейший путь.

Так как нам придется плыть по Лене почти не останавливаясь, очень редко бывать на берегу, то не ждите от нас сколько-нибудь обстоятельного обзора Лены, — мы должны будем ограничиться самым поверхностным обозрением по большей части с павозка.

Что же до дальнейшего хода наших занятий, то я не излагаю Вам никаких предположений, — не пишу даже про предполагаемое направление нашего пути, так как все это может подвергнуться многим и многим изменениям. Более же верные сведения сообщу вам из Крестовской или с приисков.

II

[Крестовская, 4 июня 1866 г.]

15 мая мы отправились вниз по Лене на павозке Ленского товарищества. Вода была так мала, что ни одна барка не могла тронуться, но на пустом павозке надеялись пройти хоть сколько-нибудь до прибыли воды. Но на Лене было такое мелководье, что и с пустым павозком мы постоянно садились на мель и делали иногда по 20, 25 верст в день. Такое мелководье для И. С. Полякова и меня было, впрочем, довольно удобно, так как оно давало нам возможность во время остановок съезжать на берег и хоть поверхностно знакомиться с вершинами Лены.

Так шли мы до Козловой. Начавшиеся в это время тепло и дожди подняли воду в Лене, и отсюда мы шли, уже почти не садясь на мель, тем более, что ниже у[стья] речки Тутуры прибавилась еще вода и из этой последней.

Имея поручение по делам службы в Усть-Кутском солеваренном заводе и не желая задерживать павозок, я отправился 22-го утром из Жигаловой на лодке. Так проплыл я до Усть-Кута, нигде не останавливаясь и выходя на берег только затем, чтобы переменить гребцов. Понятно, что тут даже и поверхностный обзор долины Лены и тот не был возможен. В это время И. С. Поляков плыл на павозке, и так как по сильно прибывающей воде павозок плыл очень скоро, то нечего было и думать делать экскурсии на берег. Павозок пришел в Усть-Кут позже меня и, как мы решили раньше, отправился дальше. Я же, кончивши дела в Усть-Куте, догонял его на лодке и догнал недалеко от Киренска.

Отсюда мы плыли так же быстро, и нам удалось только несколько раз съездить на берег, побыть там с ½ или ¼ часа и снова догонять павозок.

Таким образом, вы, конечно, не ждите от нас сколько-нибудь обстоятельного обзора долины Лены, а только — несколько поверхностных замечаний как в геогностическом, так в ботаническом и геологическом отношениях.

В верхних своих частях Лена, как вам известно, промыла глубокое, узкое русло среди довольно ровной, изрытой только размывным действием вод страны, состоящей из горизонтальных слоев красного песчаника. Куда следует отнести эту формацию, к древнему или к новому красному песчанику — не знаю. Все мои старания найти какие-либо ископаемые были совершенно тщетны, впрочем, при редкости вообще ископаемых в этой формации, где и самые следы их часто окончательно уничтожены, — при возможности осмотреть лишь очень небольшое пространство обнажений было бы только счастливой случайностью, если бы и удалось найти их. Многочисленные следы волноприбойных знаков (ripple marks), правда, подавали надежду найти хотя какие-либо отпечатки следов, но при трудности добывания этих плит просто из обнажений горизонтальных пластов песчаника, перемежающегося с затверделыми сланцеватыми, бурыми глинами, — я тратил по несколько часов (в дер. Козловой) для того, чтобы выломать несколько квадратных метров этих плит, не находя, впрочем, отпечатков. Позже я сообщу несколько подробностей относительно характера напластований, спайности и т. д. В Козловой же я узнал, что с год тому назад при копании могилы недалеко было найдено 3 зуба каких-то «допотопных» животных. На другой день, хотя павозок уже отчалил, я отправился на то место, где были найдены эти зубы. Тут в пади одной небольшой речки действительно есть толща около 10 метров аллувиального постплиоценового наноса, состоящая из слоев иловатой глины вперемежку с редкими тонкими пластами мелкой гальки и изобилующая ныне живущими раковинами Helix Plebium и одной маленькой из рода Bulimus (?), в этих наносах на глубине около 2½ арш. были найдены 3 зуба одного из вымерших видов какого-то млекопитающего. Ниже мне случалось наблюдать ту же формацию, в которой я нашел челюсть какого-то маленького грызуна. Впрочем, судя по найденным в ней раковинам, мне кажется, будет основание предположить, что она не настолько древняя, как та, которую я наблюдал в дер. Козловой. Вообще постплиоценовая формация, по-видимому, значительно распространена в долине Лены, так как из расспросов я узнал, что во многих местах, в ярах находили кости допотопных, как выражаются крестьяне, животных[147], только всё это уничтожилось, зубы же мамонта проданы.

Ниже Кокуйска, как известно, начинаются залегающие под красным песчаником известняки. Описавши несколько крупных излучин, Лена выходит из узкой долины, где она текла часто между двух отвесных утесов красного песчаника, и значительно расширяется. Известняки, удобнее уступающие размывам и выветриванию, отступают, оставляя более открытых мест; — образуются острова, видны более широкие пади. Там и сям белеют яркие желтоватые стены либо твердого известковистого песчаника, либо рухляков, либо, наконец, чистых известняков, окрашенных то бурыми натеками железных окислов, то зеленоватыми пятнами углекислой меди. Их более мягкие пласты идут волнообразно либо изогнуты, искривлены (contournes), а из щелей сочатся иногда минеральные ключи. К какой формации принадлежат эти известняки, я тоже не только не знаю, но и не могу даже представить материалов для решения вопроса. Всего два раза на 10 минут удалось мне осматривать эти известняки.

Ниже, между Курейском и Паршиною, я ездил к речке Усолке, впадающей в Лену с правой стороны. Вблизи устья ее, равно как и на несколько верст выше, вытекают из известняков соленые ключи с довольно сильным серным запахом, по-видимому, просачивающиеся сквозь пласты каменной соли и гипса. Оттого вода в Усолке очень солона, и местные жители добывают из нее соль простым выпариванием. Я успел только пройти с версту вверх по речке, намереваясь внимательно осмотреть обнажения известняков в нескольких стах саженей ниже устья речки, но павозок так далеко уплыл, что мы едва догнали его. Так же поверхностно осмотрел я и серные ключи, вытекающие из трещин в известняках, получающие серный вкус, может быть, от разложения слоев гипсов, которые должны быть где-нибудь внутри гор. На поверхности виден только несколько кристаллический известняк темно-коричневого цвета, вонючий, на котором отлагается сернистый налет.

Теперь в Крестовке мы уже находимся в стране твердых кристаллических метаморфизованных известняков.

Оставляя пока в стороне те немногие заметки об населении ленской долины, которые мне удалось сделать на пути, перехожу к занятиям И. С. Полякова.

