Космическая шкатулка Ирис

Ива – живущая на границе двух миров

Ива трогала ладошками холодную гладь воды, свесившись с края лодки, играя как в детстве. Мать и отец сидели, как два куря на насесте, отец впереди, мать позади на узких перекладинах лодки. Нахохлившиеся, сумрачные тёмные, они взмахивали вёслами, направляя свою утлую лодку немилостивой судьбы в неизвестность разлившейся реки. Река розовела, улавливая в себя остаточное свечение засыпающего солнышка, очевидно счастливая своей безбрежностью. Ведь подобные разливы редкость из редкостей. Река носила имя – Светлый Поток. Несколько более малых и совсем мелких речушек впадали в его обширное русло. Все притоки носили имена женские: Светлая, Глубокая, Узкая, Лилия, поскольку там росли превосходные белые водяные лилии. Так что Светлый Поток был речной водный муж – многоженец.

Тяжёлые, ленивые, как разлитое растительное масло, потемневшее от долгого хранения, волны шумно хлюпали за кормой, грозя утопить в себе и людей в лодке и их скудный скарб, состоящий из нескольких узлов и плетённого из лозы короба-сундука. Дед был мастер на плетение коробов, корзинок, и даже целых шкафов для хранения кухонной утвари. Сам дедушка умер в старом доме на том берегу.

Словно на острове возник силуэт Храма Ночной Звезды. Его отделяла от берега масса воды, тогда как до разлива он стоял на берегу. В таких Храмах в дни, вернее в ночи поминания ушедших родных и близких собирались люди из близлежащих окрестностей.

Ива не любила думать о мёртвых, не любила постных, зачастую притворных лиц тех, кто стояли в помещении в ночи поминовения и все вместе пили невкусное варево из жестяных и также противно –холодных кружек. Казалось, что наполовину мятые и тёмно-пятнистые от долгого употребления кружки усиливали неприятное вкусовое ощущение.

Ручеёк, соседский мальчик и друг, поскольку таковым себя считал для девочки, уже ставшей девушкой, обычно выручал её. Он выпивал напиток не только из своей кружки, но из её тоже. Ему нравился вкус остуженного варева. Подружка Ивы, черноволосая, с тёмными бровками и очень красивыми глазами, по имени Верба, завидовала Иве. За неё никто не желал пить напиток. Она давилась, а пила. Иначе было нельзя. Старший по Храму помощник мага за такое пренебрежение мог отругать при всех. И её сочли бы бесчувственной, неблагодарной по отношению к тем, кто передал дар жизни потомкам. Третью кружку Ручейку было не одолеть уже.

Всякий раз Верба говорила, что вот, у неё есть настоящий друг, не то что у Ивы – мальчик-подросток, он выпьет и целый жбан этой дряни, не подавится. Но на всякий очередной день поминовения, а он происходил всего-то дважды за календарный год, Верба стояла в Храме без «настоящего друга». Одна. Друг то один, то другой, уезжал или в другие места, как она всем говорила, а скорее всего находил себе другую девушку для прогулок и милований, как считали другие девушки.

Ива любила другие праздники, те, что происходили в Храме Утренней Звезды. Праздники юности. Они всегда начинались в самые лучшие дни года. Ранним ясным утром вставали и всем семейством шли через сонные, изумрудные луга по мягко-грунтовой натоптанной тропинке. Белые и будто живые туманы уползали неспешно в близкие леса. Пели тоненько и протяжно незримые луговые птички, казавшиеся из-за своей невидимости такими же прозрачными как росинки на травах. Храм утопал в цветах, все пили сладкие фруктовые напитки, сохранившиеся после зимы, во время которой все дары предыдущего лета обычно съедаются или выбрасываются, если портятся.

Существовали и Храмы сияющего Солнышка, в которые доступ был открыт во всякий день и для всех желающих. Они казались ажурными из-за множества окон, от чего их внутреннее пространство заполняли свет и воздух, так что там хотелось петь и кружиться. Однако же, желающие вовсе не шли туда толпами, ибо каждое посещение Храма стоило денег, пусть и небольших, а дорогих для всякого труженика.

Ива вглядывалась в призрачный силуэт Храма Ночной Звезды. Он стоял на изолированном острове, временно созданным стихией вешней воды. И недавние переживания о том, что произошло в каменной и непроницаемой издали, в гулкой его и пустой сейчас внутренности, тревожно бултыхались, как вода за бортом, но только в ней самой. В голове или в душе? Где-то там, где и бережёт человек свои воспоминания, и где застревают те из них, которые, не то чтобы хотелось забыть, а незачем помнить. Поскольку они выпадали из бытовой привычности, не имели объяснения, не имели продолжения.

Шёпот пришёл извне, из отдалённого сумрачного здания, быстро пробежал по воде как водомерка, а прозвучал внутри девушки. Возникшая тревога была ничем иным как интуицией, что продолжение будет! Но молоденькая девушка пока что не имела в себе осознания такого феномена как интуиция, хотя и обладала ею.

Произошло же тогда вот что. Выпивая неприятный напиток из перебродившего ячменя, смешанного с настоем изо ржи и каких-то горьковатых трав, люди садились на пол. А поскольку в Храм все входили без обуви, оставляя её снаружи, а полы начисто отмывали перед ритуалом встречи с ушедшими близкими. В какой-то момент помещение Храма наполнялось бормотанием, вскрикиваниями и плачем тех, кто уже вышел из окружающей реальности и входил в контакт с теми, кого утратил. Ива оставалась в одиночестве, а чтобы не видеть окружающее коллективное безумие, она закрывала глаза и закрывала ладошками уши, чтобы и не слышать ничего. Через короткое время все приходили в себя, причём одновременно, и медленно вставали, чтобы разойтись.

Ручеёк спал на полу, и следящий за Храмом маг подходил к нему и, не понимая причины его глубокого погружения в то, из чего прочие выходили быстро, вливал ему в полуоткрытый рот некую жидкость. Мальчишка открывал глаза, вскакивал, тёр глаза и смеялся. Иногда такое происходило с другими, если, к примеру, человек ослаб от недавней болезни или просто был стар. Так что особой подозрительности Ручеёк не вызывал, а сам он говорил, что видел потрясающие сны и даже не хотел так быстро просыпаться. Обычно маг говорил матери Ручейка, что ей стоит обратить внимание на здоровье мальчика и навестить того целителя, который и практикует поблизости от их селения. Мать Ручейка кивала, но никогда никуда не ходила, поскольку Ручеёк ни на что не жаловался.

А в тот последний раз произошло вот что. Когда все забормотали и отбыли в неведомые края отсюда, в свои переживания, – в сладостные или горькие, – Ива опять осталась одиноко пережидать в своеобразной прихожей перед воротами в галлюциногенные миры, не прельщающие здравомыслящую девушку нисколько, заскрипела входная дверь. Нет, девочка и понятия такого как «галлюцинация» не знала, но как-то понимала, что уход людей происходит в миры, если не мнимые, то не существующие для всех прочих. Мир у всякого был свой, как и душа всякого для прочих незрима. Какая она? Человек проявлял себя через поступки, через доброту, через отзывчивость, через проявления вредности иногда, порой и через равнодушие ко всем, кто не он. Редкие люди выражали себя через стойкую и пугающую злобность.

В широком проёме очень большой двери стоял человек. Ива открыла глаза и снова их зажмурила. И снова открыла широко-широко. Человек, как ей показалось, ослепительно сиял. Чёрные волосы волнообразно падали почти до плеч, сине-фиолетовые глаза казались огромными и удивлёнными, так что их удивление, Ивы и незнакомца, сразу стало удвоенным. Он не был похож на несовершеннолетнего мальчика, но бороды у него не было. Их глаза мгновенно встретились, поскольку она одна его и видела. И он как-то понял, что прочие люди пребывают в отключенном от реальности состоянии, вне этого помещения, куда его никто и не звал. Где его никто не знал. Лицо его было таким белым, лишённым всякого розоватого или красноватого оттенка, что возникало подозрение, а есть ли у него кровь, или в его жилах течёт молоко? Черты тонкие, но лицо несколько широкоскулое. Синевато-блестящее одеяние плотно облегало его коренастую, умеренно-высокую фигуру, и не было на нём ни привычных штанов, ни рубашки, ни застёжек. Он был будто облит загадочным составом, как плотной водой, что внезапно на нём и застыла. Высокие ботинки также не имели ни шнурков, ничего такого, что позволяло бы понять, как он их обул. Если только они не были на нём с самого его рождения, как его собственная кожа. Однако, Ива поняла, что человек одет, и что во всём остальном он такой же, как и те люди, которые живут повсюду.

Стояние его в проёме открытой двери длилось недолго, он молниеносно исчез, как и появился. Ива закрыла глаза и опять их открыла. Никого не было. А дверь оставалась распахнутой. Вышел помощник мага из своего придела. Люди стали приходить в себя и с охами, с кряхтеньем или же молча, кто легко, кто с усилием стали подниматься. Помощник мага, а звали его Капа, подошёл к Иве. – Ты видела? – спросил он.

– Кого? – сыграла она в непонимание. – Свою бабушку или умершего брата?

– Не притворяйся, – Капа был спокоен, – я же видел твою реакцию на вошедшего незнакомца. Ты не путешествовала в миры предков. А куда ты дела напиток? – он взял её кружку и с удивлением рассматривал влажное, но пустое дно.

– Ручеёк попросил. Я и отдала. Он любит летать в бестелесных мирах. А я очень переживаю после того, как вижу своего братишку даже в мыслях, которые посещают меня иногда.

– Больше так не делай, – назидательно, но тихо сказал Капа. – Ручейку не полезно пить столько напитка, он же не взрослый, а мальчик. А ты в следующий раз просто не приходи сюда. Никто же не тянет никого насильно.

– Меня мама тянет, – сказала Ива. – Если я отказываюсь, она обзывает меня бесчувственной.

– Я с ней поговорю, – помощник мага стал глазами искать мать Ивы. – Так вот, – зашептал он, – ты никому не рассказывай о своём видении, пусть оно и было нашим общим. Я должен понять, кто был тот, кто пришёл в Храм.

– Хорошо, я буду молчать, – пообещала Ива, – да и что я могла бы рассказать? Я и не поняла ничего.

– Умница, – сказал Капа и погладил её по длинным тонким и светлым волосами. – Хорошая девочка. Только не привыкай ко лжи с юных лет.

– Может, это был посланец нашего Создателя? – не удержалась Ива, – или же напротив его Супротивник? – и она в ужасе сжала свои алые фигурные губы. Капа не сводил с них своих тяжёлых карих глаз с металлическим холодным отливом, похожим на тот, какой имели проржавевшие коричневые балки, подпирающие стены Храма снаружи. Храм был очень стар. Одна из стен грозила обрушением наружу и её временно подпёрли такими вот балками. Но год шёл за годом, балки ржавели под дождями и снегами, а Храм всё не чинили, а Храм всё стоял, наперекор своим древним летам.

Непонятно кто и почему дал помощнику мага такое странное и некрасивое имя? Сам он выглядел вполне привлекательным молодым мужчиной. Хотя ожидалось бы в соответствии с именем представить вместо нормальной головы нечто уродливое, с наплывами в области лица вместо чётко проявленной его лепки, с бесформенным носом. Но у Капы лицо чёткое, нос правильный и крупный. Фасонисто подбритые усики, красиво-волнистая окладистая борода, коротко подстриженная. А восприятию его как красавчика мешал его же неприветливый вид, выражение необоснованного превосходства над прочими. Старый маг когда-то подобрал подкинутого к Храму ребёнка и воспитал его как своего помощника. Подкидышам давали обычные, часто и красивые имена. А тут и само имя выдавало тёмное происхождение человека от неизвестных родителей. Обычно имя безродному ребёнку давалось на усмотрение тех, кто и брал его себе, жалел и не отдавал в приёмный дом для сирот. Возможно, что маг и не любил детей вообще, но не в этом была разгадка некрасивого имени, обозначающего древесного паразита. Хотя целители использовали растительную настоящую капу как средство для лечения многих недугов. Имя Капа было в наличном документе, имеющемся в одеяльце подкинутого мальчика. Маг только выполнил волю неизвестного и подлого родителя или родительницы. Мало того, что кинули, так и именем наделили некрасивым. Будь человек не маг, простой житель, он бы нарушил такую вот негодную волю, но маги были людьми непогрешимой честности. Иначе Создатель отверг бы такого служителя, и Храм пришёл бы в запустение.

– Супротивник? Наш Храм чист и ничем не осквернён, чтобы в него посмел войти Супротивник нашего Создателя! – отчеканил Капа таким же металлически-холодным голосом.

– А сам Создатель? – Ива вдруг осмелела, поняв, что наказания за обман ей не будет.

– Безумная! – воскликнул Капа уже с раскалившимся металлом в голосе. – У Создателя нет человеческого облика. Да и кто ты такая, чтобы узреть Создателя мира в лицо? Ты бы мгновенно ослепла!

– А ты? – спросила Ива, – тоже ослеп бы? Или в наш Храм Создатель никогда и не заглянул бы?

– Пошла прочь! – крикнул он уже расплавлено-металлическим голосом, обжигая её и на расстоянии. – И не смей сюда свой маленький нос казать, лгунья и притворщица!

Люди, только наполовину пришедшие в себя, смотрели на Иву без внятного отношения к происходящему. За что её так? Никто ничего не понимал.

– Не толкай её больше сюда! – гремел Капа, обращаясь уже к матери Ивы и не замечая отца, стоящего рядом. Отец был меньше матери по своему росту. Белёсый, с такой же светлой бородой и усами цвета осенней обесцвеченной травы, растерянный, с алыми щеками. Он обладал той особенностью, что его лицо мгновенно выдавало любую эмоцию. И в радости, и когда его задевали болезненно, его чувствительные сосуды расширялись, проступали сквозь кожу. Гневаться по-настоящему он не умел, тихий и добрый.

– Ты тут не собственник своего дома, не правитель города и уж тем более всей страны. Ты даже не маг Храма. Ты служишь, вот и служи себе! – заартачился вдруг отец Ивы, – а кому приходить или нет, до тебя не касаемо! Всякий смеет прийти, даже из далёких городов и селений человек смеет. Если хочет встретить кого родного или друга, ушедшего в предвечную Родину, передать кому весточку. Разорался тут!

Люди дружно поддержали отца Ивы, – Правда твоя, Ясень. Чего тут указывать, кому и как…

Помощника мага не любили. Он был надменен, брезглив, держал от всех дистанцию настолько прочную, будто сидел за железной оградой.

– Она не пила священного напитка. Она обманщица! – входил в ярость Капа.

– Ой, а что я видела! – звонко крикнула Ива, – только что. Открылась дверь…

– Все что-то видели, не ты одна, – внезапно остыл Капа, – затем сюда и приходили. Никому не важны твои видения, – и ушёл в свой придел.

Лодка уткнулась в песчаную длинную отмель, та белела в сгущающемся вечернем полумраке. Наверное, тут хорошо купаться в жару. Так подумала Ива. Прихрамывая, девушка выбралась первой. Красивая девушка была хромоногой. Отец с помощью матери вытащили узлы, лёгкий короб, поскольку с собою взяли только тряпьё. Всё остальное было обещано на месте прибытия в «Город Создателя». Каким образом и когда неведомый и могущественный Создатель строил свои города, никто не знал. Они просто возникали в чистом поле, в безлюдном до поры месте, и пугали своим мёртвым молчанием несколько лет, когда приближаться к ним было нельзя. По прошествии же нескольких лет, вычисленных опытным путём, когда рассеивалось опасное для жизни излучение, сюда направляли народ для заселения и последующей работы. Отправителями были власти старого города, и ослушаться их означало только одно, – уходить на все четыре стороны куда угодно, но вон из привычного места обитания. И каков выбор? Найти точно такой же незаселённый Город, но уже в отдалении среди чужаков и разного сброда. А тут оставались связи с теми, к кому и была привычка или же любовь. По мере заселения от нового Города в столицу и во все стороны света строили дороги и мосты. За этим и направили сюда отца Ивы – для дальнейшего благоустройства, для дальнейшего проживания, для дальнейшего забывания жизни старой. Город вздымался в отдалении неровными и загадочными башнями. Кое-где в них светились смутные огни – крошечные издали окна, разбросанные неравномерно по фасадам высоких домов.

– Как далеко-то, – возмутилась Ива, – по сырости, по темени. Я устану. Не дойду! Да ещё с вашим тряпьём…

– С нашим! – проворчала мать, – если бы с нашим. Тебе, дурочке, нужны наряды, а не нам. Нам-то что теперь и надо, кроме рабочей робы.

Девушка приподняла свой полупрозрачный и лёгкий подол платья, изукрашенного рисунком из цветов, казалось, собранных из всех времён года. Тюльпаны, колокольчики и ландыши были не различимы в темноте. Поверх такой красоты была накинута верхняя белая и просторная накидка с прорезями для рук, но без рукавов. Чтобы не остыть в сыром весеннем воздухе. Ива уловила вздох матери, отлично его поняв. Мать не верила в то, что и самые распрекрасные наряды дадут дочери счастье – любовь мужчины и материнство. Не смотря на красоту лица, на синие глаза и на светлые длинные волосы, никто не возьмёт себе хромоножку в жёны. Но обманывая себя, а больше саму несчастную дочь, они наряжали её как никто другой из ближних и дальних соседей и родственников. Ответив матери чуть менее тяжёлым вздохом, Ива взяла у неё из рук узел, очень даже увесистый, и, припадая на одну ногу, всё равно ловко и быстро пошла первой по утоптанной тропе, наверняка ведущей к «Городу Создателя».

– Стой! – велел отец, – тут недалеко ночлежный дом для припозднившихся путников есть. Рядом совсем.

– Отличный пляж, – нарочито весело сказала Ива, увязая в сыром песке высокими ботинками, – буду в жару тут купаться. – Она отлично плавала. Целитель велел ей разрабатывать больную ногу, не щадя себя, не приучая тело и душу к инвалидности. Так что Ива, привыкнув к немалым нагрузкам, никогда не считала себя неполноценной.

– Ага! – отозвался отец, – пляж тебе припасли. Это же разлив вокруг. Как вода спадёт, тут пустырь будет, а дальше заболоченные луга и ничего больше.

В длинном, заметно покосившемся, чёрном от времени одноэтажном доме их встретила страшная и такая же почерневшая от ветхости старуха. – А пораньше не могли явиться? – спросила она недружелюбно. – Чтобы засветло? Стели вам тут, надоело мне. Или вы мечтаете о том, что за вами прибудет сам распорядитель работ? Лично укажет ваше новое место для жизни? Вот бестолочи! Тут пока нет скоростных машин. Да тут ещё и не приступали к строительству опор для дороги. Все ходят на своих опорах. Как умеют, – приметливая злая, как показалось, старуха застряла своим взглядом на девушке. – А узлов-то припёрли! Сказано же, всем обеспечат на месте.

– Дочкина одёжка, – смущённо оправдывался отец перед ничтожной старухой как перед высоким начальством. – Дочка у нас модница… – Если бы не сгустившаяся темнота, то было бы очевидно, как нервически полыхает его лицо чрезмерно застенчивого человека. – Нам с матерью разве нужно чего и брать из собственного барахла? Тут такое же и наживём, только новое. А девочка есть девочка. Ей свои наряды всегда дороги.

Бабка – смотрительница и хозяйка ночлежного дома заметно смягчилась. Ей просто стало жаль девушку – хромоножку, поскольку она отлично знала, что увечная невеста – вечная невеста. Что жених такой вот невесты так и останется доживать таким же вечным женихом. В несбыточных мечтах под подушкой.

– Говори, не говори, всё попозже стараются прибыть, всё время тянут до последнего, – ворчала старуха, но не так зло как вначале. – Понятно, кому охота обжитое место покидать. Небось, и детство за рекой провёл? Или и там был пришлый? – спросила она у Ясеня – отца Ивы.

– Местный, – ответил отец.

– А чем же так провинился, что сюда спихнули в самый разлив?

– Чего же спихнули? Я строитель дорог. Я тому учился не один год. Не мог я раньше. Отец мой болел. Пока умер он, пока в поселение мёртвых отправили, пока…

– То да сё, – бурчала карга, но уже по-свойски больше. – Лодку-то привязал цепью к столбу, недотёпа? Если лодку снесёт течением, будешь оплачивать утерю. Не напасёшься на вас лодок.

Вошли в дом. Затхлый дух ударил в ноздри. Старуха мало заботилась о комфорте временных постояльцев. Тусклый свет горел под низким потолком. Грязное бельё на деревянных кроватях у дощатых стен отвращало настолько, что было страшно к нему и прикоснуться.

