Кошка на раскаленной крыше

Действие второе

На сцене не произошло никакого перерыва во времени. Маргарет и Брик – в тех же позах, в каких они были в момент окончания первого действия.

Маргарет (у двери). Идут!

Первым появляется Папа – высокий мужчина с пронзительным, тревожным взглядом. Он движется с осторожностью, чтобы ни перед кем не обнаружить свою слабость, даже перед собой, а вернее – прежде всего перед собой.

Папа. Ну-ну, Брик.

Брик. Привет, Папа… Поздравления!

Папа. А, уволь…

Приближаются и остальные, одни – через холл, другие – по галерее: с обеих сторон доносятся голоса. На галерее перед дверями показываются Гупер и его преподобие Тукер, их голоса отчетливо слышны. Они останавливаются снаружи, пока Гупер раскуривает сигару.

Тукер (оживленно). Да, но ведь у церкви Святого Павла в Гренаде уже целых три мемориальных витража, причем последний из них – лучшего цветного стекла, с изображением Христа как доброго пастыря с агнцем на руках, – стоит две с половиной тысячи!

Гупер. И чье же это пожертвование, ваше преподобие?

Тукер. Вдовы Клайда Шлетчера. Она же пожертвовала церкви Святого Павла купель.

Гупер. Знаете, отец, что следовало бы пожертвовать вашей церкви? Систему охлаждения!

Тукер. Да уж что верно, то верно! А знаете, как почтила семья Гаса Хэмма его память? Пожертвовала церкви в Ту Риверс совершенно новое каменное здание для нужд прихожан с баскетбольной площадкой в подвальном этаже и…

Папа (с громким лающим смехом, который в действительности совсем не весел). Э, ваше преподобие! Что это вы все толкуете о пожертвованиях в память усопших? Уж не думаете ли вы, что кто-то здесь собрался сыграть в ящик? А?

Обескураженный этим вопросом Тукер не находит ничего лучшего, как громко рассмеяться. Мы так и не узнаем, что бы он сказал в ответ, потому что его выводит из неловкого положения приход жены Гупера, Мэй, и «дока» Бо, семейного врача: едва только они появляются у порога двери, ведущей из холла, ее высокий, резкий голос начинает звучать на всю комнату.

Мэй (почти благоговейно). …Значит, так: им делали уколы против брюшного ти-и-ифа, уколы против столбняка, уколы против дифтерита, уколы против желтухи, уколы против полиомиелита – эти уколы им делали каждый месяц с мая по сентябрь, – а еще им делали прививки… Гупер? Эй, Гупер! Против чего делали прививки всем нашим малышам?

Маргарет (не дожидаясь конца предыдущей реплики). Брик, включи проигрыватель! Послушаем для начала музыку!

Беседа становится общей, голоса говорящих, сливаясь, звучат подобно птичьему гомону. Один только Брик не принимает участия в разговоре; стоит с рассеянной, отсутствующей улыбкой, облокотясь на бар и время от времени прикладывая ко лбу кубик льда в бумажной салфетке. Он никак не реагирует на просьбу Маргарет. Она сама устремляется к комбайну и наклоняется над его пультом управления.

Гупер. Мы подарили им эту вещь к третьей годовщине свадьбы; там три громкоговорителя.

Комната внезапно содрогается от мощных звуков кульминации вагнеровской оперы или бетховенской симфонии.

Папа. Выключите к черту эту штуковину!

Почти сразу вслед за этим наступает тишина, через мгновение нарушаемая громогласными возгласами Мамы, которая вкатывается через дверь из холла со стремительностью атакующего носорога.

Мама. Где тут мой Брик, где мой дорогой малыш?!

Папа. Извиняюсь! Включите поскорей снова!

Все очень громко смеются. Папа известен своими насмешками над Мамой, и громче всех смеется этим его шуткам сама Мама, хотя иногда они бывают довольно жестокими, – тогда она берет в руки какую-нибудь вещь или начинает суетливо что-нибудь делать, чтобы скрыть обиду, которую не может замаскировать даже громкий хохот. На этот раз она в отличном настроении: после того как ей сообщили вымышленное «медицинское заключение» о состоянии здоровья Папы, у нее отлегло от сердца. Поэтому сейчас она лишь глупо и смущенно хихикает, глядя на Папу, а потом оборачивается к Брику – все это очень живо и энергично.

Мама. Вот он где, вот мой дорогой малыш! Что это у тебя в руке? Отдай-ка этот стакан, сынок, твоя рука создана, чтобы держать вещи получше!

Гупер. Посмотрим, как Брик отдаст свой стакан!

Брик отдает стакан Маме, предварительно осушив его. И снова все разражаются хохотом, одни – тонким, другие – басовитым.

Мама. Ах ты мой плохой мальчик, ай-ай-ай, мой бяка мальчик! Ну поцелуй свою мамочку, непослушный шалун! Глядите-ка, не хочет, отворачивается. Брик никогда не любил, чтобы его целовали и лезли к нему с нежностями, – видно, он всегда был слишком этим избалован! Сынок, выключи эту штуку!

Брик только что перед этим включил телевизор. Выключает.

Терпеть не могу телевизор; уж радио – хорошего мало, а телевизор – того хуже. (Пыхтя, шлепается на стул.) Ой, что же я тут-то уселась? Я хочу сидеть на диване, рядом с моим любимым, держаться с ним за руки и ласково прижиматься к нему!

На Маме все то же черно-бело-серебристое платье. Его крупный асимметричный рисунок, напоминающий пятнистую шкуру какого-то массивного животного, блеск больших бриллиантов и многочисленных жемчужин, сверкающие бриллианты, вделанные в серебряную оправу ее очков, ее трубный голос и зычный хохот – все это с момента появления Мамы буквально заполняет собой всю комнату. Папа смотрит на нее с постоянной гримасой хронического раздражения.

(Еще громче.) Ваше преподобие, эй, ваше преподобие! Дайте-ка мне руку и помогите встать с этого стула!

Тукер. Знаю я ваши фокусы!

Мама. Какие фокусы? Дайте мне руку, чтобы я могла встать и…

Тукер протягивает ей руку. Она хватает его за руку и усаживает себе на колени с пронзительным хохотом.

Видели когда-нибудь священника на коленях у толстой дамы? Эй, эй, люди! Видели священника на коленях у толстой дамы?

Мама на всю округу прослыла любительницей подобных грубых, неизящных шуток. Маргарет наблюдает эту сцену со снисходительным юмором, потягивая красное вино со льдом и посматривая на Брика, зато Мэй с Гупером обмениваются досадливыми жестами: они относятся к фиглярству Мамы не с юмором, а с беспокойством, так как Мэй видит в подобных ее выходках возможную причину того, что, несмотря на все их с Гупером старания, им как-то не удается войти в круг избранных молодых пар Мемфиса.

В комнату, хихикая, заглядывает кто-то из слуг-негров, Лейси или Суки. Они ожидают знака внести именинный пирог и шампанское. Папе совсем не весело. Несмотря на то что, услышав благоприятное заключение врачей, он почувствовал огромное душевное облегчение, он недоумевает, почему же не отпускает мучительная боль: словно лисьи зубы вгрызаются в кишечник. «Однако этот спастический колит – серьезная штука», – говорит он самому себе, но вслух рычит на Маму.

Папа. Слушай, Мама, может, хватит возни? Ты слишком стара и слишком толста для этих детских дурачеств. И кроме того, женщине с твоим давлением – у нее двести весной было! – опасно так резвиться – кондрашка может хватить…

Мама. Давайте праздновать Папин день рождения!

Негры в белом вносят огромный именинный пирог с зажженными свечами и ведерки с шампанским во льду; горлышки бутылок украшены атласными лентами. Мэй с Гупером запевают песню, и все, в том числе негры и дети, подхватывают. Один только Брик остается безучастным.

Все.

Внуки же поют.

Другие поют.

Мэй вышла на середину сцены и образует из своих детей некое подобие хора. Мы слышим, как она вполголоса отсчитывает: «Раз, два, три!» – и они запевают новую песенку.

Дети

Они разом поворачиваются в сторону Папы.

Все вместе оборачиваются лицом к зрителям, словно хор в музыкальной комедии.

Мэй поворачивает свой хор в сторону Мамы.

Мама заливается слезами. Негры выходят.

Папа. Ида, в чем дело? Что с тобой?

Мэй. Это от счастья.

Мама. Я так счастлива, Папа, так счастлива, что должна дать счастью выход: поплакать или еще что-нибудь. (Неожиданно и громко в наступившей тишине.) Брик, ты слышал, какую чудесную новость о Папином здоровье принес из клиники доктор Бо? Папа совершенно здоров! На все сто!

Маргарет. Как замечательно!

Мама. Он здоров на сто процентов. С блеском, на «отлично», выдержал все обследования. Теперь, когда мы знаем, что он ничем не болен, если не считать спастического колита, я могу кое в чем вам признаться. Я ужас как волновалась, чуть с ума не сошла: боялась, а вдруг у Папы…

Маргарет (вскакивая на ноги, перебивает ее громким восклицанием). Брик, дорогой, разве ты не собираешься вручить Папе свой подарок ко дню рождения? (Проходя мимо Брика, выхватывает у него стакан с виски. Берет красиво упакованный сверток.) Вот он, Папа, это от Брика!

Мама. Из всех Папиных дней рождения этот самый грандиозный: сотня подарков и кипы телеграмм от…

Мэй (перебивая). Что там такое, Брик?

Гупер. Ставлю пятьсот против пятидесяти, что Брик понятия не имеет.

Мама. Главное в подарке – сюрприз. Пока не развернешь пакет, не знаешь, что там такое. Посмотри же подарок, Папа.

Папа. Посмотри сама. Я хочу кое-что спросить у Брика! Пойди-ка сюда, Брик.

Маргарет. Папа зовет тебя, Брик. (Развертывает пакет.)

Брик. Скажи Папе, что я охромел.

Папа. Вижу, что охромел. Я хочу узнать, как тебя угораздило.

