Косьбище

Ш-ш-ш-ха! Ш-ш-ш-ха! Ш-ш-ш-ха! Хорошо коса сочный камыш режет. То он стеной стоял, выше роста человеческого. А вот я прошёл — и всё бритое стало.

У меня тут не по Маяковскому, не Бродвей. У меня тут Угра «эз из». Так что — ни авеню, ни стритов. И «Асфальт — стекло» даже и не предполагается. Для этих мест — и в моей России начала третьего тысячелетия — тоже. Но чистоту наведём — кушири стоять не будут.

Тут есть такая тонкость: камыш мало срезать и положить. Его сразу и вынести надо. Почва мокрая, под ногами чавкает. Нужно перетащить скошенное на сухое место. «Есть такая профессия — кошенину выносить». Вот мы с Суханом этот силос и выносим куда повыше. Развлечение из круга: «Из болота тащить бегемота». Грязно, натужно, но нужно. Собираешь охапку этого… всего, накалываешь на вилки и тащишь.

«Вилы»… «Обнять и плакать». Нету на Руси железных вил. Нормально гнутых, тонких, четырёхзубых… Не-ту-ти. Берётся толстая ветка с развилкой, ошкуривается, обрубается как-то где-то. Кончики затёсываются. Получается такая… оглобля с рожками. Зубьев — только два. Короткие, толстые, чтобы не сломались. И всё равно: чуть перегрузил, чуть как-то не так воткнул — хрясь. Вроде бы — ну и что? В лесу таких можно за день десяток вырубить. Потом день таскать, день шкурить да обрубать, полгода-год ждать пока высохнет. А то не сено таскаешь, а само дерево. Потом выйти на покос… и выкинуть. Одну за другой.

Не хочу в средневековье! Не хочу в дикую природу! Опротивел весь этот «сделай сам» на каждом шагу! Не хочу «натурального хозяйства»! Хочу «ненатурального»! Хочу специализацию и диверсификацию! Даёшь стандартизацию и унификацию! Понятно, что ничего приличного здесь не сделают. Но пусть хоть «неприличное» будет одинаковым. А то каждый раз — новое… дерьмо. Так и злит как… как новое дерьмо! Надоели лепёж и самодеятельность! Хочу сертификацию и обязательное лицензирование! Хочу чтобы каждый своим делом занимался! А не из сырых дровишек инструмент… мастырил.

Дедушка Крылов, какой же ты был умный! А здесь почти каждый — сам себе и сапожник, и пирожник. Поэтому из сапог — лапти или босиком. А главный пирог — недопечённый и одновременно подгоревший каравай.

Спокойно, Ванюха, спокойно. Имеем объективно существующую реальность, которая в очередной раз имеет нас. Что не ново и составляет, собственно говоря, основное содержимое жизни всякого… хомнутого сапиенса. Примем это безобразие за основу и попытаемся прожевать.

Берём эту оглоблю ушастую и набираем на неё камыш срезанный. Не много — много не поднимешь, не мало — забегаешься по чуть-чуть таскать. Тянем. Высоко не поднять — капает с них… всякое. Отклоняешь вилы от вертикали. То есть тяга получается — «на пупок». Идёшь по склону вверх как в штыковую. Или мокрый, или потный. Или — два в одном. Но покос остаётся чистым.

А болотина пока голенькая постоит. Подсохнет. Как жара спадёт — можно будет еще раз по краю пройтись, глубже взять. Киевский судостроительный, который — «Ленинская кузница», в своё время очень хорошо плавающие сенокосилки делал. Ими потом Днепровские плавни и угробили. А у меня таких приспособ здесь нет. Да здесь, ёкарный бабай, даже нормальных вил нет! Мда… Так что — не угроблю. Но всё равно- без фанатизма.

…

Вот примерно так же, тщательно, но без фанатизма, мы провели уборочку на заимке. Печка развалилась, крыш не стало вообще. Из-под бурьяна вылезло куча всяких странных вещей типа колодезного ворота. Колодца нет, а ворот есть. Но главное — запустили первую очередь нужника. В виде выгребной ямы.

Опять попадуны и попаданки попадают со смеху. «Отхожее место как базовый элемент прогрессорства». Попадали? А теперь вспомните: какое было самое яркое впечатление графа Пьера Безухова на Бородинском поле до начала боя? «Поле нашей славы боевой». Стодвадцатитысячная русская армия — половина будет на этом поле убита и ранена. Вражеский лагерь стовосмидесятитысячного нашествия «двунадесяти языков». И что первое бросается в глаза их сиятельству графу Безухову? И в нос?

Уж если «такая глыбища, такой матёрый человечище» посчитал нужным обратить внимание графа, и, соответственно, сотен миллионов читателей, на эту особенность бивуачного образа жизни, то мне — ну просто «не проходите мимо». Тем более, что у меня здесь ещё одна деталь. Вы когда-нибудь наблюдали, как «живой мертвец» копает выгребную яму «достославным русским мечом»? Который из коллекции режуще-колющих инструментов «мастера заплечных дел»? Меч остался от покойного Храбрита. Нормальная железяка, но когда им яму копают… Ядрёна матрёна! Если придётся — следующих кузнеца с молотобойцем тоже зарежу, но нормальную штыковую лопату они мне сделают!

Как-то пренебрежительно мы относимся к человеку, к его насущным и ежеминутным потребностям. Насчёт хлеба насущного — везде. А вот наоборот… Даже в Библии сказано только: «в поте лица будешь есть хлеб свой…». А вот сколько потов сойдёт, пока от «съеденного» избавишься… У вас запоров не бывает? Тогда поговорим о поносе — тоже очень богатая тема.

Как-то брезгают российские литераторы правдой, знаете ли, жизни. А зря. Ведь читающая публика — она ведь почему читающая? Потому что с горшка слезть не может. Вот и вынуждена, в условиях неподвижности и несходимости, занимать своё внимание чем-нибудь ещё. Чтением, например. У нас нынче больше дамские романы в ходу. В смысле — в туалете. А вот кто-то из американских классиков, кажется О'Харра, описывает американского сенатора, который в такие минуты отдохновения и расслабления занимался самообразованием путём погружения в фундаментальный труд — «История упадка и разрушения Римской империи» Гиббона. Полчаса приобщения к великим — не много. А больше и нельзя — до геморроя приобщаешься. Однако по чуть-чуть, изо дня в день, многие годы, регулярно как пищеварение… До американского сената дошёл.

«Книга — источник знаний». Даже в сортире. Но прогресс не остановим. Вот приехал я как-то к приятелю, а у него над унитазом радиоприёмник висит и непрерывно работает. Я тогда его спросил:

– Зачем тебе здесь эта музыка?

– Прикинь: вот я тут сижу. А тут раз — и война.

Мда… Ответ исчерпывающий, крыть нечем. А ежели туда ещё интернет провести? И пивопровод? Просто какой-то общественный центр получается. Общества потребления и, соответственно, неизбежного выделения. Материальная и культурная пища, произведённые современной цивилизацией, нашли своего потребителя. И вышли из него. По направлению к пункту конечного назначения.

Впрочем, даже без этих техно-наворотов, сортир есть в человеческой истории место весьма значимое, можно даже сказать — сакральное. Буковки «-ак-" просьба не выкидывать.

Достаточно вспомнить, что Великий Цезарь произнёс свою историческую фразу: «И ты, Брут…» не просто в Сенате, а всего десяток шагов не дойдя до писсуара. А зачем он туда пошёл? — Правильно. И заговорщики это предусмотрели.

А Екатерина Великая? По широко распространённой русской народной легенде, она была убита на дворцовом толчке казаком, который снизу проткнул её пикой. Насчёт «убита» не знаю, но придворным потребовалось два часа набираться смелости, прежде чем они взломали дверь императрического сортира.

Ну ладно — аристократия. А роль этого помещения в жизни простого народа? Сколько разборок с мордобоем начиналось со слов: «Пойдём-ка в сортир, поговорим». Опять же — чистка данного заведения как официальное подтверждение социального статуса конкретного персонажа в рамках данной малой группы.

И не только малые группы. В еврейских гетто эсэсовцы любили ставить на чистку выгребных ям раввинов и уважаемых членов общества. А в лагерях советских военнопленных была такая забава: охранники кидали куски хлеба в сторону открытой выгребной ямы. Оголодавшие люди кидались за хлебом. Следующие куски бросались чуть в сторону. Толпа уплотнялась, раскачивалась, разгонялась. Наконец, кто-то из пленных падал в яму. И начинал тонуть в этом дерьме. Тогда остальных отгоняли выстрелами, и охранники заключали пари: выберется упавший, цепляясь за скользкие края, или так и утонет.

А в мирное время? Существует достаточно развитый фольклор по теме. Мудрость народная. От заимствованного из «Бриллиантовой руки» выражения: «обозначенный на плане буквами М и Ж», что впрямую ложится в объяснение массы задач по механике. Где g — ускорение свободного падения, а m — масса тела.

До стихов типа:

Поскольку наши правительства постоянно пытаются втянуть наш народ в свою политику, то наш народ им и отвечает. Народными анекдотами. «Хрущевки» пошли? — Пожалуйста!

«Товарищи! Генеральная линия партии на развитие малогабаритного жилья, требует и от нас творческого подхода. Наша основная продукция — «Ночная ваза» не может быть уменьшена по диаметру внешнего отверстия. Поскольку размеры контактной части советского народа не изменяются по решению очередного съезда партии. Но ручки будем делать внутри!»

Нужник как символ взаимодействия культур не рассматривали? А зря. Опять же классика:

Так это при Советах. А теперь — вообще везде.

Вопрос настенных фресок в этих общечеловеческих местах требует отдельного и углублённого изучения. Ограничимся только одним аспектом: текстовые надписи. Я не про столь распространённую русскую народную математическую формулу «икс, игрек и ещё что-то». Но ведь активно используется и печатный материал: любой, даже совершенно бессмысленный, газетный заголовок, наклеенный на стену в этих укромных уголках, приобретает актуальное и многозначное звучание. Да что газеты! Любой продвинутый интернет-символ в этих местах наполняется реальностью и смыслом. Хоть «ЖЖ», хоть «фейспук». Стоит только задуматься… А, собственно говоря, где ещё человеку и задуматься-то?

Необходимость самоизоляции, возможности отдохнуть от окружающих, подумать о себе и о вечном — неотъемлемый элемент здоровой человеческой психики. Что и используется в медицине. «Псих? — В сортир! Лечиться!». А где ещё самоизолироваться? Очень распространённая манера поведения у подростков при конфликтах с родителями. «У меня не понос, я — думаю».

И снова Владимир Семёнович:

Лишите людей нормального, свободно доступного, 24х7, сортира, и они неизбежно впадут в тоталитаризм с целью построения светлого будущего. Где лозунг: «от каждого по способностям, каждому по потребностям» будет реализовываться ежедневно, без бесконечных очередей с номерками на руке и при рулоне туалетной бумаги достаточной длины и ширины.

На формат рулончиков туалетной бумаги в Малаге не обращали внимания? Чуть больше трамвайных билетов. Это от мракобесия и многовекового засилья испанской инквизиции. Нестяжательство доведённое до неподтирания.

Социальный, даже политический аспект интегрального показателя «сортирности» общества — ещё толком не рассмотрен. Общеизвестный факт: нет ни одного процветающего народа с неисправными унитазами. Или — течёт и засоряется, или — демократия и процветание. Не бывает демократии у бедных. И у заср…нцов — тоже не бывает.

Это на уровне организации общества. А ведь очевидно, что любая группа людей за несколько дней стоянки в необорудованном месте обрастает поясом «минного» поля. Когда ГКЧП ввёл танки на улицы Москвы, основная проблема, с которой чаще всего обращались командиры частей к Язову, были отнюдь не демократически настроенные народные массы и г. Ельцин на броневике. «Нет походных сортиров. Что делать?». А маршал отвечал вполне по-советски: «А пусть солдатики там, ну, по подъездам…».

И не надо ругать только коммунистов. Здесь все сложнее и глубже.

Форму политического правления и форму собственности поменять можно быстро. А вот глубоко народные, исконно-посконные привычки…

Пушкин в своём «Пугачеве» пишет, что «когда толпы эти были отбиты от Казани», то многие церкви в местах, где стояли пугачевцы «были осквернены калом конским и человеческим».

Ленин, говоря о съезде крестьян пяти северных губерний, прошедшем в самом начале 18-го года в Таврическом дворце, отмечает появление множества человеческих экскрементов в драгоценных вазах, составлявших часть интерьера. «Притом, что канализация дворца работала исправно».

А вот из третьего тысячелетия.

Москва, Белый Дом, после перерыва депутаты активно выступают в прениях по бюджету. А в туалете выступает уборщица:

«Вот, эти… депутаты… с собственной писькой управится не могут. А туда же — Россией управлять».

Слово «нужник» происходит от слова «нужда». Это в самом деле общенародная и повседневная нужда. И по уровню организации, по качеству удовлетворения этой нужды можно судить о качестве общества в целом. Конечно, тёплый ватерклозет не тянет на памятник древней культуры, вроде Тадж-Махала, или на великое свершение, типа полёта человека в космос. Эти — на века, эти — память будущего человечества. Но общество, которое работает преимущественно на память потомков — потомков не оставляет. Ибо заставляет своих нынешних граждан захлёбываться в дерьме современности. Великие свершения делаются небольшой кучкой «свершателей», которые высасывают ресурсы из всех остальных, постепенно сталкивая их всё глубже в выгребную яму. Потом, на место первых «свершателей», неизбежно приходят люди, для которых подтекающий кран или забитый унитаз не являются чрезвычайным событием, нарушением технологии, преступлением против базовых прав человека, поводом немедленно прибежать и исправить. Они к этому привыкли, они в этом выросли. Технологическая и политическая культуры начинают падать.

Сначала конструктор, рисуя перепускной клапан, не предусматривает обязательной однозначности установки. Чтобы этот клапан в принципе невозможно было установить неправильно. «А зачем? Ну погонит воду из бачка не вниз, а вверх. Ничего, наша соображалка лучше всех — сообразят и переставят». Потом слесарь устанавливает клапан по месту как на душу легло. «И чего? Ну ещё раз прибегут. Ещё пузырь выкатят». Потом, в момент прохождения стратосферы, клапан открывается, хотя не должен, и воздух сбрасывается в пустоту. Спускаемый модуль разгерметизируется и три хороших человека, прекрасных специалиста в области пилотируемой космонавтики… Звание «Героя» посмертно… Спустили в унитаз…

Санитария умирает, и страна начинает гнить заживо. Не смотря на все заклинания любой политической направленности. И в материальном, и в духовном плане.

Как практически каждый российский мужчина я был на «ты» с разводным ключом, нормально подматывал протечки и выставлял правильное положение поплавка. Но глубже, в систему, я не лез. И я не одинок — масса народу строит прекрасные, дорогие и красивые дома, тратит кучу времени, таланта и денег на всякие интерьеры. А потом в дорогом, импортном, с особым вкусом подобранном под цвет глаз хозяйки, унитазе всплывает переработанный «хлеб насущный» со всех верхних этажей. И где были ваши дизайнеры с визажистами? Нет, все-таки «сантехник» прежде всего «сан», а уж потом «техник». Кстати о сане — может попов к этому делу приспособить? Или дьяконов? Дело-то святое.

Сухан работал мечом как ломиком, разрыхляя местный суглинок, потом обломком половины бревна, назовём это лопатой, сгребал грунт в штаны покойного Перуна, на штанинах которых мы завязали узлы. Выкидывал этот псевдо-мешок из ямы, а я выволакивал к забору и высыпал на кучу скошенного бурьяна. Попросить у Ноготка его секиру для вырубания чего-то более приличного… Личным боевым оружием… Меру маразма и глубину личного оскорбления при таком просто предложении — я здесь уже понимаю.

Солнце клонилось к закату, тени во дворе постепенно удлинялись. Мы ещё успели укрепить последними несгнившими жердями верхний край ямы и разобраться с дверями. «Разобрались» в смысле — двери развалились все.

Та-ак… Мужики! Ну хоть вы оцените: здесь нет нормальных дверных петель! Нет таких простеньких, по четыре шурупа в каждый, парных навесов. Да плевать — «по четыре»! Приходилось по жизни и на двух вешать. И вообще без шурупов — на винтах, болтах, шпильках… Даже на гвоздях. Да хоть как — но должен же быть шток, стержень, на котором всё это крутится! Не-ту-ти…

Даже конструкции, которая попадалась в глухих скитах сибирских староверов, в форме деревянной чашки, которая крепится к косяку и в которой крутится кривой сучок, прибитый к двери — и того нет. А есть ремень, прибитый одним концом к стене, другим — к двери. Причём ремень прибит деревянными клинышками. Ремни — сгнили, клинышки — по-выпали.

Интересно: двери все внутрь открываются. Я слышал, что это «наследие сталинизма»: чтобы при аресте очередного «врага народа» легче было двери вышибать. «Кухонные легенды» — двери открываются внутрь, потому что у нас снег идёт. И зимой — его много. Если входную дверь завалит — её потом изнутри не откроешь. И ворота — также. Чтобы улицу не перегораживать. Здесь улицы нет — лес кругом. Но всё равно. По обычаю.

«Русские мастера построили ЭТО без единого гвоздя». «Это» — хоть церковь на Соловках, хоть «Волшебный корабль» из киносказки. «Свидетельство великого мастерства русского народа». Таки — да. Великое мастерство — было. Как результат великой нищеты. Бедности из поколения в поколение. Не «безземелия» — земли на Руси много. Не «бескормицы» — бывали голодные годы, бывали и сытые. Но всегда, вплоть до Великой Отечественной, на Руси было постоянное «безжелезие». Нормальный русский крестьянин всегда наклонялся и поднимал на дороге любой кусок железа. И нёс его домой. Пока две огромные многомиллионные армии — германская и советская — не завалили эти места и половину России битым, рваным, ржавым, смертоносным железом.

«Ах, оно такое некрасивое! Ах, оно такое ржавое! Ах, оно такое… железное. Давайте как-нибудь без него». Без железа — можно. Будете дерево грызть зубами. Как бобры.

На заимке всё что висело — упало. Единственный успех в этой части — внешние ворота во двор удалось… нет, не закрыть. Просто свести створки до полуметра. А то нараспашку стояли. Дальше нужно снова вкапываться, срезать пласт земли под воротинами.

Мужички мои, после ужина из вчерашнего недоеденного и сегодня ещё не испортившегося, начали дружно зевать. Это мне, генномодифицированному, всё куда-то бежать хочется. А нормальным людям двух бессонных ночей вполне хватает. На ходу задрёмывают.

Сыграл общий отбой. Послушались. Молодец, Ванюша, тебя скоро и в прапорщики примут.

Народ мой попадал, а я никак угомонится не могу. Опять день впустую провёл — так косу в руки и не взял. От душегубов отбился, сам человека жизни лишил, целое селение под себя загрёб. А всё равно — день в пустую. «День — год кормит» — русская народная мудрость. И про покос — тоже. А я, вместо того чтобы «укакашивать» — укокошиваю. Попросту говоря — хренью мучаюсь.

Ноготок устроился в поварне. Я отвёл туда Сухана, указал где спать лечь. Здоровый мужик, с изъятой колдунами душой и соображалкой, а сворачивается как невинный ребёнок — калачиком. И сопит во сне — ну точно, как дитя малое. «Носики-курносики сопят». Зомбяка чумазая. А вместо Толкуновой тут я — попадун-наседка…

Заглянул в сарай, куда мы Кудряшка с женой кинули. Ну, не просто так кинули — привязали. Не сколько с тюремными целями, сколько с медицинскими. Человек в таком… после-операционном состоянии постоянно ковыряет свои раны. Даже не осознавая этого. Поэтому в клиниках всего мира после общего наркоза ручки пациента привязывают к койкам. А особенно — беглым и бойким:

Лежит эта «сладкая парочка» и бредит. По-разному. Бабёнка больше стонет да охает. А вот сам Кудряшок гонит кусками довольно связный текст. В стиле вопросов ВВП при встречах с «капитанами российской индустрии»: адреса, пароли, явки…

«Знание — сила». Хочу быть сильным. «Хочу всё знать!»… И — про всех… Пришлось искать свой складень ученический. Четыре деревянных корытца, связанных через дырочки по левому краю тонким ремнём, — четыре вощённых странички. И писало — деревянная палочка, с одной стороны острая, с другой — плоская. Карандаш со стирашкой — средневековый аналог. Сижу — записываю.

Картинка прямо из учебника: «Посланец из будущего старательно конспектирует горячечный бред средневекового рецидивиста». Скажи кому — не поверят. Не верь. А жить хочешь? А «Русь» это «Святую» из курных изб вытащить хочешь? А денюжки на такие дела где возьмёшь? Церкви божии грабить пойдёшь или, всё-таки, лучше вот таких «крысюков» кудрявых по-растрясти?

Случилось так, что когда Третье отделение канцелярии Его Императорского Величества Николая Павловича вело расследование по делу «О лицах, певших в Москве пасквильные стихи» с участием в оном небезызвестных господ Герцена и Огарёва, то сей последний подвергнут был девятимесячному одиночному тюремному заключению. Где и приключилась с ним горячка. Дабы сей, подозреваемый в противугосударственных деяниях, господин не был лишён лечебной помощи, был приставлен к нему брат милосердия. Из сего же отделения. А дабы злоумышленник не умыслил побег или ещё какое злодеяние совершить, прикинувшись больным и ослабевшим, то был так же приставлен караульный солдат, коему пост был определён у дверей с ВНУТРЕННЕЙ стороны. В редкие минуты ослабления горячки и прекращения бреда, измученный и совершенно истощённый приступами господин Огарёв, открывая глаза, «видел пропитую морду одного стража — у двери, и «слушающий взгляд» другого — у ложа своего».

Вот таким «слушающим взглядом» я и работаю.

Во дворе темнело. Я перебрался на порожек сарая, внимательно слушая и записывая вскрики и стоны «добровольно закладывающего». Через некоторое время меня стали отвлекать какие-то странные звуки со двора. Наконец, этот внешний шум дошёл до моего сознания, и я поднял голову. В наступивших летних сумерках было видно, как сквозь полуприкрытые ворота к нам во двор протискивается здоровенная птица. Птица?! Офигеть!

Птица ростом выше человека! С большим хохолком-гребнем на голове, длинным клювом, тёмная, с распахнутыми огромными крыльями.

Факеншит уелбантуренный! Я ещё ничего не понял, но потихоньку сполз с порожка за косяк дверного проёма. Потихонечку, на коленочки, за брёвнышко, не дыша… Чистый инстинкт — пусть это, такое большое, здоровое и странное увидит меня попозже. Или вообще не…

Распахнутые крылья сильно мешали пернатому гостю, и никак не проходили в щель между створками ворот. Птица дёргалась, шипела и скрипела, пытаясь прорваться к нам во двор. Время от времени она поворачивала голову в щель и негромко туда каркала. Или кукарекала. Похоже, их тут целая стая. Курятник супер-бройлеров. А ещё говорят, что бройлеры — американское изобретение. Как много мы утратили в своей непростой российской истории…

Я, как и большинство людей в России, не орнитолог, а «орнитоптер». Не в смысле: «геликоптер», а в смысле: на птицу можно ножкой топнуть. Или шикнуть, крикнуть, рукой махнуть. На Руси нет традиций «птичьей культуры». Это другие народы пляшут танцы в костюмах больших птиц, это другие народы рассказывают сказки про халифа, превратившегося в журавля, про гигантских орлов, ворующих детей и выращивающих из них принцев и принцесс.

Даже в фольклоре, кроме описания известной птичьей болезни: «Не то — два пера, не то — три» — практически ничего. Кони, волки, медведи… Даже змеи и рыбы говорящие — есть. Есть синица и воробей, есть орёл и ворон. Есть лебедь, причём обязательно женского рода, как и положено по грамматике для таких окончаний.

А самец у такой «лебеди» называется князь Гвидон. Имеет размах крыльев до двух метров и вес до 15 кг. Бедненький… Отощал-то как…

Но вот по-настоящему больших птиц… Змей Горыныч — так это не птица, а рептилия. Тот же князь Гвидон — комаром оборачивался. Насекомым. А Вещий Олег — ширялся. «Сизым орлом по поднебесию». Получается, что для исконно-посконно русского человека состояние полёта — занятие отнюдь не возвышенно-духовное, а вполне транспортно-утилитарное.

«Запищал», «забился». Отнюдь не образ для героических подвигов или свершений. Максимум — безбилетный проезд. При этом размер транспортного средства значения не имеет — лишь бы летало.

Вот на востоке птица Рухх — такая громадина. Синдбад-мореход с ней воюет, её яйцо и огнестрельное оружие не пробьёт — «чего нового изобретать надобно». А у нас только на Украине кое-какой Рух однажды вылупился. Так он скоро даже чирикать перестал: страшно стало когда настоящие звери из нор повылезали.

По родному фольклору ничего помогающего по ситуации — не помню. Но когда такая… пернатая тварь размера ХХL лезет ночью к тебе во двор, сразу, даже без архитиповой в рамках родной культуры подсказки, понимаешь — вот она счас как клюнет…

Птицы такого размера летать не могут. Что-то там у них с аэродинамикой. Такие птички только бегают. Как страусы. И лягаются. Как лошади. «Стая страусов-подростков может залягать одинокого слона средних размеров до смерти». Чёрные лебеди в России есть — почему не быть чёрным страусам? Казуары среднерусской равнины. Следующая остановка отъезжающей крыши — матросы на зебрах. Не верю! Но вот же — перед глазами, упорно пропихивается в щель. Как подросток сквозь забор на танцплощадку.

Страус африканский — до 150 кг весом, до 2.5 ростом. Дословный перевод греческого названия: «воробей-верблюд». Не заморачивались греки с названиями. То у них верблюд чирикает, то лошадь в реке извозом подрабатывает. Гиппопотам называется.

Эти, вроде, поменьше. Но всё равно — скорее «верблюд», чем «воробей». И вовсе не факт, что они исключительно травоядные. Африканские — вполне кушают всё. Насекомых, ящерок, грызунов, просто падаль… Ну совсем как люди. И ходят на двух ногах. Разница только в том, что коленками назад. Ну и ещё мелочь: это мы из них опахала делаем, а не наоборот.

А кушают они — как мы. Молодые птички так вообще — только животными белками и питаются. А что вы хотите: молодые страусы уже в месячном возрасте могут бегать со скоростью до 50 км/ч. А где новорождённым живоглотам живой еды набраться? — А приманить! Страусы живут небольшими гаремами. Все самки откладывают яйца синхронно. В отличии от бизнесменов с гарвардскими дипломами, все яйца складывают в одну яму. От 20 до 60 штук. Между прочим, по 25–35 куриных яиц в каждом. Можно на целый мотострелковый батальон праздничный обед накрыть. И ещё прапорам украсть останется. А когда дело идёт к вылуплению — приходит «любимая жена» — доминантная самка — и все «не наши» яйца разбивает. «Любимая жена» отличает «наших» птенцов от «не наших» по яйцам, в которых они сидят. И чужих выкатывает из середины гнезда на края. Тепла они там получают мало, отстают в развитии и, дебилы — допустить такую ошибку с собственным зачатием! — вылупиться вместе с «нашими» в массе своей не успевают. Становятся яичницей. Вот бы и в моей России научиться «наших» от «не наших» по яйцам отличать. Или из чего они там вылупляются.

Самец к яйцам относится индифферентно — он на них сидит. На образовавшийся вокруг гнезда омлет слетается куча мух. А тут и «наши» из всех щелей полезли. И дружно кушают, собравшихся на омлет из сводных братьев и сестёр, насекомых. Вот так обеспечивается необходимая белковая диета. Но только для «наших».

Яйцо у страуса имеет шестимиллиметровой толщины скорлупу. Птенцы пробивают её затылком. Поэтому у всех у них — синяк во всю голову и с мозгами несколько… Но растут быстро. И бегают хорошо. Собираются в стайку и… побежали. Такие… «Бегущие вместе». Насчёт «залягать одинокого слона насмерть» — это вот про таких.

Обратите внимание: слово «наши» — везде написано с маленькой буквы. Во избежание ненужных аллюзий и ассоциаций.

У страусов ну очень большая любовь к детям. Имеется ввиду — к своим. Только один вопрос: кого считать своими? Когда две группы птенцов смешиваются — родители не могут их различить. Это ж уже не яйца! И считают своими — всех. Начинается бой. Победитель получает всё — все заботы обо всех птенцах в курятнике. Это не политика в форме империализма, агрессии и аннексии. Это этология — наука о поведении животных. Но так похоже на человеческое государственное устройство.

Проигравшие «битву за заботу» страусы бегают до изнеможения. Пока уже и «головёнку не держат». Отсюда и пошла эта легенда насчёт того, что страус прячет голову в песок. А на самом деле — устал сильно, расстроился, ни на что смотреть не хочется.

Может, пока заимка пустой стояла, они здесь яйца свои отложили? Может, у них тут гнездо, а тут мы, сидим на их яйцах и даже не знаем на чём сидим. У птиц срабатывает инстинкт продолжения рода, и даже тихая деревенская курочка кидается на коршуна, утащившего её цыплёнка. И эти как кинутся… Лягаться и клеваться. Не заклюют, так залягают до смерти.

И куда бечь? У меня в руках писало, для писания по вощёным дощечкам складня, и дрючок любимый. За спиной двое пленников. Дрянь, конечно, людишки. Но когда такой монстр начнёт им глаза выклёвывать… И двое моих людей в поварне спят. А дверей и крыш нигде нет.

Тут и в окно не надо — вспорхнёт на сруб и сверху… Таким клювищем… спящих. Ой-ёй-ёй… Вот вляпались…

Птица уже протиснулась в ворота, но, видимо, за забором что-то произошло. Среди обычного шевеления, шуршания и поскрипывания вдруг из-за ворот донеслось негромкое звериное рычание. Птица резко повернулась назад и выглянула между незакрытыми створками. На фоне светлого дерева чётко обрисовался огромный, прямой как у журавля, с полметра не меньше, клюв. С той стороны раздался тревожный, высокий птичий крик: «…ай, …ай!».