– Свет-то я пригашу. Оставлю только в общем коридоре. А то вдруг ещё кто прибудет.

– Я лягу в одежде? – беспомощно спросила Ива у матери.

– Неужели, раздеваться тут! – возмутилась мать, накрывая жуткое ложе своим тёплым верхним пальто. – Ложись, сердечко моё. Устала ведь. Ты чего, хрычовка, – накинулась она на бабку, – бельё-то не стираешь? За что плату получаешь? Людей ведь, а не скотину тут встречаешь!

– Чего им тут разлёживаться, – огрызнулась та. – Чуть забрезжило, дорога ждёт, не дождётся. Не ори тут. Мне и никакого белья не выдаёт никто. Я сама стелю из уважения к путникам. Своё собственное, из своих запасов. Не скотина же они, чтобы на досках лежать. А и той соломку стелют. Прибудешь на место, так и разводи там чистоту. Кто тебе мешает? Там всем для обихода на первое время всё необходимое дают. Только и сыро же там! Дома-то, хотя и красивы по виду, не просохли пока. Да кому оно важно?

– Бабушка, – спросила Ива, укладываясь на материнское пальто, – Кто строил Город? Ты видела, как это происходило?

– Откуда же? Это же «Город Создателя». А Создателя узреть никому не дано. Вначале, будто бы из тумана проступают контуры, зыбкие как из воды. Город висит словно бы над землёй. То пропадёт, то опять возникнет. А потом дома всё плотнее, всё зримее, всё красочнее да затейливее. Я-то в те места и не ходила никогда. Чего было на том диком месте мне делать? Коли там болотина была? Сама-то я здешняя. За холмами и село наше старое стоит. Но все уж съехали в новый Город. А я старика отправила в поселение мертвецов. Смерть уже свою дожидаюсь в родных стенах. Жду как дорогого родственника, хотя и страшусь. Мне сказали, что старым нет места в новом Городе. А как начнут его жители стареть, так и сам он старым Городом будет уже. А потом вдруг те, из комиссии по устройству жителей, и надумали меня пристроить в собственный же дом мой работать. Встречать запоздалых гостей. Платят, да и едой обеспечивают вволю. Гости редко едят. Вы-то не хотите ли чего? – хитрая бабка предложила еду, когда все улеглись, так что вставать уже и не хотелось. – Да и веселее, чем одной тут торчать. Коснись чего, так на смертном одре и воды никто не подаст. А то пошли, чайку попьём. Правда, пироги вчерашние. Да и капуста для начинки кислая только осталась. Свежей-то где взять? Но вроде ничего, вчерашние гости ели и хвалили, как из печи их достала. – Никто не отозвался на её приглашение отведать вчерашних пирогов с кислой капустой.

«Тоже мне угощение», – фыркнула про себя Ива, избалованная материнской лаской и отцовской щедростью. – Как тебя зовут? – спросила она, видя, что бабка спать не собирается, а родители уже улеглись вдвоём на одной постели и замерли под каким-то старым мягким ковром.

– В молодости звали Вешней Вербой. А теперь, какая я уж вешняя. Стала Старой Вербой.

– И у меня подруга Верба, – тут Ива задумалась. Подруга осталась на том берегу.

– А ты чего, детка, хромаешь-то? – полушёпотом спросила бабка. – Родилась такой или повредилась?

– Мы с братишкой в бурю попали, когда в лесу были. Его деревом убило, а мне ногу переломало. Хорошо ещё, что мы не одни были. С Рябинкой, с подружкой моей. А то бы я так и пропала. Хоть и рядом с городом лес, а ведь в чащобе как бы нашли? Нога срослась потом неправильно. И подсохла немного. Платья длинные ношу. Зато красивые.

– Плохо, – вздохнула бабка, – ох, плохо. Чего же так залечили плохо?

– Сложный перелом был. Могли и ногу отрезать, а вот повезло.

– Да уж, повезло, – не то согласилась, не то горько усмехнулась бабка. Она сидела на деревянном топчане и не уходила, имея намерение поговорить от скуки с милой и ласковой девочкой. – И кто ж тебе такое пречудесное платьице сшил? И накидочку пуховую связал?

– У нас соседка держала своё маленькое швейное предприятие. Мы с мамой туда и ходили. Она нам по-свойски малые цены назначала. Она наша родственница. Она меня любила.

– Это хорошо, когда соседи добрые. Это важно для жизни. А мы вот с мужем моим, – тот мир ему пусть будет лучше прежнего дома! – сюда к реке поближе и перебрались в далёкое уже время от злых соседей подальше. Так и привыкли мы жить на отшибе от всех. Думала, как дети и внуки выросли и отбыли, как одна буду? Страшно же. А тут на старости лет народ так и шастает то туда, редко обратно, в основном-то без возврата. Если только навестить кого, то реку переплывают на лодке. Мне скучать и некогда.

– Ты лучше расскажи, как ты видела первое проявление «Города Создателя». Ведь не могла же не видеть хотя бы раз?

– Было такое, – не стала отпираться бабка. Она склонила голову и седые несвежие пряди упали из-под её тёмно-синего платка на лоб до самых бровей. Хрящеватый нос казался коричневым и шероховатым по виду как кора дерева. – Выхожу однажды коз доить, а я их в то лето на дальние луга водила, так как засуха стояла, а там трава у болот свежая была. Вдруг вижу, посреди белого дня темень стала в воздухе сгущаться. Дождь будет, так я обрадовалась. А нет! Из тёмной облачной взвеси возник вдруг Город! Да такой страшный, да такой пригожий!

– Как же и страшный и пригожий сразу?

– Да так. Пригожий потому, что красив невероятно. А страшный, поскольку нечеловеческий сам по себе, и над землёй завис как стая гигантских птиц. Я так в траву лицом и пала. Стала гимны петь, как в Храме сияющего солнышка учили всю жизнь. Подняла голову, а Город стал синеть, а после и вовсе растаял. Вскоре после того случая дожди зарядили. Я уж туда не ходила больше. А там и пошли слухи из селения, да и из окружающих мест стали прибывать любопытные, что город воплотился в камень и стоит на прежних болотах. Не тонет. Люди посмурнели, загрустили. Кому охота становиться очередными насельниками, привыкнув к своему? А там уж из столицы стала прибывать одна команда за другой. Те, кто отслеживают появление таких вот «Городов Создателя». Стали готовить списки на людей, годных для будущего проживания. Чтобы нестарые, желательно и совсем молодые, работящие да образованные. Твой отец образованный?

– Да, – ответила Ива. – Он строитель дорог.

– А вот с тобой-то у него может накладка выйти. Скажут, девушка – инвалид. Для работы сложной не сгодится. А в новом Городе неумехи и тёмный сброд не нужны. Таких в старые, а то и в чужие да полуразрушенные Города сплавляют. Чтобы дышать самим было легче. Там в «Городе Создателя» строго. С баловством не разгуляешься. Отправят обратно. Ты ведь не ребёнок уже. Ты сама-то чего умеешь?

– Я всё умею, если по дому. А так, училась я хорошо, и читать я люблю. Не успела пока выбрать профессию. Когда было, если отца зачислили в новые насельники «Города Создателя»? Как же меня отправят, ты говоришь, если я не умею сама зарабатывать? А во время обучения профессии мне одной не выжить.

– Ну, дай тебе Создатель счастья, а твоему отцу удачи, чтобы вашу семью не разлучили. Да не должны, – сказала она неуверенно. Ива испугалась, приняв старческую бормотню за правду, за осведомлённость старой карги по поводу сложного устройства нового Города.

– Слышь, а я вот читать кое-как умею, – сказала старуха, – была бестолковая на учёбу, а замуж выскочила рано. Охотливая была на парней. Мать с отцом испугались, что полечу под откос, и разрешили взять меня за себя одному небедному хозяину просторной личной усадьбы. Чего ради было потом учиться? Дети пошли. Скотины полный хлев, птичник, полный птицы, да и огороды немереные. Так я и жила до старости, пока дети по себе всё добро не растащили, а нас со стариком оставили в купленном по дешёвке доме на окраине. С теми злыднями – соседями, от которых мы и сбежали сюда на выселки. А уж соседушки были рады, не передать, как дом наш и участок себе пригребли. Не приведи Создатель тебе с такими вот злыднями когда столкнуться, как мне пришлось. Но мы быстро обустроились, успокоились. Дети выросли, чего горевать?

– Бабушка, а страшно жить старой? – спросила Ива.

– Не страшнее, чем инвалиду. А как-то живут, коли жизнь от себя не отпускает до времени. Да и не стремится никто, если не свихнётся вдруг, из её объятий выскользнуть. А объятия жизни далеко не всегда ласковы. Порой так сдавит немилосердно, что душа хрустнет от муки, взвоет, а всё равно жизнь разлюбить не может…

– Ты всем, что ли, гостям свою жизненную канитель выкладываешь? – недовольно подал голос Ясень. – Не устала от бесконечных пересказов?

– Не всем. Только твоей дочке пригожей и раскрылась. Хороша у тебя дочка, жене твоей награда за родовые муки, за годы заботы и любви материнской. Да и тебе утешение, хотя и с нагрузкой. Да и молчать постоянно, – онеметь можно раньше времени. Пока жив человек, жив и язык его. На что он и дан, как не для речи? Молчат только увечные умом, безъязыкие, да ненавистники людей на слова жадные. Даже кошка с человеком мурлычет. Намолчимся в том мире. – А всё же старуха обиделась и примолкла. Подойдя к деревянной кровати, где и лежал Ясень, она ловко и бесшумно закрыла облинявшие шторы, сразу отделившие нелюбезного гостя от остального помещения. Отец за шторами замолк. Мать спала и не проснулась от его препирательств с хозяйкой.

Ива отвернулась от бабки, давая ей понять, что хочет спать. На самом деле сна не было. Она разглядывала печь, недавно замазанную глиной от повреждений. На белом фоне глиняные заплатки казались чьими-то страшными ликами, и девушка зажмурила глаза, чтобы их не видеть. Бабка ушла в свою жилую половину дома, решив, что девушка уснула.

Всё это происходило два года назад перед тем, как звездолёт Кука опустился с новыми условными его пленниками в подземный ангар на необитаемом острове обитаемой планеты. Куку было скучно одному жить среди тех, кого породила другая планета, или кого породил на этой другой планете неизвестный Создатель. Кук жаждал общения с человеками земной расы. Так что опустившийся звездолёт, секрет обретения которого Кук никому так и не раскрыл, был буквально наполнен человеческим счастьем.

Вот уже длительное время не покидали звездолёта, хотя он и находился в подземном ангаре в одной из гигантских пещер на планете «Ландыш». Такое наименование за новым местом обитания решили сохранить, как только Кук его озвучил перед всем экипажем. Необходимо было время для всесторонней адаптации и проверки всех структур жизнедеятельности организма, для того, чтобы ввести всех в курс дела, как и что необходимо. Каковы нормы поведения, меры безопасности, условия среды и прочее, и прочее. Врач Вероника рыдала неделю, если переводить дни в земной эквивалент времени. Она исхудала, почти не ела. Кук, прежде не терпевший лжи, уговорил всех солгать Веронике, что была нарушена заданная траектория по причинам, не зависящим от искусственного интеллекта корабля. Выбор был между смертью и броском в неизвестность. Но неизвестность относительную, поскольку по счастью поблизости от места выныривания оказалась заброшенная база землян в исправном состоянии, куда они и сели. Обман несчастной женщины Кук возложил на сверхпрочные железобетонные плечи своей совести, поскольку прочие, если и не возражали против его лжи, сами в ней словесно участвовать не желали.

Ландыш не расставалась с Вероникой, покидая её лишь на время сна, а пару раз даже осталась с нею ночевать, когда врач пожаловалась ей на панические состояния, одолевающие её во время бессонницы. Обычно же Ландыш приходила ночевать к Радославу. За пределами их внезапно – общей спальни он относился к ней, как и прежде. Почти не разговаривал, почти не замечал. Переживаемое там имело привкус безумия, и выносить его за пределы сугубо личного отсека не только не казалось необходимым, а даже возможным. Ландыш в его собственной постели была неразрывной частью его же собственного помрачения, а Ландыш за пределами личного помещения оставалась тою же посторонней девушкой, нисколько ему не принадлежащей. Что на этот счёт думала она сама, понять было трудно по причине её практически постоянного отсутствия в зоне видимости. Она же торчала в отсеке Вероники. И обедали женщины и сын Вероники – Алёша тогда, когда мужчины обеденный стол покидали. Может, это был удобный повод для Ландыша избегать его. Может, она не знала, как себя вести после всего, а также стеснялась Кука.

Кук приглашал его к себе часто, любя покалякать о том, о сём, о всяком, наедине и без всех прочих. Курсы подготовки к окончательному выходу на просторы планеты и так называемые «основы безопасной жизнедеятельности в чужеродной среде», бывшей самому Куку давно привычной, проходили совместно в круглом, называемом по старинке «актовом зале», но и там Ландыш прилеплялась к заплаканной Веронике, не подходя к Радославу близко, за что он был ей благодарен.

– Ты чего невесело смотришься? – вот что спросил у него Кук.

– Есть поводы для веселья? – вот что спросил он у Кука.

– Как?! – прогремел Кук, – вы вдвоём с Ландыш самые счастливые тут обитатели.

– Мы втроём, – ответил Радослав.

– То есть? – опешил Кук и подумал явно что-то не то, совсем не то. – Уже? С первого выстрела и в заветную мишень?

– Белояр, тут не Земля. Поэтому я буду откровенен. Я ничего не понимаю и сам. Вместо женщины Ланы я… скажем так… как и принято говорить в подобных случаях, вроде как люблю ту, кого нет. И возникнуть ей неоткуда. Но она возникает, и это может означать только одно. Я сдвинулся умом, Белояр. Я галлюцинирую, хотя и не принимаю ничего такого, что этому способствует.

– Она? Кто она? Ксения?

– Почему Ксения? Разве Ксения умерла?

– Все, кого мы любили в прошлом, всё равно что и умерли.

– Но она реально умерла. Десять лет назад. Я же о Нэе, о своей прошлой жене.

– Об инопланетянке с Паралеи? – Кук опешил. Он кусал нижнюю губу, что было признаком крайнего замешательства. – И как же так происходит? Куда же девается при этом Ландыш?

– Никуда она не девается. Она становится прозрачной и из неё проступают черты другой женщины. Несуществующей уже. При полнейшем мраке я отчётливо её вижу, как если бы смотрел в голографический монитор в тёмной комнате.

– Ты не извращенец, часом? Не некромант?

– Нет. И близко нет! Трансляция возникает независимо от моего желания.

– А! Так желание к Ландышу у тебя всё же есть? А раз возникает такая вот накладка, то ты и не против? Удвоение ощущений, так сказать.

– У меня нет желания к Ландыш. Она как была, так и осталась безразлична мне. Вот в чём фокус, Кук.

– Выходит, ты любил ту инопланетянку настолько, что…

– Не помню я, как и насколько я её любил. Давно же было! Да и не терял я никогда от неё голову при её жизни. Если она разлюбила меня сама ещё при своей жизни, значит было за что. Как думаешь? Я настолько потрясающий и безупречный идеал? Или я – мужской эталон, способный вызывать лишь неугасимую и неземную страсть? Женщины давно перестали быть моей болью, Кук, моим счастьем и даже банальной приятностью. Они мне попросту не нужны.

– Ага! Импотенция? А тут вдруг внезапный оживляж…

– Да нет же!

– Да ты и не похож на импотента. Я зрю любого насквозь.

– На Земле всё своё либидо я давно сублимировал в работу. Ксении мало что и доставалось. Мне просто всё надоело, я пережрал любовных радостей, как иные пережирают сладостей, или другая была тому причина. Я не анализировал. Мне такой расклад нисколько не мешал. И то, что вытворяет со мною тут неизвестный оператор, превратив мою спальню в павильон красочных грёз… Стоп! – Радослав вскочил и подошёл к «фальш» окну, – Ты же хотел выскочить в эту аллею? Она же кажется подлинной.

– Хочешь сказать, что существует загадочный источник трансляции образа, но как-то хитро вмонтированный в Ландыш или же… в тебя самого?

– Чувствую только, что с моим умом или с моим безумием это никак не связано. Кристалл? Но почему… Ксения носила его много лет, а ничего подобного не было. Ни разу.

– Какой кристалл?

– Алмаз. Но найден он был в горах Паралеи в одной из пещер Хагора. А может, то была пещера вовсе не Хагора, а того…

– Того? – Кук встал рядом и внезапно выключил настенную голографию. Гладкая белая стена сразу же сделала помещение скучным и тесным.

– Там же было несколько пришельцев. И я до сих пор не знаю, какая из этих кристаллических химер утащила Нэю. Её старец – бывший псевдо муж не мог. Он не обладал технологиями своей цивилизации. Не теми, хотел сказать, что позволили бы ему преодолеть космические расстояния. Он был изгой, прикованный к Паралее. Но он того и хотел. Остаться там навсегда, чтобы его не трогали бывшие соплеменники – каменные они там или другие какие, понять невозможно. Какая-то гибридная форма жизни. Он был странник и прожектёр, мечтатель и не сдающийся воин. Так уж он решил для себя, навсегда остаться в теле тролля – то есть жителя Трола. Чем было его тело? По виду он всегда был стар, но крепок и здоров. А вот как ты. Только он девушек не развращал и женщин не любил. И убить его было нельзя обычным способом. Можно было вскрыть его череп и достать оттуда, как из яйца его кощееву иглу. Его Кристалл животворящий. И поскольку он ни за что не отдавал полностью Паралею прежним землянам – захватчикам в его мнении, он не отдаст её и теперешним землянам – изгоям, пусть и добровольным. Как бы он не обольщал Разумова совместным проектом преобразований и содружества, такого не произойдёт. Пришелец – не человек, он чести в нашем понимании не ведает. У него перпендикулярный по отношению к нам интеллект. Хотя и не исключено, что со мною он и хотел замесить некую квашню для будущих хлебов. Обновлённая цивилизация Паралеи – вот что ему было надо. Он для этого и сына, моего и Нэи, похитил. Чтобы сделать его своим преемником. Сколько же ему теперь лет? Моему сыну, которого я себе даже не в состоянии представить. Если он жив, конечно. Чуть старше, чем Ландыш. Только я и мог бы старого колдуна уничтожить, зная его тайну. Но оно мне надо? Да и не попаду я уже ни на какую Паралею. Да и не жалею о том нисколько. Поэтому я думаю, Тон-Ат, а это его имя, не имеет отношения к таким вот играм в голографических беседках. Тон-Ат и думать обо мне забыл. Там другой был забавник, любитель – созерцатель. Значит, Хагор!

– Угораздило же тебя вляпаться в дружеские контакты с такой вот нечистью. А я тебя предупреждал! Помнишь? Не хватало ещё затащить на мою планету таких вот друзей. Давай-ка эти свои штуковины мне, я с ними разберусь по-своему. Где они, твои кристаллы?

– К ним нельзя прикасаться тому, кому они не отданы во владение. Они разумны и пространственно организованы не так, как ты к тому привычен. Если ты к ним прикоснёшься самовольно, это чревато для тебя гибелью, Кук! Только для меня они вроде прирученных львов. Но таких, которые всегда бросятся в спину, если ты отвернёшься и расслабишься.

– Как же Ксения тогда? Она же носила перстень с кристаллом?

– Носила. Потому, что Нэя так захотела. Специально ей и оставила. Чтобы через него отомстить.

– Каким же образом?

– Таким. Я к твоей дочери и охладел, как на Земле мы сошлись, полные надежд на будущее. Так и не было у нас никакого яркого и счастливого будущего. Один непрерывный кислый дождливый день, и такая же ночь во взаимном одиночестве. С редкими проблесками солнечных лучей и с редкими встречами.

– Разве ты не жил в моём доме?

– Нет. Я терпеть не мог твой дом.

– Где же ты жил?

– Ты удивишься. В том самом небоскрёбе, в той самой квартире, которую ты некогда подарил Веге Капустиной. Как ты исчез, так квартиру потом передали на имущественный баланс ГРОЗ. Я её и присвоил себе. Я же и кабинетом твоим завладел. Только девушек в отсеке отдыха я никогда не соблазнял, в отличие от тебя. А Ксении я ни о чём не говорил. Чтобы не дёргала за душу. Даже нарочно ещё один домик – этакий колобок декоративный соорудил, чтобы она думала, что я там иногда живу. Она тоже им пользовалась вместе с детьми. А уж если нет меня в моём колобке-теремке, то я где-то путешествую по делам своим нескончаемым. Она знала, что я ей верен. Поэтому была спокойна, в общем-то. Хотя и капризничала, даже истерики устраивала иногда. Но зато редкое наше семейное воссоединение было незабываемым взаимно. Так мы и жили.

