Котельная номер семь

Ситуация накалялась. Мозг запаниковал, запульсировал, мысль забилась в поисках выхода.

Кто бы ни были эти приятели - волшебники или мошенники - получалось у них достоверно. Особенно у Сережечки. Из телевизора жабу соорудил. Но Павел уже понимал, что не удастся ему убедить себя в естественности происходящего, выдать все то, что творится, за бутафорию и буффонаду, за безвредное волшебство, ибо каждой клеткой, каждой кожной молекулой ощущал потусторонний ужас происходящего.

И если это не происки внеземного происхождения, то источник этих видений находится в нем самом. Раньше его селениты разнообразием не отличались, были все на одно лицо.

Этот Сережечка - сам существо сверхъестественное. Черт, может быть. Скликал всех чертей на мою голову.

Действуя быстро, как будто от этого жизнь зависела, а возможно, это и было так, он задвинул запоры. Потом поднял с полу кусок угля и начертал на дверях крест. Хотел еще написать какое-нибудь заклинание, но ничего церковнославянского, кроме 'отверзи ми двери', в голову ему не пришло. В данной ситуации это не годилось, и он, нажимая и кроша уголь, написал: 'Посторонним вход запрещен'. Но тут же затер рукавом приставку 'за-', заменив на 'вос-' - показалось ему, что так запрет будет выглядеть более категорично. Немного подумав, исправил 'по-' на 'поту-' - ради конкретности. 'Потусторонним вход воспрещен'. Вот так.

- Кочегар! Выходи!

- Выходи, подлый трус!

- Тута вас додж дожидается! - взялись приятели за привычный репертуар.

- Ат-творяй территорию!

- Убирайтесь отсюда, - собравшись с духом, крикнул им Павел. Голос его был слаб, сипл. - Я вас не звал.

- Сережечка!

- Ась?

- Мы теряем аплодисменты!

- Тут-та вас додж дожидается!!!

- Я приказываю снять оборону!

- Ат-творяй территорию!

- Да отстаньте же от меня, козлы! - уже более громко выкрикнул Павел.

- Мы! Козлы?! Ну, жопа безмозглая! Держись за свои фаберже!

- Погоняй артиллерию!

Тут же в дверь грохнуло, искры проникли в щель, словно в нее головешку бросили, а скорее - хоть и сверхъестественнее, но достовернее - очередная горгона или адамова голова врезалась в неё с разгону. Грохот повторился еще и еще - удары посыпались.

Однако атака горгон продолжалась недолго. После минутного затишья в центре двери появилось - сначала крохотное, но расплывалось все больше - красное пятно, словно кто-то пытался прожечь металл струей пламени. Но туалет догорал, негде стало черпать огонь, и напрасно надувал щеки горгона, разгоняя струю. Пятно, остывая, стало темнеть, размягченный металл затвердел, не оставив даже окалины.

Потухшая головешка, сопровождаемая криком: 'Нихьт шиссен!', влетеа в окно, ударилась о котел и забился птицей, которая, пометавшись - Павел дважды отмахивался от нее, когда она проносилась совсем близко - выпорхнула в окно. В дверь опять что-то грохнуло, потом ударило в стену и рассыпалось искрами. Это раздосадованный Сережечка, крича что-то немецкое, разбрасывал останки уборной.

Телефон звонил, и уже давно, заливался валдайскими колокольцами, которые начинали сердиться. Павел бросился в бытовку на его обозленный зов, обрадовавшись тому, что есть у него это средство коммуникации, что обнаружилась с реальным миром реальная связь.

Войдя, он бегло и почти непроизвольно взглянул в зеркало - идентифицировать себя, убедиться в собственной подлинности - и зеркало не отказало ему, но наряду с безумным кочегаром, измазанным сажей, отразилась в его амальгаме какая-то нечисть, корчила рожи из-за плеча - так что лучше бы и не взглядывал. Схватив трубку, он оглянулся, но за спиной, разумеется, никого не было.

- Котельная номер семь! - хотел, было, отрапортовать Павел, но голос его пресекся.

В трубке слышалось чье-то сопенье да осторожные потрескивания, как если бы где-то провода линии пересеклись и обменялись искрами, или забрался жук под мембрану и никак не мог выбраться.

Разумеется, не это лишило дара речи Борисова. Связь у нас до сих пор оставляет желать лучшего. И ничего сверхъестественного в сопении и потрескивании не было. Но голос не давался ему. Павел вдруг стал нем. Не мог извлечь даже мычания. Не исключено, что и с абонентом на том конце провода творилось тоже самое. Так, обоюдно сопя, они занимали линию почти минуту. У Павла даже мелькнула дикая мысль, что сопящий абонент на дальнем конце провода - это сам Борисов и есть. Павел в смущении положил трубку. Оглядел стол. Обе бутылки из-под коктейля были пусты, несколько банок с закуской вскрыты, одна - опрокинута и пуста.

За стенами котельной несколько успокоилось, однако раздавались еще отдельный вкрики.

Телевизора нет. Обломки табурета на полу у стены. Он присел на оставшийся, но тут же вскочил: звонок взвизгнул, словно, свинья которой хвост накрутили.

Хвост... Ремень валялся у лавки. Он его поднял, положил на стол.

- Да? - осторожно сказал Павел в трубку. Заклятье снято. Возобновилась речь. Язык - он пошевелил им - бодро ворочался. - Да! - сказал Павел более радостно.

