Кортни. Книги 1-6

Глава 1

Одинокий дикий фазан летел вдоль склона холма, едва не задевая траву. У вершины он, выставив лапы, сложил крылья и исчез в укрытии. Два мальчика и собака преследовали птицу от самой долины; впереди, высунув розовый язык, трусила собака, близнецы плечом к плечу бежали за ней. Защитного цвета рубашки у обоих в темных пятнах пота: хотя африканское солнце почти село, было еще очень жарко.

Собака учуяла запах птицы и остановилась, дрожа. Несколько секунд она принюхивалась, потом начала рыскать, опустив голову, над сухой бурой травой виднелся только хвост. Близнецы старались не отставать от собаки. Они тяжело дышали: подниматься по холму было нелегко.

– Отойди в сторону, под ноги лезешь, – сказал Шон брату, и Гаррик сразу послушался: Шон был на четыре дюйма выше и на двадцать фунтов тяжелее – это давало ему право командовать. Он велел собаке.

– Тинкер, фас! Ищи, парень.

Хвост Тинкера выразил согласие с указаниями мальчика, но собака не оторвала нос от земли. Близнецы напряженно следили за ней. С керри[1] наготове они осторожно шли по траве, стараясь дышать ровнее и тише. Тинкер наконец нашел затаившегося фазана – пес прыгнул и впервые за все время залаял; птица взлетела. Шумно хлопая крыльями, она поднялась из травы.

Шон бросил керри и промахнулся. Фазан метнулся от дубинки, отчаянно маша крыльями, и тут свою керри бросил Гаррик. Та со свистом завертелась в воздухе и ударила в жирную коричневую тушку фазана.

Птица упала, роняя перья. Мальчики ринулись к ней. Фазан со сломанным крылом устремился от них сквозь траву. Преследуя его, мальчики возбужденно кричали. Шон схватил птицу, свернул ей шею и стоял, смеясь, держа в руках теплое коричневое тельце и дожидаясь, пока подбежит Гаррик.

– Здорово, Гарри, ты сбил эту красавицу!

Тинкер подпрыгнул, и Шон поднес птицу к его носу. Тинкер принюхался и собрался было схватить птицу зубами, но Шон оттолкнул его и сунул фазана Гаррику. Тот повесил его на пояс, рядом с другими птицами.

– Сколько, по-твоему, было? Футов пятьдесят? – спросил Гаррик.

– Поменьше, – предположил Шон. – Скорее тридцать.

– А я думаю – около пятидесяти. Это превышает твой лучший сегодняшний бросок.

От успеха Гаррик осмелел. Шон перестал улыбаться.

– Да? – осведомился он.

– Да! – ответил Гаррик.

Шон тыльной стороной ладони убрал волосы со лба – черные, мягкие, постоянно ниспадающие на глаза.

– А как же та птица, у реки? Она была вдвое дальше.

– Да? – удивился Гаррик.

– Да! – свирепо подтвердил Шон.

– Ну, если ты такой молодец, как же промахнулся по этой? Ты был первым. Что же не попал, а?

Покрасневшее лицо Шона еще больше потемнело, и Гаррик неожиданно понял, что зашел слишком далеко. Он отступил.

– Спорим? – предложил Шон.

Гаррику было не совсем ясно, о чем предлагал поспорить Шон, но из прошлого опыта он знал, что любой спор будет решен за одну попытку. Гаррик редко выигрывал такие пари у Шона.

– Уже поздно. Нам лучше вернуться домой. Па отлупит нас, если мы опоздаем к ужину.

Шон колебался, но Гаррик уже повернулся, подбежал к своей керри, поднял ее и направился в сторону дома. Шон бросился за ним, догнал и опередил. Шон всегда идет впереди. Доказав свое преимущество, теперь он был настроен миролюбиво. И через плечо спросил:

– Как по-твоему, какой масти будет жеребенок у Цыганки?

Гаррик с облегчением принял предложение мира, и они принялись дружески обсуждать эту и десяток других не менее важных проблем. И при этом продолжали бежать. Если не считать часа, проведенного у реки, когда они решили отдохнуть и поджарить пару фазанов, весь день они не останавливались.

Здесь, на плато, заросшая травой земля мягко пружинила под ногами, когда они взбирались на низкие круглые холмы и спускались в долины. Трава вокруг шевелилась от ветра – высокая, по пояс, мягкая, сухая, цвета спелой пшеницы. За спиной у них и по сторонам поросшая травой равнина уходила вдаль, насколько хватал глаз. Впереди неожиданно возник обрыв. Местность начала понижаться, вначале круто, но постепенно спуск становился все более пологим, переходя в равнину. Двадцатью милями дальше по этой равнине протекает река Тугела, но сегодня в воздухе висит дымка, и реку не видно. За рекой, на север и на сотни миль на восток, до самого моря, простирается Зулуленд – страна зулусов. Река – граница этой страны. Обрыв перерезают вертикальные ущелья, заросшие густым оливково-зеленым кустарником.

Прямо под мальчиками, в двух милях от травянистой равнины, находится ферма Тёнис-крааль. Дом большой, с голландским фронтоном, крытый тростником. В загоне лошади, много лошадей: отец близнецов – богатый человек. Из трубы над помещением для слуг валил дым, и до мальчиков слабо донесся стук топора.

На краю Шон остановился и сел на траву. Ухватившись за босую грязную ступню, он пристроил ее на колено. Сегодня он вытащил из ступни шип, и теперь рану залепила грязь. Гаррик опустился рядом с ним.

– Парень, тебе будет больно, когда мама помажет йодом, – злорадно произнес он. – А грязь она выковыряет иголкой. Ой, как же ты завопишь – так завопишь, что голова расколется!

Шон не обратил внимания на его слова. Он взял травинку и принялся очищать рану. Гаррик с интересом наблюдал за братом.

Близнецы были совсем непохожи друг на друга. Шон уже начал обретать мужские очертания: раздался в плечах, и сквозь еще детские контуры тела проступали жесткие мышцы. У него была яркая внешность: черные волосы, смуглая от загара кожа, губы и щеки алеют от свежей молодой крови, а глаза – темно-синие, как вода горного озера.

Гаррик же изящный, с девичьими запястьями и лодыжками. Волосы у него светло-каштанового цвета, клочковатые на шее, кожа веснушчатая, а нос и края век красные от непроходящей сенной лихорадки. Он быстро утратил интерес к хирургическим занятиям Шона и принялся теребить ухо Тинкера; это нарушило ритм частого собачьего дыхания, Тинкер дважды сглотнул, и с кончика его языка капнула слюна. Гаррик поднял голову и посмотрел вниз по склону.

Чуть ниже начиналось узкое, заросшее кустарником ущелье. У Гаррика перехватило дыхание.

– Шон, посмотри туда, вон, рядом с кустом!

Голос его дрожал от возбуждения.

– Что там? – удивился Шон. И сразу увидел. – Держи Тинкера.

Гаррик схватил собаку за ошейник, чтобы та не начала погоню.

– Это самый большой старый инконка в мире! – выдохнул Гаррик.

Шон был слишком увлечен, чтобы ответить.

Из густых зарослей осторожно выбирался самец антилопы-чекан. Крупный самец, почерневший от многих прожитых лет; светлые области на его горбах выцвели и стали похожи на старые меловые пятна. Уши были насторожены, а спиральные рога высоко подняты. Крупный, как пони, но ступающий грациозно, он вышел на открытое место. Остановился и в поисках опасности повел головой из стороны в сторону, потом по диагонали прошел по откосу и исчез в другом ущелье.

Мгновение после его исчезновения близнецы сидели неподвижно, потом одновременно загалдели:

– Видел его, эй, видел его рога?

– Так близко к дому! Раньше мы его никогда не встречали.

Мальчики вскочили, продолжая возбужденно разговаривать, и это возбуждение передалось Тинкеру. Пес с лаем стал бегать вокруг них. Через несколько секунд переполоха Шон решительно захватил инициативу, перекричав брата:

– Бьюсь об заклад, он здесь прячется каждый день. Не выходит, пока светло, и появляется только по ночам. Пошли посмотрим.

И Шон первым начал спускаться по склону.

На краю зарослей кустарника, в небольшой нише, где было темно и прохладно, а земля усеяна опавшими листьями, ребята отыскали убежище чекана. Земля утоптана копытами, повсюду разбросан помет, и видно место, где самец лежал. На ворохе листьев осталось несколько серых шерстинок. Шон наклонился и подобрал их.

– Как нам его изловить?

– Можно выкопать яму и поставить заостренные колья, – с готовностью предложил Гаррик.

– А кто будет копать – ты, что ли? – спросил Шон.

– Ты бы помог.

– Яма должна быть очень глубокая, – усомнился Шон.

Наступила тишина – оба задумались, понимая, сколько труда уйдет на подготовку западни. Никто из них больше не упоминал об этой затее.

– Можно позвать других ребят из города и погонять его керри, – сказал Шон.

– Сколько мы с ними охотились? Наверно, раз сто, не меньше, и даже вшивого дукера[2] не завалили, тем более чекана. – Гаррик, поколебавшись, продолжил: – К тому же помнишь, что инконка сделал с Фрэнком ван Эссеном? Когда чекан перестал лягать Фрэнка, пришлось все кишки заталкивать обратно в дыру в животе!

– Ты боишься? – осведомился Шон.

– Нет! – с негодованием ответил Гаррик и тут же добавил: – Смотри, уже темнеет. Пойдем скорее.

Они начали спускаться в долину.

Глава 2

Шон лежал в темноте и смотрел через комнату на серый прямоугольник окна. В небе висел лунный серп. Шон не мог уснуть – он думал о самце-чекане. Он слышал, как родители прошли в спальню; мачеха что-то сказала, и отец рассмеялся. Смех Уэйта Кортни напоминал далекие раскаты грома.

Шон услышал, как закрылась дверь спальни, и сел в кровати.

– Гарри.

Никакого ответа.

– Гарри!

Шон взял ботинок и бросил; послышался глухой вскрик.

– Гарри!

– Чего тебе?

Голос у Гаррика был сонный и раздраженный.

– Я просто подумал… Завтра ведь пятница, верно? Ма и па отправятся в город. Их не будет весь день. Можно взять дробовик и подстеречь старого инконку.

Кровать Гаррика тревожно заскрипела.

– Ты спятил! – Гаррик не мог скрыть удивления. – Па убьет нас, если поймает с дробовиком.

Уже говоря это, Гаррик понял, что надо найти более убедительный довод, чтобы отговорить брата. Шон по возможности избегал наказаний, но шанс поохотиться на самца антилопы стоил любой отцовской кары.

Гаррик неподвижно лежал в постели, подыскивая слова.

– К тому же па держит патроны под замком.

Хороший ход – но Шон его предвосхитил.

– Я знаю, где два патрона, о которых он забыл. Они лежат в большой вазе в столовой. Уже с месяц.

Гаррик вспотел. Он живо представил, как хлыст отца впивается в его ягодицы, услышал, как отец считает удары: восемь, девять, десять…

– Пожалуйста, Шон, давай придумаем что-нибудь другое…

У противоположной стены Шон среди подушек сел поудобнее. Решение было принято.

Глава 3

Уэйт Кортни усадил жену на переднее сиденье двухместной коляски. Он любовно похлопал женщину по руке и прошел к козлам, задержавшись, чтобы приласкать лошадей и поправить шляпу на своей лысой голове. Уэйт был рослым мужчиной, коляска просела под его весом, когда он поднялся на место кучера. Уэйт подобрал вожжи и повернулся – при виде близнецов на веранде в его глазах над крупным крючковатым носом заискрился смех.

– Я буду считать большим одолжением, если вы, джентльмены, сумеете не попасть в неприятности за те несколько часов, что нас с мамой не будет.

– Да, па, – хором послушно ответили мальчики.

– Шон, если тебе снова захочется забраться на большой голубой эвкалипт, пересиль себя, парень.

– Хорошо, па.

– Гаррик, больше никаких опытов с изготовлением пороха, понятно?

– Да, па.

– И не смотрите так невинно – в прошлый раз я очень испугался!

Уэйт коснулся кнутом блестящего крупа лошади, и коляска двинулась вперед по дороге к Ледибургу.

– Он ничего не сказал о том, что нельзя брать дробовик, – добродетельно прошептал Шон. – Посмотри, нет ли поблизости слуг. Если они нас увидят, поднимут шум. Потом иди к окну спальни, заберешь ружье.

Всю дорогу до откоса Шон и Гаррик проспорили. Шон нес дробовик на плече, держа обеими руками за ложе.

– Это ведь я придумал! – говорил он.

– А я первым увидел инконку, – возразил Гаррик.

Гаррик снова осмелел: с отдалением от дома страх перед наказанием ослабевал.

– Это не в счет, – сообщил ему Шон. – О ружье я придумал, поэтому мне и стрелять.

– Почему тебе всегда достается самое интересное? – спросил Гаррик, и Шона этот вопрос рассердил.

– Когда ты нашел гнездо ястреба у реки, я позволил тебе вскарабкаться к нему, верно? И когда ты нашел теленка дукера, ты его кормил. Правда?

– Ну хорошо. Но все же я обнаружил инконку, почему ты не даешь мне выстрелить?

Столкнувшись с таким упрямством, Шон замолчал, но еще крепче сжал ружейное ложе. Чтобы победить в споре, Гаррику придется отобрать ружье – брат это знал и потому начал дуться. У подножия откоса среди деревьев Шон остановился и искоса посмотрел на Гаррика.

– Ты поможешь, или мне горбатиться одному?

Гаррик опустил глаза и пнул сухой ствол. Мальчик шумно чихнул – по утрам сенная лихорадка особенно донимала его.

– Ну? – не унимался Шон.

– Что делать?

– Стой здесь и считай до тысячи. Медленно. Я дугой пройду по склону и остановлюсь там, где вчера вышел инконка. Когда досчитаешь, поднимайся по ущелью. С полдороги начинай кричать. Инконка появится на том же месте, что и вчера. Все понял?

Гаррик неохотно кивнул.

– Взял с собой поводок Тинкера?

Гаррик достал упомянутый предмет из кармана, и собака, увидев поводок, попятилась. Шон схватил ее за ошейник, и Гаррик прицепил поводок. Тинкер прижал уши и укоризненно посмотрел на них.

– Не отпускай его. Старый инконка порвет его на куски. Теперь начинай считать, – велел Шон и полез вверх по склону.

Он обходил ущелье далеко слева. Трава на склоне скользкая, ружье тяжелое, к тому же в траве оказалось много камней. Шон в кровь разбил большой палец на ноге, но не останавливался.

Сухое дерево на краю кустарника послужило Шону ориентиром. Мальчик поднялся выше дерева и замер на самой вершине, надеясь, что колышущаяся трава скроет его голову, заметную на фоне горизонта. Он тяжело дышал. Отыскав камень размером с пивной бочонок, чтобы упереть дробовик, он присел. Положил ствол ружья на камень, направил вниз и повернул направо и налево, чтобы убедиться, что линия огня чиста. Он представил себе, как самец появляется на линии прицела, и его охватило возбуждение: дрожь пробежала по рукам, плечам и спине.

– Его не придется вести, он будет двигаться медленно, – прошептал Шон. – Выстрелю сразу в холку.

Он раскрыл ружье, достал из кармана рубашки два патрона, вложил их в казенник и снова защелкнул ружье. Потребовалась вся сила рук, чтобы оттянуть большие фигурные курки, но он сумел это сделать. Теперь ружье было заряжено, курки взведены. Шон положил дробовик перед собой и посмотрел вниз по склону. Слева от него темно-зеленое пятно – вход в ущелье, прямо под ним – открытое пространство, поросшее травой, где пройдет самец. Шон нетерпеливо откинул со лба морые от пота волосы – они мешали смотреть.

Минуты тянулись медленно.

– Где там Гарри? Каким он иногда бывает болваном! – возмутился Шон и словно в ответ услышал крик Гаррика. Слабый звук шел далеко снизу, его заглушали кусты. Один раз яростно залаял Тинкер – он тоже дулся, пес не любит поводок. Шон ждал, положив указательный палец на курок, и следил за кустами. Гаррик снова закричал, и самец показался из укрытия.

Он бежал быстро, высоко подняв нос и прижав рога к спине. Шон повернулся, совмещая мушку прицела с черной холкой. Мальчик выстрелил из левого ствола, и отдача сбила его на землю; в ушах гудело от выстрела, в лицо ударил запах горелого пороха. Шон с трудом встал, держа ружье. Самец лежал в траве – он блеял, как ягненок, и бил ногами, умирая.

– Я свалил его! – закричал Шон. – Попал с первого выстрела! Гарри, Гарри, я его свалил, свалил!

Из кустов появился Тинкер – он тащил за собой не отпускавшего поводок Гарри, и Шон с криком побежал им навстречу. Под ногу ему попал камень, и мальчик упал. Дробовик вылетел у него из рук, и второй ствол выстрелил. Очень громко.

Когда Шон поднялся, Гаррик сидел в траве, стонал и смотрел на свою ногу. Выстрел разнес ее под коленом в клочья. В ране виднелись белые осколки кости, и била кровь, густая и темная, как патока.

– О Боже, Гарри, я не хотел!.. Я поскользнулся. Честно, поскользнулся…

Шон смотрел на ногу брата. Лицо его побледнело, глаза округлились от ужаса. Кровь лилась на траву.

– Останови кровь, Шон, останови! Ой, больно! Шон, пожалуйста, останови кровь!

Шон, спотыкаясь, подошел к брату. Его мутило. Он расстегнул пояс и захлестнул его на ноге Гаррика, теплая кровь пачкала руки. С помощью ножен он плотно перетянул рану. Кровотечение пошло на убыль, и он закрутил пояс еще сильнее.

– О, Шон, мне больно! Как больно!

Лицо Гаррика стало восково-бледным, он дрожал, словно оказался в объятиях холода.

– Я позову Джозефа, – запинаясь, сказал Шон. – Мы вернемся быстро. Боже, Гарри, прости!

Шон вскочил и побежал. Он падал, катился по земле, вставал и продолжал бежать.

Шон вернулся через час. Он привел троих слуг-зулусов. Джозеф, повар, прихватил одеяло. Он закутал в него Гаррика и поднял на руки; когда раненая нога повисла, Гаррик потерял сознание. Когда слуги начали спускаться с откоса, Шон посмотрел на равнину – на дороге в Ледибург виднелось облачко пыли. Один из конюхов скакал в город за Уэйтом Кортни.

Когда Уэйт вернулся в Тёнис-крааль, его ждали на веранде. Гаррик был в сознании. Он лежал на диване. Лицо у него было бледное, кровь просочилась сквозь одеяло. Ливрея Джозефа была в крови, кровь засохла на руках Шона. Уэйт Кортни взбежал на веранду, остановился над Гарриком и отбросил одеяло. Секунду смотрел на ногу, потом очень осторожно снова прикрыл ее.

Уэйт поднял Гаррика и отнес в коляску.

С ним пошел Джозеф. Вдвоем они усадили Гаррика на заднее сиденье. Джозеф держал его, а мачеха положила раненую ногу мальчика себе на колени, чтобы ее не трясло. Уэйт быстро поднялся на сиденье кучера, взял вожжи, потом повернул голову и посмотрел на Шона, все еще стоявшего на веранде. Отец ничего не сказал, но взгляд его был ужасен.

Шон не мог смотреть ему в глаза. Уэйт Кортни взмахнул кнутом, и лошади снова понесли коляску в Ледибург; Уэйт яростно подгонял их, ветер сдувал его бороду в сторону.

Шон глядел им вслед. Коляска исчезла за деревьями, и мальчик остался на веранде один; потом неожиданно повернулся и вбежал в дом. Промчался через него, выскочил через черный ход и кинулся по двору к седельной. Здесь он снял с крюка узду и побежал к загону. Выбрал гнедую кобылу, загнал ее в угол загородки и наконец обхватил руками ее шею. Вложил ей в пасть удила, затянул ремень под челюстью и вскочил на ее голую спину.

Он пустил лошадь рысью и погнал к воротам, подскакивая, когда она поднималась под ним, и снова опускаясь, когда она приземлялась. Приноровившись, Шон повернул лошадь в сторону дороги на Ледибург.

До города было восемь миль, и коляска добралась раньше Шона. Он нашел ее у приемной доктора Ван Роойена – лошади тяжело дышали, их шкуры потемнели от пота. Шон соскользнул со спины кобылы, поднялся по ступеням и осторожно приоткрыл дверь. В комнате пахло хлороформом. Гаррик лежал на столе, Уэйт и его жена стояли по бокам от него, доктор мыл руки в эмалированной раковине у дальней стены. Ада Кортни молча плакала, лицо ее было залито слезами.

Все посмотрели на стоявшего в дверях Шона.

– Иди сюда, – невыразительно сказал Уэйт. – Подойди и стой возле меня. Твоему брату сейчас отрежут ногу, и, клянусь Христом, ты увидишь каждую секунду этого процесса.

Глава 4

Тем же вечером Гаррика привезли обратно в Тёнис-крааль. Уэйт Кортни вел экипаж очень медленно и осторожно, но Шон все равно намного отстал от коляски. Ему было холодно в тонкой серо-зеленой рубашке, а от увиденного его тошнило. На его руке, там, где ее держал отец, заставляя смотреть на операцию, темнели синяки.

Слуги принесли на веранду лампы. Они стояли в тени, молча и тревожно. Когда Уэйт поднял на веранду укутанное в одеяло тело, один из слуг негромко спросил по-зулусски:

– Нога?

– Ее нет, – хрипло ответил Уэйн.

Все вместе негромко вздохнули, и кто-то снова спросил:

– Как он?

– Жив, – откликнулся Уэйт.

Он отнес Гаррика в комнату, отведенную для гостей и больных. Постоял в центре комнаты, держа мальчика на руках, пока его жена застилала постель свежими простынями, потом положил и укрыл.

– Мы можем еще что-нибудь сделать? – вздохнула Ада.

– Только ждать.

Ада нащупала руку мужа и сжала ее.

– Господи, сохрани ему жизнь, – прошептала она. – Он так молод!

– Это вина Шона! – неожиданно вспыхнул гневом Уэйт. – Гарри никогда бы так не сделал. Сам, один – нет!

Он попытался высвободить руку.

– Что ты собираешься сделать? – осведомилась Ада.

– Изобью его! Шкуру спущу!

– Не надо, пожалуйста, не надо!

– Как это не надо?

– С него хватит. Разве ты не видел его лицо?

Уэйт устало опустил плечи и сел в кресло у кровати. Ада коснулась его щеки.

– Я останусь с Гарри. А ты иди и постарайся уснуть, дорогой.

– Нет, – сказал Уэйт.

Она села на ручку его кресла, и он обнял ее за талию. Спустя какое-то время они уснули в кресле, обнимая друг друга.

Глава 5

Следующие дни были тяжелыми. Сознание Гаррика ушло за границы царства рассудка, он блуждал в горячечном мире бреда. Тяжело дыша, мальчик в большой кровати вертел из стороны в сторону красное от жара лицо, плакал и стонал; обрубок ноги распух, стежки швов так натянулись, что врезались в разбухшую плоть. На простынях оставался желтый, дурно пахнущий гной.

Рядом с ним постоянно была Ада. Она вытирала пот с его лица и меняла повязки на ноге, подносила стакан с водой к его губам и успокаивала, когда он начинал метаться в бреду. Глаза ее от усталости и тревоги глубоко ввалились, но она не оставляла Гаррика. Уэйт не мог этого вынести. Испытывая чисто мужской ужас перед страданиями, он начинал задыхаться, если оставался в комнате; каждые полчаса он заглядывал, останавливался у кровати, потом поворачивался, выходил и снова принимался бесконечно расхаживать по дому. Ада слышала его тяжелые шаги в коридорах.

Шон тоже оставался в доме – он сидел на кухне или в дальнем конце веранды. Никто не разговаривал с ним, даже слуги; когда он пытался пробраться в комнату Гаррика, его прогоняли. Он был одинок отчаянным одиночеством виноватого: Гарри умирает, Шон понимал это по зловещей тишине, нависшей над Тёнис-краалем. Не слышно было ни разговоров и звона посуды в кухне, ни басистого смеха отца, даже собаки приуныли. Смерть стояла у дверей. Шон угадывал ее в зловонии грязных простыней, которые через кухню проносили из комнаты Гаррика; это был тяжелый запах – запах зверя. Иногда Шон почти видел смерть – даже ясным днем, сидя на веранде, он чувствовал, что она рядом, как тень на краю поля зрения. У нее еще нет обличья. Это темнота, холод, которые постепенно набирают силу в доме, чтобы забрать его брата.

На третий день Уэйт Кортни с ревом выбежал из комнаты Гаррика. Он промчался через дом и ринулся к конюшне.

– Карли! Где ты? Седлай Ройберга! Быстрей, парень, быстрей, черт побери! Он умирает, слышишь ты, умирает!

Шон не двинулся с места – он сидел у задней двери около стены. Он только крепче прижал к себе Тинкера, и пес коснулся его щеки холодным носом; отец сел на лошадь и уехал. Копыта простучали по дороге в Ледибург, а когда топот затих, Шон встал и неслышно вошел в дом. Он постоял у комнаты Гаррика, прислушался, потом тихо отворил дверь и вошел. Ада повернулась к нему; у нее было усталое лицо. Она выглядела гораздо старше своих тридцати пяти лет, но черные волосы, как всегда, были аккуратно убраны в тугой пучок на затылке, а одежда была свежей и чистой. Несмотря на усталость, она по-прежнему была очень красива. В ней были доброта и мягкость, которые не смогли уничтожить страдания и тревога. Она протянула к Шону руку; он подошел, встал рядом с ней и посмотрел на Гаррика. И понял, почему отец отправился за врачом. В комнату пришла смерть – сильная и холодная, она нависла над кроватью. Гаррик лежал совершенно неподвижно – лицо его пожелтело, глаза были закрыты, а губы потрескались и пересохли.

Горло Шона перехватило от сознания одиночества и вины, у него вырвались сухие рыдания, которые заставили его осесть на пол, спрятать лицо в коленях у Ады и заплакать. Он плакал как в последний раз в жизни, плакал, как плачет мужчина – каждое рыдание, полное боли, словно разрывало что-то у него внутри.

Уэйт Кортни вернулся из Ледибурга с врачом, и Шона опять выгнали из комнаты и закрыли дверь. Ночью он слышал какие-то звуки из комнаты Гаррика, негромкие голоса и шаги по желтому деревянному полу. Утром все закончилось. Кризис миновал, Гаррик остался жить, но его тело и разум так никогда и не оправились полностью от тяжелой травмы.

Прошла долгая неделя, прежде чем он смог самостоятельно есть. Первым делом ему понадобился брат. Гаррик мог говорить только шепотом, но спросил, где Шон. И Шон часами сидел с ним. Когда Гаррик засыпал, Шон уходил из его комнаты, брал удочку и с лающим рядом Тинкером убегал в вельд.[3] О глубине раскаяния Шона говорило то, что он мог так долго оставаться в комнате больного.

Но Шон чувствовал себя, как жеребенок на привязи – никто не знал, чего стоило ему тихо сидеть у постели Гаррика, когда тело горело и зудело от нерастраченной энергии, а мысли безостановочно метались.

Потом Шону пришла пора отправляться в школу. Он уехал утром в понедельник, еще затемно. Гаррик прислушивался к звукам, сопровождавшим его отъезд – ржанию лошадей на дороге, последним наставлениям Ады:

– Я положила под рубашки бутылочку с микстурой от кашля. Отдай фрейлейн, как только разберешь вещи. Она проследит, чтобы ты принимал ее при первых же признаках простуды.

– Да, ма.

– В маленькой сумке – шесть ночных сорочек, по одной на каждую ночь.

– Ночные сорочки носят девчонки, но я сделаю как ты говоришь, ма.

– Молодой человек! – Голос Уэйта. – Поторопись со своей овсянкой, нам пора выезжать, если я хочу попасть в город к семи часам.

– Можно мне попрощаться с Гарриком?

– Ты уже попрощался с ним вчера вечером. Он еще спит.

Гаррик открыл рот, чтобы крикнуть, но он знал, что его не услышат. Он лежал тихо и различал, как скрипят в столовой отодвигаемые от стола стулья, как шаги удаляются на веранду, потом раздались звуки прощания, и наконец под колесами экипажа захрустел гравий – коляска выехала на дорогу. После того как Шон с отцом укатили, в доме стало очень тихо.

После этого в бесцветном течении времени единственными яркими пятнами для Гаррика стали уик-энды. Он страстно ждал их, а после каждого уик-энда время тянулось бесконечно – особенно для него, маленького и больного. Ада и Уэйт до некоторой степени понимали, что он чувствует. Главным местом дома стала его комната – они принесли из гостиной два больших мягких кресла, поставили по обе стороны от кровати и проводили в них вечера.

Отец держал в зубах трубку, рядом с ним стоял бокал с бренди. Он строгал деревянную ногу и гулко смеялся. Ада шила, и оба старались развеселить Гаррика. Возможно, именно потому, что они пытались делать это сознательно, их преследовали неудачи. А может, невозможно было преодолеть разницу в возрасте и вернуться в мир юности. Всегда существует непонимание, преграда между взрослыми и тайным миром детства. Гаррик смеялся вместе с родными, они много разговаривали, но это было совсем не то, что с Шоном. Днем Аде приходилось заниматься большим хозяйством, а внимания Уэйта требовали пятнадцать тысяч акров земли и две тысячи голов скота. Для Гаррика это была пора одиночества. Если бы не книги, он бы не вынес этого. Он читал все, что давала ему Ада – Стивенсона, Свифта, Дефо, Диккенса и даже Шекспира. Большая часть прочитанного его не интересовала, но он читал жадно, опий печатного слова помогал ему прожить долгие дни до пятницы, когда Шон возвращался домой.

Зато уж когда Шон появлялся, по дому словно проносился сильный свежий ветер. Хлопали двери, лаяли собаки, бегали слуги, в коридорах слышались шаги. Больше всего шума создавал сам Шон, но не только он. С ним приезжали товарищи – ребята из его класса деревенской школы.

Они все признавали верховенство Шона с такой же готовностью, как Гаррик, и их повиновение обеспечивали не только кулаки Шона, но и его заразительный смех и ощущение возбуждения, которое всегда сопровождало его. Тем летом они приезжали в Тёнис-крааль группами, иногда по трое на спине одного пони – сидели, как ласточки на ограде. И к тому же их привлекала культя Гаррика.

Шон очень гордился ею.

– Вот здесь доктор зашивал, – говорил он, показывая на следы иглы в розовой плоти.

– Можно дотронуться?

– Не очень сильно, а то разорвется.

Никогда в жизни Гаррик раньше не был объектом такого внимания. Он улыбался, глядя широко раскрытыми глазами на кружок серьезных лиц.

– Как-то странно на ощупь. И горячая.

– А тебе больно?

– Как он перерубил кость? Топором?

– Нет. – Шон был единственным, кто мог ответить на такие технические вопросы. – Пилой, как полено.

И Шон показывал рукой, как это было.

Но даже эта увлекательная тема не могла надолго задержать их, и вскоре дети начинали ерзать.

– Эй, Шон, мы с Карлом нашли гнездо с птенцами. Хочешь взглянуть?

– Пошли ловить лягушек!

Гаррик в отчаянии вмешивался:

– Можете посмотреть мою коллекцию марок. Она здесь, в шкафу.

– Нет, мы уже видели ее на прошлой неделе. Лучше пойдем гулять!

В этот момент Ада, которая слушала разговор через открытую кухонную дверь, приносила еду. Кексустеры,[4] жаренные в меду, шоколадное печенье с мятой, арбузный конфитюр и с полдесятка других деликатесов.

Она знала, что теперь дети не уйдут, пока все не прикончат, знала также, что потом будут желудочные расстройства, но это было предпочтительнее, чем позволить Гаррику лежать одному и слушать, как дети убегают в холмы.

Уик-энды были короткими, пролетали стремительно, и для Гаррика начиналась новая бесконечная неделя. Всего их было восемь, восемь ужасных недель, прежде чем доктор Ван Роойен разрешил ему весь день сидеть на веранде.

Потом, неожиданно для Гаррика, появилась перспектива обрести подвижность. Нога, которую вырезал Уэйт, была почти готова – отец устроил кожаное гнездо, куда входила бы культя, и прибил его медными гвоздями с плоскими шляпками; работал он старательно, придавая форму коже и приспосабливая полоски, которые будут удерживать ногу на месте. Гаррик тем временем упражнялся на веранде – прыгал рядом с Адой, положив руку ей на плечо, лицо у него было сосредоточенное, а на щеках, давно не знавших солнца, отчетливо выделялись веснушки. Дважды в день Ада садилась на подушки перед стулом Гаррика и растирала культю метиловым спиртом, чтобы укрепить ее перед первым контактом с жесткой кожаной корзинкой.

– Как удивится старина Шон, правда? Когда увидит, как я хожу.

– Все удивятся, – соглашалась Ада. Она оторвала взгляд от ноги Гаррика и улыбнулась.

– Можно попробовать сейчас? Тогда я смогу пойти с ним на рыбалку, когда он приедет на субботу.

– Не нужно сразу ожидать слишком многого, Гарри. Вначале будет нелегко. Тебе придется учиться пользоваться ею. Как ездить верхом. Помнишь, как ты часто падал, когда учился?

– Но можно начать сейчас?

Ада протянула руку к бутылочке со спиртом, налила немного на руку и принялась растирать культю.

– Надо подождать разрешения доктора Ван Роойена. Теперь уже скоро.

И действительно – после очередного посещения доктор Ван Роойен переговорил с Уэйтом, когда они вдвоем шли к повозке врача.

– Можете начинать приучать его к деревянной ноге, это его займет. Но не позволяйте ему переутомляться и следите, чтобы протез не натирал ногу. Нам не нужна новая инфекция.

Деревянная нога. Уэйт про себя повторял это отвратительное сочетание слов, глядя вслед коляске врача. Деревянная нога. Он стиснул кулаки – не хотелось поворачиваться и видеть полное ожидания лицо на веранде.

Глава 6

– Ты уверен, что тебе удобно?

Уэйт присел перед стулом Гаррика, прикрепляя протез; Ада стояла рядом с ним.

– Да, да, я хочу попробовать. Вот удивится старина Шон! Я смогу пойти с ним в школу в понедельник? – Голос Гаррика дрожал от возбуждения.

– Посмотрим, – неопределенно ответил Уэйт. Он поднялся и остался рядом со стулом.

– Ада, дорогая, возьми его за другую руку. Теперь слушай, Гарри! Я хочу, чтобы ты сначала почувствовал ее. Мы тебе поможем, а ты просто стой и постарайся удержать равновесие.

Гаррик энергично кивнул.

– Хорошо, начинай.

Гаррик со скрипом подволок к себе деревянную ногу. Родители подняли его, и он перенес на нее свою тяжесть.

– Посмотрите, я стою на ней. Смотрите, я стою! – Лицо его светилось. – Дайте мне пойти!

Ада посмотрела на мужа, тот кивнул. Вдвоем они повели Гаррика вперед. Он дважды споткнулся, но родные держали его. Стук, стук – нога стучала по доскам. Прежде чем они дошли до конца веранды, Гаррик научился при передвижении высоко поднимать деревянную ногу.

Потом они повернули назад, и по пути к стулу Гаррик споткнулся только раз.

– Отлично, Гарри, ты хорошо справляешься, – рассмеялась Ада.

– Очень скоро сможешь ходить самостоятельно. – Уэйт с облегчением улыбнулся. Он не надеялся, что будет так легко, и Гаррик ухватился за его слова.

– Позволь мне постоять одному.

– Не в этот раз, мальчик, для одного дня ты сделал достаточно.

– О, па. Пожалуйста! Я не буду ходить, просто постою. Вы с мамой сможете подхватить меня. Пожалуйста, па, пожалуйста!

Уэйт колебался, и к просьбам Гаррика присоединилась Ада.

– Позволь ему, дорогой, он так хорошо справляется! Он станет уверенней в себе.

– Ну хорошо. Но не пытайся ходить, – согласился Уэйт.

– Ты готов, Гарри? Отпусти его.

Они осторожно убрали руки. Гарри чуть покачнулся, и их руки метнулись назад.

– Со мной все в порядке, не держите меня.

Он уверенно улыбнулся им, и они снова отпустили его. Несколько мгновений он стоял прямо и устойчиво, потом посмотрел вниз. Улыбка на его лице застыла. Он один на высокой горе. В животе все перевернулось, и Гаррик испугался – отчаянно, беспричинно испугался. Дернулся, и прежде чем его смогли подхватить, у него вырвался крик:

– Я падаю! Уберите ее! Уберите!

Его быстро усадили на стул.

– Уберите ее! Я упаду!

Эти полные ужаса крики разрывали Уэйту сердце, когда он торопливо развязывал кожаные ремни, державшие ногу.

– Я ее снял, Гарри, ты в безопасности. Я тебя держу.

Уэйт поднял сына на руки и прижал к груди, пытаясь успокоить силой своих рук и защитить своим телом, но Гаррик продолжал биться и кричать.

– Отнеси его в дом, в спальню, – сказала Ада, и Уэйт побежал, по-прежнему прижимая сына к груди.

И тут Гаррик впервые отыскал свое убежище.

В миг, когда ужас стал нестерпимо сильным, что-то сдвинулось у него в голове, пролетело за глазами, как крылья мотылька. Все вокруг посерело, словно затянулось туманом, который сгустился и перекрыл все видимое и слышимое. В этом тумане было тепло и уютно. Никто не сможет тронуть его здесь, потому что туман окутывает и защищает его. Здесь он в безопасности.

– Кажется, он уснул, – прошептал Уэйт жене, но в его голосе звучало удивление. Он внимательно посмотрел на лицо мальчика, прислушался к его дыханию. Все произошло слишком быстро – это было неестественно.

И все же… все же казалось, что с Гарри все в порядке.

– Как ты считаешь, может, вызвать врача? – спросила Ада.

– Нет. – Уэйт покачал головой. – Я укрою его и посижу с ним, пока он не проснется.

Гаррик пришел в себя вечером, сел и улыбнулся родителям, словно ничего не произошло. Успокоенный и оживленный, он съел плотный ужин. О ноге никто не упоминал. И сам Гаррик словно забыл о ней.

Глава 7

В пятницу после обеда вернулся домой Шон. У него был синяк под глазом, но не свежий. По краям кровоподтек уже позеленел. Шон не распространялся о том, как получил его. Мальчик принес с собой ловушки для мух, яйца, которые отдал Гаррику, змею в картонном коробке, которую Ада немедленно приговорила к смерти вопреки страстной речи Шона в ее защиту, и лук, вырезанный из древесины дерева м’сенга – лучшей древесины для лука, по мнению Шона, не существовало.

Его прибытие, как всегда, вызвало перемены в жизни Тёнис-крааля – стало больше шума, больше движения и больше смеха.

На ужин было много жареного мяса с картошкой, запеченной в мундире. Это была любимая еда Шона, и он ел как голодный питон.

– Не набивай так рот, – Уэйт, сидевший во главе стола, укорял его, но ласково. Трудно было не проявлять любовь к сыновьям. Шон воспринял укор в том же духе, в каком он был сделан.

– Сука Фрикки Оберхольстера принесла щенят, целых шесть.

– Нет, – твердо заявила Ада.

– Ма, только одного!

– Ты слышал, что сказала мама!

Шон полил мясо соусом, разрезал картофелину пополам и поднес половину ко рту. Попытка не пытка. Он и не ожидал, что получит разрешение.

– Чему вас учили на этой неделе? – поинтересовалась Ада.

Неприятный вопрос. Шон учился лишь настолько, чтобы избежать неприятностей, но не более.

– Многому, – ответил он неопределенно и тут же сменил тему. – Ты закончил ногу Гарри, па?

Наступило молчание. Лицо Гаррика потеряло всякое выражение, он опустил глаза к тарелке. Шон положил в рот вторую половину картофелины и заговорил с набитым ртом:

– Если закончил, мы с Гарри пойдем завтра рыбачить к водопаду.

– Не говори с набитым ртом! – с излишней яростью рявкнул Уэйт. – Что за свинская манера?

– Прости, па, – насупился Шон.

Остаток ужина прошел в тревожном молчании, и как только закончился, Шон убежал в спальню. Гаррик двинулся за ним, прыгая по коридору и держась для равновесия одной рукой за стену.

– Чего па так рассердился? – негодующе спросил Шон, как только они остались одни.

– Не знаю, – отозвался с кровати Гаррик. – Иногда он сердится из-за пустяков, ты ведь знаешь.

Шон стащил рубашку через голову, скомкал и бросил к дальней стене.

– Лучше подними, а то нарвешься на неприятности, – предупредил Гаррик.

Шон снял брюки и отправил вслед за рубашкой. Эта демонстративная дерзость подняла ему настроение. Он подошел и обнаженный остановился перед Гарриком.

– Смотри! – заметил он с гордостью. – Волосы!

Гаррик взглянул. Волосы, тут не поспоришь.

– Их совсем немного.

Гаррик не мог скрыть зависти.

– Больше, чем у тебя, – вызывающе сказал Шон. – Давай посчитаем.

Но Гаррик знал, что он всегда проигрывает; он слез с кровати и запрыгал по комнате. Опираясь на стену, он наклонился, подобрал одежду Шона, принес к двери и бросил в стоявшую там корзину для грязного белья. Шон смотрел на него, зрелище напомнило ему о вопросе, на который он так и не получил ответа.

– Папа закончил твою ногу, Гарри?

Гарри медленно повернулся, глотнул и кивнул один раз – быстрым резким движением.

– Какая она? Ты ее пробовал?

Гаррика снова охватил страх. Он поворачивал голову из стороны в сторону, словно в поисках спасения. В коридоре за дверью послышались шаги. Шон нырнул в постель, схватил ночную рубашку, надел через голову и укрылся простыней. Когда в комнату вошел Уэйт Кортни, Гаррик продолжал стоять у корзины с грязной одеждой.

– Ложись, Гарри, что тебя держит?

Гаррик направился к своей кровати, и Уэйт посмотрел на Шона. Тот улыбнулся, вложив в улыбку все свое очарование, и лицо Уэйта смягчилось в ответной улыбке.

– Хорошо, что ты снова дома, парень.

На Шона невозможно было долго сердиться.

Уэйт протянул руку и ухватил прядь густых черных волос сына.

– После того как погаснет лампа, я не хочу слышать никаких разговоров, понятно?

Он мягко потрепал Шона по волосам, смущенный силой своего чувства к сыну.

Глава 8

На следующее утро Уэйт Кортни вернулся на ферму завтракать, когда солнце стояло уже высоко. Один из конюхов принял его лошадь и отвел в загон, а Уэйт остановился у служебного помещения и огляделся. Посмотрел на аккуратные белые столбики загона, на чистый, тщательно подметенный двор, на свой дом, обставленный отличной мебелью. Приятно чувствовать себя богатым, особенно если знаешь, каково быть бедным. Пятнадцать тысяч акров отличных пастбищ, столько скота, сколько может прокормить эта земля, золото в банке. Уэйт улыбнулся и пошел через двор.

Он слышал пение Ады в молочной.

Голос ее был чистым, приятным, и улыбка Уэйта стала еще шире. Хорошо быть богатым и влюбленным.

Он остановился у двери в молочную; благодаря толстым стенам и тростниковой крыше в помещении было прохладно и темно. Ада стояла спиной к двери, тело ее двигалось в такт песне и поворотам сепаратора. Уэйт несколько мгновений смотрел на нее, потом подошел сзади и обнял за талию.

Удивленная, она повернулась в его руках, и он поцеловал ее в губы.

– Доброе утро, моя красоточка.

Она расслабилась в его объятиях.

– Доброе утро, сэр.

– Что на завтрак?

– Ах, за какого романтичного глупца я вышла! – Она вздохнула. – Идем, посмотришь.

Она сняла передник, повесила за дверью, поправила волосы и протянула ему руку. Рука об руку они проследовали по двору и вошли в кухню.

Уэйт шумно принюхался. Пахло отлично.

– Где мальчики?

Он поискал взглядом у печи.

– Нкози, они на передней веранде. – У Джозефа типичное для зулуса круглое лицо, а когда он улыбается, его крупные белые зубы отчетливо выделяются на темной коже. – Они играют с деревянной ногой нкозизана Гарри.

Лицо Уэйта вспыхнуло.

– Как они ее нашли?

– Нкозиан Шон спросил меня, где она, и я ответил, что ты положил ее в шкаф с бельем.

– Проклятый дурак! – взревел Уэйт.

Он выпустил руку Ады и побежал. А когда добрался до гостиной, услышал с веранды крик Шона и звук падения чего-то тяжелого. Он остановился посредине гостиной – не мог видеть ужас Гаррика. Его охватили страх и злость на Шона.

И тут он услышал, что Шон смеется.

– Вставай же, чего разлегся?

И потом – невероятно – голос Гаррика.

– Прости, я зацепился за доску.

Уэйт подошел к окну и выглянул на веранду. Шон и Гаррик лежали вповалку в дальнем конце. Шон смеялся, а на лице Гаррика была нервная улыбка. Шон встал.

– Давай поднимайся!

Он протянул Гаррику руку и поднял его.

Братья стояли, держась друг за друга, Гаррик балансировал на деревянной ноге.

– Бьюсь об заклад, я бы на твоем месте ходил как все, – сказал Шон.

– Вот и нет. Это очень трудно.

Шон выпустил брата и стоял, широко расставив руки, готовый подхватить его.

– Иди.

Шон начал отступать, и Гаррик неуверенно пошел к нему, размахивая руками, чтобы удержать равновесие. Лицо его застыло от сосредоточенности. Он дошел до конца веранды и обеими руками ухватился за перила. На этот раз он засмеялся вместе с Шоном.

Уэйт осознал, что Ада стоит рядом с ним. Он покосился на нее, и она беззвучно, одними губами произнесла:

– Уходим.

И взяла его за руку.

Глава 9

В конце июня 1876 года Гаррик вместе с Шоном вернулся в школу. После выстрела прошло почти четыре месяца. В школу их отвез Уэйт. Дорога в Ледибург идет лесом. Это две параллельные колеи, между которыми растет трава, задевающая днище коляски. Лошади плелись по дороге, неслышно поднимая густую пыль. На вершине первого подъема Уэйт придержал лошадей и повернулся, чтобы посмотреть на ферму. Утреннее солнце окрасило белые стены Тёнис-крааля в оранжевый цвет, а газон вокруг дома был ярко-зеленым. В других местах в это время, в начале зимы, трава высохла, и листва на деревьях тоже была сухой.

Солнце стояло еще недостаточно высоко, чтобы лишить вельд красок, заливая его полуденным сиянием. Листья стали золотыми, рыжими и красно-коричневыми, такими же красно-коричневыми, как скот буров, который пасся среди деревьев. Дальше виднелся черный откос, исполосованный, как зебра, заросшими зеленью ущельями.

– Смотри, Шон, удод!

– Да, я давно его заметил. Это самец.

Птица летела перед лошадьми, шоколадно-черная, с белыми крыльями, с крестом на голове, как на шлеме этрусков.

– Откуда ты знаешь? – вызывающе спросил Гаррик.

– У него белые крылья.

– У них у всех белые крылья.

– Не у всех, а только у самцов.

– Ну, у всех, каких я видел, были белые крылья, – с сомнением сказал Гаррик.

– Может, ты никогда не видел самку? Они редко попадаются. Нечасто сходят с гнезд.

Уэйт Кортни улыбнулся и обернулся к ним.

– Гарри прав, Шон, нельзя определить разницу по оперению. Самец немного крупнее, и это все.

– Я тебе говорил! – под защитой отца Гаррик осмелел.

– Ты все знаешь, – саркастически пробормотал Шон. – Наверно, прочел в своих книгах?

– Смотри, поезд. – Гаррик довольно улыбался. – Вон он!

Поезд спускался по откосу, волоча за собой длинный серый шлейф дыма. Уэйт пустил лошадей шагом. Они процокали по бетонному мосту над Бабуиновым ручьем.

– Я видел желтую рыбу.

– Я тоже видел. Это ветка.

Река служила границей земель Уэйта. Коляска миновала мост и поехала по другому берегу. Впереди начинался Ледибург. Поезд въезжал в город мимо загонов для продажи скота; он засвистел, и столб пара поднялся высоко в воздух. Город растянулся далеко, все его дома были окружены садами и огородами. По любой из широких улиц могла пройти упряжка из тридцати шести быков. Дома кирпичные, ярко-красные или побеленные, крытые тростником; кое-где крыши из рифленого железа выкрашены зеленой или красной краской. В центре – площадь, а главная ось Ледибурга – церковная колокольня.

Школа находилась на дальней стороне города.

Уэйт проехал по Главной улице. На тротуарах было мало пешеходов – они с утренней заторможенностью шли под пылающей листвой деревьев, растущих вдоль улицы, и все до одного здоровались с Уэйтом. Мужчинам он приветственно махал хлыстом, перед женщинами приподнимал шляпу. Впрочем, не настолько высоко, чтобы обнажить лысую макушку. В центре города магазины уже открылись, и перед своим банком стоял тощий длинноногий Дэвид Пай. Он был в черном, как могильщик.

– Доброе утро, Уэйт.

– Доброе утро, Дэвид, – чуть сердечнее, чем следовало, отозвался Уэйт.

Прошло всего шесть месяцев с тех пор, как он выкупил последнюю закладную на Тёнис-крааль, и воспоминание о долге было еще слишком свежо; он чувствовал себя как только что освобожденный из тюрьмы заключенный при встрече на улице с начальником тюрьмы.

– Можешь заглянуть ко мне, когда отвезешь мальчиков?

– Варите кофе, – согласился Уэйт.

Было хорошо известно, что у Дэвида Пая никогда не предлагают посетителям кофе. Уэйт с сыновьями двинулись дальше, в противоположном конце церковной площади свернули налево, миновали суд и поехали к школьному общежитию.

Здесь во дворе стояло с полдюжины шотландских колясок и четырехколесных карет. Вокруг толпились мальчики и девочки, забирая свои вещи. Их отцы группой стояли в углу двора. Мужчины с коричневыми загорелыми лицами, с подстриженными бородами неуверенно чувствовали себя в костюмах, на которых видны были складки от долгого хранения.

Эти люди живут слишком далеко, чтобы их дети могли ежедневно возвращаться домой. Их земли раскинулись по берегам Тугелы или на плато на полпути к Питермарицбургу.

Уэйт остановил коляску, слез и ослабил упряжь, а Шон спрыгнул и побежал к ближайшей группе мальчиков. Уэйт направился к мужчинам – они расступились, пропуская его, приветливо улыбались и пожимали руку. Гаррик один сидел на переднем сиденье коляски, нога под неловким углом торчала вперед, плечи согнулись, как будто он хотел спрятаться.

Немного погодя Уэйт оглянулся через плечо. Он увидел одиноко сидящего Гаррика и сделал шаг к нему, но сразу остановился. Оглядел группы мальчиков и нашел Шона.

– Шон!

Шон смолк посреди оживленного обсуждения.

– Да, па?

– Помоги Гарри отнести чемодан.

– Хорошо, только поговорю.

– Шон!

Уэйт нахмурился.

– Хорошо, иду.

Шон еще немного поколебался и вернулся к коляске.

– Пошли, Гарри. Я возьму чемоданы.

Гаррик приподнялся и неловко сполз с сиденья. Он передал багаж Шону, который поставил вещи у колес, а потом повернулся к тем, кто пошел за ним.

– Карл, ты понесешь это. Деннис, бери коричневую сумку. Не урони, парень – в ней четыре банки с джемом.

Раздав указания, Шон произнес:

– Вперед, Гарри.

Все направились к общежитию, и Гаррик, выбравшись из коляски, захромал за ними.

– Знаешь что, Шон? – громко сказал Карл. – Па разрешил мне брать его ружье.

Шон остановился и скорее с надеждой, чем с уверенностью заявил:

– Неправда!

– Правда! – счастливо ответил Карл.

Гаррик догнал их, когда все остановились и уставились на Карла.

– Сколько раз ты стрелял? – спросил кто-то с уважением.

Карл едва не сказал «шесть», но быстро передумал.

– Много раз. Столько, сколько хотел.

– Ты будешь бояться ружья. Мой па говорит, что если начнешь слишком рано, никогда не станешь хорошим стрелком.

– Я ни разу не промазал! – вспыхнул Карл.

– Пошли. – Шон двинулся вперед. Никогда в жизни не испытывал он такой зависти. Карл заторопился за ним.

– Бьюсь об заклад, ты еще не стрелял!

Шон загадочно улыбнулся и стал искать новую тему – он видел, что Карл не собирается отказываться от этой.

С веранды общежития им навстречу сбежала девочка.

– Это Энн, – заметил Гаррик.

У нее длинные загорелые ноги, она худая, и юбки развеваются, когда она бежит. Черные волосы, маленькое лицо с острым подбородком.

– Здравствуй, Шон.

Шон хмыкнул в ответ. Девочка пошла рядом с ним, стараясь не отставать.

– Хорошие были каникулы?

Шон не обращал на нее внимания – она всегда пытается с ним разговаривать, даже когда его друзья смотрят.

– У меня большая жестянка песочного печенья, Шон. Хочешь?

В глазах Шона вспыхнул интерес; он почти повернулся к Энн – печенье миссис Ван Эссен пользовалось заслуженной известностью во всей округе, – но вовремя спохватился и мрачно продолжил путь к общежитию.

– Можно, я буду в классе сидеть с тобой, Шон?

Шон яростно повернулся к ней.

– Нет, нельзя! И уходи – я занят.

И он начал подниматься по ступенькам. Энн осталась внизу; выглядела она так, будто вот-вот заплачет, и Гаррик застенчиво остановился рядом с ней.

– Можешь сидеть со мной, если хочешь, – тихо предложил он.

Она посмотрела на него, потом на его деревянную ногу. И захихикала.

Ох, какая она красивая!

Приблизившись к Гаррику, она сказала:

– Деревянная нога.

И снова засмеялась.

Гаррик сильно покраснел, на глаза навернулись слезы. Энн зажала рот руками, продолжая смеяться, потом повернулась и побежала к подругам, которые стояли перед девичьим отделением общежития. Пунцовый Гаррик стал подниматься за Шоном; он держался за перила.

В дверях спальни мальчиков стояла фрейлейн. Стальная оправа очков и седые волосы придавали ее лицу дополнительную строгость, но вот она узнала Шона, и выражение ее лица смягчилось.

– Ах, мой Шон, ты пришел.

На самом деле она сказала это на искаженном немецком.

– Здравствуйте, фрейлейн.

Шон подарил ей лучшую из своих улыбок.

– Ты еще больше вырос. – Фрейлейн смерила его взглядом. – Ты все время растешь, уже стал самым высоким мальчиком в школе.

Шон настороженно следил за ней, готовый увернуться, если она попытается его обнять – иногда она была не в состоянии сдерживать свои чувства. Смесь очарования, красоты и высокомерия Шона окончательно покорили ее тевтонское сердце.

– Быстрей распаковывайся. Уроки вот-вот начнутся.

Она перенесла внимание на остальных детей, и Шон с облегчением повел свою свиту в спальню.

– Па обещал, что в следующие выходные я смогу стрелять по добыче, а не только по целям, – попробовал вернуться к прежней теме Карл.

– Деннис, положи чемодан Гаррика на кровать.

Шон сделал вид, что не слышит слов Карла.

Вдоль стен стояли тридцать кроватей, рядом с каждой – шкафчик. Комната была аккуратной и скучной, как помещения в тюрьме или школе. В дальнем конце сидели и разговаривали пять-шесть мальчиков. Они посмотрели на вошедших, но не поздоровались. Это были противники.

Шон сел на свою кровать и попробовал подпрыгнуть – она была жесткой, как доска. Деревянная нога Гаррика стучала по полу, когда он подходил, и глава противников Ронни Пай обронил что-то приятелям; все они рассмеялись, разглядывая Гаррика. Гаррик снова покраснел и быстро сел на кровать, чтобы спрятать ногу.

– Наверно, я сначала подстрелю антилопу-дукера, а потом папа разрешит мне поохотиться на куду или бушбока,[5] – заявил Карл.

Шон нахмурился.

– Интересно, как новый учитель? – спросил он.

– С виду обычный, – ответил один из мальчиков. – Мы с Джимми видели его вчера на станции. Худой, усатый. И редко улыбается.

– Наверно, в следующий уик-энд па возьмет меня на охоту за Тугелу, – агрессивно заявил Карл.

– Надеюсь, он не очень любит грамматику и тому подобные штуки, – сказал Шон. – И не начнет снова эти десятичные дроби, как прежний – Ящерица.

Послышались одобрительные возгласы, и Гаррик сделал затравку для разговора.

– Десятичные дроби – это же просто.

Все молча посмотрели на него.

– Я могу даже застрелить льва, – настаивал Карл.

Глава 10

Мальчики и девочки разного возраста занимались в одном помещении. Двойные парты, несколько карт на стенах, большая таблица умножения и портрет королевы Виктории. Мистер Энтони Кларк с помоста разглядывал своих учеников. Чувствовалось напряженное ожидание; одна из девочек нервно хихикнула, и преподаватель принялся отыскивать источник звука, но тут же остановился.

– Моя неприятная обязанность – попытаться обучить вас, – провозгласил он. Он не шутил. Давным-давно его чувство профессионального долга сменилось ненавистью к ученикам, и теперь он думал только о жалованье. – Ваша столь же неприятная обязанность – учиться с напряжением, какое только возможно, – продолжал он, с отвращением глядя на сияющие молодые лица.

– О чем он говорит? – прошептал Шон, не шевеля губами.

– Ш-ш-ш, – взмолился Гаррик.

Взгляд мистера Кларка остановился на нем. Учитель медленно подошел, взял двумя пальцами прядь волос на виске у Гаррика и дернул ее вверх. Мальчик вскрикнул, и мистер Кларк вернулся на свое возвышение.

– Начнем. Первая группа, откройте учебники правописания на первой странице. Вторая группа – страница пятнадцать.

Он продолжал распределять задания.

– Больно было? – выдохнул Шон.

Гаррик еле заметно кивнул, и брат сразу возненавидел учителя.

Шон пристально посмотрел на мистера Кларка. Тот был немного старше тридцати лет, худ, и его костюм-тройка подчеркивал этот факт. На бледном лице постоянно присутствовало скорбное выражение, из-за висячих усов ноздри выдавались вперед, словно стволы дробовика-двустволки. Учитель поднял глаза от списка и нацелил ноздри точно на Шона. На несколько секунд они встретились взглядами. «Шалопай, – подумал мистер Кларк – он определял их безошибочно. – Сломать его, прежде чем он пустится во все тяжкие».

– Мальчик, как тебя зовут?

Шон демонстративно оглянулся.

Когда он повернулся к учителю, мистер Кларк слегка покраснел.

– Встань.

– Кто, я?

– Да, да.

Шон нехотя поднялся.

– Как тебя зовут?

– Кортни.

– Сэр.

– Кортни, сэр.

Они смотрели друг на друга. Мистер Кларк ждал, когда Шон опустит глаза, но тот не опустил. «Изрядный шалопай, гораздо хуже, чем мне показалось сначала», – решил он и вслух сказал:

– Хорошо, садись.

Напряжение в комнате почти ощутимо спало. Шон чувствовал уважение других учеников – они гордились тем, как он себя вел. Шон почувствовал прикосновение к плечу. Это была Энн – она сидела за ним, так близко, насколько это было возможно. Обычно ее внимание раздражало его, но сегодня только усилило ощущение довольства собой.

Урок для Шона тянулся очень медленно. Он нарисовал на полях учебника ружье, потом тщательно стер рисунок и какое-то время наблюдал за Гарриком. Поглощенность брата заданием раздражала его.

– Зубрила, – прошептал он, но Гаррик не обратил на это внимания.

Шону стало скучно. Он беспокойно поерзал и посмотрел на шею Карла – там сидел спелый прыщ. Шон взял линейку, чтобы ткнуть в этот прыщ. Но не успел – Карл завел руку за плечо, словно собираясь почесаться, в его пальцах был листок бумаги. Шон опустил линейку и прочел записку.

На ней было написано лишь одно слово: «Москиты».

Шон улыбнулся. Его умение подражать гудению москитов было одной из причин ухода предыдущего учителя. Шесть месяцев старый Ящерица верил, что в классе есть москиты, потом еще шесть месяцев знал, что никаких москитов нет. Он испробовал все уловки, пытаясь найти преступника, и в конце концов это доконало его. Каждый раз, как только начиналось монотонное гудение, нервный тик на лице учителя становился все заметнее.

Шон откашлялся и загудел.

Класс мгновенно заполнился сдержанными смешками.

Все, включая Шона, уставились в книги. Рука мистера Кларка дрогнула – он что-то писал на доске, – потом спокойно продолжила выводить буквы.

Подражание было прекрасным: Шон, ослабляя и усиливая гудение, создавал впечатление, что комар летает по комнате. Единственный внешний признак причастности к происходящему – легкое дрожание горла.

Мистер Кларк закончил писать и повернулся лицом к классу.

Шон не допустил ошибки – он не прекратил гудеть и позволил комару полетать еще немного, прежде чем сесть.

Мистер Кларк покинул свой помост и двинулся по ряду, самому дальнему от Шона. Раз или два учитель останавливался, проверяя работу учеников. Он дошел до конца класса и направился назад по ряду Шона. Задержался у парты Энн.

– Не обязательно делать такую петлю у «л», – произнес он. – Я тебе покажу. – Он взял у нее карандаш и написал. – Видишь, что я имею в виду? Рисоваться в письме так же плохо, как и в повседневном поведении.

Он вернул Энн карандаш, развернулся на пятке и сильно шлепнул Шона по голове открытой ладонью. Голова Шона дернулась, удар прозвучал в затихшей комнате очень громко.

– У тебя на ухе сидел комар, – сказал мистер Кларк.

Глава 11

Следующие два года Шон и Гаррик из детей постепенно превращались в мужчин. Эти годы были похожи на плавание в сильном течении, которое несет тебя по реке жизни.

Некоторые участки реки отличались спокойствием – например, все, связанное с матерью. Всегда понимающая, Ада была неизменна в своей любви к мужу и семье.

Другой такой участок – Уэйт. В его немного волосах прибавилось седины, но тело, смех и состояние души оставались внушительными.

Кое-где река текла быстрее. На ее берегах имелись разнообразные ориентиры. Какие-то совсем небольшие, вроде груды камней на берегу; другие размером с утес.

В конце концов река преодолела последний водопад и вынесла мальчиков в море взрослой мужской жизни.

Гаррик постоянно зависел от Шона. С каждым проходящим месяцем он нуждался в брате все больше, потому что Шон стал его щитом. Если рядом не было брата, Гаррик прибегал к последнему средству – заползал в себя, в теплый темный туман сознания.

Ребята отправились воровать персики: близнецы, Карл, Деннис и еще двое. Сад мистера Пая окружала плотная ограда; персики росли на противоположном краю и были размером с мужской кулак. Сладкие, как мед, они становились еще слаще, если их стянуть.

– К саду подойдем через заросли акации. Не снимайте слишком много с одного дерева! – приказал Шон. – Старик Пай сразу заметит.

Шон отыскал в ограде дыру.

– Гарри, оставайся здесь и карауль. Если кто-нибудь покажется, свистни.

Гаррик попытался не выдать своего облегчения – у него не хватало смелости для таких вылазок. А Шон продолжал:

– Мы будем передавать персики тебе, но ты не ешь их, пока мы не закончим.

– А почему он не идет с нами? – спросил Карл.

– Потому что он не может бежать, вот почему. Если его поймают, сразу поймут, кто с ним был, и тогда нам всем достанется.

Карл успокоился. Шон на четвереньках пролез в дыру, и остальные один за другим последовали за ним. Гаррик остался один.

Он стоял близко к изгороди, ее защита успокаивала. Шли минуты, Гаррик нервно поглядывал в ее сторону. Что-то ребята слишком долго.

Неожиданно послышались голоса – кто-то направлялся в его сторону под деревьями. Гаррика охватила паника, он прижался к изгороди, стараясь стать незаметным. Он даже не вспомнил о том, что должен предупредить остальных.

Голоса приближались, и вскоре сквозь деревья Гаррик увидел Ронни Пая; с ним были два приятеля. Каждый был вооружен рогаткой, и все вертели головами в поисках птиц.

Какое-то время казалось, что Гаррика не заметят, но когда все уже было прошли мимо, Ронни повернул голову. Парни смотрели друг на друга с расстояния в десять шагов, и удивление на лице Ронни постепенно сменилось хитрым и коварным выражением. Он быстро огляделся, желая убедиться, что Шона нет поблизости.

– Да это хромоногий, – заявил он, и его друзья вернулись и остановились. – Что ты здесь делаешь, Деревянная Нога? Тебе крысы отгрызли язык, Деревянная Нога?

– Нет, ему термиты обглодали ногу.

Смех, рассчитанный на то, чтобы обидеть.

– Поговори с нами, Деревянная Нога.

У Ронни Пая уши торчали, как вееры. Для своего возраста он был мал ростом и поэтому злым. К тому же он был рыжим.

– Давай, поговори с нами, Деревянная Нога.

Гаррик облизнул губы, на глаза уже навернулись слезы.

– Эй, Ронни, пусть он походит перед нами. Вот так.

И приятели старательно изобразили хромающего Гаррика.

Смеясь все громче и увереннее, они окружили парнишку. Гаррик поворачивал голову в надежде на спасение.

– Твоего брата здесь нет, – насмехался Ронни. – Незачем искать его, Деревянная Нога.

Он схватил Гаррика за рубашку и оттащил от ограды.

– Покажи нам, как ты ходишь.

Гаррик напрасно старался вырваться из рук Ронни.

– Отпусти меня, я все расскажу Шону! Расскажу, если не отпустишь.

– Хорошо, я тебя отпущу, – согласился Ронни и обеими руками толкнул Гаррика в грудь. – Пошел прочь, убирайся!

Гаррик отшатнулся.

Один из приятелей Ронни был к этому готов.

– Ко мне ни ногой!

Ребята образовали вокруг Гаррика кольцо и толкали его друг к другу.

– Иди отсюда! Давай туда!

Слезы текли по щекам Гаррика.

– Пожалуйста, пожалуйста, прекратите!

– Пожалуйста, пожалуйста, – передразнивали его.

И тут Гаррик с огромным облегчением ощутил, как все перед ним начало сереть, лица мучителей расплывались, он едва замечал прикосновения их рук. Гаррик упал, ударился лицом о землю, но боли не почувствовал. Двое наклонились, чтобы поднять его; теперь на щеках Гаррика слезы смешались с грязью.

И тут позади них из дыры в ограде выполз Шон. Рубашка у него на животе оттопыривалась. Секунду он сидел на корточках, вникая в происходящее, затем распрямился и помчался вперед. Ронни услышал это и выпустил Гаррика.

– Ты воровал папины персики! – закричал он. – Я ему скажу!

Шон ударил его в нос, и Ронни рухнул на землю. Шон обернулся к двоим другим, но те уже убегали. Он сделал несколько шагов за ними, потом вернулся к Ронни, но опоздал. Пай уже мелькал между деревьями, зажимая рубашкой окровавленное лицо.

– Как ты, Гарри?

Шон нагнулся, пытаясь своим несвежим носовым платком стереть грязь с лица Гаррика.

Шон помог ему подняться. Гаррик стоял, слегка покачиваясь, с открытыми глазами и странной пустой улыбкой на лице.

Уэйт Кортни уставился на Шона через обеденный стол, так и не донеся до рта вилку с яйцом и жареной бараниной.

– Повернись лицом к окну, – с подозрением в голове попросил он. Шон послушался. – Какого дьявола ты сделал со своим лицом?

– Что? – Шон провел рукой по лицу.

– Когда ты в последний раз мылся?

– Не говори ерунду, дорогой. – Ада под столом коснулась его ноги. – Это не грязь, это усы.

– Усы?

Уэйт всмотрелся внимательнее и заулыбался; он открыл рот, собираясь заговорить. Ада мгновенно поняла, что сейчас он отпустит одну из своих «утонченных» шуточек, и это глубоко ранит формирующуюся мужскую суть Шона. Она сразу вмешалась.

– Думаю, нам следует купить ему бритву.

Уэйт забыл подготовленную шутку, хмыкнул и положил яйцо в рот.

– Я не хочу их сбривать, – сказал Шон и покраснел до корней волос.

– Они быстрей отрастают, если сначала их сбреешь, – пояснила Ада.

Гаррик, сидя напротив Ады, печально коснулся своей верхней губы.

Уэйт забрал братьев из школы на декабрьские каникулы. В суматохе приготовлений, погрузки багажа в коляску и последних прощаний с фрейлейн и приятелями, многих из которых они увидят только через шесть недель, близнецы не заметили, что Уэйт ведет себя странно.

Только позже, видя, что они возвращаются домой вдвое быстрее обычного, Шон спросил:

– Из-за чего спешка, па?

– Увидишь, – откликнулся Уэйт, и оба – и Гаррик, и Шон – с интересом взглянули на него. Вопрос Шона был совершенно обычным, но загадочные слова Уэйта немедленно заинтриговали братьев. Уэйт улыбнулся и на последовавший град вопросов отвечал неопределенно. Он наслаждался. К моменту появления в Тёнис-краале близнецы сгорали от любопытства.

Уэйт остановил коляску перед домом, и один из конюхов подбежал и взял вожжи. На веранде ждала Ада, и Шон выпрыгнул из коляски и помчался к ней. Он быстро поцеловал ее и умоляюще спросил:

– Что случилось? Па не говорит…

– …но мы знаем – что-то произошло. – Гаррик взбирался по ступеням.

– Расскажи, – попросил Шон. Он схватил Аду за руку и потянул.

– Не знаю, о чем вы, – рассмеялась Ада. – Лучше узнайте у отца.

Уэйт поднялся вслед за сыновьями, обнял Аду одной рукой и прижал к себе.

– Не знаю, откуда они это взяли, – сказал он, – но почему бы им не пойти в спальню и не посмотреть? Могут же они в этом году получить свои рождественские подарки чуть раньше.

Шон оказался у дверей спальни намного раньше Гаррика.

– Подожди меня, – в отчаянии крикнул Гаррик. – Пожалуйста, подожди.

Шон затромозил у порога.

– Иисус Христос! – прошептал он самое крепкое известное ему выражение. Гаррик остановился за его спиной, и вдвоем они взирали на пару кожаных чехлов, лежавших на столе в центре комнаты – длинных плоских чехлов из прочной лоснящейся кожи с уголками, обитыми медью.

– Ружья! – выдохнул Шон. Он медленно подкрался к чехлам, словно ожидая, что они в любой момент могут исчезнуть. – Гляди! – Он показал на золотые буквы, вытисненные на коже. – На них наши имена. – Шон расстегнул замки и раскрыл ближайший чехол. В гнезде из зеленой байки, смазанная оружейным маслом, сверкала поэма из стали и дерева.

– Иисус Христос! – повторил Шон. Потом через плечо посмотрел на брата. – Ты не будешь открывать свой?

Гаррик прохромал к столу, стараясь скрыть разочарование: ему так хотелось получить собрание сочинений Диккенса.

На реке встречаются водовороты.

Последнюю неделю рождественских каникул Гаррик пролежал в постели со своей обычной простудой. Уэйт Кортни отправился в Питермарицбург на собрание Ассоциации скотоводов, и на ферме в этот день почти не было работы. После того как Шон напоил больных животных в санитарном загоне и осмотрел южный участок, он вернулся на ферму, с час поговорил с конюхами и пошел домой. Гаррик спал, а Ада в молочной сбивала масло. Шон попросил у Джозефа перекусить и ел, стоя на кухне. За едой он думал, чем заполнить день. Тщательно взвесил возможные альтернативы: взять ружье и попытаться отыскать дукера на откосе или двинуть на пруды за Белыми Водопадами и половить там угрей. Он закончил есть, все еще не приняв окончательного решения, поэтому прошел через двор и заглянул в прохладную молочную.

Ада у сепаратора улыбнулась ему.

– Здравствуй, Шон. Наверно, хочешь позатракать?

– Джозеф уже покормил меня, спасибо, ма.

– Джозеф уже накормил меня, – машинально поправила Ада. Шон повторил за ней и принюхался. Ему нравился сырный запах свежего масла и мягкий дух коровьего навоза, покрывавшего пол.

– Чем займешься сегодня?

– Я как раз пришел тебя спросить, что нужно: мясо или угри. Не знаю, куда мне пойти – охотиться или рыбачить.

– Угри не помешали бы, я бы приготовила их завтра на обед, когда приедет отец.

– Принесу полное ведро.

Шон оседлал пони, подвесил к седлу жестянку с червями и с удочкой на плече поехал в сторону Ледибурга. Пересек мост через Бабуиновый ручей и повернул, чтобы вдоль ручья добраться до водопадов.

Огибая рощу акаций ниже фермы Ван Эссенсов, он понял, что зря выбрал этот маршрут. Из-под деревьев, подобрав юбки до колен, выскочила Энн. Шон пришпорил пони и смотрел прямо перед собой.

– Шон, эй, Шон! – Она была чуть впереди него и двигалась наперерез.

Избежать встречи было невозможно, и он остановил пони.

– Здравствуй, Шон. – Энн раскраснелась и тяжело дышала.

– Здравствуй, – проворчал он.

– Куда ты?

– Да так…

– Рыбачить? Можно, я пойду с тобой? – Она умоляюще улыбнулась. Зубы у нее были мелкие и очень белые.

– Нет, ты слишком много болтаешь – распугаешь мне всю рыбу. – Шон тронул пони с места.

– Пожалуйста, я буду молчать. Честно. – Энн бежала рядом с ним.

– Нет. – Он дернул узду и поскакал прочь. Проехав сотню ярдов, оглянулся. Девочка по-прежнему бежала за ним, ее черные волосы развевались на ветру. Шон остановил пони, и Энн догнала его.

– Я знала, что ты остановишься, – сказала она, едва переведя дыхание.

– Иди домой! Я не хочу, чтобы ты тащилась за мной.

– Честно, я буду тихой как никогда.

Он знал, что она все равно увяжется за ним до верха откоса, и сдался.

– Хорошо, но если произнесешь хоть слово, одно-единственное, я отправлю тебя домой!

– Обещаю. Помоги мне, пожалуйста.

Шон посадил ее на спину пони, и Энн обхватила его за талию. Они поднялись на откос. Дорога проходила совсем рядом с Белыми Водопадами; путники чувствовали, как их обдает мелкими брызгами.

Энн держала слово, пока не удостоверилась, что они отъехали достаточно далеко и Шон теперь не сможет выполнить обещание. И сразу снова заговорила. Когда ей нужен был ответ – впрочем, это бывало нечасто, – она стискивала его талию, и Шон хмыкал.

Добравшись до места, он стреножил пони и оставил под деревьями у воды, седло и упряжь спрятал в норе муравьеда и через тростники направился к пруду. Энн бежала впереди, и когда Шон подошел, она бросала в воду камешки.

– Эй, перестань! Ты распугаешь рыбу! – крикнул он.

– Ой, прости. Я забыла. – Она села и зарылась пальцами ног в песок.

Шон насадил наживку и забросил удочку в зеленую воду, течение потащило поплавок по дуге к противоположному берегу. Оба серьезно следили за этим.

– Здесь как будто совсем нет рыбы, – заметила Энн.

– Нужно иметь терпение. Нельзя ожидать, что поймаешь сразу.

Энн чертила пальцами ног линии на песке. Медленно прошли пять минут.

– Шон.

– Ш-ш-ш!

Еще пять минут.

– Рыбалка – ужасно глупое занятие.

– Тебя сюда никто не звал.

– Здесь жарко.

Шон ничего не ответил. Высокий тростник ограждал ребят от ветра, а белый песок концентрировал солнечный жар. Энн встала и принялась беспокойно расхаживать вдоль воды. Подобрала несколько длинных копьеобразных листьев и сплела.

– Мне скучно, – объявила она.

– Ну так иди домой.

– И жарко.

Шон вытащил удочку, осмотрел наживку и забросил снова. Энн за спиной показала ему язык.

– Давай искупаемся, – предложила она.

Шон не обратил на ее слова внимания. Он воткнул удилище в песок, надвинул шляпу на глаза, чтобы защититься от солнечного света и, опираясь на локоть, вытянул ноги. Он слышал, как позади скрипит песок под ногами Энн, потом снова наступила тишина. Он забеспокоился – что она там делает? Но, если оглянуться, это будет проявлением слабости.

«Девчонки!» – с горечью подумал он.

Послышался топот.

Шон быстро сел и начал поворачиваться. Мимо него пронеслось ее белое тело и с плеском, словно в речке играла форель, погрузилось в воду. Шон вскочил.

– Эй, ты что?!

– Купаюсь, – рассмеялась Энн, стоя по пояс в зеленой воде. Мокрые волосы падали ей на плечи и груди. Шон посмотрел на эти груди, белые, как яблочная мякоть, и на темно-розовые, почти красные, соски. Энн легла на спину и ногами добела взбила воду.

– Разбегайтесь, рыбки! – захихикала она.

– Эй, не нужно, – нерешительно произнес Шон.

Вид ее грудей вызывал какое-то необычное ощущение внизу живота, но Энн сидела по подбородок в воде. Однако он и в воде видел ее груди. И хотел, чтобы она снова встала.

– Здесь замечательно! Что ты там сидишь?

Она легла на живот и погрузилась с головой; над водой показались овалы ее ягодиц, и в животе у Шона снова возникло напряжение.

– Идешь? – спросила она, обеими руками стряхивая воду с лица.

Шон пребывал в нерешительности – за несколько секунд в его отношении к ней произошел настоящий переворот. Ему не терпелось оказаться в воде рядом со всеми этими замечательными выпуклостями, но он смущался.

– Боишься! Что, духу не хватает? – насмехалась она.

Вызов подстегнул его.

– Я не боюсь.

– Ну, тогда иди.

Он еще несколько мгновений колебался, потом сбросил шляпу и расстегнул рубашку. Встал спиной к Энн, снимая брюки, потом повернулся к ней и нырнул в воду, радуясь возможности укрыться в ее толще. Вынырнул, но Энн притопила его за голову. Он зашарил в воде, нащупал ноги Энн, дернул и опрокинул ее на спину. Потом потянул на мелкое место, где вода не могла укрыть ее. Энн била руками и ногами и радостно визжала. Шон споткнулся о камень и упал, выпустив ее; прежде чем он смог подняться, она прыгнула на него и села ему на спину.

Он мог бы сбросить девчонку, но ему нравилось прикосновение ее нагого тела к своей спине, теплого в холодной воде и влажного. Она взяла горсть песка и стала втирать его Шону в волосы. Парень делал вид, что сопротивляется. Энн обхватила его руками за шею и всем телом прижалась к его спине. Напряжение переместилось в грудь, Шон попытался схватить Энн. Он перевернулся и потянулся к ней, но она выскользнула у него из рук и снова нырнула. Шон бросился следом, но хохочущая Энн держалась поодаль.

Наконец по шею в воде они остановились лицом друг к другу. Шон начал сердиться. Ему хотелось обнять ее. Она заметила перемену в его настроении, выбралась на берег, подошла к его одежде, взяла рубашку и вытерла ею лицо, обнаженная, не стыдясь своей наготы – у нее было слишком много братьев, чтобы стесняться. Шон видел, как изменилась форма ее грудей, когда Энн подняла руки, он оглядел ее тело и заметил, что еще недавно худые ноги пополнели; ее бедра сходились у самого низа живота, а там, в его основании, темнел треугольник – знак ее женственности. Энн расстелила рубашку на песке, села на нее и взглянула на Шона.

– Ну где ты?

Он неловко вышел из воды, прикрываясь руками. Энн подвинулась.

– Можешь сесть, если хочешь.

Он торопливо сел и поднял колени к подбородку.

Краем глаза он продолжал наблюдать за ней. Вокруг сосков Энн от холодной воды появились маленькие пупырышки. Она заметила, что он смотрит на нее, и, наслаждаясь этим, расправила плечи. Шон пришел в замешательство – хозяйкой положения теперь определенно стала Энн.

Раньше на нее можно было покрикивать, а теперь она отдавала приказы, и он слушался.

– У тебя на груди волосы, – сказала Энн, поворачиваясь и глядя на него.

Хоть волосы были редкие и шелковистые, Шон обрадовался, что они есть. Он вытянул ноги.

– И здесь у тебя гораздо больше, чем у Фрикки.

Шон попытался снова поднять колени к подбородку, но Энн положила ладонь ему на ногу и остановила.

– Можно мне потрогать?

Шон хотел ответить, но у него перехватило горло; он не мог произнести ни звука. А Энн не стала ждать разрешения.

– Смотри! Какой большой он становится, как у Карибу!

Карибу – это жеребец Ван Эссена.

– Я всегда знаю, когда па отводит Карибу, чтобы тот покрыл кобылу. Тогда он посылает меня в гости к тете Летти. А я прячусь на плантации. Оттуда очень хорошо виден выгон.

Руки Энн, мягкие, ни на мгновение не останавливались, и Шон ни о чем другом уже не мог думать.

– А ты знаешь, что люди делают так же, как лошади? – спросила она.

Шон кивнул – он посещал уроки биологии мсье Даффеля и к тому же состоял в «туалетном клубе». Некоторое время они молчали, потом Энн прошептала:

– Шон, ты покроешь меня?

– Я не знаю как, – хрипло ответил Шон.

– Поначалу и лошади не знают, как это сделать. Люди тоже, – сказала Энн. – Но мы можем узнать.

Они возвращались ранним вечером. Энн сидела позади Шона, обнимая его за талию и прижимаясь лицом к его плечам. Он высадил ее на краю плантации.

– Увидимся в понедельник в школе, – сказала она и повернулась, собираясь уходить.

– Да. Тебе еще больно?

– Нет. – После недолгого раздумья Энн добавила: – Сейчас очень приятно.

Она повернулась и побежала под деревьями домой.

Шон медленно поехал домой. Внутри у него была пустота – чувство было печальным, и это удивило его.

– А где рыба? – спросила Ада.

– Не клевала.

– Нет ни одной?

Шон покачал головой и пошел на кухню.

– Шон!

– Да, ма?

– Что-то случилось?

– Нет, все в порядке.

И он исчез в коридоре.

Гаррик сидел в постели, кожа вокруг его ноздрей покраснела и распухла. Он опустил книгу, которую читал, и улыбнулся вошедшему Шону. Шон подошел к своей кровати и сел на нее.

– Где ты был?

Голос Гаррика звучал хрипло из-за простуды.

– Выше по реке, у водопадов.

– Рыбачил?

Шон не ответил, он наклонился вперед, упираясь локтями в колени.

– Я встретил Энн, и мы пошли вместе.

При этом имени Гаррик сразу заинтересовался и посмотрел Шону в лицо. На этом лице все еще держалось выражение легкого удивления.

– Гарри…

Он колебался. Но ему нужно было поговорить об этом.

– Гарри, я покрыл Энн.

Гаррик с легким свистом втянул воздух. Он очень побледнел, только кожа вокруг носа оставалась красной.

– Я хочу сказать… – Шон говорил медленно, словно старался объяснить самому себе. – Я правда это сделал. Точно, как мы с тобой говорили. Это было…

Он сделал беспомощный жест руками, не в силах подыскать слова. Потом лег.

– Она тебе разрешила?

Гаррик говорил шепотом.

– Она меня попросила об этом, – ответил Шон. – Было скользко, тепло и скользко.

Много времени спустя, после того как они погасили лампу и оба лежали в постели, Шон услышал движения Гаррика в темноте. Он слушал, пока не уверился.

– Гарри! – громко воскликнул он.

– Я не делал, не делал.

– Ты знаешь, что говорил па. У тебя выпадут зубы, и ты сойдешь с ума.

– Я не делал, не делал.

В хриплом от простуды голосе Гаррика звучали слезы.

– Я слышал, – сказал Шон.

– Я просто чесал ногу. Честно, честно, просто чесал.

Мистер Кларк не смог сломать Шона. Напротив, он затеял жестокое состязание, в котором медленно проигрывал, и теперь боялся мальчика. Он больше не заставлял Шона вставать, потому что тот уже стал одного с ним роста. Состязание длилось два года; они обнаружили слабости друг друга и знали, как их использовать.

Мистер Кларк не терпел, когда кто-то чихал: возможно, подсознательно он воспринимал это как насмешку над своим курносым носом. У Шона был обширный репертуар: от легкого, еле слышного сопения, с каким гурман принюхивается к орхидее, до громогласного трубного звука из глубины горла.

– Простите, сэр, не сдержался. У меня простуда.

Но однажды, уравнивая счет, мистер Кларк понял, что уязвимое место Шона – Гаррик. Причини хотя бы легкую боль Гаррику – и вызовешь почти нестерпимые страдания Шона.

Неделя у мистера Кларка выдалась очень тяжелая. Его беспокоила печень, ослабленная постоянными приступами малярии. Три дня у него страшно болела голова. Были трения с городским советом по поводу предстоящего возобновления контракта; накануне Шон чихал непрерывно, и мистер Кларк решил, что с него довольно.

Он вошел в класс и занял свое место на возвышении; медленно обвел взглядом учеников, остановившись на Шоне.

«Пусть только начнет, – со злостью думал мистер Кларк. – Пусть только начнет сегодня, и я его убью».

Еще два года назад он рассадил учеников по-своему, разлучив Шона с Гарриком. Гаррик сидел впереди, где мистер Кларк мог легко до него дотянуться, Шон – у дальней стены класса.

– Чтение, – сказал мистер Кларк. – Первая группа. Страница пять. Вторая группа…

И тут Гаррик чихнул, шумно и влажно. Мистер Кларк громко захлопнул книгу.

– Черт побери! – негромко сказал он. И повторил, уже громче: – Черт побери!

Он дрожал от гнева, кожа вокруг вывернутых ноздрей побелела.

Он подошел к парте Гаррика.

– Будь ты проклят, хромой калека! – закричал он и открытой ладонью ударил Гаррика по лицу. Гаррик закрылся руками и с испугом смотрел на учителя.

– Грязный поросенок! – закричал мистер Кларк. – Теперь и ты начал это!

Он схватил Гаррика за волосы и дернул вниз, так что Гаррик лбом ударился о парту.

– Я тебя проучу! Клянусь Господом, я тебя проучу! Я тебе покажу!

Еще удар.

– Я тебя проучу!

Удар.

За это время Шон успел подбежать к ним. Он схватил мистера Кларка за руку и отвел ее.

– Оставьте его в покое! Он ничего не сделал!

Мистер Кларк увидел перед собой лицо Шона – ученика, который два года его мучил. Здравый смысл покинул его. Он сжал кулак и ударил.

Шон упал, от боли на глаза его навернулись слезы. Секунду он смотрел на учителя, потом зарычал.

Этот звук отрезвил Кларка, и он попятился, сделав два шага назад, но Шон настиг его. Нанося удары обеими руками и продолжая рычать, он прижал учителя к доске. Кларк попробовал высвободиться, но Шон схватил его за воротник и потащил назад; воротник порвался, и Шон ударил снова. Кларк съехал по стене на пол, а Шон, тяжело дыша, навис над ним.

– Уходи! – сказал мистер Кларк. Зубы его покраснели от крови, немного крови вылилось изо рта. Воротник под нелепым углом торчал за ухом.

В классе не было слышно ни звука, кроме тяжелого дыхания Шона.

– Уходи, – повторил Кларк, и гнев Шона рассеялся, теперь мальчика трясло. Он пошел к двери.

– Ты тоже, – показал Кларк на Гаррика. – Убирайтесь и больше не приходите!

– Пошли, Гарри, – сказал Шон.

Гаррик встал, хромая подошел к Шону, и вдвоем они вышли на школьный двор.

– Что нам теперь делать?

На лбу Гарри краснела большая шишка.

– Наверно, лучше пойти домой.

– А как же наши вещи? – спросил Гаррик.

– Нам все равно их не унести, пошлем за ними потом. Пошли.

Они прошли через город и двинулись по дороге на ферму. И молча добрались почти до моста через Бабуиновый ручей.

– Как ты думаешь, что сделает па? – спросил Гаррик.

Он здал вопрос, который занимал обоих с тех самых пор, как они вышли из школы.

– Ну, что бы он ни сделал, оно того стоило, – улыбнулся Шон. – Видел, как я его поколотил?

– Не надо было этого делать, Шон. Па убьет нас. Меня тоже, а ведь я ни в чем не виноват.

– Ты чихнул, – напомнил Шон.

Они поднялись на мост и остановились у парапета, глядя на воду.

– Как твоя нога? – спросил Шон.

– Болит. Думаю, надо отдохнуть.

– Хорошо, пусть так, – согласился Шон.

Наступило долгое молчание. Потом:

– Зря ты это сделал, Шон.

– Снявши голову, по волосам не плачут. Старину Ноздрю побили так, как никогда в жизни, и теперь нужно только придумать, что сказать па.

– Он меня ударил, – сказал Гаррик. – Он мог меня убить.

– Да, – согласился Шон. – Меня он тоже ударил.

Они поразмыслили над этим.

– Может, просто уйти? – предположил Гаррик.

– Ничего не говоря па?

Мысль показалась привлекательной.

– Да, мы могли бы уйти в море или еще куда-нибудь.

Лицо Гаррика прояснилось.

– У тебя морская болезнь, тебя тошнит даже в поезде.

Они снова задумались.

Потом Шон взглянул на Гаррика, Гаррик на Шона и, не сговариваясь, оба встали и снова пошли к Тёнис-краалю.

Перед домом они увидели Аду. На ней был широкополая соломенная шляпа, защищавшая лицо от солнца, а в руке она держала корзину с цветами. Занятая садом, она не заметила братьев, пока они не миновали половину лужайки, а когда увидела, застыла. Она готовилась обуздать свои чувства – опыт научил ее ожидать от приемных сыновей худшего и быть благодарной, если это не так.

Подходя к ней, они постепенно замедляли шаг и наконец остановились, точно заводные игрушки, у которых кончился завод.

– Здравствуйте, – сказала Ада.

– Здравствуйте, – хором ответили они.

Гаррик порылся в кармане, достал платок и высморкался. Шон внимательно разглядывал крутую «голландскую» крышу дома Тёнис-крааля, словно никогда раньше ее не видел.

– Ну?

Она говорила спокойно.

– Мистер Кларк отправил нас домой, – объявил Гаррик.

– Почему?

Спокойствие начинало покидать Аду.

– Ну…

В поисках поддержки Гаррик взглянул на Шона. Тот продолжал разглядывать крышу дома.

– Ну… Понимаешь, Шон вроде настучал ему по голове, а он упал.

Ада негромко застонала.

– О, нет!

Она глубоко вздохнула.

– Ну, хорошо. Начни сначала и расскажи мне все.

Они принялись рассказывать по очереди, торопливым потоком слов, перебивая друг друга и споря из-за подробностей.

Когда они закончили, Ада сказала:

– Вам лучше пойти к себе в комнату. Отец сейчас на домашнем участке и скоро придет обедать. Постараюсь немного подготовить его.

В комнате установилась веселая атмосфера каземата.

– Как по-твоему, сильно он нас накажет? – спросил Гаррик.

– Думаю, будет пороть, пока не устанет, потом отдохнет и снова начнет, – ответил Шон.

Они слышали, как лошадь Уэйта остановилась во дворе. Он что-то сказал конюху, и мальчики услышали его смех. Хлопнула дверь кухни, и наступили полминуты тишины. Затем Уэйт взревел. Гаррик нервно вздрогнул.

Еще десять минут они слушали, как Уэйт и Ада разговаривают на кухне – рев и успокаивающий голос перемежались. Потом в коридоре послышались шаги, и в комнату вошла Ада.

– Отец хочет вас видеть. Он в кабинете.

Уэйт стоял перед камином. В его бороду набилась пыль, а мрачно нахмуренный лоб прорезали морщины, словно борозды вспаханное поле.

– Входите! – проревел он, когда Шон постучал в дверь, и они вошли и остановились перед ним. Уэйт хлопнул хлыстом по ноге, и с его брюк для верховой езды полетела пыль.

– Иди сюда, – сказал он Гаррику, взял его за волосы и принялся поворачивать голову, осматривая синяк на лбу.

– Гм, – сказал он и выпустил волосы. Они остались стоять дыбом. Уэйт бросил хлыст на стол.

– Теперь ты, – велел он Шону. – Вытяни руки. Нет, не так. Ладонями вниз.

Кожа на руках была в ссадинах и покраснела, одна костяшка разбита и вздулась.

– Гм, – снова сказал Уэйт. Повернулся к каминной полке, взял с нее трубку и набил табаком из каменного кувшина.

– Вы пара обалдуев, прах вас побери, – сказал он наконец, – но я рискну, начав с пяти шиллингов в неделю на каждого. Идите поешьте… сегодня еще много работы.

Они несколько мгновений недоверчиво смотрели на него, потом повернулись к двери.

– Шон.

Шон остановился. Он знал, что происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Куда ты его ударил?

– Везде, па, везде, куда смог дотянуться.

– Это неправильно, – сказал Уэст. – Нужно бить сбоку, по голове, вот сюда, – он концом трубки показал на свою челюсть, – и плотнее сжимать кулаки, не то сломаешь пальцы, до того как повзрослеешь.

– Да, па.

Дверь за ним неслышно закрылась, и Уэйт позволил себе улыбнуться.

– Достаточно с них ученья, – сказал он вслух и чиркнул спичкой, чтобы раскурить трубку; когда табак затлел ровно, он затянулся и выпустил клуб дыма. – Боже, хотел бы я на это посмотреть! В следующий раз не станет связываться с моими парнями.

Глава 12

Теперь у Шона была своя беговая дорожка. Он был рожден для бега, и Уэйт Кортни вывел его из стойла, где он только злился, на волю. И Шон бежал, не думая о наградах, не сознавая дистанций – бежал радостно, что было сил.

Еще затемно, стоя на кухне с отцом и Гарриком, Шон с чашкой кофе в руках с нетерпением ждал наступления нового дня.

– Шон, возьми с собой Мбаму и Н’дути и проверь, нет ли отставших животных в зарослях у реки.

– Я возьму с собой только одного пастуха, па, Н’дути понадобится тебе у чанов с дезинфицирующим раствором.

– Хорошо. К полудню подъезжай к чанам, нам нужно прогнать сегодня тысячу голов.

Шон залпом допил кофе и застегнул куртку.

– Тогда я пойду.

Конюх держал его лошадь у кухонной двери. Шон спрятал ружье в чехол и вскочил на лошадь, не коснувшись ногой стремени; улыбнулся, повернул лошадь и поехал по двору. Было еще темно и холодно.

Уэйт следил за ним с порога.

«Он так в себе уверен», – подумал он. Вот сын, на которого он надеялся и которым мог гордиться.

– А что делать мне? – спросил стоявший сзади Гаррик.

– Так… в загоне для больных животных есть телки… – Уэйт остановился. – Нет, лучше пойдешь со мной, Гарри.

Шон работал ранними утрами, когда солнце, как в театре, покрывало все веселой позолотой, а тени становились длинными и черными. Он работал под полуденным солнцем, обливаясь потом; работал в дождь; в сером и влажном тумане, который спускался с плато; работал в короткие африканские сумерки и возвращался домой в темноте. И каждую минуту был счастлив.

Он научился узнавать животных. Не по кличкам – клички были только у тягловых быков, – но по размеру, цвету и клеймам, так что стоило ему скользнуть взглядом по стаду, и он сразу видел, какого животного не хватает.

– Зама, где старая корова со сломанным рогом?

– Нкози, – больше не уменьшительное «нкозизана», «маленький господин», – нкози, вчера я отвел ее в загон для больных, у нее червь в глазу.

Он научился распознавать болезнь чуть ли не раньше, чем она начиналась, – по тому, как двигается животное, как держит голову. Он узнал средства от болезней. Завелись черви – полить рану керосином, пока личинки не высыплются, как рис. Глаза больны – промыть их марганцовкой. Сибирская язва – пуля и костер для туши.

Он принял своего первого теленка под раскидистыми акациями на берегу Тугелы; один, закатав рукава по локоть и ощущая скользкие прикосновения к рукам. Потом, когда мать облизывала теленка и тот шатался под прикосновениями ее языка, у Шона сдавило горло.

Но всего этого было недостаточно, чтобы поглотить всю его энергию. Работал он играючи.

Шон совершенствовал искусство верховой езды – спрыгивал с седла и бежал рядом с лошадью, снова вскакивал ей на спину, соскакивал с другой стороны, на всем скаку вставал в седле, потом шире расставлял ноги, снова садился, и его ноги безошибочно отыскивали стремена.

Практиковался в стрельбе, пока не научился попадать в бегущего шакала за сто пятьдесят шагов, тяжелой пулей поражая середину тела животного.

И еще нужно было выполнять работу Гаррика.

– Я плохо себя чувствую, Шон.

– Что случилось?

– Нога болит. Знаешь, натирает, когда я много езжу верхом.

– А что домой не идешь?

– Па велел починить ограду у чана номер три.

Гаррик держался за лошадь, растирая ногу, и улыбался легкой храброй улыбкой.

– Ты чинил ее на прошлой неделе, – возразил Шон.

– Да, но проволока опять распустилась.

Все, что чинил Гаррик, непостижимым образом тут же снова выходило из строя.

– Есть у тебя ножницы для проволоки?

Гаррик с готовностью достал их из седельной сумки.

– Я сделаю, – сказал Шон.

– Эй, парень, спасибо. – Потом, после секундного колебания: – Ты ведь не скажешь па?

– Нет. Ты ведь не виноват, что у тебя нога болит.

И Гаррик возвращался домой, тайком пробирался в спальню и убегал на страницы «Острова сокровищ» к Джиму Хопкинсу.

Работа стала для Шона источником новых переживаний. Когда дожди возрождали зеленую траву и заполняли водой мелкие впадины на плато, это перестало означать только, что начался сезон гнездования птиц и что теперь рыба в Бабуиновом ручье будет лучше клевать; это означало, что можно выводить скот из долины, что животные, которых они отправят в загоны для продажи в Ледибурге, нагуляли жир; это значило, что закончилась еще одна зима и земля вновь готова порождать жизнь и богатство. Новое чувство распространялось и на скот – сильное, почти свирепое чувство собственника.

Был конец дня. Шон сидел на лошади среди деревьев и смотрел на небольшое стадо, цепочкой растянувшееся по затопляемой низине. Животные паслись, опустив головы, лениво помахивая хвостами. Между Шоном и стадом стоял теленок трех дней от роду, все еще светло-бежевый и неуверенно держащийся на ногах. Он неуклюжими кругами бегал по траве, разминая ноги.

В стаде замычала корова, и теленок застыл, насторожив уши; ноги под ним подломились. Шон улыбнулся и взял поводья с шеи лошади – пора возвращаться на ферму.

Но в этот миг он увидел ягнятника: тот уже начал камнем падать на теленка с неба, большой, темно-коричневый, отведя назад крылья и выставив когти для удара. Его стремительное падение производило отчетливо слышимый шорох.

Шон оцепенело наблюдал. Орел вцепился в теленка, и Шон услышал, как хрустнули кости, резко, словно сломалась сухая ветка. Теленок упал; он слабо дергался, а орел сидел на нем.

Еще секунду Шон сидел, ошеломленный быстротой произошедшего. И тут его охватила ненависть. Такая сильная, что у него свело живот. Он ударил лошадь пятками, и она рванула вперед. Шон направил лошадь на орла, пронзительно вопя. Это было звериное выражение ненависти.

Орел повернул голову и искоса посмотрел на него одним глазом. Раскрыл большой желтый клюв и ответил на крик, потом высвободил когти из туши теленка и поднялся в воздух. Тяжело взмахивая крыльями, он летел над самой землей, набирая скорость, поднимаясь, уходя от Шона.

Шон выхватил ружье и остановил лошадь. Соскочил с седла и раскрыл казенник.

Орел был уже в пятидесяти ярдах и быстро поднимался.

Шон вложил в казенник патрон, захлопнул его и одним плавным движением поднял ружье.

Выстрел был трудным. Орел продолжал подниматься, от взмахов крыльев все его тело дергалось. Шон выстрелил.

Отдача ударила в плечо, но ветер отнес пороховой дым, и Шон увидел, как пуля нашла цель.

Орел остановился в воздухе, взорвался, как подушка, набитая перьями, и начал падать – его шестифутовые крылья слабо дергались. Шон сорвался с места, прежде чем он упал на землю.

Когда он подбежал, орел был уже мертв, но Шон повернул ружье и ударил прикладом по голове орла. На третьем ударе ложе сломалось, но Шон продолжал бить, всхлипывая от ярости.

Наконец он остановился и стоял, тяжело дыша – пот катился по его лицу, а все тело дрожало. Орел превратился в кровавое месиво разорванной плоти и перьев.

Теленок был еще жив. Ружье заклинило. Шон наклонился и со слезами гнева прикончил теленка охотничьим ножом.

Глава 13

Новое чувство было таким сильным, что Шон мог возненавидеть даже Гаррика. Но его ненависти хватало ненадолго. Гнев и ненависть Шона походили на огонь в сухой траве – горячий и высокий, этот огонь быстро выжигает все вокруг, и остается только мертвый пепел, нет даже тления.

Когда это произошло, Уэйт был в отъезде. Три года подряд Уэйта выдвигали на пост президента Ассоциации скотоводов, и он трижды отказывался. Ему не чуждо было тщеславие, и он ценил столь почетную должность, но в то же время понимал, что из-за его частых отлучек пострадает ферма. Шон и Гарри работали на ферме уже два года, когда подоспели очередные ежегодные выборы.

Накануне своего отъезда на собрание в Питермарицбург Уэйт поговорил с Адой.

– На прошлой неделе я получил письмо от Бернарда, дорогая. – Уэйт, стоя перед зеркалом в спальне, подравнивал бороду. – Они настаивают, чтобы на этот раз я занял этот пост.

– Очень разумно с их стороны, – ответила Ада. – Если согласишься, они получат самого подходящего человека.

Уэйт сосредоточенно нахмурился, подрезая усы. Она так безоговорочно в него верила, что и он сам редко сомневался в себе. И теперь, глядя в зеркало на свое отражение, он думал, что своими успехами в большой степени обязан Аде.

– Соглашайся, Уэйт. Ты справишься.

Не вызов, не вопрос – спокойное утверждение. Когда она так говорит, он верит.

Он положил ножницы на комод и повернулся к жене. Она, в белой ночной сорочке, сидела на кровати нога на ногу; волосы темной массой падали на плечи.

– Думаю, присмотреть тут за всем сможет Шон, – и сразу же, поспешно: – И, конечно, Гарри.

– Шон быстро учится, – согласился Уэйт.

– Ты примешь предложение?

Уэйт поколебался.

– Да, – кивнул он, и Ада улыбнулась.

– Иди сюда, – сказала она, протягивая к нему руки.

Шон отвез Уэйта и Аду на станцию в Ледибург – в последнюю минуту Уэйт настоял, чтобы Ада поехала с ним, он хотел, чтобы она разделила с ним торжество.

Шон отнес их багаж в купе и остановился, пережидая, пока они поговорят с группой скотоводов, которые тоже ехали на собрание. Раздался свисток, и все разошлись по своим купе. Ада поцеловала Шона и поднялась в вагон. Уэйт еще на секунду задержался на платформе.

– Шон, если понадобится помощь, обратись к мистеру Эразмусу в Лайон-Кор. Я вернусь в четверг.

– Мне не понадобится помощь, па.

Лицо Уэйта стало твердым.

– Должно быть, ты Господь Бог. Только ему никогда не нужна помощь, – хрипло сказал он. – Не дури. Если будут неприятности, обратись к Эразмусу.

Он поднялся в вагон вслед за Адой. Поезд дернулся и, набирая скорость, двинулся к откосу. Шон смотрел ему вслед, потом вернулся к коляске. Он почувствовал себя хозяином Тёнис-крааля, и это ощущение ему понравилось. Небольшая толпа на станции расходилась, и из нее показалась Энн.

– Привет, Шон.

На ней было зеленое платье, вылинявшее от частых стирок; ноги были голыми. Она улыбнулась, показав мелкие белые зубы, и посмотрела ему в лицо.

– Привет, Энн.

– Ты не поехал в Питермарицбург?

– Нет, меня оставили смотреть за фермой.

Они стояли молча, в присутствии стольких людей чувствуя себя неловко. Шон кашлянул и почесал нос.

– Энн, пошли. Пора домой, – позвал один из ее братьев от билетной кассы, и Энн прислонилась к Шону.

– Увидимся в воскресенье? – прошептала она.

– Приду, если смогу. Но не знаю. Мне нужно смотреть за фермой.

– Постарайся, Шон. – Лицо ее осветилось искренностью. – Я возьму с собой еды и буду ждать весь день. Пожалуйста, приходи, пусть ненадолго.

– Приду. Обещаю.

Она с облегчением улыбнулась.

– Буду ждать на тропе над водопадом.

Она повернулась и побежала к семье, а Шон поехал в Тёнис-крааль. Гаррик лежал на веранде и читал.

– Я думал, па велел тебе клеймить новый скот, который мы купили в среду.

Гаррик отложил книгу и сел.

– Я приказал Заме держать их в краале, пока ты не вернешься.

– Но па велел это сделать тебе.

– Ненавижу клеймение, – сказал Гаррик. – Они так мычат, когда прикладываешь клеймо, и я терпеть не могу запах паленой кожи и волос, у меня от него голова болит.

– Ну, кто-то должен. Я не могу – мне нужно готовить раствор на завтра. – Шон начинал терять терпение. – Дьявольщина, Гаррик, почему ты всегда такой беспомощный?

– Да ведь я одноногий.

Гаррик был близок к слезам. Упоминание о ноге произвело нужное действие – Шон мгновенно сдержался.

– Прости. – Шон улыбнулся своей неотразимой улыбкой. – Вот что я тебе скажу: я буду клеймить скот, а ты займись чанами. Отвези бочки с раствором на шотландской телеге, возьми в помощь двух пастухов. Вот ключи от кладовой. – Он бросил на кровать рядом с Гарри связку ключей. – Ты должен закончить до темноты.