И тут птица резво отскочила назад. Потому что в воротную щель влетела другая птица. Такого же огромного размера и сходной тёмной окраски. Скрежеща когтями по дереву ворот, ломая свои крылья, сбивая с ног первую. Вопя, вереща и матерясь сразу.

Я уже говорил, что русский мат есть для меня главный признак разумности и человечности? Я повторюсь: таки — да!

Русская народная загадка. Что это такое:

«Не зверь, не птица

Летит и матерится?».

Или другой вариант:

«Летит.

Кричит.

Когтями гремит.

Не по-русски говорит?».

Ответ один: «Электрик со столба сорвался».

Ну так это уже легче, это уже понятно! Мы это уже видели, пробовали, знаем как бороться.

– Рота подъём! На выход! С оружием! Бегом! Я вас всех…! Мать-перемать…! И ржавый якорь в задницу!

Это уже не «птицы», это уже я сам. С огромным облегчением от прошедшего пережитого ужаса и в восторге от возможности: «а ну как я сейчас вас всех…». Всех, кто меня так испугал.

Собственная глупость: я так воодушевился, что выскочил из своего укрытия как комсомолец из окопа в 41-м. «Ура!». И побежал. К этой куче каких-то мужиков в крыльях и клювах. И добежал. Ага. Мой дрючок… Здесь он — как трёхлинейка против танка. А писало и на «коктейль Молотова» не тянет. А моих-то ещё нет. А эти-то — матерятся и расцепляются. Сдёрнули маски с клювами, один с крыльями своими возится, второй откуда-то из одежды топор вытащил.

– Ну-ну, иди-ка сюда, малой. Ближе, ближе подойди.

Как-то я рановато прибежал. Как-то… лучше я попозже зайду. Я начал отступать, наставив на мужика свой дрючок. Второй тоже уже поднялся на ноги. Тоже… ножичек в полметра в руках. Тут краем глаза я поймал движение в воротах. Ещё один «птиц» на мою плешивую головёнку?!

– Глава 83

В щель между створками ворот вдвинулась здоровенная волчья башка. Зверюга внимательно осмотрела нашу скульптурную группу и… улыбнулась. «Зверская улыбка». А как ещё назвать такой… хорошо заметный в сумерках широкий оскал? Большие у него зубы. И очень белые.

" — А скажи-ка мне бабушка: для чего у тебя такие большие зубы?

— Чтобы улыбаться. Светло и широко, внученька»

Так вот кто рычал с той стороны! Так вот кого эти «птицы» испугались! Как гласит русская народная: «Клин — клином». И отнюдь — не журавлиным.

Всё правильно: деда Пердуна я убил — должен князь-волк появиться. Вот он и пришёл, а тут «птицы» с топорами, клювами и матерками. Не информированные о моём походном зверинце. «Минус на минус даёт…». Неважно — чего он даёт, важно, что есть шанс пережить и этот нерест. Или как там оно у птиц называется?

Костюмированные мужички начали пятиться, волк рыкнул, они попятились быстрее… Рельеф местности за прошедший вечер несколько изменился, попятное движение на строительной площадке рекомендуется выполнять только при наличии исправных зеркал заднего обзора. А в их костюмах такая важная деталь предусмотрена не была. Выгребная яма как ловушка для говорящих нехорошие слова пернатых… Срабатывает вполне эффективно. Хорошо, что яма ещё пустая. Ещё не хлюпает и не чавкает. Мужики с криком слетели туда. Как воробышки на крошки. Даже без помощи крыльев. Но — громко чирикая. Повторили набор известных словосочетаний и умопостроений, отряхнулись и начали выбираться. И тут подошли, наконец-то, мои.

«Зоомагазин. На жёрдочке сидит попугай. К каждой лапке привязано по верёвочке. Продавец расхваливает товар, покупатель интересуется деталями:

– А верёвочки-то зачем?

– Если дёрнуть за левую — птица будет говорить по-английски. Если за правую — по-французски.

– А если за обе?

– (Попугай не выдерживает и вступает в процесс ценообразования на русском) Дур-р-рак! Я же свалюсь!»

Можно обойтись и без верёвочек — не на прилавке. Как говаривал развесёлый новогородец Васька Буслаев, набирая себе дружину в ушкуйники: «Беру всех. Кто выпьет ведро зелена вина в один дых. Да стерпит мой червлёный вяз в голову». А ведро-то у него — русское, в двенадцать литров, а дубинка-то у Буслая былинная — в четырнадцать пудов. Нет, эти «яйца-несущие» в ушкуйники не годятся — даже еловую жердь в голову не «терпят» — валятся.

Или я так сильно правильно Сухана учил, что при ударе важна не масса, а скорость? «От перемены мест сомножителей произведение не меняется». Это про кинетический импульс. Или даже хуже, по Эйнштейну, — Ё равно эмце квадрат. Где «це» скорость той жерди еловой, которой цепляют болезного по разным частям его тела. А «Ё» — звук, который издают все присутствующие, наблюдая за полётом тела. Пока ещё, слава богу, не небесного.

Волчара потянул носом воздух, вошёл во двор и шагом направился к прикрытому собственной рубахой и скошенным бурьяном телу Перуна.

– Не трожь! Он ко мне пришёл.

Ноготок при виде зверя начал тискать свою секиру, перехватывать её поудобнее. Не надо. Дразнить князь-волка — глупо и небезопасно. И вообще — имеет место быть регламентное явление моей анимированной совести. А её топором не зарубишь.

До чего же ты дошёл, Ванюша, в этом диком средневековье! Вместо нормального, аргументированного проверяемыми и общеизвестными фактами, обсуждения и убеждения — собственные глюки материализуешь и ими людей пугаешь. Глюк для попаданца, как булыжник для пролетария — оружие, которое всегда под рукой. Так что, Ванюша, — применяй, развивай и совершенствуй. В идеале будем иметь аттракцион: «Глюконавт без намордника». Но всё это — позже. Пока времени нет — зверюга внимательно обнюхала относительно несвежего покойника, ощерилась и зарычала на него. Прежде такого не было — моя «совесть» на мёртвых не рычала. Или у них какие-то личные отношения были?

Вокруг — летние ночные сумерки, в которых всё кажется неясным, загадочным, волшебным. Полуразрушенная, после сегодняшнего ремонта, глухая лесная заимка выглядит как заброшенный замок неизвестного короля. Негромкий, глубоко горловой волчий рык. Песня ярости, страха и… удовлетворения. Эти странные птицы невиданного размера, оказавшиеся переодетыми мужиками. Странный сказочный зверь, который идет за мной уже целый месяц и тысячу вёрст… «И — тишина!». Я не удивился бы, если бы вполне и довольно давно мёртвый дед Перун с выбитым глазом вдруг начал шевелиться, поднялся. Обернулся бы каким-нибудь… волколаком. И выразил бы мне свою… «укоризну». Глючить — так по полной!

Но кто-то, наверное наверху, решил что это будет перебор.

«Даже волос не может упасть с головы человека без воли Божьей». Воля, вероятно, была проявлена, и реальная жизнь продолжилась. Правда — без облысения сопричастных. Вместо этого, сзади раздались характерные звуки, достигшие уровня громкости отдалённой канонады, постепенно перешедшие в шипение проколотой велосипедной шины. И — поплыл характерный сероводородный запах. Один из «птицев», не приходя в сознание, оповестил присутствующих о продолжении фундаментальных процессов своей жизнедеятельности.

Волк отреагировал первым: сморщил нос, фыркнул и рысцой направился к выходу. Своей знаменитой иноходью. Сколько раз вижу — всегда передёргивает от ощущения какой-то ненормальности, неестественности. Крепко же в человека вбиваются картинки правильной и неправильной моторики.

Как меня передёрнуло, так я в реальность и включился:

– Мужичков поднять, разоружить, повязать.

Как вскоре оказалось — это ещё один мой прокол. Если противник не двигается — первым делом следует осмотреться. Пока вытаскивали стонущих «птицев», из-за ворот снова донёсся звук — что-то ломилось сквозь кусты прочь от заимки. То ли — само по себе, то ли — под присмотром моего четвероногого глюка.

…

Многие мемуаристы, описывая последние месяцы Великой Отечественной войны, отмечают особенность сопротивления гарнизонов немецких городов: едва части Советской Армии пробивались в центр города, как упорное до того сопротивление противника во многих случаях прекращалось. Германские солдаты полагали, что выполнение их боевой задачи — «оборона данного населённого пункта» уже невозможна, и начинали вывешивать белые флаги. Это довольно распространённое явление в европейской военной традиции: если боевые действия не обеспечивают достижения поставленной цели, то не следует бессмысленно проливать кровь, пора сдаваться на милость победителя.

Так вот, здесь — не так. Здесь этого нет. Здесь «Святая Русь», а не чистенькая Германия. Может быть потому, что «милость победителя» в наших войнах что со степняками, что с лесовиками-язычниками, что со своими княжими, перенявшими военные манеры кочевников-иноверцев, — вещь очень болезненная, выглядит весьма «немилостиво».

«Птицы» сдаваться не собирались. Они во всю демонстрировали наш «загадочный русский характер»: сидят в выгребной яме, бестолково машут своими железяками и грязно ругаются.

Какое именно у них сейчас «ЭТО» — не говорят. Про дорогу к «ЭТОМУ» — не рассказывают. У меня что, нет важнее дел, чем глупые загадки разгадывать: а чего это угрянские мужички из верхней одежды — крылья предпочитают? Можно, конечно, ещё по разику приложить. Той же жердиной еловой. Можно вообще…

Но мне же информация нужна. По этому… птичнику. А мертвые не только «сраму не имут», но и «сведениями не располагают». Поэтому будем брать живыми. «Идите, товарищ лейтенант, и без языка не возвращайтесь». Собственный — не считается.

Ноготок начал прикидывать варианты большой дымовухи из скошенного бурьяна, но я решил для начала попробовать психологию: сбегал за мешковиной, вместе с Суханом перевалили на неё покойного Перуна, перетащили и скинули в яму. «Птичкам в гнёздышко». Ну или там: «птенчикам червячка заморить».

Дед уже слегка завонялся, но главное не это. Человек вообще умирает грязно. Можно сказать — жидко. А с выбитым глазом — особенно. Когда из головы упавшего деда от удара о дно ямы вылетели подсохшие струпья и полетели брызги во все стороны — «птицы» возопили и полезли на стенки. Одного Сухан снова сбил назад, второго мы с Ноготком повязали. Упавший в яму долго не подавал никаких признаков. Только при втыкании в разные места острия рожна секиры появилась реакция. Пришлось мужам моим слезать в яму и вязать дурня прямо по месту. Вытащили и потащили обоих на допрос. А тело деда Перуна так и осталось лежать на дне выгребной ямы.

Среди разных сказок, что обо мне по Руси ходят, есть и такая, что я-де, ворогов своих топлю в отхожих местах. Сиё правда есть — всяко бывало. Для истребления ворогов своих я во всякое время никакими средствами не брезговал. И впредь, за ради чьего благорасположения и обо мне суждения, людей своих на смерть гнать не буду. Ворогу надлежит быть мёртвым. Хоть где, хоть от чего. Иначе — моим людям головы класть.

Однако в сказке той — сей случай с дедом Перуном вспоминают. А сиё — лжа есть. Перун мёртвый был уже и скинут был в яму сухую и чистую. Не утоплен.

И ещё сказать о Перуне надобно. Кричали некоторые: «Пришёл-де на Русь «Зверь Лютый» и лучших людей русских поистребил».

Что «пришёл», что «зверь лютый», что «поистребил» — всё правда. Про «лучших людей»… Видывал я людей и получше этих «лучших». Это уж — кому как. На вкус да на цвет — товарищей нет.

А вот что «русских» — лжа. Хоть и назывались они «русскими», хоть и хвастались, что от «руси» Ольгиной да Владимировой род ведут, хоть и клялися по временам Святой Русью, да и в пол за неё лбами били, а «русскими» — не были. Ибо каждый из оных «Русью» называл только своего господина. Хозяина, в чей своре бегал, от коего корм получал. Которому одному только и служил. И вся иная Русь ему хуже иноземцев да поганых была. Кабы не истребить таковых «русских» людей — они Русь в куски порвут. Кто больше оторвёт. А так вровень — я каждому ровную долю дал — по четыре локтя нашей землицы.

Снова поварня, снова два пленника, снова допрос. Но какая разительная разница! Два мужика — один молодой, с глуповатым чистым лицом. Другой — пониже, постарше, борода под глаза. Матёрый. Из слов — одни выражения. Всё — в ответ на мои недоуменные и познавательные вопросы: кто такие, зачем пришли? И главный — откуда? Ведь ясно же — «птицы» такие отнюдь не из Африки, не перелётные.

Что в этом двенадцатом веке ни Африка, ни «берег турецкий», который ещё греческий, никому в здравом рассудке и даром не нужны — это понятно. Кроме рабства и голодухи с мордобоем там разве что «град божий» сыщется. Но когда вот такие «долбоклювы» с топорами за поясом упорно хотят «а я остаюся с тобою родная до боли страна», то я, как житель этого всего, «больно-родного», очень хочу знать: где ваш курятник, ребята? Ну просто чтобы повесить возле тропинки предупредительную надпись. Типа: «Эта дорога ведёт к коммунизму» или «Не влезай — убьёт». Чисто чтобы никто случайно туда не вляпался.

Не говорят они.

Матёрый в ответ на мои вопросы начал рассказывать про сексуальные привычки моей мамы. Дурашка, что ты про неё знать можешь, если она ещё и не родилась.

Ноготок его сперва попинал, получил в ответ обширный рассказ и о своих собственных родственниках в сочетании с подробным отчётом об особенностях их брачных отношениях. Выслушал внимательно, молча. Без мимики и жестикуляции, без возражений или комментариев. Потом пошёл «брёвна грызть» — мало у нас щепок осталось, кочергу нормально не на чем разогреть. Видать, завёлся мой персональный «мастер заплечных дел» — даже секиру свою не пожалел.

А я пока костюмчики птичьи разглядываю. Интересно, у всех нормальных крестьян одежда белая. Это целое искусство. Как полотно белить — даже в девятнадцатом веке в сказках рассказывали. На Святой Руси довольно чёткое соответствие между социальным статусом и цветом одежды. Красное — только у князей. Ну, не так жёстко как бывало в Китае. Там за жёлтую нитку в одежде могли и голову отрубить. Чёрный цвет — монахи, священники, платки у вдов. Зелёный, бурый — купцы, служивые. Серый — нищие. «Благородный серый цвет» — здесь этого не просто нет, здесь даже слов таких не поймут. Домотканое грубое полотно без обработки имеет как раз нищенскую серость. А уж при длительной носке… Убогие — у бога. «Блаженны нищие духом». В серости, болести, грязи, вони…

А крестьяне пока носят белое. Это потом, в девятнадцатом веке, дворяне, всякие прогрессисты с либералами, будут говорить о крестьянах: «серый брат». После столетий крепостного права, когда всё белёное полотно у крестьян веками забиралось и продавалось.

К примеру, в 40-х гг. XIX в. торговля льном, благодаря законодательным мерам очень усилилась. Лён занял первое место в российском экспорте. В 1843 году его вывезено было на 19 млн., между тем как вывоз хлеба не превышал 12 млн., сала — 12 млн., пеньки — 7 млн. Рублей. Серебром.

Так что пейзане должны быть в белом. А эти маскарадные костюмы отнюдь не белые или серые, а грязно-бурые, с нашитыми тёмными птичьими перьями и клоками шерсти. А вот крылья — кожаные. Не как у птиц, а как у летучих мышей. Которых на Руси называют нетопырями. Опа!

В реальности нетопырь — маленькая, до 20 грамм, летучая мышь. Но во всём мире к этому чисто насекомоядному зверьку удивительно злобное отношение. То он кровь сосёт, то с нечистью знается. Сказок по-напридумано куча. И, как высшая форма подсознательных человеческих страхов, маленький летучий зверёк превращается в кошмар человечества — в человека. Нет для человека ничего страшнее, чем свой же брат-хомосапиенс. Но — модифицированный. Упырь. Живой мертвец. Тоже сосёт кровь. Прикидывается румяным здоровым мужиком или страстной красавицей вольного поведения, проникает в жилища, особенно на праздники, и ночью, когда хозяева и гости заснут…

Упырь примерно соответствует вампиру и вурдалаку. Но ещё в 19 веке народная традиции чётко различала всё три этих типажа. И не только различала: Иван Франко описывал как в его родной деревне живых людей протаскивали через костёр, заподозрив в них упырей. И не надо хихикать над бедными «западенцами» — у нас, в России, осиновый кол в солнечное сплетение или в спину, как специфическое средство успокоения упыря, употреблялся ещё в гражданскую.

Может быть потому, что в средневековье чётче понимали — кто такой упырь и откуда он взялся, то даже и имя такое было: одного из новгородских священников 11 века так и называли в официальных документах — Упырь Лихой. Интересно, как с таким прозванием в церкви священником служить? «А сейчас, добрые люди христианские, помолимся Господу нашему о даровании родным и близким жизни долгой и полнокровной. Ну, батюшка, Упырь Лихой — начинай».

Мои смерды днем толковали об упырях, которые набегут на запах крови. И из-за которых нельзя ничего в лесу оставлять — попятят. Факеншит! Явная нестыковка: если кровосос, то зачем ему коса? Горло резать? Если жулик, то зачем ему запах крови… Ой дурят меня здесь, ой дурят… Надо разобраться, однако.

Пока Ноготок разогревал на костерке кочергу для допроса матёрого, мы с Суханом подхватили молодого и потащили в другой сарай. Может, они по одиночке разговорятся? Связанный парень шагнул в дверной проём и встал. Что такое «как вкопанный» понимаешь, когда в такого «как» врезаешься головой. Больно.

Я сначала разозлился на этот… «столб самовкопавшийся». Потом проследил за его взглядом. Парень смотрит в угол сарая безотрывно. Хоть бей его, хоть режь, хоть кусками ешь. Неужто у них тут и вправду какая-то «яйцекладка»? Тихонько скулит. Сквозь сжатые намертво зубы. Только щека судорогой подёргивается. Что-то мне такое знакомо… По городскому фольклору 20 века.

Ага. Это — про меня. Ну, и про Евгения Онегина — тоже.

Идёт как-то конференция по разоружению в Женеве. Пленарные заседания, встречи, визиты, беседы, банкеты, рауты… Новоприбывшая дама на одном из таких мероприятий знакомится… ну естественно — с дипломатом. Манеры, костюм, тон… выше всяких похвал. Изыскан, дипломатичен, демократичен и просто хорош собой. Только одна странность: временами лицо как-то… перекашивается судорогой.

– Месье, извините за нескромность. Эта судорога у вас… после ранения в какой-нибудь «горячей точке»?

– Нет, мадам. Просто… так бабу хочется, что аж скулы сводит.

Аналогичную картинку я и наблюдаю у «птица». Мнётся и скулит. Не отрывая взгляда от пейзажа в углу. Когда надо было деда Перуна в яму оттащить, я сюда заскочил и с Кудряшковой жёнки мешковину сдёрнул. Просто — что ближе валялось. И сейчас лежит наша красавица на мешке слежавшегося сена животиком, со связанными над головой и привязанными к перекладине сохранившейся стенки сарая руками. Белея в сумраке бескрышного строения своей полосатой спиной и другими частями… реверса. А молодой «птиц» не может оторвать взгляда и прекратить испускание слюней. Маленький похожий эпизод есть в «Холодном лете 53-го». Тоже — с мелкой суетливостью и скулежом в предвкушении.

– Нравится?

– У-у-у…

– Хочешь?

– А-га-га-га…

Не надо так сильно головой трясти — оторваться может. Парня просто колотит, как бы не завалился. Какой впечатлительный! Ладно, работаем вернисаж, презентаж и экзибишн. Или — что получиться.

– Может, перевернуть? Лучше видно будет.

– Цык-цык-цык…

Это у него зубы стучат. Как бы он себе в штаны не… удовлетворился. Тогда и поговорить не удастся. Перевернули бабёнку. Она взвыла, когда поротой спиной на мешок положили. Задёргалась, ножками заегозила. И, раскинул коленки, затихла. В другом углу на шум Кудряшок голову поднял. Оглядел мутным взглядом картинку со своей «богом данной» и снова на подстилку рухнул.

– Хороша?

– Цык-цык-га-га…

– Поговорим — дам попробовать. Мне не жалко для доброго молодца. Если ты — добрый. Сам-то откуда?

Мда… Говорить по-гусиному я ещё не пробовал.

Допустить его возвращение в реальность — нельзя. Эффект потеряется. Допустить реализацию его… устремлений — нельзя. Потом очень быстро случиться… возвращение в реальность — и он снова замолчит. Удерживаем беднягу на «лезвии бритвы». Пока он сам…

Мда… «Интернационал» — всемирная песня. Всего восставшего:

Или у парня появятся болезненные ощущения. В гениталиях. Собственные в собственных. Пытка самим собой. Собственными членами. Ощущения настолько болезненные, что вернут его в чувство. Вернут к осознанию окружающего и происходящего. Где я пытаюсь вести допрос самца хомосапиенса на пике его течки.

Парень разок начал всплывать в реал. Пришлось поставить его на колени. Между ног бредящей в горячке женщины. И ткнуть его носом. Приблизить, так сказать, лицом к… к пылающему жаром виртуалу. Впрочем, температура, и вообще — состояние её здоровья, «птица» не интересовало совершенно. А вот другое, что так сильно интересовало… Тут бабёнка в своём бреду ножкой несколько дёрнула, ляжкой своей по его щёчке проехалась. Парень так рванул — чуть меня не снёс. Хорошо — Сухан был рядом. Оттащили за волосы, надавал пощёчин.

Простите меня, Лопе де Вега с со товарищами М.Донским и М.Боярским, за надругательство над текстом романса Теодоро. Но мне очень надо. «Если нельзя, но очень хочется, то — можно» — русская народная мудрость.

Страсти здесь выше крыши — у этого парня. Настолько «выше крыши», что и — «крышу сносит». А вот воля здесь — моя. Как «из-волю» — так и будет. А «горн пламенный» — у Кудряшковой жёнки между ног. Ну, вообщем-то, да — у неё температура уже под сорок. У неё сейчас всё — «пламенное». Так жаром и несёт.

Из допроса ничего не вышло. Глупый я и бестолковый. Учиться надо. Элементарные для профессионала вещи — пропускаю. А самому додуматься — времени не хватает. Допрос, тем более с элементами пытки, требуют профессионального навыка. Не вообще, а конкретно. Предвидения и предусмотрения возможных, хотя бы — типовых ситуаций. Ну что мне стоило вспомнить Юлькин крестик, и как она меня первый раз в этом мире… Повязал бы «птицу» шнурочек, в нужном месте с нужным затягом… Не дошло, не вспомнил, не сообразил. А времени…

Рассказ молодого «птица» получился в этих условиях крайне… фрагментированным. Я практически ничего не узнал. Мне катастрофически не хватало информации, когда ему уже вполне хватило: парень характерно задёргался, не отрывая остановившегося взгляда от «горна», потом согнулся лбом в землю. И после длительной паузы сообщил:

– Всё. Больше ничего не скажу.

Можно подумать, что ты до этого что-то сказал. Только «га-га-га» да «ого-го-го».

Ну и не надо. Делаем «хорошую мину при плохой игре». Явно не наша пословица. То есть, я понимаю — при «плохой игре» хочется сделать противнику гадость. В морду там… или из пулемёта. Но почему обязательно взрывное устройство?

Не понимаю, но «мину» делаю. Хохмочка старая как мир — раздельный допрос с пересказом. Вводим второго допрашиваемого в заблуждение. Путём грязных инсинуаций в адрес первого. Типа: «а подельник-то твой — того… всех сдал, раскололся на первом же скачке…».

Самоудовлетворённого «птица» привязали в сарае. Эх, не будет у нас в этот раз страусиных яиц. Или — казуарьих. Если только сам им не отрежу. Ну и ладно: пора уже посмотреть как у Ноготка дела.

Мда… «Дела — у прокурора. У нас — делишки» — ещё одна русская народная. «Нашла коса на камень» — хоть и народное, а неудачное выражение. Потому как предполагает длительный процесс. Что-то вроде перепиливания. Ни один нормальный косарь второй раз по камню косой не проведёт. Даже если по невнимательности или по условиям местности допустил, чтобы «коса нашла».

Но выражение точно описывает акустическую составляющую процесса в части издаваемого скрежета. Что я и услышал во дворе. Только не сталью по камню, а зубами по зубам.

Ноготку достался достойный противник. Они оба были мокрыми от пота и выглядели… несколько утомлённо. Пахло калёным железом, свежей мочой, палёной шерстью и горелым мясом.

– Говорит?

– Нет, господине. Упорный попался.

– Ну и не надо. Мы там с молодым побеседовали. Этот уже и не нужен.

– Так чего, кончать его, что ли? Столько трудов-то…

– А на что он нам? Скоро уже солнце встанет, хорошо бы перед покосом хоть чуток вздремнуть. А то опять день переведём.

– А как кончать-то будем? Как кузнеца — кнутом? Или ты Сухана снова учить начнёшь — жердью еловой бить, как Перуна? Я бы посмотрел, я такой казни прежде не видывал. Надо бы приглядеться.

– Эх, Ноготок, кабы ты такой интерес к кулачному бою проявлял — тебе цены не было. А насчёт всяких казней… Ты, поди, слышал как древние викинги… э-э, варяги в старину врагов казнили? Нет? Рассказываю: разрезают человеку живот, но не глубоко. Вытаскивают оттуда кишку, ставят человека к столбу, и эту кишку к столбу гвоздём прибивают. И человек ходит вокруг столба, выматывая из себя собственные внутренности. Пока не свалится.

– Сам ходит?

– Сам. Иначе нельзя, иначе ему позор, бесчестие — слаб оказался против пытки.

Мы синхронно посмотрели на мужика. От нашей дискуссии у него открылись не только прежде крепко зажмуренные глаза, но и нижняя челюсть. «Скрежет зубовный» прекратился. Впрочем, и остальные звуки, включая сопение и фырчание, — тоже. Старший «птиц», разложенный Ноготком во дворе, под открытым небом, лежал животом кверху на толстом бревне, демонстрируя окружающей среде своё белое, уже избавленное от растительности, припаленное в нескольких местах, тело.

– Не, господине, этот — не пойдёт. Это ж смерд — у него чести нет.

– Так и не надо. Вот мы ворот колодезный в бурьяне нашли. Если вон туда бревна перетащить, на них ворот приспособить… Как думаешь?

– Думаю, что я такого ещё никогда не делал. Экую ты злую казнь знаешь. Верно тебя люди «зверем лютым» зовут.

– Кто ко мне «как», тот и меня «так». Так и зовёт. Кое-кто — и «лютым зверем». Я вот гляжу — тебе это занятие интересно. Со мной походишь — и не таким штукам научишься. Мы с тобой даже и до груши с винтом ещё не добрались. А я и другого много чего знаю. Ты сейчас лучше насчёт брёвен прикинь. Вот эти пойдут?

– Не, господине, бревна под ворот надо с другого торца положить и чуть повыше. Чтобы требуха у него над лицом протаскивалась. Чтоб он ливер свой видел, а укусить не мог.

Ноготок внимательно, вдумчиво осмотрел место предполагаемой установки ворота, обращая особенное внимание на детали, прикинул ладонями нужную высоту брёвен. Потом они с Суханом соорудили потребную конструкцию. Замысел чуть было не сорвался из-за отсутствия гвоздя.

Не наш случай. Не потому, что у меня конницы нет, а потому, что — гвоздь есть: озадаченный мною Сухан углядел подходящий экземпляр ключевой детали на том месте, где ночью были лошади. Видать, у одной — из подковы вывалился. Так что гвоздь — у нас есть и вовремя. Просто нужно правильно послать правильного человека в правильном направлении. Может, где-нибудь «армия бежит», но не у нас. Да и зачем — у нас и так, и в мирное время: «Пленных не щадя».

– Брюхо-то где резать? Сверху али внизу?

– Ну ты сам-то прикинь — если вверх тянуть будем, то и резать надо у верхнего конца.

– А-а-а! Нет! Гады! Ироды! Отродье сатанинское! Упыри! Не трожь!

Это Ноготок подошёл к мужику, достал одной рукой нож, а другой начал мять ему ребра и живот, прикидывая место предстоящего вскрытия.

– Ноготок! Постой. Слышь, дядя, это не мы упыри, а вы. Крылья вон ваши — как у настоящих упырей. На ноги — будто когти навязаны. И местные вас упырями зовут. Ты, поди, и кровь из живых людей пил. Так чего тебя жалеть? Давай, Ноготок, режь его. А то время идёт — скоро уже и на покос выходить.

– Погоди! Не надо! Мы не упыри! Мы только личины надели. Местных попугать. А так мы, это…. Люди мы! Православные мы! «Во имя отца, и сына, и духа святаго…»

– Да ты что?! Православные? Не может быть! А крест где?

– Крест? Нельзя нам крест — цапля убьёт. Но — верую. Руки развяжи! Перекрещусь!

– А ну, стоп. Давай по порядку. Кто, откуда, зачем.

Мужик залепетал… очень энтузиазно. Слюни, вместе с кровью от выбитых зубов, полетели веером. Он дёргался в своих вязках, елозил по бревну, иногда попадал обожжённым местом по дереву и тогда вскрикивал, пугался и от этого ещё больше ускорял своё словоизвержение. Взгляд его метался от Ноготка, стоявшего с ножом над его животом, и тогда взгляд наполнялся ужасом, ко мне. На меня он смотрел с невыразимой надеждой и с отнюдь не затаённой мольбой. Скоро от страха он вообще перестал взглядывать на Ноготка и весь устремился в мою сторону. Безотрывно, неотвязно, сфокусированно. Всей душой, всеми помыслами, надеждами, словами и слюнями. Пришлось отойти подальше, чтобы не забрызгало. Дядя уловил моё движение и испугался ещё больше. Куда уж больше. Резко усилил громкость, истеричность и скорость своего словесного поноса и елозения. Если это возможно.

