Костры на сопках

Глава 1

Плавание “Авроры” к родным берегам оказалось чрезвычайно тяжелым. Штормы и бури почти непрерывно сопровождали фрегат на всем его пути, ломая снасти, изматывая и обессиливая матросов.

Опасаясь быть настигнутым англо-французской эскадрой, которая, вероятно, двигалась по пятам фрегата, капитан Изыльметьев не остановился у Гавайских островов с их удобнейшим портом Гонолулу, где всегда так радушно принимали русские корабли. Кто знает, какие неожиданности могли там встретить “Аврору”, когда Англия и Франция объявили России войну!

Фрегат держал курс только на Камчатку.

Начались трудности с питьевой водой, запасы пищи подходили к концу.

От недоедания матросы теряли силы, многие стали болеть цынгой. Часть экипажа уже не могла нести вахту. Матросы тихо лежали в темных углах кубрика, стараясь ничем не выдавать своего присутствия: ни жалобами, ни стонами, ни просьбами о пище. Только иногда кто-нибудь просил извиняющимся тоном:

— Попить бы водички, братцы!

Приносили воду, и матрос успокаивался.

Похудевший, с воспаленными от бессонницы, глазами, но всегда внешне подтянутый и спокойный, капитан Изыльметьев часто обходил больных матросов, шутил с ними, подбадривал, говорил, что скоро фрегат прибудет в Петропавловск и всем будет оказана помощь.

А чуть только на море усиливалось волнение, Изыльметьев поднимался на капитанский мостик и охрипшим, но сильным и властным голосом отдавал команды. Ни по виду, ни по голосу никто бы не смог догадаться, что творится у него на душе, какие мысли и чувства волнуют этого замкнутого и внешне холодного человека. Больше всех остальных членов экипажа он знал, сколь опасно и трудно их положение: продовольствие подходило к концу, многие матросы выбыли из строя, да и сам фрегат имел большие повреждения. А до Камчатки было еще далеко.

“Может быть, изменить маршрут и пристать к какому-нибудь населенному острову? — возникала иногда мысль. — Починим фрегат, пополним запасы пищи, воды, дадим людям отдых…” Но Изыльметьев тотчас же гнал от себя эту мысль, как постыдную и недостойную; остановиться на полпути к дому — означало пропустить время. Ведь англо-французская эскадра могла притти в Петропавловский порт раньше “Авроры”, и тогда все усилия и жертвы матросов были бы напрасны. Нет, пока есть силы хоть в одном человеке, фрегат обязан плыть на запад, к родным берегам.

На сороковой день плавания капитан вызвал к себе офицера Лекарева:

— На сколько дней еще у нас хватит продовольствия?

— На пятнадцать дней, — доложил Лекарев, который уже много раз спускался в трюм и проверял ящики и бочки с продуктами. — Да вот еще дельфина острогой убили… хорошее подспорье.

— Уменьшить нормы выдачи на одну треть, — распорядился Изыльметьев. — Порции воды не уменьшать только больным.

Лекарев заметно вздрогнул.

— Понимаю… Рацион жесткий, матросам будет очень трудно, — хмуря брови, сказал капитан. — Но до Камчатки еще не менее двадцати суток плавания. Это при благоприятной погоде, а в противном случае и больше… И мы должны быть готовы ко всяким неожиданностям.

Кидаемый из стороны в сторону, как щепка, фрегат упрямо шел на запад. Матросы нетерпеливо вглядывались в даль: кругом не было ни земли, ни кораблей, а только черные, низко стелющиеся тучи да белые барашки на гребнях волн.

Однажды с фрегата увидели чаек. Они кружились вокруг фрегата, садились на реи. Ловкому Чайкину даже удалось поймать одну из птиц.

— Ишь ты, сердечная, куда забралась! — ласково сказал он, осторожно держа в ладонях чайку. — Не иначе как камчатская, землячка моя!

— Нет, не наша, — убежденно заметил матрос Травников. — У наших пух серебристей.

— Что зря гадать! Накормить ее надо — поди, голодная…

Чайкин вынул из кармана кусок хлеба и, накрошив на ладони, поднес к клюву птицы, испуганно озиравшейся во все стороны. Но птица крошки есть не стала.

— Ишь ты, гордая какая! — не то с восхищением, не то с укоризной проговорил Чайкин. — Ей бы рыбки дать…

Матросы принесли несколько мелких рыбок и накормили птицу, поощряя ее ласково-грубоватыми шутками. Когда чайка насытилась, кто-то предложил:

— А теперь отпусти-ка ее, братец, на волю. В гостях хорошо, а дома лучше…

Чайкин разжал ладони, и птица, не веря еще в свое освобождение, некоторое время сидела неподвижно, потом взмахнула крыльями, взвилась вверх и, сделав полукруг над парусами, полетела на запад.

Матросы долго провожали ее глазами, не говоря ни слова. Но по их суровым, изможденным лицам было хорошо видно, как все они завидовали птице.

В этот же день фрегат был настигнут жестоким штормом. Небо зловеще потемнело, ветер выл и свистел в снастях. Волны вздымались одна выше другой и поминутно с грохотом окатывали палубу корабля.

К вечеру шторм усилился и бушевал всю ночь. Сильным порывом ветра сломало грот-мачту. Она с треском обрушилась на палубу. Казалось, еще мгновенье — фрегат не выдержит и будет разбит в щепки.

Изыльметьев ни на минуту не покидал мостика, твердо отдавая приказания матросам, помогая им бороться с разыгравшейся стихией.

Наконец свет начал проникать сквозь густые тучи шторм пошел на убыль и вскоре совсем затих. Измученные матросы принялись исправлять повреждения.

Изыльметьев произвел необходимые исчисления. Фрегат был вблизи Камчатки.

Если не налетит новый шквал, что вполне вероятно в этих местах, то при попутном ветре в один—два дня можно будет достигнуть мыса Поворотного, а там уже близко и Авачинская бухта.

Изыльметьев, передав управление кораблем своему помощнику Якушеву, ушел в каюту, чтобы хоть немного отдохнуть.

Не успел он закрыть за собой дверь, как к нему постучался дежурный матрос.

— По правому борту замечена лодка с людьми! — сообщил он.

— Лодка? — Изыльметьев недоверчиво и даже с некоторой тревогой посмотрел на матроса. — В открытом океане?

— Лично видел. Лодка с людьми: не то два, не то три человека.

Изыльметьев вышел на палубу. Футах в трехстах от фрегата покачивалась на легких волнах небольшая рыбачья лодка. В ней сидели два человека, которые отчаянно размахивали руками. Вероятно, они еще и. кричали, но звуки не долетали до корабля. По всему было заметно, что люди в лодке сильно беспокоились, как бы фрегат не прошел мимо них.

Изыльметьев не раздумывал и полминуты. Воспитанный в строгих правилах морской чести, он не допускал и мысли, что в море можно было пройти мимо попавших в беду людей.

— Взять на борт! — приказал капитан.

Матросы с ловкостью, которую трудно было предположить в их измученных телах, принялись спускать на воду шлюпку. Фрегат развернулся и направился вслед за шлюпкой к неизвестной лодке.

Все здоровые матросы высыпали на палубу и сгрудились у правого борта.

— Видать, японцы, — сумрачно проговорил Травников. — Принесла нелегкая! Только лишние рты.

— Не по-нашему это, не по-русски! — оборвал его Чайкин. — Не годится человека в беде оставлять,

— А он бы тебе помог, японец? И глазом не моргнул!

— Как знать! — вмешался в разговор матрос Сизов. — И между ихними разные люди бывают.

Шлюпка с матросами приблизилась к лодке и, взяв ее на буксир, повернула обратно к фрегату.

Вскоре двое спасенных с помощью матросов поднялись на палубу. Один был по виду совсем старик, другой помоложе, но сильно заросший бородой.

Они еле держались на ногах, лица у них были измучены, глаза воспалены, одежда порвана.

— Спасибо, братцы! — с трудом проговорил старик, кланяясь во все стороны. — Спасли наши души… Мы и не чаяли выбраться, третьи сутки по океану носит. — Русские! Русские! — раздалось со всех сторон.

— Откуда, сердечные?

К спасенным подошел капитан Изыльметьев, поздоровался с ними и участливо спросил, с какого они корабля, давно ли потерпели крушение.

— Мы петропавловские, ваше благородие, рыбаки! — низко кланяясь, ответил старик. — На промысел выехали, да буря настигла.

— Давно из Петропавловска?

— Третьи сутки.

— К войне в Петропавловске готовятся? — спросил Изыльметьев.

— Известное дело, — ответил старик. — Батареи строят, всякие валы насыпают. Чиновников еще стрелять учат, охотники да камчадалы из тайги собираются.

— Это хорошо. Значит, враг врасплох не застанет?

— Не должно, ваше благородие… А вы, случайно, не в Петропавловск поспешаете? Судно-то — не фрегат “Аврора” будет?

— А ты, старик, откуда про “Аврору” знаешь?

— Как же, ваше благородие! Эту “Аврору” вот как ждут у нас! Только и разговоров!

Изыльметьев приказал матросам накормить рыбаков и устроить их на отдых.

Глава 2

В матросском кубрике спасенных Гордеева и Сергея Оболенского — это были они — угощали хлебосольно, будто и не ощущалось на фрегате недостатка в продовольствии. Повар принес две миски горохового супу, большую краюху хлеба и угощал спасенных с радушием гостеприимного хозяина:

— Нажимай, казенных харчей не жалей! Скоро дома будем, и нас чарочкой угостите.

Гордеев и Сергей не заставили долго себя упрашивать и пододвинули миски. Не совсем сытые, матросы отошли в сторону, чтобы не мешать людям хорошо покушать. Но как только “рыбаки” утолили голод, матросы придвинулись поближе и стали их расспрашивать о том, как живут в Петропавловске люди и что говорят о войне.

Гордеев отвечал обстоятельно, неторопливо.

Василий Чайкин, придвинувшись к старику вплотную, все спрашивал о родном доме, о своей жене, о мальчике. Ведь он не был дома около пяти лет!

— Мою жинку знаешь, поди? Хибарка-то ее возле базара стоит, у самой бухты…

— Как же, — улыбнулся Гордеев, — знаю! Чернобровая да ладная молодуха. Живет, здравствует!

— Ишь ты! — обрадовался Чайкин. — А сынишку не видал? Должно быть, вырос, пострел! Совсем махоньким оставил.

— Видел и сына. Бойкий парнишка! Тоже воевать собирается — батареи с солдатами строит.

— Скажи на милость! — Чайкин не без гордости поглядел на матросов.

— А ты что же, все по морям-океанам скитаешься? — спросил его Гордеев.

— Да, все в плавании.

— А сейчас из каких краев путь держите?

— Из порта Кальяо, из Южной Америки. Еле оттуда ноги унесли.

— Чего так?

— В плен взять хотели.

— Кто же?

— Известно кто — англицкий адмирал. Да наш-то лобастый (так матросы между собой называли Изыльметьева) поумней оказался: из-под самого носа фрегат увел.

— Стало быть, война уже началась? — спросил, в свою очередь, Сергей Оболенский.

— Должно быть, так. Взять в плен нас они хотели, это уж верно. Все загодя уготовили… Ловушку подстроили, чтобы нас в бухте захлопнуть, как мышь амбарную. Хитер враг, да и мы не лыком шиты — ушли. А уж теперь дома будем и с врагом повоюем. Тут уж без хитростей, кто кого одолеет.

Яков Травников с сожалением проговорил:

— Все бы хорошо, да жаль — нет с нами лейтенанта да Сунцова. Сгинут они в неволе! Хорошие люди!

— Второго такого офицера поискать! — вздохнул Чайкин. — Душевный был человек и нашего брата, матроса, понимал.

— Никогда не дрался, — сказал кто-то из угла.

— Об этом и разговору нету!

— Что же с ним стало? — спросил Сергей.

— В плен захватили. И главное, как — подлостью! Дело-то так было. Послал нас лобастый с лейтенантом Оболенским…

— С кем, с кем? — вздрогнул Сергей. — С Оболенским?

— Так точно, Николай Оболенский, — ответил Чайкин, с удивлением покосившись на “рыбака”. — Знакомы?

“Брат мой!” чуть было не вырвалось у Сергея, но Гордеев опередил его:

— Из одних мест.

— Вот как! — неопределенно проговорил Чайкин. — Бывает…

И он рассказал, как Николай Оболенский попал в плен, какие его могут ожидать последствия, что сказал по этому поводу капитан Изыльметьев.

Наконец, заметив усталый вид “рыбаков”, матросы разошлись, и Гордеев с Сергеем прилегли на койки.

Но сон не шел к Сергею. Рассказ матроса Чайкина не выходил у него из головы. Он любил Николая. С его именем были связаны самые светлые и чистые воспоминания детства. Точно наяву, он видит перед собой старинный парк. Он и Николай вместе с матерью приехали в гости к родственникам. Вот, отделившись от своих сверстников, они вместе бегут к пруду. На привязи — лодка, и мальчишки усаживаются в нее и гребу г. на самую середину пруда. Кажется, что они плывут открывать неведомые острова, воевать с непокорными дикими племенами.

А однажды они рассорились. Вошли в свою комнату, не разговаривая друг с другом, легли в постель, исподтишка, наблюдая друг за другом: кто первый подаст знак к примирению.

Отчетливо, точно это происходило вчера, в памяти всплывают всё новые картины прошлого, детских лет, дней ученья.

И должно было так случиться, что теперь, после стольких лет разлуки, Сергей попал на тот самый фрегат, на котором служил его брат!

И еще одно остро тревожило Сергея: попытка его попасть на китобой ни к чему не привела.

Как и было задумано Максутовым, они с Гордеевым отошли от города верст за десять, выбрались к рассвету на лодке в пролив и стали терпеливо поджидать китобойное судно.

Но то ли китобой задержался в порту, то ли он ушел из Петропавловска раньше срока, но его так и не удалось встретить.

До позднего вечера Сергей и Гордеев кружили по проливу, все еще не веря в провал своей затеи. К вечеру подул ветер, разыгралось сильное волнение.

Они начали грести к берегу, но волнение усиливалось с каждым часом, начался шторм. Лодку с людьми вынесло в океан, и она оказалась в полной власти стихии.

Двое суток, как Жалкую ореховую скорлупу, носило ее по разбушевавшемуся океану. Сергей со стариком выбились из последних сил, и только на третье утро посчастливилось им встретить фрегат “Аврора”.

“Но что же дальше?” размышлял сейчас Сергей. Через день—другой фрегат доставит его к берегам Камчатки. Куда ему теперь податься? Начинается война. Сношения с внешним миром будут прерваны. Англо-французская эскадра, вероятно, блокирует Петропавловский порт, и ни одно иностранное судно не войдет в бухту. Может быть, попытаться пересечь Сибирь в обратном направлении и пробраться в Европу через сухопутные западные границы государства? Пройти всю Сибирь, европейскую часть России… Но на это потребуется не меньше года… Вероятнее всего, его задержат и снова пошлют на каторгу.

Какой же выход? Что предпринять?

Сергей лежал на койке с открытыми глазами, напряженно обдумывая один план за другим. На сердце было сумрачно.

— Не печалься, — услышал он шопот Гордеева. — Худа без добра не бывает. Оно, может, и к лучшему, что так случилось.

— Трудно мне, — также шопотом ответил ему Сергей. — Слыхал про Николая Оболенского? Родной брат, близок он мне.

— Чего молодца загодя оплакивать, еще живой он. До царя дело дойдет, может и заступится царь за своего офицера.

— Плохая на царя надежда, Силыч! Да и война начинается… Что мне делать? Куда теперь податься? Сидеть и ждать у моря погоды?

— Делов сейчас много будет… Прибудем домой, оглядимся, что к чему. Знать, не судьба тебе сейчас на чужбину плыть, погодить надо маленько. А там видно будет. Недаром говорят: утро вечера мудренее. Авось и у нас посветлеет, не все же в темноте-то жить. Перемены будут… Сергей внимательно слушал слова старого охотника, и они его приободрили.

— Спасибо, Силыч, на добром слове! — сказал он. Заснуть все же Сергей не смог. Повернувшись несколько раз с боку на бок, он встал и вышел на палубу.

Небо было усеяно яркими крупными звездами. Сергей уселся на канатах на носу корабля и задумался. То, что во время разговора с Гордеевым казалось таким ясным и простым, снова стало сложным и трудным. Может быть, ему действительно удастся на берегу избежать ареста? А дальше что? Война ведь может продлиться долго. И все это время сидеть бесстрастным наблюдателем? А может быть, и прав Силыч: утро вечера мудренее. Все еще впереди. Он будет с народом. Он постарается быть там, где живет и борется народ. Может быть, в этом и есть его призвание?

Сергей так задумался, что не заметил, как мимо прошел капитан Изыльметьев и остановился около стоявшего за рулем матроса Травникова.

— Идем по курсу? — спросил Изыльметьев.

— Так точно, ваше благородие. — Скоро дома будем.

— Давно пора! Истосковались так, сердце болит!

— Родных-то, кажется, у тебя нету?

— А на родной стороне все родные, все близкие.

— Это верно.

Изыльметьев подошел к борту и долго смотрел на запад, где в туманной дали смутно проступали суровые, но бесконечно дорогие очертания родного берега.

На следующий день экипаж “Авроры” увидел подымающиеся до самых облаков остроконечные вершины Камчатских гор. Покрытые вечным снегом, они блестели в утренних лучах солнца и, казалось, говорили матросам: “Ну вот вы и дома!”

Глава 3

Обычно аккуратный и исполнительный, капитан Максутов вот уже второй день не показывался на глаза Завойко.

Никто не видел Максутова и на батареях. Завойко не на шутку встревожился и вызвал к себе Лохвицкого.

— Таинственные дела вершатся! — сказал он с раздражением. — То появляется беглый каторжник… теперь исчез капитан Максутов. Не на медведя ли он напоролся в лесу?

— Ваше превосходительство, — осторожно заметил Лохвицкий, — не случилось ли с капитаном несчастье?

— Какое именно?

— Этот беглый бродит где-то около города. Может быть, Максутов встретился с ним, пытался его задержать… И это могло кончиться для него очень плохо.

— Что вы, сударь! — с досадой отмахнулся Завойко. — Только и занятий Максутову — каторжников ловить! Взялись вы за это дело — и доводите до конца. А капитана разыщите мне незамедлительно.

Лохвицкий вышел. Голова его шла кругом. Хотя злополучное письмо было уничтожено, но узел затягивался все туже. Лохвицкий не знал, жив Максутов или нет. Если ив, то что он предпримет? Выдаст его, Лохвицкого, или промолчит? Если мертв, то что сделает девка, дочка охотника, невольная свидетельница выстрела у избушки?

Лучше всего было бы словить этого беглого Оболенского и обвинить его в смерти Максутва.

Но этот каторжник неуловим. Уже идут вторые сутки, как Лохвицкий задержал в порту китобойное судно, но Оболенский так и не появился на нем. Лохвицкого неудержимо тянуло в тайгу — узнать, что делается в избушке Гордеева.

Но кто знает, что может выкинуть эта отчаянная девка с ружьем! Лучше поберечься!

Лохвицкий задумчиво подъехал к бухте. Группа солдат грузила на баркас тяжелые дубовые кряжи. Они были давно заготовлены для причалов в порту, а теперь их увозили на Сигнальный мыс, где строилась батарея.

Вместе с солдатами, ухая и подпевая “Дубинушку”, суетился Ваня Чайкин.

“Ну и пострел, везде нос сует!” подумал Лохвицкий и поманил мальчика к себе:

— Гривну заработать желаешь?

— Ага! — кивнул Ваня, размазывая пот по лицу. — Так не дадите же, ваше благородие?

— Больше дам… Ты избушку охотника Гордеева знаешь?

— Это в тайге, за сопкой? Как не знать! Я туда за малиной хожу.

— Так вот, возьми кузовок и беги за ягодами. А там подойди к избушке и загляни в окно. Приметь, кто из людей там есть и что они делают. А потом махом ко мне. Я дома буду.

— И это все, ваше благородие?

— Все… Беги быстро. Вот тебе пятак пока, остальное потом.

Обрадованный Ваня зажал монету в кулак и бросился домой. Отыскал берестяной кузовок для ягод и направился в тайгу.

“А не позвать ли с собой Егорушку?” подумал Ваня. Но потом, вспомнив, что все сделать надо “махом” и его ждет второй пятак, решил итти один, а Егорушке обо всем рассказать попозже.

Маша в эти дни не отходила от раненого Максутова. Она как умела старалась помочь ему. Давала пить болеутоляющий настой из сухих трав, прикладывала к ране целебные листья — этому научил ее Силыч, — но Максутов чувствовал себя все хуже. Он то метался в жару и бредил, то впадал в забытье. Когда же приходил в себя, то просил Машу пойти в Петропавловск, обо всем рассказать Завойко и даже нацарапал на листе бумаги несколько слов: “Ранен подлым человеком, лежу в избушке у Гордеева”.

Маша не знала, что придумать. Она ждала, что вот с часу на час вернется Силыч и тогда они вдвоем переправят Максутова в город. Но шли уже вторые сутки, а старик не появлялся. Тогда она решила, что сама пойдет в Петропавловск и обо всем расскажет большому начальнику — Завойко.

Но было страшно оставить Максутова одного. Девушке все мерещилось, что Лохвицкий бродит вокруг избушки и ждет удобного момента, чтобы окончательно разделаться с Максутовым. И она, не смыкая глаз, дежурила около раненого; заряженное ружье стояло под рукой.

Порой Маша выходила на порог и громко звала, чтобы кто-нибудь подошел к ней.

Но, как на грех, ни одной живой души не появлялось в эти дни около избушки.

И вдруг точно из-под земли перед нею вырос Ваня Чайкин.

Маша обрадовалась и ухватила мальчика за руку:

— Вот ты какой, совсем забыл меня! А я тут лисиную семью выследила — можно капкан ставить.