- Ты там чо... б...дь... нас расхолаживать... уснул б...дь... - Голос был сиплый, часто срывался, переходил в невнятный неразборчивый хрип. Но кое-что разобрать было возможно. Отчетливо проступала враждебность.

- Да! Да! Это котельная! - обрадовано закричал Павел. - Кто? Я? Полностью с вами согласен! Сейчас поддадим!

- Ну, ты давай... - сказал жилец более миролюбиво. Очевидно, подобной реакции со стороны кочегара он не ожидал и несколько растерялся. Готовность Павла исправить положение, вместо того, чтоб послать, ошеломила его. - Ну... А то сам понимаешь... Бить тебя придем... Соберемся все недовольные...

- Приходите, конечно, - сказал Павел, радуясь живому общению. Перспектива избиения от себе подобных его даже устраивала. - А насчет температуры не беспокойтесь. Сейчас нагнетем.

За спиной возникло сопенье. То же, что в трубке, и даже с потрескиваниями. Он развернулся всем телом - нет опять никого. Раздался стук - и опять за спиной. Оглянулся - бутылка упала. Наверно стол покачнул. Он не дал ей скатиться на пол, боясь, что разбившись, она что-нибудь подожжет, в бутылках еще оставалось по несколько капель. Он снял со стола обе и сунул под лавку.

За всей этой мистической суетой и сумятицей он совершенно забыл об ужине. Впрочем, его арматурщики съели. Он к нему даже притронуться не успел. Но голод давал себя знать. Верно, все калории вышли с холодным потом. Извиваясь и приплясывая от нетерпения, что отдаленно напоминало танец голодного живота, он придвинул к себе банку с консервированными языками, чертыхнувшись на очередной телефонный звонок.

Одной рукой он взял трубку, а другой почти механически вынул из банки язык, сунул в рот. Язык оказался скользкий и едва ль не живой. Ибо сам проскользнул ему в горло и далее - в пищевод. Не пришлось даже глотать его внутрь себя.

Занятый этими ощущениями, он не сразу сообразил, что ругань в его адрес у левого уха принадлежит мастеру.

- Да-да, - сказал Павел.

- Согласен значит? - смягчился мастер. - Ну вот. А то жалуются на тебя. Температура, то, сё. А у некоторых дураков - дети. Холодно им ползать по полу.

- Детям спать уж пора, - сказал Павел.

- Пора, - согласился мастер. - Но некоторые еще ползают. И мне спать не дают. Ты там часом не пьян? Ну-ка дыхни.

- Что, в трубку?

- А куда же еще?

- Ну...

- А ты дыхни...

Павел дыхнул. Мастер на том конце провода замер, словно принюхивался. В трубке уже не поскрипывало, но посторонние звуки присутствовали, словно работала восточная радиостанция. Дикторша лепетала что-то неведомое на незнакомом неземном языке, не по-нашему, по-кассиопейски, или на наречии мумми-троллей, быть может. Речь ее напоминала повизгиванье. Бренчала струна.

- Ты вот что. Сходи сними показания. И доложи. Я подожду, - велел мастер.

Температура была несколько ниже заявленной, давление же было в норме. Самописец продолжал пописывать, извилистое слово, что вышло из-под его пера, теперь напоминало 'ханум'.

- Добавь градусов, - распорядился мастер, когда Павел вернулся и доложил. - А очки те же держи. И не дай бог, опять меня тревожить начнут жильцы. Будь здоров.

- Яволь.

И только повесив трубку, Павел сообразил, что забыл пожаловаться на напарника. Который так и не объявился, кинув его на волю непонятных существ. Доложить же о существах он побоялся. Вышел к котлам.

Звуки снаружи стихли. Ни треска пламени, ни возгласов поджигателей. Прежде чем приступать к поднятию температуры, Павел подтянул к окну лестницу, стоявшую в дальнем углу и изредка используемую для ревизии и ремонта котлов. Выглянул - и едва с лестницы не упал: в непосредственной близи от него, на высоте окна, то есть метрах в трех над землей, завис параллельно земле, распластав руки, покойник. В том, что это покойник, хоть и хорошо сохранившийся - сомнений не было. Взгляд его был застывший, остановившийся, и на Борисова мертвяк почти не глядел. Только когда его колебало потоком воздуха, взор его равнодушно скользил по амбразуре. Уж это не тот ли участковый - милицейская форма намекала на это - о смерти которого от первых морозов Данилов упоминал? Которому перед смертью тоже баба явилась во всей своей наготе?

Экс-участковый заколыхался и попытался подгрести к амбразуре. Однако слабый, но встречный поток воздуха помешал ему это осуществить.

- Именем закона... отопри... - сипло и прерывисто прорычал труп.

- Это не твой участок, - возразил Павел, до белых ногтей вцепившийся в лестницу. - И здесь работает не закон, а понятия.

Он еще хотел добавить, что по закону этого не может быть, но никак не мог наполнить содержанием слово 'этого'. Действительно, что это слово включает в себя? Столько всего...

- Ай вонна би ё мент, - прохрипел мент и попытался вильнуть бедрами.

В отдалении плавали прежние фурии, но теперь они были поблекшие и далеко не такие резвые, и ничто уже не напоминало о том, что они рождены от огня. Ни Данилова, ни Сережечки не было видно. Возможно, зашли за угол котельной, ища возможности проникнуть в нее с тылу. Или пытаются открыть дверь, которую ему с этой точки обзора не видно. Может, им крест мешает войти? Чтобы увидеть дверь, надо высунуться, но он не рискнул. А может, они за коктейлем ушли к анархисту алк-химику.