От двери он обернулся.

– Гарри, не забудь заполнить все чаны, а не только те, что ближе к дому.

Гаррик нагрузил шесть бочек с раствором на телегу и спустился с холма. Задолго до темноты он вернулся домой. Его брюки были залиты темным смолистым химическим раствором, немного раствора попало и на его единственный кожаный ботинок. Когда он вышел из кухни, Шон крикнул из кабинета отца:

– Эй, Гарри, все заполнил?

Гаррик был поражен. Кабинет Уэйта – священное место, внутреннее святилище Тёнис-крааля. Даже Ада стучала в дверь, прежде чем зайти, а близнецы бывали там, только чтобы получить наказание. Гаррик, хромая, прошел по коридору и открыл дверь.

Шон сидел, положив ноги на стол. Он откинулся на спинку вращающегося стула.

– Па убьет тебя.

Голос Гаррика дрожал.

– Па в Питермарицбурге, – ответил Шон.

Стоя в дверях, Гаррик осмотрел комнату. Он впервые по-настоящему увидел ее. Когда ему приходилось бывать здесь раньше, его слишком занимало предстоящее наказание и он видел только сиденье большого кожаного кресла, над ручкой которого нагибался, подставляя хлысту ягодицы.

Теперь он осмотрелся. Стены до потолка покрыты деревянными панелями из полированной темно-желтой древесины.

На потолке – лепнина в виде дубовых листьев.

В центре комнаты на медной цепи свисает единственная большая люстра.

В камин из коричневого камня можно войти не нагибаясь, и в нем лежат дрова, готовые загореться.

На полке у камина – трубки и табак в каменном кувшине, вдоль одной из стен в стойке ружья, книжный шкаф с томами в зеленых и темно-бордовых переплетах: энциклопедии, словари, книги о путешествиях и сельском хозяйстве, но никакой художественной литературы. Против стола на стене – портрет Ады, написанный маслом; художник отчасти сумел передать ее серьезность и спокойствие; она в белом платье и держит шляпу в руке. В комнате господствует пара великолепных рогов черного африканского буйвола над камином, зазубренных, с огромным размахом между концами.

Это комната мужчины; на коврах из леопардовых шкур клочки собачьей шерсти, и присутствие мужчины ощущается очень сильно – здесь даже пахнет Уэйтом. А за дверью висят его плащ и широкополая шляпа с двойной тульей.

Шкафчик рядом с Шоном открыт, на нем стоит бутылка коньяка. Шон держит в руках бокал.

– Ты пьешь папин коньяк, – уличил Гаррик.

– Совсем неплохо. – Шон поднял бокал и посмотрел на жидкость, потом сделал глоток и подержал коньяк во рту, готовясь проглотить. Гаррик со страхом следил за ним, и Шон постарался не морщиться, когда коньяк пролился в горло. – Хочешь?

Гаррик покачал головой, а коньячные пары вырвались у Шона из носа, и на глазах его выступили слезы.

– Садись, – приказал Шон, чуть охрипший от коньяка. – Я хочу выработать план на время папиного отсутствия.

Гаррик направился к креслу, но тут же передумал: с креслом связаны слишком болезненные воспоминания. Он подошел к дивану и сел на край.

– Завтра, – Шон поднял один палец, – продезинфицируем весь скот в домашней части. Я велел Заме начать с самого утра. Ты ведь подготовил чаны?

Гаррик кивнул, и Шон продолжал.

– В субботу, – он поднял второй палец, – подожжем траву на краю откоса. Она здесь совсем высохла. Ты возьмешь одну группу и отправишься к водопадам, а я поеду на другой конец, к Фредерикс Клуфу.

– В воскресенье… – сказал Шон и замолчал. В воскресенье – Энн.

– В воскресенье я хочу пойти в церковь, – быстро сказал Гаррик.

– Отлично, – согласился Шон. – Пойдешь в церковь.

– А ты пойдешь?

– Нет, – сказал Шон.

Гаррик посмотрел на ковры из леопардовых шкур, покрывавшие пол. Он не стал уговаривать Шона – ведь в церкви будет Энн. Может, после службы, когда Шон не будет ее отвлекать, она разрешит Гаррику отвезти ее домой в коляске. Он замечтался и перестал слушать брата.

Уже совсем рассвело, когда Шон, гнавший перед собой небольшое стадо отставших животных, добрался до чана с раствором. Они вышли из-под деревьев и из высокой, по стремена, травы и оказались на утоптанной площадке около чана. Гаррик уже начал прогонять скот через чан, и на том конце, в загоне для просушки, стоял с десяток влажных, жалких коров с темными от раствора шкурами.

Шон загнал свое стадо в загон, уже забитый коричневыми тушами. Н’дути закрыл за ним ворота загона.

– Я вижу тебя, нкози.

– И я вижу тебя, Н’дути. Сегодня много работы.

– Много, – согласился Н’дути, – работы всегда много.

Шон объехал крааль, привязал лошадь к дереву и вернулся к чану. Гаррик стоял у парапета, прислонившись к одной из опор, на которых держалась крыша.

– Привет, Гарри. Как дела?

– Хорошо.

Шон прислонился к парапету рядом с Гарри. Длина чана – двадцать футов, ширина – шесть, поверхность жидкости ниже уровня земли. Чан окружен низкой деревянной стеной и покрыт тростниковой крышей, чтобы дождь не разбавлял дезинфицирующий раствор.

Пастухи подгоняли животных к его краю, и каждое животное останавливалось в нерешительности.

– Эльяпи! Эльяпи! – кричали пастухи и толкали коров, заставляя погрузиться в раствор. Если животное упрямилось, Зама перегибался через ограждение и кусал его хвост.

Корова прыгала в жидкость, высоко держа нос и поднимая передние ноги; она полностью исчезала под черной маслянистой поверхностью, потом выныривала и в панике плыла к противоположному краю чана, где касалась копытами отлогого дна и могла выйти в крааль обсохнуть.

– Пусть пошевеливаются, Зама, – крикнул Шон.

Зама улыбнулся и впился большими белыми зубами в очередной хвост.

Бык – тяжелое животное, и капли раствора попали на щеки Шона. Шон не стал их вытирать, он продолжал наблюдать.

– Ну, если нам не дадут за них хорошую цену на следующих торгах, значит покупатели ничего не понимают в скоте, – сказал он Гаррику.

– Они хороши, – согласился Гаррик.

– Хороши? Да это самый жирный скот в округе!

Шон собрался развить тему, но вдруг почувствовал, что капли раствора щиплют кожу на лице. Он вытер раствор и поднес палец к носу – запах ударил в ноздри. Он еще секунду тупо смотрел на палец; щеку начало сильно жечь.

Он быстро поднял голову. Животные в краале для просушки беспокойно топтались; у него на глазах одна корова пошатнулась и ударилась об ограду.

– Зама! – закричал Шон, и зулус посмотрел на него. – Останови их! Ради бога, не давай им прыгать туда!

На краю чана стоял еще один бык. Шон сорвал шляпу и перескочил через стену. Он бил шляпой быка по морде, пытаясь отогнать, но бык прыгнул в чан. Шон ухватился за ограду и встал на то место на краю чана, где только что стоял бык.

– Останови их! – закричал он. – Закрой ворота, не пропускай их больше!

Он руками перегородил проход, пинал стоящих перед ним коров.

– Гарри, черт тебя побери, закрывай ворота! – кричал он.

Быки стеной надвигались на него. Сзади напирали другие, Шон их сдерживал, и животные испугались. Один попытался перепрыгнуть через ограду. Он качнул головой, и рогом зацепил Шона около ребер, разорвав рубашку.

Шон слышал, как закрыли ворота, преграждая доступ к чанам, потом почувствовал, как руки Замы вытаскивают его из мешанины рогов и копыт. Два пастуха помогли перетащить его через ограду, и Шон вырвался от них, едва только встал на землю.

– Пошли! – приказал он и побежал к своей лошади.

– Нкози, у тебя кровь.

Рубашка Шона на груди промокла от крови, но он не чувствовал боли. Животным, которые успели побывать в чане, теперь приходилось тяжко. Они бегали по краалю и жалобно мычали; одна корова упала, потом встала, но ее ноги так дрожали, что стояла она с трудом.

– Река! – закричал Шон. – Гоните их в реку! Попробуем смыть раствор. Зама, открывай ворота.

Бабуинов ручей находился в миле от поместья. Один бык издох раньше, чем они выгнали стадо из крааля, еще десять погибли, не дойдя до реки. Умирали они мучительно, содрогаясь всем телом и закатывая глаза.

Шон загнал уцелевших в поток. Вода была чистой, и раствор с каждого животного сходил темно-коричневым облаком.

– Стойте здесь. Не позволяйте им выходить из воды.

Шон направил лошадь к противоположному берегу, где бык пытался подняться на берег.

– Нкози, один тонет, – крикнул Н’дути, и Шон посмотрел через реку. Молодой бык дергался в конвульсиях на мелком месте – голова его оставалась под поверхностью, ноги били по воде.

Шон соскочил с лошади и вброд пошел к быку. Вода доходила ему до подмышек. Он пытался держать голову животного над водой и вытащить быка на берег.

– Помоги мне, Н’дути! – крикнул он, и зулус вошел в воду. Но задача была неразрешимой – бык то и дело утягивал их под воду. И к тому времени как они вытащили его на берег, он был уже мертв.

Шон сел в грязь рядом с тушей быка – он устал, легкие болели от попавшей в них воды.

– Выведи их, Зама, – с трудом сказал он. Уцелевшие животные стояли на мели или бесцельно плавали кругами. – Сколько? – спросил Шон. – Сколько погибло?

– Еще двое, пока ты был в воде. Всего тринадцать, нкози.

– Где моя лошадь?

– Убежала, я ее отпустил. Она придет домой.

Шон кивнул.

– Отведи их всех в загон для больных. Нужно несколько дней следить за ними.

Шон встал и пошел назад, к чану. Гаррик исчез, основное стадо еще находилось в краале. Шон открыл ворота и выпустил животных.

Ему стало лучше, но вместе с силами вернулись гнев и чувство ненависти. Он пошел по дороге к ферме. Сапоги его скрипели на гравии, и с каждым шагом он все сильнее ненавидел Гаррика. Гаррик готовил раствор, Гаррик убил его скот, и Шон ненавидел его за это. Начав подниматься по склону к дому, он увидел во дворе Гаррика. Гаррик тоже увидел его – он исчез на кухне, и Шон сорвался на бег. Он пробежал через кухню, едва не сбив с ног одного из слуг.

– Гаррик, будь ты проклят! Где ты?

Он обыскал дом, сначала бегло, потом тщательно. Гаррик исчез, но окно их спальни было открыто, и на подоконнике остался грязный отпечаток ноги.

– Проклятый трус! – закричал Шон и выбрался из окна вслед за братом. Постоял секунду, поворачивая голову из стороны в сторону, сжимая и разжимая кулаки.

– Я тебя найду! – крикнул он. – Найду, где бы ты ни спрятался!

Он пошел к конюшне и на полпути заметил, что дверь в молочную закрыта. Попробовал открыть и обнаружил, что она заперта изнутри. Шон попятился и с разбегу ударил плечом. Замок разлетелся, и дверь открылась. Шон влетел в помещение и затормозил у дальней стены. Гаррик пытался вылезть в окно, но оно было маленькое – и высоко. Шон схватил его за штаны и стащил вниз.

– Что ты сделал с раствором, а? Что ты с ним сделал? – кричал он в лицо Гаррику.

– Я не хотел. Я не знал, что это их убьет.

– Скажи, что ты сделал.

Шон держал Гаррика за воротник и тащил к двери.

– Я ничего не сделал. Честно, я не знаю.

– Я все равно выбью из тебя, так что говори.

– Пожалуйста, Шон… я не знаю.

Шон прижал Гаррика к двери и держал левой рукой, а правую со стиснутым кулаком отвел назад.

– Нет, Шон. Пожалуйста, не надо.

И гнев неожиданно оставил Шона, руки у него опустились.

– Хорошо, просто расскажи, что ты делал, – холодно сказал он.

Гнев исчез, но ненависть осталась.

– Было уже поздно, и я устал, и нога болела, – шептал Гаррик, – а нужно было наполнить еще четыре чана, а я знал, что ты проверишь, все ли бочки пусты, и было поздно… и…

– И что?

– И я вылил весь раствор в один чан… но я не знал, что это их убьет, правда, не знал…

Шон повернулся к нему спиной и медленно пошел к дому. Гаррик захромал следом.

– Прости, Шон, я правда не знал…

Шон первым вошел на кухню и захлопнул дверь у брата перед носом. Прошел в кабинет Уэйта. Снял с полки тяжелую, в кожаном переплете, книгу учета поголовья и отнес на стол.

Раскрыл книгу, взял перо и окунул в чернильницу. Несколько мгновений смотрел на страницу, потом в колонке «падеж» написал «13», потом – «отравление раствором». Он с такой силой нажимал на перо, что оно царапало страницу.

Весь остаток дня у Шона и пастухов ушел на то, чтобы опустошить чан, наполнить его чистой водой и добавить свежего раствора. Гаррика он видел только за едой и не разговаривал с ним.

Назавтра было воскресенье. Гаррик уехал в город рано, потому что церковная служба начиналась в восемь. Когда он уехал, Шон начал приготовления. Он побрился, приблизившись к зеркалу, подправил бачки и сбрил волосы с остальной части лица, так что кожа стала гладкой и свежей. Потом пошел в спальню родителей и взял щедрую порцию отцовского бриллиантина, но не забыл тщательно закрыть крышку и поставить бутылочку точно на прежнее место. Втер бриллиантин в волосы и одобрительно принюхался. Потом расчесал волосы щеткой Уэйта с серебряной ручкой, разделив их прямым пробором. Потом свежая рубашка, брюки, которые он надевал только раз, ботинки, блестящие, как его волосы, – и Шон был готов.

Часы на каминной полке в гостиной убеждали, что он поторопился. Точнее, до свидания с Энн оставалось еще два часа. Сейчас восемь, служба в церкви окончится не раньше девяти, и пройдет еще час, прежде чем она сумеет сбежать от семьи и явиться на место встречи у водопадов. Шон уселся ждать. Он прочел последний номер «Фермера Наталя», читанный, однако, уже трижды, – ведь номер был месячной давности, и теперь даже отличная статья о желудочных паразитах коров и овец утратила для него интерес. Шон отвлекся.

Он думал о предстоящем дне и чувствовал знакомое напряжение в паху. Ощущалоь оно несколько иначе – брюки были облегающие.

Фантазия его рассеялась – Шон был деятель, а не мечтатель. Он прошел на кухню и взял у Джозефа чашку кофе. Когда с кофе было покончено, оставался еще целый час.

– К дьяволу! – сказал Шон и подозвал лошадь.

Он поднялся на откос, пустив лошадь наискось по склону, и наверху спешился, позволив лошади передохнуть. Сегодня он видел за равниной реку Тугелу – она была похожа на темно-зеленый пояс. Он мог пересчитать крыши домов в Ледибурге, и в солнечном свете, как огонь маяка, блестел шпиль церкви.

Он снова сел на лошадь и ехал по краю плато, пока не добрался до места над водопадами на Бабуиновом ручье.

Потом проехал назад по течению ручья и перебрался в мелком месте, подняв ноги, чтобы не замочить обувь. Спешился у основания водопадов, стреножил лошадь и по тропе дошел до густого леса, который рос вокруг. В лесу было темно и прохладно, стволы деревьев заросли мхом, потому что листва и лианы закрывали солнце. В подлеске сидела птица-бутылка. Клаг-клаг-клаг, крикнула она, словно воду выливали из бутылки, но ее призыв заглушил грохот водопадов.

Шон расстелил на камне у тропы носовой платок, сел и стал ждать. Через пять минут он нетерпеливо ерзал, через полчаса громко ворчал:

– Досчитаю до пятисот… Если не придет, я не стану ждать.

Он принялся считать и, когда дошел до назначенного числа, остановился и с тревогой посмотрел на тропу. Ни следа Энн.

– Я не собираюсь сидеть тут весь день, – сказал Шон, не делая попытки встать. Его внимание привлекла толстая желтая гусеница – она сидела на стволе дальше по тропе. Шон подобрал камень и бросил. Камень ударил в ствол на дюйм выше гусеницы. «Близко, Шон», – подбодрил он себя и нагнулся за новым камнем. Немного погодя запас камней поблизости истощился, а гусеница по-прежнему неторопливо ползла вверх по стволу. Шон вынужден был отправиться на поиски новых камней. Вернулся с полными руками снарядов и снова сел на прежнее место. Сложил камни у ног и возобновил бомбардировку. Каждый раз он сосредоточенно прицеливался, и третьим броском попал – гусеница взорвалась зеленой жидкостью.

– Ты не должна так говорить о твоем па. Ты должна уважать его.

Энн спокойно посмотрела на него и спросила:

– Почему?

Трудный вопрос. Но она тут же сменила тему.

– Есть хочешь?

– Нет, – ответил Шон и потянулся к ней. Она отбивалась, восторженно пища, пока Шон не сжал ее и не поцеловал. После этого она затихла и отвечала на его поцелуи.

– Если ты сейчас меня остановишь, – прошептал Шон, – я сойду с ума, – и он принялся расстегивать ее платье. Энн серьезно смотрела ему в лицо, держа руки на его плечах, пока он не расстегнул платье до талии, потом пальцами провела по его черным бровям.

– Нет, Шон, я не буду тебя останавливать. Я тоже этого хочу, так же сильно, как ты.

Им предстояло открыть очень многое, и каждое открытие было чем-то необычным и невиданным. Как напрягаются мышцы у него под руками, но она все равно может видеть очертания его ребер. Текстура ее кожи, гладкой и белой, с легкими синими прожилками под ней. Глубокая впадина в центре его спины; положив в нее пальцы, Энн чувствовала его позвоночник. Пушок на ее щеках, такой светлый и легкий, что Шон разглядел его только на солнце. То, как встречаются их губы и как легко вздрагивают языки. Запах их тел, одного – молочно-теплый, другого – мускусный и полный энергии. Волосы, которые растут у него на груди и сгущаются под мышками; ее волосы, поразительно темные на фоне белой кожи – небольшое шелковое гнездо волос. Каждый раз можно было найти что-то новое и радостно исследовать.

Стоя на коленях перед Энн – она лежала на спине, протянув руки, готовая принять его, – Шон неожиданно наклонил голову и коснулся губами ее тела. Вкус его был чистым, как вкус моря.

Глаза ее распахнулись.

– Нет, Шон, не надо, так нельзя.

Там оказались губы внутри губ и бугорок, мягкий и упругий, как виноградина. Шон отыскал его кончиком языка.

– О, Шон, это нельзя делать. Пожалуйста, пожалуйста.

Но она вцепилась руками в его волосы, удерживая его голову на месте.

– Я больше не выдержу, войди в меня… Быстрей, быстрей, Шон! Заполни меня…

Словно парус в бурю, разбухший, полный и жесткий… напряжение достигло предела, парус взорвался, разлетелся на куски, их подхватил ветер, и все исчезло. Ветер и парус, напряжение и желание – все исчезло. Осталась только всеобъемлющая великая пустота. Своего рода смерть – может, смерть именно такова. Но как и смерть, это не конец, ибо даже смерть несет в себе семена возрождения. И они вынырнули из этого мира к новому началу, сперва медленно, потом все быстрей, пока снова не стали двумя разными людьми. Двумя людьми на одеяле в тростниках, где солнце освещало белый песок вокруг.

– Каждый раз все лучше и лучше, правда, Шон?

– Ах!

Шон потянулся, прогнув спину и раскинув руки.

– Шон, ты ведь любишь меня?

– Конечно. Конечно люблю.

– Думаю, ты должен меня любить, если сделал… – она запнулась. – То, что ты сделал.

– Я ведь только что так и сказал.

Внимание Шона привлекла корзина. Он взял яблоко и вытер его об одеяло.

– Скажи. Обними меня и скажи как положено.

– Эй, Энн, сколько раз мне это говорить?

Шон откусил от яблока.

– Ты принесла кукурузное печенье?

Уже смеркалось, когда Шон вернулся в Тёнис-крааль. Он отдал лошадь одному из конюхов и пошел в дом. Тело его звенело от солнца, он чувствовал пустоту и печаль после любви. Но печаль была приятная, как грусть старых воспоминаний.

Гаррик был в столовой, он ужинал в одиночестве. Шон вошел, и Гаррик испуганно посмотрел на него.

– Привет, Гарри.

Шон улыбнулся, и эта улыбка мгновенно ослепила Гарри. Шон сел рядом и слегка ущипнул его за руку.

– Оставил мне что-нибудь?

Его ненависть исчезла.

– Много чего, – энергично кивнул Гаррик. – Попробуй картошку, она очень вкусная.

Глава 14

– Говорят, губернатор приглашал к себе твоего па, когда он был в Питермарицбурге. Они разговаривали два часа.

Стефан Эразмус вынул трубку изо рта и сплюнул на рельсы. В коричневой одежде из домотканого сукна и башмаках из сыромятной кожи он не выглядел богатым скотоводом.

– Ну, нам не нужен пророк, чтобы он объяснил, из-за чего это, верно, парень?

– Конечно, сэр, – неопределенно ответил Шон.

Поезд опаздывал, и Шон слушал старика невнимательно. Ему предстояло объяснить отцу запись в книге учета, и он мысленно репетировал свою речь.

– Ja, мы все знаем. – Старик Эразмус вновь сунул трубку в зубы. – Две недели назад британский агент был отозван из крааля Сетевайо в Джинджиндлову. Да в прежние времена мы давно послали бы отряд! – Он снова набил трубку, придавливая табак мозолистым указательным пальцем. Шон заметил, что палец этот искривился от сотен выстрелов из тяжелого ружья. – Ты ведь никогда не бывал в отряде, молодой человек?

– Нет, сэр.

– Пора тебе начинать, – сказал Эразмус. – Самое время.

На откосе засвистел поезд, и Шон виновато вздрогнул.

– Вот и он.

Эразмус встал со скамьи, на которой они сидели, а из своего помещения вышел начальник станции со свернутым красным флажком в руке. Шон почувствовал, как его желудок опускается и останавливается где-то около колен.

Поезд миновал их, пуская пар и тормозя. Единственный пассажирский вагон остановился точно у деревянной платформы. Эразмус вышел вперед и подал руку Уэйту.

– Доброе утро, Стеф.

– Доброе, Уэйт. Говорят, ты теперь новый председатель? Отлично, парень!

– Спасибо. Получили мою телеграмму?

Они разговаривали на африкаансе.

– Ja. Получил. И сказал остальным. Завтра соберемся в Тёнис-краале.

– Хорошо, – кивнул Уэйт. – Ты, конечно, останешься перекусить? Нам нужно о многом поговорить.

– Это то, о чем я думаю?

Эразмус криво улыбнулся. Борода вокруг его рта пожелтела от табака, лицо было коричневым и морщинистым.

– Все расскажу завтра, Стеф. – Уайт подмигнул ему. – А тем временем лучше достань из нафталина свое старое гладкоствольное ружье.

Они рассмеялись – один басисто, другой по-стариковски скрипуче.

– Хватай багаж, Шон. Поехали домой.

Уэйт взял за руку Аду, и вместе с Эразмусом они пошли к коляске. Ада была в новом пальто с мутоновыми рукавами и в широкополой шляпе со страусовыми перьями. Выглядела она прекрасно, но чуть встревоженно, когда слушала разговор мужчин.

Странно, но женщины не способны встретить войну с таким же мальчишеским энтузиазмом, как мужчины.

– Шон! – Рев Уэйта разнесся из кабинета по всему дому. Сквозь закрытую дверь его было отлично слышно в гостиной. Ада уронила шитье на колени, и лицо ее приняло неестественно спокойное выражение.

Шон встал со стула.

– Надо было рассказать ему раньше, – тихо сказал Гаррик. – За ланчем.

– Не было возможности.

– Шон! – Вновь проорали из кабинета.

– Что случилось? – спокойно спросила Ада.

– Ничего, ма. Не беспокойся.

Шон направился к двери.

– Шон, – испуганно заговорил Гаррик. – Ты ведь… я хочу сказать, ты ведь не расскажешь…

Он замолчал и съежился в кресле, в глазах его были страх и мольба.

– Все в порядке, Гарри. Я все улажу.

Уэйт Кортни стоял за столом. Между его стиснутыми кулаками лежала книга учета скота. Когда Шон вошел и закрыл за собой дверь, отец поднял голову.

– Что это?

Большим пальцем, пятнистым от табака, он ткнул в страницу.

Шон открыл рот и снова его закрыл.

– Давай. Я слушаю.

– Ну, па…

– Ну, па! – повторил Уэйт. – Расскажи, как тебе удалось меньше чем за неделю перебить половину скота на ферме?

– Не половину – всего тринадцать голов.

Шона такое преувеличение ошеломило.

– Всего тринадцать! – взревел Уэйт. – Всего тринадцать! Боже всемогущий, сказать, сколько это в наличных?

Сказать, сколько на них ушло времени и сил?

– Я знаю, па.

– Знаешь. – Уэйт тяжело дышал. – Да, ты все знаешь. Тебе никто ничего не может сказать. Теперь ты убил тринадцать голов первоклассного скота!

– Па…

– Хватит с меня «па», клянусь Иисусом! – Уэйт захлопнул тяжелую книгу. – Просто расскажи, как ты умудрился это сделать. Что за «отравление раствором»? Что за дьявольщина это «отравление раствором»? Ты что, давал его им пить? Или заливал им в зад?

– Раствор был слишком крепок, – сказал Шон.

– А почему раствор был слишком крепок? Сколько ты налил?

Шон глубоко вдохнул.

– Я налил четыре бочки.

Наступила тишина, потом Уэйт негромко переспросил:

– Сколько?

– Четыре бочки.

– Ты что, с ума сошел? Совсем спятил?

– Я не думал, что это им повредит. – Забыв тщательно отрепетированную речь, Шон бессознательно повторил слова, которые слышал от Гаррика. – Было уже поздно, а моя нога…

Шон замолчал; Уэйт смотрел на него, и на его лице появилось понимание.

– Гарри, – сказал он.

– Нет! – закричал Шон. – Это не он! Это я виноват!

– Ты лжешь.

Уэйт вышел из-за стола. В его голосе звучало недоверие. Насколько он знал, такое происходило в первый раз.

Он посмотрел на Шона, и гнев его вернулся, только стал гораздо сильней. Он забыл о быках, теперь его занимала только ложь.

– Клянусь Христом, я научу тебя говорить правду.

Уэйт схватил со стола хлыст.

– Не бей меня, па, – предупредил Шон, пятясь.

Уэйт взмахнул хлыстом.

Хлыст негромко свистнул, Шон отпрянул, но конец плети задел его плечо. Шон ахнул от боли и поднял руки, защищаясь.

– Лживый сопляк, выродок! – закричал Уэйт и ударил хлыстом сбоку, словно жал пшеницу; на этот раз хлыст обвился вокруг груди Шона под поднятыми руками. Он разрезал рубаху как бритвой; ткань упала, обнажив красный рваный рубец поперек ребер и на спине.

– А вот тебе еще!

Уэйт снова занес хлыст – повернувшись, он на миг потерял равновесие и тут же понял, что допустил ошибку. Шон больше не прижимал руки к рубцу на теле, он опустил их и сжал кулаки. Кончики его бровей приподнялись, придавая лицу выражение сатанинской ярости. Он побледнел и оскалился. Его глаза, уже не голубые, а горящие черные, оказались на одном уровне с глазами Уэйта.

«Он нападет на меня». Удивление лишило Уэйта проворства, и он не успел опустить руку, державшую хлыст. Шон ударил его. Он прочно стоял на ногах и вложил всю силу своего тела в удар, нацелив его в середину груди Уэйта.

С колотящимся сердцем, теряя силы, Уэйт отшатнулся и ударился о стол, выронив хлыст. Шон бросился на отца.

Уэйту показалось, что он жук в блюдце с патокой – он мог смотреть и думать, но не мог шелохнуться. Он видел, как Шон сделал три шага вперед, видел его правую руку, нацеленную, как ствол ружья, в его беззащитное лицо.

В это мгновение, пока тело медленно двигалось, а мозг напряженно работал, родительская пелена спала с глаз Уэйта Кортни, и он понял, что дерется с мужчиной, который не уступает ему в силе и росте, но превосходит быстротой движений. И что единственное его преимущество – опыт, полученный за сорок лет драк.

Шон ударил; удар был такой же сильный, как первый, и Уэйт знал, что не выдержит, если он придется по лицу, но в то же время не мог увернуться. Он прижал подбородок к груди и подставил под удар Шона темя головы. Удар отбросил его на стол, и, падая, он услышал, как хрустнули пальцы Шона.

Уэйт поднялся на колени, держась за край стола, и посмотрел на сына. Шон согнулся от боли, прижимая сломанные пальцы к животу. Уэйт распрямился и набрал воздуха в грудь – он чувствовал, как к нему возвращаются силы.

– Хорошо, – сказал он. – Хочешь драться – подеремся.

Он вышел из-за стола, двигаясь неторопливо, держа руки наготове; теперь он правильно оценивал этого мужчину.

– Сейчас ты света белого не взвидишь, – объявил Уэйт.

Шон посмотрел на него. На его лице была боль, но и гнев.

И когда Уэйт увидел это, что-то внутри него шевельнулось.

Он умеет драться, и он смел. Теперь посмотрим, выдержит ли он избиение. Уэйт медленно приближался, следя за левой рукой и не обращая внимания на сломанную правую: он знал, как больно Шону. В таком состоянии никто не в силах пользоваться рукой.

Он выбросил вперед левую, проверяя, пробуя отвлечь Шона. Шон отступил вбок, уходя от удара. Теперь Уэйт был совершенно открыт для правой руки Шона, его сломанной правой, которую невозможно использовать, и Шон со всех сил ударил ею Уэйта в лицо.

Перед глазами Уэйта вспыхнули яркие огни – наступила тьма, он упал на леопардовую шкуру, ударившись о нее, и заскользил прямо в камин. В темноте он почувствовал на себе руки Шона и услышал его голос:

– Па, боже мой, па! Как ты?

Тьма отчасти расступилась, и Уэйт увидел лицо Шона. Теперь на этом лице не было гнева, только тревога и почти паника.

– Па, о Боже! Пожалуйста, па!

Уэйт попытался сесть, но не смог. Шон помогал ему. Он склонился над Уэйтом, держа его, беспомощно прикасался к его лицу, пытался убрать волосы со лба, приглаживая встрепанную бороду.

– Прости, па, мне ужасно жаль. Правда. Давай я помогу тебе сесть в кресло.

Уэйт сел в кресло и принялся растирать челюсть.

Шон хлопотал возле него, забыв о своей руке.

– Чего ты хотел? Убить меня? – огорченно спросил Уэйт.

– Я не хотел. Я просто сорвался.

– Это я заметил, – сказал Уэйт. – Трудно было не заметить.

– Па, насчет Гарри. Не говори ему ничего, ладно?

Уэйт отнял руку от лица и внимательно посмотрел на Шона.

– Заключим сделку, – сказал он. – Я ничего не скажу Гарри, а ты обещаешь мне две вещи. Во-первых, ты больше никогда не будешь мне лгать.

Шон быстро кивнул.

– Во-вторых, если кто-нибудь ударит тебя хлыстом, ты сделаешь с ним то же, что со мной.

Шон заулыбался, а Уэйт хрипло продолжал:

– Давай посмотрим твою руку.

Шон протянул ее, и Уэйт приступил к осмотру, двигая по очереди каждый палец. Шон поморщился.

– Больно? – спросил Уэйт. «И он ударил меня такой рукой! Святой Иисусе, какого дикаря я вырастил!»

– Немного.

Шон снова побледнел.

– Сильно досталось. Тебе нужно немедленно отправиться в город, чтобы рукой занялся доктор Ван Роойен.

Шон направился к двери.

– Подожди. – Шон остановился, и Уэйт встал с кресла. – Я поеду с тобой.

– Все в порядке, па, лучше отдохни дома.

Уэйт не обратил внимания на его слова и подошел к сыну.

– Правда, па, я справлюсь один.

– Я поеду с тобой, – хрипло повторил Уэйт. И почти неслышно добавил: – Я хочу этого, черт побери.

Он поднял руку, чтобы обнять Шона за плечи, но, не коснувшись, снова опустил ее, и они вдвоем вышли в коридор.

Глава 15

На следующий день Шон с двумя пальцами в лубке неловко пользовался за обедом ножом, но аппетит его не пострадал. Как и полагалось, он не принимал участия в разговоре, за исключением тех редких случаев, когда его о чем-нибудь спрашивали. Но он слушал, работая челюстями и переводя взгляд с одного говорящего на другого. Они с Гарриком сидели в конце стола, а гости в соответствии со старшинством группировались вокруг Уэйта.

Сообразно своему возрасту и богатству Стефан Эразмус сидел по правую руку от хозяина; по другую сторону – Тим Хоуп-Браун, такой же богатый, но моложе на десять лет. Дальше Гюнтер Нойвенхьюзен, Сэм Тингл и Саймон Руссо. Если подсчитать, можно сказать, что за столом Уэйта Кортни собралось сто тысяч акров земли и полмиллиона фунтов стерлингов. Это были загорелые люди в коричневой одежде, коричневой обуви, с большими коричневыми мозолистыми руками и смуглыми обветренными лицами.

Теперь, когда обед подходил к концу, их обычная сдержанность исчезла, и все хотели говорить. Виноваты в этом были не только полдюжины бутылок доброго кейп-мозельского вина, выставленного Уэйтом, и большое количество съеденного. Здесь крылось нечто гораздо большее. Все чего-то ждали, все были возбуждены, и им трудно было сдерживаться.

– Велеть слугам убирать, Уэйт? – спросила Ада с другого конца стола.

– Да, спасибо, дорогая, мы выпьем кофе здесь.

Уэйт встал, взял с полки коробку сигар и по очереди поднес каждому гостю. Когда кончики были срезаны, сигары раскурены и мужчины откинулись на спинки стульев, глядя на дымящийся кофе в чашках, Ада вышла и Уэйт откашлялся, призывая всех к тишине.

– Господа. – Все смотрели на него. – В прошлый четверг я два часа разговаривал с губернатором. Мы обсудили последние сообщения из-за реки Тугелы. – Уэйт поднял свой бокал, отпил и, поворачивая ножку бокала в пальцах, продолжил: – Две недели назад был отозван британский агент при дворе зулусского короля. Возможно, «отозван» не вполне соответствующее слово, потому что король предложил вымазать его медом и привязать к муравейнику, а агент ее величества с благодарностью отклонил это предложение. Он быстро собрался и пересек границу.

Собравшиеся негромко рассмеялись.

– После этого Сетевайо перегнал все стада, которые паслись у реки, на север. Он приказал провести охоту на буйволов, для чего ему потребовались все его дьяволы – двадцать тысяч копий. Охота должна пройти на берегу Тугелы, где последнего буйвола видели десять лет назад. – Уэйт еще отпил из бокала и посмотрел на слушателей. – А еще он приказал преследовать раненую дичь и за границей.

Послышался общий вздох, гости начали переговариваться. Все знали, что таково традиционное зулусское объявление войны.

– Так что же, парень, нам делать? Сидеть и ждать, пока они придут и сожгут нас?

Эразмус наклонился вперед, глядя на Уэйта.

– Сэр Бартл Фрер неделю назад встретился с индунами Сетевайо. Им предложено до одиннадцатого января распустить дьяволов и снова принять британского агента в Зулуленде. Если Сетевайо не выполнит этот ультиматум, лорд Челмсфорд проведет карательную экспедицию силами регулярных частей и милиции.

Войска собираются и выйдут из Питермарицбурга через десять дней. Лорд Челмсфорд переправится через Тугелу в районе переправы Рорка и первым нападет на дьяволов. Правительство намерено устранить постоянную угрозу из-за границы и лишить зулусов военной силы.

– Самое время, – сказал Эразмус.

– Его превосходительство произвел меня в чин полковника и приказал собрать отряд от окрестностей Ледибурга. Я обещал ему, что не менее сорока человек, вооруженных, на лошадях и с запасом провизии, будут готовы присоединиться к Челмсфорду у Тугелы. Если нет возражений, господа, я назначаю вас своими офицерами. Я знаю, что могу рассчитывать на вас при выполнении обещания, данного его превосходительству.

Уэйт неожиданно отказался от формальных обращений и улыбнулся собравшимся.

– Плату будете собирать сами. Как обычно, скотом.

– Далеко ли на север Сетевайо отогнал свои стада? – спросил Тим Хоуп-Браун.

– Совсем недалеко, ручаюсь, – усмехнулся Стефан Эразмус.

– У меня тост! – сказал Саймон Руссо, поднимаясь с бокалом. – За королеву, лорда Челмсфорда и королевские стада зулусов!

Все встали, выпили, потом, внезапно смущенные этим порывом, сели, неловко покашливая и шаркая ногами.

– Ну хорошо, – сказал Уэйт, – перейдем к подробностям. Стеф, ты с твоими старшими сыновьями пойдешь?

– Ja, мы втроем, а еще мой брат и его сын.

– Записываем пятерых, Эразмус. Очень хорошо. Как ты, Гюнтер?

И они начали записывать количество людей, лошадей и фургонов; каждый из офицеров получил несколько заданий. Вопросы, ответы и обсуждения продолжались много часов, пока гости не покинули Тёнис-крааль.

Уезжали они плотной группой, пустив лошадей шагом, в седлах сидели расслабившись, свесив ноги, – так и поехали по дороге в Ледибург. Уэйт и его сыновья стояли на ступенях крыльца и смотрели им вслед.

Гарри попытался привлечь внимание отца.

– Да, мальчик?

Уэйт смотрел на уезжающих. Стефан Эразмус повернулся в седле и помахал шляпой, Уэйт помахал в ответ.

– Почему обязательно надо воевать? Если бы губернатор послал кого-нибудь поговорить с ними, войны бы не было.

Уэйт взглянул на него и слегка нахмурился.

– Если у тебя что-то есть, за него надо бороться, Гарри. Сетевайо собрал двадцать тысяч копий, чтобы отобрать у нас это. – Уэйт широким жестом обвел весь Тёнис-крааль. – Думаю, за это стоит повоевать, а, Шон?

– Еще бы! – с готовностью кивнул Шон.

– Но разве нельзя с ними договориться? – не отставал Гарри.

– Еще один крестик на листке бумаги! – презрительно ответил Уэйт. – Точно такой нашли на теле Пита Ретрипса. Много хорошего он ему дал?

Уэйт вернулся в дом, и сыновья пошли за ним.

Он опустился в кресло, вытянул ноги и улыбнулся Аде.

– Отличный обед, дорогая. – Он сложил руки на животе, невольно рыгнул и тут же раскаялся. – Прости, вырвалось.

Ада склонила голову к шитью, чтобы скрыть улыбку.

– В следующие несколько дней нужно многое сделать. – Он перенес внимание на сыновей. – Возьмем с собой один фургон с упряжкой мулов и по две лошади на каждого. Теперь об оружии…

– Но па, разве мы не можем просто… – начал Гаррик.

– Замолчи, – сказал Уэйт, и Гаррик сжался в своем кресле.

– Я вот думаю… – начал Шон.

– Не ты один, – проворчал Уэйт. – Черт возьми, это твой шанс получить свой скот и…

– Именно об этом я и думал, – прервал его Шон. – Теперь у всех будет больше скота, чем им под силу. И цены сразу упадут.

– Возможно – поначалу, – согласился Уэйт, – но через год-два они снова поднимутся.

– Может, нам все продать сейчас? Все, кроме быков-производителей и стельных коров, а после войны купить за полцены.

На мгновение Уэйт утратил дар речи, потом на лице его появилось удивленное выражение.

– Боже, такое мне и в голову не приходило!

– И, па. – Шон с энтузиазмом сжимал руки. – Нам понадобится больше земли. Когда приведем скот из-за Тугелы, нам негде будет его пасти. Мистер Пай объявил, что сдает в аренду Маунт-Синай и Махобас-Клуф. Он эту землю не использует. Может, возьмем ее до того, как все начнут искать новые пастбища?

– До того как ты начал думать, у нас было немало работы, – негромко сказал Уэйт, – но теперь ее прибавилось. – Он порылся в карманах, нашел трубку, набил табаком и посмотрел на Шона. Попытался сохранить нейтральное выражение, но на лице его видна была гордость. – Думай так и дальше, и однажды сильно разбогатеешь.

Уэйт не подозревал, насколько оправдается его пророчество, но время, когда Шон мог проиграть за карточным столом сумму, равную стоимости всего Тёнис-крааля и посмеяться этой потере, было еще далеко.

Глава 16

Отряд выступил в день Нового года.

Канун Нового года отмечали как двойной праздник. Добро пожаловать, 1879-й, и удачи Ледибургскому кавалерийскому отряду. Вся округа собралась в городе, чтобы поесть браавлис[6] и потанцевать на площади.

Покормить воинов, посмеяться, потанцевать и попеть, потом построить их и отправить на войну.

Шон и Гарри выехали рано. Уэйт и Ада должны были присоединиться к ним во второй половине дня. Стоял один из ярких дней натальского лета – ни ветра, ни облаков; в такой день пыль, поднятая фургонами, зависает тяжелым облаком. Они пересекли Бабуинов ручей и с его дальнего берега увидели город и облака пыли на всех ведущих в Ледибург дорогах.

– Ты только посмотри, – сказал Шон; он прикрывал глаза от яркого света и смотрел на северную дорогу. – Это, должно быть, фургон Эразмуса. С ним будет Карл.

Вереница фургонов походила на нитку бус.

– А вот этот – Петерсена или Нойвенхьюзена, – сказал Гарри.

– Поехали! – крикнул Шон и свободной, не держащей узду рукой хлопнул лошадь по шее. Кортни поскакали в город на своих крупных, гладких, с подстриженными на английский манер гривами лошадях.

Они обогнали фургон. На сиденье рядом с маменькой сидели две девушки, сестры Петерсен. Деннис Петерсен и его отец ехали перед фургоном.

Шон гикнул, проезжая мимо фургона, и девушки засмеялись и что-то крикнули в ответ, но ветер отнес их голоса.

– Поскакали, Деннис! – крикнул Шон, минуя двух неторопливых всадников. Лошадь Денниса попятилась, потом пустилась галопом вслед за лошадью Шона. Гарри мчался за ними.

Прижимаясь к шеям лошадей, держа поводья, как жокеи, они доскакали до перекрестка. Им навстречу двигался фургон Эразмуса.

– Карл, – крикнул Шон, слегка сдерживая лошадь, чтобы встать в стременах. – Карл, пошли, погоняем Сетевайо!

Все вместе они въехали в Ледибург, раскрасневшиеся, веселые и оживленные в предвкушении танцев и убийств.

Город был переполнен, улицы забиты фургонами, лошадьми, мужчинами, женщинами, девушками, собаками и слугами.

– Мне нужно остановиться у магазина Пая, – сказал Карл. – Идемте со мной, это недолго.

Они привязали лошадей и пошли в магазин. Шон, Деннис и Карл шли шумно и громко разговаривали. Это были мужчины – большие, загорелые, с широкой костью, с крепкими от тяжелой работы мышцами, но еще не вполне сознающие, что они мужчины.

Поэтому ходи вразвалку, смейся слишком громко, выкрикивай проклятия, если па нет поблизости, и никто не заметит твоих сомнений.

– Что надумал купить, Карл?

– Сапоги.

– Ну, это на весь день. Их ведь надо примерять. Пропустим половину веселья.

– Еще пару часов ничего не будет, – возразил Карл. – Подождите меня.

Вид Карла, примеряющего сапоги на свои большие ноги, не мог надолго задержать Шона. Он принялся бродить между грудами товаров, загромождавших магазин Пая. Здесь были горы рукоятей для лопат и мотыг, стопки одеял, лари с сахаром и солью, полки с посудой, мужские пальто и женские платья, лампы-молнии, свисающие с потолка седла – и все это было пропитано особым запахом универсального магазина – смесью запахов парафина, мыла и новой одежды.

Голубь в гнездо, железо к магниту… Ноги сами привели Шона к стойке с ружьями у дальней стены.

Он взял в руки карабин Ли Метфорда и взвел ударный механизм; кончиками пальцев погладил дерево, потом взвесил ружье в руках, проверяя равновесие, и наконец приложил к плечу.

– Здравствуй, Шон.

Прервав свой ритуал, Шон оглянулся на застенчивый голос.

– Да это Малинка Пай, – сказал он с улыбкой. – Как дела в школе?

– Я ее кончила в этом году.

Цвет волос у Одри Пай – как у всех членов семьи, но все же с отличием: не морковный, а с отблеском расплавленной меди. Не красавица, со слишком широким плоским лицом, но кожа, какая редко бывает у рыжеволосых: чистая, матовая, без единой веснушки.

– Хочешь что-нибудь купить, Шон?

Шон поставил карабин в стойку.

– Просто смотрю, – сказал он. – Ты теперь работаешь в магазине?

– Да.

Она опустила глаза под взглядом Шона. Он не видел ее целый год. За это время многое изменилось: теперь у нее под блузкой виднелись доказательства того, что она больше не ребенок. Шон оценивающе смотрел на эти доказательства, и она заметила, куда устремлен его взгляд; ее лицо вспыхнуло. Она быстро повернулась к подносу с фруктами.

– Хочешь персик?

– Спасибо, – ответил Шон и взял персик.

– Как Энн? – спросила Одри.

– Почему ты меня спрашиваешь?

Шон нахмурился.

– Ты ее парень.

– Кто тебе это сказал?

Теперь Шон рассердился не на шутку.

– Все это знают.

– Значит, все ошибаются.

Шона раздражало предположение, что его считают собственностью Энн.

– Ничей я не парень!

– О! – Одри минутку помолчала и сказала: – Наверно, Энн будет вечером на танцах.

– Вероятно.

Шон впился зубами в пушистый сочный персик и продолжал разглядывать Одри.

– А ты пойдешь, Малинка Пай?

– Нет, – печально ответила Одри. – Па не разрешает.

Сколько ей лет? Шон быстро подсчитал. Она на три года моложе его. Значит, шестнадцать. И вдруг ему стало жаль, что она не придет на танцы.

– Жаль, – сказал он. – Мы могли бы повеселиться.

Связав их друг с другом, употребив множественное «мы», Шон опять смутил ее. И Одри сказала первое, что пришло в голову:

– Нравится персик? Он из нашего сада.

– Кажется, я узнаю его вкус, – ответил Шон, и Одри рассмеялась, широко и дружелюбно раскрыв рот.

– Я знала, что ты их таскал. Па знал, что это ты. Он говорил, что поставит в дыре в ограде капкан на человека!

– Я не знал, что он нашел эту дыру. Мы каждый раз ее прикрывали.

– О да, – заверила его Одри, – мы всегда о ней знали. Она по-прежнему там. Иногда ночью, когда не спится, я вылезаю из окна, иду по саду и через эту дыру вылезаю на плантацию акаций. Ночью там совсем темно и тихо, но мне нравится.

– Знаешь что, – задумчиво сказал Шон, – если сегодня вечером не сможешь уснуть и придешь к десяти к дыре, сможешь снова застукать меня за кражей персиков.

Одри потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он сказал. Потом она снова покраснела, хотела что-то сказать, но не смогла. Повернулась, взметнув юбки, и исчезла среди полок. Шон доел персик и бросил косточку на пол.

Он все еще улыбался, когда присоединился к остальным.

– Эй, Карл, долго ты еще?

Глава 17

Свыше пятидесяти фургонов растянулись по краям площади, но центр оставался свободным – здесь горел огонь в ямах для браавлис; дрова уже прогорали, образовав ложе из жарких углей. У огней расставили два ряда столов на козлах – здесь работали женщины, нарезая мясо и боервор,[7] намазывая маслом хлеб, расставляя бутылки с маринадом, нагромождая еду на подносы и оживляя вечер своими голосами и смехом.

На ровном месте натянули большой брезент для танцев, и по углам к столбам подвесили фонари. Слышно было, как настраивают скрипки и астматически вскрикивает единственное концертино.

Мужчины группами собирались среди фургонов или сидели у ям для браавлис; тут и там видно было, как к небу поднимается днище кувшина.

– Не хочу усложнять, Уэйт, – Петерсен подошел туда, где стоял со своими офицерами Уэйт, – но я видел, что ты поместил Денниса в отряд Гюнтера.

– Точно.

Уэйт протянул ему кувшин, Петерсен взял его и обтер горлышко рукавом.

– Дело не в тебе, Гюнтер, – он улыбнулся Нойвенхьюзену, – но я был бы гораздо спокойней, будь Деннис в моем отряде. Приглядел бы за ним, понимаете?

Все смотрели на Уэйта, ожидая его ответа.

– Никто из парней не едет с отцом. Мы же договорились об этом. Прости, Дэйв.

– Но почему?

Уэйт отвернулся и посмотрел за фургоны, на яростный красный закат над откосом.

– Это не охота на антилоп, Дэйв. Возможно, тебе придется принимать решения, которые тебе будет легче принять, если рядом не будет твоего сына.

Все одобрительно заговорили, а Стеф Эразмус извлек изо рта трубку и громко плюнул в огонь.

– Бывает такое, на что мужчине трудно смотреть. И потом трудно забыть. Он не должен видеть, как его сын впервые убивает человека, и не должен видеть, как умирает его сын.

Все смолкли, понимая, что он прав. Много об этом не говорили – излишек слов вредит твердости духа, – но они были знакомы со смертью и понимали, о чем говорил Эразмус. Один за другим они повернули головы и посмотрели туда, где за кострами собиралась молодежь. Деннис Петерсен что-то сказал – слов они не разобрали, но вокруг Денниса рассмеялись.

– Чтобы выжить, человек иногда вынужден убивать, – сказал Уэйт, – но когда он убивает молодым, он что-то теряет… уважение к жизни; он делает ее слишком дешевой. То же и с женщинами – мужчина не должен иметь женщину до того, как поймет ее. Иначе и это обесценится.

– У меня первая женщина была в пятнадцать лет, – сказал Тим Хоуп-Браун, – но нельзя сказать, чтобы это сделало их дешевле; напротив, они слишком дороги.

Первым над шуткой гулко захохотал Уэйт.

– Мы знаем, что твой старик платит тебе пять фунтов в неделю, но как же мы, Шон? – возразил Деннис. – Мы все здесь не миллионеры.

– Хорошо, – согласился Шон, – пять шиллингов в банке. Победитель забирает их.

– Пять шиллингов – это разумно, – высказал свое мнение Карл, – но договоримся: потом – никаких споров.

– Только убитые, раненые не в счет, – сказал Шон.

– И должны быть свидетели, – настаивал Фрикки Ван Эссен.

Фрикки старше остальных, и глаза у него уже слегка осоловели от выпитого за вечер.

– Хорошо, только мертвые зулусы и свидетели каждого убийства. Кто убьет больше всех, забирает банк. – Шон осмотрел лица собравшихся в поисках знаков согласия. Гаррик прятался на краю. – Банкиром будет Гарри. Иди сюда, Гарри, давай твою шляпу.

Они сложили деньги в шляпу Гаррика, и тот пересчитал их.

– Два фунта от нас восьмерых.

– Верно.

– Эй, победитель сможет купить собственную ферму!

Все рассмеялись.

– У меня в седельной сумке есть пара бутылок кейпсмоука,[8] – сказал Фрикки. – Пошли разопьем их.

Стрелки на церковных часах показывали без четверти десять. Луну закрывали серебряные облака, ночь принесла прохладу. Танцующих окружал густой запах жареного мяса, скрипки визжали, концертино выдавало ритм, пары танцевали, а зрители хлопали им и подбадривали. Кто-то в вихре движений, в лихорадке удовольствия вопил, как шотландский горец.

– Ты куда, Шон?

– Скоро вернусь.

– Но куда ты?

– Ты правда хочешь, чтобы я сказал?

– А, понимаю. Но не уходи надолго.

– Потанцуй с Карлом.

– Нет, я дождусь тебя. Пожалуйста, Шон, возвращайся быстрей. У нас осталось так мало времени.

Шон выскользнул за кольцо фургонов. Держась в древесной тени, он обогнул магазин Пая, бегом преодолел переулок, перепрыгнул через канаву и сквозь проволочную изгородь пробрался на плантацию. Здесь было темно и тихо, как она и сказала; сухая листва шуршала под ногами, треснула ветка. В темноте что-то торопливо пробежало на маленьких ножках. В животе у Шона дрогнуло – нервы, это всего лишь кролик. Он подошел к ограде и поискал дыру; пропустил ее, повернул назад, нашел и через нее пролез в сад. Стоя спиной к стене растительности, подождал. Деревья в лунном свете казались серыми, внизу – черными. За ними он видел крышу дома. Конечно, она придет. Ведь он велел.

Часы на церкви прозвонили час, потом четверть часа. Проклятие, рассердился Шон.

Он прошел через сад, из осторожности держась в тени. В одном из боковых окон горел свет, на траву ложился светлый прямоугольник.

Шон осторожно обошел дом.

Она стояла у окна, у нее за спиной горела лампа. Лицо оставалось темным, но свет сзади превратил волосы в сверкающий ореол. Она оперлась на подоконник, в ее позе было желание. Он видел сквозь платье очертания ее плеч.

Шон свистнул – негромко, так, чтобы услышала только она, – и девушка вздрогнула. Еще секунду она смотрела в окно, потом медленно, с сожалением покачала головой. Потом задернула занавеску, и сквозь нее Шон увидел, как передвинулась ее тень. Лампа погасла.

Шон пошел назад через сад и плантацию. Он дрожал от гнева. Из переулка он услышал музыку на площади и ускорил шаг. Повернул за угол и увидел огни и движение.

– Сопливая дуреха! – произнес он вслух, все еще испытывая гнев, но и что-то еще. Страсть? Уважение?

– Где ты был? Я жду целый час! – Собственница Энн.

– За горами, за долами.

– Не смешно! Шон Кортни, где ты был?

– Хочешь потанцевать?

– Нет.

– Ладно, не будем.

Карл и другие стояли у ям с углями. Шон направился к ним.

– Шон, Шон, прости. – Кающаяся Энн. – Мне нравится танцевать. Давай потанцуем.

Они танцевали, толкаясь среди других плясунов, но оба молчали, пока оркестранты не смолкли, чтобы вытереть пот со лба и промочить пересохшее горло.

– У меня есть кое-что для тебя, Шон.

– Что?

– Идем, покажу.

Она повела его в сторону от света и фургонов и остановилась у груды одеял и седел. Энн наклонилась, развернула одно из одеял и достала из него куртку.

– Я сама ее сделала. Надеюсь, тебе понравится.

Шон взял куртку. Она была из овчины, обработанной и отполированной, сшитой с любовью. Шерсть на изнанке была снежно-белая.

– Чудесная куртка, – сказал Шон. Он видел, что на ее изготовление пошла шкура ягнят. И почувствовал себя виноватым: подарки всегда смущали его. – Большое спасибо.

– Примерь, Шон.

Теплая, удобная в талии, не стягивающая плечи, она облегала его могучий торс. Энн стояла совсем близко.

– Тебе идет, – сказала она. Самодовольная радость дающего.

Он поцеловал ее, и настроение изменилось. Энн крепко обняла его за шею.

– О Шон, я не хочу, чтобы ты уходил.

– Давай попрощаемся как следует.

– Где?

– В моем фургоне.

– А как же твои родители?

– Они вернулись на ферму. Па приедет утром. А мы с Гарри спим здесь.

– Нет, Шон, тут слишком много народу. Нельзя.

– Ты не хочешь? – прошептал Шон. – Жаль, потому что, может быть, это последний раз.

– Как это?

Она застыла и неожиданно стала маленькой в его объятиях.

– Я ухожу завтра. Ты знаешь, что может случиться.

– Нет. Не говори так. Никогда не говори!

– Но это правда.

– Нет, Шон, не надо. Пожалуйста, не надо!

Шон улыбнулся в темноте. Как это легко.

– Пошли в мой фургон.

Он взял ее за руку.

Глава 18

Завтрак в темноте, по всей площади – костры для приготовления пищи, негромкие голоса, мужчины прощаются с женами, держат на руках детей. Лошади оседланы, ружья в чехлах, за спиной свернутое одеяло; в центре площади – четыре фургона, запряженные мулами.

– Он будет с минуты на минуту. Уже почти пять, – сказал Гаррик.

– Все его ждут, – согласился Шон. Он поправил на груди тяжелый патронташ.

– Мистер Нойвенхьюзен назначил меня кучером первого фургона.

– Знаю, – сказал Шон. – Справишься?

– Думаю, да.

К ним подошла Джейн Петерсен.

– Привет, Джейн. Твой брат готов?

– Почти. Наверное, седлает.

Она остановилась перед Шоном и застенчиво протянула ему кусочек желто-зеленого шелка.

– Кокарда для твоей шляпы, Шон.

– Спасибо, Джейн. Не прицепишь?

Она приколола кокарду к шляпе Шона; он взял у нее шляпу и надел набекрень.

– Теперь я вылитый генерал, – сказал он, и она засмеялась. – А как насчет прощального поцелуя, Джейн?

– Ты ужасен, – и маленькая Джейн убежала, покраснев.

Не такая уж она маленькая, заметил Шон. Их здесь столько, что и не знаешь, с какой начать.

– А вот и па, – объявил Гаррик, и на площади появился Уэйт Кортни.

– Пошли, – Шон отвязал свою лошадь. По всей площади мужчины вели лошадей.

– Пока, – сказал Гаррик и захромал к своему фургону.

Уэйт ехал в голове колонны. Четыре группы по пятнадцать человек в каждой, с четырьмя фургонами за ними, затем запасные лошади, которых ведут черные слуги.

Они проехали по площади среди остатков вчерашнего праздника и выехали на главную улицу. Женщины смотрели на уезжающих молча, возле них неподвижно стояли дети. Эти женщины и раньше видели, как их мужчины выступают в поход против диких племен; они не радовались, потому что были знакомы со смертью и знали: в могиле славы не бывает.

Энн помахала Шону. Он не заметил ее, потому что лошадь заупрямилась и он справился с нею, только когда уже проехал. Она опустила руку и смотрела ему вслед. На нем была овчинная куртка.

Зато Шон заметил медный блеск волос и воздушный поцелуй из окна магазина Пая. Увидел, потому что искал. Забыв о своей уязвленной гордости, он улыбнулся и помахал в ответ шляпой.

Но вот они выехали из города, и даже ребятишки и собаки, бежавшие за колонной, отстали, и колонна двинулась по дороге в Зулуленд.

Солнце поднялось и высушило росу. Из-под копыт поднималась пыль и наискось отлетала от дороги. Колонна утратила стройность, всадники ускоряли движение или отставали, чтобы побыть с друзьями. Ехали спокойно, небольшими группами, болтали, словно собрались на охоту. Каждый оделся так, как считал наиболее удобным. Стеф Эразмус ехал в своем воскресном костюме, но из всей группы он был одет самым формальным образом. Единственное, что было у всех общего, это желто-зеленые кокарды. Но и здесь проявлялся индивидуальный вкус: одни прикололи их к шляпам, другие к рукавам, третьи – на грудь. Это были фермеры, а не солдаты, и тем не менее их оружейные чехлы обтрепались от частого использования, кокарды они носили легко и привычно, а приклады ружей были отполированы их руками.

Только к середине дня они достигли Тугелы.

– Боже мой, ты только погляди! – присвистнул Шон. – Никогда в жизни не видел столько народу в одном месте.

– Говорят, их здесь четыре тысячи, – сказал Карл.

– Я знаю, что их четыре тысячи. – Шон обвел глазами лагерь. – Я только не знал, что четыре тысячи – это так много.

Колонна спускалась по последнему склону к переправе Рорка. Река коричневая и мутная, вода рябит на мелях переправы. Берега открытые, на ближней стороне – несколько каменных зданий. В радиусе четверти мили вокруг этих зданий расположилась армия лорда Челмсфорда. Аккуратными рядами расставлены палатки, за ними ряд за рядом привязаны лошади. Фургоны стоят у брода, не менее пяти сотен, и все пространство кишит людьми.

Отряд ледибургской кавалерии за своим полковником подошел тесной группой к границе лагеря и обнаружил, что путь им преграждает сержант в полевой шинели, с пристегнутым к ремню штыком.

– Позвольте спросить, кто вы.

– Полковник Кортни и отряд ледибургской кавалерии.

– Кто-кто? Я не расслышал.

Уэйт Кортни встал в стременах и повернулся к своим людям.

– Помолчите, господа. Мы не можем говорить все одновременно.

Шум разговоров стих, и на этот раз сержант расслышал.

– Прошу прощения, сэр. Я вызову дежурного офицера.

Дежурный офицер оказался аристократом и джентльменом. Он подъехал и оглядел отряд.

– Полковник Кортни?

В его голосе звучало сомнение.

– Здравствуйте, – с дружеской улыбкой ответил Уэйт. – Надеюсь, мы не опоздали к веселью?

– Думаю, нет.

Взгляд офицера остановился на Стефе Эразмусе. Тот вежливо приподнял шляпу.

– Доброе утро, минхеер.

Патронташ выглядел не очень уместно на его черном костюме.

Офицер оторвал от него взгляд.

– У вас есть палатки, полковник?

– Да, с нами все необходимое.

– Я прикажу сержанту показать вам ваше место.

– Спасибо, – сказал Уэйт.

Офицер повернулся к сержанту.

Он был так ошеломлен, что взял сержанта за руку.

– Отведите их подальше. Поместите по ту сторону от инженерных войск, – лихорадочно прошептал он. – Если генерал их увидит…

Он слегка содрогнулся.

Глава 19

Вначале Гаррик ощутил запах. Запах послужил ему опорной точкой, с которой ему удалось наконец выползти из укрытия в своем сознании.

Для Гаррика подобные возвращения к реальности всегда сопровождались ощущением легкости и обострением чувств. Цвета становились яркими, кожа чувствительной к прикосновениям, восприятие вкусов и запахов – острым и ясным.

Он лежит на соломенном матрасе. Солнце яркое, но он в тени. Лежит на веранде каменного госпиталя у переправы Рорка. Он подумал о запахе, который привел его в сознание. В нем смешивались гниение, пот и навоз, зловоние рваных внутренностей и запекшейся крови. Он узнал в этом запахе смерть. Потом его зрение обрело четкость, и он увидел мертвых. Они грудой лежали во дворе у стены, там, где их застал перекрестный огонь с брода и из госпиталя; трупы были разбросаны между зданиями, и погребальные команды грузили их в фургоны. Трупы лежали на склоне, ведущем к броду, в воде и на противоположном берегу. Мертвые зулусы в окружении раскиданных щитов и копий. Их сотни, с изумлением подумал Гаррик, нет, тысячи!

Потом он понял, что есть два запаха, но оба – запахи смерти. Зловоние разложившихся на солнце черных трупов со вздувшимися животами и запах его собственного тела и тел окружающих, тот же запах боли и разложения, но смешанный с запахом дезинфицирующих средств.

Смерть в антисептических одеждах, словно нечистая женщина, старающаяся скрыть менструальный запах.

Гаррик посмотрел на соседей. Они длинным рядом лежали на веранде, каждый на своем тюфяке.

Некоторые умирали, большинство нет, но у всех повязки были перепачканы кровью и йодом. Гаррик посмотрел на собственное тело. Левая рука привязана к обнаженной груди… он почувствовал, как приходит боль, медленная, ритмичная, как удары погребального барабана. Голова у него тоже перевязана.

«Я ранен. – Он удивился. – Но как? Как?»

– Оклемался, – жизнерадостно сказал по соседству голос с выговором кокни. – А мы-то думали, ты уже гикнулся.

Гаррик повернул голову и посмотрел на говорившего; это был человечек с обезьяньим лицом, в фланелевых подштанниках и весь в повязках, как мумия.

– Доктор сказал, это шок. Он сказал, что ты скоро очухаешься. – Коротышка крикнул громче: – Эй, док, герой оклемался.

Подошел врач, усталый, с темными кругами под глазами.

– Вы поправитесь, – сказал он, прощупав и потрогав Гаррика в разных местах. – Сейчас отдыхайте. Завтра вас отправят домой.

Он повернулся – раненых вокруг было много, – но потом остановился и оглянулся. Коротко улыбнулся Гаррику.

– Сомневаюсь, что это смягчит боль, но вы представлены к кресту Виктории. Генерал вчера подписал представление. Думаю, вы получите крест.

Гаррик смотрел на него, и к нему болезненно возвращалась память.

– Был бой, – сказал он.

– Еще какой! – засмеялся человечек рядом с ним.

– Шон, – сказал Гаррик. – Мой брат. Где мой брат Шон?

Наступило молчание, и Гаррик заметил, как в глазах врача мелькнуло сожаление. Он попробовал сесть.

– И мой па. Что с моим отцом?

– Мне жаль, – просто ответил врач, – но я думаю, они оба убиты.

Гаррик снова лег и посмотрел на брод. Теперь убирали трупы с отмелей, с плеском тащили их на берег. Он вспомнил, как армия Челмсфорда с таким же плеском проходила здесь вброд. Отец и Шон были среди разведчиков, которые вели колонну – три группы ледибургской кавалерии и шестьдесят человек из полиции Наталя.

Челмсфорд использовал этих людей, хорошо знавших местность, как передовой отряд.

Гаррик с облегчением следил, как они уходят, не веря в собственную удачу. Накануне истечения срока ультиматума и перехода армии через Тугелу он подхватил дизентерию.

– Везучие ублюдки, – сказал один из больных, тоже глядевший на уходящую армию.

Гаррик не чувствовал зависти – он вообще не хотел идти на войну и был доволен, что вместе с тридцатью другими больными и небольшим гарнизоном, защищающим брод, остался здесь, когда вся армия Челмсфорда углубилась в Зулуленд.

Гаррик видел, как разведчики на том берегу развернулись веером и исчезли в высокой траве, а армия последовала за ними, пока не превратилась в отдалении в гигантского питона, оставляющего за собой в траве широкий протоптанный след.

Он вспомнил, как медленно тянулись дни, когда они ждали у брода. Вспомнил, как все ворчали, когда их заставили укреплять склад и госпиталь мешками и наполненными песком ящиками из-под галет. Вспомнил скуку.

Потом, с напряжением в животе, вспомнил вестника. Появился всадник. Гаррик увидел его первым. Оправившись от дизентерии, он был назначен часовым у брода.

– Генерал забыл зубную щетку и послал за ней, – сказал его напарник.

Они даже не встали. Смотрели, как точка приближается к реке.

– Быстро скачет, – сказал Гаррик. – Наверно, тебе лучше позвать капитана.

– Пожалуй, – согласился другой часовой. Он пошел вверх по склону к складу, а Гаррик спустился к реке. Деревянная нога застревала в песке.

– Капитан велел послать его на склад, когда он подъедет.

Напарник Гаррика вернулся и стоял рядом.

– Что-то необычное в том, как он едет, – сказал Гаррик. – И выглядит он усталым.

– Должно быть, пьян. Падает из седла, как в субботнюю ночь.

Гаррик неожиданно ахнул.

– Он в крови, он ранен.

Лошадь вошла в реку, и всадник повалился ей на шею; его бок почернел от крови, лицо побледнело от боли и было в пыли. Они схватили повод, когда лошадь вышла из воды, и всадник попробовал крикнуть, но смог только прохрипеть:

– Во имя Господа, готовьтесь! Колонну окружили и уничтожили. Они идут, вся черная воющая свора. Будут здесь еще засветло.

– Что с моим братом? – спросил Гаррик. – Что с ним?

– Убит, – сказал всадник. – Все убиты.

И он сполз с лошади.

Они пришли – дьяволы, воины-зулусы, пришли строем «бык», голова и холка этого огромного быка заполнили всю равнину, а рога слева и справа перешли реку, окружая их. Бык топал двадцатью тысячами ног и пел десятью тысячами глоток, и рев его напоминал шум моря в бурю. Солнце ярко сияло в наконечниках копий воинов, переправлявшихся через Тугелу.

– Смотрите! На тех, что впереди, гусарские шлемы, – воскликнул один из наблюдателей в госпитале. – Они ограбили мертвецов Челмсфорда. Один из них в шинели, несколько держат карабины.

В госпитале было жарко: крыша рифленая, а окна закрыты мешками с песком. Оставленные бойницы пропускали мало воздуха. Люди стояли у бойниц, одни в пижамах, другие голые по пояс и потные от жары.

– Значит, это правда. Колонна погибла.

– Хватит болтать! Стойте на местах и держите рот на замке.

Зулусы переправились через Тугелу на фронте в пятьсот ярдов. Вода в месте их перехода побелела от пены.

– Боже! О мой Бог! – шептал Гаррик, следя за их приближением. – У нас нет ни единого шанса. Их слишком много.

– Заткнись! – крикнул стоявший рядом сержант с пулеметом Гатлинга, и Гаррик зажал рот рукой.

– Хватай О’Рейли за горло, сунь его голову в ведро с водой, забери его пистолет! – крикнул в бреду больной малярией, и кто-то истерически рассмеялся.

– Они идут! Заряжай!

Металлическое щелканье затворов.

– Не стрелять, парни. Огонь открывать только по команде.

Голос «быка» изменился: звучное пение перешло в высокий кровожадный крик наступающих.

– Спокойно, парни. Спокойно. Не стрелять.

– О мой Бог! – негромко прошептал Гаррик, глядя на накатывающуюся на склон черную волну. – Боже, не дай мне умереть!

– Готовьсь!

Авангард достиг двора госпиталя. Белые перья головных уборов казались пеной на гребне волны, перевалившей через стену.

– Огонь!

Шестьдесят человек подняли ружья и нацелили их в стену из тел. Грохот, потом удары пуль в плоть, словно горсть гравия бросили в грязь. Ряды нападающих дрогнули. Загремел пулемет, кося воинов, они падали друг на друга. Стало тяжело дышать от пороховой гари.

– Заряжай!

Прореженные пулями ряды перестраивались: те, что шли сзади, занимали бреши.

– Целься!

Новое наступление – сплошная черная стена, перегородившая двор.

– Огонь!

…В тени на веранде Гаррик всхлипнул и прижал пальцы правой руки к глазницам, чтобы прогнать воспоминания.

– В чем дело, Коки? – Кокни с трудом повернулся и посмотрел на Гаррика.

– Все в порядке, – быстро ответил Гаррик.

– Память возвращается, верно?

– Но что случилось? Я помню только обрывки. Доктор сказал… – Гаррик быстро огляделся. – Он сказал, что генерал подписал мое представление к награде. Значит, Челмсфорд жив. Мой брат и отец, возможно, тоже.

– Нет в жизни счастья, Коки. Доктор тебе посочувствовал – ты такое сделал с одной ногой! – и навел справки о твоей родне. Да все без толку.

– Почему? – в отчаянии спросил Гаррик. – Если жив Челмсфорд, они тоже могут быть живы.

Коротышка покачал головой.

– Челмсфорд разбил главный лагерь в месте, которое называется Исандлвана. Он оставил там гарнизон и все фургоны и припасы. И повел летучий отряд, но зулусы обошли его и напали на лагерь, а оттуда направились сюда, к броду. Как ты знаешь, мы удерживали их два дня, пока не подошла летучая колонна Челмсфорда.

– Но моя семья, что с ней?

– Твой отец был в лагере Исандлвана. Он не спасся. Твой брат был в колонне Челмсфорда, но он был убит в одной из стычек до главной битвы.

– Шон мертв? – Гаррик недоверчиво покачал головой. – Это невозможно. Они не могли его убить.

– Ты не поверишь, как легко они это делают, – ответил кокни. – Для самых лучших достаточно нескольких дюймов стали куда надо.

– Но не Шону. Ты его не знаешь. Тебе не понять.

– Он мертв, Коки. И он, и твой папаня, и еще семьсот человек. Диво, что мы живы.

Он заворочался, устраиваясь на матрасе поудобнее.

– Генерал произнес речь о том, как мы здесь оборонялись. Самый славный подвиг в истории британского оружия или что-то в этом роде. – Он подмигнул Гаррику. – Пятнадцать представлений к кресту старой Вик. Ты среди них. Вот и скажи, Коки, разве это не здорово? Что сделает твоя подруга, когда ты явишься домой с гремящим гонгом на груди?

Он посмотрел на Гарри и увидел, что у того на щеках слезы проделали дорожки в грязи и гное.

– Послушай, Коки. Ты герой. – Он отвел взгляд от плачущего Гаррика. – Помнишь… помнишь, что ты сделал?

– Нет, – хрипло ответил Гаррик. «Шон, ты не можешь оставить меня одного. Что мне делать теперь, когда тебя нет?»

– Я был рядом с тобой и все видел. Могу рассказать, – сказал кокни.

Он говорил, и воспоминания возвращались к Гаррику, заполняя пустоту в его сознании.

– Это было на второй день, и мы отбили двадцать три атаки.

– Неужели двадцать три?

Гаррик сбился со счета, для него это был сплошной надвигающийся ужас. Но и сейчас он чувствовал страх, вставший комком в горле, и ощущал его в остром запахе своего пота.

– Потом они нагромоздили дрова под стенами госпиталя и подожгли их. Зулусы бежали по двору с вязанками хвороста, падали под нашими пулями, бежали другие, хватали хворост и тоже падали, но третьи доносили его до стены. Потом бледно-желтое на солнце пламя, мертвый зулус, упавший в костер, горелый запах мяса смешивается с дымом.

Мы пробили отверстие в задней стене, начали вытаскивать больных и раненых и переносить их по берегу. Парень с ассегаем в спине закричал, как девчонка, когда его подняли. Едва эти кровожадные дикари увидели, что мы выходим, они напали снова. С той стороны. – Он показал перевязанной рукой. – Тут парни из склада не могли их достать, и у бойниц оставались только мы с тобой и еще несколько человек, все остальные выносили раненых.

Среди зулусов был один с синим пером цапли в головном уборе – знаком индуны. Он возглавлял нападение. Его щит был выкрашен белым и черным, а на запястьях и лодыжках гремели боевые трещотки. Гаррик выстрелил, когда этот зулус полуобернулся, подзывая воинов, и попал ему в напряженные мышцы живота, раскрыв его, как кошелек. Зулус опустился на четвереньки – внутренности розово-лиловой массой тянулись за ним.

– Они добежали до двери госпиталя, и мы не смогли стрелять в них из окон: не позволял угол.

Раненый зулус пополз к Гаррику, рот его дергался, а взгляд не отрывался от лица Гаррика. В руке он все еще держал ассегай. Другие зулусы били в дверь, и один из них просунул копье в щель и отодвинул засов. Дверь открылась.

Гаррик смотрел, как зулус ползет к нему по пыли и его розовые влажные внутренности раскачиваются под ним, как маятник. Пот ручьями бежал по лицу Гаррика и капал с подбородка, губы дрожали. Он поднял ружье и прицелился зулусу в лицо. Но выстрелить не мог.

– И тут ты сорвался с места, Коки. Я видел, как отошел засов, и понял, что в следующую секунду ворвется толпа и против их копий у нас на таком расстоянии не будет ни единого шанса.

Гаррик выронил ружье, и оно с грохотом ударилось о пол. Он отвернулся от окна. Не мог видеть, как ползет эта раненая тварь. Ему хотелось убежать, спрятаться. Вот оно, главное, – спрятаться. Он почувствовал знакомое мерцание за глазами, все вокруг посерело.

– Ты был ближе всех к двери. И сделал единственное, что могло нас спасти. Хотя не понимаю, как у тебя хватило на это смелости.

Пол был уставлен патронными ящиками, усеян пустыми гильзами – медными, блестящими и предательскими под ногой. Гаррик споткнулся; падая, он вытянул руку.

– Боже! – Маленький кокни содрогнулся. – Продеть руку вместо засова… Я бы никогда на такое не решился!

Гаррик почувствовал, как его кость треснула под напором навалившихся зулусов. Он стоял, глядя на неестественно согнутую руку, на дрожащую под натиском дверь. Боли не было, немного погодя все окончательно посерело, и он оказался в тепле и безопасности.

– Мы стреляли сквозь дверь, пока не расчистили двор с той стороны. И только тогда смогли вытащить твою руку, но ты был без сознания. И с тех пор не приходил в себя.

Гаррик посмотрел за реку. Он думал: похоронили Шона или он стал добычей птиц?

Лежа на боку, он подтянул колени к подбородку, свернулся. Однажды, еще жестоким маленьким мальчиком, он раздавил панцирь краба-отшельника. Мягкий жирный живот краба был таким уязвимым, что сквозь прозрачную кожу виднелись внутренние органы. Краб тогда свернулся в такой же защитной позе.

– Думаю, ты получишь орден, – сказал кокни.

– Да, – согласился Гаррик.

Ему не нужен был орден. Он хотел вернуть Шона.

Глава 20

Доктор Ван Роойен подал руку выходившей из коляски Аде Кортни. За пятьдесят лет он не стал равнодушным к чужому горю. Но научился скрывать это – ни следа горечи не было в его глазах, или вокруг рта, или на морщинистом усатом лице.

– Он молодцом, Ада. Руку ему починили неплохо – для военных хирургов. Она срастется прямо.

– Когда их привезли? – спросила Ада.

– Часа четыре назад. Всех раненых из Ледибурга привезли в двух фургонах.

Ада кивнула. Он смотрел на нее из-за щита своей профессиональной невозмутимости и поражался переменам в ее облике. Кожа Ады стала сухой и безжизненной, как лепесток засохшего цветка, губы были упрямо поджаты, а вдовий наряд делал ее вдвое старше.

– Он ждет вас внутри.

Они поднялись по ступеням церкви, и небольшая толпа расступилась, пропуская их. Окружающие приглушенно здоровались с Адой, слышались обычные для похорон слова. Было еще несколько женщин в черном с распухшими глазами.

Ада и доктор вошли в прохладу церкви. Скамьи передвинули к стенам, освобождая место для матрацев. Между матрацами ходили женщины, на матрацах лежали мужчины.

– Тяжелых я держу здесь, где могу за ними присматривать, – сказал у нее за спиной доктор. – А вот и Гарри.

Гаррик встал со скамьи. Его рука на перевязи неловко свисала с груди. Он хромая пошел им навстречу, деревянный протез гулко стучал по каменному полу.

– Ма… – начал он и замолчал. – Шон и па…

– Я приехала забрать тебя домой, Гарри.

Ада говорила быстро, поморщившись при звуках этих двух имен.

– Их нельзя оставлять там, нужно…

– Пожалуйста, Гарри, поедем домой, – сказала Ада. – Поговорим об этом позже.

– Мы все очень гордимся Гарри, – сказал доктор.

– Да, – подтвердила Ада. – Поедем домой, Гарри.

Она с трудом сдерживала рвавшееся наружу горе – огромное в таком маленьком пространстве. Повернулась к двери – нельзя, чтобы это видели. Нельзя плакать на людях, нужно дойти до коляски.

Ада взяла вожжи. Оба молчали, пока не пересекли мост и не увидели ферму.

– Ты теперь хозяин Тёнис-крааля, Гарри, – негромко сказала Ада, и Гаррик неловко заерзал на сиденье рядом с ней. Он не хотел ни этого, ни ордена. Он хотел вернуть Шона.

Множество рук протянулось, чтобы понести его в Тёнис-крааль.

Глава 21

– Надеюсь, ты не возражаешь, что я пришла, – сказала Энн. – Мне нужно с тобой поговорить.

– Нет-нет, я рад. Правда, рад, – искренне заверил ее Гаррик. – Так приятно снова увидеть тебя, Энн. Мы не виделись как будто целую вечность.

– Знаю, и так много произошло. Мой па и твой… И… и Шон. – Она замолчала. – О Гарри, я все еще не могу поверить. Мне твердят об этом снова и снова, но я не могу поверить. Он был такой… такой живой.

– Да, – сказал Гаррик, – был.

– В тот вечер перед отъездом он говорил о смерти, но я и подумать не могла, что его это коснется. Гарри, что мне делать?

Гаррик повернулся и посмотрел на Энн. На Энн, которую он любил, на Энн Шона. Но ведь Шон мертв. Он почувствовал, как эта мысль проникает в сознание, еще не оформившись в словах, но вполне реальная для того, чтобы вызвать приступ раскаяния. И он бежал от этой мысли.

– О Гарри, что мне делать?

Она просила о помощи, в ее голосе звучала мольба. Отец Энн погиб при Исандлване, братья по-прежнему в армии Челмсфорда у Тугелы, а нужно кормить мать и троих младших детей. Как он слеп, что не видел этого!

– Энн, как тебе помочь? Только скажи.

– Нет, Гарри, едва ли кто-нибудь может мне помочь.

– Если дело в деньгах… – Он поколебался. – Теперь я богат. Па оставил весь Тёнис-крааль нам с Шоном, но Шона нет, и я…

Она молча смотрела на него.

– Я могу дать тебе, – покраснел Гаррик, – сколько хочешь.

Энн продолжала смотреть на него, но мозг ее напряженно работал. Гаррик хозяин Тёнис-крааля, он богат, вдвое богаче, чем был бы Шон. А Шон мертв.

– Пожалуйста, Энн, позволь мне помочь тебе. Я очень хочу, правда.

Он ее любит, это совершенно ясно, а Шон мертв.

– Ты позволишь, Энн?

Она подумала о голоде и босых ногах, о платьях, которые застирывают до того, что они просвечивают, о заштопанных нижних юбках. И вечно этот страх, эта неуверенность бедняцкой жизни. Гарри жив и богат, а Шон мертв.

– Пожалуйста, скажи, чего ты хочешь.

Гаррик подался вперед, взял ее за руку и от волнения сильно стиснул ее. Энн посмотрела ему в лицо. «Заметно сходство», подумала она, но в Шоне была сила, а тут мягкость и неуверенность. И цвета другие: светлая рыжина и бледная голубизна вместо жесткой черноты и густой синевы. Как будто художник взял портрет и несколькими мазками совершенно изменил его суть, превратил в другой портрет. На этом она остановилась, не желая думать о его ноге.

– Ты очень любезен, Гарри, – сказала она, – но у нас есть кое-что в банке, а наша ферма свободна от долгов. У нас есть лошади; в крайнем случае мы можем их продать.

– Тогда в чем же дело? Пожалуйста, скажи.

Она знала, что должна сделать. Она не может солгать ему. Придется сказать. Но она также знала, что правда не будет для него важна. Ну, разве что немного, но не настолько, чтобы помешать ей достичь желаемого. Энн хотела стать богатой и чтобы у ребенка, которого она носила в себе, был отец.

– Гарри, у меня будет ребенок.

Подбородок Гаррика взлетел вверх, дыхание прервалось, потом началось снова.

– Ребенок?

– Да, Гарри. Я беременна.

– Чей? Шона?

– Да, Гарри. У меня будет ребенок Шона.

– Откуда ты знаешь? Ты уверена?

– Уверена.

Гаррик с трудом встал с кресла и захромал по веранде. Он остановился у перил и схватился за них здоровой рукой, вторая все еще оставалась на перевязи. Он повернулся к Энн спиной и смотрел за лужайки Тёнис-крааля, на заросший лесом склон.

Ребенок Шона. Эта мысль ошеломила его. Он знал, чем занимались Энн и Шон. Шон сам рассказал, и Гаррик не пришел в негодование. Он ревновал, но лишь немного, ведь Шон поделился с ним, и теперь эта часть его жизни принадлежала и ему. Но ребенок… Ребенок Шона!

Постепенно он начинал понимать все значение этой новости. Ребенок Шона будет живой частицей его брата, частицей, до которой не добрались копья зулусов. Он не полностью потерял Шона. Энн… у ее ребенка должен быть отец. Ей нельзя хотя бы еще месяц проходить в девках. Он может получить ее. Получить все, что любил, сразу. Шона и Энн. Она должна выйти за него, ей некуда деваться. Охваченный торжеством, и он повернулся к ней.

– Что ты будешь делать, Энн? – Теперь он не сомневался – она будет принадлежать ему. Шон мертв. – Что ты будешь делать?

– Не знаю.

– Ты не можешь родить. Ребенок будет незаконнорожденным.

Она вздрогнула, услышав это слово. И почувствовала себя уверенно.

– Мне придется уехать в порт Наталь.

Она говорила без выражения и спокойно смотрела на него, зная, что он ответит.

– Я скоро уеду, – говорила она. – Все будет хорошо. Я найду какой-нибудь выход.

Когда она говорила, Гаррик смотрел на ее лицо. Маленькая голова на слишком широких для девушки плечах, острый подбородок, зубы кривоватые, но белые… она была очень хорошенькая, несмотря на кошачье выражение.

– Я люблю тебя, Энн, – сказал он. – Ты ведь знаешь это?

Легкий кивок. Волосы на ее плечах дрогнули. Кошачьи глаза смягчились от удовольствия.

– Да, знаю, Гарри.

– Ты выйдешь за меня? – задыхаясь, спросил Гаррик.

– А ты не против? Не против ребенка Шона? – спросила она, зная, что он ответит.

– Я люблю тебя, Энн.

Он неловко подошел к ней, и она посмотрела ему в лицо. Думать о его ноге не хотелось.

– Я люблю тебя, и все остальное не имеет значения.

Он потянулся к ней, и она позволила обнять себя.

– Ты выйдешь за меня, Энн?

Он дрожал.

– Да.

Ее руки неподвижно лежали на плечах Гаррика. Он негромко всхлипнул, и на лице Энн появилось отвращение – она начала отталкивать его от себя, но тут же остановилась.

– Дорогой, ты не пожалеешь, – прошептала она. – Клянусь, не пожалеешь. Но нужно поторопиться, Гарри.

– Да. Я сегодня же поеду в город и поговорю с падре.

– Нет! Не здесь, в Ледибурге, – резко вмешалась Энн. – Люди слишком много будут болтать. Я этого не вынесу.

– Хорошо, поедем в Питермарицбург, – согласился Гаррик.

– Когда, Гарри?

– Так скоро, как захочешь.

– Завтра, – сказала она. – Мы поедем завтра.

Глава 22

Кафедральный собор Питермарицбурга стоит на Церковной улице – серые стены с колокольней и железная ограда между газоном и улицей. По траве с важным видом разгуливают голуби.

Энн и Гаррик прошли по мощеной дорожке и оказались в полутьме собора. В витражные окна светило солнце, окрашивая пространство под крышей в причудливые цвета. Оба нервничали, поэтому держались за руки, идя по проходу между скамьями.

– Здесь никого нет, – прошептал Гаррик.

– Кто-нибудь должен быть, – тоже шепотом ответила Энн. – Попробуй эту дверь.

– Что мне сказать?

– Просто что мы хотим обвенчаться.

Гаррик колебался.

– Иди, – сказала Энн, мягко толкая его к двери.

– Пойдем вместе. Я не знаю, что сказать.

Священник оказался худым человеком в очках в стальной оправе. Он посмотрел поверх оправы на смущенную пару в дверях и закрыл книгу на столе перед собой.

– Мы хотим пожениться, – сказал Гаррик и багрово покраснел.

– Что ж, – ответил священник, – вы пришли по правильному адресу. Входите.

Его слегка удивила такая поспешность, и они немного поспорили; потом он послал Гаррика в магистратуру за специальной лицензией. А после обвенчал их, но церемония казалась фальшивой и ненастоящей. Голос священника почти терялся в огромном помещении собора, когда они, маленькие и испуганные, стояли перед ним. Две пожилые дамы, пришедшие помолиться, с радостью стали свидетелями и расцеловали Энн, а священник пожал Гаррику руку. И они снова вышли на солнечный свет. Голуби по-прежнему расхаживали по траве, по Черч-стрит громыхал запряженный мулами фургон с черным кучером; кучер пел и щелкал кнутом. Как будто ничего не произошло.

– Мы женаты, – с сомнением сказал Гаррик.

– Да, – согласилась Энн, но и она говорила так, словно сама себе не верила.

Возвращаясь в гостиницу, они шли бок о бок, не разговаривая и не прикасаясь друг к другу. Их багаж перенесли в номер, лошадей увели в конюшню. Гаррик расписался в книге регистрации, и портье улыбнулся ему.

– Я поместил вас в двенадцатый номер, сэр. Это наш номер для новобрачных.

Он подмигнул, и Гаррик запнулся.

После изысканного ужина Энн поднялась в номер, а Гаррик остался пить кофе. Только спустя час он набрался храбрости пойти за ней. Пересек гостиную, помедлил у дверей спальни, вошел. Энн лежала в постели. Она натянула простыню до подбородка и посмотрела на него своим непроницаемым кошачьим взглядом.

– Я оставила твою ночную сорочку в ванной на столике, – сказала она.

– Спасибо, – ответил Гаррик. По дороге через комнату он споткнулся о стул. Закрыл за собой дверь, быстро разделся и, прислонившись к раковине, плеснул в лицо холодной воды; потом вытерся и через голову натянул ночную сорочку. Вернулся в спальню. Энн лежала, отвернувшись. Ее волосы, разметавшиеся по подушке, блестели в свете лампы.

Гаррик сел на край кресла. Он приподнял ночную сорочку выше колена, расстегнул кожаные ремни, осторожно положил на пол деревянную ногу и помассировал культю. Энн оцепенела. Гаррик услышал, как скрипнула кровать, и поднял голову. Энн смотрела на него, смотрела на его ногу. Гаррик торопливо опустил сорочку, чтобы прикрыть слегка опухший конец культи со шрамами по краям. Он встал, сохраняя равновесие, и на одной ноге запрыгал к кровати. И опять покраснел. Поднял край одеяла, скользнул под него, и Энн яростно отпрянула.

– Мне спать в гостиной, Энн? Я согласен, если ты так хочешь.

– Да, – ответила она.

Он снял со стула пижаму, подобрал деревянную ногу и запрыгал к двери. У двери оглянулся. Она по-прежнему смотрела на него.

– Прости, Энн. Я не хотел тебя пугать.

Она ничего не ответила, и он продолжил:

– Я тебя люблю. Клянусь, я люблю тебя больше всего на свете. Я не причиню тебе боли, ты ведь знаешь это, правда?

Она по-прежнему ничего не отвечала. Он сделал умоляющий жест, сжимая в руке деревянную ногу, и его глаза наполнились слезами.

– Энн. Я скорее убью себя, чем испугаю тебя.

Он быстро вышел и закрыл за собой дверь. Энн выбралась из постели, босиком пробежала по комнате и закрыла дверь на ключ.

Глава 23

Утром Гаррик удивился, застав Энн в беззаботном веселом настроении. Она вплела в волосы зеленую ленту и оделась в зеленое платье, поблекшее, но красивое. За завтраком она весело болтала и, когда они пили кофе, перегнулась через стол и коснулась руки Гаррика.

– Чем займемся сегодня, Гарри?

Гаррик выглядел озадаченным – так далеко вперед он не заглядывал.

– Наверно, сядем в полуденный поезд на Ледибург, – сказал он.

– О! – Энн выразительно надула губки. – Я так тебе противна, что ты хочешь лишить меня медового месяца?

– Наверно… – начал Гаррик. – Ну конечно. Я об этом не подумал. – Он возбужденно улыбнулся. – Куда же мы двинемся?

– Можно уплыть на почтовом пароходе в Кейптаун, – предложила Энн.

– Да! – Гаррик немедленно подхватил эту мысль. – Это будет весело.

– Но… – Энн вдруг приуныла. – У меня с собой только два старых платья.

Она коснулась своей одежды. Гаррик пытался справиться с этой новой проблемой.

И нашел решение.

– Мы купим тебе новые!

– О Гарри, правда? Правда?

– Допивай кофе, и пойдем в город. Посмотрим, что у них есть.

– А я уже допила.

Энн встала, готовая к выходу.

Глава 24

Они заказали отдельную каюту на «Замке Даннотар», следующем из порта Наталь в Кейптаун. На борту было еще несколько молодых пар. Энн в элегантном новом платье, чрезвычайно возбужденная, стала центром веселой маленькой группы; играли в настольные игры, обедали, танцевали и флиртовали, а пароход шел на юг. Стояли солнечные золотые дни ранней осени.

Вначале Гаррик довольствовался тем, что незаметно держался возле Энн. Он всегда оказывался на месте, чтобы подать ей пальто, принести коробку конфет или плед. Он ласково смотрел на нее, радовался ее успеху и не ревновал, когда она исчезала с привлекательным молодым человеком, не жаловался, что приходится спать на неудобном диване в гостиной их каюты.

Но постепенно спутники начали понимать, что за все лакомства и другие развлечения платит Гарри. Его начали замечать и поняли, что он самый богатый в группе. Потребовалось совсем немногое, чтобы и Гаррик был включен в круг. Теперь мужчины обращались непосредственно к нему, а некоторые девушки открыто флиртовали с ним и посылали с мелкими поручениями. Это внимание радовало и удивляло Гаррика – он не поспевал за легкой болтовней окружающих и начинал запинаться и краснеть. Но потом понял, как это на самом деле легко.

– Глоточек виски, старина?

– Нет.

– Да ерунда, никто от этого не отказывается. Стюард, принесите моему другу виски.

– Правда, правда, я не хочу.

Но Гаррик выпил. Было невкусно, и он пролил немного на вечернее платье Энн. Когда он вытирал его своим носовым платком, Энн шепотом отпустила ядовитое замечание, а потом весело рассмеялась шутке усатого джентльмена справа от нее. Несчастный Гаррик съежился в кресле и заставил себя допить виски. А потом медленно и утонченно внутреннее тепло разлилось по нему, согревая все тело до кончиков пальцев.

– Хотите еще, мистер Кортни?

– Да, спасибо. Повторить.

Он выпил еще. Они сидели в креслах на верхней палубе под защитой надстройки, светила луна, ночь была теплая. Кто-то заговорил о зулусской кампании Челмсфорда.

– Тут вы ошибаетесь, – отчетливо сказал Гаррик.

Наступила тишина.

– Прошу прощения?

Говоривший удивленно посмотрел на него. Гаррик в кресле чуть подался вперед и заговорил. Вначале он говорил сдержанно, потом пошутил, раз, другой, женщины засмеялись, и голос Гаррика окреп. Он сделал краткий, но глубокий анализ причин и следствий кампании. Один из мужчин задал вопрос, трудный, но Гаррик сразу увидел его суть и ответил точно. Все было очень ясно, и он без труда находил слова.

– Вы, должно быть, были там, – предположила одна из девушек.

– Мой муж был у переправы Рорка, – негромко сказала Энн, глядя на Гаррика точно на незнакомца. – Лорд Челмсфорд подписал на него представление к кресту Виктории. Мы ждем сообщения из Лондона.

Все молчали, но с каким-то новым уважением.

– Думаю, теперь моя очередь, мистер Кортни. Выпьете виски?

– Спасибо.

На этот раз резковатый вкус виски показался не таким неприятным – Гаррик задумчиво отпил и решил, что в нем есть какая-то сладость.

Позже, когда они возвращались в свою каюту, Гаррик обнял Энн за талию.

– Какой ты сегодня был забавный! – сказала она.

– Это лишь отражение твоего очарования, моя дорогая. Я твое зеркало.

Он поцеловал ее в щеку, и она отодвинулась, но не сердито.

– Ты задира, Гарри Кортни.

Гаррик, улыбаясь, спал на спине на диване и ничего не видел во сне, но утром ему показалось, что кожа на лице высохла и натянулась, а за глазами чувствовалась легкая боль.

Он прошел в гостиную и звонком вызвал стюарда.

– Доброе утро, сэр.

– Пожалуйста, принесите мне виски с содовой, – неуверенно попросил Гаррик.

– Конечно, сэр.

Гаррик не стал разбавлять виски лимонадом, но выпил как лекарство. И, словно по волшебству, сияние снова возникло и согрело его. Он даже не наделся на это.

Он прошел в комнату Энн. Она порозовела во сне, волосы густой копной лежали на подушке.

– Доброе утро, дорогая.

Гаррик наклонился, поцеловал ее, и его рука накрыла одну ее грудь под шелком ночной рубашки.

– Гарри, ах ты озорник!

Она хлопнула его по руке, но не зло, а игриво.

В их компании была еще одна пара новобрачных; молодожены возвращались на свою ферму под Кейптауном – семьдесят пять акров лучших виноградников на всем мысе, по словам мужа. Энн и Гаррику пришлось уступить настойчивым приглашениям и пожить у них.

Питер и Джейн Хьюго были прекрасной парой. Влюбленные, достаточно богатые, принятые в лучшем обществе Кейптауна.

Энн и Гаррик провели у них шесть недель.

Они съездили на гонки в Милнертон.

Выкупались в Мюзенберге в теплом Индийском океане.

Устроили пикник в Клифтоне и ели раков, только что пойманных и зажаренных на костре.

Охотились с собаками и загнали двух шакалов после дня скачки по Готтентотской Голландии. Обедали в Крепости, и Энн танцевала с губернатором.

Они бродили по базарам, полным товаров из Индии и других восточных стран. Энн получала все, что хотела. Себе Гарри тоже кое-что купил – серебряную узорчатую фляжку отличной работы. Она помещалась во внутреннем кармане, не создавая выпуклости. И с ее помощью Гаррик держался наравне с остальными.

Потом наступило время отъезда. В последний вечер за ужином они были только вчетвером; всех печалило предстоящее расставание, но они весело смеялись общим воспоминаниям.

Джейн Хьюго немного поплакала, когда на ночь поцеловала Энн. Гарри и Питер задержались внизу, прикончили бутылку и поднялись наверх рука об руку. У двери спальни Гаррика они обменялись рукопожатием. Питер неловко сказал:

– Жаль, что вы уезжаете. Мы так к вам привыкли. Разбужу вас утром пораньше, и мы сможем еще покататься, пока не отойдет пароход.

Гарри потихоньку переоделся в ванной и прошел в спальню. Его деревянная нога не стучала по толстому ковру. Он подошел к своей кровати и сел, чтобы отстегнуть протез.

– Гарри, – прошептала Энн.

– Дорогая, я думал, ты спишь.

Послышался шелест, и из-под простыни показалась приглашающе протянутая рука Энн.

– Я хотела пожелать тебе спокойной ночи.

Гарри подошел к ее кровати, неожиданно вновь испытывая неловкость.

– Сядь на минутку, – сказала Энн, и он присел на край. – Гарри, ты не знаешь, как я наслаждалась последними неделями. Это были самые счастливые дни моей жизни. Спасибо за них, супруг мой.

Энн подняла руку и коснулась его щеки. Свернувшись в постели, она казалась очень маленькой.

– Поцелуй меня, Гарри.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, но она быстро передвинулась и подставила губы.

– Если хочешь, можешь лечь ко мне, – прошептала она, все еще не отрывая губ. И одной рукой откинула простыню.

Так Гарри оказался в ее теплой постели. Голова Энн еще кружилась от вина; молодая женщина была особо страстна, что характерно для ранней беременности. Все было замечательно.

Нетерпеливо, готовая вести его, она опустила руку и недоверчиво застыла. Там, где полагалось быть твердости, мужской и высокомерной, она встретила только мягкость и неуверенность.

И Энн захохотала. Даже выстрел не мог ранить Гаррика так глубоко, как этот жестокий смех.

– Убирайся в свою кровать!

Глава 25

Энн и Гаррик были женаты уже два месяца, когда вернулись в Тёнис-крааль. Гипс с руки Гаррика снял врач Питера Хьюго.

Они выбрали окружную дорогу, в объезд города, и пересекли мост через Бабуинов ручей. На вершине подъема Гаррик остановил лошадей, и они посмотрели на ферму.

– Не понимаю, почему ма переехала в город, – сказал Гаррик. – Ей не обязательно было делать это. В Тёнис-краале всем хватит места.

Довольная Энн молча сидела рядом с ним. Когда Ада, получив их телеграмму о браке, написала им в Кейптаун о своем переезде, Энн испытала облегчение.

Как ни молода была Энн, она была достаточно женщиной, чтобы понять – Ада ее не любит. О, свекровь была вежлива и любезна при встрече, но взгляд ее темных глаз смущал. Эти глаза смотрели слишком глубоко и видели то, что Энн предпочитала скрывать от всех.

– Нужно повидаться с ней как можно быстрей. Она должна вернуться, ведь Тёнис-крааль и ее дом, – продолжал Гаррик.

Энн чуть подвинулась на сиденье. «Пусть остается в своем доме в Ледибурге, пусть сгниет там», думала она, но отвечала ласково:

– Тёнис-крааль теперь принадлежит тебе, Гарри, а я твоя жена. Возможно, твоя мачеха знает, что лучше. – Энн взяла его за руку и улыбнулась. – Поговорим об этом в другой раз. А сейчас – скорее домой. Поездка была долгой, и я устала.

Гаррик, сразу встревожившись, повернулся к ней.

– Мне ужасно жаль, моя дорогая. Как я невнимателен!

Он стегнул лошадей, и они начали спускаться к ферме.

На зеленых лужайках Тёнис-крааля цвели канны – красные, розовые и желтые.

«Какая красота, – подумала Энн. – И все это теперь мое» Она посмотрела на высокую крышу и тяжелые желтые ставни, когда коляска двинулась по подъездной дороге.

В тени веранды стоял человек.

Энн и Гаррик увидели его одновременно. Высокий, с широкими, квадратными, как перекрестие виселицы, плечами он вышел из тени на солнечный свет и стал спускаться по ступеням. Он улыбался, и на его смуглом лице сверкали белые зубы – прежняя неотразимая улыбка.

– Шон, – прошептала Энн.

Глава 26

Шон впервые заметил его, когда они остановились напоить лошадей. Накануне в полдень они отделились от колонны Челмсфорда и поехали на северо-восток на разведку. Патруль крошечный: четверо белых всадников и с полдюжины нонгааи – солдат из дружественного натальского племени.

Он взял из рук Шона узду.

– Подержу, пока ты пьешь.

Голос его был звучным, и Шон заинтересовался. Он посмотрел в лицо этому человеку, и то, что он увидел, ему сразу понравилось. В белках глаз нет желтизны, нос скорее арабский, чем негроидный. Кожа цвета темного янтаря и блестит, словно смазанная маслом.

Шон кивнул. В зулусском языке нет слова «спасибо», как нет слова «прости».

Шон наклонился к ручью и напился. Он давно хотел пить, и вода показалась сладкой; когда он выпрямился, на его коленях были мокрые пятна, а с подбородка капала вода.

Он взглянул на человека, державшего его лошадь: набедренная повязка из хвостов виверры – ни погремушек, ни плаща, ни головного убора. Щит из черной необработанной кожи и два коротких рубящих копья.

– Как тебя зовут? – спросил Шон, заметив, какая широкая у этого человека грудь и как играют мышцы живота – точно песок на ветреном берегу.

– Мбежане.

Носорог.

– Из-за твоего рога?

Он радостно засмеялся – его мужское достоинство должным образом оценили.

– А тебя как зовут, нкози?

– Шон Кортни.

Губы Мбежане молча зашевелились, и он покачал головой.

– Это трудное имя.

И за все долгие последующие годы он ни разу не назвал Шона по имени.

– По коням! – крикнул Стеф Эразмус. – Пора ехать!

Они снова сели на лошадей, взяли поводья и ослабили крепления ружей. Нонгааи, отдыхавшие лежа, встали.

– Пошли, – сказал Стеф. И первым с плеском двинулся через ручей.

Его лошадь присела и прыжком поднялась на противоположный берег, и все последовали за ней. Они двигались цепью в высокой траве, свободно держась в седлах; лошади шли спокойно.

Рослый зулус бежал у правого стремени Шона – делая длинные шаги, он держался вровень с лошадью. Время от времени Шон отрывал взгляд от горизонта и смотрел на Мбежане – почему-то ему было очень спокойно рядом с ним.

Заночевали в мелком, поросшем травой углублении.

Костров не разводили; поужинали длинными, черными полосками просоленного вяленого мяса, и запили холодной водой.

– Мы зря теряем время. За двое суток ни разу не видели следов зулусов, – проворчал Бестер Кляйн, один из солдат. – Нужно повернуть обратно и присоединиться к колонне. Мы все больше удаляемся от центра событий и пропустим все самое интересное.

Стеф Эразмус плотнее завернулся в одеяло – ночь была прохладная.

– Интересное? – Он ловко сплюнул в темноту. – Путь им достанется интересное, а мы найдем скот.

– Разве тебе не хочется принять участие в охоте?

– Послушай-ка! Я охотился на бушменов в Кару и в Калахари, сражался с ксосасами и фингоесами у Рыбачьей реки, преследовал в горах мошешей и басуто. Матабеле, зулу, бечуана – все это было очень интересно. Но четыре-пять сотен голов первоклассного скота – хорошая плата за пропущенное веселье. – Стеф лег и поправил под головой седло.

– А почему ты считаешь, что скот, если мы его найдем, не будут охранять?

– Получишь свое интересное, обещаю.

– А откуда вы знаете, что здесь может быть скот? – настаивал Шон.

– Он здесь, – ответил Стеф, – и мы его найдем. – Он повернул голову к Шону. – Твоя вахта первая, смотри в оба.

Он надвинул шляпу на лицо, нащупал рядом с собой ружье и сказал из-под шляпы:

– Спокойной ночи.

Не раздеваясь, в сапогах, не выпуская ружей из рук, все завернулись в одеяла. Шон прошел в темноту, проверяя часовых нонгааи.

Луны не было, но звезды, крупные и яркие, висели над самой землей. В пятидесяти ярдах впереди Шон рассмотрел очертания небольшого куста, под которым остался Мбежане.

Неожиданно улыбнувшись, он присел на корточки, положил ружье на согнутую руку и начал красться. Неслышно прижимаясь к земле, он медленно приближался к кусту. В десяти шагах остановился и поднял голову, стараясь двигаться очень медленно. И стал высматривать среди ветвей и листьев фигуру зулуса.

В мягкое местечко на шее, сразу за ухом, уткнулось острие копья. Шон застыл, скосил глаза и увидел, что к нему с копьем в руке наклонился Мбежане.