Ваня сконфуженно отнял руку и неловко переступил с ноги на ногу. Сказать или нет, зачем он пришел? За пазухой завернутый в тряпицу пятак, казалось, жег ему тело. Ваня все же обошел вокруг избушки, заглянул в оконце.

— Что ты высматриваешь, как волчонок? — удивилась Маша.

— А меня этот послал, на лошади какой все разъезжает… И пятак дал! — зардевшись, признался Ваня.

— Лохвицкий?.. Чего же ему нужно?

— Он сказал: “Узнай, какие люди в избушке и что делают. И махом обратно”.

Маша изменилась в лице, схватила Ваню за руку и осторожно ввела его в избушку.

— Видишь, человек лежит? — Маша показала на топчан в углу.

— Вижу, — шопотом ответил Ваня. — Так это же капитан Максутов! Чего он такой? Его лихорадка схватила? Да?

— Нет, Ваня, не лихорадка. Его один злой человек в грудь ранил. Он крови много потерял.

— Кто этот злой человек?

— Тот самый, кто тебе пятак дал.

— Лохвицкий?! — Мальчик со страхом посмотрел на Машу, потом вдруг выхватил из-за пазухи тряпицу и сунул Маше: — Возьми… не надо мне его пятака.

— Ладно, не о пятаке речь, — зашептала Маша. — Хорошо, что ты прибежал сюда. А теперь обратно беги, Только не к Лохвицкому, а к Василию Степановичу Завойко. И скажи так: мол, капитан Максутов раненый, плохо ему… И передай вот эту бумажку. — Она сунула мальчику в руку записку. — Сделаешь, Ваня?

— Сделаю… я махом! — кивнул мальчик и помчался к городу.

Острые камни кололи ему ноги, ветви деревьев били по лицу, но он ничего не замечал.

Когда показался Петропавловск, Ваня обежал стороной квартиру Лохвицкого и вдоль глубокого оврага подобрался к дому Завойко.

За дощатым забором Егорушка мастерил стрелы для лука.

— Ты чего? — удивился он, увидев всклокоченного, запыхавшегося приятеля. — Кого-нибудь в лесу напугался?

— Мне… мне к твоему батюшке нужно! — хрипло выпалил Ваня. — По делу!

— Чего захотел! — усмехнулся Егорушка. — Батюшка офицеров созвал, запершись сидят.

— У меня бумага… от капитана Максутова.

— От Максутова?! — Егорушка вскочил и, схватив Ваню за руку, потащил в дом. — Чего ж ты молчишь! Пойдем скорее!..

Минут через пятнадцать Завойко в сопровождении двух офицеров и гарнизонного лекаря Пасхина выехал в тайгу. Вслед за ними тронулась подвода.

Максутов, после того как Ваня убежал с его запиской в город, пришел в себя и с нетерпением поглядывал на дверь.

Заметив входящего в избушку Завойко, он сделал попытку поднять голову:

— Ваше превосходительство!..

— Лежите, лежите! — удержал его Завойко. — И прежде всего не волнуйтесь. Сейчас вам окажут помощь.

Лекарь Пасхин осмотрел рану Максутова и, покачав головой, шепнул Завойко о том, что капитана надо поскорее переправить в госпиталь.

— Василий Степанович, прошу вас, — умоляюще сказал Максутов, — выслушайте меня. Это очень важно, И, если можно, без посторонних.

Завойко попросил офицеров и лекаря оставить их и присел около Максутова:

— Я вас слушаю, дорогой.

— Я узнал достоверно: Лохвицкий — английский шпион, — глухо сказал Максутов.

— Что?!

— В твердой памяти и ясном сознании повторяю: Лохвицкий — английский шпион.

— Ради бога, голубчик, прежде всего прошу вас: успокойтесь.

— Вы не верите мне, думаете — я брежу… Так извольте, я изложу вам всю правду.

И Максутов чистосердечно рассказал, как он узнал в мистере Пимме своего друга юношеских лет Сергея Оболенского, как помог ему уехать за границу, как случайно при этом удалось обнаружить истинное лицо Лохвицкого.

— Я понимаю, ваше превосходительство, содействие политическому ссыльному — немалое преступление в наше время. Но Оболенский мой друг, и я не мог поступить иначе. Готов понести должное наказание. Об одном прошу пока: немедля задержите Лохвицкого. Он много зла может причинить отечеству нашему.

Завойко нахмурился. Он понимал, что близость Максутова, которого он очень уважал и ценил, с беглым каторжником может навлечь на его помощника большие неприятности.

Но еще больше встревожило Завойко сообщение о Лохвицком. Он без колебаний поверил признанию Максутова и в полной мере почувствовал всю важность его сообщения для обороны Петропавловска.

— Какая подлость, какая низость — торговать своим отечеством!.. Большего преступления я не знаю.

Завойко тяжело поднялся, позвал офицеров и приказал им сейчас же ехать в Петропавловск и задержать Лохвицкого.

Потом он вновь обратился к капитану:

— Вот война уже и началась! И вы, можно сказать, приняли первый удар.

Но Максутов только грустно улыбнулся.

Его осторожно уложили в телегу на сено, и подвода двинулась к Петропавловску, в госпиталь.

К вечеру офицеры, разыскивавшие Лохвицкого, доложили Завойко, что Лохвицкого в городе нет.

Глава 4

На рассвете Ваня Чайкин подошел к дому Завойко. Оглянувшись по сторонам, он юркнул в отверстие в дощатом заборе и осторожно постучал в оконце флигелька, в котором обычно спал Егорушка.

Вскоре приоткрылась створка рамы, и оттуда выглянул заспанный денщик Кирилл:

— Ты чего это, малый, спозаранку людей тревожишь? Опять куда-нибудь Егорушку сманивать будешь?

— Дяденька Кирилл, — умоляюще зашептал Ваня, — в бухту же военный корабль идет!.. Паруса белые, пушки на борту! Разбудите Егорушку… Нам беспременно корабль встретить надо!

— Да чей же корабль — русский или иноземный? — полюбопытствовал денщик.

— Наш, дяденька! Люди сказывают — это фрегат “Аврора”. На нем мой батя плавает. Разбудите Егорушку, дяденька!

— Ахти, дела какие! — засуетился Кирилл. — Сейчас, сейчас!

Он отошел от окна, но вскоре вернулся:

— Твоя правда, малый. Она самая подходит, “Аврора”. Василий Степанович с офицерами встречать пошли. И Егорушка за ними увязался.

Ваня, раздосадованный тем, что не ему первому удалось сообщить Егорушке новость о приближении “Авроры”, помчался к порту.

Здесь уже собралось почти все население Петропавловска. Ведь “Аврора” была первым русским военным кораблем, который входил в порт в дни томительного ожидания неприятеля.

В толпе горожан Ваня заметил мать.

— Где ты пропадаешь с самого утра! — подозвала она сына. — Постой со мной! Сейчас, может, отца увидим…

Фрегат, обогнув узкий мыс Язык, вошел во внутреннюю Петропавловскую бухту. Ветерок еле тянул над бухтой, и “Аврора” приближалась к берегу медленно, словно из последних сил.

У самого берега, не спуская глаз с фрегата, стоял Завойко с офицерами.

Немного поодаль от них Ваня заметил Егорушку и пробрался к нему.

— Ушел — и не сказался! Ладно же! — упрекнул он приятеля. — А только я все равно “Аврору” раньше твоего увидел… с Сигнальной горы…

— Ваня, смотри! — показал Егорушка на корабль. — Паруса-то у него рваные… и грот-мачты нет…

— Они, наверное, морской бой приняли. Вот и понесли потери, — деловито заметил Ваня,

Наконец фрегат бросил якорь. С него спустили шлюпку. В ней разместилась группа моряков, и шлюпка направилась к берегу.

Когда она с сухим треском врезалась в прибрежную гальку, капитан Изыльметьев с неожиданной для его возраста ловкостью выскочил на берег счастливо засмеялся.

Завойко шагнул ему навстречу.

— Сердечно приветствую вас с возвращением на родину! — проговорил он, протягивая вперед обе руки.

— Спасибо, ваше превосходительство! Еще никогда в жизни с такой радостью я не сходил на родную землю!

Завойко и Изыльметьев дружески, будто были давно знакомы, обнялись и поцеловались.

Изыльметьев представил Завойко своих офицеров; тот, в свою очередь, познакомил капитана со своими сослуживцами.

После этого Завойко пригласил всех к себе в дом.

— Одну минуточку, ваше превосходительство! Есть неотложное дело…

Изыльметьев коротко передал, что произошло с “Авророй” в порту Кальяо, как они плыли через океан, как сильно измучен экипаж.

— На фрегате шестьдесят больных: цынга, истощение… Прошу вашей помощи!

— Все к вашим услугам, капитан, — сказал Завойко и, обернувшись к своим офицерам, приказал немедленно поместить всех больных с “Авроры” в госпиталь, не жалеть для питания никаких продуктов, обеспечить всех молоком и овощами.

Из толпы отделилась Настя Чайкина и, подойдя к Завойко, поклонилась ему:

— Рассчитывайте и на нас, ваше благородие! В гошпитале-то всем тесно будет, можно какую толику матросов и по домам взять. Подкормим, поставим на ноги, уж будьте покойны! — Вы как, капитан? — спросил Завойко.

— Спасибо за доброе сердце! — кивнул Изыльметьев. — Матросы охотно воспользуются этим.

Он отдал приказание, и шлюпка с офицером направилась обратно к фрегату.

Вскоре с “Авроры” на берег начали свозить больных матросов.

Настя с нетерпением приглядывалась к каждой шлюпке. По ее встревоженному лицу Ваня догадался, что отца все еще не было. Сердце его сжалось.

— А ты капитана спроси! — тихо посоветовал Ваня. — Он же все знает.

Настя не выдержала и подошла к Изыльметьеву:

— Ваше благородие, муж у меня на “Авроре”, матрос Чайкин Василий. Он как — тоже болен? Иль что похуже приключилось?

— Здоров, здоров ваш Чайкин! — поспешил успокоить ее капитан. — Какие свалились, а он все еще на ногах держится. Крепкий матрос, надежный. Да вон он матросов в лодке везет.

Настя с Ваней подбежали к воде. Лодка вскоре врезалась в гальку, и Чайкин первым спрыгнул на берег.

Настя пошатнулась, точно ее кто толкнул, и еле слышно позвала:

— Василий!

Матрос оглянулся:

— Настя!..

Женщина припала к груди Чайкина и заплакала.

— Ну, будет, будет, — с напускной грубоватостью проговорил Чайкин. — Чего реветь! Не покойник ведь, а живой. — И он обернулся к матросам в лодке: — У баб поплакать — первое дело. С горя плачут, с радости плачут…

Ваня дернул мать за руку и покосился на матросов:

— Будет тебе, мамка!

Настя оторвалась от Василия и с гордостью показала на мальчика: — Сын твой…

— Ванюшка?! — Чайкин подался вперед. — Эко вытянулся!

Мальчик недоверчиво, робко топтался на месте.

— Не узнал папаню! — усмехнулся Чайкин.

— Узнал, — ответил Ваня. — Враз узнал. Чайкин обнял сына за плечи и притянул к себе:

— Немудрено и отвыкнуть: совсем ты махонький был, когда уезжал я.

Матросы с улыбкой наблюдали за встречей своего товарища с женой и сыном.

Настя вытерла слезы и, кивнув на лодку, сказала Василию:

— Чего дружков томишь! Давай к нам приглашай.

— Я и то, думал! — просветлел Чайкин. — А уместимся в хибарке-то?

— В тесноте — не в обиде. — Настя поклонилась матросам: — Милости прошу, передохните у нас!

— Так ты веди их, — сказал Чайкин, — а мне еще на фрегат нужно. Ванюшка, хочешь со мной на “Аврору”?

Ваня с радостью вскочил в лодку и схватился за весла.

До вечера Чайкин с сыном свозили больных матросов на берег. Одних, наиболее истощенных, офицеры направляли в госпиталь, других уводили к себе городские жители.

Позже всех с фрегата съехали Гордеев и Сергей.

Еще когда “Аврора” только подходила к порту, Силыч решил, что Сергею не следует сейчас возвращаться обратно в лесную избушку весьма возможно, что за ней следят, и Сергею лучше пожить в другом месте. Но где?

На фрегате Сергей близко сошелся с Чайкиным. То, что матрос хорошо знал брата, вместе с ним пережил опасность, притягивало к нему Сергея, и он решил поселиться временно у него. Выслушав его просьбу, Чайкин радушно сказал:

— Милости прошу! Хозяйка у меня добрая. Оболенский объяснил Чайкину, что он рыбак из Большерецка, приехал сюда, в Петропавловск, на заработки. Неизвестно, поверил ли ему Чайкин или нет. Вероятно, поверил, потому что в Петропавловск в те времена прибывало много разных людей из других мест Камчатки.

Сергей, Силыч и Чайкин добрались до берега. Старик начал прощаться.

— Зайдем, чайку выпьем! — пригласил матрос.

Но старик торопился к Маше, и к тому же он считал, что ему сейчас вместе с Сергеем лучше не показываться — меньше будет подозрений.

— Охотно бы, — ответил Гордеев, — да по дому душа истосковалась. Уж, верно, по мне панихиду справляют.

Сергей пошел вслед за Чайкиным. Стало совсем темно, и в домах зажглись каганцы. Светилось оконце и в хибарке Чайкина.

Матрос с Сергеем переступили порог.

— Еще матроса привел? — спросила Настя.

— Рыбак. В море подобрали, — сказал Чайкин. — Привечай гостя.

— Милости просим! — поклонилась Настя. — Места хватит.

Она ловко вздула в печи огонь, принялась накрывать на стол.

В этот вечер матросы долго не ложились спать. Они рассказывали о фрегате “Аврора”, о своих плаваниях, о чужих землях, где им пришлось побывать за годы скитаний по миру, о пережитых опасностях. Не только Ваня и Настя, но и Сергей слушал их с большим вниманием.

— Где бы ни был, а домой вот тянет, сил нет! — проговорил Чайкин. — На чужбине, видно, и солнце не греет…

— Бывает, что, и дома не сладко, — заметил Сергей.

— И то правда, — согласился Чайкин. — Не каждый день сыт бываешь дома-то. Об этом и говорить нечего. Да все же дом, родное гнездо…

— Папаня, а ты индейцев видал? — спросил Ваня, жадно ловивший каждое слово отца.

— Видал, сынок, — усмехнулся Чайкин. — Черных-пречерных…

— Ах ты господи! — воскликнула Настя.

— Прибыл наш фрегат на остров — позабыл ему название, — начал Чайкин. — Остановились мы неподалеку от берега. Остров населенный, на карте обозначенный. Видим, идет к нам лодка. На ней восемь гребцов, все черные, как сажа. Один белым лоскутом машет, а другой в дудку дудит — знак нам дают: не воевать, дескать, едем, а дружбу водить. Капитан наш — лобастый — приказывает матросам тоже белыми тряпками махать. Ну, подъехали они, подняли мы их на фрегат. Как взошли на палубу, стали все петь, плясать — прямо как на свадьбе. Веселый народ, но безобидный. Его не тронь, и он тебя вовек не тронет…

И долго еще бывалый матрос рассказывал о заморских странах и людях, но Сергей, измученный переживаниями последних дней, уже крепко спал и ничего не слышал.

Глава 5

Утром всех на ноги подняли призывные удары медного колокола. Первым вскочил с лежанки Сергей Оболенский. С тревогой он прислушивался к глухим, тяжелым ударам. “Как вечевой колокол”, подумал Сергей.

— Пожар? — спросил Чайкин, подбегая к оконцу.

— Народ кличут на площадь, — пояснила Настя.

— Надо, стало быть, на фрегат являться — кончился мой отпуск, — сказал Чайкин. Он начал одеваться и с удивлением покосился на сына: — А ты, братец, куда собираешься? Посидел бы дома.

— Они же первые вояки! — усмехнулась мать. — Без них ни одно дело не обходится.

Вся семья Чайкиных ушла из дому. Сергей Оболенский нарочно замешкался и остался: итти на площадь было рискованно, его могли узнать, несмотря на то что внешность его изменилась.

Несколько раз Сергей прошелся из угла в угол маленькой избы. Он видел, как петропавловцы всё шли и шли по улице, направляясь к площади.

“Сам себя в клетку запер! — с досадой подумал Сергей. — Добровольное заточение! И в такое время…” Мысль о том, что в эти решающие дни, когда все горожане от мала до велика принимают участие в подготовке порта к обороне, а он вынужден томиться в бездействии, больно уязвила его.

От натопленной печки шел жар, было тяжело дышать. Сергей вышел на улицу. Она была пустынна. Только в конце ее показался дряхлый старик в разношенных унтах. Сергей хотел было уйти обратно в избу, но почему-то задержался и стал дожидаться старика.

— Чего, сынок, дома сидишь? — спросил тот, поровнявшись с Оболенским.

— Заболел я, дедушка! — вспыхнув, солгал Сергей. — Лихорадка мучает.

— Э-э, родимый, это пройдет! Завари малины да пей вволю — полегчает. Я, сынок, почитай, годов десять лихоманкой мучаюсь, все на печи отлеживаюсь. Да, вишь, теперь выбрался. Больно охота мне послушать, что люди говорят… Ну, будь здоров, пойду-ка я.

С минуту Оболенский глядел вслед согбенной удаляющейся фигуре старика, потом вернулся в избу, надел свой армяк, нахлобучил на глаза войлочную шляпу.

В это время в избушку заглянул Гордеев. Он рассказал Сергею, что произошло с Максутовым и Лохвицким.

— Где он теперь, Максутов? Как бы увидеть его? — заволновался Сергей.

— В госпитале лежит… А вы куда это, сударь, собрались?

— Не могу иначе, Силыч. Коль не судьба уехать, так вместе с народом быть надо.

— Это пожалуй, — подумав, согласился старик. — Лохвицкого теперь нету, охотиться за вами не будет, да и Завойко занят другими делами. Но все же, сударь, поосторожней будьте.

Гордеев ушел, а через некоторое время направился к площади и Сергей. Со всех сторон туда тянулись рыбаки, охотники, чиновники. Обгоняя взрослых, мчались мальчишки.

На площади возле небольшого помоста были выстроены в полной парадной форме солдаты и матросы.

Люди всё прибывали и прибывали и, собираясь небольшими группами, переговаривались о своих делах, о разных происшествиях. Их можно было отличить не только по одежде, но и по разговору, высказываемым мыслям. Вот поближе к помосту собрался небольшой кружок купцов. Грузный купец в суконном кафтане с недоумением спрашивал:

— Неужто англичане на наши земли позарились?

— Земля-то не пустая — богатая, — ответил ему другой купец. — А у них глаза завидущие — весь свет хотят под свое владычество захватить.

— Подавятся! — пробасил высокий купец с окладистой бородой. — Кус-то больно большой. Матушка Россия велика, ее за один раз не проглотишь. Наполеон тоже на наши богатства зарился, да подавился.

— Видать, не впрок урок!

Первый купец вскользь заметил:

— Большой убыток от войны купечеству: куда товары сбывать будем?

— На англичанах свет клином не сошелся! Торговать есть с кем.

— А в такое время можно об торговле и не помышлять! — сердито сказал купец с окладистой бородой. — Не всё о прибылях заботиться, надо нашему купечеству и об пользе государства подумать!

Первый купец насмешливо бросил:

— Пафнутьев в Минины метит…

В группе охотников и отставных солдат разговор шел о превосходстве русского солдата перед иностранным.

— Против нашего солдата у англицких кишка тонка, — усмехаясь, говорил пожилой охотник, дымя самокруткой. — Наш солдат хлебушка поел, водицей запил — и в бой, все ему нипочем…

— Англицкие штуцера дальше бьют, — заметил охотник помоложе.

— Штуцера сами не стреляют.

— Оно конечно, да ведь к нему не подберешься! Издалека бить будет.

— Подберемся! Эка невидаль штуцер!

Особый круг составляли мальчишки. Их собралось здесь много, со всего порта. Подражая взрослым, они тоже солидно говорили о приближающейся войне и высказывали свои планы будущей кампании.

Ваня был в центре внимания. Затаив дыхание, мальчишки слушали его рассказ о том, как фрегат “Аврора” в самый шторм ушел из-под самого носа англичан и французов.

— Батя мой вернулся с “Авророй”! — радостно сообщил приятелям Ваня.

— Правда? — с некоторым сомнением переспросил кто-то из ребят.

— Чтоб мне провалиться! И что он мне рассказывал! Вокруг всего света объехал, всего насмотрелся…

— А что он тебе привез? — спросил Егорушка.

Как ни хотелось Ване похвастать перед мальчишками, что отец привез ему из далеких, неведомых стран какой-нибудь таинственный, необычный подарок, но похвастать было нечем.

— Что я, маленький!

— Не только маленьким подарки привозят, — усмехнулся Егорушка.

— Ладно, — нахмурился Ваня, — не твоя печаль.

Разобиженный, он хотел было отойти от Егорушки, но тот схватил его за руку и отвел в сторону:

— Новость слышал? Лохвицкий сбежал куда-то!

— Это который мне пятак дал?

— Вот, вот! Батя говорит, он хуже царского разбойника. Только его найти никак не могут…

Между тем Сергей Оболенский медленно переходил от одной группы к другой, с живым интересом прислушиваясь к разговорам горожан. Его удивляли и радовали точные, меткие слова, осведомленность в происходящих событиях и глубокая заинтересованность в судьбе родины. По всему чувствовалось, что рыбаки, охотники, мещане — все эти простые русские люди твердо знали одно: Россию нельзя отдать иноземному завоевателю.

— Смирно! — раздалась зычная команда. Солдаты и матросы взяли под ружье, на караул.

Дробно забил барабан. Все взоры обратились в ту сторону, откуда к площади приближались Завойко и Изыльметьев. Оба были в мундирах и при всех орденах.

Офицер подбежал к Завойко и отдал рапорт. Завойко поздоровался с солдатами и матросами. Затем он и Изыльметьев поднялись на небольшой помост.

Наступила тишина. С океана дул свежий ветер, донося сюда запах водорослей и рыбы.