Постепенно Павел сообразил, что если фурии и покойники легче воздуха, то не могут плыть против его течения. Поэтому и милиционер не может влететь в окно. Встречный теплый поток воздуха несет его прочь от котельной. А холодный идет понизу. Он вспомнил, что в тамбуре ниже двери есть щель, и если его гипотеза верна, то вместе с холодным воздухом вполне может проникнуть под дверью какое-нибудь нежелательное существо.

Отметив эту закономерность, он уверенней и спокойней стал. Значит какие-то законы природы и для них писаны. А значит можно и с ними бороться, даже если они - всего лишь галлюцинации.

Покойник опять сунулся, но его отнесло. Он повторил попытку. На этот раз ему удалось подгрести ближе. Вероятно, оттого что остывают котлы и циркуляция ослабевает. И если пустить котельную на самотек, то в результате теплообмена между котельной и внешним по отношению к ней (да и враждебным) миром наступит состояния равновесия, энтропия, и тогда лезь любой призрак и делай что хошь. Надо подтапливать, подкидывать уголек, чтоб эти призраки не вошли. Греть собой мир. Но он все глядел в амбразуру окна, не в силах оторваться от увлекательного сновидения.

Призраки и покойники наполняли воздух, парили порознь и парами, собирались в стаи, используя малейший воздушный порыв. Обескровленный лик луны выглянул на минуту, она выглядела остывшей, луна, словно с нее слили кровь, чтоб оживить эту нечисть.

Уборная догорела, но там еще тлели угли, легкие низовые движения воздуха бросали на них снежные крошки. А если нет очага, и дверь в иной мир закрыта, то и новой нечисти неоткуда взяться. Да и эта без подпитки огнем долго ли просуществует? Большая ее часть с цветом пламени не имела уже ничего общего.

Борисов понадеялся, что как только ветер поднимется выше и выберет направление, то в этом направлении и унесет химер.

Правда существовали еще Данилов с Сережечкой, которые могли что-нибудь еще подпалить, а может, и отправились для этого за коктейлем, гады.

А пока в мире безветрие, существует возможность, что эти фурии будут затянуты сквозняком. Так что надо подкидывать. Чем торчать тут на лестнице и кормить мурашек. Сообразив это, а так же учтя настояния мастера и жильцов, он спустился и взял лопату.

Он забросил десяток лопат в первый котел и подождал, чтоб дать углю разгореться. Зазвенел телефон. Он загрузил топку первого и перешел ко второму котлу. Телефон позвонил-позвонил и перестал. Едва он управился, телефон затрезвонил вновь. На этот раз Павел взял трубку.

Вначале слышно ничего не было. Вернее, опять был фоном какой-то неясный звук, похожий на невнятное бормотанье, которое скоро стало отчетливей и превратилось в размеренную мужскую речь. Кто-то бубнил безо всякого выражения, без интонаций и почти что без пауз на странном, доселе Павлом неслыханном языке. Скорее всего, это было что-то весьма древнее - греческое или еврейское или латынь. Странно было то, что Павел почти все понимал.

'Олень и серна, и буйвол, и лань, и зубр, и орикс, и камелопард...'

- Это снова секс по телефону, - с некоторым запозданием вклинился и отрекомендовался девичий голос. - Что же вы не перезвонили нам?

'Орла, грифа и орла морского...'

- Простите, - растерялся Павел, но остался вежливым. - Кому?

'И коршуна, и сокола, и кречета с породою их...'

- У нас тут два предприятия - 'Содом' и 'Сезам'. Выбирайте сами. Вам так или так? - Раздался стон, а рядом - рычание. - Мы с солдатами и сиротами бесплатно. Студентам технического университета скидки. Если же вы ни то, ни другое, ни третье, то мы с вас все равно дорого не возьмем.

'И всякого ворона с породою его...'

- Да вы знаете... - в свою очередь забормотал Павел, очарованный вновь открывшимися лингвистическими возможностями. - Я бы... мне бы... У нас тут котельная, и как бы мне не влетело потом.

'И страуса, и совы, и чайки, и ястреба...'

- Ну хорошо, - сказала девица, - не хотите секса - не надо. Давайте просто с вами поразговариваем. Меня Зина зовут, а вас?

Стоны участились, словно интимный процесс на коротком дыхании подходил к концу.

- Кто это стонет так? - не удержался от вопроса Павел.

- Ангелина Андреевна. А рычу я. Может быть, с ней хотите поговорить?

'И филина, и ибиса, и лебедя, и пеликана...'

- А кто там у вас бубнит?

- Пока никто. Но если хотите, я вам бубнить буду.

Очевидно, бормотание происходило из другого источника и накладывалось контрабандно на платный звонок в результате какой-то непонятной интерференции.

- Реагирует, Зин?

'И сипа, и рыболова...'

- Да хрен его знает. По телефону не видно, что у него на роже написано.

'И цапли, и зуя, и нетопыря...'

Стона столь страстного, в котором и удовлетворение, и горечь разочарования, и обещанье отмщения вместе слились, Павел за всю свою жизнь не слышал.

- Нетопыря... - по-русски повторил Павел и тихо повесил трубку.

Странно, но бормотание не прекращалось. И даже стало гораздо явственней.

'Не ешьте никакой мертвечины; иноземцу, который случится в жилищах твоих, отдай ее, он пусть ее ест, или продай ему...'

Он вспомнил про проглоченный язык, и сразу понял, кто, а вернее что, и не где-нибудь, а внутри его бубнит и бормочет. И едва успел выбежать из бытовки, как его вырвало. Язык долго не показывался и даже издевательски хохотал, и прошло немало минут, прежде чем удалось стравить его на кучу угля.