– Выходит, сам ты избавиться от своего кристалла тоже не можешь?

– Не могу. Он и не мой. Он, если захочет, сам растает. А не захочет, так…

Кук долго ожидал его пояснений, но их не было. – Похоже на бред. Но мне ли не знать, что реальность бывает почище всякого бреда. Ты сам не хочешь расставаться со своим этим, как ты его называешь, кристаллом, в котором обитает в подобии анабиоза, или как спящая спора, некая сущность. Хотя похоже на то, что она остаточная. Правильно, я понял?

– Может, и не хочу. А как ты меня заставишь? Украсть не сможешь, отнять – тоже нет. Уничтожить его нельзя. Даже если запулишь за пределы атмосферы, он вернётся по траектории, ни тебе, ни мне неизвестной.

– Нет такой структуры, чтобы была неуничтожима в принципе.

– Ты легко его уничтожишь. Но он восстановится, используя меня как свой ресурс для восстановления. А вот если ты уничтожишь меня, то тогда не знаю, что будет. Исчезнет он, или наоборот меня реплицирует? Та форма жизни, разумной, подчёркиваю это, хотя и нечеловеческой, она пространственно разнесена. Она вообще не подвластна ни нашей логике, ни науке. Она незримым крючком или щупальцем зацепилась за меня, возможно, что и внедрилась в геном. Я не знаю. Она может и десятилетиями ничем себя не проявлять, а может и заявить о себе как угодно, когда угодно. Последний раз оно заявило о своём присутствии, когда транслировало некий мираж на том самом озере, где утонул Рахманов Арсений. Но мираж -слово весьма приблизительное для подобного феномена. Миражи не вступают в контакт с человеком.

– Получается, что ты бессмертен, хотя и относительно?

– Понятия не имею. Я подобных экспериментов над собою не проводил, Кук. Может, попробуешь?

– К чему бы мне уничтожать своего единственного соратника и друга? Человека, которому я верю, поскольку вижу тебя насквозь. И всегда видел насквозь. С юности твоей прыткой. Ты мне за сына, можно сказать. Старшего сына. Ну, а как оружие он может быть использован? Для необходимой самообороны?

– Думаю, да. Тон-Ат, да и Хагор такой вот игрушечкой направленным воздействием легко ломали шейные позвонки своим врагам. Я не пробовал.

– А – ха-ха-ха! – опять вздохнул и шумно выдохнул Кук. – Как быть с Ландышем?

– Никак. Пусть радуется, если её такая любовь радует. Она же и понятия не имеет, во что сама она преображается. Она уверена, что я её люблю. Я не буду её разочаровывать. И ты не скажешь, я надеюсь. Да и как тут скажешь? Не будем погружать её полудетское сознание в сумасшедший дом. Пусть она будет моей женой. А там видно будет, что и как. Вдруг она сама меня разлюбит? Я с твоей дочерью, Кук, жил много лет, не любя её давно. И ничего. Не обижалась, кажется. Да и я старался её не обижать. Не то что прежде, когда любил как ненормальный и постоянно обижал.

– Любил ты! Кому врёшь-то? Женился на той дурочке Ларисе, чуть в психушку и ту, и другую не устроил. Вот какова твоя любовь…

– А твоя, Кук? Ты забыл, как ты, «человек будущего», «хрустальный Череп Судьбы» насиловал девушек в своём отсеке отдыха? Как потом отнимал у них детей?

– Стоп, стоп! Так мы и поссоримся, пожалуй. К чему бы это нам, а Радослав? Я, может, потому и мечтал заполучить сюда земных людей, что давно уж сомневался в собственном здравомыслии. Я даже сынов своих сюда сманил. Видел, каковы они? «Все равны как на подбор, с ними дядька…», то есть лысый папка Череп Судьбы. Чего мне стоило их собрать у себя, выискивая их в разных уголках Земли, а порой и в космических колониях, знаешь ты разве? Не год, не два на это потратил. Не всех и нашёл, что тоже правда.

– У тебя так и не родилось ни одной дочери после Ксении?

– Нет. Ни одной девочки у меня так и не появилось. Хотел вот с Ландышем развести у себя цветник, да видно не получится уже. А Ландыш я и после тебя принял бы к себе.

– Ты же говорил, что она тебе без надобности.

– Да и ты много чего говорил. Не полюбит она меня никогда. Да и ты… Ей молодой и страстный парень нужен. Для счастья и для потомства.

– Она на мой темперамент не жалуется пока.

– Ого-огонь! Взвился-то! То ледник у него в штанах, то хватает воздух руками, будто она тут рядом, и её вырывают у него из рук.

На самом же деле Радослав нервически взбивал свои волосы на голове, а вовсе не махал руками, как изобразил Кук. Привычка возникла на Земле после возвращения из миров, где он стриг волосы под корень, так и оставшаяся по сию пору. Он невольно проверял, наличествуют ли волосы на голове или их опять нет, как не было на Паралее в течение двадцати лет, как не было и на спутнике почти десять лет жизни там. Кук вгляделся в его волосы.

– Ты седеешь, Радослав. А омолаживающих технологий тут нет. Я не сразу заметил из-за того, что у тебя светлые волосы. Скоро будешь как сивый мерин. Ни молодости, ни любви к женщинам, одна маета каждодневная. А Ландыш-то только – только вошла в своё цветение. А -ха-ха-ха! – он выдохнул как всегда с присказкой.

– Кук, когда ты отрегулируешь искусственную атмосферу?

– Она уже отключена. Осталось только кондиционирование. Тут земная атмосфера, земной состав воздуха. Мы дома.

Ночью Ландыш пришла к нему. Лёгонькая, тихая она легла рядом и сказала, – Радослав, давай сегодня просто спать. Я отчего-то устала.

– Давай, – согласился он, с внутренним сжатием ожидая проявления в Ландыш облика другой женщины. Не желая и ожидая. Но ничего не происходило. Ландыш мирно посапывала, прижавшись к его боку. Кольцо она сняла. Оно лежало на столике рядом с постелью. Не подавало ни малейшего признака своего наличия, не мерцало, не светилось и ничего не освещало вокруг. Словно его и не было. Только крошечный светильник, спрятанный под панелью потолка, давал освещение подобное безлунной ночи, очерчивая контуры предметов и не давая сгуститься полнейшему мраку, как бывает в полностью замкнутой кубатуре. Вообще-то здесь комнаты не имели формы куба или параллелепипеда. Одна стена закруглялась, так что комната отдыха была похожа на разрезанный пополам сфероид.

– Радослав, – внезапно очнулась Ландыш, – ты любишь меня?

– Лю-лю, – ответил он.

– Не лю-лю, а любишь? Ты ценишь то, что ты немолодой, а обладаешь мною, юной и доставшейся тебе девственной?

– Конечно, ценю. Ландыш, тебе очень не хватало отца? И ты хочешь, чтобы я им был?

– Да. Мне не хватало отца. Представь жизнь, где в одной части сплошной праздник любви, в другой части – дети, живущие в подобии инкубатора. Девочки отдельно, мальчики отдельно. Разная система воспитания. Отцов никто не знает. Матерей видят редко. После взросления все юноши планету покидают. Куда, зачем? Об этом только общие слова. В другие инопланетные колонии, где их обучают нужным профессиям. Бывало и такое, что иные возвращались, окончательно повзрослевшие огрубевшие, только затем, чтобы забрать с собою ту или иную девушку. Мне ещё повезло. Мама со мною почти не расставалась. Красивый, безмятежный, без проблемный, всегда одинаковый мир. Сияющий океан, цветущие острова, с лиловыми, розовеющими, ярко-синими вкраплениями в зеленой облачности. Инкубатор счастья. Скука страшная. Одни девушки, женщины вокруг. И отдыхающие редкие мужчины, временно потерявшие ум от их изобилия. Те, кто живут там постоянно, семьями, селятся на отдельных островах. Но при желании всегда могут покинуть планету. Там никого и не держат. Условие одно. Детей оставлять царице нашего мира. Моей матери. Исключая уже взрослых, понятно.

– Короче, рай с гуриями. Какой-то ужас ты описала.

– Ужас и есть. Ты скучаешь по своим детям? По своим дочерям?

– А как ты думаешь? Я мало их любил, мало ласкал. А некоторых и не видел ни разу. Я был прекрасный, ответственный труженик и очень плохой человек.

– А теперь? Будешь хорошим?

– Буду хорошим. Буду любить тебя как дочь и как жену, как единственную мне родную. Не Кука же мне любить как единственно-родного, или молчуна Андрея, или молчунов-сыновей Кука, похожих на роботов своей безупречной дисциплинированностью. Или же Веронику полюбить?

– Не надо Веронику. У неё, кажется, уже обнаружился тут кандидат в утешители. Но я ничего тебе не говорила. Почему бы ей не приблизить Андрея Скворцова? Она же опытная женщина, а вас мужчин тут больше, чем нас, женщин. Оказывается, Вероника и Андрей друг друга знали в юности. Представляешь? Но тогда Андрей её не оценил. Или же он был слишком молод и озабочен своими великими целями. Вероника говорит, что он был настолько классный, что она не могла смотреть в его лицо, боясь окончательно ослепнуть. Не похоже как-то. Так и было? Он был супер?

– Не сказал бы. Мне кажется, он был серостью редкой. Дисциплинирован, безупречен в поведении, учился хорошо, ни с кем не дрался, не ругался, не толкался, не произносил пошлостей и прочей словесной скверны. Девушек избегал. Один из приближённых учеников самого Кука, в его группе под кодовым названием «Захват будущего».

– И ты туда входил?

– Входил. Но был тому, кто теперь Андрей, полной противоположностью.

– Как звали Андрея прежде? И как же Кук тебя терпел?

– Его звали сказочным именем Ратмир. По фамилии Быстров. Он и был бегун быстрее всех. Оправдывал фамилию. А меня Кук как-то терпел и даже любил. Этого не отрицаю.

– Андрей был быстрее тебя? Ты позволял хоть кому быть лучше себя?

– Я жил в своё удовольствие и не хотел быть всех лучше. Но Кук, а тогда он был Вороновым, всё равно не считал Ратмира лучшим. Он выделял меня и ещё одного парня, чья последующая жизнь, перевалив за полвека, сложилась плачевно. Он стал душевнобольным.

Ландыш обняла его, прижалась теснее, – Радослав, не будем о прошлом. У нас впереди будущее на новой планете. Мы будем жить среди чужого населения. Мы должны поддерживать друг друга. Ты такой сильный, большой, мужественный, мой… – она елозила губами по его шее, груди, призывала к любви, и он шёл ей навстречу. К ней, к худышке с маленькой нежной грудью, с остриженными жёсткими волосами, маленькими губами и носиком, с уже не прячущимися, а пристальными глазами размытого синего цвета, похожего на прозрачный цвет камня, так называемого «рысьего сапфира». Он не мог видеть цвета её глаз в почти полном мраке, но представлял их себе ясно. Впервые он хотел именно эту женщину – вчерашнюю неловкую девушку, несколько застрявшую в своём детстве. А теперь она была другой. Она была ценностью сама по себе и не нуждалась в голографической подсветке.

Уснула она быстро. Повернув голову, Радослав увидел ту, кто в прошлые ночи входила в чужое тело и овладевала им как своим аватаром. Длинные волосы, ниже талии они были, укрывали её плечи, и что-то белое мягко светилось, как облако, в котором она и находилась.

– Как-то ты припозднилась, – только и сказал он. – Зашилась совсем? Или там ты уже не шьёшь своих бесподобных платьев? Почему же ты в Ксению никогда не вселялась, пусть и на ночку, другую?

– Я не нечистый дух, чтобы в кого-то вселяться. И уж тем более не дух святой. Я приходила к Ксении, только она тебе ничего не говорила об этом. Я щадила её, поскольку она любила моих детей, как своих. Воспитывала их, и мне было необходимо, чтобы ты был рядом с ней. Чтобы у наших детей была семья. До неё мне не было ни малейшего дела.

– А до Ландыш дело есть?

– Ни до каких ландышей мне дела нет. Я соскучилась по тебе, и раз уж ты остался одиноким, я и пришла.

– Нэя, на той планете осталось твоё тело. Оно в особом составе и не подвергнется ни малейшей порче никогда, пока его не вскроют. Скажи мне, если тем твоим останкам при посредстве сложнейшей операции, а такие возможности давно открыты, внедрить в сохранившийся, но мёртвый мозг, твой Кристалл, ты оживёшь? Как неоднократно оживал твой Тон-Ат?

– Не знаю. Может, и оживу. Если сумею туда внедриться и запустить все остановленные жизненные процессы. А ты хотел бы?

– Понимаю, что фантазирую. Но мне хотелось бы прибыть на Паралею вместе с тобою к Тон-Ату, чтобы увидеть нашего первого сына. Ты могла бы остаться там даже в случае нежелания терпеть меня рядом. Как тебе такая мыслительная игра?

Она долго молчала. – Я скучаю по Паралее. Это правда. Я любила мою планету, давшую мне моё тело, моих родных, наконец, единственную любовь всей моей жизни. Я тоскую настолько, что и теперь плачу о ней. Я хочу начать там новую жизнь. Без тебя.

– За что ты разлюбила меня на спутнике? Разве я плохо к тебе относился?

– Относился хорошо. Только там было душно, тесно, бессмысленно. Потом роды, дети, страх за них. Было очень тяжело. Каждодневно одно и то же, хотя дети менялись, росли, а у меня не менялось ничего. Всё тот же застылый лесопарк шелестел и шевелился в голографической обманке на стене нашей спальни, всё тот же детский плач по ночам. Я утратила ощущение тебя в себе, я тупела и одновременно сжималась в некое внутреннее обнуление. Я хотела вырваться оттуда. Я хотела на Паралею. Гулять по настоящим дорожкам, трогать живые ветви и вдыхать подлинный воздух своей Родины. Я жила какой-то игрушечной жизнью, живя в коробке как механическая кукла, и от того разучилась любить. Даже детей. Я уже по автоматизму больше, чем душой, жила с ними и с тобою, изображая любящую жену и мать. Альбина как старшая моя дочь, рано повзрослевшая, всегда чувствовала, что я её не люблю. Что я тебя не люблю. Что я никого не люблю. Что я ненастоящая. Я ушла легко. Я ушла добровольно. Я ушла счастливая тем, что отдохну от тебя. От всех в той, давно мне ненавистной, земной и дружной колонии на спутнике. Я же была когда-то актрисой, хотя и нереализованной. Ты забыл? Артур тоже верил в мою тоску, в моё раскаяние. Но ничего этого не было и в помине. Только холод, только презрение ко всему, что и было оставлено. Все думали, что я – ангел, а я была холодна ко всем и давно не любила тебя. Поэтому Ксения без всяких проблем завладела тобою. А не потому, что была слишком уж хороша. Гелия же была лучше, чем Ксения. А ты на Паралее предпочёл меня Гелии. Но если хочешь, так попробуй. Осуществи когда-нибудь свой фантасмагорический замысел. Вдруг он и получится? А не получится, никто ничего не потеряет. И последнее, что я хочу тебе сказать. Отбери моё кольцо у своей новой избранницы. Спрячь его. Ей оно ни к чему. Будь я злой, как иные, я давно бы её уничтожила за то, что она к нему прикоснулась. Если Ксении я сама оставила Кристалл, то этой я разрешения к нему прикасаться не давала. Поэтому считай, что всё недавно пережитое ею и тобою было моей местью. Какова я, такова и моя месть. Раз уж я – ангел, то и месть моя ангельская. Надеюсь, тебе было хорошо? Надеюсь, что ты не особенно потрепал бедную и неподготовленную к такой страсти девушку. Надеюсь, что она стала тебе нужна по-настоящему. Теперь уж как-нибудь обходитесь без меня.

Завозилась Ландыш. Она перевернулась на живот, перевернула подушечку другой прохладной стороной. Ландыш любила спать на животе. Привидение мигом исчезло, как выключилось.

– Почему ты не спишь, Радослав? – в полусне спросила Ландыш. – Ложись рядом и обними меня. Мне приснился страшный сон. Как будто к нам приходило привидение, и ты с ним разговаривал обо мне. Я нужна тебе, по – настоящему? – спросила она, когда он устроился рядом с нею. – В меня никто не вселялся, Радослав. Я всегда оставалась самой собою, я любила тебя со всей своей возможной страстью, с тою, о которой мечтала ещё на «Бусинке» – своей планете. Я берегла себя для тебя, Радослав. Ты же ценишь мой дар? Пусть ты умный и красивый, но ты не молодой. Я подарила тебе страсть, возможную лишь в юности. Я и напитаю тебя своей юностью, и мы как сообщающиеся сосуды будем одинаково молоды, поровну наполнены нашей любовью. Да?

– Да. Ты мне нужна.

– Докажи… – она сжимала его худенькими руками очень сильно, если не больно, – Ты такой большой, такой сильный, чувственный, ты мой… – и уже лежала сверху на нём, требуя ласк, пихая маленькую возбуждённую грудь в его губы.

И он любил её. Любил какой-то сложносоставной любовью, как любят юных любовниц, а также и старых привычных жён. Мягко и по родному ласкал, как ласкают дочерей, и одновременно жалея, как жалеют подобранных маленьких котят, никому в целом свете ненужных и обречённых гибели, если не взять за них ответственность.

Утром он взял кольцо Нэи и спрятал его от Ландыш. И удивительное дело, она даже не спросила о кольце, не стала его искать. Она пела тоненьким голоском старинную песню, порхая по комнате, сдувая какие-то пылинки с редких вещиц, обвиваясь вокруг него, танцуя и опять отдаляясь, дирижируя руками самой себе, – … И верю я, что скоро,/ И верю я, что скоро, /По белому, по снегу –у/, Ко мне вернёшься ты! / Снег кружится, летает, не тает, / Все тропинки заметя,/ Заметает зима, заметает,/ Всё что было до тебя! – Устав, она повисла на нём. – Радослав, там будет зима?

– Да, кажется, мы будем обитать с тобою в умеренном климате.

– Как здорово, снег! Ты будешь катать меня на санках. Я видела на Земле, как один парень катал свою девушку на санках. Она смеялась, им было так весело! И босиком во время дождя будем ходить по лужам?

– Будем. Если будет тепло, конечно. А то ноги остудить такой хрупкой птичке-певунье совсем ни к чему.

– Радослав, у мужчин, похоже, очень большое сердце, если оно вмещает в себя любовь к многочисленным женщинам. А у меня сердце не такое. Я уже никого не смогу вместить в себя.

– Да я и не собираюсь никому уступать своё место там, где ты меня и поселила.

Ландыш поцеловала его в губы, – Этот поцелуй – волшебная печать, – сказала она, – «Положи меня как печать на сердце своё, как перстень на руку свою, ибо крепка как смерть любовь. Стрелы её – стрелы огненные». Я запечатываю твою прошлую память. Теперь ты только мой.

– Твоя мама дала тебе настоящее классическое образование. Ты даже в древней культуре знаток, – и ответил на её поцелуй, но так, чтобы не дать ей шанс снова затащить его в постель. Ему очень хотелось есть. Опоздать на завтрак означало остаться голодным до обеда. Тут царил воинский распорядок. Всё по часам. О кольце она так и не вспомнила. Или же её молчание было вызвано совсем другой причиной.

За завтраком собрались все. Огромный стол был рассчитан на всех членов экипажа. Радослав рассматривал сыновей Кука. Их было пятеро. Александр и Валерий имели рыжий цвет волос. Владимир и Артём были шатенами. Пятый, самый младший Константин был блондин. Они вели себя величаво и скромно одновременно, поскольку молчали и себя не выпячивали никак. Радослав старался отгадать, какие из них были детьми Веги Капустиной, она же Вега Корунд. Кличка «Корунд» – подарок Кука имела какой-то лошадиный подтекст. Кажется, сыновьями Веги были рыжеволосые. Они оба обладали чем-то неуловимо восточным в своей внешности, несмотря на рыжие волосы. Глаза у того и у другого были яркие, с характерной восточной поволокой, густо осенённые чёрными ресницами и увенчанные пушистыми бровями. Хотя и папа был наделён густыми и сросшимися бровями. Радослав отметил для себя их более ограниченный интеллект, не в пример папаше. Лица их были, если в целом, простоваты, глаза на данный момент рассеяно-равнодушны к новым для себя персонам. Словно они находились в толпе посторонних людей, до которых дела им особого и нет. Общаться с ними желания не возникало. Кук таким не был никогда и нигде. Прочие его сыновья также были более чем обычными. А вот от кого был блондин Костя, хрупкого несколько телосложения, хотя и широкоплечий? Мало ли от кого. Девушек у Кука было столько, что вряд ли и сам Кук их помнил. И ни одного лица, которое напоминало бы их сестру по отцу Ксению.