Завойко оперся руками о край перил, оглядел толпу и чуть сипловатым, но ясным голосом произнес:

— Жители Петропавловска! Уже вам всем ведомо — на нашу землю идет враг. Англия и Франция объявили нашему государству войну. Вражеская эскадра может с часу на час появиться у наших берегов. Как верные слуги отечества, приняли мы решение всеми средствами оборонять далекий аванпост нашей империи на Тихом океане. Солдаты и матросы преисполнены решимости биться за родную землю, не щадя своих сил. Одних солдат мало, чтобы защитить порт в случае нападения неприятеля. Надеемся мы на вашу помощь, жители Петропавловска! Земли нашей мы врагу не уступим, будем биться с врагом не на живот, а на смерть. Всех недругов России сбросим в океан!

По толпе прошел одобрительный гул.

Завойко сказал еще о том, что силы защитников Петропавловска умножились — к ним пришел многопушечный фрегат “Аврора”, и моряки вместе с ними будут оборонять порт.

Затем он и Изыльметьев стали запросто беседовать с горожанами и охотниками, отвечать на их вопросы.

— Что же они, чужеземцы, только с судов стрелять будут, а на землю не сойдут? — спросил у Завойко Гордеев.

— Попервоначалу попытаются разгромить наши береговые батареи, а там, возможно, и десант высадят.

— Вот ладно было бы! На земле нам их сподручней бить будет, — раздались голоса.

— Сразу в штыки ударить!

— Пуля — дура, штык — молодец!

— И пулей врага достанем! — сказал Гордеев. — Главное дело — нам, стрелкам, не скопом итти, а в одиночку.

Завойко с удивлением оглядел Гордеева, который так спокойно предлагал новые формы борьбы с неприятелем.

— Так ты, старина, говоришь: рассыпаться стрелкам по всему полю и врага в одиночку бить?

— Верно, ваше превосходительство. Оно лучше будет. Враг идет на виду, шеренга за шеренгой. Тут их и бить, как зверей бешеных. Охотники — стрелки меткие. Каждый выстрел — цель. Сначала офицеров посшибать, а потом и солдат.

— Это надо будет обдумать, — сказал Завойко.

— Вашему превосходительству виднее, — с достоинством ответил Гордеев.

Какой-то охотник спросил, будет ли казна выдавать казенный порох или придется расходовать свой. Соседи сердито зацыкали на охотника, и тот скрылся в толпе.

Завойко попросил жителей приступить к работе: надо помочь свезти с “Авроры” часть пушек на берег и срочно закончить строительство береговых батарей. Люди стали расходиться по батареям.

Сергей примкнул к той группе, которая направилась к первой батарее, на Сигнальном мысу.

До полудня он долбил камень и помогал солдатам устанавливать пушки.

В перерыв, когда Сергей присел отдохнуть, он неожиданно услышал ребячий шопот. Он оглянулся и заметил за выступом камня Ваню и Егорушку Завойко.

Егорушка испуганно смотрел на Сергея и дергал приятеля за руку:

— Смотри, это он… он!

— Кто “он”?

— Царский разбойник…

— Придумаешь тоже! Это рыбак из Большерецка. Он у нас живет. И он вместе со всеми воевать будет.

Сергей вздрогнул и, поднявшись, шагнул к мальчикам. Егорушка невольно подался назад. Сомнений не было: перед ним стоял “царский разбойник”. И хотя Сергей оброс бородой, был одет в заношенный зипун, а шляпа низко надвинута на глаза, Егорушка сразу узнал в нем того самого человека, который жил в их доме под именем путешественника Пимма, а потом оказался беглым каторжником. У мальчика болезненно забилось сердце. Ему хотелось бежать назад, но он не в силах был сдвинуться с места.

— Вы, мальчики, зачем сюда прибежали? — спросил Сергей.

— А мы тоже воевать будем! — задорно ответил Ваня. — Как и все!

— Да, — тихо проговорил Сергей, отвечая каким-то своим затаенным думам, — как все… Это хорошо!

Неожиданно он положил руку на плечо Егорушке:

— Ты, верно, узнал меня, Егорушка. Да, я тот самый человек, которого ищут царские слуги. Но этот человек ничего плохого не сделал. Он хочет быть полезным своему народу, хочет сделать его счастливым…

Светлым, задумчивым и чистым был взгляд Сергея, и Егорушка почувствовал, что ничего страшного в этом человеке нет.

Сергей наклонился к мальчику и еще тише добавил:

— А о нашей встрече дома никому не говори.

— Даю слово — никто не узнает! — взволнованно ответил Егорушка.

— А теперь, дружки мои, бегите домой! — сказал Сергей.

Мальчики переглянулись и побежали к городу.

Глава 6

Прошло более недели. Уже шел август. Неприятель не появлялся. В Петропавловске кое-кто начал поговаривать, что едва ли англо-французская эскадра в этом году предпримет нападение на Петропавловск.

Но Завойко не терял даром ни одной минуты. Стрелковые отряды непрерывно проводили ученья, готовились к возможной высадке неприятельского десанта. Был создан отдельный отряд для тушения пожаров в городе, которые могли возникнуть в результате обстрела.

Сооруженные на берегах Петропавловской бухты батареи пополнялись пушками с “Авроры”. Самый фрегат стоял на якоре в гавани и был вооружен лишь с левого борта, обращенного к проливу между Сигнальной горой и мысом Язык.

“Аврора” вместе с “Двиной” должны были не дать врагу прорваться во внутреннюю гавань.

Изыльметьеву и капитану “Двины” было приказано обороняться до последней крайности, а в случае победы неприятеля в бухте — зажечь суда, свести команды на берег и присоединить их к стрелковым отрядам.

Однажды утром, перед тем как выехать на осмотр строящихся батарей, Завойко заглянул в свою канцелярию и встретил там капитана Максутова.

Тот был по-прежнему подтянут, серьезен и явно чем-то озадачен.

— Почему вы не в госпитале? — нахмурился Завойко.

— Я вполне здоров, ваше превосходительство. Это может подтвердить и лекарь Пасхин.

Завойко недоверчиво взглянул на капитана.

— Я понимаю! — горячо заговорил Максутов. — Своим содействием политическому ссыльному я доставил вам много неприятностей. Наверное, кто-нибудь из чиновников уже пишет на вас донос в Петербург. Оставить меня начальником гарнизона едва ли возможно. Но я прошу об одном: не лишайте меня права вместе со всеми достойно, как подобает русскому человеку, встретить врага. Если нужно, разжалуйте меня в рядовые, но направьте на батарею, к солдатам…

— Что вы говорите такое! — грубовато оборвал его Завойко, скрывая за этим тоном охватившее его волнение.

Он заходил по комнате.

Максутов, конечно, был прав. Неизвестно, какими путями, но чиновники уже пронюхали о связи Максутова с Оболенским и теперь с нетерпением ждали, как отнесется к этому Завойко.

— Не время сейчас следственные дела вести. Есть и поважнее заботы… — заговорил Завойко и вдруг остановился против Максутова: — Вы на какую батарею желаете?

— Если разрешите, на первую, ваше превосходительство. В любой роли… — Помолчите, капитан! Назначаю вас на первую батарею командиром.

Максутов просиял:

— Василий Степанович, спасибо вам… от всей души! Честью клянусь…

— Ну-ну, я верю вам! — проговорил Завойко. — Отправляйтесь-ка поскорее.

Перед тем как уйти, Максутов спросил о Лохвицком.

— Как в воду канул! — ответил Завойко. — Значит, вы правы — совесть у него нечиста.

На батарею Максутов прибыл в приподнятом настроении. Здесь вовсю кипела работа. Солдаты вместе с горожанами копали рвы, землянки, строили настилы для пушек.

Подошел тяжелый плот с тремя пушками с “Авроры”, и солдаты принялись стаскивать их на берег.

Максутов поздоровался с солдатами и сообщил им, что он назначен командовать первой батареей.

— Что ж, братцы, повоюем! Первый удар не иначе как по нас будет.

— За нами дело не станет, — спокойно ответил пожилой широкоплечий комендор Аксенов. — Только бы снарядов побольше.

— Господин капитан, сколько же всех орудий на батарее будет? — спросил кто-то Максутова.

Максутов обернулся на голос и вздрогнул: в группе горожан стоял Сергей Оболенский, бородатый, в армяке, в старой войлочной шляпе и с ломом в руках.

— Пять уже есть да еще три привезем, — поспешно ответил Максутов.

Только когда все принялись за работу, Максутов смог остаться е Сергеем с глазу на глаз.

Они коротко поведали друг другу о том, что с ними произошло после разлуки.

— Я теперь вроде рыбака, Дмитрий. Из Большерецка. На промысел прибыл да вот задержался, — усмехаясь, сказал Сергей. — И, думаю, это к лучшему.

— Значит, пока вместе, Сергей? — улыбнулся Максутов.

— Пока вместе.

Они разошлись. Сергей принялся расчищать каменистую площадку.

Он трудился наравне со всеми, хотя от непривычки у пего болело все тело. Но Сергей крепился и не без гордости отметил, что он не отстает от других в работе.

Аксенов объявил передышку. Все присели вокруг костра. Комендор, попыхивая трубкой, начал рассказывать о войне:

— Стояли мы тогда на позициях. А на горе — неприятель. Ему все видать как на ладони. Он по нас и бьет. А батальонный — старик бравый был — нам кричит: “Эй, вы, такие-сякие, чего зря стоите, бери в штыки!” Пошли мы в штыковую. Я иду и думаю: “Куда трубку девал? Без нее прямо жизнь не в жизнь!” Да не ворочаться же за трубкой! И так мне на себя досадно — и не расскажешь. Ничего не вижу и пру, как дурной, прямо на неприятеля. А тут мне кто-то кричит: “Эй, ты, чумной, куда ты со своей трубкой лезешь!” Протянул я руку — и верно, трубка во рту. Дело пошло веселее…

— А много раз в деле пришлось быть? — спросил Сергей.

— Считать не считал, а доводилось.

— Страшно это?

И хотя у костра сидели бывалые люди — рыбаки, много раз рисковавшие своей жизнью в океанских просторах, охотники, вступавшие в единоборство с медведем, — все же никого не удивил вопрос Сергея.

— Попервоначалу, конечно, душа томится, — ответил Аксенов, — а потом привыкаешь, будто так и надо. И ядра тебе нипочем, и пули…

Перед вечером на лодке, приехали мальчишки. Они привезли отцам узелки со снедью. Среди них были Ваня и Егорушка.

Ваня передал Сергею туго набитый узелок с пищей. Были тут сало, лепешки, куски жареной рыбы, соль, пучок зеленой черемши, берестяной туесок с лесными ягодами.

— Это мы с Егорушкой вам собрали. Вы больше ешьте — работа у вас тяжелая.

— Спасибо, ребята, не откажусь. Но только и вы со мной закусите.

И как смущенные мальчики ни отказывались, но Сергей усадил их рядом с собой,

— А когда же бой начнется? — нетерпеливо спросил Егорушка — ему очень хотелось поговорить с Сергеем, порасспросить его о многих важных вещах.

— А что, ждать невтерпеж? — усмехнулся Сергей.

— А может, они и не придут, чужие-то корабли, — с нескрываемым опасением спросил Ваня, — и боя вовсе не будет?

— А мы с Ваней ныне все утро на мысу дежурили, — сказал Егорушка, — на самой круче. Всё в океан смотрели. Мы чужие корабли обязательно первыми увидим. Правда, Ваня?

— Надо завтра на Сигнальный мыс пойти. Оттуда дальше видно.

— Смотрите не прозевайте! — улыбнулся Сергей. Долго еще он слушал болтовню мальчиков, пока те не вспомнили, что им пора возвращаться в город.

Через два дня сооружение первой батареи было закончено.

Приехал Завойко, все осмотрел, проверил, расспросил о запасах пороха, ядер.

— Ваше превосходительство, — обратился к нему Максутов, — имею просьбу. Здесь еще находятся жители, присланные для земляных работ. Просил бы кое-кого оставить в помощь… Верно, земляные работы придется производить и во время боя…

— Сколько вам нужно?

— Человек десять.

Завойко подошел к группе горожан, собиравшихся уже отправляться в город:

— Кому-нибудь надо остаться, братцы, помочь артиллеристам. Сами видите — место опасное, очень опасное… да надо… Может, кто по доброй воле согласится?

Из молчаливо стоявшей группы горожан отделилась сначала одна фигура, потом другая, третья…

— Вот и хватит, — отсчитав десять человек, сказал Завойко. — Спасибо вам, братцы!

После того как Завойко уехал, из-за кустов вышел Сергей Оболенский и присоединился к тем, кто выразил согласие добровольно остаться на первой батарее.

Глава 7

В полдень 17 августа 1854 года с маяка Сигнальной горы был передан в Петропавловский порт сигнал: “В море вижу неизвестную эскадру из семи судов”.

В городе была объявлена боевая тревога. Завойко и Изыльметьев в окружении офицеров собрались на Сигнальной горе. Их взорам открылись суровая панорама Авачинской бухты, безграничная водная гладь океана и расплывчатые очертания семи неприятельских кораблей при входе в бухту. Они шли вразброд, очевидно не опасаясь нападения, и своим строем как бы бросали русским вызов.

Значит, начинается! Значит, война! Напряженное ожидание всех этих дней наконец разрешилось. И сразу стало как будто легче на душе. Теперь уже незачем было строить различные планы, догадки — все стало ясным и определенным.

Вот они идут сюда, вражеские фрегаты, чтобы водрузить на русской земле флаг английской короны, подчинить русских людей английским купцам.

С любопытством наблюдал Завойко за неприятельскими фрегатами, точно ему никогда раньше не приходилось видеть иностранные суда. Но постепенно любопытство сменилось в его душе более сильным и всепоглощающим чувством ненависти к неприятелю. Будучи по натуре человеком добрым, глубоко мирным, Завойко с удивлением заметил, что это чувство ненависти поглощает все остальные ощущения.

Англо-французская эскадра вошла в Авачинскую бухту и бросила якорь.

— Препожаловали незваные гости, охотники до чужого добра! — усмехнулся Завойко. — Знакомьте, капитан, у вас с ними старые счеты!

Капитан Изыльметьев посмотрел в подзорную трубу и без труда признал знакомые корабли. Вот справа стали на якорь английские суда — колесный пароход “Вираго”, фрегат “Президент”, слева французские — фрегат “Ла-Форт”, корвет “Эвридика”. Но были и новые корабли, как видно присоединившиеся к эскадре после выхода ее из порта Кальяо.

Одновременно Изыльметьев сообщал, сколько примерно на каждом неприятельском корабле может быть орудий и экипажа: на “Ла-Форте” — шестьдесят орудий и пятьсот матросов, на “Президенте” — пятьдесят два орудия, на “Эвридике” — тридцать два…

— Та-ак… — протянул Завойко, когда капитан “Авроры” закончил сообщение о силах противника. — Если прикинуть, то у них до трехсот орудий и около трех тысяч экипажа. А у нас всего-навсего шестьдесят старых пушек и восемьсот людей вместе с ополчением. Да, силы неравные! Ну что же, друзья мои, — он окинул своих приближенных взглядом, — по местам! И помните: мы — люди русские!

Офицеры уехали. Завойко еще некоторое время оставался на горе, а затем вместе со своим адъютантом стал спускаться в город.

На улицах было оживленно, но спокойно. Шагали к месту сбора солдаты, чиновники, спешили к своим батареям артиллеристы, задержавшиеся в городе.

Проезжая мимо кузницы, Завойко услышал звонкие удары молота. Он знал кузнеца и удивился, почему тот еще здесь, а не на сборном пункте. Завойко задержал коня, спрыгнул на землю и заглянул внутрь кузницы.

Высокий, кряжистый кузнец Сушильников и двое его сыновей, освещенные багровым пламенем горна, дружно работали у наковальни.

Несколько крестьян в латаных зипунах сидели кто на чем, покуривая трубки.

— Все работаешь, Иван Гаврилович? — спросил Завойко с некоторым удивлением, обращаясь к кузнецу. — Враг-то у ворот…

Кузнец положил горячее железо обратно в горн, поклонился начальнику края:

— Чего ж зря торопиться! Зверь сам в капкан лезет, сейчас уж не уйдет. А работать нужда заставила: мужики упросили ружьишки исправить, совсем износились.

— Верно, верно, ваше превосходительство! — заговорили крестьяне, окружая Завойко.

А один, маленький, беззубый, с живыми глазами, сказал:

— Моему ружьишку лет… лет… и памяти нет, совсем ржа поела. В тайгу с ним не шел, а теперь вытащил — авось пригодится… Вот Иван Гаврилыч и чинит.

— А мы в свой срок прибудем, можете не сумневаться, — сказал другой крестьянин. — У нас там свой человек есть. Как строиться начнут, нам скажут.

— Своя, значит, связь? — усмехнулся Завойко. — Надо, братцы, всем на месте быть. А ружья выдадим, у кого нет, казенные, да и в бою добудем.

— Раз так, можно итти, ваше превосходительство! — весело проговорил беззубый крестьянин. — За нами остановки не будет.

Все засмеялись. Завойко попрощался с ними и поехал дальше.

Возле базарной площади толпились рыбаки и охотники. Одни чистили свои ружья, другие переобувались. Среди них Завойко заметил Гордеева. Он дружески поздоровался с ним.

— Охотникам, ваше превосходительство, разрешите по-лесному воевать, — сказал Гордеев.

— Это как же?

— А в одиночку… Подберу я с собой самых что ни на есть метких стрелков, схоронимся мы в ямочках да в кустах и поснимаем самых главных-то командиров вражеских.

Завойко задумался. Второй раз старик предлагает ему нигде в уставах не предусмотренный способ ведения боя. Но способ этот таил в себе много заманчивого.

— Что ж, испробуем, — согласился Завойко. — Отбери хороших стрелков да отправляйся в горы.

— Вот за это спасибо! — обрадовался Гордеев и поманил к себе сидевшую в стороне Машу.

— И дочка, Силыч, с тобой?

— А как же, ваше превосходительство! У нее глаз меткий. Да и от меня она никуда не отстанет.

Перед госпиталем Завойко заметил матросов. Они, один за другим, выбегали из помещения и строились в колонну.

Последним вышел капитан Изыльметьев.

— В чем дело, капитан? — спросил Завойко.

— Матросы с “Авроры” пожелали возвратиться на фрегат, — объяснил Изыльметьев. — Никто не согласился остаться в госпитале. Я уступил, не мог им отказать.

— А как их здоровье?

— Много лучше. Но говорят, что могут расхвораться, если их сейчас в госпитале задержат, — усмехнулся Изыльметьев.

— Спасибо, братцы! — растроганно сказал Завойко матросам. — Отечество этого вам не забудет!

— Рады стараться! — дружно ответили матросы, и Завойко уловил в этом трафаретном ответе искреннее чувство большого патриотического воодушевления.

Он и Изыльметьев в волнении переглянулись.

— Василий Степанович, — сказал Изыльметьев, — перед тем как покинуть берег, хочу сказать вам, как начальнику обороны, что фрегат “Аврора” свой долг перед отечеством выполнит. Да, чести русской не посрамим!

— Знаю это, — ответил Завойко и крепко пожал Изыльметьеву руку.

Глава 8

Неприятельская эскадра, войдя в Авачинскую бухту, остановилась верстах в трех от Петропавловска.

Адмирал Прайс с мостика флагмана рассматривал в подзорную трубу порт, расположенный у подножия сопки. Побережье казалось пустынным, только во внутренней бухте стояли фрегат “Аврора” и транспорт “Двина”.

“Может быть, люди оставили порт и ушли в сопки, — подумал Прайс. — Что ж, займем город без боя”.

Об этом адмирал подумал с сожалением. Неприятельская территория, занятая без боя, славы завоевателю не приносит.

“А если противника нет, его можно выдумать, — усмехнулся Прайс, весьма удовлетворенный своей шуткой. — Несколько залпов с бортов судов эскадры разнесут славу о новой победе английского оружия…”

Он уже хотел было дать приказ открыть огонь из пушек, когда вспомнил, что у него есть союзник, с которым он вынужден все же считаться.

— Вызвать сюда адмирала де-Пуанта, — сказал Прайс, сходя с мостика на палубу.

Через некоторое время французский адмирал легко поднялся по трапу флагмана и, любезно улыбаясь, подошел к Прайсу.

— Наконец мы у цели! — сказал де-Пуант. — Хотя вид этих угрюмых, пустынных мест не восхищает мой взор.

Прайс ничего не ответил, и де-Пуант, поняв, что английский адмирал не одобряет его шутливого тона, поспешил сказать:

— Бухта превосходная! Настоящая стоянка для судов первоклассной морской державы,

Он слегка, почти совсем незаметно склонился, давая этим понять, что он имеет в виду флот Англии.

Прайс, конечно, заметил этот поклон и, несколько смягчившись, произнес с видом большого знатока:

— Это лучшая бухта на Тихом океане. Другой подобной не знаю. Русские ею владеют по недоразумению. Слепой случай привел к этим берегам русских. Россия — держава сухопутная, она не должна иметь флот. Отныне мы восстанавливаем попранную справедливость: русские будут отогнаны от берегов Тихого океана и уйдут в свои бесконечные леса и степи. Порты океана будут переданы в руки государств просвещенных, несущих народам Азии плоды цивилизации и прогресса…

Всегда холодный и сдержанный, Прайс говорил сейчас с явным воодушевлением. Как-никак, он скоро водрузит флаг английского королевства на территории империи, до сего времени наводящей страх на все государства Европы.

Де-Пуанту эта напыщенная декламация казалась пустой и тяжеловесной.

— Вы думаете, русские покинули город? — спросил он.

— Весьма возможно. Ведь вряд ли они решатся сражаться!

— Как знать! Русские очень хитры. Никогда нельзя знать, как они поступят в том или ином случае. Наши мерки и понятия к ним не подходят. У них совершенно иные представления о войне.