Обрисовать отчетливо характер флоры долины Лены, говорит И. С. Поляков, нечего было нам и думать, во-первых, вследствие кратковременности нашего там пребывания, по обширности ее и ничтожному количеству экскурсий, которые удалось нам сделать, а во-вторых, потому что мы плыли по Лене в такое время, когда растительность начинала только развиваться, вследствие чего изучение травянистых растений должно было ограничиться только нахождением нескольких видов из родов Pulsatilla, Adanis, Viola, Primula и Chrisobelnium. Наконец, и количество виденных нами луговых пространств очень незначительно, особенно в среднем течении Лены; зелень на них невелика и однообразна, а в тайге вы встретите еще большее однообразие: пади покрыты местами беспрерывным покровом мха, и только в сырых местах можно заметить нераспустившиеся виды из Puzolaciae и Convallaziacae. Что же до древесной и кустарной растительности, то она вообще мало отличается от иркутской и вообще прибайкальской: все виды деревьев и кустарников, растущие около Иркутска, растут и в Качуге, около Верхоленска и Киренска, за исключением яблони. Она не встречается на Лене, зато Lanicera tatarica, которую нам не доводилось видеть в окрестности Иркутска, встречается на Лене в большом изобилии.

Но если мы не заметили большой разницы в количестве древесных видов, растущих вблизи Иркутска и на Лене, зато встретили очень заметную разницу во время листораспускания и цветения. В Иркутске Rododendron daurcium цвели и листья его развились уже 30 апреля, между тем как в Качуге уже 10 мая мы нашли его с мало распустившимися цветочными почками, и только 17 мая около Верхоленска мы видели его распустившимся. На Prunus padus в Иркутске уже 2 мая значительно развились листья, между тем как в Качуге 8 мая только начали лопаться листовые почки, и лишь 20 мая около дер. Козловой мы нашли несколько начавших цвести кустов. Здесь, в Крестовской, она до настоящего времени еще не начинала цвести. То же самое заметили и относительно Larix Sibirica, Alnaster Viridis и прочих деревьев и кустарников.

В зоологическом отношении мы должны были ограничиться только птицами, которых собрано до 20 экземпляров из наиболее часто встречающихся родов Emberiza, Silvia и Scolopax, а также и из родов Parus, Falco, Picus. Что же до млекопитающих, то о них пришлось ограничиться только расспросами у крестьян, где к тому представлялась возможность.

Более подробный отчет обо всем этом будет предоставлен нами отделу по возвращении в Иркутск.

Теперь перейду я к нашим предположениям об дальнейшем ходе экспедиции; пробывши здесь еще несколько дней для приведения в порядок и подготовления кое-чего нужного для экспедиции, мы отправимся на Тихоно-задонский прииск на р. Ныгри, притоке Вачи (приток Чары). Там окончательно снарядится экспедиция, и оттуда отправимся к югу. В настоящее время кони уже пригнаны сюда и, поправившись несколько, будут перегнаны на прииск. Вообще, мы не думаем тронуться с Тихоно-задонского прииска раньше самых последних чисел июня или первых июля, так как вследствие поздней весны раньше нечего и думать найти в гольцах порядочные корма, — напомню только, что экспедиция, ходившая от компаний к вершинам Нечатки, 7 июля не нашла под гольцами сколько-нибудь сносных кормов, которые были найдены на тех же местах только 20 июля.

Надеюсь, впрочем, что время, которое мы проживем на приисках, не пропадет у нас даром, так как эта местность, по-видимому, довольно интересна во всех отношениях.

Зная об трудностях, встреченных членами Сибирской экспедиции, когда они старались найти сообщение между Олекминским краем и Забайкальем, я начинал терять надежду на то, чтобы экспедиция могла выполнить свое назначение. Вы знаете, что первоначально мы имели в виду направиться следующим образом, как предполагали гг. золотопромышленники в бумаге Сибирскому отделу: именно с Тихоно-задонского прииска идти к ю. — в., на плоскогорье р. Чары, к озерам Лемберми и Куськемдэ через озеро Нечатку и вершину р. Авсата. На плоскогории Чары у живущего там якута можно было бы разузнать про вожаков и при его содействии разыскать вожаков для дальнейшего пути; этот путь, полагал я, лучше всего лежит по р. Куянде на устье Муи и оттуда к устью Ципы, откуда уже есть сообщение с Забайкальем. Сообразно с этим было написано на промыслы и г. Олекминскому земскому исправнику с просьбой о приискании вожаков. Такие два вожака на озеро Нечатку уже найдены на промыслах, далее же придется искать вожаков с Нечатки до Лемберми и т. д.

Но в Иркутске же М. В. Рухлов сообщил мне карточку, начерченную им по расспросам тунгуса Максимова, который указывал другой путь, именно от устья Энгажимо (Янкажимо на карте г. Шварца), правого притока Витима, впадающего выше Бодобой (Подойво) верстах в 100; отсюда по Витиму до устья Бутуи, далее между р. Бутук и Ныгри через Неринкан до Чаянды, по Чаянде через хребет на Сигильтэ (приток в вершине Мал. Мамы), по р. Качу (приток в вершине Бол. Мамы, по самой Маме несколько верст и оттуда через хребет на Мую. От Муи через Тулуну (Тулуни?) Россоха на Бумбуйко, откуда выходить в Нерчинск в 15 дней[148]. Максимов говорил, что дорога хороша, проехать можно с вьюками и скотом, и сам Максимов проходил по ней несколько раз. На карточке отмечены взаимные расстояния в верстах, и сумма этих расстояний так мало разнится с тем, что выходит по карте г. Шварца (30–40 верст на 300-верстное расстояние), что поневоле является доверие к этой карточке.

Здесь, в Крестовской, мы узнали от одного из торгующих здесь крестьян, который уже 24 года торгует по Витиму с тунгусами и якутами, сам бывал на Озерне (зимою) и т. д., что тунгусы знают еще другой путь на устье Муи. Они ходят от Бодойбо по Мамукану (Малая Мама) или по Мысаху (Бисах) через хребет на устье Муи. Отсюда, говорят, есть возможность иметь хорошие корма и идти если не берегом Витима, то обходя утесы вплоть до устья Ципы. Теперь этот путь несколько заброшен, так как тунгусы приблизились к золотым промыслам, но могут найтись люди, которые его хорошо знают.