– Хороши мои мальчики, а Радослав? Или в чём видишь изъян? – не удержался от похвальбы папа Кук, заметив изучение Радославом своих сынов, – и я, к твоему сведению, отлично помню мать всякого из них. А что ни говори, сыновья, прежде всего, материнская отливка. От отца мало что и передаётся сынам.

– Особенно в том случае, когда их и не воспитываешь сам. Вот у меня Артур совсем был мне чужой… – он замолчал, додумав про себя, – «Ага! Кук – прозорливец ещё и мысли читает»! – Радослав успел заметить, как вздрогнула Вика при упоминании имени Артура.

– По имени всякую помню, по характеру, по лицу само собой. Как бы в противном случае я сыновей нашёл? Вот у Костика моего – какая славная мать была. И есть, разумеется. Но, увы, уже не для меня. Беленькая была, как снегурочка какая. Нежная и, вроде как, сотканная из снежинок. Хрупкая такая, непрочная по виду как шелковинка на ветру. Как Ника моя, только Ника тёмненькая была. Но вид обманчив. Лучшая космическая десантница своего выпуска. Прочная как дамасская сталь, такая же гибкая и бесстрашная. – Кук абсолютно не стеснялся своих сыновей, впадая в сладкие грёзы у всех на виду. И они по виду игнорировали его стариковские байки, полностью погружённые в процесс еды. Гречневая каша с овощами – гриль, с щучьей котлетой, салат из свёклы с антоновским яблоком и чесноком. На закуску чай с десертом на выбор. Всё, разумеется, синтезировано кухонным роботом, а по виду и вкусу не отличишь от настоящих земных аналогов. – Как же вкусно! – сказал Константин – блондин. Сын матери Снегурочки и космической десантницы в одном лице. Папа Кук благосклонно кивнул головой, – Я и сам русскую кухню люблю. Ландыш, – обратился он к Ландыш, – видишь, Вероника на кухне колдовала с утра, поскольку ты совсем стала отлынивать от своих обязанностей.

Ландыш ничего не ответила. Ответил Радослав, – Разве она нанималась к тебе поваром?

– И поваром тоже. Она же специалист на все руки. Вероника, славная моя девочка, ты изобретаешь ничуть не худшую рецептуру. Пожалуй, я изберу тебя своей новой фавориткой.

– Ты никак уж и король? – опять осадил его Радослав.

– У себя на корабле – король. А вообще-то я для любого здешнего королька – император всея земли, кою мы нарекли для себя «Ландышем». Пусть так и будет. Уж если я дал слово кому, то держу его.

Вероника, скуластая, но миловидная и моложавая по виду женщина, сидела тихо и отстранённо. Она всё ещё не отошла от своих переживаний. Или изображала из себя страдалицу.

– Ничего, Вика, я тебя в скором времени так развеселю, что ты и забудешь о прошлом, как его и не было, – сказал ей Кук. Сидящий рядом с врачом Викой Андрей вежливо ухаживал за нею, то подавал салфетку, то тарелочку с чем-то, ей нужным. Но при этом лицо его оставалось равнодушным к женщине в том смысле, на какой намекала Ландыш. И не было похоже, что и сама Вероника питает надежды на его счёт. Тут без шансов, сразу определил их взаимный расклад Радослав. Юношеское увлечение когда-то и где-то ни для Андрея, ни для Вероники ничего не значило. А вот Кук явно к Вике присматривался, едва Ландыш выскользнула от него. Несмотря на редкое соединение всех одновременно в одном помещении, да ещё за сытным завтраком, лица у всех были хмурыми, на общение никто настроен не был.

Только мальчик Алёша бегал вокруг стола и чему-то веселился, – Сапог сапогу пара – не разлей вода! – воскликнул он, непонятно кому адресуя свою шутку.

– Кто сапог? – спросил у него Кук. – И чья он пара?

– Твоя пара, – ответил мальчик. Ему Кук нравился. Кук мог повеселить, пошутить, развлечь.

– Ты отца-то помнишь? – спросил Кук у Алёши, – тоскуешь об отце?

– Не тоскую, потому что не помню, – ответил тот искренне.

– Вот оно, наступившее будущее, о чём грезили поколения и поколения подвижников и мечтателей, мучеников за идею, бессребреников и отдающих жизни за «други своя», – подытожил Кук, – дети вне семей, родители – где попало раскиданы. А что, Алексей – космический ты человек, хочешь мне быть сыном? Младшим, а потому и самым любимым?

– Хочу. Ты, Кук – отличный друг.

– Вероника, прислушайся к сыну, – обратился к врачу Кук, – устами младенца…

– Да какой он младенец! – возмутилась Вероника, – взрослый лоб. И чего врёшь, что отца не помнишь? Ты уже большой был, как он отбыл.

– Ты не говорила никогда, что папа живёт на Троле. Зачем ты это и придумала теперь? – возразил сын, – То ты врала, что он где-то пропал, возможно, погиб. То, что он скоро вернётся. А нам преподаватель социальной этики всегда говорил, кто врёт, путает собственное мышление прежде всего, лишает его ясности и логической последовательности во всех уже мыслях.

Поскольку Радослав отлично знал, чей сын Алёша, то он несколько удивился тому, что Вика назначила мальчику совсем другого отца. Разве Артур отрекался от своих детей? С другой стороны, даже при том, что Артур не был ему близок, он испытал некое особое волнение, но мягкое и тёплое, при мысли, что мальчик его собственный внук. На спутнике ему было не до личной жизни сына, не проявляющему к нему никакой родственной любви. Он платил ему тем же. Вика не дала сыновьям фамилию нового мужа, и Алёша со старшим братом были Паникиными. Можно было и дальше делать вид полного отчуждения от подростка, симпатичного, умеренно шаловливого, синеглазого мальчика, но, когда Алёша отирался рядом с ним, он обнял его родным объятием и потрепал непослушные вихры. Ласковый мальчик вдруг ответил ему всплеском такого же тёплого чувства, что уловил бы любой человек, устроенный и куда проще, чем Радослав. Или он нравился Алёше сам по себе, или же тут сработало нечто другое, глубинное, родовое.

– Радослав, – обратился к нему Алёша, – мне всё время кажется, что ты похож на моего папу… только не на маминого мужа, а на того, кто настоящий… мой.

– Не похож он на твоего папу! – одёрнула сына Вика. – И не лезь к нему.

– Почему же не лезь? – улыбнулся Радослав. – Он и не лезет. Мы с ним всего лишь общаемся.

– Твой муж и не хотел быть моим папой! – продолжил Алёша, явно раздражаясь на мать. – Он и не играл со мной никогда. Не разговаривал. Только всегда чего-то велел и говорил: не так! Не то ты делаешь! Ну и бестолковый же ты! А мой папа никогда на меня не ругался… Он был весёлый такой… ну… и есть, конечно. Сажал меня на плечи, я помню. Я же маленький был.

– Нет, но что он несёт? Да не помнишь ты ничего!

– Я лучше тебя знаю, чего я помню, а чего нет! – дерзил сын. – Зачем же ты придумала, что он погиб? Разве такое говорят про тех, кто жив? Разве так можно? Ты всегда мне врёшь!

– Не надо так с матерью, – осадил Алёшу Кук, – она не могла выдавать засекреченную информацию. Чтобы ты не ждал и не тосковал сильно, она так и говорила.

– Теперь мне всё равно. Только я его помню, – или из упрямства, или так оно и было, ответил Алёша.

– Сам же и врёшь! – уловила его мать, – то ты не помнишь его, а оказывается, что помнишь.

– А чем же был плох муж мамы, кроме того, что тебя воспитывал? – спросил Радослав у Алёши.

– Ничем не плох. И ничем не хорош. Он был мне не нужен. Он был рядом, но я с ним не общался. А с папой я всегда общаюсь, в мыслях. И я его помню.

– Да не можешь ты его помнить?! – закричала Вика.

– Я его помню. Он вылитый Радослав. Радослав, я ведь и тебя сразу же узнал. Я где-то тебя видел. Давно…

– Нельзя детям врать! – не удержался Радослав, испытывая сильную неприязнь к Вике. – Они с малых лет должны приучаться к правде, чтобы и потом жить в неведении, что такое ложь.

– Не скажи, – раздумчиво протянула Кук. Видимо, желал поддержать Вику. – Она, правда-то, бывает порой и неподъёмной для души ребёнка. Она лишь на вырост годится порой, правда-то. А то так задавишь душу детскую этой правдой-то, что и сплющишь раньше, чем она повзрослеет и окрепнет. Правда порой и не всякому взрослому по плечу бывает. Так что тут не прав ты, Радослав. Сам-то всегда ли жил по правде?

– Старался, – ответил Радослав.

– То-то и оно, – сделал свой непонятный вывод Кук. Явно намекал на то, что вот внук рядом бегает, а дедушка-то не спешит правду внучку выкладывать. – Артура помню совсем маленьким ещё мальчиком, – ляпнул вдруг Кук.

– Где ж и видел? – без всякого интереса спросил Радослав, наблюдая, как Алёша сделал, что называется, ушки на макушке, при полном внешнем безразличии к разговору взрослых.

– Карина, матушка твоя, показывала… Помню, сидит за её столом, уставленным фруктами, синеглазый такой и худенький мальчик. Гостевой визит, так сказать. Привезла его Карина погостить. Глаз сияющих с него не сводит: «До чего же на Рудольфа похож! Красавец такой же. Только волосёнки тёмные отчего-то. Почему? Мать, вроде, светлая, и отец тоже. А у него тёмные волосы, да ещё с блеском». «Так в деда пошёл», – отвечаю, – «Так бывает. Игра природы. Запустила руку в родовой мешок, что вытянула, то и подарила потомку». Мальчишка-то и говорит: «У моего папы волосы как у меня. И брови тоже чёрные. А у меня брови нету! Мне Дениска говорит, а у тебя брови нету! Где они»? Он так сказал: «брови нету»! И руками развёл, мол, что же это такое? Где же мои брови? Маленький же был, – тут Кук засмеялся. – У него, действительно, волосы тёмные, густые были, а бровей почти не видно, светлые они. Он же деда за отца считал… Но в целом сидел он тихо, притворялся паинькой, а глаза-то озорные. Гляжу, набросал под стол кучу косточек от черешни. Ест, а косточки под стол бросает. Карина жаловалась ещё, что твой отец не следит за ребёнком, и тот вечно чумазый носится сам по себе по саду и близлежащим окрестностям. Я ей: «Карина, это же самое нормальное и здоровое воспитание. Воля важнее назиданий и сковывающей опеки. Я и сам так рос в дошкольном возрасте. И каков орёл?

– Ты же Кук – муж кукушки, – вставил Алёша.

– А где ж она, моя кукушка? – включился в шутливую игру Кук.

– Она на то и кукушка, что не признаёт семейного гнезда, – добавил вдруг, молчащий всё это время, светловолосый Константин.

– Не Кук ты и не орёл, а Ворон, – сказал Радослав.

– Вещий Ворон, – прищурился Кук. – Как там потом с бровями-то? Потемнели они у него?

– Почти чёрные стали, – ответил Радослав. – Густые и даже срослись на переносье. Запомнил… не думал никогда, что ты моё потомство отслеживал…

– Ну, а как же? Мой ученик отбыл в столь далёкую и опасную, длительную командировку, а тут сын его растёт… Ну точно, в линию Ростислава он и пошёл… Хотя и ты темнобровый при светлых мамкиных волосах…

Вероника подняла глаза. Азиатский разрез глаз, хотя и расширенный, придавал её лицу вид невозмутимости. Радослав опять удивился, как когда-то на спутнике, чем именно заурядная женщина привлекает к себе мужчин? Артур, красавчик, был на спутнике не просто её личным другом, а отцом двух родившихся на спутнике сыновей. К настоящему времени старший подрос и остался на Земле. Вика и по возвращении со спутника не попала в утиль, снова вышла замуж. Мысли об Артуре вдруг прошили как иглой. Странное мельтешение близких людей, сращенных судеб в одном замкнутом пространстве.

– Надо ли понимать тебя так, что заявка на усыновление подана? – спросил Кук у Алёши. Тот подошёл к матери. – Ма, мы тут с Белояром поговорили по-мужски, наедине. Ты не будешь против, если Белояр будет мне за отца? Белояр, тебе же не нужна жена. Ты старый.

Мальчик как бы опережал возмущение матери, давая ей понять, что его усыновление не связано с её личным выбором Кука как мужа.

– Кто это старый? – возмутилась Вероника, но совсем не по тому поводу, чего опасался сын. – Белояр один стоит сотни молодых. Он исключительный человек. – И она погрузилась в смакование десерта, давая Куку возможность оценить её высокую оценку его достоинств, знать о которых она, вроде, и не могла, но отчего-то предполагала их наличие.

– Вероника, умница ты моя. Всегда скажешь и сделаешь то, что и нужно, – похвалил её Кук, мгновенно перехватив совместно скептические взгляды Андрея и Радослава в сторону дарительницы комплиментов.

– Бойтесь данайцев, дары приносящих, – сказал Радослав, не любивший Вику на спутнике за присвоение ею себе молодого Артура, возненавидевший её после того, как она открыла Нэе глаза на то, чьего ребёнка ожидала Ксения, и не простивший ей ничего, как оказалось, до сего момента. И в звездолёте Пелагеи и потом у Кука он не сказал ей ни единого слова. Не посмотрел даже в её сторону. Ничтожество, низко-развитая, она влезла в его жизнь, как самозванец от имени Судьбы.

Как всякая женщина она чуяла его отношение к себе, боялась встречаться с ним взглядом. И как выяснилось потом, испытывала мистический ужас при виде его, так и не поверив в то, что похоронный ритуал был совершён над несчастным Арсением Рахмановым. Она считала его каким-то оборотнем, кем-то, кто надел на себя облик погибшего, как надевают маску. «А если она права»? – вдруг скакнули его мысли в совсем уж неожиданную сторону. – «И я воскрес, реплицировался Кристаллом, о чём и плёл Куку как некое сочинительство на вольную тему? Тогда куда пропал Арсений? И ничего уже не проверишь».

– Ты помнишь, Радослав, – вдруг обратилась к нему наследница, не иначе, шаманского дара своих предков, Вероника. – У Арсения Рахманова после сложнейшей операции, когда он потерпел аварию при посадке межпланетного челнока, была титановая скобочка в черепе? Она просматривалась частично чуть повыше его виска. Он сбривал там свои волосы. Помнишь?

– Помню, – бесцветно отозвался он.

– У того человека, с кем мы прощались в верхнем зале прощания, расположенным над подземным крематорием для погибших и просто умерших от старости людей из космических структур, не было никакой титановой детали в черепе.

– И что? – встрял напрягшийся Кук, – вытащили, как пришло время.

– Оно не пришло. Вот в чём дело. Я об этом знала от своего мужа. Он же был хирургом. Лично оперировал Арсения после аварии. Я запомнила дату уже из личных соображений, ни для кого тут не интересных. И я сопоставила. Время для повторной операции не пришло. Сам Арсений не мог же вытащить скобу из собственного черепа. И вода её вымыть не могла бы. Что же тогда было?

– Вика, умница ты моя, не темни, – приказал Кук, – тут не Земля с её интригами и недоговорками – недомолвками. Тут всё предельно искренне, как ты успела заметить. Нас мало. Мы один организм на чужой планете. Организм маленький и уязвимый, если мы будет разводить тут тайны друг от друга.

– Я сама ничего не понимаю, – ответила Вика, отталкивая руку Андрея, подающего ей салфетку. – Да отстань ты! – закричала она ему, – что ты за мною ухаживаешь, как за смертельно-больной! – Чего хотел Андрей, дёргая её за рукав комбинезона, было непонятно. Он призывал её к молчанию во имя чего?

– Впрочем, современные технологии невероятно продвинулись. Мой муж оперировал Арсения, что называется, в полевых условиях. На Земле могли внести коррективы ради того, чтобы не уродовать его внешность и не привлекать ненужного внимания к его голове. Я же ни разу не видела Арсения после того, как он вернулся на Землю из совместной командировки вместе с моим мужем.

– Ну, так и не болтай! – прогремел Кук командирским голосом, – не сей сомнений там, где им не должно быть места! Не будь провокатором раздора!

Он утишил свой голос, видя, как Вика пригнулась к столу, едва не контуженная его голосом, – У тебя, моя сдобушка, есть некий пунктик в голове. Ты склонна к интригам, и ты злопамятная. Мне такая подруга под обнажённым боком не нужна. Какая ласковая она ни будь. Я привык спать только с теми, кому безоговорочно доверяю. Во сне же я беззащитен, как и всякий из нас. Маг ли я, как думает Ландыш, или супермужчина, как думает твой сын, я человек из плоти и крови, ну и прочего там барахла в виде вполне понятных слабостей и неизжитых недостатков. Может, они кому и пороками кажутся. Но их, пороки, я давно выжег из себя калёным железом. А исполнительным сотрудником нашей всеобщей колонии тут, конечно, будь. Хотя ты по основному профилю врач – акушер, а и в прочих отраслях кое-что смыслишь. Лечи, когда будет надо. Детей принимай, когда Ландыш соизволит их родить. Да и куда ты денешься теперь? В остальном же живи, как вольная птица, но в заповеднике, поскольку всегда будешь находиться под моим неусыпным покровительством и защитой. Чтобы не пропасть тебе тут. А сына твоего я усыновляю, как и обещал.

Смугловатые скулы Вики покрыл румянец, сообщивший и без слов о том, о чём и возникло подозрение у присутствующих. Вика, что называется, «вошла в опочивальню» к Куку. Не понял ничего только мальчик Алёша.

– С этого самого дня все мужчины отращивают себе бороды. На планете мужчины бород не бреют. Только подстригают, завивают, если охота есть, как и усы выбирают любой формы.

– Ужас! – воскликнула Вика, – не хватало ещё целовать бородатых мужиков!

– Прищучит, так и с веником будешь миловаться, – сказал ей Кук, и все заметили, что он похож на кактус своим небритым уже давно подбородком. Щетина была у него тёмно-каштановая.

Ландыш была отослана Куком в кухню. Он хотел закатить обед на славу перед тем, как начнутся уже серьёзные сборы на выход из звездолёта, покоящегося в огромной пещере, вполне сносно оборудованной под ангар, в мир чужой планеты. Впрочем, Куку планета была давно своя. Радослав без дела слонялся по своей комнате, не имея желания ни читать, ни думать о надвигающемся со скоростью экспресса, о нависающем, как волна апокалипсиса, будущем, несущим новую жизнь на новой земле под новыми небесами. Кому теперь нужна земная отжившая премудрость? К чему и мысли о том, что себя пока не явило?

И тут вошла Вика. Она была заплаканная, но в последнее время другой никто её и не видел. Она была из тех самых женщин, что плачут легко и по любому поводу, но пекутся всегда и всюду только о себе. Толстая кожа лица быстро отходила от слёз. Она была чиста, почти белая с небольшим оттенком розоватой смуглости. Завидная кожа. Но глаза – страдальческие щёлочки. Значит, плакала нешуточно. Или разговор за завтраком так болезненно подействовал? Она села без приглашения. Яркие губы говорили также о её завидном здоровье. И всё же понять знатока и специфического эстета Кука было сложно. Он выбирал везде и всюду лучших девушек. Всегда молодых, желательно девственных. Чтобы они, согласно его вере в телегонию, рожали ему не засоренных чужой генетической информацией детей. Кук всегда сочетал полезное для общества и для будущего то, что приносило наслаждение ему самому в настоящем. Обществу – необходимые демографические показатели, себе – полнокровную радость бытия. Многие, действительно, так и считали его порочным человеком. Но тут было, что называется, на безрыбье. Немолодая, не особенно красивая женщина, явно не собирающаяся поднимать демографический уровень в чужом мире в содружестве с девяностолетним ветераном космических странствий.