Прайс раздраженно ответил:

— Все это измышления изнеженных пустословов! Русские ничем не отличаются от других варварских народов, не доросших еще до понятия о воинской чести. Они не сражаются, а дерутся… Их просто трудно убедить, а можно только усмирить силой оружия. И вы увидите, адмирал, как наши залпы заставят их принести ключи от порта.

— Все же будет благоразумнее прежде всего выяснить, остались ли в городе люди, солдаты. Ведь “Аврора” находится в Петропавловском порту…

Прайс недовольно поморщился. Напоминание об исчезнувшем из-под самого носа русском фрегате было ему неприятно.

— И все по нашей с вами, адмирал, нерешительности. Мы слишком долго церемонились и дипломатничали с фрегатом, в то время как надо было действовать.

— Но кто мог предполагать, что русские выберут штормовую погоду для ухода из Кальяо! — пожал плечами де-Пуант.

Но как ни был Прайс преисполнен, чванливого высокомерия, он был еще и осторожный, хитрый моряк и поэтому со словами де-Пуанта не мог не согласиться. Он решил послать в разведку пароход “Вираго”.

Вскоре на флагманский корабль явился капитан “Вираго” Джексон. Это был опытный моряк и хитрый службист.

— Вам надо постараться проникнуть в Петропавловскую бухту, узнать, кто остался в городе, какие у русских намерения, какие силы, — сказал Прайс.

— Русские, вероятно, уже знают, что наши страны находятся в состоянии войны?

— Без сомнения. Но вы вовсе не обязаны оповещать всех, что ваш пароход плавает под английским флагом. Можете поднять другой флаг… хотя бы американский… Военных действий никаких пока не предпринимать. У вас сугубо мирная миссия — посмотреть и вернуться.

Капитан Джексон поклонился.

На “Вираго” подняли американский флаг, и пароход направился к Сигнальной горе.

Он двигался медленно, то и дело замеряя фарватер. Когда пароход подошел поближе к мысу, Прайс и де-Пуант, внимательно следившие в подзорные трубы за побережьем, увидели, как от берега отошла шлюпка, какие обычно посылаются для осмотра иностранного судна, заходящего в порт.

Шлюпка почти вплотную приблизилась к пароходу. Вероятно, офицер потребовал, чтобы ему разрешили произвести осмотр.

Капитан Джексон что-то ответил. Потом “Вираго” развернулся и пошел обратно.

Де-Пуант обернулся к Прайсу и не без тайного злорадства проговорил:

— Русские никуда не ушли, они в порту!

— Тем лучше! Мы им дадим урок, который они не забудут долгие годы. Мы сегодня же войдем во внутреннюю бухту и начнем военные действия.

— Когда же мы выработаем план кампании? — спросил де-Пуант.

Прайс неприязненно поморщился:

— План кампании совершенно ясен. Мы входим в Петропавловскую гавань и заставляем огнем своих пушек капитулировать русский гарнизон.

— Они могут сопротивляться продолжительное время.

— Пустое!.. Я предвижу, что силы Петропавловска незначительны, в городе нет серьезных укреплений. Русским продержаться долго не удастся.

— Восхищаюсь вашей проницательностью, но, к сожалению, не могу разделить вашу уверенность, — сказал де-Пуант, не переваривавший английского адмирала и сейчас сильно задетый его высокомерным тоном. — Нас должны были снабдить точными сведениями о силах русского порта. Но где все это?

Прайс ничего не ответил. Он уже имел разговор с Паркером, торопил его наладить связь с берегом и получить нужные сведения об укреплении порта, но тот пока ничего еще не успел сделать.

— Это несущественно, что мы не имеем точных сведений. Все произойдет так, как я вам только что обрисовал, — сказал Прайс.

Он отдал приказание кораблям приблизиться к порту.

Суда эскадры вытянулись в одну линию. Они шли в полной боевой готовности. У всех орудий стояли пушкари, были заготовлены ядра, порох.

Когда головной пароход “Вираго” приблизился к Сигнальному мысу, в воздухе со свистом пронеслось ядро и вспенило воду у самого борта парохода. “Вираго” остановился. Свист ядра услышали и на других кораблях. Это заговорила первая батарея на Сигнальной горе.

Хваленая выдержка и хладнокровие оставили Прайса. Он приказал открыть огонь.

Корабли эскадры развернулись, стали бортом к Сигнальной горе и, изрыгая пламя и дым, дали залп по русской батарее. Белые облачка поплыли над бухтой, поднимаясь вверх и постепенно тая. Но когда “Вираго” начал продвигаться дальше, снова возле его борта упало ядро. В это же время вокруг кораблей стали падать ядра, посылаемые с других береговых батарей.

Де-Пуант просигналил Прайсу: “Вход в бухту охраняет несколько русских батарей. Предлагаю отойти и выработать план действий”.

Прайс приказал дать еще несколько залпов по русским батареям. Но затем благоразумие и осторожность взяли верх над самолюбием: адмирал отдал приказ судам эскадры отходить.

Корабли пересекли Авачинскую губу и стали на якорь у селения Тарья.

Прайс вспомнил про русского пленного офицера и приказал привести его к себе. В сопровождении двух вооруженных матросов Николая Оболенского вывели на палубу.

Яркий дневной свет ослепил его, свежий воздух ударил в голову, и он чуть было не упал, но его поддержали матросы.

Прайс, догадавшись еще тогда, в порту Кальяо, что “Аврора” исчезла из порта не без содействия русского лейтенанта, был вне себя от бешенства и приказал заковать его в кандалы.

Весь переход через океан Николай Оболенский вместе с матросом Сунцовым находился в трюме английского фрегата “Президент”. Постоянная качка, спертый воздух, плохое питание заметно отразились на Николае. Он похудел, оброс бородой, глаза его ввалились.

— Освободить пленного от цепей! — приказал Прайс. Матрос открыл замок, и наручники со звоном упали на палубу.

Николай потер затекшие запястья рук и окинул взглядом далекие горы, зеленоватую гладь бухты, очертания, берегов, селение у подножия сопки.

Все это показалось ему до боли родным и близким. Сердце его сильно забилось.

Резкий окрик Прайса заставил его очнуться:

— Вас привели сюда не за тем, чтобы вы любовались пейзажем!

Николай встрепенулся, взглянул на группу офицеров и среди них узнал Паркера.

Кровь ударила ему в голову. Не сознавая, что он делает, Николай шагнул к Паркеру, думая только о том, что сейчас он бросится вперед и ударит, собьет с ног этого человека. Но кто-то властно дернул его за руку. Николай опомнился.

— Вы знаете, где мы сейчас находимся? — спросил Прайс.

Николай усмехнулся:

— Вам, вероятно, это известно не хуже, чем мне. Или англичане разучились водить корабли?

— Да, нам известно! — нетерпеливо перебил его Прайс. — Это Петропавловск… Ваша участь будет изменена к лучшему, если вы подчинитесь нашим требованиям.

— Я всегда подчинялся только велениям своей совести и законам чести.

— Это я от вас уже слышал.

— Не устану повторять это, пока жив.

— Вы нам должны рассказать все, что знаете о Петропавловске. Это во-первых.

— Я ничего не скажу… Вы это знаете.

— Во-вторых, — продолжал Прайс, — вы сообщите нам все о боевых качествах фрегата “Аврора”, который не без вашего участия прибыл в Петропавловск.

— Я очень рад, что “Аврора” в порту! — вскинул голову Николай.

— Погодите радоваться! Слушайте, — грубо оборвал его Прайс: — вас сейчас отведут в каюту, и вы напишете письмо капитану Изыльметьеву. Надеюсь, он вас еще помнит. В письме вы объясните капитану, а заодно и военному губернатору Камчатки, что упорствовать и обороняться против нашей объединенной эскадры бессмысленно и бесполезно, и порекомендуете им, во избежание напрасного кровопролития, сдать город без боя. Мирному населению мы гарантируем полную неприкосновенность.

— Если я напишу такое письмо, русские сочтут меня просто сумасшедшим.

— Ваше дело выполнить то, что нам нужно. Сейчас война. Если вы откажетесь, то будете повешены, как военный преступник, вон на той рее.

Взоры всех невольно обратились по направлению его протянутого пальца.

— Даю вам на размышление одну ночь.

Николай вздрогнул. Потом с усилием выдавил:

— Я уже объяснял вам, что служу только русскому флоту.

Прайс махнул рукой, и Оболенского увели обратно в трюм.

Глава 9

В сумерки Прайс вновь вызвал капитана Паркера.

— От русского офицера мы ничего не добьемся. Где ваши надежные люди из Петропавловска? — раздраженно спросил он. — Почему вы не налаживаете связь с берегом?

— Я жду наступления темноты, сэр. Днем совершенно невозможно пристать к берегу. Шлюпку заметят и обстреляют.

— Торопитесь, капитан! Все сведения должны быть у меня не позже полуночи. Отберите людей, каких вам нужно, и поезжайте с ними лично.

— Я, сэр?

— Именно вы, капитан Паркер! — Адмирал поднялся из-за стола, давая этим понять, что разговор закончен. — Идите.

Паркеру стало не по себе. Ночью пробраться к чужому берегу, разыскать неизвестно где “надежного человека” Лохвицкого?! Нет, все это не так просто!

— Разрешите взять с собой русского матроса, — с трудом преодолевая замешательство, обратился Паркер к адмиралу.

Прайс махнул рукой:

— Делайте с ним что угодно!

Паркер вышел из каюты, отыскал пожилого боцмана, кое-как изъяснявшегося по-русски, и вместе с ним спустился в трюм, где томился матрос Сунцов,

Авроровец, зазвенев наручниками, привстал и с удивлением уставился на вошедших. За долгие дни плавания, которым он уже потерял счет, Сунцов сильно похудел, ослаб, оброс колючей бородой.

Ни Оболенский, ни он не знали в точности, куда их везут, для какой надобности держат, когда наступит конец их мучениям. В трюме корабля молодой офицер и матрос подружились, сблизились.

Они оба понимали, что положение их безнадежно, но в отчаяние не впадали и все еще надеялись, что какой-нибудь случай поможет им выбраться на волю.

Однажды в походе Сунцова вызвали к офицеру Паркеру, который сказал, что русский офицер теперь служит у них, и предлагал матросу также перейти в английский флот. Сунцов не поверил и откровенно засмеялся Паркеру в лицо:

— Всё дурней ищете! Не на тех напали, господин хороший…

Но, очутившись вновь в трюме, Сунцов не застал там Николая Оболенского. Матрос не допускал мысли, чтобы русский офицер перешел на службу в английский флот, но неизвестность терзала его теперь сильнее, чем все тяготы плена.

Сейчас Паркер, осветив фонарем бородатое лицо Сунцова, вновь напомнил ему об офицере Оболенском и спросил, одумался ли матрос.

— Пес брешет, ветер носит! — пробормотал Сунцов и попросил устроить ему очную ставку с офицером.

Паркер ответил, что сегодня это невозможно — лейтенант Оболенский служит на другом корабле и очень занят. Завтра — пожалуйста, матрос может обо всем переговорить с русским офицером. Но сейчас он должен оказать англичанам одну услугу.

И Паркер изложил свой план. Они берут Сунцова с собой в шлюпку. Матрос, конечно, хорошо знает берега бухты и Покажет удобное и скрытое место для высадки.

— Какой берег? Что за бухта? — нетерпеливо перебил переводчика Сунцов.

— Это есть земля Камчатка, Авачинская бухта, — пояснил боцман.

“Значит, дома! — с волнением подумал Сунцов. — Привезли — и на том спасибо собакам!.. Скоро, стало быть, начнется бой”. Русские люди будут биться с врагом, а он, матрос-авроровец, должен сидеть в вонючем трюме, скованный по рукам железными наручниками!

Сунцов отвернул лицо от фонаря и заскрипел зубами. Чего бы только он не отдал, если бы удалось вырваться на волю, вернуться на родную “Аврору” и стать в строй вместе со своими товарищами!..

Переводчик повторил вопрос Паркера:

— Может ли матрос показать, удобное место для высадки шлюпки?

“Что-то замышляют! — подумал Сунцов. — Наверное, разведка, хотят добыть пленного”. И молниеносно сообразил, что он может использовать этот момент для помощи своим, русским.

— Везите, покажу вам место, — согласился Сунцов. Когда совсем стемнело, шестивесельная шлюпка под командой Паркера отошла от фрегата “Президент”.

Сунцов сидел между Паркером и боцманом, жадно вдыхая свежий воздух и вглядываясь в смутные очертания берегов. В голове его роились самые различные планы. То его соблазняла возможность подвести шлюпку к скалистому берегу около Сигнального мыса, чтобы она разбилась о камни или села на мель. То он думал о том, как бы вернее передать сигнал русским людям, призвать на помощь. То ему просто хотелось кинуться в воду и плыть к берегу…

Сунцов приблизил скованные руки к лицу боцмана и попросил снять с него кандалы.

Боцман переговорил с Паркером.

— Завтра, матрос, будешь свободен, — ответил Паркер. — А сейчас показывай, куда плыть.

— Лево руля! — скомандовал Сунцов, решив пригнать шлюпку е самый порт, к причалу, и подать сигнал русским, чтобы они захватили Паркера и всю его команду.

Неожиданно сбоку надвинулось что-то громоздкое, черное, смутно забелели паруса. И в ту же минуту раздался голос:

— Эй, кто на шлюпке? Рыбаки, что ли? Сверни-ка с дороги!

Паркер приказал своей команде затаиться и вполголоса о чем-то заговорил с боцманом. Тот толкнул Сунцова в бок:

— Отвечай русским: мы рыбаки!

Сунцов, приподнявшись, зорко всматривался в приближающееся судно. Ему показалось, что это сторожевой баркас, несущий ночной дозор в бухте. Сунцову стало жарко. Вот он, желанный час, когда можно за многое расквитаться с врагом!

— Отвечай же! — Боцман с силой встряхнул матроса. — Спроси, кто они сами.

— Братцы! Русские! — закричал Сунцов. — Берите шлюпку на абордаж! Здесь англицкие разведчики — десять матросов и офицер… Хватайте их, братцы!..

Он не докончил, потому что Паркер сжал ему горло, а боцман засунул в рот кляп.

Гребцы взмахнули веслами, и шлюпка отвернула от баркаса. Но странное дело — с баркаса не прозвучало ни одного выстрела.

Паркер, поняв, что рассчитывать на помощь русского матроса бесполезно, решил сам искать места для высадки. Но то острые камни мешали шлюпке подойти к берегу, то Паркера пугали голоса русских часовых, и шлюпка бесцельно кружилась в бухте.

Из разведки явно ничего не получалось. Паркер понял, что высадиться на берег и разыскать Лохвицкого ему не удастся.

Он злобно пихнул Сунцова ногой:

— Выбирай, матрос: или показывай место для высадки, или завтра будешь болтаться на рее.

Сунцов только усмехнулся.

Пелена туч сдвинулась к горизонту, небо прояснилась, проступили звезды. Кружиться в бухте было опасно, и Паркер скрепя сердце приказал плыть к стоянке эскадры.

И опять на пути шлюпки стал баркас. Сунцов первый заметил его и понял свою— ошибку: это был совсем не сторожевой, а обычный грузовой баркас.

Ветер спал, паруса обвисли, и судно еле двигалось к порту.

Паркер вспомнил строгий приказ Прайса и похолодел: Не возвращаться же с пустыми руками! Может быть, захватить в плен команду баркаса и доставить ее адмиралу?

Паркер направил шлюпку к русскому судну.

Сунцов понял, что задумал офицер, и хотел было крикнуть, чтобы люди с баркаса в плен не сдавались, но кляп прочно сидел во рту. Вооруженные английские матросы вскарабкались на баркас и окружили русских. Их было всего три человека. Они везли камень для батарей.

Через несколько минут команда баркаса, связанная по рукам, лежала на дне шлюпки. Гребцы погнали ее к эскадре.

Когда пленников с русского баркаса потащили по трапу на фрегат, Сунцов, изловчившись, вскочил, вытолкнул кляп изо рта и крикнул:

— Не поддавайтесь, братцы!.. Молчите, если что знаете!

В тот же миг боцманский кулак свалил матроса с ног.

Адмирал Прайс приказал всех захваченных русских немедленно доставить к нему.

Первым в каюту адмирала вошел маленький сухой старичок с острой, клинообразной бородкой. Старик снял шапку, поискал глазами икону и, не найдя ее, низко поклонился адмиралу.

— Спросите его, — сказал Прайс переводчику, — давно ли он из Петропавловска.

— Да уж третий день в пути.

— Про войну слышал?

— Как не слыхать! Все про войну толкуют.

— Силен ли гарнизон в Петропавловске?

— А кто его знает! Люди у нас не считаны, не меряны…

— Солдат много?

— Солдат не сосчитаешь: по шестеро в ряд идут.

— Сколько батарей в порту?

— Страсть как много навезли!

— Где стоят батареи?

— На земле, натурально…

Старик стоял в покорной позе, склонив голову, и только по ответам да по острому блеску глаз можно было заметить его настороженность. Вначале Прайсу показалось, что старик запуган, ошеломлен и что от него можно будет все узнать. И только после нескольких ответов адмирал стал улавливать затаенную хитрость и даже издевку.

— Если, старик, не будешь честно отвечать на вопросы — повешу, — сказал Прайс строго и внушительно.

— Сроду не врал, — всполошился старик. — Это нам ни к чему.

Прайс задал ему еще несколько вопросов — о количестве запасов в городе, о судах, стоящих на якоре в бухте, о расположении складов. На каждый вопрос адмирала старик отвечал словоохотливо, но, вслушавшись, можно было понять, что он говорит совершеннейшие пустяки, не имеющие никакого отношения к обороне города. Прайс наконец догадался, что старик морочит ему голову. Он вскочил с места и ударил старика по лицу:

— Все врешь, свинья!

Старик вытер рукавом куртки кровь с лица и кротко сказал:

— Знатно барин дерется, вроде наших. — И, став вдруг серьезным, сказал переводчику: — Зря разговор затеяли! Не стану я рассказывать про наши дела. Так и передай!

Старика увели. На его место пришел здоровяк с русой бородой. Этот тоже отвечал охотно, простодушно, даже с какой-то милой откровенностью. Но из его ответов нельзя было понять ничего существенного об обороне порта.

— Заработаешь большие деньги, — наклонился к нему Прайс. — Где стоят батареи?

И этот простодушный с виду человек с детскими светлыми глазами засмеялся и ответил:

— Совестью, ваше благородие, не торгую…

Третий совсем ничего не говорил, и нельзя было понять, то ли он не понимал обращенных к нему вопросов, то ли не хотел отвечать. Но глаза его выдавали: в них горела ненависть.

Не добивались никаких сведений, Прайс раздраженно сказал:

— Какие-то бешеные люди!

Неведомый русский порт был близок и одновременно очень далек, как и в то время, когда эскадра находилась по ту сторону Тихого океана.

Глава 10

Всю ночь в кают-компании адмирала Прайса горел свет. Шел военный совет эскадр. И Прайс и де-Пуант, так же как и другие командиры судов, старались быть вежливыми и предупредительными друг с другом, но глубоко скрытое раздражение и недовольство прорывались наружу — то во взгляде, то в еле приметном жесте.

Никакого сражения еще не было. Все убедились, что взять порт легко, как раньше предполагалось, не удастся. Было очевидно, что русские не только добровольно не уступят, не уйдут от побережья, но будут защищаться до последних возможностей.

Англичане и французы, очевидно, предполагали, что одно появление грозных кораблей у почти безоружного порта принесет им победу и лавры успеха. А оказалось, что надо воевать серьезно.

— Противник, как это ни жаль, обороняется… Он заставляет нас считаться с собой. Этого, конечно, можно было и ожидать, зная русских, — сказал французский адмирал.

Прайс отлично понимал, в чей огород брошен камешек. Ведь только вчера у них был разговор на эту тему!

— Французы, конечно, лучше всех других знают русских, знакомство ведь давнее.

Адмирал Прайс намекал на двенадцатый год, когда русские войска разгромили армию Наполеона.

Английские офицеры понимающе улыбались, французские сделали вид, словно они не поняли намека адмирала.

— Да, противника надо знать, — продолжал де-Пуант. — Это облегчает ведение операции. Русские без серьезного боя порт не отдадут. Они не перестанут обороняться даже в том случае, если будут вооружены только топорами. Нужна величайшая осмотрительность и осторожность. Русские хитры и, конечно, храбры, в этом им отказать нельзя…

Де-Пуант, сам любуясь собой, закругленными фразами говорил о необходимости держаться вместе, не распылять силы и главные усилия направить на то, чтобы уничтожить батареи, преграждающие путь в бухту.

— Самый близкий путь к победе лежит через внутреннюю гавань, — заключил де-Пуант.

Как ни был неприязненно настроек против французского адмирала Прайс, он не мог все же не согласиться с доводами рассудка и военной целесообразности.

— Мы здесь собрались не для того, чтобы изучать русский характер, а выработать план разгрома врага, — заговорил он. — Мы сильнее русских во много раз, лучше их вооружены, и я не вижу причин, которые могли бы нам помешать взять верх над русскими… План операции совершенно прост и ясен. На рассвете все суда выстраиваются в боевой порядок. Пароход “Вираго” берет фрегаты на буксир и доводит их до берега. Огнем своих пушек мы подавляем любую вражескую батарею и входим во внутреннюю гавань. А там мы уж предоставим русским выбирать: или сдаться на милость победителя, или оставить порт. Я полагаю, они выберут первое.

Прайс поднялся, давая этим понять, что военный совет закончен.

Все покинули кают-компанию. Прайс остался один. Ему не спалось. Что же завтра предпримут русские, как они себя поведут? Он думал о том, какие выгоды или невыгоды в его личной карьере может иметь сражение у этих пустынных русских берегов. Если победа — он получит повышение, поместье, славу. А если поражение? Нет, поражения не может быть, не должно быть, это противоречит всякому здравому смыслу… Как могут русские со своими слабыми силами нанести поражение такой хорошо вооруженной эскадре! Это немыслимо!..

Приближался рассвет. До начала боя Прайс решил покончить с пленными.