Павел, брезгливо воротя нос, взял его на лопату и закинул в топку. Бормотание прекратилось.

Теперь слышно было, как разыгрывалась поземка, бросая в дверь что-то сыпучее. Как работали насосы да погромыхивала турбинка вентилятора за двустворчатой дощатой дверью. Но кроме этих звуков, воспринимаемых как привычный фон, доносились и другие. То словно кто-то вздохнет глубоко-глубоко. То хихикнет за левым плечом. То стоны Ангелины Андреевны раздадутся за первым котлом. Эхо билось о стены. Шорохи, шелестенья, шепоты. Но снаружи было относительно тихо.

Тут он опять вспомнил про щель, что существует под дверью. Он взял со стола ремень, рассмотрел. Пряжка была размером и весом с армейскую, залитую свинцом. Только вместо звездочки была какая-то харя с открытым хайлом. Он намотал ремень на руку и, вооруженный, пошел проверить дверь. И своевременно: под нее что-то просунулось. Остаток пламени, бесформенный, бледный, подталкиваемый поземкой, увлекаемый сквозняком, пытался протиснуться в помещение. В тамбуре было сумрачно, и пока Павел приглядывался, это блеклое существо успело значительно преуспеть в своих пиратских попытках, и даже обрело очертания человеческого туловища, и теперь, сопя, протискивало поясницу и зад.

Испуганный, он хлестнул по этому плоскому существу пряжкой - безо всякого, однако, вреда для него, потом еще и еще, потом сорвал висевший у самого входа огнетушитель, пустил струю. Огонь - если это еще можно было назвать огнем - съёжился, и шипя, выскользнул прочь.

И тут за дверью все взвыло. Ветер взвился, налетел. Павел забросал щель углем и опять влез по лестнице. Выглянул.

Ветер нарастал крещендо, куражился и куролесил, и вместе с этим потусторонним ветром множились чудища, сбивались в полчище, словно их вихрем со всего света сметало сюда. Слетались ведьмы на праздник полуночи, вздымали, вздували, вздевали воздух - демоны-вурдалаки-дракулы, худые духи да жертвы мокрух.

Шныряли вокруг котельной, словно обделенные приглашеньем, не включенные в список званых гостей, или хуже того - из списка оного за мерзостный вид исключенные.

Может быть, и сам сатана сотоварищи с ними шнырял - видно было не очень отчетливо сквозь метельную муть. Селенитов вот только средь этого разнобесья не было. Что-то запаздывала сия сволота.

Некоторые имели человеческие образы и даже вполне узнаваемые: Юрка был, Елизаров, давешний мент. А может у них и эта особа с собой? Но нет, как Павел ни вглядывался, той женщины, красивой весьма, что являлась ему накануне, не было. Зато рэппер и его арматурщики резвились вовсю. Павел удивился: неужто уже мертвы? Рэпперы держались отдельно и с рэйперами не смешивались.

Ополчились покойники, ополканились. Некоторые явились в мундирах, а иные в гробах.

Небо было непроницаемо черно, скрывая мирные миры и галактики, и казалось, что эта демоносфера - все, что осталось от мироздания.

Глаза слезились, сущности множились, словно дым, а не ветер ел глаза, а чад порождал исчадья - все эти ужасы, от греческих до готических, от готических до тех, с которыми еще недавно пил.

Что предъявить, что ему выставить против обескураживающей силы противника? Что противопоставить ей?

Павел плюнул, но ветер вернул плевок. Павел утерся.

Иной раз ветром со снежной пылью в окно забрасывало тот или иной фантом - только смрадом обдавало Павла - забрасывало, ударяло о стену или котел, и выносило через открытую дверь топки в трубу. Вот и сейчас...

Лестница поползла по стене, Павел спрыгнул, стараясь приземлиться на кучу угля. Упал он удачно, ничего не повредив, но видимо голод, бессонница, нервная перегрузка дали себя знать - он отключился. А когда очнулся опять, снаружи уже успокоилось. Он поднял лестницу, прислонил к стене. Забрался по ней, выглянул: всё было тихо. Небо беззвездно. Земля безвидна. Воздух пуст.

- Слезай, созерцатель, - раздался голос внизу. - Надобно полной жизнью жить, а не наблюдать ее в щелочку.

Павел чуть с лестницы не упал, под которой стояли пришельцы. И опять он понять не мог, откуда они взялись. Он не видел, чтоб кто-либо подходили к двери. Правда и двери отсюда не было видно, но подступы к ней просматривались.

- Двери зачем запер? - хмуро спросил Сережечка.

Опять те же лица. Нет, не совсем те. Пустое место на лице у Данилова занял искусственный нос - из пластмассы или папье-маше, или из чего там их изготавливают. Который в данный момент был несколько набок, что искажало новый имидж владельца.

- Вот... Обзавелся членом лица, - похвалился Данилов. - Утер Гоголю 'Нос'.

Он взялся за кончик носа и поправил его.

- Это от непривычки, - объяснил он. - Раньше он у меня немного курносый был.

Сережечка казался суров, хмур. Его профиль был тверд, словно отчеканенный на римской монете. Глаза - вопреки состоянью небес - были самого злого зеленого оттенка, насколько мог со своего насеста судить кочегар. Шею его охватывал тонкий шарфик. Ядовито - под цвет гляделок - зелён.