Наконец он замолчал. Не потому, что сказал всё — так не бывает: человеку всегда есть что сказать. Хоть какую белибердень можно привязать ассоциативно хоть к чему. Нет, просто выдохся. На его голом белом теле бурно ходили ребра, восстанавливая дыхание, дёргались туда-сюда конечности в беспорядочном стремлении выразить глубокую искренность и полную готовность. На зарёванном бородатом лице у моих ног судорожно кривились и приплясывали разбитые и покусанные в кровь губы в последней надежде издать такое сочетание таких звуков, после которых этот странный плешивый тощий подросток-боярыч вдруг уверует в правдивость сказанного и не будет придумывать и применять какую-то страшную заморскую пытку.

– Глава 84

Ноготок выбил нос. Прижал пальцем ноздрю, хорошенько, громко её продул, внимательно осмотрел пальцы и вытер их о штаны сзади. Потом глубоко вздохнул и выразительно-вопросительно посмотрел на меня. Лёгкое движение его кисти с зажатым ножом конкретизировало вопрос. Типа: «Врёт как сивый мерин, бредятину эту ты выслушал, обычай последнего слова соблюдён. Пора и дело делать. Как кроить-то будем? Откуда разрез начинать? Прямо с солнечного сплетения иди чуть сбоку?». В принципе — без разницы. Тут у нас не косметический кабинет — место разреза значения не имеет, всё равно — швы накладывать не будем. «К пуговицам вопросы есть?». «У матросов нет вопросов». Нет и не будет, поскольку некому. Можно начинать.

Но я отрицательно покачал головой: резать — это всегда успеется. Русская народная так и гласит: «семь раз отрежь, один раз — зарежь». Сперва надо хорошенько подумать. Как ни странно, но рассказ пытуемого, который для Ноготка звучал как полный и глупый бред, выглядел для меня довольно правдоподобно.

Как-то плохо нас учат в школе. Ну кто вот так, сходу, может вспомнить уравнения Навье-Стокса? Или критерий Рейнольдса? Вот поэтому мы и смотрим на исторический процесс как-то примитивно. Как на ламинарное течение. Дескать, есть мейнстрим — главный поток. И всё человечество, стройными рядами и колоннами, под знаменем… чего-нибудь… Чего у нас там сегодня объявлено хорошим? И все хомосапиенсы «перемещаются слоями без перемешивания и пульсаций». Вполне ламинарно.

А в реале — отнюдь. В реале человечество вполне турбулентно. И течёт себе исторический процесс, течение, извините за выражение, истории с самопроизвольно образующимися многочисленными нелинейными фрактальными и обычными, линейными волнами различных размеров. Как без наличия внешних, случайных, возмущающих среду сил, так и при их присутствии.

Исторический процесс… он — такой. Сам по себе взбрыкивается. И взбрыки появляются в нём случайным образом. То есть их размер, амплитуда и направленность меняется хаотически в некотором интервале. Экспериментально турбулентность можно наблюдать на конце струи пара из электрочайника. Что струя из чайника, что история рода человеческого — свист, примерно, одинаков.

Вот живут себе люди тихо-мирно. Крестьянствуют себе. В первой половине 19-го века. Вдруг всё бросили и побежали. «Люди! Куда вы? — А Беловодье искать». Побегали маленько и вернулись. Кто не помер в дороге. И снова земельку пашут. «И что это было? — Турбулентность приходила». Взбрык массового сознания.

Вообщем-то идея не нова: описание поведения толпы пассажиров в Московском метрополитене с позиций газодинамики попалось мне ещё лет тридцать назад. Возникающие на концах эскалатора зоны повышенного и пониженного давления, расползание пассажиров по вагону поезда метро и многое другое вполне укладывается в уравнение Бойля-Мариотта и где-то даже Гей-Люсака. Понятно, толпа пассажиров — отнюдь не идеальный газ. Да и определить температуру такой субстанции… Ректальная температура каждой отдельной частицы, думающей о себе, что она думает… — здесь смысла не имеет. Но общие закономерности есть, сравнительный анализ, аналогии, общие выводы — применимы. Что позволяет думающему индивидууму со средним школьным образованием занять такое место в потоке пассажиров, из которого движение толпы с наименьшими прилагаемыми усилиями вынесет его в нужную точку. Остальные, «не-думающие», хоть и с теми же аттестатами, играют роль носителей.

Но это всего только газодинамика. А вот уравнения Навье-Стокса работают во всех сплошных средах. На поверхности воды они дают волны-убийцы, пресловутый «девятый вал», бор и цунами. В плазме — простую и шаровую молнии. В воздухе — вихри, торнадо, смерчи. И везде — солитоны.

Почему мне не попадались исследования в части описания поведения больших человеческих масс с позиции ламинарности/турбулентности — непонятно. То есть, конечно, понятно, почему этого не было в СССР — ежели все под знаменем марксизма-ленинизма… Да ещё и сплошь вооружены… Причём исключительно «самой передовой и самой правильной»… То всё остальное определяется как кибернетика с генетикой: лженаука, продажная проститутка буржуазии. Можно подумать, что проститутки бывают непродажные.

Но почему и буржуины, которые в рыночных исследованиях применяют отнюдь не только «учение, которое неизбежно победит, потому что оно верное», а ту же модель турбулентности при анализе, например, некоторых процессов, происходящих на рынках акций…. — непонятно. На Нью-Йоркской фондовой — модель работает, а в том же Нью-Йорке, но в Организации Объединённых Наций — нет?

Возможно, никто не догадался заменить чисто транспортную задачу типа: «движение массы человеческих тел» на социальную: «движение массы человеческих душ»?

Исторический процесс можно рассматривать как изменяющийся поток изменяющихся личностей.

В пределе — имеем эволюцию ноосферы имени товарища и академика Вернадского. Такой поток явно «напорный» — человечество, всё целиком и отдельные общности в нём, «лезут в гору под напором» — находятся под постоянным давлением. И окружающей среды, и других общностей, и собственной демографии.

Бог с ним, со всем человечеством, но и эгрегор каждой, достаточно большой человеческой общности также представляет собой «сплошную среду», а его эволюция — «напорный поток». Который, естественно, срывается в турбулентность с порождением всяких вихрей и торнадо. И в форме «транспортной задачи», когда перемещаются физические тела человеков. И в форме «социальной задачи», когда сорвавшиеся в турбулентность в пространстве идей личности, закручиваются в собственные вихри, образуют собственные солитоны.

Солитон — это структурно устойчивая уединённая волна, распространяющаяся в нелинейной среде. Они ведут себя подобно частицам: при взаимодействии друг с другом или с некоторыми другими возмущениями они не разрушаются, а двигаются, сохраняя свою структуру неизменной. Это свойство может использоваться для передачи данных на большие расстояния без помех. Или на большие временные промежутки из прошлого в будущее.

То есть — выскакивайте, ребята, из общего ламинарного потока эволюции данной общности. Пусть даже в форме «внутренней эмиграции», столь хорошо известной по советскому андерграунду. Или в форме отказа от государственной службы и уплаты налогов, распространённой среди множества религиозных течений, включая русских раскольников, и в российском/советском воровском сообществе.

Срывайтесь в турбулентность, стройте из себя, из своих близких, из детей и учеников, из их душ — очередной солитон. И эта «структурно устойчивая уединённая волна» в потоке общечеловеческого сознания позволит донести сохранённое, вашу «сакральную истину», до более благоприятного будущего. За счёт сохранения неизменной собственной структуры.

Понятно, что, например, кубическое уравнение Шрёдингера, никак не разделяет идеологическую, культурную и организационную составляющие такого «послания в будущее» — «солитона» из душ и тел человеческих. Ну, так это и не его, Шрёдингера, задача.

Прогнозирование турбулентности в историческом процессе есть для каждого действующего политика мечта, за которую можно и правую руку отдать. Чем являлась партия большевиков в истории России, как не формой турбулентности, смерчем, торнадо, возникшем при повышении скорости процесса изменения массового сознания российского общества? — Вихрем. Причём весьма устойчивым — «партия нового типа».

В начале 40-х 20-го века Обуховым и Колмогоровым была создана теория однородной турбулентности. То есть, турбулентности при очень больших числах Рейнольдса, когда статистические параметры потока перестают зависеть вообще почти от всего и примерно постоянны.

Ни от чего не зависят, кроме направления. Общество трясёт так, что уже всё — всё равно. Улавливается только гениальные слова великого вождя и учителя: «Вперёд, к светлому будущему, к мировому торжеству коммунизма». Или ещё какие, в зависимости от маразма конкретного вождя. Непрерывная тряска порождает такое количество самоподобных, фрактальных завихрений человеческого сознания, что на смену любому распадающемуся немедленно приходит другой такой же.

Свежий опыт ежовщины давал академикам тогда, в начале 40-х, массу ярких недавних примеров фрактализации эгрегора советского народа.

Как непрерывно размножающаяся фрактальная волна, полностью подобная очередному, возникшему в Кремле, завихрению. Без всякой связи с локальными условиями и предыдущей историей.

" — Уклонялся ли от линии партии?

— Да, уклонялся. Но только вместе с линией»

Похоже, «вождь и учитель» достаточно понимал в турбулентности по Колмогорову. Число Рейнольдса должно быть ну очень большим. Маразматически-параноидальное сильное потряхивание. Зато — стабильность и вечность. На макроуровне. При глобальном взгляде. На вибростенде нарастающего накала классовой борьбы.

О каких индивидуальных «речах» может быть речь, когда фрактал — самоподобен. Воспроизводится только точное подобие оригинала. Которое имеет право возникнуть только в одном месте.

Принцип «однородной турбулентности на вибростенде» хорошо понимали и другие… лидеры. Мао явно говорил о необходимости «регулярных потрясений в Поднебесной». Из относительно недавнего вспоминается Лукашенко: «Я парламент перетрахивал и буду перетрахивать». Как видите, уровень образования… политического лидера значения не имеет. Инстинкт любого «отца нации» подсказывает: число Рейнольдса должно подскакивать. Что и обеспечивает «однородность на вибростенде».

В нашей истории вибростенд несколько приглушили, турбулентность снизилась. Вместе с однородностью и постоянством прежде непрерывно взбалтываемого, потока общественного сознания. Стали различимы кое-какие отдельные «завихрения». Стиляги там, диссиденты, подписанты…

«Партия — наш рулевой». При однородной турбулентности всё зависит только от направления. Но… Или направление — не туда, или Колмогорова не читали… «Слабая турбулентность». Завихрения в потоке сознания советского общества потеряли однородность, число Рейнольдса упало, «а с ним — и весь народ».

Образующиеся в течении общественного сознания вихри постепенно распадаются до молекулярного уровня. Вполне по сценарию Фегейнбаума, по бесконечному каскаду бифуркаций при переходе к детерминированному хаосу. Ну кто сейчас вспомнит Кашперовского и массовое заряжение воды через телевизор? Эти вихри сознания тоже… рассосались в ламинарность.

Следующую ближайшую стадию такого распада/рассоса мы наблюдаем в западном обществе начала третьего тысячелетия. Обгоняет нас Европа. Хоть в чём-то. В торжестве демократии, общечеловеческих ценностей и распаде общественных институтов. Всех. Вплоть до института семьи и сценариев сексуального поведения. Атомизация человеческой общности. Когда всем всё… — политкорректно.

Довольно уютный, чистенький, благоустроенный хаос. Детерминированный.

Поймать диапазон в обществе, от момента срыва течения его идейно-социального развития в турбулентность, до установления однородности сумасшествия, управлять этим процессом, как это делается в живой среде и инженерии для газовых и жидкостных потоков…

Сущий пустяк — надо знать число Рейнольдса для вот этого потока в вот этих условиях.

Физический смысл у критерия очень простой: отношение сил инерции к силам вязкости в потоке. Силу инерции человеческого сознания можно померить по шкале конформизма. Многоплановые опросники MMPI2 и Кетелла достаточно хорошо проработаны и надёжны. А вот вязкость потока массового сознания… Как было показано Бачинским, коэффициент вязкости потока определяется межмолекулярными силами, зависящими от среднего расстояния между молекулами. Поскольку у нас тут не молекулы, а души человеческие, то можно говорить о связности человеческой общности. «Между двумя любыми людьми на Земле не более пяти рукопожатий». Понятно, что системы типа Facebook или Вконтакте сокращают «расстояние между душами», увеличивая знаменатель, а идеи либертарианства снижают уровень конформизма в обществе, уменьшая числитель. Значение критерия Рейнольдса уменьшается.

Скорость изменения потока массового сознания не увеличилась, но прежде ламинарное течение уже срывается в турбулентность. Как при этом начинают работать фрактальные самоподобные волны человеческого сознания хорошо видно на примере цепочки «цветочных» революций или «мусульманской весны».

Ну, «ламинарности» в российском массовом сознании не было, как минимум, со времён Николая Первого. Число Рейнольдса у нас постоянно превышено. Так что мы — и так постоянно в зоне «слабой турбулентности. И образование «торнадо» в массовом сознании, типа «Белого братства» или Аум Сенрикё, расцветших при резком увеличении скорости изменения потока идей на рубеже 80-х, или аналогов фанатичным, самосжигающимся общин староверов 17–18 веков, становится всё более вероятным.

Нахождение общего аналитического решения системы Навье- Стокса для пространственного или плоского потока осложняется тем, что оно нелинейное и сильно зависит от начальных и граничных условий. До сих пор решения этих уравнений найдены лишь в некоторых частных случаях. В остальных — используется численное моделирование.

А уж в социально-психологическом аспекте эти уравнения никто никогда и не пытался решать. Я бы, мог, конечно, попробовать… А почему нет? Но… Даже и был бы у меня здесь комп… Ну и куда его включить? Из сетей — одни рыбацкие, из «облаков» — только дождевые. Средневековье, факеншит! Никаких условий для нормальной работы!

…

Делать нечего — вместо математического моделирования используем фольклорное. Здесь наша ситуация хорошо прописана. Аж в двух вариантах: «Все туда, а мы обратно». Или: «а баба-яга — против». Именно что — «баба».

Итак, имеем небольшую турбулентность сознания местных человеков.

Вся Русь более-менее ламинарно уже почти двести лет как пошла в христианство. И полилась «благая весть» по Руси широко и привольно. Подсасывая из областей низкого давления типа «язычники неумытые» разрежённые души человеческие в общий свой поток.

Ибо сказал Иисус как-то рыбакам: «идите за Мною, и Я сделаю, что вы будете ловцами человеков». Рыбаки потом проснулись апостолами Петром и Андреем. Пример оказался заразителен, и со временем сыскалось великое множество «ловчих» на этого странного зверя — души человеческие.

Но на краях главного потока массового сознания создаются всякие «завиточки», течение в которых может быть направлено даже и в противоположном основному потоку направлении. А поскольку «крыша съезжает», «маразм крепчает» и «глюки рулят», то вместо нормального, известного с древности язычества, пусть бы и по Велесу с его медведем, вылезает такая… странность. Математики говорят: «странный аттрактор».

И чего тут странного? «Аттрактор» — состояние, к которому стремиться система. Большинство людей чувствуют свою слабость и стремятся найти внешнего союзника, покровителя, хранителя. Отца, господина, царя, бога.

Это — совершенно противоестественное человеческой природе утверждение. Это ж надо на своих ногах стоять, а не ползать на коленях перед… очередной «высшей силой».

Ну нормально для почти всякого хомосапиенса пытаться найти себе подпорку. С дерева уже слез, но на ножках ещё нетвёрдо. Так что типовой человеческий «трактор» — вера в бога. «Спаси и защити». Типа вот этих «птицев».

Птичьи культы в славянском язычестве мне неизвестны. И местным — тоже. Поэтому поверить, что нашлись дураки, которые поклоняются цапле… «этого не может быть, потому что не может быть никогда». «Не, у нас с дедов-прадедов такого не было…». У местных даже мысли не возникло, что люди могут одеть на себя костюмы птиц. В идиотски-сакральных целях. Подражая своему богу.

Для Ноготка, например, весь рассказ — чистая брехня и наглый обман. Кстати, он-то как раз пляски в подражание птиц видел. Кыпчаки на праздниках подражают своему тотему — серому лебедю. Вот почему у нас и захват пленных прошёл так… ну, относительно спокойно. Без истерик и паник. Для Ноготка чудак в перьях — поддатый степняк, атрибут общей гулянки и пьяного веселья. У Сухана страха вообще нет — изъяли вместе с душой. А я… я просто не успел обделаться до распознавания русского матерного. Не на тех напали, ребята!

Я бы тоже не поверил в достоверность рассказа «птица», но в детстве книжки читал. Была такая история про одного каторжанина-революционера, который попал в пропавший род не то коряков, не то ненцев. Тундровики в эпидемию потеряли значительную часть рода, ушли от всех остальных и прекратили общение с миром. Но, поскольку люди по тундре всё равно ходят и в стойбище попадают, то для проверки эпидемиологической опасности пришельцев нужен был индикатор. В качестве тестера приспособили двуглавого орла. Он же — тотем и покровитель рода. Видимо, нашлась даже в тундре форменная имперская почтовая бляха. Её и приспособили. Поскольку божок — свой собственный, то и общались с ним несколько… негативно.

Если пришелец в птичку плюётся и непечатно характеризует — наш человек, заразы на нём нет. Поскольку «настоящий» шаман умер, то стойбище возглавили самоучки. Старательно изображая самодеятельные фольклорные пляски народов Севера в костюмах «из шкуры двуглавого орла», эти шаманствующие двоечники в танце подсунули бедному беглецу с каторги, у которого после побега ещё и горячка была, гос. герб. А у парня — идиосинкразия на все символы Российской империи. На основе идеологических расхождений и последующего применения статей тогдашнего УК. Он — исследователь Русского Севера и, по совместительству, — революционер. Иначе книгу вообще не напечатали бы. Парень в бреду начал плеваться. И остался жив — туземцы посчитали своим.

Нечто похожее на этот «случай из жизни чукчей» имело место и здесь.

Как всегда — кому праздник и основание Москвы, кому война и разорение. С последующим восстановлением. Которое само — тоже войны стоит.

Я уже рассказывал, что в 1147 Свояк прошёлся по этим местам. Потом смоленские «княжии» выбивали из Паучьей веси разбойничков. Зачистка была произведена штатно — разбойников выбили и положили. Но не всех сразу. У вожака-атамана, как и положено в приличной банде, была своя персональная наложница. Или — боевая подруга. В конце концов эту парочку вот на этой луговой «тарелке» и поймали. Атамана зарубили. А дамочку — употребили.

В сексуальном смысле — что вой княжий, что тать лесной — разницы нет. В ходе групповых игр женщине отрезали уши, нос и губы. Холодец они, что ли, собирались варить? Затем, вместо того, чтобы по завершению развлечения вполне по инструкции перерезать ей горло, её посчитали «при смерти» и бросили в здешних болотах помирать.

Мужчина обычно довольно точно оценивает физическое состояние другого мужчины. А вот живучесть женщины определить точно почти никогда не может. И когда «ах, я так устала, давай спать», и когда «сил нет ходить — я только на минуточку на витрину гляну». Разные мы. Вот поэтому молодым супругам постоянно повторяют: разговаривайте, общайтесь. Может, словами дойдёт то, что интуитивно — никак.

Здесь никто особого желания к общению не проявил. Бабу просто бросили помирать. И ошиблись — она выжила. В какой момент её горячечного бреда ей явилась цапля, что там было на самом деле… Полусумасшедшая женщина искренне уверовала в то, «что нет бога кроме цапля и она сама пророк его».

Вопрос о психическом здоровье пророков разных религий в литературе рассматривался неоднократно. Но уж очень предвзято. Шизофрения Магомета, например, хорошо просматривается даже в самом Коране. Некоторые эпизоды позволяют предположить микроинсульты или гипертонические кризы в тяжёлой форме. С последующим частичным восстановлением. Но нормального академического исследования букета профессиональных психических заболеваний, связанных с эти родом деятельности, мне не попадалось.

Понятно, что психически здоровый человек не будет таскать по стране «благую весть» или её аналоги. Все пророки — нормальные пациенты нормальной психиатрической клиники строго режима. Исcаю бы точно не выпускали из смирительной рубахи всю первую половину его книги. «Если человек говорит с богом — это молитва. Если бог разговаривает с человеком — это шизофрения». Вот по их заповедям — заповедям клиентов «дурки», сумевших избежать лечения — мы и живём.

Интересно инвертировать идею: если все известные пророки — психи, то какая часть нынешних психов — пророки? «Неизвестные пророки» — книга регистрации пациентов в дурдоме?

Изуродованная, израненная, психически и физически больная женщина была подобрана жителями маленького селения на южной стороне «тарелки». Несколько славянских христианских семей. Дёмина весь. «Сердобольные самаритяне».

Да что я всё на христиан?! Вон у Конфуция: «Если у вас есть возможность явить милосердие, не пропускайте вперёд даже учителя». Не пропустили. Явили. На свою голову. В том числе — вот на эту, бородатую и зарёванную.

– Слышь, дядя, вы чего, не видели, что она малость того… умом тронулась? Она ж больная — её лечить надо было.

– Дык! А то! И — не малость! Всё видели! А вот… Обошла она нас, заворожила. Лечить! Да она сама кого хошь! Колдунья она! Сатане служанка! Вот те крест!

Дама оклемалась и устроила местным пейзанам и пейзанкам небольшую, но хорошо выраженную и весьма… болезненную «духовную турбулентность» — вся Русь ламинарно вползает в христианство, а маленькая Дёмина весь — в язычество. И даже не скажешь: «двигается назад» — такого, «птичьего», язычества на Руси прежде не бывало.

Можно сколько угодно рассуждать о подчинённом положении женщины в этих временах. Дескать — прав нет. И поэтому ничего не могут. «Не могут» — это в правовом поле. И то — как когда. Да, наложница не может приказать выпороть калифа плетями. А он — может. Но в начале третьего тысячелетия даже в такой ортодоксальной мусульманской стране как Саудовская Аравия 47 % частного бизнеса контролируется женщинами. Чтобы там не говорилось в Коране и Сунне, в шариате и адате. А уж что они делают с нашими мозгами…

" — Дорогой! Неужели ты поверишь собственным лживым глазам и не поверишь своей единственной, правдивой жене?»

Женщина, побывав, хоть и недолго, «женой» двух десятков здоровых озлобленных мужиков. В особо жестокой, извращённой форме… Никому «единственной, правдивой» становиться не захотела. Только невестой. Естественно, своего богу. Но сумела заставить перестать верить «собственным лживым глазам» — всех. Кто, по милосердию своему, оказался в зоне поражения.

– И вы, куча здоровых, семейных, неглупых мужиков послушались бабы больной?

– Дык! Я ж тебе в голос орю! В ей же бесовская сила! Лешие да болотники ей так… у подола припрыгивать. А что мужики? А ты б на наших баб глянул в те поры! Как эта-то запоёт, волчком закружиться — наши-то все вокруг становятся и воют. А глаза у всех… Одни бельма видать! И за ей вслед подпрыгивают. А которые… Одного гадюка укусила. Ну! Вот те крест! Прям в избу заползла! Прям на печку! А жёнка его в бочажок провалилась. Только платок нашли. Да эта… она ж… как в глаза глянет, как зубами своими белыми под губами обрезанными лязгать начнёт… Раз — и ты уже не в селище, а в лесу. Стоишь деревом — и ни рукой, ни ногой. А что, как… туман.

Когда общественные отношения отступают, остаются за порогом, когда люди оказываются нос к носу, глаза в глаза — действует, прежде всего, сила духа. У здорового человека она формируется в относительном соответствии с общепринятыми нормами. Он, обычно, не «тянет на себя одеяло» сильно больше, чем общепринято. А вот псих…

– Вот так, в тумане, вы и побежали? Бросили весь, дома, хозяйство, скотину? Бросили поля свои? Кинулись в лес, очертя голову?

– Твою! Да раскудрить же! Дык я ж тебе и толкую! Быдто туман, быдто морок какой! Полста душ — все поднялися и пошли! Один там… а его — его же жена серпом по горлу… Всё бросили, всё пожгли. Голыми и босыми за цаплей этой…

Ни я, ни Тацит не знаем — почему летом 58 года до нашей эры галлы из племени гельветов сожгли свои посевы и жилища и двинулись на территорию Трансальпийской Галлии. Может быть, у них там появился такой же сумасшедший пророк. Или пророчица. Одно слово — турбулентность возникла. Завихрение душ. Гельветов остановили легионы Цезаря. С этого, собственно, и началось покорение Галлии.

«Птицов» останавливать было некому. Впрочем, и ушли они не в Галлию, а всего на несколько вёрст к северу, глубже в лес.

Но при этом переселении случились две вещи. Весь выпала из поля зрения княжеской налоговой службы. И вообще — властей. И светских, и церковных. И второе: община потеряла большую половину своих людей.

" — Дети! Запомните раз и навсегда: половины не бывает бОльшей или меньшей, они равные. Но бОльшая половина вас этого не знает!»

Здесь под последствия обретения очередного бога попала именно сильно бОльшая половина.

Не спрашивайте — я не знаю, какой у евреев тут секрет. Похоже, только евреи ухитрились веками сочетать бурную религиозную жизнь с ростом благосостояния. Может, специфическое чувство юмора? С подколками типа: «Во! Глянь! И наш-то Иисус во пророках!».

А у нас каждый новый пророк — катаклизм. Или, как здесь, — катаклизма.

«Цаплепоклонники», подобно великому множеству религиозных раскольничьих, еретических, протестантских общин старательно избегали общения с окружающим миром. Как следствие — ни посевов, ни покосов. Заметны очень — понаедут всякие… «Неверные». Соответственно: ни хлеба, ни молока. Не ново — всякое религиозное или идеологическое нововведение обещает благополучие потом и уничтожает благополучие сейчас. Как там, от Матфея: «Какие пашни у воронов, какие житницы у орлов?». Ты ещё спроси: какие покосы у крокодилов? А ведь тоже — не сеют, не пашут. У цапель — точно никаких. Ни пашней, ни житниц, ни покосов.

При таком подходе первыми вымирают слабые — старики, дети, женщины. Но «осиянная цапельной благодатью» внесла в чисто биологический процесс «естественного отбора в неестественных условиях» свою божественную струю.

– Ну, тяжко. Жрать неча. Кору ели. Не поверишь — лягушек ловили. Лебеду за счастье почитали. По первости — в шалашах. А тут — ну… осень. Дожди, сыро. Детишки мрут. Бабы иные зудеть начали: куда привела! Цапель-де твой на юга улетел, нас бросил. Ему там — тёпло, а нам тута, в грязи да в холоде… А мы в те поры уже отдельно от баб жили. Ну, мужики и парни — своё стойбище, бабы да дети — другое. Как эта… цапля велела.

Классика жанра: всякая идеологическая, обещающая рай, идиотская система, начиная с «Республики» Платона, обязательно разводит мужчин и женщин, взрослых и детей. Нет иного способа привести людей к счастью, как загнать их в нечеловеческие условия. Одни мужчины — и имеем или армию, или зону. Одни женщины — снова зона, или дурдом, или бордель. Или воющая, истеричная толпа, или покорное серое стадо. А уж одни дети… Казарма, кликуши, сиротский дом — идеальное общество.

Но чуть отойди от «идеала», чуть пусти дело на самотёк, и хомосапиенсы ухитряются расхлебать идеологический маразм.

«Божественная цапля» своей полубезумной интуицией уловила важность половой монополии, и свела количество самок хомосапиенса в данном стаде к единице. Верные адептки, «воющие вместе», режущие собственных мужей серпами, превратились в расходный материал. В гендерное нежелательное препятствие на пути к всеобщему счастью и всенародной любви. Любви и поклонения к себе — просветляющей и обожествляемой. Уменьшение численности «однополек» сопровождалось вывертами и извращениями.

Болезни психики порождают не так много изуверств, как это обычно представляется. Подавляющее большинство психов — отнюдь не «маньяки окровавлённые». Остальное человечество их вообще мало интересует. Но такие и не становятся духовными лидерами общин. А вот псих, маньяк, религиозный вождь, вождица…

– Что ж, вы своих баб и детишек по приказу этой… «цапли» — зарезали?

– Не! Ты чё! Я никого даже пальцем! Но… есть у нас некоторые… Ну, которые сильно уверовали. Боярыч! Ну что ж ты не понимаешь! Ну Сатана ж! Ну где нам с ихним воинством адским тягаться! У нас-то и прежде попа раз в пять лет видели. А тут… А она среди людей идёт, волос, слышь-ка, со щеки на затылок откинет, кожей… ну где ухо было — двигает. А тама дырка чёрная шевелится… Будто сама живая. Вот те крест святой! И приговаривает: «всё слышу, всё знаю. И что в брюхе бурчит, и что в сердце дырынчит, и что в голове шипит. Змеёю злою, змеёю подколодною. А цапель змею — цап, об землю — ляп, вверх — полетать, вниз — чтоб глотать». Не, боярыч, не совладать нам с таким, с такой…

Мда… Нет, несогласных, сомневающихся и гендерно-избыточных — не резали. Слишком это просто, обыденно в «Святой Руси». Нарушения психики часто отдают в оригинальность. Вплоть до гениальности. Хотя… у меня всё-таки на восемь веков исторического опыта больше — кое-что из практики человечества более поздних эпох — ассоциативно распознаётся. Но как-то раньше никогда не слышал, например, о способе удушения путём надувания лягушки. Поскольку бог — цапля, то логика какая-то есть. Наказуемой вставляют в горло живую лягушку и, придерживая за задние лапки, начинают надувать через соломинку, вставленную земноводному в анальное отверстие. Животное раздувается и перекрывает дыхательное горло жертве. Процедура длительная, сопровождается выразительными телодвижениями, негромкими, но эмоционально окрашенными звуками. И, в целом, — яркими, запоминающимися впечатлениями всех присутствующих.