– Радослав, – начала Вика, – прости меня. Я ношу эту тайну в себе, а тут внезапно вырвалось. Я так и не пришла к окончательному пониманию, что тогда произошло. Как оно произошло? Ксения сходила с ума, и тогда я пошла ночью, когда в зале прощания никого не было, а гроб с телом уже был выставлен для прощания, и провела своё исследование. Я была шокирована не меньше Ксении, когда узнала о твоей гибели. Я опознала тебя в том мертвеце, поскольку слишком хорошо знала тебя на спутнике. И Арсения я отлично знала потом, когда у меня и возник новый союз с моим, и опять уже прошлым! Мужем, – и она залилась слезами. Радослав не испытывал ни малейшего желания утешать её. Фыркая, вздрагивая, всхлипывая, удивляя неиссякаемой слезливостью, она, наконец-то, утихла. Продолжение рассказа последовало чёткое и спокойное, что и наводило на подозрение об умышленной инсценировке. Соломенная вдова при нескольких живых мужьях все слезливые сцены разыгрывала ради имиджа себя любимой, как глубокой, чувствительной ранимой женщины.

– Никто не мог раньше времени снять с его черепа ту скобку. Правильной или не совсем и безупречной была та операция, надо было ждать. Нельзя было вторгаться раньше времени. Арсений проходил длительный период восстановления. Его череп собирали по кусочкам! Ты не представляешь, какой сложной была та операция даже для такого опытного нейрохирурга, как мой муж…

«Третий по счёту», – злорадно сосчитал Радослав.

– Арсений не только выжил, но и здравомыслие сохранил. Не мог он лишить себя жизни! После того, как выкарабкался из жвал одной смерти, прыгнуть в ледяную пасть другой погибели? Нет! Он не мог.

– Почему бы я смог, как думаешь?

– Ты? Не знаю всех подробностей твоей дальнейшей жизни. Но Нэя… Это была такая утрата для тебя, для всех. Конечно, Ксения была красавица, умница, да и ваша давняя любовь, та самая, что не ржавеет… Но я слышала, что вы жили странно, если не сказать, что плохо. Может, депрессия?

– Ты так у меня спрашиваешь, будто я действительно воскрес из мёртвых. – Радослав упорно переводил разговор на рельсы полушутливой беседы двух бездельников.

– Разве нет?

– Как бы это я смог? Что за кощунство лезет в твою голову, Вика?

– Кто же был кремирован в тот страшный день?

– Арсений Рахманов.

– Если бы найти Арсения, он бы опроверг всё. Насколько мне известно, сам Франк Штерн тайно вернулся тогда на Землю, незадолго перед всеми теми событиями, и он обещал Арсению повторную операцию. Так мне передавали очень осведомлённые люди. Выходит, что не было у него никакой повторной операции до того дня, и некому было снять с него скобку. В том крематории работал мой бывший учитель, тоже врач, но старый невозможно, хотя вполне работоспособный. Он и разрешил мне войти в тот зал ночью, где и выставили тело. Я осмотрела всё тщательно. Твои черты, пусть и изменённые смертью, твои характерные губы… У Арсения были безвольные несколько губы, не такие красивые как у тебя. Это не комплимент, а факт.

– Волевые губы трупа, – это сильно сказано. Вика, ты бесподобна!

Замечание не было принято, не было и понято. Она продолжала уверять его в том, что он умер, умер навсегда! В то время как он, живёхонький, сидел перед нею и слушал её ахинею. Чего она хотела? Хотела, чтобы он признался в собственной кремации, лишь бы успокоить её.

– С чего ты взяла, что все тайны должны быть в твоём личном обладании? Как бусы из твоей шкатулки. Прими как реальность то, что я жив и здоров. А как и почему оно случилось таким вот образом, тебе знать ни к чему. У тебя черепушка треснет, как у Арсения, не тем будь помянут, если ты попытаешься запихнуть в неё непосильные вещи.

– Он же не был в точности твоим двойником. Хотя и похож был сильно, это я признаю. Помню отчётливо, лицо погибшего даже не посинело, что меня удивило. Губы были почти розовые. Если не ты, то кто это был? Может, подсунули некий высококачественный муляж? И вовсе не погибший человек это был, а кукла? Ты обладал большой властью и большими возможностями на своём уровне… Ты вполне мог, как и говорила Ксения, разыграть чудовищный спектакль…

– Есть такие явления, Вика, о которых лично у тебя даже не сформировано понятийного аппарата. Поэтому не стремись выпытать у меня о том, о чём я никогда тебе не расскажу, как бы тебе того не хотелось. Кремировали Арсения. Доктор Штерн успел сделать ему операцию. Поэтому и не было следов той грубой операции, что была проведена твоим мужем по необходимости. И тут-то возникло то самое, что невозможно предсказать. Арсений тронулся умом. Прыгнул с лодки в пучину ледникового озера. А я должен был скрыться любой ценой. Вот и был разыгран тот фарс, да страшный! С моими мнимыми похоронами. Было задействовано столько усилий и людей, чтобы комары, они же наследники Вайса, носа не подточили. Только ты одна, даже видя меня перед собою, веришь, что Арсений жив. Да где он? Приведи его, если сможешь.

– Понятно, что Ксения не хотела верить в твою гибель, но я же знала… И мать тебя признала…

– Тогда придётся предложить такой вариант. Я выскочил из огненной плазмы и обновился как древняя легендарная саламандра, которой и не было никогда.

– Ладно, Радослав, я принимаю очевидное, но невероятное. К чему оно в самом деле? То, что исчезло навеки… И мой муж… Ах, Радослав, меня никто и никогда не любил по-настоящему. Никто! Так, как любили мужчины всегда ту непутёвую Ксению… Прости, Радослав, но говорю, что и думаю. Она не была тебе достойной парой, лучшему мужчине, какие всегда наперечёт в любом поколении. Конечно, у меня родилось четверо детей. Можно подумать, тебе ли и жаловаться, жалкая страшненькая и коротконогая женщина! Да ведь настоящей страсти не было! Меня только принимали снисходительно. Мою заботу, ласку, всепоглощающую отдачу себя тому, кому я и служила. Только принимали без всякой ответной отдачи всегда. Младший со мною, а остальные утрачены навеки… – И Вика опять зарыдала.

– Вика, ты не боишься получить нагоняй от Белояра за то, что звездолёт прорастёт плесенью, поскольку ты залила его литрами слёз.

– Белояр дал мне вдруг надежду на то, что я не угасла окончательно, и вдруг такое радикальное непрощение, и чего? Того, что я пребываю в сомнениях? Разве это не данность всякого мыслящего существа? Белояр – необыкновенный человек, подобного ему я не встречала нигде и никогда.

Вот тебе и раз! – подумал он. Тут же слёзы о незабвенном муже, и тут же страсти по Куку.

– А что ты имела против Ксении? Разве она когда уводила у тебя мужей?

– Да у кого она их и не уводила! – вскричала Вика. – Не успел ты отбыть со спутника, а Артур уже занял твоё место. Это как? И после твоих похорон буквально на следующий день из ГРОЗ идёт утечка сведений, что Артур – временно исполняющий должность ГОРа на Земле-2, вернулся не только по сугубо профессиональным делам, которые можно было решить и другим путём, а и за Ксенией, чтобы взять её на новую Землю-2! Такой рискованный перелёт ради неё!

– Чего ты мелешь, баба – трепло! – крикнул он, хотя ничего из того, о чём и шёл разговор, значения не имело. – Никогда этого не было! Мельница хренова, мелешь муку из негодных слухов, из подлых наветов тех, кто так и не вышел на магистральную дорогу человечества. Так и тащится где-то вдоль колючих зарослей обочин.

– Конечно, я виновата. Прости, Радослав. Хотя бы за то, что не изжила из себя земное.

– Мало того, что тебя допустили до такого засекреченного проекта как «Паралея», тебя взял и Кук на свой звездолёт. Он мог, между тем, и найти предлог, чтобы тебя не забирать, если бы не захотел. А он захотел тебя, Вика. Я сразу понял. Ландыш сорвалась с его крючка, вот он и взял тебя. Иначе он придумал бы, что ты не подходишь по тем или иным характеристикам, возникшим новым обстоятельствам или даже то, что план поменялся. Он вещает о честности, но Кук, если ему надо, откинет эту самую честность в отношении того, кого ставит ниже себя. А ниже себя он ставит всех. Исключая, может и такое быть, меня. Поскольку я задачка не по его уму. Пелагее-то что? Взяла бы тебя и Алёшу с собой. Когда ещё тебе и сынишке пришлось бы побывать в блистающей подделке под райскую обитель. А потом отослала бы вас на Землю с первой же оказией. Тебе же, как той бабке из сказки про золотую рыбку, подавай уже и власть над самим Куком. Кто ты такая, Вика, чтобы сам Белояр Кук стал твоим? Белояр Кук никогда никому не принадлежал и принадлежать не будет. Ты из-за этого и плачешь. Что он не хочет с тобою прочной связи. Неужели ты так вклеилась в него с первого же забега?

– А помнишь, Радослав, как и ты хотел со мною прочной связи? На спутнике? Тогда, когда Нэя отказывала тебе в том, от чего ты ещё не мог отказаться. Я тоже тогда подумала, как бы мне «не вклеиться в него с первого же забега». Я же отлично понимала, что такой мужчина не полюбит меня никогда. А быть какой-то разовой или многоразовой наложницей – это настолько же больно, насколько унизительно. За что ты любил Ксению? Дело прошлое же. Она была такая непотребная в своих мыслях, поступках. Она ничего не имела за душою, кроме своей перелицованной шкурки. Я до сих пор не простила её за Нэю. За… За всё!

– Успокойся. Я её не любил ни на спутнике, ни потом. Я давал ей всего лишь свободу самообольщения. Только в молодости если…

– Тебе не жаль её? Оставленных детей?

– Мне всех жаль, Вика. А себя больше всех. Я утратил всё. Я прогрызал свои ходы в ГРОЗ, ведущие в другие уровни познаний и власти, такими нечеловеческими усилиями, такой нескончаемой работой, что иному человеку на такие усилия и затраты не хватило бы и двух жизней. Что в итоге? Ни особых сакральных знаний, ни опьянения от самой власти, ничего такого, кроме трехсотлетнего слизняка Вайса, сидящего под самой кровлей у неба, я там не обнаружил. Представь такое состояние ума, – переживание утраты всех иллюзий, до самого уже донышка, когда, как ни скреби, ничего не наскребёшь. Сухо, пусто. И вот сидишь с ощущением человека, грызущего ржавое железо, которое и есть эта самая подлинность, и понимаешь, что жизнь имеет несколько уровней, но в обратную сторону. Что золотой и сияющий, чистый и нержавеющий слой – всегда в далёком прошлом, в твоей собственной юности. А впереди уже настоящий нескончаемый каменный век, когда твой прах завалят надгробным камнем. Да и то в случае невероятного везения. Как у того же Вайса, имеющего родовой склеп и потому не подлежащего кремации. Или у тех героев, коим ставят каменные постаменты для памятников.

– Как горька твоя философия, Радослав. Тебя надо было назвать Гореславом.

– Надо бы. Да с тобой не посоветовались.

Вика задумчиво осматривала комнату, имея в запасе ещё нечто. – Радослав, – не могу ни произнести лишний раз твоё имя, так оно радует слух, – понимаешь, я хотела бы тебе посоветовать, забрать у Ландыш то кольцо, что всегда носила Нэя. Потом его, кажется, Ксения забрала себе. Оно и понятно, дорогущая и редкостная вещичка. Но дело в том, что оно мистическое, – Вика помялась, не зная, говорить дальнейшее или нет.

– Говори, если начала, – потребовал он приказным тоном, зная, как безотказно он действует.

– Видишь ли… – она всё вздыхала, всё тянула время, когда в любую минуту могла вернуться Ландыш, и разговор так и не состоялся бы. – Однажды, – мы же с Ландыш иногда ночевали вместе, – я проснулась посреди ночи. А впрочем, может, и утро было. Полный мрак, короче. Я ночник отключила умышленно, чтобы выспаться как следует после длительных своих слёзных и нервных потерь. А тут смотрю, Нэя сидит на краю моей постели, светится как ангел. Видно было её отлично, и даже сама комната освещается, хотя и смутно. Сидит и смотрит на спящую Ландыш. А та, что дитя, что мой Алёшка, бух в постель и уже отплыли в страну сновидений. Чистые души, чего же ты и хочешь. И говорит Нэя мне до того обычным и спокойным голосом, как будто мы на спутнике, – «Знаешь, Вика, ты скажи ей, пусть она отрастит себе длинные волосы. Он очень любит длинноволосых женщин. А то она на мальчика похожа. И пусть отдаст моё кольцо Радославу, а то Кристалл её высосет раньше времени, даже без моего на то желания. Ей нельзя его носить. Нельзя даже прикасаться к нему. Я и должна была ей отомстить за самовольное вхождение туда, где человеческий ресурс просто выгорает как тонкий провод, не предназначенный для мощного электрического напряжения. Ты понимаешь? Но ты также и знаешь, что я была доброй. Я не умею причинять зло никому. Я послала Радославу определённый сигнал, чтобы он задумался. Не знаю, послушает ли он меня. Ты напомни, что всё предельно серьёзно. Хорошо»? – и так мягок её голосок, как и был всегда. Вроде, угрожает, а угрозы не чувствуется. «Что», – задаю совсем уж идиотский вопрос, – «ты всё также и там занята своим творчеством»? Или уж со страху я сдурела. Не поняла. «Разве там, где я, нужны кому платья? Вика, сама же знаешь, что спрашиваешь чепуху». А ещё вот что сказала. «Ты, Вика, какую бы ненормальность или безумие он ни замыслил однажды, помогай ему во всём. Потому что он рано или поздно изберёт тот путь, что и приведёт к моему освобождению отсюда. Он знает, как меня вернуть на мою Родину в моём прежнем обличье. Пусть тебе это кажется невозможным. Это возможно. У меня на Родине мой отец и мой сын. Ждут меня. Я им нужна. Отец, но он мой отчим, мне и сказал при первой же возможности, что я могу к ним вернуться. Тогда я посчитала его слова за то, что происходит только в фантазиях безудержных фантастов. Я не поверила. Теперь знаю, что он, мой единственный и прошлый муж, и есть такая возможность моего возврата. Не к нему. Он мне давно не нужен. На мою Родину. К моему сыну и к новому изданию моей судьбы, которую Венд зажевал, как негодный автомат уникальную заготовку. Вика, ты прости мой технический кретинизм, но я говорю с тобою на том языке и в тех понятиях, кои и усвоила при своей жизни. Ты будешь для меня вроде гарантийной копии того, о чём я ему и говорила. А он не поверил. Ты передашь, и он поймёт, что не сходил с ума. А ты поймёшь то же самое. Я не сон, и не твое умопомрачение. Я настоящая Нэя, которую ты знала на спутнике «Гелия». Хотя я и другая теперь».

Вика, бледная, что не было ей свойственно, смотрела перед собой, воспроизводя странный разговор, невозможный ни во сне, ни в подлинном бреду. Она передохнула и попросила воды. Он подал ей сок. Кук всюду и всем навязывал гранатовый сок. Он даже воду разбавлял гранатовым соком. Такая у него была фишка. – Как он мне надоел со своими замашками восточного деспота. Да ещё эта борода! Представляю, на кого он будет похож. На какого-то жуткого террориста времён Эпохи Глобальных Войн…

Вика не стала пить сок, – Дай воды, Радослав! – и пила так долго, так много и жадно, что вызывала недоумение по поводу вместимости её желудка. – Уф! – она выдохнула и пояснила своё состояние. – Жажда невозможная. Слёзы же беспрестанные, а тут ещё и Белояр со своими играми в султана и одалиску. Хотя и султана, и одалиску давно пора на переработку вторсырья. – Она с неожиданной весёлостью рассмеялась. Стала симпатичной, явив две круглые ямочки на щеках. – Он никуда уже от меня не денется. Он же одинок, как сыч в дупле, хотя и строит из себя орла в вышине.

– Он – Кук на засыхающей вершине, а не сыч в сыром дупле, – поправил её Радослав, принимая её веселье.

– Не на медноголовой же ему жениться, – продолжала смеяться Вика. – Сам мне рассказывал, что терпеть не может рыжеволосых, сам являясь таковым. А там, где он жил и будет жить дальше, все девки рыжие! Он любил только единственную женщину с медными волосами – свою дочь. И поэтому, когда он прикасался к тем особам инопланетного происхождения, он ощущал всегда привкус некоего кровосмешения. К женщинам с других континентов он по недостатку времени не сумел найти подход. Ты только представь, Радослав, огромная планета, и всего несколько человек землян в массиве инопланетян. Мне страшно. Страшнее, чем на спутнике. Там мы были в отрыве от Земли, но ведь без инопланетян. Хотя тебе не привыкать. Ты жил в Паралее так долго. И Нэя… Она вовсе не отличалась от нас ничем. А всё же, мы должны быть ближе друг другу. Должны забыть былую неприязнь, если она и была когда. И ты веришь, Ландыш мне как дочка, а я своих девочек уже никогда не увижу. – Вика попыталась заплакать, но подавила импульс к плачу. – Мир, Радослав? – она протянула ему некрупную, но сильную ладошку опытного врача и опытной женщины.

– Мур-мур, – ответил он.

– Эх ты! Котяра бессовестный. Что ты, что Кук – два распоясанных космических бомжа. А она-то, Ландыш, как Сусанна перед старцами. Из кого выбирать было в звездолёте матери? А тут выбрала бы кого из сыновей Кука. Так нет.

– Тебе хотелось бы выбрать меня?

– Чем же не выбор, учитывая наше общее прошлое. Сам же говоришь, что в прошлом твоём золото подлинное и осталось.

– Разве о тебе была речь?

– Конечно, не обо мне, а о Ксении. Я же не дурра, чтобы совсем уж. Если только несколько туповата бываю иногда. А теперь и подавно, – полное переформатирование жизни, и это в таком-то возрасте? Пост существование.

– Это ещё не пост. Это всё ещё начало.

– Начало чего? Для меня, что может быть началом, если всё моё осталось в прошлом? Да и прошлое-то моё таково… всегда я была второстепенным каким-то персонажем. Никому не интересным, не запоминающимся, не главным ни для кого. Даже дети выросли и спокойно существуют так, как меня и не было. Один Алёша у меня и есть. А я ведь, Радослав, рожать его не хотела! Сама себя ругала, куда тебе, старой кляче невезучей, потомство разводить. А невезучая и вывезла даже и позднего ребёнка на себе. Всё ему дала. Любовь, воспитание, не отдала и в школьный городок. Возле дома он и обучался в школе для таких же маменькиных сынков. А теперь без него как бы я и выжила? Куки приходят и уходят, а сынок всегда при мне. Пока не вырос, конечно.

Разговор иссяк, а Вика всё сидела, свесив голову с гладко зачёсанными в строгую причёску тёмными волосами. Пока не вошёл Кук. Она даже подпрыгнула, как его увидела. Или от неожиданности или от волнения.

– Пошли, что ли, – сказал он Вике небрежно, – обыскался всюду. У меня такой возраст, что куй железо, пока горячо. Как бы не сказать, чего похлеще. А немного непристойности, чтобы ты знал, Радослав, в нашем возрасте иногда и не мешает. Даже способствует.

– Попросил бы меня в члены твоего непристойного Клуба старпёров не записывать раньше времени. Мне не девяносто, как тебе.

Вика вскочила. Повторного приглашения ей не потребовалось.

Первое время Иве казалось, что она очнулась где-то в идеальном мире Создателя, так было вокруг хорошо для глаз. На душе же бултыхались остатки тревоги, накатывали холодящие волны той жизни, что осталась за рекой. Слова ностальгия Ива не знала, но то была именно ностальгия. Вокруг же было неописуемо просторно и чисто, стильно и в то же время ничего лишнего. Обширный балкон открывал вид на заречные дали. Но они тонули в синеватой или сероватой дымке в зависимости от погоды. Было и высоко, и далеко. И уже не верилось, что старый город как реальность где-то там существует и сегодня. Комиссия по устройству новых жителей нашла для Ивы работу. Проучившись совсем небольшое время на курсах, она должна была стать библиотекарем в небольшой библиотеке для молодёжи и тех слоёв населения, кто не принадлежал к высокообразованным уровням. Книги были подобраны под нехитрые запросы именно таких людей.