- Слезай, - взялся за лестницу Данилов. - А то засел - прямо премьер-министр обороны. Смотрит на нас с княжеским высокомерием. Был у меня в бригаде осветителей электрик один. Мы тогда третий круг освещали. Такой же точь-в-точь чокнутый. Такой же необщительный отщепенец, как ты. Как-то мы немного подшутили над ним, так двое суток на столбе просидел, обидевшись на коллектив. - Он вздохнул. - Скучно жить без дураков и без глупостей.

Кочегар - бледнее мела, белее гипса - не издал ни звука и только отрицательно покачал головой, стоя на предпоследней ступеньке лестницы и держась за вбитый в стену крюк, на котором раньше лампа была.

- То по кочегарке мечется, то на лестнице сиднем сидит, - сказал Сережечка.

Несмотря на перемену во внешности и настроении, вели они себя так, словно за время их отсутствия ничего существенного не произошло. Как будто отлучились по нужде и вернулись. Или за порцией питья сбегали. И ни возни за стенами, ни поджога уборной, ни вертепа со свистопляской не было. Из карманов полушубка Данилова торчали бутылки с коктейлем.

- Слезай, слезай, - повторил Данилов и тряхнул лестницу. - У тебя в печи потухло.

Павел, помня о предыдущем падении, крепче вцепился в крюк. Подумал, не удрать ли через окно. Но с той стороны стены лестницы, разумеется, не было, а прыгать с такой высоты на отмостки казалось опасным: запросто можно было ноги переломать. И, погасив мысль, следуя настойчивому приглашению Данилова, он слез.

- Ну вот, принимай обратно гостей. Растопыривай объятья, - сказал Данилов, распахивая свои. Но не дождавшись ответных, с размаху хлопнул Борисова по спине, так что Павел присел: затекшие ноги держали его еще не вполне твердо.

- Не знаю, что уж вам там, на лестнице, грезилось, - сказал Сережечка. - Богатое, но больное воображение бывает присуще трусам и подлецам. Не помню, кто из ваших сказал: трус никогда не бывает один.

'Из н а ш и х? - мелькнуло у Павла. - Кто бы это мог?'

- С глюками не бывает полного одиночества, - перефразировал Сережечка предыдущее высказывание.

- Так это мне что - грезилось? - Павел еле выдавил из себя этот вопрос.

- Это у тебя голова гниет, - сказал Данилов. - Голова начинает первой гнить, а умирает последней.

- Да но ведь... там...

- Полно вам нервничать. Везде искать исчадий, пугаться и нас пугать, - сказал Сережечка. - Ну, сгорел Отхожий Дворец... Первобытные бытовые условия сделались еще первобытней, только и всего.

- Я вижу, он пока что в прострации, - сказал Данилов. - Дай-ка лопату, коллега.

Он открыл топку и принялся довольно ловко швырять уголек, беря на лопату ровно столько, чтоб не ссыпалось на пол, но и не мало, чтоб лишних движений не делать зря.

- Это ничего... Дело привычное... - бормотал Данилов, в то время как Павел пытался отнять у него лопату. Неловко было ему, что этот пришлый работает вместо него. Данилов от него уворачивался. - Мы, кочегары... сливки общества... золотые слитки его... пополняем прииски преисподней... греем галактики... Нам кочегары очень нужны... работа какая хошь... повременная... сдельная... с перерывами на аперитив... и посмертный почетный знак 'Кочегар качества'...

Он подгреб то, что все-таки уронил - получилось не больше лопаты - и швырнул в пекло. Прикрыл дверцу.

- Вот так...

Удивительно вел себя телефон. Он был виден в открытую дверь, но Павел старался не обращать на него внимания, устав от странностей этой ночи. Аппарат словно бы ожил - изгибался, раздувался, корчился - будто пытаясь самостоятельно что-то сказать, но был безъязыкий, или, наоборот, изо всех сил противясь нахлынувшему. Наконец не выдержал и заверещал так, что Данилов лопату выронил, а Сережечка бросился к нему со всех ног.

- Да. Да, - сказал он. - Да, нашли. - В интонациях его голоса, да и в позе самой, угадывалось почтение. Сдержанное, без подобострастия. Диктуемое субординацией. Данилов тоже подобрался и выправил нос на своем насесте, поспешно взглянув на себя в зеркало. - Последний. И последующие за ним. Вывихнуться? Так не говорят, патрон. Свихнуться...

И холодом веяло... Но несмотря на то, что его почти заморозило, Павел спросил:

- Так вы... Это все-таки... кто?..

- Тс-с-с... - приложил палец к губам Данилов. - Это шеф позвонил. Такой суперсупостат, что и не вышепчешь. Велит поскорее тута заканчивать. Он бы и сам пришел, да ножка крива.

- К...кто?

- Бес в пальто. Неопознанный небесный промысел - вот кто. Мы же его покорные слуги. Ликбез - слыхал? Ликвидация безобразий, - пояснил он.

Сережечка тем временем положил трубку и взглянул на Борисова как-то совсем не по-здешнему. В чем заключалась нездешность его взора, сказать было трудно. Но Павел очень явственно эту постустороннесть почувствовал.

- Это сразу разумом не понять, - продолжал рассекречиваться Данилов. - Непонятное невероятно. Мы же вероятны вполне. Можешь считать, что мы Исполнительный Комитет. Можем что-нибудь для тебя исполнить - арию или танец, 'Сударушку' или 'Дубинушку', например. - Он даже сплясал для наглядности. - Понял теперь? Не понял...

- Налей-ка, брат, за успех, - сказал Сережечка.