– Нкози меня ищет? – спросил он серьезно, но в его голосе слышался смех.

Шон сел и потер место укола.

– Только ночная обезьяна видит в темноте, – сказал он.

– И только пойманная медуза лежит на брюхе, – усмехнулся Мбежане.

– Ты зулус, – заявил Шон, узнавая это природное высокомерие, хотя по лицу и фигуре он сразу понял, что перед ним не представитель выродившихся натальских племен, которые хоть и говорят на зулусском, но не более зулусы, чем полосатая кошка – леопард.

– Да, крови Чаки, – подтвердил Мбежане, почтительно произнося имя старого зулусского короля.

– И почему ты обратил копье против Сетевайо, твоего короля?

Мбежане перестал смеяться.

– Моего короля? – презрительно повторил он.

Последовало молчание. Шон ждал. В темноте дважды пролаял шакал и негромко заржала одна из лошадей.

– Был другой, который должен был стать королем, но он умер, когда в тайное отверстие его тела воткнули заостренный кол, и кол пробил внутренности и дошел до сердца. Это был мой отец, – сказал Мбежане.

Он встал и вернулся под куст, а Шон последовал за ним. Над лагерем снова затявкал шакал, и Мбежане повернул голову на звук.

– Иногда шакалы бывают двуногими, – задумчиво прошептал он.

Шон почувствовал, как дрожь пробежала по его руке.

– Зулусы? – спросил он.

Мбежане пожал плечами – легкое движение, еле заметное в темноте.

– Даже если так, они не нападут на нас ночью. На рассвете – да, но никогда ночью. – Мбежане прикоснулся к копью, лежавшему на коленях. – Седобородый старик в темной шляпе знает это. Годы сделали его мудрым, поэтому он и спит так сладко, но каждый день поднимается затемно и выступает еще до рассвета.

Шон немного успокоился. Он искоса взглянул на Мбежане.

– Старик считает, что где-то здесь спрятаны стада.

– Годы сделали его мудрым, – повторил Мбежане. – Завтра плоская равнина закончится, пойдут холмы и низины, заросшие колючим кустарником. Тут спрятан скот.

– Думаешь, мы найдем его?

– Скот трудно спрятать от человека, который знает, куда смотреть.

– Много будет охранников у скота?

– Надеюсь, – вкрадчиво ответил Мбежане. Его рука легла на древко ассегая и погладила его. – Надеюсь, их будет очень много.

– Ты будешь убивать своих соплеменников, своих братьев и родичей? – спросил Шон.

– Я убью их, как они убили моего отца, – свирепо ответил Мбежане. – Это не мой народ. У меня нет народа. Нет братьев, нет ничего.

Снова повисла тишина, но постепенно дурное настроение Мбежане рассеялось и сменилось чувством товарищества. Обоих успокаивало и утешало присутствие другого. Они просидели так всю ночь.

Глава 27

Мбежане напомнил Шону Тинкера, выслеживающего птицу – то же движение на полусогнутых ногах, то же выражение полной сосредоточенности. Белые молча сидели на лошадях и следили за ним. Солнце уже поднялось высоко, и Шон расстегнул овчинную куртку, снял ее и привязал к свернутому одеялу за спиной.

Мбежане прошел вперед футов на пятьдесят и теперь медленно возвращался. Остановился и тщательно осмотрел груду влажного коровьего помета.

– Hierdie Kaffir verstaan wat by doen,[9] – одобрительно высказался Стеф Эразмус, но остальные молчали. Бестер Кляйн возился со спусковым механизмом своего карабина; его красное лицо уже взмокло от пота под лучами восходящего солнца. Мбежане оказался прав – они вступили в холмистую местность. Гладкие круглые холмы Наталя уступили место скалистым вершинам, прорезанным и разделенным глубокими ущельями. Склоны заросли колючим кустарником и эуфорбией с решетчатыми серыми, как кожа крупных рептилий, стволами.

– Я бы попил чего-нибудь, – Фрикки Ван Эссен провел пальцами по губам.

– Чии-пиип, чии-пиип, – хрипло крикнула птица в ветвях кафирного дерева, под которым они ждали.

Шон посмотрел вверх – среди алых цветов, покрывавших дерево, виднелось коричневое с красным оперение птицы.

– Сколько? – спросил Стеф у подошедшего Мбежане.

– Пятьдесят, не больше, – ответил тот.

– Когда?

– Вчера, после дневной жары они медленно спустились по долине. Паслись. До них не больше получаса езды.

Стеф кивнул.

– Всего пятьдесят, но будет больше. Сколько с ними мужчин?

Мбежане с отвращением прищелкнул языком.

– Два умфаанса. – Он копьем указал на отчетливый след мальчишеской ноги в пыли. – Они не мужчины.

– Хорошо, – сказал Стеф. – Иди за ними.

– Нам приказали возвращаться и доложить, если что-нибудь обнаружим, – быстро возразил Бестер Кляйн. – Мы не должны ничего затевать самостоятельно.

Стеф повернулся в седле.

– Боишься двух умфаансов? – холодно спросил он.

– Я ничего не боюсь, просто нам так приказали.

Красное лицо Кляйна покраснело еще больше.

– Спасибо, я знаю, что нам приказали, – сказал Стеф. – И ничего не собираюсь начинать. Мы просто поедем и поглядим.

– Я тебя знаю! – взорвался Кляйн. – Стоит тебе увидеть скот, и ты спятишь. Вы все жадны до скота, как мужчина до выпивки. Увидев стадо, вы не остановитесь.

Кляйн работал десятником на железной дороге.

Стеф отвернулся от него.

– Пошли, пора.

Они выехали из тени кафирного дерева на солнце (Клейн что-то продолжал бормотать про себя), и Мбежане повел их вниз по долине.

Дно долины постепенно понижалось, по обе стороны поднялись крутые скалистые склоны. Ехали быстро, Мбежане и нонгааи разошлись по сторонам, но всадники двигались тесной группой, почти соприкасаясь стременами.

Шон открыл затвор ружья, достал патрон и заменил его другим, который достал из патронташа на груди.

– Пятьдесят голов – это всего по десять на каждого, – пожаловался Фрикки.

– Это сотня фунтов, ты столько зарабатываешь за полгода, – возбужденно засмеялся Шон, и Фрикки расхохотался вместе с ним.

– Вы двое – закройте рты и глядите внимательнее.

Стеф говорил как всегда флегматично, но и он не мог скрыть огонька в глазах.

– Я знаю, вы сразу начнете грабить, – посетовал Кляйн. – Я точно это знаю.

– И ты заткнись, – сказал Стеф и улыбнулся Шону.

Они ехали минут десять; потом Стеф негромко окликнул нонгааи, и патруль остановился. Все молчали, напрягая зрение и слух.

– Ничего, – сказал наконец Стеф. – Далеко мы?

– Очень близко, – ответил Мбежане. – Отсюда мы должны их услышать.

Мускулистое тело Мбежане блестело от пота, гордая осанка отличала его от всех нонгааи. В нем тоже чувствовалось сдержанное волнение – возбуждение оказалось заразительным.

– Хорошо, идем за ними, – сказал Стеф.

Мбежане поудобнее устроил на спине щит и двинулся вперед. Еще дважды они останавливались и прислушивались, и с каждым разом беспокойство и нетерпение Шона и Фрикки росло.

– Тихо! Замрите! – рявкнул Стеф. – Как мы можем что-нибудь услышать, если вы ерзаете?

Шон открыл рот, чтобы ответить, но не успел: все услышали впереди за деревьями низкое мычание быка.

– Это они! Мы нашли их. Вперед!

– Нет, подождите! – приказал Стеф. – Шон, возьми мой бинокль и лезь на дерево. Расскажи, что увидишь.

– Мы зря теряем время, – возразил Шон. – Надо идти вперед.

– Сначала нужно как можно больше узнать, – ответил Стеф. – Лезь на дерево.

Повесив бинокль на шею, Шон забрался на дерево и сел на развилке двух сучьев. Отодвинул ветку, закрывавшую поле зрения, и сразу возбужденно воскликнул:

– Вот они! Прямо перед нами!

– Сколько? – спросил Стеф.

– Небольшое стадо, с ним два пастуха.

– Они среди деревьев?

– Нет, – ответил Шон, – на открытом месте.

– Убедись, что с ними нет других зулусов.

– Не… – начал отвечать Шон, но Стеф прервал его:

– Пользуйся биноклем, черт возьми! Они могут прятаться.

Шон поднес бинокль к глазам и сфокусировал его. Скот жирный, с гладкой кожей, с большими рогами, шкура в черно-белых пятнах. Над животными висит облако птиц, склевывающих насекомых. Два пастушка в чем мать родила – мальчишки с худыми ногами и непропорционально большими гениталиями африканцев. Шон медленно провел биноклем взад и вперед, рассматривая полоски болота и окружающие кусты. И наконец опустил бинокль.

– Только два пастуха, – сказал он.

– Тогда спускайся, – велел Стеф.

Едва патруль выехал на открытое место, пастушки убежали. Они исчезли среди хинных деревьев по другую сторону болота.

– Пусть бегут, – рассмеялся Стеф. – У бедняг теперь и без нас хватит неприятностей.

Он пришпорил лошадь, направив ее на полоску болотной травы. Трава, роскошная, зеленая и высокая, доставала до седла.

Остальные последовали за ним; грязь чавкала под копытами лошадей, глубоко уходившими в нее. В ста ярдах впереди виднелись коричневые спины коров и быков. Над ними кружили птицы.

– Вы с Фрикки заходите слева, – начал Стеф, но не договорил – вокруг внезапно появились зулусские воины, не менее сотни, в полном боевом облачении. – Засада! – крикнул Стеф. – Уходите!

И его стащили с лошади.

Лошади в грязи запаниковали, начали ржать и метаться.

Выстрел из ружья Кляйна утонул в торжествующем крике зулусов. Мбежане подскочил к лошади Шона, схватил ее за узду и потащил. Он повернул к Шону голову.

– Уезжай, нкози, быстрей. Никого не жди.

Кляйн был мертв – он упал на спину, из его горла торчал ассегай, изо рта шла кровь.

– Держись за упряжь.

Шон был поразительно спокоен. Перед ним появился выскочивший сбоку зулус; держа ружье на коленях, Шон выстрелил, почти касаясь лица воина стволом. Пуля снесла половину головы. Шон выбросил гильзу и перезарядил ружье.

– Уезжай, нкози! – снова крикнул Мбежане. Он не послушался Шона; высоко подняв щит, он ударил им в лица двоих нападающих и сбил их в грязь. Его ассегай взметнулся и опустился, взметнулся и опустился.

– Нги дла! – вопил Мбежане. «Я поел». Охваченный боевым безумием, он перепрыгнул через тела и бросился вперед.

Дорогу ему преградил воин, но Мбежане краем щита отвел его оружие, открыв своему клинку левый бок нападающего. С криком «нги дла» он пробил брешь в стене нападающих, и Шон проехал в эту брешь. Его лошадь с трудом пробиралась по грязи. Зулус схватил ее за узду, но Шон выстрелил, почти касаясь его груди стволом. Тот закричал.

– Мбежане! – кричал Шон. – Хватайся за узду!

С Фрикки Ван Эссеном было покончено – его лошадь упала, и зулусы окружили его, размахивая алыми копьями.

Наклонившись в седле, Шон обхватил Мбежане за талию и вытащил из грязи. Мбежане сопротивлялся, но Шон держал крепко. Земля под копытами лошади стала тверже, теперь они двигались быстрее. Впереди показался еще один зулус с ассегаем наготове. Одной рукой Шон держал негодующе отбивавшегося Мбежане, другой – разряженное ружье и оказался совершенно беззащитен перед нападением. Выкрикивая непристойные оскорбления, он направил лошадь на зулуса. Тот увернулся и ударил ассегаем. Шон почувствовал, как копье задело его голень и погрузилось в грудь лошади. Они уже выбрались из болота и оказались под деревьями.

Лошадь несла Шона еще милю и лишь потом упала. Ассегай глубоко ранил ее. Упала она тяжело, но Шон успел высвободить ноги из стремян и вовремя спрыгнуть. Они с Мбежане, тяжело дыша, смотрели на тушу.

– Можешь бежать в этих сапогах? – спросил Мбежане.

– Да.

Это была легкая обувь из сыромятной кожи.

– Штаны будут мешать.

Мбежане быстро наклонился и ассегаем срезал ткань, так что ноги Шона оказались обнажены от бедер. Потом распрямился и прислушался к звукам преследования. Пока ничего.

– Брось ружье, оно слишком тяжелое. Оставь шляпу и патронташ.

– Ружье не брошу, – возразил Шон.

– Тогда возьми его, – нетерпеливо ответил Мбежане, – возьми и умри. Если понесешь его с собой, они догонят тебя еще до полудня.

Шон еще секунду поколебался, потом перехватил ружье как топор и ударил о ствол ближайшего дерева. Оружие разбилось, и он отбросил его.

– Теперь пора, – сказал Мбежане.

Шон быстро оглянулся на мертвую лошадь, на привязанную к седлу овчинную куртку. «Зря Энн старалась», – сухо подумал он. И побежал за Мбежане.

Первый час оказался тяжелым – Шон с трудом поспевал за Мбежане. Его мышцы напрягались, скоро закололо в боку. Мбежане увидел, что ему больно, и они остановились на несколько минут. Мбежане показал, как расслабляться на бегу, и они побежали дальше. Шону стало значительно легче. Прошел еще час, и Шон обрел второе дыхание.

– Сколько времени нужно, чтобы вернуться к армии? – спросил он на бегу.

– Дня два, наверно… не разговаривай, – ответил Мбежане. Они бежали, а местность вокруг медленно менялась.

Холмы стали менее крутыми и изрезанными, лес поредел, снова началась травянистая степь.

– Кажется, нас не преследуют.

Прошло полчаса с тех пор, как Шон произнес последнее слово.

– Возможно. – Мбежане был неразговорчив. – Еще рано судить.

Они бежали рядом, ритмично ступая по пропеченной солнцем земле.

– Боже, как пить хочется, – сказал Шон.

– Никакой воды, – ответил Мбежане, – но на вершине следующего подъема передохнем.

На вершине они оглянулись. Рубашка Шона промокла от пота, он дышал глубоко, но ровно.

– Никто нас не преследует, – с облегчением сказал он. – Можно помедленнее.

Мбежане ничего не ответил. Он тоже вспотел, но то, как он держал голову, свидетельствовало, что он еще даже не начал уставать. Щит он нес на плече, а ассегай в другой его руке почернел от засохшей крови. Он долгих пять минут смотрел туда, откуда они прибежали, потом гневно заворчал и показал ассегаем.

– Там! У тех деревьев. Видишь?

– Дьявольщина! – сказал Шон. Он видел: примерно в четырех милях позади, на краю редеющего леса, в траве появилась линия, словно проведенная черным карандашом. Но эта линия двигалась.

– Сколько их? – спросил Шон.

– Пятьдесят, – предположил Мбежане. – Слишком много.

– Жаль, что я бросил ружье, – сказал Шон.

– Не бросил бы, они были бы сейчас гораздо ближе. А одно ружье против пятидесяти…

Мбежане не закончил.

– Хорошо, бежим дальше, – сказал Шон.

– Нужно еще отдохнуть. Мы в последний раз останавливаемся перед наступлением темноты.

Дыхание выровнялось. Шон прислушался к себе – ноги слегка ныли, но пройдет еще несколько часов, прежде чем он по-настоящему устанет. Он собрал в горле густой липкий комок слизи и выплюнул его на траву. Хотелось пить, но он знал, что это было бы пагубной глупостью.

– О! – воскликнул Мбежане. – Они нас увидели.

– Откуда ты знаешь? – спросил Шон.

– Смотри, они посылают преследователей.

От переднего конца линии отделились три черные точки и двинулись вперед.

– Что это значит?

Шон тревожно почесал нос. Он впервые ощутил страх преследуемого, уязвимого, безоружного перед приближающейся стаей.

– Они высылают вперед лучших бегунов, чтобы мы выбились из сил. Они знают, что даже если эти бегуны выдохнутся, когда нас догонят, остальные с нами легко справятся.

– Боже! – Теперь Шон по-настоящему встревожился. – Что же делать?

– На каждую уловку есть своя хитрость, – ответил Мбежане. – Теперь мы достаточно отдохнули. Идем.

Шон устремился с холма, как испуганная антилопа, но Мбежане резко остановил его.

– Этого они и хотят. Беги как раньше.

И они снова побежали спокойно, без напряжения, делая длинные шаги.

– Догоняют, – заметил Шон у вершины следующего подъема. Три точки намного опередили остальных.

– Да.

Мбежане говорил без выражения. Они начали спускаться, ритм бега не изменился: ступня коснулась земли, вдох, коснулась, вдох.

На дне долины протекал маленький ручеек, чистая вода струилась по белому песку. Бросив на нее лишь один жадный взгляд, Шон перемахнул через ручей, и они начали подниматься по противоположному склону. И почти добежали до очередной вершины, когда услышали вдали за собой крик. Шон и Мбежане оглянулись. На вершине, которую они покинули совсем недавно, всего в двух милях, показались три бегущих зулуса; на глазах у Шона они начали спускаться, перья на их высоких головных уборах раскачивались, повязки из леопардовых шкур обвивали бедра. Щиты они бросили, но у каждого в руке был ассегай.

– Посмотри на их ноги! – воскликнул Мбежане.

Шон увидел, что их неровные, наобум шаги свидетельствуют о сильной усталости.

– С ними покончено, они бежали слишком быстро, – рассмеялся Мбежане. – Теперь надо им показать, что мы боимся. Мы должны бежать как ветер, бежать так, словно нам в спину дышит Токолоше.[10]

До вершины оставалось двадцать шагов, и они, изображая панику, взлетели на нее. Но едва зулусы перестали их видеть, Мбежане схватил Шона за руку и остановил.

– Пригнись, – прошептал он.

Они легли на траву и поползли назад. Наконец они оказались на самой вершине.

Мбежане нацелил вперед ассегай, подобрал ноги, и его губы растянулись в полуулыбке.

Шон поискал в траве и нащупал камень размером с апельсин. Он удобно лег в руку.

Они слышали, как приближаются зулусы: топот ороговевших ступней по земле, потом дыхание, хриплое и неровное, все ближе, пока воины вдруг не показались на вершине. С разгона они выскочили навстречу стоявшим в траве Мбежане и Шону. На их перекошенных от усталости лицах отразилось удивление – они ожидали увидеть добычу в полумиле от себя. Мбежане убил одного ассегаем, тот даже не успел поднять руку, чтобы защититься; острие вышло у него между лопаток.

Шон метнул камень в лицо другому. Раздался звук, словно лопнула зрелая тыква, и воин упал на каменную поверхность и покатился вниз, выронив ассегай.

Третий повернул было обратно, но Мбежане прыгнул ему на спину, повалил, сел сверху, дернул подбородок назад и вверх и перерезал горло.

Шон посмотрел на того, которого сбил камнем: головной убор с него слетел, а лицо перекосилось – Шон свернул ему челюсть. Он слабо дергался.

«Сегодня я убил троих, – подумал Шон, – и это было легко».

Он равнодушно наблюдал, как Мбежане подходит к его жертве и наклоняется. Раненый издал слабый звук и замер. Мбежане выпрямился и посмотрел на Шона.

– Теперь они не догонят нас до темноты.

– И только ночная обезьяна видит ночью! – ответил Шон.

Вспомнив шутку, Мбежане улыбнулся; от улыбки его лицо помолодело. Сорвав пучок сухой травы, он вытер им руки.

Ночь наступила как раз вовремя, чтобы спасти их. Шон бежал весь день, и наконец его тело начало протестовать и цепенеть; дыхание вырывалось болезненно, со свистом; телу нечем стало потеть.

– Еще немного, совсем чуть-чуть, – шепотом подбадривал его бежавший рядом Мбежане.

Погоня растянулась – самых сильных бегунов отделяло от них расстояние в милю, остальных было не видно.

– Солнце садится, скоро ты сможешь отдохнуть.

Мбежане протянул руку и коснулся плеча Шона. Странно, но это краткое прикосновение придало Шону сил. Он побежал увереннее, ровнее и реже спотыкался, спускаясь по следующему склону. Разбухшее красное солнце ушло за вершину, и долину окутала тень.

– Скоро, уже совсем скоро, – почти напевал Мбежане.

Шон оглянулся. Фигуры ближайших зулусов исчезли из виду. Шон подвернул ногу и тяжело упал. Лежа ничком, опустив голову, он чувствовал, как трава касается лица.

– Вставай! – в голосе Мбежане звучало отчаяние.

Шона болезненно вырвало небольшой лужицей желчи.

– Вставай! – Мбежане схватил его, поднял на колени. – Вставай или умрешь здесь, – пригрозил он. Взял Шона за волосы и безжалостно дернул. Заплакав от боли, Шон выругался и потянулся к Мбежане.

– Вставай, – дразнил Мбежане, и Шон с трудом встал. – Хорошо, – сказал Мбежане и подтолкнул его, и ноги Шона сами собой задвигались.

Мбежане снова оглянулся. Ближайший зулус был очень близко, он почти сливался с сумерками. Они побежали; Мбежане поддерживал Шона, когда тот спотыкался; Шон на каждом шагу хрипел, рот у него был открыт, язык распух, он с трудом втягивал воздух.

И вдруг, стремительно, как всегда в Африке, наступила ночь – краски исчезли, тьма скрыла все, кроме самых близких предметов. Мбежане непрерывно смотрел по сторонам, всматривался в тени во тьме, определял силу освещения.

Шон, не видевший ни зги, прислонился к нему.

– Сейчас попробуем, – принял решение Мбежане. Он остановил Шона и развернул его, направив под острым углом относительно прежнего курса. Они двинулись назад, к преследователям, по касательной: они пройдут совсем рядом с погоней, но темнота их не выдаст.

Шли шагом. Мбежане поддерживал Шона за плечо, не давая ему упасть; ассегай он нес в другой руке. Шон шел мало что осознавая, повесив голову.

Они слышали, как первые преследователи прошли в темноте в пятидесяти шагах от них. Голос по-зулусски спросил:

– Ты их видишь?

Другой ответил отрицательно.

– Растянемся – они могут повернуть в темноте.

Утвердительный возглас.

Голоса удалились, и беглецов снова окружили ночь и тишина. Мбежане заставлял Шона идти. Немного погодя вышла луна, стало светлее. Они продолжали идти. Мбежане постепенно поворачивал на прежний курс, к юго-востоку. Наконец под деревьями они наткнулись на ручей. Шон пил с трудом: горло распухло и болело. Потом в поисках тепла они прижались друг к другу на листве под деревом и уснули.

Глава 28

Последний лагерь Челмсфорда они нашли в середине следующего дня – аккуратный ряд черных ям на месте лагерных костров, притоптанные площадки, где стояли палатки, столбы, к которым привязывали лошадей, и груды пустых жестянок из-под говяжьей тушенки и пятифунтовых коробок из-под галет.

– Они ушли два дня назад, – сказал Мбежане.

Шон кивнул, не сомневаясь в правильности этого вывода.

– Куда они пошли?

– Назад, к главному лагерю в Исандлване.

Шон удивился:

– Зачем?

Мбежане пожал плечами.

– Уходили поспешно, всадники опережали пехоту.

– Пойдем за ними, – сказал Шон.

След представлял собой широкую полосу – здесь прошли тысячи людей, а фургоны оставили глубокие колеи.

Спали, голодные и холодные, рядом со следом, а на другое утро в низинах появился лес.

Незадолго до полудня они увидели на фоне неба гранитный купол Исандлваны и подсознательно ускорили шаг. Исандлвана, Холм Маленькой Руки. Шон хромал – ботинок натер ему пятку. Волосы спутались от пота, лицо покрылось пылью.

– Даже армейская говядина покажется вкусной, – сказал Шон вслух по-английски, и Мбежане не ответил, потому что не понял, но с тревожным выражением смотрел вперед.

– Нкози, мы за два дня никого не встретили. Мне кажется, мы давно должны были наткнуться на патрули из лагеря.

– Мы могли пропустить их, – без особого интереса ответил Шон, но Мбежане покачал головой.

Они молча пошли дальше. Теперь холм был ближе, и они хорошо видели его уступы и паутину трещин, покрывавших склоны.

– В лагере ни одного дыма, – сказал Мбежане. Он поднял взгляд и заметно вздрогнул.

– В чем дело? – с первым ощущением тревоги спросил Шон.

– Н’йони, – ответил Мбежане, и Шон увидел их. Темное облако, медленно и неслышно вращающееся колесо, высоко над холмом Исандлвана, все еще слишком далеко, чтобы разглядеть отдельных птиц. Только тень, тонкая темная тень в небе. Шон посмотрел на нее, и неожиданно в жаркий день ему стало холодно. Он побежал.

Теперь внизу на равнине стало заметно движение. Оторванный брезент на опрокинутом фургоне хлопал, как раненая птица крылом, суетились шакалы, выше на холме видны были горбатые силуэты гиен.

– О мой бог! – прошептал Шон.

Мбежане оперся на копье. С лицом спокойным и отчужденным он обводил взглядом поле.

– Они мертвы? Все мертвы?

Отвечать не требовалось. Он видел мертвецов на траве: у фургонов они лежали грудами, дальше по склонам холма были рассеяны реже. Они казались ужасно маленькими и незначительными. Мбежане спокойно ждал. Перед ними пролетел крупный черный стервятник, перья на кончиках его крыльев были растопырены как пальцы. Он приземлился на вытянутые лапы и тяжело запрыгал к мертвецам – прекрасный полет мгновенно сменился непристойной хищной позой. Наклонив голову, взъерошив крылья, стервятник вонзил клюв в тело в зеленом форменном пледе шотландского полка.

Мбежане покачал головой.

– Он пришел слишком поздно. – Копьем он указал на широкий след, пересекавший поле битвы и по склону Исандлваны уходивший к Тугеле. – Он вернулся к реке. Не остановился, даже чтобы похоронить мертвых.

Они прошли к рядам англичан. Шона чуть не стошнило, когда он увидел, что с ними стало. Они лежали грудами, вповалку, с уже почерневшими лицами, и у каждого был взрезан живот. В пустом углублении на месте внутренностей ползали мухи.

– Зачем они это сделали? – спросил Шон. – Зачем они их так изрубили?

Он тяжело прошел мимо фургонов. Ящики с едой и питьем были разбиты и разбросаны по траве, среди мертвых лежали обрывки одежды, бумаги, пустые коробки от патронов, но все ружья исчезли. Запах разложения был так густ, что глотку и язык словно покрыло касторкой.

– Я должен найти па, – почти небрежно сказал Шон.

Мбежане шел в десяти шагах за ним.

Палатки были изрезаны в клочья и втоптаны в пыль. Лошади, привязанные к столбам, убиты копьями и уже раздулись. Шон узнал Цыганку, кобылу отца, и подошел к ней.

– Здравствуй, девочка.

Птицы выклевали ей глаза. Кобыла лежала на боку, ее брюхо так раздулось, что доставало Шону до пояса. Он обошел ее. За ней лежал первый из добровольцев Ледибурга. Шон узнал всех пятнадцать, хотя птицы изуродовали и их.

Они лежали кольцом, ничком. Затем он нашел след из трупов, ведущий к отрогу горы. Прошел, словно на охоте, вдоль свидетельства этой попытки добровольцев прорваться к Тугеле. Вдоль следа, по обе стороны, видно было, где лежали зулусы.

– Не меньше двадцати за каждого из наших, – прошептал Шон с легким оттенком гордости. Он поднялся выше и на верху откоса, у самой голой скалы Исандлваны, нашел отца.

Их было четверо, последняя четверка: Уэйт Кортни, Тим Хоуп-Браун, Ханс и Найл Эразмусы. Они лежали совсем рядом. Уэйт на спине, широко раскинув руки. Птицы до кости склевали его лицо, но оставили бороду, и она легонько шевелилась на груди под ветром. Мухи, большие металлически-зеленые мухи, ползали в пустоте его живота.

Шон сел рядом с отцом. Подобрал отлетевшую фетровую шляпу и прикрыл изуродованное лицо. На шляпе была желто-зеленая кокарда, странно веселая среди стольких смертей. Мухи жужжали, садились Шону на лицо и губы. Он отогнал их.

– Ты его знал? – спросил Мбежане.

– Это мой отец, – ответил Шон, не поднимая головы.

– И твой тоже…

Сочувствие и понимание в голосе. Мбежане отвернулся и оставил его одного. «У меня нет ничего», говорил он Шону. Теперь и у Шона ничего не осталось. Внутри пустота – ни гнева, ни печали, ни боли, нет даже ощущения реальности происходящего. Глядя на это изломанное существо, Шон не мог поверить, что это человек.

Только плоть; человек ушел.

Позже Мбежане вернулся. Он срезал брезент с одного из перевернутых фургонов, и они закутали в него тело Уэйта. Потом выкопали могилу. Работа тяжелая – почва каменистая. Уложили Уэйта в могилу с широко распростертыми в смертном окоченении руками, торчащими из-под брезента: Шон не мог заставить себя сломать их. Засыпали землей и завалили камнями.

– Что ж, па, – сказал Шон. Голос его прозвучал неестественно. Ему никак не верилось, что он говорит с отцом. – Что ж, па, – снова неловко начал он. – Я хотел бы поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. – Он умолк и откашлялся. – Ты, наверно, знаешь, что я присмотрю за мамой и фермой, как смогу, и за Гарри тоже.

Он замолчал и повернулся к Мбежане.

– Мне больше нечего сказать, – с удивлением произнес он.

– Да, – согласился Мбежане, – сказать больше нечего.

Еще несколько минут Шон стоял, пытаясь справиться с ощущением огромности этой смерти, ее необратимости, потом повернулся и пошел к Тугеле. Мбежане шел в шаге за ним. «Стемнеет раньше, чем мы дойдем до реки», – подумал Шон. Он очень устал и хромал из-за натертой ноги.

Глава 29

– Уже не очень далеко, – сказал Деннис Петерсен.

– Конечно, – хмыкнул Шон. Его раздражала очевидность сказанного – когда выйдешь из Мазобалз-клуфа,[11] оставив Бабуинов ручей слева от дороги, до Ледибурга останется пять миль. Действительно, как сказал Деннис, недалеко.

Деннис сплюнул в пыль.

– Первая порция пива вскипит у меня в глотке.

– Думаю, теперь можно уехать вперед. Мбежане и другие слуги, – Шон вытер пыльное лицо, – Мбежане и остальные приведут их.

– Я как раз хотел это предложить.

Деннис испытывал явное облегчение. Дорогу им загораживало стадо почти в тысячу голов, поднятая пыль мешала дышать. Два дня они гнали стадо от переправы Рорка, где был распущен отряд добровольцев.

– Сегодня поместим их в загоны для продажи, а утром погоним дальше. Скажу Мбежане.

Шон ударил пятками лошадь и повернул туда, где впереди стада шел рослый зулус. Несколько минут разговора, и Шон сделал знак Деннису.

Они с разных сторон обогнали стадо и встретились впереди на дороге.

– Они сильно отощали, – проворчал Деннис, оглядываясь.

– Иначе и не могло быть, – ответил Шон. – Эти два дня мы их все время подгоняли. Тысяча голов скота из стад Сетевайо, доля пятерых: Денниса и его отца, Уэйта, Гаррика и Шона – даже мертвые получают долю.

– Далеко ли впереди остальные, как ты думаешь? – спросил Деннис.

– Не знаю, – ответил Шон.

Это неважно, да и любой ответ будет всего лишь догадкой: бессмысленный вопрос раздражает не меньше, чем беспочвенное предположение. Шону неожиданно пришло в голову, что несколько месяцев назад такой вопрос вызвал бы обсуждение на целый час. Что это означает? Да то, что он изменился. Ответив на собственный вопрос, Шон сардонически улыбнулся.

– Над чем смеешься? – спросил Деннис.

– Думаю о том, как много изменилось за эти месяцы.

– Да, – согласился Деннис, и наступило молчание, нарушаемое только топотом копыт.

– Странно будет без па, – печально сказал Деннис. Мистер Петерсен был при Исандлване. – Очень странно – только ма, девочки и я на ферме.

Они опять помолчали, думая о прошедших месяцах и о том, что произошло в их жизни.

Обоим еще не было двадцати, но оба уже стали главами семей, владельцами земли и скота; оба познакомились с горем и убивали людей. На лице Шона появились морщинки, теперь у него была квадратная борода лопатой. Они были в отряде, который жег и грабил, мстя за Исандлвану.

При Улунди они сидели верхом под жарким солнцем за рядами солдат регулярной армии Челмсфорда и терпеливо ждали, пока Сетевайо соберет своих воинов и отправит их по открытой местности смять хрупкий человеческий квадрат. Они ждали под регулярные, неторопливые выстрелы регулярной армии, наблюдая, как неприступный людской квадрат разрывает на части огромного черного зулусского «быка». Потом ряды пехотинцев расступились, и они, две тысячи сильных, опытных всадников, выехали вперед – чтобы навсегда сокрушить зулусскую империю. Они преследовали бегущих, и убивали, пока их не остановила темнота, и не считали убитых.

– Вон колокольня, – сказал Деннис.

Шон медленно очнулся, вырвавшись из прошлого. Они были в Ледибурге.

– Твоя мачеха в Тёнис-краале? – спросил Деннис.

– Нет, переехала в город, в дом на Протеа-стрит.

– Наверно, не хочет вмешиваться теперь, когда Энн и Гарри поженились, – сказал Деннис.

Шон нахмурился.

– Как тебе понравилась женитьба старины Гарри на Энн? – усмехнулся Деннис и покачал головой. – Я поставил бы двадцать против одного, что у него нет ни единого шанса.

Лицо Шона стало свирепым. Гаррик выставил его чудовищным глупцом. Ведь он еще не покончил с Энн.

– Есть ли от них вести? Когда они возвращаются домой?

– Последний раз они прислали ма телеграмму из Питермарицбурга – сообщили, что поженились. Она получила ее за несколько дней до того, как я вернулся из Исандлваны. Это было два месяца назад. Насколько мне известно, с тех пор от них ничего не было.

– Наверно, Гарри так прочно устроился в гнездышке, что его придется выковыривать оттуда ломом, – сально усмехнулся Деннис.

Шону вдруг живо представилось: Гаррик на Энн – ее колени высоко подняты, голова откинута назад, глаза закрыты, она тихонько постанывает.

– Заткнись, грязный ублюдок! – рявкнул Шон.

Деннис мигнул.

– Прости, я только шутил.

– Не смейся над моей семьей: он мой брат.

– Но ведь Энн была твоей девушкой, – сказал Деннис.

– На колотушки нарываешься?

– Успокойся, парень, я просто шутил.

– Я такие шутки не люблю, понял?

– Хорошо, хорошо, успокойся.

Грязный, грязный разговор. Шон отчаянно пытался прогнать картину Энн: она в бешеном наслаждении сцепила руки за спиной Гаррика.

– Боже, с каких пор ты стал святошей? – спросил Деннис и, пустив лошадь галопом, ускакал от Шона; он поехал по главной улице к гостинице. Шон хотел было окликнуть его, но передумал.

Он свернул в тенистую боковую улицу. Дом третий от угла – Уэйт купил его три года назад, вложив деньги в недвижимость. Очаровательный маленький домик в глубине пышно цветущего сада: тростниковая крыша, выбеленные стены, вокруг – плетень. У ворот Шон привязал лошадь и пошел по дорожке.

Он открыл дверь в гостиную; там сидели две женщины. Обе встали; у обеих удивление сменилось радостью, как только они его узнали. Он почувствовал внутри тепло – приятно возвращаться, когда тебе рады.

– О Шон, мы тебя не ждали!

Ада быстро пошла ему навстречу. Шон поцеловал ее и увидел, что горе оставило на ней свой след. И почувствовал легкие угрызения совести – на нем смерть Уэйта отразилась вовсе не так наглядно. Он отстранил мачеху на расстояние вытянутой руки.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказал он.

Она похудела, глаза стали необычайно велики для такого лица, и горе в них было как тень в лесу, но Ада рассмеялась и улыбнулась Шону.

– Мы думали, ты вернешься в пятницу. Я рада, что ты приехал раньше.

Шон посмотрел мимо Ады.

– Привет, Малинка Пай.

Она нетерпеливо ждала его внимания.

– Здравствуй, Шон.

Она чуть покраснела под его взглядом, но глаз не отвела.

– Ты повзрослел, – сказала она, вряд ли замечая его запыленные кожу и волосы и покрасневшие от пыли глаза.

– Ты просто забыла, как я выгляжу, – ответил он и снова повернулся к Аде.

– Нет, и никогда не забывала, – сказала Одри так тихо, что ее никто не услышал. У нее в груди что-то сжалось.

– Садись, Шон. – Ада отвела его к большому креслу у камина. На каминной полке стоял дагерротип Уэйта. – Я налью тебе чаю.

– А как насчет пива, ма?

Шон погрузился в кресло.

– Конечно. Сейчас принесу.

– Нет. – Одри пробежала через комнату в сторону кухни. – Я принесу.

– Пиво в кладовой, Одри, – крикнула ей вслед Ада и сказала Шону: – Такой милый ребенок.

– Посмотри на нее внимательнее, – улыбнулся Шон. – Она не ребенок.

– Хотела бы я, чтобы Гарри… – Ада замолчала.

– Чего бы ты хотела? – переспросил Шон. Она помолчала. Чтобы Гаррик нашел себе такую девушку, как Одри.

– Да ничего, – сказала она наконец, подошла и села на подлокотник кресла Шона.

– От Гарри было что-нибудь? – спросил Шон.

– Нет. Пока ничего, но мистер Пай сказал, что получил чек, оприходованный банком в Кейптауне.

Шон приподнял пыльную бровь.

– Наш мальчик живет на широкую ногу, – сказал он.

– Да, – подтвердила Ада, вспомнив сумму, указанную в чеке. – На широкую.

Вернулась Одри; она несла на подносе большую бутылку и стакан. Подошла к креслу. Шон притронулся к бутылке – холодная.

– Живей, девчонка, – поторопил он. – Я умираю от жажды.

Первый стакан он осушил в три глотка; Одри налила еще; держа полный стакан в руке, Шон удобно откинулся на спинку кресла.

– А теперь, – сказала Ада, – расскажи нам все.

Приятно было говорить, видя их радость, удобно устроившись в кресле и чувствуя, как расслабляются мышцы. Шон и не знал, что можно столько рассказать. Едва поток его слов замедлялся, Ада или Одри задавали вопрос, и он мог продолжать.

– О Боже! – ахнула наконец Одри. – Уже почти темно. Мне пора.

– Шон, – Ада встала, – не проводишь Одри?

Они молча шли рядом в полутьме под цветущими деревьями, пока Одри не заговорила.

– Шон, ты любишь Энн? – выпалила она, и Шон, как обычно, разозлился. Он раскрыл рот, чтобы обругать девчонку, но остановился. Вопрос точный. Любит ли он Энн? Он впервые задумался об этом, старательно формулируя вопрос, чтобы получить верный ответ. С неожиданным облегчением, с улыбкой он сказал правду:

– Нет, Малинка Пай, нет, я никогда не любил Энн.

Он ответил искренне, не кривя душой. Она шла рядом, счастливая.

– Не ходи дальше.

Она впервые заметила его грязную, пропыленную одежду, которая может смутить его перед ее родителями. А она хотела, чтобы с самого начала все было правильно.

– Я подожду, пока ты не дойдешь до двери, – ответил Шон.

– Наверно, поедешь завтра в Тёнис-крааль? – спросила она.

– Завтра же утром, – ответил Шон. – Там очень много работы.

– Но в магазин зайдешь?

– Конечно! – сказал Шон, и то, как он поглядел на нее, заставило Одри покраснеть. Нежная кожа так легко выдает ее! Она быстро пошла по дорожке, но потом остановилась и обернулась. – Шон, пожалуйста, не зови меня больше Малинка Пай.

– Хорошо, Одри, постараюсь не забыть.

Глава 30

Минуло шесть недель после его возвращения с Зулусской кампании, подумал Шон, шесть недель, и они пролетели стремительно. Сидя в кровати, задрав ночную сорочку и удобно скрестив ноги, как Будда, он пил кофе из чашки размером с немецкую пивную кружку. Кофе был горячий; Шон шумно отхлебывал и выдыхал пар.

Эти шесть недель он был так занят, что некогда было думать или печалиться, хотя по вечерам, когда он сидел в кабинете и все вокруг напоминало об Уэйте, приходила острая боль.

Дни словно кончались, не успев начаться.

Теперь у него три фермы: Тёнис-крааль и еще две, взятые в аренду у Пая. Он разместил на них свою добычу и дополнительно купленный после возвращения скот. Из Зулуленда привели почти сто тысяч голов первоклассного скота, и цена на него упала – Шон мог позволить себе выбирать. Он мог также позволить себе ждать, когда цена снова поднимется.

Шон свесил ноги с кровати и прошел через комнату к раковине. Налил в нее воды из кувшина и пощупал пальцем: такая холодная, что обжигает. Он нерешительно постоял в этой нелепой, такой женской ночной сорочке; черные волосы на груди выбивались из-под кружевного переда. Затем набрался мужества и погрузил лицо в раковину; обеими руками набрал воду и вылил себе на шею, втер в волосы согнутыми пальцами и наконец вскинул голову, шумно отдуваясь и заливая рубашку. Вытерся, сбросил мокрую сорочку и, голый, подошел к окну и выглянул. Уже настолько рассвело, что он разглядел за стеклом туман и мелкий дождь.

– Отвратительный день, – проворчал он, однако неискренне. Он испытывал подъем в начале любого дня – он свеж, остро все воспринимает, с нетерпением ждет завтрака и готов к предстоящей работе.

Он оделся, прыгая на одной ноге, чтобы натянуть брюки, заправил рубашку и уселся на кровать натянуть сапоги. Теперь он думал об Одри – надо попытаться сегодня увидеться с ней.

Шон решил жениться. У него были три веские причины. Во-первых, он обнаружил, что легче забраться в сейф «Банка Англии», чем без свадьбы под нижние юбки Одри. А когда Шон чего-нибудь хотел, никакая цена не казалась ему слишком высокой.

К тому же придется жить в Тёнис-краале с Гарри и Энн, и лучше, если его собственная женщина будет готовить ему еду, стирать ему и слушать его рассказы – Шон чувствовал себя слегка заброшенным.

Третья причина, далеко не самая последняя, заключалась в связях Одри с местным банком. Она – одно из немногих слабых мест в броне старого Пая. Шон может даже попросить в качестве приданого ферму Махобалз-Клуф, но он понимал, что слишком надеяться на это не следует. Пай нелегко расстается с деньгами.

Да, решил Шон, надо выбрать время, поехать в город и сказать Одри. У Шона даже мысли не было о том, чтобы спросить ее мнения. Он причесался, расчесал бороду, подмигнул себе в зеркале и вышел в коридор. Он уже чувствовал запах еды, и у него потекли слюнки.

Энн была на кухне. Лицо ее раскраснелось от огня в печи.

– Что на завтрак, сестричка?

Она повернулась к нему, быстрым жестом убирая волосы со лба.

– Я тебе не сестра, – ответила она. – И не зови меня так, слышишь?

– Где Гарри? – спросил Шон, пропустив ее возражения мимо ушей.

– Еще не встал.

– Конечно, бедный мальчик очень устает.

Шон улыбнулся, и Энн смущенно отвернулась. Шон без всякого желания смотрел на ее грудь. Странно, но как только Энн стала женой Гаррика, она потеряла для Шона всякую привлекательность. Даже воспоминания о том, чем они занимались, стали казаться непристойными, кровосмесительными.

– Ты полнеешь, – сказал он, заметив, как округлилась ее фигура. Она наклонила голову, но ничего не ответила, и Шон продолжил: – Мне четыре яйца, пожалуйста, и скажи Джозефу, чтобы не варил их вкрутую.

Шон прошел в столовую, и в ту же минуту из боковой двери появился Гаррик. Лицо его еще было сонным. Шон принюхался – от брата пахло перегаром.

– Привет, Ромео, – сказал Шон, и Гаррик глуповато улыбнулся – небритый, с красными глазами.

– Привет, Шон. Как спал?

– Прекрасно, спасибо. Вижу, ты тоже неплохо.

Шон сел и взял себе овсянки из миски.

– Хочешь? – спросил он Гарри.

– Спасибо.

Шон передал ему тарелку. Он заметил, как дрожит рука Гарри. «Надо поговорить с ним, чтобы поменьше налегал на спиртное».

– Дьявольщина, как есть хочется!

Они говорили бессвязно, урывками, как всегда за завтраком. Вошла Энн и присоединилась к ним. Джозеф принес кофе.

– Ты уже сказал Шону, Гарри? – неожиданно спросила Энн, спросила четко и решительно.

– Нет.

Гаррик был захвачен врасплох и пролил кофе.

– Что сказал? – спросил Шон.

Они молчали, у Гаррика нервно дрожали руки. Он страшился этого мига. Вдруг Шон догадается, что это его ребенок, и отберет их, Энн и ребенка, и оставит Гарри ни с чем?

Преследуемый неразумными страхами, Гаррик пристально смотрел на брата.

– Скажи, Гарри, – приказала Энн.

– У Энн будет ребенок, – сказал Гаррик. Он смотрел на лицо Шона и видел, как удивление сменяется радостью. Шон сильно, почти больно обнял его за плечи.

– Вот здорово! – воскликнул он. – Замечательно! Если постараешься, Гарри, у нас скоро дом будет полон детишек. Я горжусь тобой.

Глуповато, с облегчением улыбаясь, Гаррик смотрел, как Шон более нежно обнял Энн и поцеловал ее в лоб.

– Молодец, Энн! Постарайся, чтобы это был мальчик. Нам здесь нужна дешевая рабочая сила.

«Он не догадывается, – подумал Гаррик, – не знает, и ребенок будет мой, он не сможет забрать его у меня».

Они работали на южном участке. Держались вместе, Гаррик счастливо и смущенно смеялся болтовне Шона. Замечательно получать столько внимания со стороны брата. Закончили рано – сегодня Шон не был настроен работать.

– Мой плодовитый брат, каждый его залп заряжен картечью! – Шон наклонился и толкнул Гаррика в плечо. – Давай отметим это в городе. Скоренько отпразднуем в гостинице, а потом пойдем и скажем Аде.

Шон встал в стременах и крикнул, перекрывая мычание и шум стада:

– Мбежане, отведи десять больных коров в госпитальный загон и не забудь, что завтра мы забираем скот из торговых загонов.

Мбежане помахал рукой, давая знак, что услышал, и Шон повернулся к Гаррику.

– Пошли, пора убираться отсюда.

Они ехали рядом; капельки влаги собирались на их непромокаемых плащах и блестели в бороде Шона. Было еще холодно, и откос скрывался во влажном тумане.

– Погода очень подходящая для выпивки, – сказал Шон, но Гаррик ничего не ответил. Ему опять было тревожно. Он не хотел говорить Аде. Она догадается. Она обо всем догадается, она поймет, что это ребенок Шона. Ей солгать невозможно. Копыта лошадей влажно чавкали в грязи. Они добрались до места, где дорога раздваивалась и уходила наверх, к Ледибургу.

– Аде понравится быть бабушкой, – усмехнулся Шон, и в этот момент его лошадь споткнулась, сбилась с ровного шага и пошла, щадя переднюю ногу. Шон спешился, поднял копыто и увидел острый осколок, вонзившийся в стрелку.

– Проклятие! – Он наклонился, схватил осколок зубами и вытащил. – Ну, сейчас ехать в Ледибург нельзя, это копыто будет болеть несколько дней.

Гаррик почувствовал облегчение – сказать Аде придется, но не сейчас.

– Твоя лошадь не хромает. Поезжай, передай Аде от меня привет.

Шон посмотрел на брата.

– Можно сказать ей потом, – ответил Гаррик.

– Давай, Гарри, это ведь твой ребенок! Езжай, скажи!

Гаррик возражал, пока не заметил, что Шон начинает сердиться; тогда он покорно, со вздохом повернул к Ледибургу, а Шон повел лошадь в Тёнис-крааль. Теперь, когда приходилось идти пешком, непромокаемый плащ казался тяжелым и жарким. Шон снял его и повесил на седло.

Когда он приехал на ферму, Энн стояла на веранде.

– Где Гарри? – спросила она.

– Не волнуйся. Поехал в город повидаться с Адой. Вернется к ужину.

Один из конюхов взял лошадь Шона. Они поговорили, и Шон наклонился и приподнял раненое копыто. Брюки на его ягодицах натянулись, четко обрисовались мускулистые ноги. Энн смотрела. Он распрямился, и его широкие плечи развернулись под влажной белой рубашкой. Он улыбнулся Энн, поднимаясь по ступеням на веранду. От дождя его борода курчавилась, и он походил на озорного пирата.

– Ты должна теперь больше заботиться о себе. – Он взял ее за руку, чтобы отвести в дом. – Нельзя больше стоять на холоде.

Они прошли в застекленную дверь. Энн смотрела на него, ее голова была на уровне его плеча.

– Ты отличная женщина, Энн, и наверняка родишь прекрасного ребенка.

Это было его ошибкой – при этих словах глаза Шона смягчились, он повернулся к Энн. И положил руки ей на плечи.

– Шон! – Она произнесла его имя с болью, быстро извернулась в кольце его рук, прижалась всем телом и обхватила за голову, вцепившись в волосы на шее. Потом потянула голову Шона вниз, рот ее раскрылся и влажно приник к его губам, спина прогнулась, Энн прижалась бедрами к его ногам и негромко застонала, целуя его. Несколько секунд Шон пораженно стоял в ее объятиях, потом отпрянул.

– Ты с ума сошла?

Он пытался оттолкнуть Энн, но она цеплялась за него, не обращая внимания на его отстраняющие руки. Снова обняла его и приникла лицом к груди.

– Я люблю тебя. Пожалуйста. Я люблю тебя. Позволь мне только обнять тебя. Я хочу только обнимать тебя.

Ее голос сквозь ткань его рубашки звучал невнятно. Энн дрожала.

– Убирайся от меня! – Шон грубо оторвал от себя ее руки и почти швырнул на диван у камина. – Ты теперь жена Гарри и скоро станешь матерью его ребенка. Так держи свое тело от меня подальше.

В гневе Шон повернулся к ней спиной.

– Но я люблю тебя, Шон. О Боже, если бы ты только мог понять, как я страдала рядом с тобой, не в состоянии коснуться тебя.

Шон подошел к ней.

– Слушай. – Голос его звучал резко и хрипло. – Я не хочу тебя. Я никогда не любил тебя, а теперь могу притронуться к тебе лишь так, как если бы ты была моей матерью. – Она прочла в его лице отвращение. – Ты жена Гарри; если ты еще раз когда-нибудь посмотришь на другого мужчину, я тебя убью. – Он вытянул руки, скрючив пальцы. – Голыми руками убью.

Его лицо было совсем близко. Энн не стерпела того, что выразил его взгляд, и попыталась вцепиться Шону в глаза. Он вовремя отодвинул лицо и спасся, но ее ногти проделали глубокие кровавые царапины на его щеке и носу. Шон схватил ее запястья и стиснул; тонкая струйка крови текла ему на бороду. Энн дергалась в его руках, извивалась всем телом и кричала:

– Свинья, грязная, грязная свинья! Жена Гарри, говоришь? Ребенок Гарри, говоришь? – Она откинула голову и дико расхохоталась. – Я скажу тебе правду. То, что во мне, дал мне ты. Это твой ребенок! Не Гарри!

Шон выпустил ее запястья и попятился.

– Не может быть, – прошептал он. – Ты лжешь.

Она последовала за ним.

– Помнишь наше прощание, когда ты уезжал на войну? Помнишь ту ночь в фургоне? Помнишь?

Теперь она говорила спокойно, стараясь уязвить его словами как можно больнее.

– Это было несколько месяцев назад. Это неправда. – Шон запинался, продолжая пятиться от нее.

– Три с половиной месяца, – сказала она. – Рановато для ребенка твоего брата, тебе не кажется? В браке у многих дети рождаются преждевременно…

Она продолжала говорить, дрожа, лицо ее страшно побледнело. Шон не мог больше это выносить.

– Оставь меня, оставь! Мне нужно подумать. Я не знал…

Он пробежал мимо нее и выскочил в коридор.

Энн услышала, как хлопнула дверь кабинета Уэйта, и неподвижно замерла в центре комнаты. Постепенно ее дыхание успокоилось, неистовый гнев отступил, обнажив черные рифы ненависти. Она вышла из комнаты и по коридору прошла в свою спальню. Остановилась перед зеркалом и посмотрела на себя.

– Ненавижу его, – произнесли губы отражения.

Лицо ее оставалось смертельно-бледным.

– И кое-что могу у него отобрать. Гарри теперь мой, а не его.

Она вынула заколки из прически и распустила волосы, упавшие ей на спину. Высвободила плечо, смяла платье. Потом прикусила губу, так что показалась кровь.

– О Боже, я ненавижу его, как я его ненавижу! – шептала она, не обращая внимания на боль.

Схватила руками платье, разорвала его спереди и равнодушно посмотрела в зеркало на отражение своих круглых сосков, которые уже начали темнеть в ожидании молока. Сбросила туфли.

– Я его ненавижу.

Она приподняла платье и запустила руку в нижние юбки. Распустила панталоны, сбросила их и перешагнула. Подняла, разорвала, бросила рядом с кроватью. Провела рукой по туалетному столику – один из флаконов упал, разбился, выбросив облако пудры. Запахло разлившимися духами.

Подошла к кровати и легла. Подняла ноги, нижние юбки разлетелись, как лепестки цветка; нижняя часть ее живота была тычинкой этого цветка.

Незадолго до темноты в ее дверь постучали.

– Кто там? – нетерпеливо спросила она.

– Нкозикази не сказала, что приготовить на ужин.

Голос старика Джозефа был полон уважения.

– Сегодня ужина не будет. Ты и все слуги можете идти.

– Хорошо, нкозикази.

Гаррик вернулся домой, когда стемнело. Он выпил: Энн слышала, как он споткнулся на веранде, и голос его звучал нетвердо, когда он позвал:

– Эй! Где все? Энн, Энн! Я вернулся.

Недолгая тишина, пока он зажигал лампу, потом его деревянная нога простучала по коридору; теперь в его голосе звучала тревога:

– Энн! Энн, где ты?

Он открыл дверь и застыл с лампой в руках. Энн откатилась от света, прижала лицо к подушке и сгорбила плечи. Она слышала, как он ставит лампу на туалетный столик, чувствовала, как он прикрывает юбками ее наготу и мягко поворачивает ее лицом к себе. Посмотрела ему в лицо и увидела на нем ужас.

– Дорогая! Энн, дорогая, что случилось?

Он смотрел на ее разбитые губы, на обнаженные груди. Удивленно повернул голову и оглядел флаконы на полу, ее разорванные панталоны. Лицо его омрачилось, и он снова повернулся к ней.

– Ты ранена? – Она покачала головой. – Кто? Скажи, кто это сделал?

Она снова отвернулась от него, пряча лицо.

– Дорогая! Бедняжка… Кто это сделал? Один из слуг?

– Нет.

В ее голосе звучал стыд.

– Скажи, Энн, что случилось?

Она быстро села, обхватила мужа руками и прижалась так, что ее губы оказались возле его уха.

– Ты знаешь, Гарри. Ты сам знаешь, кто это сделал.

– Нет, клянусь, не знаю. Скажи.

Энн глубоко вдохнула, задержала дыхание и выпалила:

– Шон!

Гаррик в ее объятиях содрогнулся. Потом он заговорил:

– И это. Теперь еще и это…

Он развел ее руки и мягко толкнул Энн на подушку. Потом подошел к шкафу, открыл один из ящиков и достал пистолет Уэйта.

«Он убьет Шона», – подумала Энн.

Гаррик вышел из комнаты, не глядя на нее. Она ждала, сжимая руки, натянутая как струна. Когда наконец раздался выстрел, он прозвучал приглушенно и совсем не воинственно. Тело Энн расслабилось, она разжала руки и негромко заплакала.

Глава 31

Гаррик, хромая, прошел по коридору. Пистолет казался тяжелым, рукоять – грубой и непривычной. В конце коридора из-под двери кабинета пробивался свет.

Дверь была не заперта. Гаррик вошел.

Шон сидел, опираясь локтями о стол и закрывая лицо руками. Но когда Гаррик вошел, он поднял голову. Царапины на его щеке уже подсохли, но плоть вокруг них покраснела и распухла.

Он посмотрел на пистолет в руке Гаррика.

– Она сказала тебе.

В его голосе не было ни вопроса, ни выражения.

– Да.

– Я надеялся, она смолчит, – сказал Шон. – Хотел, чтобы она пощадила тебя.

– Пощадила меня? – спросил Гаррик. – А как же она? Ты о ней подумал?

Шон ничего не ответил, только пожал плечами и устало откинулся на спинку кресла.

– Я никогда не сознавал, какая ты безжалостная свинья, – задыхаясь произнес Гаррик. – Я убью тебя!

– Да.

Шон смотрел, как Гаррик поднимает пистолет. Гаррик держал его обеими руками, светлые волосы свисали ему на лоб.

– Мой бедный Гарри, – негромко сказал Шон, и пистолет сразу задрожал. И начал опускаться, пока снова не оказался между колен. Гаррик наклонился, кусал губу, чтобы не заплакать. Шон встал, собираясь подойти к нему, но Гаррик отскочил к дверному косяку.

– Держись от меня подальше! – закричал он. – Не трогай меня!

Он бросил пистолет – острый край курка весьма больно задел голову Шона. Пистолет отскочил и ударился о стену за Шоном. Раздался выстрел, и пуля разнесла стенную панель.

– Между нами все кончено! – закричал Гаррик. – Навсегда!

Он отчаянно поискал дверь, выскочил в коридор, пробежал через кухню и выбежал под дождь. Он много раз падал, потому что его деревянная нога застревала в траве, но упрямо вставал и бежал дальше. И всхлипывал на каждом шагу в темноте.

Наконец ему преградил путь разбухший от дождя Бабуинов ручей. Гаррик постоял на берегу, дождь лил ему на лицо.

– Почему я? Почему всегда я? – в отчаянии закричал он в темноту. Потом с облегчением, сильным, как течение в ручье, почувствовал знакомую дрожь за глазами. Тепло и серость сомкнулись вокруг него, и он опустился на колени в грязь.

Глава 32

Шон взял с собой очень немногое: одеяло, ружье и запасную лошадь. Дважды он терял в темноте дорогу к краалю Мбежане, но каждый раз лошадь снова находила ее.

Мбежане построил себе большую хижину из травы в стороне от других слуг, потому что он был зулус королевской крови. Когда Шон наконец добрался, в хижине несколько минут слышались сонные голоса и движение, прежде чем на крик Шона вышел Мбежане, закутанный в одеяло, с парафиновой лампой в руке.

– Что случилось, нкози?

– Я ухожу, Мбежане.

– Куда?

– Куда ведет дорога. Пойдешь со мной.

– Возьму копья, – ответил Мбежане.

Старик Пай был еще в своем кабинете в банке, когда они добрались до Ледибурга. Он считал соверены, раскладывая их ровными стопками, и руки его были нежны, как руки мужчины, прикасающиеся к телу любимой, но когда Шон раскрыл дверь, он быстро сунул руку в ящик стола.

– Этого не нужно, – сказал Шон, и Пай виновато убрал руку от пистолета.

– Боже! Я не узнал вас, мой мальчик.

– Сколько денег на моем счете? – оборвал Шон любезности.

– Видите ли, банк сейчас не работает.

– Послушайте, мистер Пай, я тороплюсь. Сколько у меня?

Пай встал из-за стола и подошел к большому несгораемому шкафу. Загораживая его своим телом, он набрал комбинацию цифр и раскрыл дверцу. Принес на стол толстую бухгалтерскую книгу.

– Картер, Клот, Кортни, – говорил он, переворачивая страницы. – Угу… Ада, Гаррик, Шон. Вот оно. Тысяча двести девяносто шесть фунтов и восемьдесят восемь пенсов, счета магазина за последний месяц еще не оплачены.

– Допустим, двенадцать сотен, – сказал Шон. – Я хочу получить их немедленно, а пока считаете, дайте мне бумагу и перо, я кое-что напишу.

– Пожалуйста, все на столе.

Шон сел за стол, отодвинул стопки монет, обмакнул ручку в чернила и начал писать. Закончив, он посмотрел на Пая.

– Пожалуйста, подпишите это как свидетель.

Пай взял листок и стал читать. На его лице появилось выражение крайнего удивления.

– Вы отдаете свою половину Тёнис-крааля и весь свой скот брату? – воскликнул он.

– Верно. Подпишите, пожалуйста.

– Вы, должно быть, сошли с ума, – возразил Пай. – Вы отдаете целое состояние. Подумайте, что вы делаете, подумайте о своем будущем. Я надеялся, что вы и Одри… – Он замолчал, потом продолжил: – Не глупите, мальчик.

– Пожалуйста, подпишите, мистер Пай, – твердо сказал Шон, и Пай, что-то бормоча себе под нос, быстро подписал. – Спасибо.

Шон сложил листок, спрятал его в конверт и запечатал. Конверт он убрал во внутренний карман.

– Где деньги? – спросил он.

Пай подтолкнул к нему брезентовый мешочек. На его лице отобразилось отвращение – он не любил иметь дело с дураками.

– Пересчитайте, – сказал он.

– Я вам верю, – ответил Шон и подписал расписку.

Шон проехал мимо загонов со скотом на продажу и поднялся на откос по дороге, ведущей в Питермарицбург. Мбежане шел возле его седла, ведя в поводу запасную лошадь. На верху откоса они остановились. Ветер разогнал тучи, в просветах показались звезды. Внизу был виден город, кое-где еще светились окна.

«Надо бы попрощаться с Адой», – подумал Шон. Он посмотрел вниз, на долину, в которой лежал Тёнис-крааль. Огней не видно. Коснулся конверта в кармане.

– Отправлю почтой из Питермарицбурга, – вслух сказал он.

– Нкози? – переспросил Мбежане.

– Я сказал: «Дорога впереди длинная, тронулись».

– Да, – согласился Мбежане. – Тронулись.

Глава 1

Они повернули на север от Питермарицбурга и начали подъем по травянистой равнине к горам.

На третий день на фоне неба показался Дрейкенсберг, иззубренный и острый, как зубы древней акулы.

Было холодно. Завернувшись в каросс, Мбежане намного отстал от Шона. После выезда из Питермарицбурга они не обменялись и десятком слов, потому что Шон думал и мысли его были угрюмыми. Мбежане старался держаться от него поодаль. Он не роптал – человек, бросивший свой дом и скот, имеет право на раздумья. Но чувствовал печаль: чтобы пойти за Шоном, он оставил толстую женщину в своей постели.

Мбежане достал маленькую тыквенную бутылку с табаком, взял понюшку и осторожно затолкал в нос. Он смотрел на горы. Снег на вершинах закат окрасил в розовый цвет. Немного погодя они сделают привал. А может, и не сделают. Неважно.

Давно стемнело, а Шон все ехал. Дорога пересекла очередную складку вельда, и в долине под собой они увидели огни.

«Данди», – равнодушно подумал Шон. Не подгоняя лошадь, он позволил ей неторопливо приближаться к городу. Теперь он чувствовал запах дыма из угольных шахт, смолистый и горький в глубине горла. Они вступили на главную улицу. Город в такой холод казался пустынным. Шон не собирался останавливаться – привал они сделают на той стороне, выехав из города. Но прочитав на вывеске «Гостиница», он заколебался.

Внутри тепло, там смех и голоса, и Шон неожиданно почувствовал, как оцепенели от холода его пальцы.

– Мбежане, возьми мою лошадь. Остановись за городом и разожги костер, чтобы я не пропустил тебя в темноте.

Шон спешился и вошел в бар. В комнате было полно народу, в основном шахтеров, судя по въевшейся в их кожу угольной пыли. Когда он прошел к прилавку и заказал бренди, они без любопытства посмотрели на него. Шон медленно выпил, не пытаясь вступить в общий громкий разговор.

Подошедший к нему пьяница был низкорослым, но сложенным, как Столовая гора – коренастым и плотным. Ему пришлось встать на цыпочки, чтобы обнять Шона рукой за шею.

– Выпей со мной, деревенщина.

От него несло перегаром.

– Нет, спасибо.

Шон не был настроен пить с пьяницами.

– Давай, давай, – настаивал тот; он пошатнулся, и бренди Шона пролилось на прилавок.

– Отвяжись.

Шон отбросил его руку.

– Ты что-нибудь имеешь против меня?

– Нет. Просто хочу выпить в одиночестве.

– Может, тебе мое лицо не нравится?

Пьяница приблизил свое лицо к лицу Шона. Шону это не понравилось.

– Будь добр, отодвинься.

Пьяница ударил кулаком по прилавку.

– Чарли, дай этому амбалу выпить. Двойную порцию. А не захочет, я залью это ему в глотку.

Шон не обратил внимания на протянутый стакан. Он допил бренди и повернулся к выходу. Пьяница выплеснул свою выпивку ему в лицо. Спирт обжег Шону глаза, и он ударил пьяницу в живот. Когда тот начал падать, Шон ударил его снова, в лицо. Пьяница упал на пол, из его носа потекла кровь.

– За что ты его ударил? – Другой шахтер помогал пьянице сесть. – Тебе ничего не стоило выпить с ним.

Шон почувствовал враждебность собравшихся – он был здесь чужаком.

– Этот парень напрашивается на неприятности.

– Крепкая обезьяна.

– Ну, мы знаем, как обращаться с обезьянами.

– Давайте разберемся с этим ублюдком!

Пьяницу Шон ударил чисто рефлекторно. И пожалел об этом, но сейчас, когда он увидел направляющихся к нему людей, чувство вины испарилось. Подавленность прошла, и он испытал облегчение. Вот что ему было нужно.

Их было шестеро, они надвигались на него плотной группой.

Шесть – подходящее число. Заметив у одного в руке бутылку, Шон улыбнулся. Они громко говорили, набираясь храбрости и ожидая, когда кто-нибудь начнет первым.

Шон краем глаза заметил движение сбоку и чуть повернулся, прикрываясь руками.

– С этой стороны все в порядке, – успокоил его мужской голос с хорошим английским произношением. – Я подошел предложить свои услуги. Похоже, вы можете поделиться противниками.

Говоривший встал из-за столика за Шоном. Высокий, с худым костлявым лицом, в безукоризненном сером костюме.

– Мне нужны они все, – сказал Шон.

– Очень неспортивно. – Новый участник событий покачал головой. – Я возьму трех джентльменов слева, если вам не слишком жалко.

– Дарю двоих, и считайте, что вам очень повезло.

Шон улыбнулся, и незнакомец улыбнулся в ответ. Они почти забыли о противниках, радуясь этой встрече.

– Вы очень любезны. Позвольте представиться – Даффорд Чарливуд.

Он переложил легкую трость в левую руку и протянул Шону правую.

– Шон Кортни.

Шон пожал протянутую руку.

– Вы, ублюдки, собираетесь драться или что? – нетерпеливо спросил один из шахтеров.

– Собираемся, мой дорогой, собираемся, – ответил Дафф и легко, как танцовщик, двинулся к нему, взмахнув тростью. Трость тонкая, но удар по голове вышел звучный, словно били бейсбольной битой.

– Осталось пятеро, – сказал Дафф. Он опять взмахнул тростью; утяжеленная свинцом, она свистела в воздухе. Дафф сделал выпад, как фехтовальщик, и попал в горло второму шахтеру. Тот лег на пол, издавая такие звуки, словно задыхался.

– Остальные ваши, мистер Кортни, – с сожалением сказал Дафф.

Шон низко пригнулся, развел руки и сгреб в охапку четыре пары ног. Потом нагнулся над упавшими и принялся раздавать удары.

– Как неаккуратно, – неодобрительно заметил Дафф.

Крики и проклятия постепенно сменились тишиной, и Шон выпрямился. Губа у него была разбита, воротник оторван.

– Выпьем? – спросил Дафф.

– Бренди, пожалуйста. – Шон улыбнулся элегантной фигуре у стойки. – Не откажусь от второй порции за вечер.

Они отнесли стаканы к столику Даффа, переступая по дороге через лежащих.

– Ваше здоровье!

И принялись с откровенным интересом разглядывать друг друга, не обращая внимания на операцию по расчистке, которая началась в баре.

– Путешествуешь? – спросил Дафф.

– Да, а ты?

– Мне повезло меньше. Я на постоянной службе в «Данди Колльерз Лимитед».

– Значит, ты здесь работаешь?

Шон смотрел недоверчиво – Дафф выглядел как фазан среди голубей.

– Механиком, – кивнул Дафф. – Но больше не хочу – угольная пыль приелась.

– Могу предложить что-нибудь, чтобы смыть ее?

– Отличная мысль!

Шон принес еще выпивки.

– Куда путь держишь? – спросил Дафф.

– Когда отправлялся, оказался лицом к северу, – пожал плечами Шон. – Да так и пошел в ту сторону.

– А откуда?

– С юга, – кратко ответил Шон.

– Прости, я не собирался выпытывать.

Дафф улыбнулся. Из-за стойки вышел бармен и направился к ним.

– Привет, Чарли, – поздоровался Дафф. – Наверно, хочешь получить компенсацию за ущерб, причиненный твоей мебели?

– Не думайте об этом, мистер Чарливуд. У нас нечасто бывает такая отличная драка. И мы не против перевернутых столов и стульев, если есть на что посмотреть. Это за счет заведения.

– Вы очень любезны.

– Я подошел к вам не поэтому, мистер Чарливуд. Хочу, чтоб вы кой на что взглянули. Вы ведь сами шахтер и прочее. Можете уделить мне минуту, сэр?

– Пошли, Шон. Посмотрим, что предложит нам Чарли. Мое предположение – красивую женщину.

– Не совсем, сэр, – серьезно сказал Чарли и провел их в дальнее помещение. Здесь он снял с полки камень и протянул Даффу. – Что скажете?

Дафф взял камень, взвесил в руке, потом внимательно посмотрел на него. Серый, с черными и темно-красными вкраплениями, разделен широкой черной полосой.

– Какой-то конгломерат, – сказал он без энтузиазма. – А в чем его тайна?

– Мне принес его друг из республики Крюгера, из-за гор. Он говорит, это золотоносная порода. Золото нашли в месте, которое называется Витватерсранд, недалеко от Претории. Конечно, верится с трудом – такое слышишь часто. Золото и алмазы, алмазы и золото. – Чарли рассмеялся и вытер руки о фартук. – Но друг рассказал, что буры продают лицензии тем, кто хочет искать золото. Поэтому я решил вам показать это.

– Я возьму его с собой, Чарли, и размельчу в тазу. А сейчас мы с другом выпиваем.

Глава 2

Открыв на следующее утро глаза, Шон обнаружил, что солнце через окно над кроватью светит прямо ему в лицо. Он торопливо закрыл глаза и попытался вспомнить, где он. Мешали боль в голове и шум. Повторяющиеся хрип и стоны, словно кто-то умирает. Шон снова открыл глаза и медленно повернул голову. На кровати у противоположной стены кто-то лежал.

Шон нащупал сапог и запустил им в этого кого-то. Послышалось фырканье, показалась голова Даффа. Секунду Дафф разглядывал Шона глазами, красными, как закатное зимнее солнце, потом снова лег.

– Не храпи так, – прошептал Шон. – Рядом с тобой тяжелобольной.

Много времени спустя слуга принес кофе.

– Сообщи в мою контору, что я заболел, – приказал Дафф.

– Уже. – Слуга явно понимал хозяина. Он продолжил: – Снаружи человек, ищет второго нкози. – Он взглянул на Шона. – Он очень встревожен.

– Мбежане. Вели ему подождать.

Они пили кофе молча, сидя на кроватях.

– Как я сюда попал? – спросил Шон.

– Парень, если этого не знаешь ты, то никто не знает.

Дафф встал и пошел искать чистую одежду. Он был обнажен, и Шон заметил, что тело у него худое и мускулистое.

– Боже, что Чарли подмешал в выпивку? – охнул Дафф, беря свой пиджак.

Он обнаружил в кармане камень, достал его и бросил на упаковочный ящик, служивший столом. Заканчивая одеваться, он косо поглядывал на камень, потом прошел к груде своего холостяцкого имущества, сваленного в углу. Порылся и извлек ступу с пестиком и слегка погнутую черную миску.

– Сегодня утром я чувствую себя дряхлым стариком, – сказал он и пестом принялся размельчать камень в ступке. Высыпал получившийся порошок в миску, отнес ее к рифленому железному баку за входной дверью и налил в миску воды.

Шон вышел следом, и они сели на ступеньки крыльца. Дафф привычно вертел миску, так что содержимое вращалось, как в водовороте, и с каждым поворотом немного выливал через край. Потом заполнил миску чистой водой.

Неожиданно Шон почувствовал, что Дафф напрягся. Посмотрел ему в лицо и увидел, что похмелье прошло; Дафф сжал губы и пристально смотрел в миску.

Шон тоже посмотрел и увидел блеск, похожий на блеск брюха форели, когда рыба поворачивается, чтобы взять приманку. От возбуждения волоски на предплечьях и на шее у него встали дыбом.

Дафф налил в миску еще свежей воды – три поворота, и он выплеснул ее. Они сидели неподвижно и молчали, глядя на полоску золота по краю миски.

– Сколько у тебя денег? – спросил Дафф, не поднимая глаз.

– Чуть больше тысячи.

– Отлично. Я могу вложить пятьсот и свой опыт. Равноправные партнеры, согласен?

– Да.

– Тогда почему мы сидим здесь? Я иду в банк. Встречаемся через полчаса на краю города.

– А как же твоя работа? – спросил Шон.

– Терпеть не могу запах угля. К дьяволу работу!

– А что Чарли?

– Чарли – отравитель. К дьяволу Чарли!

Глава 3

Этим вечером лагерь разбили у подножия перевала; горы возвышались перед ними. Всю вторую половину дня они подгоняли лошадей; лошади устали – они отворачивались от резкого ветра и щипали сухую зимнюю траву.

Мбежане развел костер под защитой красного скального выступа, и пока кипятился кофе, они жались к костру, стараясь укрыться от ледяного ветра, но ветер дул со стороны гор и разносил искры от костра. Поели; потом Мбежане лег у костра, натянул каросс на голову и до утра ни разу не пошевелился.

– Далеко ехать? – спросил Шон.

– Не знаю, – признался Дафф. – Завтра минуем перевал – пятьдесят или шестьдесят миль по горам – и окажемся в диком вельде. И, может быть, еще неделю будем ехать по нему.

– Гонимся за радугой? – спросил Шон, наливая себе еще кофе.

– Скажу, когда доберемся. – Дафф взял свою чашку в руки. – Одно несомненно: в том образце было полно золота. Если там много такой породы, кое-кто сильно разбогатеет.

– Может, мы?

– Я бывал на золотых месторождениях. Лучшее достается первым. Есть шанс увидеть, что вся земля на пятьдесят миль в округе уже утыкана заявочными столбиками, как шкура дикобраза иглами.

Дафф шумно отхлебнул кофе.

– Но у нас есть деньги. Это наша козырная карта. Если удастся занять участок, у нас будет капитал, чтобы работать на нем. Если приедем поздно, сможем перекупить участок у брокеров. Ну а если и это не получится, существуют другие способы добывать золото. Не обязательно копаться в земле: магазин, салун, транспортный бизнес – только выбирай. – Дафф выплеснул остатки кофе на землю. – С деньгами в кармане ты фигура, без них – никто, и всякий может дать тебе в зубы.

Дафф достал из верхнего кармана длинную черную сигару и предложил Шону. Шон покачал головой. Дафф откусил кончик сигары и выплюнул в огонь. Подобрал горящую ветку, прикурил и, довольный, затянулся.

– Где ты научился шахтерскому делу?

– В Канаде.

Дафф выпустил струю дыма, и ветер унес ее.

– Ты, похоже, изрядно попутешествовал?

– Да, парень. Сейчас слишком холодно, чтобы спать. Лучше поговорим. За гинею я расскажу тебе историю своей жизни.

– Сначала расскажи, а там посмотрим, стоит ли оно того.

Шон закутался в одеяло и ждал.

– Поверю в кредит, – согласился Дафф. – Он выдержал драматичную паузу. – Я родился тридцать один год назад – четвертый и самый младший сын шестнадцатого барона Роксби, не считая тех, кто не дожил до возмужания.

– Голубая кровь, – сказал Шон.

– Конечно, ты только посмотри на мой нос! Но не перебивай. Мой отец, шестнадцатый барон, с помощью хлыста очень рано избавил нас от естественной привязанности к нему. Как Генрих Восьмой, он предпочитал детей как абстрактную идею. Мы старались не попадаться ему на глаза, что устраивало обе стороны. Нечто вроде вооруженного перемирия. У моего дражайшего батюшки в жизни было всего две страсти – лошади и женщины. За свои славные шестьдесят два года жизни он приобрел большую коллекцию тех и других. Его последней неутоленной страстью стала моя шестнадцатилетняя кузина, хорошенькая девица, насколько помню.

Он каждый день брал ее на прогулки верхом и рьяно щупал, помогая сесть в седло или спешиться. Она рассказала мне об этом, смеясь. Но лошадь отца, существо высоконравственное, прервала эти ухаживания в самом разгаре трогательной сцены, лягнув отца в лоб. Бедняга так и не оправился. Два дня спустя, под торжественный звон колоколов и облегченные вздохи сыновей, а также соседей, у которых были молодые дочери, его похоронили.

Даффорд наклонился и поворошил дрова в костре.

– Очень печально. Я или мои братья могли бы рассказать ему, что кузина не только хорошенькая, но и развлекаться умеет. В конце концов, кому знать лучше, чем нам? Мы ведь были ее двоюродными братьями, а знаешь, как это бывает между двоюродными… Но отец об этом так и не узнал, и я по сей день чувствую свою вину. Он мог бы умереть более счастливым… Я тебе наскучил?

– Нет, нет, продолжай. Полгинеи ты уже заработал, – рассмеялся Шон.

– Безвременная кончина отца произвела чудесные перемены в моей жизни. Семнадцатый барон, брат Том, унаследовав титул, оказался таким же скупым и неприятным, как отец. Мне было девятнадцать, доход мой не позволял предаваться обычным увлечениям нашего семейства. Приходилось собирать плесень в мрачном старом замке в сорока милях от Лондона. Кроме того, на мою чувствительную душу слишком сильно действовало неразбавленное общество моих варваров-братьев.

И через три месяца я уехал, сжимая в потном кулаке несколько монет, под напутственные возгласы братьев. Самый ласковый из них был – «Писать не трудись».

Все тогда уезжали в Канаду; это показалось мне неплохой мыслью, и я тоже отправился туда. Я зарабатывал деньги и тратил их. Заводил женщин и расставался с ними, но в конце концов холод меня достал.

Сигара Даффа погасла; он снова раскурил ее и посмотрел на Шона.

– Было так холодно, что невозможно даже помочиться, не отморозив все на свете, и я начал мечтать о тропических землях и солнце, об экзотических плодах и еще более экзотических девушках. Обстоятельства, которые действительно заставили меня спешно принять решение об отъезде, слишком болезненны, чтобы вспоминать об этом, поэтому не будем на них останавливаться. Можно сказать, не уточняя, что уезжал я, будучи в затруднительном положении. И теперь ты видишь, как я медленно замерзаю до смерти в обществе бородатого разбойника, и поблизости нет ни одной экзотической девушки.

– Трогательная история – и отлично рассказанная, – зааплодировал Шон.

– Одна история заслуживает другой, давай послушаем и о твоих горестях.

Улыбка исчезла с лица Шона.

– Родился и вырос здесь, в Натале. Неделю назад покинул дом при сложных обстоятельствах.

– Женщина? – с глубоким сочувствием спросил Дафф.

– Женщина, – кивнул Шон.

– Сладкие шлюхи, – вздохнул Дафф. – Как я их люблю!

Глава 4

Перевал, словно извилистый разрез, рассекал Дракенсберг. По обе стороны возвышались горы, крутые и черные, поэтому путники ехали по тени и видели солнце всего несколько часов в середине дня. Потом горы расступились, и они снова отказались на открытой местности.

Открытый – ключевое слово для высокогорного вельда. Плоский и пустой, поросший травой, он тянулся, сливаясь вдалеке с горизонтом. Но одиночество не могло умерить их волнение – с каждой преодоленной милей, с каждой благополучной стоянкой у извилистой дороги это волнение нарастало, пока они впервые не увидели написанное название. Столб-указатель, словно одинокое пугало на распаханной земле, показывал направо («Претория») и налево («Витватерсранд»).

– Хребет белых вод, – прошептал Шон.

Звонкое название, звенит, как сотни миллионов золотом.

– Мы не первые, – заметил Дафф.

Дорога налево была изрыта колесами множества прошедших здесь фургонов.

– Сейчас не время беспокоиться об этом. – Шон был охвачен золотой лихорадкой. – У лошадей осталось мало сил, ну да не беда.

Впереди показалась низкая линия в пустоте – хребет, каких они пересекли уже сотни. Они поднялись на него и с вершины посмотрели вниз.

Два хребта тянулись параллельно с севера на юг примерно в четырех милях друг от друга. В долине между ними солнце отражалось в водоемах, давших этому месту название.

– Ты только посмотри! – простонал Шон.

По всей долине были разбросаны палатки и фургоны, разведывательные шурфы между ними казались ранами в траве. Шурфы сосредоточивались вдоль линии посередине долины.

– Открытые разработки руды, – сказал Дафф, – мы опоздали, все занято.

– Откуда ты знаешь? – возразил Шон.

– Посмотри сам, парень. Все расхватали.

– Возможно, они что-нибудь упустили.

– Эти ребята ничего не упускают. Поехали вниз, я покажу.

Дафф тронул лошадь с места, и они начали спускаться.

Через плечо Дафф сказал:

– Посмотри вон там, у ручья. Они не теряют времени зря. Уже работает дробильня. Судя по всему, в ней четыре дробильные установки.

Они въехали в лагерь – здесь у костров суетились женщины, и от запаха пищи рот у Шона наполнился слюной. У костров в ожидании ужина сидели мужчины.

– Спрошу у них, как тут дела, – сказал Шон.

Он спешился и бросил повод Мбежане. Дафф с сухой усмешкой наблюдал за тем, как Шон трижды пытался вступить в разговор. Всякий раз собеседник, не глядя ему в глаза, что-то бормотал и уходил. Наконец Шон сдался и вернулся к лошадям.

– Что я делаю не так? – жалобно спросил он. – У меня что, заразный триппер?

Дафф рассмеялся.

– У них золотая лихорадка. А ты возможный соперник. Ты можешь умирать от жажды, и никто из них даже не плюнет на тебя, чтобы ты не набрался сил и не застолбил какой-нибудь участок. – Он посерьезнел. – Мы теряем время. До темноты еще час. Давай сходим посмотрим сами.

Они прошли к разрытой земле. Здесь в шурфах кирками и лопатами работали люди: одни – худые и крепкие, с помощниками-туземцами; другие – располневшие от кабинетной работы, эти потели и стискивали зубы, преодолевая боль в стертых руках; их лица и плечи покраснели на солнце. Все встречали Шона и Даффа с одинаковой настороженной враждебностью.

Они медленно ехали на север и через каждые сто ярдов с пугающей регулярностью видели заявочные столбики с грудой камней у основания и прикрепленным к ней обрывком брезента. Грубыми буквами на брезенте малевали имя владельца и номер лицензии.

Многие участки были еще не тронуты; здесь Дафф спешивался, осматривал траву, подбирал куски камня и разглядывал их, прежде чем отбросить. И они ехали дальше, подавленные и все больше уставая. Заночевали после наступления темноты на открытом ветреном хребте и, пока готовился кофе, разговаривали.

– Мы опоздали.

Шон мрачно смотрел в костер.

– У нас есть деньги, парень, не забывай. Большинство этих джентльменов сломлены, у них не осталось ни надежды, ни мяса, ни картошки. Посмотри на их лица и увидишь на них отчаяние. Чтобы добывать золото из руды, нужен капитал, нужны механизмы и деньги на зарплату рабочим, нужно откачивать воду и выбрасывать пустую породу, нужны фургоны и время.

– Деньги бесполезны без участка, – сказал Шон.

– Держись меня, парень. Заметил – многие из этих участков не тронуты? Они принадлежат спекулянтам, и я думаю, что они предназначены для продажи. Через несколько недель ты увидишь, чем мужчины отличаются от мальчишек.

– Я хочу уехать. Я ждал совсем не этого.

– Ты устал. Выспись, а утром посмотрим, далеко ли уходит эта жила, и тогда я начну планировать.

Дафф раскурил одну из своих сигар; при свете костра его лицо казалось плоским, как у краснокожего. Посидели молча, потом Шон спросил:

– Что это за шум?

В темноте слышались глухие ритмичные удары.

– Привыкнешь, когда мы поживем здесь, – ответил Дафф. – Это молоты дробильни, которую мы видели сверху. Она в миле отсюда дальше по долине; утром проедем мимо нее.

Еще до восхода они снова были в пути и в смутном свете утра подъехали к дробильне. Черная и уродливая, она жалась к земле, словно чудовище, с которым недавно сражался ДонКихот. Челюсти ее гремели, дробя руду; она фыркала паром и издавала пронзительный скрежет.

– Не думал, что она такая большая, – сказал Шон.

– Да, большая, – согласился Дафф, – и стоит денег. Мало кто здесь может позволить себе такой механизм.

Дробильню обслуживало много людей – они засыпали руду и возились у медных столов, куда вываливался полученный из руды порошок. Один из них вышел вперед, чтобы проявить обычное здешнее гостеприимство.

– Это частная территория. Нам не нужны зеваки.

Это был щегольски одетый маленький человек с загорелым лицом и в котелке. Усы его щетинились, как у фокстерьера.

– Послушай, Франсуа, жалкий земляной червяк, если будешь так со мной разговаривать, я тебе поверну голову лицом назад, – сказал Дафф, и франт неуверенно поморщился, подошел поближе и стал подслеповато всматриваться.

– Кто ты такой? Я тебя знаю?

Дафф снял шляпу, чтобы человек увидел его лицо.

– Дафф! – радостно воскликнул человечек. – Да это старина Дафф!

Он подскочил, чтобы пожать руку спешившемуся Даффу. Шон с улыбкой наблюдал за долгожданной встречей. Радостные приветствия продолжались довольно долго. Наконец Дафф сумел взять ситуацию под контроль и подвел маленького африкандера знакомиться.

– Шон, это Франсуа дю Туа, мой старый друг еще с Кимберлитовых алмазных полей.

Франсуа поздоровался с Шоном и снова начал возбужденно восклицать:

– Gott, как приятно видеть старину Даффа!

Он хлопал Даффа по спине вопреки попыткам того помешать. Прошло еще несколько минут, прежде чем Франсуа успокоился и смог сделать связное заявление:

– Послушай, старина, я сейчас как раз чищу столы с амальгамой. Идите в мою палатку. Я буду там через полчаса. Скажите моему слуге, чтобы готовил завтрак. Я скоро, приятель. Gott, как приятно снова тебя видеть!

– Твой старый любовник? – спросил Шон, когда они остались наедине.

Дафф рассмеялся.

– Мы вместе работали на алмазных полях. Я однажды оказал ему услугу – вытащил из шахты после обрушения. Он тогда только сломал ногу. Он хороший парень, и то, что мы его здесь встретили, – божественный ответ на наши молитвы. То, что он расскажет нам об этом золотом поле, не расскажет никто другой.

Через обещанные полчаса Франсуа влетел в палатку. За завтраком Шон молчал, слушая оживленный разговор, где почти каждая фраза начиналась с «А помнишь?..» или «А как там старина?..»

Потом, когда тарелки опустели и кофе был налит, Дафф спросил:

– Так что ты здесь делаешь, Франсуа? Это твоя установка?

– Нет, я по-прежнему работаю на Компанию.

– Неужели на этого выродка Градски? – с наигранным ужасом спросил Дафф. – Эт..т..то уж..ж..ж…жасно, – изобразил он заикание.

– Перестань, Дафф. – Франсуа занервничал. – Хочешь, чтобы я потерял работу?

Дафф повернулся к Шону и объяснил:

– Норман Градски и Бог равны, но в этой части света Богом командует Градски.

– Перестань, Дафф.

Франсуа снова встревожился, но Дафф невозмутимо продолжал:

– Организация, через которую Градски проявляет свою божественную власть, именуется всеми с почтительным придыханием ненависти просто «Компания». Полное ее название – «Южно-Африканская горнодобывающая и земельная компания». Понял?

Шон с улыбкой кивнул, и Дафф добавил, словно дополнительное пояснение:

– Градски сволочь, и он заикается.

Для Франсуа это было чересчур. Он наклонился и схватил Даффа за руку.

– Послушай, старина. Мой слуга понимает по-английски, так что прекрати, Дафф.

– Значит, Компания начала работу и на этом поле? Ну-ну, поле, должно быть, неплохое, – вполголоса заговорил Дафф, и Франсуа с облегчением ухватился за менее опасную тему:

– Так и есть. Подожди и сам увидишь: алмазные поля покажутся рождественским базаром.

– Расскажи-ка, – попросил Дафф.

– Ее называют Гнилой жилой, или Банкетной, или Гейдельбергской, но на самом деле здесь не одна жила, а три. Они проходят одна над другой, как слои торта.

– И все три дают золото? – напористо спросил Дафф, и Франсуа отрицательно покачал головой. Глаза его загорелись – о золоте он говорил с удовольствием.

– Нет, о внешнем слое можешь забыть, там только следы. Средний слой – главный – немного получше, местами он до шести футов толщиной и дает неплохую добычу, а местами теряется. – Франсуа наклонился над столом; он говорил возбужденно, и его африкаандерский акцент стал заметнее. – Победитель – нижний слой, мы называем его Главарем. Он всего в несколько дюймов толщиной и местами совершенно исчезает, но он богатый. Золото там как ягоды в пудинге. Он богатый, Дафф, говорю тебе; не поверишь, пока сам не увидишь.

– Я тебе верю, – сказал Дафф. – А теперь скажи, где я могу раздобыть немного этого Главаря для себя.

Франсуа мгновенно протрезвел – он словно опустил занавес, и все недавнее возбуждение исчезло.

– Весь разобран, – словно обороняясь, сказал он. – Все участки заняты. Вы опоздали.

– Что ж, верю, – сказал Дафф, и наступила тишина. Франсуа ерзал на стуле, жевал кончики усов и мрачно смотрел в кружку.

Дафф и Шон терпеливо ждали; было очевидно, что Франсуа переживает внутреннюю борьбу – верность компании сражается с благодарностью другу. Один раз он даже открыл было рот, но снова закрыл; он дул на кофе, чтобы остудить, и от кофе шел пар.

– Деньги у вас есть? – выпалил он наконец. Неожиданный вопрос прозвучал отчаянно.

– Есть, – ответил Дафф.

– Мистер Градски уехал в Кейптаун за деньгами. У него список ста сорока участков, которые он купит, вернувшись. – Франсуа виновато помолчал. – Я говорю тебе только потому, что я у тебя в долгу.

– Да, знаю, – негромко ответил Дафф.

Франсуа шумно вздохнул и продолжил:

– В списке мистера Градски первые несколько участков принадлежат женщине. Она готова продать их, и эти участки, похоже, самые перспективные во всем поле. У этой женщины заведение в двух милях отсюда, на берегу ручья Наталь. Ее зовут миссис Раутенбах, и там подают хорошую еду. Можете сходить туда пообедать.

– Спасибо, Франсуа.

– Я у тебя в долгу, – неловко сказал Франсуа, потом повеселел и добавил: – Она тебе понравится, Дафф, женщина что надо.

Шон и Дафф отправились обедать к миссис Раутенбах.

Постройка была из некрашеного рифленого железа на деревянной раме, над верандой висела вывеска красными с золотом буквами: «Отель Канди. Первоклассная кухня. Туалет бесплатно. Пьяные и лошади не допускаются. Хозяйка – миссис Канделла Раутенбах».

Они смыли с лиц пыль в эмалированной раковине на веранде, вытерлись бесплатным полотенцем и причесались у бесплатного зеркала на стене.

– Как я выгляжу? – спросил Дафф.

– Очаровательно, – ответил Шон, – а вот пахнешь не очень. Когда ты в последний раз принимал ванну?

Они вошли в обеденный зал и обнаружили, что он почти полон, но у дальней стены нашелся свободный столик. В помещении было жарко, дымно и пахло капустой. Пыльные бородатые мужчины смеялись и громко разговаривали или ели молча и жадно. Шон и Дафф прошли через зал к столику, и к ним тотчас подошла цветная официантка.

– Да? – сказала она. Ее платье промокло под мышками.

– Могу я взглянуть на меню? – спросил Дафф.

Девушка с легкой улыбкой посмотрела на него.

– Сегодня у нас бифштекс с картофельным пюре, потом пудинг.

– Устраивает, – сказал Дафф.

– Конечно, устраивает, – ответила девушка, – больше у нас ничего нет.

Она ушла на кухню.

– Обслуживание отличное, – с энтузиазмом сказал Дафф. – Можно лишь надеяться, что еда и хозяйка не хуже.

Мясо оказалось жестким, но хорошо приправленным, а кофе горячим и крепким. Они с удовольствием ели, пока Шон, сидевший лицом к кухне, не остановил вилку на пути ко рту. В комнате стало тише.

– А вот и она, – сказал Шон.

Канди Раутенбах оказалась высокой, яркой, ослепительной блондинкой, с безупречной нордической кожей, не тронутой южным солнцем. Ее блузку спереди и юбку сзади оттопыривали приятные округлости. Она прекрасно сознавала это, и то, что взгляды всех мужчин сосредоточились там, нисколько ее не смутило. В руке она держала половник и угрожающе взмахнула им, когда первая рука потянулась ущипнуть ее за зад; рука отдернулась, Канди ласково улыбнулась и пошла между столиками.

Иногда она останавливалась, перебрасывалась несколькими словами с посетителями, и было ясно, что многие из этих одиноких мужчин приходят сюда не только обедать. Они жадно смотрели на нее и радостно улыбались, когда она с ними заговаривала. Когда она дошла до их столика, Шон и Дафф встали. Канди удивленно моргнула.

– Садитесь, пожалуйста. – Небольшой знак вежливости тронул ее. – Вы здесь новички?

– Приехали вчера, – улыбнулся ей Дафф. – И то, как вы жарите мясо, заставляет меня снова почувствовать себя дома.

– Откуда вы?

Во взгляде Канди, возможно, светилось нечто большее, чем чисто профессиональный интерес.

– Мы приехали из Наталя осмотреться. Это мистер Кортни, он заинтересован в новых вложениях и подумал, что эти золотые поля стоят части его капитала.

Шон сумел остановить отваливающуюся челюсть и принял слегка высокомерный вид крупного финансиста, а Дафф тем временем продолжал:

– Меня зовут Чарливуд. Я советник мистера Кортни в области горных разработок. Рады с вами познакомиться.

– Я Канди Раутенбах. – Было видно, что его слова произвели на нее впечатление.

– Не посидите с нами несколько минут, миссис Раутенбах?

Дафф отодвинул для нее стул, и Канди заколебалась.

– Мне нужно проверить, как дела на кухне. Может, попозже.

– Ты всегда так гладко лжешь? – с восхищением спросил Шон, когда Канди ушла.

– Я не сказал ни слова лжи, – возмутился Дафф.

– Но что ты ей наговорил! Как мне теперь играть роль, которую ты мне отвел?

– Не волнуйся, научишься. Просто старайся выглядеть умным и держи рот на замке, – посоветовал Дафф. – Кстати, что ты о ней думаешь?

– Аппетитная, – сказал Шон.

– Определенно съедобная, – согласился Дафф.

Когда Канди вернулась, Дафф первое время поддерживал легкую непринужденную беседу, но Канди начала задавать дельные целенаправленные вопросы. Сразу стало ясно, что ее познания в геологии и горном деле гораздо выше среднего, и Дафф сказал об этом.

– Да, мой муж занимался этим. А я набралась от него. – Она сунула руку в карман клетчатого сине-белого платья и вытащила несколько образцов горных пород. – Можете их назвать? – спросила она.

Это была проверка – она хотела, чтобы они доказали свой профессионализм.

– Кимберлит. Змеевик. Полевой шпат, – определил Дафф, и Канди заметно успокоилась.

– Между прочим, у меня есть несколько участков вдоль Гейдельбергской жилы. Возможно, мистер Кортни захочет на них взглянуть. Вообще-то сейчас я веду переговоры с «Южно-Африканской горнодобывающей и земельной компанией», которая очень заинтересована в этих участках.

Шон сделал единственный, но ценный вклад в разговор.

– А, да, – важно кивнул он. – Старина Норман.

На Канди это произвело впечатление – мало кто называл Градски по имени.

– Завтра вам будет удобно? – спросила она.

Глава 5

В тот же день они купили палатку у человека, потерявшего все надежды; ради паломничества в Витватерсранд он бросил работу на Натальской железной дороге, и теперь ему нужны были деньги для возвращения домой. Палатку разбили около гостиницы и отправились к Натальскому ручью, чтобы искупаться. Вечером скромно отпраздновали первый успех половиной бутылки бренди, которую Дафф извлек из седельной сумки, а на следующее утро Канди повела их смотреть участки.

Их оказалось двадцать, вытянувшихся вдоль Банкетной жилы.

Канди провела их туда, где жила выходила наружу.

– Я вас оставлю, чтобы вы осмотрелись. Если заинтересуетесь, приходите в гостиницу, поговорим. А мне пора возвращаться – надо накормить много голодных ртов.

Дафф проводил ее к лошади, помогая перейти через неровные места и подсадив в седло в манере, которой, должно быть, научился у отца. Он посмотрел, как она уезжает, потом вернулся к Шону.

– Ступайте легко, мистер Кортни, и почтительно – под вашими ногами лежит наше богатство.

Они осмотрели участки: Шон бегал, как дружелюбно настроенная ищейка, Дафф без устали кружил, словно тигровая акула. Они осмотрели колышки с номерами лицензий и набили карманы обломками камня, потом поехали в свою палатку, и Дафф извлек пестик, ступку и миску. Все это они отнесли на берег Натальского ручья и всю вторую половину дня дробили камни и промывали в миске. Когда проверили последний образец, Дафф высказал свое мнение.

– Что ж, золото есть, и золото неплохое. Его не так много, как в том образце в Данди, но то был, должно быть, кусок из самого Главаря. – Он помолчал и серьезно посмотрел на Шона. – Я считаю, стоит попробовать. Если Главарь проходит здесь, мы его найдем, а пока суд да дело, не будем терять времени, работая на средней жиле.

Шон подобрал булыжник и бросил его в ручей. Он впервые в жизни испытывал приступ золотой лихорадки, когда в один миг ты несешься верхом на молнии, а в следующий неожиданно падаешь в пропасть. Желтый след в миске казался ему очень тонким и несущественным.

– Предположим, ты прав, и предположим, нам удастся уговорить Канди продать участки. Что мы будем с ними делать? Устройство дробильни мне кажется дьявольски сложным, такую не купишь в магазине.

Дафф похлопал его по плечу и криво улыбнулся.

– Дядюшка Дафф здесь для того, чтобы присматривать за тобой. Канди продаст свои заявки – она дрожит, когда я к ней притрагиваюсь; еще день-два, и она будет есть у меня из рук. А что касается дробильни… Приехав в эту страну, я подружился с богатым фермером с Кейпа, господином Паарлом, который мечтал обзавестись собственной золотой шахтой. Он выбрал хребет, который, по его неоспоримому мнению виноградаря, идеально подходил для его шахты. Он нанял меня для установки дробильни, купил новейшую и самую дорогую установку и приготовился завалить рынок золотом. Через шесть месяцев, когда мы переработали огромное количество различных кварцев, сланцев и земли и добыли золота столько, что впору засунуть мыши в ухо, не зацепив боков, энтузиазм моего патрона почему-то испарился, и он, закрывая свой цирк, избавился и от моей бесценной помощи. Я отправился на алмазные поля, а установка, насколько мне известно, все еще валяется там и ждет первого, который предложит за нее пару сотен фунтов.

Дафф встал, и они вернулись к палатке.

– Однако все по порядку. Ты согласен, чтобы я продолжал переговоры с миссис Раутенбах?

– Пожалуй.

Шон приободрился.

– Но ты уверен, что твой интерес к миссис Раутенбах исключительно деловой?

Дафф был шокирован.

– Ни минуты не думай, что мои намерения выходят за рамки интересов нашего партнерства. Неужели ты считаешь, что мои животные аппетиты способны помешать делу?

– Нет, конечно нет, – заверил Шон. – Надеюсь, ты с ними справишься.

Дафф рассмеялся.

– Кстати, к слову сказать, самое подходящее время тебе заболеть расстройством желудка и удалиться в свою одинокую постель. Отныне и до момента подписания договора о продаже твое мальчишеское очарование будет нам только мешать. Я скажу Канди, что ты уполномочил меня действовать от твоего имени.

Дафф расчесал кудри, надел выстиранную Мбежане одежду и исчез в направлении гостиницы Канди. Для Шона время тянулось медленно – он сидел и болтал с Мбежане, пил кофе, а когда солнце село, ушел в палатку. Взялся при свете фонаря-молнии читать одну из книг Даффа, но не мог сосредоточиться – его мысли постоянно возвращались к светлым волосам. Когда кто-то зацарапался у брезентовой двери в палатку, он вскочил в надежде на то, что Канди решила прийти и вести переговоры с ним лично. Но это оказалась цветная девушка из гостиницы, ее курчавые черные волосы противоречили мечтам Шона.

– Мадам говорит, что ей прискорбно слышать о вашей болезни, и велит вам принимать вот это по две ложки, – девушка протянула Шону бутылочку с касторкой.

– Поблагодари от меня хозяйку.

Шон взял бутылочку и собрался закрыть дверь.

– Мадам велела мне подождать и убедиться, что вы приняли две полные ложки; я должна вернуть бутылочку и показать, сколько вы выпили.

У Шона в животе все напряглось. Он посмотрел на девушку, решительно стоявшую у входа. Подумал о бедном Даффе, выполняющем свой долг мужчины. Он не может сделать меньше. Шон зажмурившись проглотил густую липкую жидкость и снова стал читать. Спал он беспокойно, все время просыпался и смотрел на пустую вторую кровать. В половине второго утра лекарство заставило его выйти на холод.

Мбежане свернулся у костра, и Шон посмотрел на него. Мерный довольный храп Мбежане казался расчетливой насмешкой. На хребте жалобно завыл шакал, точно выразив чувства Шона, обнаженные ягодицы которого обдувал ночной ветер.

Дафф вернулся на рассвете. Шон не спал.

– Ну, чем все закончилось? – спросил он.

Дафф зевнул.

– Было дело, я усомнился, мужчина ли я. Однако все закончилось к удовольствию всех участников. Какая женщина!

Он снял рубашку, и Шон увидел царапины у него на спине.

– А тебе она давала касторку? – с горечью спросил он.

– Прости, – сочувственно улыбнулся Дафф. – Я пытался ее разубедить, правда, пытался. Она очень заботливая женщина. Ее очень встревожил твой живот.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– А, это. – Дафф натянул одеяло до подбородка. – С этим мы разобрались в самом начале переговоров. Она возьмет по десять фунтов наличными за каждый участок и дает нам возможность в течение двух лет выкупить каждый из них за десять тысяч. Об этом мы договорились за ужином. Остальное время мы посвятили, образно говоря, рукопожатиям по поводу заключения договора. Завтра днем, точнее, сегодня днем мы с тобой едем в Преторию и находим юриста, который составит договор, чтобы она его подписала. А сейчас мне нужно немного поспать. Разбуди меня к обеду. Спокойной ночи, приятель.

Вечером Дафф и Шон привезли из Претории договор. Это был внушительный четырехстраничный документ, полный подробностей и дополнительных условий. Канди отвела их в свою спальню, и они тревожно ждали, пока она прочтет его дважды.

Наконец она подняла голову и сказала:

– Кажется, все в порядке, но есть еще одно обстоятельство.

Сердце у Шона упало, и даже в улыбке Даффа появилось легкое напряжение. До сих пор все казалось очень легким. Канди заколебалась, и Шон с легким удивлением заметил, что она покраснела. Приятно было наблюдать, как персики ее щек превращаются в зрелые яблоки, и они оба с интересом наблюдали за этим. Напряжение заметно спало.

– Я хочу, чтобы шахту назвали моим именем.

Они едва не вскрикнули от облегчения.

– Превосходная мысль! Как насчет «Золотая шахта Раутенбах»?

Канди покачала головой.

– Я бы не хотела упоминать о нем. Давайте оставим его.

– Хорошо, назовем ее «Глубокая Канди». Несколько преждевременно, мы ведь еще на уровне поверхности, но пессимист никогда не выигрывает, – сказал Дафф.

– Да, это замечательно! – воскликнула Канди, снова краснея, теперь от удовольствия.

Она подписала договор, а Шон тем временем раскупорил бутылку шампанского, которую Дафф привез из Претории. Они сдвинули бокалы, и Дафф произнес тост:

– За Канди и за «Глубокую Канди», пусть первая с каждым днем становится все милей, а вторая – все глубже!

Глава 6

– Нам понадобится рабочая сила, для начала по меньшей мере десять туземцев.

– Это – твоя задача, – ответил Дафф Шону.

Это происходило на следующее утро, они завтракали перед своей палаткой. Шон кивнул, но не пытался ответить, пока не набил полный рот беконом и не проглотил его.

– Прямо сейчас попрошу Мбежане. Он приведет зулусов, даже если придется подгонять их копьем.