До открытия библиотеки для посетителей, когда Ива – младшая сотрудница приходила на место службы заранее, она не могла нарадоваться такому огромному книжному великолепию, что её окружало. Она ходила, слегка прихрамывая, между рядами книжного богатства и тихо радовалась. Радовалась и их безмолвию, и особому запаху, и тому волшебному духу, что был запечатан в них, сдавленный переплётом. Дремал до востребования совместного общения с тем, кто его и вызовет из небытия, даст своё личное живое пространство для раскрытия и прожития того, в чём дух этот и пребывал как в споре. И своему везению Ива тоже радовалась. Её чудесное светлое лицо, слегка покачиваясь, выплывало навстречу очередному посетителю из сумрака, обрамлённого незатейливыми конструкциями из книжных высоких стеллажей. Такое лицо было бы трудно не вычленить из толпы других юных и прочих женских лиц на любой многолюдной улице. А тут в паутинной дымке утренних лучей, благородно пригашенных сквозными жалюзи узких и длинных окон библиотечного зала, стояла девушка, не иначе из книжной выдумки. Но… как только становилась очевидной хромота и искривлённая ею, а потому и не восхищающая уже ничей взгляд, воздушная хрупкость, она переставала вызывать к себе влечение. Так можно любоваться нарисованным обликом и не питать к нему никаких возможных для практического применения чувств. С картиной же не поцелуешься, не потормошишь её при случае, не позовёшь на прогулку. Постепенно все к Иве привыкли, и она никого уже не выделяла для себя. Посетитель там или посетительница, молодой и не очень, какая разница?

Иву накрыло одиночество, как ту сырую песчаную отмель тяжёлой водой разлива, где она впервые и неуверенно ступила на границу двух миров. Прежде у неё были друзья. Та же стройная и вздорная, а привычная Верба, добрая и неуверенная в себе Рябинка, милый неотвязный Ручеёк. Все Храмы и связанные с ними праздники также остались на том берегу. Моста и соединяющих дорог пока не было построено. А в «Городе Создателя» Храмов не было. И праздников не было. Были выходные дни, дающие возможность отоспаться, а потом несущие скуку и тишину. Новые платья можно было свободно выбирать в большом Торговом Центре, если имелись на то средства. Они стоили не дорого, но у Ивы хранился пока собственный запас нарядов на все случаи жизни. А случаев-то никаких и не происходило. Мать работала в заведении общественного питания для тех рабочих, среди которых трудился и отец. Ей удавалось таскать немного еды и для семьи, так что свободные средства для дочери она не жалела. Но дочери особой нужды в этих средствах не было. На что ей ещё одно лишнее платье, если и наличные не все находились в употреблении? На службе она носила серый складный халатик, украшенный синим кармашком на груди. В кармашке хранилась её служебная именная карточка для входа и выхода. Для похода в дешёвое обеденное заведение для сотрудников, или для вызова к начальству, чего ни разу не произошло. Красивое платьице с цветами или с иными радужными фантазиями приходилось оставлять в шкафчике раздевалки. Книги давали иллюзию прожития, порой и небывалой, жизни, но не саму жизнь.

Однажды перед нею возле её рабочей стойки возник Капа. Как всегда строгий, но не надмененный. Он подстриг свою красивую бородку, подбрил усы. Ива даже не успела удивиться его появлению, как он сказал, – На лодке прибыл. На собственной. Оставил лодку у переправы. Там карга старая торчит и лодки охраняет. Не хочешь прокатиться в Храм Ночной Звезды на праздник поминовения предков?

– С отцом?

Капа поморщился, – Да с кем хочешь.

– Я не хочу пить то противное пойло. Я не хочу фальшивых видений.

– Так и не пей. Кто заставляет. Просто посиди со всеми и подумай о чём угодно, прикрыв глаза. Не ты одна такая хитрая. После ритуала весь пол бывает залит напитком, а люди думают, что мы там дураки кромешные.

– Некоторые, бывает такое, и обмочиться могут со страху, как попадут в тот мир. Кто же скажет, подлинный он или нет? Ты умный. Так скажи, к чему поить людей дурью?

Капа пожал плечами, – Обычай. А обычаи могут быть и порочными. У нас в Храме постоянно выгоняют тех служителей, что воруют из запасов Храма и незаконно торгуют напитком вне храмовой территории в обычные дни. Наш маг Вяз добросердечный. А другой на его месте нарушителей сослал бы. В какой-нибудь заброшенный город.

– Как бы он сумел? Он же старый совсем.

– При посредстве «оз» – охранителей закона. Он бы их вызвал при помощи секретной воздушной связи, какая у него есть. «Озы» сажают нарушителей в особую машину на высокоскоростной дороге и фью – ить! Когда я займу его место, я буду беспощаден к порокам.

Иве стало нестерпимо скучно даже просто видеть его физиономию. Даже натуральную капу на старой берёзе можно разглядывать бесконечно долго. А его не хотелось и пару минут. Она углубилась в свою книгу для записи выданных посетителям книг, делая вид своей важной занятости.

– Ну, так что? – спросил Капа, – жду к вечеру у переправы? Как раз на праздник успеем. Своих подруг повидаешь.

– Я подумаю, – на самом деле как ей хотелось увидеть подружек! И желание такой встречи было сильнее нежелания садиться в лодку рядом с Капой. Отец бы не поехал. Она работал в ночную смену, и ни на какой самый важный ритуал из прежней жизни его бы не отпустило суровое требовательное начальство. За бытовой комфорт и прочие блага требовалась вовсе нешуточная ответная плата в виде безупречной дисциплины и физически затратной работы. Мать без отца не поедет никуда. А почему бы ей, Иве, не поехать? Кто смеет запретить, если время вне службы принадлежит ей? К тому же после ночного праздника наступит день, в который ей не надо на службу. Выходной день.

– На следующий день после ночного ритуала встречи с предками будет праздник в священном лесу. Там соберутся все наши, – соблазнял Капа. – Отдохнёшь у той же Рябинки, поспите пару часиков и вместе придёте. С Вербой не советую тебе дружить. Она дерзкая. Тебе с нею общаться не рекомендую.

– Разве ты мой отец, что воспитываешь меня? С кем дружить, с кем нет, – возмутилась его приказному тону Ива.

– Я только даю совет. Я пока не главный маг. Но я им обязательно буду. Так что? Ждать? Жду недолго. У переправы. Опоздаешь, так топай назад. Или ещё кого жди, кто отправится в Храм Ночной Звезды на праздник. – Капа развернулся и ушёл твёрдой поступью, не сгибая выпрямленной шеи.

– Это кто? – спросила одна из сотрудниц, – лицо как у памятника. Важное и неподвижно-праведное. Советую тебе избегать таких ухаживателей. Явный лицедей.

И тут советы! – Он не ухаживатель, – спокойно отозвалась Ива, – он помощник мага в Храме Ночной Звезды.

– За что же тебе такая честь, что сам помощник мага прибыл тебя пригласить на праздник, как какого важного человека из верхов общества?

– Причем тут честь? – спросила Ива, – он всего лишь помощник нашего местного мага из Храма.

– Нашего Храма? – переспросила сотрудница, – где же он, наш Храм? Тут нет Храмов ни дневных, ни ночных звёзд. Это архаика, Ива. Ты поедешь на ту сторону реки? Я бы, пожалуй, напросилась с тобою. Меня тянет архаика. Но уж больно неприветливое лицо у твоего провожатого. Ещё и в реку столкнёт, как не понравлюсь. – И она ушла по своим делам.

Всё словно повторилось. Полумрак там, где она стояла, и закатное золото с примесью подвижной красной ртути на другом берегу реки. И лодка, в которой сидел человек. Только берег реки сильно отодвинулся от прежнего места, и стояла Ива на пригорке, как оказалось. Она потрогала мыском нового белого ботиночка подсохший уже песок, прошитый былинками трав. Он приятно зашуршал, перетекая вокруг её обуви. Ива внимательно рассматривала ботинки и представляла, как отлично могла бы она плясать как другие девушки на празднике Утренней Звезды, если бы…

В её неисправимой беде виновата была мать. Ива не любила грибы. Не любила их искать, бродить по лесу в тупой нацеленности только на грибные шляпки, только глазами вниз. Но мать толкала, ныла. Вон другие дочери какие добытчицы, всякую съедобную былинку-ягоду тащат в дом. Из огородов не вылезают. Матерям не дают лишний раз и согнуться над грядкой ли, над печной ли плитой. Запасы на долгую зиму консервируют, варенье варят, грибы солят. Труженицы и истинные опоры своим семьям. А тут? Лентяйка растёт. Ива страдала не от упрёков, а от того, что признавала её правоту. Жалела мать за то, что ей досталась такая вот непутёвая дочь, она – Ива – белоручка. И пошла с Рябинкой в лес. Братишка Клён увязался с ними. Буря нависла мгновенно, вылезла внезапно из-за крон деревьев, завыла страшным гулом, забросала сором и ветками, нещадно затрещала ломающимися на глазах стволами огромных деревьев. Спрятаться было некуда. И они бежали, вопя на три голоса… Дальше был провал. Шаткий мостик, через который с леденящим страхом утраты окончательного равновесия можно было бы мысленно вернуться в то страшное время, она разобрала в самой себе уже сознательно. Незачем было туда возвращаться. Возвращайся, не возвращайся, убежать от бури уже не получится, исправить ничего нельзя. Мать вместо живых грибов, а также и засоленных на зиму, получила живую, но увечную дочь и, навечно законсервированного смертью только в прошлом, младшего сына. В настоящем его уже не было…

Настроение, горше не бывает, тем ни менее, под стать предстоящему ритуалу. Ветер с реки развевал длинные распущенные волосы Ивы. Платье в синий и желтый цветок ириса облегало её весьма красиво, пока она стояла в неподвижности. Капа, пока ещё хорошо различимый в прозрачном полумраке, посылал ощутимые флюиды своего восхищения ею. Оно нисколько её не вдохновляло.

К ней вдруг подошла Старая Верба, – Здравия тебе, дочка, – сказала старуха ласково как давней своей знакомой. – Не захватит ли твой попутчик и меня в Храм Ночной Звезды? Попроси. Он тебе не откажет.

– Почему так считаешь? – спросила Ива, обрадовавшись тому, что ей не придётся ехать с Капой наедине.

– Да ждал-то как долго! Весь извёлся. Всё на дорогу из Города смотрел, как сидел у меня за чаем. Окно раскрыл. «Больно уж», говорит, «окна у тебя грязные. Так лучше её увижу, как она появится». А как не дождался, так лицом грустный стал. Мне ли не понимать такое настроение молодёжи? Никак друг твой?

– Что ты, баба Верба! Какой такой у меня друг? Это же помощник мага из Храма Ночной Звезды.

– Уважает, видать, твоего отца, раз за тобою прибыл лично. А что же отец-то не пришёл?

– Работает в ночную смену. – Ива вдруг увидела, как похорошела старушка. Это была уже не старуха, а просто пожилая женщина. Чистые и белые как снег волосы были не до конца убраны под косынку, прошитую серебром. Часть причёски надо лбом она открыла. Волосы волнистые и, видимо, некогда красивые, густые. Лицо почти светлое, платье зелёное в белую ромашку, шёлковое и струящееся. Карие глаза казались бархатными от необычной доброты, которой в тот раз Ива что-то не заметила за каргой. Ворковала она больше от скуки тогда, от ночного безделья, от старческого своего одиночества. Но доброй и тогда не казалась.

– Уж очень хочется своему старику показаться в его любимом платье, – смущённо призналась Старая Верба. Она как-то и приосанилась, распрямилась. На её вполне себе ровных и нисколько не дряблых ногах блестели долговечным лаком щегольские туфельки, не иначе из её сундука прежней модницы.

– Капа! – крикнула Ива, – с нами бабушка Старая Верба поедет. Баба Верба, – обратилась Ива к старушке, – а как же твой дом?

Отказать Капа не мог, но вряд ли испытал радость. Он промолчал. Старая Верба, хотя и поняла его настрой, не очень-то этим опечалилась. – А что дом? Открытым оставлю. Чего там брать? Кому надо, сам заварит чаю, спать устроится. Я печь истопила, пирогов напекла. На столе стоят. Капе понравились мои пироги. Я их на сей раз с вареньем испекла. С вишнёвым. Ты видела, какой у меня на задах сад с вишнями есть?

– Нет, – Иву не интересовали ни её пироги, ни сад с вишнями.

– Бабка! – крикнул Капа с лодки, – захвати мне пирожков для будущего завтрака! Да и для самого мага прихвати. Он любитель сладкого. Да не жадничай там! Уж больно хороши твои пироги. Не задаром же твоею старой требухой перегружать мою лодку. Я тебе не перевозчик грошовый. Я помощник мага из Храма Ночной Звезды.

– Ишь, грубый-то какой! Гнать бы тебя в шею твоему магу. А то сотворишь и ему нехорошую репутацию своим скверным характером, – ворча, Старая Верба отправилась за пирогами. Ива продолжала стоять на косогоре. Мягкое закатное золото любовно оттеняло на фоне густой синевы вечерних далей контуры её зыбкой фигурки. Платьице колебалось от заигрываний ветра. Волосы она придерживала, но они путались и облепляли лицо.

Пока устраивались в лодке, пока Старая Верба бережно устанавливала корзинку с пирожками и с домашней вишнёвой же наливкой у своих ног, стало совсем темно. Ива ощущала прохладу. Она не взяла с собою никакой накидки для утепления. Капа неожиданно передал ей свой светлый и щегольской пиджак, оставшись в голубовато-белой рубашке. Помощнику мага вовсе не обязательно было обряжаться в старинный ритуальный наряд, как старому магу Храма. У того наряд был чёрный, усыпанный блестящими звёздами. В области сердца звёзды скручивались в спираль-око Создателя.

– Ну, тронулись, жених! – озорно крикнула старуха.

– Не нукай! Нашла себе перевозчика за грошовую свою корзинку. Может, маг и будет рад твоей наливке, я эту гадость и в рот не беру никогда. А его понять могу. Устал, сильно состарился уже. Сладкое нежит его отупевший от возраста вкус.

– Чего же сам-то пирожками закусить собрался? – не уступала ему в нападках Старая Верба.

– Ты не Верба. Ты жгучая старая крапива. Вот ты кто, – злился Капа. Но злился, всё же, шутя. Он был вдохновлён и вечером, и открывшейся красотой мира, и пронзительно-терпкой свежестью реки. А главное, наличием в лодке Ивы. Она умышленно села позади старухи, не давая возможности Капе разглядывать себя вблизи. – Нарядилась-то для кого? – спросил Капа, обращая взор к реке, чтобы не видеть перед своим носом навязавшуюся бабку.

– Для своего старика. Для кого же ещё?

– Да не у тебя, старая дырявая корзина, спрашиваю. На кой мне твой-то наряд? Он от тебя не отличим.

– Ох и груб! Что ни слово, то, как чугунком по лбу стукает, – дерзила Старая Верба. – Был бы ты добр, парень, весил бы как чисто-золотой. А то дерьма в тебе столько, что все твои слова им и пропитаны. Кому такой понравится может? Если только совсем уж не нужной никому в целом свете, завалявшейся какой невесте или калеке… – тут она смолкла, ухватив себя за язык, поняв, что брякнула что-то не то.

– Бывает, что и редчайший алмаз может закатиться в щель, а пустая стекляшка торчит на видном месте. Вот скажи, раз ты такая премудрая, что дороже стоит, идеальная стекляшка или алмаз, в общем-то, с незначительным сколом?

– Понимал бы чего в алмазах-то. Будто видел их когда?

– Видел. Как и не видеть, дура, если у мага натуральные алмазы украшают его грудь по праздникам. Око Создателя из чего по-твоему? Из стекла, что ли?

– Как же он хранит этакую ценность в Храме? Туда всякий может нос сунуть? – удивилась старая.

– Он своё одеяние и прочие ценности прячет в подземных уровнях Храма. А туда, старая, не всякому и доступ есть. Кто сунется, тому погибель, если не знает, где тупики, а где и ловушки. Или попробуешь?

– Мне на кой? Если только на выкуп своего старого из того мира? Да там, как мне ведомо, ни денег, ни ценностей наших не берут.

Старая Верба переключилась на Иву, – Что, доченька, как устроились в «Городе Создателя»? Не сыро ли в жилье? Не ломит ли косточки? Не посещают ли во сне пугающие видения? Не слезятся ли глаза от остаточных испарений?

– Всё знаешь, будто и сама когда жила в «Городе Создателя», – процедил Капа.

– Не жила. Но памятлива на рассказы знающих гостей или пришлых странников, которых перевидала много. «Город Создателя» – он вроде машины. Там всё крутится отлажено, изо дня в день одно и то же. Там сытно и удобно. Порядок и чистота. А жить там не весело. Всякий человек вроде муравья, снуёт себе по указанной колее, а других не видит, не сообщается ни с кем. Тоска там!

– Уж у тебя в твоей хибаре весело! – не соглашался Капа.

– Хибара не хибара, а вокруг воля. Козочки мои пасутся на зелёных лугах, река вся моя – гляди на неё – хочешь вдаль, хочешь вдоль течения. Цветы луговые все мои. Вишни мои и земля под ногами – моя. Утром встанешь, да по траве росистой иди, куда глаза зовут. Жаль, ноги старые и ноют о покое. А то бы… – баба Верба замолкла, видя, как Капа плюёт на воду.

– Нельзя в воду чистую плевать, как и на землю родную. Не знаешь законов предков? А ещё помощник мага! Девушки бы постеснялся.

– Да мне в рот мушка залетела, – оправдывался Капа, – вон мошкары летает – тучи! Всю бороду облепили!

– И то правда, – согласилась баба Верба, но плевать не стала, а лишь вытерла язык уголком платка. – Пропасть мошки сколько. Дело к осени, а жар не остывает и к ночи. Ой! – засмеялась она звонко, – а в бороде-то у тебя сколько мошкары запуталось! Дай-ка я тебе бороду-то отряхну, красавчик! – и она полезла к нему, махая своим снятым платком вокруг его лица.

– Не трогай! – заорал Капа, – не суй свою тряпку мне в нос. – Но неожиданно он принюхался к платку старухи и как-то затих. Только пробормотал, – Ты у кого такие ароматы дорогие украла?

– Да подарила одна добрая женщина, как сюда перебиралась в «Город Создателя», – охотно поделилась с ним баба Верба своим секретом. – Уж больно ей пирожки мои понравились с лесной ягодой. Вот и подарила в знак благодарности за угощение. Да за приветливый разговор. А почему знаешь, что аромат дорогой? Разве ты знаток женских ухищрений?

– Не вижу тут никаких женщин, – пробормотал Капа. – Одна старая ветошь, другая – ребёнок пока. Да и не может в нашем городке ни у кого быть таких заморских ароматов. Она баснословно дороги и редки.

– Знаток, – уважительно оценила его осведомлённость бабка, – видать, по столице шастаешь давно. Раз унюхал, как дорогие женщины пахнут. А она вовсе не из вашего нищего городка. Она проездом тут была. По делам уже своим. Какого тут только люда и не перебывало. Не все же жадные как ты. Другие мужчины своим женщинам дарят драгоценные флакончики с ароматами.

– Тебе-то зачем они? Это всё равно, что растрепанную и старую метлу опрыскать. Всё одно кроме пыли и козьего навоза, какой повсюду у твоего дома рассыпан, она цветами уже не заблагоухает.

– Не метла я, а благоуханная Сирень, – отозвалась баба Верба, – а ты колючий репейник – растрёпа!

– Вот уж не ври! – засмеялся он, больше из-за её сравнения себя с сиренью, чем с обозначением его как репейника. Поскольку последнее не было правдой.

– Мы хорошо устроились, – подала голос Ива, боясь, что они нешуточно уже поссорятся. – Чисто и просторно у нас, как и не представишь ты себе, баба Верба. Работа у меня очень интересная, а вот общения нет ни с кем. Не общаются там люди друг с другом вне работы. Да и на работе лишь по делу. Личного контакта, душевного нет ни у кого и ни с кем. В гости никто не ходит, к себе не зовёт. В общественных домах для принятия еды все молчат, друг друга не изучают, – не принято. Из прежних знакомцев не видела никого. Куда их всех выселили – непонятно. Не знаю я и тех, кто живёт рядом. Нет там праздников, нет веселья, хотя и печали я там не видела. Все по виду довольные. Каждая корпорация от другой засекречена. А все вместе от прочего населения закрыты накрепко, кто и чем там занят – неизвестно. Кто «Городом Создателя» управляет – неизвестно.

– Создатель и управляет, раз Город Создателя, – дал свой ответ Капа.

– Какой же Он? Где же Он? – спросила баба Верба.

– Тебе уж точно не покажется. Не жди. Пояснений не даст, пирожки с тобою трескать не сядет.