Адмирал вышел на палубу. На востоке в безбрежной дали океана теплилась робкая заря, город и горы еще были в полумраке.

Прайс приказал выстроить на баке взвод стрелков, приготовить две виселицы и привести пленных.

Адмирал внимательно следил за тем, как матросы приспособили к рее две веревки с петлями, как подставили под виселицей большой ящик… Точно шли приготовления не к убийству людей, а к веселому представлению.

В окружении конвойных на палубу поднялся Николай Оболенский, потом привели избитого Сунцова.

При виде Оболенского обезображенное лицо матроса просветлело:

— Ваше благородие… спасибо вам…

— За что же, Сунцов?

— Тут на вас такое клепали… А я ведь верил вам… верил…

— И я тебе верил. Мы же, Сунцов, русскими родились, русскими и умрем! — горячо шепнул Оболенский.

Он понял, зачем их так рано подняли, и сейчас думал только об одном: не дрогнуть в смертный час, не показать врагам слабости, вести себя как должно…

Лейтенант и матрос стояли близко друг к другу, их плечи и руки соприкасались. Наручники с них сняли еще раньше, и они радовались этому, точно обрели свободу.

Прайс некоторое время молча наблюдал за ними, потом обратился к Оболенскому:

— Для размышлений у вас было много времени. Я жду определенного ответа. Имеете ли вы что мне сказать?

— Я скажу сегодня то же, что и вчера: родиной не торгую!

— Громкие фразы! — презрительно отмахнулся Прайс. — В последний раз предлагаю вам одуматься… Вы получите жизнь, свободу, деньги… Вам незачем возвращаться в Россию. С деньгами вы везде сможете делать успехи.

— Что он говорит? — спросил Сунцов Оболенского. — Что он хочет? Скорей бы кончал!

— Деньги предлагает, жизнь за измену…

— Гадюка! — не то с презрением, не то с гневом сказал Сунцов и огляделся.

Ящики с зарядами и порохом привлекли его внимание. До них было не более десяти шагов.

— Попрощаемся, родной! — с нежностью проговорил Николай, обернувшись к Сунцову. — Был ты мне как брат… — Огоньку! Огоньку бы! — горячо зашептал Сунцов. — Огоньку!

Николай со страхом и недоумением посмотрел на матроса. Неужели Сунцов, испугавшись казни, сошел с ума? Неужели не смог найти в себе силы достойно встретить смерть?

А матрос, не выпуская руки Николая, шептал:

— Табачку для меня попросите, покурить перед смертью.

Николай понял, что Сунцов не бредит. Он обратился к Прайсу:

— Мой товарищ просит дать ему закурить перед казнью.

Прайс усмехнулся. Он подумал, что русский, испугавшись, хочет оттянуть страшную минуту.

По приказанию адмирала, английский матрос передал Сунцову папироску и дал прикурить.

Сунцов глубоко затянулся, так что огонек на конце папиросы ярко запылал. Затем он быстро шепнул Оболенскому:

— Прощайте, Николай Алексеевич! Помирать так помирать!

И с этими словами Сунцов прыгнул в сторону, туда, где стояли ящики с порохом… Еще мгновенье, и он бы осуществил свое намерение, но Паркер, настороженно следивший за каждым движением смертников, успел перехватить Сунцова и железной палкой ударил его по голове.

Сунцов рухнул на палубу.

И только теперь Николай понял, почему Сунцов попросил папироску: он хотел зажечь порох и взорвать фрегат.

Крикнув что-то нечленораздельное, Николай Оболенский бросился на помощь товарищу. Английский матрос ударил его кулаком и сшиб с ног. Николай отлетел в сторону, но тотчас же поднялся и, оглянувшись, бросился к борту…

В воздухе прозвучало несколько выстрелов. Когда дым рассеялся, пленника на борту фрегата уже не было. Офицеры и матросы бросились к борту, взглянули вниз: в волнах ничего не было видно. Вероятно, человек, которого должны были повесить, нашел смерть в океане.

Рассвирепевший адмирал приказал вздернуть Сунцова на виселицу. В это же утро Прайс казнил и людей с русского баркаса. Никто из них не попросил пощады, не унизился перед палачами.

…Наступал рассвет. Прайс велел убрать виселицы и отдал приказ эскадрам выстраиваться в боевую линию.

Глава 11

В эту ночь почти никто не спал на батарее капитана Максутова. Огней не жгли, и солдаты, укрывшись шинелями, то вполголоса переговаривались между собой, то молчали, задумчиво глядя на темное небо, полное крупных ярких звезд.

О предстоящем наутро деле никто ничего не говорил. Не было слышно ни шуток, ни смеха. Даже комендор Аксенов, любивший веселье, отвечал на вопросы товарищей серьезно, обстоятельно.

Максутов, хотя твердо решил, что ему обязательно надо выспаться для дела, тоже никак не мог совладать с собой.

Он еще ни разу не был в бою и много об этом думал. Рассказам своих товарищей, принимавших участие в военных действиях, он не очень-то доверял. Не потому, что они казались ему неправдоподобными, хвастливыми. Ему просто было трудно представить себя на их месте. Но какое-то внутреннее чвтво подсказывало ему, что он сумеет себя держать под неприятельским огнем достойно и мужественно.

Несколько раз Максутов выходил из землянки и подолгу глядел то на порт, то в ту сторону, где была стоянка вражеской эскадры. Хотя в ночном мраке ничего не было видно, воображение рисовало ему силуэты кораблей.

“Пушек у них много, — размышлял Максутов. — Фрегаты сильные…”

Он подошел к пушкарям, проверил, уложены ли ядра на свои места, приготовлены ли запалы, порох.

— Все в аккурате, ваше благородие, — ответил Аксенов. — Есть чем врага угостить!

— Вот и хорошо! Спозаранку, верно, и начнется.

— Должно быть, так.

Не спал и Сергей Оболенский. Он лежал возле солдат, прислушиваясь к их разговорам о хозяйстве, о солдатской службе, об оставленной дома и уже забытой родне.

Вдруг крик птицы прорезал ночную тишину. Вероятно, в другое время никто бы не обратил на это внимания, но сейчас крик птицы почему-то показался значительным, предостерегающим. Какой-то солдат тихо проговорил:

— Птицы войну чуют, суматошатся.

“Надо хоть немного заснуть”, решил Сергей, кутаясь в свой армяк.

Проснулся он уже на рассвете от пронизывающего холода. Белесый туман висел над бухтой. Солдаты приводили себя в порядок. Многие надевали чистые рубахи.

— Всем занять свои места! — приказал Максутов. — Всякие лишние движения прекратить!

Орудийная прислуга быстро стала у своих орудий. Когда туман рассеялся, все увидели приближающиеся суда противника. Впереди шел пароход “Вираго”, тащивший на буксире три фрегата.

— Стрелять только по команде, — счел нужным еще раз предупредить орудийную прислугу Максутов. — Заряды беречь, бить только наверняка.

Неприятельские корабли, вытянувшись в одну линию, стали вдоль Сигнальной горы.

Над бортами фрегатов вспыхнули белые облачка.

Гул потряс воздух. С нарастающим свистом над батареей пронеслось несколько ядер и ударилось в скалы позади орудий.

Дождь каменных осколков посыпался на артиллеристов.

— Наводить орудия! — приказал Максутов с радостным, оживленным лицом, будто первые пролетевшие ядра привели его в такое приподнятое состояние духа.

Все восемь орудий батареи были наведены на корабли противника. Их зарядили, и комендоры с готовыми пальниками дожидались сигнала.

— Огонь! — взмахнув рукой, скомандовал Максутов. Орудия батареи дали первый залп по кораблям. Водяные фонтаны поднялись возле самых бортов.

Раздались возбужденные голоса артиллеристов:

— Наших гостинцев попробуйте!

— Чуток правее, в самый бы раз было!

Открыли огонь по неприятельским судам вторая и четвертая батареи, расположенные на противоположном берегу Петропавловской бухты, заговорили орудия с фрегата “Аврора”, что стояла за мысом Язык во внутренней гавани. Но вражеские корабли находились на таком расстоянии, что ядра орудий не долетали до них, и вскоре вторая и четвертая батареи и фрегат “Аврора” прекратили стрельбу.

Поняв, что они неуязвимы, пароход “Вираго” и три англо-французских фрегата всю силу огня своих ста одиннадцати орудий обрушили на первую батарею.

Неприятельские ядра стали падать все ближе к орудиям.

Ядра падали так часто и густо, что сигнальщик почти не успевал предупреждать товарищей об опасности.

“Щедро стреляют! Видно, им снарядов девать некуда”, подумал Максутов, с горечью вспомнив, что у них на каждое орудие приходится не более тридцати зарядов.

Но противник стрелял бестолково, наугад, и ядра пока большого вреда артиллеристам не причиняли.

Выпустив лавину ядер, противник принялся обстреливать батарею бомбами.

Со звоном и визгом полетели осколки чугуна. Запахло вонючим дымом. Некоторые бомбы, пошипев немного, гасли и не взрывались.

Вот вражеская бомба упала возле второй пушки, разорвалась, и все услышали стоны первого раненого. Он упал на землю. К нему подбежали санитары, отнесли его в сторону.

Бомбы падали все гуще и гуще. У третьего орудия сразу убило двух человек из прислуги, у четвертого расщепило лафет.

— Все же я его достану! — выкрикнул черный от порохового дыма комендор Аксенов, наводя пушку на пароход “Вираго”, стоявший ближе всех к батарее. — Я ему брюхо распотрошу!

Он целился долго, не обращая внимания на то, что рядом с ним падали ядра, летели осколки чугуна. Наконец орудие наведено, и Аксенов дал выстрел.

— Влепил! — раздались радостные голоса.

— Саданул!

— Ишь запрыгали, черти косолапые!

— Молодец Аксенов! — закричал Максутов. — Спасибо за службу!

Удача Аксенова подбодрила и других артиллеристов. С еще большим усердием захлопотали они у своих орудий.

Получив несколько пробоин, “Вираго” отошел подальше и с новой позиции продолжал обстреливать русскую батарею. Но ни сумятицы, ни страха не было среди расчетов орудий, все делали свои дела спокойно, уверенно.

Раненых все прибавлялось. Некоторые из них пытались помочь своим товарищам, а иные, кое-как передвигаясь, сами отползали в сторону.

Тяжелым осколком сбило с ног комендора Аксенова. Некоторое время он лежал неподвижно, потом, чувствуя, что силы покидают его, слабым голосом сказал:

— Братцы… худо мне… конец!..

Он хотел сказать еще что-то, в чем бы выразилась вся его привязанность к товарищам, но глаза уже подернулись туманной пеленой.

Аксенова унесли, и его место у орудия занял сам Максутов.

— Неси ядра! Быстро! — крикнул он Сергею.

Тот с самого начала боя находился в возбужденном состоянии, многое делал почти подсознательно и в то же время замечал все, что творилось на батарее, как сражались, гибли под ядрами врага артиллеристы. Такого мужества и спокойствия духа Сергей еще никогда не видел.

Неприятельские ядра производили страшные опустошения в рядах защитников батареи. Одно за другим выходили из строя орудия.

Осколком бомбы ранило в левую руку Максутова. Стиснув зубы, он согнулся, потом выпрямился и, заметив Сергея, крикнул:

— Перехвати-ка покрепче!

Сергей поясным ремнем перехватил руку Максутова повыше локтя. Максутов не произнес ни слова и снова стал к пушке.

Бой шел уже второй час.

Все на батарее было изрыто, исковеркано. Платформы засыпаны выше колес камнями, станки подбиты, многие орудия нельзя было повернуть.

Сильный удар потряс землю, горячая волна обожгла Сергея, и он грохнулся на землю, точно нырнул в черную пропасть.

Последнее, что он успел заметить, было напряженное лицо Максутова, прильнувшего к уцелевшему орудию.

Первая батарея вышла из строя…

Глава 12

Хотя Егорушка получил строгий наказ от матери не отлучаться из дому, все же он ослушался и, улучив удобный момент, когда денщик Кирилл отвлекся, побежал к бухте разыскивать ребят.

Бой только начинался. С прибрежных холмов отчетливо были видны вражеские фрегаты, ведущие огонь против первой батареи, дымки разрывов в воздухе, медленно уносимые ветром в открытое море.

Повсюду на прибрежных скалах виднелись женщины с детьми, старики. — Ишь, душегубы, палят и палят!

— На первую батарею навалились!

— И наши им сдачи дают! Вон видите, видите — задымилось на фрегате!

— Верно! Верно! Наши бьют редко, да метко! Егорушка отыскал Ваню Чайкина на высокой скале, нависшей над бухтой.

Ваня, оказывается, еще на рассвете успел побывать на одной из батарей и сейчас возбужденно рассказывал обступившим его мальчишкам, свои приключения. С Егорушкой он поздоровался, не прерывая рассказа.

— Ядра кругом свистят, бомбы падают, — расширив глаза и жестикулируя, говорил он. — Солдаты так и валятся… Я к офицеру подобрался и говорю ему: “Разрешите, ваше благородие, на батарее остаться, ядра солдатам подносить”. А он как цыкнет на меня, как закричит: “Проваливай, пока жив!” Я и ушел. Что будешь делать!

Всю эту историю Ваня немного преувеличивал. Правда, чуть свет, когда мать ушла на перевязочный пункт, он побежал на четвертую батарею, хотел там остаться, но его прогнал офицер Гаврилов.

— А ты, небось, все дома сидишь? — обратился Ваня к Егорушке, когда они остались вдвоем. — Я уже на батарее побывал.

— Слыхал, — усмехнулся Егорушка. — Выдумывать ты мастак. Так я тебе и поверил!

— Можешь верить, можешь нет, — безразличным тоном ответил Ваня. — А захочу — и опять пойду туда. Пошли вместе!

— Не… знаю, — боязливо косясь на облачка разрывов, сказал Егорушка. — А ну как мать спохватится?

Ваню так и подмывало сказать что-нибудь насмешливое, но у Егорушки было такое расстроенное лицо, что приятель пожалел его.

— Конечно, раз офицеры не пускают, делать на батарее нечего, — поспешил сказать Ваня.

— И ты не пойдешь? — обрадовался Егорушка.

— Не знаю… там видно сбудет.

Мальчики замолчали, продолжая внимательно наблюдать за боем.

Неприятель засыпал первую батарею снарядами.

— Эх, побьют всех наших! — тяжело вздохнул Ваня.

— А дядя Сергей тоже на первой батарее? — спросил Егорушка.

— На первой! Лихо там. нашим. Видишь, как с кораблей по батарее садят!

Мальчики пристально вглядывались в далекий Сигнальный мыс, стараясь сквозь дымку разгадать, что там творится.

Выстрелы с первой батареи доносились все реже и реже.

— Пойдем туда, — сказал вдруг Егорушка. — Узнаем о дяде Сергее.

Ваня охотно согласился. Мальчики спустились со скалы к бухте и побежали к Сигнальному мысу.

Узкая дорога то приближалась к берегу, то удалялась от него. Над верхушками деревьев с испуганным криком носились встревоженные боем птицы. На мостике, переброшенном через горный ручей, мальчики встретили подводу с ранеными.

— Дяденька, это с какой батареи? — спросил Ваня.

— С первой, — ответил возчик. — А вас куда нелегкая несет?

— А мы туда, на первую.

— Сродственники есть, что ли?

— Батя у меня там, — легко солгал Ваня. — Эх, горе-беда! — покачал головой возчик. — На батарее, почитай, всех положило.

Мальчики переглянулись и побежали дальше. Глухой, нарастающий гул неожиданно привлек их внимание.

— Бомба! — первым догадался Ваня. — Сюда летит… Мальчики остановились, не зная, что делать. Бежать было бесполезно. Упасть на землю они считали ниже своего достоинства — ведь храбрый на войне ядрам не кланяется. Бомба с воем упала в кустарник. Не помня себя мальчики повалились на землю. Над головами с визгом пронеслись осколки, посыпались срезанные ветки деревьев, и снова наступила тишина.

Ваня первый вскочил на ноги и крикнул:

— Егорушка, цел?

— Живой пока!

Мальчики были сильно смущены.

— Коряга чортова! — глядя в сторону, сказал Ваня. — Споткнулся…

Егорушка, более бесхитростный и откровенный, простодушно сознался:

— А я здорово перепугался!

Надо было итти дальше, а впереди по дороге то и дело падали ядра, рвались бомбы, поднимая в воздух камни. Мальчикам трудно было сдвинуться с места, но повернуть обратно, не побывав на батарее, они тоже были не в силах.

— Айда вперед! — наконец решился Ваяя. — Двум смертям не бывать!

— А давай около самого берега пойдем, — предложил Егорушка, — туда не стреляют.

— Давай, — согласился Ваня.

Мальчики спустились к берегу бухты и начали пробираться почти у самой линии воды. Отсюда им хорошо были видны стоящие в отдалении неприятельские корабли, время от времени постреливающие по батарее на Сигнальном мысу.

— Смотри, смотри! — вдруг вскрикнул Егорушка, показывая на бухту.

Мальчики замерли. Среди волн, равномерно бьющихся о берег, они увидели человека. Тот плыл медленно, с трудом взмахивая руками. Дотянув до берега, пловец уцепился за скользкий камень и попытался выкарабкаться из воды, но набежавшая волна потащила его назад. Это было похоже на игру сильной, здоровой кошки с измученным мышонком. Волна откатилась назад, и пловец вновь начал продвигаться вперед, поближе к берегу. Казалось, еще одно—два усилия, и он выберется из воды. Но вот новая волна с шумом обрушилась на пловца и снова отбросила его назад.

— Англицкий матрос, наверное, разведчик, — вслух подумал Ваня. — Не выбраться ему!

— Давай поможем, — шепотом предложил Егорушка. — Жалко ведь!

— А они наших, небось, не жалеют! — нахмурился Ваня. — Вон как бьют…

Заметив, что кругом никого нет, мальчики, осмелев, подошли поближе. Утопающий заметил их. Мольба и боль выразились на его лице, губы зашевелились — видимо, он что-то сказал. Но слов разобрать было нельзя — все заглушал шум волн.

Жалость взяла верх в душе мальчиков. Уже не спрашивая друг друга, не советуясь и не споря, а повинуясь только велению сердца, они подобрались к утопающему и помогли ему выкарабкаться на берег.

Неизвестный, почувствовав, что он спасен, глубоко вздохнул и впал в забытье.

Надо было решить, что делать дальше. Мальчики понимали, что об этом человеке необходимо немедленно сообщить в порт или, по крайней мере, на какую-либо батарею.

Но кому из них итти и кому сторожить? Ведь остаться один на один с неизвестным было довольно страшно.

— Ладно, — решил Ваня, — я здесь побуду, а ты беги в порт, бате своему сообщи.

Как только Ваня сказал, что он готов остаться, Егорушке показалось, что ничего опасного в том нет, чтобы побыть с неизвестным человеком наедине.

— Ты быстрее бегаешь, — сказал он, — лучше тебе итти, а я покараулю.

— Не боишься?

— Вот еще!

— А давай так, — предложил Ваня: — подождем, пока он очнется, а потом сами и приведем его в город.

— А если он убежит от нас?

— Не посмеет… Видишь, оружия у него нет… А задумает бежать — камнями закидаем.

Глава 13

Отряд стрелков, засевший во главе с Гордеевым в прибрежных скалах на Сигнальной горе, томился без дела.

Противник засыпал первую батарею и дорогу, ведущую к ней, лавиной снарядов и, как видно, совсем не помышлял высаживать на берег десант.

— Вот и повоюй с ними, басурманами! — с досадой сказал Гордеев камчадалу Мишугину. — Понавезли пушек, никакой пулей их не достанешь!

К старику подошла Маша.

— Батюшка, я пойду, — тихо сказала она.

— Куда это? — удивился Гордеев. — Отдыхать будто рановато, не потрудились мы еще.

— Не домой иду, — потупилась Маша, — Сергея Алексеевича поищу. Ты говорил, он на первой батарее, а она, вишь, совсем замолкла.

И к ним уже подобралась недобрая весть о том, что с первой батареей случилась беда: пушки выведены из строя, а люди или ранены, или все перебиты.

Со слов отца Маша знала о всех последних событиях в жизни Сергея Оболенского, после того как он покинул их лесную избушку: о приключении в открытом океане, о встрече с “Авророй”, о его возвращении в Петропавловск.

Маша все порывалась посетить Чайкиных, проведать Сергея, поговорить с ним, но какая-то робость удерживала ее.

Издали она видела Сергея, когда ходила работать на батарею. Она и радовалась и печалилась, что он не уехал за океан, в неведомые страны. Радовалась тому, что видит его, и печалилась оттого, что знала, каким опасностям он подвергается, оставаясь здесь: его ведь каждую минуту могли схватить и заковать в кандалы.

Каждый снаряд, который падал на первую батарею, причинял Маше боль. Воображение рисовало ей картины одна другой мрачней. То представлялось ей, что Сергей лежит убитый во рву и хищные птицы клюют его глаза; то виделось ей, как он, обессиленный от ран, медленно бредет к городу… Дальше пребывать в томительной неизвестности она не могла.

— Я, батюшка, мигом вернусь, — повторила свою просьбу Маша. — Нужно мне…

Старик пристально взглянул на дочь:

— Иди, дочка. Это ты правильно надумала. Если беда какая с Сергеем Алексеевичем, в госпиталь ему нельзя попадать, опять схоронить в лесу надобно.

Не мешкая больше, Маша направилась к батарее. Шла она быстро, тем осторожным шагом, каким привыкла ходить по лесу.

Еще издали Маша увидела батарею. Орудия были разбиты, засыпаны камнями, земля кругом изрыта.

Маша спустилась с каменной кручи и побежала к батарее. Вот наконец это страшное место! Первое, на что наткнулась Маша, был труп санитара. Белая повязка с красным крестом резко выделялась на сером рукаве рубахи…

За каменным укрытием лежало несколько раненых артиллеристов.

— Кого ищешь, дочка? — с трудом подняв голову, спросил солдат с осунувшимся лицом.