За исключением использования живой лягушки — функционально очень похоже на одну их технологий допросов, использовавшихся добрейшей и святейшей инквизицией. Только там, в Испании и Германии, «братья во Христе» на последней стадии выдёргивали вставленный в горло человека раздувающийся предмет. Обычно — довольно грубый кожаный мешок. Так что у подозреваемого происходил разрыв, разрушение тканей гортани. Пытуемый начинал судорожно заглатывать воздух и захлёбывался собственной кровью из собственного же горла. Штатная процедура при получении ответа на вопрос: а почему ты так давно не был в церкви?

Ме-е-е-едленно.

Описываемая процедура исполнялась людьми, искренне верующих в то, что «бог есть любовь». Применялось в ходе следствия. Это не казнь, не наказание, не исполнение решения суда. Это — штатная процедура в ходе уточнения обстоятельств предполагаемого (только предполагаемого!) правонарушения согласно действующему тогда УПК.

Публичное скармливание живого человека пиявкам — тоже весьма эффективно. Но зрелищно только при больших количествах животного материала. Когда пиявки наползают на тело наказуемого сплошным ковром, постепенно покрывая его от лодыжек, погружённых в воду, до естественных отверстий головы. Применялось примерно в этом же 12 веке в Португалии при выяснении отношений между благородными соседями. Это уже не производители евхаристии, это — потребители, просто благородные христиане. Доны и подонки.

Много какого маразма и гадости можно сделать с людьми, если уверен, что «с нами бог». Бляхи с этой надписью на немецком попадались мне неоднократно. В Белоруссии — находил в земле, в Эстонии — видел на поясах участников некоторых, разрешённых местными демократически избранными властями, демонстраций и шествий.

Можно придумать человекам хоть какого бога. Но есть две вещи без которых с любым богом плохо — соль и железо.

Даже Иисус баловался и хлебами, и рыбами, и вином. Но не слябами высоколегированной стали. «Вера размером в горчичное зерно — двигает горы». Но не выплавляет из них алюминий — электрический ток нужен.

С точки зрения бога, хоть пернатого, хоть распятого — мелочи мелкие. Но ни в лесу, ни в болоте эти мелочи сами не растут.

Торговать — нельзя. Пророчица запрещает — «неверные» придут, «паства» разбежится. Воевать нельзя. Пророчица, видимо, понимала, что здешняя война — занятие мужское. Она-то в любом случае проиграет. Остаётся «тайное присвоение чужого имущества». Вот «цапленисты» и приспособились воровать у соседей. А чтобы все боялись и за кражи не взыскали, по благословению своей пророчицы выходили на дело в маскараде. Якобы зачарованном «предвечной цаплей». Предполагалось, что костюмчики не только защищают от вражеского оружия, как «заколдованные рубашки» североамериканских индейцев, но и одним своим видом обращают «неверных» в бегство. Как неоднократно применялись православные иконы, например.

– А она говорит: идите и возьмите. Ну… чего надобно. А ежели кто будет — разбегутся от крыльев ваших. Ну мы и пошли. А тута этот… Ну… зверь лесной. Во такой! Я таких никогда и не видел. Как телок!

– Это не зверь лесной, это — князь-волк. Мы с ним уже с месяц.

Ноготок, принёсший мужичку ковш воды, резко дёрнулся и уставился на меня. Пришлось добавить комментариев и для своего человека.

– Его бояться не надо. Он без моей команды…

Откуда я знаю — чего он «без моей команды»? Наверное — всё. Придёт, уйдёт, нападёт, загрызёт… Чего в его голову волчью придёт — то и сделает. Дикий зверь. Да ещё и со странностями. Кстати, интересный вопрос: как выглядят псих с глюками — многие знают. А вот бывает ли сам по себе глюк психованный?

– Так что дураки вы: волк всегда цаплю ломает. Ну, разве что птица улететь успеет. Только на ваших крыльях нетопырьих — не улетишь.

– Дык… Мы ж… И чего теперь?

Хороший вопрос. Я бы даже сказал: ключевой вопрос современности.

– Глава 85

Конечно, лучше всего было бы сыграть с ними что-то подобное моей игре с волхвами. Загрузить непонятками, как-нибудь напугать. И пусть уходят. Но тут ещё с велесовым городищем не ясно — получилось или нет. А здесь… и персонажи другие, и основа верования другая.

Оставить всё как есть? Пусть себе обретаются, лишь бы не воровали. Наверное, и торговать чем-то найдётся… Не получиться.

Жить рядом с истинно верующими людьми — нельзя. Это постоянная опасность. Другая система ценностей задаёт другие мотивировки, другие стандарты поведения и систему приоритетов.

Израиль, приличная семья, две женщины мирно разговаривают между собой. Вдруг, на ровном месте, тональность беседы меняется, явно начинается ссора.

– Что случилось?

– Она положила мясо в тот холодильник.

– И что?

– Тот холодильник — для молочных продуктов.

– И что?

– Ты что, не знаешь?! Нельзя держать вместе молочное и мясное.

– Почему?

– Потому что сказано в Торе: «не варите ягнёнка в молоке его матери».

– Так это ж холодильник, а не скороварка. И молока овцы, матери ягнёнка, там нет.

– Всё равно, нельзя. Не кошерно.

– Понял. С «не кошерно» не поспоришь. Завтра на пляж ты пойдёшь в раздельном купальнике. Чтобы молочное было отделено от мясного.

Ссору удалось замять этой старой глупой шуткой. Но конфликт-то возник… На мой взгляд — из ничего. Непредвиденно, непредсказуемо, из чьей-то фразы, сказанной четыре тысячи лет назад, кем-то записанной спустя тысячу лет, и кем-то разжёванной, растолкованной ещё тысячу лет спустя.

Утверждение, объявленное кем-то абсолютной, божественной истиной. Утверждение ничем, кроме веры, не обоснованное, независимыми экспериментами не подтверждённое… Для меня — просто ещё одно бла-бла. А вот — могли поссориться на всю оставшуюся жизнь.

Я специально привёл пример «из иудеев». Потому что у этих хоть нет идеи самоуничтожения как цели жизни. Собственного или с «единоверцами» — как у христиан, вместе с максимальным количеством «иноверцев» — как у мусульман.

Народу у «цапли» немного. Эти двое — уже повязанные. Поднять народ в округе, устроить загонную охоту, выловить эту пророчицу с «птенцами» и сдать куда-нибудь подальше. Гречникам. Цапля — птица перелётная, вот и пусть отправляется туда, в… «берег турецкий».

Большинство людей инстинктивно избегают дерьма. А также — мусора, грязи, гнили, падали. Инстинкт самосохранения: там — зараза. Сходная инстинктивная реакция на больных. Тот, кто не отшатывался от прокажённых, изъязвленных, выхаркивающих лёгкие, стонущих от непрерывного поноса… потомства не оставил. Как ни странно, аналогичная реакция на душевнобольных. Да, есть вирусные заболевания, которые приводят к шизофрении. Но сама она… Сами по себе расстройства психики не передаются воздушно-капельным… Ну, если только при применении нервно-паралитических…

Тут — «Русь Святая» и газ «табун» не в ходу. Хотя смесь свежего христианства с застарелым и новым язычествами сносит мозги аналогичным образом.

Очень хочется как-то от этого всего… Чтобы оно куда подальше… Тем более — у меня есть сейчас вполне понятное и приятное собственное дело — нормальный покос с нормальной косой. И для души, и для тела. Отстаньте, ребята, а? — Не отстанут. «Ловцы душ человеческих». Для них эта ловля — хлеб насущный. «Хлеб насущный даждь нам днесь». «Днесь» означает — ежедневно. Значит и мне придётся… теологировать и богословить. И, само собой, факеншитировать. Потому что без нормального, на здравом скептицизме, атеизме, гуманизме и где-то даже цинизме основанного, «факеншита» все эти… «Верую потому что абсурдно». Поведение основывается на этике, этика — на вере, вера — на абсурде.

Итого: жить спокойно не дадут.

Идея поднять народ на этих… «кецалькоатлей», в смысле — «гады пернатые», отпала сразу. Кавалерийский наскок Макухи. Можно, конечно, дважды наступить на одни и те же грабли. Но — на свои. Разгуливать по чужим — я не собираюсь. Да и вообще — в Паучью весь мне нельзя, в Рябиновку — нельзя, к волхвам — нельзя. В Пердуновке — четыре мужика. После моей… обработки деда Перуна, они либо сразу разбегутся, либо сначала обделаются и побегут потом. Из реальных бойцов у меня один Ивашко. Всё, повоевали.

Значит, не будем воевать, будем думать. И вспоминать.

А вспоминается вам, любезный моему сердцу Иван Юрьевич, книжка из далёкого детства под милым названием «Надёжность программных комплексов» от одного, не помню как звать, Майерса. И описанный в ней способ рыбалки. Ну чего тут непонятного? Человек пишет о программировании, а получается про ловлю карасей. Ну и что? Вон, «Тихий Дон». Книга толстая, а про гидрологию великой русской реки и десятка страниц не наберётся.

Значится так. Берём пруд с карасями, берём сетку и закидываем. Вытаскиваем, к примеру, с десяток рыбёшек. Не надо их потрошить! Мы не будем их жарить! Лож в зад! В смысле — в сетку. Кому сказал! Вот… Теперь метим всех рыбочек водонепроницаемым фломастером. Метим как хочется. Можно. И латинскими буквами можно. И цифрами. А вот так не получиться — слишком длинный текст, на рыбку не влезет. Да, можно и регистрационный номер автомобиля. Да, дорогая, твой размер я и так не забуду. А теперь выпускаем всех рыбок назад в пруд. Всех, я сказал! Ну и что, что хорошенький… Почему на меня похож? Ах, в этом смысле… Всё равно — выпускаем. Это я тебе дома покажу. Выпустили?

А теперь снова закидываем сеть и ловим рыбок. Кто это сказал? Правильно деточка: «Папа не псих, папа — экспериментатор». Не надо мне лоб щупать. И полежать мне не надо. Да отстаньте же, дайте довести до конца эксперимент!

Ну вот, рыбок поймали шесть. Конечно, меньше, вы же так кричали. Это я распугал? Ладно, не принципиально. Из шести — три меченных. Кто это на ней написал? Ты совсем с ума сошла? А если бы эта рыбка уплыла? А потом её кто-то другой поймал? Как что? Такой текст — и на обороте твой телефонный номер. Запомни: рыбу всегда чистят с двух сторон, для этого её переворачивают.

Так вот. Карасей в пруду осталось ровно 14 штук. И пусть кто-нибудь это опровергнет! Вы? Ну-ну. Позволю заметить уважаемому оппоненту, что для опровержения моего утверждения вам потребуется не только пройтись бреднем вдоль и поперёк, но и вычерпать всю воду из пруда. А иначе — как мы узнаем, что там не осталось больше рыбы? Пойдём, дорогая, погуляем в лесочек. Не сомневайся — успею. Опровержение — это надолго.

Ага. Метим вот этих двух пойманных мужичков. И отпускаем. Когда они снова нам попадутся — можно будет сделать умозаключение. Какое-нибудь. И хорошо бы дополнить акцию методикой кастрированных комаров. Ну, это дело общеизвестное. Ловят комаров, кастрируют и отпускают. В дикой природе отэкспериментированные комары отгоняют натуралов от самочек, а сами… увы. «Собака на сене» или «экспериментальный комар на комарихе». Общее поголовье кровососущих резко сокращается. Говорят — ну очень эффективно.

Кастрировать мужика не хотелось. Грязно, шумно, долго. Хотелось послать всех в такой-то матери, взять в руки косу и уйти на луг. Светало. Уже пора. Но ведь не бросишь всё вот так. Неприбранное, неорганизованное, некастрированное… А, кстати…

– Слышь, дядя, а как же вы обходитесь? Ты ж сказал, вы баб поистребили. Одна эта пророчица осталась. Так вы что, её — всей стаей?

– Да ты што! Да она ж за такие… Всё поотрезает да прижгёт! Про это и думать! Она, слышь-ка, как углядит, что у кого в штанах шевелится — сразу в яму. Ни есть, не пить. А потом такой отравой поит — в глазах темнеет, в голове молотит, сам весь как побитый… И не встаёт напрочь. Не, ну правда — ходишь будто тя по голове дубьём… И всё — пофиг. Хоть мочись в глаза — всё божья роса.

Какое-нибудь сочетание сильного сердечного средства с бромом? Хотя откуда здесь бром? Не Советская же Армия. А реакция женщины вполне нормальная. После группового изнасилования в особой жестокой извращённой форме она могла и вообще — объявить крестовый поход против самцов рода человеческого. Но, я уже говорил, война здесь — мужское занятие. Получилась инверсия идеи — истребили женщин. За то, что они — «это делают» — и ничего. Живут и радуются.

– Ты, дядя, лапшу мне на уши не вешай. Не поверю я, чтобы куча здоровых умных мужиков не придумала как эту «цаплю» обойти. По такому-то делу. Или вы на ёлке дупло ищите? Или сами друг друга?

Лапша здесь есть. А вот идиомы нет. Но и не надо. Мужичок смысл понял. И начал опять слюнями брызгать. Не только в смысле «гол как сокол» — это я и так вижу, но и «душой чист он как кристалл». Но я поймал несколько странный взгляд в сторону сарая. Такой… встревоженно-возлюбленный. Интересно. Что там Кудряшкова баба в раскидку лежит — он знать не может. Сам — не видал, мы — не говорили. Может, Ноготок? Пока меня не было? Вряд ли. Похоже, что дядя волнуется об «пламенеющем горнисте». С чего бы это? В таком контексте, после такого вопроса?

– Так вы, значит, любовники?

– Чего?! Хто?! Да ты што! Да не в жисть!

Попал. Попадание подтверждаю визуально. Чем хорош голый мужчина — очевидностью реакции. Инстинктивна, малоуправляема, хорошо наблюдаема. Дядя понял некоторое несоответствие, сообразил насчёт моего восприятия, смутился и замолчал. Потом начал мямлить.

– Ну… это… Когда цапля пришла…. Я молодой был…. Вот… В самой поре. Значит… Женихаться начал. А тут… А у нас семья вымерла, вот только мы с брательником и остались. Осень… Ну. Тебе не понять. Только отца с матерью в землю положили… Да… Мокро. Холодно. В шалаше, слышь ты, зуб на зуб… Брательник, он ещё малой был… Без батьки, без мамки… Плачет, дрожит. Ко мне, к теплу жмётся. Ну и вот…

– Вона как… А цапля что? Одобряет?

– Не! Ни боже мой! Ни дай бог узнает! Смерть лютая обоим! В куски раздерёт! Лучше самому в омут. Или — в петлю.

Во-от. Классика шантажа. Рекс Снаут и прочая, и прочая.

Как хорошо, что в каждом человеческом обществе есть система запретов. Хоть какая-нибудь. Потому что в каждом обществе есть люди, которые её нарушают. Не смотря на грозящие за это кары, казни и прочие пакости.

Вон у Некрасова в «Кому на Руси жить хорошо» бедная вдовица одела в Новый Год чистую рубаху. Может, захотела в чистом на праздник походить. Забили до смерти. Поскольку нельзя — примета такая в той общине, к недороду это. И ведь кто-то из своих же стуканул: на улице, под тулупом не разглядишь — чистая под тулупом рубаха, или уже три дня в носке.

И каждый нарушитель хоть чего, хоть какого табу, опасаясь наказания, очень волнуется насчёт опубликования «порочащей честь и достоинство» информации. Хоть бы и о чистоте своего белья. Если за это толпа мужиков молотит дубьём по голове. А владеющий такой информации оказывается в выигрышном положении. И может требовать от нарушителя того-сего, угрожая разглашением. Шантаж эз из. Или, как говорят в профессиональных играх соответствующих служб, — поводок.

Мне, как попаданцу, тут и карты в руки. Почему? — А потому, что вся моя система запретов, хоть формальная, законодательная, хоть неформальная, этическая — осталась в моей России. Там, в 21 веке. Здесь она… как айфон какой-нибудь — можно только блинчики по воде пускать. А здешняя… Этика закладывается в раннем детстве. В родительском доме

А у меня нет здесь родительского дома. У меня здесь нет родины.

И «хорошо», и «плохо» этих людей — не мои. Это же средневековье. Принять их этику как свою… Хотеней со Степанидой меня от этих иллюзий хорошо отучили. Система ценностей вот этих поклонников «пернатой» пророчицы? Или какого-то пророка без перьев, который толкует землепашцам о «пашнях воронов» и «житницах орлов»? «Не жнут, не пашут, но каждый день напитаемы бывают». Безделье, халява как религиозный идеал? Как пропагандируемый «сыном божьим» — «здоровый образ жизни»? Не люблю халявщиков.

Всякие запреты — для людей. А я здесь — нелюдь. Мне все эти запреты — «того льзя», «того нельзя» — …«преданья старины глубокой». Я и жив-то до сих пор только потому, что кучу всяких запретов нарушил. Да одни мои игры с Еленой Ростиславовной… После одного этого надлежит пойти и голову о камень разбить. Самому. В смертной и неизбывной тоске. А не… кое-каким неясным мечтаниям предаваться.

Коли есть «Худое», то есть и люди «худые». И есть люди «худые тайно». Дело это не новое, известное с самого мира сотворения. И до меня на Руси мастера стыдными тайнами торговать были. Однако ж, как и в иных делах многих, сумел я сиё действо поименовать, из былой жизни, из читанного да виденного, повспоминать. И, имея примеров множество из разных времён, стран и сословий, новизны кое-какие для людей здешних по-придумывать. Коих здесь прежде не бывало. От коих здешние жители обороны не имели. Для многих вятших «поводки» стыдные сплести сумел. И за них подёргивать, к делу этих, «худых тайно», приспосабливая. К главному моему делу — народу моему процветанию и благоденствию, к вятшей славе Руси Святой.

По действующему закону, по «Русской правде» — вины на этих мужиках нет. «Незаконное вторжение в частное владение»… Нет тут такого. Можно на них какие-то кражи навесить. Но — ничего серьёзного. А звать вирника, доставлять свидетелей… Долгое и дорогое занятие.

«Пернатая ересь»… Ну, это — да. Покаяние, очищение, епитимья… Молитвы, молебны, искупление… Не моя проблема. Это дело епископского суда. А я, что, епископ? Я вообще — неверующий. Атеисту вести еретика к суду попа… Стилистически не правильно.

Получается, что, кроме моего испуга, за мужичками — ничего. Чисты они передо мной и моим представлением о справедливости. Можно благостно проявить милосердие, простить неизвестно за что, сотворить доброе дело и отпустить с миром. Милосердие, говорят, того… Возвышает и просветляет. Явишь его, а потом можно:

И даже нужно. Потому как — и в следующее светлое воскресенье захочется помилосердствовать. Возвысится, так сказать, душой и просветлиться. А с каких шишей?

Передо мной мужики чисты. А вот перед пророками… А что мне пророки? Хоть пернатый, хоть распятый, хоть бородатый? Если кто-то из них говорит: это — «не кошерно»… ну и пошёл бы он в… пророки. А вот если эти мужички чего-то нарушили из чьих-то заветов, которые их… единоверцами сильно признаются… И теперь боятся: как бы за это… как за чистую рубаху — дубьём по маковке… То не сделать из этого поводок… «если не использовать наилучшим образом то, что мы имеем сейчас…».

– Слышь, дядя, цапля ваша грамотная?

– ???

– Ну, читать умеет? Буквы знает?

– ??!!

– Хочу ей письмо написать.

– Вроде, есть у неё пергамент какой… Да на чё писать-то?! Отпусти боярыч! Я те клянуся, я кажное твоё слово в точности передам! Отпусти! Христом богом прошу!

– Можно и отпустить. Крови между нами нет, вины ваши с чужим барахлом… — я человек здесь новый, за старое без нового — взыскивать не буду. Так что, собирайтесь-ка вы. И, как в песне:

И быстренько — в тёплые страны. Где лягушек много, а княжьих с епископскими — нет. Понял?

– А… Песня… того… Не, не слыхал… Да… В смысле — нет. Не, не пойдёт цапля со своего места. Биться будет, грызть вас, пакостить. Петуха подпустит. Не пойдёт.

– Ну тогда ты её повяжешь и ко мне притащишь. Чего «не»? Ты глазки-то так сильно не раскрывай — вывалятся. Ты не лупай, ты думай. Либо цапля отсюда уйдёт. Чтоб и слуху про неё не было. Сумеешь уговорить — уходите. Либо ты её сшибёшь. Хочешь — на лету, хочешь — на гнезде. Ну, где такую «птицу» бьют. Лучше — если мне принесёшь. Но чтоб была упакована и молчала. Либо… Ежели в подкинутой вашей «пернатой» пророчице грамотке прописано будет про то, кто да чем к братцу твоему промеж ягодиц в гости ходит… Ты порядки ваши лучше меня знаешь… Так что, ты уж лучше уговори её… на полёт. Отсюдова и до «не видать вовсе». Сделаешь?

Если бы мужик сходу согласился — я бы усомнился. В его искренности и правдивости. То, что он судорожно старается найти выход, помимо трёх предложенных мною, отражалось на его бородатой физиономии. Работа, извините за выражение, ума.

– Да, слышь дядя, сам запомни и другим скажи: кто надумает ко мне в смерды — милости прошу. Заново окрестим, землю дам, баб там, скотинку… Что для нормального житья надо.

– Э-эх, боярыч, на смерть лютую гонишь, на муки мученические. Она ж Сатане служанка! Ведьма она! Бесы ж…

– Стоп. Врага человеческого без нужды не вспоминай. А тебе нож дам. С Перуна, мною убиенного снятый. Из тёплых стран привезённый. Оттуда, куда цапель ваш на зиму улетает. Там-то такой глупости нет. Там цаплю за бога не считают. Или — за Сатану. Значит — тамошний клинок поможет. Опять же — на нем орёл. А орёл, да ещё двуглавый, всяких цапель, хоть простых, хоть божественных, в клочья рвёт. И ты так сможешь.

Мужик снова загрузился. Орнитология как обоснование теологии. Ну и что? «Пашни воронов» как отказ от агрономии и обоснование безделья — проходит, а озеро Таньганьика, где эти птички зимуют и цихлидами кормятся, — нет?

Пока я ходил за отобранным у деда Пердуна фирменным кинжалом с двуглавым орлом, Ноготок, старательно скрывая собственное раздражение и ошарашенность произошедшим, отвязал «птица» от бревна. И откуда такое удивление? Процедура штатная, называется — «перевербовка». ВВП, говорят, большим мастером в этом деле был. И, судя по многим его публичным выступлениям, сохранил это мастерство даже в масштабе национального телеэкрана.

Понятно, Ноготку обидно — столько времени потратил, чуть было новую казнь не опробовал и тут «на» — у хозяина приступ милосердия. Не боись Ноготок — при моих попаданских талантах найдём мы скоро — кому брюхо взрезать и кишки вымотать. Освоишь ты эту… инновацию. И, как я предчувствую, не её одну.

Отвязанный мужичок кряхтел, ойкал и ахал от боли в пострадавших, обожжённых, битых частях тела. Поискал глазами остатки своего маскарадного костюма, но, прикрыв срам и матерясь на каждом шаге, отправился в другую сторону — к сараю с «пламенным горнистом». Вот она, сила любви. Не то братской, не то плотской…

И опять, и снова, и каждый раз… Лбом в столб «самовкопавшийся». «Умный учиться на своих ошибках, дурак — не учится ничему». Похоже, я — не умный. Вторая шишка будет.

– Дядя, ты чего встал?

– А… э-э…???

– Дяденька, вот это называется — «баба голая». Вы там со своими птичьими заморочками совсем от жизни отстали. Ты что, не видал никогда? Так с кем же ты по-молоду женихался? С ёлкой? Или забыл уже?

– Акгхк… кхр… Ё… Ага. Забыл. Лет 12. Вот те… Ой!

Подпихнутый по больному месту мужичок устремился-таки мелким шажком в сторону своего младшего брата и любовника. Однако отвести взгляд от коленок раскинувшейся Кудряшковой жёнки так и не смог. Пришлось самому отвязывать младшенького, собирать братцев домиком и тычками с пинками направить к выходу. Даже и переступая порог, братья-любовники неотрывно смотрели назад. Ну, естественно, оба навернулись. Спасибо тебе, товарищ Исаак, который Ньютон, за твой закон всемирного тяготения. Только его повсеместность и неизбежность даёт хоть какую-то надежду на возвращение мозгов этих… «птеродактилей» к нормальному функционированию.

Одежонку с топорами и ножами я им не отдал. И руки, хоть и спереди, хоть и лыковой верёвкой, но связали. Нечего. Пусть так. Вариантов меньше, отвлечений всяких — быстрее до своего «гнездовья» доберутся. Где оно — я так и не понял, но Сухан запомнил описание дороги. Старший из мужиков кланялся, крестился связанными руками, поминал на каждом слове «крест святой», Иисуса, всех апостолов, восхвалял мою милостивость и потихоньку выпихивал младшего за ворота. «Пока этот мелкорослый плешивый псих не передумал». Ножик с турецким орлом болтался у него на шее и хлопал по разным местам при каждом поклоне. Младший вздрагивал, мутно оглядывал двор, кланялся невпопад. И не мог оторвать взгляда от сарая, за стенкой которого осталось столь потрясшее его зрелище. Бревенчатая стенка, ясное дело, непрозрачна, но голова молодого «птица» наводилась на местоположение «пылающего горна», как стрелка магнитного компаса на северный полюс. Без всяких девиаций.

Ну вот и всё. Ну наконец-то! Вешаем на ворота табличку «Closed». Лишь бы в здешнем лесу читателей латиницы не нашлось. Япона мать! Яма-то выкопана! Набежит народу со всего леса — обновку опробовать. Я-то думал — в здешних лесах нет никого. А их и нет, пока сам ходить не начнёшь. Набегут и применят. Согласно написанному. Просто из любопытства.

Тогда табличку лучше просто на русском: «Осторожно! Во дворе злой Ноготок!». Очень злой, усталый и голодный. Пирог плесенью взялся. Сам дурак — убрать надо было. Ага, я тут им всем — главная кухарка? Господин я или нет? Наверное, да. Но без Домны… кушать хочется. А у нас — половинка чёрствого каравая да два жбанчика бражки — простой и «вымороженной». Ни помидоров, ни авокадов… Картошки — и той нет. Там кошёлка с репой, вроде, валялась. Может, испечь? Что ещё с репой делают? Может — почесать? Никогда репу не пёк. Бестолочь ты, Ванька. Полный… попаданец — ничего не умеешь. Короче — бабу надо. Не в смысле…, а в смысле… ну, понятно. Хотя… и в этом смысле, и это тоже.

Я собрался выдать Ноготку набор ценных указаний насчёт уборки, готовки, заточки «птичьих» топоров, колки дров, присмотра за пленниками… Потом, поглядев в красные от бессонницы глаза моего «Золушка», решил всё-таки не сотрясать воздух попусту. Отданный приказ должен быть всегда исполнен. Или — не отдан вообще. Взрослый мужик, отдохнёт — сам сообразит чего делать. Нагрузил на Сухана барахло с косами и отправился на покос.

А фиг там — «отправился». Побежал, поскакал. Будто козлик молодой. В предвкушении и ожидании. Эйфория — как перед выпивкой.

Тут недалеко — метров двести и начинается луговина. Барахло на краю свалили, косы примкнули. Прошлый наш прокос… темновато было — чуть бы в сторону взять. Ничего, сойдёт, следующим проходом выровняем. А вот и солнышко над лесом выкатывается. Ну здравствуй, светило. «Ярило явило мордило». А я про тебя и про себя стишок знаю:

Чёрт, вилы не взяли. Ну и ладно, грести ещё нечего, потом сбегаю. Поздновато маленько пришли. Ничего — нагоним.

Ну вот и встали, ну вот и взяли, ну вот и с богом. «Развернись рука, раззудись плечо». Ш-ш-ш-ха! Ш-ш-ш-ха! Ш-ш-ш-ха! Хорошо коса пошла. Сама косит, сама сгребает, сама на край улетает. Только тащи.

Давний ритм косьбы из собственной прошлой жизни сначала противоречил, конфликтовал с собственным ритмом подросткового тела. Потом я сообразил, что тельце это никогда литовкой не работало. Ещё позже, с первым потом, дошло, что и прежние мои габариты остались… в ненаступившем. Я чуть убавил прыти с энтузиазмом. Менее нервенно. Удовольствие должно быть неторопливым. Ото ж, не на чужой жене — на своём покосе. Спокойно, Ванюха, как утверждает русская народная: «работа — не волк, в лес не убежит».

Чуть сменил наклон головы. Перестал так сильно давить на пятку косы. Чуть легче, чуть мягче, чуть… сама пойдёт, голубушка. И не зажимайся, Ванька, доворот шире, спинку выпрямить, плечи свободнее. Вот оно ключевое слово — «свобода»! Отпусти себя, расслабься. Тело — само шагнёт, рука — сама махнёт, коса сама — пойдёт.

«Делай что должно и пусть будет что будет». Таки — да. Но этого мало. «Освобождённый труд» — это не лозунг большевиков, это нормальное состояние здорового человека. Как всегда в политике, идеологии — присвоили и извратили. И завалили всё. Идиоты.

Ведь это так просто: делай должное — свободно, вольно. Как двигается тело, как лежит душа. И тогда дело станет твоим, интересным, приятным, радостным. Работа без радости — медленное самоубийство. Накинь себе на шею гарроту и затягивай. Годами, десятилетиями, всю жизнь… С короткими вздохами полной грудью в выходные и в отпуске.

«Мои бы слова да богу в уши». Я тут бегаю, прыгаю, уворачиваюсь. Кого-то убиваю, кого-то подставляю, интригую. Одним словом — попадирую и прогресссирую. А мне вот этого хочется — нормальной косьбы, нормального дела.