Баба Верба на своём сидении перевернулась обратно спиной к Иве. Разговор с Капой был ей любопытнее отчего-то, чем рассказы девушки о «Городе Создателей», о котором она ничего не знала. – А хорош ты с виду, не будь так ядрёно-горек. Я бы по молодости точно такому отдалась. Хоть в овраге, хоть в сарае, хоть в кровати своей. Я ох! Какая же охочая девчонка была. Особенно на таких, как ты. У кого в кармане всегда нож для соперников, а в штанах кол торчащий, да не занозистый, а гладкий и горячий, для выбранной девушки припрятан был. Любила, не скрываю. За что и бита была в молодости и родителями за непослушание, и своими ласкунами за неверность. Я очень разборчивая была. С тем, кто не тянул на полное совпадение со мною, я не связывалась надолго, отбраковывала сразу. А как же! Живи потом всю жизнь с тем, кто не способен, войдя в женщину, стать для неё в одном лице всем светом со всеми живущими в нём мужиками.

– И что ж, нашла такого неохватного, что светом в окошке для тебя стал? – Капу явно забавлял разговор вовсе не с простой старухой, как могло показаться сразу. – Тёмная ты и лживая. Не верю я, что ты здешняя. Не видел тебя тут никто прежде. Стоял заброшенный дом без окон, без дверей, как великанский череп безглазый на берегу реки. Чей был, кто жил, неизвестно никому. А тут ты и появилась, как Город возник. Окна, двери поставили, печь установили, ты и возникла как страж переправы. Не видел никто твоего старика, а в том селении за холмами уже давно никого нет. Некого и спросить ни о чём. Умышленно расселяют людей так, чтобы они друг друга теряли навсегда.

Бабе Вербе разговор о «Городе Создателя» сильно не нравился. Она умышленно уводила тему в сторону несколько неприличных шуток, – Для таких, как я была в молодости, это самое правильное мироустройство. Нечего шарить в чужой жизни как в своём кармане. Это положу, то выкину. Это грязное, то ценное. Сам человек знает, что ему дорого, что никчемно. Для тебя, к примеру, богатство – цель, достижение такой цели – смысл, и жизнь в твоём понимании с бедностью не сочетается, она тогда именуется прозябанием. А для меня – любовь была и целью, и смыслом жизни, да и самой жизнью.

– Какая тебе ещё любовь? – если бы не сумрак, можно было бы разглядеть, как пристально Капа всматривается в тёмный лик старухи напротив, не веря своим ушам. Не могла такая нищая и обгрызенная временем корявая кочерыжка говорить о подобных вещах, а она же говорила! И речь её мало походила на речь слаборазвитой селянки.

– А ты вон какой! Не первой юности, конечно, да не старый ничуть. В отличной сохранности, поскольку блюдешь свою наличную фактуру, вот как я свои туфли. Веришь, замуж в них выходила. В сундуке храню, не использую. Так и ты, запечатал свои мужеские силы, свою ярую удаль в своём Храме как во флаконе каком. А ну как протухла давно твоя сила? Выдохлась, не опробованная ни одними женскими устами? Вот ты и опечалился, задумался вдруг. Молодость ушла, зрелость того и гляди пожухнет такой же не использованной по назначению. А на кого глаз кинуть? Кругом темень сплошная, девицы грубые, пошловатые, иные и порченые уже, – не на твой они заказ. А если тонко скроенные, редкие есть, то или схвачены кем-то крепко, или же бедой битые. Ты статный и носатый как коршун на дереве. На всех свысока, на всех каркаешь да гадишь непрестанно.

– А ну! – Капа замахнулся на бабку веслом. – Молчи, похабная ветошь! Никак старый нечистый дух из своих прелых штанов не выветришь, всё грезишь о прошлых грехах.

– Не скрою. Бывает и такое, что с молодой и горячей памятью о былом в обнимку сплю. Грёзы всякому человеку доступны и отрадны. Каким он ни будь старым и никому не нужным. Они всякому не отказывают в своём прикосновении.

– Да от тебя и грёзы, небось, шарахаются, как в твою вонь сунутся. Ты бы хоть убиралась когда в своём доме. Такая непотребная грязь у тебя там, что и пироги твои во рту застрянут.

– Оно и видно, – откликнулась ничуть не испуганная Старая Верба, – как они у тебя в глотке застревали. Глотал, не жуя. Хоть бы девушку постеснялся, а ещё образованный человек. – она тяжело вздохнула и замолчала. Было уже не так весело, как в начале, когда перебранка казалась игрой.

– Могу и в воду их кинуть. Пирожки мои. Рыбкам на закуску праздничную после того, как наливки моей отведают. – Она с нарочитой серьёзностью достала бутыль и сделала вид, что хочет её открыть.

– Не порть окружающую среду, – властно сказал Капа, – без дара в Храм тебя не пущу. Ты не местная. Иди в свой Храм на той стороне реки.

– Заброшенный он стоит, – опять вздохнула Старая Верба. – Как погиб старый наш маг, так всё и запустело. Не приготовил он себе сменщика, а без него кто-то пожар в Храме устроил. Так и стоит теперь без использования и починки. Кому чинить?

– Злодеи и подожгли, – сказала Ива, – отец говорил, что они искали клад старого мага, а потом следы своего преступления сокрыли огнём.

– Зачем же огнём? – спросил Капа, – если ничего не нашли.

– А ты как знаешь? – встрепенулась Старая Верба, – нашли, не нашли. Откуда?

– Его сокровища нам передали после его смерти, – ответил Капа, – до времени, понятно. Как Храм открыли бы, так мы бы всё вернули новому магу. Но не пришлось. Теперь «Город Создателя» там опоры для скоростной дороги прокладывать будет. До самой столицы. Всё и поломают окончательно.

– Ты вот что, – нагнулась к нему Старая Верба, – ты в мыслях своих не держи веточку цветущую и чистую надломить. Я в мыслях чужих чтец, хотя книжные буквы плохо читаю.

– Да ты о чём? – закричал он так, что эхо отразилось от речного, тёмного и подвижного зеркала вод, от приближающегося пустынного крутого берега.

– Она стоит в самом начале нездешнего пути, уводящего туда, куда ты и заглянуть не в состоянии.

– Молчи уж, магиня нашлась.

– Мы, женщины, круче вас, мужиков грубых, в прозрении чужих судеб. Вот поживи в одиночестве, да телесной скудости, пусть и невольной, не выбранной по доброй воле, наедине с духами природы, прислушайся к их голосам, много чего в жизни поймёшь.

– Оно и видно, как ты с ними общаешься. С ума ты сходишь от заброшенности своей, Старая Верба, – Капа впервые назвал её по имени.

– Знал бы, кто перед тобой сидит, по-другому бы себя вёл.

– А чтобы я сделал? Намекни хоть, кто ты такая.

– Сбросил бы в реку на самой глубине и веслом бы оглушил в придачу. – Она сняла вдруг платок с седых волос, пригладила их рукой и опять его нахлобучила до самых уже бровей. – А я бы и рада была такой вот кончине.

– Не понял.

– Потому что ты груб чувствами, холоден умом и лишён наития начисто.

– Безумная, – тихо вздохнул Капа, устав от старухи. Всю остальную дорогу молчали. Лодка плыла вдоль заиленного берега, где тем ни менее была большая глубина. Белые лотосы, словно подсвеченные фосфором, слабо и таинственно мерцали на водной чёрной глади. Вёсла поднимали из глубины длинные водоросли, похожие на волосы чудовища. Вот уже и Храм Ночной Звезды навис над берегом, сбрасывая в светящуюся воду своё отражение. Белый купол подсветило по бокам атмосферное электричество, получаемое благодаря установке, состоящей из высоких шпилей вокруг здания.

– Как красиво! – почти дружно произнесли Ива и Старая Верба. Издали улавливался ровный и негромкий гул многочисленных голосов, собравшихся у Храма людей. Лодка причалила к маленькой храмовой пристани, выложенной белым известняковым камнем. Он тепло и маняще светился в окончательно сгустившемся мраке вокруг, и освещённый Храм с прилегающим садом казался заключённым в волшебный купол. Капа замкнул цепь, припаянную к металлическому столбу, с кольцом на корме лодки. Помог выбраться Иве и начисто забыл о старухе, копошащейся в темноте со своей корзинкой.

– Да помоги хоть кто мне отсюда выбраться! – кричала старуха, скользя по наклонной скользкой набережной, поскольку ступени находились чуть поодаль того места, где они причалили. Кто-то из смеющихся людей подал ей руку, взял корзину, на что Старая Верба сыпала ругательствами, относящимися к ушедшему Капе. – Нечисть! Подкидыш! Сын блудной глупой матери и недостойного обманщика отца!

Народ смеялся, принимая её за охмелевшую раньше времени разудалую бабку, не понимая, кому она шлёт свои оскорбления. Капа шествовал в Храм Ночной Звезды с достоинством уже состоявшегося нового мага.

Ива сразу встретила прежних подружек. На ней повисла милая Рябинка, подошла нарядная Верба в красном шёлковом платье, алых туфельках. Даже девушка Берёзка, обычно сторонившаяся и несколько завистливая к нарядам Ивы, подошла радостно-оживлённая. Она была в нежном голубом платье без рукавов, надетом на тонкое нижнее платье с белоснежными длинными рукавами. На её пальцах сияли перстни с синими и зелёными камнями. Берёзка поражала своим заметным изменением в сторону яркости. – Ива! Как же мы все скучали без тебя! Завтра будет уже наш праздник на окраине леса. Ты не уедешь?

– Нет, нет. Я у Рябинки заночую.

Подошёл вечно-хмурый отец Берёзки и гаркнул на оживлённо-голосящих девушек. – Забыли, где находитесь! Тут все молчат!

И девушки стихли, но продолжали теребить Иву. Рябинка схватила её за руку, счастливая обретением подруги. Без Ивы она была совсем одна. Кто-то легонько тронул Иву за плечо. Она обернулась. Ручеёк! Заметно подросший за время разлуки. Тёмные волосы вились ниже ушей, над губой уже пушок! Вот это рост, вот это скорость, с какой он повзрослел. Или же? Больше двух лет не была Ива в родных местах. Позапрошлой весной они прибыли на тот берег в «Город Создателя». Отчего же так быстро, так незаметно промчалось это время? Когда один день не отличим от другого, то время, хотя и тянется долго, проходит незаметно. С внезапной печалью Ива отметила, что каждый такой день есть очередной и упавший лепесток её цветущей юности, невозвратной и быстро исчезающей. Флегматичная Рябинка заметно потолстела, вертлявая Верба ощутимо озлилась на всех и как бы усохла, казалась уже не гибкой, а худой. Берёзка собиралась замуж буквально на днях. Она одна пышно и броско цвела среди прочих неудачниц. Ручеёк отвёл Иву в сторону. – Я уже не Ручеёк. Я теперь ношу взрослое имя, – сказал он, преисполняясь тайной важности за себя.

– А какое у тебя взрослое имя? – удивилась Ива, всё ещё не веря, что высокий юноша рядом с нею и есть прежний вёрткий Ручеёк.

– Я Светлый Поток.

– Слушай, Поток, надо чтобы ты утёк! – сказал внезапно проявившийся Капа. Он по-хозяйски взял Иву за руку. Она вырвала руку.

– Не распоряжайся мною! Довёз на лодке и уже хозяин? – Ива взяла за руку бывшего Ручейка – нынешнего Светлого Потока. Они вместе пошли в Храм Ночной Звезды. Капа где-то отстал позади. Ясно было, что он отомстит за унижение на глазах у девчонок. Но Иве было настолько безразлично само его существование, что ни его злость, ни его мстительность не казались чем-то значимым в такой миг, как миг встречи со старыми друзьями детства.

– Ты опять отдашь мне свой напиток? – спросил Светлый Поток.

– Послушай, без обиды, можно я буду называть тебя Ручеёк, как привыкла? А то твоё сложносоставное длинное имя напрягает мой язык.

– Зови, как хочешь, – он пожал раздавшимися, но всё ещё худыми подростковыми плечами. Ива обняла его за талию, смеясь от радости встречи. Он засмеялся следом. Девушки прыскали смехом от комичного вида недозрелого жениха и хромоногой невесты. Это не было тактично, но и не было обидно. Они не вкладывали в свой смех уничижительный или издевательский посыл. Они же были дружны с детства, и всё происходящее казалось такой вот детской игрой.

– Ручеёк, я решила сама попробовать напиток. Может так случиться, что я в последний раз в этом Храме. Должна же я знать, какие видения дарит напиток, приготовленный магом Храма Ночной Звезды.

– Почему в последний раз? – не понял Ручеёк, – куда же ты денешься?

– Делась же на целых два года. И потом, я чувствую, что больше я сюда не приду.

– В «Городе Создателя» есть более красивый Храм Ночной Звезды? И Звезды Утренней? И Сияющего Солнышка? – Ручеёк не отставал. По поведению он был прежним Ручейком, а не взрослым Светлым Потоком.

– Нет там никаких Храмов. Ничего там нет, кроме высоченных башен и скуки, Ручеёк.

– Тогда возвращайся.

– Куда? Наш прежний дом заселили чужие пришлые люди.

– Ваш оставленный дом никто не заселял, – встряла Рябинка. – Ты только представь себе, Ива, та семья, что приглядела дом, вдруг отказалась. Отец семейства сказал, что при осмотре дома наткнулся на привидение. Он настолько испугался, что наделал переполоха по всей улице. Он орал как тот, в кого внезапно вселяется не упокоенный дух. И хотя у нас мало уже осталось народа, но как выскочили все, столько много людей оказалось. Дом осмотрели, никого не нашли, а вот заселяться туда пока никто не спешит. Но не вздумай там остаться для ночёвки. Если бродяги прознали, что дом ничей, то могут и войти туда без спроса. Я думаю, что того мужика напугал бродяга, затаившийся там. Иди ко мне.

– Какой бродяга? Как бы он проник? Кругом соседи, – оборвала Рябинку Верба. – И почему мы потом никого там не нашли? Я и теперь слежу за домом. Кому охота терпеть соседство с пришлыми бродягами. Тут им не заброшенный город…

– К нам в дом приходи, – перебил Вербу Ручеёк, – и вообще живи у нас всегда, Ива. Мамка тебя пустит. У нас просторно. Будем вместе ездить по скоростной дороге на учёбу в столицу. Я, например, буду там учиться. На изобретателя всяких технических новинок. У меня высокий интеллект. Так мне сказали в том месте, где я проходил собеседование. Ты же знаешь, как ловко я освоил в школе науку о числовом устройстве Вселенной? А потом, мы… Ну… Я же ещё больше вырасту. Как ты думаешь?

– Конечно, ты вырастешь. Да она-то постареет! – встряла Верба. – И не забывай, бестолковый ты Светлый Поток, что Ива – хромоножка. Твоя мать не позволит тебе взять её в жёны.

– Ну, ты! – Ручеёк пихнул локтем грубую Вербу. Не сильно, но так, что она отошла в сторону. – У тебя у самой душа хромая! А Ива самая лучшая во всей округе.

– В округе, где твой дом, да её бывший дом, может и лучшая, а в остальных округах? Даже на прочих улицах так никто не считает. А в целом огромном мире? В том же Цэдэме? Куда ты планируешь укатить на учёбу…

Цэдэмом – Центральным Древом Мира – называлась столица.

– Ты вредная, Верба. Ты жгучая как крапива! – крикнул растерянный Ручеёк. Он не выработал пока противоядия от злоязычных людей. Ива вспомнила, как Капа обозвал жгучей крапивой Старую Вербу. Она оглянулась, ища старушку глазами. Но народу было много, и баба Верба была уже внутри Храма. Ива, привыкшая к выпадам вредной, а всё равно подружки с детства Вербы, тут же забыла о ней, и потащила парня с напыщенным именем Светлый Поток вперёд к дверям Храма Ночной Звезды.

Он видел сон, как под узорчатыми зонтичными и эволюционно-примитивными деревьями стоит опустошённый прозрачный саркофаг, в котором нет Нэи. Он бродил по первобытным и жарким лесам, к которым и само наименование «лес» не подходило ничуть, и искал её, боясь, что она заблудится и навсегда останется одна на чужой планете. Он знал только одно, ей необходимо вернуться на Паралею. Преодолевая невероятное отвращение от самой мысли вновь оказаться там, в постылой Паралее, он в то же время был полон решимости. Вернуться туда, лишь бы она нашлась. И хватая руками какую-то корягу, вставшую на пути, он ощущал её нежную мягкость, теплоту… Радослав проснулся. Рядом спала Ландыш. Это её он хватал руками во сне. Казалось, что в спальне всё ещё витает запах давно утраченных и ничуть не забытых духов Нэи. Ландыш даже во сне помнила, с кем она спит. Поскольку она обхватила его руками и блаженно посапывала от своего, непрекращающегося ни на минуту, счастья. Такое было чувство, что она так и не успевала приходить в себя в промежутках между оргазмами. Она и в период бодрствования была вечно сонная и вечно опьяневшая с непрекращающимся пошатыванием походки, с полуоткрытыми губами, с глупой застывшей полуулыбкой, так похожей на невыносимую маску Ксении, что висела в их спальне на Земле.

– Да проснись ты! – обычно дёргал он её за руку.

– Не хочу, – упрямо отвечала она и висла на его плечах. А если это происходило где-то ещё, где были другие люди из экипажа, то она отвечала тем, что вонзала в его руку свои ногти. «Ещё чуть-чуть», – думал он, – «и я её убью». Что сделал бы Кук в ответ на подобное зверство, случись оно тут? Выгнал бы в неизвестность? В скитания по неведомым материкам обитаемой планеты? Да прекрасно. Убил бы? А пусть. Иногда он почти ненавидел Ландыш. За что? За то, что она не была его выбором. Это он был её призом за то, что она настрадалась в одиночестве в своём пресно-сладком райском инкубаторе. И тут же жалость к юной девушке-жене, наивной до дурости, охватывала его душу. Охватывала ровно наполовину. В другой половине заявляла о себе, вдруг очухавшаяся от вечной сонливости, совесть, принимаясь терзать за жуткие мысли о влюблённой Ландыш. Возможно, что однообразие и скука их будней, непонятное затяжное пребывание их всех в звездолёте были причиной её сонливости, а пробуждённая первозданная её чувственность была бы уместной для такого же влюблённого молодого дуралея, кем не был он сам. Её горячая атласная кожа казалась обжигающей только его подстывшему осязанию. На самом деле Ландыш пребывала в норме естественных запросов всякого молодого существа. И тогда он думал вот что. Случись Ландыш обратить свой взор и жажду любви на другого простака, а чем судьба не шутит? Когда она очнётся и неизбежно устанет от него, от возрастного разрыва, от разности их умственных потенциалов, от принципиальной их несхожести, – то он будет аплодировать собственной обретённой свободе наедине с самим собою. Он даже кувыркнётся от радости, как обезьяна, нашедшая своё банановое дерево счастья.

Таково было его сложное внутреннее наполнение, его страшное стеснение. Его, которого вечно собою сковывали, стискивали, отяжеляли, обескрыливали любимые им женщины. Даже удрав от всего и всех, он банально попался в ту же клетку. Как будто прежняя клетка вывернулась и плотненько охватила собою. Этакая ловушка Мёбиуса. Бывают такие люди, они бегут от себя и от других, а оказывается, бегут как на тренажёре, на одном и том же месте. Нет уже у тебя ни одной из прежних жён, нет рядом и совместно порождённых с ними многочисленных детей. Так прими их всех в одном душистом фигурном и живом флаконе! По имени Ландыш. От всепоглощающего желания личного одиночества, – и ведь какое скромное желание! – нельзя уже было оторвать ответственность за другого человека, жалость к этому другому, и даже желание близости, то необъяснимо усиливающееся, то так же необъяснимо покидающее на долгие дни и ночи. Когда он просто выпроваживал её прочь в тот отсек, где она и обязана была ночевать, раз уж Кук ей его выделил. Тогда он ей говорил, – Ты пойми, мне необходимо иногда побыть наедине со своими мыслями. А также прими тот факт, что я устаю от вечной юношеской возни в постели, потому что я не юноша и не твой сверстник.

Ландыш уходила, поджав свои чудесные свежие губы, независимо подняв свою лохматую голову, поскольку растила волосы и была похожа на помело. А всё равно гордо держала свою высокую и тонкую шейку, выпячивала маленькую грудку, покачивала женственно, или пыталась быть женственной, своими узкими как у подростка бёдрами. Длинные тонкие и ровные её ножки вызывали больше жалость, чем восхищение. А всё же такая девушка не стала бы унижаться никогда. Даже навязчивость её была всего лишь как приём захвата того, кто этому и не сопротивлялся. Желание спрятаться от вселенского страха пустоты лежало у истока её привязанности.

– Кук, – сказал он, войдя не прошенным гостем, – когда же мы вылезем из спёртого подземного логова на чудесные просторы, пусть не родные, а такие привольные. Сам же говоришь. Планета – двойник Земли. А сколько же таких вот двойников, тройников, четвериков и так далее, существует в Млечном Пути?