- Новеллу про голую бабу слышал? Воспринял? - спросил Павла Данилов, выливая в два стакана коктейль. - Есть, видишь ли, догадка, что ты тоже сунул свой совок. Что этот инцидент, наводящий на выводы, и к тебе имеет касательство. И твои скромные похождения, вернее, слухи о них, куда надо дошли. Нет, зря я расписался в своем расположении к тебе.

- А я бы не стал расписываться, я б погодил, - сказал Сережечка. - Впрочем, есть версия, что сей кочегар в процессе надругательства не участвовал, а только пиджаки подстилал. Не взяли в долю. Поэтому близко не подходил, приставал на расстоянии. Если он эту версию нам подтвердит, то может рассчитывать на смягчение участи.

Он поправил на шее шарфик и продекламировал не относящиеся к делу стихи, следуя, очевидно, традиции - сопровождать начало каждого нового возлияния четверостишием.

- Буря мглою небо кроет

Бык Фома корову кроет

Кутюрье пиджак кроит

Голь на выпивку троит...

- Алексерг Пушкин, - отрекомендовал Данилов. - Присоединяйся третьим к нам, машинист. Чем стоять в проеме двери, глядя на нас со сдержанным ужасом. - Он протянул Павлу стакан.

'Это что-то невероятное, - встряхнул себя Павел, отворачиваясь от предложения. - Я сплю?'

- Нихьт дринькен, - сказал Данилов, поднимая стакан. Видимо, таков был его тост.

- Прозит, - отозвался Сережечка и закусил языком выпитое. Это была латынь. - De omnibus dubitandum.

- Все подвергать сомненью, - перевел Данилов. - Принцип материалистической философии. А то может случиться так, что черта примешь за провинциального фокусника, а жабу за телевизор или табурет.

Что-то шевельнуло воздух. Словно поверьем повеяло. И Павел вдруг поверил поверью, и с обреченностью понял, кто на самом деле они, эти гости - заморские, заоблачные, запредельные. Страха особого не было. Скорее наоборот: он не то чтобы спокойствие обрел, но стал чувствовать себя уверенней, как только в вопросе с этими двумя пришлыми появилась какая-то определенность.

- Так вы - оттуда? - спросил он, обращаясь в основном к Данилову, так как Сережечка в это время что-то латинское бормотал. - Как добрались? На метро или на метле? - попытался сострить Павел, но голос его пресекся. Однако его расслышали.

- Метла - что ты? Метро... Техника развивается с поразительной скоростью, оставляя позади звук, свет. Ваши средства передвижения давно устарели у нас, - сказал Данилов с полной серьезностью. - И мы теперь, являясь действительностью, намерены довершить мщенье, начатое нами в прошлом году.

- Так это вы их... этих...

Данилов только плечами пожал.

- Как же вы их нашли?

- Язык до Киева доведет, - с полной славянской ясностью произнес Сережечка, отойдя от философической латыни. - А до беды - так ещё скорей.

- Мы ведь чувствуем, где кто виноват, - сказал Данилов. - Объяснять тебе - не поймешь. Считай, что телепатически. Вина нас притягивает, как вампира кровь.

- Елизарова, конечно, поискать пришлось. Все петлял да следы путал. Этот машинист-махинатор, бражник и труженик, часто места работы менял.

- Место мастера боится, - сказал Данилов.

- Только в этом году удалось изловить этого ловеласа.

- И жестоко расправиться с ним... - мрачно добавил Павел.

- Пропорционально содеянному, - возразил Сережечка. - Вы думаете, я серийный убийца, мультиманьяк? Или может быть, маньяк - он? - Он указал на Данилова.

- Маньяк, конечно маньяк, - подтвердил Данилов. - Надо, брат, поспешать и проваливать. А то уже полночи прошло, а у нас еще двое девушек не задушено.

- Эти женихи сами понесли возмездие от возлюбленной. Эта баба возвратной белой горячкой вернулась к ним.

- Шпарить людей паром - не наш метод. Да и лопатой их насквозь протыкать. Так что не надо вешать на нас эти четыре погибели, и тем более - мента. За мента даже там всего суровей наказывают.

- Он в последнее время все чеснок жрал, от нечисти. Вставил себе, подчиняясь дурному предчувствию, серебряный зуб. Крестами обвешался весь - не помогло.

- Против калача не устоял.

- Губит людей не нечисть, губит людей мечта, - сказал Сережечка.

- Какая же может быть у мента мечта? - не поверил Павел.

- Ну, какая-никакая, а сгубила ведь, выманив калачом за город, - сказал Данилов. - Все ему грезилось, что лежит не так далеко от городской черты прямо в снегу горячий калач. Вот он и пошел его искать. И что самое интересное - нашел. Однако до дому не донес, из сил выбился. Прикорнул прямо на корточках после очень трудового дня. Дед Мороз и Снегурочка напоследок снились ему.

- Если бы он так за преступниками охотился, как за калачом, - сказал Сережечка. - Так его и кличут теперь: Калач.

- Где?

- Но том свете. Ты не думай, там тоже своя милиция есть.

- Елизаров же за ложные идеи погиб, - продолжил Данилов. - В конце жизненного пути сошел с ума. Вбил себе в голову идею фикс - стать почетным гражданином этого города. Чтобы портрет на доске почета висел среди других трудоголиков, звание почетного гражданина и оловянный орден в придачу...

