Кот на грани

Глава 7

К пирсу Молена-Пойнт вел деревянный настил. Солнечные лучи никогда не касались полоски берега под ним. В этом сыром, унылом царстве между сваями причала лежали тяжелые зловонные непросыхающие лужи, покрытые пеной зеленых водорослей. Сквозь вязкую грязь проглядывали ржавые пустые пивные банки, тут и там посверкивали осколки винных бутылок. В сырой песок вросли несколько валунов, между ними тоже валялись пустые банки, рыбьи скелеты и намокшие окурки.

Влажный песок вокруг луж был испещрен следами собак, случайно забредавших сюда, и людей, босых или в резиновой обуви, оставлявшей на песке рельефный узор. Но больше всего здесь было кошачьих следов.

Несмотря на сырую и неприветливую обстановку, бродячие кошки Молена-Пойнт считали этот сумрачный мирок под настилом своим домом. Они покидали его лишь в тех случаях, когда сюда наведывались дети, собаки или отчаявшиеся любовники, не нашедшие иного места для уединения. Тогда, изгнанные из своего обиталища, кошки забирались в кусты на краю пляжа и терпеливо ожидали возможности вернуться.

Здесь воняло дохлой рыбой и кошками. Кошачья колония не отличалась большой численностью, и эти тощие твари были единственными бездомными обитателями городка. Кое-кто из местных пенсионеров подкармливал их раз в неделю, но главным образом бродяги питались рыбными отбросами, которые местные рыбаки, разбирая улов, небрежно сваливали сверху.

Никто из этих четвероногих доходяг не осмеливался пересечь пляж и отправиться наверх, в городок, в поисках лучшего пропитания и лучшей жизни.

Тощие, вечно голодные существа не имели ни малейшего представления о тех пиршествах, которые устраивал у себя на задворках Джордж Джолли. Эти грязные твари беспрестанно дрались за скудные подачки рыбаков и еженедельную порцию сухого корма. Иногда еду доставлял некий юнец — тщедушный парень, приезжавший на мотоцикле. Он оставлял не только корм, но и ловушки, которые расставлял под настилом. Это были обычные проволочные клетки с дверцей, открывавшейся только вовнутрь и не позволявшей выйти обратно. Кошачья колония с понятной настороженностью относилась к этим приспособлениям.

Но когда еда заканчивалась, когда нестерпимый голод сводил с ума, одна-две кошки решались испытать судьбу. Оказавшись взаперти, животное съедало нехитрое угощение, а затем, не имея возможности выбраться, в отчаянии распластывалось на дне клетки, и лишь набитое брюхо немного скрашивало безнадежность положения. Через несколько часов парень возвращался и увозил клетку вместе с добычей.

Другие кошки словно бы не замечали исчезновения одного или даже нескольких сородичей, да это их и не волновало. Они дрались за право выжить, дрались без всяких причин, дрались за местечко получше в сырости и холоде между валунами.

В темной впадине между берегом и сырыми сваями пряталась кошка. Свернувшаяся в клубочек, она больше походила на узелок старого тряпья. Неизвестно, сколько дней она скрывалась под настилом, спала в грязи, пила вонючую дождевую воду, воевала с другими обитателями этой клоаки за объедки и место для отдыха. Кошка не знала, как оказалась здесь. Ее светлая шкура и хвост поблекли от грязи, шерсть была испещрена странными коричневатыми полосами, словно она долго ползала по ржавым трубам, из которых дождевая вода, собиравшаяся в сточных канавах, изливалась в океан, — их жерла, расположенные на приличных расстояниях друг от друга, виднелись по всему берегу.

Казалось, кошке нет дела до того, что она такая грязная, умываться она и не пыталась. Она избегала соплеменников как могла и держалась в стороне от решетчатых отпечатков в песке, где выставлялись металлические клетки, поскольку эти отпечатки странно пахли. В одиночестве она сидела, съежившись среди камней, голодная, дрожащая и растерянная.

Память этой кошки не запечатлела никаких следов прежней жизни, никаких воспоминаний. Она не могла понять, где была до того, как оказалась здесь. Никаких отголосков прошлого, никаких знакомых запахов или ощущений. Она не помнила, чтобы ее когда-нибудь гладили, не помнила ласки, не помнила боли.

Кошачья память строится на формах, звуках, запахах и движениях — образах, непосредственно запечатлеваемых органам чувств. Молниеносный рывок пытающейся скрыться добычи. Холодный камень под подушечками лап. Мокрая трава, щекочущая нос. Теплое мягкое одеяло, в котором увязают когти мнущих его лап. Теплый бетон, согревающий спину. Горячие смолистые крыши, на которых так приятно нежиться в солнечных лучах. Ласковые слова. Руки людей — мягкие, нежные или грубые и жестокие. Визгливые резкие окрики. Летящие камни. Орущие безжалостные мальчишки. Воспоминания об охоте: стремительный нырок птицы в волну ветра, теплый вкус только что пойманной мышки.

Память этой кошки не сохранила ничего. Никаких мест, никаких ощущений, никакого жизненного опыта. Если у нее и было прошлое, оно бесследно исчезло.

Правда, в ее памяти сохранился один непонятный фрагмент — воспоминание о звуках столь пугающих, что, когда они являлись ей в полусне, кошка просыпалась сама не своя от ужаса. Звуки мешающие и неприятные, как впившийся в лапу осколок стекла; и не было от них спасения. Внутри ее спутанного сознания звучали человеческие голоса.

Не то чтобы это были невнятные оклики туристов, оказавшихся на тропинке выше по склону, или спокойные голоса местных рыбаков, лениво сидящих на солнышке. Это были слова, возникающие прямо у нее в голове и обращенные непосредственно к ней, словно она должна их понимать.

Это ощущение пугало кошку. Странные голоса задевали какие-то потайные струны в глубине ее сознания. Когда они звучали, внутри начинало что-то шевелиться. Кошку терзал страх, но и не только страх, было что-то еще, какое-то острое предчувствие бередило душу.

Каждый раз, когда начинали звучать таинственные человеческие голоса, ужас захлестывал кошку, лишая всяких сил. Заслышав этот шепот, она шипела, прижимала уши и пятилась. Содрогаясь от ледяных волн страха, она забиралась в самую черноту тени, туда, где песок смыкался с деревянной дорожкой.

Но это не помогало. Голоса были неутомимыми и дерзкими, беспощадными и наглыми, как тощие дикие кошки, что задирали ее.

Вот так безрадостно и жила она под сырым настилом, ведя свою маленькую непонятную войну. И так прозябала бы до конца дней, если, конечно, голоса не добрались бы до нее раньше.