– Метафизический зуд, а Радослав? Понимаю. Люблю и сам на досуге. Не зван, да желанен всегда. Не дёргаю тебя, поскольку боюсь показаться заявителем на тиранство, а гостям всегда рад. – Он нажал браслет связи и прогудел ласково, – Викуся – вкуснюся моя, приготовь нам с Радославом ужин, что называется для длинного философского диспута. А Ландыш, – обратился он к Радославу, – совсем обленилась и перестала кухонный блок посещать. Вот тебе и инстинкт жены. Где же желание побаловать мужа изысками яств? Заодно и нам бы перепало чего. Плохая из неё жена будет. Вот что я думаю. Как одни поселитесь в природной тиши, так она и заголосит о своём равноправии и поставит тебя к очагу. Так и будет. Есть такие особы. Пока невесты, да кандидатки в жены – самые искусные хозяюшки, самые ласковые сдобушки. А как обретут уверенность на завоёванной территории, то горше чем они только заплесневелый сухарь будет. Такой вот сухарь и будет лежать на домашнем подносе ежесуточно. А скажи им хоть намёком, мол, кушать-то хочется, носочки-то несвежие… И что? Завопят о возрождении «Домостроя».

– К чему была семья на Земле? Где сплошная автоматизация быта, социальная защищённость, и занятость на любой выбор и вкус. Равноправие полов. Я никогда того не понимал.

– Потому что ты семьи никогда не знал. Ты был подкидыш при живой матери и живом отце.

Вошла Вика. Она самолично прикатила маленький блестящий столик с двумя уровнями, уставленный тарелочками и бокалами из небьющегося синтетического стекла. Несомненно, она решила принять участие в заявленном «философском диспуте», поскольку бокалов было три. Кук и не подумал её выпроваживать. Что наводило на мысль, старому Куку не хочется в данный момент откровенности наивысшего градуса, возможного между мужчинами. Настрой у него был иной. Иначе бы он сам вызвал Радослава к себе.

– Завтра, Радослав, в это же самое время мы будем рассыпаны порознь по лику для всех нас новой планеты, – вот что сказала Вика. – Ты с Ландыш, я с Белояром, а Андрей? Бедняга будет совсем один.

– Жалко его? – спросил у неё Кук.

– Я только констатирую имеющийся расклад.

– А твои сыновья? – спросил Радослав у Кука.

– Будут со мною. Но по трое с периодичностью в несколько суток. Андрей, как и ты, не входит в дежурную команду, которая будет наблюдать за ангаром и звездолётом. Вы устройство его не знаете, а в нём наше всё. Связь, экстренная медицина, безопасность на непредвиденный всякий такой случай, оружие, не дай Бог его применить. Звездолёт наше всеобщее сердце и наш коллективный мозг. Наша дорога назад. Поскольку я намерен вернуться на Землю, как только мой разведчик пришлёт мне закодированный сигнал. Да и ты того хочешь, а Радослав? Здесь, считай, наша высылка до времени. Уж больно не хотелось мне в твою Паралею. Там все места в партере заняты, а чего нам с тобою было делать на галёрке?

– Что за историзмы? – спросила Вика.

– Из мира театра, необразованная ты голова, – Кук сокрушенно покачал лысой головой. – Слышала о таком Шекспире? «Весь мир – театр, а мы – актёры».

– Нет. Я жила настоящей практической жизнью. А театр считаю отжившей и подкрашенной шелухой старого мира. Актёры в моём мнении люди – пустотелые в смысле души. Если во мне есть моё собственное нажитое содержание, я не понимаю, как можно в меня залить чужую душу, в которую я должна перевоплотиться. Пусть и на короткое время. Но если женщина – актриса, это ещё куда ни шло, поскольку мужчина рядом уж точно не заскучает. Твой дом превращается в сценическую площадку, где сплошной хоровод сменяющих друг друга масок на одной персоне. А вот мужчина актёр – это что-то, непредставимое для меня. Это мираж, к которому нельзя приблизиться, это демон из японской сказки, совсем не имеющий лица, а потому постоянно меняющий свои лица. Ничтожество с лицом мудреца, или же воин по виду, но с сущностью труса и предателя, а то и светлый ангел по виду, но с реально скрытой в себе склонностью к душегубству. Это как?

– Почему же всё именно в отрицательной коннотации? – удивился Кук страстному спичу Вики. – А если наоборот?

– Ты у Радослава спроси, каково жить с превосходной актрисой, с каковой он жил последние годы на Земле. Да и не только на Земле.

– С кем же? Почему я не знал? – удивился Кук.

– Да с твоей дочерью, – Вика села рядом с Куком, взяла тарелочку и углубилась в процесс поглощения того, что на ней было. Кажется, фасоль с красным соусом.

– Ксения – актриса? – возмутился Кук, – ты чего-то путаешь. Когда она была актрисой? Она была плясуньей, да и то недолго.

– Да это одно и то же, – невозмутимо ответила Вика.

– Ну и что ты ей ответишь, Радослав? – спросил Кук. – Тебя же задели напрямую.

– Если актриса и была в ней, то она всё время спала глубоким сном. Но моя жена была необычной для нашего времени женщиной, поскольку воспитывала шестерых детей, любила меня и не лезла из собственной кожи ради карьерного роста и прочих публично-значимых вещей. Мой брак был идеален.

– Молодец, Радослав! – одобрил Кук. – Хорошо её осадил, змею подколодную. Завидовала, небось, красоте моей дочери, да и просто талантливому человеку, каковым она была, а Вкуснюся? Да и муж, каков герой у неё был. А у тебя-то вечно какие-то проходные фигуры. Эпизоды, так сказать, длинного и скучного твоего кино.

– Думает, что уязвил, – обратилась Вика к Радославу. Есть Радославу не хотелось, и он собирался уйти, дабы не мешать семейному ужину, где он был незваный гость.

– Ты не спеши, – Кук ухватил некий жест в нём, – ты сиди и ешь. А я введу тебя, может, и повторно в курс дела на планете. Но повторение – мать учения. Практика – отец. Мы на неопределённое время расстаёмся, Радослав. Ландыш береги как дочь и как жену, понятно. Она сущее дитя. Ты и будешь её воспитателем. Удивляюсь я на Пелагею. Как можно было так воспитать девочку, которую она планировала отдать в руки космическим бродягам, вроде нас, и каковой была сама в молодости. Лану надо было выращивать в кругу сверстников, а она держала её в какой-то хрустальной колбе. Лана не глупа, Радослав, а только имеет в себе некую задержку развития из-за причуд её же матери. Она чиста, а это ценно само по себе, поскольку её легко сформировать в нужную уже сторону.

– Не поздновато ли? В двадцать-то лет? – неприязненно отозвалась Вика.

– Не с тобою обсуждаю данную тему, – оборвал её Кук. – Послушай, у меня такое чувство, что ты ревнуешь Радослава к ней. Ну, сознавайся. Ты его хотела себе вместо меня?

– Никогда я его не хотела! – Вика сбросила пустую тарелку на пол, поскольку держала её на своих коленях.

– Гнев – знак согласия с моим выводом. Слова – бездарная маскировка сути. Ты не актриса, Викуся, в отличие от моей дочери, – довольно резюмировал Кук. Доволен он был тем, что вывел её из себя. Того и хотел. – А теперь, моя запоздалая суженая-ряженая, иди к себе и не навязывай себя в сугубо мужской Клуб заслуженных членов космического братства. Тебе достаточно того, что ты обладаешь другим полновесным членом.

– Пошляк! – возопила Вика, но послушно ушла. Дышать стало свободнее. Кук издал свой привычный протяжный вдох-выдох, – А – ха –ха –ха! Вот навязалась на мою лысую голову, пахучий земляничный цветочек с захватническим усиком. Но я и не таких перевоспитывал.

– Зря ты не оставил её у Пелагеи, – бесполезно посетовал ему Радослав. – Заодно бы и Ландыш там оставил.

– Бог с ними со всеми. Они нам лишними не будут, увидишь и убедишься на месте. Это тут мы в замкнутом пространстве несколько осатанели друг против друга. А там на просторе любая земная и близкая душа – ценность. Продолжу тему. Андрей не включён в бригаду дежурных по ангару, но не горюет он. Ему одиночество очень уж требуется. Так и говорит. Не захотел он Вику и, может быть, найдёт себе местную какую землянику. Хочет быть один на чужой планете. А когда соскучитесь, то милости прошу в звездолёт на дружеские посиделки. А мои сыны вынуждены дежурить в звездолёте. Патрулировать планету, спасать нас, коснись что. Лучше, конечно, не коснулось бы ничего. Андрей мне так и сказал: «Селиться мне с Викой? Не за тем я утёк от Пелагеи, чтобы психику свою чужой соломенной вдовой грузить». Мои мальчишки – твердыня, а Владимир будет над ними старший. Он ещё твёрже, чем они. Андрей же давно не тот, каким ты его когда-то знал. Пелагея его пагубно размягчила на своём инопланетном влажном и тёплом курорте, где он непозволительно застрял в силу давних уже причин, и в целом он почти утратил ту выучку, что я ему дал. А опыт какой имел человек! Немереный. И всё созвездию Пса под хвост! Так что Вика с Алёшей будут под моим присмотром. Куда ж их девать? А уж Ландыш, сам понимаешь, под чьим.

Планета, кою мы обозвали «Ландышем» – крутая загадка. Не думаю, что мы сумеем её разгадать, но скучно не будет. В первое время постарайся не расставаться с универсальным переводчиком, хотя от него и зудит в ушах. Пусть язык войдёт в твоё подсознание. Язык людей того континента, где ты окажешься, очень мелодичный, многогранный, образный и похож на русский. Он явно достался местным от более высоких его носителей. Сегодняшние его обладатели глубоки, интеллектуально подвижны, в целом добры, исключая, понятно, выродков, которые есть всюду.

– А тот язык, что у твоих бронзоголовых, каков он?

– Более обрывистый, каркающий и весьма экспрессивный. Но проще, поскольку и люди на моём континенте более упрощённо устроены. Они жадны на впечатления, те, что дарит им окружающий мир, с точки зрения их попробовать на зуб и на вкус, как бывает у младенцев. Мало способны к отвлечённому мышлению, не аналитики, часто свирепы по пустякам в отношении друг к другу, и несколько поверхностны, поскольку обладают заметной забывчивостью по отношению даже к недавним событиям.

– Одним словом, дикари.

– Не сказал бы. Тут дикарей нет. На континенте, где живут златолицые, в моём определении если, всегда тихо и умиротворённо. Их речь шуршит под стать листве и пению птиц, журчит как вода в речных берегах, когда она спотыкается о камни. Озёра и водопады там чудесные, леса пышные, климат мягкий. Люди послушно вписаны в ту организацию жизни, что создал для них некто, мне неведомый. Умеют радоваться малому, не выдумщики, не те, кто стремиться заглянуть за горизонт. В целом мягкие, но хитрые и эгоистичные. Этакие «моя хата с краю, ничего не знаю. Меня не тронь, я не завоняю». Андрею, между нами говоря, будет проще всего вписаться в их социум. Они не любопытны к ближнему. А тебе будет, пожалуй, и труднее всех. Твои будущие сограждане наблюдательны и могут тебя раскусить как чужака. Хотя тебе и покажется вначале, что ты вернулся к себе домой. Последуют ли от того, как тебя раскусят, некие санкции, – не думаю, хотя и не знаю.

Их устройство. В нём главная загадка. Оно, если в целом, одинаковое на всех континентах. Океаны разделяют их как тот же космос. У них весьма слабо развито водное сообщение, системы водной навигации, мореходства в самом примитивном виде. Они не селятся на берегах океанов. Они считают океан границей между тем и этим светом и боятся его как смерти. У них нет воздушного транспорта и в зачатке. Но есть система потрясающих дорог, созданных над поверхностью земли, на опорах, и качество местности для скоростного транспорта ничего не значит. И вот подхожу к главной тайне белого континента. На нём и возникают «Города Создателя», как они их называют. Они построены не ими. Их вселяют в эти города помимо их воли, заставляя покидать старые и родные селения. Вселяет администрация, созданная теми, кто, скорее всего, находится за пределами любой досягаемости как для них, так и для нас. Сами города словно бы печатаются на космическом принтере и оказываются здесь уже готовыми, лишь несколько непросохшими и пару лет сохраняющими вредные остаточные излучения.

– Как же их транспортируют сюда? Гигантские города? Есть опыт наблюдений?

– Таких наблюдений ни у кого нет. Они и невозможны в силу того, что восприятию таких процессов препятствует их собственная умственная и психическая организация. Ограниченная. Отлаженная административная система управления заселяет людей в появившиеся Города, они не сопротивляются, поскольку там комфортно. Они начинают строить систему новых дорог, чтобы соединить один Город с другим. На поверхности планеты, если смотреть сверху, возникает нечто, подобное нейронной сети мозга, где Города – подобие нервных узлов. На моё появление никакой реакции и ниоткуда так и не последовало. Не на меня персонально, а на внедрение моего звездолёта в их околоземное пространство и последующее его обустройство в подземном ангаре, в огромной подземной пещере на необитаемом острове.

– А транспорт кто изобрёл?

– Неизвестно. Понятно, что те, кто и дал им Города, снабдили их и системой сообщения между ними. Тут нет войн. Нет оружия массового уничтожения, поскольку отсутствует и сам военно-промышленный комплекс как таковой. Холодное оружие индивидуального употребления, понятно, есть. Как есть и убийцы, воры и прочие асоциальные элементы. Тюрем нет, поскольку безжалостных преступников также безжалостно топит в океане особая служба охраны порядка. Если нарушение мелкое, их отсылают в полуразрушенные старые города, заброшенность которых понятна из выше сказанного. Последующие скитания изгнанных мелких и не очень нарушителей никого не волнуют. Главное, не балуй шибко, не лезь на глаза властям. В «Города Создателя» им не попасть, там чёткий контроль за населением, а остальные бескрайние территории, вроде как, никого и не заботят, кроме тех, кто там и проживает, пока их не успели загнать в Города всегда условного счастья. Медицина, обучение, транспорт, проживание в домах – всё бесплатное. Деньги есть лишь на пропитание и одевание себя. Работа для всех обязательная. Без неё просто умрёшь от голода.

– Странная жизнь. Казарменный социализм?

– Странная не более, чем всюду. И на социализм похоже. Но только внешне. По сути же, больше на муравейники их Города похожи. Или на чётко слаженный организм, где всякая клетка на своём месте пребывает в живом обмене со всеми прочими и с организмом в целом. Живет, не тужит, а если и тужит, то как-то и выкручивается, если не погибает.

– А мы вроде вирусов – внедренцев. Но толерантных, не токсичных в отношении к организму – временному носителю, в силу своего ничтожного количества.

– Думай, как хочешь.

– Уф! Хорошо, что мы тут не навсегда.

– Ещё и не распробовал, а уже устрашился? Какой же ты космодесантник после этого?

– Я давно уже не космодесантник, а старый бюрократ. Но сам же говоришь, что высадка сюда подобна высылке на время. Я и на Паралее выжил только потому, что каждый день считал последним для жизни там. Вот думал, завтра прибудет разрешение, и я улечу на Землю. А потом как-то прирос, вроде того. Привык, как люди привыкают к зиме. Но повторного возврата туда я не хотел настолько, что тебя воспринимаю до сих пор как Ангела – Спасителя. Я ваш навеки, Кук. Я благодарный человек и помню всех, кому был обязан хоть чем.

– А я знаю, что ты не любил Паралею. И вовсе не за её перекосы и социальные болезни ты её не смог полюбить. Хотя она и обладала прекрасной природой и прочими уникальными наличными характеристиками, не смог полюбить. Хотя и наделила она тебя сказочными женщинами, детьми, а также встречами с существами из непознанных миров, не полюбил и тогда. Потому, что ты был выслан туда обманом. Она не была твоим выбором. Она была тебе навязана. А вот для Разумова она стала всем. Ради неё он предал Землю, вернее, забыл о Земле. Потому, что она была его проектом и его мечтой, которую он мечтает воплотить там. А на Земле всё уже воплотили за него другие проектировщики и мечтатели. Он не хотел быть вписанным в земной «Город Создателя» на всё готовое и ради цели, которую ему никто не озвучил внятно.

Кук подошёл к своему фальшивому окну. – Эта голография изображает один из местных парков, где стоит мой дом, – сказал он.

– И парк твой собственный?

– Как бы. Не так, как было у тех аристократов на Паралее. Я плачу за него аренду местному окружному управлению. И меня никто там не трогает.

– Где ты берёшь деньги? Или ты работаешь в свои девяносто лет?

– Догадайся сам, где беру. Деньги у меня самые подлинные. Но в самом начале я воспроизвёл их на принтере, понятно. Так что я был какое-то время фальшивомонетчиком. Но я не расточитель и не паразит на теле их социума. В счёт компенсации я много чего хорошего для них делаю. Я предприниматель и произвожу очень хорошую продукцию. Так что все изначально фальшивые вложенные средства давно компенсировал через налоги, через высокие зарплаты рабочим, через благотворительность и внедрение по-тихому, очень полезных им, земных технологий в пищевую промышленность. Действуй и ты таким же путём. А я помогу. Экономика наука не сложная, если ты честен и более развит, чем окружающее население. Если ты пришёл к ним с благом, они сразу это поймут. Если мы и микробы, как ты говоришь, то будем полезны всепланетарному организму. Мы симбионты.

– Тот сверхинтеллект, что строит их цивилизацию, думаешь, тебя не вычислил?

– А ты много вычислил своим интеллектом? Ту микро жизнь, что обустроилась в тебе, не спрашивая у тебя разрешения? Если она тебе не вредит, а напротив, вшита в общеполезные обменные процессы, как ты её вычислишь? В своей обыденной жизни, понятно. Если не будешь прибегать к помощи сложных исследовательских методик, да ещё в специально оборудованных лабораториях. Если он, запредельный инкогнито, что и вычислил, то пока молчит. Молчит, как Звездное Небо у нас над головой. Я наблюдаю за ним тоже. Надеюсь, он не намерен после подготовки превратить эту планету в игровую площадку для неведомых затейников – хулиганов. И «Города Создателя» – не песочные замки из игровых формочек слаборазвитых космических творцов – младенцев. Будем надеяться, что это не так. Здесь живут разумные люди, способные к развитию и страдающие, когда им причиняют боль. Но если подумать глубже, то в явленной жизни столько бреда и чудовищной несправедливости, мутные истоки которых давно утеряны в прошлом, а потому и несуществующем для нас времени, то хочется, как волку, задрать голову к этому Звёздному небу и взвыть вечным вопросом: за что? Зачем? Да ведь ответа не будет.

– Индивидуального ответа, наверное, никому и не будет. Только Разум коллективный, не раздираемый распрями и дисгармонией, в состоянии открыть космические коды. Не вскрыть как вор и мошенник, а именно открыть при посредстве законного ключа.

– Схоласт! Что или кто он, твой ключ? – ответа не последовало, и Кук сообщил главную новость на закуску. – Пока я отсутствовал в течение двух лет, велось стандартное наблюдение моих записывающих устройств за всей планетой в целом. И вот что я тебе скажу. Два года назад в пределы атмосферы планеты «Ландыш» вошёл земной звездолёт малой вместимости несколько устаревшей уже модификации, подобный тому корыту, в котором мы и плавали в космическом океане вместе с Пелагеей. Подобный не означает тот же самый. Совсем другой. Он далеко неблагополучно приземлился в пределах того континента, где ты и будешь обитать с новой женой. Посланный разведчик его не обнаружил, да и не мог. Искусственный интеллект звездолёта сумел сразу же включить защитную систему. Теперь заземлившийся корабль-пришелец невидим для стороннего наблюдателя. Слабые, остаточные уже, электромагнитные излучения не дают возможности установить его точное месторасположение. Искусственный интеллект звездолёта на последнем угасании. Можно вычислить только приблизительно место его падения, – а по сути, это и было падение, – и размах такой вот приблизительности довольно большой. Чудо, что он не взорвался. Поэтому есть надежда, что кто-то остался в живых. Так что, Радослав, не исключено, что ты встретишь землянина или землян. Не знаю, сколько их, кто они. Поняв, что не одни здесь, они и сами попробуют выйти на связь с моим звездолётом. При условии, что у них все системы функционируют, пусть и не в идеальном режиме, а хоть как-то. Смогут же наладить хотя бы связь. Если включили режим невидимости, значит, остались живы. В чём есть сильное сомнение. Но есть и большая надежда. Таков ещё один сюрприз, приготовленный нам планетой «Ландыш».