Снова, в который уже раз, возникло ощущение разумности этого мира. Будто соблазняет, будто уговаривает. «Любишь косить? Коси. Вот тебе игрушка любимая — литовка. Коси себе в радость. А после надо будет избы новые ставить. Ты же любишь плотничать? Вот и делай что любо. И полезно, и приятно. Только не качай мир. Не колыхай народ сей. Не трогай род людской. Будь как все. Вот оно — счастье».

Не дадут. Жить нормально не дадут. Вятшие, сильные — силой. Нищие, слабые — слабостью. Христиане — благой вестью, язычники — пернатым маразмом.

Ох, слетятся. Вороны — с карканьем. «Моя пашня, моя». Орлы с клёкотом — «Моя житница, моя». И будут — одни клевать, другие рвать. Своё имение. Мой горб.

Картинка чёрной, каркающей, клубящейся вороньей стаи с редкими вкрапления более светлых орлов, нацеливающейся на мой загривок… заставила ссутулиться, даже передёрнуть плечами. Многовато вас будет. У меня между плечей такой… взлётно-посадочной — нету. В картинке у тощего подростка постепенно разрастались и сгибались плечи, а на спине всё шире и выше вздымался насест для клювожадных пернатых.

Если бы не восемь веков разницы, если бы я здесь родился и вырос, если бы не знал вариантов… Если бы мир этот, эта «Святая Русь» была единственным виденным мною… согласился бы, принял это как радость, как счастье… и «Нет его краше».

А и фиг вам и нафиг! И факеншит уелбантуренный в карман! Раскудрить тебя, Иггдрасиль-дерево! Я тебе не попадун с бонусятником, я тебе пападец с загашником. А в загашнике у меня мысли. Мысли собственные, мысли выстраданные. Было дело, был повод, пришёлся случай сформулировать «принцип максимального мазохизма». А звучит он так: «наибольшую пользу приносит то занятие, которое в начале своём вызывает наибольшее раздражение».

Радость от мысли: во какие у меня принципы! — несколько утихла при разглядывании окружающей среды: ну и что тут вызывает у меня «наибольшее раздражение»?

Да вроде — пока ничего. Мы начали косить между двумя мысками леса навстречу солнцу. Теперь оно поднялось. На него было приятно смотреть сквозь закрытые веки. Почти закрытые ресницы превращали солнечный свет в переливающееся полотно на хрусталике глаза. Знаю, что это всё интерференция с дифракцией, а всё равно — красиво. Как переливающиеся, пляшущие по всему небу полотнища северного сияния. Только там, на северах, оно на небе. Далёкое и холодное. А здесь — вот оно. И — тёплое. Солнце, ещё не жаркое, не злое, очень приятно согревало подставленное лицо, мои руки на косе. Оттуда, с его стороны, с юго-востока, поддувал лёгкий ветерок. Когда вышли из ветровой тени от леса — стало хорошо чувствоваться. Тёплый, ласковый, несильный ветер, не только… литераторы говорят — «овевал разгорячённое лицо». Ну, пусть так. Главное — стало тепло и сдуло кровососущую мерзость. Я снял с себя всю одежду, сложил у края деревьев, подставил тело ветру и солнцу и пошёл на новую делянку.

Красота! Солнышко заливало меня теплом, нагревало кожу лучами. Вот похожу так пару дней по покосу, и будет загар не хуже средиземноморского. А под загаром моя самая главная примета — «шкурка серебряная» — не видна. Но загорать надо всем телом. Так что… несколько «маятниково» получается. Поскольку единственная тряпка — бандана на голове. Хорошо хоть плешь моя серебром не отсвечивает. Ничего, пусть болтается и вентилируется. На поворотах же не заносит. Главное, чтобы всякие мухи кусачие не прилетели и не покусали.

Сухана я оставил на той делянке, откуда начинали. Нормально у мужика получается. Моя школа. Но я всё равно посматриваю. Всё правильно — там ветра нет — походит одетым. А вообще это целая наука — чего на покос одевать. Вы будете смеяться, но исконно-посконная одежда оказывается самой правильной. Холщовая рубаха на выпуск без пояса, холщовые свободные штаны, чтобы нигде ничего не цеплялось и не тёрло — целый же день своё потное тело внутри одёжки крутишь, и высокие керзовые, «русские», сапоги. Все думают, что в России сапоги высокие — от грязи. И это правда. Но есть ещё мелочь — на покосе за коротенькое голенище, как не уворачивайся, а семена трав сыпятся. И там колются. Через шаг снимать да вытряхивать… Было время — мы на покос в керзачах и плавках выходили. Потом попали на лужок где трава… «вам по пояс будет». Пришлось штаны одевать. Щекотно.

Размеренный, однообразно-увлекательный ритм движения, почти не прерываемый оставшимися в траве на лугу корягами, под ярким солнечным светом и мягким теплом, успокаивал, снимал всякие волнения и переживания, создавал ощущение разумности, полезности, правильности делаемого на каждом шагу. Появилось время поднять глаза, посмотреть не на падающую срезаемую траву, не только на шаг вперёд. Можно поднять голову и осмотреть окрестности.

Ну вот, я же говорил — жить спокойно не дадут. Сильные — силой, слабые — слабостью. А малые — малостью. От леса по выкошенному месту во весь дух ко мне бежала Любава. Споткнулась и полетела носом. Ну, естественно, одежда у детей здесь на вырост. Как у американских зеков. Бегать в рубахе, которая будет до полу через два года… Хорошо, что не асфальт, а то вот так-то, со всего маха…

– Глава 86

Следом за Любавой из леса на коне выехал Чарджи. Или я дурак, или парень в поход собрался — у седла тул приторочен. «Кровожадные торки» вырыли топор войны, и весь местный «Вайоминг» срочно причёсывается — приводит свои скальпы к товарному виду?

Хорошо, что увидев малявку, я сразу предпринял меры безопасности — воткнул носок косы в землю и отошёл на два шага. Девчушка оборвала, наконец, себе подол и, сверкая голыми коленками, метнулась ко мне. Быстро, однако, бегает. Надо будет спрогрессировать Олимпийское движение. Хотя бы по женскому бегу на разные дистанции… Если сейчас начать, то за восемь веков тренировок… Мысль о возможных последствиях успехов святорусского спорта в будущих веках была прервана броском. Что радует, так это то, что она не метательница молота. Поскольку, если бы метательница, вместе со своим молотом, так метнулась бы мне на грудь, то я бы даже и собственные внутренности метнуть никуда не смог бы.

Конечно, я мог уклониться от этого накинувшегося на мою шею живого лассо. Но так было бы неправильно. Мужчина должен грудью принимать удары судьбы. Особенно, когда они визжат от счастья. И упорно пытаются задушить, одновременно пережимая кровообращение и на уровне шеи руками (О! А я и не знал, что она такая сильная! Так же и задушить…), и на уровне поясницы ногами, приложив для начала острой коленкой в солнечное (Твою…! Аналогично).

Любава восторженно визжала прямо мне в ухо. Звон — по всей черепной коробке.

Вот она и исходила. А у меня — совершенно «берёзовые» ощущения. Будто поленом по голове приложили. И продолжают… прикладывать. Среди визга и воплей проскакивали отдельные распознаваемые словосочетания: «…а он меня…», «…а я ему и говорю…», «… тут они как схватили, как потащили….», «… платье-то совсем в клочки…», «… и мы поехали…», «он меня на коня взял и даже не лапал. Почти».

Всё это, кроме упоминания в последнем пассаже «коня», вполне годилось как на рассказ об очередном биеннале, так и на отчёт о результатах ограниченного применения ядерного оружия.

Кто не знает — слово «биеннале» образуется от двух латинских слов: bis и annus. «Анус на бис»? Наверное, это интересно. Судя по «биеннале поэтов в Москве». Но есть и ещё интереснее слово: триеннале. В смысле: тоже самое, но «на троих».

Про ядерное оружие объяснять не буду — и так все знают.

Постепенно визг и лепет несколько снизили громкость и частотность, возникли паузы. Разборчивых слов не стало больше, но звон в ушах начал несколько уплывать. Наступила тишина. Но не от глухоты в результате контузии ультразвуковым ударом, а в связи с исчерпанием. Я, наконец-то, сумел вытащить голову девчушки из моей ушной раковины. Голова была красной и продолжала краснеть не поднимая глаз.

Когда эта… сопливка взгромоздилась на… ну, назовём это несколько нескромно — на мой торс, то я, естественно, подхватил её. За… ну, пусть и это будет сильным преувеличением — за задницу. Подол она оторвала, на меня забралась с ногами… А под рубахой у неё — как это здесь принято, ничего. И этим «ничем» она старательно вжималась мне в район пупка. Даже подпрыгивала.

Глядя на её наливающуюся красным мордашку, я понял, что она поняла. И что я понял, что она поняла — тоже.

А тут и оборачиваться не надо — она сидит на мне нос к носу. Как медленно до нас доходят некоторые очевидные вещи! Ведь издалека видно — на мне из одежды одна бандана на голове. А в этом её положении на мне… на ней, конечно, есть платье. Но всё — сильно в районе шеи.

Я уже говорил, что для меня тактильные ощущения составляют немалую часть восприятия мира? А тактильный контакт у нас тут плотненький, чуть меньше, чем у шеи повешенного с верёвкой.

Сначала до неё дошло — что-то не так. Потом — что именно «не так». Теперь она замолчала и начала краснеть. Примерно, как Чеширский Кот в ходе его знаменитого диалога с Алисой:

" — Сэр Кот, а что это там, в кустах? — спросила Алиса у Чеширского Кота, когда они прогуливались по дорожкам королевского парка.

– Э… Там — чудеса. — Мечтательно ответил Кот.

– И что они там делают? — Продолжала проявлять свою любознательность Алиса.

– Э… Чудеса? Они… э… случаются. — смущённо сообщил Кот и начал одновременно краснеть и исчезать. Как обычно, последней, и совершенно бордовой, исчезла его знаменитая улыбка».

Она тоже, как Чеширский Кот, одновременно краснела и пыталась исчезнуть. Моя реакция? Нужно объяснять? И покраснел — тоже.

Наконец, малолетняя запрыгивательница соизволила отпустить мою шею, прибрать свои ноги с моей поясницы и, с гримасой отвращения на лице, оттолкнуть мою руку со своей ягодицы. После чего благополучно съехала по мне. Но — недалеко. Особенности мужской архитектуры со стороны фасада — общеизвестны.

Обнаружив возникшее препятствие на пути своего, пусть и не партийного, но — съезда, этот кирпич с косичками сыграла целую пантомиму. Сначала приподняла подол и внимательно изучила визуально возникшее затруднение. Затем, ойкнув, резко прикрыла обнаружившееся зрелище тем же остатком подола, и, изобразив на лице крайнюю степень презрения с омерзением, осторожно, на цыпочках, стараясь ни к чему не прикасаться растопыренными руками, покинула «приют у восставшего альпиниста». Выражение отвращения и негодования, в сочетании с бурячной окраской, продержалось на её физиономии ещё два шага. Затем она отпустила растопыренный до этого подол — как бы ничего не задеть ненароком, развернулась, и, с рёвом, устремилась к ближайшей опушке.

Мда…всё-таки ещё ребёнок. Но уже женщина. Но ещё очень маленькая. А ты, Ванька, не забывай, что за совершение развратных действий с несовершеннолетними — нормально 8. И мало кто выходит. Конечно, есть у неё паспорт или право избирать и быть избранной — здесь никого не волнует. Поскольку ни того, ни другого на «Святой Руси» вообще ни у кого нет. И срок тебе не грозит. Для «Русской Правды» совращение несовершеннолетних — такого явления вообще нет. Иначе придётся посадить не только всех Рюриковичей, но и вообще — всю аристократию. Хоть на Востоке, хоть на Западе. А эта девчушка — твоя холопка, так что для тебя вообще ни в чём нет никаких ограничений.

«Всякая власть — развращает. Абсолютная власть — развращает абсолютно». Рабовладелец обладает абсолютной властью в отношении своих рабов. 400 лет русское дворянство обладало абсолютной властью над своими крепостными. Четыре века абсолютного разврата русской элиты.

До точки начала отсчёта, до Ивана Третьего ещё лет триста. Московская Русь, Московия иначе бы просто не выжила. Здесь ещё и Москвы нет — Кучково. Но зародыш уже есть — холопство на Руси было, есть и будет. Особый русский путь, знаете ли. «На всех московских есть особый отпечаток».

Как бы не оскотинится. В смысле: не «обмосковиться». Примерно такая же смесь отвращения, омерзения и презрения, только с существенно большей примесью страха, представлялась мне недавно, когда я сам с собою рассуждал о необходимости и неизбежности внушения ужаса окружающим. Как обязательного средства собственного выживания в этом мире. Ну вот и полюбовался, «Ванька страшный и ужасный». Как Гудвин. Только без зелёных очков и милых шуток провинциального балагана. Это не детская сказка про Элли и Тотошку. Это просто история моей России.

Может, прав был Марк Твен, когда описывал революцию как время справедливого взыскания долгов, когда «простонародье взыскивает с аристократии полной мерой: по капле голубой крови за каждую бочку пролитой своей»?

Ванька-рабовладелец. Испугал ребёнка. До отвращения. Её — к тебе. Себя — к самому себе. Ну и чего с этим делать? Чего-чего. Использовать. Применять «восставшего альпиниста»… лавинообразно. До полного успокоения. Хотя бы временного.

Мои уши ещё горели, когда я добрался до своей одежды, сложенной на краю покоса. Чарджи неторопливым шажком тоже прискакал. Убью наглую торкскую морду. Эта нахально-издевательская ухмылка. Взрослого, вполне одетого, вооружённого. Да ещё с высоты коня.

– Ты чего приехал?

– Красавицу твою привёз. Ты же о ней так заботишься. Я думаю — вах, надо сберечь этот нежный цветок будущих неземных услад для такого великого и грозного повелителя… косы. А то её там насиловать разложили.

– Что?! Кто?!

– Ха! Или ты не знаешь — нет на свете большего врага, чем человек одной с тобой крови.

Одной со мной крови? У меня тут нет родственников. Я же попадун-сирота. Чего он несёт? А вдруг и ещё какой мой современник сюда попал? Хоть поговорить с кем будет. A, черт тебя задери, Чарджи не знает, что Аким мне не отец.

– Аким?

– Нет, Аким с самого утра в Паучью весь потащился. Там мужики второй день друг другу бороды рвут. Кажется, уже и убили кого-то. Это ты здорово придумал им коней отдать. Перессорил смердов смертельно.

– Чарджи! Давай сначала. По порядку и медленно.

– Ха! У тебя полный двор народу — они тебе всё расскажут. Догоняй!

И ускакал. Нет, я всё-таки побью эту наглую торкскую морду. Но сначала выучусь ездить верхом. Как он ездит. Вот у него и выучусь. А потом побью. Чурка чучмековская. Потрясатель вселенной. Вот научусь на коне ездить — и сразу морду набью. Как только — так сразу.

Я махнул Сухану, подобрал одежду и косу, и мы отправились в сторону заимки. Почти бегом. Но уже отнюдь не вприпрыжку как утром. Испортили, гады, настроение. Предки недоделанные. Вечно у них какие-то проблемы. Только на покос настроился, и уже вот бегут. То пожар, то наводнение. То режут, то насилуют.

Да фиг с ним, со светофором. Пусть хоть синим пламенем. Но ведь нет здесь светофоров. Если здесь что-то горит, то называется — пожар. Это ж «Святая Русь» эз из. И я в этом во всём. И, сюда по эффекту моего присутствия, я уже не просто попаданец, это я уже целое… «Попандопуло».

Чарджи нас обогнал. Он стоял во дворе заимки над выгребной ямой и меланхолично разглядывал сброшенного туда деда Перуна, краем уха снисходительно слушая комментарии Ноготка о новом способе казни. Комментарии регулярно прерывались скрежетом. Ноготок уныло совмещал полезное с очень полезным: рассказ о новом для него способе лишения жизни с заточкой «птичьих» топоров половинкой булыжника. Исходя из моих познаний в технологиях каменного века, могу предположить, что булыжник был кремниевым. Теперь понятно, почему вымерли неандертальцы — у ним была мясная диета, а при такой озвучке вся дичь вёрст на десять в округе писается от страха и разбегается в неописуемой панике.

Ещё на дворе горел костерок. От него пахло кулешом. Вокруг костерка суетилась замотанная в тряпьё фигура. Наиболее точная характеристика — сморчок. Тёплый платок домиком с прорехами и грязная, рваная по подолу юбка, усиливали общее сходство. Причём, сморчок — готовый к размножению — беременный.

Слева, из сарая где мы оставили Кудряшка с его женой, раздался взрыв смеха и выкрики мужскими голосами. Голоса были не только мужские, но и радостно-восторженные. Вопросительный взгляд в сторону Ноготка показал уныло-терпеливо-обиженную физиономию моего домашнего ката. Такое выражение на его лице я уже видел. Опять кто-нибудь ведёт интимные игры с Кудряшковой жёнкой. А ему нельзя.

В сарае и в самом деле происходили игры. Нормальная групповуха. Нет, всё-таки не вполне нормальная. Бабёнка звуков не подавала. И вообще никак не реагировала на происходящее. Только дышала неглубоко и прерывисто. Что не удивительно — под навалившимся Звягой сильно не поразговариваешь. С такой подпрыгивающей тушей на пузе — только бы дышать.

– Слышь, мужики, а чё она? Как щука снулая. Лежит бревном. Не слова доброго, ни шевеления. Сама мокрая и холодная. И ухватить не за что. И чего вы в ней нашли?

– Вот то и нашли. То самое. В котором твоё шевелится. У тя-то не холодное? А то, может, у тя-то холодец тама какой? Ты, это, сам-то не снулый? Не любо — слазь. Дай другим место. Уж я-то её разогрею. Я такую шутку знаю… вмиг жарко станет.

Опа! А этот экземпляр чего тут делает? Хотен собственной персоной. Врун, трус, стукач, болтун и бабник. Бывший пастух, бывший кухонный мужик. И шутки у него, вероятно, «овечии» или посудомоечные.

– Эта… ну… а какие? Покажь. А?

– Тебе-то зачем? У тя жёнка и так как смертный грех. Да и в тягости. И как ты расхрабрился-осмелился ей дите зробить?

– Не, ну не на век же. Родит же. Так жешь не останется. Ну. А потом? Надо, значится, перенять. Опять же — и другие бабы бывают. Вот.

Филька. Какая тяга к самообразованию и просвещению! Даже говорить стал почти внятно. Судя по фиолетовому левому уху, которое на два размера больше правого, и по консистенции правой половины бороды, которая вдвое гуще левой, реализация моего пожелания: «а не отвести ли вам, люди добрые, лишних коней в Паучью весь?» сопровождалась разнообразными эксцессами и рукоприкладством.

Вчера вечером я велел Фильке с напарником отвести в весь, на двор Хрысю, коней, взятых батюшкой моим Акимом Яновичем Рябиной у местных жителей на время. Отвести с тем, чтобы Хрысь отдал тягловый скот его владельцам. До указанного домовладения носители доброй вести о возвращении лошадок, они же и погонщики самих лошадок, добрались благополучно. Но потом туда же пришли и пейзане. С выломанным по дороге дрекольем. Честно говоря, велев вернуть коней, я ожидал от «пауков» какой-нибудь благодарности. Не в примитивном смысле — «в стакан наливается», но хоть какого доброго слова.

Всё-таки от этой патриархальности с пейзанизмом я явно глупею. Ведь давно же сказано: «ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным». Толпа «коневладельцев» сначала сдержано оценила мою добрую волю («ну-ну, давно пора»), потом несдержанно — удивление («а остальные где?»). Я-то вернул тех лошадей, которые были у меня. Остальные остались в Рябиновке. А «паукам» всё едино. «Эти… тама… новосёлы хреновы… лошадей покрали…». Сунувшийся в дискуссию Хрысь со своим местным аналогом умиротворяющей фразы: «надо обождать, всё — в порядке очереди» получил дрекольем по голове, и понеслось.

«Порядок очереди». Глубокий смысл выражения доступен только той небольшой части человечества, которая с гордостью может сказать о себе: «Я родом из СССР». Я — могу. Но иногда как-то забываю. А зря.

Времена «великого и могучего, созданного волей народной». В магазине выбросили подарки ветеранам. Не в смысле — в контейнер для отходов, а в смысле — на прилавок. Народ в очередь построился, ждёт-волнуется. Номерки на руках пишет, знакомых-родственников с корочками и иконостасами вызванивает, дедушек-бабушек с одров подымает. Тут выходит продавщица, семь-на-восемь, восемь-на-семь в хорошо стиранном, но в прошлом году, белом халате и сообщает:

– Евреи отовариваться не будут.

Несколько человек из очереди ушли. Остальные выражают. Удивление и возмущение — тихо, радость и удовлетворение — во всеуслышание.

Проходит два часа, снова выходит та же дама и объявляет:

– На ветеранов Великой Отечественной в это раз не завезли.

Несколько человек ушло, народ бурно по-возмущался, но стоим. Через ещё два часа:

– Участникам Гражданской и Великой Октябрьской — в следующий раз.

Народ стоит. Ещё два часа, снова та же фигура:

– Герои Бородинского сражения могут не стоять.

Конечно могут! Они стоять — не могут. Они могут только лежать. Это мы, советский народ, полный рабочий день отстояли. Отработали, так сказать. Новое объявление:

– Пакеты будут выдаваться только участникам Куликовской битвы.

И тут у одного мужичка, вся грудь в орденах, нервы не выдержали:

– Да за что ж этим пархатым такие привилегии, что им и в очереди стоять не надо!?

Мда… Надо вспоминать старые шутки, чтобы они не стали новыми. У меня тут ни Великой Отечественной, ни Великой Октябрьской. Даже Куликовской ещё не было. А менталитет есть. Он же — национальный характер. Что Хрысю голову пробили — могу понять. Что моих «пастухов» за бороды таскали — аналогично. Они ничего худого не сделали. От них ничего не зависело. Но хоть как-то их можно отнести к моей стороне. Точнее — не к моей, к Акимовской. Я уже говорил, что тут человека прежде всего воспринимают как часть чего-то: рода, поселения. «А, Рябиновский? — В морду». Идеи гуманизма, принцип личной ответственности… «Сын за отца не отвечает» — запредельная демократия с заоблачным либерализмом.

Но почему «пауки» друг другу морды бить начали? Те, кому не вернули тем, кто получили? Загадочная русская душа. Зависть называется.

Рассказ Фильки происходил в его обычном стиле. Эффективность передачи информации — как у телефонного модема где-нибудь в Вологодской области вёрст за 70 от ближайшего райцентра. Хорошо хоть не бибикает при сбоях.

Рассказ был столь продолжителен, что Звяга успел закончить свою арию. Стоп. Ария — это в опере. Как хорошо, что обошлось без его пения. А соло в балете называется вариацией. Хотя, если это балет, то что тогда лесоповал?

Хотен устремился на освобождающееся место между коленок почти бесчувственной, покрытой липким холодным потом, дамы, но был перехвачен Ивашкой. Как старший по выслуге лет, он изначально принял на себя функции директора-распорядителя. Сам он, как он радостно сообщил в ответ на вопрос о здоровье, своё соло в этой части сегодня уже исполнил, поэтому может судить не предвзято, ориентируюсь исключительно на высшие интересы. В данном случае — на мои.

– Ты, Хотен, погоди. Расскажешь бояричу о делах ваших в Рябиновке, а уж потом. А ты Филька — давай. Чтоб не остыла.

Хотен даже возмущаться не стал. Суетливо подтягивал штаны, всё поправлял на себе одежду. Хмыкая и старательно не глядя мне в глаза, предусмотрительно отойдя на другую сторону женщины с устраивающимся на ней Филькой, он начал излагать собственную версию произошедшего в Рябиновке сегодня утром. Остальные присутствующие периодически корректировали его изложение. Проще — не давали завраться.

Сюжет такой.

Мужички мои сумели выбраться из общей свалки у Хрыся на дворе. Последнее, что они видели: возмущённые «очередники» выбивают палками из головы Хрыся информацию на тему: «Кони наши где?», а тот только мотает разбитой в кровь думающей частью тела и отвечает нецензурно, используя общепринятую рифму к этому самому вопросу «где-где?».

Филька с напарником оказались умнее меня со всем моим дополнительным восьмивековым опытом — своих коней в весь не вводили. Я бы не догадался спрятать своих коней в лесу. А мужички выбрались, сели и поехали. Но дело к ночи, темнеет. Ехать на коне по лесу в темноте — как бы кони ноги не поломали. Пошли пешком. Своих-то ног не так жалко. Подустали и решили переночевать в Рябиновке. По лесу ночью можно ведь и на упырей наскочить. Естественно, их пустили, накормили и спать положили. А они — рассказали. Дворовые пересказали Акиму. Тот возбудился и ни свет — ни заря отправился наводить у «пауков» порядок.

Тут рассказчик и комментаторы несколько разошлись в предполагаемых мотивировках такого героического решения. У меня были две собственных гипотезы на сей счёт: одна хорошая, другая плохая.

Хорошая выглядела так: Акиму стало стыдно за уведённых коней, и он решил вернуть часть. Только часть, потому что в Рябиновке тоже сенокос и кони тоже нужны.

А плохая состояла в том, что Аким отнюдь не устыдился своих реквизиций, а решил доказать, что Паучья весь — его, что такой сопляк как я — общиной управлять не может. И место моё «за печкой».

Во всяком случае, утречком раненько Аким с Охримом и ещё двумя мужичками-коноводами отправился в Паучью весь. Естественно, в сборах в поход принимал участие Ольбег. Естественно, туда же всунулась Любава. Естественно, они обменялись колкостями. Это не ново — у них стиль общения такой. Потом перешли к рукопашной. Дети же. Ольбег начал таскать её за косички, получил ногтями по лицу. И тут Любава произвела эскалацию конфликта: сбила Ольбега на землю, села на него верхом. Произнесла пару фраз на тему: кому надлежит быть сверху и как называется тот, кто снизу. И разбила ему нос. Ольбег разрыдался, вырвался и убежал к маме.

Нормальная детская потасовка. Не хорошо, но бывает. Попинались, поругались. Помирятся и дальше играть будут. Дети.

Аким уехал, почти всё взрослое население усадьбы отправилось на покос. И тут во дворе снова появился Ольбег.

Две тонкости. Одна общая: по «Русской правде» выбитый глаз, выбитый зуб, оторванное ухо или откушенный нос, выдранный клок бороды и разбитый до крови нос — увечья одинакового порядка. Разбитый нос и выдранная борода, как я понимаю, оцениваются так высоко не из-за реального ущерба здоровью, а из-за обидности. Закон на этот счёт чётко ставит ущерб чести выше ущерба телу. Например, удар мечом плашмя считается более тяжёлым преступлением, чем удар лезвием. Похлопать человека железякой по плечу значительно дороже, чем проткнуть его насквозь этой же железякой.

Несколько ссадин на лице, даже с выступившей кровью, менее обидно, чем разбитый, опухший нос. Холопка нанесла господину своему бесчестье. Правосудие должно быть неотвратимым. Наказать.

Вторая мелочь состояла в том, что Ольбег остался в усадьбе за главного. Аким уехал, Марьяна — баба. Яков, которого все боялись, лежит в беспамятстве с пробитой ногой и большой потерей крови. А Доман… Вот тут мне кое-что неясно. Пока Аким был в усадьбе — был и Доман. Косцы ушли без него. Но когда Ольбег выскочил во двор — Домана в усадьбе, вроде бы уже не было.

Ещё был Чарджи. Но об этом позже.

Ольбег заявился во двор с плетью. Оказывается, у Акима в хозяйстве была-таки такая принадлежность воспитательного процесса. Так пошёл следующий этап эскалации детского конфликта — переход к использованию инструментальных средств. Хорошо хоть — не ножей и топоров, как это часто бывает во взрослых драках. Но Любава Ольбега в роли палача-кнутобойца не восприняла. Она нагло показала ему язык, повернувшись спиной, обидно потрясла подолом. А когда взбешённый Ольбег махнул-таки плетью, естественно, весьма неумело, перехватила её и дёрнула. Ольбег врубился лицом в открытые ворота конюшни, а нахальная рабёнка, мусор придорожный с косичками, радостно хохоча убежала.

Ольбег снова разрыдался, метнулся, было, к матери, но очень скоро выскочил во двор и явился в конюшню.

– А мы чё? Мы ни чё. Мы дело своё делаем. А тут меньшой боярич. И к нам. Глаза бешеные, в руке — плётка. Ругается. Я-то сколько лет живу, а и то таких слов не знаю. Слышь-ка, и сразу плетью нас. Хотен-то увернулся. Да. А я спиной стоял. А он как приложил. Вот. Ну я и слетел. Боком-то. Больно.

Доман оставил Звягу и Хотена в усадьбе, чтобы выправить сенник в конюшне. Доски какие-то там заменить. Звяга — главный плотник на усадьбе, Хотен — главная затычка во всякой дырке. У Акима в конюшне над стойлами сделан второй этаж. Этакие антресоли во всю длину. Там хранят солому и сено для коней, чтобы не таскать каждый раз из сенных сараев.

Комментарий от дверного проёма был процежен через губу с какой-то космической дозой презрения ко всем. То есть, конечно, в адрес Акима в первую очередь. Но и в адрес всех присутствующих — тоже.

– Господин сотник понимает в конях как окунь в жареных зайцах.

Подпёрший притолоку Чарджи снизошёл. И просветил. Смысла я не уловил, но сравнение произвело впечатление. Ханыч соизволил продолжить:

– Конь это… — это конь. У него над головой ничего быть не должно. Только небо.