Маргарет (прибегая к тактике отвлечения). Ох, вы только посмотрите, это же кашемировый халат! (Поднимает халат за плечи, демонстрируя его всем присутствующим.)

Мэй. Сколько изумления в твоем голосе, Мэгги!

Маргарет. Никогда ничего подобного не видала.

Мэй. Вот странно-то. Xа!

Маргарет (резко поворачиваясь к ней, с ослепительной улыбкой). Что же тут странного? У моих родителей не было иного богатства, кроме доброго имени, и такие предметы роскоши, как кашемировые халаты, до сих пор меня изумляют!

Папа (угрожающе). Тише!

Мэй (в запальчивости игнорирует это предупреждение). Интересно только, отчего ты так изумляешься сейчас, если сама же купила его в магазине Лоувенстайна в Мемфисе еще в прошлую субботу. Сказать, откуда я знаю?

Папа. Я же сказал: тише!

Мэй. Я знаю это от продавщицы, которая продала его тебе. Она обслуживала меня и сказала: «О, миссис Поллит, здесь только что была ваша невестка – она купила кашемировый халат для вашего свекра!»

Маргарет. Сестрица! Какой талант пропадает! Тебе бы не домашним хозяйством заниматься да не с детьми сидеть, а в ФБР работать или…

Папа. Тише!

У его преподобия Тукера более замедленные рефлексы, чем у других. Он заканчивает начатую фразу после этого грозного окрика.

Тукер (доктору Бо). …Сторк и Ринер идут голова в голову! (Весело хохочет, но, заметив, что все молчат, а Папа свирепо смотрит на него, сконфуженно смолкает.)

Папа. Ваше преподобие, надеюсь, я не перебил очередной рассказ о мемориальных витражах, а?

Тукер натянуто смеется, затем сухо покашливает в неловкой тишине.

Знаете что, ваше преподобие?

Мама. Слушай, Папа, перестань подкалывать его преподобие!

Папа (повышая голос). Слыхали такое выражение: «одно харканье, а плюнуть нечем»? Так вот, это ваше сухое покашливание заставляет вспомнить о нем: «одно харканье, а плюнуть нечем»…

Пауза, которую прерывает только короткий испуганный смешок Маргарет, единственной здесь, кто способен понять и оценить гротескное.

Мэй (поднимая руки и бренча браслетами). Интересно, москиты сегодня кусаются?

Папа. Что-что, Мама-младшая? Ты что-то сказала?

Мэй. Да, я говорю, интересно, съедят ли нас заживо москиты, если мы выйдем подышать на галерею?

Папа. Если съедят, я велю размельчить ваши кости в порошок и пустить на удобрение!

Мама. На прошлой неделе все вокруг опрыскивали с самолета, и, по-моему, это помогло, во всяком случае, я ни разу…

Папа (прерывая ее). Брик, мне сказали, если только это не вранье, что вчера ночью ты прыгал через барьеры на школьной спортивной площадке?

Мама. Брик, сынок, Папа к тебе обращается.

Брик (с улыбкой, потягивая виски). Что ты сказал, Папа?

Папа. Говорят, ты вчера ночью прыгал через барьеры на школьной беговой дорожке?

Брик. Мне то же самое сказали.

Папа. Что ты там делал – прыгал или, может, задом дрыгал? Чем ты там занимался в три часа ночи – укладывал бабу на гаревую дорожку?

Мама. Какой ужас, Папа! Теперь ты не на положении больного, и я не разрешаю тебе говорить такие…

Папа. Тише!

Мама. …гадости в присутствии его преподобия, я…

Папа. Тише! Я спрашиваю, Брик: ты что, развлекался вчера ночью на этой гаревой дорожке? Может, гонялся по ней за какой-нибудь юбкой и споткнулся в пылу погони?.. Так было дело?

Гупер хохочет, громко и фальшиво, а вслед за ним разражаются нервным смехом и другие. Мама топает ногой и поджимает губы. Она подходит к Мэй и что-то ей шепчет. Брик выдерживает тяжелый, пристальный, насмешливый взгляд отца с застывшей на губах неопределенной улыбкой и со стаканом виски в руке – это его обычная защитная реакция во всех ситуациях.

Брик. Нет, сэр, не думаю…

Мэй (одновременно с ним, тихо). Ваше преподобие, давайте немного прогуляемся на свежем воздухе.

Она и Тукер выходят на галерею, в то время как Папа продолжает.

Папа. Тогда чем же ты, черт побери, занимался там в три часа пополуночи?

Брик. Барьерным бегом, Папа, бегом и прыжками через барьеры. Но эти высокие барьеры стали слишком высоки для меня.

Папа. Из-за того, что ты был пьян?

Брик (его неопределенная улыбка слегка сникает). Трезвый я не пытался бы прыгать и через низкие…

Мама (поспешно). Папа, задуй свечи на своем именинном пироге!

Маргарет (одновременно). Я хочу предложить тост за Папу Поллита, за его шестьдесят пятый день рождения, за крупнейшего плантатора-хлопковода в…

Папа (вне себя от гнева и омерзения, рычит). Я сказал «хватит», значит, хватит, прекратите этот…

Мама (подходя к Папе с пирогом). Папа, я не позволяю тебе говорить таким тоном, даже в твой день рождения, я…

Папа. Я буду говорить так, как мне заблагорассудится, Ида, и в мой день рождения, и в любой другой день в году, а если кому-нибудь здесь это не понравится, то может убираться на все четыре стороны!

Мама. Ты так не думаешь!

Папа. С чего ты взяла, что я так не думаю?

Тем временем происходил оживленный, но осторожный обмен знаками Гупера с кем-то, находящимся на галерее, и Гупер тоже вышел на галерею.

Мама. Я знаю, что ты так не думаешь.

Папа. Ни черта ты не знаешь, никогда ни черта не знала!

Мама. Ты не можешь так думать.

Папа. Нет уж, как говорю, так и думаю! Будь уверена! Я черт знает что терпел, потому что в живых уже себя не считал. Ты тоже считала, что я в могилу гляжу, вот и начала распоряжаться да командовать. Так вот, Ида, можешь теперь уняться, потому что я не собираюсь умирать, так что можешь кончать с этим делом, хватит, накомандовалась! Ты больше не будешь здесь распоряжаться, потому что я не умру. Я прошел через все лабораторные обследования, через эту чертову диагностическую операцию, и у меня ничего не нашли, кроме спастического колита. И я не умираю от рака, от которого, как ты думала, я вот-вот умру. Разве не так? Разве ты не думала, что я умираю от рака, Ида?

Все присутствующие вышли на галерею, оставив стариков одних. Те бросают друг на друга испепеляющие взгляды над пирогом с зажженными свечами. Мама тяжело дышит, ее грудь вздымается и опускается, пухлый кулак прижат к губам.

(Охрипшим голосом.) Ну что, Ида, разве не так? Разве не вбила ты себе в голову, что я умираю от рака и теперь ты можешь прибрать к рукам все хозяйство? Вот какое у меня впечатление сложилось. Еще бы ему не сложиться! Отовсюду слышится твой зычный голос, повсюду мельтешит твоя старая жирная туша.

Мама. Тшш! Священник!

Папа. Плевать я хочу на священника!

Мама громко охает и садится на диван, который для нее маловат.

Ты слышала, что я сказал? Я сказал, плевать я хочу на священника!

Кто-то снаружи закрывает дверь на галерею как раз в тот момент, когда в небе вспыхивает фейерверк и раздаются возбужденные детские крики.

Мама. Я никогда еще тебя таким не видела, не пойму, какая муха тебя укусила!

Папа. Я прошел через все эти лабораторные обследования, вытерпел операцию, всякие там процедуры, чтобы узнать, кто тут хозяин – я или ты! Так вот, теперь выяснилось, что хозяин – я. Это мой подарок, мой пирог, мое шампанское! А то последние три года ты мало-помалу все тут начала прибирать к рукам. Хозяйничала. Распоряжалась. Твоя старая жирная туша металась по всему имению, которое я создал собственными руками! Это я создал плантацию! Я был на ней надсмотрщиком! Я был надсмотрщиком на прежней плантации Строу и Очелло. В десять лет я бросил школу! Десяти лет от роду я бросил школу и пошел работать в поле, как какой-нибудь негр. И я поднялся до должности управляющего плантацией Строу и Очелло. А потом старик Строу умер, я стал компаньоном Очелло, и плантация становилась все больше, больше, больше, больше, больше! Я сделал все это сам, ты палец о палец для этого не ударила, а теперь приготовилась забрать все в свои руки. Так слушай, что я тебе скажу: укротись, хозяйничать ты здесь не будешь, ничем – понимаешь, ничем – распоряжаться я тебе не позволю! Это тебе ясно, Ида? Ты хорошо это усвоила? Заруби же это себе на носу! Мне сделали все мыслимые анализы, сделали эту чертову диагностическую операцию и ничего не нашли, кроме спастического колита, да и тот, наверно, возник на нервной почве – от отвращения ко всей мерзкой лжи, ко всем лжецам, с которыми я должен был мириться; к этому проклятому притворству, которое я должен был терпеть все сорок лет, что мы живем вместе!.. Ну-ка, Ида! Задуй-ка свечи на именинном пироге! Сложи губы трубочкой, набери побольше воздуха и задуй к чертям собачьим свечи на этом пироге!

Мама. О Папа, о боже мой, как ты можешь!

Папа. Что с тобой?

Мама. И все эти годы ты не верил, что я люблю тебя?!

Папа. Гм?

Мама. Ведь я любила, очень любила, так тебя любила! Даже твою ненависть и резкость – и те любила! (Разрыдавшись, неуклюже выбегает на галерею.)

Папа (самому себе). Забавно, если это правда…

Пауза. Небо ярко освещается фейерверком.

Брик! Эй, Брик! (Стоит перед своим именинным пирогом с горящими свечами.)