- Выше бери - Суперзвезду Героя. Национальным героем ему захотелось стать. Образ прекрасной женщины, накануне явившейся, на это его вдохновил. И он в зуде телесном принялся эту мечту осуществлять. Как на бабу, на работу набросился, чтоб стать суперстар...

- И труд, и блуд - один зуд.

- Только кончить никак не мог. Даже жители приходили удивляться ему: мол, что за трудовая тенденция? - как бы сам удивившись сему, поднял брови Сережечка. - Откуда такой рачительный рабочий выискался? В квартирах форточки нараспашку, деваться некуда от жары, а он все поддает да подкидывает. Хотели его водкой отвлечь, пивом сбивали энтузиазм, а он - как угорелый по котельной мечется.

- Пока не случилась эта трудовая трагедия. Вот так... - вздохнул Данилов. - Вовка же свершил над собой самосуд Линча. Подал на себя в отставку.

- В отставку, а то и в отстой, - добавил Сережечка.

- Покончил самоубийством, пав на осиновый кол. А перед этим со страху с ума сошел.

- Со страху? - переспросил Павел.

- С ума, - подтвердил Данилов. - За то, что осквернил эту женщину.

- Видно, кроме боязни греха бывают и другие боязни, - сказал артист.

- А Юрка? Тоже - с ума?

- Да хрен его знает. Пойди, пойми, что там кипит у него в башке, что за чувства в нем бранятся и борются, - сказал Данилов. - Юрка в бой с тенью вступил. Да ты по телевизору видел. Транслировали на всю страну. Победила, как ты сам это понял, тень.

- Надо же... надо же как... - бормотал Павел.

- Наказания - исключительно эксклюзивные, - сказал Сережечка. - Однако не стоит ужасаться и сожалеть: подлец воспитанию не подлежит. Эти противные пролетарии все равно были обречены по ряду причин. Водка, бабы, отсутствие понятий, упрощенная шкала ценностей. Рано или поздно они проявили бы себя как-то иначе. И наказание, адекватно содеянному, было б иное, суровей стократ.

- Да сдуру они, сдуру! - с такой мукой в голосе, с таким сожалением в лице, что едва ли оно могло быть притворным, вскричал Данилов. - Эх! Ведь с аттических, с античных времен известно: боги сильнее греков, но грехи сильнее богов.

- Тут уж ничего не поделаешь. Справедливость должна торжествовать. Чтоб не чувствовали себя безнаказанными, как Бог или царь, - сказал Сережечка.

- Да нешто мы не марксисты. Про справедливость понимаем тож. Тебе о себе сожалеть надобно, - обратился Данилов к Павлу. - Ты, брат, колись, коли что. Скидка будет. Как же ты отважился на нее? Попал в это ЩП?

- Щекотливое положение, - пояснил Сережечка.

- Да в чем же колоться мне? - забеспокоился Павел. - Я эту бабу впервые только сегодня увидел. Да и то неживую уже.

- Все вы одним миром мазаны, - сказал Сережечка. - Забулдыги-собутыльники, зачеркнутые человечки. Даже время коротаете одинаково - за лопатами.

- А может как-нибудь смягчить его участь? Просто прогнать отсюда и всё, - предложил Данилов. - Он потом сам пропадет в отрыве от производства.

'Они меня принимают за кого-то другого. Тот факт, что я был знаком с теми тремя, еще ничего не говорит о моем соучастии. В этом, в этом ЩП... С чего они взяли? Какие пиджаки? Кто подстилал? Меня подставили. Я здесь вообще ни при чем'. Как им объяснить, что это не он, что он так не мог, что до сего дня в этом районе города вообще не был?

- А думаешь, я был? - сказал Данилов, при этом взглянув на Сережечку, у которого в единстве места сомнений, кажется, не возникало.

- Может и в Елизарова вы попали точно с такой же точностью... - сказал Павел. - И в других. Надо ж взвешенно вмешиваться, а не наобум.

- Нет, как держится! Как отрицает от себя вину! Как естественно изображает невинность! - вскричал Сережечка. - Конкурент! Народный артист! Орденов ему и медалей! Станиславского третьей степени!

- Но я же не... Я докажу! Дайте же шанс!

- Нет у меня больше шансов. Все роздал, - сказал Сережечка. - Мы больше не подаем надежд.

- Да, но должны быть улики, - не уступал Павел. - Кодекс, статьи, параграфы. Презумпция, наконец. Нельзя же на голом месте обвиненье выстраивать. Мочить репутацию...

- И то... - иронически поддержал Павла Данилов. - Не стрелял невинных по подвалам. Депутатом не был. Польшею не владел.

- Вот только Польшу не надо на меня вешать.

Павел начал понемногу догадываться, что он и эти двое его оппонентов находятся на разных уровнях понимания. Что простая человеческая логика на них не действует, она неубедительна для них, а римское право в глазах этого судилища не имеет никакого авторитета. Алиби не принимается во внимание, а о презумпции и речи не может быть. При чем здесь, черт возьми, Польша?

От безысходности у него защемило под ложечкой, а из груди вырвался стон.

- Прямо стон с того света. Тебе бы порнофильмы озвучивать, - сказал Данилов.

- Господи, пойми и помилуй, - воззвал Павел

- Понять, а потом - простить? - сказал Сережечка. - Это неготично.

- Помиловала тебя милиция, - сказал Данилов. - Теперь мы тебя миловать будем. Теперь, брат, отменить тебе наказанье нельзя. Эта новость уже по всем каналам прошла. Это подлое телевидение разнесло по всему свету. И опровергнуть нет никакой возможности. Только превратить в жаб все телевизоры. Уничтожив заодно спутник телетрансляции.