Этот крестьянин, И. Г. Авдеев, отправляется на днях на устье Бодайбо, где и постарается поискать вожаков, которые взялись бы вывести нас на устье Муи[149]. Если ему удастся это сделать, то есть надежда, что экспедиции представится возможность пройти главные хребты, выбраться на Бумбуйко, откуда, я полагаю, не будет большого труда дойти до Нерчинского округа. Полагая, что этот путь будет удобнее, я еще в Иркутске думал отправиться этим путем, а потому еще во время своей болезни в Иркутске, т. е. на Пасху или Фоминой неделе, послал г-ну Усольцеву мною написанную черновую бумагу к Киренскому и Баргузинскому исправникам с просьбой оказать содействие экспедиции (я лежал в постели и писал карандашом). Но так как, видевшись в Киренске с г-ном исправником, я узнал, что он ничего не получал из Сибирского отдела и впервые от меня узнал об экспедиции, то я прошу Распорядительный Комитет сделать запрос г-ну правителю дел отдела или его помощнику, как могло случиться, что киренский исправник не получил этой бумаги даже во время моего проезда через Киренск, т. е. около 20 мая?[150]

Вчера получена здесь почта, вышедшая из Иркутска 21 мая и привезшая нам московские газеты от 17 апреля. Неужели до настоящего времени не получены инструменты от г. Брауера? Право, непонятно! Так как теперь я уже более не надеюсь получить инструментов, то придется, вероятно, идти с термометрами, вывинченными из старых барометров, и одним барометром с двумя запасными трубками, запаянными в Иркутске! Металлический барометр и 1 термометр я оставлю на Вознесенском прииске, где думаю устроить метеорологическую станцию, и останусь при 2-х термометрах с делениями в 1,3 миллиметра на градус, из которых у одного еще и ртуть постоянно разрывается.

Что же до моего собственного термометра Westberd № 59, то 29 мая он разбит. Мы ездили с И. С. Поляковым на берег к серным ключам, когда полил страшный ливень. Крыша павозка сильно протекла над моим столом, а потому бывшие на павозке принялись собирать всё со стола. Когда мы вернулись, то нашли термометр — единственный порядочный, имевшийся у нас, — с разбитой трубкой.

Особенно ощутителен недостаток minim. термометра. Вы знаете, какое резкое различие представляют температуры дня и ночи, между тем в 6 часов солнце уже так высоко и так успевает нагреть землю, что мы не имеем никакого понятия о температуре ночью, можем только в общих словах сказать, был ли мороз или нет.

Вчера г. Машинский определил, графически, положение истинного меридиана, которое я просил его сделать для определения склонения магнитной стрелки и для поверки наших часов. Меридиан определен очень точно, насколько этого можно желать от графического способа, ряд наблюдений, сделанных с 8 часов утра до 4 вечера, дал в высшей степени близкие результаты; но нельзя того же сказать о наших буссолях. Буссоль, данная г. Машинскому из Генерального штаба, показывает склонение восточное в 3°, буссоль Сибирского отдела — западное в 2°, как видите, разногласие немалое. Хотя вообще трудно точно определить склонение без ориентир-буссоли с буссолью Шмалькальдера, не имея алидады, но эта разность в показаниях буссолей зависит не от этого; направленные на одну и ту же точку, они дают различные показания. Но это бы еще ничего, ибо можно было бы предположить, что стрелка буссоли Сибирского отдела, как давно намагниченная, замагнитилась, — скверно то, что даже буссоль Генерального штаба плохо намагничена: качания стрелки очень нерешительны и, несколько раз направленная на одну и ту же точку, она дает результаты, разнящиеся на 2 и 3°. С нетерпением жду следующей почты, авось получатся инструменты от Бауера, если получатся, то их перешлют мне на прииск.

Сибирский вестник. — 1866. — № 22, 28 дек.

III

26 июня 1866 г., Тихонозадонский прииск на р. Ныгри

С 12 июня мы находимся в долине Ныгри, притока Вачи[151], на Тихоно-задонском прииске Ленского товарищества. На днях пришли кони, предназначенные под экспедицию, находившиеся на Крестовской резиденции, и через несколько дней мы отправляемся в путь. Но прежде всего я вам скажу несколько слов о наших занятиях на пути до приисков и на приисках.

От Крестовской резиденции до Тихонозадонского прииска мы проехали 8 дней, сделавши в это время около 250 верст, так как ехать тише было бы неудобно по многим причинам: пришлось бы отнимать и задерживать лишних людей и лошадей у Ленского товарищества, взявшего на свой счет перевозку экспедиции до приисков, съемка же, сделанная по поручению Ленского товарищества чертежником Жаровым, была сделана, как говорили нам, довольно тщательно и с промером, то я решился не делать съемки на этом протяжении, а проехать его наскоро. При этом имел в виду, что наша съемка от Тихоно-задонского прииска пересечет Витим в его низовьях и свяжется либо с каким-нибудь из астрономических пунктов г-на Шварца на Витиме, либо с его съемкою.

Впоследствии я отчасти пожалел, что мы не имеем более точной съемки этой местности, потому что хотя относительные расстояния на съемке г. Жарова и довольно верны (как я убедился, постоянно имея карту под рукой во время пути), но желательно было бы иметь съемку более подробную и более отчетливую в подробностях.

Вы, конечно, не будете ждать от нас обстоятельного и сколько-нибудь подробного описания местности от Крестовки до приисков: все замечания, сделанные на пути, будут более подробно изложены впоследствии, теперь же скажу только, что, удалясь от Лены, вы скоро вступаете в глухое лесистое предгорье, известняки постепенно становятся более и более кристаллическими, а потом скоро исчезают, сменяясь метаморфическими сланцами, преимущественно глинистыми гнейсами и гранитами. С этим вместе постепенно меняется и весь характер страны, покатости становятся круче, пади глубже, речки быстрее несутся и ворочают большие каменья, там и сям выступают отроги хребтов, забирающиеся за пределы вертикального распространения древесной растительности. Наивысшие точки мы встретили в вершинах речек Кололи и Тоноды; они образуют как бы часть цепи, идущей с ю.-з. на с.-в., высокий гребень которой еще белеет снегами, впрочем, вообще эти горы не поднимаются высоко; переезжая гольцы, если не самые высокие, но зато превосходимые немногими частями другого гребня и немногими отдельными точками, я нашел их всех приблизительно равными, около 1450 м (около 4800 ф.). Только один гранитный голец Топторго, как бы центр местного поднятия, возвышался еще метров на 300 над этими гольцами, но он составлял исключение, другие же вершины были почти все одинаковой вышины и не высоко поднимались над общим уровнем горной страны.

Но и в этих гольцах вы не видите ни зубчатых вершин, ни каменистых гребней и т. п., напротив того, вершины гольцов сглажены, округлены, как будто по циркулю вычерчены их контуры. Привыкнувши видеть на поверхности гольдов, особенно гранитных или гнейсовых, множество обломков разрушающейся породы, поросших исключительно мхом, я был удивлен, найдя здесь совершенно гладкие поверхности, по которым свободно можно ехать рысью: это не ряд скал, а ряды волнообразно лежащих гор, усыпанных мелкими кварцевыми зернами и разрушающимся полевым шпатом, покрытых порядочным шоссе, где только местами есть пространства, усыпанные небольшими каменьями. Только там, где выступают глинистые сланцы, можно еще встретить выходы на поверхность почти вертикально падающих пластов, и склоны их усыпаны большими обломками, но и тут часто вершины совершенно как бы сглажены.