— Братца… — дрогнувшим голосом ответила Маша, быстро оглядывая лица раненых. — С бородой такой, в армяке…

— А-а!.. Рыбачок из Большерецка… С нами был, до последнего снаряда держался… Хотя и не солдат, а дрался исправно.

— Где же он? Увезли куда?

— Там будто лежит, у крайнего орудия, — махнул рукой раненый.

Маша кинулась к орудию. У платформы без кровинки в лице, раскинув руки, лежал Сергей Оболенский. Маша слабо вскрикнула и опустилась на колени:

— Горемычный мой!..

Она осторожно провела рукой по черному лицу Сергея и замерла. Ей показалось, что рука ее ощутила теплоту живого тела. Маша приложила ухо к груди. Сомнений не было: Сергей был жив.

Девушка, схватив бадейку, добежала до ручья, принесла воды, обмыла лицо Сергею, влила несколько капель в рот. Сергей шевельнулся и вскоре открыл глаза:

— Маша, ты? Откуда?

— Сергей Алексеевич!.. — только и могла прошептать Маша. — Вы ранены?

Сергей неловко ощупал голову, грудь:

— Кажется, невредим.

Он действительно был только контужен. Взрывная волна оглушила его, но не покалечила.

Опираясь на Машину руку, Сергей поднялся во весь рост и оглянулся. Безлюдье на батарее, недавно полной жизни, болезненно поразило его.

— Неужели все погибли?

— Раненых много, — сказала Маша. — Вон они за камнем лежат.

— Живой, рыбачок? — изумленно сказал раненый солдат. — А мы думали — конец совсем. Дюже крепко шибануло тебя! Капитан Максутов уж так прощался с тобой, будто с братом родным.

— А где сейчас капитан? Тоже ранен? — спросил Сергей, тревожно оглядывая раненых.

— Капитан у нас орел! Хоть и ранен, а до последнего заряда палил. А потом всех, кто в живых остался, повел к Красному Яру, на подмогу к четвертой батарее. Не иначе, враг сейчас на Красный Яр навалится.

Все посмотрели на бухту. Корабли неприятеля, прекратив стрельбу по первой батарее, приближались к противоположному берегу Петропавловской бухты, где была расположена четвертая батарея.

Подъехали две подводы. Санитары принялись укладывать на сено раненых артиллеристов.

— И вы садитесь! — посоветовала Маша Сергею. — Подъедете до города.

— Нет, нет, я могу и пешком! И, опираясь на руку девушки, Сергей медленно побрел к порту. Чтобы сократить путь, они пошли по тропинке около самого берега бухты.

Боль в голове давала себя чувствовать. В глазах прыгали огненные язычки, ноги налились свинцовой тяжестью. Но Сергей крепился изо всех сил.

Неожиданно за выступом скалы Сергей и Маша заметили двух мальчиков, которые им что-то кричали и призывно размахивали руками.

Они недоуменно переглянулись и пошли быстрее.

В мальчиках Сергей вскоре узнал своих молодых друзей. Около них на камнях лежал какой-то человек.

— Что случилось? — спросил Сергей. — Кто это с вами?

— А мы к вам бежали, на батарею! — обрадованно проговорил Егорушка.

— Спасибо, ребята! — растроганно ответил Сергей. — Спасибо!.. Кого же вы тут охраняете?

— Мы человека из воды вытащили. Он к берегу плыл, — пояснил Ваня. — Я так думаю — с неприятельского корабля. Разведчик какой-нибудь.

Сергей наклонился над незнакомцем. Как ни сильно изменилось лицо спасенного, но он сразу узнал его и пораженно вскрикнул:

— Николенька! Брат!..

Спасенный мальчиками человек был Николай Оболенский, который наконец-то добрался до родной земли!

Глава 14

Разгромив первую батарею на Сигнальном мысу, неприятель весь огонь своих орудий сосредоточил по батарее № 2 и батарее № 4, преградившим вход кораблям во внутреннюю гавань. Четвертая батарея, расположенная на отлогом берегу бухты, у балки под названием Красный Яр, была наиболее слабой и через полчаса израсходовала почти все запасы снарядов. Орудия ее замолчали.

Неприятель, догадавшись, в чем дело, усилил натиск. Видя, что батарея не отвечает, вражеские фрегаты подошли еще ближе к берегу и стали спускать шлюпки. В них рассаживались матросы и солдаты в красных мундирах.

Командир четвертой батареи лейтенант Гаврилов оглядел людей. В живых осталось всего девять человек, трое из них были ранены. На лодках же к берегу приближалось более десятка неприятельских шлюпок и два бота. Девять человек не могли бы их задержать даже на короткое время. Сообразив все это, Гаврилов решил отступить.

— Заклепать орудия! — приказал он. — Отходить ко второй батарее!

Артиллеристы быстро заклепали пушки и, захватив свое снаряжение, стали отходить.

Англичане и французы, вступив на берег, подняли галдеж, криком и шумом выражая радость по поводу победы. Они подбрасывали шапки вверх, кричали, стреляли из своих штуцеров. Какой-то солдат поторопился водрузить английский флаг над замолчавшей батареей.

Командовавшие десантом офицеры стали строить солдат в походную колонну, чтобы ударить в тыл второй батарее, которая продолжала вести огонь по Кораблям.

Напряжение боя нарастало. Неприятель напрягал все силы, чтобы заставить замолчать последнюю батарею.

Густой дым от выстрелов и разрывающихся снарядов стлался по берегу.

Завойко, наблюдавший за ходом боя с вершины горы, как только заметил, что с неприятельских кораблей начинают отчаливать лодки с солдатами, послал гонца к офицеру Уварову с приказом немедленно атаковать неприятеля.

Отряд Уварова находился в засаде в Кривой балке. Взобравшись на дерево, часовой следил за действиями неприятеля.

— Шлюпки идут к берегу! Высаживаются! — сообщил часовой.

— Приготовиться к бою! — приказал Уваров.

До берега отряду предстояло пробежать больше километра по открытой местности под неприятельским огнем.

Солдаты, матросы, охотники и горожане нетерпеливо поглядывали на своего командира.

— В атаку! — крикнул Уваров и первый побежал вперед.

За ним с криком “ура” устремился весь отряд.

С неприятельских судов по атакующим открыли огонь, но это уже не могло охладить боевого воодушевления защитников порта.

Английские и французские офицеры попытались поставить свой отряд в каре, чтобы жестоким огнем остановить атакующих. Но как только солдаты увидели бегущих к берегу русских с ружьями наперевес, они, не слушая команды офицеров, стали пятиться к своим шлюпкам. Несколько метко пущенных с “Авроры” из-за мыса Язык ядер еще больше усилили панику. Давя и толкая друг друга, солдаты стали усаживаться в шлюпки.

Те, кто успел занять место, требовали от гребцов, чтобы они скорее отчаливали от берега, сталкивали в воду опоздавших.

Наконец переполненные солдатами шлюпки стали медленно отходить от берега. Вдогонку им летели пули русских стрелков, раздавались крики и улюлюканье. Адмирал Прайс наблюдал за этим позорным бегством первого десанта с фрегата “Президент”.

— Скоты! — злобно шипел он. — Трусливые собаки! С трудом он подавил в себе желание отдать команду стрелять по своим солдатам, без боя покинувшим берег. Ему хотелось их всех утопить в бухте.

Шлюпки с незадачливыми десантниками подошли к кораблям.

Адмирал де-Пуант ждал, что Прайс на сегодня прекратит бой и прикажет эскадрам отойти на отдых. Но английский адмирал решил довести дело до конца, во что бы то ни стало уничтожить вторую батарею и прорваться во внутреннюю бухту.

И вот сотня орудий обрушила свой огонь на одиннадцать русских орудий второй батареи, которой командовал авроровец лейтенант Елагин.

На дальние выстрелы артиллеристы не отвечали, но как только противник подходил ближе, они открывали меткий прицельный огонь.

Каждая пушка на батарее носила особое название: “Ласточка”, “Старушка”, “Сибиряк”… Прозвища эти настолько привились, что Елагин, перебегая от одной пушки к другой и лично проверяя прицел, возбужденно кричал:

— “Ласточка”, давай, круши!.. “Сибиряк”, прибавь огоньку!..

Лицо его, почерневшее от порохового дыма, с блестящими глазами, светилось молодым задором.

— Целься вернее, братцы! — кричал он солдатам. — Ломай им ребра!..

В самый разгар боя лейтенанту Елагину донесли, что порох для зарядов на исходе.

— Эх, беда! — скрипнул зубами Елагин. — Заклюют нас!.. Достать надо порох, немедленно!

— Берегом долго будет, — ответил матрос Травников — А если с “Авроры” на шлюпке?

— Под таким-то огнем? Не доберутся!

— Рискнуть надо! Другого выхода нет. Просигналить на “Аврору”, попросить прислать пороху. Капитан Изыльметьев найдет выход.

Травников просигналил на “Аврору” о бедственном положении на батарее с порохом.

Изыльметьев собрал матросов и спросил, кто из них сможет доставить на батарею порох. Первым вызвался Чайкин. К нему присоединилось еще четверо матросов.

Пятерка храбрецов обогнула узкий мыс Язык и, крепко налегая на весла, погнала шлюпку ко второй батарее.

Неприятель сразу же заметил ее и взял под обстрел.

— Скорей, касатики! — кричали артиллеристы с батареи. — Налегай на весла!

Лавируя среди взрывов, шлюпка с порохом наконец пристала к берегу, и батарея вновь смогла отвечать на огонь неприятельских кораблей.

— Спасибо, братцы, выручили! — поблагодарил матросов Елагин. — А если еще порцию доставите, бой хоть до вечера выдержим.

— Придется постараться! — ответил Чайкин.

И шлюпка с матросами направилась во второй рейс за порохом.

Дым от выстрелов густой, непроницаемой пеленой окутал берег и бухту. Неприятельские корабли терялись во мраке. Этим хотел воспользоваться пароход “Вираго”, на котором сейчас находился сам адмирал Прайс. Под завесой дыма “Вираго” попытался проскользнуть во внутреннюю гавань, но зоркий глаз сигнальщика вовремя заметил хитрость врага.

— Пароход! — крикнул он.

На “Вираго” посыпались ядра русских орудий. В нескольких местах был пробит борт парохода, разворочена палуба.

“Вираго” вынужден был дать задний ход.

— На-ко, выкуси! — радовались русские артиллеристы.

— Улю-лю!

— Пока цел — убирайся восвояси!

Прайс, бледный, угрюмый, стоял на капитанском мостике. Его одолевали мрачные думы, сердце ныло.

Теперь уже не могло быть сомнений: эскадра величайшего флота в мире терпела неудачу у захолустного русского порта.

Прайс старался разобраться в допущенных ошибках, чтобы хоть немного уменьшить ноющую боль в груди. Самая первая и большая ошибка та, что он напрасно выпустил из своих рук фрегат “Аврора”. Не надо было слушаться де-Пуанта. Этот француз со своим этикетом помешал всему делу. Надо было наплевать на этикет, вежливость и прочее. Будь захвачена “Аврора”, и вся кампания развернулась бы по-другому. Кроме того, они напрасно задержались в порту Кальяо, затем на Гавайских островах, дав русским возможность тем временем укрепить порт, стянуть силы.

Теперь все кончено. Французы еще могут пыжиться, но он-то, адмирал Прайс, отлично видит всю безнадежность дальнейшей борьбы.

Какой бешеный вой поднимут газетчики, как только в Англии станет известно о проигранной кампании у берегов Камчатки! Какой желчью и ядом будут пронизаны все сообщения о военных действиях!

Во всем будут винить его, адмирала Прайса, преданно прослужившего во флоте всю свою жизнь. Его будут называть бездарностью, трусом, а может быть, и изменником.

Ни один человек не подаст голоса в его защиту. Может быть, сослуживцы поймут его? О нет! Они тоже будут на стороне хулителей. Адмиралтейству нужен будет виновник, и им будет объявлен он, адмирал Прайс.

А какие надежды возлагал адмирал на эту кампанию, какие ему рисовались радужные картины будущего: слава, награды, деньги!..

Но вот все надежды рухнули. Впереди Прайса ожидали только отчужденность, позор и презрение соотечественников.

И смерть, как единственное средство избежать грозивших ему несчастий, ясно представилась адмиралу. Однако это продолжалось недолго. Смерть! Для чего? Почему? Он еще крепок здоровьем и может долго жить. Он может еще искупить свою вину, еще не все потеряно, наверное он просто преувеличивает стойкость русских.

Прайс мутным взглядом оглядел бухту, скалы, тонущие в дыму. Вновь возникло желание прорваться через пролив во внутреннюю гавань.

— Полный вперед! — приказал Прайс капитану “Вираго”.

Джексон с недоумением взглянул на адмирала, но тот в бешенстве крикнул:

— Заставьте машину работать на полную мощность!

Джексон бросился выполнять приказание.

Пароход снова двинулся к проливу, чтобы проскочить в гавань. И снова вторая батарея открыла по нему сокрушительный огонь. Из-за мыса ее поддержала “Аврора”. Ядра посыпались на палубу “Вираго”. Послышались стоны раненых.

Прайс старался ничего не замечать. Подбежал встревоженный капитан Джексон:

— В трюме парохода появилась вода. Есть пробоины в подводной части. Просигналили с других кораблей, ведущих бой с русской батареей. Фрегат “Президент” получил серьезные пробоины, “а “Пайке” начался пожар. Адмирал де-Пуант настаивал прекратить бессмысленный бой и отойти к Тарьинской бухте.

— Трусы! Мерзавцы! — Прайс метался по палубе. — Пусть бегут, пусть уходят! Но мы должны быть в гавани, должны!

— Дальше двигаться невозможно, — продолжал настаивать Джексон: — мы можем пойти ко дну. Разрешите дать задний ход.

Адмирал застонал, как раненый зверь, и безнадежно махнул рукой. Джексон понял этот жест как согласие со стороны адмирала и подал команду отходить назад. В ту же минуту он услышал за своей спиной звук выстрела и глухое падение о палубу чего-то грузного, тяжелого.

Джексон обернулся, подался вперед. Адмирал Прайс лежал у лесенки капитанского мостика. Из виска текла струйка крови. Дымящийся пистолет валялся рядом. Джексон наклонился и прильнул ухом к груди адмирала: Прайс был мертв.

“Вираго” под восторженные крики русских артиллеристов отходил назад.

Более восьми часов продолжался жестокий, неравный бой, а вторая батарея все еще продолжала вести огонь. Вслед за “Вираго” отошли от гибельного места и остальные корабли противника. Бой прекратился.

Остановившись в Тарьинской бухте, Джексон вызвал на пароход капитанов английских судов. Он считал необходимым прежде всего сообщить о случившемся своим соотечественникам, а потом уже поставить в известность союзников.

Вскоре капитаны прибыли на пароход “Вираго”.

— Господа, — с печальной торжественностью сказал Джексон, — адмирал Прайс покончил жизнь самоубийством… Нам трудно объяснить причины, побудившие покойного адмирала покончить счеты с жизнью в такой трудный для нашей эскадры час. Нам трудно найти ему и оправдание. И только христианская заповедь повелевает нам простить адмиралу его прегрешения и склонить колени перед волей всевышнего…

Отдав елейную дань христианским чувствам, Джексон с раздражением заметил, что самоубийство адмирала может плохо отразиться на самочувствии экипажа, понизит боевой дух матросов.

Хитрый и осторожный капитан “Президента” подал совет:

— Самоубийство адмирала Прайса должно остаться тайной для всех. Надо на вечные времена утвердить версию, что адмирал Прайс пал в бою смертью героя. В этом сообщении нет ничего унизительного ни для чести покойного моряка, память о котором мы должны оберегать, ни для престижа нации.

Все согласились с этим мнением.

Капитан Джексон отправил шлюпки с посланцами на французские корабли, чтобы сообщить о том, что адмирал Прайс умер от ран, полученных в дневном бою, и пригласить офицеров на похороны адмирала.

Глава 15

Исчезнув из Петропавловска, Лохвицкий в этот же день прискакал в камчадальское селение Утколоки.

Почти все взрослые мужчины ушли защищать Петропавловск, и в селении остались одни лишь старики, женщины и дети. Лохвицкий собрал стариков и объявил им, что он послан к ним самим “большим начальником” — Завойко, чтобы словить важного преступника, которого камчадалы прячут в своем селении.

Старики не на шутку перепугались, но Лохвицкий был неумолим. Он немного подобрел только тогда, когда камчадалы принесли ему в подарок несколько песцовых шкурок.

То же самое он проделал в другом камчадальском селении, потом в третьем, в четвертом…

Вещевой мешок его, притороченный к лошади, разбух от дорогих мехов.

Больше суток Лохвицкий нигде не задерживался, так как опасался преследования со стороны Завойко.

Хорошо зная честность и неподкупность Завойко, он не сомневался в том, что начальник края не колеблясь предаст его суду. А в военное время за шпионаж в пользу иностранного государства он может получить каторжные работы.

Иногда Лохвицкий встречал возвращавшихся из Петропавловска охотников и камчадалов и расспрашивал их о том, что происходит в городе. Те отвечали, что все жители заняты на строительстве укреплений.

Лохвицкий понял, что если Завойко его и разыскивает, то недостаточно энергично, и немного успокоился. Ему даже показалось, что Завойко не принимает мер к поимке из-за нежелания выносить сор из избы, из-за боязни потерять свой престиж.

Лохвицкий приободрился, и будущее уже не рисовалось ему в столь мрачном свете. Он может еще вынырнуть, надо только придумать ловкий ход.

Лохвицкий с нетерпением ждал прихода иностранных кораблей и почти каждый день выезжал из леса к берегу Авачинской бухты.

Он уже мысленно составил план дальнейших действий. Собранные сведения об обороне порта окажутся полезными английскому адмиралу, Когда англичане захватят порт, то, конечно, его, Лохвицкого, назначат на хорошую должность, может быть даже начальником области. И тогда, тогда… Воображение его разыгралось, он уже видел себя богатым, власть имущим человеком…

Но эскадра союзников все не появлялась в Авачинской бухте. Лохвицкий начал подумывать о том, не двинуться ли через горы в Большерецк, продать там купцам приобретенные шкурки и оттуда на каком-нибудь судне перебраться в Охотск или Аян.

Однажды Лохвицкий направился в Калахтырку, где рассчитывал значительно пополнить свои запасы драгоценных шкурок.

Узкая тропа, по которой он ехал, вилась вдоль скалистого берега реки, несущей свои пенистые воды сквозь многочисленные пороги к океану. Тропа то поднималась вверх, то шла почти у самой кромки берега, и брызги воды обдавали всадника. Оголенные зубчатые утесы, окрашенные багровыми лучами низкого солнца, выглядели неприветливо, угрюмо.

Несколько раз почти из-под копыт коня вскакивали с тропы и скрывались в чаще леса то заяц, то выводок тетеревов. И хотя ружье висело у Лохвицкого наготове, он не обращал внимания ни на птиц, ни на зайцев.

Лошадь вступила в ольховую рощу. Лохвицкий ехал погруженный в раздумье. Вдруг лошадь под ним резко шарахнулась в сторону. От неожиданности Лохвицкий соскользнул с седла и упал на траву. Выругавшись, он быстро поднялся на ноги и замер: в нескольких шагах от него стоял большой бурый медведь. Зверь, очевидно, не имел злых намерений. Ошеломленный встречей не менее, чем человек, он, низко опустив широкую голову, торопливо стал переходить тропу, направляясь к реке.

Лохвицкий мог бы спокойно стоять на месте и пропустить медведя мимо себя, но он потерялся от неожиданности и, схватив ружье, выстрелил.

Зверь остановился, поднялся на дыбы и, ломая кусты, с ревом пошел на своего обидчика. Вероятно, Лохвицкий его только ранил. Маленькие черные глазки зверя были злы, лапы с обнаженными черными когтями угрожающе вытянуты вперед.

Зверь был слишком близко, и Лохвицкий не успел перезарядить ружье. Еще мгновение, и медведь одним страшным ударом размозжил бы ему череп.

Но тут случилось непредвиденное. Одиноко и сухо прозвучал выстрел. Медведь недоуменно остановился, потом, стал медленно оседать и наконец тяжело повалился на землю, приминая своей огромной тушей листья папоротника.

Лохвицкий перевел дух и беспокойно оглянулся. Перескакивая через поваленный бурелом, к нему бежал человек.

— Жив-здоров? — участливо спросил он. — Не помял тебя зверь?

Подойдя поближе, человек узнал Лохвицкого, поспешно снял шапку и поклонился:

— Обознался, ваше благородие!

Узнал человека и Лохвицкий. Это был староста Мишугин. Все камчадалы были для Лохвицкого обычно на одно лицо, но с Мишугияым он встречался несколько раз и запомнил его.

Оправившись и поняв, что опасность ему не угрожает, Лохвицкий искоса взглянул на лежащего медведя и спросил, далеко ли еще до Калахтырки.

— Версты три будет.

— Как думаешь, лошадь моя далеко ушла?

— Куда ей деться! Должно быть, пасется где. Бабы поймают, не то ребятишки.

— А много в деревне народу осталось?

— Еще есть маленько. Кто к войне непригоден.

“Вот и хорошо! — подумал Лохвицкий. — Как раз это мне и нужно!” И начальственным тоном он спросил старосту:

— Что ж ты без дела шляешься? Не знаешь разве приказ губернатора — всем в городе быть!

— Земляки послали, — испуганно проговорил Мишугин. — Мяса надо раздобыть.

Мишугин, конечно, не знал о переменах в жизни Лохвицкого. В его глазах он был по-прежнему большим начальником, которому надо всячески угождать, исполнять его приказания и с которым необходимо жить в ладу. И все же он не мог не заметить некоторых странных обстоятельств: Лохвицкий ехал один, тогда как обычно его сопровождали солдаты; все чиновники в городе готовятся к обороне, а этот почему-то разъезжает по селениям. Смутные опасения закрались в сердце старосты.

— Пойдешь со мной, — строго и внушительно сказал Лохвицкий. — Ты мне нужен.

— Пойду, — покорно согласился охотник. — А за мясом наших людей пришлю. Вот только примету оставлю.