– Хорошо, а мы с тобой тем временем вернемся в Преторию и купим основное оборудование. Кирки, лопаты, динамит и тому подобное. – Дафф вытер рот и налил себе кофе. – Я покажу тебе, как вскрывать породу и складывать руду в отвал. Подберем место для дробильни, и я оставлю тебя тут командовать, а сам поеду на юг в Кейп и повидаюсь со своим другом-фермером. Если Бог и погода позволят, наша дробильня станет второй работающей на этом поле.

Они привезли из Претории покупки в небольшом запряженном быками фургоне. Мбежане тем временем хорошо справился со своим заданием – рядом с палаткой сидела дюжина зулусов, дожидаясь одобрения Шона, а Мбежане, как добродушный пес, караулил их. Шон прошел вдоль ряда, у каждого спрашивая имя и шутя на зулусском. Он подошел к последнему в ряду.

– Как тебя зовут?

– Хлуби, нкози.

Шон показал на круглый животик, торчащий над набедренной повязкой туземца.

– Если ты пришел работать на меня, мы заставим тебя скоро родить твоего младенца.

Все радостно рассмеялись, и Шон с симпатией улыбнулся им – простые гордые люди, высокие и мускулистые, абсолютно беззащитные перед уместной шуткой. В его сознании вдруг возникли холмы Зулуленда, поле битвы и мухи, ползающие в пустом животе… Он быстро отогнал эту картину и крикнул, перекрывая их смех:

– Будет так: шесть пенсов в день и еды до отвала. Беретесь у меня работать?

Они хором выразили согласие и забрались в фургон. Шон и Дафф отвезли их к «Глубокой Канди», а они смеялись и болтали, как дети, отправляющиеся на пикник.

Даффу потребовалась еще неделя, чтобы научить Шона обращаться с динамитом, объяснить, как провести первые шурфы и наметить место для дробильни и самой шахты. Они перенесли палатку к шахте и работали по двенадцать часов в сутки. А по ночам отправлялись в гостиницу Канди, ужинали, и назад Шон возвращался один. Он так уставал к вечеру, что не завидовал Даффу, который пользовался удобствами спальни Канди; напротив, он восхищался его выносливостью. Каждое утро он искал признаков усталости в партнере, и хотя лицо того оставалось, как всегда, худым и плоским, глаза были по-прежнему ясными, а кривая усмешка все такой же жизнерадостной.

– Поразительно, как это у тебя получается, – сказал ему Шон в тот день, когда они закончили размечать шахту.

Дафф подмигнул ему.

– Годы практики, приятель, но, между нами, поездка в Кейп будет желанным отдыхом!

– Когда уезжаешь? – спросил Шон.

– Откровенно говоря, я думаю, что каждый день здесь увеличивает риск того, что кто-нибудь нас опередит. Отныне шахтные механизмы будут здесь в большом спросе. Теперь все в твоих руках… Что скажешь?

– Я думал примерно так же, – согласился Шон.

Они прошли к палатке и сели на складные стулья, с которых могли видеть всю долину. Неделю назад вокруг гостиницы Канди стояли два десятка фургонов, но сейчас их было не меньше двух сотен, и со своего места Шон и Дафф видели еще несколько таких лагерей, причем некоторые были гораздо больше. Палатки начинали сменяться деревянными и металлическими строениями, и весь вельд покрыли пересекающиеся дороги, по которым повсюду без очевидной цели двигались всадники и фургоны.

Непрерывное движение, облака пыли, поднятые людьми и животными, изредка глубокий низкий грохот динамита на шахтах – все это обостряло повисшую над золотоносными полями атмосферу возбуждения, захватывающего дух ожидания.

– Выеду завтра на рассвете, – решил Дафф. – Десять дней до станции в Коулсберге, еще четыре дня в поезде – и буду на месте. Если повезет, вернусь через два месяца. – Он поерзал на стуле и прямо посмотрел на Шона. – После того как мы заплатили Канди ее двести фунтов и после потраченного в Претории у меня осталось сто пятьдесят фунтов. Когда доберусь до Паарла, мне придется заплатить ему три или четыре сотни за дробильню, а потом нанять двадцать-тридцать фургонов, чтобы привезти ее сюда. Скажем, в целом восемьсот фунтов, с учетом возможных дополнительных расходов.

Шон посмотрел на него. Он знает этого человека несколько коротких недель. Восемьсот фунтов – средний заработок за три года. Африка – большая земля, человек легко может здесь исчезнуть. Шон снял пояс и положил на стол; расстегнул денежную сумку.

– Помоги пересчитать, – сказал он Даффу.

– Спасибо, – ответил Дафф, и говорил он не о деньгах. С подобным доверием, о котором так легко попросить и в котором столь же легко отказать, исчезли последние преграды в их дружбе.

Глава 7

После отъезда Даффа Шон безжалостно загонял себя и своих людей. Они сняли покрывающую породу с жилы и обнажили эту жилу по всей длине участков Канди, потом начали добывать руду и складывать ее близ места расположения будущей дробильни. С каждым рабочим днем шахта становилась глубже. По-прежнему не было ни следа Главаря, но Шону некогда было беспокоиться из-за этого. По вечерам он забирался в постель и спал, пока следующее утро вновь не призывало его на работу. По воскресеньям он отправлялся в палатку Франсуа, и они беседовали о горном деле и о медицине. У Франсуа был огромный ящик с патентованными лекарствами и книга под названием «Домашний врач». Здоровье было его хобби, и он лечил себя одновременно от трех серьезных болезней. Хотя он изредка проявлял неверность, его подлинной любовью был сахарный диабет.

Страница «Домашнего врача», посвященная этой болезни, стала шероховатой от прикосновений пальцев. Франсуа по памяти мог назвать все симптомы и все их находил у себя. Другим его фаворитом был костный туберкулез; эта болезнь с пугающей регулярностью кочевала по его телу, и ей требовалась всего неделя, чтобы оставить его бедра и перебраться в запястья.

Невзирая на угасающее здоровье, он тем не менее был прекрасным специалистом в горном деле, и Шон бессовестно пользовался его познаниями. Сахарный диабет не мешал Франсуа воскресным вечером разделить с Шоном бутылку бренди. Шон держался подальше от гостиницы Канди – блестящие светлые волосы и персиковая кожа были бы слишком большим искушением. Он не хотел разрушить дружбу с Даффом еще одной неудачной любовной связью и потому всю свою энергию тратил в шурфах «Глубокой Канди».

Каждое утро он выдавал своим зулусам задание на предстоящий день, всегда немного больше, чем накануне. За работой они пели, и очень редко бывало так, чтобы к темноте задание не было выполнено. Дни сливались, превращались в недели, а недели размножались, подобно амебам, и становились месяцами. Шон начинал представлять себе, как Дафф тратит его восемьсот фунтов с кейптаунскими девицами. Однажды вечером он проехал много миль на юг по дороге на Кейп, расспрашивая встречных, а когда наконец сдался и повернул назад, отправился прямо в одну из столовых в поисках драки. Одолжение ему сделал рослый немец-шахтер с желтыми волосами. Они вышли наружу и час колотили друг друга под ночным трансваальским небом, окруженные кольцом обрадованных зрителей. Потом они с немцем вернулись в столовую, пожали друг другу окровавленные руки, выпили в знак дружбы, и Шон вернулся на «Глубокую Канди», на время изгнав своего беса.

На следующий день он работал на северной границе участка; здесь им пришлось углубиться на пятнадцать футов, чтобы не потерять жилу. Шон успел наметить отверстия для закладки зарядов следующего взрыва; зулусы стояли вокруг него, нюхая табак и плюя на руки, прежде чем снова приняться за работу.

– Эй, вислоухие разбойники! Что у вас тут? Профсоюзное собрание?

Сверху доносился знакомый голос – на них смотрел Дафф. Шон выбрался из шурфа и стиснул его в медвежьих объятиях. Дафф похудел, лицо его обросло светлой щетиной, а волосы пропылились.

Когда радость встречи поутихла, Шон спросил:

– А где обещанный подарок?

Дафф рассмеялся.

– Совсем близко, целых двадцать четыре фургона.

– Значит, получил? – взревел Шон.

– Ты чертовски прав! Пойдем, покажу.

Вереница фургонов растянулась по вельду на четыре мили. У большинства фургонов было по две упряжки, чтобы справились с тяжелым грузом. Дафф показал на ржавый цилиндр, целиком заполнявший один из первых фургонов.

– Это мой персональный крест – семь тонн самого презренного, упрямого и злобного котла на земле. С выезда из Кейптауна он двенадцать раз ломал ось фургона, не говоря уже о двух случаях, когда фургон перевернулся. Один раз прямо посредине реки.

Они проехали вдоль всей цепочки фургонов.

– Никак не думал, что частей так много, – с сомнением покачал головой Шон. – Ты уверен, что сумеешь все это собрать?

– Предоставь это дядюшке Даффу. Конечно, придется потрудиться. К тому же все это несколько лет пролежало под открытым небом. Кое-что изрядно проржавело, но благодаря щедрой смазке, новой краске и уму Чарливуда спустя месяц «Глубокая Канди» будет дробить камень и плеваться золотом. – Дафф замолчал и помахал приближавшемуся к ним всаднику. – Это транспортный подрядчик. Фрикки Малан, мистер Кортни, мой партнер.

Подрядчик подъехал к ним знакомиться. Рукавом он вытер пыль с лица.

– Gott, мистер Чарливуд, могу сказать, что никогда не зарабатывал более трудных денег. Ничего личного, но я был бы vragtig[12] рад видеть этому конец.

Глава 8

Дафф ошибся – на сборку дробильни потребовалось гораздо больше месяца. Ржавчина глубоко въелась в металл, и каждый болт, который они отворачивали, был рыжим от этого чешуйчатого рака.

Они работали, как обычно, по двенадцать часов, очищая детали, смазывая их; костяшки и ладони у них были в ссадинах и волдырях, которые со временем лопались.

И вот однажды внезапно и удивительно все закончилось. На хребте над «Глубокой Канди», аккуратная, приятно пахнущая свежей краской, вся в желтой смазке, ожидая только окончательной сборки, лежала разобранная дробильня.

– Сколько времени это у нас заняло? – спросил Дафф.

– Похоже, не меньше ста лет.

Дафф изобразил удивление.

– Тогда я объявляю каникулы. Два дня медитации. Ты медитируешь, братец, а я немного пображничаю.

– Отличная альтернатива. Давай!

Начали они в гостинице Канди, но после трех драк она их вышвырнула, и они сменили точку. В округе было больше десяти мест, где можно выпить, и они все их перепробовали.

Другие тоже праздновали, потому что накануне старый Крюгер, президент республики, наконец официально признал золотые поля. Это означало, что плата за лицензии теперь пойдет не в карманы фермеров, владеющих участками, а в государственную казну. Это никого не тревожило, за исключением, может быть, фермеров. Скорее это был повод для праздника. Таверны были забиты потными бранящимися людьми. Дафф и Шон пили с ними.

В барах играли в «корону и якорь»,[13] и игорные столы окружало новое население золотых полей. Золотоискатели, голые по пояс и покрытые коркой грязи; торговцы с громкими голосами, продающие все – от динамита до лекарства от дизентерии; проповедники-евангелисты; игроки, добывающие золото в карманах шахтеров; джентльмены, пытающиеся уберечь башмаки от табачной жвачки; мальчишки, только что сбежавшие из дома и уже стремящиеся назад; буры, бородатые, в темных костюмах, мало пьющие и непроницаемыми взглядами следящие за пришельцами в их землях. Были и другие: чиновники и фермеры, мошенники и подрядчики, и все жадно прислушивались к разговорам о золоте.

В середине второго дня за Даффом и Шоном пришла цветная девушка Марта. Они сидели в глиняной хижине с крышей из тростника – хижина называлась «Таверной светлых ангелов». Дафф изображал танцующего белого сержанта, причем партнершей ему служил стул; Шон и пятьдесят других зрителей отбивали по стойке ритм стаканами и пустыми бутылками.

Марта пробралась к Шону, по пути шлепая по рукам, нырявшим ей под юбку; когда кому-нибудь удавалось ее ущипнуть, она визжала. Раскрасневшаяся и запыхавшаяся, она наконец оказалась рядом с Шоном.

– Мадам говорит, вы должны быстро прийти, большие неприятности, – выдохнула она и побежала к двери. Кто-то задрал ей юбку, и общий мужской рев подтвердил, что под юбкой на ней ничего нет.

Дафф был так поглощен танцем, что Шону, чтобы привлечь его внимание, пришлось на руках вынести его из бара и окунуть головой в корыто для лошадей.

– Какого дьявола? – отплевываясь завопил Дафф, размахнулся, пытаясь ударить Шона по голове. Шон уклонился от удара и схватил Даффа, чтобы тот снова не упал.

– Нас ждет Канди, она говорит – большие неприятности.

Дафф несколько секунд думал об этом, сосредоточенно нахмурившись, потом, откинув голову, запел на мотив «Лондонского пожара»:[14]

– Канди хочет нас, Канди хочет нас, а мы не хотим Канди, мы хотим бренди.

Он вырвался из рук Шона и опять направился в бар. Шон перехватил его и повернул в сторону гостиницы.

Канди была в спальне. Они вошли и остановились в дверях, держась друг за друга. Она посмотрела на них.

– Хорошо покутили? – ласково спросила она.

Дафф что-то пробормотал и попытался поправить воротник. Шон держал его, потому что ноги Даффа продолжали сами по себе отплясывать джигу.

– Что с твоим глазом? – спросила Канди, и Шон осторожно потрогал его – глаз заплыл. Канди не стала ждать ответа, но продолжала все так же ласково: – Если вы, красавцы, хотите и завтра владеть своей шахтой, вам нужно протрезвиться.

Они посмотрели на нее, и Шон спросил – внятно, но с трудом подбирая слова:

– А что случилось?

– Собираются пересмотреть лицензии, вот что.

Новый указ государства золотых полей давал бродягам необходимый предлог, которого они так ждали. Около сотни таких недовольных создали синдикат. Утверждая, что прежние лицензии недействительны, они собирались вытащить заявочные колышки и вбить собственные. Дафф, не шатаясь, прошел к умывальнику у кровати, плеснул в лицо воды, энергично растерся, наклонился и поцеловал Канди.

– Спасибо, моя сладкая.

– Дафф, будь осторожен, – сказала им вслед Канди.

– Посмотрим, кого можно использовать как наемников, – предложил Шон.

– Хорошая мысль. Посмотрим, есть ли трезвые в обеденном зале Канди.

На обратном пути они ненадолго зашли на шахту и завернули в палатку Франсуа; к этому времени уже стемнело, и Франсуа вышел в свежевыглаженной ночной сорочке. Увидев рядом с Даффом пятерых вооруженных людей, он вопросительно приподнял бровь.

– Собираетесь охотиться?

Дафф быстро все объяснил, и Франсуа начал возбужденно подпрыгивать еще до того, как он закончил.

– Украсть мои заявки, гром небесный!

Он бросился в палатку и вышел оттуда с двустволкой.

– Посмотрим, как они выглядят, набитые дробью!

– Франсуа, послушай! – крикнул ему Шон. – Мы не знаем, какие участки они попробуют захватить первыми. Подними своих людей и, если услышишь стрельбу с нашей стороны, иди на помощь; мы то же самое сделаем для тебя.

– Ja, ja, мы придем, грязные грабители!

И Франсуа, в ночной рубашке, хлопающей у ног, отправился поднимать своих людей.

Мбежане и остальные зулусы готовили ужин, сидя на корточках вокруг котла на треножнике. Шон подъехал к ним.

– Возьмите оружие, – велел он.

Они побежали к своим хижинам и почти сразу вернулись с копьями.

– Нкози, где война? – спрашивали они, забыв о еде.

– Идемте, я покажу.

Вооруженных наемников разместили у дробильни, откуда они могли прикрывать подходы к шахте. Зулусов спрятали в разведочных шурфах. Если дойдет до рукопашной, синдикат ждет сюрприз. Дафф и Шон немного спустились по склону, чтобы убедиться, что защитников не видно.

– Сколько у нас динамита? – задумчиво спросил Шон. Дафф секунду смотрел на него, потом улыбнулся.

– Я бы сказал, достаточно. У тебя сегодня множество блестящих идей.

И они пошли назад, к сараю, в котором хранили динамит.

Посреди тропы в нескольких сотнях ярдов ниже по склону они закопали полный ящик взрывчатки и поставили наверху пустую оловянную банку, чтобы отметить место. Потом вернулись в сарай и целый час сооружали гранаты из связок динамитных шашек – каждая связка с детонатором и очень коротким фитилем. Потом плотнее запахнули свои овчинные куртки, положили оружие на колени и принялись ждать.

Они видели рассыпанные в долине огни, изредка из баров доносилось пение, но освещенная луной дорога к шахте оставалась пустой. Шон и Дафф сидели рядом, спиной к свежеокрашенному котлу.

– Интересно, как Канди узнала об этом, – сказал Шон.

– Она все знает. Эта ее гостиница – центр золотых полей, а у нее ушки всегда на макушке.

Они молчали, пока Шон формулировал следующий вопрос.

– Что за девушка наша Канди!

– Да, – согласился Дафф.

– Ты на ней женишься, Дафф?

– Боже милостивый! – Дафф распрямился, словно кто-то воткнул в него нож. – Ты спятил, приятель, или это гнуснейшая шутка.

– Она тебя обожает, и, насколько я мог заметить, ты тоже хорошо к ней относишься.

Шон почувствовал облегчение от такой реакции Даффа. Он ревновал.

– У нас есть общие интересы, это я могу признать, но женитьба! – Дафф слегка вздрогнул, но не от холода. – Только дурак дважды совершает одну и ту же ошибку.

Шон удивленно повернулся к нему.

– Ты был женат? – спросил он.

– Залетел. Она была полуиспанкой, полунорвежкой, кипящая смесь холодного огня и горячего льда. – Голос Даффа стал мечтательным. – Теперь я достаточно успокоился, чтобы вспоминать о ней лишь с легким сожалением.

– Что случилось?

– Я бросил ее, потому что вместе мы могли заниматься только двумя вещами. Одна из них – драться. Закрыв глаза, я и сейчас вижу, как она складывает свои прекрасные губки, приближает их к моему уху и шепчет самое грязное ругательство, а потом – бах! – снова в постель, мириться.

– Возможно, ты просто сделал неудачный выбор. Поглядишь вокруг, увидишь миллионы счастливых супружеских пар.

– Назови хоть одну! – с вызовом сказал Дафф.

Наступила тишина: Шон думал.

Потом Дафф продолжил:

– Есть только один хороший повод для брака – дети.

– И дружба – это второй повод.

– Дружба с женщиной? – недоверчиво переспросил Дафф. – Все равно что духи из чеснока. Они не способны дружить. Вероятно, это влияние их матерей, которые в конце концов тоже женщины. Да как можно дружить с тем, кто подозрительно относится к любому твоему поступку и все, что ты делаешь, взвешивает: любит? не любит? – Дафф печально покачал головой. – Сколько может продолжаться дружба, если нужны ежечасные уверения в любви? Катехизис брака: «Ты меня любишь, дорогой?» – «Конечно, дорогая!» И всякий раз это должно звучать убедительно, иначе сразу слезы.

Шон усмехнулся.

– Да, это приятно и весело, пока ты способен это терпеть, – уныло продолжал Дафф. – Ты пытался когда-нибудь говорить с женщиной о чем-нибудь кроме любви? Все остальное, что интересует тебя, оставляет их совершенно равнодушными. Ты переживаешь потрясение, когда первый раз пытаешься поговорить с нею разумно и вдруг понимаешь – она тебя не слушает: у нее появляется такой слегка остановившийся взгляд, и ты знаешь, что она думает о новом платье или от том, нужно ли приглашать на прием мистера Ван дер Хама, поэтому ты перестаешь разговаривать, и это – еще одна ошибка. Это знак; брак полон знаков, которые способна прочесть только жена.

– Я не собираюсь защищать брак, Дафф, но разве справедливо судить о нем на основании своего единственного неудачного опыта?

– Выбираешь любую женщину, надеваешь ей кольцо на палец, и она становится твоей женой. Вначале она принимает тебя в свое теплое мягкое тело, что очень приятно, а потом норовит затолкать тебя в свой теплый, мягкий рассудок, что далеко не так приятно. Она не способна делиться, она может только обладать, она сжимает и душит. Взаимоотношения мужчины и женщины неинтересны в том смысле, что они воплощают образец, установленный природой по очень важной причине – из необходимости воспроизводства. Чтобы осуществить это предназначение, любая любовь, включая Ромео и Джульетту, Бонапарта и Жозефину, обязательно приводит к осуществлению простого биологического процесса. Это чрезвычайно незначительный, чрезвычайно краткий, чрезвычайно банальный опыт. Помимо этого, мужчина и женщина мыслят по-разному, чувствуют по-разному и интересуются совершенно разным. Можно ли назвать это дружбой?

– Нет, но разве такова подлинная картина? Неужели это все, что бывает между ними? – спросил Шон.

– Однажды сам узнаешь. Природа, озабоченная воспроизводством, воздвигла в сознании мужчины преграду; эта преграда мешает мужчине воспользоваться советами и опытом других мужчин, настраивает его против них. Когда придет твое время, ты отправишься на виселицу с песней на устах.

– Ты меня пугаешь.

– А меня угнетает однообразие, монотонность всего этого. – Дафф неловко поерзал на месте и снова откинулся на котел. – Самые интересные взаимоотношения, когда секс-уравнитель вмешивается в отношения братьев, врагов, хозяина и слуги, отца и сына.

– Гомосексуализм?

– Нет, это только шаг в сторону, и ты возвращаешься к прежним проблемам. Когда мужчина спит с другом, он делает это не из-за непреодолимого порыва, а по своему свободному выбору. Каждая дружба особая – она заканчивается по-особому или продолжается неопределенно долго. За ней не стоят цепи, ритуалы или письменный контракт. Не возникает вопроса о том, чтобы оставить всех остальных, нет обязательств, о которых нужно говорить, высказываться и постоянно злорадствовать.

Дафф скованно встал.

– Это одна из немногих хороших вещей в жизни. Который час?

Шон вытащил часы и наклонил циферблат, чтобы видеть в лунном свете.

– Уже заполночь. Похоже, они не придут.

– Придут. Здесь замешано золото – еще один непреодолимый порыв. Придут. Вопрос лишь в том, когда.

Один за другим гасли огни в долине, низкие зычные голоса зулусов в шурфах стихли, поднялся несильный холодный ветер и шевельнул траву на хребте над «Глубокой Канди». Бок о бок, иногда задремывая, иногда негромко разговаривая, они просидели всю ночь. Один раз у Госпитального холма залаяла собака, к ней присоединились другие. Шон встал, потянулся, посмотрел на долину в сторону лагеря Феррьера и увидел – темная группа всадников промчалась вдоль Натальского ручья и собралась у ближнего берега, прежде чем начать подъем.

– Мистер Чарливуд, у нас гости.

Дафф вскочил.

– Они могут миновать нас и сначала пойти к Джеку и Уистлу.

– Посмотрим, по какой дороге они отправятся с перекрестка. Тем временем надо подготовиться. Мбежане! – крикнул Шон, и из шурфа высунулась темная голова.

– Нкози?

– Ты спишь? Они идут.

В черноте сверкнула белая улыбка.

– Мы не спим.

– Тогда приготовьтесь и ждите моего сигнала.

Пятеро наемников лежали на животе в траве, у локтя каждого – распечатанная коробка с патронами. Шон торопливо вернулся к Даффу, и они опять скорчились у котла.

– Жестянка хорошо видна отсюда. Сможешь попасть?

– С закрытыми глазами, – ответил Шон.

Всадники достигли перекрестка и без колебаний повернули в сторону «Глубокой Канди», все быстрее поднимаясь на хребет. Шон положил ствол на котел и отыскал белую точку-жестянку.

– Каково наше юридическое положение, Дафф? – уголком рта спросил он.

– Они только что пересекли нашу границу, значит по закону они нарушители, – серьезно ответил Дафф.

Одна из первых лошадей переступила через жестянку, и в то же мгновение Шон выстрелил. В тишине утра выстрел прозвучал необычайно громко, и все всадники в тревоге повернули головы к хребту. И тут земля у них под ногами дрогнула, в небо поднялось коричневое облако пыли. До вершины хребта отчетливо донеслись крики.

– Боже мой! – выдохнул Шон, потрясенный масштабами уничтожения.

– Покажем им, босс? – спросил один из наемников.

– Нет, – сразу ответил Дафф. – Хватит с них.

Началось бегство – лошади без всадников, всадники и пешие разбегались по долине. Шон с облегчением увидел, что лежать осталось лишь с полдюжины человек и несколько лошадей.

– Ну что, – сказал Дафф одному из наемников, – это самые легкие пять фунтов, какие вам приходилось зарабатывать. Думаю, теперь вы можете вернуться домой и позавтракать.

– Подожди, Дафф.

Шон показал. Уцелевшие после взрыва достигли перекрестка, и здесь их остановили два всадника.

– Эти двое пытаются их повернуть. Давай поможем им принять решение. Они еще в пределах досягаемости.

– Нет, – возразил Шон, – они больше не на нашей собственности. Хотите попасть на виселицу?

Они наблюдали, как те члены синдиката, что получили урок, поскакали дальше по дороге к лагерям и исчезли; остальные собрались на перекрестке в темную массу.

– Надо было перестрелять их, пока была возможность, – тревожно проворчал один из наемников. – Теперь они возвращаются. Посмотрите на ублюдка, который говорит с ними, как голландский дядюшка.[15]

Всадники спешились, оставили лошадей, развернулись и начали осторожно подниматься по склону. У самых колышков они чуть-чуть задержались и побежали вперед, вырывая по пути эти колышки.

– Пожалуйста, все вместе, джентльмены, – вежливо сказал Дафф, и семь ружей выстрелили. Расстояние было большое, а нападающие бежали пригнувшись и уклоняясь. Вначале пули почти не возымели действия, но как только расстояние стало сокращаться, люди начали падать.

По склону ущелья наискось проходила мелкая донга,[16] и нападающие, добежав, прыгали в нее. Оттуда, из безопасности, они отвечали на огонь людей Шона огнем.

Пули свистели над механизмами, оставляя яркие шрамы там, куда попадали.

Зулусы Мбежане присоединили к общему смятению свои голоса:

– Пошли на них, нкози. Они близко, пошли!

– Успокойтесь, сумасшедшие, вы не пробежите и ста шагов под этим огнем, – нетерпеливо рявкнул Шон.

– Шон, прикрой меня, – прошептал Дафф. – Я прокрадусь низом, под гребнем, обойду их со стороны и брошу несколько связок динамита в донгу.

Шон схватил Даффа за руку, так сильно стиснув, что тот поморщился.

– Сделай хоть шаг, и я разобью ружье о твою голову. Ты нисколько не лучше черных. Стреляй и дай мне подумать.

Он высунул голову из-за котла, но тут же снова спрятался, потому что в дюйме от его уха о металл ударилась пуля. Шон посмотрел на свежую краску перед носом, слегка нажал плечом – котел покачнулся. Он поднял голову и увидел, что Дафф смотрит на него.

– Мы вместе спустимся и забросаем их динамитом, – сказал Шон. – Мбежане и его кровожадные язычники покатят перед нами котел. Остальные джентльмены прикроют нас, и мы все проделаем великолепнейшим образом.

Шон вызвал зулусов из шурфов и объяснил им задачу. Они хором выразили согласие и, толкаясь, разместились вдоль котла. Шон и Дафф затолкали под куртки гранаты и запалили каждый по короткому фитилю.

Шон кивнул Мбежане.

– Где дети зулусов? – запел Мбежане, задавая пронзительным голосом ритуальный риторический вопрос.

– Здесь, – хором ответили воины, налегая на цилиндр.

– Где копья зулусов?

– Здесь!

– Яркие ли копья у зулусов?

– Ярче солнца!

– Голодны ли копья зулусов?

– Голодней саранчи!

– Так покормим же их!

– Тех-хо!

Взрывом прозвучал ответ, и котел под напором черных плеч дрогнул.

– Тех-хо!

Еще один громоздкий поворот.

– Тех-хо!

Барабан медленно двинулся вниз.

– Тех-хо!

Сила тяжести подхватила его. Он громоздко запрыгал вниз по склону, и они побежали следом. Огонь из донги усилился вдвое, по металлическому цилиндру стучал град пуль. Тональность пения зулусов сменилась – темп ускорился, голоса стали выше, крик – кровожадным. От этого безумного, ужасного крика у Шона мурашки поползли по коже, призрачные пальцы воспоминаний холодом прошлись по спине, но этот крик воспламенил и его. Разинув рот, он закричал вместе с ними, схватил первую гранату с горящим фитилем и по высокой сверкающей дуге запустил ее в воздух. Она взорвалась над донгой. Он бросил вторую. Бах, бах! Дафф тоже использовал свою взрывчатку. Котел перевалился через край донги и остановился в облаке пыли; зулусы спрыгнули за ним, разбежались, по-прежнему крича, и заработали ассегаями. Белые дрогнули – лихорадочно выбираясь из донги, они бежали, а зулусы преследовали их.

Когда явился Франсуа во главе пятидесяти вооруженных землекопов, бой был закончен.

– Уведи своих людей назад в лагерь. Тщательно проверь здесь все. Нельзя, чтобы кто-нибудь из этих парней ушел, – сказал ему Дафф. – Пора принести немного закона и порядка на эти поля.

– Как отличить тех, кто был не с нами? – спросил Франсуа.

– Узнаешь их по белым лицам и грязи на рубашках, – ответил Дафф.

Франсуа и его люди ушли, оставив Шона и Даффа расчищать поле битвы. Работа была грязная – такой ее сделали копья зулусов. Прикончили полуживых после взрыва лошадей и собрали из донги и со склонов более дюжины трупов. Погибли два зулуса. Раненых – а их было много – усадили в фургон и отвезли в гостиницу Канди.

К полудню они прибыли к гостинице. Они провели фургон через толпу и остановили его перед строением. Казалось, здесь собралось все население золотых полей, окружив небольшой участок, на котором Франсуа держал пленных.

Франсуа от возбуждения был близок к истерике. Отгоняя толпу, он угрожающе размахивал своим дробовиком. Потом поворачивался, тыча в пленников стволом.

– Сволочи! – кричал он. – Хотели украсть наши заявки!

В этот миг он увидел пробивающихся через толпу Даффа и Шона.

– Дафф, Дафф! Мы их взяли, мы взяли их всех!

Толпа уважительно пятилась от заряженного ружья, и Шон вздрогнул, когда на мгновение ружье оказалось направлено прямо на него.

– Вижу, Франсуа, – сказал Дафф. – Редко приходилось видеть так удачно захваченных.

Пленники Франсуа были связаны – они могли только шевелить головами; в качестве дополнительной меры предосторожности возле каждого стоял землекоп с заряженным ружьем. Дафф слез с фургона.

– Не стоит ли ослабить веревки? – с сомнением спросил он.

– Чтобы они удрали? – возмущенно отозвался Франсуа.

– Думаешь, они далеко уйдут?

– Нет, не думаю.

– Ну так еще полчаса, и у них у всех начнется гангрена. Только посмотри, какого они прекрасного синего цвета.

Франсуа неохотно согласился и приказал своим людям развязать пленных.

Дафф пробился сквозь толпу и поднялся на ступеньки гостиницы. Здесь он поднял руки, призывая к тишине.

– Сегодня было убито много людей, и мы не хотим, чтобы это повторилось. У нас есть способ обеспечить это – виновные должны получить по заслугам. – Приветственные крики под руководством Франсуа. – Но сделать это нужно правильно. Я предлагаю избрать комитет, который занялся бы этим делом и занимался бы любыми другими проблемами, возникающими на полях. Скажем, десять членов и председатель.

Новые приветственные крики.

– Назовем это Комитетом землекопов, – предложил кто-то, и толпа с энтузиазмом подхватила это название.

– Хорошо, пусть будет Комитет землекопов. Прежде всего нужен председатель. Есть предложения?

– Мистер Чарливуд! – крикнул Франсуа.

– Да, Дафф, он подходит!

– Да, Дафф Чарливуд!

– Есть другие предложения?

– Нет! – взревела толпа.

– Спасибо, джентльмены. – Дафф улыбнулся толпе. – Я сознаю, какая честь мне оказана. Теперь десять членов.

– Джок и Тревор Хейнс!

– Карл Лохткампер!

– Франсуа дю Туа!

– Шон Кортни!

Всего поступило пятьдесят кандидатур. Дафф отказался от подсчета голосов, поэтому избирали по аплодисментам. Дафф называл по одному имени и определял реакцию на слух. Шон и Франсуа оказались среди избранных. На веранду вынесли столы и стулья, и Дафф занял место председателя. Ударами кувшина о стол он призвал к тишине, объявил открытым первое заседание Комитета землекопов и тут же оштрафовал трех человек из толпы на десять фунтов каждого за выстрелы во время заседания, расценив это как неуважение к Комитету. Штраф заплатили, и воцарилась должная тишина.

– Попрошу мистера Кортни выступить обвинителем.

Шон встал и вкратце описал утренний бой, закончив так:

– Вы там были, ваша честь, поэтому все знаете сами.

– Да, был, – согласился Дафф. – Спасибо, мистер Кортни. Я считаю, что вы обрисовали события очень верно. Теперь, – он взглянул на пленных, – кто будет говорить от вас?

С минуту они ерзали и перешептывались, потом одного из пленных вытолкнули вперед. Он снял шляпу и багрово покраснел.

– Ваша милость, – начал он, потом остановился и смущенно переступил с ноги на ногу. – Ваша милость…

– Вы это уже говорили.

– Не знаю, с чего начать, мистер Чарливуд, то есть я хотел сказать, ваша честь, сэр…

Дафф снова посмотрел на пленных.

– Может, вы хотите пересмотреть свой выбор?

Первый выступающий был отозван, и перед Комитетом предстал другой. В нем оказалось больше огня.

– Вы, ублюдки, не имеете права так поступать с нами, – начал он, и Дафф тут же оштрафовал его на десять фунтов. Его следующая попытка оказалась более вежливой. – Ваша честь, вы не имеете права так с нами обращаться. У нас есть права, знаете ли, эта новая прокламация и все прочее, я имею в виду, а старые заявки теперь недействительны. Мы пришли мирно, в своем праве, ведь прежние лицензии недействительны. И тут вы, ублюдки, я хотел сказать, ваша честь, начали взрывать нас динамитом и прочее, и мы имели право защищаться, я хочу сказать, после всего этого, верно?

– Блестящая защита! Товарищи должны быть вам благодарны, – поздравил Дафф говорившего и повернулся к Комитету. – Что скажете, джентльмены? Виновны или невиновны?

– Виновны, – ответили все, а Франсуа еще добавил: – Грязные выродки.

– Теперь обдумаем наказание.

– Вздернуть их! – выкрикнул кто-то, и настроение толпы сразу изменилось. Толпа заворчала – очень неприятный звук.

– Я плотник – быстро сооружу виселицу.

– Нечего тратить на них хорошую древесину. Вздернем на дереве.

– Тащите веревки!

– Вздернуть их!

Толпа обезумела от жажды крови. Шон схватил ружье Франсуа и вскочил на стол.

– Да поможет мне Бог, я застрелю первого из вас, кто тронет их до решения суда! – Шум стих, и Шон стал развивать свой успех: – На таком расстоянии я не промахнусь. Идите, испытайте меня. Здесь два заряда картечи. Кого-то разнесет пополам. – Все, недовольно бормоча, попятились. – Может, вы забыли, но в этой стране есть полиция и есть закон. Вздерните их сегодня, и завтра придет ваша очередь.

– Вы правы, мистер Кортни, это будет жестокое бессердечное убийство.

– Оно самое, – завопил выступавший от пленных.

– Заткнись, проклятый придурок! – рявкнул на него Дафф, и кто-то в толпе засмеялся. Остальные подхватили, и Дафф с облегчением перевел дух. Еще бы немного, и…

– Вывалять их в смоле и перьях! – крикнул кто-то.

Дафф улыбнулся.

– Вот теперь вы говорите разумно. У кого найдется несколько бочек смолы? – Он осмотрелся. – Что, никаких предложений? Тогда придется придумать что-нибудь другое.

– У меня есть тридцать банок краски, по тридцать шиллингов каждая. Хорошая привозная краска.

Дафф узнал торговца, который открыл в лагере Феррьера универсальный магазин.

– Мистер Тарри предлагает краску. Как насчет этого?

– Нет, они слишком легко отделаются, это нехорошо.

– Я продам дешево, по двадцать пять шиллингов за банку.

– Нет, засунь свою краску сам знаешь куда, – насмехались в толпе.

– Покрутить их на рулетке сатаны! – крикнул кто-то еще, и толпа хором выразила одобрение:

– То что надо! На колесо их!

– Кругом, и кругом, и кругом идет, никто не знает, где сойдет! – пропел чернобородый землекоп с крыши сарая через дорогу. Толпа одобрительно завыла.

Шон видел выражение лица Даффа – тот перестал улыбаться. Он взвешивал шансы. Если попробовать снова остановить их, толпа может потерять терпение, и ему придется рискнуть и использовать дробовик. А это невозможно.

– Ну, хорошо. Если вы так хотите. – Он посмотрел на пришедших в ужас пленных. – Суд приговаривает вас к часу игры с дьяволом в рулетку, после чего вы должны будете покинуть золотые поля; если мы вас здесь снова поймаем, получите еще час того же. Раненые от первой части наказания избавляются. Думаю, они свое получили. Мистер дю Туа организует исполнение наказания.

– Лучше бы краску, мистер Чарливуд, – взмолился представитель пленных.

– Еще бы, – негромко ответил Дафф, но толпа уже тащила пленных в открытый вельд за гостиницей. У большинства присутствующих были свои заявки, и захватчиков они не жаловали. Шон спрыгнул со стола.

– Пошли выпьем, – обратился к нему Дафф.

– Не пойдешь смотреть? – спросил Шон.

– Я видел такое однажды на Кейпе. С меня хватит.

– А что с ними сделают?

– Пойди сам посмотри. Я буду ждать тебя в «Светлых ангелах». Удивлюсь, если ты выдержишь весь час.

Люди толпились вокруг домкратов, поднимая в воздух большие задние колеса фургонов. Потом пленников подвели к колесам, по одному к каждому. Многочисленные добровольцы подняли их и держали, пока их запястья и лодыжки привязывали к ободу, при этом пленные лежали спиной на ступице и напоминали выброшенную на берег морскую звезду. Франсуа прошел вдоль ряда, проверяя веревки и размещая по четыре человека у каждого колеса – двоих для начала и еще двоих на смену, когда первые устанут. Он дошел до конца, вернулся на середину, достал из кармана часы, посмотрел время и крикнул:

– Ладно, керелы,[17] начинайте крутить!

Колеса завертелись, вначале медленно, потом, разгоняясь, все быстрее. Тела, привязанные к ним, от скорости стали расплываться.

– Кругом, и кругом, и кругом идет, кругом, и кругом, и кругом идет, – радостно распевала толпа.

Через несколько минут в конце вереницы фургонов раздался взрыв смеха. Кого-то начало рвать, и рвота вытянулась, как искры «огненного колеса» во время фейерверка. Потом вырвало еще одного, и еще; Шон слышал, как они рыгают и стонут: центробежная сила выдавливала рвоту из глоток и носов. Он подождал еще несколько минут, но когда у несчастных начали очищаться кишечники, его желудок подкатил к горлу и он отправился в «Светлых ангелов».

– Понравилось? – спросил Дафф.

– Дай мне бренди, – ответил Шон.

Глава 9

Теперь, когда Комитет землекопов стал проводить свою строгую справедливость, в лагерях воцарилось некое подобие порядка. Президент Крюгер не желал вмешиваться в дела этого гнезда подонков и головорезов, возникшего за пределами его столицы, и довольствовался размещением там своих агентов, предоставляя им самим заботиться о своей безопасности. В конце концов еще не доказано, что на полях много золота, и вполне вероятно, что через год вельд будет таким же пустынным, как девять месяцев назад. Крюгер мог подождать; а тем временем за порядком наблюдал Комитет.

Пока муравьи работали, вгрызаясь в жилу кирками и динамитом, стрекозы поджидали в барах и лачугах. Пока только дробильня Джека и Уистла давала золото, и только Градски и Франсуа дю Туа знали, сколько золота она дает. Градски по-прежнему был в Кейптауне, добывал капитал, а Франсуа никому, даже Даффу, не рассказывал о производительности дробильни.

Слухи распространялись, как песчаные облака в вихре. Сегодня казалось, что главная жила выклинилась на глубине в пятьдесят футов, назавтра все бары гудели от новости, что братья Хейнсы углубились на сто футов и таскают слитки размером с ружейную пулю.

Никто ничего точно не знал, но все были готовы верить всему.

Дафф и Шон продолжали без устали работать в «Глубокой Канди». Дробильня уже стояла на бетонной платформе, ее челюсти готовы были принять первую порцию руды. Двадцать потеющих, поющих зулусов поставили на место котел. Установили медные столики, которые можно было смазывать ртутью. Беспокоиться о жиле или о сокращающемся количестве денег в сумке Шона на поясе было некогда. Они работали и спали, больше ничего не существовало. Дафф вернулся в палатку Шона, предоставив Канди в одиночестве наслаждаться кроватью с пуховой периной.

Двадцатого ноября впервые запустили котел. Усталые, с мозолистыми руками, похудевшие и закаленные непрерывным трудом, они стояли и смотрели, как перемещается стрелка на циферблате, пока она не достигла красной черты.

Дафф хмыкнул.

– Ну, теперь у нас по крайней мере есть энергия. – Потом хлопнул Шона по плечу. – Какого дьявола ты тут стоишь? Думаешь, это пикник воскресной школы? Работа ждет, приятель.

Второго декабря впервые подали в дробильню руду и наблюдали, как порошок падает на столы с амальгамой.

Шон в страстном полунельсоне обхватил Даффа за шею. Тот ткнул его в живот и натянул шляпу ему на глаза, за ужином они выпили по стакану бренди и немного посмеялись, но и только. Они слишком устали, чтобы праздновать. Отныне один из них должен был постоянно присматривать за железным чудовищем. Дафф взял на себя первую ночную смену, и когда на следующее утро Шон поднялся к дробильне, Дафф ходил пошатываясь, а глаза у него глубоко ввалились, обведенные темными кругами.

– По моим подсчетам, мы пропустили через нее десять тонн руды. Пора очистить столы и посмотреть, сколько золота это нам дало.

– Иди поспи, – сказал Шон, но Дафф отмахнулся.

– Мбежане, приведи сюда пару твоих дикарей, мы меняем столы.

– Послушай, Дафф, это может подождать час-другой. Иди ложись.

– Пожалуйста, перестань нудить – пристал хуже жены.

Шон пожал плечами.

– Будь по-твоему. Покажи, как это делают.

Они перенесли поток измельченной руды на второй стол, который уже стоял наготове; затем широкой лопаткой Дафф соскреб с первого стола ртуть, собрав шар размером с кокосовый орех.

– Ртуть собирает крошечные частички золота, – объяснил он Шону за работой, – но пропускает кусочки руды, и они уходят в отвал. Конечно, ртуть собирает не все, кое-что теряется.

– А как получить назад золото?

– Весь шар помещают в реторту и кипятят, ртуть испаряется, остается золото.

– Много ртути пропадает.

– Вовсе нет, она конденсируется и используется повторно. Пойдем, покажу.

Дафф отнес ртутный шар в палатку, поместил в реторту и зажег паяльную лампу. Шар превратился в жидкость и закипел. Они молча смотрели. Уровень в реторте постепенно падал.

– Где же золото? – спросил наконец Шон.

– Заткнись! – нетерпеливо оборвал Дафф и потом виновато добавил: – Прости, приятель, я сегодня что-то на взводе.

Остатки ртути испарились – и вот оно, золото, сверкающее, яркое, расплавленно-золотое. Кусочек размером с горошину. Дафф погасил паяльную лампу, и какое-то время оба молчали. Потом Шон спросил:

– Это все?

– Да, мой друг, все, – устало согласился Дафф.

– И что ты хочешь с этим сделать? Вставить золотой зуб? – Шон подавленно повернул к выходу. – Дробильня еще поработает, и мы пойдем ко дну с поднятым флагом.

Глава 10

Рождественский ужин прошел невесело. Они встречали Рождество в гостинице Канди. Здесь им открыли кредит. Канди подарила Даффу золотой перстень, а Шону – коробку сигар. Шон раньше никогда не курил, но сейчас горячий дым, обжигающий легкие, приносил ему какое-то мазохистское удовольствие. Обеденный зал наполняли мужские голоса и звон посуды, воздух был тяжелым от запаха пищи и табачного дыма. Шон, Дафф и Канди сидели в углу, на небольшом островке уныния.

Шон поднял стакан и тоном могильщика произнес:

– Счастливого Рождества!

Губы Даффа дернулись в невеселой усмешке.

– Повтори, сколько у нас осталось. Мне нравится тебя слушать – у тебя прекрасный голос. Тебе следовало играть Шекспира.

– Три фунта шестнадцать шиллингов.

– Да, да, очень своевременное напоминание – три фунта шестнадцать шиллингов. Теперь, когда я себя чувствую по-рождественски, напомни, сколько мы должны.

– Выпей еще, – сменил тему Шон.

– Да, пожалуй, спасибо.

– Вы двое, пожалуйста, хоть на сегодня забудьте об этом, – взмолилась Канди. – Я хотела, чтобы это был особенно приятный вечер.

– Смотрите, вон Франсуа!

– Эй, Франсуа, сюда!

Дю Туа пробился к их столику.

– Счастливого Рождества, керелы, позвольте угостить вас выпивкой. Рад вас видеть.

Канди поцеловала его.

– Как дела? Вы прекрасно выглядите.

Франсуа мгновенно протрезвел.

– Забавно, что вы так говорите, Канди. Между прочим, я сильно встревожен. – Он постучал себя в грудь и сел на свободный стул. – Сердце, знаете ли, я все ждал, когда это случится. И вот вчера я был на дробильне, просто стоял, и вдруг мне сердце словно тисками сжало. Я не мог дышать, ну, дышал с трудом. Естественно, я побежал в свою палатку и открыл книгу. Страница восемьдесят три. Под заголовком «Болезни сердца». – Он печально покачал головой. – Я очень встревожился. Как вы знаете, я и раньше был не очень здоровым человеком, а теперь еще это.

– О нет, – взмолилась Канди. – И вы тоже! Я этого не вынесу.

– Простите, я сказал что-то не так?

– Просто поддержали праздничное настроение за этим столом. – Она показала на Даффа и Шона. – Только посмотрите на их счастливые лица. Прошу прощения, но у меня дела на кухне.

И она ушла.

– Что случилось, старина Дафф?

Дафф улыбнулся Шону своей вымученной улыбкой.

– Парень хочет знать, что случилось. Объясни ему.

– Три фунта и шесть шиллингов, – сказал Шон, и Франсуа удивился.

– Не понимаю.

– Он говорит, что мы разорены, разорены подчистую.

– Gott, мне жаль это слышать, Дафф, я считал, что у вас дела идут хорошо. Дробильня работала весь месяц, и вы сейчас должны быть богаты.

– Дробильня работает исправно, и мы получили столько золота, что хватит подковать блоху.

– Но почему, приятель? Вы ведь работаете на Главаре?

– Я начинаю думать, что этот Главарь – бабушкина сказка.

Франсуа задумчиво вглядывался в свой стакан.

– Глубоко вы ушли?

– Один наш наклонный шурф ушел на пятьдесят футов.

– И ни следа Главаря? – Дафф покачал головой, и Франсуа продолжил: – Знаете, когда я в первый раз с вами разговаривал, то в основном высказывал просто догадки. – Дафф кивнул. – Ну, теперь я знаю об этом гораздо больше. И скажу… только для вас… я потеряю работу, если это выйдет наружу, понимаете?

Дафф опять кивнул.

– До сих пор на Главаря вышли в двух местах: у нас, на «Джеке и Уистле», и я знаю, что до него добрались братья Хейнс на шахте «Кузина Джока». Позвольте нарисовать. – Он взял нож и начертил схему на соусе в тарелке Шона. – Это жила Главный риф, она проходит довольно прямо. Вот тут я, тут «Кузина Джока», а вот тут, между нами, – вы. Мы оба нашли Главаря, а вы нет. Я думаю, что он есть, вы просто не знаете, где искать.

В дальнем конце участка Джека и Уистла Главный риф и Главарь проходят рядом, в двух футах друг от друга, но на границе «Глубокой Канди» они расходятся уже на семьдесят футов. А на границе «Кузины Джока» они опять сближаются на пятьдесят футов. Мне кажется, что эти две жилы образуют что-то вроде длинного лука, вот так. – Он начертил. – Главный риф – тетива, а Главарь – сам лук. Говорю тебе, Дафф, если проведешь шурф перпендикулярно к главной жиле, ты его найдешь, а когда найдешь, угостишь меня выпивкой.

Они серьезно все выслушали, а когда Франсуа умолк, Дафф сказал:

– Если бы мы знали это месяц назад! Как теперь нам достать денег, чтобы копать новый шурф и в то же время не останавливать дробильню?

– Можно продать часть оборудования, – предложил Шон.

– Оно нужно нам самим, все, до последней детали. К тому же стоит продать хоть одну лопату, кредиторы набросятся на нас, как стая волков, и с воем будут требовать свои деньги.

– Я бы дал вам взаймы, если бы мог, но с тем, что платит мне мистер Градски… – Франсуа пожал плечами. – Вам понадобится двести фунтов. У меня их нет.

Канди подошла к столу и услышала последние слова Франсуа.

– В чем дело?

– Я могу ей сказать, Франсуа?

– Если это что-нибудь даст.

Канди выслушала, потом немного подумала.

– Я только что купила десять участков земли в Йоханнесбурге, это новый правительственный поселок в долине, так что осталась без гроша. Но могла бы дать вам взаймы пятьдесят фунтов, если это поможет.

– Канди, я тебя люблю.

– Хотела бы я, чтобы ты сказал это не для красного словца, – вздохнула Канди, но, к счастью для Даффа, в этот момент слух начисто отказал ему. А Дафф торопливо продолжил:

– Нам нужны еще сто пятьдесят фунтов. Слушаю ваши предложения, джентльмены.

Наступила долгая тишина, потом Дафф заулыбался и посмотрел на Шона.

– Молчи, я попробую догадаться. Ты собираешься выставить меня на аукцион?

– Близко, но не совсем точно. Как ты себя чувствуешь, приятель?

– Спасибо, хорошо.

– Ты силен?

– Да.

– И смел?

– Послушай, Дафф, выкладывай. Мне не нравится выражение твоих глаз.

Дафф вытащил из кармана блокнот и принялся писать огрызком карандаша. Потом вырвал страницу и протянул Шону.

– Мы развесим такие объявления во всех барах золотых полей.

Шон прочел следующее:

Канди читала через плечо Шона. Она взвизгнула:

– Замечательно! Придется нанять дополнительных официантов, чтобы разносить выпивку, и я буду давать еду навынос. Наверно, я тоже могу брать по два шиллинга с головы?

– Я подготовлю объявления, – подхватил Франсуа, – и пошлю пару своих парней разносить слух.

– До Нового года дробильню закроем, Шон должен хорошо отдохнуть. Легкие тренировки. Конечно, никакой выпивки и много сна, – сказал Дафф.

– Значит, вы уже обо всем договорились? – спросил Шон. – Мне остается только дать избить себя до полусмерти?

– Мы делаем это ради тебя, приятель, чтобы ты был богат и знаменит.

– Благодарю покорно.

– Но ты ведь любишь подраться, верно?

– Когда у меня подходящее настроение.

– Не волнуйся, я придумаю много обидных слов, и ты быстро настроишься.

Глава 11

– Как ты себя чувствуешь? – шестой раз за утро спросил Дафф.

– Так же, как пять минут назад, – ответил Шон.

Дафф достал часы, посмотрел на циферблат, поднес к уху и удивился, что они идут.

– Тех, кто принимает вызов, выстроим на веранде. Я попросил Канди давать им бесплатно выпить, сколько захотят. Каждая дополнительная минута ожидания дает им возможность больше опьянеть. Франсуа собирает в мою сумку входную плату. Если ты выиграешь, все их ставки тоже достанутся тебе. Я поместил Мбежане у входа в проулок за гостиницей. Если начнутся неприятности, один из нас бросит ему сумку с деньгами, и Мбежане исчезнет в траве.

Шон вытянулся на кровати Канди, заложив руки за голову. Он рассмеялся.

– Не вижу никаких просчетов в твоих планах. Ради бога, успокойся. Ты заставляешь меня нервничать.

Дверь распахнулась, и Дафф с грохотом вскочил со стула. В дверях, держась за грудь, стоял Франсуа.

– Мое сердце! – выдохнул он. – Это не пойдет на пользу моему сердцу.

– Что происходит снаружи? – спросил Дафф.

– Мы собрали уже больше пятидесяти фунтов за вход. На крыше толпа, которая ничего не заплатила, но всякий раз как я подхожу к ним, они бросают в меня бутылки. – Франсуа наклонил голову набок. – Только послушайте их! – Тонкие стены гостиницы едва приглушали гул толпы. – Они долго ждать не будут, скоро начнут тебя искать.

Шон встал.

– Я готов.

Франсуа колебался.

– Дафф, помнишь Фернандеса, португальца из Кимберли?

– О нет! – сразу почуял неладное Дафф. – Не говори, что он здесь!

Франсуа кивнул.

– Я не хотел вас тревожить, но кто-то из местных парней телеграфировал ему на юг. Он приехал в почтовой карете полчаса назад. Я надеялся, что он не успеет, но… – Он пожал плечами.

Дафф печально посмотрел на Шона.

– Не повезло, приятель.

Франсуа попытался смягчить удар.

– Я ему сказал, что первый пришедший первым и дерется. Он шестой в очереди, так что Шон успеет заработать пару сотен фунтов, а потом мы всегда можем сказать, что с нас хватит, и закрыть бои.

Шон с интересом слушал.

– Этот Фернандес опасен?

– Когда изобретали это слово, думали как раз о нем, – ответил Дафф.

– Пошли поглядим на него.

Шон первым вышел из комнаты Канди и спустился на первый этаж.

– Весы, чтобы их взвешивать, готовы? – спросил Дафф, когда они шли за Шоном.

– Нет, на полях нет весов, которые взвешивали бы больше ста пятидесяти фунтов, но там у меня стоит Гидеон Барнард.

– А чем он нам поможет?

– Он торговец скотом, всю жизнь определял вес живых животных. Он скажет вес с точностью до нескольких фунтов.

Дафф усмехнулся.

– Тогда и это решено. К тому же сомневаюсь, что мы можем претендовать на звание чемпиона мира.

Они вышли на веранду, моргая от яркого солнца и грома толпы.

– Который Фернандес? – прошептал Шон.

Но он мог и не спрашивать. Этот человек был подобен горилле в клетке макак. Мохнатые волосы начинались у него на плечах и спускались по спине и груди, полностью скрывая соски и подчеркивая выпуклость гигантского живота.

Толпа расступилась, пропуская Шона и Даффа к рингу. Шона хлопали по спине, но пожелания успеха глохли в непрерывном шуме толпы. Судьей был Джок Хейнс, он помог Шону перебраться через канаты и провел руками по его карманам.

– Просто проверяю, – извинился он. – Мы хотим, чтобы на ринге не было ни кусочка железа. – Потом он подозвал высокого мужчину с коричневым лицом, который стоял, прислонившись к канатам, и жевал табак. – Это мистер Барнард, помощник по взвешиванию. Что скажешь, Гидеон?

Тот выпустил из угла рта струю желтой слюны.

– Двести десять.

– Спасибо.

Джок поднял руки, и через несколько минут наступила относительная тишина.

– Леди и джентльмены!

– Ты с кем разговариваешь, босс?

– С радостью представляю вам мистера Шона Кортни!

– Очнись, тупица, он с нами уже полгода.

– Чемпион республики в тяжелом весе…

– Почему бы не сделать его чемпионом мира? Имеет такое же право. Кто другой может выдержать шесть боев?

– …будет драться за свой титул и приз в пятьдесят фунтов.

Сдержанные приветственные крики.

– Первым бросает вызов мистер Энтони…

– Подожди, – крикнул Шон, – кто сказал, что он первый?

Джок Хейнс уже набрал полную грудь воздуха, чтобы выкрикнуть имя, и теперь ему пришлось со свистом выпускать этот воздух.

– Так было организовано мистером дю Туа.

– Если я с ними дерусь, то я и выбираю противника. Мне нужен португалец.

Дафф рукой закрыл Шону рот и отчаянно зашептал:

– Не будь дураком, возьми сначала противника послабей. Думай головой, ты делаешь это не для забавы, мы пытаемся финансировать работу шахты, помнишь?

Шон оторвал руку Даффа от своего рта.

– Португальца давай! – крикнул он.

– Он шутит, – заверил толпу Дафф и яростно повернулся к Шону. – Ты спятил? Этот даго[18] людоед, мы еще до начала боя обеднеем на пятьдесят фунтов.

– Давай португальца, – повторил Шон, как ребенок, который выбирает в магазине самую дорогую игрушку.

– Пусть получит даго! – закричали на крыше, и Джок Хейнс тревожно посмотрел туда – было очевидно, что для убедительности там готовы добавить несколько бутылок. – Хорошо, – торопливо согласился он. – Первый боец, – он бросил взгляд на Барнарда и вслед за ним повторил: – Вес двести пятьдесят пять фунтов, мистер Фелесандо да Сильва Фернандес.

Под крики и аплодисменты португалец спустился с веранды и прошел к рингу. Шон увидел в окне обеденного зала Канди и помахал ей. Она обеими руками послала ему воздушный поцелуй, и в этот миг Тревор Хейнс, следящий за временем, ударил в ведро, служившее гонгом, и Шон услышал предупреждающий крик Даффа.

Он инстинктивно начал уворачиваться, но в его голове вспыхнула молния, и оказалось, что он сидит среди ног зрителей первого ряда.

– Ублюдок ударил меня, – вслух пожаловался Шон. Он потряс головой и с удивлением убедился, что она еще держится на теле. Шон почувствовал, как его охватывает гнев.

– Шесть, – считал Джок Хейнс.

Португалец стоял у канатов.

– Вернись, малыш, у меня есть для тебя кое-что еще.

Гнев Шона поднялся до горла.

– Семь, восемь.

Шон подобрал под себя ноги.

– Я целовал твою мамочку! – Фернандес подобрал губы и смачно чмокнул. – И любил твою сестру. Вот так. – И он наглядно, неприличным жестом, изобразил как.

Шон прыгнул. Используя всю инерцию своего прыжка, он ударил португальца кулаком в рот, затем канаты спружинили и отбросили его назад в толпу зрителей.

– Ты даже не был на ринге, ты не имел права его ударить! – возмутился один из зрителей, на которого пришелся вес тела Шона. Этот зритель поставил на Фернандеса.

– Имел. Вот оно! – продемонстрировал Шон. Зритель заткнулся и больше не возражал. А Шон нырнул под канаты.

Джок Хейнс уже начал считать, когда Шон прервал счет. Он поставил лежащего португальца на ноги, схватив его за волосы. Поддерживая шатавшегося португальца, он ударил его – раз, два, три. Джок Хейнс покорно начал считать снова и на этот раз сумел дойти до десяти.

В толпе послышались протестующие вопли, и Джок Хейнс попытался перекричать их.

– Кто-нибудь хочет заявить формальный протест? – Таких не оказалось. – Отлично. Прошу выйти на ринг. Я не принимаю в качестве протестов крики.

Отношение Джока было понятно: в случае пересмотра решения он терял крупную сумму. Но Шон патрулировал канаты, как голодный лев во время кормления. Джок выждал приличный промежуток времени и поднял правую руку Шона.

– Победитель отдыхает десять минут перед следующей схваткой. Сопровождавших бойца прошу забрать отсюда ваше тело. – Он указал на португальца.

Дафф взял Шона за руку и повел его к стулу на веранде.

– Отлично было сделано, неординарно, но вполне зрелищно. Еще троих одолеть – и мы на коне.

Он подал Шону стакан.

– Это что?

– Апельсиновый сок.

– Предпочел бы что-нибудь покрепче.

– Немного позже, дружище.

Дафф собрал скинутую португальцем одежду в его сумку, опечаленные болельщики унесли поверженного бойца с ринга и положили отдыхать на другом конце веранды.

Следующим оказался мистер Энтони Блэйр. Он был не из тех, кто сразу же бросается в схватку. Изящно уклоняясь от ударов и ускользая от атак, он довольно долго оставался недоступен кулакам Шона.

– Да это прирожденный бегун на длинные дистанции!

– Смотри, Кортни, он загоняет тебя до смерти.

– Еще немного, Блэйр, еще один круг, и ты победил в забеге на пять миль!

Преследование завершилось, когда Шону, уже порядком вспотевшему, удалось загнать соперника в угол и здесь нокаутировать его.

В это время третий претендент мучился от боли в груди.

– Скручивает иногда в самое неожиданное время, – пожаловался он сквозь стиснутые зубы.

– При кашле в легких булькает? – поинтересовался Франсуа.

– Да, бывает, как-то странно побулькивает.

– У тебя плеврит, – вынес вердикт дю Туа таким тоном, словно бы завидовал.

– А это плохо? – с волнением поинтересовался претендент.

– Несомненно. Страница сто шестнадцатая: «Опасность этой…»

– В таком случае, я не могу участвовать в соревновании. Черт, какая неудача!.. – пожаловался он с весельем в голосе.

– Действительно, крайне неудачно, – согласился Дафф. – Вы лишаетесь возможности получить призовые деньги.

– Неужели вы будете бить больного человека?

– Можете попробовать сначала со мной, – добродушно предложил Дафф.

Четвертым соперником оказался немец. Большой, светловолосый и со счастливым лицом. По пути к рингу он несколько раз споткнулся, перевалился через веревку и, не поднимаясь на ноги, перебрался в свой угол. Здесь ему помогли принять вертикальное положение. Джок приблизился к нему настолько, что ощутил смрад его дыхания, и прежде чем успел увернуться, оказался в медвежьих объятиях немца. Они закружили по рингу в подобии вальса. Публика наблюдала за этим с восторгом, и поскольку танец все никак не кончался, Джок объявил поражение соперника Шона по техническим причинам. Хотя честнее было бы признаться, что причиной поражения была Канди, выставлявшая ему бесплатно спиртное без ограничений.

– Можем закрывать цирк, если хочешь, – заметил Дафф Шону. – У нас уже достаточно, чтобы «Глубокая Канди» продержалась пару месяцев.

– Но здесь еще не было ни одной серьезной схватки. Хотя последняя мне весьма понравилась. Сильных претендентов, скорее всего, не осталось, и я готов показать публике, на что способен.

– Ты был великолепен – и вполне заслужил небольшое развлечение.

– Мистер Тимоти Кертис, чемпион штата Джорджия в тяжелом весе, – представил нового соперника Джок.

Гидеон Барнард оценил его вес в двести десять фунтов – такой же, как у Шона. Они пожали друг другу руки, и Шон оценил силу его хватки.

– Рад познакомится с вами. – Голос американца звучал спокойно.

– К вашим услугам, сэр, – ответил Шон и нанес удар. Кулак пробороздил воздух, где только что стоял соперник. Затем Шон крякнул от удара в грудь, прошедшего над приподнятой правой рукой, и на всякий случай сделал шаг назад. Короткий взгляд на толпу показал, что зрители и с интересом наблюдают за ними. Ради подобного зрелища они все здесь и собрались.

Красное вино начали разносить с самого раннего утра. Схватки велись на квадрате плотно утоптанной травы. Каждый звук удара сжатого кулака о плоть вызывал приглушенный рокот толпы, а перерывы между ударами заполняло тяжелое дыхание двух мужчин и звуки их скольжения по траве.

– Йаааа!

Крик, словно смертельно раненная корабельная сирена, разорвал напряженную тишину. Шон, американец и все остальные подпрыгнули от неожиданности и повернулись в сторону гостиницы Канди. Фернандес снова был с ними. Его горообразная волосатая фигура словно заполнила всю веранду. Он схватил один из лучших столов Канди и, прижимая к груди, оторвал две ножки, как крылышки цыпленка.

– Франсуа, мешок! – крикнул Шон.

Франсуа схватил мешок с деньгами и бросил высоко над головами толпы. Шон задержал дыхание, следя за траекторией медленного полета сумки, потом с облегчением вздохнул – Мбежане поймал ее и исчез за углом гостиницы.

– Йаааа! – снова закричал Фернандес. Держа в каждой руке по ножке стола, он набросился на толпу, отделявшую его от Шона. Толпа рассыпалась.

– Не возражаете, если закончим в другой раз? – спросил Шон у американца.

– Конечно нет. В любое время. Я как раз сам собрался уходить.

Дафф перегнулся через канаты и схватил Шона за руку.

– Тут тебя кое-кто ищет. Может, ты не заметил?

– А вдруг это у него такая манера проявлять дружелюбие?

– Я бы не стал на это рассчитывать. Ты идешь?

Фернандес затормозил, приготовился и бросил. Ножка стола пронеслась, как взмывающий фазан, в дюйме от головы Шона; ветер, поднятый ею, пошевелил его волосы.

– Показывай дорогу, Дафф.

Шон чувствовал, что португалец опять приближается к нему, вооруженный длинной дубовой ножкой, и между ними только тонкие канаты ринга. Ощущение было неприятное. Скорость, с которой Шон и Дафф повернулись, делала предыдущее выступление мистера Блейра выступлением человека, у которого обе ноги в гипсе. Фернандес с его огромным весом не смог их догнать.

Сразу после полудня на «Глубокую Канди» явился Франсуа и сообщил, что португалец, избив до потери сознания троих устроителей его выступления, отправился с полуденной почтовой каретой в Кимберли.

Дафф разрядил ружье.

– Спасибо, Франц, мы тут ждали его на ланч. Я думал, он к нам заглянет. Подсчитал, сколько собрали?

– Да, ваша доля в бумажном мешке на столе.

– Спасибо, парень, пошли отпразднуем.

– Отпразднуйте сами, и за нас тоже.

– Эй, Дафф, ты обещал… – начал Шон.

– Я сказал позже, через три-четыре недели. А теперь у нас есть небольшая работа – надо прокопать шурф в пятьдесят футов глубиной и триста длиной.

– Можем начать завтра с утра.

– Ты хочешь разбогатеть? – спросил Дафф.

– Да, но…

– Тебе нужны английские костюмы, французское шампанское и прочий шик?

– Да, но…

– Тогда перестань спорить, подними свою жирную задницу и пошли со мной!

Глава 12

Китайцы отгоняют демонов фейерверком. Дафф и Шон использовали тот же принцип. Дробильня продолжала работать; ее грохот, разносившийся по долине, слышали и кредиторы. Считая, что друзья разрабатывают выгодный пласт, их не трогали, но деньги, которые уходили на дробильню, выходили из нее жалкими комочками золота, уменьшившись вдвое.

А они тем временем пробивали шурф, вгрызаясь в землю, в попытке отодвинуть срок платежей. Взрывали динамит и, едва с неба падал последний камень, возвращались в траншею, кашляли в дыму, извлекали пустую породу и начинали сверлить отверстия для следующих зарядов. Стояло лето, долгие дни, и они работали, пока было светло. Иногда вечерами последние фитили они поджигали при свете ламп.

Песок в часах сыпался быстрее, чем им хотелось, деньги стремительно уходили, и 15 февраля Дафф побрился, сменил рубашку и отправился к Канди за новым займом. Шон смотрел, как он спускается со склона. Неделю назад они продали лошадей, и Шон впервые за много лет вспомнил молитву.

Дафф вернулся поздно утром. Он стоял на краю шурфа и смотрел, как Шон укладывает динамит для следующего взрыва. Спина его блестела от пота; видна была каждая мышца, при движениях Шона мышцы напрягались и расслаблялись.

– Так держать, приятель.

– Сколько? – спросил Шон, глядя покрасневшими от пыли глазами.

– Еще пятьдесят, и это последнее. Так она говорит.

Шон посмотрел на пакет, который Дафф держал под мышкой.

– А это что?

Он увидел пятна на коричневой бумаге, и рот его заполнился слюной.

– Отличная говядина. Сегодня никакой кукурузной каши на завтрак, – улыбнулся ему Дафф.

– Мясо. – Шон произнес это слово с нежностью. – Слегка поджаренное; когда кусаешь, немного крови; немного чеснока и в меру соли.

– И мы с тобой разделим его в этой глуши, – согласился Дафф. – Кончай с поэзией, поджигай фитили и пошли есть.

Час спустя они шли по дну своего шурфа, Мбежане и остальные зулусы толпились сзади. Шон рыгнул.

– Приятное воспоминание. Больше никогда не смогу смотреть на кукурузную кашу.

Они дошли до конца шурфа, где лежали груды земли и камней. Шон чувствовал, как начинают дрожать руки, напрягаются нервы, становится трудно дышать. Пальцы Даффа впились ему в плечо – Шон чувствовал их дрожь.

Похоже на змею, толстого жирного питона; выходит из одной стены шурфа и исчезает под грудой свободной земли у другой стены.

Дафф подошел первым, наклонился, поднял кусок камня – большой серый пятнистый кусок – и поцеловал его.

– Это он, Дафф? Главарь?

– Это конец радуги.

– Больше никакой кукурузы, – негромко сказал Шон, и Дафф рассмеялся. Оба торжествующе закричали – дико, безумно.

Глава 13

– Дай подержать, – попросил Шон.

Дафф протянул ему слиток.

– Дьявольщина, какой тяжелый!

– Тяжелее не бывает, – согласился Дафф. – Фунтов пятьдесят, не меньше.

Шон обеими руками держал слиток величиной с коробку сигар.

– Больше. Мы за два дня работы покрыли все потери.

– И кое-что заработали сверх, я бы сказал.

Шон положил золотой брусок на стол между ними. В свете лампы золото улыбалось легкой желтой улыбкой, и Дафф наклонился и погладил его – поверхность, неровную от грубой заливки.

– Не могу оторвать от него руки, – застенчиво признался он.

– Я тоже, – сказал Шон и коснулся бруска. – Недели за две сможем заплатить Канди за участки.

Дафф вздрогнул.

– Что ты сказал?

– Что мы сможем заплатить Канди.

– А мне показалось, у меня что-то со слухом. – Дафф снисходительно потрепал Шона по руке. – Слушай, приятель, я попробую объяснить все просто. На какой срок у нас права на участки?

– На три года.

– Верно, теперь следующий вопрос. Сколько людей на этих полях располагают деньгами?

Шон удивился.

– Ну, теперь мы и…

– И больше никто, пока не вернется Градски, – закончил за него Дафф.

– А как же братья Хейнс?

– Они добрались до Главаря, верно, но это им ничего не даст, пока не придет оборудование из Англии.

– Продолжай!

Шон не вполне понимал, к чему клонит Дафф.

– Вместо того чтобы платить Канди, мы с его помощью, – он похлопал по бруску, – и с помощью его младших братьев купим все участки, на какие только сможем наложить лапы. Для начала – участки дока Сатерленда между нами и Джеком и Уистлом. Закажем две большие дробильни по десять дробилок каждая, и, пока все остальные тратят золото, будем скупать землю, финансировать строительство, возводить фабрики, создавать транспортные компании и тому подобное. Я тебе уже говорил, есть много способов заработать золото, не выкапывая.

Шон молча смотрел на него.

– Не боишься высоты? – спросил Дафф.

Шон мотнул головой.

– Хорошо, потому что мы идем вверх, туда, где летают орлы; ты будешь участвовать в самой крупной финансовой операции, какую видела эта страна.

Шон раскурил одну из сигар Канди, его рука чуть дрожала.

– А тебе не кажется, что лучше… ну… не спешить? Послушай, Дафф, мы разрабатываем Главаря всего два дня…

– И заработали тысячу фунтов, – перебил Дафф. – Слушай меня, Шон: всю жизнь я жду именно такой возможности. Мы первые на этом поле, оно раскинулось перед нами широко, как ноги шлюхи. Пойдем и возьмем ее.

На следующее утро Даффу повезло – он отыскал дока Сатерленда еще трезвым. Через час было бы поздно. Тем не менее док осушил свой стакан и упал со стула раньше, чем подписал договор о передаче всех своих двадцати пяти заявок Шону и Даффу. Чернила на договоре еще не успели просохнуть, а Дафф уже отправился верхом в лагерь Ферейры в поисках Теда Рейнеке, которому принадлежали участки по другую сторону «Кузины Джока».

Шон на «Глубокой Канди» присматривал за дробильней и кусал пальцы. За семь дней Дафф купил больше ста участков и влез в долги на сорок тысяч фунтов.

– Дафф, ты сходишь с ума, – умолял его Шон. – Мы снова все потеряем.

– Сколько мы пока заработали на «Глубокой Канди»?

– Четыре тысячи.

– Десять процентов нашего долга за две недели, с помощью жалкой дробильни с четырьмя дробилками! Держись за шляпу, приятель, завтра я подпишу договор еще на сорок участков по ту сторону Джека и Уистла. Я получил бы их сегодня, но проклятый грек требует по тысяче фунтов за каждый. Пожалуй, придется согласиться.

Шон сжал виски.

– Дафф, пожалуйста, мы и так по уши в долгах!

– Отойди, приятель, и смотри, как работает волшебник!

– Пойду-ка я спать. Кажется, мне и завтра придется взять на себя твою смену, если ты и утром намерен дальше разорять нас.

– Это не обязательно, я нанял янки – Кертиса. Помнишь, твой спарринг-партнер? Оказалось, он шахтер и согласен работать за тридцать фунтов в месяц. Можешь поехать со мной в город и смотреть, как я делаю тебя богатым. Я встречаюсь с греком в гостинице Канди в девять утра.

Глава 14

Говорил Дафф, а Шон молча сидел на краю стула; в десять грек еще не пришел, Дафф был угрюм, а Шон от облегчения стал болтлив. В одиннадцать Шон решил вернуться на дробильню.

– Это знамение, Дафф – Бог посмотрел вниз и увидел, как мы сидим здесь, собираясь совершить ужасную ошибку. «Нет, – сказал он, – я этого не допущу; придется сломать греку ногу; нельзя, чтобы с этими отличными парнями случилось такое».

– Почему бы тебе не поступить в монастырь траппистов? – Дафф взглянул на часы. – Вставай, пошли!

– Да, сэр! – Шон стремительно вскочил. – У нас еще есть время до ланча очистить столы.

– Мы идем не домой, мы идем искать грека.

– Послушай, Дафф…

– Послушаю потом, пошли.

Они поехали к «Светлым ангелам», оставили лошадей снаружи и вместе вошли в бар. Внутри после яркого солнца было темно, но и в полутьме они сразу заметили компанию за одним столиком.

Грек сидел к ним спиной; его густые черные волосы словно разделили пополам линейкой и белым мелом. Шон перевел взгляд на двоих за столом напротив. Оба евреи, несомненно, но на этом сходство заканчивалось. Младший худой, смуглая оливковая кожа плотно обтягивает скулы; губы очень красные, а глаза с длинными девичьими ресницами карие и блестящие. В соседнем кресле сидел человек, чье тело было будто сделано из воска, слишком долго провисевшего над огнем. Круглые, почти бесформенные плечи свисали на персикообразный живот и с трудом удерживали большую куполообразную голову – Тадж-Махал. Прическа по образцу брата Тука[19] – волосы только у ушей. Но вот в глазах – блестящих, желтых – не было ничего комического.

– Градски, – прошипел Дафф, но выражение его лица тут же изменилось. Он с улыбкой направился к столику. – Привет, Никки, мне казалось, у нас назначена встреча.

Грек быстро обернулся.

– Мистер Чарливуд, простите, меня задержали.

– Вижу, леса полны разбойников.

Шон видел, как начало краснеть лицо Градски над воротничком, но краска сразу исчезла.

– Уже продал? – спросил Дафф.

Грек нервно кивнул.

– Простите, мистер Чарливуд, но мистер Градски заплатил мою цену не торгуясь, заплатил наличными.

Дафф обвел взглядом сидящих.

– Привет, Норман. Как дочка?

На этот раз краска вышла из-под воротничка рубашки и залила все лицо Градски. Он раскрыл рот, дважды цокнул языком и снова закрыл.

Дафф улыбнулся и посмотрел на молодого еврея.

– Отвечай ты, Макс.

Карие глаза потупились.

– У дочери мистера Градски все в порядке.

– Кажется, она вышла замуж вскоре после моего недобровольного отъезда из Кимберли?

– Совершенно верно.

– Разумный шаг, Норман, гораздо более разумный, чем приказывать своим громилам выбросить меня из города. Это было не слишком любезно с твоей стороны.

Все молчали.

– Надо как-нибудь встретиться и поговорить о добрых старых временах. А пока – прощайте.

По дороге на шахту Шон спросил:

– У него есть дочь? Если она похожа на него, тебе повезло, что сумел улизнуть.

– Вовсе не похожа. Она как гроздь спелого винограда.

– Трудно поверить.

– Я тоже вначале не мог поверить. Единственный мой вывод – Макс сделал для него и это.

– А кто такой Макс?

– Придворный шут. Говорят, когда Норман кого-нибудь вешает, Макс дергает тело.

Шон рассмеялся, а Дафф продолжил:

– Не стоит недооценивать Градски. Единственная его слабость – он заикается, а когда рядом с ним Макс, то он преодолевает и эту слабость. Под этим монументальным черепом – мозг, быстрый и безжалостный, как гильотина. Теперь, когда он прибыл на золотые поля, события начнут развиваться; нам придется скакать галопом, чтобы не отстать.

Шон немного подумал, потом сказал:

– Кстати о развитии событий, Дафф, – раз уж мы потеряли участки грека и нам не нужно платить ему, может, закажем новые механизмы, чтобы поработать на купленных участках?

Дафф улыбнулся.

– Я на прошлой неделе уже послал в Лондон телеграмму. К концу месяца по воде придут две новенькие дробильни по десять дробилок каждая.

– Милостивый боже, почему ты не сказал мне?

– Ну, ты так тревожился, что я не хотел разбить тебе сердце.

Шон раскрыл рот, собираясь сбить с Даффа спесь, но не успел: Дафф подмигнул ему, и у Шона дрогнули губы. Он почувствовал, как подступает хохот, попытался остановить его, но хохот победил.

– Сколько это будет нам стоить? – спросил он сквозь смех.

– Если спросишь еще раз, смех тебя задушит, – предупредил Дафф. – Просто знай, что, если прибавить стоимость транспортировки сюда дробилен из порта Наталь, нам придется за несколько недель пропустить через нашу маленькую дробильню гору руды Главаря.

– А как же плата за наши новые участки?

– Это мое дело, я о нем и позабочусь.

Так закладывались основы их партнерства; в следующие несколько недель они окончательно оформились. Дафф с его волшебным языком и очаровательной кривой улыбкой вел переговоры и лил масло на воды, взбаламученные нетерпеливыми кредиторами. Он был энциклопедией горного дела, и Шон ежедневно черпал из этого источника; он строил планы, иногда дикие, иногда гениальные. Но его кипучая нервная энергия не была направлена на осуществление этих планов. Он быстро терял к ним интерес, и именно Шон отвергал самые дикие порождения разума Чарливуда и принимал другие, более заслуживающие внимания; сделавшись их приемным отцом, он рассматривал их как родных детей. Дафф был теоретиком, Шон – практиком. Шон теперь понимал, почему Дафф прежде никогда не добивался успеха, но в то же время понимал и то, что сам он без Даффа бессилен. Он с глубоким восхищением следил за тем, как Дафф с помощью едва достаточного потока золота с «Глубокой Канди» поддерживает работу дробильни, платит поставщикам, погашает в срок кредиты и в то же время сберегает деньги на новую технику. Он словно жонглировал горящими углями: продержи слишком долго – обожжет, вырони – и все рухнет. И Дафф, в глубине души вечно не уверенный в себе, обладал достаточной волей, чтобы никогда этого не показывать на словах; лишь изредка об этом свидетельствовал его взгляд, устремленный на Шона. Дафф чувствовал себя маленьким рядом с большим телом Шона и его огромной целеустремленностью, но это было приятное чувство – словно рядом с тобой дружелюбная гора.

Они окружили дробильню новыми зданиями – складами, плавильней, домами для Шона и Кертиса.

Дафф снова спал в гостинице Канди. Туземцы помещались ниже по черному склону хребта, каждую неделю, по мере того как рос белый шахтный отвал, они чуть отступали. Вся долина менялась. Прибыли новые дробильни Градски и выстроились вдоль хребта, высокие и гордые, но в конце концов созданные ими же отвалы превзошли их по высоте. Йоханнесбург, вначале лишь простой рисунок заявочных колышков, всасывал в себя разбросанные лагеря, упорядочивая их на своих улицах.

Комитет землекопов, членам которого надоело чистить обувь всякий раз после прогулки по свежему воздуху, постановил построить общественные туалеты. Потом, взбудораженный собственной смелостью, он построил мост через реку Наталь, приобрел водовозку, чтобы поливать пыльные улицы, и провел закон, запрещающий погребения в пределах полумили от центра города. Шон и Дафф как члены Комитета считали своим долгом демонстрировать веру в золотые поля, поэтому они купили двадцать пять участков земли в Йоханнесбурге, по пять фунтов за участок с выплатой в течение следующих шести месяцев. Канди призвала всех своих клиентов, и за одну субботу и воскресенье они разобрали гостиницу, погрузили все доски, все листы железа в фургоны, отвезли на милю по долине и снова собрали на собственном участке Канди в центре города. Во время приема, который устроила для них по этому поводу Канди, они едва опять не снесли гостиницу. Ежедневно по дорогам из Наталя и Кейпа приходили новые фургоны, все больше людей вливалось на золотые поля Витватерсранда. Предложение Даффа брать со всех вновь прибывших по гинее с головы на финансирование общественных работ Комитет неохотно отверг: налог мог привести к гражданской войне, а новичков было очень много, и никто не хотел оказаться среди проигравших.

Однажды утром Дафф принес на шахту телеграмму и молча протянул ее Шону. Шон прочел. Механизмы прибыли.

– Боже, на целых три недели раньше. У них, должно быть, море шло под уклон, или дул попутный ветер, или что еще заставляет корабли идти быстрей, – бормотал Дафф.

– У нас хватит денег, чтобы заплатить по счету? – спросил Шон.

– Нет.

– Что же делать?

– Пойду повидаюсь с коротышкой из банка.

– Он вышвырнет тебя вон!

– Я заставлю его дать нам заем под заклад участков.

– Как? Мы же за них еще не заплатили.

– Это называется финансовым гением. Я докажу ему, что участки стоят впятеро дороже, чем мы за них заплатили. – Дафф улыбнулся. – Можете обойтись с Кертисом без меня весь день, пока я организовываю это?

– Организуй, и я с удовольствием дам тебе месячный отпуск.

Вернувшись к вечеру, Дафф принес документ. Внизу была подвешена красная восковая печать, вверху значилось «КРЕДИТНОЕ ПИСЬМО», а посередине, выделяясь на фоне мелких букв, число с внушительным количеством знаков.

– Ты чудо! – сказал Шон.

– Ты прав, – согласился Дафф.

Глава 15

На том же корабле пришли механизмы братьев Хейнс. Джок и Дафф вместе съездили в порт Наталь, наняли сотню фургонов и все привезли.

– Вот что я тебе скажу, Джок: спорим, что мы поставим свои дробильни раньше вас? Проигравший оплачивает все транспортные расходы, – бросил Дафф вызов, когда они пили в новом баре в гостинице Канди.

– Я сделаю больше: добавлю ставку в пятьсот фунтов!

Шон толкнул Даффа в бок.

– Осторожней, Дафф, мы не можем себе это позволить.

Но Джок уже схватил наживку.

– Что значит «не можем себе позволить»? – прошептал Дафф. – У нас осталось почти пятнадцать сотен по кредитному письму.

Шон покачал головой.

– Нет, не осталось.

Дафф вытащил письмо из внутреннего кармана и повертел перед носом Шона.

– Вот, читай сам.

Шон взял у него письмо.

– Спасибо, старина. Пойду заплачу этому парню.

– Какому парню?

– Парню с фургонами.

– С какими фургонами?

– С фургонами, которые вы с Джоком наняли в порту Наталь. Я их купил.

– Что?

– Это была твоя мысль – начать транспортное дело. Как только разгрузятся, тут же отправятся назад, за грузом угля из Данди.

Дафф улыбнулся.

– Ты когда-нибудь хоть что-то забываешь? Ладно, приятель, действуй, а нам остается только выиграть пари, вот и все.

Одну из дробилен они поставили на «Глубокой Канди», вторую – на своих новых участках за шахтой «Кузина Джока».

Из безработных Йоханнесбурга наняли две группы строителей. Одной командовал Кертис, другой Шон, а Дафф переходил от одной к другой, присматривая за обеими. Каждый раз, минуя «Кузину Джока», он на несколько минут задерживался, следя за ходом дел у Тревиса и Джока.

– Они нас обгоняют, Шон – их котел уже собран и держит давление, – тревожно докладывал он, но на следующий день снова улыбался. – Они добавили мало цемента в платформу, и она пошла трещинами, как только они запустили дробилку. Им придется все начинать сначала. Они отстают от нас на три-четыре дня.

Ставки в барах менялись с каждым поворотом судьбы. В субботу на «Глубокую Канди» пришел Франсуа. Он посмотрел, как они работают, сделал несколько замечаний, потом заметил:

– В «Светлых ангелах» ставят три к одному против вас; говорят, к следующему уикэнду Хейнсы закончат.

– Иди поставь на меня пятьсот фунтов, – сказал ему Дафф, и Шон в отчаянии покачал головой.

– Не волнуйся, приятель, мы не можем проиграть, этот любитель-механик Джок Хейнс собрал свою дробилку шиворот-навыворот. Я заметил это только сегодня утром. После запуска его ждет большой сюрприз.

Дафф не ошибся. Обе их дробильни начали работать на целых пятнадцать часов раньше дробилен братьев Хейнс. Джок приехал к ним с челюстью, отваленной до груди.

– Поздравляю.

– Спасибо, Джок. Чековую книжку прихватил?

– Об этом я и приехал поговорить. Можете чуток повременить?

– Мы тебе безусловно верим, – ответил Шон. – Заходи, я продам тебе угля.

– Да, я слышал, ваши фургоны пришли сегодня утром. И почем уголек?

– Пятнадцать фунтов за центнер.

– Боже милостивый! Да ты настоящий разбойник! Бьюсь об заклад, тебе он обошелся меньше пяти шиллингов за центнер.

– Человек имеет право на разумную прибыль, – возразил Шон.

Подъем на вершину был долгим и трудным, но теперь, когда Шон и Дафф на нее поднялись, все осталось внизу. Деньги потекли рекой.

Каприз геологии, отклонивший Главаря от Главного рифа как раз на участке «Глубокой Канди», в то же время сделал его необычайно богатым, насытил золотом.

Однажды вечером, когда они отправляли ртутный шар в реторту, с ними был Франсуа. Когда ртуть испарилась, он выпучил глаза – он смотрел на золото, как мужчина смотрит на обнаженную женщину.

– Gott! Придется отныне звать вас, выродков, мистерами.

– Видел когда-нибудь жилу богаче, Франсуа? – наслаждался Дафф.

Франсуа медленно покачал головой.

– Вы знаете мою теорию о том, что жила была дном старого озера. Это – подтверждение. Отклонение вашей жилы, должно быть, когда-то было глубокой траншеей на дне озера. Она действовала как природная ловушка золота. Дьявольщина, парень, какая удача! Вы с закрытыми глазами достаете сливу из пудинга.

«Джек и Уистл» оказался почти таким же богатым. Превышение кредита в банке падало у Шона и Даффа как стрелка барометра перед бурей. Продавцы улыбались им; доку Сатерленду они вручили чек, который позволит ему пить виски сто лет. Канди расцеловала их обоих, когда они уплатили ей всю стоимость участков плюс семь процентов. Потом она выстроила себе новую гостиницу, двухэтажную, с хрустальной люстрой в обеденном зале и роскошным, темно-бордовым с золотом номером на втором этаже. Дафф и Шон немедленно сняли номер с условием, что, если когда-нибудь королева посетит Йоханнесбург, они уступят ей эти комнаты. В предвкушении этого события Канди назвала номер «Палаты Виктории».

Франсуа после недолгих уговоров согласился взять на себя руководство работами на «Глубокой Канди». Он перевез от Джека и Уистла свои пожитки: коробку с одеждой и четыре коробки с чудодейственными лекарствами. Тимоти Кертис стал управляющим дробильни на новых участках; эту шахту назвали «Младшая сестра». Хотя и не такая богатая, как «Глубокая Канди», новая шахта ежемесячно давала большую прибыль – Кертис работал не хуже, чем дрался.

К концу августа у Шона и Даффа не осталось долгов – им принадлежали участки, дробильни, и у них появилось достаточно денег для инвестирования.

– Нам нужна контора в городе. Мы больше не можем управлять бизнесом из своих спален, – пожаловался Шон.

– Ты прав, – согласился Дафф. – Построим дом на углу квартала, возле рыночной площади.

Первоначально планировался скромный дом в четыре комнаты, но кончилось все двухэтажным зданием с деревянными полами, дубовой мебелью и двадцатью комнатами. То, что не удавалось купить, они арендовали.

– За три месяца стоимость земли утроилась, – сказал Шон, – и продолжает расти.

– Ты прав, самое время покупать, – согласился Дафф. – Ты начинаешь верно мыслить.

– А мысль была твоя.

– Правда? – удивился Дафф.

– А помнишь свою речь о подъеме туда, «где летают орлы»?

– Ты хоть что-нибудь забываешь? – спросил Дафф.

Они купили землю: тысячу акров у Апельсиновой Рощи и еще тысячу вокруг Госпитального холма. Их фургоны, которых теперь было больше четырехсот, ежедневно приходили из порта Наталь и Лоренцо Маркеша. Их кирпичные заводы работали круглосуточно семь дней в неделю, стараясь удовлетворить спрос на строительные материалы.

Шон почти неделю отговаривал Даффа строить оперный театр – и преуспел; они присоединились к другим членам Комитета в финансировании развлекательного заведения совсем иного типа. По предложению Даффа, его назвали «Оперой». Исполнительниц нанимали не в театрах Европы, а в портовых районах Кейптауна и порта Наталь, а в дирижеры выбрали невероятно опытную француженку по имени Голубая Бесси – по цвету ее волос.

«Опера» предоставляла развлечения на двух уровнях.

Для членов Комитета и других богатых граждан существовал тайный боковой вход, роскошно меблированная гостиная, где можно было заказать лучшее шампанское и поговорить о ценах на фондовой бирже в Кимберли; за гостиной располагались несколько со вкусом обставленных комнат для отдыха. А для рабочих – очередь в коридоре, никакого выбора за свои деньги и пятиминутное ограничение времени. За месяц «Опера» принесла больше золота, чем шахта Джека и Уистла.

К декабрю в Йоханнесбурге было уже немало миллионеров: Градски, братья Хейнс, Карл Лохткампер, Шон Кортни и еще десяток. Они владели шахтами, землей, домами и городом – аристократия Витватесранда, посвященная в рыцари деньгами и коронованная золотом.

За неделю до Рождества Градски, их непризнанный, но несомненный король, пригласил всех на встречу в одной из уютных гостиных заведения Канди.

– Что он о себе думает? – жаловался Джок Хейнс. – Гоняет нас, как толпу кафиров. Verdammt Juden![20]

Но они пришли, все до единого, потому что все, связанное с Градски, пахло деньгами и они не могли противиться этому запаху, как пес не в силах устоять перед запахом суки в течке.

Дафф и Шон пришли последними; в комнате уже пахло сигарным дымом и царила напряженная атмосфера ожидания. Градски осел в одном из глянцевитых кожаных кресел, Макс неслышно сидел за ним; при виде вошедших его глаза блеснули, но выражение лица не изменилось. Когда Шон и Дафф отыскали себе стулья, Макс встал.

– Джентльмены, мистер Градски пригласил вас сюда, чтобы обсудить некое предложение.

Они слегка подались вперед на своих местах, и глаза у них заблестели, как у гончих, догоняющих лису.

– Время от времени людям вашего положения бывает необходимо найти капитал для дальнейшего развития своих замыслов или для упорядочения полученных доходов; с другой стороны, те из нас, у кого деньги лежат без движения, ищут возможностей их вложить. – Макс откашлялся и оглядел присутствующих печальными карими глазами. – До настоящего времени нам негде было встретиться, чтобы удовлетворить эти взаимные потребности, как принято в других центрах финансового мира. Ближе всего к нам расположена фондовая биржа в Кимберли, но я уверен, вы все согласитесь, что практической пользы для нас в Йоханнесбурге она не имеет. Мистер Градски пригласил вас обсудить возможность создания нашей собственной биржи и, если вы поддержите эту мысль, выбрать председателя и правление.

Макс сел, и в наступившей тишине все принялись обдумывать предложение, примеряя его к собственным планам и задаваясь вопросом «Что это мне даст?»

– Ja, хорошая мысль, – первым заговорил Лохткампер. – Да, это то, что нам нужно. Я за.

Пока они спорили, обсуждали размеры вступительного взноса, место и правила, Шон наблюдал за их лицами. Это были лица много испытавших людей, спокойных и крикунов, но у всех них нечто общее – голодный блеск в глазах. Закончили они уже заполночь.

Макс встал.

– Джентльмены, мистер Градски приглашает выпить с ним по бокалу шампанского, чтобы отметить создание нашего нового предприятия.

– Не могу поверить, – сказал Дафф. – В последний раз он заказывал шампанское в шестидесятые годы. Кто-нибудь, живо отыщите официанта, пока он не передумал.

Градски прикрыл глаза, чтобы скрыть ненависть.

Глава 16

С собственными биржей и борделем Йоханнесбург стал городом. Даже Крюгер признал это – он распустил Комитет землекопов и прислал собственную полицию, передал монополию на продажу необходимых для шахт материалов членам своей семьи и родственникам членов правительства и начал пересматривать налоговые законы, обращая особое внимание на доходы от шахт. Несмотря на попытки Крюгера обезглавить несущую золотые яйца курицу, город рос – он выбрался за пределы первоначально отведенных правительством участков и распространился по окружающему вельду.

Вместе с ним росли Шон и Дафф. Их образ жизни быстро изменился; посещения шахт превратились в еженедельные инспекции, и даже это они передали своим наемным служащим. С хребта в их контору на Элофф-стрит лился непрерывный поток золота, потому что на них работали лучшие люди, каких только можно нанять за деньги.

Их горизонт сузился до двух кабинетов с обшитыми деревом стенами, «Палат Виктории» и биржи.

Однако этот мир вызывал у Шона такое возбуждение, какого он никогда не знал. Первые лихорадочные месяцы он не замечал этого – был слишком поглощен закладыванием фундамента и не мог тратить энергию ни на что другое, не мог даже ничего замечать.

Но однажды он впервые испытал это сладострастное чувство.

Он обратился в банк за несколькими необходимыми документами на землю и ожидал, что документы привезет какой-нибудь мелкий клерк, но вместо этого в его кабинет с уважением вошли управляющий банком и старший клерк. Это стало для Шона потрясением и помогло ему кое-что заметить. Он заметил, как теперь смотрят на него, когда он проходит по улицам.

Неожиданно он понял, что свыше полутора тысяч человек теперь зависят от него в обеспечении своих жизненных потребностей.

Он с удовлетворением наблюдал, как перед ним и Даффом расступаются, когда они по утрам приходят на биржу и занимают свои места в кожаных креслах, отведенных для членов правления. За их с Даффом негромкой беседой перед началом утренней сессии наблюдали даже крупные рыбы. Градски с его свирепыми глазами, прикрытыми тяжелыми веками, Джок и Тревор Хейнсы, Карл Лохткампер – любой из них отдал бы дневную выработку своих шахт за возможность подслушать эти разговоры.

– Покупать! – говорил Шон.

– Покупать! Покупать! Покупать! – разносилось повсюду, цены взмывали, но потом снова падали, когда Шон и Дафф направляли свои деньги куда-нибудь в другое место.

Однажды мартовским утром 1886 года это возбуждение переросло в острое наслаждение. Макс оставил свое место рядом с Градски и через всю гостиную направился к ним. Остановился перед ними, оторвал печальный взгляд от узорчатого ковра и почти виновато протянул стопку листов.

– Доброе утро, мистер Кортни, мистер Чарливуд. Мистер Градски попросил меня обратить ваше внимание на этот новый выпуск акций. Возможно, вас заинтересуют эти отчеты, которые, разумеется, совершенно конфиденциальны, но он считает, что они заслуживают вашей поддержки.

Ты силен, если человек, который тебя ненавидит, просит у тебя поддержки. После первого обращения Градски они часто действовали заодно. Градски никогда – ни взглядом, ни словом – не давал понять, что замечает их присутствие. Каждое утро Дафф через всю гостиную бросал ему:

– Привет, балаболка!

Или:

– Спой для нас, Норман!

Градски сверкал глазами и чуть больше оседал в своем кресле, но до того как колокол давал сигнал к началу ежедневных торгов, Макс вставал и подходил к ним, оставляя своего хозяина смотреть в пустой камин. Они обменивались несколькими негромкими фразами, и Макс возвращался на прежнее место.

Их объединенные состояния неуклонно росли – за одно рабочее утро они добавляли еще по пятьдесят тысяч к своим запасам фунтов.

Необученный мальчишка обращается со своим первым ружьем как с игрушкой. Шону исполнилось двадцать два года. Теперь он владел оружием гораздо более смертоносным, чем любое ружье, и использование этого оружия приносило больше радости, больше удовлетворения. Вначале это была игра, доской служил Витватерсранд, а люди и золото – фигурами. Слово или подпись на клочке бумаги заставляли золото звенеть, а людей суетиться. Последствия могли быть отдаленными, а значение имел только счет – счет, обозначенный черными цифрами в банковских документах. Но в том же марте Шону пришлось осознать, что человека, снятого с доски, нельзя бросить в коробку так же бесстрастно, как резного деревянного короля.

Карл Лохткампер, немец с громким смехом и веселым лицом, слишком открылся. Ему нужны были деньги для развития нового производства в восточном конце Рэнда; он брал краткосрочные займы, уверенный, что всегда сможет их погасить. Он брал взаймы втайне от людей, которым мог доверять. Он был уязвим, и акулы учуяли это.

– Где Лохткампер берет деньги? – спросил Макс.

– А ты знаешь? – ответил вопросом Шон.

– Нет, но могу догадываться.

На следующее утро Макс снова подошел к ним. У него было восемь листков.

– Вот список, – печально прошептал он. – Мистер Градски выкупит те, что отмечены крестиком. Вы сможете заняться остальными?

– Да, – ответил Шон.

Они обрушились на Карла в последний день квартала: потребовали возврата долга и дали ему на это двадцать четыре часа. Карл по очереди обратился в три банка.

– Простите, мистер Лохткампер, но мы перевыполнили свой план по займам на этот квартал.

– Ваши расписки принадлежат мистеру Градски, я ничего не могу сделать.

– Мне жаль, мистер Лохткампер, но мистер Чарливуд входит в наше правление.

Карл Лохткампер приехал на биржу. Он в последний раз прошел через нее и вошел в гостиную. С серым лицом он стоял в центре большой комнаты и с горечью говорил убитым голосом:

– Пусть Иисус сжалится над вами, когда придет ваш черед! Друзья! Мои друзья! Шон, сколько раз мы выпивали вместе! И ты, Дафф, не вчера ли ты жал мне руку?

Он повернулся и вышел. Его номер в «Большом Северном отеле» находился всего в пятидесяти ярдах от биржи. И в гостиной для членов правления отчетливо был слышен выстрел.

Вечером Шон и Дафф пили в «Палатах Виктории».

– Зачем он это сделал? Зачем покончил с собой?

– Дело не в этом, – ответил Дафф. – Он был бездельником.

– Если бы я только знал, что он это сделает, Бог мой, если бы только я знал!

– Черт побери, парень, он рискнул и проиграл. Это не наша вина. Он бы точно так же поступил с нами.

– Мне не нравится эта грязь. Давай покончим с этим, Дафф!

– В гонке постоянно кого-нибудь сбивают, а ты говоришь «хватит»!

– Все стало по-другому, сначала было не так.

– Да, и утром тоже будет по-другому. Пошли, приятель, я знаю, что тебе нужно.

– Куда мы идем?

– В «Оперу».

– А что скажет Канди?

– Канди не обязательно это знать.

Дафф оказался прав – утром все казалось другим. Обычная суета конторской работы и некоторое напряжение на бирже. Шону вспомнился Карл всего раз за целый день, и это не показалось ему таким уж важным. Они послали ему дорогой венок.

Шону пришлось посмотреть в лицо игре, в которую он играл. Он подумал об альтернативе – уйти со всеми заработанными деньгами, но поступить так значило отказаться от власти. Привычка укоренилась уже слишком прочно, он не мог от нее отказаться. А посему его подсознание раскрылось, всосало все угрызения совести и поместило где-то глубоко внутри. Иногда он чувствовал, как они начинают просыпаться, но чем больше времени проходило, тем слабее становились эти трепыхания. Дафф утешал его; слова Даффа были подобны чесночному соусу, который помогает справиться с комом в горле, а Шон еще не усвоил, что Дафф говорит и делает не обязательно то, во что верит.

Веди игру без милосердия, с целью выиграть.

Глава 17

Дафф стоял спиной к камину в кабинете Шона и курил сигару, дожидаясь, пока карета отвезет их на биржу. Огонь обрисовывал его стройные ноги с узкими икрами, затянутыми в лаковую черную кожу. На нем было пальто – зимнее утро было холодным. В раскрытом вороте виднелся бриллиант, сверкавший в галстуке.

– К женщине постепенно привыкаешь, – говорил он. – Я знаю Канди четыре года, а кажется, знал ее всю жизнь.

– Она отличная девчонка, – рассеянно согласился Шон, обмакнул перо в чернила и подписал лежавший перед ним документ.

– Мне уже тридцать пять, – продолжал Дафф. – Если я хочу родить сына…

Шон положил перо и посмотрел на Даффа; его губы мало-помалу сложились в улыбку.

– Один человек когда-то сказал мне: «Они норовят затолкать тебя в свой теплый, мягкий рассудок». И еще он сказал: «Они не способны делиться, они собственницы». Что за новую песню я слышу?

Дафф неловко переступил с ноги на ногу.

– Все меняется, – оборонительно сказал он. – Мне тридцать пять.

– Ты повторяешься, – упрекнул Шон, и Дафф бледно улыбнулся.

– Э-э… если честно…

Он не договорил – топот копыт на улице заставил их повернуться к окну.

– Кто-то скачет! – Шон вскочил с места. – Большие неприятности! – Он подошел к окну. – Это Кертис, и судя по его лицу, с дурными новостями.

Снаружи послышались возбужденные голоса, топот бегущих ног, и в комнату, не постучавшись, ворвался Тимоти Кертис. На нем был шахтерский комбинезон и грязные резиновые сапоги.

– На девятом уровне мы наткнулись на поток грязи.

– Насколько он сильный? – спросил Дафф.

– Очень сильный. Затопило все до восьмого уровня.

– Иисусе, нам потребуется два месяца, чтобы все очистить! – воскликнул Шон. – Кто-нибудь в городе знает, ты кому-нибудь говорил?

– Нет, я сразу побежал к вам. Когда прорвало, в забое были Кронж и еще пять человек.

– Возвращайся немедленно, – приказал Шон, – но поезжай спокойно – ни к чему, чтобы весь свет узнал о наших неприятностях. Никого не подпускать к нашей собственности. Успеем продать.

– Да, мистер Кортни. – Кертис колебался. – Кронж и еще пятеро попали в поток. Сообщить их вдовам?

– Ты понимаешь по-английски? Ни гу-гу до десяти утра. Нам нужно время.

– Но мистер Кортни!.. – Кертис был в ужасе. Он стоял и глядел на Шона, и тот почувствовал легкий укол вины.

– Шесть человек утонули в густой, как патока, грязи… – Он сделал нерешительный жест руками. – Мы не можем…

Шон осекся, но Дафф тут же подхватил:

– Они уже мертвы и будут так же мертвы в десять часов, когда мы сообщим об этом их женам. Отправляйся, Кертис.

Свои акции «Младшей Сестры» они продали в первый же час с начала торгов и через неделю снова купили их за полцены. Два месяца спустя «Младшая Сестра» вышла на обычный уровень производства.

Глава 18

Свою землю у Апельсиновой Рощи они разделили на участки и продали их – все, кроме ста акров, на которых начали строить дом. В проект дома они вложили всю свою энергию и воображение. За большие деньги Дафф переманил из Кейптаунского ботанического сада садовника и привез его в карете. Ему показали землю.

– Вырастите мне сад, – сказал Дафф.

– Все сто акров?

– Да.

– Это встанет дорого.

– Не страшно.

Ковры привезли из Претории, древесину – из лесов Кении, мрамор – из Италии. У входа на главную подъездную дорогу они приказали выгравировать слова: «В Ксанаду Кубла-хан приказал воздвигнуть чертог земных соблазнов».[21] Как и предсказал садовник, все это стоило дорого. Каждый день после закрытия биржи они вдвоем отправлялись туда и смотрели, как работают строители.

Однажды с ними поехала Канди, и они показывали ей все, хвастаясь, как двое мальчишек.

– Здесь будет бальный зал. – Шон поклонился ей. – Могу я иметь часть пригласить вас на танец?

– Спасибо, сэр, – сделала она реверанс и полетела в его объятиях по еще не отшлифованным доскам.

– Здесь будет лестница, – рассказывал Дафф, – из черного и белого мрамора, а здесь, на лестничной площадке, мы поставим в стеклянной витрине голову Градски с яблоком во рту. – Они со смехом поднялись по неровному бетону. – Здесь будет комната Шона с дубовой кроватью – прочный дуб выдержит любые колебания. – Взявшись за руки, они шли по коридору. – А здесь будет моя комната. Я подумывал о золотой ванне, но строитель говорит, она слишком тяжелая, а Шон – что слишком вульгарная. Посмотри, какой вид: отсюда видна вся долина. Я мог бы по утрам лежать в постели и в телескоп читать цены на бирже.