Относительно растительности этой местности, говорит И. С. Поляков, она характеризуется Pinus cembra var. pumilla, Betula nana, Salix depressa, видами из родов Rhododendron, Andromeda, Vaccinium, из споровых — видами мхов и ягелей из родов Politrichum, Sphagnum, Cntraria, из которых виды последних двух родов известны здесь под именем оленьего мха. Лугов в истинном смысле слова нет, а потому в кормовых травах, в злаках здесь страшная бедность, и у местных жителей хорошей кормовой травой считается один из растущих здесь видов Equisetum. Но если в злаках здесь чувствуется в этой местности такой недостаток, а в оленьем ягеле большое изобилие, то естественно, что северный олень и кабарга, питающиеся почти исключительно этими растениями, относятся к господствующим животным; олень же находится здесь как в диком, так и в прирученном состоянии. Вообще однообразие в растительности, особенно в пунктах сколько-нибудь возвышенных, порождает однообразие в птицах и зверях. В частности же долины некоторых речек представляют иногда оригинальные явления, так например, долина р. Хомолхо, где среди многих других растений мне довелось найти растущую в большом количестве Caragana jubata.

Шестидесятый градус широты на Азиатском материке, при высоте от 600 до 900 метров и более, дает себя заметить в громадных наледях, накопляющихся по некоторым речкам, например, Кадали, Ныйгри и др., простираясь во всю ширину пади, они тянутся иногда на несколько верст при средней толщине от 1,8 до 2 метров (от 5,9 до 7 ф.) и доходят местами до 2,5 м (8,2 ф.). Вспомнив при этом, что на Ныгри, например, от наледи в 4,8 м едва осталось теперь 1,4 м, мы должны будем принять, что наледи к концу зимы достигают громадной толщины — до 9 м, и это на протяжении 6–8 кв. верст, даже и более, если не принимать в расчет небольших перерывов, успевших образоваться к началу июня.

По всему этому пространству мы не встретили никакого населения, кроме зимовщиков на зимовьях Ленского товарищества, зимою посещаемых чрезвычайно смелыми медведями. Тунгусы либо удалились, оттесняемые приисками, их жизнью и заведениями, либо принуждены были окончательно изменить свой образ жизни и род занятий и поселились ближе к приискам. Прежде, при открытии приисков, эта тайга изобиловала зверем, не говорю уже об диких северных оленях, но и соболя, и белки водилось множество; шум, рубка леса, прокладывание дорог, вырубка больших пространств, разъезды — всё это было причиной удаления зверя. Вместе с этим прииска дали новые заработки тунгусам, теперь они возят сено, на доставку которого заключают подряды, перевозят зимой на оленях тягости, нанимаются вожаками. Если бы всё это распространилось равномернее между тунгусами, то, быть может, оно вполне бы заменило звериный промысел, но, к сожалению, оно не так. Чтобы обеспечить себе доставку определенного количества сена, золотопромышленники заключают подряды с одним тунгусом, а тот, в свою очередь, раздает работу другим, причем, как везде, ему достается львиная часть дохода, прочие же остаются батраками. Т. е. одни богатеют, обзаводятся домом, всеми принадлежностями русского быта, другие остаются в том же жалком положении, худшем еще потому, что теперь находятся в зависимости от отдельных личностей.

Впрочем, оставляя этот предмет, об котором подробнее буду говорить впоследствии, когда лучше познакомлюсь с тунгусами, буду продолжать далее.

Дорогой нам часто подолгу приходилось ехать тайгой, обнажений не видно, отлучаться же в сторону версты за две при густоте леса почти невозможно, а потому трудно составить себе понятие, какие породы залегают на этих пространствах. Часто для определения залегающей в данной местности породы приходилось пользоваться россыпями, которые если и дают понятие об том, из чего состоит данный кряж, зато не дают никакого понятия о взаимном расположении частей. Впрочем, я полагаю, что удастся составить петрографическую карту проеханной нами местности, не очень подробную и не лишенную пробелов.

Время, проведенное на Тихоно-Задонском прииске, я посвятил на изучение аллувия и разысканию возможных следов ледникового периода, вопрос, на который снова навело меня несколько явлений, тем более, что отсутствие следов ледникового периода в северо-восточной Азии всегда казалось мне довольно странной аномалией. Но хотя я и собирал все относившиеся до этого вопроса данные, тем не менее я все-таки не мог дойти ни до какого положительного, определенного результата. Впрочем, я полагаю, что вам вообще не безынтересно будет выслушать беглый обзор фактов.

Во время наших переездов мы поднимались на довольно высокие гольцы, спускались в глубокие, разделяющие их пади, и я нигде не видел явных следов ледников. Правда, поверхности этих гольцов совершенно округлены, сглажены, а выходов на поверхность гранитов или гнейсов, на которых могли бы сохраниться следы ледников, и не видно даже, но где же делись бы морены, если бы они были отложены ледниками? Сколько я ни вглядывался, я нигде не нашел их, а трудно предположить, чтобы все морены непременно были смыты реками. Если есть на гольцах какое-либо указание на следы ледников, то это выбоины в виде котлов глубиною до 3 дециметров и около 0,5 м в диаметре, попадающиеся в довольно твердых гнейсах, но опять, с другой стороны, размеры их слишком ничтожны.

В других местах заставляли задуматься размеры, формы и положение некоторых валунов. Например, в одной узкой пади около 35–40 м на совершенно пологой покатости, менее 5°, я видел небольшой гранитный валун в 2,8 м, 1,1 м и 0,9 м[152], лежащий на округленном гнейсе, теперь едва выступающем из-под мха; ручей, сочащийся на дне долины менее 1 м шириною, принимая даже в расчет наводнения; трудно верится, чтобы ручей, промывший такую узкую падь, мог когда-либо двигать такие валуны. Далее, в долине Ныгри особенно обращает на себя внимание валун из кремнистого сланца длиною в 5,6 м (18,5 ф.). Теперь он уже распался на несколько частей, лежащих тут же, а прежде был еще больше. Конечно, наледи могут служить средством передвижения валунов, хотя и весьма плохим, но само собою, не таких больших, потому что льдина, отломавшаяся от наледи, среди которой сидит камень, все-таки должна быть поднята водою, чтобы передвинуть валун, а для этого нужна глубина, которой Ныгри не могла иметь, судя по ее наносам, которые мы видим в 10 верстах ниже, в разрезе Тихоно-Задонского прииска.