Мишугин сделал ножом несколько зарубок на деревьях, чтобы указать своим людям место, где лежит убитый медведь. После этого он накрыл медведя ветками и вышел на дорогу, готовый следовать за Лохвицким. Они зашагали по тропинке.

— Большой начальник в наше село едет? — осторожно спросил Мишугин.

— В вашем селении скрывается важный государственный преступник, — хмуря брови и играя нагайкой, проговорил Лохвицкий. — Всех, кто его укрывает, губернатор приказал посадить в острог.

Мишугин испуганно покачал головой:

— Не губите людей, ваше благородие! Нет у нас никого.

— А это мы сейчас увидим. — Лохвицкий многозначительно посмотрел на старосту. — Песцовых шкурок много припасено?

— Маленько есть, — оживляясь, ответил Мишугин, наконец догадываясь об истинных намерениях чиновника.

— Так вот что: неси ты мне с каждой избы по одной шкурке, и все дело уладим. Изб, кажется, в вашем селении тридцать?

— Шестнадцать, ваше благородие.

— Ладно. Неси двадцать пять шкурок.

Староста удивился: в селении только шестнадцать изб, а чиновник требует двадцать пять шкурок, хотя сам же говорил, что возьмет по шкурке с избы.

— Шестнадцать, — повторил староста упрямо. — Считать можно.

— Поговори у меня! — вскипел Лохвицкий, которого все больше и больше раздражала неуступчивость обычно покорного и робкого камчадала. — Благодари бога, что дешево отделаешься. Собирай шкурки да неси сюда!

Мишугин стоял недвижим, лицо его было сосредоточено. Камчадалу приходилось много угождать царским чиновникам, он считал это делом обычным, почти необходимым. А сейчас впервые в жизни он с болезненной остротой почувствовал незаконность притязаний чиновника: люди готовились к схватке с неприятелем, были полны забот об общем деле, а Лохвицкий думал только о своем обогащении!

Простое, бесхитростное сердце камчадала возмутилось.

— Нехороший ты человек, начальник! — глухо выдавил он.

— Что? — вскрикнул Лохвицкий. — Что ты сказал, косоглазый!

Не поднимая головы и перебирая жесткими пальцами сыромятный ремень, Мишугин повторил:

— Нет, худо ты делаешь, худо!

— Ах ты собака! — Лохвицкий наотмашь ударил плеткой камчадала по лицу.

— Бей, — сказал Мишугин, подняв голову, — бей, твоя сила… А шкурок давать не будем… Гони всех в острог!

Лохвицкий остолбенел: таких слов от камчадалов он еще никогда не слыхал. Он поднял плетку, чтобы расправиться с непокорным старостой. Но на этот раз Мишугин не стал дожидаться удара, отпрянул в сторону и предостерегающе сказал:

— Лучше не дерись, ваше благородие! Сам видишь — место глухое. Я сейчас людей из селения скличу, отведем мы тебя к большому начальнику: он скажет, по закону ты с нас песцовые шкурки требуешь или нет.

Лохвицкий невольно опустил нагайку.

— Погоди же, вонючая морда, я завтра сюда с солдатами приеду — найдем, кого вы скрываете! — погрозил он старосте и, бормоча ругательства, отправился разыскивать лошадь.

Она вскоре была обнаружена в лощине около селения.

Лохвицкий сел в седло и поспешно поехал прочь от Калахтырки в сторону леса. Ему было не по себе. Он понимал, что Мишугин сейчас действительно способен задержать его и отвести к Завойко. Только вступив в лес, Лохвицкий немного успокоился: кругом было тихо, никто за ним не гнался.

Когда же совсем стемнело, он добрался до своего лесного шалаша, где он скрывался все эти дни после бегства из Петропавловска.

Мешок был почти полон дорогих шкурок. Лохвицкий решил, что теперь, после стычки с Мишугиным, ему уже нельзя больше оставаться вблизи Петропавловска. В каждом селении его будут встречать как врага и могут в самом деле связать и выдать Завойко. Надо срочно уходить отсюда. Эскадра союзников, видно, задержалась, а может быть, и совсем не приедет в бухту.

Ночь тянулась медленно. Несколько раз Лохвицкий вставал, выходил из шалаша и прислушивался к шуму леса.

Утром, чуть свет, оседлав коня и захватив мешок со шкурками, он направился в путь к Большерецку. В последний раз ему захотелось посмотреть на море. Он выехал к “воротам” — проливу, отделяющему Авачинскую бухту от океана.

По обе стороны пролива тянулись высокие, крутые, разорванные громады скал.

И тут Лохвицкий заметил на горизонте паруса кораблей. Они шли к Авачинской бухте. Лохвицкий понял, что это эскадра союзников. Для него наступил праздничный час. Он почувствовал, что спасен.

Лохвицкий нисколько не сомневался, что многопушечные фрегаты одержат верх над защитниками Петропавловска. Он не только был уверен в победе англичан и французов, но и всей душой желал этого, потому что с этой победой связывал свои честолюбивые замыслы.

В первый же день, когда корабли стали на якорь у селения Тарья, Лохвицкий решил до них добраться, но все лодки рыбаков, как нарочно, исчезли с побережья. Вероятно, жители селения угнали их в бухту поближе к Петропавловску.

Терзаясь опасениями, Лохвицкий долго метался по берегу. Он боялся опоздать. Неприятельская эскадра может начать боевые действия, захватить порт, а он явится к шапочному разбору, и все собранные им сведения не будут стоить и ломаного гроша.

“Неужели ничего нельзя придумать? — думал Лохвицкий. — Не пускаться же мне вплавь! Все будущее может полететь в тартарары из-за какой-то дрянной лодки!”

Он провел ночь на берегу, в расщелине скалы, надеясь, что утром какой-нибудь случай поможет ему добраться до иностранных кораблей.

Но утром, когда туман рассеялся, Лохвицкий заметил, как суда, выстроившись в одну линию, направились к Петропавловской бухте. Потом начался бой. Он длился почти до вечера, и Лохвицкий опять не мог попасть к иностранцам.

В сумерки, когда англо-французская эскадра вновь отошла к Тарьинской бухте и встала на якорь, он наконец заметил в узком заливчике небольшую долбленую лодку — бат.

Бат был вытащен на берег и спрятан в прибрежных кустах.

Селение казалось вымершим. Мужчины ушли защищать порт; старики, женщины и дети, по приказанию Завойко, скрывались в тайге.

Не успел Лохвицкий столкнуть бат в воду, как из-за кустов выбежала маленькая сухая старушка.

— Батюшка, батюшка мой, — зашамкала она, — нельзя в море плыть! Возбранено! Начальник из городя приезжал, наказал строго-настрого: все лодки попрятать, в море никому не выходить… У меня старик занемог, в хибарке лежит.

— Пошла прочь, старая! — прикрикнул на нее Лохвицкий.

Старуха вдруг судорожно схватила его за руку:

— Отступись, родимый, от лодки… Христом-богом молю… Там же злодей в море стоит…

Лохвицкий грубо отшвырнул старуху, кинул в бат мешок со шкурками и оттолкнулся от берега.

В этот раз ему повезло. Бухта была спокойна, и бат вскоре подошел к эскадре. Его заметили, и навстречу ему устремилась шлюпка.

Лохвицкий объяснил офицеру, кто он такой, и потребовал доставить его к командующему английской эскадрой.

Глава 16

На пароходе “Вираго” творилось что-то необычное. Группами стояли офицеры, сдержанно переговариваясь, матросы убирали палубу. Повсюду были заметны следы недавнего сражения: мачты в некоторых местах расщеплены, палуба продырявлена, на ней валялись куски дерева, обрывки канатов.

Лохвицкого привели в каюту. Здесь сидели французский адмирал де-Пуант и офицер Паркер.

Лохвицкий низко поклонился и назвал себя.

— Где вы пропадали? — не очень любезно спросил его Паркер, вскидывая голову.

Лохвицкий вгляделся и чуть подался назад. Перед ним сидел тот самый англичанин, который в свое время так любезно выручил его деньгами в доме Флетчера.

— Это вы? Капитан Роджерс?

— Капитан Паркер, с вашего позволения. Когда-то был Роджерсом… Но это не имеет существенного значения. Адмирал интересуется, почему вы не дали о себе знать в первый же день нашего прибытия.

— Не было никакой возможности добраться — все лодки рыбаки угнали с побережья.

— Пустые отговорки! — процедил Паркер. — Мне кажется, вы недостаточно цените наше внимание… Почему за последнее время не было от вас никаких сведений?

— Совершенно непредвиденные обстоятельства, капитан Роджерс… простите, капитан Паркер, — в замешательстве забормотал Лохвицкий. — Я вам все объясню…

В разговор вмешался адмирал де-Пуант. Он спросил Лохвицкого, что тот может сообщить о защитниках Петропавловска, какие у них силы, сколько орудий на батареях.

— Силы большие, — ответил Лохвицкий: — всего в порту находится вместе с ополченцами около восьмисот вооруженных людей. Расположение всех батарей могу указать на карте…

В каюту вошел дежурный офицер и доложил, что на палубе все готово к церемонии.

Де-Пуант сказал Лохвицкому, что его сообщение будет заслушано позже, сейчас же должны состояться похороны адмирала Прайса.

— Адмирал Прайс умер?

— Смертью храбрых в бою против русских варваров, — хмуро ответил Паркер.

К фрегату то и дело пришвартовывались шлюпки — прибывали офицеры с других кораблей.

На палубе выстроился почетный караул.

На постаменте возле самого борта лежал, завернутый в черный саван, адмирал Прайс.

Было уже совсем темно. Тихо плескались волны о борта парохода. Сумрачная, зловещая тишина установилась на палубе.

Капитан Джексон вышел вперед и надтреснутым голосом, которому он старался придать значительность, произнес:

— С глубоким прискорбием прощаемся мы сегодня с Верным сыном Англии, великим моряком. На всех континентах он утверждал славу нашего оружия… Смерть у диких берегов России оборвала эту прекрасную жизнь.

Он подошел к адмиралу и сделал вид, что целует его. Прощаться с Прайсом подошли и другие офицеры.

По едва заметному знаку капитана Джексона, два матроса столкнули труп адмирала с доски, и, увлекаемый тяжелым грузилом, незаметно спрятанным у ног, он начал скользить вниз. Раздался слабый всплеск воды, и все было кончено.

Так адмирал Прайс, мечтавший об утверждении английского господства на всем азиатском побережье Тихого океана, был похоронен под покровом ночи у негостеприимных берегов России.

После похорон в кают-компании собрались английские и французские офицеры. Некоторое время, сохраняя приличие, все с постными физиономиями переговаривались о Прайсе, вспоминали его хорошие качества, но вскоре все было оставлено: надо было заниматься делами.

На председательском месте, где так недавно восседал Прайс, сейчас был старший среди присутствующих офицеров — адмирал де-Пуант.

Скрытое раздражение англичан и французов друг против друга чувствовалось во всем.

— Причину неудачи вижу в одном, — проговорил французский адмирал: — в нерешительности действий.

Фрегаты стреляли на слишком большом отдалении от русских батарей, и прицельность была слабая.

— Английские суда расстреливали русские батареи почти в упор, — вспыхнув, ответил капитан Джексон. — Нашим огнем подавлена батарея русских на Сигнальном мысу.

— Взаимные упреки ни к чему не поведут, — заметил Паркер. — Надо действовать совместно.

Капитаны судов доложили о потерях, о том, сколько времени потребуется, для того чтобы привести все в полную исправность. Решили, что в трехдневный срок можно будет закончить все работы.

— Я придерживаюсь своей прежней точки зрения, — сказал капитан Джексон. — Победу можно завоевать, громя противника не только с моря, но и с суши. Надо высадить сильный десант и окружить русские батареи.

Де-Пуант сказал, что на пароходе находится русский военный чиновник, который знает расположение батарей.

Лохвицкого ввели в кают-компанию. Никто не ответил на его поклон, никто не попросил его сесть. Офицеры бесцеремонно рассматривали русского чиновника.

— Сколько орудий в порту? — спросил де-Пуант.

— Шестьдесят, — ответил Лохвицкий.

— Где они расположены? Карта перед вами. Лохвицкий подошел к большой карте и торопливо стал указывать места, где находились батареи.

— Осмелюсь предложить высадить десант в районе Никольской горы. Это наиболее удобное место. Отсюда можно смело двигаться к порту…

Офицеры смотрели на Лохвицкого с плохо скрываемым пренебрежением и подозрительностью. К нему на помощь поспешил Паркер. Он сказал, что к словам Лохвицкого можно отнестись с полным доверием: русский чиновник Лохвицкий давно уже состоит на службе у английской короны.

Де-Пуант после некоторого раздумья проговорил:

— Соображения господина Лохвицкого о месте высадки десанта совпадают с моим мнением… Как только будут закончены ремонтные работы, мы снова пойдем в бой. Командование десантом беру лично на себя.

Лохвицкий чувствовал, что за спиной у него вырастают крылья. Наконец-то с ним считаются, к его мнению прислушиваются!

Глава 17

С помощью мальчиков и Маши Сергей Оболенский привел брата в хибарку Чайкиных.

Настя накормила Николая, напоила горячим чаем, и он окончательно пришел в себя. Узнав, что он среди русских, что рядом с ним его старший брат, Николай заплакал.

— Успокойся, родной! — ласково увещевал его Сергей. — Теперь все будет хорошо!

— Да, да… Но как ты сюда попал?.. Я своим глазам не верю!

Сергей вполголоса и пока очень коротко рассказал брату свою историю. Егорушка и Ваня, забившись в угол, жадно ловили каждое слово. В этот день произошло столько приключений, что у мальчиков голова шла кругом.

Неожиданно в хибарку вошел Максутов. Сергей бросился к нему навстречу:

— Поздравь меня!.. Кого я встретил! Брата, Николеньку…

Максутов подошел к Николаю. Они узнали друг друга и крепко обнялись.

— Не ждали Сергея здесь встретить? — вполголоса спросил Максутов у Николая.

— Да… не предполагал. Это удивительно!

Потом пришли Чайкин и старик Гордеев. Узнав лейтенанта Оболенского, матрос так и застыл на месте:

— Ваше благородие! Какими судьбами?.. Говорят, что с того света легче обежать, чем от англичан вырваться!

— Спасся почти чудом, — ответил Николай.

— А Сунцов, дружок мой?

Николай опустил голову и, помолчав, рассказал о том, как томились они вместе с Сунцовым в трюме английского корабля, как сегодня матрос мужественно встретил смерть.

— Какой человек был! Я ему всем обязан. Ни жалоб от него не слыхал никогда, ни стонов. Всегда он был бодр, спокоен, умел поддержать товарища. И погиб Сунцов как герой! Вечная ему память!

Долго молчали. Потом Николай обернулся к брату:

— Много думал я в последние дни, Сергей, о твоей судьбе и многое понял. Ты прав, тысячу раз прав! Иного выхода нет. Нельзя жить спокойно, видя, как унижен наш народ, видя кругом столько нищеты и горя…

— Хорошо, хорошо, дорогой, — с волнением ответил Сергей, — мы еще поговорим об этом. А сейчас тебе надо отдохнуть, набраться сил.

— Силушка пригодится, — осторожно заметил Гордеев, с живым интересом прислушивавшийся к разговору братьев. — Еще и враг у ворот.

— Большой урон нанесен порту? — осведомился Николай. — Есть еще силы продолжать борьбу?

Максутов, до сего времени, сидевший в глубокой задумчивости, встрепенулся:

— Урон нанесен немалый… Только нашу решимость драться враг не поколебал. Будем биться до последнего!

Разговор перешел к событиям дня. Максутов рассказал о геройском поведении солдат, матросов, ополченцев:

— Завойко говорит, что только мужество наших людей преградило сегодня врагу доступ к городу…

Гордеев спросил Чайкина, как ему удалось невредимым доставить на батарею порох.

— Должно быть, англичане тебя за важную персону приняли, — пошутил он. — На одну шлюпку, а сколько ядер истратили!

— Чугуна на нашего брата они не жалеют, — усмехнулся Чайкин. — Богачи!.. А вот нашим артиллеристам приходится экономить.

— Это верно, — согласился Максутов. — Большая у нас нехватка снарядов, загодя не позаботились.

— Сейчас словами не пособишь, — примирительно сказал Гордеев. — Раз нету, и говорить нечего. Стало быть, надо своим горбом дело вывозить. Не казну защищаем — землю свою!

Сергей внимательно слушал. В словах матроса Чайкина, охотника Гордеева он находил отзвук своих переживаний, размышлений о судьбе родины, об ее будущности. Чувства его раздваивались. Он гордился подвигами, которое на его глазах совершали простые русские люди, и в то же время ему было больно, что такие люди опутаны цепью рабства. Он думал о том, какие изумительные дела совершил бы русский народ, если бы он был свободен, был хозяином своей жизни и судьбы.

— Вот вы говорите о беспримерной отваге русских людей, — задумчиво заговорил Сергей. — Это верно! Я сам все это видел. Но как же горько и больно за наших людей! Ведь англичане расстреливали их из своих дальнобойных орудий, а мы почти не могли до врагов достать. Наши пушки устарели, пороха у нас мало… Кто же виноват, что родину мы можем защитить только своею кровью? Виноват царь и свора палачей, стоящая у трона! Должен наш народ сбросить цепи рабства и зажить свободной жизнью! А когда это случится, родина наша явит миру великую правду жизни. И будут к нам приезжать из чужих стран не только за золотом, пенькой да мехами, а и за мудростью… Верю я в славное грядущее нашей родины, и во имя этого грядущего надо жить и бороться!

Все задумались. Гордеев сидел опустив голову, перебирая пальцами сыромятный ремешок. Лицо его было грустно. Верно, думал он о том, что жизнь его прошла и не доведется ему уже дожить до новых, светлых дней.

Лицо Маши то бледнело, то заливалось румянцем. Многое из того, что говорил Сергей Оболенский, было ей непонятно, только веем существом своим чувствовала она, что слова его очень важны, необходимы людям.

Она не сводила взгляда с Сергея и понимала: прикажи он — и она сделает все что угодно.

Егорушке и Ване все происходящее также казалось необыкновенным. Они не могли вместить всего того, что здесь говорилось, но чувствовали и понимали, что слова, сказанные Сергеем Оболенским, останутся в памяти на всю жизнь.

— О родине все наши помыслы, — прервал молчание Максутов. — Ради нее всё мы готовы претерпеть… Долго все сидели в тесной хибарке Чайкина.

Пришла пора расходиться. Сергей пошел вместе с Гордеевым и Машей в засаду на Никольскую гору.

Николай Оболенский и Чайкин отправились на фрегат “Аврора”.

Наступал рассвет.

Глава 18

Три дня неприятельские корабли стояли на якоре у селения Тарья, ремонтируя повреждения, причиненные им русскими пушкарями.

Англичане и французы смолили баркасы, шлюпки, боты для высадки левого десанта, проводили промеры дна вдоль Сигнальной и Никольской гор, со стороны Авачинской бухты.

Было очевидно, что противник уходить не собирается, а готовится к новому сражению.

Защитники порта все это видели и тоже готовились.

Днем и ночью в порту кипела работа. Восстанавливались, где можно было, батареи, подвозились ядра, порох, устраивались новые завалы на дорогах.

Завойко не знал ни минуты покоя. Он неутомимо разъезжал по порту, от одной батареи к другой.

После первого столь удачного сражения, когда горсточка защитников опрокинула в море многолюдный десант, Завойко еще больше уверовал, что неприятелю не удастся овладеть портом. Эту уверенность и сознание своей правоты он видел и среди всех защитников. С кем бы Завойко ни разговаривал, он неизменно слышал один ответ:

— Умрем, а порт не сдадим! Не владеть англичанам нашей землей!

На рассвете 24 августа петропавловцы заметили, что суда англо-французской эскадры покинули свою стоянку и двинулись вдоль берега Сигнальной горы, с внешней стороны Петропавловской бухты. В городе была объявлена тревога. Защитники порта заняли свои боевые места, зорко наблюдали за маневрами судов противника и готовились к серьезной борьбе. Наверное, враг, обозленный неудачами первого дня, сейчас постарается расквитаться, добиться победы любой ценой. Все понимали, что наступает решительная минута.

После долгих маневров два фрегата, “Ла-Форт” и “Президент”, имевшие до пятидесяти орудий, остановились напротив третьей батареи, расположенной в седловине между Сигнальной и Никольской горами; остальные корабли пошли дальше, к Никольской горе. Батарея имела всего пять орудий.

Орудийная прислуга, заняв свои места, настороженно следила за движением неприятельских фрегатов и ждала удобного момента, чтобы открыть огонь.

“Президент”, маневрируя, приблизился к берегу. Этого только и ожидал командир батареи, мичман Попов с “Авроры”.

— Первое! Огонь! — подал он команду.

Раздался выстрел. Артиллеристы следили за полетом ядра. Оно перебило древко гюйса на носу “Президента”. Гюйс упал в воду.

Все радостно закричали. Мичман тотчас же подал новую команду. Артиллеристы били расчетливо, метко. Ядра падали на палубу “Президента”.

Фрегат, отодвинувшись подальше, открыл огонь из всех своих орудий. Первые выстрелы не причинили батарее вреда. Неприятельские бомбардиры долго не могли прицелиться, и ядра падали далеко от площадки батареи. Наконец противник пристрелялся: ядра и бомбы начали рваться около орудий.

В разгар сражения неприятельская бомба упала у входа в пороховой погребок. Еще мгновенье, и взрыв был бы неминуем. У погреба находился солдат Иван Белоухов. Он увидел, как бомба с дымящейся трубкой кружилась у двери погребка. Нельзя было терять ни секунды. Не думая об опасности, Белоухов соскочил вниз и плечом припер дверь погреба. И как раз вовремя: бомба разорвалась, осколки полетели в разные стороны. Одним из них был смертельно ранен Иван Белоухов. Скорчившись, стараясь не шевелиться, чтобы не терять крови, он дожидался прихода товарищей, которые могли бы его вытащить отсюда, сделать перевязку. Но никто не пришел.