Кто это сказал, что торки — христиане? Ну, если и христиане, то очень странные: Христа над собой они признали. А вот над своими конями — нет. В некоторой растерянности я перевёл взгляд на Хотена. И был немедленно вознаграждён новой дозой лепета:

– Господине! Да разве ж я! Да разве ж мы! Никогда! Но этот орёт! Плёткой жешь машет! Идите, кричит. Взять, кричит. А мы что? Мы и пошли. А чего делать-то? А он — господин. Боярич. А на усадьбе — никого. Опять же, тебе — племянник. Родный.

Тут уже и на меня чего-то возводят. Непонятно только — чего именно.

– Куда пошли? Зачем пошли?

А пошли они, люди добрые, исполнять приказ своего господина — ловить Любаву. Ольбег поступил абсолютно правильно с точки зрения теории управления и организации процесса: вместо того, чтобы самому гонятся за дерзкой девчонкой и веселить оставшуюся в усадьбе детвору, он отдал приказ своим подчинённым — двум взрослым мужикам.

Пошла следующая стадия эскалации: к «орудиям молчащим» добавились «орудия говорящие». И не важно, что они смерды — вольные люди, гордые славяне, а не холопы. Они служат. И исполняют приказ хозяина. Они пошли и поймали. Притащили в конюшню. Я уже говорил, что у Любавы чувство страха практически отсутствует? В её положении — большой недостаток. Смертельный. Вместо того, чтобы пасть ниц перед господином своим, у которого плеть в руке, она выдала несколько комментариев в адрес его матушки. Пересказ её реплик заставил меня снова развернуться к притолоке. И упереться взглядом в наглую торкскую морду.

– Это правда?

– А что? Ты же от неё сам отказался. Акиму зарок дал. Ну не пропадать же такому добру. Я через гридню прохожу, она там сидит. Может, специально дожидалась. Встать хотела да и охнула. Дескать, ах, ногу отсидела, ах, больно, ах, проводи. А то ты этих игр не знаешь. Проводил, в постель уложил, одеялом прикрыл. Горячим. Собой. Она, поначалу, отнекивалась. Потом сама разгорячилась. А тут этот… сынок её заскакивает. Мявкнул что-то и выскочил. Она, вроде, за ним. Но из-под меня бабы просто так не выскакивают. А уж когда я кончил — она уже тихая была. Уж и не рвалась никуда.

Бедный Ольбег. Грибоедов был прав. Два раза:

Язык у Любавы… по убойному воздействию превосходит пистолет и приближается к ручному огнемёту. И такая «откровенность», в сочетании с только что виденной картинки, не могла «не повредить» чувство реальности и соразмерности действий юного владетеля. В толпе малышни, жившей в усадьбе, Ольбег и Любава были лидерами. Ольбег старше и «благороднее», Любава — живее и своя, дворовая. Последние события после моего появления здесь, нарушили установившееся равновесие. Сначала похождения Светаны несколько испортили имидж её дочки. Потом мои игры с Марьяшей подкосили авторитет Ольбега. Малолетняя холопка смеет говорить гадости о госпоже своей. Пусть бы и правду. Тем хуже. Порядок должен быть восстановлен.

– Он как заорёт: «Ять её! Ять её! Ты!» И плетью по мне — хрясь. А я и не понял ничего, а уже на ней. Завалился, значится.

– Ты, Хотен, всегда интересно заваливаешься. Точно между ляжек. И подол у её уже на голове. Ветром, видать.

Любава орала и дралась. Но, конечно, смогла только разозлить двух здоровых мужиков. Тут бы ей и конец — сексуального контакта в такой конфигурации она бы не пережила. Но на крик прибежала Светана. Чтобы о ней не говорили, но вопли своего ребёнка она услыхала. Кинулась на мужиков и тут же получила плетью по спине от Ольбега. Серию ударов от мальчишки в истерике.

– И правильно. И что с того что мать. Ежели всякая холопка будет с волей хозяйской спорить — никакого порядка не будет. Против законов это. И божеского, и человеческого. Пороть надо. И большую, и малую. А то они, непоротые, страха божьего не имеют.

Ещё Светане досталось по уху от Хотена, а Звяга выволок за косу за порог и дал пинка. Но баба не успокоилась и кинулась искать ребёнку защитника — своего последнего любовника. Последнего по времени — ночевала она эту ночь у Чарджи. И нашла — в постели у Марьяши. Последовавший поток женских акустических сигналов торкский принц выслушивать не захотел, и покинул поле любви, стремительно превращающееся в поле боя.

– А я, значится, её за руки держу. Да и не держу почти — она уже и не дёргается. Выдохлась. Ну-ка тушу такую на себе. А Звяга, значит, на её навалился, пристраивается, попасть пытается. Ну, сам понимаешь, попасть-то у ей-то не просто. Дырка-то… Вот. Глаза поднимаю — этот стоит. Ну, точно как счас. Притолоку подпёр и ухмыляется. Во-во. И морда такая же. И говорит так… Ну, будто через губу цедит. Медленно, гад. Извиняюсь. Ну, ещё чуть-чуть — поздно было бы — у Звяги уже… Вот. А ханыч и говорит: «Давно таких храбрецов не видал».

– Я сказал им: за этот кусок… мяса с косичками боярич Иван обещался меня, инала из рода ябгу, зарезать. Вас, смердов, он не зарежет. Он что-то другое придумает. Он у волхвов многому научился. Интересно будет посмотреть.

– Ага. Сказал и молчит. Зубы скалит. А я сразу понял, сразу её отпустил и больше даже пальцем ни-ни. А Звяга… ну, он-то медленно соображает, он-то послушал и опять мостится.

– Не ври — я тоже сразу слез. Как услыхал, так сразу и слез. Я что, пень какой, вот так, ни на чём, смерть свою лютую поднять? Не. Я ж не дурак, я ж понимаю. Я ж про гробы в запас помню. Плохая примета, однако.

– А тут Ольбег. Плетью меня — хрясь, Звягу-то по спине — хрясь. По Чарджи — хрясь. Ага. А Чарджи плеть на левую руку принял, да, как она вокруг обернулась, — дёрг. Ольбега к нему чуть не нос к носу. А торк-то саблей — вжик. И обрубил плеть чуть не под самый корешок. Мало бояричу по пальцам не попал.

– Ежели какая мелочь безродная будет на меня плетью махать, то я эту мелочь сделаю ещё меньше. Короче на голову.

Фраза о «мелочи безродной» могла относиться и ко мне. Спуску давать нельзя. Даже своим. Особенно своим.

– Ольбег — мой племянник. Или тебе это тоже — «мелочь безродная»?

Мужики ещё ничего не поняли, но Сухан, сидевший в углу на корточках, оглянулся в поисках своей еловины.

– И что?

– И ничего. Я сказал, а ты запомни. Сейчас не дошло — может, потом догадаешься. Дальше что было?

– А чего было? А ничего не было. Ольбег на рукоять от плети оставшуюся глянул, под ноги бросил и убежал. А я-то на девке платьишко поправил, по щёчкам маленько похлопал. Гляжу — живая. А тут, слышь-ка, Потаня заявился. То лежал не вставая, чуть ли помирать собрался, рука-де у него опухла да чернеет, а то прибежал. Бледный весь, стоять не может. Говорит тихо. Говорит так: Любаве на усадьбе не жить. Ольбег не даст. Аким вернётся — за обиды, внуку учинённые, взыщет. Обязан. По боярству своему. Девку девать можно только к бояричу. К тебе, значит. И к Чарджи: отвези.

Потаня прав: Любаве оставаться в Рябиновке было нельзя. Чарджи молодец — послушал мужа своей любовницы и отца ребёнка, увёз девочку.

– Молодец, Чарджи. Долг платежом красен.

– Ага. Я тебе нормально отдарился?

– Мне? Я думал ты Потаню так отблагодарил. За то, что Светана…

– Я отблагодарил холопа? За что?

– Глава 87

Секунд пять мы молча смотрели друг другу в глаза. Мужики мгновенно притихли. Один Филька, дойдя до апофеоза своей вариации на Кудряшковой жёнке, внезапно разразился громкими всхлипами и взвизгиваниями. Наконец он оповестил присутствующих о том «как хорошо» и «уж и забыл как оно», и нервно начал крутить головой в поисках причины странной тишины. Чарджи ещё выше задрал свой орлиный нос и соблаговолил изложить своё виденье ситуации.

– Как я, потомок великих вождей, наследник повелителей половины мира, могу быть должен какому-то рабу? Хоть что-то? Разве я должен что-то барану, которого я ем, или телёнку, из шкуры которого сделаны мои сапоги? Это он должен валяться у меня в ногах, и целовать след моей пятки. За то, что я пускаю рабыню, его жену, в свою постель. За то, что у него в доме, может быть, родиться ребёнок моей крови. Если я позволю и не выбью из этой подстилки мой семя.

Интересно, а к Марьяше он тоже так? «Мелочь безродная, подстилка…»?

– Я отблагодарил — тебя. Когда мы расставались, ты дал мне четыре золотых монеты. Три были платой за мои дела. Четвёртая — подарок. Конечно, на византийский солид таких девок можно полсотни купить. И не таких. Но эта чем-то интересна тебе. Не пойму чем. Но, раз я принял твой дар, я должен отдариться. Теперь долг оплачен?

Класс. Точное воспроизведение торговых операций Магеллана в описании Пифогетты. Португальцы торговали с туземцами, и обе стороны получали массу удовлетворения. Каждый считал, что взял тройную цену. Каждый был уверен, что обманул партнёра. И все радовались.

Чарджи уверен, что очень успешно избавился от повисшего на нём долга. Я уже говорил, что здесь принять подарок и не отдариться — нельзя. Такой долг отдаривания может стать не только весьма дорогой, но и неприятной, даже — смертельно опасной обязанностью. А тут… Перевёз чужую холопку из одной деревни в другую — и всё. Чарджи радуется освобождению от долга при минимальных затратах. А я понимаю, что за какую-то блестяшку спасена жизнь человека. Оба считаем сделку чрезвычайно выгодной.

Выслушивать радостные возгласы Хотена в ходе его «преступления к исполнению» мне не хотелось, и я вышел во двор. Ноготок по-прежнему периодически, с глубоко меланхолическим выражением на лице, издавал скрежет. У костра приплясывала Филькина жёнка, дожидаясь своего благоверного, только что издававшего характерные громкие крики на даме общего пользования. Чарджи вышел за мной следом.

– Одно не пойму: что ты в ней нашёл. Ведь это же… лопух придорожный. В платочке и с дырочкой. Какой толк может с неё быть?

– Лопух придорожный на Руси называется подорожник. Видел, наверно. Очень полезная вещь. Его ко всяким мелким потёртостям, к ранам прикладывают. На руках, там, на ногах. Вот я и думаю: ежели этот подорожник с косичками вырастет — может, его тоже к ранам прикладывать можно будет? К ранам сердца, к потёртостям души?

Чарджи изумлённо уставился в мою задумчиво-ухмыляющуюся морду. Что-то в этом есть. А что — не понятно. И возникает у него очень обидное подозрение: то ли сам дурак и не догоняет, то ли его надурили, а он и не понял где. Думай-думай, принц торкский. Это ж коренной вопрос «для детей и юношества»: «Бить или не бить? Зет из квесчен». А будешь выёживаться, я тебе в следующий раз чего-нибудь из Канта уелбантурю. Или — из Гегеля. С вершины, так сказать, европейской философской мысли. Сам-то я этого не сильно понимаю, но загрузить подходящей по звучанию цитатой — смогу. Вот и посмотрим — вдруг у торков с Роси какой-то врождённый талант к немецкой философии?

Одна из русских народных премудростей гласит: «Быть тебе богатым». Примета такая есть: если про человека говорят, и он тут же внезапно появляется, то такому объекту сплетничания и перемывания косточек следует немедленно одеть мотоциклетный шлем. Поскольку ему на голову в ближайшее время свалиться мешок с золотом. Хотя возможен и эквивалент в безналичном варианте.

Это я к тому, что в воротах заимки нарисовалась Любава. Подорожник обсуждаемый. Правда, платочек в руке, лицо красное, волосы растрепались, мусор какой-то древесный в голове, дышит как запалённая лошадь. Второй, после платочка, характерный для Чарджи признак — не наблюдается. Из-за остатков подола. А традиционный визг — не слышится, ввиду попытки восстановить дыхание.

Насколько я был прав насчёт «бежать начнём» стала ясно через полминуты. Когда Любава малость продышалась и выдала тираду. Несколько неожиданно для меня в почти Долбонлавском стиле:

– Тама… эта… болялин… убили!

И тут же снова зашлась в кашле. Я же говорил — жить спокойно не дадут. Кого убили — непонятно. Где, как — непонятно. Что делать — непонятно. Последуем английской не-народной мудрости имени Оливера, правильно подсказывают, Кромвеля: «Надеяться на бога, но порох держать сухим». У меня — ни бога, ни пороха, поэтому адаптируем к исконно-посконному, святорусскому:

– Рота! Мать и бабку вашу! С дедкой и прадедкой! Все на выход! Бегом! Коней седлать, штаны подтянуть, брони вздеть! Сопли и слюни прибрать, вопросы отложить.

Не. Не командирский у меня голос. Недостаточно громкий. Но зато какой противный! Сам вздрагиваю. Народ выскочил из дверного проёма сарая и тут же улёгся веером. Прикормленное место. То у меня тут «птицы», заглядевшиеся на женский половой «пламенный горн», валяются, то «слуги верные», моих команда понаслушавши, в штабель складываются. Чем хорош Исаак Ньютон — демократ он до мозга костей. Судя по закону его имени. Закону точно плевать — есть у тебя сапоги, как у Ивашки, или только лапти, как у Фильки. Всех мордой в землю укладывает. Как ОМОН на прогулке.

– Мда… Что-то у меня люди… совсем в двери проходить не обучены.

– Ха! Какие люди? Где ты видишь людей? Это же бараны. Скотина тягловая.

Тревога меня просто переполняла, к горлу подходила. Кого убили? Акима? Кто? Половцы сюда добрались? Война? Опять, как на Черниговщине, в болота уходить? А тут эти… вояки… вповалку и матерясь. А на заднем плане из проёма на цыпочках, осторожненько, не дай бог — наступить на кого, но с издевательской ухмылочкой, выдвигается Николай. А из-за его спины слышен знакомый рефрен Хотена: «Во-во. Во счас. Во чуток ещё. Чуток подожди и всё». А передо мной Любава отхаркивается и никак остановиться не может, уже и на колени сползла. А Ноготок ещё не проснулся и ещё раз по лезвию своим точилом… Как же он это… ещё противнее меня. А тут, над ухом, этот… кусок голубого конского навоза. В смысле — голубых кровей.

Ну я и сорвался. Мы с Чарджи рядом стояли. У меня, как обычно, дрючок в левой. А у него на левом боку сабля. Длинная такая, кавалерийская. Вот я своей правой — эфес его сабли прижал, а левой, с разворота, с зажатой в кулаке за середину своей палкой берёзовой, торцом в его нос.

Как говаривал один мастер штыкового боя Красной Армии своим бойцам в июле 41:

– Вы, ребята, только отстреливайте дальних. Которые в меня целятся. А ближних я и сам положу.

Смысл очень простой: когда что-то летит в лицо — человек всегда отдёргивает голову. Уклоняется от удара. Более-менее неловко. Чарджи уклонился. И достаточно ловко, и достаточно быстро. Школа, знаете ли-с. Но… когда нижний конец сабельных ножен зафиксирован в земле, а земля ещё и неровная. И под пяткой оказывается часть недоделанного местного «Лобного места»… А падать на спинку торка не учили. Но он лежит, а я уже сижу у него на груди, ухватив за отвороты кафтана, нос к носу, буквально глаза в глаза. И ору ему шёпотом со зверским оскалом на детском лице:

– Вот это — люди! Они — люди! А ты — инал, сын анала! Ты — нелюдь! Барахло, выродок, перекати-поле! Ты — мусор придорожный! А они — люди! Я тоже нелюдь! Но с моего нелюдства что ты, что они, что бараны — разницы нет! Понял, ты, полупереваренный репей из задницы кобылы повелителя вселенной?

Никогда раньше не задумывался: можно ли найти полупереваренный репей в лошадиной заднице. И пол верхового животного под седлом повелителя… тут могут быть разные предпочтения. Вплоть до неизвестных мне жёстких табу. Магомет ездил на белой кобылице. На ней же и стартовал в мир иной с площадки храма Соломона. Немолодая кобылица в роли первой ступени ракетоносителя? А почему нет? Пророк же.

Александр Первый перед Аустерлицем проезжал мимо строя войск на энглизированной кобыле. Результат известный — полный разгром российско-австрийской армии. А вот остальные повелители больше на жеребцах раскатывали.

– Да вы что! Да вы как! Там наших убивают! А вы тут… Будто дети малые!

О, продышалась малявка Заговорила. И правда — как-то я не вовремя. Выходить надо. Выходим. Из собственного неуместного положения. Вправо перекатом с Чарджи на землю, левую ногу под себя в горизонтальной плоскости, правую — в вертикальной, пол-маха назад, полный мах вперёд. Подъём на ноги без помощи рук. Дрючок направлен, зуб оскален. Готов к труду и обороне. Пол-взгляда через плечо. То-то. Принцы, даже и степные, так подниматься не умеют. С колен — пожалуйста, со скрещённых пяток — без проблем. А вот из положения «лёжа на спинке и прямо в бой»… Только переворотом на четвереньки. И не смотри так удивлённо. Ты для меня — ребёнок. И по моей личной жизни. И по опыту человечества. Учись, принц кобылячий, в меня это на карате вдалбливали.

– Теперь медленно. Что, где, когда. И какими силами.

– Ну… я тогда… ну когда с тебя… когда у тебя…

– Стоять! Ещё раз. Кто, где, кого.

– А я говорю! А ты не даёшь! Я бегу. А там полянка. Села. Ну, поплакать. Всё из-за тебя! А тут упыри. Бегут и носилки тащат. Двое носилок. На передних борода торчит. Акимова. А сзади — ведьма. С клюкой и с носом. Во таким! На меня — зырьк. А я голову — в коленки и не смотрю. Чтоб она взгляд мой не учуяла. А когда подняла — нет никого. Стра-а-ашно…

– Ох ты господи. Ох несчастье-то. Ой говорила жёнка — быть беде. Ой точно быть. И петух не ко времени раскричался. Ну точно, растревожили цаплю зачарованную, вылезла птичья рать с болота заколдованного, пришли времена тяжкие, тяжкие-неизвестные. Упыри-то при свете божьем людей воровать-убивать начали…

– Что, Филька, испугался? Струсил, обделался? Коня седлай! Коли боязно — здесь останешься. Мявкнешь — зашибу. Ничего с твоим конём не станется. Чарджи, Ивашко, Ноготок — в сёдла. Мы с Суханом — пешие. Николай за старшего. Дров — наколоть, воды — наносить, мертвяка — прибрать, кулеш — доварить.

У нас три коня. И четвёртый — Филькин доходяга. Так что верховых максимум четверо.

– Звяга! Что раззявился? Топор — в руку, сам — в седло. Кровью искупишь! Чего-чего! Поползновения свои! Можно — вражеской. Чарджи, возьмёшь Любаву в седло — она покажет где этих… сектантов видела. Пойдёте по следу. Если они там толпой и с грузом бежали — видно и с коня будет. Головы свои берегите. А мы с Суханом напрямки прямо к их стойбищу. Откуда знаю? Синица на хвосте принесла. Там дорога болотистая, кони могут не пройти. Найдёте кубло упыриное — сами смотрите. Но без меня — не лезть. Ивашко — старший. Опять кривишься, ханыч? Так вот: Любава сказала, что ты когда её сюда вёз, то почти не лапал. Всё хорошо. Только «почти» — меня не устраивает. Ты расслышал? Ходу, мужи славные мои, ходу. Акима выручать надо.

Девчонку вкинули Чарджи в руки, сами влезли в на коней. Ну, с богом.

– Стойте! Стойте!

Что такое? Что забыла? Рассказать, что похитители были в бронежилетах и с гранатомётами?

– Ваня! Ванечка! Ты с ведьмой-то не дерись. В ей сила чёрная, на ей знаки диавольские. Пусть её другие. Ва-а-анечка… Если она тебя… Если колдунья тебя заколдует…

Тю, господи. Детка, меня всё телевидение, всё Сиэнэн вместе с Первым заколдовать не смогли. А тут какая-то доморощенная колдунья. Стоп. А дело-то серьёзнее. Они-то все в это верят. Истинно, искренне. И вести себя будут по этой их идиотской вере.

Русский глагол «обойти» имеет несколько значений. Одно из них, вполне прямое, означает «обойти человека по кругу». После чего обойдённый таким образом персонаж стоит столбом. И его можно как берёзу… Инициалы на коре вырезать. Или там, сердечко со стрелкой.

Как гласит русская народная: «как на охоту идти, так собак кормить». В моём конкретном случае: как в бой собрались, так мозги промывать. Чем же их уелбантурить? В смысле — их суеверия. И по-быстрому, пока Акима и впрямь не прирезали.

– Про Покров Богородицы все помнят? Двести пятьдесят лет назад случилась у христиан большая война с нечестивыми. И одолевали агаряне сильно. Тогда, ночью, во Влахернской церкви, что во граде Константиновом, явилась Богоматерь и молилась долгий час, обливая слезами Свое Боговидное и Пречистое лицо. Окончив здесь молитву, подошла к престолу, молилась и здесь за предстоящий народ. По окончании молитвы, сняла с Себя блиставшее наподобие молнии великое и страшное покрывало, которое носила на Пречистой главе Своей и, держа его с великою торжественностью Своими Пречистыми руками, распростёрла над всем стоящим народом. Чудные сии мужи довольно время смотрели на сие распростёртое над народом покрывало и блиставшую наподобие молнии славу Господню; и доколе была там Пресвятая Богородица, видимо было и покрывало. По отшествии же Её, сделалось и оно невидимо. Но взяв его с собою, Она оставила благодать бывшим там.

Они смотрели на меня. У Ивашки и Любавы одинаково открылись рты. Где ж это мне на глаза попалось писание Димитрия Ростовского, которое так вовремя выскочило? Но останавливаться нельзя, слова должны быть подтверждены материально. А у меня — ничего. Делаем из «ничего: — «нечто» и получаем «чего-то». Я сдёрнул с головы шапку. Внимательно осмотрел, и, тяжело вздохнув, залихватски забросил её в кусты. Потом, под изумлёнными взглядами «моих мужей», стащил с головы бандану. Фокус бы какой-нибудь, типа как в цирке. Так ведь не подумал, реквизита-то нет. Я, как фокусник, встряхнул свой платочек, повернул перед зрителями обеими сторонами. Вот сейчас бы кулёчек сложить и оттуда — раз. Что-нибудь эдакое. Цветочек там, или семьсот пятьдесят три доллара одной бумажкой. Сложил кулёк. Поднёс ко рту и пошептал над ним. Что первое на ум пришло: «Ловись рыбка большая и малая». Затем раскрутил кулёк и махнул платков на зрителей. Кони, встревоженные паузой и тишиной, шарахнулись от неожиданного движения и взмаха белым перед их носом. Звяга чуть со своей клячи не слетел. Пока осаживали да успокаивали, я спокойно вернул текстиль на обычное его место.

– Эта… Оно, чего? От самой Пречистой Покрова кусок?

– Ну ты, Ивашко, и спросил. Покров Богородицы ни человеку, ни ангелу не снести. Он же как молния небесная. Так и одной нитки… Хоть один раз просто прикоснись — всё сгорит аж до кости. Ты плешь мою видел? А спрашиваешь. Так что никакая нечисть вам теперь не страшна. А эта и вовсе. Не ведьма, не колдунья. Дура психованная. На голову больная. Ясно? Ходу, парни, ходу.

В многиех странах Богородицу почитают, во многиех церквах молитвы ей возносят. Иные народы её и покровительницей своей называют. Стоят в мире многие храмы. И во Рождество Богородицы, и в Успение её, и в Зачатие. А вот Покров Богородицы — наше, русское. И в том, прежнем моём мире, и в этом. Ибо случилось так, что через четыре года, когда одержал князь Андрей Боголюбский великие победы над супостатами Земли Русской, то услыхал он вот те слова Димитрия Ростовского про чудо Влахернское. Внял словам этим князь Андрей и храм свой на Нерли, что в полторы версты от Боголюбова, освятил во славу Покрова Богородицы. Первый на Святой Руси храм Покрова.

И ещё скажу, хоть и не поймёте ныне. Есть слова такие: «петля времени». И рассуждают мудрецы иные: да может ли и быть в свете такое?

Нет, не может. Покудава речь о мире вещном, тварном ведём. А вот коли толкуем о мире духовном, словном — может. Вот и я, прежде, в первой жизни своей, и в церковь не ходивший, о Покрове Богородицком наслышан был. Ибо пошло сие от Андрея Юрьевича по Руси широко и в веках осталося. И не зная про то, говорил я князь Андрею про Покров Пречистой Девы. А он сии слова услыхал, да по Руси и распустил. Вот и скажите мне: что тут начало, а что конец? Что от чего пошло?

Всадники приняли вправо, а нам в другую сторону. К лугу и вдоль опушки. Сухан, вроде бы, дорогу запомнил. По рассказу этого «пернатого гомосексуалиста». И куда оно нас приведёт?

Мы довольно быстро перешли в нормальный «волчий скок»: то бежим рысцой, то идём быстрым шагом. Впереди — Сухан.

Выглядит он несколько… своеобразно. На голове шлем. Нормальный, без всяких прибамбасов типа личины или еловица. Не будем врагов ростом пугать. Сзади, на затылке — защитный фартук из кожи. Бармицы нормальной нет, вот приспособили кожи воловьей кусок. А вот дальше… Оплечье, наплечники, нагрудник, поручи-поножи… Даже пояс боевой, не говоря уж о кирасе или панцире — ничего нет. Одна кольчуга. Поддоспешника нет — одета прямо на рубаху. Кольчуга знатная. И кольца мелкие да плотной вязки, и кайма по рукавам, по вороту, по подолу — правильная, усиленная. Даже красным крашена. Ну так как же — от самого Храбрита Смушковича осталась. Но всё равно — кольчуга для воина как нижняя рубаха. Видок у «живого мертвеца»… ну очень интеллигентный: в кальсонах и в шляпе. И в шлёпках — вместо боевых сапог — у него обычные. Чуни. Ближайший аналог — мокасины сильно ношенные. У меня такие же. Вот выросту и стану сапожником. Буду делать нормальные сапоги. С каблуком. С подковками. И туфельки. На шпильках, с супинатором. И будут здешние красавицы делать такое резвое цок-цок. Ага, по здешним болотам. Не, всё равно — удлинённый голеностоп женской ножки — это красиво. А там, глядишь, и самые смелые на мини кое-какое перейдут. И вот идёт она такая… смелая. Потому что в мини. И красивая. Потому что на каблучках. И ножки у неё от всего этого… Как Эйфелева башня. Опять же фольк:

" — Что общего между женской ножкой и символом Парижа?

– Чем выше лезешь, тем больше дух захватывает».

Мда, Ванька, ни прошедший с утра покос, ни предстоящие разборки тебя не… уелбантуривают. Такие картинки по пути на боевую операцию до добра не доведут. Вот поймаю эту дуру пернатую и буду… буду иметь её безвылазно. Как Геракл в одном из своих подвигов. Пока мозги не смогут за что другое цепляться. Точно. Поймаю, личико платочком прикрою и как… Не, её же сперва помыть надо. А то она за 12 лет своей божественности… Пророки — они вообще… личной гигиеной не отличаются. Ну понятно, души человеческие к свету истины вести — с чистыми руками может и можно. А вот с чистой задницей — нет. Потому как все люди-то сзади: ученики, адепты там, новообращённые, вот тока-тока уверовавшие… Увидят чистое — поймут неправильно. Типа приглашения к знакомству. К близкому. Дабы слиться. Ну, и душами тоже. Привал, значится, делать надо. По дороге к светлому будущему. А тут столько народу на чистое… как привалят… Эдак можно до истины и не дойти. Хотя, никто, собственно говоря, и не дошёл.

Уцелел я чудом. Просто у змеи в броске скорость примерно как у штыка в ударе. А я малость потренировался за последние дни, как-то морально-рефлекторно подготовился. И когда Сухан вдруг прыгнул влево, а мне в грудь со здоровенного камня кинулось что-то тонкое и серо-чёрное, я просто крутанул перед носом своей посошком. И потом ошалело смотрел, как гадюка с перебитым хребтом упорно пытается подняться по моему дрючку. К моей держащей его руке. То, что палку надо отбросить, пока змея не добралась — до меня дошло поздно. Гадюка подымала ко мне свою головку, у неё выскакивал и быстро исчезал её знаменитый раздвоенный язык, который здесь ошибочно называют жалом. Она извивалась и, обвивая палку тонким, серо-коричневым, с широким чёрным зигзагом на спине, туловищем своим, пыталась подняться, двигаться выше, ко мне. Совершенно завораживающее зрелище. Но удар был хоть и неосознанный, рефлекторный, но сильный — она отвалилась первой.

А я… Выдохнул. Могу похвастать — палку я так и не бросил: сперва — не сообразил, потом сообразил, что уже поздно. Потом меня прошибло потом, ножки ослабли. И сердце — под горло. Вот так бегаешь себе, бегаешь, мир переделать собираешься, прогрессируешь и философствуешь. И тут — раз, и один укус. На один зуб. Просто не в то время не в том месте мимо пробегал.

Это хорей? Ну, значит из меня сильно хорёватые импровизы вылетать стали. Или ямб? Тогда — импровизы ямбанутые.

Вроде — всё. Пот высох, сердце на своё место вернулось. Пошли потихоньку. А то что-то «божественный цапель» свою работу плохо делает — развели тут, понимаешь, пресмыкающихся. Такого божка-бездельника и наказать не грех. Можешь хоть в какую потусторонность влезть, но в посюсторонности свои прямые обязанности забывать нельзя. Наказать надо этого… «кецалькоатля».