В золотоносном пласте этого последнего прииска, преимущественно в нижних частях, ближе к породе, из которой состоят склоны гор (глинистый сланец), попадаются валуны до 3,66 куб. м (130 куб. ф.) и более, состоящие из гранита, валуна, метаморфических глинистых сланцев и известняков, лежащих как бы прямою бороздою вдоль разреза; у некоторых из них углы совершенно округлены, у других же сохранились одна или две плоскости, совершенно гладкие, плоские, покрытые параллельными бороздами до 0,3 м (0,5 ф.) дл[ины], а иные и до 0,5 (20 дюймов). Так как валуны были уже раньше обнажены при выработке пласта, во время же теперь производимых работ не было обнажено подобных валунов, то я скорее готов приписать эти борозды посторонним причинам, кайле рабочего и т. п., хотя вы согласитесь, конечно, что трудно сделать кайлою совершенно прямую борозду в 0,5 м и даже в 0,3 м, а еще труднее провести десяток совершенно параллельных борозд. Во всяком случае, я искал более убедительных фактов.

На Сергиевском прииске (по р. Хомолхо) я был удивлен, найдя тут обилие больших камней, имеющих одну или две поверхности как бы отполированные, исцарапанные и избороженные (это были преимущественно черные мелкокристаллические известняки и глинистые сланцы с слегка округленными углами). Но так как эти камни я нашел в отвале, осмотреть же формации прииска подробнее не имел времени[153], то я не придавал этим царапинам большого значения, приписывая их каким-либо случайным причинам, требующим еще более внимательного исследования. Тогда мне указали на один валун из серого известника с несколько округленными углами, но с одной отполированной поверхностью, покрытой прямыми параллельными бороздами глубиною и шириною около 1,5 и 2 миллиметров и длиною до 0,2 м (8 дюймов). Этот камень никем еще не был тронут, так как он не был обнажен при обрезке борта разреза, а обнажился только вследствие размыва одного ручейка, образовавшегося среди построек. Нижняя его поверхность была еще не отшлифована, но — совершенно гладкая и покрыта бороздами. Вообще замечу, что борозды, попадающиеся на валунах, бывают большей частью все параллельны, на одном только все борозды — числом более 20 штук — имеют 3 определенных направления, пересекающихся под наибольшими углами 20° и 40°, но нигде нет двух взаимно перпендикулярных борозд. «Не есть ли это следы сдвигов, — думал я. — Едва ли, так как борозды бывают на плоскостях, пересекающихся под различными углами, и даже в таком случае следуют одному общему направлению».

Указывая на эти факты, которые, может статься, могут быть истолкованы и помимо действия ледников, я все-таки полагаю, что на них следовало бы обратить побольше внимания. Впоследствии я буду подробнее говорить об этом предмете и сообщу несколько объяснительных рисунков.

Кроме Тихонозадонского прииска я осмотрел также соседние Прииски Ленского товарищества по Ныгри и Безымянке, а также побывал на приисках Вознесенском, Успенском и Сергиевском на р. Хомолхо. Успенский прииск особенно интересен потому, что работы ведутся в нем на высоте 172 (82 саж.) над уровнем р. Хомолхо, в горе, из россыпи, образовавшейся от разрушения глинистого сланца, в котором находится золото, образуя род сплошного теста с составными частями глинистого сланца.

И. С. Поляков занимался охотою и приготовлением чучел из попадающихся здесь видов из родов Turdus, Picus, Motacilla, Emberiza, Sylvia и частию Perrhula. Чучел ему удалось приготовить до 25 шт. и засушить до 65 видов растений.

Съездивши на Вознесенский прииск, я попросил живущего там доктора К. А. Эйсмонта взять на себя вести в течение лета метеорологический журнал; он охотно взял на себя этот труд, так что во время нашего пути (до конца августа) будет наблюдаться высота барометра, к которой можно будет отнести мои наблюдения во время пути. Тут же я нашел очень ценный материал — журнал, веденный с сентября 1858 г. по настоящее время г-ном управляющим этими приисками М. С. Игнатьевым. Г. Игнатьев записывал три раза в день: утром в 5-м или 6-м часу, в полдень и вечером в 8-м часу показания спиртового термометра, а также состояние атмосферы[154]. Это, конечно, весьма полезный материал, особенно при недостатке сведений о стране от Киренска до Якутска. К сожалению, наблюдения г. Игнатьева не дают никакого понятия о направлении ветра, так как ветер на прииске не дает никакого понятия о действительном направлении ветра; на Хомолхо только и есть 2 ветра — верховой и низовой, и эти два ветра дуют постоянно[155].

На днях я условился с вожаками, и 30 июня мы отправляемся в путь. Так как крестьянин Авдеев, который должен был искать вожаков на Витиме, еще не приехал туда, киренскому же исправнику не было послано из Сибирского отдела просьбы заблаговременно приискать вожаков, то мы обратились к одному тунгусу Константинову (Кудрин тож) с тем, чтобы он приискал нам вожака, знающего путь от Витима до Бомбуйко. Кудрин привез с собой одного вожака, знающего путь на устье Муи. Не доверяя вполне этому вожаку, зная же, напротив того, что Кудрин — такой человек, на которого вполне можно положиться, я стал расспрашивать самого Кудрина, и оказалось, что он сам лучше другого вожака знает этот путь. Нам удалось уговорить его идти с нами, и Кудрин с другим вожаком взялись провести экспедицию на устье Муи за 60 руб. с тем, чтобы мы снабдили их провиантом и лошадьми на обратный путь. Мы заключили с ними условие в присутствии и за поручительством помощника старшины Ильи Захарова.