– Красиво, – мечтательно сказала Канди.

– Тебе нравится?

– О да.

– Тут могла бы быть и твоя комната.

Канди начала краснеть, потом на ее лице проступила досада.

– Шон прав – ты вульгарен.

Она повернула к выходу. Шон занялся сигарой, прикрывая ею лицо. Дафф в два быстрых шага догнал Канди и развернул лицом к себе.

– Дура, я сделал тебе предложение!

– Отпусти! – Она, на грани слез, вырывалась. – Мне это не кажется смешным.

– Канди, я серьезно. Ты выйдешь за меня?

Сигара выпала у Шона изо рта, но он подхватил ее, не дав упасть на пол. Канди стояла неподвижно, как изваяние, глядя Даффу в лицо.

– Да или нет? Ты выйдешь за меня?

Она кивнула – сначала медленно, потом, очень быстро, еще дважды. Дафф через плечо оглянулся на Шона.

– Оставь нас, приятель.

По пути в город к Канди вернулся дар речи. Она счастливо болтала, а Дафф отвечал ей своей кривой улыбкой. Шон мрачно сидел в углу кареты. Его сигара горела неровно, и он выбросил ее в окно.

– Ты позволишь мне сохранить за собой «Палаты Виктории», Канди?

Наступило молчание.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Дафф.

– Третий лишний, – ответил Шон.

– О нет! – воскликнула Канди. – Это будет и твой дом.

Дафф резко сказал:

– Это мой тебе подарок в честь свадьбы.

– Заткнись!

Дафф улыбнулся.

– Здесь нам всем хватит места.

Канди быстро пересела к Шону и положила руку ему на плечо.

– Мы так давно вместе. Нам без тебя будет одиноко.

Шон хмыкнул.

– Пожалуйста!

– Он согласится, – сказал Дафф.

– Пожалуйста!

– Ну ладно, – неловко ответил Шон.

Глава 19

Они съездили на гонки в Милнертон. Канди в шляпе со страусовыми перьями, Шон и Дафф в жемчужно-серых цилиндрах, при тросточках с золотыми рукоятями.

– Можешь окупить подвенечное платье, поставив пятьдесят гиней на Пассат. Эта лошадь не может проиграть, – говорил Дафф Канди.

– А как новая кобыла мистера Градски? Я слышала, на нее можно ставить, – сказала Канди, и Дафф нахмурился.

– Хочешь встать на сторону врага?

– Мне казалось, вы с Градски почти партнеры. – Канди повертела зонтиком. – По слухам, вы все время с ним работаете.

Мбежане придержал лошадей – они оказались в толпе пешеходов и карет у ворот ипподрома.

– Ты ошибаешься в обоих случаях. Его Солнечная Танцовщица не устоит против Пассата на длинных дистанциях: она слишком легконогая. А что касается нашего партнерства с Градски, мы иногда бросаем ему кость. Верно, Шон?

Шон смотрел на спину Мбежане. Зулус, в одной набедренной повязке, положив копья у ног, легко и привычно правил лошадьми. Они скашивали уши на его голос, низкий и мягкий, когда он разговаривал с ними.

– Верно, Шон? – повторил Дафф.

– Конечно, – неопределенно ответил Шон. – Знаешь, я думаю, надо одеть Мбежане в ливрею. Без одежды он выглядит неуместно.

– Да, но другие лошади того же завода все были неплохими стайерами. Солнечный Мед дважды выигрывал дерби в Кейптауне, а Затмение – скачки в метрополии в прошлом году, – возразила Канди Даффу.

Тот снисходительно улыбнулся.

– Можешь мне поверить – Пассат выиграет и окажется в стойле раньше, чем Солнечная Танцовщица увидит финиш.

– Темно-бордовый и золотой, как наши беговые цвета, – задумчиво бормотал Шон. – Очень пойдет к черной коже. Пожалуй, еще тюрбан со страусовым пером.

– О чем ты говоришь? – спросил Дафф.

– О ливрее Мбежане.

Они оставили карету в отведенном месте и направились на трибуну для членов клуба. Канди плыла между своими двумя провожатыми.

– Ну, Дафф, у тебя сегодня самая красивая женщина.

– Спасибо.

Канди улыбнулась Шону.

– Поэтому ты все время пытаешься заглянуть ей за корсет? – вызывающе спросил Дафф.

– Какие грязные мысли!

Шон был шокирован.

– Не отрицай, – засмеялась Канди. – Мне это очень лестно, добро пожаловать.

Они пробивались через толпу женщин в пестрых платьях и мужчин в строгих костюмах. Их встречали приветствиями.

– Доброе утро, мистер Кортни.

С ударением на «мистер».

– Как сегодня Пассат?

– Можете ставить на кон штаны.

– Дафф, поздравляю с помолвкой!

– Спасибо, Джок, тебе тоже пора нырнуть.

Они были богаты, молоды, красивы, и весь мир восторгался ими. Шон отлично себя чувствовал, шагая между красивой женщиной и другом.

– А вот и Градски. Пойдем подразним свинью, – предложил Дафф.

– Почему ты так его ненавидишь? – негромко спросила Канди.

– Посмотри на него и поймешь сама. Идем.

Дафф повернул их туда, где у ограды в одиночестве стояли Градски и Макс.

– Шалом, Норман. Мир и тебе, Максимилиан. – Градски кивнул, а Макс что-то печально пробормотал; когда он моргал, его ресницы касались щек. – Вот заметил, что вы двое болтаете, и подумал: пойду послушаю ваше остроумие. – Не получив ответа, он продолжил: – Я видел вашу новую кобылку на тренировочной дорожке вчера вечером и решил: у Нормана есть подружка, и он купил клячу для своей женщины. Но говорят, ты собираешься выставить ее на гонку. Ах, Норман, тебе надо советоваться со мной, прежде чем делать такие глупости. Иногда ты бываешь таким порывистым!

– Мистер Градски уверен, что Солнечная Танцовщица выступит сегодня хорошо, – произнес Макс.

– Я собирался предложить вам дополнительное пари, но я человек добрый и не хочу пользоваться своим преимуществом.

Вокруг собралась небольшая внимательная толпа. Канди тянула Даффа за рукав, пытаясь увести.

– Мне казалось, пятьсот гиней устроят Нормана, – Дафф пожал плечами. – Но забудем об этом.

Градски сделал легкий жест рукой, и Макс спокойно перевел:

– Мистер Градски предлагает тысячу.

– Торопишься, Норман, торопишься. – Дафф вздохнул. – Но, пожалуй, я могу пойти тебе навстречу.

И они направились к павильону с закусками. Канди какое-то время шла молча, потом сказала:

– Такой враг, как Градски, – роскошь, которую даже вы, два бога, не можете себе позволить. Почему бы вам не оставить его в покое?

– Это хобби Даффа, – объяснил Шон, когда они отыскали столик. – Официант, бутылку «Пола Роджера».

До начала большой гонки они прошли в паддок. Служитель открыл им калитку, и они увидели круг разминающихся лошадей. Им навстречу вышел карлик в шелковом костюме цвета темного бордо с золотом, приложил руку к шляпе и неловко остановился, теребя хлыст.

– Он сегодня молодцом, сэр.

Человечек кивнул в сторону Пассата. На плече жеребца выступили темные пятна пота, он мотал головой и изящно поднимал ноги. Потом фыркнул и закатил глаза в наигранном ужасе.

– Он хорошо настроился, сэр, ждет с нетерпением, если вы понимаете, сэр.

– Я хочу, чтобы ты выиграл, Гарри, – сказал Дафф.

– Я тоже хочу этого, сэр, постараюсь изо всех сил.

– Получишь тысячу гиней, если сделаешь это.

– Тысячу гиней, – на одном выдохе повторил жокей.

Дафф посмотрел туда, где стояли Градски и Макс – они разговаривали со своим тренером. Он поймал взгляд Градски, потом посмотрел на его кобылку цвета меда и сочувственно покачал головой.

– Выиграй для меня, Гарри, – негромко сказал он.

– Обязательно, сэр!

Конюх подвел к ним рослого жеребца, и Шон подсадил жокея в седло.

– Удачи.

Гарри поправил шапочку и взял поводья; он подмигнул Шону, его морщинистое лицо гнома расплылось в улыбке.

– Нет лучшей удачи, чем тысяча гиней, сэр, если вы меня понимаете.

– Пошли. – Дафф схватил Канди за руку. – Пойдем займем место у ограды.

Они вышли из паддока и прошли на участок для членов клуба. Все места у ограды были заняты, но им тут же уступили место, и никто их не толкал.

– Не понимаю вас, – рассмеялась Канди. – Вы заключаете крупное пари, а потом делаете так, что, выиграв, ничего не получите.

– Деньги для нас не проблема, – заверил ее Дафф.

– Он вчера вечером выиграл у меня столько в клейбджес,[22] – сказал Шон. – Если Пассат придет первым, наградой Даффу станет выражение лица Градски – вот на того потеря тысячи гиней подействует, как пинок между ног.

Мимо парадом провели лошадей, каждая гордо выступала рядом со своим жокеем; потом лошадей отпустили, и они поскакали обратно, приплясывая, забрасывая голову, шерсть блестела на солнце, как яркий шелк жокейских костюмов. Они исчезли за поворотом дорожки.

Толпа возбужденно гудела, голоса букмекеров перекрывали шум.

– Двадцать к одному, вторая стойка.

– Солнечная Танцовщица – по пяти, Пассат – поровну.

Дафф улыбнулся, скаля зубы.

– Верно, так всем и говорите.

Канди нервно мяла в руке перчатки; она взглянула на Шона:

– Ты самый высокий, тебе видно, что там?

– Стоят в линии, – ответил он, не отрывая взгляда от бинокля. – А теперь как будто начинают. Да, вот, начали!

– Говори, говори! – просила Канди, колотя Шона по плечу.

Лошади показались.

– Тебе видна кобыла?

Дафф увидел зеленое пятно в группе.

– Да, вот она, идет шестой или седьмой.

– А кто рядом с Пассатом?

– Это жеребец Гамильтона. Из-за него не тревожься, он повернет последним.

Фриз из лошадей – их головы поднимались и опускались, как молоты, позади оставалось светлое облако пыли – был обрамлен оградой, а дальше – белыми шахтными отвалами. Кони ниткой темных бус прошли поворот и вышли на прямую.

– Пассат по-прежнему здесь. Мне кажется, он нагоняет. С жеребцом покончено, и пока ни следа кобылы.

– Да! Вон она, Дафф, идет сбоку, в стороне от других. Хорошо идет.

– Давай, дорогой, – полушепотом подгонял Дафф. – Покажи, на что способны твои копыта.

– Она вырвалась из группы, нагоняет, Дафф, идет очень быстро, – предупредил Шон.

– Давай, Пассат, не уступай, – умолял Дафф. – Не подпускай ее, мальчик!

Теперь они услышали топот копыт. Звук походил на далекий прибой, но быстро приближался. Показались цвета: изумрудно-зеленый на лошади цвета меда и темно-бордовый с золотом на гнедом.

– Давай, Пассат, давай! – закричала Канди.

Она подпрыгнула, шляпа сползла ей на глаза, и она нетерпеливо сорвала ее, так что волосы упали ей на плечи.

– Она его догоняет, Дафф!

– Дай ей хлыста, Гарри, ради бога, дай ей хлыста!

Топот превратился в гром, накатился на них и пролетел мимо. Нос кобылы держался на уровне сапога Гарри, но неуклонно полз вперед и поравнялся с напряженным плечом Пассата.

– Хлыст, будь ты проклят! – орал Дафф. – Дай ему хлыста!

Правая рука Гарри мелькнула с проворством мамбы, удар, удар; они слышали эти удары сквозь рев толпы, сквозь топот копыт, и гнедой жеребец рванулся вперед. Две лошади одновременно пересекли линию финиша.

– Кто победил? – спросила Канди с трудом.

– Я не видел, черт возьми, – ответил Дафф.

– Я тоже…

Дафф достал носовой платок и вытер лоб.

– Это не на пользу моему сердцу, как говорит Франсуа.

– Хочешь сигару, Дафф?

– Спасибо, будет в самый раз.

Все повернулись к доске над судейским блоком. Наступила тревожная тишина.

– Почему им требуется столько времени, чтобы решить? – пожаловалась Канди. – Я так расстроена, что мне срочно нужно в туалет.

– Вывешивают результаты! – крикнул Шон.

– Кто первый?

Канди вытянула шею, пытаясь посмотреть поверх голов толпы, потом замерла с тревожным выражением.

– Номер шестнадцать! – одновременно взревели Дафф и Шон. – Пассат!

Шон ударил Даффа в грудь, и Дафф наклонился и сломал сигару Шона пополам. Они оба обняли Канди. Она завизжала и попыталась вырваться.

– Прошу прощения, – и она убежала.

– Позволь угостить тебя выпивкой.

Шон раскуривал искалеченный остаток сигары.

– Нет, это моя привилегия, я настаиваю.

Дафф взял его за руку, и они с широкими счастливыми улыбками пошли к павильону.

За одним из столиков сидели Градски и Макс. Дафф подошел к ним сзади, одной рукой приподнял шляпу Градски, другой взъерошил его редкие волосы.

– Не расстраивайся, Норман, нельзя все время выигрывать.

Градски медленно повернулся. Он отобрал свою шляпу и пригладил волосы, глаза его желто блеснули.

– Он собирается говорить! – возбужденно прошептал Дафф.

– Я согласен с вами, мистер Чарливуд, все время выигрывать нельзя, – произнес Норман Градски. Произнес очень отчетливо, лишь слегка запинаясь на «в»: для него это всегда был самый трудный звук. Встал, надвинул шляпу на голову и ушел.

– Я пришлю чек в ваш офис с утра в понедельник, – тихо сказал Макс, не отрывая взгляда от стола. Потом тоже встал и пошел за Градски.

Глава 20

Шон вышел из ванной, борода его была чуть встрепана, вокруг талии повязано купальное полотенце.

Напевая, Шон набрал в ладонь лавровой мази из квадратного флакона и стал втирать в волосы. Дафф, сидя на позолоченном стуле, наблюдал за ним. Шон тщательно расчесал волосы и улыбнулся своему отражению.

– Ты великолепное создание, – сказал Шон своему отражению.

– Толстеешь, – хмыкнул Дафф.

Шон обиделся.

– Это сплошные мышцы.

– У тебя зад как у гиппопотама.

Шон развернул полотенце и повернулся спиной к зеркалу; он разглядывал себя через плечо.

– Мне нужен тяжелый молот, чтобы загнать длинный гвоздь, – сказал он.

– О нет, – простонал Дафф. – Твой мозг в это время дня словно свинина на завтрак, тяжеловато для желудка.

Он достал из шкафа шелковую рубашку, взял ее на манер тореадора, сделал два выпада и набросил себе на спину.

– Оле! – сухо зааплодировал Дафф.

Шон надел брюки и сел, чтобы обуться.

– У тебя сегодня хорошее настроение, – сказал он Даффу.

– Я только что вырвался из урагана чувств!

– В чем дело?

– Канди хочет венчаться.

– Неужели это так плохо?

– Да, нехорошо.

– Почему?

– У тебя такая короткая память?

– Ах, ты про свою первую жену?

– Совершенно верно, про первую жену.

– Ты рассказал о ней Канди?

– Милостивый Боже, конечно, нет!

Дафф пришел в ужас.

– Да, я понимаю твои затруднения. А муж Канди? Разве это не уравнивает ваш счет?

– Нет – он-то на небесах.

– Что ж, это удобно. Кто-нибудь еще знает, что ты был женат?

Дафф отрицательно покачал головой.

– А Франсуа?

– Я никогда ему не говорил.

– Так в чем же дело? Отправляйся с нею в церковь и венчайся.

Дафф смотрел неуверенно.

– Я не возражаю против второго брака в ратуше – там я обману только нескольких пожилых голландцев, – но идти в церковь…

Дафф покачал головой.

– Да ведь знать буду только я, – сказал Шон.

– Ты – и самый главный.

– Дафф! – Шон улыбался. – Дафф, мальчик мой, тебя терзают угрызения совести, это поразительно!

Дафф поерзал на стуле.

– Дай подумать. – Шон театрально схватился за голову. – Да, да, вижу, решение зреет.

– Говори, не томи.

Дафф выпрямился на стуле.

– Иди к Канди и скажи, что все устроено – ты не только обвенчаешься с ней, но и построишь для этого собственную церковь.

– Замечательно, – саркастически сказал Дафф. – Это разрешит все мои трудности?

– Позволь мне закончить. – Шон начал заполнять свой серебряный портсигар. – Ты скажешь ей, что хочешь также гражданскую церемонию, как делают все известные люди. Скажи, это ей понравится.

– Я все еще не понимаю.

– Когда ты построишь свою церковь в «Ксанаду», мы найдем приличного на вид парня, оденем на него белый воротничок и научим правильным словам. Это сделает Канди счастливой. Сразу после службы священник уедет в Кейптаун. А ты отведешь Канди в ратушу, и это сделает счастливым тебя.

Дафф недоумевал, потом постепенно заулыбался.

– Гений, настоящий гений!

Шон застегивал жилет.

– Не стоит благодарности. А теперь прошу извинить, меня ждет работа. Кто-то ведь должен зарабатывать, чтобы воплощать твои странные фантазии.

Шон надел пальто, взял трость и взмахнул ею. Золотая рукоятка придавала ей вес дробовика. Шелк на коже, запах лавра в волосах – от всего этого Шон чувствовал себя увереннее.

Он спустился по лестнице. Мбежане уже привел коляску во двор гостиницы. Коляска слегка накренилась под тяжестью Шона, и кожаные сиденья приняли его в свои мягкие объятия. Он закурил свою первую за день сигару, и Мбежане улыбнулся ему.

– Я вижу тебя, нкози.

– И я вижу тебя, Мбежане. Что это за шишка у тебя на голове?

– Нкози, я был немного пьян, иначе эта обезьяна из Басуто не сумела бы дотронуться до меня своей боевой дубинкой.

Мбежане вывел коляску со двора на улицу.

– Из-за чего вы дрались?

Мбежане пожал плечами.

– Разве мужчине нужен повод, чтобы подраться? Как обычно. Но мне помнится, дело было в женщине, – сказал Мбежане.

– Ну, это обычное дело. И кто же победил?

– У этого парня пошла кровь, и друзья увели его. А когда я уходил, женщина улыбалась во сне.

Шон рассмеялся и посмотрел на широкую холмистую равнину спины Мбежане. Определенно нехорошо. Шон надеялся, что его секретарь не забыл поговорить с портным. Они остановились у входа в контору. Один из клерков торопливо сбежал с веранды и открыл дверцу коляски.

– Доброе утро, мистер Кортни.

Шон поднялся по ступенькам – клерк сопровождал его, как охотничья собака.

– Доброе утро, мистер Кортни, – вежливый хор из-за многочисленных столиков в главном зале конторы.

Шон помахал им тростью и прошел в свой кабинет. Собственный портрет улыбнулся ему со стены над камином, и Шон подмигнул ему.

– Что у нас сегодня утром, Джонсон?

– Регистрации, сэр, и оплата чеков, сэр, и отчеты инженеров о развитии производства, сэр, и…

Джонсон, седоволосый маленький человек в шерстяном пальто, которое всегда кажется грязным; каждое «сэр» он сопровождал легким поклоном. Работал он великолепно, поэтому Шон его и нанял – но это вовсе не значило, что Джонсон ему нравился.

– У вас живот болит, Джонсон?

– Нет, сэр.

– Тогда ради бога, стойте прямо.

Джонсон выпрямился.

– А теперь давайте по порядку.

Шон опустился в кресло. Это время дня отводится самой скучной работе. Шон ненавидел работу с бумагами и занимался ею с мрачной сосредоточенностью, изредка проверяя длинные ряды чисел, стараясь соотнести имена и лица с сомнительными требованиями, которые показались ему чрезмерными, пока наконец не расписался в местах, отмеченных Джонсоном крестиками, и не бросил перо на стол.

– Что еще?

– Встреча с мистером Максвеллом из банка в двенадцать тридцать, сэр.

– Еще?

– В час – агент братьев Брук, а сразу за ним мистер Макдугалл, сэр, затем вас ожидают на шахте «Глубокая Канди».

– Спасибо, Джонсон, если произойдет что-нибудь чрезвычайное, я, как всегда, утром буду на бирже.

– Хорошо, мистер Кортни. И вот, последнее.

Джонсон показал на коричневый бумажный пакет на диване у противоположной стены.

– От вашего портного.

– Ага! – Шон улыбнулся. – Пришлите сюда моего слугу.

Он подошел и развернул пакет. Через несколько минут в дверях показался Мбежане.

– Нкози?

– Мбежане, это твоя новая ливрея. – Он показал на одежду, разложенную на диване. Мбежане посмотрел на темно-бордовую с золотом ливрею, и его лицо застыло. – Давай надевай, хочу посмотреть, как ты выглядишь.

Мбежане подошел к дивану и взял куртку.

– Это мне?

– Да, надевай.

Шон рассмеялся.

Мбежане поколебался, потом распустил набедренную повязку, и она упала на пол. Шон нетерпеливо смотрел, как он надевает и застегивает панталоны и куртку, потом обошел зулуса по кругу.

– Что, нравится?

Мбежане поерзал плечами – прикосновение одежды к коже было ему непривычно – и ничего не ответил.

– Ну, что, Мбежане, нравится тебе?

– Когда я был ребенком, я ездил с отцом продавать скот в порт Наталь. Там был человек, который ходил по городу с обезьяной на цепи, обезьяна плясала, а люди смеялись и бросали деньги. На ней был такой же костюм. Нкози, мне кажется, обезьяна была не очень счастлива.

Шон перестал улыбаться.

– Ты предпочитаешь ходить нагишом?

– Я одеваюсь как воины Зулуленда.

Лицо Мбежане по-прежнему оставалось бесстрастным.

Шон открыл рот, собираясь поспорить, но сразу сорвался.

– Ты наденешь эту ливрею! – закричал он. – Ты будешь носить то, что я велю, и будешь делать это с улыбкой, слышишь?

– Нкози, я слышу тебя.

Мбежане подобрал свою леопардовую набедренную повязку и вышел из кабинета. Когда Шон вышел, Мбежане сидел на своем месте в новой ливрее. По дороге к бирже спина его была протестующе неподвижна, оба молчали. Шон сердито посмотрел на привратника биржи, выпил за утро четыре порции бренди, вернулся к себе в полдень, мрачно глядя на по-прежнему протестующую спину Мбежане, накричал на Джонсона, отругал управляющего банком, выгнал представителей братьев Брук и, обуреваемый мрачным гневом, отправился на «Глубокую Канди». Молчание Мбежане оставалось непроницаемым, и Шон не мог возобновить спор без ущерба для своей гордости. Он ворвался в новое административное здание «Глубокой Канди» и привел в смятение весь штат.

– Где мистер дю Туа? – взревел он.

– Он внизу, в третьем стволе, мистер Кортни.

– Какого дьявола он там делает? Он должен был ждать меня!

– Он ждал вас только через час, сэр.

– Ладно, раздобудьте мне комбинезон и каску, не стойте тут.

Он надел на голову металлическую каску и в тяжелых резиновых сапогах направился к третьему стволу. Клеть плавно опустила его на пятьсот футов под землю, и он вышел на десятом уровне.

– Где мистер дю Туа? – спросил он у начальника смены, стоявшего у подъемника.

– В забое, сэр.

Поверхность забоя была неровной и грязной; резиновые сапоги скользили, когда Шон шел по туннелю. Его карбидная лампа неровным светом освещала стены; Шон почувствовал, что начинает потеть. Двое туземцев толкали к выходу тележку, и ему пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить их. Ожидая, он сунул руку в карман в поисках портсигара. Но портсигар выпал из рук, и Шон наклонился, чтобы отыскать его в грязи. Его ухо оказалось в дюйме от стены, и выражение раздражения на лице Шона сменилось изумлением. Скала пищала. Он прижался к ней ухом. Звук был такой, словно кто-то скрежещет зубами. Шон некоторое время прислушивался, пытаясь опознать звук. Это не звук работающих кирок или лопат и не вода. Он прошел еще тридцать ярдов по туннелю и снова прислушался.

Не так громко, как раньше, но теперь скрежет сопровождали металлические звуки, словно сломалось лезвие ножа. Странно, очень странно – он никогда раньше такого не слышал. Шон пошел дальше по туннелю, его дурное настроение рассеялось – он был занят новой проблемой. Не дойдя до конца забоя, он встретил Франсуа.

– Здравствуйте, мистер Кортни. – Шон давно перестал пытаться отучить Франсуа звать его так. – Gott, какая жалость, что я вас не встретил. Я думал, вы приедете в три.

– Все в порядке, Франсуа. Как вы?

– Ревматизм замучил, мистер Кортни, но в остальном все в порядке. Как мистер Чарливуд?

– Все хорошо. – Шон больше не мог сдерживать любопытство. – Скажите мне кое-что, Франц. Я только что приложил ухо к стене и услышал странный звук. Не могу понять, что это.

– Что за звук?

– Какой-то скрежет, вроде… вроде… – Шон поискал слова для описания. – Вроде два куска стекла трут друг о друга.

Глаза Франсуа широко распахнулись и полезли из орбит, лицо посерело – он схватил Шона за руку и потянул назад по туннелю. Дыхание замерло у Франсуа в горле, и он пытался говорить, отчаянно дергая Шона за руку.

– Обрушение! – прохрипел он. – Обрушение!

И побежал, но Шон схватил его. Франсуа отчаянно вырывался.

– Франсуа, сколько человек в забое?

– Обрушение! – Теперь в голосе Франсуа звучала истерика. – Обрушение!

Он вырвался и побежал по туннелю к выходу, разбрызгивая грязь сапогами. Его ужас оказался заразительным, и Шон пробежал вслед за Франсуа с десяток шагов, прежде чем заставил себя остановиться. Несколько драгоценных секунд он боролся со страхом, который холодной рептилией свернулся у него в желудке – вернуться, предупредить остальных и, возможно, умереть с ними или последовать за Франсуа и остаться в живых? Но потом страх обрел партнера, такого же скользкого и холодного – его звали стыд, и этот стыд погнал Шона вперед, в забой. Там было пять черных и один белый, все голые по пояс, блестящие от пота. Шон выкрикнул страшное слово, и они повели себя как купальщики, в чьем бассейне обнаружилась акула: сначала мгновение парализующего ужаса, потом паника. Они побежали назад по туннелю. Шон бежал с ними, его тяжелые сапоги вязли в грязи, ноги ослабли от сытой жизни и поездок в каретах. Один за другим шахтеры обгоняли его.

«Подождите меня! – хотел он закричать. – Подождите!» Он поскользнулся на грязном полу и упал, оцарапав плечо о стену, проехался по грязи вперед. Грязь залепила ему бороду, кровь гудела в ушах.

Он остался в туннеле один. С треском, похожим на ружейный выстрел, лопнула стойка, поддерживавшая крышу, и туннель перед ним заполнила пыль. Шон пошатнулся, а земля вокруг него говорила, стонала, протестовала легкими глухими вскриками. Снова затрещали и рухнули стойки, и медленно, точно театральный занавес, скальная стена перед ним начала опускаться.

Теперь туннель был забит пылью, пыль закрывала обзор, от нее першило в горле. Шон понимал, что не выберется, но продолжал бежать, а вокруг падали куски камня. Осколок ударил его по каске, Шон едва не упал. Ослепленный пылью, задыхающийся, он с разбега налетел на брошенную тележку, перегородившую туннель, и оказался под металлическим корпусом; при ударе он оцарапал ногу. «Мне конец», – подумал он, но инстинктивно попытался протиснуться дальше и продолжать бегство. В этот миг туннель вокруг него с грохотом рухнул окончательно. Шон упал на колени и прополз между колесами тележки, он втиснулся под этот стальной корпус в то мгновение, когда крыша обрушилась и над ним. Грохот падения, казалось, длился вечно, но наконец и он стих; теперь слышался только скрип и скрежет породы, укладывавшейся на место, и по сравнению с предыдущим грохотом это была почти тишина. Фонарь Шон потерял, и тьма навалилась на него почти так же тяжело, как земля на его хрупкое убежище. Воздух был насыщен пылью, и Шон закашлялся; он кашлял до тех пор, пока не заболело в груди и он не ощутил соленый вкус крови во рту. Почти не было места, чтобы пошевельнуться: стальное дно тележки находилось в шести дюймах над ним, но он вертелся, пока не сумел раскрыть воротник комбинезона и оторвать кусок от рубашки. Этот кусок он, как хирургическую маску, прижал ко рту и носу.

Ткань не пропускала пыль, и Шон смог дышать. Пыль осела; кашель утих, потом прошел. Слегка удивившись тому, что еще жив, Шон осторожно начал изучать свое положение. Сначала попытался вытянуть ноги, но ступни уткнулись в камень. Тогда он вытянул руки. Итак, шесть дюймов над головой, около двенадцати дюймов по обе стороны, теплая грязь под ним и камень и железо повсюду вокруг.

Шон снял каску и использовал ее как подушку. Он в стальном гробу на глубине пятьсот футов. Он испытал первый приступ паники. «Держи ум занятым, думай о чем-нибудь, о чем угодно, кроме камня вокруг, подсчитывай свое состояние», – велел он себе. Он принялся обшаривать карманы, с трудом двигаясь в тесном пространстве. Один серебряный портсигар с двумя гаванскими сигарами. Он положил портсигар рядом с собой. Один коробок спичек, мокрый. Его он положил на портсигар. Одни карманные часы. Один носовой платок, ирландский лен, с монограммой. Одна черепаховая расческа – о человеке судят по его внешности. Шон принялся расчесывать бороду, но сразу обнаружил, что это занимает руки, но оставляет бездеятельным мозг. Он положил расческу рядом со спичками. Двадцать пять фунтов золотыми соверенами. Он тщательно пересчитал – да, двадцать пять. «Можно заказать бутылку хорошего шампанского. – Пыль забила горло, но он упрямо продолжал: – И малайскую девушку из «Оперы». Да нет, что там, десять малайских девушек. Заставлю их танцевать для меня, это поможет провести время. Чтобы подогреть их энтузиазм, обещаю каждой по соверену».

Он продолжал поиски, но больше ничего не было. Сапоги, носки, хорошо сшитые брюки, рубашка, боюсь, рваная, комбинезон, металлическая каска – и все. Тщательно разложив свои пожитки и исследовав «камеру», он принялся думать. Прежде всего подумал о жажде. Грязь, в которой он лежит, слишком густая, чтобы дать воду. Он безуспешно попытался процедить ее сквозь рубашку, потом подумал о воздухе. Воздух казался достаточно свежим, и Шон решил, что он просачивается сквозь неплотную породу в достаточном количестве, чтобы сохранить ему жизнь.

Сохранить жизнь до тех пор, пока его не убьет жажда. Пока он не умрет, свернувшись, как зародыш, в теплом темном чреве земли. Шон рассмеялся: червь в темной теплой утробе. Он продолжал смеяться, слыша в своем смехе истерические нотки.

Чтобы остановиться, он сунул в рот кулак и прикусил костяшки. Было очень тихо, даже земля перестала двигаться. Сколько это будет продолжаться? Скажите мне, доктор. Сколько времени у меня осталось? Вижу, вы потеете. Так быстрей теряется жидкость. Я бы сказал, четыре дня, ответил он сам себе. А как насчет голода, доктор? О нет, об этом не тревожьтесь, конечно, вы проголодаетесь, но убьет вас жажда. И тифоид. Или тиф? Никак не могу запомнить. Как насчет этого, доктор? Ну, если бы здесь были мертвецы, то возможно, но вы один. Думаете, я сойду с ума, доктор? Не сразу, конечно, но через несколько дней? Да, сойдете. Я раньше никогда не сходил с ума, так что не знаю, но, наверно, это поможет, как вы считаете? Вы хотите сказать, будет ли вам легче? Не знаю! Вы что-то скрываете от меня, но я вас понимаю. Вы спрашиваете, какие сны будут сниться умалишенному? Вас интересует, может ли безумие стать реальней реальности? Умереть безумцем хуже, чем умереть от жажды?

Но я могу одурачить безумие. Тележка может согнуться, не выдержав напряжения; в конце концов, над ней тысячи тонн камня. Это совершенно ясно, понимаете, доктор; как медик, вы должны оценить это.

– Мать-земля спасла ребенка, но увы, он был мертворожденным, слишком трудно она его рожала.

Это Шон произнес вслух и почувствовал себя глупо. Он подобрал обломок камня и постучал по тележке. Звук надежный. Очень приятный звук. Шон постучал сильней, раз, два, три, раз, два, три, потом опустил камень. И услышал, как эхо, как свет далекой луны, отзывы на свои удары. При этих звуках тело его напряглось, и он задрожал от возбуждения. Схватил камень, ударил три раза и услышал три ответных удара. Услышали, милосердный Христос, они меня услышали! Шон засмеялся, задыхаясь. Дорогая мать-земля, не рожай, пожалуйста, не рожай. Будь терпелива. Подожди несколько дней, и твоего ребенка извлекут из чрева с помощью кесарева сечения.

Мбежане подождал, пока Шон исчезнет в третьем стволе, и снял ливрею. Осторожно сложил и положил на сиденье рядом с собой. Он сидел и наслаждался ощущением солнечного тепла на обнаженной коже, потом спустился и пошел к лошадям. По одной сводил их к поилке, вернулся и снова запряг. Взял свои копья и прошел на заросший короткой травой участок рядом с административным зданием. Здесь он сел и принялся точить лезвия, негромко напевая. Наконец провел пальцем опытного воина по каждому лезвию, хмыкнул, срезал несколько волосков на предплечье, довольно улыбнулся и положил копья в траву рядом с собой. Потом лег на спину и на теплом солнце уснул.

Разбудили его крики. Он сел и машинально определил высоту солнца. Он проспал час или чуть больше. Кричал Дафф, а Франсуа, грязный и испуганный, отвечал ему. Они стояли перед административным зданием.

Лошадь Даффа взмокла от пота. Мбежане встал и подошел; он внимательно слушал, стараясь разобрать, о чем они кричат. Они говорили слишком быстро, но случилось что-то плохое, это он понял.

– Обрушилось почти до самого подъемника на десятом уровне, – сказал Франсуа.

– Ты оставил его там, – обвинял Дафф.

– Я думал, он бежит за мной, но он повернул назад.

– Зачем? Почему он повернул назад?

– Предупредить остальных…

– Вы начали расчищать завал?

– Нет, я ждал вас.

– Тупица, болван, он, может быть, жив… дорога каждая минута!

– Но у него нет ни единого шанса, мистер Чарливуд, он нверняка уже мертв…

– Заткнись, черт побери!

Дафф отвернулся от Франсуа и побежал к стволу. У входа под высокой металлической надстройкой собралась толпа, и Мбежане неожиданно понял, что дело в Шоне. Он догнал Даффа до того, как тот добежал до ствола.

– Это нкози?

– Да.

– Что случилось?

– На него обрушился камень.

Мбежане вслед за ним вошел в клеть, и они не разговаривали, пока не оказались на десятом уровне. Прошли по туннелю – совсем немного – и добрались до завала. Здесь нерешительно стояли люди с ломами и лопатами, ожидая приказов, и Мбежане протиснулся сквозь собравшихся. Они с Даффом стояли перед новой стеной из камня, перегородившей туннель, а тишина продолжалась и продолжалась. Потом Дафф повернулся к белому начальнику смены.

– Ты был в забое?

– Да.

– Он пришел, чтобы предупредить вас? И вы оставили его там?

Человек не мог смотреть на Даффа.

– Я думал, он идет за нами, – пробормотал он.

– Ты думал только о своей жалкой шкуре, – сказал ему Дафф. – Жалкий трус, скользкий ублюдок…

Мбежане схватил Даффа за руку, и тот прервал свою тираду.

И все услышали: тук, тук, тук.

– Это он, это должен быть он, – прошептал Дафф, – он жив!

Он выхватил у одного из туземцев лом и ударил по стене. Все ждали, слышалось только дыхание людей, пока не раздались ответные удары, на этот раз громче и отчетливее. Мбежане взял лом из рук Даффа. Он вставил его в щель между камнями и надавил, напрягая спину.

Лом согнулся, как лакричная палочка. Мбежане отбросил его и принялся работать голыми руками.

– Ты! – рявкнул Дафф начальнику смены. – Нам понадобятся стойки для крепления крыши на расчищенном месте, раздобудь их. – Он повернулся к туземцам. – Четверо по очереди работают у плоскости забоя, остальные относят вынутый камень.

– Хотите использовать динамит? – спросил начальник смены.

– И снова обрушить кровлю? Думайте головой. Отправляйтесь за стойками и позовите мистера дю Туа, когда подниметесь.

За четыре часа расчистили пятнадцать футов туннеля, разбивая большие куски кувалдами и вытаскивая обломки. Тело Даффа болело, кожу на ладонях он сорвал. Он медленно вернулся к подъемнику и там обнаружил одеяла и большую чашку горячего супа.

– А это откуда? – спросил он.

– Из гостиницы Канди, сэр. Половина Йоханнесбурга ждет у входа в ствол.

Дафф завернулся в одеяло и съел несколько ложек супа.

– Где дю Туа?

– Я не смог его найти, сэр.

А в забое Мбежане продолжал работать. Первая четверка туземцев отправилась отдыхать, их место заняли новые. Мбежане руководил ими, изредка отдавая приказы, но в основном берег силы для работы с камнем. Дафф отдыхал час, а когда вернулся в забой, Мбежане по-прежнему работал там. Дафф видел, как он взял в руки камень размером с пивной бочонок, напряг ноги и вырвал камень из завала. Посыпавшаяся земля и мелкие осколки до колен покрыли ноги Мбежане, и Дафф бросился ему на помощь.

Через два часа Даффу снова пришлось уйти на отдых. На этот раз он увел с собой Мбежане и заставил его съесть немного супа. Они сидели рядом, спиной к стене туннеля, завернувшись в одеяла. К Даффу пришел начальник смены.

– Миссис Раутенбах послала это вам вниз, сэр.

Полбутылки бренди.

– Поблагодарите ее.

Дафф зубами вытащил пробку и дважды глотнул. На глазах у него появились слезы, и он протянул бутылку Мбежане.

– Так не годится, – возразил тот.

– Пей, Мбежане, пей.

Мбежане отпил, тщательно протер горлышко своим одеялом и вернул бутылку Даффу. Дафф сделал еще глоток и снова предложил Мбежане, но тот покачал головой.

– Немного этого – сила, слишком много – слабость. А нам еще работать.

Дафф закрыл бутылку.

– Когда мы доберемся до него? – спросил Мбежане.

– Еще день или два.

– За два дня человек может умереть, – задумчиво сказал Мбежане.

– Только не тот, у кого тело быка и характер дьявола, – заверил его Дафф. Мбежане улыбнулся, а Дафф продолжал, подыскивая слова на зулусском: – Ты любишь его, Мбежане?

– Любовь – женское слово, – ответил Мбежане, разглядывая большой палец на руке – ноготь сорван и торчит, как могильный камень; Мбежане взял его зубами, оторвал и выплюнул на дно туннеля. Дафф содрогнулся. – Эти бабуины не работают, когда их не подгоняют. – Мбежане встал. – Ты отдохнул?

– Да, – солгал Дафф, и они вернулись в забой.

Шон лежал в грязи, положив голову на жесткую каску. Тьма была такой же непроницаемой, как окружающий камень. Шон пытался представить себе, где кончается одно и начинается другое; тогда он не так сильно ощущал мучительную жажду. Он слышал удары молотов и грохот падающих камней, но звуки как будто не приближались. Тело затекло, все болело, но он не мог повернуться; при каждой попытке колени упирались в тележку. Воздух постепенно становился затхлым, заболела голова.

Он снова тревожно зашевелился и задел руками кучку соверенов. Ударил по ним, разбросав в грязи. Эта приманка завлекла его в западню. Сейчас он отдал бы их все – все свои миллионы – за ощущение ветра в бороде и солнца на лице. Темнота липла к нему, густая и вязкая, как черная патока; казалось, она заполняет нос, горло, глаза, душит его. Шон поискал и нашел ощупью спички. За несколько секунд света он сожжет драгоценный кислород в полости и все равно сочтет это выгодным обменом… но спички отсырели. Он упрямо чиркал спичками, но отсыревшие головки отламывались без единой искры, и он отбросил коробок и закрыл глаза, чтобы прогнать темноту. За закрытыми веками возникли яркие пятна, они двигались, преобразуясь, и неожиданно очень отчетливо возникло лицо Гаррика.

Шон месяцами не вспоминал о своей семье, он был слишком занят золотой жатвой, но теперь к нему вернулись воспоминания. Он столько забыл! По сравнению с властью и золотом все остальное казалось несущественным, даже жизни, человеческие жизни ничего не значили. А теперь его собственная жизнь колеблется на краю темной пропасти.

Течение его мыслей снова прервал грохот кувалд. По ту сторону перегороженного туннеля люди пытаются спасти ему жизнь, пробиваются через предательские камни, которые в любую минуту могут снова обрушиться. Люди гораздо ценней этого пагубного металла, этих маленьких золотых кружочков, которые лежат рядом с ним в грязи, пока люди стараются спасти его.

Он подумал о Гарри, искалеченном его неосторожным выстрелом, отце зачатого им, Шоном, ублюдка, об Аде, которую он оставил, не попрощавшись, о Карле Лохткампере с пистолетом в руке, снесшем себе полголовы в спальне, о других безымянных, безликих людях, которые погибли из-за него.

Шон провел языком по губам и прислушался к ударам молотов – теперь он был уверен, что они раздаются ближе.

– Если выберусь отсюда, стану другим. Клянусь!

За следующие тридцать шесть часов Мбежане отдыхал всего четыре. Дафф видел, как тает его плоть, уходя с потом. Он работал на износ. Сам Дафф уже обессилел и больше не мог работать руками, но руководил командами, подпиравшими крышу туннеля. К вечеру второго дня они расчистили сто футов. Дафф прошел по этому туннелю и, дойдя до плоскости забоя, заговорил с Мбежане:

– Давно вы в последний раз подавали ему сигнал?

Мбежане остановился, держа в татуированных руках кувалду; ее ручка была липкой и почернела от крови.

– Час назад, и тогда казалось, что между нами длина копья.

Дафф взял у одного из туземцев лом и постучал по камню. Ответ пришел немедленно.

– Он ударяет по чему-то металлическому, – сказал Дафф. – И похоже, он всего в нескольких футах. Мбежане, пусть работают другие. Если хочешь, можешь остаться и смотреть, но ты должен отдохнуть.

В ответ Мбежане поднял кувалду и ударил по камню. Камень раскололся, и два туземца ломами высвободили обломки. В образовавшемся отверстии они увидели угол тележки. Все смотрели на нее, потом Дафф закричал:

– Шон, Шон, ты меня слышишь?

– Перестань орать и вытащи меня отсюда.

Голос, хриплый от жажды и пыли, звучал тихо из-за слоя камня.

– Он под тележкой!

– Это он!

– Нкози, как ты?

– Мы его нашли!

Крики подхватили работавшие дальше в туннеле и передали поджидавшим у подъемника:

– Его нашли, с ним все в порядке, его нашли!

Дафф и Мбежане бросились вперед, начисто забыв об усталости. Они вытащили последние камни, наклонились и заглянули под тележку.

– Нкози, я вижу тебя.

– И я вижу тебя, Мбежане. Почему ты не шел так долго?

– Тут на дороге лежали маленькие камни.

Мбежане прополз под тележку и ухватил Шона под мышки.

– Что за место ты для себя выбрал под землей, приятель? Как ты себя чувствуешь?

– Дай мне воды, и все будет в порядке.

– Воды, принесите воды! – крикнул Дафф.

Шон выпил ее, стараясь одним глотком осушить чашку. Закашлялся, и вода вылилась из носа.

– Полегче, приятель, полегче.

Дафф поколотил его по спине.

Следующую чашку Шон выпил медленнее и закончил, тяжело дыша от усилий.

– Как хорошо!

– Пошли, наверху ждет врач.

Дафф набросил на плечи Шону одеяло, Мбежане поднял его и прижал к груди.

– Опусти меня, черт побери, я еще не разучился ходить.

Мбежане осторожно опустил его, но ноги у Шона подогнулись, как у больного, долго пролежавшего в постели, и он схватил Мбежане за руку. Мбежане снова поднял его и понес к подъемнику. Клеть поднялась наверх. Светила луна.

– И звезды! Боже, как они прекрасны!

В голосе Шона слышалось удивление; он набрал в грудь прохладного ночного воздуха, но тот оказался для него слишком пряным, и Шон снова закашлялся. Наверху ждали люди, они окружили ствол.

– Как он?

– Как ты, Шон?

– Доктор Симмондс ждет в управлении.

– Мбежане, – сказал Дафф, – быстрей уноси его с холода.

Вдвоем они перенесли Шона в здание конторы и уложили на диван в кабинете Франсуа. Симмондс осмотрел его, заглянул в горло и пощупал пульс.

– Есть здесь закрытая карета?

– Есть, – ответил Дафф.

– Заверните его потеплей, отвезите домой и уложите в постель. Он долго дышал пылью и холодным воздухом, есть опасность пневмонии. Я поеду с вами и дам ему успокоительное.

– Мне оно не нужно, док, – улыбнулся Шон.

– Думаю, мне лучше знать, мистер Кортни.

Доктор Симмондс, молодой, но модный у богачей Йоханнесбурга врач, относился к себе очень серьезно.

– А теперь, с вашего разрешения, я отвезу вас в гостиницу.

И он начал укладывать инструменты в сумку.

– Вы врач, – согласился Шон, – но прежде чем мы поедем, взгляните на руки моего слуги, он сорвал с них все мясо.

Доктор Симмондс не прекратил своего занятия.

– Я не практикую среди кафиров, мистер Кортни. Я уверен, вашему слуге, когда мы вернемся в город, сумеет помочь другой врач.

Шон медленно сел, уронив одеяло с плеч. Он подошел к доктору Симмондсу, взял его за горло и прижал к стене. У доктора были тонкие нафабренные усики, и Шон зажал один из них большим и указательным пальцами свободной руки и вырвал, как перья из туши убитой птицы. Доктор Симмондс закричал.

– Отныне, доктор, – сказал ему Шон, – у вас есть практика среди кафиров. – Он достал из кармана доктора носовой платок и вытер несколько капель крови с его верхней губы. – Будьте хорошим парнем и осмотрите моего слугу.

Глава 21

Когда на следующий день Шон проснулся, стрелки больших напольных часов над камином в его комнате указывали на самый верх циферблата. Канди отдергивала занавеси на окнах, а два официанта ждали с подносами, полными еды.

– Доброе утро, как наш герой?

Официанты поставили подносы и вышли, а Канди подошла к кровати.

Шон сонно заморгал.

– Горло болит так, словно я наелся дробленого стекла.

– Это пыль, – ответила Канди и положила ладонь ему на лоб. Рука Шона прокралась назад, и Канди завизжала – он ущипнул ее. Отойдя подальше от кровати, она потерла ягодицу и сделала гримасу.

– С тобой все в порядке.

– Отлично, тогда я встаю.

Шон начал стаскивать ночную рубашку.

– Нет, пока тебя не осмотрит врач.

– Канди, если этот ублюдок переступит порог моей комнаты, я так ему врежу, что его зубы пойдут маршировать по спине, как солдаты.

Канди повернулась к подносам с завтраком, пряча улыбку.

– Разве можно так разговаривать с дамой? Но не волнуйся, это не Симмондс.

– А где Дафф?

– Принимает ванну, потом придет и позавтракает с тобой.

– Я его подожду, а пока дай мне кофе. Вот умница.

Она принесла ему кофе.

– Твой дикарь с самого утра встал лагерем у моей двери, хочет тебя видеть. Мне пришлось приставить вооруженного охранника к твоей комнате, чтобы не пускать его.

Шон рассмеялся.

– Пошлешь его ко мне, Канди?

Она прошла к двери и остановилась, уже взявшись за ручку.

– Я рада снова тебя видеть, Шон. Больше никогда не делай таких глупостей, ладно?

– Обещаю, – заверил Шон.

И тут же вошел Мбежане и остановился у дверей.

– Нкози, ты здоров?

Шон, не отвечая, смотрел на перевязанные и вымазанные йодом руки Мбежане и на темно-бордовую с золотом ливрею. Потом лег на спину и посмотрел в потолок.

– Я послал за своим слугой, а вместо него пришла обезьяна на цепи. – Мбежане стоял неподвижно, лицо его оставалось бесстрастным, но в глазах была боль. – Ступай, найди моего слугу. Ты его узнаешь – он одет как зулусский воин.

Прошло несколько секунд, и мышцы живота Мбежане затряслись от смеха; потом дрогнули плечи, и улыбка появилась в углах рта. Он неслышно закрыл за собой дверь, а когда вернулся в своей набедренной повязке, Шон улыбнулся ему.

– Ага! Я вижу тебя, Мбежане.

– И я вижу тебя.

Мбежане стоял у кровати, и они разговаривали. Мало говорили об обрушении и совсем не говорили об участии Мбежане в спасении. Они понимали друг друга, и слова могли только нарушить это понимание. Может, они поговорят об этом потом, но не сейчас.

– Тебе понадобится завтра карета? – спросил наконец Мбежане.

– Да. А теперь иди. Поешь и выспись.

Шон протянул руку и коснулся руки Мбежане. Легкий физический контакт, почти виноватое прикосновение – и Мбежане исчез.

Потом пришел Дафф в шелковом халате, и они ели с подносов яйца со стейком, и Дафф послал за бутылкой вина – чтобы еще раз промыть горло от пыли.

– Говорят, Франсуа все еще в «Светлых ангелах», пьет с тех пор, как выбрался из ствола.

– Когда протрезвеет, пусть приходит в контору и возьмет расчет.

Шон сел.

– Ты его увольняешь?

– Я дам ему такого пинка, что он будет лететь до самого Кейптауна.

– За что? – спросил Шон.

– За что? – повторил Дафф. – За то, что убежал, вот за что!

– Дафф, он ведь пережил обрушение в Кимберли, верно? Ты сам рассказывал.

– Да, он сломал там ногу.

– Знаешь, что я тебе скажу? Если я опять попаду в такой переплет, я тоже убегу.

Дафф, не отвечая, наполнил вином стаканы.

– Пошли за ним в «Светлых ангелов», пусть ему скажут, что спиртное вредно для его печени, это его отрезвит. Пусть ему передадут, что если завтра он не выйдет на работу, мы урежем ему оплату, – сказал Шон.

Дафф удивленно посмотрел на него.

– Что?

– У меня было время подумать, пока я лежал там в дыре. И я решил: чтобы подняться на вершину, не обязательно топтать всех встречных.

– А, понимаю, – улыбнулся своей кривой улыбкой Дафф. – Рождественская решимость делать добро в августе. Что ж, тогда все в порядке, а то я уж думал, что тебе на голову упал камень. У меня такое тоже бывает.

– Дафф, я не хочу, чтобы Франсуа увольняли.

– Хорошо, хорошо, пусть остается. Если хочешь, откроем в конторе столовую для бедных, а «Ксанаду» превратим в богадельню.

– Да иди ты! Я просто думаю, что нет необходимости увольнять Франсуа, вот и все.

– Да кто спорит? Я ведь согласился с тобой, верно? Я глубоко уважаю такие решения. Я и сам постоянно их принимаю. – Дафф подвинул свой стул к кровати. – Кстати, я совершенно случайно прихватил с собой колоду. – Он достал карты из кармана халата. – Не хочешь партию в клейбджес?

Шон успел проиграть пятьдесят фунтов, пока его не спасло появление нового врача. Врач простучал ему грудь, заглянул в горло, выписал рецепт и велел остаток дня провести в постели. Он как раз уходил, когда появились Джок и Тревор Хейнсы. Джок смущенно протянул Шону букет.

Тут в комнате начало становиться людно: прибыли остальные биржевики, кто-то принес ящик шампанского, в одном углу начали играть в покер, в другом говорили о политике.

– Кем он себя считает, этот Крюгер, Богом? Знаете, что он сказал, когда мы в последний раз обратились к нему с требованием предоставить право голоса? «Протестуйте, протестуйте, у меня есть ружья, а у вас нет!»

– Три короля выигрывают, ты прячешь карты!

– «Консолидейтид» будут расти, к концу месяца они дойдут до тридцати шиллингов, увидишь!

– А налоги? На двадцать процентов повышают налог на динамит.

– Новая штучка в «Опере». У Джока на нее сезонный билет, а никто ее еще не видел.

– Эй вы, прекратите! Если хотите подраться, выйдите – это все-таки комната больного.

– Бутылка пуста, открой новую, Дафф.

Шон проиграл Даффу еще сотню, а в самом начале шестого вошла Канди. Она пришла в ужас.

– Вон! Все вон!

Комната опустела так же быстро, как заполнилась, и Канди принялась собирать сигарные окурки и пустые бутылки.

– Вандалы! Кто-то прожег дыру в ковре… и весь стол залили шампанским!

Дафф закашлялся и плеснул себе новую порцию.

– Тебе не кажется, что с тебя довольно, Даффорд? – Дафф поставил стакан. – Кстати, тебе пора переодеться к обеду.

Дафф подмигнул Шону, но ушел.

После обеда Дафф и Канди вернулись к Шону с ликером.

– Спать, – приказала Канди и принялась опускать шторы на окнах.

– Еще рано, – возражал Дафф, но безуспешно. Канди задула лампу.

Шон не устал, он весь день пролежал в постели, а теперь его мозг был перевозбужден. Он закурил сигару и слушал уличные звуки под окнами; только после полуночи ему удалось задремать.

Проснулся он с криком – темнота снова навалилась на него и душила. Он попытался прогнать это ощущение и в темноте прошелся по комнате.

Ему нужны воздух и свет. Шон наткнулся на толстый бархатный занавес и запутался в нем. Вырвался, ударив плечом во французское окно; окно разбилось, и он оказался на балконе, на холоде, под яркой луной.

Шон глотал прохладный воздух, пока его дыхание не выровнялось. Потом вернулся в комнату, зажег лампу и прошел в пустую спальню Даффа. На ночном столике лежал экземпляр «Двенадцатой ночи», и Шон забрал его к себе в комнату. Он поставил рядом лампу и заставлял себя читать напечатанные слова, хотя они не имели никакого смысла. Читал он, пока за окнами не посерело, и только тогда отложил книгу.

Он побрился, оделся и по черной лестнице спустился во двор гостиницы. Мбежане он нашел у конюшни.

– Седлай серого.

– Куда ты, нкози?

– К дьяволу.

– Тогда я с тобой.

– Нет, я вернусь до полудня.

Он проехал к «Глубокой Канди» и привязал лошадь у здания конторы. В приемной сидел сонный клерк.

– Доброе утро, мистер Кортни. Я могу быть вам полезен?

– Да. Найдите мне комбинезон и каску.

Шон прошел к третьему стволу. Земля подмерзла и хрустела под ногами, солнце только что поднялось над восточным хребтом Витватесранда. Шон остановился у помещения с лебедкой и поговорил с рабочим.

– Новая смена уже спустилась?

– Час назад, сэр. – Рабочий явно удивился, увидев его. – Ночная смена кончила взрывать в четыре утра.

– Хорошо, опустите меня на четырнадцатый уровень.

– Четырнадцатый уровень сейчас пуст, мистер Кортни, там никто не работает.

– Да, знаю.

Шон прошел к стволу. Зажег карбидную лампу и, дожидаясь клети, посмотрел на долину. Воздух чист, и солнце отбрасывает длинные тени. Все имеет четкие контуры. Он уже много месяцев не вставал так рано и почти забыл, каким свежим и радостным бывает начало нового дня. Перед ним остановилась клеть. Шон глубоко вдохнул и вошел в нее. Достигнув четырнадцатого уровня, он вышел и нажал сигнал подъема. Клеть ушла, и он остался под землей один. Пошел по туннелю; эхо его шагов шло с ним. Шон вспотел, щека задергалась – он дошел до плоскости забоя и поставил лампу на пол. Убедился, что спички в кармане, и задул лампу. На него навалилась темнота.

Хуже всего были первые полчаса. Дважды он брал в руки спички, готовый зажечь, и дважды останавливал себя.

От пота под мышками образовались холодные влажные пятна, темнота заполняла открытый рот и душила. Приходилось бороться за каждый глоток воздуха: вдыхать, удерживать, выдыхать. Вначале он упорядочил дыхание, потом медленно-медленно взял под контроль сознание и понял, что победил. Подождал еще десять минут, спокойно дыша и расслабленно сидя спиной к стене туннеля, потом зажег лампу. Возвращаясь к подъемнику и вызывая его, он улыбался. Поднявшись на поверхность, вышел и закурил сигару; бросил горящую спичку в открытое жерло ствола. До свидания, маленькая дыра.

И пошел к административному зданию.

Он не знал, что третий ствол «Глубокой Канди» отнимет у него нечто не менее ценное, чем мужество, и что то, что шахта отнимает, она не возвращает. Но это он узнает лишь через много лет.

Глава 22

К октябрю «Ксанаду» был почти закончен. Как обычно, они втроем поехали туда в субботу.

– Строитель отстает от графика всего на шесть месяцев и говорит, что к Рождеству закончит. У меня не хватило смелости спросить, к какому Рождеству, – заметил Шон.

– Это все изменения, которые придумала Канди, – сказал Дафф. – Она так запутала беднягу, что он уже не знает, мальчик он или девочка.

– Что ж, если бы со мной посоветовались с самого начала, это избавило бы нас от многих сложностей, – сказала им Канди.

Карета свернула в мраморные ворота, и они осмотрелись. Газоны уже ровные и зеленые, а жакаранды по сторонам подъездной дороги выросли до плеча.

– Похоже, он оправдывает свою репутацию, этот садовник, – довольно сказал Шон.

– Не называй его садовником в глаза, он обидится. Он садовод, – с улыбкой сказал Дафф.

– Кстати о названиях, – вмешалась Канди. – Не кажется ли вам, что «Ксанаду» слишком… необычное имя?

– Вовсе нет, – возразил Шон. – Я сам его выбрал. Мне оно кажется очень хорошим.

– Оно не вполне приличное. Почему бы не назвать дом «Красивые Дубы»?

– Во-первых, потому что на пятьдесят миль в округе нет ни одного дуба. А во-вторых, потому что дом уже называется «Ксанаду».

– Не сердись, я только предложила.

Строитель встретил их у конца подъездной дороги, и они начали осматривать дом. Это заняло час. Потом они оставили строителя и пошли в сад. Садовника с группой туземцев они нашли на северной границе участка.

– Как дела, Юбер? – поздоровался с ним Дафф.

– Неплохо, мистер Чарливуд, но на все нужно время, знаете ли.

– Ну, пока вы отлично справляетесь.

– Вы очень добры, сэр.

– А когда начнете выращивать лабиринт?

Садовник удивился; он посмотрел на Канди, раскрыл рот, закрыл и снова посмотрел на Канди.

– Ах да, я велела Юберу не делать лабиринт.

– Почему? Мне хочется лабиринт с того времени, как я ребенком побывал в Хэмптон-Корте. Мне нужен собственный лабиринт.

– Это совсем не модно, – ответила Канди. – Лабиринты занимают много места, а посмотреть не на что.

Шон думал, что Дафф будет спорить, но тот промолчал.

Они еще немного поговорили с садовником, вернулись по лужайкам к дому и остановились перед часовней.

– Даффорд, я оставила зонтик в карете. Будь добр, принеси.

Когда Дафф ушел, Канди взяла Шона под руку.

– Красивый получается дом. Мы будем в нем очень счастливы.

– Вы назначили время? – спросил Шон.

– Хотим сначала достроить дом, чтобы сразу въехать. Думаю, в феврале следующего года.

Они подошли к часовне и остановились перед ней.

– Какая красивая маленькая церковь, – мечтательно сказала Канди. – И как замечательно Даффорд придумал – обзавестись собственной церковью.

Шон неловко поерзал.

– Да, – согласился он, – мысль очень романтическая. – Он оглянулся через плечо и увидел подходящего к ним Даффа. – Канди, это не мое дело. Я ничего не знаю о браке, но знаю, что объезжать лошадей надо, не сломав им спину раньше, чем сядешь в седло.

– Не понимаю, – удивилась Канди. – Что ты хочешь сказать?

– Ничего, забудь. Вот и Дафф.

Когда они вернулись в гостиницу, в приемной Шона ждала записка. Они прошли в главную гостиную, а Канди отправилась на кухню проверять, как готовится обед.

Шон раскрыл конверт и прочитал: «Хотел бы встретиться с вами и мистером Чарливудом, чтобы обсудить одно очень важное дело. Сегодня после ужина буду в своей гостинице. Надеюсь, вам будет удобно заглянуть ко мне. Н. Градски».

Шон передал записку Даффу.

– Чего, по-твоему, он хочет? Узнал о твоем мастерстве игры в клейбджес?

– Он хочет получить урок, – ответил Дафф.

– Пойдем?

– Конечно. Ты знаешь, я не могу отказаться от вдохновляющего общества Нормана.

Ужин был великолепный. Раков во льду привезли в почтовой карете из Кейптауна.

– Канди, мы с Шоном идем на встречу с Градски. Возможно, вернемся поздно, – сказал Дафф.

– Конечно – если это только Градски, – улыбнулась в ответ Канди. – Смотри не заблудись, возвращаясь. Ты ведь знаешь: у меня в «Опере» есть шпионы.

– Поедем в карете? – спросил Дафф у Шона, и Шон заметил, что он не засмеялся шутке Канди.

– Всего два квартала, можно пройтись пешком.

Они шли молча. Шон чувствовал, как ужин уютно укладывается в нем, негромко рыгнул и снова затянулся сигарой. Когда они уже почти дошли до «Гранд-отеля Националь», Дафф заговорил:

– Шон…

Он замолчал.

– Да? – намекнул на продолжение Шон.

– Насчет Канди…

Он снова смолк.

– Она хорошая девушка, – подтолкнул его к продолжению Шон.

– Да, хорошая.

– И это все, что ты хотел сказать?

– Ладно, неважно! Давай сходим узнаем, чего хотят Саул и Давид?

Макс встретил их у входа в номер Градски.

– Добрый вечер, джентльмены, я рад, что вы пришли.

– Привет, Макс. – Минуя его, Дафф прошел туда, где у камина стоял Градски. – Норман, мой дорогой друг, как поживаешь? – Градски кивнул, и Дафф заботливо поправил лацканы его костюма; потом снял воображаемую пылинку с плеча. – Ты отлично подбираешь костюмы. Шон, правда, Норман отлично подбирает костюмы? Не знаю никого другого, кто мог бы надеть костюм за двадцать гиней и заставить его выглядеть мешком с апельсинами. – Он любовно потрепал Градски по руке. – Да, спасибо, я выпью. – Он прошел к бару и налил себе. – Итак, джентльмены, что вы можете для меня сделать?

Макс посмотрел на Градски, тот кивнул.

– Я сразу перейду к делу, – сказал Макс.

Дафф поставил стакан на стойку бара и перестал улыбаться. Шон сел в кресло, он тоже стал серьезен; оба догадывались о предстоящем.

– В прошлом, – продолжал Макс, – мы нередко работали вместе, и это принесло нам всем прибыль. Следующий логический шаг, конечно, объединение наших сил и ресурсов и достижение еще более значительных результатов.

– Вы предлагаете слияние?

– Совершенно верно, мистер Кортни, слияние двух больших финансовых организаций.

Шон откинулся на спинку кресла и негромко свистнул. Дафф снова взял стакан и сделал глоток.

– Итак, джентльмены, что вы думаете на этот счет? – спросил Макс.

– Вы разработали предложение, Макс, что-нибудь определенное, над чем мы могли бы подумать?

– Да, мистер Кортни, разработали.

Макс подошел к столу в углу комнаты и взял с него стопку листов бумаги. Отнес бумаги Шону, тот бегло просмотрел их.

– Неплохая работа, Макс. Нам нужно потратить день или два, чтобы во всем разобраться.

– Я уважаю это, мистер Кортни. Изучайте сколько угодно. Мы работали над этими предложениями месяц, и надеюсь, не напрасно. Думаю, вы найдете наши предложения весьма щедрыми.

Шон встал.

– Мы свяжемся с вами через два дня, Макс. Пошли, Дафф?

Дафф допил свой стакан.

– Спокойной ночи, Макс, заботься о Нормане. Он нам очень дорог, ты знаешь.

Они пошли домой, на Элофф-стрит. Шон открыл боковой вход, зажег лампу в своем кабинете, а Дафф подтянул к столу еще один стул.

К двум часам ночи они разобрались в сути предложений Градски. Шон встал и открыл окно – в кабинете висел густой сигарный дым. Вернулся, лег на диван, подложил под голову подушку и посмотрел на Даффа.

– Послушаем, что ты скажешь.

Дафф, подбирая слова, постучал по зубам карандашом.

– Сначала решим, будем ли мы с ним объединяться.

– Будем, если он предложит достаточно, – сказал Шон.

– Согласен, но только если он предложит достаточно. – Дафф откинулся в кресле. – Теперь следующий пункт. Скажи, приятель, что прежде всего бросилось тебе в глаза в этом плане Нормана?

– Мы получаем громкие звания и крупные суммы, а Градски получает контроль, – ответил Шон.

– Ты указал на самое главное. Норману нужен контроль. Он ему нужен больше денег, он хочет сидеть на этой груде, смотреть на всех сверху вниз и говорить: «Ладно, ублюдки, что с того, что я заикаюсь?»

Дафф встал, обошел стол и остановился перед диваном Шона.

– Теперь мой следующий вопрос. Отдадим ли мы ему контроль?

– Если он даст нашу цену – отдадим, – ответил Шон.

Дафф повернулся и подошел к открытому окну.

– Знаешь, мне почему-то хочется самому быть на самом верху, – задумчиво сказал он.

– Послушай, Дафф, мы приехали сюда делать деньги. Если пойдем с Градски, заработаем больше.

– Приятель, у нас сейчас столько, что мы могли бы наполнить эту комнату соверенами по пояс. Мы никогда не сможем столько потратить, а мне нравится быть на самом верху.

– Градски сильней нас, надо смотреть правде в глаза. У него есть алмазные интересы, так что ты и сейчас не на самом верху. Если мы присоединимся к нему, ты по-прежнему не будешь на самом верху, но станешь несравненно богаче.

– Неопровержимая логика, – кивнул Дафф. – В таком случае я согласен. Градски получает контроль, но платит за это – мы выжмем его досуха.

Шон спустил ноги с дивана.

– Согласен. Теперь давай возьмем его план, разорвем на куски и составим заново, чтобы он нас устраивал.

– Уже третий час. Оставим это пока и начнем утром, на свежую голову.

На следующий день они попросили принести ланч в кабинет и ели за рабочим столом. Джонсон, отправленный на биржу с приказом следить за всем и немедленно докладывать, если произойдет что-нибудь чрезвычайное, после окончания торгов доложил:

– Весь день было тихо, как на кладбище, сэр. Ходит множество слухов. Кое-кто видел огонь в окнах этого кабинета в два часа ночи. Когда вы не пришли на биржу, сэр, а послали меня, могу вас уверить, было задано множество вопросов. – Джонсон поколебался, потом любопытство взяло верх. – Я могу быть вам еще чем-нибудь полезен, сэр? – спросил он, подбираясь к столу.

– Думаю, мы справимся сами, Джонсон. Уходя, будьте любезны, закройте за собой дверь.

В половине седьмого они решили, что для одного дня достаточно, и вернулись в гостиницу. Входя в вестибюль, они увидели исчезающего в гостиной Тревора Хейнса и услышали его возглас: «Вот и они!» Почти сразу Тревор снова появился в сопровождении брата.

– Привет, ребята! – Джок сделал вид, что удивлен. – Что вы тут делаете?

– Мы здесь живем, – сказал Дафф.

– А, да, конечно. Что ж, выпейте с нами!

Джок широко улыбнулся.

– Чтобы вы могли вытянуть из нас, чем мы сегодня занимались весь день, – предположил Дафф.

Джок смутился.

– Не знаю, о чем вы. Просто подумал, что неплохо бы выпить вместе.

– Все равно спасибо, – сказал Шон. – У нас был трудный день.

– Думаю, мы сразу ляжем спать, – добавил Дафф.

Они уже прошли через вестибюль, когда Дафф остановился и повернулся к братьям.

– Я вам кое-что скажу, парни, – произнес он театральным шепотом. – Дело действительно крупное, такое крупное, что с трудом понимаешь всю его грандиозность. Когда вы сообразите, что было у вас под самым носом, будете локти кусать.

И они ушли, а братья Хейнсы стояли и смотрели им вслед.

– Это было довольно зло, – рассмеялся Шон. – Они теперь неделю не смогут спать.

Глава 23

Когда на следующее утро Шон и Дафф не появились на бирже, слухи вспыхнули с новой силой и цены сошли с ума. Надежная информация о том, что Шон и Дафф обнаружили новую богатейшую жилу, заставила цены взлететь на манер вспорхнувшего бекаса; когда двадцать минут спустя пришло опровержение, цена акций Кортни-Чарливуда упала на пятнадцать шиллингов. Джонсон все утро бегал взад и вперед между биржей и конторой. К одиннадцати он так устал, что едва ворочал языком.

– Больше не тревожьтесь, Джонсон, – сказал ему Шон. – Вот вам соверен, выпейте, у вас было трудное утро.

Один из людей Джока Хейнса, которому приказали следить за Джонсоном, вслед за ним вошел в «Гранд-отель Националь» и услышал, как Джонсон заказывал выпивку. Он бегом вернулся на биржу и доложил об этом Джоку.

– Их главный клерк только что заказал себе бутылку французского шампанского, – сказал он, отдуваясь.

– Милостивый боже! – Джок едва не свалился со стула, а Тревор рядом с ним принялся лихорадочно подзывать своего клерка.

– Покупайте, – прошептал он ему на ухо. – Покупайте любые их акции, до каких сможете добраться.

Чуть поодаль сидел в своем кресле Градски – он удобно сложил руки на животе и довольно улыбался.

К полуночи Шон и Дафф закончили формулировать свои контрпредложения Градски.

– Как, по-твоему, будет реагировать Градски? – спросил Шон.

– Надеюсь, у него достаточно здоровое сердце, чтобы выдержать потрясение, – Дафф улыбнулся. – Его челюсть не достанет до пола только потому, что на пути встанет большой живот.

– Пойдем сейчас к нему в гостиницу, покажем? – предложил Шон.

– Парень, парень, – печально улыбнулся Дафф. – Я столько времени потратил на твое образование, а ты ничему не научился. Что мы сделаем? Мы пошлем за ним, приятель, заставим его прийти к нам. Мы будем играть с ним на своем поле.

– А что нам это даст? – спросил Шон.

– Преимущество. Градски будет помнить, что это он просит нас.

На следующее утро в десять часов Градски появился в их конторе в сопровождении Макса и двух секретарей. Джонсон встретил их у входа и проводил в кабинет Шона.

– Норман, дорогой Норман, рад тебя видеть, – воскликнул Дафф и, отлично зная, что Градски не курит, сунул ему в рот сигару.

Когда все сели, Шон открыл встречу.

– Джентльмены, мы некоторое время изучали ваши предложения и в целом находим их разумными, справедливыми и честными.

– Верно, верно! – вежливо подтвердил Дафф.

– Я хочу, чтобы с самого начала было совершенно ясно, – продолжал Шон, – мы с мистером Чарливудом считаем слияние двух наших организаций не только желательным, но и весьма важным. Если простите мне цитату, «ex unitate vires».[23]

– Верно, верно!

Дафф раскурил сигару.

– Как я уже говорил, мы рассмотрели ваши предложения и охотно принимаем их, за исключением нескольких мелочей, которые мы перечислили. – Шон взял со стола толстую стопку листов. – Возможно, вы захотите просмотреть их, прежде чем мы перейдем к заключению формального соглашения. – Макс осторожно взял бумаги. – Если хотите обсудить это наедине, кабинет мистера Чарливуда по соседству в вашем распоряжении.

Градски увел свою банду, и когда час спустя они снова показались, то были похожи на похоронную процессию. Макс чуть не плакал, он с трудом проговорил:

– Я думаю, мы должны рассмотреть ваши замечания внимательней.

Спустя три дня они пришли к соглашению.

Дафф разлил выпивку и дал каждому стакан.

– За новую компанию «Сентрал Рэнд Консолидейтид». Мы долго договаривались, джентльмены, но произвели на свет дитя, которым можно гордиться.

Градски получил контроль, но это дорого ему обошлось.

Торжества по случаю рождения «СРК» состоялись в главном зале Йоханнесбургской фондовой биржи – 10 процентов акций новой компании были выставлены на торги.

Задолго до начала торгов толпа запрудила биржу и улицы на квартал во все стороны от нее. Президент биржи прочел устав «Сентрал Рэнд Консолидейтид»; в соборной тишине каждое его слово было хорошо слышно в гостиной для членов правления.

Зазвонил колокол, но все продолжали молчать.

Главный клерк Градски робко нарушил ее:

– Продаю акции СРК.

Это была почти бойня – двести человек одновременно захотели купить у него акции. Протянутые руки вначале разорвали на клочки его пиджак, потом рубашку; он потерял очки, которые превратились в стеклянный порошок под ногами. Десять минут спустя он сумел выбраться из толпы и доложить хозяевам:

– Я смог их продать, джентльмены.

Шон и Дафф рассмеялись. И не без причины: за эти десять минут их тридцать процентов акций СРК подорожали на полмиллиона фунтов.

Глава 24

В этом году рождественский ужин в гостинице Канди был несравненно лучше такого же ужина пятилетней давности.

За одним столом сидели семьдесят пять человек, и к трем часам, когда ужин закончился, только половина их держалась на ногах. Шон, держась за перила, поднялся на второй этаж и торжественно сказал Канди и Даффу:

– Я люблю вас, люблю обоих от всей души, но сейчас я лягу спать.

Он оставил их и двинулся по коридору, ударяясь о стены, как бильярдный шар, пока рикошетом не залетел в свою спальню.

– Пожалуй, тебе стоит проверить, как он, Даффорд.

– Пьяный слепой ведет другого пьяного слепого, – неразборчиво пробормотал Дафф и, также с помощью стен, отправился по коридору за Шоном. Шон, сидя на краю кровати, сражался с башмаком.

– Ты что надумал, приятель? Сломать лодыжку?

Шон милостиво улыбнулся ему.

– Входите, входите, все четверо. Выпейте!

– Спасибо, у меня с собой.

Дафф, как заговорщик, закрыл за собой дверь и достал из-под пиджака бутылку.

– Она этого не видела, она не знает, что у ее маленького Даффорда большая прекрасная бутылка во внутреннем кармане.

– Не поможешь мне снять этот проклятый башмак? – спросил Шон.

– Очень хороший вопрос, – серьезно ответил Дафф и отправился в плавание по комнате. Добрался до стула и упал на него. – Ответ, конечно, нет. Не могу.

Шон опустил ногу и лег.

– Приятель, я хочу поговорить с тобой, – сказал Дафф.

– Пожалуйста, говори.

– Шон, что ты думаешь о Канди?

– Отличные буфера, – высказал свое мнение Шон.

– Да, но мужчина не может жить одними буферами.

– Конечно, но думаю, у нее есть и прочее основное оборудование, – сонно сказал Шон.

– Приятель, сейчас я говорю серьезно. Ты думаешь, я поступаю правильно? Я имею в виду этот брак.

– Я ничего не понимаю в браках.

Шон повернулся лицом вниз.

– Она уже называет меня Даффорд, ты заметил, приятель? Это знак, и очень неблагоприятный. Заметил, нет? – Дафф несколько секунд ждал ответа, но не дождался. – Так называла меня та, другая. «Даффорд!» – говорила она. Я и сейчас это слышу: «Даффорд, ты свинья!»

Дафф внимательно посмотрел на постель.

– Приятель, ты еще со мной?

Никакого ответа.

– Шон, приятель, мне нужна твоя помощь.

Шон всхрапнул.

– Пьяный осел, – жалобно сказал Дафф.

Глава 25

«Ксанаду» закончили к концу января, и венчание назначили на двадцатое февраля. Дафф отправил приглашения начальнику и всему составу йоханнесбургской полиции; в ответ полицейские организовали круглосуточную охрану бального зала «Ксанаду», где гости выкладывали на длинные столы свадебные подарки. Шон вместе с Даффом и Канди поехал в «Ксанаду» десятого, чтобы, как выразился Дафф, в последний раз подсчитать добычу. Шон угостил дежурного констебля сигарой, и они прошли в бальный зал.

– Смотрите, смотрите! – восторженно взвизгнула Канди. – Сколько новых подарков!

– Этот от Джока и Тревора, – прочитал Шон на карточке.

– Раскрой быстрей, Даффорд, давай посмотрим, что они нам прислали.

Дафф снял крышку с коробки, и Шон негромко присвистнул.

– Золотой обеденный сервиз! – ахнула Канди. Она схватила тарелки и прижала к груди. – О, я просто не знаю, что сказать!

Шон осматривал остальные коробки.

– Эй, Дафф, этот тебе особенно понравится. «С наилучшими пожеланиями. Н. Градски».

– Это я должен видеть, – сказал Дафф, впервые за месяц проявляя энтузиазм. Он развернул пакет. – Целая дюжина! – воскликнул Дафф. – Норман, бесценный маленький израильтянин! Целая дюжина посудных полотенец…

– Главное – внимание, – рассмеялся Шон.

– Милый старина Норман, как, должно быть, тяжело ему было расстаться с ними! Я подпишу их, вставлю в рамки и вывешу в прихожей.

Они оставили Канди разглядывать подарки и вышли в сад.

– Подготовил фальшивого священника? – спросил Дафф.

– Да, он в гостинице в Претории. Упражняется, чтобы во время церемонии произнести все нужные слова, как опытный святой отец.

– Тебе не кажется, что этот подлог не лучше обычного брака? – с сомнением спросил Дафф.

– Сейчас не самое подходящее время думать об этом, – ответил Шон.

– Да, наверно, ты прав.

– Куда отправитесь в медовый месяц?

– Каретой в Кейптаун, оттуда почтовым пароходом в Лондон и еще месяц на континенте. Вернемся к июню.

– Наверно, хорошо проведете время.

– А почему ты не женишься?

– Зачем? – удивился Шон.

– Ну, тебе не кажется, что ты предаешь наш союз, позволяя мне одному потерять свободу?

– Нет, – ответил Шон. – Да и на ком здесь жениться?

– А та девчонка, что ты в последнюю субботу брал с собой на скачки? Она красивая.

Шон приподнял бровь.

– А ты слышал, как она хихикает?

– Слышал, – сокрушенно признался Дафф.

– Да где уж тут не услышать. Можешь себе представить такое хихиканье каждый день за обедом?

Дафф содрогнулся.

– Да, я тебя понимаю. Но как только мы вернемся, я попрошу Канди подыскать тебе невесту из хорошей семьи.

– У меня есть мысль получше. Ты позволишь Канди управлять твоей жизнью, а своей я буду управлять сам.

– Я очень боюсь, приятель, что именно так и случится.

Градски неохотно согласился на то, чтобы двадцатого принадлежащие им компании: шахты, мастерские, транспортные фирмы – все прекратило деятельность и служащие могли бы побывать на свадьбе Даффа. Это означало, что на день закроется половина предприятий Витватерсранда. Как следствие, большинство независимых компаний тоже решили на сутки прервать работу. Восемнадцатого по холму к «Ксанаду» потянулись фургоны с едой и выпивкой. В приступе благожелательности Шон пригласил на свадьбу весь штат «Оперы». Он с трудом вспомнил об этом на следующее утро и пошел вниз с намерением отменить приглашение, но Голубая Бесси сказала ему, что большинство девушек уже отправились в город покупать новые платья. «Ну и к дьяволу! Пусть приходят. Надеюсь, Канди не узнает, кто они».

В ночь на девятнадцатое Канди предоставила весь обеденный зал и все гостиные «Отеля» для мальчишника. Франсуа явился с шедевром, изготовленным в одной из шахтных мастерских, – огромным ядром на цепи. Это ядро торжественно прикрепили к ноге Даффа, и мальчишник начался.

Впоследствии принято было считать, что строитель, которому поручили ликвидировать нанесенный отелю ущерб, оказался разбойником и что представленный им чек – больше тысячи фунтов – настоящий грабеж. Но никто не мог отрицать, что когда в гостиной играет в бок-бок[24] сотня человек, при этом страдает обстановка и помещение; подвесная люстра, в свой черед, могла не выдержать веса мистера Чарливуда и после третьего подтягивания сорвалась с потолка и пробила дыру в полу.

Не отрицали и того, что полчаса попыток Джока Хейнса сбить с головы брата яблоко пробками от шампанского привели к тому, что разлилось море вина, глубиной по щиколотку, и пол понадобилось перекладывать. Тем не менее все пришли к выводу, что тысяча фунтов – многовато. Но все сошлись в одном – мальчишник был запоминающийся.

Вначале Шон тревожился: ему казалось, что Даффу происходящее не нравится – жених стоял у бара, держа ядро под мышкой и со своей обычной кривой улыбкой слушая сальные замечания гостей. Но после седьмой или восьмой порции спиртного он перестал тревожиться и начал пробовать на прочность люстру. В полночь Дафф уговорил Франсуа освободить его от цепи и выскользнул из комнаты. Никто, в том числе Шон, этого не заметил.

Шон так никогда и не вспомнил, как в тот вечер добрался до постели, но на следующее утро его тактично разбудил официант с кофейным подносом и запиской.

– Сколько времени? – спросил Шон, разворачивая записку.

– Восемь часов, баас.

– Незачем орать, – пробормотал Шон. Он с трудом сфокусировал зрение – головная боль, казалось, выдавливала глаза из глазниц.

«Дорогой шафер, это напоминание о том, что у вас с Даффом в одиннадцать свидание. Рассчитываю, что ты сумеешь доставить его, целиком или по частям. С любовью, Канди».

У паров бренди в горле был вкус хлороформа. Шон промыл горло кофе и закурил сигару. Это заставило его закашляться, и от кашля у него едва не отвалилась голова. Он погасил сигару и удалился в ванную. Полчаса спустя он настолько окреп, что решил разбудить Даффа – прошел через гостиную и распахнул дверь его комнаты. Занавеси еще были задернуты. Шон раскрыл их и едва не ослеп от солнечного света. Он повернулся к кровати и удивленно нахмурился. Медленно подошел и сел на край. «Должно быть, он спал у Канди», – пробормотал Шон, глядя на несмятую подушку и аккуратно заправленное одеяло. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы найти ошибку в этом выводе: «Тогда почему она написала эту записку?» Он встал, чувствуя первые уколы тревоги. В сознании отчетливо возник Дафф: пьяный и беспомощный, он лежал во дворе – или избитый каким-нибудь йоханнесбургским разбойником. Шон выбежал из спальни и бросился в гостиную. На полпути он увидел конверт, заткнутый за каминную полку, и взял его. «Что это, встреча авторской гильдии? – бормотал он. – В этом доме повсюду письма». С шуршанием развернув листок, Шон узнал почерк Даффа с наклоном в обратную сторону. «Первая ужасна, вторая не лучше. Я этого не вынесу. Ты шафер, так что извинись от моего имени перед присутствующими. Вернусь, когда пыль немного осядет».

Шон сел в кресло, дважды перечитал записку и взорвался:

– Будь ты проклят, Чарливуд! «Извинись от моего имени!» Трусливый ублюдок! Улизнуть и оставить меня расхлебывать!

Он бегал по комнате, и халат яростно хлопал его по ногам.

– Извиняться будешь ты сам, даже если мне придется притащить тебя на веревке.

Шон по черной лестнице выбежал из дома. Мбежане на конюшне разговаривал с тремя конюхами.

– Где нкози Дафф? – взревел Шон.

Они не понимая смотрели на него.

– Где он?!

Борода Шона ощетинилась.

– Баас взял лошадь и уехал покататься, – испуганно ответил один из конюхов.

– Когда? – ревел Шон.

– Ночью, семь-восемь часов назад. Скоро вернется.

Шон, тяжело дыша, смотрел на конюха.

– Куда он поехал?

– Баас, он не сказал.

Восемь часов назад. Сейчас он уже в пятидесяти милях отсюда.

Шон повернулся и ушел в свою комнату. Бросился на кровать и налил себе еще кофе. Это ее расстроит. Он представил себе слезы и буйство несдерживаемого горя. Будь ты проклят, Чарливуд! Он пил кофе и думал о том, что хорошо бы тоже уехать, взять лошадь и ускакать как можно дальше. Не я это заварил, и я не хочу в этом участвовать. Он допил кофе и начал одеваться. Посмотрел в зеркало, причесываясь, представил себе Канди, одиноко стоящую в церкви в ожидании, пока тишина сменится перешептываниями, а потом и смехом. Чарливуд, ты свинья, – сморщился Шон. Я не могу ее оставить, ей и так нелегко придется. Надо сказать. Он взял с туалетного столика часы. Уже девять. Будь ты проклят, Чарливуд! Он прошел по коридору и остановился перед комнатой Канди. Внутри раздавались женские голоса, и он постучал, прежде чем войти. В комнате были две подруги Канди и цветная девушка Марта. Все они уставились на него.

– Где Канди?

– В спальне, но вам туда нельзя. Это принесет неудачу.

– Самую большую в мире, – согласился Шон.

И постучал в дверь спальни.

– Кто там?

– Шон.

– Тебе нельзя. Что ты хочешь?

– Ты одета?

– Да, но тебе заходить нельзя.

Он раскрыл дверь и посмотрел на визжащих женщин.

– Выйдите, – резко сказал он, – мне нужно поговорить с Канди наедине.

Они выбежали, и он закрыл за ними дверь. Канди была в пеньюаре; на ее лице видна была тревога ожидания; волосы выбились и свисали, светлые и мягкие.

Она прекрасна, подумал Шон. Посмотрел на пенную массу свадебного платья на кровати.

– Канди, боюсь, у меня плохие новости. Ты можешь меня выслушать?

Он говорил резко, почти грубо, и каждое мгновение было ему тягостно.

Он видел, как с ее лица сбежала краска и оно застыло, стало мертвым, как у статуи.

– Он ушел, – сказал Шон. – Сбежал от тебя.

Канди взяла с туалетного столика щетку и принялась безжизненно расчесывать волосы. В комнате было очень тихо.

– Мне жаль, Канди.

Она кивнула, не глядя на него; она смотрела в свое одинокое будущее. И эта молчаливая покорность была гораздо хуже слез.

Шон почесал кончик носа. Происходящее было невыносимо.

– Прости, я бы хотел хоть как-нибудь помочь.

Он повернул к двери.

– Шон, спасибо, что пришел и рассказал мне.

Ее голос ничего не выражал, словно она умерла.

– Да не за что, – неловко ответил Шон.

Он поехал в «Ксанаду». Здесь на газонах уже собралось множество народу – судя по смеху, уже начали пить. Солнце светило ярко, но жарко не было, на веранде играл оркестр, на зелени выделялись яркие женские платья. «Праздник», – шелестел флажками ветерок над тентами. «Праздник», – говорил смех.

Шон проехал по подъездной дорожке, поднимая руку в знак приветствия. Со спины лошади он заметил Франсуа и Мартина Кертиса: они со стаканами в руках стояли у дома и разговаривали с двумя девушками из «Оперы». Шон оставил лошадь одному из туземных конюхов и направился прямо к ним.

– Привет, босс, – сказал Кертис. – Почему такой мрачный, ведь женитесь не вы?

Все рассмеялись.

– Франсуа, Мартин, пойдемте со мной.

– А что случилось, мистер Кортни? – спросил Франсуа, когда Шон отвел их в сторону.

– Прием окончен, – мрачно сказал Шон. – Свадьбы не будет. – Они уставились на него. – Ступайте, скажите всем. Скажите, что все они получат свои подарки назад…

Он собирался уходить.

– Но что случилось, босс? – спросил Кертис.

– Скажите, что Канди и Дафф передумали.

– Отправить всех по домам?

Шон поколебался.

– А, к дьяволу, пусть остаются и напиваются. Просто скажите, что венчания не будет.

Он прошел в дом. Нашел лжесвященника, который нервно ждал в кабинете на первом этаже. Жесткий воротничок натер ему кадык.

– Ваши услуги больше не нужны, – сказал Шон.

Он взял чековую книжку, сел за стол и выписал чек.

– Это вам за беспокойство. А теперь убирайтесь из города.

– Спасибо, мистер Кортни, большое спасибо.

Обрадованный, явно испытывая облегчение, он направился к выходу.

– Друг мой, – остановил его Шон, – если вы однажды скажете хоть слово о том, что мы собирались сделать, я вас убью. Я ясно выразился?

Шон прошел в бальный зал и дал констеблю несколько соверенов.

– Уберите отсюда всех этих людей. – Он показал на толпу гостей, ходивших меж столами и разглядывавших подарки. – Потом заприте дверь.

На кухне он нашел шеф-повара.

– Вынесите все приготовленное и отдайте им. Потом заприте кухню.

Когда он вошел в кабинет, там на кожаном диване сидела парочка, рука мужчины была под юбкой у девушки; девушка хихикала.

– Тут не бордель! – рявкнул Шон, и парочка торопливо удалилась.

Шон опустился в кресло. Он слышал доносившиеся с лужайки голоса и смех, оркестр играл вальс Штрауса. Это раздосадовало Шона, он мрачно посмотрел на мраморный камин. Голова снова заболела, кожа после ночного кутежа казалась сухой и натянутой.

– Что за беда, что за беда, черт дери! – сказал он.

Спустя час он вышел, отыскал свою лошадь и поехал по дороге на Преторию. Миновав последние дома, Шон повернул в вельд. Он ехал по морю травы, сдвинув на спину шляпу, подставив лицо солнцу и ветру. Шон сидел в седле свободно, предоставив лошади выбирать дорогу.

Уже к вечеру он вернулся в Йоханнесбург и оставил лошадь на конюшне с Мбежане. Ему полегчало – поездка и свежий воздух прояснили голову и помогли увидеть вещи в правильном свете. Он налил себе горячую ванну, забрался в воду, и пока лежал в воде, последние остатки гнева на Даффа улетучились. Он снова владел собой. Выбрался из ванны, вытерся, надел халат и прошел в спальню. На его кровати сидела Канди.

– Привет, Шон.

Она улыбнулась ему нервной неуверенной улыбкой. Ее волосы слегка растрепались, лицо побледнело, на нем не было никакой косметики. И она не сменила пеньюар, в котором Шон видел ее утром.

– Привет, Канди!

Шон взял квадратный флакончик с лавровой мазью и втер немного в волосы.

– Ничего, что я зашла?

– Конечно, нет. – Он начал причесываться. – Я сам собирался к тебе.

Она сидела, подобрав под себя ноги, в такой позе, которую не смог бы повторить ни один мужчина.

– Можно мне выпить?

– Прости, мне казалось, ты не притрагиваешься к выпивке.

– О, сегодня особый день. – Она рассмеялась излишне весело. – Ведь сегодня моя свадьба.

Он, не глядя на нее, налил ей бренди. Ему ненавистно было ее страдание, и он чувствовал, как возвращается гнев. Канди взяла стакан и отхлебнула. Поморщилась.

– Фу, гадость!

– Но тебе будет легче.

– За невесту! – сказала она и быстро выпила.

– Еще? – спросил Шон.

– Нет, спасибо. – Она встала и подошла к окну. – Темнеет. Ненавижу темноту. Темнота все искажает; то, что днем плохо, ночью вовсе невыносимо.

– Мне жаль, Канди, я хотел бы помочь.

Она повернулась, подошла к нему, обхватила руками за шею и прижала испуганное бледное лицо к его груди.

– О, Шон, пожалуйста, обними меня, я так боюсь!

Он неловко обхватил ее.

– Не хочу об этом думать. Не сейчас, не в темноте, – шептала она. – Пожалуйста, помоги мне. Помоги не думать об этом.

– Я останусь с тобой. Не расстраивайся. Садись. Налью тебе еще.

– Нет, нет! – Она отчаянно вцепилась в него. – Не хочу быть одна. Не хочу думать. Пожалуйста, помоги мне!

– Я не могу тебе помочь. Я останусь с тобой, но это все, что в моих силах.

Гнев и жалость смешались в Шоне, как уголь и селитра, и он крепче взял ее за плечи; пальцы погрузились в плоть и наткнулись на кость.

– Да, сделай мне больно. Так я ненадолго забываю. Отнеси меня в постель и причини мне боль, Шон, сильную боль.

У Шона перехватило дыхание.

– Ты сама не понимаешь, что говоришь. Это безумие.

– Это все, чего я хочу. Забыть хоть ненадолго. Пожалуйста, Шон.

– Я не могу, Канди. Дафф – мой друг.

– Он покончил со мной, а я с ним. И я тоже твой друг. О Боже, я так одинока. Не оставляй хоть ты меня! Помоги мне, Шон, пожалуйста, помоги!

Шон почувствовал, как гнев скользнул ниже, по груди и, как кобра, поднял голову от его бедер. Она тоже почувствовала это.

– Да, пожалуйста, да!..

Он поднял ее и отнес на свою кровать. Остановился над ней, срывая одежду. Канди тоже зашевелилась, раздеваясь, готовясь встретить его, впустить в себя и заполнить пустоту. Он быстро пронзил ее мягкую плоть и погрузился в тепло ее тела. В этом не было страсти, не было желания, только жесткое и грубое проникновение к самым границам переносимого. Для него это было выражение гнева и жалости, для нее – акт отвержения. Одного раза оказалось недостаточно. Снова и снова он брал ее, пока окровавленная спина не оставила на простыне темные пятна, пока тело Канди не заполнила боль. Они лежали, сплетясь, влажные и усталые от ярости.

Расслабленный после страсти Шон негромко спросил:

– Помогло?

– Да.

Физическая усталость ослабила барьеры, сдерживавшие ее горе. Не отпуская его, она заплакала.

Уличный фонарь бросал на потолок серебряный свет. Шон лежал на спине, смотрел на этот свет и слушал всхлипывания Канди. Он понял, когда они достигли высшей точки; последующий спуск проходил в молчании. Они уснули и утром проснулись одновременно, словно по договоренности.

– Ты единственный, кто сейчас может ему помочь, – сказала Канди.

– В чем помочь? – спросил Шон.

– Найти то, что он ищет. Мир, себя – назови как угодно. Сейчас этого у него нет. Он одинок, почти так же одинок, как я. Я могла бы ему помочь, я уверена.

– Дафф потерял себя? – цинично спросил Шон. – Ты, должно быть, сошла с ума.

– Не будь так слеп, Шон, пусть тебя не обманывают громкие разговоры и развязные манеры. Смотри на другое.

– На что, например? – спросил Шон.

Она какое-то время молчала.

– Знаешь, он ненавидел своего отца. Я догадалась по тому немногому, что он рассказал. Поэтому он не выносит дисциплины. Поэтому так относится к Градски, к женщинам, к жизни. Подумай об этом, Шон, и скажи: разве он ведет себя как счастливый человек?

– Градски однажды провел его, поэтому Дафф его не любит, – защищал друга Шон.

– О нет, причина лежит гораздо глубже. По-своему Градски – это образ его отца. Он изломан изнутри, Шон, поэтому так цепляется за тебя. Ты можешь помочь ему.

Шон откровенно рассмеялся.

– Канди, дорогая, мы нравимся друг другу, вот и все, у нашей дружбы нет глубоких и мрачных мотивов. Не ревнуй.

Канди села, и одеяло скользнуло к ее талии. Она наклонилась вперед, и ее груди, тяжелые, круглые и серебристо-белые, качнулись в полусвете.

– В тебе есть сила, Шон, сила, которую ты сам еще не видишь. А Дафф видел, и другие несчастные тоже ее видят.

Ты ему нужен, ты ему очень нужен. Присматривай за ним ради меня, помоги ему найти то, что он ищет.

– Вздор, Канди, – в замешательстве пробормотал Шон.

– Обещай, что ты поможешь ему.

– Тебе пора вернуться к себе, – сказал ей Шон. – Начнутся разговоры.

– Обещай мне, Шон.

– Хорошо, обещаю.

Канди выскользнула из постели, быстро оделась.

– Спасибо, Шон. Спокойной ночи.

Глава 26

Для Шона Йоханнесбург без Даффа обеднел – улицы были не такими людными, в «Рэнд Клубе» стало скучно, а волнение на фондовой бирже утратило былую остроту. Однако нужно было работать, выполнять свою долю работы и долю Даффа.

По вечерам, когда заканчивались совещания с Градски и Максом, он возвращался к себе в номер гостиницы. От испытанного днем напряжения мозг немел, глаза горели, и сил на сожаления не оставалось. Но он чувствовал себя одиноким. Тогда он отправлялся в «Оперу» и пил шампанское в толпе других посетителей. Одна из девушек танцевала канкан на столе в центре зала, и, остановившись перед Джоком и Тревором Хейнсами, выпятила зад, касаясь лбом колен, так что ее юбки покрыли голову, Шон позволил Тревору спустить с нее панталоны. Неделю назад он ударил бы Тревора в нос, не уступив ему этой чести. Но теперь это было совсем не весело и не забавно. Шон рано вернулся домой.

В следующую субботу в полдень Франсуа и Кертис пришли в контору для обычного еженедельного совещания. Когда они завершили свой отчет и Градски ушел, Шон предложил:

– Пойдемте со мной, выпьем в баре «Гранд-отель Националь», вспрыснем уикэнд, так сказать.

Франсуа и Кертис заерзали на стульях.

– Мы договорились встретиться с парнями в «Светлых ангелах», босс.

– Отлично, я с вами, – с готовностью сказал Шон. Неожиданно ему показалась очень привлекательной перспектива снова стать обычным человеком. Его тошнило от общества тех, кто улыбался ему и пожимал руку, в то же время дожидаясь возможности съесть его. Приятно будет побыть в обществе тех, кто не говорит об акциях и долях бизнеса, посмеяться с теми, кто работает в шахтах СРК и получает шестьдесят шиллингов по понедельникам. Он немного выпьет с Франсуа и Кертисом; потом, может, подерется – честная драка без злобы. Боже, да, хорошо будет с людьми, чистыми сердцем, даже если под ногтями у них грязь, а одежда под мышками в пятнах от пота.

Кертис быстро взглянул на Франсуа.

– Там будет толпа хулиганья, босс, в субботу собираются все землекопы.

– И отлично, – сказал Шон. – Пошли.

Он встал и надел свое сизо-серое пальто; лацканы отделаны черным шелком и гармонируют с черной жемчужиной в галстуке. Взял со стола трость.

– Пошли!

Шум они услышали за квартал до «Светлых ангелов». Шон улыбнулся и ускорил шаг, как старый охотничий пес, учуявший птицу. Франсуа и Кертис шли по бокам от него. На прилавке стоял рослый шахтер. Шон узнал в нем одного из рабочих шахты «Младшая сестра». Тело шахтера слегка отклонилось назад, чтобы уравновесить тяжесть большой оплетенной бутылки; он пил из этой бутылки, дергая кадыком при каждом глотке. Толпа вокруг скандировала: «До дна, до дна!..» Шахтер кончил пить, бросил бутылку в дальнюю стену и оглушительно рыгнул. Поклонился, принимая аплодисменты, и тут увидел в дверях Шона. Шахтер виновато вытер рот тыльной стороной ладони и спрыгнул с прилавка. Остальные повернулись, увидели Шона, и шум сразу стих. Все стояли молча. Шон в сопровождении Франсуа и Кертиса вошел и положил на край прилавка соверен.

– Бармен, наливайте всем. Сегодня суббота, можно расслабиться.

– Добрый вечер, мистер Кортни.

– Удачи, сэр.

– Gezondheid,[25] мистер Кортни.

Приглушенные голоса звучали почтительно.

– Пейте, ребята, там, откуда это, еще полно.

Шон с Франсуа и Кертисом остановились у бара.

Все смеялись его шуткам. Лицо Шона раскраснелось от счастья, ему приятно было снова оказаться среди добрых друзей. Немного погодя дал о себе знать мочевой пузырь, и Шон через заднюю дверь отправился в туалет. Там разговаривали; Шон остановился за поворотом.

– …и чего он сюда приперся? Это ведь не поганый «Рэнд Клуб».

– Ш-ш-ш! Он тебя услышит, парень. Хочешь потерять работу?

– Наплевать! Что он о себе воображает? «Пейте, ребята, там, откуда это, еще полно». Я босс, и поэтому целуйте мне зад, ребята!

Шон стоял ошеломленный.

– Успокойся, Фрэнк, он скоро уйдет.

– Чем скорей, тем лучше, слышишь? Пусть этот паршивый франт с его ботинками за десять гиней и тростью с золотой рукоятью убирается туда, где ему место!

– Послушай, парень, ты пьян, не ори!

– Конечно, я пьян, достаточно пьян, чтобы пойти и сказать ему это в лицо.

Шон попятился и медленно вернулся к Франсуа и Кертису.

– Надеюсь, вы меня простите – я только что вспомнил, что намечал на вечер важное дело.

– Какая жалость, босс, – с облегчением сказал Кертис. – Может, как-нибудь в другой раз?

– Да, в другой раз.

Когда он вошел в «Рэнд Клуб», ему обрадовались. Три человека едва не подрались за право угостить его выпивкой.

Глава 27

Вечером он ужинал с Канди и за ликером рассказал ей об этом. Она выслушала его до конца, не прерывая.

– Они не хотели, чтобы я там был. Не понимаю, что я им сделал, почему они меня так невзлюбили?

– И это тебя беспокоит? – спросила она.

– Да, беспокоит. Раньше люди никогда так ко мне не относились.

– Я рада, что это тебя беспокоит. – Она мягко улыбнулась ему. – Когда-нибудь ты станешь очень хорошим человеком.

– Да за что они меня ненавидят?

Шон не хотел отказываться от первоначальной мысли.

– Они тебе завидуют. Ты ведь сам сказал «с его ботинками за десять гиней и тростью с золотой рукоятью» – вот тут и зарыта собака. Ты теперь не такой, как они, – ты богат. И не можешь ожидать, что они примут это.

– Но ведь я никогда ничего плохого им не делал, – возразил он.

– А тебе и не нужно ничего делать. За все в жизни нужно платить. Это часть платы за твой успех.

– Дьявольщина, как я хотел бы, чтобы здесь был Дафф, – сказал Шон.

– Дафф объяснил бы тебе, что это неважно, верно? – сказала Канди. – «Кому какое дело, приятель, до этой немытой толпы? Мы отлично обойдемся без них», – сказала она, подражая Даффу.

Шон почесал кончик носа и посмотрел на стол.

– Пожалуйста, Шон, не верь Даффу, если он скажет, что люди не имеют значения. Сам он в это не верит, зато порой говорит ужасно убедительно. Люди важны. Они важнее золота, или домов, или…

Шон смотрел на нее.

– Я однажды понял это, когда застрял в «Глубокой Канди». Там, в темноте и грязи, я понял это очень ясно. И принял решение. – Он озорно улыбнулся. – Я сказал себе, что больше никогда никому не причиню зла, если этого можно будет избежать. Тогда я чувствовал это очень остро, но потом…

– Да, пожалуй, я понимаю. Это серьезное решение, его трудно принять, а еще труднее выполнить. Не думаю, чтобы один случай мог изменить образ мыслей человека. Это как стена, которую возводят кирпич за кирпичом. Каждый раз добавляешь понемногу, а потом смотришь – стена окончена. Я же говорила, Шон, что в тебе есть сила. Думаю, однажды ты закончишь свою стену, и тогда в ней не будет слабых мест.

Глава 28

В следующий вторник Шон впервые после исчезновения Даффа поехал в «Ксанаду». Джонсон с четырьмя помощниками работал в бальном зале, упаковывая подарки и приклеивая к ним ярлычки.

– Заканчиваете, Джонсон?

– Почти закончили, мистер Кортни, завтра утром пришлю за подарками два фургона.

– Да, так и сделайте. Не хочу, чтобы они лежали здесь.

Шон поднялся по мраморной лестнице и остановился на верхней площадке. В доме ощущалось что-то мертвое: он был совершенно новый и ждал, чтобы пришли люди и оживили его. Шон прошел по коридору, останавливаясь и рассматривая картины, выбранные Канди. Это все были картины маслом в мягких пастельных тонах. Женские цвета.

– Без них обойдемся. Кое-какие – те, в которых есть жизнь: алое, черное, ярко-синее, – я оставлю себе.

Он открыл дверь своей спальни. Тут было гораздо лучше. Яркие персидские ковры на полу, стены в панелях темного дерева с шелковистой поверхностью и кровать величиной с поле для игры в поло. Шон лег на кровать и стал смотреть на нарядный, в лепнине потолок.

– Эх, вот бы Дафф вернулся! Мы неплохо зажили бы с ним здесь.

Он снова спустился вниз. У подножия лестницы ждал Джонсон.

– Я закончил, сэр.

– Отлично. В таком случае можете идти.

Шон прошел в кабинет и остановился у оружейной стойки. Достал дробовик Пердью, поднес к окну и принялся разглядывать на свету. Его ноздри слегка расширились: запах ружейной смазки разбудил воспоминания. Шон поднес ружье к плечу, убедился в том, что оно отлично уравновешено. Провел стволом дугу в воздухе, вторя полету воображаемой птицы, и неожиданно увидел в прицеле лицо Даффа. Шон был настолько захвачен врасплох, что продолжал стоять, целясь Даффу в голову.

– Не стреляй, я пришел с миром, – серьезно сказал Дафф.

Шон опустил ружье и отнес его в стойку.

– Привет.

– Привет, – ответил Дафф, по-прежнему стоя в дверях.

Шон повернулся спиной к Даффу и сделал вид, что тщательно устанавливает ружье на место.