Через некоторое время в комнату входит, ковыляя, Брик. Он опирается на костыль и держит в руке стакан. Вслед за ним входит Маргарет с лучезарной и встревоженной улыбкой на губах.

Я не звал тебя, Мэгги. Я звал Брика.

Маргарет. Я лишь доставила его вам.

Она целует Брика в губы – он немедленно вытирает рот тыльной стороной ладони. Маргарет стремительно, как девочка, выпархивает из комнаты. Брик с отцом остаются одни.

Папа. Зачем ты это сделал?

Брик. Что я сделал, Папа?

Папа. Отерся, как будто она не поцеловала тебя, а плюнула тебе в лицо.

Брик. Не знаю. Это вышло непроизвольно.

Папа. Эта женщина, твоя жена, она, конечно, покрасивей жены Гупера, но чем-то они все-таки смахивают друг на друга.

Брик. Чем же, Папа?

Папа. Чем – трудно сказать, а вид у них какой-то одинаковый.

Брик. Вид у них не слишком спокойный, а?

Папа. Да уж куда там!

Брик. Как у раздраженных кошек?

Папа. Вот-вот, смахивают на раздраженных кошек.

Брик. На двух раздраженных кошек на раскаленной крыше?

Папа. Верно, сын, они как две кошки на раскаленной крыше. Забавно, что вы с Гупером такие разные, а в жены себе выбрали женщин одного типа.

Брик. Мы оба женились на девушках из общества, Папа.

Папа. Дерьмо это общество… Интересно, отчего у них обеих такой вид?

Брик. Ну, наверно, оттого, Папа, что они сидят в центре огромного имения, двадцать восемь тысяч акров земли – это ведь ох какой лакомый кусочек! – и собираются поцапаться из-за этой земли, каждая полна решимости отхватить на свою долю больше, чем соперница, как только ты выпустишь имение из рук.

Папа. Тогда я приготовил этим женщинам сюрприз. Если они действительно этого дожидаются, то я еще долго-долго не собираюсь выпускать его из рук.

Брик. Правильно, Папа. Ты давай крепче держись за землю, и пусть они выцарапают друг другу глаза…

Папа. Можешь не сомневаться, я ее из рук не выпущу, и пусть эти кошки выцарапывают друг другу глаза, ха-ха-ха!.. Однако жена Гупера нарожала кучу детей; в плодовитости ей не откажешь. Черт, когда сегодня за ужином она усадила всех их вместе с нами, пришлось с обеих сторон стола поднимать доски, чтобы разместить эту ораву! Пять голов у нее уже есть, и скоро ожидается пополнение.

Брик. Да, уж номер шесть не заставит себя ждать…

Папа. Знаешь, Брик, я понять не могу, как же это так получается?

Брик. Что, Папа?

Папа. Ты всеми правдами и неправдами обзаводишься собственной землей, создаешь на ней хозяйство, оно крепнет и разрастается, и не успеешь оглянуться, как все уплывает у тебя из рук, прямо-таки уплывает из рук!

Брик. Такова жизнь, Папа. Говорят, природа не любит пустоты.

Папа. Говорят-то говорят, но иной раз подумаешь, что пустота в тысячу раз лучше той дряни, которой природа заполняет ее. Кто-то стоит у той двери?

Брик. Ага.

Папа (понизив голос). Кто?

Брик. Кому интересно знать, о чем мы разговариваем.

Папа. Гупер? Гупер!

Предусмотрительно выдержав паузу, в дверях галереи появляется Мэй.

Мэй. Вы звали Гупера, Папа?

Папа. А, это была ты.

Мэй. Вам нужен Гупер, Папа?

Папа. Нет, и ты тоже не нужна. Мне нужно, чтобы никто мне не мешал, пока я тут секретничаю с моим сыном Бриком. Здесь слишком душно, чтобы сидеть за закрытыми дверями, но если для того, чтобы я мог поговорить по секрету с моим сыном Бриком, я обязательно должен встать и закрыть эти двери, прошу предупредить меня, и я их закрою. Потому что я терпеть не могу, когда подслушивают, фискалят и шпионят.

Мэй. Но за что же, Папа…

Папа. Ты не учла, что светит луна и от тебя падает сюда тень!

Мэй. Я просто…

Папа. Ты просто шпионила, и сама это знаешь!

Мэй (начинает шмыгать носом и разражается рыданиями). О Папа, вы почему-то так жестоки к тем, кто действительно вас любит!

Папа. Хватит, хватит, хватит! Я выселю вас с Гупером к чертям собачьим из той соседней комнаты. Какое вам дело до того, что происходит здесь ночью между Бриком и Мэгги? Вы подслушиваете по ночам, как парочка заправских сыщиков, и идете потом доносить обо всем, что услышали, Маме, а та приходит ко мне и сообщает: так-то, мол, и так-то, они, мол, сами слышали, какие дела творятся у Брика с Мэгги, и, ей-богу, меня тошнит от всего этого. Выселю к черту вас с Гупером из той комнаты, так и знайте; не выношу, когда подслушивают да шпионят, у меня с души от этого воротит!

Мэй закидывает назад голову, возводит очи к небу и воздевает вверх руки, как бы моля Бога сжалиться над ней, жертвой несправедливости, затем прижимает к носу платок и выбегает вон из комнаты, громко шурша юбками.

Брик (теперь он возле бара). Значит, подслушивают?

Папа. Да. Подслушивают и сообщают Маме о том, что здесь происходит между тобой и Мэгги. Они говорят, что… (запнувшись, как бы от смущения) ты не спишь с ней, что ты спишь на диване. Это так или нет? Если Мэгги тебе не нравится, избавься от Мэгги! Что это ты там делаешь?

Брик. Подливаю себе виски.

Папа. Ты знаешь, сын, что ты крепко втянулся в это?

Брик. Да, сэр, да, я знаю.

Папа. Из-за этого ты бросил работу спортивного комментатора – из-за привычки к спиртному?

Брик. Да, сэр, да, сэр, похоже, что так. (Он неопределенно и дружелюбно улыбается отцу над вновь наполненным стаканом.)

Папа. Не говори об этом в таком тоне, сын, дело слишком серьезное.

Брик (неопределенно). Да, сэр.

Папа. И, послушай, не разглядывай ты эту чертову люстру…

Пауза. Голос Папы звучит хрипло.

Ее тоже мы приобрели в Европе – на распродаже вещей после большого пожара.

Новая пауза.

Жизнь – вот что важно. Надо держаться за жизнь – больше не за что. Тот, кто пьет, попусту растрачивает свою жизнь. Не делай этого, держись за свою жизнь. Больше ведь не за что держаться… Сядь-ка вот здесь, чтобы мы могли поговорить, не повышая голоса, а то в этом доме у стен есть уши.

Брик (ковыляет через комнату, чтобы сесть рядом с отцом на диване). Ладно, Папа.

Папа. Вот ты ушел… как это получилось? Разочаровался в чем-то?

Брик. Не знаю. Может, ты знаешь?

Папа. Я тебя спрашиваю, черт побери! Откуда мне-то знать, раз ты не знаешь?!

Брик. Ничего особенного: занялся этим делом и увидел, что рот у меня словно ватой набит. Постоянно не поспевал за тем, что происходило на поле, ну и…

Папа. Ушел!

Брик (дружелюбно). Да, ушел.

Папа. Сын!

Брик. А?

Папа (шумно и глубоко затягивается сигарой; затем, внезапно наклонившись, с шумом выдыхает дым и подносит руку ко лбу). Вот так так! Ха-ха! Слишком сильно затянулся, голова немного закружилась…

Бьют каминные часы.

Почему людям так чертовски трудно разговаривать?

Брик. Да…

Часы продолжают мелодично отбивать десять часов.

Приятный, спокойный бой у этих часов, люблю всю ночь слушать, как они бьют… (Он поудобнее устраивается на диване, откинувшись на подушки.)

Папа сидит прямо и неподвижно, полный какой-то невысказанной тревоги. Все жесты, которыми он сопровождает свои слова, резки и напряженны. В течение своего нервного монолога он тяжело, с присвистом дышит, сопит и время от времени бросает на сына быстрые робкие взгляды.

Папа. Мы купили их тем летом, когда ездили с Мамой в Европу. Черт побери это бюро путешествий Кука, никогда в жизни не проводил так скверно время, уверяю тебя, сынок. В их гранд-отелях – жулик на жулике, того и жди облапошат! Мама накупила там столько всякого добра, что в два товарных вагона не вместилось, ей-богу! Всюду, куда нас заносила нелегкая, она покупала, покупала, покупала. И конечно же, добрая половина ее покупок до сих пор даже не распакована, валяется в подвале, который этой весной затопило водой! (Смеется.) Эта Европа, скажу тебе, – сплошной аукцион, большая распродажа с торгов, больше ничего. Все эти старые, обветшалые «достопримечательные места» – настоящая барахолка, и Мама там прямо обезумела: сорила деньгами без удержу, только и делала, что покупала, покупала, покупала! Слава богу еще, что я человек богатый, денег куры не клюют, и вот, поди же ты, половина этого добра плесневеет в подвале. Нет, слава богу, что я богатый человек, а то… Но я богат, Брик, чертовски богат. (На мгновение его глаза загораются.) Знаешь, какое у меня состояние? Ну-ка, угадай, Брик! Угадай, сколько я стою?!

Брик неопределенно улыбается, потягивая виски.

Почти десять миллионов! И это, учти, только деньгами и акциями, не считая двадцати восьми тысяч акров лучшей земли во всей долине!

Вспышка, треск, и ночное небо озаряется мрачным зеленоватым светом. На галерее раздаются радостные вопли детей.

Но жизнь себе не купишь ни за какие деньги. Нельзя выкупить обратно жизнь, если твоя жизнь прожита. Жизнь – это такая вещь, которая не продается ни на европейской барахолке, ни на американских рынках, нигде в мире. Человек не может купить себе за деньги жизнь, купить себе новую жизнь, когда его жизнь подошла к концу… Эта мысль отрезвляет, очень отрезвляет, и она неотступно преследовала меня, снова и снова прокручивалась в голове – до сегодняшнего дня… После того, что мне, Брик, пришлось испытать за последнее время, я стал печальней и набрался мудрости. И еще одно воспоминание сохранилось у меня о Европе.