Так как Кудрин имеет здесь некоторые дела по подрядам и говорит, что знает путь только до Муи, то он поехал на Бодойбо, где постарается найти вместо себя другого знающего человека, который мог бы вести нас и дальше Муи, до Бомбуйко. Вместе с этим, он возьмет на Бодойбо (на резиденции) лодку и людей и заведет ее до устья р. Тиники, где мы переправимся через Витим. Мы будем держаться следующего пути. Отсюда перевалим в верховье р. Янкадимо (Энгажимо), пройдем по ней верст 30 и затем перейдем на р. Тинику (Синяка у г. Шварца), по которой и спустимся к Витиму. Переехавши здесь Витим на лодке, пойдем левым его берегом до р. Бутуи (Витуи тож). По самой Бутуе нельзя идти, но мы пойдем по водораздельному хребту между Бутуей и Нерпи (Керпи у г. Шварца), по тунгусской тропе. Потом, поднявшись по р. Чайонгро, притоку Керпи, перейдем в вершины Мамукана (Малая Мама у г. Шварца). Здесь перевалим через хребет и направимся либо в вершины Парамы, либо к вершине Колоны (приток Муи). В первом случае мы сделаем обход, но раньше выйдем к хорошему корму на Параме и между Парамою и Муею и выйдем к поселившимся 2 года тому назад на устье Муи олекминским якутам; здесь мы найдем прекрасные луга и хорошее скотоводство. Далее наши вожаки не берутся вести нас. Нужно знать, до какой степени избалованы здешние вожаки, они берут большую цену и ведут до того пункта, куда захотят, с тем чтобы на следующий год взять столько же и провести еще 50 верст. Если бы не официальность предприятия, то тот же Кудрин не взялся бы вести нас на устье Муи, а повел бы другой, который на днях показал себя. Он попросил сапог. Ему сказали, что он уже получил свои деньги, — тогда вожак взбесился и объявил, что проведет нас два месяца. Впоследствии ему дали, конечно, сапоги, но это показывает вам нравы здешних тунгусов. Тот тунгус, который в прошлом году бросил в гольцах г. Мельникова, шедшего на Нечатку, доныне гуляет себе, и никто ничего с него не ищет, хотя он бросил экспедицию в таком месте, где следы лошадей не могли сохраниться, а экспедиции легко было заблудиться, — следовательно, дело пахло жизнью нескольких людей. Но я имею некоторые основания думать, что тот же Кудрин, если не приищет вожаков на Муе, будучи по условию обязан ждать, пока мы не найдем других вожаков, скорее сам проведет нас на Бомбуйко, конечно, за хороший куш, заплаченный отчасти серебряной монетой. Впрочем, если бы мы даже не нашли вожаков на Бомбуйко, то я полагаю возможным выйти на Ципу, так как здесь уже был г. Орлов. Тогда я полагаю подняться по р. Муе, перевалить через Овокит и выйти на устье Итыкдекана (приток р. Овокита, системы Ципы), где находится прииск Кандинского. Тут был в прошлом году г. Лопатин. На том основании, что в этих местах не должно быть кряжей гор, а [расположено] плоскогорье, я полагаю невозможным перейти на брошенные теперь прииски по речке Талой. На одном из этих приисков был г. Чистохин, гонявший скот из Читы. Отсюда верст 15 до Задорного прииска г. Соловьева на Усое (Ушай у г. Шварца), и г. Чистохин ходил отсюда в Читу через Богдарин (последний левый приток Малого Амалата на карте г. Шварца) от Малого Амалата через Маректу в вершины Бойцы, вверх по Большому Амалату на Бирею и оттуда на устье Холоя, на с. Телембинское и оттуда в Читу. Этот последний обход предпринимал он потому, что на устье Холоя есть постоянный перевоз через Витим; между тем гораздо лучше было бы идти на Эмурчены (приток Витима), куда ведет, как говорят, дорога из Читы. Тогда всего удобнее было бы с Муи перейти через верховье Тульдуни на верхнее течение Бомбуйко (этот путь указывает на своей карточке ныне умерший уже тунгус Максимов, которого показания совершенно сходны с тем, что говорят наши вожаки). Тут желательно было бы найти вожаков из тунгусов, живущих на богатой озерами равнине между Нироконом и Верхней Бомбуйко (у них был в прошлом году г. Лопатин) и стараться пересечь Большой Амалат, чтобы выйти к устьям Эмурченов. Если мы встретимся на устье Муи с партиею г. Пермикина, то их съемка укажет нам, в каком направлении искать пути.

Во всяком случае, можно полагать, что с устья Муи мы не будем вынуждены вернуться назад.

Состав экспедиции следующий: 3 человека, командированных Сибирским отделом: г. Поляков, топограф г. Машинский и я, нерчинский скотопромышленник г. Чистохин, доверенный Ленского товарищества г. Мельников; при нас 2 бурята из Нерчинском округа, ездившие и прежде с г. Чистохиным, 2 вожака-тунгуса и 4 конюха — итого 13 человек. Под вьюками (из которых главную тяжесть составляют 67 пудов сухарей) идут 30 лошадей и для них 9 запасных — всего 52 лошади.

Таким образом, мы отправляемся на Мую, но если бы из Сибирского отдела было заблаговременно написано г. киренскому земскому исправнику с просьбой приискать вожаков, то, конечно, мы имели бы уже вожака с Бомбуйко, — старшине легче приискать знающего вожака, чем частному человеку; между тем витимские тунгусы, я твердо убежден в этом из разговоров с витимскими жителями и тунгусами, — бывали на Эмурчене или знают тунгусов, живших на Ципе, которые бывали там. Мы же имеем вожака, взятого не из коренных витимских, а скорее из здешних, которые хорошо знают олекминскую систему, а не витимскую.

21 июня получена здесь почта из Иркутска от 7 июня и из Петербурга от 5 мая; между тем все-таки не получены мною инструменты. Уезжая, я убедительно просил г. правителя дел выслать мне инструменты на Крестовскую резиденцию, выставляя на вид, что на показания термометров, столько потерпевших и в дороге, и в музее Сибирского отдела, нельзя полагаться, что еще менее можно полагаться на две запасные трубки, добытые мною в Иркутской гимназии, имевшие другое назначение и которые, следовательно, только по необходимости можно было взять в виде запасных барометрических трубок. Поэтому я просил трубок и металлического барометра. Кроме того, я уведомил Распорядительный комитет о том, каковы наши буссоли[156], и представляю судить, можно ли хорошо работать с таким инструментом. Мне не выслано ни буссоли, ни трубок, ни металлического барометра, а потому покорнейше прошу Распорядительный комитет просить г. секретаря разъяснить, каким образом могло случиться: 1) что инструменты не получились так долго из Петербурга и 2) почему они не были высланы с одною из двух почт, полученных на прииске до 20 июня?

Оставивши на Вознесенском прииске металлический барометр г-на Рухлова и один термометр (от шкалы барометра Фортена), я остался с 1 ртутным барометром, имеющим 2 запасные трубки, и 2-мя термометрами, из которых один служил на Фортеневском барометре для показания температуры шкалы, а другой — температуры ртути; шарик у него не покрыт, и я принужден был залить его воском. Боясь подвергать единственный запасной термометр случайностям в виде горной речки, я прекратил наблюдения над температурой воды в Ныгри, после того как оставил термометр для наблюдений на Вознесенском прииске.

Состояние буссолей вам известно из моего предыдущего письма.

Посылаю вам:

1) Метеорологический журнал с 15 сентября 1858 г. по 20 июня 1861 г., веденный г. Игнатьевым на Вознесенском прииске на р. Хомолхо, близ устья речки Имняк (59° с. ш., 133° в. д., около 2600 а. ф. над уровнем моря).

2) Около 100 образцов горных пород при подробном каталоге.

3) Около 25 чучел птиц.

4) Около 70 видов растений.

5) Около 25 видов насекомых.

Сибирский вестник. — 1867. № 4, 17 апр.

Письмо кн. Кропоткина

Витим на устье р. Темника. (Синяка у г. Шварца).

9 июня 1866 г.