– Как ты, приятель?

– Отлично. Отлично!

– А остальные?

– Кого ты, собственно, имеешь в виду? – спросил Шон.

– Канди, конечно.

Шон обдумал вопрос.

– Конечно, ты мог бы причинить ей больший ущерб, если бы пропустил через дробилку.

– Плохо?

– Плохо, – согласился Шон.

Они немного помолчали.

– Вижу, что и ты не очень ко мне расположен, – сказал наконец Дафф.

Шон пожал плечами и перешел к камину.

– Даффорд, ты свинья, – сказал он как бы между прочим.

Дафф поморщился.

– Что ж, приятно было познакомиться с тобой, приятель. Вероятно, наши дороги расходятся?

– Не болтай, Дафф, ты теряешь время. Налей нам выпить и сможешь рассказать мне, каково это – быть свиньей. К тому же я хочу поговорить с тобой о картинах, которые Канди развесила в коридоре наверху. Не знаю, то ли отдать их кому-нибудь, то ли сжечь.

Дафф выпрямился, перестав прислоняться к косяку, и попытался скрыть облегчение на лице, но Шон торопливо продолжал:

– Прежде чем мы на этой теме закроем крышку и закопаем, я хотел бы сказать тебе следующее. Мне не нравится то, что ты сделал. Я понимаю, почему ты это сделал. Но мне все равно это не нравится. Все. Хочешь что-нибудь добавить?

– Нет, – сказал Дафф.

– Тогда хорошо. Думаю, ты найдешь бутылку «Курвуазье» в шкафу рядом с графином виски.

В тот же вечер Шон отправился в гостиницу и застал Канди в ее кабинете.

– Он вернулся, Канди.

– О! – Канди задохнулась. – Как он, Шон?

– Протрезвел, но не очень.

– Я не это имела в виду. Он здоров?

– Как всегда. Даже спросил, как ты.

– И что ты ответил? – спросила Канди.

Шон пожал плечами и сел в кресло у ее стола. Посмотрел на высокие стопки соверенов, которые подсчитывала Канди.

– Это доход последнего вечера? – спросил он, избегая ответа на ее вопрос.

– Да, – с отсутствующим видом сказала она.

– Ты богата. Выйдешь за меня? – улыбнулся Шон.

Канди встала и подошла к окну.

– Вероятно, вы теперь будете жить в «Ксанаду», – сказала она. Шон хмыкнул, а она быстро продолжала: – «Палаты Виктории» займут братья Хейнс, они уже говорили со мной об этом, так что не беспокойся.

– У тебя здесь будет весело. Каждый вечер приемы, много народу.

– Мне все равно, я уже привыкла.

Шон встал, подошел к ней, взял за локоть и повернул лицом к себе. Достал из кармана носовой платок и протянул ей.

– Хочешь увидеть его, Канди?

Она покачала головой, не доверяя голосу.

– Я присмотрю за ним, как обещал.

Шон обнял ее и собрался уходить.

– Шон, – сказала она. Он повернулся. – Заходи ко мне иногда. Поужинаем, поговорим. Ты ведь по-прежнему мой друг?

– Конечно, Канди, конечно, дорогая.

Она улыбнулась.

– Если упакуешь свои и Даффа вещи, я пришлю их в «Ксанаду».

Глава 29

Шон посмотрел на сидевшего за столом напротив него Даффа в поисках поддержки. Дафф выпустил кольцо густого сигарного дыма. Кольцо все расширялось, как круг на поверхности воды в пруду, пока не коснулось стола и не растаяло. Дафф его не поддержит, с горечью понял Шон. Они проспорили половину предыдущей ночи. Он надеялся, что Дафф передумает. А теперь понял, что этого не будет. И предпринял последнюю попытку.

– Они просят повышения зарплаты на десять процентов. Я считаю, справедливо: за последнее время цены в городе взлетели, а зарплата осталась прежней. У этих людей есть дети, джентльмены, нельзя ли и это принять во внимание?

Дафф выпустил новое кольцо, а Градски достал из кармана часы и многозначительно взглянул на циферблат. Макс кашлянул и вмешался:

– Кажется, мы уже обсуждали это, мистер Кортни. Нельзя ли перейти к голосованию?

Шон смотрел, как Градски голосует против него. Смотреть на руку Даффа он не хотел. Не хотел увидеть, как тот выступает против него на стороне Градски, но вынужден был повернуть голову.

Рука Даффа лежала на столе. Дафф выпустил очередное кольцо и наблюдал, как оно разбивается о поверхность.

– Кто за предложение? – спросил Макс, и Шон с Даффом одновременно подняли руки. Шон понял, как много бы для него значило, если бы Дафф голосовал против. Дафф подмигнул, и Шон не сумел сдержать улыбку.

– Тридцать процентов голосов за, шестьдесят против, – объявил Макс. – Таким образом, предложение мистера Кортни не принимается. Я сообщу Союзу шахтеров о нашем решении. Есть ли еще вопросы, прежде чем мы закроем заседание?

Шон и Дафф вместе вернулись в контору.

– Единственная причина, по которой я тебя поддержал, в том, что я знал – Градски все равно победит, – любезно сказал Дафф. Шон фыркнул. А Дафф невозмутимо продолжал, открывая дверь в кабинет Шона: – Он, конечно, прав. Десятипроцентная прибавка к зарплате увеличит стоимость производства на десять тысяч в месяц. – Шон молча захлопнул дверь. – Ради Бога, Шон, не доводи свое добросердечное отношение к рабочим до абсурда. Градски прав: Крюгер в любой момент может обложить нас новым налогом, а нам нужно финансировать развитие нового производства на Восточном Рэнде. Сейчас мы не можем позволить себе поднять стоимость производства.

– Хорошо, – ответил Шон. – Все решено. Я просто не хочу, чтобы началась забастовка.

– Всегда есть возможность справиться с забастовщиками. Полиция на стороне Градски, и мы всегда можем привезти пару сотен наемников из Кимберли.

– Дафф, это неправильно. Ты и сам знаешь, что неправильно. И этот нелепый Будда с маленькими глазками тоже знает.

– Но что мы можем сделать?

– Дьявольщина, что мы можем сделать? – взорвался Шон. – Я чувствую себя беспомощным.

– Ну, это ведь ты захотел отдать ему бразды правления, – рассмеялся Дафф. – Бросай попытки изменить мир и пойдем домой.

В прихожей их ждал Макс. Он явно нервничал.

– Прошу прощения, джентльмены, могу я поговорить с вами?

– А кто говорит, – неожиданно спросил Шон, – вы или Градски?

– Это секрет, мистер Кортни.

Макс понизил голос.

– А до завтра нельзя подождать?

Шон мимо него направился к выходу.

– Прошу вас, мистер Кортни, дело чрезвычайной важности.

И Макс в отчаянии схватил Шона за руку.

– В чем дело, Макс? – спросил Дафф.

– Мне нужно поговорить с вами наедине, – ответил Макс шепотом, нервно поглядывая на входную дверь.

– Ну так говорите, – подбодрил его Дафф. – Сейчас мы одни.

– Не здесь. Мы можем встретиться позже?

Дафф приподнял бровь.

– В чем дело, Максимилиан? Неужели вы продаете порнографические картинки?

– Мистер Градски ждет меня в гостинице. Я сказал, что вернусь за несколькими документами, и если я задержусь, он что-то заподозрит.

Макс едва не плакал – его кадык играл в прятки за высоким воротником, выскакивая и снова исчезая. Даффа неожиданно очень заинтересовали слова Макса.

– Вы не хотите, чтобы об этом узнал Норм? – спросил он.

– Боже, конечно нет.

Макс чуть не плакал.

– Когда вы хотите с нами встретиться?

– Сегодня вечером, в десять, когда мистер Градски ляжет спать.

– Где? – спросил Дафф.

– За отвалом шахты «Младшая Сестра» есть проселок, уходящий на восток. Его больше не используют.

– Знаю, – ответил Дафф. – Мы будем там в половине одиннадцатого.

– Спасибо, мистер Чарливуд, вы не пожалеете.

Макс скользнул к двери и исчез.

Дафф придал шляпе правильный угол, потом концом трости ткнул Шона в живот.

– Ну-ка нюхни.

Он картинно принюхался, Шон тоже.

– Пахнет неплохо, – сказал Шон.

– Да все пропахло, – согласился Дафф. – Сладкий запах предательства.

В половине десятого они выехали из «Ксанаду». Дафф настоял на том, чтобы надеть черные накидки.

– Атмосфера очень важна, приятель. На такое свидание нельзя идти в грязной рабочей рубашке и башмаках из сыромятной кожи. Это все испортит.

– Будь я проклят, если надену это!

– Но это очень хороший наряд. В самый раз. А нельзя уговорить тебя прицепить к поясу пистолет? – с надеждой спросил Дафф.

– Нет, – рассмеялся Шон.

– Нет? – Дафф покачал головой. – Ты варвар, приятель. У тебя нет вкуса, вот в чем твоя беда.

Проезжая по Йоханнесбургу, они миновали главную улицу и выбрались на дорогу на Кейптаун примерно в полумиле за городом. На темном небе горел лишь узкий лунный серп. Но звезды были очень яркие, и в их свете белые шахтные отвалы, с большой холм каждый, казались нарывами на лице земли.

Сам того не желая, Шон испытывал легкое возбуждение. Настроение Даффа всегда оказывалось заразительным. Они ехали, почти соприкасаясь стременами, ветер раздувал плащ Даффа, от него сигара Шона разгорелась ярким огоньком.

– Помедленней, Дафф, поворот близко. Он зарос, и мы можем его пропустить.

Они двинулись шагом.

– Который час? – спросил Дафф.

Шон затянулся и поднес огонек сигары к циферблату.

– Четверть одиннадцатого. Еще рано.

– Ручаюсь, Макс нас ждет. Вот и дорога.

Дафф повернул лошадь, Шон последовал за ним. Рядом поднимался отвал «Младшей сестры», крутой и белый. Они обогнули отвал и попали в тень. Лошадь Даффа заржала и заартачилась, и Шон сжал свою лошадь ногами, потому что она тоже повела в сторону. Из густого кустарника у дороги вышел Макс.

– Приятно встретиться при лунном свете, Максимилиан, – поздоровался с ним Дафф.

– Пожалуйста, сведите лошадей с дороги, джентльмены.

Макс по-прежнему был сильно возбужден. Они привязали лошадей под кустами рядом с лошадью Макса и подошли к нему.

– Ну, Макс, какие новости? Как семья? – спросил Дафф.

– Прежде чем мы начнем, джентльмены, я хочу, чтобы вы дали честное слово независимо от исхода никогда никому ничего не рассказывать о том, что я сейчас скажу.

Шону показалось, что Макс очень бледен. А может, это просто свет луны?

– Согласен, – сказал Шон.

– Вот тебе крест! – сказал Дафф.

Макс расстегнул пальто и извлек длинный конверт.

– Думаю, лучше сначала показать вам это, тогда мне легче будет объяснить свое предложение.

Шон взял у него конверт.

– Что это, Макс?

– Последние данные всех четырех банков, с которыми имеет дела мистер Градски.

– Спички, Шон! Посвети нам, приятель, – возбужденно сказал Дафф.

– У меня с собой фонарь, – сказал Макс и присел, чтобы зажечь его. Шон и Дафф присели рядом и положили в желтый кружок света банковские документы.

Они молча разглядывали их, пока Шон не выпрямился, по-прежнему сидя на корточках, и не закурил новую сигару.

– Что ж, я рад, что у меня не так много денег, – сказал наконец Шон. Он сложил листки и убрал в конверт. Потом свободной рукой хлопнул по конверту и засмеялся. Макс протянул руку, взял у него конверт и снова спрятал под пальто. – Ну ладно, Макс, выкладывайте.

Макс наклонился вперед и задул фонарь. То, что он собирался сказать, легче говорить в темноте.

– Большая сумма наличными, которую он должен был выплатить вам, джентльмены, и ограничения добычи его алмазных шахт в связи с новым картельным соглашением в алмазной промышленности заставили его взять крупные кредиты во всех банках. – Макс остановился и откашлялся. – Сумму кредита вы видели. Конечно, банки потребовали заклад, и мистер Градски передал им все свои акции СРК. Банки установили нижний предел стоимости акций в тридцать пять шиллингов. Как вы знаете, нынешняя текущая стоимость акций СРК – девяносто шиллингов, что обеспечивает достаточную безопасность. Однако если цена акций начнет понижаться и упадет до тридцати пяти шиллингов, банки начнут эти акции продавать. Они выбросят на рынок все акции СРК, которые принадлежат мистеру Градски.

– Продолжайте, Макс, – сказал Дафф. – Мне начинает нравиться ваш голос.

– Мне пришло в голову, что если мистер Градски будет временно отсутствовать в Йоханнесбурге, например отправится в Англию за новым оборудованием или еще за чем-нибудь, вы, джентльмены, могли бы снизить цену акций СРК до тридцати пяти шиллингов. Если проделать все правильно, на это уйдет три-четыре дня. Вы можете начать продавать свои акции, распустив слух, что в глубине Главарь истощился. Мистер Градски не сможет защищать свои интересы, и как только стоимость акций упадет до тридцати пяти шиллингов, банки начнут их продавать. Цена еще больше упадет, и тогда вы сможете скупить все акции СРК за небольшую часть их истинной стоимости. Вы приобретете контроль над всей корпорацией и вдобавок заработаете несколько миллионов.

Снова наступило молчание. Тянулось оно довольно долго. Наконец Шон спросил:

– А вы что получите, Макс?

– Ваш чек на сто тысяч фунтов, мистер Кортни.

– Цены растут, – заметил Шон. – Мне казалось, стандартная цена за такую работу – тридцать сребреников. И кажется, уровень цен установили ваши соплеменники.

– Заткнись! – рявкнул Дафф и более любезно сказал Максу: – Мистер Кортни иногда любит пошутить. Объясните, Макс, чего вы хотите? Только денег? Скажу откровенно, это не очень правдоподобно. Вы должны быть относительно богаты.

Макс быстро вскочил и направился к лошадям, но, не дойдя до них, обернулся. Лица его в темноте не было видно, но в голосе звучала открытая ненависть, он почти кричал.

– Думаете, я не знаю, как меня называют? Придворный шут, язык Градски, лизатель задниц. Думаете, мне это нравится? Думаете, мне нравится каждый день пресмыкаться перед ним? Я снова хочу стать свободным. Хочу быть человеком!

Он подавился и закрыл руками лицо. Макс плакал. Шон не мог смотреть на него, и даже Дафф отвел взгляд. Но когда Макс заговорил, у него был обычный мягкий и печальный голос.

– Мистер Кортни, если завтра вы придете на биржу в своем желтом жилете, я пойму, что вы согласились с моим предложением и мои условия кажутся вам приемлемыми. Тогда я приму меры, чтобы обеспечить отсутствие мистера Градски в стране.

Он отвязал свою лошадь, сел на нее и поехал в сторону дороги на Кейп. Ни Шон, ни Дафф не вставали – слушали, как затихает в ночи топот копыт. Только потом Дафф заговорил.

– Банковские документы подлинные, я хорошо рассмотрел печати.

– Еще более подлинны чувства Макса. – Шон бросил окурок в кусты. – Так играть невозможно. Меня выворачивало, когда я его слушал. Дьявольщина, как человек может так хладнокровно предавать другого?

– Приятель, давай не будем обсуждать нравственность Макса. Займемся фактами. Нормана подают нам со связанными крылышками, приправленного чесноком и с веточкой сельдерея за каждым ухом. Вот что я скажу: зажарим его и съедим.

Шон улыбнулся.

– Перечисли несколько основательных причин. Я хочу, чтобы ты меня убедил. После того, что я услышал, не удивлюсь, если убедить меня будет легко.

– Первое. – Дафф поднял палец. – Норман этого заслуживает.

Шон кивнул.

– Второе. – Поднялся второй палец Даффа. – Получив контроль, мы будем управлять как хотим. Ты сможешь претворить в жизнь свои добрые намерения и прибавить всем жалованье, а я снова буду на самом верху.

– Да! – Шон задумчиво потянул себя за усы. – Мы пришли сюда делать деньги, и лучшей возможности для этого не может быть.

– И наконец мой последний, но самый важный довод: ты отлично выглядишь в желтом жилете, приятель. Я и за тысячу акций СРК не пропустил бы завтрашнее зрелище.

– Да, он удобный, – согласился Шон. – Но слушай, Дафф, я не хочу второго случая с Лохткампером. Это очень неприятно, знаешь ли.

Дафф встал.

– Норман большой мальчик, он так не сделает. К тому же он не обеднеет – у него ведь есть алмазные шахты. Мы только освободим его от обязанностей в Витватерсранде.

Они вернулись к лошадям. Шон уже поставил ногу в стремя, как вдруг остановился и воскликнул:

– Боже мой, я не смогу этого сделать. Все кончено!

– Почему? – встревожился Дафф.

– Я пролил на желтый жилет соус, и потому не могу надеть его завтра. Мой портной убьет меня.

Глава 30

Организовать отсутствие Градски оказалось легко: кто-то должен был отправиться в Лондон – закупать новое оборудование для разработок в Восточном Рэнде и отобрать двух инженеров из ста с лишним желающих в Англии. И Градски неохотно согласился заняться этим, когда совет попросил его.

– Мы устроим для него прощальный прием, – предложил Дафф Шону тем же вечером.

– Ну, не совсем прощальный прием, скорее поминки.

Шон начал насвистывать траурный марш, а Дафф ручкой ножа отбивал на столе ритм.

– Устроим прием в гостинице Канди… – Дафф сразу спохватился. – Нет, здесь. Да такой, чтобы бедный старина Норман мог потом сказать: «Эти ублюдки обчистили меня, но прощальный прием они закатили грандиозный».

– Он не любит приемы, – сказал Шон.

– Отличная причина, чтобы его чествовать, – ответил Дафф.

Когда неделю спустя Градски и Макс в утренней почтовой карете уезжали в порт Наталь, пятьдесят членов Йоханнессбургской фондовой биржи, в вечерних костюмах после ночного приема, пришли с ним прощаться. Дафф произнес трогательную, хотя и не всегда отчетливую речь и преподнес Градски букет роз. Толпа заставила лошадей нервничать, они беспокойно дергались, кучер взмахнул кнутом, и Макса с Градски отбросило на заднее сиденье. Толпа выкрикивала приветствия, пока карета не скрылась из виду. Шон обнял Даффа за плечи, отвел в контору и усадил в глубокое кресло.

– Ты достаточно трезв для серьезного разговора? – с сомнением спросил он.

– Конечно. Всегда к вашим услугам, как сказала леди клиенту.

– Я сумел вчера вечером переброситься с Максом парой слов. Когда они с Норманом будут на борту парохода, он пришлет нам телеграмму. До ее получения мы ничего начинать не будем.

– Очень разумно. Ты самый умный из всех моих знакомых, – счастливо улыбнулся Дафф.

– Лучше ступай спать, – сказал ему Шон.

– Слишком далеко, – ответил Дафф. – Посплю здесь.

Телеграмма от Макса пришла через десять дней. Шон и Дафф обедали в «Рэнд Клубе», когда ее принесли к их столику. Шон распечатал конверт и прочел Даффу:

«Отплываем сегодня в четыре. Удачи. Макс».

– Выпьем за это.

Дафф поднял свой бокал.

– Завтра, – сказал Шон, – я пойду на «Глубокую Канди» и прикажу Франсуа вывести всех рабочих с нижних уровней на поверхность. Никому не разрешено будет спускаться.

– Поставь охрану на четырнадцатом уровне, – предложил Дафф. – Это произведет большее впечатление.

– Хорошая мысль, – согласился Шон. Он посмотрел на человека, проходившего мимо их столика, и неожиданно улыбнулся. – Дафф, знаешь, кто это?

– О ком ты? – удивленно спросил Дафф.

– О том парне, что прошел мимо нас – вон он, идет в туалет.

– По-моему, это Эллиотт, газетчик.

– Верно, издатель «Дейли мейл», – кивнул Шон. – Пошли со мной, Дафф.

– Куда?

– Получать дешевую известность.

Они вдвоем прошли через обеденный зал, миновали гостиную и направились в туалет. Дверь одной кабинки была закрыта, и, когда они проходили мимо, там кто-то негромко выпустил газы. Шон подмигнул Даффу и прошел к писсуару. Примериваясь, он сказал:

– Теперь, Дафф, мы можем надеяться только на то, что Норман в Англии сотворит чудо. Иначе…

Он пожал плечами. Дафф подхватил мысль.

– Мы очень рискуем, рассчитывая на это. Я бы продавал акции. Акции СРК сегодня утром стоили девяносто один шиллинг, так что, очевидно, еще никто ничего не знает. Но когда узнают, мы ничего продать не сможем. Так что давай избавляться от них, пока цена хорошая.

Шон не согласился:

– Нет, надо подождать известий от Нормана. Да, конечно, риск большой, но мы ответственны за тех, кто на нас работает.

Шон взял Даффа за руку и вывел из туалета; выходя, он положил последнюю вишню на верх пирога:

– Ты же понимаешь – когда СРК рухнет, тысячи людей окажутся без работы.

Шон закрыл за собой дверь, и они радостно улыбнулись друг другу.

– Приятель, ты гений, – прошептал Дафф.

– Я знаю, – прошептал в ответ Шон.

На следующее утро Шон проснулся с ощущением, что сегодня должно произойти что-то интересное. Он лежал, наслаждаясь этим ощущением, пока не попытался понять его причину. Потом неожиданно сел и потянулся за газетой, которая лежала рядом с кроватью на кофейном столике. Развернул и нашел то, что искал, на первой же полосе под заголовком «Все ли в порядке на СРК? Загадка Нормана Градски». Сама статья была шедевром журналистики. Шону редко приходилось читать нечто написанное так бойко и убедительно о том, о чем автор решительно ничего не знает. Предполагается. Обычно надежные источники полагают. Есть основания считать. Множество подобных фраз – и никаких фактов. Шон нашарил домашние туфли и пошел по коридору в комнату Даффа.

Дафф забрал себе почти все одеяло и кровать; девушка свернулась на краю, как розовый анчоус. Дафф храпел, а девушка поскуливала во сне.

Шон пощекотал губы Даффа поясом от халата, Дафф сморщил нос и громко чихнул. Девушка села и сонно посмотрела на Шона.

– Быстрей убегай, – прикрикнул на нее Шон, – мятежники близко!

Она вскинулась и, дрожа от страха, приземлилась в трех футах от кровати. Шон критически осмотрел ее.

«Красивая кобылка», – подумал он и решил проехаться на ней, как только Дафф отправит ее пастись. Она осознала свою наготу и то, как откровенно оценивает ее Шон. И попыталась прикрыться руками, слишком маленькими для такой задачи. Шон взял с кровати халат Даффа и протянул ей.

– Иди в ванную, милая, мне нужно поговорить с мистером Чарливудом.

Набросив халат, она обрела сознание собственного достоинства и строго ответила:

– Но у меня нет никакой одежды, мистер Кортни.

– Никогда бы не догадался, – учтиво сказал Шон.

– Это нехорошо.

– Ты слишком скромна. А теперь уходи, будь паинькой.

Беззаботно мотнув головой, девушка исчезла в ванной, и Шон переключился на Даффа. Во время разговора Шона с девушкой Дафф мрачно цеплялся за остатки сна, но ему пришлось проснуться, когда Шон хлопнул его по спине сложенной газетой. Дафф высунул голову из-под одеяла, как черепаха из-под панциря. Шон протянул ему газету и сел на край кровати. Он смотрел, как лицо Даффа постепенно начинает кривиться от смеха, потом сказал:

– Тебе надо отправиться в редакцию и покричать на него, чтобы укрепить подозрения. А я пойду на «Глубокую Канди» и закрою все нижние уровни. Встретимся на бирже на открытии торгов, и не забудь стереть с лица эту ухмылку, когда выйдешь в город. Попробуй выглядеть утомленным. Впрочем, сейчас тебе это нетрудно.

Когда Шон приехал на биржу, снаружи уже собралась толпа. Мбежане направил ландо прямо на нее, и толпа расступилась, давая проход. Шон смотрел прямо перед собой, не отвечая на летящие со всех сторон вопросы. Мбежане остановил экипаж у главного входа в здание, и четверо констеблей сдерживали толпу, пока Шон не прошел по тротуару в двойные двери. Дафф уже был там – он стоял в центре группы возбужденных членов биржи и брокеров. Увидев Шона, он бешено замахал ему рукой над головами окружающих. Этого оказалось достаточно, чтобы привлечь их внимание, и они устремились к Шону и окружили его, разгоряченные, с сердитыми лицами. Кто-то схватил его за лацканы, шляпа сползла Шону на глаза, одна из пуговиц оторвалась.

– Это правда? – закричал этот человек, брызгая слюной в лицо Шону. – Мы имеем право знать!

Шон с размаху ударил его по голове тростью и отбросил на руки окружающих.

– Назад, ублюдки! – закричал он, угрожая тростью. Толпа расступилась, и он остался один, сердито глядя на всех и по-прежнему замахиваясь палкой. – Позже я сделаю заявление. А до тех пор держите себя в руках.

Он поправил шляпу, оторвал нитку, оставшуюся от исчезнувшей пуговицы, и подошел к Даффу. Уголки губ Даффа начали кривиться в усмешке, и Шон взглядом предупредил его. С мрачными лицами они прошли в помещение для членов правления.

– Как прошло? – шепотом спросил Дафф.

– Лучше не бывает. – Шон сохранял встревоженное выражение лица. – Я поставил на четырнадцатом уровне вооруженную охрану. Когда толпа узнает об этом, у них пена пойдет изо рта, ей-богу.

– Когда будешь делать заявление, оно должно быть проникнуто бодростью и уверенностью, – сказал Дафф. – Если так пойдет и дальше, цены упадут до тридцати пяти шиллингов через час после открытия.

За пять минут до открытия торгов Шон из ложи президента биржи обратился к собравшимся с заявлением. Дафф слушал его с растущим восхищением. Сердечные заверения Шона и его многочисленные отступления внушили отчаяние самым закоренелым оптимистам. Шон завершил свою речь и вышел из ложи при мрачном отсутствии аплодисментов. Прозвенел колокол – брокеры стояли в одиночку или небольшими растерянными группами. Было сделано первое пробное предложение:

– Продаю акции СРК.

Но никто не торопился покупать.

Десять минут спустя акции продавали по восемьдесят пять шиллингов, на шесть шиллингов меньше, чем при закрытии торгов накануне. Дафф наклонился к Шону.

– Начнем продавать свои акции, чтобы подтолкнуть дело, иначе они все так и будут выжидать.

– Хорошо, – кивнул Шон, – позже купим их за четверть цены. Только подожди новостей с «Глубокой Канди».

Весть пришла около десяти и вызвала очень острый отклик. Акции СРК сразу упали до шестидесяти шиллингов. Но здесь цена остановилась, чуть колеблясь в приступах то отчаяния, то надежды.

– Надо продавать, – сказал Дафф, – им не хватает толчка. Их нужно подтолкнуть, иначе цена застрянет.

Шон чувствовал, как дрожат руки; он сунул их в карманы и сжал кулаки. По Даффу тоже были видны следы напряжения – его щека нервно дергалась, глаза ввалились.

– Это игра по-крупному. Не нужно переигрывать: продадим тридцать тысяч акций.

Под тяжестью этой продажи цена опустилась до сорока пяти шиллингов и снова застыла. До перемен ставки оставалось еще около часа, и Шон чувствовал, что все его тело цепенеет от напряжения. Из-под мышек струйками бежал холодный пот.

– Продайте еще тридцать тысяч, – приказал он своему брокеру, и собственный голос даже ему самому показался хриплым. Он примял окурок сигары в пепельнице, стоявшей у кресла; пепельница уже была полна. Теперь им с Даффи не нужно было притворяться встревоженными. Цена упала до сорока шиллингов, и продажа еще шестидесяти тысяч их акций продвинула ее вниз всего на несколько шиллингов.

– Кто-то покупает, – тревожно сказал Шон.

– Похоже на то, – согласился Дафф. – Готов биться об заклад, что это проклятый грек Эффивулос. Придется продавать еще, пусть набьет брюхо. Тогда цена упадет.

К смене ставок Дафф и Шон продали три четверти принадлежавших им акций СРК, но цена акций упорно держалась на тридцати семи шиллингах шести пенсах. Мучительно близко к волшебному числу, которое выбросит на рынок поток акций Градски, но скоро у них не будет акций, чтобы заставить цену опуститься еще на два с половиной шиллинга.

Торги закрылись. Шон и Дафф опустошенно сидели в креслах, потрясенные и вымотанные, как боксеры в конце пятнадцатого раунда. Гостиная медленно опустела, но они не двинулись с места. Шон наклонился и положил руку на плечо Даффу.

– Все будет в порядке, – сказал он. – Завтра все будет в порядке.

Они смотрели друг на друга, каждый черпал в другом силы. Наконец они улыбнулись. Шон встал.

– Пошли. Пора домой.

Шон лег спать рано. Хотя он чувствовал себя совершенно обессиленным, сон долго не шел к нему. А когда пришел, это была путаница видений с частыми возвращениями к бодрствованию. Почти с облегчением Шон увидел за окнами серый свет – рассвет освобождал его от бесполезного отдыха. За завтраком он выпил чашку кофе – и не одолел тарелку бекона с яйцами: желудок уже сжался в ожидании предстоящего дня. Дафф тоже был напряжен и выглядел усталым; за завтраком они почти не разговаривали, а в карете, в которой Мбежане вез их к бирже, вообще молчали.

Снаружи у биржи опять ждала толпа. Шон и Дафф пробились через нее и вошли в здание; они заняли свои места в гостиной, и Шон оглядел лица биржевиков. На каждом он видел следы тревоги, те же темные круги под глазами, у всех резкие, рывками, движения. Он видел, как широко зевнул Джок Хейнс, и сам не удержался; прикрывая рот рукой, он заметил, что она дрожит. Тогда он стиснул подлокотник и уже не отпускал его.

В гостиной Бонзо Барнс перехватил взгляд Шона и сразу отвернулся, потом широко зевнул. Это напряжение. В будущем Шону предстояло увидеть такую же зевоту у людей перед рассветом, который бросит их на ружья буров. Дафф наклонился к нему и прервал его размышления.

– Как только начнутся торги, будем продавать. Попробуем вызвать панику. Согласен?

– Внезапная смерть, – кивнул Шон. Второго такого тревожного утра он не выдержит. – Мы можем продавать по тридцать два шиллинга шесть пенсов? – спросил он.

Дафф улыбнулся.

– Этого нельзя делать, слишком очевидно; надо продавать по самой высокой цене, какую предложат, и ждать, пока цена не упадет сама.

– Допустим, ты прав; но нам все равно придется выбросить на рынок остаток наших акций, как только начнутся торги.

– Думаю, после этого цена не удержится, – кивнул Дафф.

Он подозвал брокера, который терпеливо поджидал у входа в гостиную, и сказал ему:

– Продайте сто тысяч акций СРК по самой высокой предложенной цене.

Брокер заморгал, но записал указание в свой блокнот и вышел в зал биржи, где собрались остальные брокеры. До колокола оставалось несколько минут.

– А если не сработает? – спросил Шон. Напряжение в желудке вызывало у него тошноту.

– Сработает, должно сработать, – убеждал Дафф не столько Шона, сколько себя. Он вертел в пальцах рукоять трости, на щеках ходили желваки. Они сидели и ждали колокола, а когда он прозвенел, Шон вздрогнул и смущенно потянулся к своему портсигару.

Он слышал голос своего брокера:

– Продаю акции СРК.

Затем гул голосов – торги начались. Со своего места они видели написанные на доске мелом числа. Тридцать семь шиллингов. Шон затянулся и откинулся на спинку кресла, заставляя себя расслабиться, не слышать, как нервно стучит пальцами по подлокотнику сидящий рядом Дафф. Служащий биржи подошел к доске и стер число, потом написал новое. Тридцать шесть шиллингов. Шон выпустил длинную струю дыма.

– Падает, – прошептал он, а Дафф так сжал ручку кресла, что побелели костяшки.

Тридцать пять шиллингов. Наконец это неуловимое число! Шон слышал, как вздохнул рядом Дафф, услышал его возбужденный голос:

– Готово! Смотри, приятель, сейчас вмешаются банки. Приготовься, приятель, приготовься.

Тридцать четыре и шесть, написал служащий.

– Сейчас они должны вмешаться, – снова сказал Дафф. – Готовься, готовься, приятель.

В гостиную вошел их брокер. Он остановился перед их креслами.

– Я все продал, сэр.

Шон распрямился.

– Так быстро? – спросил он.

– Да, сэр, три большие партии, и я сразу от них избавился. Боюсь, последние проданы только по тридцать четыре с половиной.

Шон посмотрел на доску. Там по-прежнему значилось тридцать четыре и шесть.

– Дафф, что-то здесь не так. Почему не вмешались банки?

– Мы заставим их разгрузиться. – Голос Даффа звучал неестественно хрипло. – Заставим этих ублюдков. – Он полупривстал в кресле и рявкнул на брокера: – Продайте еще сто тысяч по тридцать шиллингов! – У того лицо вытянулось от удивления. – Быстрей, вы меня слышали?

Брокер попятился, повернулся и выбежал из гостиной.

– Дафф, ради бога! – схватил его за руку Шон. – Ты совсем спятил?

– Мы их заставим, – бормотал Дафф.

– Но у нас нет этих ста тысяч акций. – Шон вскочил. – Пойду остановлю его.

Он побежал через гостиную, но еще до выхода из нее увидел на доске число «тридцать шиллингов». Проталкиваясь через толпу, он добрался до брокера.

– Не продавайте больше, – прошептал он.

Брокер выглядел удивленным.

– Они уже проданы, сэр.

– Все сто тысяч?

В голове Шона звучали ужас и недоверие.

– Да, сэр, кто-то купил их оптом.

Шон, словно в тумане, пошел по залу и упал в кресло рядом с Даффом.

– Они уже проданы. – Он говорил так, словно сам себе не верил.

– Мы их заставим, заставим продавать, – снова сказал Дафф, и Шон в тревоге повернулся к нему. На лбу Даффа выступили крупные капли пота, глаза подозрительно блестели.

– Дафф, ради бога, – прошептал Шон, – спокойней, парень.

Шон сознавал, что теперь за ними наблюдают все сидящие в гостиной. Лица казались огромными, словно он видел их в телескоп, голоса звучали неясно. Шон был в смятении – все вдруг стало происходить медленно, как в кошмаре. Он посмотрел в зал и увидел на доске по-прежнему число «тридцать шиллингов».

– Где банки? Почему они не продают?

– Мы заставим их, – снова сказал Дафф.

Шон хотел ответить, но не сумел произнести ни слова. Он снова посмотрел в торговый зал и понял, что это все-таки кошмар – там были Градски и Макс, они шли к гостиной для членов биржи. Вокруг них толпились, и Градски улыбался и поднимал руки, как бы предупреждая вопросы. Они вошли в гостиную, и Градски прошествовал к своему креслу у камина и опустился в него, ссутулив плечи. Жилет на большом животе туго натянулся.

Градски по-прежнему улыбался, и Шон подумал, что эта улыбка лишает его сил, как ничто в жизни. Он как зачарованный смотрел на Градски, а рядом точно так же смотрел потрясенный Дафф. Макс что-то быстро сказал Градски, потом встал и направился к Шону и Даффу. Он остановился перед ними.

– Нам сообщили, что вы продали пятьсот тысяч акций СРК по средней цене тридцать шесть шиллингов. – Ресницы Маска печально легли на щеки. – Как вам известно, общее количество акций СРК составляет один миллион. За последние два дня мистер Градски сумел купить еще семьдесят пять тысяч акций помимо тех, что вы нам продали. Таким образом, число его собственных акций составило шестьсот тысяч. Выходит, вы продали сто тысяч несуществующих акций. Мистер Градски считает, что у вас возникнут некоторые трудности при выполнении условий своего контракта.

Шон и Дафф молча смотрели на него. Макс повернулся, собираясь уходить, и Дафф выпалил:

– Но почему не начали продавать банки?

Макс печально улыбнулся.

– В тот день, когда мы прибыли в порт Наталь, мистер Градски перевел в банки суммы, достаточные для выкупа его заложенных в Йоханнесбурге акций. Он отправил вам телеграмму и немедленно вернулся. Мы прибыли час назад.

– Но ты солгал нам! Ты обманул нас!

– Мистер Чарливуд, я не стану говорить о честности с человеком, который не понимает значения этого слова.

И Макс вернулся к Градски.

Все в гостиной слышали его слова. Шон и Дафф сидели среди обломков своего состояния, а в торговом зале развернулась битва за покупку акций СРК. Через пять минут цена достигла девяноста шиллингов и продолжала подниматься. Когда она дошла до ста шиллингов, Шон коснулся руки Даффа.

– Пошли.

Они встали и направились к выходу из гостиной. А когда проходили мимо Градски, тот заговорил:

– Да, мистер Чарливуд, нельзя все время выигрывать.

Он произнес это очень отчетливо, запнувшись только на «с» – этот звук был для него особенно трудным.

Дафф остановился, повернулся к Градски, открыл рот и попытался найти ответ. Губы его шевелились в поисках слов, но слов не было. Плечи Даффа поникли, он покачал головой и отвернулся.

По пути через зал он споткнулся, но Шон поддержал его и провел через толпу возбужденных брокеров.

Никто не заметил их ухода. Их толкали и теснили, пока они не добрались до выхода из биржи и не вышли на тротуар. Шон сделал знак Мбежане подвести карету. Они сели в нее, и Мбежане повез их в «Ксанаду».

Они прошли в гостиную.

– Налей мне выпить, Шон.

Лицо у Даффа было серое, осунувшееся. Шон налил виски в два бокала и отнес их к Даффу. Дафф выпил и сидел, глядя на пустой бокал.

– Прости, я потерял голову. Думал, мы сможем дешево вернуть акции, когда их начнут продавать банки.

– Неважно. – Голос Шона звучал устало. – Нас разгромили еще до того, как это началось. Боже! Какая отличная западня!

– Но откуда нам было знать? Ведь все было так убедительно, мы не могли догадаться, правда, Шон?

Дафф пытался найти себе оправдание.

Шон сбросил туфли и распустил воротничок.

– Тем вечером у отвала я бы голову дал на отсечение, что Макс не лжет. – Он откинулся в кресле и круговыми движениями руки принялся размешивать виски. – Боже, как они, должно быть, смеялись, когда мы падали в пропасть!

– Но ведь с нами не покончено, Шон, не покончено? – Дафф умолял его, просил о соломинке, за которую можно уцепиться с надеждой. – Мы сохраним после этого крушения достаточно и начнем все сначала. Мы все построим заново, верно, Шон?

– Конечно, – жестоко рассмеялся Шон. – Ты можешь получить работу в «Светлых ангелах», чистить там плевательницы, а я в «Опере» буду бренчать на пианино.

– Но… но… должно же что-то остаться. Хоть несколько тысяч. Мы можем продать этот дом.

– Не обманывай себя, Дафф, этот дом принадлежит Градски. Все теперь принадлежит ему. – Шон выплеснул в рот остатки бренди из бокала и проглотил. Быстро встал и прошел к бару. – Сейчас я тебе объясню. Мы должны Градски сто тысяч несуществующих акций. Единственный способ отдать их ему – сначала выкупить у него же, а он может назначить любую цену. С нами покончено, Дафф, понимаешь, что это значит? Мы раздавлены! Разбиты! – Шон плеснул себе еще, пролив на буфет. – Выпей еще за счет Градски, теперь это его бренди. – Он обвел рукой вокруг, указывая на роскошную мебель и новые занавеси. – Можешь в последний раз посмотреть. Завтра здесь будет шериф, он все опишет; затем имущество законным порядком будет передано его законному владельцу, мистеру Норману Градски. – Шон двинулся обратно к своему креслу, но потом остановился. – Законным порядком, – негромко повторил он.

Дафф в кресле распрямился.

– У тебя есть идея?

Шон кивнул.

– Ну, по крайней мере половина идеи. Послушай, Дафф, если я сумею спасти несколько тысяч, ты согласишься вместе со мной убраться отсюда?

– Куда?

– Когда все это началось, мы смотрели на север. Отличное направление, не хуже других. Говорят, за Лимпопо есть и золото, и слоновая кость для тех, кто хочет их взять.

– Но почему мы не можем остаться здесь? Мы могли бы играть на рынке ценных бумаг.

Дафф смотрел неуверенно, почти испуганно.

– Черт возьми, Дафф, здесь с нами покончено! Одно дело играть на рынке, когда ты платишь скрипачу и заказываешь мелодию, но с тысячей фунтов мы окажемся в своре, которая сражается за объедки под столом Градски. Давай уберемся отсюда и начнем сначала. Отправимся на север, будем добывать слоновую кость и искать новую жилу. Возьмем несколько фургонов и сколотим новое состояние. Ты, наверно, забыл, каково сидеть на лошади и держать ружье, чувствовать ветер в лицо, а вокруг на пятьсот миль ни одного брокера и ни одной шлюхи?

– Но это значит оставить все, ради чего мы работали, – простонал Дафф.

– Милосердное небо, парень, ты слепой или просто глупый? – обрушился на него Шон. – У тебя ничего нет, как же ты можешь что-нибудь оставить? Я пойду к Градски и попробую договориться с ним. Идешь со мной?

Дафф незряче смотрел на него, губы у него дрожали, голова тряслась. Он наконец понял, в каком положении они оказались, и это ошеломило его. Чем выше поднимаешься, тем больнее падать.

– Ладно, – сказал Шон. – Жди меня здесь.

Номер Градски был полон разговаривающих, смеющихся людей. В большинстве Шон узнал подпевал, прежде толпившихся вокруг трона, на котором сидели они с Даффом.

Король умер, да здравствует король! Шона заметили в дверях, и громкие голоса и смех смолкли. Макс сделал два шага к столу, открыл ящик и сунул в него руку. И стоял так, глядя на Шона.

Один за другим «придворные» разбирали свои шляпы, трости и выходили. Некоторые, минуя Шона, смущенно здоровались. И вот они остались втроем: молчащий Шон у двери, Макс с пистолетом в руке и Градски в кресле у камина, глядящий желтыми, полузакрытыми глазами.

– Не хотите пригласить меня войти, Макс? – спросил Шон, и Макс, быстро взглянув на Градски и увидев его еле заметный кивок, ответил:

– Пожалуйста, входите, мистер Кортни.

Шон закрыл за собой дверь.

– Макс, пистолет вам не понадобится, игра окончена.

– И счет в нашу пользу, мистер Кортни?

Шон кивнул.

– Да, вы выиграли. Мы готовы передать вам все наши акции СРК.

Макс покачал головой.

– Боюсь, все не так просто. Вы продали нам определенное количество акций, и мы будем настаивать на полном их получении.

– И где, по-вашему, мы их возьмем? – спросил Шон.

– Купите на бирже.

– У вас?

Макс пожал плечами и ничего не ответил.

– Значит, вы собираетесь повернуть нож, так сказать?

– Вы очень поэтично это выразили, мистер Кортни, – согласился Макс.

– А вы подумали о последствиях нашего вынужденного банкротства?

– Должен признаться, что последствия для вас нам неинтересны.

Шон улыбнулся.

– Не очень любезно, Макс, но речь идет о последствиях для вас. Постановления о реквизиции, встречи кредиторов; можете быть уверены, что назначенный ликвидатор будет членом фольксраада[26] или родственником одного из его членов. Будут судебные иски и контр-иски, принудительная продажа имущества и выплата судебных издержек. Ликвидатор, понимающий свою выгоду, может затянуть процесс на три-четыре года и все это время будет требовать с вас комиссионные. Об этом вы подумали, Макс?

Сузившиеся глаза Макса свидетельствовали о том, что нет, не подумал. Он беспомощно взглянул на Градски, и этот взгляд принес Шону небольшое удовлетворение.

– Вот что я предлагаю. Вы позволите нам взять десять тысяч, забрать лошадей и личные вещи. В обмен мы отдаем вам все остальное. Акции, банковские счета, недвижимость – все. Даже если вы объявите нас банкротами, больше получить не сможете.

Градски послал Максу сообщение их личным кодом, и Макс перевел его Шону:

– Не подождете снаружи, пока мы обсудим ваше предложение?

– Пойду вниз, выпью в баре, – ответил Шон. Он достал карманные часы и посмотрел на циферблат. – Двадцати минут хватит?

– Вполне, благодарю вас, мистер Кортни.

Шон пил свое виски в одиночестве, хотя в баре было полно народу. Это произошло не по его желанию, но он плыл под флагом бедствия, а потому занял изолированный причал на краю стойки, и остальные корабли избегали его. Никто не смотрел в его сторону, и разговор был тщательно рассчитан на то, чтобы исключить его участие.

Ожидая, пока истекут двадцать минут, Шон забавлялся, представляя, как поведут себя эти его друзья, если он попросит у них взаймы. Это позволяло легче переносить их пренебрежение, но он все равно его чувствовал. Снова посмотрел на часы. Двадцать минут прошли. Шон вдоль стойки направился к выходу. Джок и Тревор Хейнсы увидели, что он подходит, одновременно повернулись спиной и принялись сосредоточенно изучать содержимое полок за прилавком. Шон поравнялся с Джоком и почтительно кашлянул.

– Джок, можешь уделить мне минуту?

Джок медленно повернулся.

– А, Шон. Да, что тебе?

– Мы с Даффом завтра покидаем Рэнд. У меня есть для тебя кое-что – на память. Я знаю, Дафф тоже хочет, чтобы это у тебя было.

Джок покраснел от неловкости.

– Ничего не нужно, – сказал он и начал поворачиваться к своей выпивке.

– Пожалуйста, Джок.

– Ну ладно. – В голосе Джока звучало раздражение. – Что это?

– Вот, – ответил Шон, делая шаг вперед и вкладывая в удар всю свою тяжесть. Большой, покрасневший от виски нос Джока – цель, о которой можно только мечтать. Это был один из лучших ударов Шона – он был не в форме, но у него хватило сил великолепным сальто перебросить Джока через прилавок. Потом он взял стакан Джока и вылил на голову Тревору.

– Когда в следующий раз меня увидишь, здоровайся, – сказал он.

Он поднимался по лестнице к Градски значительно повеселевший. Его ждали.

– Ну, Макс, ваше слово. – Шон даже сумел улыбнуться.

– Мистер Градски очень щедр.

– Сколько? – оборвал его Шон.

– Мистер Градски позволит вам взять пятнадцать сотен и личные вещи. В качестве дополнительного условия вы обещаете в течение трех лет не заниматься никаким бизнесом в Витватерсранде.

– Эй, эй, не разгоняйтесь, – ответил Шон. – Две тысячи, и договорились.

– Предложение не подлежит обсуждению.

Шон видел, что больше ничего не добьется. Им ни к чему торговаться; это просто утверждение.

– Хорошо, согласен.

– Мистер Градски послал за своим адвокатом, чтобы составить договор. Не откажетесь подождать, мистер Кортни?

– Вовсе нет, Макс, вы забываете, я теперь совершенно свободен.

Глава 31

Шон застал Даффа там же, где оставил – в «Ксанаду», в кресле гостиной. Дафф спал с пустой бутылкой в руке.

Он залил бренди свой жилет, три пуговицы были расстегнуты. В большом кресле его тело словно съежилось; курчавые волосы свисали на лоб, смягчая осунувшееся лицо. Шон разжал его пальцы, сжимавшие горлышко, и Дафф зашевелился, что-то бормоча и поворачивая голову.

– Детское время кончилось, – сказал Шон. Он поднял Даффа и взвалил себе на плечо. Даффа обильно вырвало.

– Молодец, покажи Градски, что ты думаешь о его проклятом ковре, – подбодрил его Шон. – Давай еще, на удачу, только не надо мне на ботинки.

Дафф послушался, и Шон, усмехаясь, понес его вверх по лестнице. На верхней площадке он остановился и, по-прежнему держа Даффа на плече, попытался проанализировать свои чувства. Черт возьми, он чувствовал себя счастливым. Нелепо радоваться в разгар такой катастрофы. Все еще дивясь себе, он прошел по коридору в комнату Даффа. Опустил его на кровать, раздел и укрыл одеялом. Принес из ванной эмалированный таз для умывания и поставил рядом с кроватью.

– Тебе это может понадобиться. Спи крепко. Завтра нас ждет долгая дорога.

На верху лестницы он снова остановился и посмотрел вниз, на мраморное великолепие прихожей. Он лишается всего этого, и не с чего чувствовать себя счастливым. Шон громко рассмеялся. Может, это потому, что, стоя перед полным уничтожением, он в последнее мгновение сумел ослабить удар – избежав худшего, он превратил поражение в победу. Конечно, жалкую маленькую, но по крайней мере они не беднее, чем когда впервые явились в Рэнд. В этом причина? Шон задумался и понял, что это не вся правда. Он испытывает и чувство освобождения. Вот вторая часть. Он свободен и может отправляться своей дорогой – на север, в новые земли. Им владело будоражащее предчувствие.

– Ни одной шлюхи и ни одного брокера на пятьсот миль вокруг, – сказал он вслух и улыбнулся. Он перестал подыскивать слова для выражения своих чувств. Эмоции очень неопределенны и уклончивы – стоит загнать их в угол, как они меняют форму, и словесная сеть, которой ты собрался их накрыть, больше не подходит. Он отпустил чувства на свободу, принимая их и наслаждаясь ими. Сбежал по лестнице, вышел через кухню и двинулся на конюшню.

– Мбежане, – крикнул он, – где тебя черти носят?!

В помещении для слуг загремел опрокинутый стул, дверь распахнулась.

– Нкози, что случилось?

Голос Шона встревожил Мбежане.

– Какие у нас лучшие шесть лошадей?

Мбежане назвал их, не пытаясь скрыть любопытство.

– Они обработаны солью против нганы?

– Все обработаны, нкози.

– Хорошо, подготовь их к рассвету. Две с седлами, остальные вьючные.

Мбежане улыбался.

– Мы отправимся на охоту, нкози?

– Вполне возможно, – ответил Шон.

Сонная болезнь. Обработка солью включает обязательный укус мухи цеце. Те лошади, что выживают, приобретают иммунитет.

– Надолго ли мы уезжаем, нкози?

– Навсегда – это надолго ли? Попрощайся со своими женщинами, возьми копья и каросс, и посмотрим, куда приведет нас дорога.

Шон вернулся в спальню. На то, чтобы упаковаться, ему потребовалось полчаса. Груда ненужной одежды посреди комнаты росла, а то, что он брал с собой, составляет половину груза одной лошади. Он уложил это в две кожаные сумки.

В глубине одного из шкафов он отыскал овчинную куртку и бросил на стул вместе с кожаными брюками и фетровой шляпой с широкими полями, чтобы надеть утром. Потом спустился в кабинет и выбрал оружие. Оставляя без внимания дорогие двустволки и малораспространенные калибры, он взял пару дробовиков и четыре манлихера.

И пошел попрощаться с Канди. Она была у себя, но сразу отозвалась.

– Слышала? – спросил он ее.

– Да, весь город знает. О Шон, мне очень жаль. Заходи.

Она раскрыла перед ним дверь.

– Как Дафф?

– С ним будет все в порядке. Сейчас он пьян и спит.

– Я пойду к нему, – быстро сказала она. – Сейчас я ему нужна.

Вместо ответа Шон приподнял бровь и смотрел на нее, пока она не опустила глаза.

– Да, вероятно, ты прав. Может, позже, когда он переживет первый шок. – Канди посмотрела на Шона и улыбнулась. – Вероятно, тебе нужно выпить. Тебе тоже досталось.

Она прошла к буфету. На ней было синее платье, оно подчеркивало женственный изгиб бедер и не скрывало ложбинку между грудей.

Шон смотрел, как она наливает и несет ему выпивку. Очень хороша, думал он.

– До новой встречи, Канди, – поднял Шон свой стакан.

Глаза ее распахнулись и стали голубыми.

– Не понимаю. Почему ты так говоришь?

– Мы уходим, Канди, завтра на рассвете.

– Нет, Шон, ты шутишь.

Но она знала, что он не шутит.

После этого говорить было не о чем. Он допил, они еще немного поболтали, и он поцеловал ее.

– Пожалуйста, будь счастлива.

– Постараюсь. Возвращайся когда-нибудь.

– Только если пообещаешь выйти за меня.

Он улыбнулся, и она ухватила его за бороду и стала раскачивать из стороны в сторону.

– Убирайся, прежде чем я не поймала тебя на слове.

Он ушел – знал, что она заплачет, а ему не хотелось смотреть на это.

На следующее утро Дафф под присмотром Шона собрался. Он послушно выполнял все его указания, отвечал на вопросы, но в остальном закутался в защитную оболочку молчания. Когда он закончил, Шон заставил его забрать сумки и повел туда, где в предрассветном холоде ждали лошади. С ними были люди – четыре фигуры в тени. Шон поколебался, прежде чем выйти во двор.

– Мбежане! – крикнул он. – Кто это с тобой?

Они выступили вперед, в полосу света из открытой двери, и Шон засмеялся.

– Хлуби, обладатель благородного живота! Нонга! А это ты, Кандла?

Это были те, кто работал с ним в первых шурфах «Глубокой Канди», кто выкапывал лопатами его богатство, а копьями отгонял хищников. Довольные тем, что он их узнал – ведь прошло много лет, – они окружили его с широкими белозубыми улыбками, какие бывают только у зулусов.

– Что привело вас, троих разбойников, сюда в такую рань? – спросил Шон, и Хлуби ответил за всех:

– Нкози, мы слышали разговор о дороге, и наши ноги запылали, мы слышали разговор об охоте и не могли уснуть.

– У меня нет денег платить за работу, – резко ответил Шон, пытаясь скрыть свою привязанность к этим людям.

– А мы не говорим о деньгах, – с достоинством ответил Хлуби.

Шон кивнул – он ожидал такого ответа.

– Вы пойдете со мной, зная, что на мне тагати? – Он использовал зулусское слово, означающее колдовство, заклятие. – Пойдете, зная, что за мной остается след из мертвецов и печали?

– Нкози, – серьезно ответил Хлуби, – когда кормится лев, всегда кто-нибудь умирает, но для тех, кто идет за львом, есть мясо.

– Я слышу болтовню старух за пивом, – сухо заметил Мбежане. – Больше говорить не о чем, а лошади тревожатся.

Они проехали по подъездной дорожке «Ксанаду» между деревьями жакаранды и широкими ровными газонами. Дом за ними в полутьме был серым и неосвещенным.

Двинулись по дороге на Преторию, поднялись на хребет и на вершине остановились и проверили лошадей. Шон и Дафф оглянулись на долину. Ее заполнял серый утренний туман, из которого торчали копры шахт. Туман окрасился золотом – встало низкое солнце. Печально заревели гудки.

– Мы не могли бы задержаться на неделю? Может, что-нибудь придумали бы? – негромко спросил Дафф.

Шон молча смотрел на золотой туман. Он был прекрасен. Скрыл изуродованную землю, спрятал фабрики. Самый подходящий плащ для злого, алчного города.

Шон повернул лошадь в сторону Претории и ударил ее свободным концом узды по шее.

Глава 1

Они провели в Претории пять дней – купили фургоны и подготовили их к поездке, – а утром шестого дня отправились на север по Охотничьей дороге. Фургоны в сопровождении зулусов и дюжины новых слуг, нанятых Шоном, вытянулись вереницей. За ними бежали бродячие собаки и толпа белых и черных мальчишек; мужчины желали путникам удачи, а женщины махали с веранд домов вдоль дороги. Потом город остался позади, и они оказались в вельде; только с десяток самых предприимчивых бродячих собак увязались за ними.

В первый день они проделали пятнадцать миль, и когда остановились на ночь у брода через маленький ручей, у Шона от первого за пять лет дня, целиком проведенного в седле, болели ноги и спина. Выпили бренди, ели мясо, жаренное на углях, а потом сидели и смотрели, как гаснет огонь. Небо казалось занавесом, в который выстрелили шрапнелью, проделав множество отверстий, сквозь которые светили звезды. Голоса слуг образовали негромкий звуковой фон, а где-то за пределами освещенного пространства завыл шакал. В жилой фургон отправились рано, и грубое одеяло вместо шелковых простыней и жесткий соломенный матрац не помешали Шону мгновенно уснуть.

Отправившись на следующий день в путь очень рано, они проделали еще двадцать миль, прежде чем сделать привал на ночь, и еще двадцать миль день спустя. Стремление не останавливаться, непрерывно идти вперед вошло в привычку у Шона на Рэнде, где каждая минута была важна, а потеря дня могла привести к катастрофе.

Колеса фургона неторопливо поворачивались. Шон, который смотрел прямо вперед, повернул в сторону и огляделся. Теперь они с Даффом каждое утро отходили от фургонов и углублялись в буш. Иногда они останавливались на день и промывали в поисках золота песок в каком-нибудь ручье, а на следующий день искали следы слонов, но чаще просто ехали вперед и разговаривали или лежали укрывшись и наблюдали за дикими стадами, которые с каждым днем становились все многочисленнее. Убивали они лишь столько, чтобы хватило на еду им, слугам и своре собак, увязавшейся за ними в Претории. Они проехали небольшой бурский поселок Питерсбург, и на горизонте перед ними поднялся Заутпансберг – его крутые склоны заросли дождевыми лесами или оставались высокими каменными утесами. Здесь, в Луи Тричарде, самом северном постоянном поселении белых людей, они провели неделю.

В городе они разговаривали с теми, кто охотился севернее, за горами и Лимпопо. Это были молчаливые буры с коричневыми лицами и выпачканными табаком бородами – рослые мужчины со спокойствием буша в глазах. В их вежливой неторопливой речи Шон слышал горячую и свирепую собственническую любовь к зверям, на которых они охотились, и к земле, по которой так вольно передвигались. Это были совсем иные африкандеры, чем жители Наталя и те, кого он встречал в Витватерсранде, и он испытывал к ним уважение, которое еще усилилось, когда потом ему пришлось с ними воевать.

Они объяснили, что дороги через горы нет, но фургоны могут эти горы обогнуть. Западный путь проходит на границе с пустыней Калахари, и это тяжелая местность – фургоны там по ступицу вязнут в песчаной почве, и промежутки между источниками воды становятся все длинней и длинней.

К востоку лежит богатая лесистая местность, обильная водой и дичью; здесь, в низине, жарче, чем в такой же местности ближе к побережью, но именно здесь, в вельде и буше, можно найти слонов.

Поэтому Шон и Дафф повернули на восток, все время держа горы в поле зрения слева от себя, и углубились в глушь.

Глава 2

Спустя неделю они увидели следы слонов – сломанные деревья с содранной корой. И хотя следам было не меньше месяца и деревья уже высохли, Шон пришел в возбуждение и вечером целый час чистил и смазывал ружья. Лес стал гуще, так что фургонам приходилось постоянно поворачивать, чтобы найти проход между деревьями. Но в лесу были и поляны – обширные пространства, поросшие густой травой, где, как домашний скот, паслись стада буйволов, и птицы тучами вились над ними, поедая насекомых. Местность была богата водой, журчали ручьи, такие же чистые и веселые, как шотландские, в которых водится форель, но вода в них была теплой, а берега поросли кустарником. Вдоль рек, в лесу и на полянах – всюду стада дичи; импалы, которые при первом появлении людей бросались наутек, прижав длинные витые рога к спине; куду с большими ушами и добрыми большими глазами; черные лошадиные антилопы, с белым брюхом и рогами в форме морских абордажных сабель; зебры, отходящие в сторону с достоинством сытых пони; а вокруг еще множество других животных: гну, водяных козлов, ньял, разных антилоп и, наконец, слонов.

Шон и Мбежане на милю опередили фургоны, когда наткнулись на след. Он был свежий, такой свежий, что со ствола дерева махобо-хобо, с которого бивнем сорвали кору, все еще стекал сок. Обнажившаяся под корой древесина под корой была белой.

– Три самца, – сказал Мбежане. – Один очень большой.

– Жди здесь.

Шон развернул лошадь и поскакал к колонне. Дафф лежал на кучерском сиденье первого фургона, мягко покачиваясь в такт его движениям, подложив руки под голову и закрыв лицо шляпой.

– Дафф, слоны! – закричал Шон. – Впереди, не больше чем в часе от нас. Садись в седло, парень!

Дафф был готов через пять минут. Мбежане ждал их – он уже прошел по следу вперед и теперь повел. Они последовали за ним, медленно двигаясь бок о бок.

– Охотился раньше на слонов, приятель? – спросил Дафф.

– Никогда, – ответил Шон.

– Боже! – встревожился Дафф. – Я думал, ты специалист. Пожалуй, поеду назад и еще немного посплю. Разбудишь, когда поднаберешься опыта.

– Не беспокойся! – Шон возбужденно рассмеялся. – Я все знаю об охоте на слонов – я вырос на охотничьих рассказах.

– Ты успокоил мое сердце, – саркастически заметил Дафф, и Мбежане оглянулся на них, не скрывая раздражения.

– Нкози, неразумно разговаривать, когда мы приближаемся к ним.

Поэтому дальше они ехали молча, проезжали груды навоза высотой по колено, похожего на волокно кокосовой пальмы, видели овальные отпечатки в пыли и обломанные и смятые кусты.

Это была хорошая охота, самая первая. Легкий ветер ровно дул им в лица, свежий горячий след вел вперед. Они приближались, с каждой минутой увеличивая вероятность встречи с добычей. Шон в седле напрягся. Он положил ружье на колени и непрерывно осматривал кусты перед собой. Неожиданно Мбежане остановился и подошел к стремени Шона.

– Здесь они остановились в первый раз. Солнце высоко, и они должны отдохнуть. Но место им не понравилось, и они пошли дальше. Теперь мы найдем их очень скоро.

– Буш становится слишком густым, – сказал Шон; он тревожно разглядывал путаницу ветвей, куда вел след. – Оставим лошадей здесь с Хлуби и пойдем дальше пешком.

– Приятель, – возразил Дафф, – верхом я двигаюсь быстрей.

– Слезай! – сказал Шон и кивком велел Мбежане показывать путь.

Они снова пошли вперед. Шон вспотел – капли пота капали с его век и катились по щекам; он смахнул их. Возбуждение превратилось в неперевариваемый комок в животе; горло пересохло.

Дафф, слегка улыбаясь, небрежно шел рядом с Шоном, но и его дыхание участилось. Мбежане знаком предупредил их, и они остановились. Медленно тянулись минуты. Но вот Мбежане снова махнул, красноречиво показав вперед открытой ладонью. «Идите за мной». Они пошли. В углах глаз Шона жужжали мухи мопани, пили жидкость, и он замигал, отгоняя их. Их жужжание так громко звучало в его ушах, что Шон опасался, как бы его не услышала добыча. Обострились все его чувства: слух, зрение, даже обоняние, он различал даже запах пыли, диких цветов и слабый мускусный запах тела Мбежане.

Неожиданно шедший впереди Мбежане застыл, потом сделал легкий, безошибочный знак рукой.

– Они здесь, – сказала эта рука.

Шон и Дафф, скорчившись за ним, напряженно искали взглядом добычу, но видели только коричневые кусты и серые тени.

От напряжения им стало трудно дышать, Дафф больше не улыбался. Мбежане медленно поднял руку и показал на стену растительности прямо перед ними. Секунды словно были нанизаны на нить времени; Шон и Дафф продолжали искать.

Лениво качнулось большое ухо, и мгновенно картина обрела четкость. Слон-самец, большой, очень близко, серый среди серых теней. Шон коснулся руки Мбежане. «Я его вижу», – сказало это прикосновение.

Рука Мбежане медленно повернулась и снова показала.

Опять ожидание, опять поиски, затем заурчало в брюхе – большом сером брюхе, набитом полупереваренной листвой. Этот звук в тишине показался таким нелепым, что Шону захотелось рассмеяться, хлюпающий, булькающий звук – и Шон увидел второго самца. Он тоже стоял в тени, опустив длинные желтые бивни и закрыв маленькие глаза. Шон прижал губы к уху Даффа.

– Этот твой, – прошептал он. – Подожди, пока я не займу позицию относительно другого.

И он двинулся в сторону; с каждым шагом слон становился видней, пока Шон не увидел плечо и место соединения передней ноги с телом, покрытое мешковатой сморщенной кожей. Угол правильный – можно попасть в сердце. Он кивнул Даффу, поднял ружье, наклонился чуть вперед, чтобы компенсировать отдачу, прицелился в массивное плечо и выстрелил.

Выстрел прозвучал в замкнутом пространстве кустарников оглушительно громко; пыль столбом поднялась с плеча слона; самец пошатнулся от удара пули. За ним проснулся и бросился бежать третий слон, и руки Шона привычно заработали, выбрасывая гильзу и перезаряжая, прицеливаясь и снова стреляя. Он видел, куда попала пуля, и понял, что ранение смертельное. Слоны бежали рядом, буш расступился и поглотил их; они исчезли, сбежали, раненные, трубя от боли. Шон бросился за ними, уворачиваясь от ветвей и не обращая внимания на уколы шипов.

– Сюда, нкози, – крикнул за ним Мбежане. – Быстрей, или мы их потеряем.

Они неслись на звук бегства – сто ярдов, двести, – тяжело дыша и истекая потом на жаре. Неожиданно кусты кончились, и перед ними открылась широкая речная долина с крутыми склонами. Ослепительно белел речной песок, посреди песка узкой ленивой струйкой текла вода. Один из слонов был мертв, он лежал в воде, и течение стало светло-коричневым. Второй пытался подняться на противоположный берег, но подъем оказался слишком крутым, и самец устало соскользнул обратно. С его хобота капала кровь; повернув голову, он посмотрел на Шона и Мбежане. С вызовом отведя уши назад, он бросился на людей по мягкому речному песку.

Шон смотрел на него, испытывая глубокую печаль – это было сожаление человека, который видит безнадежную храбрость. Второй выстрел в голову уложил слона на месте.

Они спустились к реке и подошли к слону; тот лежал, подогнув ноги и при падении глубоко вонзив в песок бивни. В маленьких красных отверстиях ран уже собрались мухи. Мбежане коснулся одного бивня и посмотрел на Шона.

– Хороший слон.

Больше он ничего не сказал – не время для разговоров. Шон прислонил ружье к плечу мертвого слона; он отыскал в кармане сигару и стоял, зажав ее в зубах. Он знал, что убьет еще много слонов, но этого будет помнить всегда. Он погладил грубую кожу – щетинки под рукой были жесткими и острыми.

– Где нкози Дафф? – неожиданно вспомнил Шон. – Он тоже убил?

– Он не стрелял, – ответил Мбежане.

– Что? – Шон быстро повернулся к Мбежане. – Но почему?

Мбежане взял понюшку табаку, чихнул и пожал плечами.

– Хороший слон, – повторил он, глядя на него.

– Надо найти его.

Шон взял ружье, и Мбежане пошел за ним. Даффа они нашли в кустах – он сидел рядом с лежащим ружьем и пил из бутылки воду. Увидев Шона, он опустил бутылку и приветственно махнул ею.

– Приветствую героя-завоевателя!

В его глазах было выражение, которого Шон не смог понять.

– Ты промахнулся? – спросил Шон.

– Да, я промахнулся, – ответил Дафф и снова принялся пить. Неожиданно Шону стало ужасно стыдно за него. Он опустил глаза, не желая признавать трусость Даффа.

– Пошли к фургонам, – сказал он. – Мбежане с вьючными лошадьми вернется за бивнями.

На обратном пути они ехали не рядом.

Глава 3

Было уже почти темно, когда они добрались до лагеря. Они отдали лошадей одному из слуг и вымылись в чане, который приготовил для них Кандла; потом сели у костра. Шон разливал выпивку, стараясь не глядеть на Даффа. Он чувствовал неловкость.

Следовало поговорить о том, что произошло, и он искал способ начать разговор. Дафф проявил трусость, и Шон старался найти для него оправдания – возможно, его ружье дало осечку, или его ослепил выстрел Шона. Но Шон решил, что это не должно стоять между ними мрачной, раздражающей тенью. Они поговорят об этом и забудут. Он протянул Даффу стакан и улыбнулся.

– Правильно, прикрывайся улыбкой. – Дафф поднял свой стакан. – За нашего большого храброго охотника. Черт побери, приятель, как ты мог?

Шон смотрел на Даффа.

– О чем ты?

– Ты отлично знаешь, о чем. Ты чувствуешь себя таким виноватым, что даже не можешь посмотреть мне в глаза. Как ты мог убить этих больших зверей и, что еще хуже, как ты мог наслаждаться этим?

Шон обвис в своем кресле. Он не мог сказать, какое чувство сильней – облегчение или удивление.

А Дафф быстро продолжал:

– Я знаю, что ты собираешься сказать, я слышал эти доводы раньше от своего дорогого отца. Он объяснил мне это однажды вечером, когда мы загнали лису. Говоря «мы», я имею в виду двадцать всадников и сорок собак.

Шон, неожиданно оказавшийся не в роли обвинителя, а на скамье подсудимых, не мог прийти в себя.

– Тебе не нравится охота? – недоверчиво спросил он тоном, каким мог бы спросить «Тебе не нравится есть?»

– Я забыл, каково это. Поначалу меня захватило твое возбуждение, но потом, когда ты начал их убивать, все вернулось. – Дафф сделал глоток и посмотрел на огонь. – У них не было ни одного шанса. Мгновение назад они спали, а в следующее ты рвал их пулями, как собаки рвали лису. У них не было ни шанса.

– Но, Дафф, это не соревнование.

– Да, знаю, отец мне объяснял. Это ритуал, священный ритуал, посвященный Диане. Ему надо было объяснить это и лисе.

Шон начинал сердиться.

– Мы пришли сюда за слоновой костью – и я ее добыл.

– Скажи, приятель, что ты убил этих слонов только из-за их бивней, и я назову тебя лжецом. Тебе нравилось это. Боже! Видел бы ты свое лицо и лицо твоего проклятого язычника!

– Ну хорошо! Мне нравится охотиться, и единственный знакомый мне человек, которому охота не нравилась, оказался трусом! – закричал на Даффа Шон.

Дафф побледнел, глядя на Шона.

– Как это понимать? – прошептал он. Они смотрели друг на друга, и в наступившей тишине Шону пришлось выбирать между стремлением выразить свое возмущение и желанием сохранить их дружбу с Даффом – ведь если он скажет то, что вертится у него на языке, с этой дружбой будет покончено. Он заставил себя выпустить ручки кресла.

– Я не хотел сказать ничего обидного, – сказал он.

– Надеюсь. – Легкая улыбка вернулась на лицо Даффа. – Расскажи, приятель, чем тебе нравится охота. Я попробую понять, но не жди, что я буду снова с тобой охотиться.

Объяснить это человеку, рожденному без страсти к охоте, – все равно что пытаться растолковать слепому, что такое цвет. Дафф молча слушал, как Шон пытается описать возбуждение, от которого кровь в теле поет, чувства обостряются и человек теряется в желании, таком же древнем, как желание совокупляться. Шон старался показать, что чем сильнее и благороднее добыча, тем сильнее стремление преследовать ее и убить, что в этом нет сознательной жестокости, скорее это выражение любви – яростной собственнической любви. Преданной любви, которая для полноты, для завершения нуждается в акте смерти.

Уничтожая что-то, человек навсегда становится его обладателем; возможно, это эгоистично, но инстинкты не признают этики. Шону это было так ясно, это настолько было частью его самого, что он никогда не пытался это выразить и теперь с трудом находил слова, беспомощно жестикулируя, повторяясь, а добравшись до конца, увидел по лицу Даффа, что потерпел неудачу – не смог объяснить.

– И этот человек боролся с Градски за права людей, – мрачно сказал Дафф, – и всегда говорил, что нельзя причинять никому боль.

Шон открыл рот, собираясь возразить, но Дафф продолжал:

– Ты добывай для нас слоновую кость, а я буду искать золото; каждый займется тем, к чему лучше расположен. Я прощаю тебе слонов, а ты прощаешь мне Канди. Мы по-прежнему равноправные партнеры. Договорились?

Шон кивнул, и Дафф поднял стакан.

– Пустой, – сказал он. – Окажи мне услугу, приятель.

Глава 4

После этого спора между ними не осталось ничего непроясненного, никаких невысказанных слов или затаившихся сомнений. Тем, что у них было общего, они наслаждались, а различия принимали.

Поэтому когда после очередной охоты вьючные лошади привозили в лагерь слоновьи бивни, во взгляде и голосе Даффа не было осуждения – только радость от встречи с Шоном, вернувшимся из буша.

Иногда, в хороший день, Шон находил след, преследовал добычу, убивал и вечером возвращался в лагерь. Но чаще, когда стадо быстро перемещалось, или местность была труднопроходимой, или он не мог убить при первом сближении, Шон уходил на неделю и больше. Каждое его возвращение они праздновали, пили и смеялись до глубокой ночи, а на следующее утро поздно вставали, играли в клейбджес на полу фургона или вслух читали книги, которые Дафф прихватил из Претории. Через день или два Шон снова уходил, и собаки и слуги шли за ним.

Это был совсем не тот Шон, что развлекался в «Опере» или восседал в своем кабинете на Элофф-стрит. Борода, не расчесанная и не подправленная парикмахером, спускалась на грудь. Желтовато-бледные, как тесто, лицо и руки загорели на солнце и приобрели цвет свежевыпеченного хлеба. Брюки, раньше опасно натягивавшиеся на ягодицах, теперь свободно свисали; руки стали толще, а мягкий жирок сменился плоскими жесткими мышцами. Шон распрямился, двигался быстрее и легче смеялся.

Перемены в Даффе были менее заметны. Он, как и раньше, оставался худым, с осунувшимся лицом, но из глаз ушло беспокойство. Его речь и движения замедлились, золотистая борода, которую он отрастил, молодила его. Каждое утро он уходил из лагеря, взяв с собой одного из слуг, и дни напролет бродил по бушу, откалывая геологическим молотком образцы от выступающих скал или сидя на берегу ручья и промывая гравий. Каждый вечер он возвращался в лагерь и анализировал мешок образцов, собранных за день; потом выбрасывал их, мылся и ставил на стол у костра бутылку и два стакана.

Ужиная, он прислушивался и ждал, не залают ли собаки, не застучат ли в темноте лошадиные копыта, не раздастся ли голос Шона. Если ночную тишину ничто не нарушало, он убирал бутылку и поднимался в свой фургон. Он был одинок, но не глубоким одиночеством, а таким, какое обостряло радость при возвращении Шона.

Они продолжали двигаться на восток, пока силуэт Зауспанберга не смягчился, горы стали не такими крутыми и скорее заслуживали названия «хребет».

Бродя вдоль этого хребта, Шон отыскал проход, и они провели по нему фургоны и спустились в долину реки Лимпопо за горами. Здесь местность снова изменилась, стала плоской, однообразие колючих кустарников прерывали только баобабы с их толстыми, раздутыми стволами, увенчанными небольшой кроной. Вода стала попадаться реже, и, прежде чем покинуть лагерь, Шон уезжал вперед и отыскивал источник. Однако охота здесь была хороша, потому что дичь собиралась вокруг редких источников воды, и уже на полпути от гор к Лимпопо еще один фургон наполнился слоновой костью.

– Назад будем возвращаться этим же путем, да? – спросил Дафф.

– Пожалуй, – согласился Шон.

– В таком случае не вижу необходимости тащить с собой тонну слоновой кости. Давай ее закопаем, а на обратном пути прихватим.

Шон задумчиво посмотрел на него.

– Примерно раз в год тебя посещает отличная мысль. Так мы и сделаем.

Место следующей стоянки оказалось удачным. Была вода – акр мутной жидкости, просоленной слоновьей мочой не так сильно, как предыдущие источники; роща диких фиговых деревьев давала тень, а трава была такой сочной, что быки могли восстановить силы, затраченные на переход через горы. Здесь решено было отдохнуть: закопать слоновую кость, отремонтировать фургоны и дать возможность слугам и животным немного нагулять вес. Прежде всего требовалось выкопать яму, достаточно большую, чтобы вместила сто с лишним накопленных бивней, и эту задачу решили только к концу третьего дня.

Глава 5

Шон и Дафф сидели в лагере и смотрели, как садится солнце, окрашивая землю багрянцем; оно зашло и наступили сумерки, и только облака высоко вверху оставались светло-лиловыми. Поели печени куду и жареного мяса с толстым слоем желтого жира, потом пили кофе с бренди. Разговор постепенно сменился удовлетворенным молчанием, потому что оба очень устали. Они сидели, глядя на огонь, слишком ленивые, чтобы встать и отправиться в постель. Шон смотрел, как пламя образует рисунки в углях – лица и фантомы мелькали и гасли. Он видел, как огненный Самсон рушит колонны маленького храма и сам окутывается дождем искр, как горящая лошадь волшебно преображается в дракона из голубого пламени. Он отвел взгляд, чтобы отдохнули глаза, а когда снова посмотрел, увидел маленького черного скорпиона, выползшего из-под отставшей коры полена. Скорпион поднял хвост, как танцор фламенко руку, и огонь отразился в его панцире. Дафф тоже смотрел на него, наклонившись вперед и упираясь локтями в колени.

– Ужалит ли он себя до смерти, прежде чем его охватит огонь? – негромко спросил он. – Я слышал, они так делают.

– Нет, – ответил Шон.

– Почему нет?

– Только у человека есть разум, чтобы покончить с неизбежным; у остальных существ слишком силен инстинкт выживания, – сказал Шон, и скорпион принялся отползать от близкого пламени, потом снова остановился, поднял хвост и слегка задергался. – Помимо того, что он невосприимчив к собственному яду, у него нет выбора.

– Он мог бы прыгнуть в огонь и сразу со всем покончить, – сказал Дафф, поглощенный этой маленькой трагедией.

Скорпион начал последний отчаянный круг в сужающемся кольце огня; хвост его опустился, теперь он менее уверенно цеплялся за грубую кору; он свернулся, подогнув под себя лапки. Пламя гладило его быстрыми желтыми руками, блестящее тело потускнело. Полено обрушилось, и светлая точка исчезла.

– А ты? – спросил Шон. – Ты бы прыгнул?

Дафф негромко вздохнул.

– Не знаю, – сказал он и встал. – Сейчас солью воду из трюма и лягу спать.

Он отошел и остановился на краю освещенного пространства.

С тех пор как они вышли из Претории, на каждой стоянке они слышали лай шакалов, привыкли к ним и не замечали; но сейчас что-то изменилось. Лаял всего один шакал, но резким голосом, полным боли; от этого безумного истерического лая у Шона мурашки поползли по коже. Он вскочил и стоял, нерешительно глядя в темноту. Шакал приближался к лагерю, приближался быстро, и неожиданно Шон понял, что происходит.

– Дафф! – закричал он. – Быстрей возвращайся! Беги, парень, беги!

Дафф беспомощно оглянулся на Шона, держа руки низко перед собой; его моча лилась дугой, серебристо блестя в свете костра.

– Дафф! – В голосе Шона звучало отчаяние. – Это бешеный шакал! Беги, черт побери, беги!

Шакал был теперь близко, очень близко, но по крайней мере Дафф начал двигаться. Он был на полпути к костру, но споткнулся. Упал, покатившись и поджав под себя ноги. Голова его была повернута в темноту, откуда доносился лай. И тут Шон его увидел. Шакал вылетел из тьмы, как серый мотылек, и понесся прямо туда, где лежал Дафф. Шон видел, как Дафф попытался закрыть лицо руками, когда шакал набросился на него. Одна из собак вырвалась из рук Мбежане и пробежала мимо, задев ноги Шона. Шон схватил горящее полено и побежал за ней, но Дафф уже лежал на спине, махал руками и пытался отогнать животное размером с терьера, которое рвало ему лицо и руки. Собака схватила шакала и оттащила, ворча. Шон ударил шакала поленом, сломав ему спину. Он бил и бил, превратив тело животного в бесформенную массу, прежде чем повернулся к Даффу. Теперь Дафф был на ногах. Он размотал шарф с шеи и вытирал им лицо, но кровь капала с его подбородка и выпачкала рубашку. Руки его дрожали. Шон подвел его к костру, отвел руки Даффа и осмотрел укусы. Нос порван, и плоть на одной щеке свисает куском.

– Садись!

Дафф послушался и снова прижал шарф к лицу. Шон быстро прошел к костру. Концом палки сгреб в кучу уголья, достал свой охотничий нож и сунул лезвие в эту груду.

– Мбежане! – позвал он, не отрывая взгляда от ножа. – Брось шакала в огонь. Положи побольше дров. Не прикасайся к шакалу руками. Когда сделаешь это, свяжи собаку и не подпускай к ней остальных.

Шон повернул нож в огне.

– Дафф, выпей бренди, сколько сможешь.

– Что ты собираешься делать?

– Ты сам знаешь, что я должен сделать.

– Он укусил меня и в запястье.

Дафф протянул руку, и Шон увидел тесные дырочки от укуса; из них медленно сочилась сукровица.

– Пей!

Шон показал на бутылку. Секунду они смотрели друг на друга, и Шон увидел, как растет в глазах Даффа ужас – ужас перед раскаленным ножом и теми бактериями, что проникли в него. Эти бактерии нужно сжечь, прежде чем они проникнут в кровь, где будут размножаться и производить яд, который сожрет мозг Даффа и приведет к ужасной смерти.

– Пей, – снова сказал Шон.

Дафф взял бутылку и поднес ко рту. Шон наклонился и извлек нож из огня. Поднес лезвие к руке. Лезвие недостаточно нагрелось. Он снова сунул его в угли.

– Мбежане, Хлуби, встаньте по обе стороны от кресла нкози. Будьте готовы держать его. – Шон снял пояс, сложил вдвое и протянул Даффу. – Прикуси. – Потом снова нагнулся к костру – на этот раз лезвие раскалилось и стало светло-розовым. – Ты готов?

– То, что ты собираешься сделать, разобьет сердца миллиону девушек.

Дафф пытался шутить.

– Держите его, – сказал Шон.

Прикосновение лезвия заставило Даффа ахнуть, все тело его дернулось, спина изогнулась, но два зулуса безжалостно держали его. Шон ввел лезвие в раны, и они почернели; раздалось шипение. От запаха горелой плоти Шона едва не вырвало. Он стиснул зубы. А когда отступил, обмягший Дафф висел на руках зулусов; пот промочил его рубашку и волосы.

Шон снова накалил нож и прижег укусы на запястье, а Дафф стонал и слабо метался в кресле.

Потом Шон смазал ожоги колесной мазью и некрепко перевязал запястье полоской ткани, оторванной от рубашки. Даффа отнесли в фургон и уложили на кровать. Шон пошел туда, где Мбежане связал собаку. На плече под шерстью он обнаружил царапины. Собаке обвязали пасть, чтобы она не могла кусаться, и Шон прижег и ее раны.

– Привяжи ее к дальнему фургону и не подпускай к ней других собак. Позаботься, чтобы у нее были вода и пища, – сказал он Мбежане.

Потом вернулся к Даффу. Дафф всю ночь не спал, он бредил от боли и спиртного, и Шон до утра сидел рядом с ним.

Глава 6

В пятидесяти ярдах от лагеря, под диким фиговым деревом слуги соорудили для Даффа хижину – каркас из столбов, на который натянули брезент. Устроили кровать и принесли из фургона матрац и одеяла. Шон соединил четыре колесные цепи, выковав новые звенья и молотом сбив их в единое целое. Концом цепи он обвел ствол дерева. Дафф сидел в тени фургона и смотрел, как они работают. Рука его висела на перевязи, лицо распухло, раны покрылись коркой и воспалились. Закончив укреплять цепь, Шон подошел к нему.

– Прости, Дафф, но мы должны это сделать.

– Может, ты не знаешь, но работорговлю недавно запретили.

Дафф пытался улыбаться изуродованными губами. Он встал и вслед за Шоном прошел к хижине. Шон обернул свободный конец цепи вокруг талии Даффа. Просунул в звенья болт и расплющил его концы десятком ударов молота.

– Это тебя удержит.

– Скроено точно по размеру, – похвалил Дафф. – Теперь посмотрим мое новое жилище.

Шон вслед за ним прошел в хижину. Дафф лег на кровать. Выглядел он усталым и больным.

– Сколько времени пройдет, прежде чем мы поймем? – негромко спросил он.

Шон покачал головой.

– Не знаю. Думаю, ты должен тут провести не меньше месяца, после чего мы вернем тебя в общество.

– Месяц – это будет забавно. Я буду тут лежать и ждать, что вот-вот залаю и задеру ногу у ближайшего дерева.

Шон не рассмеялся.

– Я тщательно обработал раны ножом. Тысяча к одному, что все будет в порядке. Это только предосторожность.

– Ставка многообещающая. Готов поставить пять фунтов.

Дафф скрестил лодыжки и посмотрел на крышу. Шон сел на край его кровати. Прошло немало времени, прежде чем Дафф снова нарушил тишину.

– Как это будет, Шон? Ты видел когда-нибудь больного бешенством?

– Нет.

– Но ты ведь слышал об этом, правда? Расскажи, что ты слышал, – настаивал Дафф.

– Ради бога, Дафф, тебе не нужно это знать.

– Расскажи, Шон, расскажи все, что знаешь об этом.

Дафф сел и схватил Шона за руку. Шон прямо посмотрел на него и спросил:

– Ты ведь видел этого шакала?

Дафф снова опустился на подушку.

– Боже мой! – прошептал он.

Началось долгое ожидание. Еще один кусок брезента использовали, чтобы устроить рядом с хижиной открытый навес, и здесь проводили последующие дни.

Вначале было очень тяжело. Шон пытался вывести Даффа из черного отчаяния, в которое тот погрузился, но Дафф часами сидел молча, глядел на буш, трогал пальцами рубцы на лице и лишь изредка улыбался многочисленным рассказам Шона. Но со временем усилия Шона были вознаграждены – Дафф начал разговаривать. Он говорил о том, о чем никогда раньше не упоминал, и, слушая его, Шон узнал о нем больше, чем за все предшествующие пять лет. Иногда Дафф расхаживал перед сидящим Шоном, и цепь волочилась за ним, как хвост; в другое время он спокойно сидел и с тоской говорил о матери, которую никогда не знал.

– У нас в галерее наверху был ее портрет. Я целые дни проводил перед ним. Никогда не видел такого доброго лица.

Потом лицо его застывало, когда он вспоминал отца, старого ублюдка.

Дафф говорил о своей дочери:

– Она так смеялась, что сердце пело. Снег на ее могиле был похож на большой сахарный торт – ей бы это понравилось.

В других случаях, когда он вспоминал о своих поступках в прошлом, в его голосе звучало удивление. Он сердился, вспоминая свои ошибки и упущенные возможности. Потом снова замолкал и застенчиво улыбался.

– Вижу, я несу чепуху.

Корки на лице подсохли и начали сходить, и к Даффу постепенно стали возвращаться его прежняя веселость и беззаботность.

На одном из столбов, поддерживавших брезент, Дафф начал вести календарь; каждый день он делал зарубку, и это стало ежедневной церемонией. Каждую зарубку он делал с сосредоточенностью скульптора, обрабатывающего мрамор, а закончив, отступал и принимался считать вслух; он словно заставлял приблизиться тридцать – число, после которого он сможет снять с себя цепь.

Зарубок было восемнадцать, когда взбесилась собака. Это произошло днем. Они играли в клейбджес. Шон только кончил раздавать карты, как за фургонами завыла собака. Вскакивая, Шон опрокинул стул. Он схватил ружье, прислоненное к стене, и побежал в лагерь.

Шон исчез за фургоном, к которому была привязана собака, и почти сразу Дафф услышал выстрел. В наступившей внезапной полной тишине он медленно закрыл лицо руками.

Шон вернулся почти через час. Он поднял свой стул, пододвинул к столу и сел.

– Твоя очередь, играешь? – спросил он, беря свои карты.

Они играли с мрачной сосредоточенностью, направив все внимание на карты, но оба знали, что теперь за столом с ними сидит третий.

– Обещай, что никогда так со мной не поступишь! – выпалил наконец Дафф.

Шон посмотрел на него.

– Как – так?

– Как с этой собакой.

Собака! Эта проклятая собака! Не нужно было рисковать – ее нужно было убить сразу же.

– То, что собака заболела, вовсе не значит, что ты…

– Поклянись! – яростно перебил Дафф. – Поклянись, что не застрелишь меня.

– Дафф, ты не понимаешь, о чем просишь. Если ты заболеешь…

Шон замолчал: что бы он сейчас ни сказал, будет только хуже.

– Обещай, – повторил Дафф.

– Хорошо, клянусь, я этого не сделаю.

Глава 7

Теперь все изменилось к худшему. Дафф забросил свой календарь, а с ним и надежду, которая раньше все крепла. И если последующие дни были тяжелыми, то ночи превратились в ад – Даффу начал сниться кошмар. Он приходил каждую ночь, иногда два или три раза. После ухода Шона Дафф пытался не спать, читал при свете лампы или лежал и слушал ночные звуки, плеск и фырканье быков, пивших из источника, крики ночных птиц или низкий рев львов. Но в конце концов он засыпал, и ему снился кошмар.

Он верхом ехал по плоской коричневой равнине – ни холмов, ни деревьев, ничего, кроме ровной, как на газоне, травы во все стороны до самого горизонта. Его лошадь не отбрасывала тени; он постоянно искал ее тень, но, к своей тревоге, не находил. Потом он оказывался у пруда с чистой водой, голубой и необычно блестящей. Пруд пугал его, но он не мог не подойти.

Он склонялся на берегу и смотрел в воду; на него смотрело его собственное отражение – звериное рыло с волчьими клыками, белыми и длинными.

Дафф просыпался, и ужас перед этим лицом не оставлял его до утра.

Приходя в отчаяние от своей беспомощности, Шон пытался ему помочь. За эти годы между ними установилось полное понимание, они стали очень близки, и поэтому Шон страдал вместе с Даффом. Он пытался отгородиться от этого страдания; иногда ему даже удавалось на час или даже на половину утра забыть о нем, но потом страдание возвращалось с удвоенной силой. Дафф умрет, умрет ужасной смертью. Было ли ошибкой впустить в себя другого человека так глубоко, что разделяешь его страдания перед неизбежной смертью? Разве человеку недостаточно своей боли, чтобы полностью разделять муки другого?

Задули октябрьские ветры, предвестники дождей, – горячие ветры, насыщенные пылью, ветры, от которых пот высыхает, не успев охладить тело, ветры жажды, которые гонят дичь к водопою днем, в виду лагеря.

У Шона под кроватью было припасено с пол-ящика вина. Вечером он охладил четыре бутылки, завернув их во влажную ткань. Перед ужином отнес их в хижину Даффа и поставил на стол. Дафф смотрел на него. Корки с его лица почти совершенно сошли, остались только гладкие красные полосы на светлой коже.

– «Шато Оливье», – сказал Шон, и Дафф кивнул.

– Хорошее вино, но, наверно, испортилось в пути.

– Ну, если не хочешь, я его унесу, – сказал Шон.

– Прости, приятель, – быстро ответил Дафф. – Я не хотел быть неблагодарным. Вино подходит к моему настроению сегодня. А ты знаешь, что вино – напиток печали?

– Ерунда! – возразил Шон, вонзая штопор в первую пробку. – Вино – это веселье.

Он налил немного в стакан Даффа, и тот поднял его и поднес к огню, так что свет проходил через него.

– Ты видишь только внешнее, Шон. В хорошем вине всегда есть элемент трагедии. Чем лучше вино, тем оно печальней.

Шон фыркнул.

– Объясни, – попросил он.

Дафф снова поставил стакан на стол и посмотрел на него.

– Как ты думаешь, сколько лет ему потребовалось, чтобы достичь совершенства?

– Десять-пятнадцать лет, наверно, – ответил Шон.

Дафф кивнул.

– И теперь остается в несколько мгновений уничтожить труд долгих лет. Тебе не кажется это печальным? – негромко спросил он.

– Мой бог, Дафф, не будь таким мрачным!

Но Дафф его не слушал.

– Вот общее у вина и человека. Совершенство они находят только со временем, проведя всю жизнь в поисках. Но найдя его, они одновременно находят свою гибель.

– Так ты считаешь, что если человек проживет достаточно долго, он достигнет совершенства? – вызывающе спросил Шон, и Дафф ответил, по-прежнему глядя на стакан:

– Некоторые грозди вырастают на неподходящей почве, некоторые заболевают, прежде чем попасть в пресс, а другие портит беззаботный винодел. Не из всех гроздьев получается хорошее вино. – Дафф поднял стакан, сделал глоток и продолжал: – Человек ищет дольше и должен найти совершенство не в тесном гробе, а в котле жизни – поэтому его трагедия значительней.

– Да, но ведь никто не может жить вечно, – возразил Шон.

– И ты считаешь, что это делает печаль менее глубокой? – Дафф покачал головой. – Конечно, ты ошибаешься. Это не уменьшает трагизм, а увеличивает его. Если бы существовал выход, если бы добро могло сохраняться, чтобы не было этой полной беспомощности… – Дафф откинулся на спинку кресла, лицо его выглядело бледным и осунувшимся. – Но даже это я мог бы принять, если бы мне дали больше времени.

– С меня хватит этих разговоров. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Не понимаю, что тебя тревожит. Тебе рано себя оплакивать, у тебя впереди еще двадцать-тридцать лет, – грубовато сказал Шон, и Дафф впервые за этот вечер посмотрел на него.

– Неужели, Шон?

Шон не мог смотреть ему в глаза. Он знал, что Дафф умрет. Дафф улыбнулся своей кривой улыбкой и снова посмотрел на стакан. Улыбка медленно исчезла, и он опять заговорил.

– Если бы у меня было больше времени, я бы это сделал. Нашел бы слабые места и укрепил их. Я мог бы найти ответы. – Голос его стал выше. – Я мог бы! Я знаю, что мог бы! О Боже, я еще не готов. Мне нужно еще время. – Голос его звучал пронзительно, в глазах застыло отчаяние. – Слишком быстро, слишком быстро!

Шон не мог этого выдержать – он вскочил, схватил Даффа за плечо и затряс:

– Заткнись, черт тебя побери, заткнись! – кричал он на Даффа.

Дафф тяжело дышал, губы его разомкнулись и дрожали. Он прикоснулся к ним кончиками пальцев, словно пытаясь остановить дрожь.

– Прости, приятель. Я не хотел доводить до этого.

Шон снял руки с плеча Даффа.

– Мы оба слишком напряжены, – сказал он. – Все будет в порядке, вот увидишь.

– Да, все будет в порядке. – Дафф провел пальцами по волосам, отбросил их с глаз. – Открой еще бутылку, приятель.

Глава 8

Этой ночью, после ухода Шона, Дафф снова увидел кошмар. Выпитое вино сделало его медлительным и помешало проснуться. В плену у своего воображения, он старался убежать, вынырнуть, но едва достигал поверхности, как снова погружался в свой сон.

На следующее утро Шон пришел в хижину Даффа рано.

Хотя под ветвями дикой фиги еще сохранилась ночная прохлада, день обещал быть сухим и жарким. Животные чувствовали это. Тягловые быки теснились под деревьями, от водоема убегало небольшое стадо антилоп канна. Буйвол с короткими толстыми рогами и темным хохлом на лбу уводил своих коров в тень. Шон стоял на пороге хижины и ждал, пока глаза приспособятся к полутьме. Дафф не спал.

– Вставай, а то ко всем твоим несчастьям добавятся пролежни.

Дафф спустил ноги с кровати и застонал.

– Что ты добавил вчера в вино? – Он осторожно помассировал виски. – У меня в голове сотня гоблинов исполняет казачок.

Шон почувствовал первый приступ тревоги. Он положил руку Даффу на плечо, пытаясь определить, нет ли у него жара, но кожа Даффа была холодной. Шон успокоился.

– Завтрак готов, – сказал он.

Дафф поковырялся в овсянке и почти не притронулся к жареной печени антилопы канна. Он все время отводил глаза от солнечного света и, когда покончили с кофе, откинулся на спинку стула.

– Пойду уложу свою больную голову в постель.

Шон тоже встал.

– У нас кончилось мясо. Пойду попробую подстрелить кого-нибудь.

– Нет, останься со мной и поговори, – быстро попросил Дафф. – Можем поиграть в карты.

Они уже несколько дней не играли, и Шон охотно согласился. Он сел на кровать Даффа и за полчаса выиграл у него тридцать два фунта.

– Надо как-нибудь поучить тебя этой игре, – насмешливо сказал он.

Дафф капризно отбросил свои карты.

– Больше не хочу играть. – Он прижал пальцы к векам. – Голова так болит, что не могу сосредоточиться.

– Хочешь поспать?

Шон собрал карты и сложил в коробку.

– Нет. Почему бы тебе не почитать мне?

Дафф взял со столика у кровати переплетенный в кожу «Холодный дом»[27] и бросил на колени Шону.

– Откуда начать? – спросил Шон.

– Неважно. Я знаю его почти наизусть. – Дафф лег и закрыл глаза. – Начинай откуда угодно.

Шон начал читать. Полчаса он запинался, его язык никак не усваивал ритм слов. Раз или два он смотрел на Даффа, но тот лежал неподвижно, лицо его было покрыто испариной, снова стали заметны шрамы. Он дышал неглубоко. Диккенс – мощное снотворное в такое жаркое утро, и глаза Шона сами собой закрылись, чтение замедлилось и наконец совсем прекратилось. Книга соскользнула с колен.

Легкий звон цепи потревожил дремоту Шона; он проснулся и посмотрел на кровать. Дафф сгорбился, как обезьяна. В глазах его было безумие, щеки дергались. Желтоватая пена покрывала его зубы и тонкой пленкой – губы.

– Дафф, – сказал Шон, и Дафф прыгнул на него, скрючив пальцы, хрипя – не как человек, но и не как животное. Этот звук лишил ноги Шона силы. – Нет! – закричал он. Цепь задела за столбик кровати и дернула Даффа назад, на постель, не дав ему впиться зубами в парализованное ужасом тело Шона.

Шон побежал. Он выскочил из хижины и побежал в буш. От пережитого у него дрожали ноги и перехватывало дыхание. Сердце его отчаянно колотилось, и легкие разрывались от паники. Ветка распорола ему щеку, и боль остановила его. Он замедлил шаг, остановился и стоял, тяжело дыша, глядя назад, на лагерь. Через некоторое время его организм пришел в норму, а ужас сменился тошнотворным ощущением в желудке. Потом он обошел лагерь вдоль колючей изгороди и вошел в него со стороны, противоположной хижине Даффа. Лагерь был пуст, слуги бежали, охваченные тем же ужасом. Шон вспомнил, что его ружье оставалось у кровати в хижине Даффа. Он забрался в фургон и открыл ящик с неиспользуемыми ружьями. Пока он возился с замками, руки его дрожали: цепь могла порваться, и он каждую секунду ожидал услышать за собой этот нечеловеческий хрип. Отыскал патронташ, висевший на спинке кровати, и взял из него патроны. Зарядил ружье и взвел курок. Тяжесть стали и дерева в руках успокоила Шона. Он снова стал человеком.

Он выпрыгнул из фургона и, держа ружье наготове, осторожно прошел вдоль кольца фургонов.

Цепь выдержала. Дафф стоял под деревом, сдирая с него кору. Он попискивал, как новорожденный щенок. Он стоял спиной к Шону, голый, вокруг лежали обрывки одежды. Шон медленно направился к нему. Остановился за пределами досягаемости цепи.

– Дафф, – неуверенно позвал он.

Дафф повернулся и присел – его золотую бороду покрывала пена, он смотрел на Шона, оскалив зубы. Потом с криком бросился вперед, но цепь остановила его, снова отбросив назад. Он встал и попытался порвать цепь, не отрывая от Шона голодного взгляда. Шон попятился. Он поднял ружье и прицелился Даффу между глаз.

«Поклянись! Поклянись, что не застрелишь меня».

Рука Шона дрогнула. Он продолжал пятиться. Дафф был окровавлен. Стальные звенья цепи содрали ему кожу на щиколотках, но он продолжал рваться к Шону, а Шона удерживало данное Даффу обещание. Он не мог покончить с этим. Опустил ружье и с бессильной жалостью смотрел на Даффа.

Наконец к нему подошел Мбежане.

– Уходи, нкози. Если не можешь с этим покончить, уходи. Ты ему больше не нужен. И твой вид только разъяряет его.

Дафф продолжал рвать цепь.

Кровь потекла от истерзанной талии по ногам, облепила волосы и покрыла их словно расплавленным шоколадом. С каждым рывком изо рта у Даффа выплескивалась пена и обрызгивала грудь и руки.

Мбежане увел Шона в лагерь. Здесь были остальные слуги, и Шон настолько пришел в себя, что стал отдавать приказы.

– Я хочу, чтобы вы все отсюда ушли. Возьмите одеяла и еду и устройтесь по ту сторону воды. Я пошлю за вами, когда все кончится.

Он подождал, пока они соберутся, а когда они уходили, окликнул Мбежане.

– Что мне делать? – спросил он.

– Что делать, если лошадь сломает ногу? – ответил Мбежане.

– Я дал ему слово.

Шон беспомощно покачал головой, глядя туда, откуда доносились дикие звуки.

– Слово может нарушить только негодяй или храбрец, – просто ответил Мбежане. – Мы будем ждать тебя.

Он повернулся и последовал за остальными. Когда они ушли, Шон скрылся в одном из фургонов и через щель наблюдал за Даффом. Видел идиотическую дрожь его головы и своеобразную шаркающую походку, когда Дафф ходил по кольцу цепи. Видел, как боль заставляла Даффа сжаться в комок и терзать голову, выдирая клочья волос и оставляя глубокие царапины на лице. Он слушал звуки безумия – полный боли рев, бессмысленное хихиканье и ворчание, ужасное ворчание.

Много раз он поднимал ружье, прицеливался и замирал так. Когда глаза заливал пот, скрывая картину, он отнимал ложе от плеча и опускал ружье.

Там, на цепи, обожженная солнцем до красноты, умирала часть Шона. Часть его молодости, часть его смеха, часть его беззаботной любви к жизни. И он опять забирался под укрытие из брезента и ждал.

Солнце достигло зенита и двинулось на закат, и тварь на цепи слабела. Падала и ползла на четвереньках, прежде чем снова встать.

За час до заката у Даффа начались конвульсии. Он стоял лицом к фургону Шона, поворачивая голову из стороны в сторону, рот его неслышно двигался. Неожиданно он застыл, губы раздвинулись, оскалив в страшной улыбке зубы, глаза закатились, так что видны были только белки, и тело начало прогибаться назад. Прекрасное тело, еще молодое, с длинными красивыми ногами, изгибалось все сильнее, пока с треском не лопнул позвоночник. Дафф упал. Он лежал дергаясь, негромко стонал, а его тело из-за сломанного позвоночника изогнулось под немыслимым углом.

Шон выпрыгнул из фургона и побежал к нему – стоя над другом, он выстрелил Даффу в голову и отвернулся. Отбросил ружье, услышал, как оно ударилось о жесткую землю. Потом прошел в фургон и снял одеяло с кровати Даффа. Вернулся и закутал в него Даффа, отводя взгляд от искалеченной головы. Потом отнес в хижину и положил на кровать. Кровь пропитала одеяло, разлилась по одежде, как чернила на промокательной бумаге. Шон сел в кресло рядом с кроватью.

Снаружи темнота стала непроглядной.

Ночью подошла гиена и стала принюхиваться к крови на земле, потом ушла. За источником в буше охотился львиный прайд – львы убили свою добычу за два часа до рассвета, и Шон в темноте слышал их торжествующее рычание.

Утром Шон встал и пошел к фургонам; все его тело затекло. В лагере у костра ждал Мбежане.

– Где остальные? – спросил Шон.

Мбежане встал.

– Ждут там, куда ты их послал. Я пришел один, зная, что я тебе нужен.

– Да, – сказал Шон. – Возьми в фургоне топоры.

Они нарубили дров, целую гору сухих дров, обложили ими кровать Даффа, и Шон поднес огонь.

Мбежане оседлал лошадь Шона, Шон сел верхом и посмотрел на зулуса.

– Приведи фургоны к следующему источнику. Там я вас встречу.

И выехал из лагеря. Он оглянулся только раз и увидел, что ветер отнес дым погребального костра длинной черной полосой над вершинами деревьев на милю.

Глава 9

Как гнойник у корней больного зуба, вина и горе отравили мозг Шона. Вина была обоюдоострой. Он обманул доверие Даффа, но у него не хватило смелости сделать это достойно. Он слишком долго ждал. Нужно было стрелять с самого начала или не стрелять совсем.

Всеми фибрами души он хотел бы сделать это по-другому, правильно. И с радостью снова пережил бы все ужасы, лишь бы очистить совесть и стереть пятно с памяти об их дружбе.

Горе Шона превратилось в пустоту, в разверстую бездну, в которой он затерялся. Там, где раньше были смех Даффа, его кривая улыбка и заразительная жажда жизни, теперь зияла пустота. Ни один луч солнца не проникал в нее, и в ней не было контуров чьей-то фигуры.

Следующий источник оказался мелкой лужей в центре широкого пространства высохшей грязи размером с поле для гольфа. Грязь растрескалась неправильными квадратами, образуя небольшие пластинки величиной с ладонь. Через воду можно было перепрыгнуть, не замочив ног.

Вокруг в изобилии лежал помет животных, которые пили здесь. По воде, меняя направление под ветром, плыли несколько перьев. Вода была солоноватой и грязной. Плохой лагерь. На третий день Мбежане пришел к фургону Шона. Шон лежал на кровати. Он не переодевался с тех пор, как застрелил Даффа. Борода его спуталась и взмокла – в фургоне было очень жарко.

– Нкози, пойдем посмотришь на воду. Не думаю, что стоит здесь оставаться.

– А что с водой? – без интереса спросил Шон.

– Она грязная. Я думаю, надо идти к большой реке.

– Делай, как считаешь правильным.

Шон повернулся лицом к стене фургона.