Брик. Какое, Папа?

Папа. Холмы вокруг Барселоны в Испании и ребятишки, которые бегали по этим голым холмам в чем мать родила. Они просили милостыню, повизгивая и завывая, как просят есть голодные собаки. А на улицах Барселоны полно толстяков священников. Масса священников, и все такие жирные, такие благодушные, ха-ха! Знаешь, я мог бы накормить всю эту страну! У меня достаточно денег, чтобы накормить всю эту проклятую страну, но человек – животное эгоистичное, и тех денег, что я раздал этим жалобно клянчащим ребятишкам на холмах вокруг Барселоны, вряд ли хватило бы даже на то, чтобы обить один из стульев в этой комнате, да-да, на эти деньги нельзя было бы даже поменять обивку вон на том стуле!.. Черт возьми, я швырнул им деньги, как бросают корм цыплятам, я запустил в них горстью монет, чтобы отвлечь их, а самому успеть забраться в машину – и укатить прочь… А потом еще в Марокко помню случай. У них там, у арабов, к проституции приучают лет этак с четырех-пяти, ей-богу, не преувеличиваю. Помню, однажды днем в Марракеше – это такой старый арабский город, обнесенный стеной, – присел я на обломок стены, чтобы сигару выкурить, а жара там, надо сказать, стояла несусветная, и вот на дороге напротив меня останавливается арабская женщина, долго-долго смотрит на меня… Стоит она, значит, как вкопанная, в пыли, посреди раскаленной от зноя дороги, и смотрит на меня, пока я не начинаю смущаться. Но слушай, что было дальше. На руках она держала голого ребятенка, маленькую голую девчушку, которая, может, и ходить-то недавно научилась, и вот через минуту-другую женщина опускает малышку на землю, что-то говорит ей шепотом и подталкивает ее вперед. Малышка, которая едва начала ходить, топает ко мне… Вот черт, вспомнить такое – и то гадко становится! Протягивает свою ручонку и пытается расстегнуть мне брюки! Ребенку не было и пяти! Можешь ты этому поверить? Или, по-твоему, я это выдумал? Я вернулся в гостиницу и говорю Маме: «Давай собирайся! Мы сейчас же уезжаем отсюда…»

Брик. Что это ты, Папа, такой разговорчивый сегодня?

Папа (пропуская его слова мимо ушей). Да, сударь, так уж устроена жизнь, человек – животной смертное, но и умирая, он не жалеет других, куда там… Ты что-то сказал?

Брик. Да.

Папа. Что?

Брик. Подай мне костыль – я не могу встать.

Папа. Куда это ты собрался?

Брик. Прогуляться к бару…

Папа. А-а, на, возьми. (Подает Брику костыль.) Да, так вот, человек – животное смертное и, если у него есть деньги, он покупает, и покупает и покупает. Я думаю, он скупает все, что только может купить, по той причине, что где-то в глубине души лелеет безумную надежду: а вдруг я куплю среди прочего вечную жизнь?! Но так никогда не бывает… Человек – это такое животное, которое…

Брик (стоя у бара). Ну, Папа, ты разошелся сегодня: говоришь без умолку.

Пауза. Снаружи доносятся голоса.

Папа. Намолчался за последнее время: ни слова не говорил, сидел и глядел в пространство. А на душе такая тяжесть лежала. Зато сегодня у меня камень свалился с души. Поэтому я и разболтался. Почувствовал себя на седьмом небе…

Брик. Знаешь, чего бы мне хотелось больше всего?

Папа. Чего?

Брик. Полной тишины. Мертвой тишины, которую ничто бы не нарушало.

Папа. Почему?

Брик. Потому что тишина покойней.

Папа. Слушай, оставим-ка мертвую тишину для могилы. (Довольный, посмеивается.)

Брик. Ты кончил говорить со мной?

Папа. Почему тебе так хочется заставить меня молчать?

Брик. Да ведь сколько раз уже так бывало! Ты говоришь: «Брик, мне нужно с тобой побеседовать», но, когда мы принимаемся беседовать, настоящего-то разговора так и не получается. Потому что ничего не говорится. Ты восседаешь на стуле и разглагольствуешь о том и о сем, а я делаю вид, что слушаю. Я стараюсь показать, что слушаю, но на самом деле не слушаю, почти не слушаю. Людям… ужасно трудно… общаться друг с другом… А у нас с тобой это вообще не…

Папа. Ты когда-нибудь испытывал страх? Я хочу сказать, ты когда-нибудь по-настоящему ощущал ужас перед чем-то? (Встает.) Минуту, я закрою сейчас эти двери… (Закрывает двери на галерею с таким видом, словно собирается сообщить важный секрет.) Брик…

Брик. Что?

Папа. Сынок, а ведь я думал, что у меня это!

Брик. Что – это? Что – это, Папа?

Папа. Рак!

Брик. О…

Папа. Думал, костлявая уже положила мне на плечо свою тяжелую, холодную лапу!

Брик. И все время молчал об этом.

Папа. Свинья визжит, а человек молчит об этом, хотя у него нет того преимущества, которое есть у свиньи.

Брик. Что же это за преимущество?

Папа. Не знать… что ты смертен – большое утешение. У человека нет такого утешения, он единственный среди всех живых существ ведает о смерти, знает, что это такое. Прочие твари – те живут и умирают в неведении, так уж заведено в мире. Они умирают в неведении, ничего не зная о смерти, и все же свинья визжит, но человек – иногда он может и помолчать об этом. Иногда он (в словах старика звучит подспудная яростная сила) умеет молчать об этом. Как ты думаешь…

Брик. Что, Папа?

Папа. Не наделает вреда этому колиту стаканчик виски?

Брик. Нет, сэр, не наделает. Может, даже пойдет на пользу.

Папа (с внезапной волчьей ухмылкой). Черт возьми, у меня слов нет! Я как заново родился! Бог ты мой, я ожил, живу! Я жив, сынок, жив!

Брик глядит вниз – в свой стакан.

Брик. Ты лучше себя чувствуешь, Папа?

Папа. Лучше? Еще бы! Я могу дышать полной грудью! Всю свою жизнь я был как крепко сжатый кулак… (Наливает себе виски.) Бил, молотил, крушил! А теперь я собираюсь разжать эти стиснутые в кулак руки и легко касаться ими всего… (Протягивает руки и как бы ласкает воздух.) Знаешь, что у меня на уме?

Брик (неопределенно). Нет, не знаю. Что же у тебя на уме?

Папа. Ха-ха! Развлечения! Развлечения с женщинами!

Улыбка на лице Брика несколько тускнеет, но не исчезает.

Уф, Брик, это зелье все нутро обжигает! Да, мальчик. Я тебе сейчас одну вещь скажу – ты, наверно, и не подозреваешь. Мне пошел шестьдесят шестой год, а я все еще хочу женщин.

Брик. Силен ты, Папа. По-моему, это удивительно.

Папа. Удивительно?

Брик. Восхитительно, Папа.

Папа. Что верно, то верно, это и удивительно, и восхитительно. До меня вдруг дошло, как мало я брал от жизни. Упустил столько возможностей, потому что хотел выглядеть порядочным, боялся нарушить приличия. Порядочность, приличия – дерьмо это, вздор! Все это чушь, чушь, чушь! Я понял это только теперь, после того как заглянул смерти в лицо. И раз уж костлявая убралась восвояси, я постараюсь взять свое – пущусь, что говорится, во все тяжкие!

Брик. Во все тяжкие?

Папа. Да-да, во все тяжкие! Какого черта! Я спал с твоей матерью всю жизнь, лишь пять лет назад завязал, это, значит, мне шестьдесят уже было, а ей – пятьдесят восемь, и никогда она мне даже симпатична не была, никогда!

В холле уже некоторое время звонит телефон. Входит Мама.

Мама. Мужчины, неужели вы не слышите, как телефон надрывается? Я услыхала звон с галереи.

Папа. Ты могла пройти через любую из пяти других комнат, которые выходят на галерею с этой стороны. Зачем тебе понадобилось идти обязательно через эту?

Мама, сделав шаловливую гримасу, выбегает в холл.

Хм! Знаешь, когда Мама выходит из комнаты, я не могу вспомнить, как эта женщина выглядит, но, когда Мама возвращается в комнату, я вяжу, как она выглядит, и думаю: «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» (Наклонясь вперед, хохочет над своей шуткой, пока хохот не отзывается болью в животе, и тогда он с гримасой выпрямляется. Его смех становится глухим, сдавленным, и он, с некоторым сомнением взглянув на свой стакан с виски, ставит его на стол.)

Брик тем временем поднялся и проковылял к дверям на галерею.

Эй! Куда это ты?

Брик. Выйду подышать.

Папа. Нет, погоди. Тебе, молодой человек, придется побыть здесь до окончания этого разговора.

Брик. Я думал, он окончен, Папа.

Папа. Он даже еще не начинался.

Брик. Значит, я ошибся. Прости. Я просто хотел подставить лицо ветерку с реки.

Папа. Включи вентилятор и садись-ка вот на этот стул.

Из холла доносится голос Мамы.

Голос Мамы. Ну и чудачка вы, мисс Салли! Никогда не знаешь, что вы выкинете в следующий раз, мисс Салли. Почему вы меня-то не попросили объяснить вам это?

Папа. Боже, она опять говорит с этой старой девой, моей сестрой.

Голос Мамы. Ну всего доброго, мисс Салли. Приезжайте к нам как-нибудь, да поскорее. Папа будет до смерти рад повидаться с вами! Хорошо, до свиданья, мисс Салли…

Слышно, как Мама вешает трубку и весело гогочет. Папа издает стон и закрывает уши руками.