Сегодня мы приехали на берег Витима, сделав 100–120 вер. Мы выехали с Тихоно-Задонского прииска 2 июня и сделали в этот день только 6 вер. вниз по рч. Ныгри мимо Павловского прииска и переехали Вачу вблизи у Ныгри. Таким образом, в 7 дней мы сделали около 110 вер. Сегодня начали перевозить кое-что из своего имущества, а завтра перевезем через Витим остальное. К сожалению, дожди, которые лили непрерывно в первых числах июня, а потом постоянно понемногу каждый день, замедлили нашу переправу, так как Витим совершенно полон и затопил берега. Кроме того, дожди развели порядочные грязи, и вязкий[157] ручеек, бегущий со склонов гор, образовал сильные грязи, моховина размокла как губка, кони вязнут, а ручьи полны, так что мы подмочили сухари, частию взятые в кулях за неимением сум, и около 4 пудов должны отдать коням, так как дожди не дали возможности просушить их. Впрочем, так как мы взяли их на 3 месяца, рассчитывая по 3 ф. в день на всех, то в этом еще нет большой беды. Кони идут порядочно, но людей у нас маловато, 4 конюха и 2 бурята завьючивают 34 вьючных коня и дорогою смотрят за 42 конями, чрезвычайно мы обязаны доверенному компании г. Мельникову и Нерчинскому скотопромышленнику Чистохину, которые вместе с прочими значительно помогают нам. Если же бы мы взяли еще лишнего человека, то надо бы было прибавить 5 коней, то есть вместо 52 лошадей взять 57, что почти нисколько не послужило бы облегчением. Впрочем, принявши в соображение, что дорога местами была очень плоха, всё-таки мы идем недурно и довольно скоро.

От Вачи, на которой сохранились следы озер, некогда образовавшихся в ее русле, мы пошли вверх по пади Чипко, это узкая дол. прямая падь, покрытая толстым слоем оленьего ягеля, невысоким лесом из лиственницы или, отчасти, кедра и сосны. Постепенно, по мере поднятия вверх по Чипко, мы видели, как исчезала сосна, слой мха и ягелей становился всё толще и толще, всё более был он пропитан водою. В вершине мы увидели себя запертыми высокими гольцами, растительности оставались только следы, ибо склоны гольцов выли покрыты исключительно россыпью очень твердого кремнистого сланца, представляя мало элементов выветривания, этот сланец лежит ввиде свала по всем скатам, мох выступает на нем только пятнами, лиственница, ввиде отдельных особей, покрывает площадки. Подъем в нижних частях был так крут, что мы 2 часа поднимались на первый уступ, кони падали и едва не попортили себе ног. Падь Чипко идет очень отлого, Вача лежит довольно низко над уровнем моря, около 630 м (2100 [ф.]), а голец поднимается на 1360 м (4500 [ф.]), и подъем очень крут. Поднявшись на голец, высота которого равна высоте соседних гольцов, мы пересекли гребень цепи, идущей с ЗЮЗ на ВСВ; тому же направлению следует и другой, значительно низший гранитный гребень, который мы пересекли на другой день, спустились в Джегдакан (приток Вачи) и переваливая из его долины в рч. Альдыки (системы Вачи). Так как этот гребель состоит из гранита, подлежащего сильному выветриванию, то тут мы не встретили никаких затруднений; напротив того, спускаясь в Альдыки, увидали превосходную растительность по южному склону гор, сосна образует боры, а в пади есть лужайки, покрытые превосходным кормом. Конечно, нужно понимать это относительно, потому что где-нибудь около Иркутска это бы и не считалось лужайкою. Высший же гребень между Чипко и Джегдаканом представляет страну донельзя дикую; только немногие тунгусы, гоняющиеся за диким оленем, на своих домашних оленях поднимаются на самые крутые гольцы, где во время жары, между снегами и в глухих северных распадках скрываются дикие олени ходящие за ними медведи. И немудрено, что среди этой дикой пустыни, годной лишь для оленей и бродячего тунгуса, трудно бывает прокладывать путь коням, особенно с большими вьюками, неизбежными там, где нужно рассчитывать 3 месяца не встретить русского оседлого населения. К счастию, тунгус, не довольствуясь тем, что в любой чаще может пробраться на своем олене, прокладывает тропы, которые все-таки составляют первый шаг, облегчающий путь в эту дикую страну. Переваливая с Джегдакана на Альдыки, мы встретили тунгусскую тропу, правда, едва заметную и узнаваемую большею частью только по надломленным березкам, но и это облегчает путь. По этой тропе, да по тропам, пробитым партиями золотоискателей, шли мы вплоть до Витима. По тунгусской тропе перевалили мы чрез низкий, несколько вязкий шлегирь (седловину) в долину Янкадымо, вершина которого идет от гольцов в вершинах Чипко вместе с Аннукитан (приток Вачи). Долина Янкадымо расширяется значительно, она поросла сосною и есть порядочные луга. Но зато когда мы своротили на рч. Донакты, который впадает в Янкадымо, то снова пришлось идти по мохосине, в грязях, и мы порядочно измучили коней. По Датакте и рч. Догальдыму мы перевалили в р. Темнику, которая течет в Витим. С перевалом на южную покаточть гор, падающих в Витим, идя по Танике, мы встретили некоторую перемену в растительности; после моха мы стали встречать маленькие пространства с хорошею и сочною травою, торфяники, состоявшие выше из ягелей, тут состоят из мха и наконец, появилась снова черемха, белая береза и местами тополь.

Пройдя по Тинике около 40 вер., мы вышли, наконец, на Витим, где нашли лодку и другого нашего вожака, Константина, который привел ее с Бадайбо. Так как по Нерпи корма гораздо лучше, чем по Бутуе (Витуя), то мы отправляемся сперва левым берегом Витима до Нерпи и потом вверх по этой последней до Муи. Отсюда не знаю еще, куда мы направимся; вожаки говорят, что едва ли возможно будет перевалить хребет, разделяющий Мую и Ципу с Бумбуйко; хотя тунгусы и ходят вверх по речке, впадающей в 7 вер. ниже Мурикона (Муджирикан на карте г. Шварца), но для коней с вьюками, говорят они, этот переход будет труден. Они же предлагают на устье Муи переехать на правый берег Витима (у живущих тут якутов есть берестянны) и идти по равнине, идущей по правому берегу Витима на 60 вер. выше Муи, затем либо на устье Дзелинбы снова переехать на левый берег Витима и идти далее от Бомбуйко, либо продолжать идти правым берегом, пересекая Калар в 10 вер. от устья (нужно строить плот) и Калакас, который можно перебрести. Отсюда можно будет выйти на устье Каренги и по ней идти.

Который путь мы выберем, не знаю, это решится на Муе, теперь мы имеем перед собою широкий Витим, за которым зеленеют северные склоны предгория того хребта, которого дальние вершины мы видели покрытыми лиловым цветом, и где местами еще можно различить белые полосы снегов. Зато позади нас осталась одна из параллельных цепей, которые наполняют Олекминско-Витимскую горную страну.

Сибирский вестник. — 1867. — № 10, 10 июля.