И Мбежане повел караван к Лимпопо. Два дня спустя они увидели темную ленту деревьев, растущих по берегам реки. Шон всю дорогу оставался в фургоне, потея и не замечая неудобств.

Мбежане разместил фургоны на берегу реки и вместе с другими слугами стал ждать, пока Шон вернется к жизни. Их вечерние разговоры у костра были проникнуты тревогой, и они часто посматривали на фургон Шона, где не горел фонарь – фургон оставался мрачным, как настроение лежавшего в нем человека.

Но наконец, как медведь, вылезающий на исходе зимы из берлоги, Шон выбрался наружу. Его одежда была грязной. Собаки побежали ему навстречу, обступили, просили внимания, но он их не замечал.

Неопределенно ответив на приветствия слуг, Шон прошел к самой воде. Лето превратило Лимпопо в цепочку прудов, вытянувшихся посредине речного русла. Вода в прудах была темно-зеленая. Песок вокруг белый, как блестящее снежное поле, а камни, торчащие из почти неподвижной реки, – черные и лоснящиеся. Берега крутые, между ними с полмили, и на них стеной стоят деревья. Шон прошел по песку, увязая по щиколотку на каждом шагу. Добрался до воды и сел на краю, опустив в воду руку. Вода была теплой, как кровь. В песке рядом с ним виднелся длинный извилистый след крокодила, а на дальнем берегу стая обезьян, вереща, трясла дикое фиговое дерево. Две собаки Шона с плеском перебрались через узкий пролив между двумя прудами и побежали на тот берег гонять обезьян. Но бежали они нерешительно, высунув языки – на белой песчаной поверхности было очень жарко. Одна из собак осталась с Шоном и коснулась его щеки холодным носом.

Шон обнял ее рукой за шею, и собака прижалась к нему. Услышав за собой шаги, он повернулся. Это был Мбежане.

– Нкози, Хлуби нашел слонов в часе езды вверх по течению. Он насчитал двадцать. Говорит, у них хорошие бивни.

Шон снова посмотрел на воду.

– Уходи, – сказал он.

Мбежане присел с ним на корточки, опираясь локтями о колени.

– Кого ты оплакиваешь? – спросил он.

– Уходи, Мбежане, оставь меня одного.

– Нкози Дафф не нуждается в твоем оплакивании, поэтому я думаю, ты оплакиваешь себя. – Мбежане подобрал камень и бросил в воду. – Когда у путника колючка в ноге, – негромко продолжал он, – и он мудр, он вытаскивает эту колючку, но если он глуп, то оставляет колючку и говорит: «Я оставлю эту колючку, пусть вечно напоминает мне о дороге, по которой я прошел». Нкози, всегда лучше помнить с радостью, чем с болью.

Мбежане бросил в воду еще один камень, встал и вернулся в лагерь. Когда десять минут спустя Шон пошел за ним, он нашел свою лошадь оседланной, ружье в футляре, а Мбежане и Хлуби ждали его со своими копьями. Кандла протянул ему его шляпу – он взял ее за поля и повертел в руках. Потом надел на голову и сел в седло.

– Веди, – приказал он.

Следующие недели Шон охотился с целеустремленностью, которая не оставляла времени для печали. Он редко и ненадолго возвращался в лагерь; единственной причиной для этого была доставка бивней и смена лошади. В конце одного из таких кратких возвращений, когда Шон снова собирался садиться верхом, даже Мбежане пожаловался:

– Нкози, есть лучшие способы умереть, чем уработаться до смерти.

– Ты достаточно хорошо выглядишь, – ответил Шон, хотя теперь Мбежане был худ, как борзая, и его кожа блестела, как промытый антрацит.

– Наверно, для того, кто сидит в седле, все хорошо выглядят, – предположил Мбежане, и Шон, уже поставивший ногу в стремя, замер. Он задумчиво посмотрел на Мбежане и поставил ногу на землю.

– Отныне мы охотимся пешком, Мбежане, – сказал он, – и первого, кто попросит пощады, второй имеет право называть женщиной.

Мбежане улыбнулся – вызов ему понравился. Они перешли реку и в полдень отыскали след – небольшое стадо молодых самцов. Они шли за стадом до ночи и спали под одним одеялом, на следующее утро отправились дальше, а на третье – потеряли след на каменистой местности; пришлось возвращаться к реке. В десяти милях от фургонов они наткнулись на другое стадо, пошли за ним и в тот же вечер убили трех отличных самцов: ни одного бивня легче пятидесяти фунтов. Ночной марш к фургонам, четыре часа сна – и они снова были в пути. К концу второго дня Шон захромал. Во время одной из редких остановок он снял сапог – волдырь на ноге лопнул, и носок стал жестким от засохшей крови.

Мбежане бесстрастно смотрел на него.

– Далеко мы от фургонов? – спросил Шон.

– Можем вернуться до темноты, нкози.

Мбежане нес ружье Шона. Все это время его лицо оставалось серьезным. В лагере Кандла принес чан с горячей водой и поставил перед стулом Шона. Пока Шон держал ногу в воде, вся его свита собралась вокруг. У всех на лицах было выражение тревожного ожидания, и тишину нарушало лишь причмокивание – так банту выражают сочувствие. Они наслаждались каждой минутой, и Мбежане, прирожденный актер, усиливал впечатление, играя на публику.

Шон закурил сигару, хмурясь, чтобы не рассмеяться. Мбежане откашлялся и плюнул в огонь. Все теперь смотрели на него – ждали, затаив дыхание.

– Нкози, – сказал Мбежане, – будь ты моей дочерью, я бы отдал за тебя в приданое пятьдесят голов скота.

Еще мгновение тишины – и громкий хохот.

Вначале Шон смеялся вместе с ними, но немного погодя, когда Хлуби едва не упал в костер, а Нонга громко плакал от смеха на плече Мбежане и слезы катились по его щекам, Шон перестал смеяться.

Оказывается, ему совсем не было весело.

Он серьезно смотрел на них, на открытые розовые рты и белые зубы, на их трясущиеся плечи, и внезапно ему стало совершенно ясно, что они смеются уже не над ним. Они смеются ради самого смеха. Смеются потому, что живы. В горле Шона возник смешок и вырвался наружу, потому что его невозможно было остановить; другой зародился в груди, и Шон откинулся на спинку стула и выпустил его. К дьяволу, он тоже жив!

Когда утром он выбрался из фургона и, хромая, пошел посмотреть, что Кандла готовит на завтрак, он снова испытывал легкое возбуждение, волнение перед новым днем. Он чувствовал себя хорошо. Память о Даффе по-прежнему была с ним, она останется с ним всегда, но она перестала быть ноющей болью. Он вытащил колючку.

Глава 10

В ноябре они трижды перемещали лагерь, держась южного берега реки и двигаясь по ней на восток. Фургоны, из которых они выгрузили у источника слоновую кость, снова начали медленно наполняться, потому что вся дичь собралась у реки. Остальная местность оставалась сухой, но теперь каждый день приближал освобождение от этой суши.

Облака, рассеянные по небу, начали собираться в круглые скопления с темными краями или гордо взмывали грозовыми тучами. Казалось, их рост сказывался на всей природе. По вечерам солнце куталось в королевский пурпур, а днем их развлекали своими дьявольскими танцами смерчи. Приближался сезон дождей. Шону предстояло решить: пересечь Лимпопо и отрезать себя от юга, когда река разольется, или не ступать в земли за рекой. Решение далось легко.

Они нашли место, где берега с обеих сторон немного снижались. Разгрузили первый фургон и впрягли в него двойную упряжку; затем под общие подбадривающие крики быки галопом спустились по крутому берегу к воде. Фургон, который они тащили, подскакивал, пока не застрял в песке, наклонившись под опасным углом; колеса по самую ось погрузились в песок.

– За спицы! – крикнул Шон. Все бросились к колесам и не жалея сил помогали им вращаться, но половина быков упала на колени, неспособная передвигаться в мягком песке.

– Будь оно проклято! – Шон сердито смотрел на фургон. – Выпрягите быков и отведите обратно. Достаньте топоры.

Им потребовалось три дня, чтобы построить бревенчатый мост через реку, и еще два – чтобы перевезти все фургоны и слоновую кость на противоположный берег. Когда последний фургон оказался в новом лагере, Шон объявил выходной и на следующее утро все спали допоздна. Когда Шон вышел из своего фургона, солнце уже стояло высоко. Шон еще не совсем пришел в себя после долгого сна. Он широко зевнул и потянулся, раскинув руки как распятый. Провел языком по щекам и нёбу, поморщился от неприятного вкуса, потом почесал грудь, и волосы скрипнули под его пальцами.

– Кандла, где кофе? Ты не видишь, что я умираю от жажды?

– Нкози, вода скоро закипит.

Шон хмыкнул и прошел туда, где на корточках у костра сидели Мбежане и остальные слуги, следя за Кандлой.

– Хороший лагерь, Мбежане.

Шон посмотрел на лиственную кровлю над ними. Они находились в зеленой тени, здесь, на утреннем солнце, было прохладно. В широко раскинувшихся ветвях гудели рождественские жуки.

– Да, хорошая трава для скота, – согласился Мбежане. Он протянул к Шону руку. – Я нашел это в траве, здесь кто-то уже стоял лагерем.

Шон взял с его ладони и принялся разглядывать осколок фарфора с рисунком из голубых листьев инжира. Для Шона стало потрясением увидеть в глуши этот маленький обломок цивилизации; он поворачивал его в пальцах, а Мбежане тем временем продолжал:

– Под деревом шурна – угли старого костра, и я нашел колеи от колес в том самом месте, где мы поднимались от реки.

– Старые?

Мбежане пожал плечами.

– Может, с год. В колеях выросла трава.

Шон сел в свое кресло. Ему стало тревожно. Он задумался и улыбнулся, поняв, что ревнует: на земле, которую он привык считать своей, обнаружились какие-то другие люди, и годичной давности колеи вызывали у него такое ощущение, словно он очутился в толпе. Но было и противоположное чувство – тоска по обществу своих. Желание снова увидеть белое лицо. Странно, что он отвергает что-то и одновременно стремится к нему.

– Кандла, я получу кофе сейчас или на ужин?

– Нкози, все готово.

Кандла насыпал в чашку немного коричневого сахара, помешал прутиком и протянул чашку Шону.

Держа чашку обеим руками, Шон подул на жидкость, чтобы охладить ее, и принялся пить, вздыхая при каждом глотке. Зулусы сидели кружком, разговаривали и передавали друг другу табакерки. Каждая реплика, достойная замечания, встречалась хоровым «Правда, правда» и очередной понюшкой. В ленивом потоке беседы возникали и разрешались мелкие споры. Шон слушал, изредка делая замечание или вставляя свой рассказ, пока желудок не подсказал ему, что пора есть. Кандла начал готовить под всеобщим критическим присмотром и градом предложений слуг, которые от безделья становились болтливыми. Он почти закончил жарить тушку цесарки, хотя Мбежане считал, что нужно добавить соли, когда Нонга, сидевший у костра напротив него, вскочил и показал на север. Шон заслонил глаза и посмотрел.

– Боже милостивый! – сказал он.

– Ах, ах, ах! – восклицали слуги.

Под деревьями к ним верхом приближался белый – он удобно сидел на лошади, поставив длинные ноги в стремена, и был уже так близко, что Шон разглядел рыжую бороду, закрывавшую нижнюю часть его лица. Человек был рослый; из высоко закатанных рукавов торчали толстые руки.

– Привет! – крикнул Шон и с готовностью пошел ему навстречу.

На краю лагеря всадник натянул повод. Он неловко спешился и пожал протянутую руку Шона. Шон почувствовал, как кости его пальцев едва не трескаются в этом пожатии.

– Привет, парень! Как дела?

Говорил человек на африкаансе. Его голос соответствовал размерам тела, а глаза оказались на уровне глаз Шона. Они безжалостно жали друг другу руки, смеясь и искренне произнося обычные приветственные банальности.

– Кандла, тащи бутылку бренди, – крикнул через плечо Шон и обратился к буру: – Проходите, вы как раз поспели к завтраку. Мы должны отметить встречу. Черт побери, как приятно снова видеть белого человека!

– Значит, вы здесь одни?

– Да, заходите, садитесь.

Шон разлил бренди, и бур поднял свой стакан.

– Как вас зовут?

– Кортни, Шон Кортни.

– А меня Ян Паулюс Леруа, рад знакомству, минхеер.

– Ваше здоровье, минхеер, – ответил Шон, и они выпили. Ян Паулюс ладонью вытер усы и тяжело выдохнул, вернув в рот вкус бренди.

– Хорошо, – сказал он и протянул свой стакан.

Они возбужденно разговаривали – долгое отсутствие собеседников развязало языки, и хотелось сразу все рассказать и задать множество вопросов. Встречи в буше всегда таковы. Тем временем уровень бренди в бутылке быстро понижался.

– А где ваши фургоны? – спросил Шон.

– В часе или двух езды. Я поехал вперед на поиски реки.

– Сколько человек в вашей группе?

Шон смотрел на его лицо и задавал вопросы, только чтобы услышать голос другого человека.

– Ма и па, младшая сестра и моя жена. Кстати – вам нужно переместить фургоны.

– Что? – удивился Шон.

– Это мое место, – объяснил бур. – Видите, вон следы моего костра, это мой лагерь.

Улыбка исчезла с лица Шона.

– Оглянитесь, бур, перед вами вся Африка. Выбирайте любое место, кроме того, на котором я сижу.

– Но это мое место. – Ян Паулюс слегка раскраснелся. – Возвращаясь с охоты, я всегда устраиваюсь здесь.

Характер встречи изменился за несколько секунд. Ян Паулюс вдруг встал и пошел к своей лошади. Наклонился, затягивая подпругу, и потянул ее с такой силой, что лошадь оступилась. Сев в седло, он посмотрел на Шона.

– Уберите фургоны, – сказал он. – Сегодня мой лагерь здесь.

– Ручаетесь? – мрачно спросил Шон.

– Посмотрим! – ответил Ян Паулюс.

– Конечно, посмотрим, – согласился Шон.

Бур повернул лошадь и уехал. Шон смотрел, как он скрывается среди деревьев. И только потом позволил себе проявить гнев. Он кругами ходил по лагерю, приходя все в большую ярость, время от времени останавливался и смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться фургоны бура, но за внешними признаками негодования таилось нехорошее предчувствие драки. Кандла принес ему еду, бегал за ним с тарелкой. Шон нетерпеливо отогнал его и продолжал нервозно патрулировать свою стоянку. Наконец вдали послышалось щелканье хлыста, вызывающе заревел бык, и ему тут же ответили быки Шона. Залаяли собаки, и Шон нетерпеливо подошел к фургону с северной стороны лагеря и с деланной небрежностью прислонился к нему. Из-под деревьев показалась длинная цепочка фургонов. На козлах переднего фургона видны были яркие цветные пятна.

Женские платья! В обычных обстоятельствах Шон уже раздул бы ноздри, как застоявшийся жеребец, но сейчас все его внимание сосредоточилось на более крупном из двух всадников. Ян Паулюс ехал перед отцом, и Шон, сжимая кулаки, наблюдал за их приближением. Ян Паулюс сидел в седле прямо; он остановил лошадь в десяти шагах от Шона и большим пальцем, толстым и коричневым, как жареная сосиска, сдвинул шляпу на затылок; чуть уколол лошадь шпорами, заставив ее затанцевать, и с деланным удивлением спросил:

– Что, Rooi Nek,[28] ты все еще здесь?

Собаки Шона бросились навстречу другой своре и теперь толпились в сдержанной суете взаимного принюхивания, ощетинившись и ритуально помечая землю мочой.

– Почему бы тебе не залезть на дерево? – предложил Шон. – Там тебе будет привычней.

– Вот как?

Ян Паулюс приподнялся в стременах, высвободил правую ногу, перенес ее через лошадиный круп, спешиваясь, и Шон подскочил к нему. Лошадь нервно попятилась, бур потерял равновесие и вцепился в седло. Шон протянул руку, схватил бура за рыжую бороду и дернул.

Ян Паулюс, чья нога застряла в стремени, отлетел назад, размахивая руками, и повис, как гамак, между рвущейся лошадью и руками Шона. Шон зарылся пятками в песок, наслаждаясь ревом бура.

Взбудораженные примером Шона собаки спешно завершили ритуальную церемонию и вцепились друг в друга; шерсть полетела, как песок Калахари в бурю.

Стремя оборвалось; Шон упал и вскочил как раз вовремя, чтобы встретить нападение Яна Паулюса.

Он погасил удар бура, но сила этого удара поразила его; они сошлись грудь к груди, и Шон понял, что встретил равного по силе противника. Они молча напрягались, бороды их соприкасались, глаза разделяло несколько дюймов. Шон переместил свой вес и попытался бросить бура, но Ян Паулюс встретил и удержал его, точно опытный танцовщик. Потом пришла его очередь – он согнул руку Шона, и тот крякнул от усилий, которые потребовались, чтобы помешать противнику.

Вмешался папаша Леруа – подведя лошадь и разогнав собак, он со свистом взмахнул хлыстом из кожи гиппопотама.

– Остановитесь, разбойники, прекратите! Хватит!

Шон вскрикнул от боли, получив хлыстом по спине, а от следующего удара так же громко вскрикнул Ян Паулюс. Они расцепились и отступили перед тощим стариком на лошади.

Подъехал первый фургон, и женщина весом в двести фунтов крикнула с козел:

– Зачем ты их остановил, упа?

– Зачем позволять им убивать друг друга?

– Стыдись, ты портишь мальчикам забаву! Не помнишь, как сам любил подраться? Или ты уже так стар, что забыл радости молодых? Оставь их в покое!

Упа, поколебавшись, свернул хлыст и перевел взгляд с Шона на Яна Паулюса.

– Уходи оттуда, старый задира! – приказала его жена. Она походила на гранитный холм, груди не вмещались в блузу, а руки были коричневые и толстые, как у мужчины. Широкие поля шляпы закрывали лицо, но Шон видел, что оно розовое и похоже на пудинг; люди с такими лицами охотней улыбаются, чем хмурятся. Рядом с ней сидели две девушки, но у Шона не было времени разглядывать их. Упа отвел свою лошадь, и Ян Паулюс снова двинулся на него. Шон встал на цыпочки, чуть присел и, думая о силе противника, которую только что почувствовал, наблюдал, как Ян Паулюс приближается, чтобы угостить его главным блюдом, не уверенный, что сможет его прожевать.

Ян Паулюс проверил защиту Шона длинным ударом справа, но Шон отклонил голову, и густая борода смягчила удар; сам он ударил Яна Паулюса в ребра снизу, под поднятую руку. Ян Паулюс хмыкнул и отскочил. Забыв свои призывы, упа Леруа с растущим удовольствием наблюдал за ними. Драка предстояла добрая. Они стоили друг друга – оба под тридцать лет, рослые, быстрые и крпко стоящие на ногах. Оба дрались и раньше, дрались часто – это было видно по тому, как они испытывали друг друга, уворачиваясь от удара в последнее мгновение, раскрываясь так, что менее опытный человек воспользовался бы этим на свою беду, и сразу отскакивая.

Гибкие, почти ленивые движения бура закончились неожиданным взрывом. Ян Паулюс прыгнул, нападая слева, сменил направление, как отлетает обратный хлыст, и опять пустил в ход правую руку; Шон нырнул под нее и открылся для удара слева. От этого удара он пошатнулся, и его скула окрасилась кровью. Ян Паулюс неотступно преследовал его. Руки его были наготове, он искал слабое место в защите. Шон держался на расстоянии – чутье помогло ему устоять на ногах, пока туман в голове не рассеялся и он не почувствовал, как к нему возвращаются силы. Видя, что Ян Паулюс следует за ним, он притворился, что ноги под ним подгибаются, опустил руки и ждал, когда Ян Паулюс воспользуется этим. Тот слишком поздно заметил хитрое выражение глаз Шона и попытался вырваться из ловушки, но удар сжатого кулака пришелся ему в лицо. Он пошатнулся; теперь и его лицо было окровавлено.

Они продолжали драться в кольце фургонов, и преимущество десяток раз переходило от одного к другому. Сходясь, они бодались и лягались; расходясь, снова пускали в ход кулаки. Потом, сцепившись, покатились по крутому берегу в воды Лимпопо. Они дрались на мягком песке, и песок удерживал их ноги, заполнял рты, когда они падали, и лип к волосам и бородам, точно белое мороженое. Они свалились в один из прудов и продолжали драться в воде, кашляя от боли в легких, топчась, как самцы-гиппопотамы. Движения их замедлились, и они остановились, стоя на коленях и не в силах встать; с них лилась вода, и слышно было только, как они хватают ртами воздух.

Шон не знал, действительно ли стало темно – солнце к этому времени село – или у него в глазах потемнело от усталости; он видел, как Яна Паулюса начало рвать – с надсадным звуком он выпустил струйку желчи. Шон отполз к краю пруда и лег лицом в белый песок. В его ушах раздавались голоса, он видел свет лампы, и это свет покраснел, пробиваясь сквозь кровь, заливавшую глаза.

Слуги подняли его, но он этого почти не почувствовал. Свет и голоса сменились тьмой, и он потерял сознание.

Его привело в себя жжение – йод, – и он попытался сесть, но чьи-то руки снова уложили его.

– Спокойней, спокойней, драка закончилась.

Шон сфокусировал один глаз, чтобы отыскать источник голоса. Над ним нависла розовая масса умы Леруа. Ее руки коснулись его лица, и его снова обожгло обеззараживающее. Он вскрикнул распухшими губами.

– Вот так! Настоящий мужчина, – усмехнулась ума Леруа. – Голову разбили – ни слова не сказал, а стоило прикоснуться лекарству – плачешь, как ребенок.

Шон провел языком по внутренней поверхности рта: один зуб шатается, но остальные чудесным образом не пострадали. Он начал поднимать руку к глазам, но ума нетерпеливо шлепнула по ней и продолжала работать.

– Славная драка! – Она счастливо покачала головой. – Ты был хорош, керел, очень хорош.

Шон посмотрел за нее и увидел девушку. Она стояла в тени и казалась силуэтом на фоне светлого брезента. В руках она держала миску. Ума повернулась, окунула в эту миску тряпку, смыла кровь с его лица и снова занялась им. Фургон покачнулся под ее весом, закачался свисавший с потолка фонарь, освещая сбоку лицо девушки. Шон вытянул ноги на кровати и чуть повернул голову, чтобы лучше видеть.

– Лежи спокойно, jong,[29] – приказала ума.

Шон мимо нее смотрел на спокойные губы и абрис щеки, видел волосы – сначала они в легком беспорядке, но потом, словно раскаявшись, превращаются в косу толщиной в его запястье и через плечо свисают до самой талии.

– Катрина, мне что, каждый раз тянуться к миске? Встань ближе, девочка.

Она вошла в освещенное пространство и посмотрела на Шона. Глаза смеющиеся, зеленые. Но вот она опустила взгляд к миске. Шон смотрел на нее, не желая пропустить миг, когда она снова на него посмотрит.

– Ах ты медведище, – с ворчливым одобрением сказала ума. – Занял наш лагерь, подрался с моим сыном и строит глазки моей дочери. Если не угомонишься, я сама выбью из тебя дух. Да ты опасный человек! Катрина, отправляйся в фургон и помоги Генриетте привести в божеский вид брата. Миску оставь здесь, на сундуке.

Выходя, девушка снова посмотрела на Шона. Ей не нужно было улыбаться губами – легкая улыбка была в ее зеленых глазах.

Глава 11

Шон проснулся с сознанием, что что-то не так. Он попытался сесть, но боль остановила его – ныли мышцы, саднили полузасохшие царапины и ссадины. Он застонал, и от этого заболели губы. Шон медленно спустил ноги с кровати и встал, чтобы осмотреть повреждения. Под волосами на груди виднелся темный отпечаток сапога Яна Паулюса. Шон осторожно пощупал вокруг него, проверяя, не сломаны ли ребра; потом, убедившись, что здесь все в порядке, занялся ссадиной на спине – высоко поднял руку и внимательно осмотрел поврежденную кожу. Отлепил клочок шерсти от одеяла. Потом встал и поморщился от боли в плече. Шон начал браниться, медленно, монотонно, и бранился все время, пока с трудом выбирался из фургона.

Вся свита наблюдала за его выходом, даже собаки казались встревоженными. Шон добрался до земли и попытался крикнуть «Какого дьявола!» И поспешно замолчал, потому что губы треснули и из них пошла кровь.

– Какого дьявола! – сказал он, стараясь не шевелить губами. – Вы что расселись, как бабы за пивом? Разве у вас нет работы? Хлуби, мне кажется, я послал тебя на поиски слонов.

Хлуби встал и ушел.

– Кандла, где завтрак? Мбежане, принеси горячей воды и зеркало для бритья.

Шон сел в кресло и мрачно осмотрел в зеркале свое лицо. Если бы по нему пробежало стадо буйволов, ущерб был бы меньшим.

– Нкози, его лицо гораздо хуже, – успокоил его Мбежане.

– Он так плох?

Шон поднял голову.

– Я говорил с одним из его слуг. Он еще не вставал, лежит и рычит, как лев в зарослях; но глаза у него закрыты, как у новорожденного щенка.

– Скажи, Мбежане. Скажи правду: как тебе драка?

Мбежане сел на корточки рядом с креслом Шона. Он помолчал, подбирая слова.

– Когда небо, с громом и копьями молний, посылает своих облачных чертей на вершины Дракенсберга, человек пугается. Когда два самца слона бьются насмерть, на свете нет более великолепного зрелища. Разве не так?

Шон кивнул, глаза его загорелись.

– Так вот, нкози, поверь мне. Все это детская игра по сравнению с вашей дракой.

Шон слушал похвалы. Мбежане отлично владел этим старейшим искусством зулусов и, закончив, посмотрел в лицо Шону. На этом лице было счастливое выражение. Мбежане улыбнулся и достал из своей набедренной повязки листок бумаги.

– Слуга принес это из другого лагеря, пока ты спал.

Шон прочел записку. Она была написана круглым женским почерком на правильном голландском языке. Шону понравилось написанное. Это было приглашение на обед.

– Кандла, достань мой костюм и ботинки номер один.

Он снова посмотрел в зеркало. С лицом мало что можно сделать, разве чуть подровнять бороду, но и только. Отложив зеркало, он посмотрел туда, где, почти скрытые деревьями, стояли фургоны Леруа.

Мбежане нес перед Шоном фонарь. Они шли медленно, чтобы Шон мог хромать с достоинством. Завидев их, Ян Паулюс с усилием встал с кресла и с таким же усилием поздоровался. Мбежане солгал – если не считать отсутствия зуба, разницы между лицами не было. Упа хлопнул Шона по спине и сунул ему в руки бокал с бренди. Когда-то он был высоким и мощным, но двадцать тысяч солнц провялили его плоть, оставив только жесткие мышцы, обесцветили глаза, окрасив их в светло-зеленый цвет, и сделали кожу жесткой и морщинистой, как шея индюка. Борода у него была светло-желтой, но вокруг рта еще виден был рыжий цвет. Он задал Шону три вопроса, не дав времени ответить даже на первый, и подвел его к стулу.

Упа говорил, Шон слушал, а Ян Паулюс дулся. Упа говорил о скоте, об охоте и о землях на севере. Через несколько минут Шон понял, что от него и не ждут участия в разговоре – несколько его робких попыток были погребены под лавиной слов упы. Поэтому Шон только слушал – отчасти упу, отчасти негромкие голоса женщин у кухонного костра за лагерем.

Однажды он услышал ее смех. Он знал, что это она – звук был сочный и напоминал то, что он увидел в ее глазах.

Наконец женщины закончили возню с едой и горшками, и ума подвела девушек. Шон встал и заметил, что Катрина высока и плечи у нее как у мальчика. Когда она шла к нему, ее юбки на мгновение облепили ноги, и он увидел, что ноги у нее длинные, но ступни маленькие. Волосы темно-рыжие и связаны сзади в огромный пучок.

– Медведь-драчун, – сказала ума, взяв Шона за руку, – позволь представить тебе мою невестку. Генриетта, вот человек, который едва не убил твоего мужа.

Ян Паулюс фыркнул в своем кресле, и ума рассмеялась, ее грудь весело заколыхалась.

– А это моя младшая дочь Катрина. Ты видел ее вчера вечером.

«Я ей нравлюсь». Ее пальцы в его руке – длинные, с квадратными подушечками.

Шон рискнул улыбнуться.

– Без нее я бы истек кровью, – сказал он.

Она улыбнулась в ответ, но не губами.

– Вы хорошо переносили боль, минхеер.

– Хватит, девочка, – резко сказал упа. – Иди сядь рядом с матерью. – Он снова повернулся к Шону. – Так я рассказывал тебе об этой лошади. Я сказал тому малому: «Она не стоит и пяти фунтов, не говоря уж о пятнадцати. Посмотри на ее голени. Они тонкие как спички». Тогда он говорит, отвлечь хочет, понимаешь? Говорит: «Пойдем, посмотри на седло». Но я-то видел, чего она стоила.

Тонкая ткань блузки едва сдерживала бурные движения груди девушки. Шон подумал, что никогда не видел ничего более удивительного.

Рядом с костром на козлах установили стол; все наконец перешли к нему. Упа произнес молитву. Шон смотрел на него сквозь ресницы. Борода упы дергалась, когда он говорил, и в одном случае он стукнул по столу кулаком, чтобы подчеркнуть перед Всемогущим значение своих слов. Его «аминь» прозвучало так громогласно, что Шон едва сдержался, чтобы не зааплодировать. Упа утомленно сел. «Аминь», – сказала ума и принялась раскладывать еду из котла размером с ведро. Генриетта принесла тыквенные оладьи, а Катрина нарезала ломти свежего хлеба и положила каждому на тарелку. Наступила тишина, прерываемая только звоном металла о фарфор и громким сопением упы.

– Мевроу Леруа, я очень давно не ел ничего такого вкусного.

Шон хлебом вытер последние остатки соуса с тарелки. Ума улыбнулась.

– У нас еды вдоволь, минхеер. Я люблю смотреть, как ест мужчина. Упа был знатным едоком. Мой отец позволил ему увезти меня, потому что не мог прокормить его, когда тот приходил ухаживать. – Она взяла тарелку Шона и снова наполнила ее. – Ты похож на человека, который хорошо ест.

– Обычно в компании я ем больше всех, – сказал Шон.

– Неужели? – впервые заговорил Ян Паулюс. И протянул свою тарелку уме. – Положи мне еще, мама, я сегодня голодный.

Глаза Шона сузились. Он подождал, пока Ян Паулюс поставит перед собой тарелку, потом взял вилку. Ян Паулюс сделал то же самое.

– Замечательно, – довольно сказала ума. – Снова здорово. Упа, сходи подстрели пару буйволов, нам не хватит на обед.

– Ставлю соверен на Яна Паулюса, – бросил жене вызов упа. – Он ест, как орда термитов. Если больше ничего не будет, он съест парусину с фургонов.

– Хорошо, – согласилась ума. – Никогда не видела, как ест этот увалень, но в нем много места, которое нужно наполнить.

– Твоя шерстяная шаль против моей зеленой шляпки, что Ян Паулюс сдастся первым, – шепотом сказала Катрина невестке.

– Прикончив жаркое, Янни примется за противника, – хихикнула Генриетта. – Шляпка у тебя красивая. Принимаю пари.

Ума отмеряла порции со справедливой точностью, Шон и Ян Паулюс сидели против друг друга и ели. Разговор за столом стих.

– Еще? – каждый раз спрашивала ума, и они смотрели друг на друга и кивали. Наконец ложка царапнула о пустое дно котла. – Все кончилось, дети мои. Придется устраивать еще один раунд.

Шон и Ян Паулюс сидели неподвижно, глядя в свои тарелки. Ян Паулюс икнул. Лицо его скривилось, и он ушел в темноту.

– Ага! Слушайте, слушайте, – сказала ума. Все прислушались, потом ума рассмеялась. – Неблагодарный, так он относится к моей еде? Где твой соверен, упа?

– Подожди, жадная старуха, игра еще не кончена. – Упа повернулся и посмотрел на Шона – Похоже, твоя лошадь вот-вот лопнет.

Шон закрыл глаза. Отчетливо было слышно, как тошнит Яна Паулюса.

– Спасибо за…

Договорить он не успел. Ему хотелось оказаться как можно дальше отсюда, чтобы девушка его не слышала.

Глава 12

Наутро за завтраком Шон думал о следующем шаге. Он напишет приглашение на обед и сам отнесет его. Они выпьют кофе, и, если его попросят задержаться и он подождет достаточно, у него появится шанс. Даже упа иногда должен замолкать, а ума ослабит свою бдительность.

Он был уверен, что у него появится возможность поговорить с девушкой. Он не знал, что скажет ей, но об этом можно побеспокоиться, когда настанет время. Шон поднялся в фургон и отыскал в сундуке бумагу и карандаш. Жуя конец карандаша, он смотрел на буш.

Что-то двинулось под деревьями. Шон отложил карандаш и встал. Собаки, узнав Хлуби, перестали лаять. Хлуби бежал, он принес новости. Шон ждал его.

– Большое стадо, нкози, много хорошей кости. Я видел, как они пили из реки и ушли назад в буш, спокойно кормясь.

– Когда? – спросил Шон, чтобы выиграть время. Он искал подходящий предлог остаться в лагере. Но предлог должен быть хороший, чтобы Мбежане, который уже седлал лошадь, не возражал.

– Утром до восхода, – ответил Хлуби.

Шон пытался вспомнить, какое плечо у него болит – ведь он не может охотиться с больным плечом. Тем временем Мбежане привел лошадь в лагерь. Шон почесал нос и закашлялся.

– Со мной был следопыт из того лагеря, нкози, он тоже видел стадо и понес новость своему хозяину. Но я резвый, как газель, и обогнал его, – скромно закончил Хлуби.

– Это правда?

Проблема для Шона изменилась. Нельзя оставить стадо этому рыжебородому голландцу. Шон побежал к фургону и снял со спинки кровати патронташ. Ружье было уже в чехле.

– Ты устал, Хлуби?

Шон застегнул тяжелый оружейный пояс. По телу зулуса маслянистыми струйками бежал пот, но дыхание его было глубоким и быстрым.

– Нет, нкози.

– Тогда веди нас к этому стаду, легконогая газель.

Шон сел верхом и посмотрел на другой лагерь. «Когда я вернусь, она еще будет там».

Шон вынужден был приноравливаться к скорости Хлуби, а Леруа шли по его отчетливому следу и потому через две мили догнали его.

– Доброе утро, – сказал упа, поравнявшись с Шоном и пуская свою лошадь шагом. – Утренняя прогулка, вижу.

Шон постарался улыбнуться своей самой обворожительной улыбкой.

– Если мы все на охоту, нужно охотиться вместе. Согласны?

– Конечно, минхеер.

– Добычу делим на всех поровну, по трети на каждого. Так всегда делают.

Упа кивнул.

– А ты согласен?

Шон повернулся в седле к Яну Паулюсу. Тот только хмыкнул. Потеряв зуб, Ян Паулюс предпочитал не открывать рот.

След они отыскали через час. Стадо проложило дорогу через густой буш на берегу реки. Слоны срывали кору с молодых деревьев, оставляя их голыми. Более высокие деревья они валили, чтобы добраться до нежных листьев, и в траве видны были большие груды навоза.

– Теперь нам не нужны следопыты.

Яна Паулюса уже охватила охотничья лихорадка, и Шон посмотрел на него, гадая, сколько слонов он убил из своего ружья. Тысячу? Но возбужден как в первый раз.

– Прикажи своим слугам идти за нами. Мы отправимся вперед. Нагоним их за час.

Он улыбнулся Шону щербатым ртом, и Шон почувствовал, как от возбуждения волоски на руках встают дыбом. Он улыбнулся в ответ.

Они поехали в ряд, опустив поводья, чтобы лошади сами выбирали дорогу среди упавших деревьев. По мере продвижения на север буш редел, и вскоре они оказались в лесистой местности. Трава задевала стремена, и земля под ногами была твердой и ровной.

Ехали молча, наклоняясь вперед в седлах, глядя перед собой. Ритмичные удары копыт звучали барабаном войны. Шон провел пальцами по патронташу на груди, потом достал ружье, проверил заряд и снова сунул в чехол.

– Там! – сказал упа, и Шон увидел стадо. Оно стояло в роще хинных деревьев в полумиле от охотников.

– Вот это да! – присвистнул Ян Паулюс. – Не меньше двухсот!

Шон услышал первый тревожный вскрик, увидел расставленные уши и поднятые бивни. Стадо собралось и побежало, качая горбатыми спинами, за ним тянулась тонкая завеса пыли.

– Паулюс берет правый фланг, вы, минхеер, середину, я пойду слева, – крикнул упа.

Он натянул шляпу на уши, и его лошадь рванулась вперед, когда он дал ей шпоры. Как брошенный трезубец, всадники устремились на стадо. Шон ехал в облаке пыли. Он выбрал в движущемся перед ним «горном хребте» старую самку и подвел к ней лошадь так близко, что стали видны щетинки на хвосте слонихи и потертая кожа, морщинистая, как мужская мошонка. Шон коснулся рукой шеи лошади, и лошадь сбавила ход и замерла, перейдя в полдюжины шагов от галопа к полной остановке. Шон высвободил ноги из стремян и спрыгнул, согнув колени, чтобы погасить толчок. Спина самки казалась рядом горбов под серой кожей; первой же пулей Шон разорвал позвоночник, и слониха упала, проехавшись на заду, как собака с глистами. Не успел он как следует усесться в седло, лошадь понеслась снова и все превратилось в движение и шум, в пыль и запах горелого пороха. Преследуй стадо, кашляя от пыли. Сближайся. Прыгай с лошади и стреляй. Влажная кровь на серых шкурах. Грохот выстрелов, раскаленные стволы, сильная отдача. Пот жжет глаза.

Снова вперед. Снова стреляй. Еще два слона лежат, крича, с отнявшимися ногами. Кровь, красная, как флаг. Заряжай, загоняй патроны в ружье. Поезжай. Преследуй их, снова и снова стреляй. Пули глухо ударяют в плоть. Снова верхом и снова вперед. Вперед… но лошадь уже не могла угнаться за стадом, и пришлось ее остановить. Шон стоял, держа лошадь за голову, пыль и жажда разъедали ему горло. Он не мог сглотнуть. Руки дрожали. Плечо снова заболело. Он развязал шелковый шарф, вытер лицо, высморкался, потом напился из бутылки с водой. Вода показалась сладкой.

Охота из лесистой местности перешла в заросли мопани в буше. Кусты очень густые, блестящие зеленые листья свисают до земли и смыкаются вокруг. Воздух неподвижный и теплый, даже дышать трудно. Шон повернул назад по пути охоты. И нашел слонов по их крикам. Увидев его, они пытались встать, тащились на передних ногах, размахивая хоботами. И замирали после выстрела в голову. Это самое тяжелое. Шон работал быстро. Он слышал вокруг в лесу мопани выстрелы из других ружей, и, выйдя на одну из полян, увидел Яна Паулюса, который шел навстречу ему, ведя лошадь.

– Сколько? – спросил Шон.

– Gott, парень, я не считал. Какая охота, а? Найдется попить? Я где-то потерял свою бутылку с водой.

Ружье Яна Паулюса уже было в чехле на седле, повод он повесил себе на плечо, и лошадь шла за ним, опустив голову. Поляна была огорожена валом упавших деревьев мопани, и сквозь эту стену прорвался раненый слон. У него было пробито легкое, половина груди покрыта пеной, и, когда слон закричал, кровь розовой струйкой хлынула из его хобота.

Он несся на Яна Паулюса, развернув черными знаменами уши. Лошадь встала на дыбы, поводья лопнули, и она ускакала галопом, оставив Яна перед нападающим слоном. Шон прыгнул в седло, не коснувшись стремян. Его лошадь закинула голову, заплясала, пошла кругом, но он повернул ее и направил так, чтобы оказаться на пути слона.

– Не беги, ради бога, не беги! – крикнул он, извлекая ружье из чехла. Ян Паулюс услышал его.

Шон скользкими от пота руками перезарядил ружье. Одна из медных гильз выскользнула из руки, ударилась о колено и упала в траву под копыта лошади. Слон обгонял их. Шон отвязал одеяло и бросил на землю. Иногда они останавливаются, чтобы растоптать даже упавшую шляпу, но этот не остановился. Шон повернулся в седле и выстрелил. Слон снова затрубил. Он был так близко, что выдуваемая из хобота кровь обрызгала лицо Шона. Лошадь едва не падала – Шон чувствовал, как подгибаются ее ноги; они были уже на самом краю поляны и неслись к сплошной стене зелени мопани. Шон вставил новый патрон и повернулся в седле.

Он соскользнул с седла и, когда ноги его коснулись земли, побежал рядом с лошадью. Потом отпустил ее, и его бросило вперед, но он сумел удержать равновесие; все тело дрожало от усилий. Все еще стоя, он повернулся и сделал первый уверенный выстрел. Слон был близко, он стремительно приближался, нависая, как гора. Хобот он свернул и прижал к груди, бивни высоко поднял.

«Близко, слишком близко, отсюда я не попаду в мозг». Шон прицелился в ямку на лбу сразу над глазами. Выстрелил, и ноги слона подогнулись – его мозг взорвался, как перезрелый помидор, в костяной коробке черепа.

Шон попытался отпрыгнуть от падающего на него массивного тела, но споткнулся – и упал лицом в землю. Его тошнило, желудок по-прежнему был полон теплого маслянистого страха.

Немного погодя Шон сел и посмотрел на слона. Один бивень раскололся у самой губы. Тяжело дыша, подбежал Ян Паулюс. Остановился возле слона и коснулся раны на его лбу, потом вытер пальцы о рубашку.

– Как ты, парень?

Он протянул Шону руку и помог встать; потом поднял шляпу Шона и тщательно отряхнул, прежде чем подать ему.

Глава 13

В убежище, образованном брюхом и вытянутыми ногами мертвого слона, они устроили лагерь на ночь. Вместе пили кофе, и Шон сидел между двумя Леруа, упираясь спиной в грубую кожу на брюхе слона. Силуэты деревьев на фоне ночного неба портили сидящие на ветвях стервятники; отвратительно выли гиены. Они приготовили для стервятников пир. Говорили мало, потому что все устали, но Шон чувствовал благодарность сидящих рядом мужчин, и перед тем как завернуться в одеяло, Ян Паулюс неловко сказал:

– Спасибо, керел.

– Возможно, когда-нибудь ты то же самое сделаешь для меня, – ответил Шон.

– Надеюсь на это, ja. Очень надеюсь.

Утром упа сказал:

– Нам потребуется три или четыре дня, чтобы срезать все бивни. – Он посмотрел на небо. – Не нравятся мне эти облака. Одному из нас лучше отправиться в лагерь и привести побольше людей и фургоны для перевозки кости.

– Я поеду, – быстро встал Шон.

– Я сам об этом думал.

Но Шон уже приказывал Мбежане седлать лошадь, и после вчерашнего упа не мог с ним спорить.

– Скажи уме, чтобы переправила фургоны через реку. Мы не хотим, чтобы разлив застал нас на этом берегу. Может, ты ей поможешь?

– Конечно, – ответил Шон. – Конечно, помогу.

Его лошадь еще не отдохнула от вчерашней охоты, и прошло три часа, прежде чем он добрался до реки.

Шон привязал лошадь, спустился к одному из прудов, разделся и погрузился в воду. Растер тело песком, и, когда вышел из воды и вытерся рубашкой, кожу покалывало. Он ехал вдоль берега, и искушение пустить лошадь галопом было почти непреодолимым. Он немного посмеялся над собой. «Поле почти чисто, хотя я бы не удивился, если бы этот подозрительный старый голландец отправился за мной». Он снова рассмеялся и подумал о цвете ее глаз, зеленых, как крем-де-мент[30] в хрустальном бокале, и о форме ее груди. Мышцы его ног напряглись, и в ответ лошадь ускорила шаг.

– Хорошо, хорошо, – сказал ей Шон, – я не настаиваю, но буду благодарен.

Вначале он в своем фургоне сменил пропотевшую рубашку на свежую, кожаные брюки на чистые коленкоровые и потертые сапоги на мягкие ботинки из лакированной кожи. Вычистил солью зубы и причесал волосы и бороду. Увидел в зеркале, что последствия драки почти не заметны, и подмигнул своему отражению.

– Она не сможет устоять перед тобой.

Он лихо подкрутил усы, выбрался из фургона и сразу почувствовал неприятное напряжение в желудке. По дороге к лагерю Леруа он думал об этом и понял, что это то самое чувство, с каким он шел в кабинет Уэйта Кортни в ожидании наказания за мальчишеские грехи.

– Странно, – прошептал он. – Почему я так себя чувствую?

Его уверенность рассеялась, и он остановился.

– Может, у меня дурно пахнет изо рта? Надо вернуться и пожевать гвоздики.

Он с облегчением повернулся, но понял, что это трусость, и снова остановился.

– Возьми себя в руки. Она всего лишь девчонка, необразованная маленькая голландская девчонка. У тебя было пятьдесят гораздо более красивых женщин.

– Назови хоть двух! – вызывающе спросил он у себя самого.

– Ну, например… О, ради бога, перестань!

И он снова решительно направился к лагерю Леруа.

Она сидела на солнце в кольце фургонов, на стуле, наклонившись вперед; свежевымытые волосы скрывали лицо и падали почти до земли. С каждым прикосновением щетки они подпрыгивали, как живые, и солнце сверкало в них красными искрами. Шону хотелось прикоснуться к ним, взять в руки, понюхать – они должны пахнуть теплом и слегка молоком, как шерсть щенка. Он неслышно направился к ней, но прежде чем подошел, она взяла сверкающую массу обеими руками и отбросила назад, на плечи; ее зеленые глаза удивленно блеснули, она отчаянно вскрикнула:

– О нет! С такой головой!

Взмахнула юбками, стул отлетел, и она скрылась в фургоне. Шон почесал нос и неловко остановился.

– Почему вы так быстро вернулись, минхеер? – спросила она из-за брезента. – Как остальные? Все ли в порядке?

– Да, оба в порядке. Я пришел за фургонами, чтобы перевезти кость.

– О, это хорошо.

Шон пытался разгадать выражение, с которым она это произнесла: хорошо, что они в порядке, или хорошо, что он приехал? Пока все признаки благоприятны: смущение при его появлении – это хорошо.

– Что случилось? – громогласно спросила ума из другого фургона. – Это не упа. Неужели с ним что-то стряслось?

Фургон слегка покачнулся, и в дверях показалось ее розовое лицо, немного помятое спросонок.

Ее голос заглушил уверения Шона:

– О, я знала, что это случится! У меня было предчувствие. Не надо было отпускать его! Паулюс, о Ян Паулюс, я должна идти к нему. Где он?

От костра за фургонами прибежала Генриетта, залаяли собаки, и слуги добавили свои голоса к общему смятению. Шон старался перекричать их и в то же время наблюдал за тем, как из фургона выходит Катрина. Она привела волосы в порядок, перевязала зеленой лентой, и они теперь свисали на спину.

Со смехом она помогла ему успокоить уму и Генриетту. Ему принесли кофе, сели кружком и слушали его рассказ об охоте. Шон подробно рассказал о спасении Яна Паулюса и был вознагражден тем, что неприязнь в глазах Генриетты смягчилась. К тому времени как он закончил, было уже поздно переправляться через реку. Поэтому он еще поговорил – было очень приятно иметь трех внимательных слушательниц. Потом они вместе поужинали.

Ума и Генриетта с подчеркнутым тактом рано ушли в свои жилые фургоны и оставили Шона и Катрину у костра. Через тщательно рассчитанные промежутки из фургона умы доносился театральный кашель – напоминание о том, что они не совсем одни. Шон закурил сигару и сосредоточенно смотрел в огонь – он искал, что бы такое умное сказать, но в голове вертелось только «Слава богу, что тут нет упы». Он украдкой взглянул на Катрину – она тоже смотрела в огонь, а еще она покраснела. Шон мгновенно почувствовал, как румянец заливает его щеки. Он раскрыл рот, чтобы заговорить, и издал хриплый звук. Снова закрыл.

– Мы можем говорить по-английски, минхеер, если хотите.

– Ты говоришь по-английски?

От удивления к Шону вернулся дар речи.

– Я упражняюсь каждый вечер. Читаю вслух одну из своих книг.

Шон радостно улыбнулся ей. Неожиданно ему показалось очень важным, что она говорит на его языке. Плотину, сдерживавшую вопросы, которые следовало задать, и слова, которые нужно было сказать, прорвало, и речь полилась. Когда Катрина не могла подобрать нужное слово, она взмахивала руками и переходила на африкаанс. Короткие промежутки неловкого молчания они прерывали одновременными потоками слов и начинали смущенно смеяться. Взошла луна, красная луна дождя, и костер превратился в груду пепла.

– Катрина, приличные люди давно спят. Я думаю, минхеер Кортни устал.

Они перешли на шепот, растягивая последние минуты.

– Еще минута, девочка, и я сама уложу тебя в постель.

Они прошли к ее фургону, и на каждом шагу ее юбки касались его ног. Она остановилась, положив руку на ступеньку фургона, совсем не такая высокая, как ему поначалу казалось – макушка вровень с его подбородком. Секунды бежали, он не решался коснуться ее, боясь разорвать связавшую их нить, прежде чем она окрепнет. Он медленно наклонился к ней, и что-то нахлынуло на него, когда он увидел, как она приподняла подбородок и прикрыла ресницами глаза.

– Доброй ночи, минхеер Кортни.

Снова голос умы, громкий и с оттенком раздражения. Шон виновато вздрогнул.

– Спокойной ночи, мевроу.

Катрина коснулась его руки над локтем, пальцы ее были теплыми.

– Доброй ночи, минхеер. Увидимся завтра утром.

Она взбежала по ступенькам и исчезла в отверстии в брезенте. Шон посмотрел ей вслед.

Глава 14

На следующее утро очень рано начали переправлять фургоны. Запрягали быков и переводили фургоны по бревенчатому мосту, и Шону некогда было разговаривать с Катриной. Большую часть утра он провел на реке, белый песок обдавал его жаром. Он сбросил рубашку и потел, как борец на арене. Когда через реку переправляли фургон Катрины, он шел с ним рядом.

Она взглянула на его обнаженную грудь и руки; ее щеки в тени шляпки покраснели, она опустила глаза и больше на него не смотрела.

Теперь, когда на северном берегу оставалось всего два фургона, которые отправятся за костью, а остальные благополучно переправились, Шон мог расслабиться. Он вымылся в пруду, надел рубашку и пошел на южный берег, предвкушая долгие послеполуденные часы с Катриной.

Его встретила ума.

– Спасибо, мой медведь, девочки приготовили тебе пакет с холодным мясом и бутылку кофе, чтобы ты поел в пути.

У Шона вытянулось лицо. Он совсем забыл об этих проклятых бивнях; что до него, то он готов был всю свою долю отдать упе и Яну Паулюсу.

– Больше не тревожьтесь о нас, минхеер. Я знаю, каковы мужчины, если они мужчины. Когда есть работа, все остальное потом.

Катрина отдала еду ему в руки. Он смотрел на нее, ждал знака. Один знак, и он откажется слушать уму.

– Быстрей возвращайтесь, – прошептала она. Мысль о том, что он может пренебречь работой, очевидно, ей и в голову не приходила.

Шон обрадовался, что не предложил это.

Обратная дорога к слонам показалась долгой.

– Ты не спешил, – подозрительно встретил его упа. – Лучше берись за работу, а то потеряешь часть своей доли.

Добыча слоновой кости – дело тонкое: стоит топору скользнуть, на бивне появляется шрам и ценность его снижается. Они работали на жаре, окруженные голубыми тучами мух; мухи садились на губы, заползали в ноздри и глаза. Туши начали разлагаться, огромные животы раздувались от газов; газы выходили в посмертной отрыжке. Работали в зной, потели, засохшая кровь покрывала их руки по локоть, но с каждым часов фургоны все больше заполнялись, и на третий день они погрузили последний бивень.

Доля Шона составила около тысячи двухсот фунтов – столько он зарабатывал на бирже за один удачный день.

Утром, когда они отправились назад, он был в хорошем настроении, но оно портилось по мере того, как день тянулся и тяжело груженные фургоны медленно тащились к реке. Дождь как будто наконец на что-то решился, и теперь небо нависло тяжело и низко, как брюхо стельной коровы. Под тучами сохранялась жара, люди тяжело дышали, быки горестно жаловались. В середине дня послышались первые далекие раскаты грома.

– Он застанет нас до реки, – тревожился упа. – Попробуй еще подогнать быков.

До лагеря Шона добрались через час после того, как стемнело, почти не останавливаясь, сбросили его долю бивней и по мосту перебрались на южный берег.

– У мамы еда готова, – крикнул Ян Паулюс Шону. – Когда помоешься, приходи к нам ужинать.

Шон ужинал у Леруа, но его попыткам остаться наедине с Катриной препятствовал упа, чьи подозрения подтверждались. Сразу после ужина старик выложил козырную карту, приказав Катрине ложиться спать. В ответ на умоляющий взгляд Катрины Шон мог только беспомощно пожать плечами. Когда она исчезла, Шон вернулся в свой лагерь. В голове у него туманилось от усталости, и он упал на кровать не раздеваясь.

Дождь начался ночью, с громового раската. Шон вскочил, еще не проснувшись. Он открыл полог фургона и услышал, как усиливается ветер.

– Мбежане, загоняй скот в лагерь! Проверь, весь ли брезент закреплен.

– Я уже сделал это, нкози. Связал все фургоны, так что быки не смогут убежать, и еще я…

И тут его слова заглушил ветер. Он пришел с востока и так испугал деревья, что они в панике затрясли ветвями; он забарабанил по брезенту фургонов и наполнил воздух пылью и сухими листьями.

Быки тревожно переступали внутри лагеря. Потом хлынул дождь – он больно бил, точно град, заглушил ветер и превратил воздух в воду. Он заливал склоны, которые не могли впитывать влагу. Он ослеплял и оглушал.

Шон вернулся в фургон и прислушивался к ярости дождя. От этого шума ему захотелось спать. Он закутался в одеяло и уснул.

Утром он отыскал в сундуке непромокаемый плащ. Плащ трещал, когда он вытаскивал его. Он выбрался из фургона. Скот стоял по колено в грязи, и не было никакой возможности развести костер. Хотя дождь еще шел, но шум не соответствовал силе дождя.

Осматривая лагерь, Шон неожиданно остановился: он вдруг понял, что шумит разлившаяся Лимпопо. Скользя по грязи, он выбежал из лагеря на берег реки. Стоял и смотрел на мутную воду. В ней было столько грязи, что она казалась полем, и текла так быстро, что создавала впечатление неподвижности. Она вздымалась на камнях, прыгала через глубины и образовывала застывшие волны на отмелях. Ветви и древесные стволы в воде проносились так быстро, что почти не развеивали иллюзию, будто река застыла в коричневой судороге.

Шон неохотно оторвал от нее взгляд и посмотрел на противоположный берег. Фургоны Леруа исчезли.

– Катрина, – печально сказал он, и повторил: – Катрина.

Он чувствовал, как печаль утраты смешивается с пламенем гнева. Теперь он знал, чего хочет: это не зуд, когда легко почесаться и забыть; это подлинная боль, та, что у тебя не только в паху, но и в руках, в голове и в сердце. Он не может потерять ее. Он побежал назад в фургон и бросил одежду на кровать.

– Я женюсь на ней! – сказал он и удивился этим словам. Он стоял голый, с испуганным лицом.

– Я женюсь на ней! – повторил он; мысль была необычна и немного испугала его. Он достал из сундука короткие штаны и всунул в них ноги, потом натянул и застегнул ширинку.

– Я женюсь на ней! – Теперь он улыбался своей смелости. – Будь я проклят, если не сделаю этого!

Он застегнул пояс и шнурками привязал к нему башмаки из сыромятной кожи. Потом прыгнул в грязь. Холодный дождь ударил по голой спине, и Шон слегка вздрогнул.

Он увидел Мбежане, выходящего из другого фургона, и побежал.

– Нкози, нкози, что ты делаешь!

Шон опустил голову и побежал быстрее; Мбежане гнался за ним до берега.

– Это безумие! Давай сначала поговорим, – кричал Мбежане. – Пожалуйста, нкози!

Шон поскользнулся в грязи и съехал с берега. Мбежане прыгнул за ним и поймал на самом краю воды, но все тело Шона было покрыто грязью, и Мбежане не сумел его удержать. Шон выскользнул из его рук и прыгнул вперед. Он плашмя ударился о воду и поплыл на спине, стараясь противостоять сильному течению. Река уносила его. Волна ударила ему в рот, он согнулся, кашляя, и река тут же схватила его за ноги и потащила на дно. На мгновение выпустила, чтобы он успел глотнуть воздуха, и завертела в водовороте, снова утягивая вниз. Он вынырнул, отбиваясь руками, но вода потащила его через пороги, и он по боли в груди понял, что тонет. Его проволокло по стремнине между камнями, но это уже не имело значения. Что-то царапнуло его грудь, и он, защищаясь, поднял руки; его пальцы сомкнулись на круглой ветви, и голова поднялась над водой. Шон глотал воздух, цепляясь за ветку, еще живой и стремящийся выжить. Начал бить ногами, пересекая течение и обеими руками обхватив бревно.

Его принесло в водоворот у противоположного берега, под нависшими ветвями. Он протянул руки, ухватился за ветки и выбрался. Он стоял на коленях в грязи, и вода потоками текла с него, лилась изо рта и из носа. Он потерял башмаки. Шона болезненно стошнило, и он посмотрел на реку. Как быстро она движется, сколько времени он провел в воде? Должно быть, его отнесло от фургонов миль на пятнадцать. Он рукой вытер лицо. Дождь не прекращался. Шон стоял, дрожа, и смотрел вверх по течению.

Ему потребовалось три часа, чтобы дойти до места против его фургонов. Мбежане и остальные с облегчением замахали руками, увидев его, но их крики заглушал шум воды. Шон замерз, и у него заболели ноги.

Следы фургонов Леруа размывал дождь. Шон шел по ним, и ноги сразу перестали болеть, когда он разглядел впереди сквозь дождь белые пятна фургонов.

– Не может быть! – закричал Ян Паулюс. – Как ты перебрался через реку?

– Перелетел, как же иначе? – ответил Шон. – Где Катрина?

Паулюс захохотал, откинувшись в седле.

– Так вот оно что! Ты пришел не для того, чтобы попрощаться со мной.

Шон вспыхнул.

– Ладно, ладно, шутничок. Посмеялись и хватит. Где она?

К ним подскакал упа. Первый вопрос он задал еще за пятьдесят ярдов, а пятый – когда подъехал. Шон по опыту знал, что отвечать ему бесполезно. Он посмотрел за обоих Леруа и увидел ее. Она назад от первого фургона, шляпка висела на шее на ленте, и на каждом шагу волосы подпрыгивали. Она придерживала юбки, чтобы не окунать их в грязь; щеки ее раскраснелись, глаза стали совершенно зелеными. Шон нырнул под шею лошади упы и, мокрый, грязный и радостный, бросился ей навстречу.

Но тут их остановила застенчивость, и они встали в нескольких шагах друг от друга.

– Катрина, ты выйдешь за меня?

Она побледнела. Посмотрела на него и отвернулась. Она плакала, и Шон почувствовал, как сердце у него уходит в пятки.

– Нет, – яростно крикнул упа, – не выйдет! Оставь ее в покое, бабуин! Видишь, она плачет! Убирайся отсюда! Она еще ребенок. Убирайся!

Он поставил между ними свою лошадь.

– Закрой рот, старый сплетник. – Ума, отдуваясь, присоединилась к обсуждению. – Что ты вообще понимаешь? То, что она плачет, еще не значит, что она против.

– Я думала, он меня бросил, – всхлипывала Катрина. – Я думала, ему все равно.

Шон завопил и попытался обогнуть лошадь упы.

– Оставь ее в покое! – в отчаянии кричал упа, поворачивая лошадь, чтобы отрезать Шону дорогу. – Ты заставляешь ее плакать. Говорю тебе, она плачет!

Катрина несомненно плакала. И так же безуспешно старалась обойти лошадь упы.

– Vat haar,[31] – закричал Ян Паулюс. – Иди, парень, иди и бери ее!

Ума схватила лошадь под уздцы и оттащила в сторону – она была сильная женщина. Шон и Катрина столкнулись и вцепились друг в друга.

– Вот так, парень!

Ян Паулюс соскочил с лошади и заколотил Шона по спине. Шон не в силах был сопротивляться, и каждый удар бросал его вперед.

Много позже упа мрачно объявил:

– Она получит два фургона в приданое.

– Три, – сказала Катрина.

– Четыре! – заявила ума.

– Очень хорошо, четыре. Убери от него руки, девочка. Ты совсем стыд потеряла?

Катрина торопливо отдернула руку от талии Шона. Шон сидел в одежде Яна Паулюса, и все теперь расположились вокруг костра. Дождь прекратился, но из-за нависших туч стемнело раньше обычного.

– И четыре лошади! – подталкивала ума мужа.

– Хочешь разорить меня, женщина?

– Четыре лошади, – повторила ума.

– Ладно, ладно, четыре лошади. – Упа удивленно смотрел на Катрину. – Она еще ребенок, парень, ей всего пятнадцать.

– Шестнадцать, – сказала ума.

– Почти семнадцать, – добавила Катрина, – и вообще, па, ты уже пообещал; нельзя брать слово назад.

Упа вздохнул, потом посмотрел на Шона, и лицо его отвердело.

– Паулюс, принеси из моего фургона Библию. Этот бабуин должен дать на ней клятву.

Ян Паулюс положил на стол в фургоне Библию – толстую книгу в черном кожаном переплете, потускневшем от частого использования. Упа сказал Шону:

– Положи руку на книгу… не смотри на меня. Смотри вверх, парень, вверх. Теперь повторяй за мной: «Торжественно клянусь заботиться об этой женщине», не торопись, говори разборчиво, «пока не найду священника, который скажет нужные слова. Если я нарушу эту клятву, прошу тебя, Господи, испепели меня молниями, отрави змеиным ядом, сожги меня на вечном огне…»

Упа закончил перечень проклятий, довольно хмыкнул и взял Библию под мышку.

– Но Он не успеет тебе ничего сделать – я доберусь до тебя раньше.

Ночевал Шон в фургоне Яна Паулюса; ему не спалось, к тому же Ян Паулюс храпел. Утром снова пошел дождь: унылое прощание. Ян Паулюс смеялся, Генриетта плакала, а ума и плакала и смеялась. Упа поцеловал дочь.

– Будь такой женщиной, как твоя мать, – сказал он и сердито посмотрел на Шона: – А ты не забывай, смотри не забывай.

Шон и Катрина стояли рядом и смотрели, как дождь и деревья скрывают последний фургон. Шон держал Катрину за руку. Он почувствовал ее печаль и обнял за плечи, ее платье было влажным и холодным. Последний фургон исчез, и они остались одни на огромном пространстве. Катрина вздрогнула и посмотрела на мужчину рядом с собой. Он такой большой и сильный и совершенно ей незнаком. Неожиданно она испугалась. Ей захотелось услышать смех матери, увидеть впереди отца и брата верхом на лошадях – как было всегда.

– Пожалуйста, я хочу… – она попыталась высвободиться.

Она не закончила фразу, потому что посмотрела на его рот – эти губы, полные и потемневшие на солнце, улыбались. Она посмотрела ему в глаза, и паника ее улеглась. Пока эти глаза смотрят на нее, она ничего не будет бояться, до самой смерти. А ведь до нее еще так далеко! Погрузиться в его любовь все равно что войти в замок, в крепость с толстыми стенами. В убежище, куда нет хода никому другому.

Это ощущение было таким сильным, что она могла только молча стоять и греться теплом Шона.

Глава 15

К вечеру они расположили фургоны Катрины на южном берегу реки. По-прежнему шел дождь. Слуги Шона махали им и подавали сигналы, но бурная коричневая вода заглушала все звуки и не оставляла никаких надежд на переправу. Катрина смотрела на воду.

– Ты действительно переплыл ее, минхеер?

– Она такая быстрая, что я не успел промокнуть.

– Спасибо, – сказала она.

Несмотря на дождь и дым костра Катрина приготовила ужин не хуже, чем ума. Они ели под покровом брезента у ее фургона. Ветер залил дождем лампу, затопил брезент и швырял в них капли дождя. Было так неприятно, что, когда Шон предложил перейти в фургон, Катрина почти не колебалась. Она села на кровать, а Шон – на сундук против нее. Разговор начался неловко, но потом потек свободно, как река за фургоном.

– У меня волосы все еще мокрые! – наконец воскликнула Катрина. – Не возражаешь, если я просушу их, пока мы разговариваем?

– Конечно, нет.

– Тогда мне нужно достать из сундука полотенце.

Они встали одновременно. В фургоне было так мало места. Они соприкоснулись. И оказались на кровати.

Приближение ее рта, его теплый вкус, сильное нажатие его пальцев на ее шею и вдоль спины – все это было странно смущающим. Вначале она отвечала медленно, потом быстрее, удивленными движениями тела, слегка сжимая его руки и плечи. Она не понимала, что происходит, но ей было все равно. Смятение разошлось по всему ее телу, и она не могла его остановить и не хотела останавливать. Подняв руки, Катрина впилась пальцами в волосы Шона. Притянула к себе его лицо. Его зубы вызвали на ее губах сладкую мучительную боль. Его рука выбралась из-за спины и взяла круглую полную грудь. Сквозь тонкую ткань он чувствовал, как напряжен ее сосок, и легко сжал его пальцами. Она откликнулась, как молодая кобыла, впервые узнавшая вкус кнута. На миг – потрясение от его прикосновения, потом судорожный бросок, заставший его врасплох. Шон скатился с кровати и ударился головой о сундук. Сидя на полу, он смотрел на Катрину, слишком удивленный, чтобы потереть шишку на голове. Лицо ее раскраснелось, и она обеими руками убирала с него волосы. Пытаясь заговорить, она отчаянно мотала головой.

– Ты должен уйти, минхеер, слуги постелили тебе в другом фургоне.

Шон встал.

– Я думал… ведь теперь мы… я считал…

– Держись от меня подальше, – беспокойно предупредила она. – Если еще раз прикоснешься ко мне, я… я укушу тебя.

– Но Катрина, пожалуйста, я не могу спать в другом фургоне.

Эта мысль привела его в ужас.

– Я буду готовить тебе еду, чинить одежду… все! Но пока ты не найдешь священника…

Она не договорила, но Шон понял. Так он впервые познакомился с непреклонностью буров. В конце концов ему пришлось идти на поиски своей постели. Одна из собак Катрины – пятнистый почти взрослый щенок – опередила его. Попытки Шона убедить собаку уйти оказались такими же безуспешными, как с ее хозяйкой. Пришлось разделить с ней ложе. Ночью между ними не раз обнаруживалась разница во мнениях по поводу того, что такое половина одеяла. Поэтому Шон назвал собаку Воришкой.

Глава 16

Шон решил показать Катрине, как он недоволен ее решением. Он будет держаться вежливо, но отчужденно. Когда на следующее утро они сели завтракать, его решимость через пять минут дрогнула – он не мог оторвать взгляда от ее лица и говорил так много, что завтрак продолжался целый час.

Дождь лил без перерыва еще три дня, потом прекратился. Вернулось солнце, как желанный старый друг, но прошло еще десять дней, прежде чем река перестала безумствовать. Впрочем, время, дождь, река значили для них очень мало. Они вдвоем ходили в буш за грибами; сидели в лагере, и когда Катрина работала, Шон ходил за ней следом. И конечно, они разговаривали. Она слушала его. Смеялась в нужных местах и часто удивленно ахала.

Она отлично умела слушать. Что касается Шона, то пусть бы она повторяла одно и то же слово – звук ее голоса зачаровывал его. Вечера становились трудными. Шон начинал нервничать и делал попытки прикоснуться к ней. Она хотела этого, но боялась смятения, которое едва не захватило ее в тот первый вечер. Поэтому она выработала и сообщила ему систему правил.

– Ты обещаешь только целовать меня и не делать ничего другого?

– Да, если ты сама не скажешь.

– Вообще никогда.

Она поняла уловку.

– Ты хочешь сказать, что я должен только целовать тебя, даже если ты сама не запрещаешь иное?

Она покраснела.

– Днем другое дело… но все, что я говорю по вечерам – неважно. Если ты нарушишь свое обещание, я никогда не позволю тебе прикасаться ко мне.

Время шло, река достаточно успокоилась, чтобы переправить фургоны на северный берег, а правила Катрины оставались неизменными. Дожди отдыхали, набираясь сил, но скоро они пойдут снова. Река полноводна, но не так опасна. Пришла пора переправы. Вначале Шон переправил быков, заставив их плыть стадом. Держась за хвост одного из быков, он словно на санях прокатился по реке, и на берегу его ждал радостный прием.

Из запасного фургона извлекли шесть толстых мотков неиспользованной веревки и сплели их вместе. Обвязавшись этой веревкой вокруг талии, Шон заставил лошадь перетащить его через реку. Мбежане при этом постепенно отпускал веревку. Потом под присмотром Шона слуги Катрины привязали к первому фургону пустые бочки, которые должны были служить поплавками. Фургон спустили в воду, привязали к веревке и приспособили бочки так, чтобы фургон плыл ровно. Шон сделал знак Мбежане и подождал, пока тот не привязал второй конец веревки к стволу толстого дерева на северном берегу. Потом фургон толкнули в течение и с тревогой наблюдали, как он плыл по реке, чуть раскачиваясь, точно маятник: течение тащило его дальше, а дерево удерживало, как якорем. Он уткнулся в берег ниже по течению, но точно напротив дерева, и группа Шона радостно закричала, а Мбежане и остальные спустились к воде, чтобы вытащить фургон. У Мбежане наготове стояла упряжка быков, которые и вытащили фургон из воды.

Лошадь Шона снова перетащила его через реку, следуя на длинной веревке.

Шон, Катрина и все ее слуги переправлялись в последнем фургоне. Шон стоял за Катриной, обнимая ее за талию, будто бы поддерживая ее, а слуги кричали и болтали, как дети на пикнике. С боков фургона все выше поднималась коричневая вода, наклоняя его и заставляя вращаться, и с замиранием сердца они пролетели по реке и ударились в противоположный берег. От удара все упали за борт и оказались по колено в воде. Вскарабкались на берег. Вода лилась с платья Катрины, на щеке у нее была грязь, и она возбужденно смеялась. Мокрые нижние юбки липли к ногам, мешая идти, и Шон подхватил ее и отнес в лагерь. Слуги громко приветствовали их, Катрина просила отпустить ее, но сама крепко держалась обеими руками за шею Шона.

Глава 17

Теперь, когда дожди превратили все впадины в полные воды бассейны, а на месте пыли и сухой земли выросла свежая зеленая трава, дичь ушла от реки. Каждые несколько дней следопыты Шона возвращались в лагерь, не найдя слоновьих следов. Шон сочувствовал им, но снова отправлял на поиски. Сам он был вполне доволен, заполучив новую добычу, более неуязвимую и потому более соблазнительную, чем старый слон с бивнями в сто пятьдесят фунтов по бокам морды. Но назвать Катрину добычей значило сказать неправду. Она была чем-то гораздо большим.

Она была новым миром, полным бесконечных загадок и неожиданных радостей, эта очаровательная полуженщина-полуребенок. За домашним хозяйством она присматривала с обманчивым отсутствием суеты. Теперь, когда она была здесь, вся одежда Шона оказывалась чистой, с полным набором пуговиц; груда грязной обуви и нестиранной нижней одежды в фургоне исчезла. На столе всегда был свежий хлеб и фруктовые варенья; вечное жареное мясо Кандлы сменили самые разнообразные блюда. Ежедневно она демонстрировала новые достижения. Она умела ездить верхом, хотя Шону каждый раз приходилось отворачиваться, когда она садилась на лошадь или слезала с нее. Она постригла Шону волосы не хуже парикмахера в Йоханнесбурге. В ее вагоне оказалась медицинская сумка, и она давала лекарства всем заболевшим людям и животным. С ружьем она обращалась как мужчина, и могла разобрать и почистить манлихер Шона. Она помогала ему готовить патроны, привычным глазом отмеряя заряды.

Она могла с медицинской объективностью рассуждать о зачатии и родах, но стоило ему взглянуть на нее со страстью, краснела. Она была упряма как мул, высокомерна, если ей это было нужно, иногда безмятежна и непроницаема, а иногда непосредственна, как ребенок. Она засовывала Шону за шиворот пучок сухой травы и убегала, чтобы он гнался за ней, усмехалась каким-то своим тайным мыслям и разыгрывала воображаемые сцены, где собаки были ее детьми – она разговаривала с ними и заботилась о них. Она бывала так наивна, что Шону казалось – она шутит, пока он не вспоминал, как она на самом деле молода. Она за час могла перенести его из полного счастья в яростный гнев и обратно. Но, убедившись, что он придерживается ее правил и ему можно доверять, она отвечала на его ласки с такой страстью, что это изумляло их обоих. Шон был полностью поглощен ею. Она была самым большим чудом, какое ему встречалось в жизни, и самое главное – он мог с нею разговаривать. Он рассказал ей о Даффе. Она видела вторую кровать в его фургоне и нашла одежду, которая слишком мала Шону. Спросила, и он рассказал. Она поняла.

Дни превращались в недели. Скот жирел, кожа быков стала гладкой и тугой. Катрина посадила небольшой огород и снимала урожай. Пришло Рождество, и Катрина испекла пирог. Шон подарил ей каросс из шкур обезьян, который в тайне изготовил Мбежане. Катрина подарила ему сшитые вручную рубашки с вышитыми на карманах его инициалами и чуть смягчила свои правила.

Затем, когда наступил Новый год и Шон за шесть недель не убил ни одного слона, пришла делегация во главе с Мбежане. Вопрос, который задал Мбежане, хотя и тактично сформулированный, сводился к следующему: мы пришли сюда охотиться или нет? Лагерь свернули, снова двинулись на север, и напряжение наконец начало сказываться на Шоне. Он пытался снять его долгими днями охоты, но это не помогало; к тому же условия для охоты были скверные, и это усиливало его раздражение. В некоторых местах трава поднималась выше головы всадника, и при проходе через нее ее острые листья резали кожу. Но хуже всего были семена этой травы – длиной в полдюйма и острые, с зазубринами, как наконечник стрелы, они быстро проникали под одежду и впивались в кожу. В жарком влажном климате небольшие ранки за несколько часов начинали гноиться. Еще досаждали мухи. Гиппопотамовы мухи, зеленоглавые мухи, песчаные мухи – всех их объединяло одно: они жалили. Их любимым местом была нежная кожа за ушами. Они заползали неощутимо легко и вонзали свои раскаленные жала. Всегда промокший, иногда от пота, иногда от дождя, Шон преследовал стада слонов.

Он слышал их шаги в траве, видел тучи птиц, склевывающих с их спин насекомых, но ему редко удавалось выстрелить. А если стрелял, то оказывался в центре вихря несущихся тел. Иногда они догоняли стадо, оказывались совсем рядом, но тут Шон терял всякий интерес к охоте, и все возвращались в лагерь. Шон не мог надолго уходить от него.

Он был несчастен, его слуги были несчастны, а Катрина весела, как птичка на рассвете. У нее был мужчина, она владела большим хозяйством, которым уверенно управляла, и, так как она была молода и чувства ее не были еще так обострены, как у Шона, физически она была вполне удовлетворена. Шон строго придерживался ее правил, и их вечера в фургоне заканчивались тем, что она со вздохом вздрагивала и сладко засыпала, а Шона изнутри сжигал дьявол. Единственный, кому мог пожаловаться Шон, был Воришка. Он лежал, уткнувшись носом Шону под мышку, довольствовался своей долей одеяла и тихо слушал.

Зулусы видели, что что-то неладно, но не понимали причины. Они, конечно, не судачили об этом, но когда один из них недоуменно разводил руками, все остальные понимали его. Мбежане ближе всего подошел к тому, чтобы выразить это словами. Шон как раз пребывал в дурном настроении. Дело было в потерянном топоре и в том, кто в этом виноват. Шон выстроил зулусов и выразил сомнения в их происхождении, нынешних достоинствах и перспективах, потом в гневе ушел к себе в фургон. Наступило долгое молчание, и Хлуби предложил Мбежане свою табакерку.

Мбежане взял понюшку и сказал:

– Глуп жеребец, который не знает, как повалить ограду.

– Верно, верно, – подхватили все остальные, и на этом обсуждение закончилось.

Глава 18

Неделю спустя они достигли реки Саби. Сине-серые горы возвышались далеко на горизонте, и река была коричневой и полноводной.

Следующее утро выдалось свежим и прохладным после ночного дождя. В лагере пахло древесным дымом, скотом и дикой мимозой. Из страусового яйца – их Мбежане нашел накануне – Катрина зажарила омлет размером с супницу. Омлет был приправлен мускатным орехом и грибами, желтыми и плотными. Затем лепешки с диким медом, кофе и сигара для Шона.

– Уходишь сегодня? – спросила Катрина.

– Пуф, пуф! Хочешь, чтобы я ушел?

– Ты целую неделю не оставался в лагере.

– Так не уходить?

Катрина встала и стала быстро собирать посуду со стола.

– Ты все равно не найдешь слонов, ты уже очень давно ничего не находил.

– Мне остался? Хочешь?

– День такой чудесный…

Она знаком велела Кандле унести тарелки.

– Если хочешь, чтобы я остался, попроси.

– Мы могли бы сходить по грибы.

– Скажи, – требовал Шон.

– Ну ладно… останься, пожалуйста!

– Мбежане, расседлай лошадь. Она мне не понадобится.

Катрина рассмеялась. Она побежала в свой фургон, юбки развевались вокруг ее ног. Кликнула собак. Вернулась в шляпке и с корзиной в руках. Собаки толпились вокруг них, прыгали, лаяли.

– Вперед!.. искать! – приказал им Шон, и они побежали вперед, иногда с лаем возвращаясь и гоняясь друг за другом. Шон и Катрина шли, взявшись за руки. Поля шляпки отбрасывали тень на лицо Катрины, но даже в тени ее глаза, когда она смотрела на него, были ярко-зелеными. Они срывали грибы, свежие, круглые и твердые, с коричневой, слегка липкой шляпкой, снизу пластинчатой, как женский веер.

Через час корзина заполнилась, и они остановились под деревом марула. Шон лег на спину, а Катрина сорвала травинку и щекотала ему лицо, пока он не поймал ее за руку и не прижал к груди. Собаки сидели кольцом, высунув розовые влажные языки, и наблюдали за ними.

– На Кейпе есть место, сразу за Паарлем, – сказала Катрина. – Над ним нависают горы, и там река… вода в ней такая чистая, что видно лежащую на дне рыбу. – Катрина прижималась ухом к груди Шона и слушала стук сердца. – Ты купишь мне там когда-нибудь ферму?

– Да, – ответил Шон.

– Мы построим дом с широкой верандой, а по воскресеньям будем с детьми ездить в церковь: девочки и малыши в коляске, а старшие мальчики рядом верхом.

– Сколько их будет? – спросил Шон. Он приподнял край шляпки и посмотрел на ее ухо. Очень красивое ухо, в солнечном свете Шон видел легкий пушок на мочке.

– О, много… в основном мальчики. Но будут и девочки.

– Десять? – предположил Шон.

– Больше, гораздо больше.

– Пятнадцать?

– Да, пятнадцать.

Они лежали и думали об этом. Шону число казалось достаточно круглым.

– И я разведу кур, мне нужно много кур.

– Хорошо, – сказал Шон.

– Ты не возражаешь?

– А почему я должен возражать?

– Некоторым куры не нравятся, – сказала Катрина. – Я рада, что ты не возражаешь. Я всегда их хотела.

Шон украдкой приблизил рот к ее уху, но она почувствовала его движение и села.

– Что ты делаешь?

– Вот что, – ответил Шон, обнимая ее.

– Нет, Шон, они смотрят.

И она показала на собак.

– Они поймут, – ответил Шон, и они долго молчали.

Неожиданно собаки возбужденно залаяли. Катрина села, а Шон повернул голову и увидел леопарда. Леопард стоял в пятидесяти ярдах от них на берегу реки на краю густых зарослей и смотрел на них, затянутый в тугое черно-золотое трико, изящный, длинный и поджарый. Потом он сорвался с места и побежал с поразительной скоростью, касаясь земли легко, как ласточка касается воды, когда пьет в полете. Собаки во главе с Воришкой всей сворой бросились за ним, бешено лая.

– Назад, фу! – крикнул Шон. – Оставьте его, черт вас возьми, вернитесь!

– Останови их, Шон. Мы их всех потеряем.

– Жди здесь, – сказал Шон.

Он побежал на лай. Не кричал, чтобы не задохнуться. Он знал, что должно случиться, и ждал характерных звуков. Музыка охоты изменилась – лай звучал громче, яростнее. Шон остановился, тяжело дыша и вглядываясь вперед. Собаки остановились. Их лай становился все громче.

«Этот мерзавец остановился. Сейчас он их порвет».

Шон снова побежал и почти сразу услышал визг первого пса. Вскоре он увидел собаку там, куда отбросил ее леопард. Это была старая сука с белыми ушами, брюхо ее было разорвано. Шон побежал дальше.

Еще один пес, рыжий, с разорванным брюхом. Он был еще жив и пополз навстречу. Шон продолжал бежать; звуки впереди не затихали, но он ничего не видел. Он уже не останавливался, чтобы помочь искалеченным собакам. Большинство погибли до того, как он добежал до них. Слюна сгустилась во рту, сердце колотилось о ребра, и Шон покачивался на бегу.

Неожиданно он выбежал на открытое пространство, и увидел картину охоты. Осталось всего три собаки. Одна из них – Воришка. Они окружили леопарда, не давали ему уйти, пытались схватить за задние лапы и тут же отпрыгивали: леопард поворачивался, рыча. На поляне трава была короткой и зеленой. Солнце стояло прямо над головой, оно не отбрасывало теней и освещало происходящее ровным светом.

Шон хотел крикнуть, но не мог выдавить ни звука. Леопард упал на спину и лежал с изяществом спящей кошки, расставив лапы и открыв брюхо. Собаки в нерешительности отступили. Шон снова попытался закричать, но голоса по-прежнему не было. Желтое брюхо, мягкое и пушистое, оказалось непреодолимым искушением.

Одна из собак метнулась к зверю, опустив голову и раскрыв пасть. Леопард сомкнулся над ней, как капкан на пружине. Передними лапами он держал собаку, задние действовали быстро и неумолимо. Собака завизжала от стремительных хирургических разрезов и отлетела в сторону со свисающими из брюха внутренностями. Леопард расслабился и снова показал приманку своего желтого брюха. Шон был теперь близко, и на этот раз две оставшиеся собаки услышали его крик. Леопард тоже его услышал. Он вскочил и собрался бежать, но едва он повернулся, Воришка вцепился в него, схватил за задние лапы и заставил присесть и обернуться.

– Фу, мальчик! Воришка, ко мне!

Воришка воспринял крик Шона как одобрение. Он с громким лаем отпрыгнул от леопарда. Теперь в схватке наступило равновесие. Шон знал, что если сумеет заставить собак отказаться от нападений на зверя, тот убежит. На бегу он наклонился и подобрал камень, чтобы бросить в Воришку. Это его движение нарушило равновесие. Когда Шон выпрямился, он увидел, что леопард смотрит на него, и в его животе зашевелился угорь страха. Теперь зверь займется им. Шон понял это по тому, как леопард прижал уши и как упруго напряглись его плечи. Шон выронил камень и нащупал на поясе нож.

Леопард оскалил клыки. Желтые. Голова с прижатыми ушами стала плоской, как у змеи. Легко отбросив собак, зверь стремительно бросился вперед. Его бег был ровным и прекрасным – зверь длинными лапами легко отталкивался от земли. Он взвился в воздух, взлетел невероятно высоко и грациозно. Шон одновременно ощутил толчок и боль. Толчок отбросил его назад, а от боли перехватило дыхание. Когти леопарда впились ему в грудь; Шон чувствовал, как они царапают его ребра. Он удерживал пасть леопарда подальше от своего лица, выставив вперед руку, и чувствовал тяжелое дыхание зверя. Они покатились по траве, когти по-прежнему были погружены в его плоть, и он чувствовал, как леопард поджимает задние лапы, чтобы вспороть ему живот. Он отчаянно извивался, чтобы уйти от этого удара, а сам бил леопарда ножом в спину. Хищник рявкнул, и его задние лапы снова пришли в действие. Шон почувствовал, как длинные когти вонзаются в его плоть и раздирают бедра. Боль была очень сильной, и Шон понял, что тяжело ранен. Лапы зверя поднялись вновь. На этот раз они его убьют.

Но леопард не успел пустить их в ход – Воришка вцепился ему в заднюю лапу и отвел ее; леопард по-прежнему лежал на Шоне, вцепившись когтями передних лап в грудь. Перед глазами Шона мелькали яркие пятна, потом надвинулась темнота. Он вонзил леопарду нож в спину, рядом с хребтом, и провел им между ребрами, как мясник, разделывающий тушу. Леопард снова рявкнул, все его тело содрогнулось, когти снова впились в плоть Шона. Шон сделал новый разрез, длинный и глубокий, потом еще и еще. Он рвал зверя, обезумев от боли; их кровь смешивалась, и наконец Шон откатился. Собаки набросились на леопарда и рвали его.

Зверь был мертв. Нож выскользнул из рук, и Шон коснулся порезов на ноге. Кровь темно-красная, густая, как патока, и ее много. Шон смотрел в темный туннель. Ноги были страшно далеко, это не его ноги.

– Гарри! – прошептал он. – Гарри, о Боже! Прости! Я не хотел. Я поскользнулся, правда, поскользнулся.

Туннель закрылся, ног не осталось, была только тьма. Время стало текучим, весь мир стал текучим, он струился в темноте. Солнце потемнело, и только боль оставалась постоянной, устойчивой, как скала в волнующемся море. Шон с трудом различил в темноте лицо Катрины. Он хотел сказать ей, как ему жаль. Хотел объяснить, что это была случайность, но помешала боль. Катрина плакала. Он знал, что она поймет, и потому снова погрузился в темное море. Затем поверхность моря закипела, и он начал задыхаться от жара, но боль по-прежнему была с ним, как скала, за которую можно держаться. Пар с поверхности моря клубился вокруг него, потом он сгустился, превратившись в фигуру женщины, и Шон подумал, что это Катрина, но потом увидел, что у женщины голова леопарда, а дыхание ее – как зловоние гангренозной ноги.

– Уходи, я знаю, кто ты! – закричал он на нее. – Это не мой ребенок!

И тварь вновь превратилась в пар и вернулась к нему, что-то бормоча, на цепи, которая, утончаясь, выходила из серого туманного рта, а вместе с ней пришел ужас. Шон сжался и закрыл лицо, цепляясь за боль, потому что только боль была реальной и устойчивой.

Но потом, спустя тысячу лет, море замерзло, и он пошел по нему, и куда бы ни посмотрел, везде тянулся белый лед. На льду было ужасно холодно и одиноко. Поднялся легкий ветер, холодный легкий ветер, ветер что-то шептал надо льдом, шепот его был печален, и Шон продолжал держаться за боль, не отпускал ее от себя, потому что ему было одиноко и только боль была реальна. Вокруг по льду стали двигаться другие фигуры, темные фигуры. Они все стремились в одну сторону, окружая его, толкая, таща с собой, и он потерял свою боль, утратил ее в этой отчаянной толчее.

Хотя у этих фигур не было лиц, некоторые из них плакали, другие смеялись, и все стремились вперед, пока не пришли к месту, где лед перед ними расколола пропасть. Пропасть была глубокой и широкой, стены ее вначале были белыми, потом становились светло-зелеными, почти голубыми и наконец терялись в абсолютной черноте. Одни фигуры радостно бросались в эту пропасть; другие цеплялись за ее края, и лица их были искажены страхом, но все новые устало погружались в пустоту, как странники в конце долгого пути. Увидев пропасть, Шон изо всех сил начал пробиваться назад сквозь толпу, которая увлекала его вперед, тащила на край пропасти, и вот уже его ноги заскользили на краю. Он вцепился в скользкий лед. Сопротивлялся, кричал, а темная пропасть втягивала его ноги.

Потом он спокойно лежал, пропасть закрылась, и он остался один. Он устал, измучился и ужасно устал. Закрыл глаза, и боль вернулась, отбивая негромкий ритм в ноге.

Шон открыл глаза и увидел лицо Катрины. Она была бледна, под огромными глазами – темные круги. Он попытался поднять руку и коснуться ее лица, но не мог пошевелиться.

– Катрина, – прошептал он. И увидел, что ее глаза позеленели от удивления и счастья.

– О, слава богу! Ты вернулся.

Шон повернул голову и посмотрел на брезентовую крышу фургона.

– Сколько? – спросил он. Голос его прозвучал еле слышно.

– Пять дней. Молчи, пожалуйста, молчи.

Шон закрыл глаза. Он устал и сразу уснул.

Глава 19

Когда он проснулся, Катрина вымыла его. Мбежане помогал поднимать его и поворачивать, его большие руки с розовыми ладонями осторожно прикасались к ноге. С Шона смыли запах болезни и сменили ему одежду. Он смотрел на хлопочущую Катрину, и всякий раз, как они встречались взглядами, они улыбались друг другу. Однажды к нему настолько вернулись силы, что он спросил Мбежане:

– Где ты был, когда я в тебе нуждался?

– Спал на солнце, как старуха, – полунасмешливо-полувиновато ответил Мбежане.

Катрина принесла еду, и, почувствовав ее запах, Шон понял, что голоден. Он съел все и опять уснул.

В тени на берегу Саби Мбежане построил хижину без окон, с навесом из ветвей. Потом сколотил кровать из брусьев, перевязанных кожаными ремнями. Шона вынесли из фургона. Когда Шона укладывали под навес, Катрина непрерывно суетилась вокруг него. Потом снова ушла в фургон за подушками, а вернулась с Воришкой, и Шон удобно устроился.

– Шон, убери отсюда это чудовище, я только что выстирала одеяла!

Воришка прижался к постели и спрятал голову под мышкой у Шона.

– Все в порядке, он чистый, – защитил его Шон.

– От него пахнет.

– Вовсе нет. – Шон принюхался. – Ну, не очень.

– Ах вы!..

Катрина подложила ему под голову подушку и занялась ногой.

– Больно?

– Ничего-ничего, – заверил ее Шон.

Воришка полз по постели, пока не добрался до подушки.

В медленном течении дней тело Шона выздоравливало, к нему возвращались силы. Подвижный воздух под крышей навеса подсушил раны на груди и ноге, хотя было ясно, что останутся шрамы. Утром после завтрака Шон созвал к своему ложу весь свой двор. Катрина устроилась на краю постели, а слуги расселись вокруг на корточках. Сначала поговорили о домашних делах, о здоровье быков, называя каждого по имени, обсудили их глаза, копыта и животы. Порвался брезент на одном фургоне. У единственной оставшейся в живых суки началась течка – готов ли Воришка к своей работе? Надо возобновить запасы мяса – может, нкозикази позже в этот же день возьмет ружье?

Хлуби поймал в первую же ловушку четверых усачей, и дальше разговор пошел о буше. За первым поворотом реки лев убил буйвола, отсюда видна стая стервятников. Ночью в миле выше по течению на водопой приходило стадо слонов, в основном самки. Все это подробно обсуждалось собравшимися. Каждый мог высказать свое мнение или возразить против мнения, с которым не согласен. Когда все высказались, Шон раздал задания на день, и слуги разошлись. И они с Катриной остались наедине.

Из-под навеса они видели ширь реки, крокодилов, лежащих на белом песке, и зимородков, ныряющих на отмелях. Они сидели рядышком и говорили о своей будущей ферме. Шон будет выращивать виноград и растить лошадей, а Катрина – заниматься курами. К следующему сезону дождей они заполнят все фургоны; еще одна поездка, и им хватит на покупку фермы.

Катрина держала его в постели еще долго после того, как он достаточно окреп, чтобы вставать. Она баловала его, и Шону это нравилось. Он бессовестно, как мужчина, принимал ее заботу и даже чуть преувеличивал серьезность своих ран. Наконец очень неохотно Катрина разрешила ему встать. Он еще неделю оставался в лагере, пока не перестал хромать, но однажды вечером взял ружье и вместе с Мбежане отправился за свежим мясом. Шли они медленно, Шон щадил ногу, и совсем близко от лагеря им удалось подстрелить антилопу канну. Шон уселся под деревом хисаса и закурил сигару, а Мбежане вернулся в лагерь за слугами, чтобы перенести мясо. Шон наблюдал, как они разделывают тушу; на мясе был слой желтого жира. Тушу понесли в лагерь на палках, по два человека на палку, а когда вернулись в лагерь, Шон застал Катрину в непостижимом настроении. Когда он разговаривал с ней за ужином, она отвечала словно издалека, а потом, у костра, сидела отчужденная. Она была очень красива, и Шон удивился и был слегка раздосадован. Наконец он встал.

– Пора спать. Я провожу тебя в твой фургон.

– Иди. Я посижу еще немного.

Шон колебался.

– Что-то случилось?

– Нет! – быстро ответила она. – Нет. Со мной все в порядке. Иди ложись.

Он поцеловал ее в щеку.

– Если я тебе понадоблюсь, я близко. Спокойной ночи, спи спокойно.

Он выпрямился.

– Пошли, Воришка. Пора баиньки.

– Оставь Воришку со мной, пожалуйста.

Катрина схватила собаку за загривок и удержала.

– Но почему?

– Просто мне нужно общество.

– Тогда я тоже останусь.

Шон собрался опять сесть.

– Нет, иди ложись.

В ее голосе прозвучало отчаяние, и Шон пристально посмотрел на нее.

– Ты уверена, что все в порядке?

– Да, иди.

Он пошел к своему фургону и оглянулся. Она сидела очень прямо, обнимая собаку. Он поднялся в фургон. Лампа горела, и он удивленно остановился. На кровати не просто грубые одеяла, но простыни. Шон провел рукой по гладкой ткани – она хрустела после глажки. Он сел на кровать и стащил башмаки. Снял рубашку, бросил на сундук, потом лег и посмотрел на лампу.

– Происходит что-то очень странное, – сказал он вслух.

– Шон! – послышался снаружи голос Катрины. Шон вскочил и открыл клапан. – Можно мне войти?

– Да, конечно.

Он протянул руку и поднял Катрину в фургон. Посмотрел на ее лицо. Испуганное.

– Что-то неладно, – сказал он.

– Нет, не трогай меня. Я должна кое-что сказать тебе. Садись на кровать.

Шон встревоженно смотрел ей в лицо.

– Я считала, что люблю тебя, когда ушла с тобой. Я думала – перед нами двумя целая вечность. – Она с трудом глотнула. – Потом я увидела тебя в траве, искалеченного… мертвого. Еще до того как началась наша общая жизнь, ты умер.

Шон видел боль в ее глазах – она заново переживала все это. Он протянул ей руку, но она остановила его.

– Нет, подожди. Пожалуйста, дай мне закончить. Я должна объяснить. Это очень важно.

Шон опустил руку, и она быстро заговорила:

– Ты был мертв, и я тоже умерла внутри. Я чувствовала себя пустой. Ничего не осталось. Ничего… только пустота внутри, и сухое мертвое ощущение снаружи. Я дотронулась до твоего лица, и ты посмотрел на меня. Как я молилась тогда, Шон, и молилась все последующие дни, когда ты боролся с гнилью в своем теле.

Она склонилась к нему и обняла за талию.

– Теперь мы живы и снова вместе, но я знаю, что это не навсегда. Еще день, еще год, двадцать лет, если нам повезет. Но не вечно. И я вижу, как мало я делала для нас. Я хочу быть твоей женой!

Он бросился к ней, но она отстранилась и встала. Расстегнула пуговицы, и ее одежда упала. Катрина распустила волосы, и они легли блестящей волной на белизну ее тела.

– Посмотри на меня, Шон. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня. Это и мою любовь я могу дать тебе… достаточно ли этого?

Тело ее было гладким, в изгибах и выпуклостях. На гладкой коже волосы как темный огонь и мягкий свет. Он видел, как краска со щек спускается на груди, которые загорелись, розовые и сверкающие, но гордые в своем совершенстве. Больше он не смотрел. Привлек к себе и накрыл ее наготу своим большим телом. Она дрожала, и он положил ее между простынями и успокаивал, пока она не перестала дрожать; теперь она лежала, прижавшись лицом к его горлу под бородой.

– Покажи мне, как… Я хочу все отдать тебе. Покажи, пожалуйста, – прошептала она.

Так они стали мужем и женой, и их брак стал смешением многих вещей. В нем была мягкость ветра и желание, с каким земля ждет дождя. Была острая боль и стремительные мгновения, как бег лошадей, звуки, низкие, как ночные голоса, но радостные, как приветствие, радостные взлеты на орлиных крыльях, торжествующий полет и падение дикой воды с горного берега, а потом неподвижность и внутреннее тепло. Потом они прижимались друг к другу, как сонные щенки, и спали. Но со сном все это не кончалось, потом начинались новые поиски и находки, новый союз и новые загадки тайных глубин ее тела.

Глава 20

Утром она принесла ему Библию.

– Эй, эй, – протестовал Шон, – я уже клялся на Библии.

Катрина рассмеялась, в ней еще жили теплые и счастливые воспоминания о ночи. Она раскрыла книгу на форзаце.

– Надо написать твое имя… здесь, рядом с моим.

Она стояла над ним, касаясь бедром его плеча.

– И дату твоего рождения.

Шон написал: «Девятое января 1862 года». Потом сказал:

– Тут еще дата смерти. Хочешь, чтобы я и ее написал?

– Не говори так, – быстро сказала она и постучала по деревянному столу.

Шон пожалел о том, что брякнул. Он попытался исправить положение.

– Здесь место только для шести детей!

– Можно писать на полях, как делала мама. Ее записи перешли даже на первую страницу Бытия. Думаешь, мы тоже зайдем так далеко, Шон?

Шон улыбнулся ей.

– Судя по тому, что я сейчас чувствую, мы без труда дойдем до Нового Завета.

Они положили хорошее начало. К июню дожди прекратились, а Катрине приходилось отводить плечи назад, чтобы уравновесить тяжесть живота. В лагере царило хорошее настроение. Теперь Катрина была скорее женщиной, чем ребенком. Она стала большой и радостной и наслаждалась тем, какой страх и благоговение внушало ее состояние Шону.

Она часто пела, а иногда по вечерам позволяла ему подпевать себе. Позволяла поднять ее ночную сорочку и прижаться ухом к туго натянутой, в синих прожилках коже. Он прислушивался к негромким звукам и чувствовал щекой движение. А когда садился, глаза его наполнялись удивлением, а она гордо улыбалась, клала голову ему на плечо, и они спокойно лежали вместе. Днем тоже все шло хорошо.

Шон смеялся со слугами и охотился, но без прежнего рвения.

Они прошли вдоль реки Саби на север. Иногда целый месяц стояли лагерем на одном и том же месте. Вельд снова высыхал, и дичь вернулась к рекам. Слоновая кость опять начала загромождать фургоны.

Однажды в сентябре в середине дня Шон и Катрина вышли из лагеря и пошли по берегу. Земля снова стала коричневой и пахла сухой травой. Река превратилась в цепь прудов и белый песок.

– Дьявольщина, как жарко! – Шон снял шляпу и вытер пот со лба. – Ты сваришься в своей одежде!

– Нет, все в порядке. – Катрина держала его за руку.

– Давай поплаваем.

– Голые?

Катрина была шокирована.

– Да, почему бы нет?

– Но это неприлично!

– Пошли!

Он свел жену вниз по берегу – она упиралась – и в месте, защищенном камнями, раздел. Она смеялась, ахала и краснела. Он отнес ее в пруд, и она благодарно села, погрузившись в воду по подбородок.

– Ну как тебе? – спросил Шон.

Она распустила волосы – они поплыли по воде вокруг нее; закопалась пальцами ног в песок. Ее живот казался в воде спиной белого кита.

– Очень хорошо, – призналась она. – Словно шелковое белье на коже.

Шон стоял над ней в одной шляпе. Она посмотрела на него.

– Сядь, – смущенно сказала Катрина и отвела взгляд.

Шон сел рядом с ней.

– Ты должна бы уже привыкнуть ко мне.

– Я не привыкла.

Шон обнял ее под водой.

– Ты красавица, – сказал он. – Ты моя милая.

Она позволила ему поцеловать себя в ухо.

– И кто это будет? – Он коснулся ее живота. – Мальчик или девочка?

Это была любимая тема их разговоров. Катрина была настроена решительно:

– Мальчик!

– Как мы его назовем? – спросил Шон.

– Ну, если ты не отыщешь проповедника, придется звать его твоим любимым словом. Так ты всегда называешь слуг.

Шон удивленно смотрел на нее.

– О чем ты говоришь?

– Помнишь, как ты называешь их, когда сердишься?

– Ублюдки, – сказал Шон и тут же встревожился. – Черт, я не подумал об этом! Надо найти священника. Мой ребенок не родится ублюдком. Придется вернуться к Луи Тричарду.

– У тебя всего месяц, – предупредила его Катрина.

– Господи, нам не успеть. Мы слишком поздно спохватились. – Лицо Шона приобрело отчаянное выражение. – Погоди, я знаю. За горами на побережье есть португальский поселок.

– О, Шон, но ведь они католики!

– Они все работают на одного хозяина.

– Сколько времени уйдет на переход через горы? – с сомнением спросила Катрина.

– Не знаю. Недели две верхом.

– Верхом! – Катрина усомнилась еще больше.

– Черт, ты ведь не можешь ехать верхом. – Шон почесал нос. – Придется мне привезти священника. Побудешь без меня? Я оставлю Мбежане приглядывать за тобой.

– Да, все будет в порядке.

– Я не поеду, если не хочешь. Это не так уж важно.

– Очень важно, ты сам знаешь. Со мной все будет в порядке, правда.

На следующее утро перед отъездом Шон отвел Мбежане в сторону.

– Ты понимаешь, почему не едешь со мной?

Мбежане кивнул, но Шон ответил на собственный вопрос:

– Потому что здесь у тебя более важное дело.

– По ночам, – ответил Мбежане, – я буду спать у фургона нкозикази.

– Будешь спать? – угрожающе переспросил Шон.

– Только иногда и вполглаза, – улыбнулся Мбежане.

– Так-то лучше, – сказал Шон.

Глава 21

Шон попрощался с Катриной. Слез не было – она понимала необходимость его отъезда и помогла понять эту необходимость ему. Они долго стояли возле своего фургона, держась за руки, их губы почти соприкасались, когда они шептались, и наконец Шон подозвал лошадь.

Когда переправлялись через Саби, Хлуби вел за ним в поводу вьючную лошадь. Добравшись до противоположного берега, Шон оглянулся. Катрина все еще стояла у их фургона, за ней возвышался Мбежане. В шляпке и зеленом платье Катрина казалась совсем девочкой. Шон помахал ей шляпой и поехал к горам.

Они поднимались, и лес уступил место травянистым равнинам, а каждая ночь была холоднее предыдущей. Трава в свою очередь сменилась скалами и туманными горными ущельями. Шон и Хлуби поднимались по звериным тропам, теряли их, поворачивали назад от непроходимых утесов, искали проход, вели лошадей под уздцы по крутым местам и по ночам сидели у костра и слушали крики бабуинов на окружающих крансах.[32] И вдруг однажды утром, сверкающим, как ограненный алмаз, оказались на вершине. К западу местность расстилалась, как карта, и расстояние, которое они прошли за неделю, казалось ужасно маленьким. Напрягая глаза и воображение, Шон разглядел темно-зеленый пояс растительности по берегам Саби. На восток земля сливалась с голубизной, которая не была небом, и вначале Шон не сообразил, что это.

– Да ведь это море! – закричал он, и Хлуби засмеялся вместе с ним, ибо это было божественное чувство – стоять над миром. Они нашли более легкую дорогу по восточному склону и по ней спустились на прибрежную равнину. У подножия гор они наткнулись на туземную деревню. Для Шона было потрясением снова увидеть обработанные земли и человеческие жилища. Последнее время ему стало казаться, что он и его свита – единственные люди на земле.

При виде Шона все жители деревни скрылись. Матери хватали детей и бежали так же быстро, как мужчины. В этой части Африки все еще жива была память о работорговцах. Через две минуты Шону снова начало казаться, что он остался на земле в одиночестве. С обычным для зулусов презрением ко всем остальным африканским племенам Хлуби покачал головой.

– Обезьяны, – сказал он.

Они спешились и привязали лошадей к большому дереву посреди деревни. Потом сели в тени и стали ждать. Хижины травяные, их крыши почернели от дыма, и повсюду в голой земле копаются куры. Через полчаса Шон заметил выглядывающее из кустов черное лицо и притворился, что не обращает на него внимания. Вслед за лицом неохотно показалось и тело. Шон продолжал прутиком чертить рисунки на земле у ног. Краем глаза он следил за неуверенным приближением. Это был старик с худыми, как у журавля, ногами, с глазом, закрытым мутным бельмом.

Шон заключил, что соплеменники отправили старика послом, рассудив, что с его гибелью племя в общем ничего не потеряет.