Через пол-версты от этих «змеиных камней» Сухан свернул к лесу, и мы довольно быстро оказались на узкой плохо натоптанной тропинке. Тут не разбегаешься. Да и не надо — ещё полверсты и мы вышли к месту действия. Действие называется — молебен во исполнение, одоление и ниспослание. Исполняется ведьмой сумасшедшей.

Ясный солнечный денёк, светлый, очень зелёный лиственный лес вокруг. Травка такая… свеженькая. Поляночка. Дальняя сторона поляны — склон. На склоне — пара землянок, ещё что-то искусственного происхождения. Во, эта хрень называется «вешалы». Совсем не похоже на напольные и настольные, которые в моё время в торговой сети. На этих — шкуры вешают, дичь убитую перед разделкой. Там, между этими… приспособлениями мужичков штук шесть в маскараде. А впереди, на подиуме, так сказать, сама «моделька» с двумя «ассистентами». Демонстрирует модель сезона: костюм типа «цапля без купальника». Вы когда нибудь цаплю в купальнике выдели? Вот и я — нет. И здесь не вижу. Поскольку всё замотанное. Костюмчик… не, не Версачи. Короткий плащ сероватого цвета расшит перьями серыми и белыми. Ниже тоже что-то такое болтается. А сверху маска с клювом. Только глаза видны. И из хохолка — толстая чёрная коса. На две ладони торчмя стоит, а дальше хвостом болтается. Такое ощущения, что цапля гадюку заглотила, но не совладала. Змея птице маковку изнутри пробила и наружу вылезает.

А я скажу, я ж ведь не частушка, русская народная. Деревня называлась Олимп, дело было в Элладской волости. Мужика Зевсом звали. Так он не только выносил, но и выродил. Из головы. Вот, правда, грудью кормить не стал. А девочку Афиной назвали. Похоже, что и здесь голову под родовые пути приспособили.

У подножия склона, посреди этой милой цветущей полянки лежит здоровенный камень. Какое-то барахло под камнем свалено. А на камне мужик голый. На спину положен и верёвками привязан. Камень, естественно, валун. Поэтому у мужика ноги и голова — низко. А середина, включая тощий пупок и не сильно наблюдаемые архитектурные излишества — на самом верху. А голова смотрит в мою сторону и из головы торчит борода. Знакомая. Где-то её недавно жевали. В моём присутствии. У мужика во рту пук травы заткнут. Но глаза у него раскрываются всё шире и становятся всё более… повествовательными. Где-то я такие вылупленные гляделки уже видел.

Тю! Так это ж мой отчим, кормилец-поилец-в даль посылалец. Аким Янович Рябина. Ну, Акимушка, быть тебе богатым. Такая русская народная примета. У нас ведь на Руси так: если тебя никто не узнает, то и в долг просить никто не будет. Враз разбогатеешь. А голый ты сам на себя не похож. И вверх ногами… Пока я голову не наклонил, пока наоборот не глянул — не признать. Голый, тощий, старый… А это, оказывается, сам Аким Рябина. Сотник. Бывший, правда.

Один из ассистентов заметил нас у края поляны и крикнул этой… рожающей гадюку цапле. Она крутанулась на месте, плащ её широко распахнулся, подобно большим серым крыльям.

Всё точно. Только холопов здесь нет, и оба ножа в одних руках — в её. И один она сразу приставила к груди Акима. А второй направила в мою сторону. И эта дура начала им манить меня. Подманивать ножиком? Ну я и говорю — дура сумасшедшая.

– Иди сюда, отроче. Не бойся.

– А я и не боюсь. А чего идти-то?

– Это хорошо, мальчик, что не боишься. Иди ближе. Я тебе сказку расскажу.

Всё-таки 12 лет на ниве пророкизма даром не проходят. Голос с хрипотцой. И интонации несколько… визгливые. Отвыкла бабушка-цапля детей подманивать. Не, не баба. В смысле — не яга. А вот её помощнички… Один к опушке отходит. И костюм у него совсем не серо-бело-благородный, а скорее, грязно-зелёно-буро-кровавый. Нехорошо. Хорошо то, что меня Сухан слышит даже и с закрытым ртом. В смысле — с моим закрытым. Пол-оборота от как бы прогуливающегося грязно-бурого и одними губами в никуда:

– Сухан. Кто сунется — бей насмерть.

Мужички — зрители костюмированные — подтягиваются. А моих крестников не видно. Или просто — в маскараде не разобрать? Восемь мужиков на нас двоих — многовато будет. Если правильный бой. А вот если общая свалка, то… побегаем. А бегаем мы лучше. Я — быстрее, Сухан — дольше. Есть шанс. Обостряем.

Это была моя ошибка. Нужно было бы потянуть время, устроить кое-какие догонялки, может быть — в ногах поваляться. Я совершенно упустил из виду, что где-то там, севернее, скачут мои четверо верховых. Что Любава говорит мужикам такие слова, что Ивашко с Чарджи готовы дерева грызть. Что это мои люди, моя команда, которая из кожи лезет выполнить мои приказ. Не привык я работать в команде. Здесь — особенно. Весь расчёт только на себя. Да вот — на «живого мертвеца» под боком.

– Слышь ты, птица. Я чего сюда пришёл. Тебя трахнуть. Ну сильно хочется. Никогда не доводилось цаплю на уд насаживать. Интересно мне: ежели тебе до самой матки засадить, ты как — кукарекать будешь, или каркать? А может — чирикать? Тут слух прошёл: ты 12 лет неогуленая ходишь. Забыла, поди, как это — на спинку и ножки в стороны. А помнишь, как княжии тебя тут на лугу…

Две вещи случились одновременно. Ведьма кинула нож. Хорошо кинула. Сильно, точно. Прямо мне в грудь. Только в меня хоть чем кидай — если я вижу откуда что летит — успеваю присесть. Нож просвистел над моей головой и ударил Сухана в грудь.

Какой я умный! Какой я предусмотрительный! Нож ударил хорошо, но в кольчугу. Звякнул и отлетел в сторону. А Сухан, даже не обратив внимания на смертельную опасность самому себе. Он обратил внимание на опасность мне. И пресёк. Ассистент метнулся к нам, одновременно с броском своей «модельки». Уже и топор вскинул. И нарвался на встречный удар Сухана во всю силу. Торец еловины встретился с торцом цаплиного клюва на маскарадной маске. Мужика отшвырнуло назад, хотя ноги его ещё продолжали бежать вперёд. Он отлетел метра на три и упал на спину. Разок дёрнул ножками и затих. А пророчица завыла. Схватила себя за лицо двумя руками, с ножом в одной, и мотая головой, что в сочетании с летающей над ней чёрной косой и длинным клювом создавало очень… неприятное зрелище, завыла диким воем. Никогда не слышал воющих цапель. Значит, правильно я её обидел. Достал до больного. И про прежние её… приключения с княжими напомнил. А что делать? Я ж не психотерапевт. И ситуация отнюдь не для успокоительной и душещипательной.

— здесь не пройдёт из-за отсутствия оных милосердных братьев. И вообще, я такие запущенные случаи не лечу. Раньше надо было обращаться.

Тут она рывком развернулась к привязанному к камню. К висящему вниз головой Акиму и вскинула нож.

Зарежет, однако, дура деда. А я не поспеваю — далековато. Хреново. Гром не гремит, молнии не сверкают. Волки не воют, цапли не поросятся. Кавалерия не скачет, народ безмолвствует. Остаётся только проявлять остроумие. Если это так здесь называется. Но первая реплика пошла с противной стороны. Сильно противной.

– Смерть! Смерть лютая всем проклятым! Всем птиц истребителям и погубителям!

– Ага! Давай! Всем смерть! И птицеедам! И курощупам! И яйцепойцам! И перьещипам!

Говорят, что с психами в момент обострения надо во всём соглашаться. Обострение я ей устроил, теперь и полное соглашательство — тоже. Мой энтузиазм в деле поддержания орнитологии несколько смутил «пернатую ведьму». Она недоуменно уставилась на меня. Я вежливый человек и немедленно извинился.

– Чего? Перьещипов не будем? Ну и правильно, перья у птиц должны обновляться. Перьещипы пользу приносят.

Ближайшее слово к «недоуменно» — недоумок. Главное — сохранить её в этом состоянии по-дольше.

– Ну, ты чего встала? Давай уж. Я же, по правде, за этим-то прибежал. Посмотреть-удостовериться.

– Ты?? Сюда??? Посмотреть-удостовериться? В… чём?

– Ну ты, стара, даёшь. Ты же его резать собралась? Во славу чего-то там. Птица твоего хохолкового. Вот я и хочу быть уверен.

– У-уверен?

– Вот этот дедок — Аким Янович Рябина. Он тебе не представился? Ну, извини, он такой, он академиев не кончал, с манерами у него того. Старый солдат, знаешь ли, ему неведомы слова любви. Тётушку Чарли помнишь? Да ладно, всех тётушек не упомнишь. У тебя-то, поди, есть? Ну, были? В тех краях где гуляют доны Педры и много-много диких обезьян? А у меня с самого здешнего детства ни педров, ни макак. Вместо их всех — только дед этот. Батюшка он мой. Гадкий такой. Третьего дня мне ухо всё выкрутил. Такой, знаешь, мерзопакостный старикашка. То мерзит, то пакостит. Но я терпел. Ну, ты ж меня понимаешь. Я у него первый наследник. А у деда как раз боярство маячит, вотчинка такая не мелкая вырисовывается. А в вотчинки девки молодые ласковые. Ну ты ж меня понимаешь. Ты ж сама такая была. А, цапельница? Горячая была? Вот, точно была — по глазам вижу. Да ты ещё и сейчас. Тебя-то, ежели помыть, то и нынче… А хрыч не даёт. Бьёт чем не попадя по чём ни попало. Зудит целыми днями безвылазно. А тут ты его на камень да ножом. Ну как же пропустить-то как родненькому батянечке кишки выпустят? Ну ты ж меня понимаешь. Ты давай, не тяни. Вотчинка сразу моя будет. Всем подолы задеру, всех раком поставлю. Тебя-то саму-то как? Ладно, после разберёмся. Уж я-то развернусь. У я-то погуляю, поиграюсь. Ну ты ж меня понимаешь. Не хуже, чем гридни княжии с тобой на лугу повеселились.

– Глава 88

Я нёс ахинею, удерживая её глаза, приплясывая и дёргаясь, изображая намёки на неприличные телодвижения и похабные усмешки. Подмигивал, намекая на нечто, понятное нам двоим. Забивая её слух неизвестными словами вперемежку со знакомыми, но давно забытыми. Заставляя вспоминать какую-то давнишнюю, до-цапельную жизнь. Мотивируя совпадение наших желаний, что для неё было совершенно невозможно, что ставило под сомнение правильность и её собственной цели, её собственных действий. И одновременно сокращал расстояние

Повторное упоминание о групповом изнасиловании вызвало повторение реакции — «цапля» вскинула руки к своей маске. Вцепилась в неё пальцами и завыла, раскачиваясь и сгибаясь в поясе. Нож её мешал, и она отшвырнула его в сторону. Небольшой наклон холма в мою сторону заставил её, не прекращая воя, сделать пару шагов в моём направлении. И не помешал мне сделать вдвое больше навстречу. Она начала распрямляться из своего полусогнутого положения, и тогда я ударил. Как в школе учили.

В нашей школе айкидо учили плохо. Точнее — я был плохим учеником. Чего делать, когда на голове у противника защитный шлем — я не проходил. Не было у нас шлемов, ввиду отсутствия гос. — и др. — субсидий.

Посох взлетел вверх, потом упал вдоль позвоночника, потом пятка его, как и положено, с некоторым упреждением пошла вниз, а верхний конец разогнался и, с достаточно чёткой моей фиксацией в последней фазе, врубил ведьме в лоб. Точнее — в маску чуть выше глаз. Её откинуло назад. Конкретно — просто на задницу. Раздался хруст. Я, грешным делом, обрадовался — прошиб дуре черепушку, сейчас глазки закатятся, сама завалится и «нам тебя будет очень не хватать в нашей земной и грешной жизни».

Излишний оптимизм приводит к летальному исходу. Я бездарно потерял пару секунд всеобщей ошарашенности. Потом, выдержав паузу изумления, фигурки на поляне начали двигаться. Хруст, который я так опрометчиво относил к лобной кости ведьмы, произведён был именно лобной костью. Но — маскарадной маски. Хлопнул пару раз глазами, ведьма завизжала и кинулась на меня.

Кино, блин. Хичкок, факеншитом его. Не, не Хичкок — декорации другие: солнечно, травка зелёная. И эта… растопырив пальцы как когти… Я тут недавно перед Чарджи хвастался как надо быстро на ноги подыматься. Зря. Есть дамы, которые и быстрее это делают.

Она бы меня точно достала. Вот этими своими растопыренными. И порвала. Просто голыми руками. В лоскуты. Но одновременно от камня кинулся её второй помощник. Имея ту же цель, но с топором.

Как вектора складывать не забыли? Равнодействующая строится как диагональ параллелограмма. Это если тела абсолютно упругие. А вот если тела с деформацией… То они — деформируются. Я бы даже сказал: слипаются. Деформированные человеческие тела я по жизни видел. После столкновения с чем-нибудь твёрдым типа радиатор «газона». Слипшиеся тела… и сам бывал. А вот абсолютно упругие… Ну где я тут, в этой «Святой Руси», найду что-нибудь абсолютно упругое? Тут же даже простой резины нет.

Они — «слиплись». И даже немножко деформировались. Ассистент, разогнавшийся по склону холма, не смог затормозить перед взлетающей вертикально с места «моделькой». И покрыл её. Как бык корову.

«Грешно смеяться над больными людьми». А главное — несвоевременно. Парочка в маскарадных костюмах удивительно быстро разобралась где чьё и расцепилась, но я успел скомандовать Сухану. Ну, и сам врубил. Сколько дури хватило. Поднявшийся на четвереньки «ассистент», получивший со всего маха по голове рядом с торчащим птичьим хохолком, рухнул, было, снова на свою пророчицу. И был отшвырнут в сторону как старый армяк. Ведьма успела, завывая, подняться на колени. Маска на её голове съехала на сторону. Видеть она уже не могла, клюв цапли сбился и задрался. Из-под него были видны два ряда сжатых белых зубов. Вот туда и ударила Сухановская еловина. Такой, хорошо слышный звук удара. Костяной. Вой прервался, мгновенно захлебнулся этим костяным щелчком. Удар был очень сильным. Даму снова отшвырнуло на спину. А я развернулся на дикое «А-а-а!» за моей спиной. Шесть маскарадников, бежавших на помощь своей «святой цапле» с ножами в руках, сцепились между собой.

Собственно крик издал один из «пернатых». Всаживая нож в спину своего сотоварища. Понимаю глубину его волнения: пробить ножиком кожано-деревянную конструкцию, которую эти чудики таскали на своих спинах, было не просто. Ударенный свалился носом вперёд, и очень интересно воткнулся клювом в землю. Ни туда, ни сюда. Рядом сцепилась и покатилась по земле ещё одна парочка.

Но особо разглядывать происходящее вдали у меня времени не было — тут и вблизи очень интересно — два придурка добежали. Один, вереща и размахивая топором, наскочил на меня. А я, как совершенный идиот, или герой-двоечник, выставил ему навстречу свой, многократно использованный сегодня, дрын берёзовый. Ага. Здоровый мужик, в птичьей амуниции, хорошо разогнавшись, скатывается с холма и натыкается на дрын, за другой конец которого держится «моль белая». Про столкновение двух тел и куда пойдёт равнодействующая, я только что вспоминал. Сухой дрын берёзовый ни к деформации, ни к слипанию — не склонен. Так что меня просто снесло. Выкинуло нафиг, как лист опавший.

Пока я приходил в себя после несанкционированного полёта и искал глазами своё анти-упругистое дзё, мой противник, которому я попал в грудь, успел восстановить дыхание. Второй крутился вокруг Сухана, помахивая двумя топорами сразу. На склоне двое шевелились, а двое других, зажав друг руки с ножами, постепенно перекатывались всё ниже по склону.

Мой враг взял в другую руку нож и пошёл ко мне, держа топор опущенным к ноге. Ну, понятно. Сейчас он долго будет тыкать в меня ножиком, я увлекусь, подпущу на дистанцию удара и получу сбоку топором. И ведь бросить его нельзя: Сухан держит одного противника, сможет ли зомби контролировать движения двух — я ещё не проверял.

Первый выпад, естественно, цели не достиг — я отскочил. «Птиц» сделал ещё шаг. И вдруг грохнулся во весь рост на землю. Длинный птичий клюв легко пробил очень зелёную свежую траву под моими ногами. И глубоко ушёл в мягкую болотистую почву. А в спине у «птица» торчала оперённая стрела.

По склону вниз бежали Ноготок, Ивашко и Звяга. Последний с совершенно озверелым лицом и диким криком. А возле крайней вешалы стоял Чарджи с натянутым луком. Заметив мой взгляд, он немедленно изобразил отсутствие интереса к происходящему, опустил лук и картинно опёрся на нижнюю перекладину. Опять же фольк:

Но вот стрелу с тетивы Чарджи не снял. Чисто случайно, на всякий случай.

Пробегая мимо возящихся мужичков, Ноготок приголубил верхнего плоской стороной своей секиры. Дождался, пока нижний начал выбираться — и повторил.

– Брось топоры придурок! Брось, говорю! В клочья порву, в куски порежу!

Это Ивашко предлагает почётную капитуляцию последнему стоящему «птицу». Последний оглядел Ивашку с саблей, Звягу с топором и начал отступать. Я успел только крикнуть:

– В пол-силы!

Еловина ударила куда-то в бок «дважды топорнику», а Ивашко успел перехватить кинувшемуся к раздаче Звягу. Кажется, тот всерьёз принял мой приказ: «смоешь кровью» и торопился не упустить подвернувшуюся возможность.

– Ивашко! Командуй. Живых — вязать, мёртвых — ободрать, землянки осмотреть.

Впрочем, кроме Звяги, тут все и так знали необходимую последовательность действий. Чарджи, хоть и выглядел совершенно скучающе, но прикрывал нас сверху, Ноготок уже увязывал оглушённых, Ивашко начал погонять командами Звягу, а мы с Суханом занялись давно назревшим и наболевшим: снятием с камня батюшки родненького Акима Яновича.

Ну, с камня — не с креста. Гвозди в руки-ноги не забивали. Дед провисел вверх ногами не так уж долго. Мы аккуратно отвязали Акима и опустили на землю. Среди барахла под камнем нашёлся и его кафтан, который и подстелили. Дед кхекал и хекал, никак не мог что-нибудь сказать. Я послал Звягу искать воду, Сухана — стаскивать разбросанных по полянке битых «птицев». А сам, снова повернувшись к деду, получил по морде. Пощёчину.

Дед был в ярости.

– Ты! Падла! Гадюка подколодная! Я тя в дом пустил, а ты! Убью! Раздавлю гниду!

Кровообращение у Акима восстанавливалось быстро. Я ещё ошарашенно держался за левую щёку, как получил пощёчину с другой стороны. Со всей восстановившейся силушки. За что? Что я такого сделал? Я же его от смерти спас!

– Я же тебя от смерти спас!

От следующего удара я успел увернутся. Попытался вообще отскочить от свихнувшегося старика, но Аким ухватил меня за рубаху и дёрнул прямо к лицу:

– Ты! Ты, уродище! Ты меня, воина из младенчества, мужа славного, ты меня спас?! Ты, слизняк мусорный, что, думаешь будто теперь я, Аким Рябина тебе жизнью обязан?! Тебе, ублюдку сопливому?! Да как такое в твоей бестолковке шорохшуться могло! Не бывать такой стыдобищи! Лучше от сего бесчестия помереть!

Не надо меня за грудки хватать, не люблю я этого. И приёмы с освобождением от захватов изучал. Но реакция деда на спасение от смерти так поразили меня, что вместо всяких заморских ученных и вбитых на уровень инстинктов техник, у меня прорезались более базовые, наши исконно-посконные, которые «с дедов-прадедов». Я ухватил Акима за бороду и дёрнул ещё ближе к лицу.

Ну и не надо. Я его и так помню.

– Ты! Хрен старый! Это ты тут вверх ногами висел! Это твой сморчок наверху как мочало болтался! Это тебя баба бестолковая резать собралась! Ты, мешок с дерьмом старинным, в своём лесу в полон попался! Я все дела бросил, сюда прибежал, голову свою подставлял. А ты меня же за это и по морде! Сам не смог — теперь терпи. Теперь будешь кланяться! Пень трухлявый!

Видимо, мы оба выражались столь экспрессивно, что несколько оплевали друг друга. Аким так уж точно пытался отодвинуться, отвернуть лицо от меня. Меня это взбесило окончательно. Я отпустил его бороду. Он затылком ощутимо стукнулся о камень. А я добавил. Как он только что мне — пощёчину наотмашь. Удар пришёлся по носу. Аким схватился руками за лицо и поверх пальцев изумлённо смотрел на меня. Ярость, бешенство совершенно исчезли из его взгляда. Потом он отнял руки от лица. На ладонях, на лице под носом была кровь. Конечно, человек столько провисел вверх головой. Не испуганный, не злой — полный изумления голос:

– Ты… Ты кровь мою пролил.

Ну и чего? У одного из моих племянников кровь носом шла просто от волнения. Пока не вырос, не завёл себе подружку. Видимо, этот процесс для него оказался настолько волнительным, что и носовые кровотечения прошли. Нормальное явление при слабых кровеносных сосудах в носовой полости. Ну и чего он так вылупился?

Стоп, Ванька, попадун уелбантуренный. Как ты мог забыть! По «Русской Правде» разбитый нос и таскание за бороду — самые тяжкие преступления «против части и достоинства». По размеру виры — в ряду выбитого глаза и оторванного уха. А по смыслу — обида смертельная. Насчёт бород — аж до самого Петра Великого. Всё равно, что какому-нибудь Д'Артаньяну публично надавать пощёчин. Ведь не хотел же! А вот же, обидел старого упрямца до самой глубины. Это даже не с его дочкой перепихнуться. Этого он мне никогда не простит.

Как говаривал старина Теренций: «FACTUM FIERI INFECTUM NON POTEST». Не в смысле: «феерическая инфекция фактически не опротестовывается», а в в смысле: «то, что сделано, не может стать несделанным».

И, соответственно, то, что не может быть изменено — не может быть причиной для переживания. Годится только для анализа. Потом. А пока — работаем.

Я отошёл от деда и оглядел поле недавнего боя. «Мои мужи» старательно обдирали покойничков. И дорезали не упокоившихся. Первый удар Сухана в торец «цапельного» клюва первого помощничка «пернатый ведьмы» дал весьма однозначный результат. Когда сняли, точнее — вырвали, маску — стало видно, что основание клюва от удара еловины пробило мужику переносицу и вмяло кости носа внутрь черепа. Вот почему от так быстро перестал принимать участие в общем веселье.

Чётко сработал и Чарджи: с тридцати шагов попал точно под левую лопатку. Мой противник был вполне мёртв. Однако Чарджи был недоволен. Между ним и Ноготком произошёл короткий «обмен любезностями», после чего очень недовольный принц соизволил спуститься с холма и заняться своим «трофеем» лично. Вот только теперь я понял, что такое «вырубать стрелу». И почему Ивашко, вспоминая своё столкновение со смоленскими стрелками, оценивал эту процедуру как эквивалент смерти. И откуда на первом, виденном мною ещё за Десной, хуторе, разграбленном половцами, были у мертвых такие страшные и странные раны.

Князь Гвидон может позволить себе такой способ изготовления стрел. Но только в сказке. В жизни боевая стрела — штучное изделие. Требующая тонкой и непростой технологии. Один из этапов процесса изготовления этой «стрелки острой» предполагает её вывешивание в «сухом, тёмном, прохладном» месте на срок от одного до трёх лет. После чего половину заготовок обычно выбрасывают.

Чарджи довольно быстро содрал с мертвяка штаны и мокасины, срезал шнурки маски и сам костюм. И призадумался: он стрелял сверху, да и вообще, на такой дистанции при стрельбе почти из любого лука требуется большое возвышение. Соответственно, стрела вошла в спину «птицу» между одной парой рёбер, а вышла ниже — между другой. Молча и выразительно ругаясь — только губы шевелятся, принц достал свою славную, векового боевого стажа, саблю и приступил к разделке трупа.

В нормальных условиях это занятие для слуг и оруженосцев. Тех самых мальчишек от 12 до 15 лет, которые следуют за любым воином, и сами мечтают стать такими же. Хорошая школа. И жизни и вообще: анатомии, физиологии, психологии — ведь только четверть оставшихся на поле боя — реально мёртвые. Остальные — раненые разной степени тяжести. Некоторые ещё очень даже могут дать сдачи. И все сильно не хотят отдавать чужие стрелы из своего тела.

А ещё эта процедура прекрасно обучает аккуратности: кровавые брызги при такой операции в полевых условиях — летят во все стороны. А постирушка на походе — тоже удел оруженосца. Сам замарался — сам постирался. Вырабатывает верный глаз и твёрдую руку. При разделке мяса живого говорящего.

Чарджи перерубил позвоночник мёртвому, вставил и отжал клинком разделившиеся теперь части скелета. Вырезал в спине ломоть ещё тёплой человеческой плоти. Потом, также молча матерясь, перевернул покойника и повторил операцию спереди. Наконец, снова опрокинув мертвеца на живот, немного покачал стрелу и выдернул этот шампур с насаженной на него человечиной. Аккуратно встряхнул в сторону. Ещё не хватало, чтобы кровь какого-то смерда испортила костюм благородного принца в изгнании. Часть кусков отвалилась сразу, часть пришлось осторожно срезать ножиком. Чтобы древко не зацепить, а то баланс, знаете ли, испортится может. Наконец, стрела была вытерта насухо. Кажется, грязными штанами свежего покойника.

Я как заворожённый наблюдал за процессом и пропустил момент, когда Звяга вытащил из какой-то ямы на вершине холма Охрима. Ну, правильно — Любава же говорила о двух носилках. Охрим идти сам не мог. Но, слава богу, ему ничего не отрубили и не сломали. Просто жёсткая вязка привела к остановке кровообращения в ногах. Когда его подвели ко мне и он рухнул передо мной на колени — я сперва подумал, что дело только в этом. Охрим плакал, полз ко мне на коленях и пытался поцеловать руку.

– Господине! Спаситель! Жизни и души моей! Вечный раб твой! От смерти лютой, от пекла диавольского! Избавитель! От мук вечных, от страданий безвременных! Дозволь к ручке приложиться! Навеки служить тебе буду! Из когтей сатанинских вынул! В мир божий вернул!

Вой и скулёж здорового, молодого, весёлого обычно, парня, ползание на коленях и попытки поцеловать то руку, то сапоги — меня несколько испугали. Может, всё-таки, здешнее сумасшествие заразно? Или его так отделали, что парень сам сдвинулся? Это же профессиональный воин. Он же должен быть готов и к смерти, и к смерти мучительной, весьма болезненной. Однако, когда удалось прервать его попытки «поцелуйного обряда господских сапог», стало ясно — парня не пытали. И тут, наконец и до меня дошло.

Будучи атеистом я воспринимаю смерть как неизбежное зло. А иногда даже как и не зло. «Или кто-то собирается жить вечно?» Пережить своих — очень скучно. Тоскливо. Я был как-то на столетнем юбилее одной родственницы. Она, вполне в разуме и памяти, смотрела на огромный, собравшийся вокруг неё клан. И явно скучала: дети…

Так что, умереть вовремя — большая удача. А сама смерть… Как сказал один древний грек: «Пока я есть — смерти нет, а когда смерть придёт — меня уже не будет».

Но Охрим — христианин. Для христианина — жизнь земная только прелюдия перед жизнью вечной. Смерти нет, а есть только переход в следующее состояние. Которое и есть жизнь настоящая, вечная. И какая она? А вот это зависит от первой части, от «квалификационного забега». И в этой зависимости весьма весомыми являются обстоятельства смерти. Смерть без покаяния, исповеди, причастия однозначно закрывает дорогу в райские кущи для среднего человека. Смерть под ножом ведьмы, дьяволицы, в ходе сатанинских плясок и обрядов — аналогично.

Перед Охримом маячила не собственная телесная, пусть и мучительная смерть, а смерть души. Бесконечная, неотвратимая, муки адские «отсюда и до скончания веков». Вот что так потрясло молодого стрелка. И что так взбесило Акима. Охрим может ползать на коленях перед спасшим его бояричем, а Аким… Ползать перед собственным ублюдком? Который вообще… даже и не собственный. Испытывать благодарность? К кому?! Благодарность — отношение к равному или вышестоящему. Ничтожному достаточно кинуть подачку. Хотя — зачем? Он и так должен радоваться просто возможности сделать что-то для вятшего.

Как там Чарджи сегодня выразился: «Разве я могу быть благодарен барану, из кожи которого пошиты мои сапоги»?

«Святая Русь» — страна долга. Не исполнить, пренебречь исполнением, отдачей долга — бесчестие. Это не чьи-то внутренние чувства и муки совести — это весьма многогранная и ощутимая реакция окружающего общества. Часто — смертельная. Часто и для индивидуума, и для его детей, и вообще — домашних и всего рода.

Сын обязан спасать своего отца. Как и всякого господина своего. Но принять этот долг спасения — оскорбление. Принять помощь слабого, подчинённого… То есть открыто объявить о своей собственной слабости. Столь сильной, что и сопляк оказался лучше. И ещё — долг отца предусматривает поучение, воспитание, кормление. И снова — я свой долг исполнил. А как быть Акиму, который меня из дома выгнал?

«И прости нам долги наши, как и мы прощаем должников своих» — из главных христианских молитв. «Отче наш». Там, правда, есть два варианта. У Луки, в одном из старых списков, эта фраза звучит чуть иначе: «И прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику». Получается, что все грехи человеческие от бога. Взяты человеком у бога взаймы, в долг. А теперь, попробовав грех на вкус, человек возвращать не хочет и молиться: «давай спишем».