Мама (появляясь на пороге). Представляешь, Папа, это снова звонила мисс Салли из Мемфиса! Знаешь, что она сделала? Позвонила своему мемфисскому врачу и заставила его растолковать ей, что такое этот спастический колит! Ха-ха-а-а! А теперь звонит мне, чтобы сказать, как ее обрадовало, что… Э! Пусти же меня!

Папа придерживал все это время полузакрытую дверь, не давая ей войти.

Папа. Нет, не пущу. Я же ясно сказал, чтобы ты не ходила взад и вперед через эту комнату. Давай-ка поворачивай и иди через какую-нибудь из остальных пяти.

Мама. Папа? Папа? О Папа! Ты же на самом деле не думал так, когда наговорил мне этих вещей, ведь правда?

Он плотно закрывает перед ее носом дверь, но она продолжает взывать.

Дорогой? Дорогой? Папа? Ты ведь не думал так, когда наговорил мне этих ужасных вещей? Я знаю, что ты так не думал. Я знаю, что в глубине души ты этого не думаешь… (По-детски причитающий голос обрывается со всхлипыванием, и слышны ее тяжелые удаляющиеся шаги.)

Брик снова направился было, опираясь на костыль, к дверям на галерею. Садится.

Папа. Оставить меня в покое – это все, о чем я прошу эту женщину. Но она никак не может примириться с мыслью, что она меня раздражает. Это оттого, что я слишком много лет спал с нею. Должен был бы давным-давно забастовать, но этой старухе, ей все было мало – а в постели-то я молодцом был… Не надо мне было столько своей силы на нее тратить… Говорят, природа отпускает мужчине определенное количество – столько-то раз, и все. Ну что же, сколько-то во мне еще осталось, сколько-то есть, и я подыщу себе женщину получше, чтобы потратить на нее остаток! Уж я подберу себе красотку первый сорт, сколько бы она ни стоила, я осыплю ее норковыми шубками! Ха-ха! Я раздену ее догола, и осыплю ее норками, и увешаю ее бриллиантами! Ха-ха! Раздену ее догола, увешаю бриллиантами, осыплю норками и буду валять ее до умопомрачения. Ха-ха-ха-ха!

Голос Мэй (за дверью, весело). Кто это там смеется?

Голос Гупера (там же). Это Папа там смеется?

Папа. Вот дерьмо! Пара балаболок… (Подходит к Брику и кладет ему руку на плечо.) Вот так-то, сынок, так-то, Брик. Я – счастлив! Я счастлив, сын, я счастлив! (Слегка поперхнувшись и закусив нижнюю губу, быстро и застенчиво прижимается головой к голове сына, а затем со смущенным покашливанием нерешительно возвращается к столу, на который поставил стакан. Пьет. Когда жидкость обжигает ему внутренности, по его лицу пробегает гримаса боли.)

Брик вздыхает и с усилием пытается подняться.

Отчего ты такой беспокойный? Вскакиваешь, словно у тебя полны штаны муравьев. Гнетет тебя что-нибудь?

Брик. Да, сэр…

Папа. Что?

Брик. Одна вещь… никак… не приходит…

Папа. Да? И что же это такое?

Брик (грустно). Щелчок…

Папа. Не понял, – что? Щелчок?

Брик. Да, щелчок.

Папа. Какой щелчок?

Брик. Щелчок у меня в голове. Щелк – и я спокоен.

Папа. Ей-богу, не понимаю, о чем ты толкуешь, но это меня тревожит.

Брик. Это происходит чисто механически.

Папа. Что происходит чисто механически?

Брик. Щелчок у меня в голове, после которого я успокаиваюсь. Я должен пить, пока это не случится. Это происходит чисто механически, вроде как… ну, как… как…

Папа. Как…

Брик. Выключатель какой-то щелкнет в голове, и тогда жаркий свет гаснет, включается ночная прохлада и (поднимает глаза, грустно улыбаясь) внезапно… наступает покой!

Папа (от изумления издает тихий, протяжный свист; снова подходит к Брику и обнимает сына за плечи). Боже ты мой! Я и не знал, как далеко это зашло у тебя. Да ведь ты – алкоголик!

Брик. Совершенно верно, Папа, я алкоголик.

Папа. Как же я упустил? Вот что значит забросить все!

Брик. Я должен услышать этот легкий щелчок в голове, и тогда я успокоюсь. Обычно он раздается раньше, иногда уже днем, но… сегодня он… задерживается… Нужно повысить уровень алкоголя в крови! (Эту последнюю фразу произносит энергично, подливая себе виски.)

Папа. Да-да, ожидание смерти сделало меня слепым. Я и понятия не имел, что мой сын становится законченным пьяницей прямо у меня на глазах.

Брик (мягко). Зато теперь, Папа, ты имеешь понятие, новость дошла.

Папа. Да-да, теперь я прозрел, новость… дошла…

Брик. Тогда, если ты позволишь…

Папа. Нет, не позволю.

Брик. …я лучше посижу в одиночестве, пока не услышу щелчок в голове, это происходит чисто механически, но только когда я один или ни с кем не разговариваю…

Папа. У тебя, мой мальчик, было много-много времени, чтобы сидеть в тишине и ни с кем не разговаривать, но сейчас ты разговариваешь со мной. Во всяком случае, я с тобой разговариваю. Так что сиди и слушай, пока я тебе не скажу, что разговор окончен!

Брик. Но этот разговор ничем не отличается от всех других разговоров, которые мы вели с тобой в нашей жизни! Он ни к чему не ведет, ничего не дает! Это… это мучительно, Папа!..

Папа. Ну что ж, пусть тогда будет мучительно, но ты останешься сидеть на этом стуле? Я уберу к чертям твой костыль… (Хватает костыль и бросает его в другой конец, комнаты.)

Брик. Я могу прыгать на одной ноге, а упаду – поползу.

Папа. Смотри, как бы ты не пополз с этой плантации, и тогда, клянусь богом, тебе придется глотать пойло в притонах бродяг.

Брик. Придется, Папа, я знаю.

Папа. Нет, не придется. Ты – мой сын, и я приведу тебя в порядок; теперь, когда со мной все в порядке, я приведу в порядок тебя!

Брик. Гм?

Папа. Сегодня пришло заключение из Очснерской клиники. Знаешь, что они мне сообщили? (С лицом, сияющим торжеством.) Единственное, что они смогли обнаружить у меня в этой огромной больнице при помощи самоновейшего научного оборудования, – это легкий спастический колит. И нервы, вконец расшатанные беспокойством.

В комнату врывается с бенгальскими огнями в каждой руке маленькая девочка; она скачет и вопит, как взбесившаяся обезьяна, и вылетает обратно, получив шлепок от Папы. Молчание. Отец и сын смотрят друг на друга. Снаружи доносится веселый женский смех.

Ну, скажу я тебе, тут уж я вздохнул с облегчением. Гора с плеч свалилась!

Брик. Ты не был готов уйти?

Папа. Куда уйти? Чушь собачья… Когда, мой мальчик, человек уходит отсюда, он уходит в пустоту, в никуда! Человеческий организм – это такая же машина, как организм животного, или там рыбы, или птицы, или змеи, или насекомого! Только в тысячу раз сложнее и, значит, капризнее. Да. Я думал, у меня рак. У меня земля зашаталась под ногами; небо опустилось над головой, как черная крышка котла; дыхание стеснило! Сегодня же эту крышку убрали, и я свободно вздохнул, впервые за сколько лет? Боже, за три года…

Снаружи смех, беготня, в небе с негромким глухим звуком лопаются и вспыхивают ракеты.

Брик несколько долгих мгновений смотрит на него трезвым взглядом, затем с каким-то сдавленным испуганным возгласом вскакивает и, прыгая на одной ноге и хватаясь за мебель, пересекает комнату, чтобы взять костыль. Подобрав костыль, он панически устремляется к галерее.

(Хватает его за рукав белой шелковой пижамы.) Стой, сукин сын! Побудешь здесь, пока я тебя не отпущу!

Брик. Не могу я.

Папа. Останешься как миленький, черт побери!

Брик. Нет, не могу. Мы разговариваем… ты разговариваешь – кругами! Это же ни к чему не приводит, ни к чему! Всегда одно и то же: ты говоришь, что хочешь побеседовать со мной, и тебе абсолютно нечего сказать мне!

Папа. Нечего сказать? Это когда я говорю тебе, что буду жить, после того как уже распростился с жизнью?!

Брик. Ах, это! Так ты это хотел мне сказать?

Папа. Хорош гусь! Разве же это, разве же это – не важно?!

Брик. Ну, ты ведь сказал, что хотел, а раз так, я теперь…

Папа. Теперь ты снова сядешь на этот стул.

Брик. Ты сам не знаешь, чего хочешь, ты…

Папа. Я знаю, чего хочу!

Брик. Нет, не знаешь!

Папа. Не указывай мне, пьяный щенок! Сядь, не то оторву этот рукав!

Брик. Папа…

Папа. Делай, что я тебе говорю! Теперь я снова здесь хозяин! Всем тут снова распоряжаюсь я, так и знай!

В комнату врывается Мама; она прижимает руки к своей высоко вздымающейся груди.

Какого дьявола тебе здесь нужно, Мама?

Мама. О Папа! Почему ты так кричишь? Я этого не вы-ы-ынесу…

Папа (замахиваясь). Вон отсюда!

Мама с рыданиями выбегает из комнаты.

Брик (негромко и грустно). Боже мой…

Папа (свирепо). Да уж действительно «Боже мой»!

Брик вырывается и ковыляет к двери на галерею. Папа выдергивает у него из-под руки костыль, и Брик ступает на поврежденную ногу. Вскрикнув от боли – свистящий короткий крик, – он хватается за стул и вместе со стулом падает на пол.

Ах ты сукин сын…

Брик. Папа! Дай мне костыль.

Папа отбрасывает костыль подальше в сторону.

Дай мне костыль, Папа.

Папа. Почему ты пьешь?

Брик. Не знаю, дай мне костыль!

Папа. Тогда постарайся узнать, почему ты пьешь, или бросай пить!