Письмо П. Кропоткина

22 августа 1866 г., Серафимовский прииск

Пишу вам с Серафимовского прииска, куда мы добрались вчера после 50-дневного странствования по тайге. Оказывается, таким образом, что ваше предсказание сбылось; на устье Муи мы нашли тунгусов, возвращавшихся после сенокоса в наши края, к Баунту; из расспросов я убедился, что вместо того, чтобы делать крюк к востоку, к устью Бомбуйко, гораздо удобнее будет сделать другой небольшой крюк к западу (в верстах 80) и выйти на дорогу, по которой постоянно ходит скот из Читы, вместо того, чтобы идти, пересекая Амалат в его нижнем течении, где мы рисковали не найти вожаков и должны были идти тайгой вместо того, чтобы идти дорогой. Наконец, и это главное, я полагал, что гораздо удобнее найти ту дорогу, по которой мог бы идти скот из Читы как для Забайкальских, так и для Олекминских приисков в одном гурте, чем искать такую, где нужно было бы с места отправлять два различных гурта. В настоящее время я чрезвычайно доволен тем, что избрал именно этот путь. Вам, вероятно, известно, что кони, на которых мы отправились с Тихонозадонского прииска, были очень сухи и слабы, между тем они должны были везти 4½ пуда чистой клади (следовательно, более 5 пудов), и с первого же дня им пришлось везти на очень крутой голец. Этот голец, за ним несколько других, иногда недостаток корма, наконец, грязи еще более уходили их, так что возможность дать им отдых на прииске, на овсе — для нас чистый клад.

Управляющий Серафимовским прииском г-н Стерехов так обязательно снабдил нас всем, в чем мы нуждались, как-то: овсом, подковами, мясом и т. п., что я не знаю, как благодарить вас за такой радушный прием на вашем прииске. Наконец, мы оставляем здесь зимние сухари и берем лишь нужное нам количество с тем, чтобы взять их, сколько будет нужно, на резиденции г-на Бутаца.

Вы извините меня, если я не буду теперь подробнее писать про проеханный нами путь; вкратце не расскажешь, и пришлось бы исписать несколько листов. Александр Степанович, вероятно, сообщал вам о ходе экспедиции по моим письмам с Витима и Муи, которые я писал в Распорядительный комитет Сибирского отдела; скажу только в общих чертах, что из разговоров с Петром Сильвестровичем я убедился, что и по тому пути, которым мы прошли, прогонять скот будет вполне возможно. Из 600 (приблизительно) верст, пройденных нами, можно насчитать только три действительно худых места: 1) — это подъем на голец в вершинах Чепко (в 20 верстах от Тихонозадонского прииска), подъем, который, как оказалось впоследствии, можно миновать, идя по Джегдалату и делая лишь верст 20 крюка; 2) спуск с хребта, идущего вдоль Муи с северной стороны по р. Уксемукиту, где страшно каменисто и на 40 верст почти нет корма. Но как теперь оказывается, есть другой перевал через этот хребет, несравненно удобнее. Нанятый нами вожаком старик Кудрин уверил нас, что идти по Килане, где мы сперва думали идти, несравненно хуже, чем по Уксемукиту, что там страшные грязи и т. п. Между тем на Муе я узнал от тунгусов, что дорога по Килане несравненно удобнее, чем та, по которой мы пришли, что там везде есть добрые корма, что по Уксемукиту, наконец, сами тунгусы никогда не ходят, один старик дивился даже, как мы выбрались в одной падушке. Вообще этот перевал стоил нам двух коней, окончательно испортивших себе ноги и проданных нами тунгусам за 30 руб. Наконец, 3-е худое место — это Ципа, где мы встретили невылазные грязи и непроходимые болота там, где обыкновенно бывают превосходные луга. Но это происходит от необычайных дождей, которые в продолжение 2-х недель шли не переставая в окрестностях Баунта, следовательно, от обстоятельства чисто случайного.

Что касается до Уксемукита, то хотя Петр Сильвестрович находит, что скот может пройти и этим путем, но, по всей вероятности, скот примет другое направление — по Кенане: Так как на Муе есть превосходные луга (якуты сеют ячмень), то можно будет остановить здесь скот и осмотреть другой перевал, который представляет еще ту выгоду, что через него можно выйти к Витиму на устье Бодайбо. Мы подробно расспросили тунгусов про этот перевал (к сожалению, муйские тунгусы не знали пути на Бодойбо, а только на устье Витуи (110 верст выше); я даже думал, дойдя с экспедицией до Ципы (где в прошлом году был Лопатин), вернуться по Килане на Витим и таким образом смотреть другой перевал. Но от этого удержали меня и недостаток добрых коней, которых пришлось бы взять три (под меня и под припасы, а тунгус, с которым я хотел ехать, должен был отправиться на олене), и, наконец, опасения за некоторые столкновения, которые могли бы возникнуть в мое отсутствие в нашей семейке и иметь неблагоприятные последствия для дела, наконец все-таки было бы не вполне сделано, так как нужно было бы узнать путь, который знают только витимские тунгусы. Вообще теперь это дело находится уже в наших руках, подробно известен путь, и вожаки есть на примете, так что в конце концов я надеюсь, что скот из Забайкалья будет ходить на Олекминские прииски, если тому не помешают другие обстоятельства, как, например, дороговизна скота за Байкалом и т. п. Что же до пути, то хотя мы и пересекли 5 гряд гор, идущих поперек дороги с запада на восток, и две из этих цепей представляют две гряды скал, почти отвесно падающих к Муе, но тунгусы знают и даже пробили тропы настолько удобные, что если сравнить их вообще с таежными дорогами, то они могут быть названы положительно сносными. Конечно, есть грязи, есть камень, местами довольно крупный, но сразу едва ли возможно, чтобы было иначе. Со временем приищутся, я думаю, более удобные обходы, чащи расчистятся помаленьку, и тогда путь будет таков же, как и остальные таежные дороги.

Мы шли, как видите, очень медленно, дневали 3 дня на Муе, 4 на Ципе, не считая дневок один день, которые мы делали время от времени, но берегли своих коней, которые с места пошли сухими и затем должны были сделать два перевала, о которых я писал выше. Тем не менее мы все-таки потеряли 5 коней. Один повредил себе ногу на Витиме и продан тунгусам за 30 руб., два на Уксемуките (проданы на Муе по 15 руб.), один больной утонул на переправе через Ципу, а одного, присталого, мы бросили на дороге после того, как два раза мы принуждены были оставлять его простого и затем посылать за ним. Сухарей у нас хватило вдоволь, несмотря на то что случалось подмочить их, а два раза, когда после большого перехода мы все-таки не дошли до доброго корма, я распорядился скормить в оба раза более 10 пудов сухарей, полагая, что выгоднее скормить сухари, чем на другой день бросить одного или двух коней.

Послезавтра мы отправляемся дальше, и так как мы делаем небольшие переходы (большей частью не более 20 верст), то я надеюсь в первой половине сентября быть в Чите, тем более, что теперь уже нигде, по-видимому, не встретится такой худой дороги, какая встретилась, и, наконец, нет перевалов через хребты, которые как бы ни были сравнительно удобны, все-таки утомительны для коней.

Сибирский вестник. — 1866. — № 17, 30 авг.