Молитва повторяется ежевечерне за семейным столом. Вдалбливается. И очень многое здесь крутиться именно вокруг понятия «долг».

Из тройки английских глаголов: «I want, I can, I must» («я хочу, я могу, я должен») в «Святой Руси» постоянно вылезает, пропагандируется, используется третий. Вытесняя два первых. Не свойственно россиянам чего-то хотеть, чего-то мочь. Свойственно быть должным. Кому-то. «И лично Леониду Ильичу». Такая у нас грамматика. Не везде так: в финском, например, нет «я должен». Есть «minun taytty» — мне нужно. А что, разве нет ситуаций, «когда оно мне нафиг не нужно, но я должен»? Финны этого не различают, а для нашего брата-россиянина — постоянно.

Охрим от радости спасения своей бессмертной души только что объявил, что принимает на себя пожизненный долг службы. Службы мне. Он ещё радуется. А Аким уже понял. Не может владелец щенка служить этому щеночку. Но — должен.

В этот момент вся моя философия вылетела полностью. Из-за озвучки.

Дело вот какое: Звяга пропустил процесс перерезания горла третьему пострадавшему, которому один из своих же «птицев» воткнул нож в спину. Кстати, мой ножик с двуглавым орлом. Раненого притащили со склона у месту общего складирования, стащили с него большую часть амуниции и пришли к выводу — «не жилец». Пробиты оба лёгких, на губах кровавые пузыри при каждом выдохе. Наш знакомый «пернатый гомосексуалист» успел всадить нож раз пять или шесть. Так что раненного перевернули на живот, оттянули за волосы голову. и Ивашко, с несколько брезгливой гримасой — как бы не запачкаться — перерезал «птицу» горло.

Стандартная процедура добивания раненых в бою. «Чтоб не мучились». Применяется повсеместно как к чужим, так, часто, и к своим.

Мизекордия — «кинжал милосердия». Как и его японский аналог «ёпои доси» введён в оборот именно в этом 12 веке. Оставить рыцаря в полной броне на поле боя без помощи — это уже не победа, это уже садизм. Но мизекордия — инструмент. А сам технический приём — «раненых добить», вообще из глубокой древности. Пробивали головы и кости дубинами, обезглавливали каменными топорами, протыкали копьями с кремнёвыми наконечниками. При раскопках одного из крупных древнеримских цирков в Малой Азии найдена обширная коллекция человеческих черепов с квадратным отверстием на маковке — специальным молотом добивали раненных гладиаторов.

Убить человека быстро — очень не просто. А вот нанести ранения, «несовместимые с жизнью» — куда легче. Можно его так оставить. Всё равно умрёт. Но помучается. А то и нагадить успеет. Так что — дорезать. Наше это, даже не исконно-посконное — обще-хомосапиенское.

Второго «ассистента», который так удачно сбил «цаплю» на взлёте, и которого я оглушил ударом по черепу, дорезали именно по критерию «нагадит». Ивашко поставил ещё не пришедшего в себя мужика на колени, бросил в мою сторону вопросительный взгляд, получил мой кивок и… долго ругался — «ассистент» в последний момент дёрнулся и струя крови из его горла окатила рукав кафтана.

А вот Звяге как-то возможность не попадала. Вот он и кинулся к последнему «сладкому кусочку» — к самой ведьме. Разрезал завязки маски, сдёрнул её за клюв. И тут она ударила. Не маска — сама женщина. Перекувырнулась через голову и оказалась сидящей верхом у Звяги на плечах. Она выла по-звериному и пыталась вцепиться Звяги в глаза. Осёдланный, зажатый между её ляжками мужик, успел закрыть ладонями лицо и тоже непрерывно вопил. Наконец, он опрокинулся на спину. Ноготок возился с остальными пленниками и был в стороне. Чарджи и Ивашко мгновенно выдернули сабли из ножен, но рубить не спешили.

Три «но»: во-первых, неудобно; во-вторых, баба; в-третьих, ведьма. Поганить добрый клинок… А он потом от ведьминой крови в бою треснет… Пришлось скомандовать Сухану. Новый удар чуть ниже чёрной косы, в височную кость, и ведьма затихла.

– Ну и что с ней делать?

– Чего-чего! В куски порубить! Она мне чуть зенницы не выдрала! (Это Звяга эмоции выражает)

– Дурень ты, Звяга. Ведьму положено в реку бросить. Если выплывет — значит ведьма. Тогда забить и снова бросить. (Это Ивашко делится познаниями в юриспруденции)

– В какую реку? В Угру, что ли? Так там мест-то глубоких нет. Ну утонет она, а дальше? Её ж до осени, до дождей вниз не снесёт. Так и будет в каком омуте стоять, да гнить. Кому-то охота из-под дохлой ведьмы водички похлебать? (Это я насаждаю азы санитарии)

– Бестолочь говорит, бестолковки отвечают. Ведьма должна по суду быть объявлена. Только княжий или церковный суд может ведьму судить и в реку метать. Точно, неучи дремучие. (Аким восстанавливает своё реноме местного вятшего)

– Как оно по закону — мы не знаем. Но жить ей нельзя. Бешеная она. И сила в ней сатанинская. Нынче не убьём — она малость оживёт и всем худо будет. (А это мнение эксперта — «муж горниста» поделился собственным видением краткосрочной перспективы).

Вот лежит психически нездоровая женщина. И что делать? В моё время таких лечат. Укольчики, таблеточки, процедурочки. Вплоть до электрошоковых. Здесь сумасшедших не лечат.

На Руси нет ни шизофрении, ни паранойи. Как в Союзе не было секса.

Здесь очень простая классификация из трёх категорий.

Дурачок. Обычно местный, деревенский. Часто — следствие или инбридинга, или родовых травм. Так что и причины ненормальности известны в общине. Его подкармливают. И стыдятся — «наш грех».

Блаженненький. Этого слушают. Пытаются найти смысл в словах больного ума. Полагают приближённым к богу. Вокруг престола небесного — явно психбольница на выезде. Почти всегда — пришлый, не местный. «Нет пророка в своём отечестве». Два самых известных имени: блаженный Августин в Европе. Доказал существование бога. И Василий Блаженный — московский юродивый, похоронен в фундаменте церкви на Красной Площади. Большевики были не первыми, кто устроил там кладбище.

Третья категория — бесноватые. Их боятся. «И имя мне — легион». Из бесноватого изгонял бесов Иисус. Ещё один прикол христианства.

Бесы были не просто изгнаны, но «выселены» в стадо свиней, пасшихся неподалёку. Свиньи взбесились от такого «наполнителя», кинулись в озеро и все погибли. В легионе пять-шесть тысяч бойцов. Такими бывают промышленные свинофермы, но не свободно пасущиеся стада. И откуда такое количество этих животных в глубине иудейской страны, где население вообще свинину не ест? А нанесённый ущерб имуществу? Ведь рыночная цена такого стада… У Иисуса даже и вместе с апостолами не было никогда таких денег, чтобы компенсировать владельцу потерю. Просто разорили человека ни за что, ни про что. И, конечно, вопрос экологии. Пять-шесть тысяч дохлых свиней в основном источнике воды для всей страны… Потом эти вздувшиеся разлагающиеся туши застревают на отмелях, и вся долина Иордана… Там и так речка-то… А тут зараза сплошняком до самого Мёртвого моря.

Цена чуда… Ну, если отсюда, из Руси смотреть, то «благодать божья» и «спасение души человеческой». Если с берега Иордана, хороня одного за другим детей своих, умирающих от холеры или дизентерии — Казнь Египетская. Ни за что. «Гнев господень» и «истребление народа».

Одно слово: «Сын божий». Чудеса — творит «на раз», о последствиях — даже и мысли нет.

А я — человек. Мне именно последствия и надо предвидеть. Здесь есть случаи успешного экзорцизма, есть иные способы врачевания душ. Я этим не владею. Оставить её живой? Она оклемается и с такой харизмой, при всеобщем распространении суеверий… Оседлает какого-нибудь мужика, только не телесно, как только что Звягу — психически. Душу замороченную, как телка на верёвочке, поведёт. И убивать придётся уже не одну, а нескольких. Засунуть в поруб, полностью изолировать? Полная изоляция здесь невозможна. И ещё её надо будет кормить. Почему я должен отбирать хлеб у детишек в округе для прокормления этой «цапли»?

Казнить? Нет прав. Незаконно. Аким верно сказал — дело суда.

Я на все суды… Но в разумных пределах. Однако казнить ведьму… Как? Здесь нет ещё сожжения живьём. Будет. Лет через сто. В принципе понятно: огненное погребение «вятших» из славян или варягов — основная форма похоронного ритуала в ещё недавнем язычестве. Христианству нужно ещё сто лет, что бы «высокая честь» посмертного сожжения забылась в народе, и была заменена «огненным очищением» всякой разной мерзости. Но казуистическая формула святейшей инквизиции: «без пролития крови» уже действует. Ведьм традиционно топят. Если утонула — хороший человек был. Если выплыла — ведьма натуральная. Дальше вариации: забивают дубьём и потом топят. Или живьём в землю закапывают.

Утопить эту дуру в Угре нельзя — мелко. Живьём в каком нибудь здешнем болоте? Надо тащить её на север, к волхвам — там болота большие. А здесь… здесь её уже княжии люди в местные болотца бросали. Ну и чем дело кончилось?

Мои мрачные и безысходные размышления были прерваны «мужем горниста». Посовещавщись о чём-то со своей «женой», он спросил:

– Эта… Ну… Вот… А?

– Не понял.

– Господи, пресвятая Богородица! Да чего ж тут не понятного! Дозволь нам с ней побаловаться маленько. А? Удовольствие получить. А? За все 12 лет, что она нас без баб держала. С-сука!

– А не побоишься? Ты ей всунешь, а она цап… И не высунешь. Отрезать придётся. (Это «обоерукий топорник» вносит лепту — указывает на возможные технологические проблемы).

Теоретически — возможно. Склещивание, оно же — спазм влагалища, у городских собак довольно частое явление. У хомосапиенсов — значительно реже. Примерно в одном из тысячи половых актов. Но бывает. Только явления-то эти разные. У собак в половом члене есть продольно расположенная косточка, которая перед эякуляцией сокращением мышц переводится в поперечное положение, не давая кобелю возможности извлечь член из влагалища, пока семя полностью не излилось. Это рефлекторный, безболезненный, нормальный для животных процесс. У людей же склещивание — неправильная, патологическая реакция женского организма, в основе которой лежит страх полового акта. По-другому это называется «сексуальный невроз», или «вагинизм».

«Вагинизм божественной цапли»… При её истории и по известным её действиям… И никаких успокаивающих и расслабляющих… Даже тёплую ванну не устроишь. Там кровь в член продолжает поступать, а оттока нет. Предельный срок — 20 минут. Потом лучше просто отрезать, пока не помер.

Как поведёт себя организм, управляемый больным мозгом — неизвестно никому. Если управляемый. А если нет?

– Ноготок, развяжи мужиков. Они же все ко мне в службу хотят. Правильно я понимаю? А для начала устроим маленькое угощение. Для тех кто ко мне пойдёт. Как ты сказал? «За 12 лет»? Будет тебе… удовольствие.

По моему приказу ещё не пришедшей в себя женщине вывернули к голове и связали сзади руки. Восстанавливалась она удивительно быстро. Как-то даже ненормально быстро. Во всяком случае, Звяга, сунувшийся связать ей щиколотки, получил мощный удар ногой в грудь. Но когда «горнист» со своим «мужем» навалились — три здоровых мужика — щиколотки ей всё-таки спутали. Кричать она не могла — кляп во рту. Но выла и рычала выразительно.

– Зря ты так её, боярич. Со связанными ногами — нам же самим неудобно будет.

Поток последующих комментариев иссяк быстро. Когда я приказал Ноготку перевернуть даму на живот, встать ей коленом на спину и тянуть пятки к голове изо всех сил. До народа дошло, что здесь происходит нечто новое, ранее не виданное. Это точно — вот ещё одна инновация вам, предки мои. С барского плеча, вашего, далеко продвинутого, потомка. Из даже современности вашей, но не отсюда, не из «Святой Руси». Другая страна, другой народ. Скоро познакомитесь. А пока — глобализация по-попадански.

Всё-таки, она ненормальная: Ноготок, при всей своей немалой силе не мог дотянуть связанные щиколотки женщины к её затылку. Подол её одеяния задрался и крепкие, белые, напряжённые до каменного состояния, ноги просматривались аж до поясницы. То, что психически больные люди проявляют временами совершенно нечеловеческую физическую силу — известно. Типовое превышение нормы — три-пять раз. Просто — не очень слабое женское тело. Со сдвинутыми мозгами. И вот — даже вполне могучий Ноготок ничего не может сделать. Простой силой с психом не справиться. А какие-либо технологические изыски из своего мастерства он применить не может. Поскольку суть происходящего не понимает.

Я обошёл дрожащую от напряжения мышц скульптурную группу. Приподнял свой легковесный берёзовый дрючок. И легонько щёлкнул по её «пылающему горну». Сведённые в крайнем усилии мышцы женщины попытались рефлекторно сжаться ещё сильнее. Но — некуда. Рывок-откат. На мгновение они ослабли. Ноготок не упустил момент. Под его коленом раздался хруст. Белые ляжки дёрнулись и обмякли. Непрерывный вой, звучавший в моих ушах — кончился.

– Всё. Бабу — раздеть. Воды чистой принести. Ей и себе всё подмыть. Валяйте.

Только тычок в бок остановил «мужа горниста» от немедленного «валяния». Но насчёт гигиены я буду строг — у них тут вши. И, похоже, всё барахло их придётся проваривать. Вот только заразы мне не хватает.

Ноготок поднял и опустил руку «цапли» — упала как неживая.

– Да. Однако.

И голос Ивашки с явно слышимой гордостью:

– Так он же — «зверь лютый». Это те не просто так, это те не про каждого скажут. Ну чего, боярич? Тебе первому.

Я обошёл лежащую женщину и откинул подол с её лица. «Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки» — русская народная мудрость. Многократно и многовеково проверенная. Но здесь-то и водки нет. А и была бы — я столько не осилю. Растрепавшаяся чёрная коса закрывала половину лица. Давно не мытые, жирные блестящие волосы прилипли к коже и пропитались кровью. Половина лба представляла собой, после удара Сухановкой еловины, один большой синяк с содранной в нескольких местах кожей. Я чуть сдвинул причёску и обнаружил чёрную дырку слухового отверстия. Вот этим она туземцев и пугала. А вот и дырки на месте носа. Обычно «безносой» на Руси смерть называют. И — безгубые зубы. Когда-то белые, теперь залитые кровью. Из её глаз текли слёзы.

Вот так же, со слезами на глазах, умирал, или точнее — будет умирать, Джучи. Старший сын Чингисхана. Казнённый нукерами своего отца. Отъехал на охоте чуть в сторону и был найден с вот так, прижатием пяток к затылку, сломанной спиной. Посреди цветущего, весёлого, радостного высокогорного джайляу-пастбища. Под ярким синим, полным солнца и простора, небом. Со слезами на глазах. И никого вокруг. Никаких следов. «Без пролития крови».

А тело у неё — белое. Вполне ничего. Сейчас вот мужики водички из ручейка принесут, подмоют красавицу. Надо же кому-то быть первым, убедиться, что «а она — цап» — не случиться. Мой взгляд скользнул по склону. Наверху стояли наши приведённые лошади. И Любава. С плотно прижатыми к груди кулачками и с глазами в размер этих же кулачков. Мда… Не дорос ты ещё, Ванюша, не акклиматизировался и не адаптировался. Как-то тебе под взглядом малолетней рабыни… Стыдно, что ли? Кого? «Лопушка придорожного»? «Орудия говорящего»? Ты ещё собачонки домашней устыдись. Или вон — дрючка своего берёзового. Это же не человек, это же так, принадлежность из кухонной утвари.

Ну, эта… деликатность — пройдёт. И — скоро. Чем быстрее — тем лучше. А то народ — не поймёт. Твой народ, Ванюша. Русский. Исконно-посконный. Пальцем у виска крутить начнёт. «А боярич-то у нас того. И у него, того, не встаёт. Гы-гы-гы». Тогда придётся это «гы-гы-гы» выбивать. Кровью. Смертью. Предков моих.

– Вы, мужики сами. Мне с Акимом переговорить надо. Звягу вон вперёд пропустите — ему ехать пора.

Я поднялся на холм, слыша за спиной радостные, азартные возгласы участников мероприятия. Пожалуй, «пророчица» до конца очереди желающих — не доживёт. «Залюбят» её до смерти. «Птицы» на «цапле» отыграются. Как плясали на голове статуи Ленина радостные львовяне в 91, как пьянели от счастья «демократические силы» в Ливии, забивая пленённого, безоружного, старого Каддафи. Счастье победы хмелит и заставляет делать гадости, мерзости, глупости. Победы над чем? Над куском камня? Над старым, избитым, безоружным человеком? Победы над своим страхом. Чем сильнее был страх, тем сильнее радость победы над ним. Если страх был вбит сильно, глубоко, до самых печёнок… Животный страх. То и радость выражается также… «животно».

Московский Патриарх Кирилл в начале третьего тысячелетия как-то сказал: «мы празднуем свою победу, а не их поражение». Какая простая мысль, а как тяжело доходит.

Внизу Звяга ритмично качался между ног бывшей пророчицы и одновременно препирался и отталкивал двух мужиков, которые пытались тут же открутить ей груди. Третий, стоя на коленях со стороны головы, равномерно бил её по лицу открытой ладонью. При таком энтузиазме участников, последнего, как солдатика из похоронной команды полковника Буданова, придётся снимать уже с трупа.

– Коней возьмите. До усадьбы доедете. Потом ко мне в Пердуновку приведёте. Мы напрямки через луг пойдём.

У нас четыре коня. И рябиновских четверо. Куда кони Акима и Охрима ушли — ещё искать надо. Моя щедрость вызвала радостное выражение на лице Охрима. И кривую гримасу у батюшки родненького. Сутулясь, он повернулся к коню, попытался влезть в седло. Ноги, после долгого висения висения на камне, слушались его плохо.

– Подсади.

Команда, не просьба. Брошена через плечо. Неизвестно кому. Ага, сейчас набегут помогальщики. «А в ответ — тишина». Аким, уже вставивший ногу в стремя, застыл в этой неудобной позе. Потом оглянулся через плечо. Я тебе, дурень старый, помогать не буду. Ивашко и Сухан — мои люди. Без моей команды — аналогично. Чарджи — принц. Он в стременные не нанимался. Охрим сам стоять не может. Звяга на ведьме трудиться — отсюда слышно. Жди, владетель Рябиновский, пока смерд твой свою похоть удовлетворит. Вот тогда и на коня влезешь.

Затянувшуюся паузу прервала Любава — кинулась к Акиму, подставила плечико, начала подпихивать и подталкивать. Дура. Малявке взрослого мужика в седло не всадить. А для Акима это и вовсе — очередная насмешка. Он рявкнул невнятно, ухватил девчушку за плечо. Хотел оттолкнуть… Но передумал.

– Слышь, Ванька, я смотрю, тебе эта сопливка по сердцу. Забирай. Дарю.

Любава ахнула и рванулась ко мне. Но Аким крепко держал её за плечо. Столько радостного ожидания в глазах ребёнка. Достаточно просто кивнуть. Но… сегодня уже было — примерно так же смотрел Чарджи, когда привёз её. Отдаривался ею. И Аким того же хочет.

– Благодарствую, батюшка. Только подарочек такой мне не ко времени — места у меня жилого нет.

– Да ладно тебе. Забирай и пользуй. Пока я добрый. А места нет — так пусть пока у меня твоя холопка поживёт. Я за прокорм много не возьму.

Любава растерянно переводила взгляд с меня на Акима и обратно. Смотреть больно. Я шагнул вперёд и похлопал дрючком по руке, которой Аким держал девчонку.

– Отпусти-ка её. Поговорить надо. А ты беги покуда, погуляй. И вы, люди добрые. Сёдла бы, что ли подправили.

Народ понял. Семейные разборки лучше наблюдать издалека. А в господском семействе — ещё дальше. Когда присутствующие переключили внимание на другие цели… Или хотя бы сделали вид, что переключили, я перекинул дрючок в правую, левой ухватил и вытянул на всю длину конскую узду. Эх, хорошего коня я украл. Ещё с «людоловского хутора». Добрый конёк, работящий, спокойный. Жалко скотинку. Но надо. И со всего маха хлестнул коня по крупу. Конь отскочил, запрыгал. Но узду я удержал. А Аким — стремя. Удержал ногу в стремени. А вторая оставалась на земле. Естественно, он уцепился руками за седло, запрыгал на одной ноге вслед за отскочившим коньком, и — свалился. Прямо под копыта коню. Умница. Это я про коня. Не наступил. Быстро успокоился. Снова стоит спокойно. А рядом, навзничь, с задранной, застрявшей в стремени ногой, лежит Аким. Можно ударить коня ещё раз и он затопчет лежащего — места тут мало. Можно погнать коня вскачь. Тогда Акима разобьёт о землю, о деревья. И я стану владетелем Рябиновским. И никто мне слова не скажет. Сзади, за спиной, когда конёк отскочил и Аким упал, был какой-то «ах». И всё. Кажется, они и не глядят в нашу сторону. Старательно. У всех есть чем заняться. Я упёр Акиму в шею свой дрючок. Подцепил бороду, чуть приподнял и упёр. Как же он мне надоел, старый дурак.

– Твой долг — всё. Всё что у тебя есть. Я спас тебе жизнь земную и душу вечную. Всё, что есть ты. Теперь твой долг — служба. Мне. Вечно. Телом и душой, волей и разумом. Всем.

Крепок Аким. Даже в таком положении он сумел дёрнуть головой, сглотнуть и начать высказываться:

– Ты! Ты сопля недоношенная! Титьку тока-тока а уже…

Я отшвырнул повод, прыгнул деду на грудь и, прижав дрючок ладонями поперёк его шеи, зашипел ему в лицо.

– Остолоп! Дубина! Орясина! Ло седых лет дожил а ума-разума не набрался! Лучник смоленский, а смотреть не научился! Ты не сюда смотри. Ни на это, ни на это. Ты сюда, вот сюда глянь!

Сначала я дёргал себя за рубаху на груди, потом оттягивал щипком кожу на своей ключице в разрезе ворота рубахи. А в конце ткнул растопыренными пальцами себе в глаза.

– Ты! Сотник хренов! Ты что, не видишь, с кем спорить тщишься! Что я старше тебя. Много старше и много умнее. Ты, Аким Рябина против меня как комар-однодневка к вечеру против молодого волчонка. Да, ты свой срок уже прожил, а я свой только начал. До только и моего «только начал» против твоего — в сотни. «Встречают — по одёжке, провожают — по уму». Ты долго ещё «встречать» будешь? До самых «проводов»? До твоих? До поминок? Я тебя вытаскиваю, второй раз смерть отвожу. А ты мне тут… Третьего раза не будет.

– К-какого?

– Не знаю. Только я с тебя защиту свою снимаю. Как Богородица — Покров свой.

Я ещё мгновение бешено смотрел в ему глаза. Потом толчком отжался и поднялся на ноги.

– Чарджи, Ивашка помогите владетелю на коня сесть. И Охриму помогите. Чарджи. Любаву возьмёшь с собой в седло. Насчёт «почти» не забыл?

Снизу, подтягивая штаны и весело отругиваясь от оставшихся возле ведьмы и на ведьме, мужичков поднимался Звяга. Рябиновская команда в сборе — пора отправлять. Да, чуть не забыл:

– Слышь, Аким, сделаю я тебе ещё одно благое дело — вирника заберу. А то болящий объест тебя. Упакуйте там его аккуратненько и, с нашими конями и его барахлом гони ко мне на заимку. Хоть Звяга, хоть Чарджи дорогу знают.

– Господине! А на что нам Макуха? Он-то и живой… А ныне только дерьма мешок.

– Ты, Ивашко, по сторонам посмотри внимательно.

– Ну… лес…

– Ещё раз «нукнешь» — домой в хомуте пойдёшь. Ведьмы — не грибы. Просто так по лесу не растут. Им место особое надо. Для дел их богомерзких подходящее. Ты про источники с «живой и мёртвой водой» слышал? Вот. У Макухи — хребет перебит. Как «мёртвая вода» на раненых да увечных действует — знаешь. Осталось только родничок найти.

– Эта… Господине… А — «живая»?

– «Живую» я и сам делать умею.

Всеобщее охренительное молчание, прерываемое лишь скрипом тяжко проворачивающихся мозгов и глубоко изумлённых вздохов сквозь зубы, подтвердило правильность построения моего бреда. И что характерно — ни одного заведомо ложного утверждения. Для обеспечения полной «ванька-правдивости» придётся спрогрессировать самогоноварение. Или сразу ректификационную колонну для производства спирта делать? Отношения между спиртогонами и самогонщиками всегда были… сложными. Как между дистилляцией и ректификацией. С одной стороны — водка лучше. С другой стороны, мой любимый «Хенеси» — самогон. Как и все коньяки, кавальдосы, виски и бренди. Но что-то делать надо. Потому как «не бывает некрасивых женщин…».

Рябиновкая команда погрузилась, наконец-то на лошадей и уехала. Ивашко с Ноготком и «мужем горниста» отправились перетряхивать барахло местных, что в землянках завалялось. Мы с Суханом спустились к подножью холма. «Обоерукий топорник» как раз встал и, подтягивая штаны, вопросительно посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой, и последний из выживших «птицев», мелкий, непрерывно шмыгающий носом мужичишка, устремился «соприкоснутся» и «оторваться». За 12 лет.

Ещё утром она была «пророчицей» и «святыней», а после обеда стала «местом общего пользования». Как известно, глория, того, мунди. И очень быстро.

Я откинул тряпку с головы женщины. Глаза её были открыты, но слёзы уже не текли. Пульс на шее не прощупывался.

Лицо последнего «толкальщика», старательно исполнявшего свой ритмический процесс, приняло встревоженное выражение. Темп несколько ускорился. «А ну как отберут?». Ладно, фиг с тобой. «Пока тёпленькая» — тоже из фольклора. Не буду мешать.

Мужики вытаскивали барахло из разных мест стойбища. Кое-что совсем рвань, кое-что — оставим на вторую ходку. А вот личный сундучок «пророчицы» — Сухану на плечи. Потом колонна построилась и двинулась в обратный путь. Через версту, примерно в двухстах шагов от тех камней, где на меня кинулась гадюка, нашлось подходящее место: небольшой, но глубокий бочажок. Вокруг камыши стеной, внутри круглое водное пространство. Метра три в диаметре. А глубина… сколько не проверяли — не достали. Кажется, майя называли такие водоёмы сенотами. И почитали их «вратами в царство мёртвых». Тут Угра, а не Чичен-Ица, но нам подойдёт. Для вполне «майской» цели.

Ведьме на шею привязали крупный булыжник из «гадючьих камней» и скинули в воду. Её белое тело пошло головой вниз на дно. Достигло. Ей навстречу поднялась придонная муть. Потом, смутно видимые через толщу воды, туда же, на дно, в слой взбаламученного ила, медленно покачиваясь, опустились и чёрная коса, и несвязанные руки. Наконец и белые ноги её, так и не сойдясь вместе, вытянулись горизонтально в приданном слое.

«Господи! Иже еси на на небеси. Прими в царствие своё душу грешную. Душу заблудшую. И прости нам грехи наши. Вольные и невольные. Аминь»

Мужики, несколько неуверенно перекрестились — забыли как это делается. Натянули на головы шапки, подхватили майно. Ходу, ребята, ходу. Я ещё на вечерний покос успею. Ох, и помашу я своей литовкой! Как же там Толкунова поёт:

В то лето цапли с этих лугов улетели на юг раньше других перелётных птиц. И три года, пока я в здешних местах обретался, на болотах этих не гнездились. Вернулись они только когда я с Угры ушёл. А бочажок, в котором мы «пророчицу» на «мёртвый якорь» поставили, люди так и назвали: «Ведьмино болото». Хоть и недолго ей там в одиночестве плавать довелось — соседей я ей добавлял

Ходят по Руси сказки разные о моей косьбе. Говорят иные, будто я от самой смерти косец, из геенны огненный призванный да на Святую Русь насланный. Дыбы по-выкосить народ православный. Коли вы — трава да будильё, силос стоячий, скоту разному жвачка да подстилка, то и косить вас — Руси на пользу. Чтоб луг сей божеский болотом не стал.

А иные примету выдумали: коли воевода Всеволжский травы вдоволь не нарезал, так пойдёт людей резать. Похоже. Дела государевы, войны ли, мятежи ли, и поныне времени на иное не дают. Бывало, что и покос бросать доводилось, дабы иное, кровавое дело на Руси сделать.

А иные славословят: вот-де, высоко воевода взлетел, а дела малых да и сирых не забывает. Кто ещё на Руси красное корзно под лавку кинет да на косу станет? И сиё правда: не будет толку, коли людьми править, а нужды их не разуметь, пота ихнего не пробовать. Да не разок из окошка теремного, а за разом раз да своим горбом.

А иные хвастают будто хитрость мою разгадали. Что вывожу я из года в год ближних да вятших своих на косьбу да смотрю — кто на что годен. И то — истина верная. Ибо человека узнать — надобно поглядеть его в застолье, да в драке, да в трудах праведных. Иной и в тереме соловьём разливается, и в драке вперёд всех веселиться. А поставь на косу — норовит на чужом горбу в рай въехать. Ну так и место такому — на чужом горбу. А моё — на его.

Многие правды люди говорят, да не истину. Какое и иное дело крестьянское можно было бы приспособить. Хоть сев, хоть жатву, хоть молотьбу. Но мне — любо вот это. Вот про покос и сказки сказывайте.

«Делай что должно» — мало этого. Ты это «должное» — возлюби. Да к пользе примени. Вот и будет: и «должное» — сделано, и Русь — славная, и самому — радость.