Брик. Может, ты все-таки дашь мне костыль, чтобы я мог подняться с пола?

Папа. Сначала ответь на мой вопрос. Почему ты пьешь? Почему ты, парень, выбрасываешь прочь собственную жизнь, словно это какая-то гадость, подобранная на улице?

Брик (поднимаясь на колени). Папа, больно мне, я же наступил на эту ногу.

Папа. Вот и хорошо! Рад, что ты не накачался спиртным до полной потери чувствительности!

Брик. Ты… пролил… мое виски…

Папа. Давай уговоримся. Ты скажешь мне, почему ты пьешь, а я дам тебе виски. Сам налью и вручу тебе стакан.

Брик. Почему я пью?

Папа. Да! Почему?

Брик. Дай виски – скажу.

Папа. Сначала скажи!

Брик. Скажу. Достаточно одного слона.

Папа. Какого?

Брик. Отвращение…

Тихо и мелодично бьют часы. Папа бросает на них быстрый негодующий взгляд.

Как насчет обещанного виски?

Папа. К чему у тебя отвращение? Сперва скажи, к чему именно отвращение? Просто отвращение ничего не значит.

Брик. Дай мне костыль.

Папа. Ты же слышал: ответь сперва на мой вопрос.

Брик. Я ответил: чтобы заглушить отвращение!

Папа. Отвращение к чему?!

Брик. Мы так не уговаривались.

Папа. Скажи, что внушает тебе отвращение, и я дам тебе виски.

Брик. Я могу прыгать на одной ноге, а упаду – могу ползти.

Папа. Тебе так невтерпеж выпить?

Брик (с трудом поднимается, опираясь на кровать). Угу, так невтерпеж.

Папа. Ладно, Брик, а если я дам тебе выпить, ты скажешь мне, к чему у тебя отвращение?

Брик. Да, сэр, я постараюсь.

Старик наливает виски и торжественно подает ему стакан.

(Пьет в наступившем молчании.) Слыхал такое слово «фальшь»?

Папа. Ну еще бы. Это одно из тех пятидолларовых словечек, которыми дешевые политиканы швыряются друг в друга.

Брик. Знаешь, что оно означает?

Папа. Ложь и лжецов?

Брик. Да, сэр, ложь и лжецов.

Папа. Кто-нибудь тебе лгал?

Дети (хором поют за сценой).

Мы хотим видеть деду! Мы хотим видеть деду!

В дверях, выходящих на галерею, появляется Гупер.

Гупер. Папа, тебя там малыши зовут.

Папа (яростно). Убирайся, Гупер!

Гупер. Извините меня.

Папа захлопывает за ним дверь.

Папа. Кто тебе лгал, Брик, может, тебе Маргарет лгала, тебе жена в чем-то лгала?

Брик. Не она. Это я бы пережил.

Папа. Тогда кто тебе лгал и в чем?

Брик. Если бы лгал один человек и в чем-то одном…

Папа. Так что же, что заставляет тебя пить, скажи мне на милость?

Брик. Все… вся эта…

Папа. Почему ты трешь себе лоб? Голова болит?

Брик. Нет, я пытаюсь…

Папа. Сосредоточиться, но не можешь, потому что мозги у тебя насквозь пропитались алкоголем, да? Заспиртовал собственный мозг! (Выхватывает из руки Брика стакан.) Что ты вообще знаешь о фальши?! Ха! Вот я бы о ней целую книгу мог написать! Неужели тебе невдомек, что я мог бы написать об этом целую книгу и все равно не рассказал бы и половины? Так вот, знай, я мог бы написать об этой чертовой фальши целую книгу и все равно далеко не исчерпал бы тему! Подумай, сколько всякой лжи мне приходилось выслушивать! А притворство! Разве это не фальшь? Притворяться, напускать на себя черт знает что, чего и не думаешь, и не чувствуешь, и вообще не представляешь себе? Например, делать вид, будто я люблю Маму! Хотя я вот уже сорок лет одного вида, звука голоса, запаха этой женщины не переношу! Даже когда я валял ее! Регулярно, как часы… Притворяться, что мне приятны этот сукин сын Гупер, его жена Мэй и пятерка их крикунов, которые верещат там, как попугаи в джунглях? Бог ты мой! Да мне и смотреть-то на них тошно! Церковь! Это же скука смертная, сил никаких нет, но я иду! Иду и торчу там, слушаю нудную проповедь дурака священника! А все эти клубы? Тьфу! (Почувствовав сильную боль, хватается за живот и опускается на стул; его голос звучит теперь тише и более хрипло.) Вот ты мне почему-то действительно по сердцу, я всегда питал к тебе какое-то настоящее чувство… привязанность… уважение… да, всегда… Ты да моя карьера плантатора – вот и все, чем я сколько-нибудь дорожил за всю свою жизнь! Это истинная правда… Не знаю почему, но это так! Я жил среди всей этой фальши! Почему же не можешь ты? Черт побери, никуда ведь не денешься, приходится жить фальшиво, раз кругом одна фальшь. Чем же еще тогда жить?

Брик. Можно и кое-чем еще жить, сэр.

Папа. Чем?

Брик (поднимая стакан). Вот этим!

Папа. Какая же это жизнь? Это бегство от жизни.

Брик. Я и хочу убежать от жизни.

Папа. Тогда почему бы тебе, дружок, просто не покончить с собой?

Брик. Мне нравится пить…

Папа. О господи, с тобой невозможно разговаривать…

Брик. Прости, Папа, мне очень жаль.

Папа. Мне – еще больше. Я скажу тебе одну вещь. Некоторое время тому назад, когда я думал, что мне крышка (этот монолог произносится неистово, в бурном темпе), до того как я узнал, что это просто так, спастический колит, я думал о тебе. Следует или нет, раз уж моя песенка спета, завещать плантацию тебе? Ведь Гупера и Мэй я терпеть не могу и знаю, что они ненавидят меня, а вся пятерка одинаковых мартышек – вылитые Мэй и Гуперы. То я думал: «Нет, не следует!» То я думал: «Да, следует!» Никак не мог решить. Гупера, пятерых его одинаковых мартышек и эту сучку Мэй я не выношу. С какой стати стану я передавать двадцать восемь тысяч акров лучшей земли в долине людям не моей породы? Но с другой-то стороны, Брик, какого черта буду я субсидировать глупца, пристрастившегося к бутылке? Что из того, что я к нему привязан, может даже – люблю его! Зачем мне это нужно? Субсидировать недостойное поведение? Никчемность? Разложение?

Брик (с улыбкой). Понимаю.

Папа. Ну, если ты понимаешь, значит, ты сообразительней меня, потому что я, черт возьми, не понимаю. И вот что я тебе откровенно скажу: я до сих пор не принял окончательного решения и до сегодняшнего дня не составил никакого завещания. Ну, теперь-то надо мной не каплет! Теперь можно и не торопиться. Теперь я подожду да посмотрю, сможешь ли ты взять себя в руки.

Брик. Правильно, Папа.

Папа. Ты, похоже, думаешь, что я шучу?

Брик (вставая). Нет-нет, я знаю, что ты не шутишь.

Папа. Но тебя это не волнует…

Брик (ковыляя к выходу на галерею). Нет, сэр, не волнует… Ну а теперь, может, посмотрим фейерверк в честь твоего дня рождения и подышим прохладным ветерком с реки? (Стоит в дверях на галерею.)

Ночное небо, освещаясь вспышками огней, попеременно становится то розовым, то зеленым, то золотым.

Папа. Погоди! Брик… (Голос начинает звучать тише и мягче. В жесте, которым он удерживает Брика, внезапно появляется что-то застенчивое, почти нежное.) Не хочется, чтобы и этот наш разговор кончился ничем, как все прежние наши разговоры. Мы всегда… говорили вокруг да около… по какой-то дурацкой причине всегда говорили вокруг да около. Как будто что-то, сам не знаю что, всегда оставалось недоговоренным, чего-то мы избегали касаться, потому что оба мы не были до конца честны друг с другом…

Брик. Я никогда не лгал тебе, Папа.

Папа. А я когда-нибудь лгал тебе?

Брик. Нет, сэр…

Папа. Значит, есть по крайней мере два человека, которые никогда друг другу не лгали.

Брик. Но мы никогда и не говорили друг с другом.

Папа. Мы можем поговорить сейчас.

Брик. Похоже, Папа, нам нечего особенно сказать.

Папа. Ты говоришь, что пьешь, чтобы заглушить отвращение ко лжи.

Брик. Ты же просил назвать причину.

Папа. И что же, утопить в вине – единственный способ избавиться от этого отвращения?

Брик. Теперь – да.

Папа. А прежде?

Брик. Тогда я еще был молод и верил. Пьют ведь для того, чтобы забыть, что у тебя нет больше ни молодости, ни веры.

Папа. Веры во что?

Брик. Веры…

Папа. Веры – во что?

Брик (упрямо уклоняясь от ответа). Веры…

Папа. Не знаю, что ты подразумеваешь под верой, и не думаю, чтобы ты сам это знал, но если спорт у тебя по-прежнему в крови, ты мог бы снова заняться спортивным репортажем и…

Брик. Сидеть в стеклянной кабине, следить за игрой, в которой больше не могу участвовать? Описывать то, что делают на поле игроки, тогда как самому мне это больше не под силу? Указывать на их промахи и неудачи в поединках, для которых я уже не гожусь? Попивать кока-колу пополам с виски, чтобы выдержать все это? Сыт по горло! Да и поздно уже туда возвращаться: отстал я от времени, Папа, время обогнало меня…

Папа. По-моему, ты валишь с больной головы на здоровую.

Брик. Ты со многими пьющими был знаком?

Папа (с легкой, обаятельной улыбкой). Да уж конечно, немало пьянчуг повидал.

Брик. Мог хотя бы один из них объяснить тебе, почему он пьет?