Он поднял голову и радостно улыбнулся. Старик замер, затем его губы изогнулись в улыбке облегчения. Шон встал, отряхнул руки о штаны и подошел пожать старику руку. Тогда из кустов появилось множество людей – с криками и смехом они возвращались в деревню. Они окружили Шона, трогали его одежду, смотрели ему в лицо и радостно вскрикивали. Было очевидно, что большинство их раньше никогда не видели белого человека. Шон пытался стряхнуть с себя Одноглазого, который держал его за руку, как собственник. Хлуби презрительно стоял у дерева, не принимая участия в церемонии знакомства. Одноглазый прекратил сумятицу, прикрикнув на соплеменников хриплым от старости голосом. Храбрость, которую он проявил раньше, теперь принесла свои плоды. По его команде полдюжины молодых женщин убежали и тотчас вернулись с резным деревянным стулом и шестью глиняными кувшинами местного пива. За руку, которую он не отпускал ни на мгновение, Одноглазый привел Шона к стулу и заставил сесть; жители деревни расселись кружком, и одна из девушек подала Шону самый большой горшок с пивом. Пиво было желтое и слегка пузырилось, и желудок Шона восстал против его вида. Но потом Шон посмотрел на Одноглазого, который тревожно следил за ним, поднял горшок к губам и отпил.

И, удивленный, улыбнулся: пиво оказалось мягким и приятно терпким.

– Хорошо, – сказал он.

– Караша, – подхватили жители деревни.

– Ваше здоровье, – сказал Шон.

– Рове, – дружно сказали туземцы, и Шон выпил. Другая девушка поднесла горшок Хлуби. Она наклонилась перед ним и застенчиво протянула горшок. На ней была юбочка из пальмовых листьев, закрывавшая тело спереди, но зад был совершенно открыт, а груди размером и формой напоминали спелые дыни. Хлуби смотрел на них до тех пор, пока девушка не опустила голову; тогда он поднес горшок к губам.

Шону нужен был проводник к ближайшему португальскому поселку. Он посмотрел на Одноглазого и сказал:

– Город? Португальцы?

Одноглазый едва не потерял сознание от внимания Шона. Он опять схватил руку Шона, прежде чем тот смог ее убрать, и яростно затряс.

– Перестань, проклятый придурок! – раздраженно сказал Шон, и Одноглазый улыбнулся и кивнул, потом, не выпуская руки Шона, произнес обращенную к односельчанам выразительную речь. Шон тем временем пытался вспомнить название одного из португальских портов на побережье. И, вспомнив, выкрикнул:

– Нова Софала!

Одноглазый неожиданно умолк и посмотрел на Шона.

– Нова Софала, – повторил Шон и неопределенно указал на восток, и Одноглазый обнажил десны в широчайшей улыбке.

– Нова Софала, – согласился он и уверенно показал; через несколько минут они поняли друг друга и договорились, что он и будет проводником. Хлуби оседлал лошадей, Одноглазый принес из одной из хижин травяную циновку для сна и боевой топор. Шон сел верхом и посмотрел на Хлуби в ожидании, что тот сделает то же самое, но Хлуби повел себя странно.

– Да? – покорно спросил Шон. – В чем дело?

– Нкози. – Хлуби смотрел на ветви дерева над ними. – Вьючную лошадь может вести Одноглазый.

– Можете это делать по очереди, – ответил Шон.

– Нкози, может, ты будешь возвращаться через эту деревню?

– Конечно, – сказал Шон, – нам ведь нужно будет оставить здесь Одноглазого. А почему ты спрашиваешь?

– У меня колючка в ноге, нкози, и она причиняет мне боль. Если я тебе не нужен, я подожду тебя здесь. Может, к тому времени колючка выйдет.

Хлуби снова посмотрел на ветки дерева и в замешательстве переступил с ноги на ногу. Шон не заметил, чтобы он хромал, и удивился, к чему Хлуби притворяется больным. Но тут Хлуби не удержался и посмотрел туда, где в окружении жителей деревни стояла девушка. Юбочка ее, очень маленькая, с боков ничего не закрывала. Тут Шон все понял и усмехнулся.

– Колючка, о которой ты говоришь, конечно, причиняет боль, но она у тебя вовсе не в ноге. – Хлуби снова переступил с ноги на ногу. – Ты ведь сказал, что они обезьяны. Переменил мнение?

– Нкози, они поистине обезьяны, – вздохнул Хлуби. – Но очень дружелюбные обезьяны.

– Что ж, оставайся… но смотри не слишком изнуряй себя. Нам еще нужно на пути домой пересечь горы.

Глава 22

Одноглазый очень гордился тем, что вел лошадь.

Через высокую траву, мангровые рощи, густые жаркие джунгли – и наконец по белым коралловым пескам между изогнутыми стволами пальм они вышли к морю. Нова Софала оказалась крепостью с медной пушкой и толстыми стенами. Море у крепости было коричневым из-за расположенного рядом устья реки.

Увидев Шона, часовой у ворот воскликнул «Madre de Diо!»[33] и сразу отвел его к коменданту. Комендант, маленький человек с желтым от лихорадки лицом и в потемневшей от пота рубашке произнес «Madre de Diо!» и оттолкнул свой стул от стола. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, что вопреки наружности этот грязный бородатый гигант не представляет опасности. Комендант говорил по-английски, и Шон изложил ему свои обстоятельства.

Конечно, ему помогут. В крепости три миссионера-иезуита, только что прибывшие из Португалии и жаждущие работы. Шон может выбрать любого из них, но сначала он должен вымыться, пообедать с комендантом и помочь ему оценить вина, прибывшие на том же корабле, что и миссионеры. Шон решил, что это хорошая мысль.

За обедом он познакомился с миссионерами. Все это были молодые люди, с еще розовыми лицами – африканское солнце не успело наложить на них свой отпечаток. Все трое готовы были отправиться с ним, но Шон выбрал самого молодого – не за внешность, а скорее за имя, в котором звучала героическая нотка – отец Альфонсо. Иезуиты рано ушли спать и оставили коменданта, четырех младших офицеров и Шона за портвейном. Выпили за королеву Викторию и ее семью и за короля Португалии и его семью. От этого их охватила такая жажда, что они пили за отсутствующих друзей, потом друг за друга. Комендант и Шон поклялись в вечной дружбе и верности, и комендант ужасно опечалился, заплакал, и Шон потрепал его по плечу и предложил станцевать для него «Лихого белого сержанта». Комендант ответил, что сочтет это великой честью и будет очень рад лично принять участие в танце. Танцевали на столе. Комендант отлично держался, пока не переоценил размеры стола.

Шон помог офицерам перенести его в постель, а наутро вместе с отцом Альфонсо и Одноглазым отправился обратно.

Теперь любая задержка раздражала Шона: ему не терпелось вернуться к Катрине. Английский отца Альфонсо был не лучше, чем португальский Шона. Это затрудняло их общение, но Альфонсо справился с этой трудностью: почти все время говорил он.

Вначале Шон слушал, но потом решил, что добрый отец пытается обратить его в свою веру, и перестал вслушиваться. Альфонсо это, по-видимому, нисколько не огорчало, он продолжал говорить, держась за лошадь обеими руками – его сутана болталась вокруг ног, а лицо в тени широких полей шляпы потело. Одноглазый следовал за ними, как древний журавль.

Потребовалось два дня, чтобы добраться до деревни Одноглазого, и въезд их получился триумфальным. Глаза у отца Альфонсо загорелись, когда он увидел такое количество возможных новообращенных.

Шон заметил, как отец Альфонсо мысленно потирает руки, и решил ехать дальше, пока иезуит не забыл о цели их поездки. Как плату за помощь он подарил Одноглазому охотничий нож. Одноглазый сидел под деревом посреди деревни – собственные ноги больше его не держали, он прижимал нож к груди.

– Хлуби, с тебя хватит. Пора уходить!

Шон даже не спешился и с нетерпением ждал, пока Хлуби попрощается с тремя девушками из деревни.

Хлуби проявил традиционный зулусский вкус: все три девушки были полногрудые, задастые и молодые. Все они плакали.

– Пошли, Хлуби, в чем дело?

– Нкози, они считают, что я взял их в жены.

– С чего это?

– Нкози, я не знаю.

Хлуби вырвался из объятий Самой Полной и Самой Молодой, подхватил свое копье и побежал. Шон и Альфонсо поскакали за ним.

Жители деревни кричали слова прощания, и Шон, оглянувшись, увидел Одноглазого, который по-прежнему сидел под деревом.

Темп, заданный Шоном, наконец начал сказываться на святом отце. Его словесный поток обмелел, и Альфонсо избегал касаться седла задом. Теперь он ехал, держась за шею лошади и приподняв ягодицы. Они пересекли горы и спустились с противоположного склона; местность выровнялась и перешла в долину Саби, и они въехали в лес. На девятый день после выхода из Новы Софалы добрались и до самой реки. День клонился к вечеру. Стаи цесарок пили воду; когда Шон и его сопровождающие спустились по берегу, птицы голубым облаком машущих крыльев поднялись в воздух.

Пока лошади пили, Шон беседовал с Хлуби.

– Узнаешь эту часть реки?

– Да, нкози, мы в двух часах ходьбы от лагеря, выше по течению.

– Мы слишком повернули на север, когда шли лесом… – Шон посмотрел на солнце: оно уже скрылось за вершинами деревьев, – а луны сегодня нет.

– Можем подождать до утра, – с надеждой предложил Хлуби.

Шон не обратил внимания на его слова и знаком предложил отцу Альфонсо садиться на лошадь. Альфонсо готов был заспорить, но Шон взял его за сутану и помог сесть верхом.

Глава 23

В темноте свет лампы в фургоне Катрины, пробивавшийся сквозь щели, за полмили до лагеря показал им дорогу. Приветственно залаял Воришка, и Мбежане во главе остальных слуг выбежал, чтобы взять лошадь Шона. В его голосе звучали тревога и облегчение.

– Нкози, времени мало… началось.

Шон спрыгнул с лошади и побежал к фургону. Он рывком отбросил клапан.

– Шон. – Катрина села. Глаза ее, зеленые в свете лампы, были обведены темными кругами. – Слава богу, ты пришел.

Шон склонился к ней и обнял. Он говорил ей ласковые слова, и она цеплялась за него и проводила губами по его лицу. Мир исчез, остался лишь стоящий во тьме фургон, освещенный единственной лампой и любовью двух людей.

Неожиданно она напряглась в его руках и ахнула. Шон держал ее, лицо его стало беспомощным, а большие руки робко и неуверенно лежали на ее плечах.

– Что я могу сделать, милая? Как помочь тебе?

Тело ее немного расслабилось, и она прошептала:

– Ты нашел священника?

– Священник! – Шон совершенно забыл о нем. По-прежнему прижимая к себе Катрину, Шон повернулся и заорал: – Альфонсо… Быстрей!

У входа в фургон появилось лицо Альфонсо, бледное от усталости и покрытое пылью и грязью.

– Пожените нас. Быстрей! Ча-ча, чоп-чоп!

Альфонсо поднялся в фургон. Его облачение было порвано, сквозь дыры виднелись белые костлявые колени. Он встал перед ними и открыл книгу.

– Кольцо? – спросил он по-португальски.

– Да, – сказал Шон.

– Нет, нет. Кольцо? – Отец Альфонсо поднял палец и сделал красноречивый жест. – Кольцо?

– Я думаю, он хочет обручальное кольцо, – прошептала Катрина.

– О мой Бог, – сказал Шон. – Я совершенно забыл об этом. – Он в отчаянии осмотрелся. – Чем бы его заменить? У тебя в сундуке нет кольца или чего-нибудь такого?

Катрина отрицательно покачала головой, открыла глаза, собираясь что-то сказать, но начался новый приступ боли. Шон держал ее, пока он длился, а когда она расслабилась, сердито посмотрел на Альфонсо:

– Пожени нас, черт тебя побери! Не видишь, что у нас нет времени на пустяки?

– Кольцо? – повторил Альфонсо, совершенно убитый.

– Ладно, будет тебе кольцо.

Шон выпрыгнул из фургона и подозвал Мбежане.

– Принеси мое ружье! Побыстрей.

Шон не задумываясь заставил бы португальца под угрозой смерти выполнять свой долг, а Мбежане готов был ему помочь. Он принес ружье. В оружейном поясе Шон отыскал золотой соверен, бросил его на землю и прижал к нему ствол. Пуля проделала в монете рваное отверстие. Шон бросил ружье Мбежане, схватил маленький золотой кружок и вернулся в фургон.

Трижды за время службы боль заставляла Катрину ахать, и каждый раз Шон крепко обнимал ее, а отец Альфонсо ускорял церемонию. Шон надел пробитый соверен на палец Катрине и поцеловал ее. Альфонсо прочитал последние строки на латыни, и Катрина сказала:

– О Шон, он выходит.

– Прочь отсюда! – сказал Шон священнику и выразительно показал на выход из фургона. Альфонсо с облегчением удалился.

Хотя роды длились недолго, Шон чувствовал себя не лучше, чем когда отрезали ногу Гаррику. Потом хлынул скользкий поток, и все закончилось. Катрина лежала тихая и бледная, а рядом, все еще связанный с ней, лежал окровавленный ребенок, их творение.

– Он мертвый, – прохрипел Шон. Он поднялся и попятился к дальней стене фургона.

Но Катрина яростно села:

– Нет, он жив! Шон, ты должен мне помочь.

Она говорила ему, что делать, и наконец ребенок закричал.

– Это мальчик, – негромко сказала Катрина. – О Шон… мальчик.

Такой прекрасной он ее никогда не видел – усталой, бледной и прекрасной.

Глава 24

Возражения Шона были напрасны – на следующее утро Катрина уже встала и надела старое платье. Шон метался между нею и ребенком на койке.

– Я все еще толстая, – пожаловалась Катрина.

– Милая, полежи в кровати еще день-два.

Она сделала гримасу и занялась шнурками корсета.

– А кто будет присматривать за ребенком?

– Я! – с готовностью сказал Шон. – Ты можешь говорить мне, что делать.

Спорить с Катриной – все равно что пытаться пальцами схватить ртуть: и силы терять не стоит. Она кончила одеваться и взяла ребенка.

– Помоги мне спуститься по ступенькам.

Она улыбнулась.

Шон и Альфонсо поставили для нее стул в тени дерева шума, и слуги собрались посмотреть на ребенка. Катрина держала его на коленях, а Шон неуверенно возвышался над ними. Ему все это казалось еще не вполне настоящим… сознание не могло вместить столько за такое короткое время.

Он улыбался, слушая непрерывный поток комментариев слуг, и рука его уже не отвечала на пожатие, когда Альфонсо стискивал ее в двадцатый раз за утро.

– Возьми своего ребенка, нкози. Посмотрим на тебя с ним на руках, – сказал Мбежане, и остальные зулусы поддержали его. Выражение лица Шона медленно изменилось – на нем появилась опаска.

– Возьми его, нкози.

Катрина протянула ему сверток, и в глазах Шона появилось загнанное выражение.

– Не бойся, нкози, у него нет зубов, он тебя не укусит, – подбодрил Хлуби.

Шон неловко держал своего первенца, согнув спину и приняв позу отца. Зулусы поздравляли его, и постепенно лицо Шона разгладилось и стало гордым.

– Мбежане, он ведь красавец?

– Такой же красавец, как его отец, – согласился Мбежане.

Шон посмотрел на ребенка внимательнее. Темные волосы, нос приплюснутый, как у бульдога, глаза молочно-серые, а ноги длинные, худые и красные.

– Как ты его назовешь? – спросил Хлуби.

Шон посмотрел на Катрину.

– Скажи, – попросил он.

– Его будут звать Дирк, – сказала она на зулусском.

– Что это значит? – спросил Хлуби, и Шон ответил:

– Это значит кинжал… острый нож.

Слуги сразу одобрительно закивали. Хлуби достал табакерку и пустил по кругу, Мбежане взял понюшку.

– Хорошее имя, – сказал он.

Глава 25

Отцовство, этот мудрый алхимик, за двенадцать часов изменило отношение Шона к жизни. Раньше никогда никто так не зависел от него, не был таким абсолютно беспомощным и уязвимым. В первый вечер Шон сидел в фургоне и смотрел, как Катрина, чуть наклонившись, кормит ребенка грудью. Ее волосы мягкой волной падали на щеку, лицо стало полнее, оно приобрело материнское выражение. Ребенок с красным личиком сосал с легкими всхлипываниями. Катрина смотрела на него и улыбалась, а младенец тянул к груди крошечные кулачки и жадный рот.

Шон подошел к кровати, сел рядом и обнял обоих. Катрина щекой прижалась к его груди, ее волосы были теплыми и чистыми. Мальчик продолжал шумно сосать. Шон испытывал смутное возбуждение, как будто впереди его ждали новые приключения.

Неделю спустя, когда на небе появились первые дождевые тучи, Шон перевел фургоны через Саби и поднялся выше по склонам гор, чтобы уйти от жары на равнине.

Когда они с Хлуби ехали на побережье, он приметил здесь одну долину. Дно долины поросло мягкой сочной травой, а вдоль чистого ручья росли кедры. Сюда Шон и перевел свой лагерь.

Здесь они переждут сезон дождей, а когда дожди кончатся и ребенок достаточно окрепнет для поездки, они смогут отвезти слоновую кость на юг и продать ее в Претории. Это был счастливый лагерь. Быки разошлись по долине, заполнив ее движением и мычанием; среди фургонов звучал смех, а по вечерам, когда с гор спускался туман, ярко и дружелюбно горел костер. Отец Альфонсо оставался у них почти две недели. Это был приятный молодой человек, и хотя они с Шоном никогда не понимали слов друг друга, им удавалось обходиться языком жестов. Наконец он ушел вместе с Хлуби и еще одним слугой, которые должны были провести его через горы, но перед уходом умудрился смутить Шона, поцеловав его на прощание. Шон и Катрина жалели, что Альфонсо ушел. Он им нравился, и Катрина почти простила ему его веру.

Пришли дожди с их обычной щедростью, недели превращались в месяцы. Счастливые месяцы, в которые жизнь сосредоточивалась у колыбели Дирка. Мбежане сам изготовил для него колыбель из древесины кедра, а в одном из сундуков Катрины для нее нашлись простыни и одеяла. Ребенок быстро рос – с каждым днем он занимал все больше места в колыбели, ноги его пополнели, кожа утратила пятнистый пурпурный оттенок, в глазах больше не было мутного молочного цвета. Они становились зелеными, обещая когда-нибудь стать того же цвета, что у матери.

Чтобы заполнить долгие ленивые дни, Шон начал строить хижину у ручья. Слуги присоединились к нему, и из первоначального скромного замысла возникло строение с крепкими оштукатуренными стенами, аккуратно крытое крышей и с каменным очагом в одном конце. Когда дом был закончен, Шон и Катрина переселились в него. После фургона с его тонкими брезентовыми стенами дом придавал их любви ощущение прочности. Однажды ночью, когда снаружи в темноте шумел дождь, а ветер выл у двери, как собака, которая просит впустить ее, они расстелили перед очагом матрац и на нем зачали второго ребенка.

Пришло Рождество, а за ним и Новый год. Дожди притихли и совсем прекратились, но они по-прежнему оставались в своей долине. Наконец пришлось уйти – подошел к концу запас основных необходимых продуктов и материалов: пороха, соли, лекарств, ткани. Загрузили фургоны, развернули их и рано утром выступили. Цепочка фургонов вытянулась по направлению к равнинам, на козлах первого фургона с ребенком на коленях постоянно находилась Катрина, Шон ехал верхом рядом с ней. Катрина оглянулась – сквозь ветви кедра виднелась коричневая крыша их дома. Она казалась заброшенной и одинокой.

– Когда-нибудь мы должны сюда вернуться, – негромко сказала Катрина. – Мы были здесь так счастливы…

– Счастье – это не место, милая, мы не оставляем его, а берем с собой.

Она улыбнулась ему. Второй ребенок уже становился заметен.

Глава 26

К концу июля они добрались до реки Лимпопо и нашли место для переправы. Потребовалось три дня, чтобы разгрузить фургоны, провести их по мягкому песку, перенести слоновую кость и припасы. Когда к исходу третьего дня с этим было покончено, все валились с ног от усталости. Рано поужинали, и через час после заката зулусы завернулись в одеяла. Шон и Катрина спали головой на сундуке в первом фургоне. Утром Катрина была молчалива и бледна.

Шон не замечал этого, пока она не сказала, что устала и хочет лечь. Он мгновенно насторожился. Помог ей подняться в фургон и подложил подушку под голову.

– Ты уверена, что все в порядке? – расспрашивал он.

– Да… ничего особенного. Просто я немного устала. Все будет в порядке, – заверяла она его.

Катрина была благодарная ему за внимание, но почувствовала облегчение, когда он наконец вышел, чтобы присмотреть за погрузкой фургонов: забота Шона всегда была немного неуклюжей. Она хотела остаться одна, она устала, и ее знобило.

К полудню фургоны, к удовлетворению Шона, были загружены. Он пошел к фургону Катрины, приподнял клапан и заглянул. Она лежала на кровати с открытыми глазами, закутавшись в два толстых шерстяных одеяла. Лицо ее было бледным, как у трупа. Встревоженный Шон поднялся в фургон.

– Дорогая, ты ужасно выглядишь. Ты заболела?

Он положил руку ей на плечо: она дрожала. Катрина ничего не сказала, только перевела взгляд с его лица на пол. Шон посмотрел туда. Гордостью Катрины был ее ночной горшок – массивный фарфоровый сосуд с нарисованными вручную розами. Она очень любила этот горшок, и Шон всегда поддразнивал ее, когда она на него садилась. Теперь горшок стоял у кровати, и, когда Шон увидел, что в нем, у него перехватило дыхание. Горшок был наполовину заполнен жидкостью цвета крепкого портера.

– Боже мой! – прошептал он, подошел ближе и смотрел в горшок, а в голове у него вертелись обрывки песенки, которую он когда-то слышал в таверне в Витватерсранде; они вгрызались в мозг, как мотыга могильщика:

Шон поднял голову и пристально посмотрел на Катрину – искал признаки страха. Но она так же пристально и спокойно смотрела на него.

– Шон, это черная вода![34]

– Да… знаю, – ответил Шон, потому что отрицание ничего не дало бы: места для надежды не оставалось. Это лихорадка черной воды – малярия в самой тяжелой форме, поражающая почки, превращающая их в хрупкие сгустки черной крови, которые может разорвать малейшее давление.

Шон склонился к ее кровати.

– Тебе нельзя шевелиться.

Он коснулся ее лба пальцами и почувствовал жар.

– Да, – ответила она, но осмысленное выражение уже уходило из ее глаз, и она сделала первое судорожнее движение, как в бреду. Шон положил руку ей на грудь, чтобы помешать ей двигаться.

К ночи Катрина погрузилась в бред и беспамятство малярии. Она смеялась, кричала в ужасе, качала головой и сопротивлялась, когда он пытался напоить ее. Но она должна была пить – это единственный шанс промыть почки. Только в таком случае она может выжить. Шон держал ее голову, заставляя пить.

Заплакал Дирк, голодный и напуганный видом матери.

– Мбежане! – крикнул Шон. В голосе его звучало отчаяние.

Мбежане весь день ждал у входа в фургон.

– Нкози, что я могу сделать?

– Ребенок… можешь заняться им?

Мбежане поднял колыбель, в которой лежал Дирк.

– Не волнуйся о нем. Я отнесу его в другой фургон.

Теперь все внимание Шона было обращено к Катрине.

Жар сжигал ее все безжалостнее. Тело превратилось в печь, кожа стала сухой, и с каждым часом молодая женщина бредила все сильнее, а ее движения становилось все труднее контролировать.

Через час после наступления темноты в фургон зашел Кандла с жидкостью, от которой шел пар, и чашкой. Почувствовав запах жидкости, Шон поморщился.

– Что это?

– Я запарил кору дерева девичьей груди… нкозикази должна это выпить.

От напитка шел заплесневелый запах кипящего сусла, и Шон заколебался. Это дерево он знал – оно росло на высокогорье и кору его покрывали бугры, похожие на женскую грудь и окруженные шипами.

– Где ты это взял? У реки я таких деревьев не видел.

Шон тянул время, решая, заставлять ли Катрину пить это варево. Он знал лекарства зулусов: если не убьют, могут исцелить.

– Хлуби ходил в холмы, где мы ночевали четыре дня назад.

Пройти тридцать миль за шесть часов! Даже в своем отчаянии Шон улыбнулся.

– Скажи Хлуби, что нкозикази выпьет лекарство.

Кандла держал голову Катрины, а Шон вливал ей в рот отвратительно пахнущее зелье. Он заставил ее проглотить все. Состояние почек как будто улучшилось; до утра она четырежды мочилась темной жидкостью. Каждый раз Шон крепко держал ее, смягчая движения, которые могли убить. Постепенно бред сменился беспамятством; Катрина лежала неподвижно, свернувшись, и лишь изредка вздрагивала. Когда утреннее солнце осветило брезент фургона и внутри стало светло, Шон увидел лицо Катрины и понял, что она умирает. Кожа ее стала прозрачной и желтовато-белой, волосы утратили блеск и были безжизненны, как сухая трава.

Кандла принес еще одну порцию лекарства, и они заставили ее выпить. Когда котелок опустел, Кандла сказал:

– Нкози, позволь мне положить матрац на пол у кровати нкозикази. Ты должен поспать. Я останусь здесь и разбужу тебя, если нкозикази пошевелится.

Шон посмотрел на него загнанным взглядом.

– Выспимся позже, мой друг, – сказал он. Посмотрел на Катрину и очень тихо закончил: – Может быть, очень скоро.

Неожиданно тело Катрины напряглось, и Шон опустился на колени у кровати. Кандла в тревоге стоял рядом. Шону потребовалось какое-то время, чтобы понять, что происходит. Он взглянул на Кандлу.

– Уходи! Быстрей! – сказал он, и страдание в его голосе заставило Кандлу слепо выбраться из фургона.

Этим утром родился второй сын Шона, и пока Кандла приглядывал за Катриной, Шон завернул ребенка в одеяло, унес в вельд и похоронил. Потом вернулся к Катрине и оставался с ней, пока дни и ночи не превратились в сплошную путаницу горя. Катрина была близка к смерти, а Шон – к безумию.

Он не выходил из фургона, сидел на кровати рядом с Катриной, вытирал пот с ее лица, подносил к ее губам чашку или просто сидел и смотрел на нее. Он потерял ребенка, а Катрина у него на глазах превращалась в худой желтый скелет. Спас Шона Дирк. Мбежане принес его, и ребенок возился на матраце, забирался Шону на колени и тянул за бороду. Это был единственный проблеск света во тьме.

Глава 27

Катрина выжила. Она медленно выходила из оцепенения, которое предшествует смерти, и с ее неуверенным возвращением отчаяние Шона сменилось надеждой, а затем и удивленным облегчением.

Ее моча больше не была черной, она стала темно-розовой, полной осадков. Катрина теперь сознавала его присутствие, и хотя была так слаба, что не могла оторвать голову от подушки, ее взгляд следовал за Шоном, когда тот передвигался по фургону. Прошла целая неделя, прежде чем она узнала о ребенке. Катрина усталым голосом спросила о нем, и Шон рассказал – как можно мягче. У нее не было сил на проявление чувств – она неподвижно лежала, глядя в потолок, и слезы бежали по ее еще желтым щекам.

Болезнь невероятно изменила ее тело. Она стала такой худой, что Шон полностью обнимал ее одной рукой. Кожа на лице и теле свисала свободными желтыми складками, в моче все еще была розовая кровь. Но мало того – болезнь отняла все силы у ее мозга. Не осталось ничего, что позволило бы ей преодолеть горе, вызванное смертью ее ребенка, и это горе окутало ее саваном, через который ни Шон, ни Дирк не могли пробиться. Шон пытался вернуть ее к жизни, устранить вред, нанесенный ее телу и разуму. Каждая минута его времени была посвящена Катрине.

Он и слуги исходили вельд на тридцать миль вокруг лагеря в поисках деликатесов, способных улучшить ее аппетит, и пытались кормить ее дикими фруктами, медом, костным мозгом жирафов, мясом десятка животных: кебабом из слоновьего сердца, печенью южноафриканской антилопы, жареной игуаной, чье белое мясо столь же нежно, как цыплячье, золотистым филе лещей, пойманных в реке. Катрина безучастно ковыряла еду, отодвигала и лежала неподвижно, глядя в потолок.

Шон сидел с ней рядом и говорил о ферме, которую они купят, тщетно пытался вовлечь ее в обсуждение дома, который они построят. Он читал ей книги Даффа, но единственной реакцией была легкая дрожь ее губ, когда он произносил слова «смерть» или «ребенок».

Он рассказывал о своей жизни в Витватерсранде, вспоминал истории, которые могли бы позабавить ее. Он приносил Дирка и позволял ему играть в фургоне. Дирк уже ходил, его темные волосы начали курчавиться, а глаза стали зелеными. Но Дирка не удавалось надолго задержать в фургоне. Слишком многое нужно было сделать, слишком многое исследовать. Вскоре он подходил к выходу и повелительно призывал:

– Бежан! Бежан!

Почти мгновенно в отверстии появлялась голова Мбежане, и он, ожидая позволения, смотрел на Шона.

– Хорошо, забери его… но скажи Кандле, чтобы не закармливал его.

Мбежане быстро, пока Шон не передумал, хватал Дирка и уводил. Больше десяти зулусов баловали Дирка. Они горячо соревновались за его внимание, и никакое усилие не казалось им при этом чрезмерным. Полный достоинства Мбежане опускался на четвереньки, и Дирк безжалостно гонял его между фургонами; Хлуби чесал под мышками и придурочно болтал, изображая бабуина под радостный визг Дирка; толстый Кандла извел все заготовленные Катриной варенья, чтобы достойно накормить Дирка, а остальные держались поблизости, участвуя в поклонении кумиру, но опасаясь вызвать ревность Мбежане или Хлуби. Шон знал, что происходит, но был бессилен помешать этому. Все его время было посвящено Катрине. Впервые в жизни Шон отдавал не только поверхностное внимание, но большую часть себя другому человеку.

И это не было недолгим порывом – это тянулось долгие месяцы, которые потребовались Катрине, чтобы вернуть немного сил и садиться в кровати без помощи; прошло много месяцев, прежде чем Шон решил, что Катрина достаточно окрепла и можно ехать на юг.

Для нее построили носилки – Шон не хотел подвергать ее тряске в фургоне, – и первые дни они двигались по два часа. Четверо слуг несли носилки; Катрина лежала на них, защищенная от солнца куском брезента, прикрепленного над ее головой. Несмотря на то, что зулусы несли ее очень осторожно, к исходу этих двух часов Катрина уставала. У нее болела спина, желтоватая кожа покрывалась мелкими каплями пота. Всю следующую неделю они двигались по два часа в день, потом начали постепенно увеличивать время и наконец снова могли проводить весь день в дороге.

Они были на полпути к Мегалисбергу, остановились в лагере у мутного источника в колючих кустарниках, когда к Шону пришел Мбежане.

– Один фургон еще пуст, в нем нет слоновой кости, нкози.

– Но остальные полны, – ответил Шон.

– В четырех часах пути отсюда закопано столько кости, что хватит на целый фургон.

Рот Шона скривился от болезненных воспоминаний. Шон посмотрел на юго-восток и негромко заговорил:

– Мбежане, я еще молод, но у меня уже достаточно тяжелых воспоминаний, чтобы сделать мою старость печальной. Хочешь, чтобы я украл у друга не только жизнь, но и его слоновую кость?

Мбежане покачал головой.

– Я спросил, только и всего.

– А я ответил, Мбежане. Это его кость… пусть лежит.

Глава 28

Они миновали Мегалисберг и повернули на запад вдоль горного хребта. Затем, через два месяца после того как оставили реку Лимпопо, добрались до бурского поселка Луи Тричард. Шон оставил Мбежане устраивать лагерь на широкой площади перед церковью, а сам отправился на поиски врача. В округе был только один врач, Шон отыскал его приемную на втором этаже, над магазином, и отвел к фургонам. Шон нес его сумку, а врач, седобородый, не привыкший к подобным трудностям, бежал за Шоном, стараясь не отставать. Когда они пришли, он отдувался, весь потный. Шон ждал снаружи, пока врач осматривал Катрину, а когда он наконец вышел из фургона, Шон нетерпеливо набросился на него:

– Что вы думаете?

– Я думаю, минхеер, что вы должны ежечасно благодарить Создателя. – Врач удивленно покачал головой. – Невероятно – ваша жена выжила, несмотря на черную малярию и потерю ребенка.

– Значит, она в безопасности? Болезнь не вернется? – в тревоге спрашивал Шон.

– Сейчас она в безопасности… но еще очень больна. Может пройти год, прежде чем ее силы полностью восстановятся. Я не могу дать вам никакого лекарства. Старайтесь не волновать ее, хорошо кормите и ждите, пока время ее излечит. – Доктор поколебался. – Есть и другой ущерб. – Он постучал пальцем по лбу. – Горе – страшный разрушитель. Ей нужны любовь и мягкость, а через шесть месяцев ей понадобится ребенок, чтобы заполнить образовавшуюся в ней пустоту. Дайте ей эти три вещи, минхеер, но прежде всего дайте ей любовь. – Врач достал из жилета часы и посмотрел на них. – Время! Времени так мало! Мне пора, ждут другие больные. – Он протянул Шону руку. – Ступайте с Богом, минхеер.

Шон пожал ему руку.

– Сколько я вам должен?

Врач улыбнулся. У него было коричневое лицо и голубые глаза; улыбаясь, он становился похож на мальчика.

– Я не беру платы за слова. Хотел бы я сделать для вас больше!

Он торопливо пошел по площади, и стало видно, что его улыбка обманчива – на самом деле он старик.

– Мбежане! – сказал Шон. – Возьми большой бивень из фургона и отнеси в кабинет врача над магазином.

На следующий день Катрина и Шон пошли на утреннюю службу в церковь. Во время пения гимнов Катрина не могла стоять. Она тихо сидела на скамье, глядя на алтарь, шептала слова гимнов, и глаза ее были полны печали.

Они провели в Луи Тричарде еще три дня, и принимали их очень хорошо. К ним в лагерь приходили пить кофе и смотреть слоновую кость, женщины приносили свежие овощи и яйца, но Шону не терпелось двинуться на юг. И на третий день они начали последний отрезок своего пути.

Теперь к Катрине быстро возвращались силы. Она отняла у слуг – к их плохо скрываемому разочарованию – заботы о Дирке, вскоре оставила носилки и ехала, как всегда, на козлах переднего фургона. Тело ее полнело, на щеках сквозь желтую кожу начала показываться краска. Но хотя общее состояние улучшилось, Катрину продолжало одолевать уныние, и тут Шон ничего не мог поделать.

За месяц до Рождества 1895 года караван Шона поднялся на невысокую цепь холмов над городом, и они увидели внизу Преторию. В каждом саду пурпурными облаками цвели жакаранды, оживленные улицы говорили о процветании Трансваальской республики. Шон расположился на окраине – просто свел фургоны с дороги и устроил лагерь у обочины, а как только лагерь был разбит и Шон убедился, что Катрина не нуждается в его помощи, надел свой единственный костюм и подозвал лошадь. Костюм был сшит по последней моде, но четыре года назад и должен был облекать животик, который Шон отрастил во время жизни в Витватерсранде. Теперь он свободно болтался на теле, но туго натягивался на ставших более мощными руках. Лицо Шона почернело от солнца, густая борода спускалась на грудь, скрывая то обстоятельство, что жесткий воротничок рубашки больше не застегивается на шее. Сапоги потерлись почти доверху, и на них не было ни следа ваксы; они совершенно утратили форму. Пот оставил темные пятна на шляпе; ее поля нависали над глазами, и приходилось сдвигать ее назад. Поэтому неудивительно, что прохожие бросали на Шона любопытные взгляды, когда он ехал по Черч-стрит и рядом с ним бежал рослый мускулистый дикарь, а с другой стороны – большая собака. Они протискивались между фургонами, забившими центральные улицы, миновали фольксраад – парламент Трансваальской республики, проехали мимо домов, стоявших поодаль от дороги среди просторных цветущих садов, и наконец добрались до делового района, расположенного у железнодорожной станции. Шон и Дафф покупали здесь припасы у одного лавочника, и теперь Шон вернулся к нему. Магазин почти не изменился – слегка поблекла вывеска, но на ней по-прежнему значилось «Гольдберг, импортер и экспортер, продавец шахтного оборудования, купец и владелец универсального магазина. Покупаем золото, драгоценные камни, шкуры, кожу, слоновую кость и другие дары природы». Шон спешился и бросил повод Мбежане.

– Расседлай, Мбежане. Я надолго.

Шон вступил на тротуар, приподнял шляпу, здороваясь с двумя проходящими женщинами, и вошел в здание, где совершал свои сделки Гольдберг. Один из продавцов торопливо приблизился к нему, но Шон покачал головой, и продавец вернулся за прилавок. Шон увидел в дальнем конце магазина Гольдберга – хозяин разговаривал с двумя покупателями. Шон был готов подождать. Он бродил вдоль полок, заваленных товарами, проверял на ощупь качество тканей, принюхивался к коробкам с сигарами, рассматривал топор, снял со стойки ружье и прицелился в стену, пока мистер Гольдберг не проводил покупателей до двери и не повернулся к Шону.

Гольдберг низенький и толстый, коротко стриженный, с наплывающей на воротничок шеей, смотрел на Шона, и в глазах его не было никакого выражения – он перебирал в уме карточки, ища нужное имя. Потом ослепительно солнечно улыбнулся.

– Мистер Кортни, не правда ли?

Шон улыбнулся в ответ.

– Совершенно верно. Как дела, Иззи? – Они обменялись рукопожатием.

Мистер Гольдберг опечалился.

– Ужасно, ужасно, мистер Кортни. Я очень встревожен.

– Несмотря на это, выглядите вы неплохо. – Шон потрогал его живот. – Вы пополнели!

– Можете шутить, мистер Кортни, но говорю вам: дела идут ужасно. Налоги и тревоги, налоги и тревоги. – Мистер Гольдберг вздохнул. – А теперь еще эти разговоры о войне.

– О какой войне?

Шон нахмурился.

– О войне, мистер Кортни, между Британией и республикой.

Шон перестал хмуриться и рассмеялся.

– Ерунда, даже Крюгер не может быть так глуп! Угостите меня кофе и сигарой, мы пойдем в ваш кабинет и поговорим о деле.

Лицо мистера Гольдберга застыло, веки сонно опустились.

– О деле, мистер Кортни?

– Совершенно верно, Иззи, на этот раз я продаю, а вы покупаете.

– А что вы продаете, мистер Кортни?

– Слоновую кость.

– Слоновую кость?

– Да, двенадцать полных фургонов.

Мистер Гольдберг печально вздохнул.

– Слоновая кость сейчас не в цене, спрос на нее упал. Вы вряд ли сумеете ее продать.

Это был великолепный ход – если бы два дня назад Шону не сообщили текущие цены, он мог бы и поверить.

– Досадно, – сказал он. – Ну, если вы не заинтересованы, поищу кого-нибудь другого.

– Все равно пойдемте в мой кабинет, – сказал мистер Гольдберг. – Поговорим. Разговоры ведь ничего не стоят.

Два дня спустя они еще продолжали разговор. Шон привел фургоны и выгрузил бивни на заднем дворе магазина. Мистер Гольдберг лично взвесил каждый бивень и записал данные на листок бумаги. Потом вместе с Шоном они подсчитали общий вес. И сейчас подошли к заключительному этапу переговоров – договаривались о цене.

– Послушайте, Иззи, мы уже потратили два дня. Есть справедливая цена, и вы ее знаете… так давайте на этом покончим, – сердито говорил Шон.

– Но я потеряю деньги, – жаловался Гольдберг. – Я ведь должен зарабатывать на жизнь. Каждый человек имеет право зарабатывать на жизнь.

– Идет, – Шон протянул руку. – Будем считать, что договорились.

Мистер Гольдберг еще секунду поколебался, потом вложил свою пухлую руку в кулак Шона, и они, оба довольные, улыбнулись друг другу. Один из помощников мистера Гольдберга считал соверены, выкладывая их по пятьдесят штук вдоль прилавка, потом Шон и Гольдберг пересчитали их и окончательно ударили по рукам. Шон наполнил золотом две брезентовые сумки, хлопнул мистера Гольдберга по спине, взял еще одну сигару и, тяжело нагруженный, направился в банк.

– Вы снова пойдете в вельд? – спросил вслед ему мистер Гольдберг.

– Да, очень скоро! – ответил Шон.

– Не забудьте здесь свои припасы.

– Я обязательно вернусь, – заверил его Шон.

Мбежане понес одну сумку, Шон – другую.

Шагая по тротуару, Шон улыбался, и ветер относил дым сигары назад, за его голову. В мешке золота есть нечто такое, что позволяет человеку чувствовать себя восьми футов ростом.

Ночью, когда они лежали рядом в темном фургоне, Катрина спросила:

– У нас хватит денег, чтобы купить ферму, Шон?

– Да, – ответил Шон. – Хватит на лучшую ферму на всем полуострове Кейп… а после новой поездки хватит и на то, чтобы построить дом и амбары, купить скот, вырастить собственный виноград, и еще кое-что останется.

Катрина недолго помолчала.

– Значит, мы возвращаемся в буш?

– Еще одна поездка, – сказал Шон. – Еще два года, и мы отправимся на Кейп. – Он обнял ее. – Ты ведь не возражаешь?

– Нет, – ответила она. – Думаю, это мне нравится. Когда мы едем?

– Не сразу, – рассмеялся Шон. – Вначале немного развлечемся.

Он снова обнял жену – она все еще была очень худа: прижимая ее к себе, он чувствовал кости.

– Несколько красивых платьев тебе, моя милая, а мне костюм, который не выглядит модной тряпкой. Потом посмотрим, какие развлечения может предложить нам этот город. – Он замолчал: в его голове появилась новая идея. – Черт побери! Я знаю, что мы сделаем. Наймем карету и поедем в Йоханнесбург. Снимем номер в «Гранд-отеле» и немного там поживем. Будем мыться в фарфоровой ванне и спать на настоящей кровати. Парикмахер приведет в порядок твои волосы и подровняет мне бороду. Будем есть раков и пингвиньи яйца… Не помню, когда я в последний раз пробовал свинину или баранину. – Шон говорил без устали, а когда на мгновение смолк, Катрина негромко спросила:

– Разве танцевать не греховно, Шон?

Шон улыбнулся в темноте.

– Конечно!

– Хочется разок пожить в грехе – ну, не слишком, немного, чтобы понять, каково это.

– Вот и посмотришь, – сказал Шон как можно более алчно.

Глава 29

На следующий день Шон отвел Катрину в самый дорогой женский магазин Претории. Он выбрал материал для полудюжины платьев. Одно из них будет бальным, из шелка желтого канареечного цвета. Экстравагантно, Шон понимал это, но ему было все равно: он видел легкий румянец вины на щеках Катрины и прежний блеск в ее глазах.

Впервые после болезни она снова жила.

Он с благодарной щедростью сорил соверенами. Продавщицы им радовались, они окружили их с подносами, полными женских мелочей.

– Дюжину этих, – говорил Шон, – да, и эти тоже подойдут.

Тут его взгляд выхватил на противоположной полке что-то зеленое-зеленое, как глаза Катрин. Он ткнул пальцем:

– Это что?

Две девушки устроили гонку, едва не сбив друг друга с ног. Победительница принесла ему шаль, и Шон набросил ее на плечи Катрины. Вещь была прекрасная.

– Мы ее берем, – сказал Шон, и вдруг губы Катрины задрожали, она заплакала, жалобно всхлипывая. Волнение оказалось слишком сильным. Продавщицы пришли в ужас – они толклись вокруг Шона, как куры во время кормления. Шон тем временем подхватил Катрину на руки и понес к наемной карете. У двери он остановился и через плечо бросил:

– Платья должны быть готовы к завтрашнему вечеру. Успеете?

– Они будут готовы, мистер Кортни, даже если моим девушкам придется работать всю ночь.

Шон отнес Катрину в фургон и уложил на кровать.

– Прости меня, Шон, со мной такое впервые…

– Все в порядке, милая, я понимаю. Спи.

Следующий день Катрина отдыхала в лагере, а Шон снова отправился к мистеру Гольдбергу и купил у него все, что им понадобится для следующей экспедиции. Еще день ушел на погрузку фургонов, и к этому времени Катрина казалась достаточно здоровой, чтобы поехать в Йоханнесбург.

Выехали в первой половине дня. Мбежане правил, Шон и Катрина сидели на заднем сиденье, держась под пледом за руки, а Дирк прыгал по всей карете, иногда прижимался лицом к окну и отпускал замечания на смеси английского, голландского и зулусского языков; Шон называл такой язык диркским. До Йоханнесбурга доехали гораздо быстрей, чем ожидал Шон. За четыре года Йоханнесбург вырос вдвое и вышел в вельд им навстречу. Они проехали по новым районам и оказались в центре. Здесь тоже произошли перемены, но в целом центр оставался таким, каким Шон его помнил.

Они пробирались через забитую Элофф-стрит, и вокруг, смешиваясь с толпами на тротуарах, возникали призраки прошлого. Шон услышал смех Даффа и быстро повернулся на сиденье, чтобы определить источник звука – денди в шляпе канотье, сверкнув золотыми зубами, снова рассмеялся в проезжающем мимо экипаже, и Шон понял, что это не Дафф. Очень похожий, но другой. И все было так: похоже, но чуть другое, ностальгическое, но печальное, с ощущением потери. Прошлое утрачено, и Шон знал, что назад ему не вернуться. Ничего не остается прежним, реальность может существовать только в одном времени и в одном месте. Потом она умирает, и ты, утратив ее, должен искать в другом времени и в другом месте.

Они заняли в «Гранд-отеле» номер с гостиной, двумя спальнями, большой ванной и балконом, который выходил на улицу и откуда открывался вид на копры и белые шахтные отвалы вдоль хребта. Катрина устала. Они рано поужинали в номере, и Катрина легла, а Шон пошел в бар выпить перед сном. Бар был заполнен. Шон нашел место в углу и молча слушал непрерывные разговоры вокруг. Он больше не был частью всего этого.

Картину на стене над прилавком сменили; раньше здесь висела сцена охоты, а сейчас генерал в красном мундире, выразительно забрызганном кровью, прощался на поле битвы со своим штабом; штабные офицеры казались скучающими.

Шон провел взглядом по стенной панели. Он помнил, он так много помнил! Неожиданно он заморгал.

У бокового выхода в панели стены трещина, напоминающая по форме звезду. Шон заулыбался, поставил стакан и помассировал костяшки правой руки. Если бы Оки Хендерсен не нырнул под его удар, он бы снес ему голову.

Шон сделал знак бармену.

– Еще один бренди, пожалуйста. – И пока тот наливал, спросил: – Что случилось с панелью у двери?

Бармен взглянул на стену и снова стал смотреть на бутылку.

– Когда-то давно какой-то парень саданул кулаком. Хозяин не стал заделывать, оставил на память, знаете ли. Должно быть, парень был силач… Панель здесь в дюйм толщиной.

– А кто он был? – в ожидании спросил Шон.

Бармен пожал плечами.

– Какой-то бродяга. Они приходят и уходят. Зарабатывают несколько фунтов, выливают их на стену и снова уходят туда, откуда пришли. – Он скучающим взглядом посмотрел на Шона. – С вас полдоллара, приятель.

Шон пил медленно, поворачивал между глотками стакан в руках и наблюдал, как бренди налипает на стекло, словно жидкая нефть. Тебя запомнят по треснувшей стене в баре.

«Пойду спать, – решил он, – это больше не мой мир. Мой мир наверху, спит, надеюсь!»

Он чуть улыбнулся про себя и допил бренди.

– Шон? – Кто-то положил руку ему на плечо, когда он уже повернулся, чтобы уйти. – Бог мой, Шон, это действительно ты?

Шон смотрел на стоящего рядом мужчину. Он не узнавал аккуратно подстриженную бородку и большой загорелый нос с облезшей на кончике кожей, но неожиданно узнал глаза.

– Деннис, старый разбойник! Деннис Петерсен из Ледибурга!

– Верно! Ты не узнал меня! – рассмеялся Деннис. – Вот и вся наша дружба. Ты исчез, не сказав ни слова, и десять лет спустя даже не узнаешь меня!

Теперь смеялись оба.

– Я думал, тебя давно повесили.

Шон защищался.

– А что ты делаешь в Йоханнесбурге?

– Продаю говядину, я член Ассоциации скотоводов.

В голосе Денниса звучала гордость.

– Вот приехал возобновить контракт.

– Когда возвращаешься?

– Поезд через час.

– Что ж, успеем выпить перед твоим отъездом. Что будешь?

– Спасибо. Малую порцию бренди.

Шон заказал выпивку, они взяли стаканы и стояли, неожиданно ощутив неловкость – когда-то между ними было полное взяимопонимание, но с тех пор прошло десять лет.

– Так чем же ты занимался? – нарушил молчание Деннис.

– То да сё, знаешь, немного занимался шахтами, а сейчас только вернулся из вельда. Ничем особенным.

– Ну, все равно, приятно тебя видеть. Твое здоровье.

– И твое, – сказал Шон.

Неожиданно он понял, что может узнать новости о своей семье – новости, без которых жил почти десять лет.

– Как Ледибург? Как твои сестры?

– Обе замужем, я тоже женат, и у меня четверо сыновей.

В голосе Денниса снова звучала гордость.

– Кто-нибудь, кого я знаю?

– Одри, помнишь, дочь старого Пая?

– Не может быть! – вырвалось у Шона, но он тут же быстро добавил: – Замечательно, Деннис, я рад за тебя. Она чудесная девушка.

– Лучше всех, – самодовольно согласился Деннис. У него был вид человека, которого хорошо кормят и о котором хорошо заботятся, лицо его пополнело и стал заметен живот.

«Интересно, каким кажусь я», – подумал Шон.

– Конечно, старина Пай умер; смерть – единственный кредитор, которого он не смог перекупить. Банк и магазин перешли к Ронни.

– Крыса с ушами летучей мыши, – заметил Шон и тут же понял, что зря сказал это.

Деннис слегка нахмурился.

– Он теперь мой родственник, Шон. Очень приличный человек – и проницательный бизнесмен.

– Прости, я пошутил. Как моя мать? – задал Шон вопрос, который все время был у него на уме.

Он выбрал правильно. Выражение лица Денниса сразу смягчилось, взгляд потеплел.

– Как всегда. У нее магазин одежды рядом с магазином Пая. Это золотое дно, все хотят покупать одежду у тети Ады.

Она крестная мать двух моих старших; думаю, она крестная мать большинства детей в округе. – Лицо Денниса снова хмурым. – Ты мог бы иногда писать ей, Шон. Ты даже представить себе не можешь, какую боль причинил ей.

– Так сложилось.

Шон опустил глаза к стакану.

– Никаких оправданий. У тебя есть долг, а ты его не исполнил. Этому нет оправданий.

«Мелкий человек. – Шон поднял голову и посмотрел на Денниса, не пытаясь скрыть раздражение. – Напыщенное поучающее ничтожество, которое смотрит на мир через замочную скважину собственного величия».

Деннис не заметил раздражения Шона и продолжал:

– Это урок, который каждый должен усвоить еще ребенком: у нас у всех есть ответственность и долг. Человек растет, когда видит эти обязанности, когда принимает бремя, которое налагает на него общество. Возьми, например, меня: несмотря на всю работу на ферме – а ведь мне теперь принадлежит еще Махобалс-Клуф, – несмотря на все потребности семьи, я еще нахожу время представлять нашу округу в Ассоциации скотоводов, я член церковного совета и совета округа, и у меня есть все основания считать, что меня попросят стать мэром. – Он пристально посмотрел на Шона. – А что ты делал со своей жизнью?

– Жил, – ответил Шон, и Деннис несколько озадаченно посмотрел на него, потом взял себя в руки.

– Ты женат?

– Был женат, но недавно продал жену арабским работорговцам на севере.

– Что ты сделал?

– Ну, – улыбнулся Шон, – она была старая, а цену мне предложили хорошую!

– Это шутка, да? Ха, ха!

– Разве можно обмануть старого доброго Денниса, – рассмеялся Шон. «Недоверчивый человечек!»

– Выпей со мной еще, Деннис.

– Я свою норму выбрал, Шон, спасибо. – Деннис достал из внутреннего кармана золотые часы и посмотрел на циферблат. – Пора идти. Приятно было повидаться.

Шон остановил его.

– Как мой брат… как Гарри?

– Бедный старина Гарри. – Деннис печально покачал головой.

– Что с ним?

В голосе Шона прозвучал страх.

– Ничего, – быстро успокоил его Деннис. – То есть я хочу сказать, ничего, кроме того, что всегда.

– Почему ты тогда сказал «бедный старина Гарри»?

– Не знаю, просто все его так называют. Должно быть, обычай. Просто он один из тех, о ком всегда говорят «бедный старина».

Шон сдерживал досаду. Он хотел узнать. Он должен был узнать.

– Ты не ответил на мой вопрос. Как он?

Деннис сделал значительный жест правой рукой.

– Часто прикладывается к бутылке. Я не виню его – эта женщина, его жена… Тебе повезло, что ты тогда исчез, Шон.

– Наверно, – признал Шон, – но он здоров? Как дела в Тёнис-краале?

– Мы все пострадали от коровьей чумы, но Гарри потерял больше половины стада. Бедный старина Гарри, с ним всегда что-нибудь происходит.

– Боже мой, пятьдесят процентов!

– Да, но, конечно, Ронни помог ему справиться. Дал ему заем под залог фермы.

– Тёнис-крааль заложен! – застонал Шон. – О, Гарри, Гарри!

– Да. – Деннис неловко кашлянул. – Ну, думаю, мне лучше пойти. Totsiens,[35] Шон. Рассказать им, что я тебя видел?

– Нет, – быстро ответил Шон. – Пусть все остается как сейчас.

– Ну хорошо. – Деннис колебался. – У тебя все в порядке, Шон? Я имею в виду, – он снова кашлянул, – как у тебя с деньгами?

Шон почувствовал, как немного рассеивается его дурное настроение – этот напыщенный человечишко собирается предложить ему взаймы.

– Очень любезно с твоей стороны, Деннис. Но я сэкономил несколько фунтов, так что на пару дней мне хватит, – серьезно ответил он.

– Ну ладно. – Деннис испытывал большое облегчение. – Хорошо. В таком случае totsiens, Шон.

Он повернулся и быстро вышел из бара. Он вышел из бара, и Шон о нем забыл. Он думал о брате.

Неожиданно он принял решение. Когда кончится следующая поездка, я отправлюсь в Ледибург. Ферма, о которой они мечтают, ничего не утратит, переместившись от Паарла в Наталь, а ему вдруг ужасно захотелось снова посидеть в кабинете в Тёнис-краале, почувствовать, как по утрам с откоса наползает холодный туман, увидеть, как ветер разносит белые брызги с водопадов. Он захотел снова услышать голос Ады и все объяснить, зная, что она поймет и простит.

Но прежде всего и больше всего Гарри – бедный старина Гарри. «Я должен вернуться к нему, десять лет – это много, его горечь должна пройти. Я должен вернуться к нему – ради него и ради Тёнис-крааля».

Приняв это решение, Шон допил бренди и поднялся в номер.

Катрина спокойно дышала во сне, темная масса ее волос разметалась по подушке. Раздеваясь, Шон смотрел на нее, и его меланхолия медленно рассеивалась. Он осторожно потянул на себя одеяло, и в это время в соседней комнате захныкал Дирк. Шон прошел к нему.

– В чем дело?

Дирк сонно посмотрел на него, пытаясь найти подходящее объяснение, потом на его лице появилось облегченное выражение, и он назвал причину, которую дети приводят сотни лет.

– Я хочу пить.

Шон пошел за водой, и это позволило Дирку собраться с силами. Когда отец вернулся, сын начал настоящее наступление.

– Папа, расскажи мне историю.

Теперь Дирк сидел, и сна в его глазах не было.

– Расскажу тебе историю Джека и Гарри, – начал Шон.

– Не эту, – возразил Дирк. Сага о Джеке и его брате занимала пять секунд, и Дирк это знал.

Шон сел на край кровати и протянул стакан.

– А как насчет такой? Жил когда-то король, у которого было все на свете… но когда он все потерял, понял, что у него никогда ничего и не было, но что теперь у него есть больше, чем раньше.

Дирк пораженно смотрел на него.

– Плохая история, – высказал он наконец свое мнение.

– Нет, – возразил Шон, – это не так. А может, и так. Но ты должен быть милосердным и признать, что для такой поздней поры она сгодится.

Глава 30

Шон проснулся счастливый. Катрина сидела в постели, разливая по чашкам кофе из оловянного кофейника, а Дирк колотил в дверь, чтобы его впустили. Катрина улыбнулась.

– Доброе утро, минхеер.

Шон сел и поцеловал ее.

– Как спала, милая?

– Хорошо, спасибо.

Но под глазами у нее были темные круги. Шон прошел к двери спальни.

– Готовься к нападению кавалерии, – предупредил он и распахнул дверь.

Натиск Дирка двинул его к кровати, и Шон нырнул вслед за ним. Когда силы равны, решает вес, и через несколько секунд Дирк оседлал Шона, безжалостно прижав его к постели, а Шон запросил пощады.

После завтрака Мбежане подвел карету к дверям гостиницы. Когда все трое уселись, Шон открыл окошко за кучером и сказал Мбежане:

– Сначала в контору. Потом к десяти на биржу.

Мбежане улыбнулся ему.

– Да, нкози. А потом ланч в большом доме.

Мбежане так и не научился произносить «Ксанаду».

Они посетили все прежние места. Шон и Мбежане смеялись и через окошко обменивались воспоминаниями.

На бирже была паника, снаружи собралась толпа. Контору на Элофф-стрит переделали, и на медной табличке у входа значилось несколько дочерних компаний «Сентрал Рэнд Корпорейшн». Шон остановил карету у входа и принялся хвастаться Катрине.

Она молча слушала, чувствуя себя недостойной человека, который столько сделал, и неверно истолковала воодушевление Шона, решив, что он жалеет о прошлом и хочет к нему вернуться.

– Мбежане, отвези нас к «Глубокой Канди», – сказал наконец Шон. – Посмотрим, что стало с ней.

Последние пятьсот ярдов дороги к шахте заросли травой и были покрыты рытвинами – ею давно не пользовались. Административное здание снесли, на его фундаменте густо росла трава. В полумиле дальше по хребту видны были новые здания и копры, но здесь жила была выработана и брошена. Мбежане провел лошадей по круглой подъездной дороге, где когда-то размещалось управление. Он спрыгнул и держал лошадей под уздцы, пока Шон помогал Катрине выйти из кареты. Шон посадил Дирка на плечо, и они пошли в высокой, по пояс, траве мимо груд кирпичей и обломков к третьему стволу «Глубокой Канди».

Голые бетонные блоки, на которых когда-то стояли механизмы, образовали в траве геометрический узор. За ними возвышался белый отвал; какой-то минерал из размельченной руды растворился и покрыл стороны отвала длинными желтыми полосами. Когда-то Дафф определил, что это за минерал, но он не представлял коммерческой ценности. Шон забыл, как он называется. Что-то похожее на название звезды. Кажется, уран.

Наконец они подошли к стволу. Края обрушились, трава свисала с них, как неряшливые усы свешиваются в рот старику. Копер исчез, ствол окружала только ржавая проволочная ограда.

Шон опустился на колени – держа спину прямо, чтобы Дирк удобно сидел на плечах, он взял камень размером с мужской кулак и бросил через ограду. Они стояли молча и слушали, как камень, падая, ударяется о стены. Падал он долго, и когда наконец ударился о дно, с глубины в тысячу футов донеслось эхо.

– Брось еще! – приказал Дирк, но Катрина его остановила.

– Нет, Шон, давай уйдем. Это нехорошее место. – Она слегка вздрогнула. – Похоже на могилу.

– Едва не стало ею, – негромко ответил Шон, вспоминая темноту и нависший над ним камень.

– Пойдем, – повторила она, и они вернулись туда, где ждал с каретой Мбежане.

За ланчем Шон был весел и выпил небольшую бутылку вина, но Катрина устала, и такого дурного настроения у нее не было с тех пор, как они оставили Луи Тричард. Она начала понимать, какой образ жизни здесь вел Шон, и боялась, что он захочет к нему вернуться.

Она знала только буш и жизнь в дороге. Она выросла в семье буров и понимала, что никогда не сможет так жить. Она видела, как муж смеется и шутит за ланчем, как привычно командует главным белым официантом, как легко разбирается во множестве тарелок, ножей, вилок, бокалов, которыми уставили их стол, и наконец не выдержала.

– Давай уедем, вернемся в буш.

Шон замер, не донеся вилку до рта.

– Что?

– Пожалуйста, Шон, чем скорее мы уедем, тем раньше сможем купить ферму.

Шон усмехнулся.

– День или два ничего не изменят. Мы только начали развлекаться. Вечером я поведу тебя на танцы, мы ведь собирались немного погрешить, помнишь?

– А кто присмотрит за Дирком? – беспомощно спросила она.

– Мбежане. – Шон внимательно посмотрел на жену. – Днем поспишь, а вечером мы пойдем и пустимся во все тяжкие.

Он улыбнулся воспоминаниям, которые вызвало у него это выражение.

Когда Катрина ближе к вечеру проснулась, она поняла и другую причину своего дурного настроения. Впервые после вторых родов у нее возобновились менструации, и ее тело и мозг были в низшей точке своих циклов. Она ничего не сказала Шону, приняла ванну, надела желтое платье и свирепо расчесала волосы, так, что от щетки закололо кожу, но волосы все равно свисали, тусклые и безжизненные, такие же тусклые, как глаза, смотревшие на нее из зеркала с желтого лица.

Шон встал у нее за спиной и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Ты похожа на груду золотых слитков в пять с половиной футов высотой, – сказал он. Но он понял, что желтое платье было ошибкой: слишком подчеркивает все еще желтый лихорадочный цвет ее кожи.

Мбежане ждал их в гостиной.

– Мы можем вернуться поздно, – сказал ему Шон.

– Ничего, нкози, – бесстрастно ответил Мбежане, но Шон уловил в его глазах блеск предвкушения и понял, что Мбежане ждет не дождется, когда Дирк окажется полностью в его распоряжении.

– Ты не должен заходить в его комнату, – предупредил Шон.

– А если он заплачет?

– Не заплачет.

– Но если все-таки заплачет?

– Узнай, что ему нужно, дай ему это и оставь его, пусть спит.

На лице Мбежане отразился протест.

– Предупреждаю тебя, Мбежане, если, вернувшись в полночь, я увижу, что он ездит на тебе верхом, я из ваших шкур сделаю каросс.

– Я не буду его баловать, – солгал Мбежане.

В фойе гостиницы Шон обратился к портье.

– Где в городе можно найти лучшую еду? – спросил он.

– В двух кварталах отсюда, сэр, в «Золотой гинее». Не пропустите.

– Так могло бы называться место для дешевой выпивки, – с сомнением сказал Шон.

– Уверяю вас, сэр, останетесь довольны. Там бывают все. Мистер Родс обедает там, когда приезжает в город, мистер Барнато, мистер Градски…

– Дик Терпин, Чезаре Борджа, Бенедикт Арнольд,[36] – продолжил за него Шон. – Хорошо, убедили. Рискну своим горлом.

Шон вошел в ресторан, держа Катрину под руку. Великолепие «Золотой гинеи» привело его в некоторое замешательство. Официант в форме, похожей на генеральский мундир, провел их по мраморной лестнице и по широкому лугу ковра мимо группы элегантно одетых мужчин и женщин к столику, который даже в приглушенном свете ослеплял ярким серебром и белоснежной скатертью. Со сводчатого потолка свисали хрустальные люстры, играл хороший оркестр, пахло духами и дорогими сигарами.

Катрина беспомощно смотрела в меню, пока Шон не пришел ей на помощь и не сделал заказ, говоря на французский манер, в нос, что поразило Катрину, но не официанта. Принесли вино, и с ним к Шону вернулось хорошее настроение. Катрина молча сидела напротив него и слушала. Она пыталась придумать что-нибудь остроумное в ответ; в фургоне в вельде они могли говорить часами, но здесь она онемела.

– Потанцуем?

Шон наклонился к ней через стол и взял за руку. Катрина покачала головой.

– Я только сделаю себя посмешищем.

– Пойдем, я покажу тебе как… это легко.

– Нет, не могу, правда, не могу.

Шон в глубине души понимал, что танцевальная площадка в «Золотой гинее» в субботний вечер – не лучшее место для уроков вальса. Официант принес еду – огромные блюда, полные пищи, над которыми поднимался пар. Шон занялся едой, и односторонний разговор прервался. Катрина смотрела на него, изредка прикасаясь к роскошным блюдам, остро воспринимая смех и голоса вокруг, чувствуя себя глубоко несчастной и не в своей тарелке.

– Давай, Катрина, – улыбнулся ей Шон. – Ты едва притронулась к бокалу. Выпей немного, чтобы разогреться.

Она послушно отпила шампанского. Вкус ей не понравился. Шон прикончил термидор из раков, откинулся в кресле и, наслаждаясь вином и хорошей едой, сказал:

– Только бы у шефа и остальное соответствовало таким стандартам. – Он негромко рыгнул, прикрывая рот рукой, и осмотрел зал. – Дафф часто говорил: хорошо приготовленный рак – доказательство…

Шон неожиданно замолчал. Он смотрел на мраморную лестницу, на верху которой показались трое.

Двое мужчин в вечерних костюмах почтительно шли по бокам от женщины. Этой женщиной была Канди Раутенбах.

Канди с волосами, забранными наверх. Канди с бриллиантами в ушах и на шее, с выступающей из платья грудью, белой, как пивная пена. Канди с голубыми глазами над ярко-алым ртом, Канди, уверенная в себе и прекрасная. Она, смеясь, повернулась в его сторону, и их взгляды встретились. Она смотрела, откровенно не веря своим глазам, потом неожиданно ее уверенность в себе и сдержанность исчезли и она побежала к нему, приподняв до колен юбки; ее эскорт в тревоге спешил следом, официанты поспешно уступали ей дорогу, и все в зале повернули к ней головы. Шон отодвинул стул, встал ей навстречу, и Канди, подбежав к нему, подпрыгнула и обняла его руками за шею. Последовал долгий нечленораздельный обмен приветствиями, и наконец Шон убрал ее руки со своей шеи и повернул Канди лицом к Катрине.

Канди раскраснелась и тяжело дышала от возбуждения; с каждым вздохом ее грудь грозила выпрыгнуть из корсета, и она по-прежнему держала Шона за руки.

– Канди, познакомься с моей женой Катриной. Дорогая, это Канди Раутенбах.

– Здравствуйте.

Катрина неуверенно улыбнулась, и Канди произнесла совершенно неподходящую фразу:

– Шон, ты шутишь! Ты женился?

Улыбка Катрины погасла. Канди заметила это и быстро продолжила:

– Но не могу не одобрить твоего выбора. Очень рада познакомиться, Катрина. Мы должны как-нибудь встретиться, и я расскажу вам об ужасном прошлом Шона.

Канди по-прежнему не отпускала руку Шона, и Катрина смотрела на ее длинные белые пальцы с заостренными ногтями на темном рукаве Шона. Шон заметил, куда смотрит Катрина, и попробовал тактично освободиться, но Канди продолжала:

– Шон, вот двое моих теперешних ухажеров. – Оба вытянулись за ней, как хорошо выдрессированные собаки. – Оба такие славные, что я никак не могу выбрать. Гарри Лейтеган и Дерек Гудмен. Мальчики, это Шон Кортни. Вы много о нем слышали.

Оба закивали.

– Не возражаете, если мы присоединимся к вам? – спросил Дерек Гудмен.

– Меня огорчит, если вы поступите иначе, – ответил Шон.

Мужчины пошли за стульями, а Канди и Катрина разглядывали друг друга.

– Это ваш первый приезд в Йоханнесбург, миссис Кортни? – сладко улыбнулась Канди. «Интересно, где Шон ее отыскал? Худа, как спичка, и эта бледность! Этот акцент! Мог бы выбрать получше. Все были к его услугам».

– Да, но мы здесь не задержимся. – «Она распутная женщина. Наверняка. Вся грудь наружу, а на лице краска, и она так прикасается к Шону… Небось, была его любовницей. Если она еще раз к нему прикоснется, я ее убью».

Шон вернулся к столу со стулом и усадил на него Канди.

– Канди – мой старый друг, дорогая. Я уверен, вы подружитесь.

– Не сомневаюсь, – сказала Канди, но Катрина промолчала, и Канди снова повернулась к Шону. – Шон, как замечательно снова увидеть тебя. Ты чудесно выглядишь! Загорелый и красивый, как в тот день, когда мы впервые встретились. Помнишь, как вы с Даффом пришли обедать ко мне в гостиницу?

– Да, помню. – Шон огляделся и щелкнул пальцами, подзывая официанта. – Возьмем еще шампанского.

– Я возьму, – одновременно воскликнули оба сопровождающих Канди и принялись добродушно спорить, чья сейчас очередь.

– Дафф сегодня с тобой, Шон? – спросила Канди.

– Канди, разве не Дерек в последний раз заказывал выпивку? Теперь моя очередь, – обратился за поддержкой Гарри.

Канди, не обращая на них внимания, смотрела на Шона, ожидая ответа, но он отвернулся, обошел стол и сел рядом с Катриной.

– Могу я получить первый танец? – спросил Дерек.

– Бросим жребий. Победитель платит за шампанское, но получает первый танец, – предложил Гарри.

– Шон, я спросила, здесь ли сегодня Дафф?

Канди смотрела на него через столик.

– Нет, его здесь нет. Послушайте, ребята, я тоже хочу принять участие.

Шон присоединился к спору Дерека с Гарри. Канди прикусила губу – она не собиралась оставлять Шона в покое. Она хочет знать о Даффе, но умолять не будет. Канди снова улыбнулась.

– Что это? – она постучала веером по плечу Гарри. – Я буду призом в азартной игре? Дерек заплатит за вино, а первый танец получит Шон.

– Ну, старушка, это жестоко.

Но Канди уже встала.

– Пошли, Шон, посмотрим, не растерял ли ты свое умение.

Шон взглянул на Катрину.

– Не возражаешь? Всего один танец.

Катрина покачала головой. «Ненавижу ее. Блудница». Катрина ни разу в жизни не произносила это слово, она видела его только в Библии, но теперь ей доставляло свирепое удовольствие произносить его про себя. Она смотрела, как Шон и Канди под руку идут к танцевальной площадке.

– Потанцуем, миссис Кортни? – спросил Дерек.

Катрина снова покачала головой, не глядя на него. Она смотрела на Шона и Канди. Шон обнял Канди, и в животе у Катрины зашевелился холодный ком. Канди смотрела Шону в лицо, смеялась, положив руку ему на плечо, ее рука была в его руке.

«Она распутница». Катрина чувствовала, что вот-вот расплачется, и надеялась, что это слово удержит слезы. Шон развернул Канди. Катрина застыла, сжимая руки; их ноги соприкасались; она видела, как Канди слегка изогнула спину и прижалась бедрами к Шону. Катрине казалось, что она задыхается, ее грудь сжала холодная, жестокая ревность.

«Я могу подойти и оттащить его, – думала она. – Заставлю его прекратить. Он не имеет права. Они как будто занимаются этим, вдвоем. Они и раньше это делали, я знаю. О Боже, останови их! Пусть они перестанут!»

Наконец Шон и Канди вернулись к столу. Они смеялись. Садясь, Шон положил руку на плечо Катрины. Она отодвинулась, но Шон как будто не заметил. Все веселились. Все, кроме Катрины. Дерек и Гарри продолжали бороться за внимание Канди. Шон гулко смеялся, а Канди блистала, как ее бриллианты. Каждые несколько минут Шон поворачивался к Катрине и пытался втянуть ее в разговор, но она упрямо отмалчивалась. Она ненавидела их, ненавидела даже Шона – впервые она не была в нем уверена, ревновала и боялась за него. Она смотрела на свои руки, лежавшие перед ней на скатерти, и видела, какие они костлявые, потрескавшиеся и покрасневшие от солнца и ветра, уродливые, особенно по сравнению с руками Канди. Катрина быстро убрала руки на колени и наклонилась к Шону.

– Я хочу вернуться в гостиницу. Я плохо себя чувствую.

Шон осекся на полуслове и посмотрел на нее с озабоченностью и отчаянием. Он не хотел уходить, но знал, что она еще не вполне здорова. После секундного колебания он сказал:

– Конечно, милая, прости. Сейчас мы уйдем.

Он повернулся к остальным.

– Нам нужно уходить. Моя жена нездорова… у нее только что кончилась лихорадка черной воды.

– О Шон, неужели ты уйдешь? – Канди не скрывала разочарования. – Мы о стольком еще должны поговорить!

– Боюсь, придется. Встретимся в другой вечер.

– Да, – быстро подхватила Катрина, – когда приедем в Йоханнесбург в следующий раз, увидимся.

– Ну, не знаю… – начал Шон. – Может, еще до отъезда. Где-нибудь на следующей неделе. Как насчет понедельника?

Прежде чем Канди смогла ответить, вмешалась Катрина:

– Шон, мы можем наконец идти? Я очень устала.

И она пошла к лестнице. Оглянулась и увидела, как Канди вскочила, схватила Шона за руку и что-то спросила у него на ухо. Шон коротко ответил, и Канди отвернулась к столу и села. Когда вышли на улицу, Катрина спросила:

– Что она тебе сказала?

– Только попрощалась, – ответил Шон, и Катрина поняла, что он солгал.

По дороге в гостиницу они молчали. Катрину грызла ревность, а Шон думал о том, что спросила Канди и что он ей ответил. «Шон, где Дафф? Ты должен сказать…» – «Умер, Канди». За миг до того, как она отвернулась к столу, Шон увидел ее глаза.

Глава 31

Шон проснулся с больной головой, и Дирк, прыгающий у него на груди, не облегчал эту боль. Шон вынужден был подкупить его обещанием сластей. Дирк, чувствуя свое преимущество, поднял цену до двух пакетов круглых леденцов и двух леденцов на палочках, с красными полосками, прежде чем позволил Катрине увести себя в ванную. Шон вздохнул и снова спрятался под одеяло. Боль переместилась и устроилась за глазами. Он чувствовал в своем дыхании выдохшееся шампанское, а на коже – запах сигарного дыма. Ему удалось задремать, и боль немного ослабла.

– Шон, сегодня воскресенье. Ты идешь с нами в церковь? – холодно спросила Катрина от дверей спальни.

Шон плотнее закрыл глаза.

– Шон!

Ответа нет.

– Шон!

Он открыл один глаз.

– Ты собираешься вставать?

– Я себя плохо чувствую, – прохрипел он. – Кажется, у меня малярия.

– Идешь? – безжалостно напирала Катрина.

Ее чувства за ночь не смягчились.

– Сегодня утром я не могу встать, правда не могу. Я уверен, Господь поймет…

– Не произноси имя Господа твоего всуе, – предупредила Катрина ледяным голосом.

– Прости. – Шон натянул одеяло на подбородок. – Но правда, милая, мне нужно еще пару часов поспать. Голова раскалывается.

Катрина вышла в гостиную и заговорила с Дирком, нарочито громко, чтобы Шон услышал:

– Отец с нами не идет. Будем завтракать одни. Потом пойдем в церковь.

– Но он обещал купить мне пакет леденцов и два леденца на палочках, с красными полосками, – напомнил Дирк.

По мнению Дирка, это были равноценные пункты. Шон слышал, как закрылась дверь номера; голос Дирка затих в коридоре.

Шон медленно расслабился и стал ждать, когда боль за глазами притихнет. Немного погодя он понял, что на столике у кровати стоит кофейный поднос, и стал сравнивать благотворное действие чашки кофе и усилия, необходимые для того, чтобы этот кофе взять. Решение далось нелегко, но в конце концов Шон осторожно сел и налил себе кофе. На подносе стоял небольшой кувшин со свежими сливками, Шон взял его в правую руку и уже собирался добавить сливки в чашку, когда в дверь гостиной постучали.

– Войдите! – сказал Шон.

Он решил, что это пришел за посудой официант. И стал подыскивать слова, которые немедленно отправят официанта подальше. Дверь гостиной открылась.

– Кто там? – Послышались быстрые шаги, и Шон вздрогнул так сильно, что сливки пролились на простыню и новую ночную сорочку. – Боже, Канди, тебе не следовало сюда приходить! – Он страшно заспешил. Торопливо поставил кувшин на поднос и принялся вытирать сливки с сорочки руками. – Если моя жена… Тебя кто-нибудь видел? Ты не можешь здесь оставаться. Если Катрина узнает, что ты была здесь… ну… в общем, она не поймет.

Глаза у Канди припухли и покраснели. Казалось, она всю ночь не спала.

– Не беспокойся, Шон. Я ждала на другой стороне улицы, пока не увидела, как уходит твоя жена. Один из моих слуг пошел за ней – она в голландской церкви на Коммишнстрит, а там служба тянется пятьдесят лет. – Канди вошла в спальню и села на край кровати. – Мне нужно поговорить с тобой наедине. Не могу отпустить тебя, не узнав о Даффе. Расскажи… расскажи все. Обещаю не плакать, я знаю, что ты этого терпеть не можешь.

– Канди, не нужно мучить себя этим. Дафф мертв. Давай помнить его живым.

Шон забыл о головной боли, ее место заняла жалость к Канди и тревога из-за положения, в которое она его поставила.

– Пожалуйста, расскажи. Немедленно. Я не найду себе места, пока не узнаю, – тихо сказала она.

– Канди, разве ты не понимаешь, что это неважно? Неважно, как он умер. Тебе нужно только знать, что его нет в живых. – У Шона сдавило горло, но он продолжал, негромко, почти про себя: – Он умер, и это единственное, что важно, он умер, сделав нас богаче благодаря знакомству с ним и беднее, потому что ушел от нас.

– Расскажи, – повторила она, и они посмотрели друг на друга, скрывая чувства за бесстрастными лицами.

И Шон рассказал ей; вначале он говорил запинаясь, потом все быстрее и увереннее – к нему возвращался пережитый ужас. Когда он закончил, Канди ничего не сказала. Она сидела на кровати и разглядывала узоры ковра на полу. Шон сел ближе и обнял ее за плечи.

– Ничего не поделаешь. Никто не может отменить смерть.

Она прислонилась к нему, к его большому телу, и они сидели молча, пока Канди вдруг не отодвинулась от него и не улыбнулась своей легкой хрупкой улыбкой.

– А теперь расскажи о себе. Ты счастлив? С Катриной был твой сын? Красивый ребенок.

Шон с облегчением постарался увести Канди от воспоминаний о Даффе. Они говорили друг о друге, заполняя пробелы, возникшие за то время, что они не виделись, пока Шон вдруг не спохватился.

– Боже, Канди, мы говорим целую вечность! В любую минуту может вернуться Катрина. Тебе лучше уйти.

У двери она повернулась, погрузила пальцы в его бороду и потянула голову из стороны в сторону.

– Если она когда-нибудь бросит тебя, великолепное чудовище, здесь кое-кто всегда найдет для тебя место. – Канди встала на цыпочки и поцеловала его. – Будь счастлив, – приказала она и закрыла за собой дверь.

Шон поскреб подбородок, снял ночную рубашку, скомкал, бросил в открытую дверь спальни и пошел в ванную. Он растирался и насвистывал вальс, который вчера играл оркестр, слегка потея в теплой ванной, когда услышал, как открылась входная дверь.

– Это ты, милая?

– Папа! Папа! Мама купила мне сласти. – Дирк заколотил в дверь ванной, и Шон, обернув талию полотенцем, открыл. – Смотри! Смотри на мои сласти! – торжествовал Дирк. – Хочешь попробовать, па?

– Спасибо, Дирк. – Шон положил в рот большую конфету, передвинул к щеке и спросил: – А где мама?

– Там. – Дирк показал на спальню. Он старательно закрыл пакет с конфетами. – Угощу Бежана, – объявил он.

– Ему понравится, – сказал Шон и пошел в спальню.

Как только Шон увидел жену, он сразу понял: случилось что-то очень плохое. Катрина лежала, невидящим взглядом уставившись в потолок, лицо у нее было желтое и неподвижное, как у трупа. Шон в два шага очутился возле нее. Коснулся щеки пальцами, и его снова охватил ужас, тяжелый, темный.

– Катрина?

Ответа не было. Она лежала без признаков жизни в глазах. Шон выскочил из номера и побежал по лестнице вниз.

В вестибюле было полно людей, и Шон через их головы крикнул портье за стойкой:

– Врача! Быстрей! Моя жена умирает!

Тот тупо смотрел на Шона. Шея у него была слишком тонкой для высокого жесткого воротничка, черные волосы разделены посредине и набриолинены.

– Быстрей, болван проклятый, шевелись! – заорал Шон.

Теперь все в вестибюле смотрели на него. Он стоял, все еще в одном полотенце вокруг талии, мокрый, с волосами, свисающими на лоб.

– Шевелись, парень, давай!

Шон приплясывал от нетерпения. На перилах рядом с Шоном стояла тяжелая каменная ваза, он угрожающе поднял ее, и клерк очнулся от транса и побежал к выходу. А Шон бегом вернулся в номер.

Дирк стоял у кровати матери, щека у него оттопыривалась из-за большой конфеты во рту, а на лице было выражение любопытства. Шон подхватил сына, вынес во вторую спальню и, несмотря на его возмущенные вопли, запер дверь. Дирк не привык к такому обращению. Шон вернулся к Катрине и встал на колени у кровати. Он так и стоял, когда пришел врач. Шон коротко рассказал о черной воде, врач выслушал и попросил подождать в гостиной. Ждать пришлось долго. Но вот врач вышел, и Шон почувствовал, что под его профессиональной невозмутимостью скрывается удивление.

– Это рецидив болезни? – спросил Шон.

– Нет, не думаю. Я дал ей успокоительное.

– Но что с ней? Что это? – наседал Шон, и врач осторожно спросил:

– Не перенесла ли ваша жена потрясение… какая-то дурная новость, что-нибудь такое, что ее встревожило? Испытывала ли она нервное напряжение?

– Нет… Она просто вернулась из церкви. Но что с ней?

Шон схватил врача за лацканы и возбужденно затряс.

– Похоже на истерический паралич. Я дал ей настойку опия. Она спит; я зайду вечером взглянуть на нее.

Врач пытался оторвать руки Шона от своего костюма. Шон отпустил пиджак и мимо врача прошел в спальню.

В сумерках – уже почти стемнело – врач пришел снова. Шон раздел Катрину и укрыл одеялом, но сама она не шевелилась. Несмотря на лекарство, дышала она мелко и быстро. Врач был в замешательстве.

– Не понимаю, мистер Кортни. Не нахожу ничего ненормального, кроме общего истощения. Думаю, нужно просто подождать и посмотреть. Не хочу больше ничего ей давать.

Шон понял, что врач ничем не может помочь, и почти не заметил его ухода. Врач обещал снова зайти утром. Мбежане выкупал Дирка, накормил и уложил спать, потом неслышно вышел из номера, оставив Шона наедине с Катриной. Беспокойный день утомил Шона. Он оставил газ в гостиной гореть и лег на свою кровать. Немного погодя он уснул.

Когда ритм его дыхания изменился, Катрина посмотрела на него. Шон лежал поверх одеяла одетый, подложив под голову мускулистую руку; его напряжение выдавали дергающиеся губы и нахмуренное лицо. Катрина встала, подошла и остановилась над ним. Она чувствовала себя одинокой, как никогда в одиночестве буша; боль, которую она испытывала, превосходила всякую физическую боль – за несколько минут, которые ей потребовались, чтобы узнать правду, все, во что она верила, оказалось уничтоженным.

Она смотрела на Шона и с удивлением думала, что по-прежнему любит его, но ощущение безопасности, которое она всегда испытывала рядом с ним, исчезло. Стены ее замка оказались бумажными. Впервые она ощутила непрочность этих стен, когда видела, как он переживает свое прошлое и сожалеет о нем. Когда он танцевал с этой женщиной, Катрина чувствовала, как дрожат стены и воет холодный ветер. А потом стены рухнули. Стоя в полутемной комнате, глядя на мужчину, которому она беззаветно верила и который предал ее, она принялась вспоминать, чтобы убедиться, что не ошиблась.

Утром они с Дирком, возвращаясь из церкви, зашли в кондитерскую почти напротив гостиницы. Дирку потребовалось очень много времени, чтобы выбрать себе сладости.

Обилие предлагаемых товаров привело его в уныние, и он стоял в смятении и нерешительности. Наконец, с помощью хозяина и понукаемый Катриной, он решился – покупки были сделаны и уложены в коричневый бумажный пакет. Они уже собирались выходить, когда Катрина взглянула в окно и увидела выходящую из гостиницы Канди Раутенбах. Канди быстро спустилась по ступенькам, осмотрелась, перешла улицу, села в ожидающую карету, и кучер взмахнул кнутом. Увидев ее, Катрина сразу остановилась. Вернулась вчерашняя ревность – даже при утреннем солнце Канди выглядела великолепно. Но лишь когда карета Канди исчезла, Катрина начала спрашивать себя, что делала Канди в гостинице в одиннадцать утра. Ревность стала штыком, пронзившим ее ребра; у нее перехватило дыхание. Она вспомнила заданный шепотом накануне вечером вопрос Канди. Вспомнила, как Шон ответил ей и как солгал об этом позже.

Шон знал, что утром Катрина пойдет в церковь.

Как просто! Шон договорился о встрече, отказался идти с Катриной, и, пока Катрина отсутствовала, к нему пришла эта развратница.

– Мама, мне больно.

Не сознавая этого, Катрина сжимала руку Дирка. Она выбежала из магазина, волоча Дирка за собой, почти пробежала через вестибюль гостиницы, поднялась по лестнице и прошла по коридору. Дверь была закрыта. Она открыла ее и сразу уловила запах духов Канди.

Ее ноздри расширились от этого запаха. Ошибиться невозможно: Катрина со вчерашнего вечера помнила запах свежих фиалок. Она услышала голос Шона из ванной. Дирк пробежал по комнате и заколотил в дверь ванной:

– Папа! Папа! Мама купила мне сладости.

Катрина положила на стол Библию и прошла по ковру, ощущая повсюду запах фиалок. Она остановилась в дверях спальни.

На полу лежала ночная сорочка Шона. На ней еще видны были влажные пятна. Катрина почувствовала, что у нее задрожали ноги. Она увидела серые пятна на белых простынях постели. У нее закружилась голова, щеки горели; она с трудом добралась до своей постели.

Глава 32

Она знала – ошибки нет. Шон взял эту женщину самым небрежным образом, в их собственной спальне, почти у нее на глазах, и его отказ от нее вряд ли стал бы более полным, если бы он ударил ее по лицу и выбросил на улицу. Ослабленная болезнью, потерей ребенка, болями своего цикла, она лишилась способности к сопротивлению. Она любила его, но оказалась недостойна его.

Она не может оставаться с ним – не позволяет упрямая гордость ее народа. Есть только один выход.

Катрина робко наклонилась – целуя Шона, она ощутила его теплый мужской запах и почувствовала, как борода щекочет ей щеку. Решимость ее дрогнула, ей захотелось броситься ему на грудь, обнять руками за шею, умолять. Она хотела вымолить еще один шанс. Если бы он объяснил, чем она ему не угодила, она попробовала бы измениться; только бы он сказал ей, что она делала неверно. Может, если они вернутся в буш…

Она с трудом заставила себя отойти от кровати. Сильно прижала к губам костяшки пальцев. Бесполезно. Он принял решение. Даже если она упросит его снова принять ее, между ними всегда будет стоять это. Она жила в замке и не променяет его на землянку. Подгоняемая хлыстом своей гордости, она быстро прошла к гардеробу. Надела пальто и застегнула его – оно доходит до лодыжек и закрывает ночную рубашку; накинула на голову зеленую шаль, связав ее концы на горле. Снова взглянула на Шона. Он спал, раскинувшись большим телом, по-прежнему с нахмуренным лицом.

В гостиной она остановилась у письменного стола – Библия лежала там, где она ее оставила. Катрина открыла форзац, окунула перо в чернила и сделала надпись. Закрыла книгу и подошла к двери. Здесь она снова остановилась в нерешительности и посмотрела на дверь комнаты Дирка. Она не доверяла себе – сейчас нельзя смотреть на сына. Катрина прикрыла рот концом шали, вышла в коридор и неслышно притворила за собой дверь.

Глава 33

Шон удивился, обнаружив наутро, что лежит в кровати одетый. Снаружи, за окнами номера, еще не совсем рассвело, и в комнате было холодно. Он приподнялся на локте и потер глаза кулаком. Потом вспомнил, спустил ноги с кровати и посмотрел на кровать Катрины. Одеяла отброшены, кровать пуста. Вначале Шон испытал облегчение – она пришла в себя и действует самостоятельно. Он прошел в ванную, слегка спотыкаясь: еще не вполне проснулся. Постучал в дверь.

– Катрина? – позвал он, потом громче: – Катрина, ты здесь?

Нажал на ручку, она повернулась, и дверь открылась без сопротивления. Он, мигая, осмотрел пустую ванную: белые плитки отражали неяркий свет, полотенце лежало на стуле, где он его оставил. Шон почувствовал первый приступ тревоги. Комната Дирка. Дверь по-прежнему заперта, ключ торчит снаружи. Он открыл дверь. Дирк с разрумянившимся лицом сидел в кровати, его кудрявые волосы торчали, как листья куста сизаля. Шон выбежал в коридор, пробежал по нему и заглянул в вестибюль. За стойкой портье горел свет. Сам клерк спал, положив голову на руки, наклонившись вперед, и храпел. Шон слетел вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Потряс клерка.

– Ночью кто-нибудь выходил? – спросил он.

– Я… не знаю.

– Дверь заперта?

– Нет, сэр. На ней ночной запор – можно выйти, но нельзя войти.

Шон выбежал на тротуар. Куда идти, где ее искать? Куда она могла пойти? Назад в Преторию, к фургонам? Вряд ли. Понадобится транспорт, а у нее нет денег, чтобы нанять карету. Да и зачем ей выходить, не разбудив его, оставить Дирка, бросить всю одежду и исчезнуть в ночи? Должно быть, лекарство, данное врачом, вывело ее из состояния равновесия. А может, в теории врача о потрясении что-то есть, и сейчас Катрина бродит по улицам в ночной рубашке, лишившись памяти. Шон стоял в холодном сером трансваальском утре, вокруг пробуждался город. В его голове возникали все новые вопросы. И он ни на один не мог найти ответа.

Шон повернулся, пробежал через гостиницу и через заднюю дверь вышел во двор.

– Мбежане, – кричал он, – Мбежане, где тебя черти носят?

Из конюшни показался Мбежане – он чистил щеткой одну из наемных лошадей.

– Нкози?

– Ты не видел нкозикази?

Мбежане удивился.

– Видел вчера.

– Нет, – закричал Шон, – сегодня ночью. Ты не видел ее?

Выражение лица Мбежане послужило достаточным ответом.

Шон нетерпеливо прошел мимо него в конюшню. Сорвал со стены седло и бросил на ближайшую лошадь. Затягивая подпругу и вставляя в рот лошади удила, он говорил с Мбежане.

– Нкозикази больна. Она ушла ночью. Возможно, она ходит не проснувшись. Созови своих друзей и попроси поискать ее; скажи, что тому, кто ее найдет, я дам десять фунтов золотом. Потом возвращайся и смотри за Дирком до моего возвращения.

Шон вывел лошадь из конюшни, а Мбежане поспешил передать сообщение. Шон знал, что через несколько минут Катрину начнет искать половина зулусов Йоханнесбурга: товарищество соплеменников и десять фунтов золотом – очень сильные побудительные мотивы. Он сел верхом и выехал со двора. Сначала проверил дорогу на Преторию. В трех милях от города туземный мальчик пас у дороги овец; он убедил Шона, что Катрина тут не проходила.

Шон повернул обратно и зашел в полицейский участок на Маршал-сквер. Начальник полиции помнил его по старым временам – Шон мог надеяться на содействие.

Простившись с ним, Шон проехал по улицам, которые уже начали заполняться народом. Он привязал лошадь перед гостиницей и взбежал по ступенькам, перепрыгивая через три за раз. У клерка новостей для него не было. Шон взбежал по лестнице и пробежал по коридору к своему номеру. Мбежане кормил Дирка завтраком. Перемазанный желтком Дирк широко улыбнулся и протянул руки, чтобы Шон поднял его, но у Шона на это не было времени.

– Она вернулась?

Мбежане покачал головой.

– Ее найдут, нкози. Сейчас ее ищут пятьдесят человек.

– Оставайся с ребенком, – велел Шон, вернулся к лошади и стоял, готовый сесть верхом, но не зная, куда ехать.

– Где она может быть? – вслух произнес он. – Ночью, без денег, без одежды, куда она могла пойти?

Он сел на лошадь и принялся бесцельно ездить по улицам, заглядывая в лица прохожих на тротуарах, сворачивая в переулки, вглядываясь во дворы и пустые площадки. К полудню он утомил лошадь и чуть не сошел с ума от тревоги. Он обыскал все улицы Йоханнесбурга, надоел всем в полиции и накричал на клерка в гостинице, но не обнаружил ни следа Катрины. Он в пятый раз проезжал по Джеппе-стрит, когда заметил, что проезжает мимо внушительного двухэтажного здания гостиницы Канди.

– Канди, – прошептал он. – Она может помочь.

Он застал ее в кабинете с персидскими коврами, с дорогой мебелью, розовыми и голубыми обоями на стенах, с зеркалом на потолке, к которому были подвешены шесть люстр с хрустальными подвесками, и со столом, расписанным мозаикой на индийский манер.

Шон отшвырнул коротышку в суконной куртке, который пытался остановить его, и ворвался в комнату.

Канди раздраженно подняла голову, но сразу заулыбалась, увидев, кто это.

– Шон… как я рада тебя видеть!

Она вышла из-за стола, колокол юбок скрывал движение ее ног, и казалось, будто она плывет. Кожа гладкая и белая, глаза голубые. Она протянула ему руку, но остановилась, увидев его лицо.

– Что случилось, Шон?

Он рассказал в нескольких словах, она выслушала и позвонила в колокольчик, стоявший на столе.

– В шкафу у очага есть бренди, – сказала она. – Думаю, тебе нужно выпить.

На звонок сразу откликнулся человечек в суконной куртке. Шон налил себе большую порцию бренди и слушал, как Канди отдает распоряжения.

– Проверьте железнодорожную станцию. Телеграфируйте на почтовые станции по всем дорогам. Пошлите кого-нибудь в больницу. Проверьте регистрацию во всех гостиницах и меблированных комнатах.

– Хорошо, мадам.

Принимая указания, человечек каждый раз кивал; выслушав все, он исчез.

Канди снова повернулась к Шону.

– Можешь налить и мне, посидим немного. Ты ведешь себя точно так, как она хотела.

– О чем ты говоришь?

– Жена дает тебе небольшой урок дисциплины, мой дорогой. Ты ведь женат достаточно долго, чтобы понять это.

Шон принес ей стакан, и Канди похлопала по дивану рядом с собой.

– Садись, – сказала она. – Мы найдем твою Золушку.

– Что ты имела в виду под уроком дисциплины? – спросил он.

– Наказание за плохое поведение. Ты мог есть с открытым ртом, возражать ей, тянуть на себя большую часть одеяла, не так сказать «доброе утро» или совершить любой другой смертный грех супружеской жизни, но… – Канди сделала глоток, поперхнулась и сказала: – Вижу, время не отучило тебя от крепких напитков. Одна рюмка Кортни равна имперскому галлону… но скажу вот что: полагаю, что маленькая Кэти страдает от острого приступа ревности. Вероятно, первого в ее жизни – ведь всю свою супружескую жизнь вы провели в глуши, и у нее не было возможности наблюдать, как очарование Кортни действует на других женщин.

– Вздор, – сказал Шон. – К кому ей ревновать?

– Ко мне, – ответила Канди. – Всякий раз как она вечером смотрела на меня, мне казалось, будто в грудь мне вонзают топор. – Канди кончиками пальцев коснулась своей величественной груди, искусно привлекая к ней внимание Шона. Шон взглянул на нее. Глубокая ложбинка и запах свежих фиалок.

Он беспокойно поерзал и отвел взгляд.

– Вздор, – повторил он. – Мы с тобой старые друзья, почти как… – он заколебался.

– Надеюсь, мой дорогой, ты не собирался сказать «как брат и сестра»… Я не хочу кровосмешения… или ты забыл?

Шон не забыл. Каждая подробность была жива в его памяти. Он покраснел и поднялся.

– Мне лучше идти, – сказал он. – Буду искать ее. Спасибо за помощь, Канди, и за выпивку.

– Все, что у меня есть, – ваше, сэр, – прошептала она, поднимая на него глаза и наслаждаясь тем, как он покраснел. – Я дам тебе знать, как только мы что-нибудь узнаем.

Уверенность, которую внушила ему Канди, постепенно развеивалась – день проходил, а никаких новостей о Катрине не было. К ночи Шон вновь почти обезумел от тревоги, заставившей его забыть о дурном настроении и даже об усталости. Один за другим приходили соплеменники Мбежане и сообщали о неудаче; одна за другой все ниточки, по которым шли люди Канди, обрывались, и к полуночи Шон остался единственным охотником. Он ехал в седле согнувшись, с фонарем в руке, там, где побывал уже десяток раз, съездил в лагеря шахтеров вдоль хребта, расспрашивал всех встречных на дорогах между шахтами.

Но получал всегда один ответ. Некоторые считали, что он шутит – они смеялись, пока не замечали его измученное лицо и круги под глазами; тогда они переставали смеяться и торопливо отходили. Другие слышали о пропавшей женщине; они сами начинали его расспрашивать, но как только Шон понимал, что они не могут ему помочь, он уходил от них и продолжал поиски. На рассвете он вернулся в гостиницу. Мбежане ждал его.

– Нкози, я с вечера жду тебя с едой. Поешь и поспи. Я сегодня снова пошлю людей на поиски, они ее найдут.

– Скажи, что я дам сто фунтов тому, кто ее найдет. – Шон устало провел рукой по лицу. – Пусть поищут в открытом вельде за хребтом, она могла пойти не по дороге…

– Скажу, но сейчас ты должен поесть.

Шон моргнул – его глаза покраснели, в уголках скопились комки желтой слизи.

– Как Дирк? – спросил он.

– С ним все хорошо, нкози. Я все время был с ним. – Мбежане крепко взял Шона за руку. – Еда готова. Ты должен поесть.

– Оседлай мне другую лошадь, – сказал Шон. – А я тем временем поем.

День проходил. Невыспавшийся, неуверенно держащийся в седле Шон расширял круг поисков, пока не заехал в безлесный вельд и копры шахт не превратились в маленькие треугольники на горизонте. Десяток раз он встречал зулусов из города – больших черных людей в набедренных повязках, которые деловитой походкой, как ищейки, обшаривали местность. За их приветствиями ощущалось скрытое сочувствие.

– Мбежане сказал нам, нкози. Мы найдем ее.

И Шон оставлял их и ехал дальше один. Таким одиноким он не чувствовал себя никогда в жизни. С наступлением темноты он вернулся в Йоханнесбург. Когда он заходил в освещенный газовыми рожками вестибюль, у него еще была слабая надежда, но он увидел жалость в лице клерка.

– Боюсь, никаких известий, мистер Кортни.

Шон кивнул.

– Все равно спасибо. С моим сыном все в порядке?

– Ваш слуга хорошо заботится о нем, сэр. Час назад я послал ему обед.

Лестница, по которой он поднимался, казалась бесконечной. Господь свидетель, он страшно устал и изнывал от тревоги. Он распахнул дверь своего номера, и из кресла встала Канди. В нем снова вспыхнула надежда.

– Ты что-нибудь… – начал он.

– Нет, – быстро сказала она. – Нет, Шон, прости.

Он упал в одно из кресел, и Канди налила ему вина из графина, стоявшего на письменном столе. Он благодарно улыбнулся и сделал большой глоток из стакана. Канди стянула с него сапоги, не обращая внимания на слабые протесты. Потом взяла свой стакан и села напротив него.

– Прости за вчерашние шутки, – негромко извинилась она. – Я не сознавала, как ты ее любишь. – Она подняла свой стакан. – За быстрое окончание поисков.

Шон одним глотком осушил полстакана.

– Ты ведь ее любишь? – спросила Канди.

Шон резко ответил:

– Она моя жена.

– Но дело не только в этом, – безжалостно продолжала Канди, зная, что его гнев таится сразу под поверхностью усталости.

– Да, я ее люблю. Я только сейчас понял, как я ее люблю; больше я никогда не смогу так любить. – Шон осушил стакан и смотрел на него; лицо его посерело, глаза потемнели от горя. – Любовь, – сказал он. – Любовь? – Он произносило это слово, взвешивая его. – Как испоганили это слово… Любовь продают в «Опере». Это слово так часто использовали, что теперь, когда я говорю «Я люблю Катрину», это совсем не выражает того, что я чувствую. – Шон бросил стакан в стену, тот разлетелся с грохотом и звоном, и в своей спальне зашевелился Дирк. Шон перешел на яростный шепот. – Я так ее люблю, что меня выворачивает наизнанку; я так ее люблю, что думать о ее потере все равно что думать о смерти.

Он стиснул кулаки и подался вперед в кресле.

– Клянусь Христом, я ее не потеряю. Я найду ее, и когда найду, скажу ей это. Скажу так, как говорю сейчас тебе. – Он замолчал и нахмурился. – Не думаю, чтобы я хоть раз сказал ей «Я тебя люблю». Мне никогда не нравилось это слово. Я сказал ей: «Выходи за меня» и «Ты моя милая», но прямо никогда не говорил.

– Может, отчасти потому она и убежала, Шон. Ты молчал, и она стала думать, что ты ничего не чувствуешь.

Канди смотрела на него со странным выражением – жалости, понимания и легкой… тоски.

– Я ее найду, – сказал Шон, – и на этот раз скажу ей… если еще не поздно.

– Она не могла провалиться сквозь землю, и ее обрадует то, что ты надумал сказать. – Канди встала. – Сейчас ты должен отдохнуть. Тебя ждет тяжелый день.

Шон спал в кресле, в гостиной, не раздеваясь. Спал он тревожно, каждые несколько минут сознание пробуждалось, пытаясь вернуть его к яви. Канди перед уходом убавила газ, и теперь только пятно света падало на письменный стол. Библия лежала там, где ее оставила Катрина, и всякий раз, начиная пробуждаться, Шон натыкался взглядом на толстую книгу в кожаном переплете. Незадолго до рассвета он снова проснулся и понял, что больше не уснет.

Он встал – тело болело, в глаза словно насыпали песку. Он подошел к газовой лампе, добавил света, и когда опускал левую руку, она коснулась Библии. Кожа переплета казалась прохладной и мягкой на ощупь. Он открыл первую страницу и шумно выдохнул.

Под именем Катрины ее аккуратным круглым почерком, еще свежими синими чернилами была написана дата смерти.

Страница медленно увеличивалась перед его глазами, пока не заполнила все поле зрения. В ушах послышался шум, словно река разлилась весной, и поверх этого шума голоса, разные голоса:

– Нет, Шон, давай уйдем. Это нехорошее место. Похоже на могилу.

– Прежде всего дайте ей любовь.

– Она не могла провалиться сквозь землю.

И собственный голос:

– …если еще не поздно, если еще не поздно.

Совсем рассвело. Когда Шон добрался до развалин административного здания «Глубокой Канди», он оставил лошадь и побежал по траве к шахте.

Дул холодный ветер; он раскачивал верхушки травы и трепал зеленую шаль Катрины, зацепившуюся за проволочную ограду шахтного ствола. На ветру шаль походила на зеленую хищную птицу.

Шон добрался до ствола и заглянул вниз. В одном месте на краю трава была примята, как будто кто-то схватился за нее, падая.

Шон снял шаль с колючей проволоки, скатал в клубок, подержал над отверстием шахты и отпустил. Она расправилась и полетела в черноту. Она была такого же цвета, как глаза Катрины.

– Почему? – прошептал Шон. – Почему ты так со мной поступила, милая?

Он повернулся и, спотыкаясь на неровной земле, пошел к лошади.

В номере его ждал Мбежане.

– Приготовь карету, – сказал ему Шон.

– Нкозикази…

– Приготовь карету, – повторил Шон.

Шон отнес Дирка вниз, заплатил по счету и вышел. Снаружи уже ждал с каретой Мбежане. Шон сел в нее и посадил Дирка себе на колени.

– В Преторию, – велел он.

– А где мама? – спросил Дирк.

– Она с нами не поедет.

– Значит, мы поедем одни? – настаивал Дирк, и Шон устало кивнул.

– Да, Дирк, мы поедем одни.

– Мама поедет за нами?

– Нет, Дирк, не поедет.

Все кончено, думал Шон. Все кончено – и мечты, и смех, и любовь. Сейчас он слишком оцепенел, чтобы чувствовать боль; она придет позже.

– Почему ты так сильно меня сжимаешь, папа?

Шон ослабил хватку и посмотрел на ребенка у себя на коленях. Нет, не кончено, понял он, это еще только начало.

«Но сначала мне нужно время, чтобы залечить рану. Время и тихое место. Фургоны ждут, и я снова уйду в глушь.

Может, через несколько лет я достаточно излечусь, чтобы начать все сначала, вернуться в Ледибург с сыном, увидеть Аду и Гаррика», – думал он. Неожиданно он снова ощутил боль, и глубина этой боли ужаснула его. «Боже, – молился Шон, который раньше никогда в жизни не молился, – Боже, дай мне силы вынести это».

– Ты хочешь заплакать, папа? Ты как будто сейчас заплачешь.

Дирк с серьезным любопытством смотрел в лицо Шону. Шон мягко прижал голову ребенка к своему плечу и придержал ее.

«Если бы слезы могли заплатить наши долги, – думал Шон, – если бы своими слезами я мог купить тебе избавление от всех горестей и болей, если бы я мог плакать за тебя, я плакал бы, пока не выплакал все глаза».

– Нет, Дирк, – ответил он, – я не стану плакать. Слезы никогда не помогают.

И Мбежане повез их в Преторию – туда, где ждали фургоны.