Без стона и крика умер у порохового погреба молодой русский солдат.

Людей на батарее оставалось в живых все меньше и меньше. Стрелять продолжало только одно орудие, у которого теперь стоял сам мичман Попов.

С “Ла-Форта” стали спускать шлюпки с солдатами и матросами.

Мичман Попов, прильнув к стволу, навел пушку на первую шлюпку. Метко пущенное ядро угодило точно в цель и пустило шлюпку ко дну.

Попов принялся целиться во вторую шлюпку, но в это мгновенье на батарее разорвалось несколько бомб. Мичман упал с оторванной рукой. Два уцелевших артиллериста бросились к нему на помощь.

— К пушке! — резко крикнул им мичман. — Огонь!

Несколько новых ядер довершили разгром батареи. Все ее защитники были перебиты, и она умолкла.

Не встречая больше сопротивления, шлюпки устремились к берегу.

К северу от Никольской горы неприятельские корабли громили седьмую батарею.

Она была защищена земляным валом и потому держалась дольше, чем открытая третья батарея.

Но через два часа и эта батарея была разбита.

Многочисленный десант двинулся к берегу.

Берег безмолвствовал, и все же он казался страшным. Англичане и французы медлили покинуть шлюпки и баркасы.

Офицеры торопили солдат высаживаться. Красные куртки французских стрелков и английских матросов замелькали среди зеленых кустов. С любопытством рассматривали враги устройство русской батареи, разбитые пушки, тела погибших.

На берег высаживались всё новые и новые группы солдат и матросов. На последнем баркасе подъехал адмирал де-Пуант. Он взобрался на бруствер русской батареи, картинно оперся на эфес своей шпаги и показал на гребень Никольской горы:

— За этим гребнем лежит Петропавловск. В городе огромные склады драгоценных мехов… Возьмете порт — все ваше. Каждый может нажить себе состояние.

Солдаты возбужденно закричали, бряцая оружием и подбрасывая вверх шапки.

— Вперед! — крикнул адмирал. — Вас ждут слава, отдых и богатство!

Десант был разбит на три отряда. Два отряда должны были соединиться с десантом, высадившимся у третьей батареи, и двигаться через гребень горы к Петропавловску. Один отряд, которым командовал Паркер, имел особое задание. Он должен был двигаться в обход Никольской горы по заброшенной, мало кому известной тропе, чтобы ударить по городу с тыла. Проводником этого отряда был Лохвицкий. Адмирал де-Пуант задержал Паркера и напомнил ему:

— Двигаться быстро, скрытно. Обрушиться на русских неожиданно… К сопротивляющимся быть беспощадным — уничтожать! Начальника края захватить живьем!.. Больше стрельбы, шума, треска — это создаст переполох, — а мы довершим разгром.

После некоторого раздумья адмирал добавил:

— У складов выставить охрану.

Паркер кивнул головой. Они поняли друг друга. Затем де-Пуант подозвал к себе Лохвицкого:

— Наш император умеет быть щедрым… Если успешно проведете операцию, будете хорошо вознаграждены.

— Я предан вам всей душой, — почтительно ответил Лохвицкий.

Адмирал махнул рукой, и отряд Паркера пустился в путь. Русских нигде не было видно. Подъем становился все круче. Цепи солдат расстроились, вое шли вразброд. Неожиданно гулко прозвучал одинокий выстрел. Солдаты замедлили шаг, недоуменно переглянулись. Снова раздался выстрел, и один из десантников упал с пробитой головой.

Некоторые солдаты, охваченные суеверным страхом, стали пятиться назад.

— Куда! Стой! Трусливые псы! — закричал Паркер, пытаясь предотвратить панику. — Это русские охотники. Залечь за камни!

— Вон, вон! Русский! — закричал французский стрелок, указывая на человека, который ползком пробирался между кустами.

Человека заметили и другие солдаты и дали по нему несколько выстрелов. Он дернулся и замер. Солдаты бросились к русскому стрелку. Это был русоволосый юноша в домотканном армяке, подпоясанный веревкой. В руках он держал старое кремневое ружье. Глаза юноши были открыты, губы плотно сжаты — очевидно, чтобы сдержать стон: юноша был тяжело ранен. Солдаты, плотным кольцом окружив раненого, разглядывали его.

— Дикарь, звереныш! — брезгливо сказал Паркер и подозвал Лохвицкого: — Спросите его — много в лесу русских?

Лохвицкий задал вопрос.

— За каждым камнем, — хрипло ответил юноша. — По одной пуле на всех хватит.

Паркер, поняв, что от раненого ничего не добьешься, приказал солдатам пристрелить его и раздраженно посмотрел на Лохвицкого:

— Вы же говорили, что путь к городу совершенно безопасен! Откуда взялись эти стрелки?

Лохвицкий не нашелся что ответить.

— Тогда идите первым! — бросил Паркер. Лохвицкий похолодел и, втянув голову в плечи, повел отряд дальше.

Сказав, что русские лежат за каждым камнем, юноша сильно преувеличил. Всего сейчас на Никольской горе было стрелков двадцать во главе с Гордеевым.

Хоронясь за деревьями и камнями, они метко били по солдатам и офицерам отряда Паркера, стараясь во что бы то ни стало задержать противника.

Старик Гордеев, Маша и Сергей держались вместе, чтобы в случае нужды помочь друг другу.

— Батюшка, гляньте! — Маша показала в сторону, где, перебегая от одного камня к другому, продвигались английские и французские солдаты.

Впереди их, пригнувшись и воровато озираясь по сторонам, крался Лохвицкий. Девушка вскинула ружье. Лохвицкий схватился за голову и упал за камни.

— Вроде и на земле чище стало! — переглянувшись с Сергеем, сказала Маша.

— Собаке — собачья смерть! — усмехнулся старик. — Опасаюсь только, не мало ли ему одной пули.

Гордеев приподнял голову, чтобы лучше рассмотреть упавшего за камни Лохвицкого.

В это время шальная пуля ударила старику в грудь. Он выронил ружье и медленно опустился на траву, словно прилег отдохнуть после трудной, дальней дороги.

Сергей и Маша подползли к Гордееву.

— Батюшка… — Маша задохнулась от горестного предчувствия, — как же я жить-то буду… одна-одинешенька!..

— Ничего, дочка, свет не без добрых людей. — Он обратил глаза к Сергею: — Туго, Сергей Алексеевич, и подмоги нет. Пожалуй, не выдюжить нам! Вы бы отошли… жалею я вас… Тут слева балочка есть. Маша выведет. Зачем жизнь терять прежде времени, она еще на большее пригодится…

Сергей вспыхнул, словно его кровно обидели:

— Нехорошо говорите, Силыч! Кто же в такой час о своей жизни думает! — Он оглядел стрелков, засевших за камнями, и твердо сказал: — Никто отсюда не уйдет! А за старшего над стрелками буду я.

Сергей приказал Маше отвести Силыча подальше от места боя, а сам пополз к стрелкам.

Все же отряд Паркера, хотя и с большими жертвами, неуклонно теснил русских стрелков все ближе к вершине Никольской горы. Вот он, узкий гребень. Отсюда хорошо видны Петропавловск, голубая бухта, фрегат “Аврора”…

Сергей первый залег за рыжий, выветрившийся камень и крикнул:

— Дальше, братцы, пятиться некуда! У кого совесть есть — держись до последнего заряда!

Глава 19

Сторожа вход во внутреннюю гавань, “Аврора” не принимала большого участия в боях с неприятелем, и это угнетало капитана Изыльметьева. Он, конечно, понимал, что стоянка “Авроры” у входа в Петропавловскую бухту необходима, и все же ему было трудно примириться с мыслью, что в дни жарких схваток с врагом он стоит в стороне.

Томились бездельем и матросы:

— Так, пожалуй, и повоевать не придется!

— Так все сражение на якоре и простоим. Засмеют нас солдаты!

Но сегодня все изменилось.

Как только противник начал высаживать десант у Никольской горы, Завойко известил Изыльметьева, что пришел черед действовать и авроровцам.

Капитан выстроил экипаж на палубе и спросил, кто из матросов и офицеров хочет итти сражаться на сушу. Добровольцев оказалось так много, что Изыльметьеву пришлось только отобрать наиболее сильных и ловких матросов.

Изъявил желание участвовать в десанте и Николай Оболенский. Капитан с удивлением посмотрел на лейтенанта:

— После всего пережитого я бы советовал вам отдохнуть. Кроме того, на фрегате кто-то должен остаться.

— Мне надо быть там, — твердил Николай.

И Изыльметьев, тронутый его настойчивостью, согласился.

Сойдя на берег, матросы-авроровцы соединились с отрядом солдат и горожан. Всего набралось человек двести. Сдержанно и просто Завойко напутствовал защитников порта:

— Настал решительный час. Враг вступил на нашу землю. Его надо сбросить в море. Верю и надеюсь на вашу преданность отчизне,

Солдаты, матросы и горожане под командой Завойко устремились к Никольской горе.

У подножия ее отряд рассыпался цепью и стал подниматься вверх. С вершины доносились выстрелы. Это стрелки-охотники вели неравный поединок с окружавшими их солдатами Паркера.

Десант англичан и французов между тем уже успел подняться на гребень Никольской горы. Заметив приближающихся с противоположной стороны русских, они открыли из штуцеров частый огонь.

— Скорей, скорей! — торопил Завойко солдат и матросов. — Главное — сбить врага с гребня горы, не дать ему опуститься к порту.

Но и без этих слов петропавловцы спешили изо всех сил. На выстрелы противника не отвечали. Они молча карабкались вверх, стремясь сойтись с врагом врукопашную.

Вот уже близко гребень горы. Мощное русское “ура” потрясает воздух, и защитники порта бросаются в штыковую атаку.

Повсюду вспыхивают жаркие схватки.

Вот кузнец Сушильников смело врезается в группу неприятельских солдат. Страшным ударом штыка он прокалывает англичанина. Но тут французский офицер набрасывается на кузнеца. На помощь кузнецу спешит сын. Он опрокидывает офицера ударом приклада и помогает отцу снова ринуться в гущу боя.

В другом месте раненый русский солдат кричит на наседающих на него солдат противника:

— Нет, врешь! Меня не возьмешь!

Стоя на одном колене, он отбивается от врагов, пока не сваливается замертво.

Каждому русскому приходится действовать почти против трех-четырех солдат неприятеля.

Отряд Паркера между тем все теснее сжимал горстку стрелков-охотников. Не мог больше поднять ружье раненный в плечо камчадал Мишугин. У Сергея и еще у нескольких охотников кончился порох. Десантники смелее полезли вверх. Вот-вот они перевалят через гребень горы и двинутся к порту.

— Камнями бей! Камнями! — закричал Сергей и столкнул вниз первый камень.

Каменный дождь обрушился на головы врагов. Но было уже поздно. Английские солдаты ворвались на гребень горы и бросились на русских стрелков.

— Гляньте, наши! — вдруг вскрикнула Маша, обернувшись в сторону порта.

Вверх по склону Никольской горы с ружьями наперевес бежал отряд русских матросов во главе с Николаем Оболенским.

Бой завязался на самом гребне горы.

Неожиданно Николай Оболенский и Чайкин заметили Сергея и Машу. Те отбивались от трех рослых английских солдат и высокого офицера.

Вот один из солдат замахнулся на Машу штыком. Сергей ринулся вперед, заслонив собой девушку, и с силой опустил приклад на голову солдата. В ту же секунду высокий офицер сбоку ударил Сергея шпагой. Сергей упал. Николай кинулся к офицеру и узнал в нем Паркера. Вероятно, и Паркер узнал Оболенского. Лицо его исказилось. Он в замешательстве отпрянул назад.

— Защищайтесь же, негодяй! — в бешенстве крикнул Николай Оболенский. Но замешательство Паркера длилось всего лишь мгновение. Он быстро оправился и ловко отпарировал удар русского офицера.

Поединок начался на узкой каменной площадке. Оболенский был искусный фехтовальщик, он обучался этому искусству в морском корпусе, но силы его после плена были надломлены, он еще не вполне оправился от потрясений.

Паркер был крепок, изворотлив, знал много запрещенных приемов.

Молча, зорко следя и нащупывая слабые места друг друга, противники сошлись в смертельной схватке. Два—три раза Паркер делал ложные выпады, пытаясь обмануть своего противника и нанести ему предательский удар. Николай был настороже. Он знал, с кем имеет дело.

Паркер начал его теснить. Николай медленно отходил, упорно защищаясь от сыпавшихся на него ударов. Злобно выкрикнув какое-то ругательство, Паркер сделал ложный выпад.

Этот выкрик словно подхлестнул Николая, вдохнул в него свежие силы. Он вспомнил, что из-за Паркера погиб матрос Сунцов, ранен его брат, что. этот человек пришел на русскую землю завоевателем, и такая в нем пробудилась ненависть, что он, собрав всю волю, ловко выбил шпагу из рук английского офицера и, изловчившись, нанес ему сильный удар в грудь.

Обливаясь кровью, Паркер упал и покатился вниз по камням.

Бой становился все ожесточеннее. Пвсюду слышались крики, ружейная пальба, лязг железа, стоны раненых. Русские действовали штыком, прикладом. Некоторые дрались просто кулаками и, сцепившись с противником, скатывались по круче вниз.

У матроса Травникова в бою сломалось ружье. Он продолжал сражаться с ножом в руках, пока не отнял штуцер у английского солдата.

Хотя в отряде Паркера были собраны самые отчаянные головорезы, но такого неистового натиска русских они не выдержали, дрогнули и, бросая штуцеры, побежали вниз, к побережью.

Матросы некоторое время преследовали их, потом повернули обратно, поднялись к гребню Никольской горы, где шло сражение с основными силами англичан и французов, и ударили им в спину.

В стане врага началось замешательство. Никто не знал, как велик отряд, напавший с тыла.

Неприятельские солдаты заметались в поисках выхода. Началась паника. Солдаты и офицеры, сбивая друг Друга, кинулись к побережью. Иные бросались прямо со скал в море, чтобы только уйти от русских штыков.

Невообразимая сумятица царила у берега. Каждый торопился поскорее занять место в шлюпке.

Офицеры прокладывали себе путь кулаками и шпагой. Переполненные шлюпки опрокидывались, крики о спасении оглашали воздух.

Вместе со всеми метался на берегу и Лохвицкий. Хотя после выстрела Маши он и упал за камни, но заряд дроби не прикончил его, а только поцарапал голову. Кругом звучали выстрелы, кричали, английские и французские солдаты, но Лохвицкий решил, что он достаточно пострадал, и не испытывал никакого желания еще раз лезть под пули. Уткнувшись в траву, он переждал, пока десантники не пробежали мимо него, и начал осторожно отползать назад. Нет, не за тем с таким трудом пробирался он к англичанам, чтобы так нелепо погибнуть от русской пули! Вскоре беспорядочный поток отступающих десантников вынес Лохвицкого к побережью. Он кидался то к одной шлюпке, то к другой, и нигде не находилось ему места.

Наконец Лохвицкому удалось впрыгнуть в переполненную людьми шлюпку. Едва она отошла от берега, как ее облепили плывущие солдаты и матросы. Они лезли через борт, кренили шлюпку набок. Началась потасовка. Те, кто сидел в шлюпке, били цепляющихся за нее по рукам, отталкивали от борта. Но это не помогло: шлюпка перевернулась. Лохвицкий вместе со всеми оказался в воде и поплыл к кораблям. Ослабевший английский солдат с обезумевшими глазами вдруг судорожно схватил его за плечи. Чувствуя, что тонет, Лохвицкий злобно схватил солдата за горло. Тот захрипел, разжал руки и захлебнулся водой.

До эскадры было еще далеко. Силы покидали Лохвицкого. От берега отошла еще одна переполненная людьми шлюпка. Лохвицкий поплыл ей наперерез. Посредине шлюпки стоял рослый офицер и, размахивая шпагой, покрикивал на гребцов и отбивался от наседавших пловцов. Лохвицкому показалось, что он видел этого офицера на военном совете у адмирала де-Пуанта.

— Господин офицер, спасите! — истошно закричал он. — Я ваш друг… Меня знают Паркер, адмирал де-Пуант… Я вам нужен…

Офицер, казалось, ничего не слышал и продолжал покрикивать на гребцов.

Лохвицкий ухватился за борт шлюпки. Рослый матрос, сидевший на корме, ударил его прикладом штуцера по голове. Лохвицкий разжал пальцы, выпустил борт шлюпки и пошел на дно.

Адмирал де-Пуант, давно уже перебравшийся на свой флагман, с ужасом наблюдал за бегством и гибелью своих солдат. Его охватил страх. Адмиралу казалось, что русские на неведомых судах сейчас подойдут к фрегату и уничтожат его! С трудом сдерживал он желание отдать приказ об отплытии. Едва дождавшись, пока последние шлюпки подошли к кораблям, адмирал распорядился отходить.

…На гребне Никольской горы Маша и Николай Оболенский отыскали Сергея. Он был жив, только сильно ослаб от потери крови.

— Поднимите меня… — попросил Сергей.

Опираясь на плечи Маши и Николая, он обратил глаза к океану, по водной глади которого спешно отходили корабли противника.

— Бегут, бегут!.. Славно! Победа! — прошептал Сергей.

К полудню на земле Камчатки не осталось в живых ни одного незваного пришельца. Был дан отбой.

Громогласное “ура” огласило побережье. Защитники порта ликовали — победа была полной. В знак победы над врагом солдаты зажгли большие костры.

Трава на склоне Никольской горы была помята, кусты поломаны, всюду виднелись следы потемневшей крови, пестрые лоскутья порванных мундиров.

Защитники порта собрали трупы погибших товарищей, положили на зеленой траве, головой к порту.

Раненых отправили в госпиталь. Туда же отвезли Сергея Оболенского и старика Гордеева. В стороне сложили трупы английских и французских солдат, которых противник в панике не успел взять на свои корабли.

Потом петропавловцы начали собирать трофеи. На берегу выросла большая куча английских и французских штуцеров, офицерских шпаг, инструментов для разрушения батарей и заклепки для орудий, предусмотрительно захваченные десантниками.

Чайкин обнаружил в сумке убитого английского солдата ручные кандалы. Он показал их петропавловцам:

— Видали, братцы, находочку!

Николай Оболенский взял кандалы и долго смотрел на ник:

— Узнаю… Не иначе как для русских пленных были уготованы!

— Совершенно верно, — сказал Максутов, доставая из кармана лист бумаги. — У убитого английского офицера я нашел вот эту инструкцию. В ней перечислено все, что необходимо иметь при себе десантнику. И, между прочим, в инструкции сказано: “…не забыть взять с собой пару кандалов и помнить, что они часто совершенно необходимы”.

Чайкин бросил кандалы в кучу трофеев:

— Гости незваные всё загодя обдумали: и как наши пушки заклепают, и как кандалы на русских наденут… А вот и не получилось! Уходят несолоно хлебавши, бегут!

Один из матросов выловил прибитый волнами к берегу гюйс, сбитый пушечным ядром третьей батареи с английского фрегата “Президент”.

Расщепленное древко с флагом солдаты и матросы доставили Завойко. Тот развернул мокрое полотно. На гюйсе был изображен земной шар, сверху — герб Англии — леопард, под ним — корона и надпись: “Гибралтар”. Земной шар обвит с боков лаврами, внизу надпись по-латыни: “Per mare, per terram”.[2]

— Да-а!.. — задумчиво сказал Завойко, смотря на удаляющиеся в океан корабли неприятеля. — Английскому леопарду оказался не по зубам маленький, но твердый орешек — наш Петропавловск. Лавры на Тихом океане завяли, а гордая надпись оказалась пустым хвастовством…

Завойко, созвав офицеров, потребовал от них назвать имена особо отличившихся солдат, матросов и ополченцев для представления их к награде.

Отличившихся оказалось очень много.

— А кто так отважно сдерживал десант на гребне Никольской горы? — спросил Завойко.

— Старик Гордеев, — ответил Максутов.

— А после его ранения? Мне передавали, что какой-то охотник или рыбак. Откуда он?

— Говорят, приезжий, из Большерецка…

— Честь ему и хвала!.. Обязательно запишите его — достоин награды.

Костры на побережье, зажженные в честь победы, горели сильно, ярко, и свет их был виден далеко с океана.

В один из последних солнечных дней камчатской осени, когда леса и безбрежная даль океана, окутанные легкой дымкой, были неподвижны и спокойны, Сергей Оболенский и старик Гордеев, поправившиеся после ранения, поднялись на гребень Никольской горы. За ними следовали Маша, Егорушка и Ваня.

На гребне горы находилась братская могила защитников порта, погибших в боях с англо-французской эскадрой. Над могилой высился скромный чугунный крест с надписью: “Здесь лежат воины, верные своему долгу и отечеству”.

Мальчики принялись убирать могилу живыми цветами. Сергей, Гордеев, Маша, склонив головы, долго стояли у земляного холма, перебирая в памяти события недавних дней.

— Прощайте, храбрые товарищи! — тихо сказал Сергей. — Вы честно сражались за свою родину. И я верю, взойдет над нашей страной заря счастья и свободы!

Маша печально подняла глаза на Оболенского:

— Зачем вы уезжаете! Здесь у вас есть верные друзья…

— Надо ехать, Маша, надо… А друзья у меня повсюду, по всей России. Друзья все те, кому дороги интересы народа, будущее нашей родины… А теперь мне пора… Вы запомнили, друзья мои, о чем мы говорили?

— На всю жизнь! — взволнованно шепнула Маша, вскидывая голову. — Каждое слово… никогда не забуду!

— Да, — подтвердили мальчики, — мы будем всегда помнить.

В этот же день из порта отошел грузовой транспорт “Двина”. Он держал курс через Охотское море к берегам Дальнего Востока. На “Двине” находился капитан Максутов. Он направлялся в Петербург с донесением Завойко о разгроме англо-французской эскадры. Вместе с Максутовым, под видом его денщика, ехал в столицу и Сергей Оболенский.