Папа. Ей-ей, ты валишь с больной головы на здоровую: то время у тебя виновато, то отвращение к фальши. И вообще, черт возьми, когда человек загибает такие слова, объясняя что-то, это значит, что он порет собачий вздор, и я на эту удочку не попадусь!

Брик. Должен же я был назвать какую-нибудь причину, чтобы ты дал мне виски!

Папа. Ты начал пить после смерти твоего друга Капитана.

Молчание длится пять секунд. Затем Брик, делая какое-то испуганное движение, берет свой костыль.

Брик. На что ты намекаешь?

Папа. Я ни на что не намекаю.

Брик, шаркая ногой и стуча костылем, поспешно ковыляет прочь, убегая от внимательного, пристального взгляда отца.

Но Гупер и Мэй намекают на то, будто было что-то не вполне здоровое в твоей…

Брик (резко останавливается на авансцене, как бы припертый к стене). «Не вполне здоровое»?

Папа. Ну, не вполне, что ли, нормальное в твоей дружбе с…

Брик. Значит, и они это предполагали? Я думал, только Мэгги.

Наконец-то броня отрешенности, которой окружил себя Брик, пробита. Сердце у него колотится, на лбу выступают капли пота, дыхание становится учащенным, голос звучит хрипло. Оба они сейчас обсуждают – Папа стесняясь, вымученно; Брик с неистовой страстностью – нечто невозможное, недопустимое: что Капитан умер, чтобы снять с них двоих подозрение. Может быть, тот факт, что, если бы имелось основание для такого подозрения, им пришлось бы отрицать это, чтобы «сохранить лицо» в окружающем их мире, лежит в самой основе той «фальши», отвращение к которой Брик топит в вине. Возможно, именно в этом – главная причина его падения. А может быть, для него это лишь одно из многих проявлений той «фальши», причем даже не самое важное. Решение психологической проблемы одного человека не является целью этой пьесы. Я ставлю перед собой совсем другую задачу: попытаться поймать, как птицу сетью, живую природу общения в группе людей, эту смутную, трепетную, зыбкую – заряженную страшной энергией! – игру переживаний людей, наэлектризованных грозовой тучей общего для них всех кризиса. Раскрывая характер персонажа пьесы, следует кое-что оставить недосказанным, тайным, подобно тому как в жизни характер никогда не раскрывается до конца и многое в нем остается тайной, даже если это ваш собственный характер в ваших собственных глазах.

Это обстоятельство не освобождает драматурга от обязанности наблюдать и исследовать со всей закономерной четкостью и тщательностью, но оно должно отвратить его от «патентованных» выводов, от облегченных, поверхностных толкований, которые делают пьесу только пьесой, а не ловушкой, призванной поймать живую правду человеческой жизни.

Следующая далее сцена должна играться с огромной сосредоточенностью и сдержанной силой, угадываемой в том, что остается невысказанным.

Чье же еще это предположение, может, твое? Кто еще думал, что мы с Капитаном были…

Папа (мягко). Погоди-ка, сынок, погоди минуту. Я немало пошатался по свету в свое время.

Брик. Какое это имеет отношение к…

Папа. Говорю тебе, погоди! Я бродяжничал, исходил вдоль и поперек всю страну, пока…

Брик. Кто так думал, кто еще так думал?

Папа. Спал в ночлежках для бродяг, в привокзальных клоповниках Армии спасения, в общих номерах дрянных гостиниц, почитай, всех городов, покуда я…

Брик. О, значит, и ты это думаешь! Ты называешь меня своим сыном и считаешь извращенцем. Так! Может, поэтому ты и поместил меня с Мэгги в этой комнате, которая была спальней Джека Строу и Питера Очелло, где эти две старые бабы до самой своей смерти спали в двуспальной кровати?

Папа. Вот что, не бросайся обвинениями…

Внезапно в дверях на галерею появляется его преподобие Тукер; он слегка склонил голову набок, придав лицу глуповато-игривое выражение, и улыбается заученной священнической улыбкой, такой же искренней, как птичий свист, издаваемый охотничьим манком, – живое воплощение благочестивой, вежливой лжи.

При его появлении – как будто нарочно в самый неподходящий момент – Папа, задохнувшись от негодования, спрашивает:

Что вы ищете, отец?

Тукер. Мужскую уборную, ха-ха? Хе-хе…

Папа (с деланой учтивостью). Вернитесь обратно, ваше преподобие, пройдите в дальний конец галереи, и вы найдете, что вам нужно, в ванной рядом с моей спальней, а если не сможете найти, попросите там, чтобы вам показали!

Тукер. А, спасибо! (Выходит с извиняющимся смешком.)

Папа. В этом доме не дают поговорить…

Брик. Вот кретин!

Папа (оставляя многое недосказанным). Так что я всего навидался и много чего понял до девятьсот десятого года. А в том году, боже ты мой, я дошел до последней крайности, износил башмаки до дыр, все с себя спустил. И вот в полумиле отсюда я спрыгнул с грязного товарного вагона и переночевал в повозке с хлопком. Джек Строу и Питер Очелло подобрали меня. Сделали меня управляющим этой плантацией, и она пошла расти как на дрожжах. Когда умер Джек Строу, старик Питер Очелло перестал есть, как перестает есть собака после смерти хозяина, и умер вслед за ним!

Брик. Господи!

Папа. Я только хочу сказать, что мне понятны такие…

Брик (неистово). Капитан умер. Я не перестал есть!

Папа. Да, но ты начал пить.

Брик (резко поворачивается на своем костыле и швыряет через всю комнату стакан, выкрикивая). И ты так думаешь?

Папа. Шшш!

Слышны быстрые шаги на галерее. Их окликают снаружи женские голоса.

(Подходит к двери.) Убирайтесь! Просто стакан разбился…

Брик совершенно преобразился – так преображается мирная гора, внезапно превращаясь в огнедышащий вулкан.

Брик. Ты тоже так думаешь? Ты тоже так думаешь? Ты думаешь, мы с Капитаном занимались, занимались… мужеложством?

Папа. Погоди!..

Брик. Вот что ты…

Папа. Минуту!

Брик. Ты думаешь, мы занимались пакостями, грязными…

Папа. Почему ты так кричишь? Почему ты…

Брик. …мерзостями, это ты думаешь про нас с Капитаном?

Папа. …так волнуешься? Я ничего не думаю. Я ничего не знаю. Я просто говорю тебе, что…

Брик. Ты думаешь, мы с Капитаном были такими, как эта пара грязных стариков?

Папа. Ну, уж это…

Брик. Как Строу ж Очелло? Как пара…

Папа. Постой же…

Брик. …гнусных педиков? Гомиков? Это ты…

Папа. Шш…

Брик. …думаешь? (Теряет равновесие и падает на колени; не обращая внимания на боль, хватается за край кровати и пытается подняться.)

Папа. Боже! Фю-ю… На́ мою руку!

Брик. Обойдусь, не нужна мне твоя рука…

Папа. Так мне нужна твоя. Вставай! (Поднимает сына и продолжает ласково обнимать его одной рукой.) Весь вспотел! А дышишь так, словно бежал наперегонки с…

Брик (высвобождаясь из-под отцовской руки). Папа, ты поражаешь меня! Папа, ты, ты… поражаешь меня! Говорить так (отворачиваясь от отца) легко о такой вещи, как… Разве ты не знаешь, как люди относятся к подобным вещам? Как… как отвратительны им такие вещи? Да когда в университете обнаружилось, что один малый из нашего с Капитаном студенческого братства сделал, попытался сделать противоестественную вещь с… Мы не только сразу же порвали с ним все отношения, мы велели ему убираться из университета, и он убрался, еще как убрался! К черту на кулички, в… (Смолкает, задохнувшись от волнения.)

Папа. Куда?

Брик. В Северную Африку, как я слышал!

Папа. Ну, я вернулся из более далеких мест. Я ведь только что возвратился с другой стороны луны, сынок, из страны мертвых, и меня тут трудно чем-нибудь поразить. (Выходит на авансцену и говорит, обернувшись лицом к залу.) Впрочем, вокруг меня всегда было столько пространства, что я мог жить своим умом, не заражаясь мыслями других людей. На большой плантации можно вырастить и кое-что поважней хлопка! Терпимость! (Возвращается к Брику.) У меня она есть.

Брик. Неужели же исключительная дружба, настоящая, тесная, глубокая дружба между двумя мужчинами не может пользоваться уважением как что-то чистое и порядочное, без того чтобы их сочли…

Папа. Ну конечно может, бог ты мой!

Брик. Извращенцами… (По тому, как он произносит это слово, ощущается, сколь глубоко и прочно усвоены его сознанием общепринятые нравственные представления того мира, который с юных лет увенчал его лаврами.)

Папа. Я сказал Мэй и Гуперу…

Брик. Плевал я на Мэй и Гупера, плевал на всех лжецов и на грязные выдумки! У нас с Капитаном была чистая, истинная дружба! Мы дружили с ним практически всю жизнь, пока Мэгги не вбила себе в голову то, о чем ты говоришь. Нормально это? Нет! Такая дружба – слишком большая редкость, чтобы быть чем-то нормальным, любое настоящее чувство между двумя людьми – слишком большая редкость, чтобы быть чем-то нормальным. О, иногда он клал руку мне на плечо или я клал руку ему на плечо; бывало даже, когда мы, выезжая на матчи в другие города и остановившись в одном номере, обменивались рукопожатием перед тем, как пожелать друг другу спокойной ночи; да, а еще мы пару раз…

Папа. Брик, никто же и не считает это ненормальным!

Брик. Напрасно, потому что это не было нормальным. Наша дружба была чистой и подлинной, а это как раз ненормально.

Они долго и пристально смотрят друг другу в глаза. Наконец напряжение спадает, и оба отворачиваются, словно почувствовав утомление.

Папа. Да-а, очень… трудно… разговаривать…

Брик. Что ж, тогда давай оставим это…

Папа. Отчего сломался Капитан? Отчего сломался ты?

Брик снова впивается глазами в отца. В глубине души Брик уже решил, пока еще сам не подозревая о принятом им решении, сказать отцу, что тот умирает от рака. Только так смогут они свести счеты: одна недопустимая вещь в обмен на другую.

Брик (зловеще). Ладно. Ты сам напросился, Папа. Мы наконец поговорим начистоту, как ты хотел. Уклоняться поздно, так давай уж доведем этот разговор до конца и не оставим ничего невысказанным. (Ковыляя, снова направляется к бару.) Да. (Открывает отделение для льда и неторопливо достает серебряные щипцы, любуясь их тусклым, заиндевелым блеском.) Мэгги уверяет, будто мы с Капитаном подались после университета в профессиональный футбол, потому что страшились стать взрослыми… (Шаркая ногой и стуча костылем, выходит на авансцену. Так же как и Маргарет в те моменты, когда ее речь становилась речитативной, он смотрит в зал, приковывая к себе внимание зрителей своим прямым, сосредоточенным, пристальным взглядом, – «трагически элегантная» фигура сломленного человека, просто и искренне рассказывающего всю правду, которая ему известна.) Хотели, мол, и дальше перебрасываться мячом, делать эти длинные-длинные, высокие-высокие передачи, которые никакой соперник не мог прервать, и дальше вести нашу знаменитую «воздушную атаку»! Мы и впрямь еще один сезон продолжали упиваться «воздушной атакой», играли азартно, классно! Да, но… тем летом Мэгги поставила вопрос ребром, сказала: «Или сейчас, или никогда», и тогда я женился на Мэгги…

Папа. Как она была в постели?

Брик (скривив губы). Великолепна! Лучше не бывает!

Папа кивает – он так и думал.

Осенью она поехала со «Звездами Юга» в спортивное турне по стране. О, Мэгги показала себя молодчагой, своим парнем, лучшей болельщицей в мире. Она носила… носила высокую медвежью шапку – мы называли ее кивером, крашеную кротовую шубку, кротовую шубку, выкрашенную в красный цвет! Чего только она не выделывала! Снимала бальные залы в отелях под торжества в честь победы и слышать не желала о том, чтобы отменить заказ, когда игра кончалась нашим поражением… Кошка Мэгги! Ха-ха!

Папа кивает.

Но Капитана трепала какая-то возвратная лихорадка, с которой никак не могли справиться врачи, а я получил тогда травму – ничего особенного, просто затемнение на рентгеновском снимке да легкий бурсит в придачу… Я лежал на больничной койке, смотрел наши игры по телевизору, видел Мэгги на скамейке для запасных игроков рядом с Капитаном, когда его убирали с поля за ошибки и слабую игру! Меня возмутило, что она так виснет на его руке! Знаешь, по-моему, Мэгги всегда чувствовала себя, ну, что ли, отверженной, потому что мы с ней не были по-настоящему близки: наша близость была близостью двух людей в постели, не больше, а это ведь недалеко ушло от близости кота и кошки на заборе… Вот так! Все это время, что я валялся в больнице, она обрабатывала беднягу Капитана. Тот ведь острым умом не отличался, в университете звезд с неба не хватал, да ты сам знаешь! Внушала ему грязную, лживую мысль, будто наша с ним дружба – это случай подавленного влечения, вроде как у той пары старых баб, что жили в этой комнате, Джека Строу и Питера Очелло! И он, бедняга Капитан, лег в постель с Мэгги, чтобы доказать, что это неправда, а когда у него ничего не получилось, он решил, что, значит, это правда!.. Капитан сломался, как гнилая палка, – ни один человек не превращался так быстро в пьяницу, и никто так скоро не умирал от пьянства… Теперь ты удовлетворен?

Папа, слушая этот рассказ, мысленно отделял существенное от поверхностного. Сейчас он глядит на сына.

Папа. А ты удовлетворен?

Брик. Чем?

Папа. Этой недосказанной историей!

Брик. Почему же недосказанной?

Папа. Потому что чего-то в ней не хватает. О чем ты умолчал?

В холле зазвонил телефон. Брик внезапно оглядывается на этот звук, как если бы звон телефона что-то ему напомнил.

Брик. Да! Я не сказал о междугородном телефонном звонке Капитана: пьяное признание, которое я не дослушал, повесил трубку! Это был наш последний в жизни разговор…

Приглушенный расстоянием телефонный звонок смолкает: в холле кто-то снял трубку и отвечает тихим, невнятно звучащим голосом.

Папа. Ты повесил трубку?

Брик. Повесил трубку. Так ведь…

Папа. Ну вот, Брик, мы и добрались до той лжи, которая внушает тебе отвращение и отвращение к которой ты заглушаешь вином. Ты перекладываешь с больной головы на здоровую. Ведь твое отвращение к фальши – это не что иное, как отвращение к себе. Ты, ты выкопал могилу своему другу и столкнул его туда! Лишь бы не взглянуть вместе с ним правде в лицо.

Брик. Его правде, не моей!

Папа. Хорошо, его правде! Но ты-то не пожелал взглянуть ей в лицо вместе с ним!

Брик. А кто может глядеть правде в лицо? Ты можешь?

Папа. Опять ты, дружок, принялся валить с больной головы на здоровую!

Брик. А как насчет всех этих поздравлений с днем рождения, пожеланий тебе многих, многих лет жизни, когда все, кроме тебя, знают, что их не будет!

Тот, кто разговаривает по телефону в холле, разражается тонким, визгливым хохотом; голос говорящего становится слышнее, и до нас долетают слова: «Нет-нет, вы не так поняли! Как раз наоборот! Вы с ума сошли!» Брик, осознав, что у него вырвалось ужасное признание, обрывает себя на полуслове. Он делает несколько ковыляющих шагов, затем замирает на месте и, не глядя в лицо потрясенному отцу, говорит: «Давай… теперь… выйдем и…»

Папа неожиданно бросается вперед и хватается за костыль Брика, словно это оружие, которое они вырывают друг у друга.

Папа. Нет-нет-нет! Не выйдешь! Что ты начал говорить?

Брик. Не помню.

Папа. «Многих, многих лет… когда все… знают, что их не будет»?

Брик. А, черт, забудь это, Папа! Пойдем на галерею, посмотрим, как пускают фейерверк в твою честь…

Папа. Сперва закончи фразу, которую ты начал. «Многих, многих лет… когда все… знают, что их не будет»? Так ведь ты только что сказал?

Брик. Послушай, в крайнем случае я и без этого костыля могу передвигаться, но, ей-богу, для мебели и посуды будет лучше, если я не стану прыгать, как Тарзан, хватаясь…

Папа. Договаривай, что начал!

Небо позади него окрашивается в зловещий зеленый цвет.

Брик (посасывает кубик льда из своего стакана, и его голос звучит невнятно). Оставь плантацию Гуперу и Мэй и пятерым их одинаковым мартышкам. Все, что мне нужно, – это…

Папа. Ты сказал «оставь плантацию»?

Брик (неопределенно). Все двадцать восемь тысяч акров лучшей земли в долине.

Папа. Кто сказал, что я «оставляю плантацию» Гуперу или вообще кому-нибудь? Мне только исполнилось шестьдесят пять. Я проживу еще лет пятнадцать-двадцать! Я тебя переживу! Я похороню тебя, и мне придется платить за твой гроб!

Брик. Конечно. Многих лет тебе. Ну а теперь пойдем смотреть фейерверк, пошли, пошли…

Папа. Лгали… Значит, мне солгали… о заключении из клиники? У меня… что-то нашли?.. Рак? Да?

Брик. Ложь, фальшь – это система всей нашей жизни. Вино – один выход из нее, смерть – другой… (Высвобождает костыль из рук Папы, переставшего крепко за него держаться, и торопливо выходит на галерею, оставив дверь открытой.)

Слышно пение, поют песню «Поднимай-ка кипу хлопка».

Мэй (появляясь в дверях). О Папа, работники с плантации поют там для вас!

Папа (хрипло кричит). Брик! Брик!

Мэй. Он на галерее, Папа, пьет.

Папа. Брик!

Мэй удаляется, напуганная исступленностью его голоса. Дети зовут Брика, передразнивая Папу. Его лицо искажается, приобретая сходство с куском потрескавшейся желтой штукатурки, готовым обвалиться и рассыпаться в прах.

Небо освещается. С галереи возвращается Брик. Он медленно входит в дверь с серьезным и совершенно трезвым лицом.

Брик. Прости, Папа.

Голова у меня совсем теперь не работает, и мне просто непонятно, как может человека волновать, жив он или умер, или умирает, или вообще что бы то ни было, кроме как осталось ли еще виски в бутылке, и поэтому я сказал то, что сказал, не подумав. В чем-то я не лучше других, в чем-то – хуже, потому что они живые, а я – почти нет. Может, как раз то, что они живые, и побуждает их лгать, а то, что я почти неживой, делает меня случайно правдивым… не знаю, но… как бы там ни было… мы ведь друзья… А быть друзьями – значит говорить друг другу правду…

Пауза.

Ты сказал мне! Я сказал тебе!

В комнату вбегает ребенок, хватает пакет фейерверков и опять выбегает наружу.

Ребенок (вопит). Бах, бах, бах, бах, бах, бах, бах, бах, бах!

Папа (медленно и исступленно). Боже… проклятые… лжецы… Все они… лживые мерзавцы! (Наконец, выпрямившись, направляется к двери в холл. Уже в дверях он поворачивается и оглядывается, словно желая задать отчаянный вопрос, который не может выразить словами. Затем кивает в ответ каким-то своим мыслям и хриплым голосом добавляет.) Да, все лгуны, все лгуны, лживые, паршивые лгуны! (Это произносится очень медленно, с неистовым отвращением. Уходит, продолжая говорить: «Лживые, паршивые лгуны!»)

Звук его голоса замирает. Слышно, как шлепают ребенка. Наказанный ребенок с пронзительными воплями влетает в комнату и исчезает за дверью, ведущей в холл. Брик остается неподвижным. Огни рампы постепенно гаснут.

Занавес