- Но там не было насчет жертв. Не припомню я, чтоб там жертвы упоминались, - сказал Павел, делая непроизвольный шажок к выходу и едва не упав в проеме дверей, забыв про ступеньки, ибо под ноги не глядел.

- Двери надо закрыть и заклясть, - своевременно заметил его порыв Сережечка. - Неизвестно, каких еще импульсов от него ожидать.

- Двери я запер уже, - сказал Данилов. - Запломбировал и забубнил бубнами. Стена, я пробовал, крепкая. Нечего и пытаться пробить ее лбом. Только зря контузишь себя.

- Это древнее готическое помещение еще крепко стоит, - подтвердил Сережечка. - Придется попотеть, чтоб стереть все это с лица земли.

Лестницу Данилов отнял от стены и переломил пополам, прыгнув на нее с кучи угля.

- Да вы что, гады! - возмутился Павел порчей имущества. - Телевизор - ладно. Уборная - хрен с ней. Но лестница тут при чем? Гады нечистые!

- Это кто тут нечистые? - оскорбился и одновременно удивился Сережечка. Видимо, за нечистого себя не считал. - Это он кого оскорбил? - обратился он за разъясненьем почему-то к Данилову.

- Тебя,- сказал тот, хотя оскорбленье касалось обоих. - Да ты на себя посмотри, - обернулся он к кочегару.

- Ну, держись, кочегар, - сказал Сережечка, удалив удивленье с лица, заменив его выраженье враждебным. - Пора приступать с пристрастием. Да будь я четырежды нечист, будь я проклят три раза на дню, если прямо сейчас не возьмусь за возмездие. Давно с селенитами не сражался? Где мой меч-колдун-кладенец?

Сережечка двинулся на него

- Покажи ему, брат, - подстегивал и подстрекал Данилов. - Пусть докажет, что он гладиатор, а не гладиолус, блин.

В иных случаях, о которых Павел в газетах читал, достаточно раскинуть руки крестом, чтобы нечисть поколебать. Павел раскинул, и Сережечка остановился. Но смутил его, похоже, не крест.

- Глянь, твой хвост у него...

Павел совсем забыл про ремень, который все еще был намотан на его правую руку. Но теперь этот ремень действительно выглядел, словно хвост, и даже на месте пряжки - с кисточкой, а его свисавший конец хищно подрагивал.

Создавалось впечатление, что боялся артист не столько креста, сколько хвоста. Возможно, были у них с хвостом старые счеты.

Рука с бывшим ремнем сама собой вдруг взметнулась вверх, словно подброшенная внешней силой - Павлу почудилось, что это хвост руководит ее действиями, а не наоборот - и резко упала вниз, рубанув воздух, который хвост со свистом рассек. Сережечка успел защититься папочкой, кожа которой лопнула и обнажила желтый картон.

Артист попятился.

- Достал ты меня, кочегар. Я мог бы быть сейчас далеко отсюда... Мог бы сидеть, например, в опере, слушать ораторию или оркестр. А не терять время на склоки с тобой, - бормотал Сережечка. - Сейчас... Погоди минуту... Немного терпения - и ты труп.

Павел отвлекся на Данилова, который вел себя странно. Пыхтел, плевался, делал колдовские пассы, потом трижды обернулся вокруг своей оси, крича нечто нечеловеческое. Павел и удивиться не успел, как столь эффективный в драке с Сережечкой хвост обратился прямо в его руке в уд. Он с испугом и отвращением разжал руку, но чтоб не оставаться совсем безоружным, схватил с кучи угля лопату, в то время как уд, словно уж, скользнул в какую-то щель.

- То с пенисом на нас он бросается, то с хвостом, - сказал Данилов. - Вооруженный до зубов, в отличие от нас, вооруженных только зубами. Лопата, вишь, теперь у него.

- Ничего, - сказал Сережечка. - Черту терять нечего. Все равно он уже черт. Будем биться с тобой, кочегар, до полного твоего поражения, коль уж пересеклись наши дорожки под острым углом. Доколе не будем квиты до последнего кванта.

Он вдруг прыгнул на стену и покуда делал толчок, чтоб взбежать по ней на потолок, Павел успел что было силы врезать по нему лопатой. Вернее, по тому месту, где он только что был. Так как в следующую секунду Сережечка бросился на него сверху, лопата же переломилась - в руке Павла остался лишь черенок, острый в месте излома. И он, чего-то испугавшись, бросил этот обломок себе за спину.

Физически Сережечка был не особо силен. Но чрезвычайно гибок, как будто был гуттаперчевый, и легко выскальзывал у Павла из рук. А главное - он умело использовал спецэффекты. Сыпал в глаза угольной пылью, прикрывался облаком дыма или внезапно менял внешность, чем вводил в обман, распадаясь на призрак и сущность, и Павел, бросаясь на видимый ему призрак, получал чувствительный удар совершенно с другой стороны от невидимой сущности. Приходилось делать много лишних движений, ибо непонятно было, с какой стороны его ожидать. Поэтому пыли и шуму было столько, как будто бились десять на десять, а не один на один. В процессе схватки Сережечка выронил папку, и сейчас пространство котельной было усыпано белыми бумажными пятнами.

- Устроили тут славянский погром, - недовольно сказал Данилов, которому из-за проблемы с носом приходилось дышать ртом, и оттого его гортань быстро забилась пылью.

- Это еще не погром, это так, погремушки, - сказал Сережечка, на секунду становясь видимым, чтобы перевести дыхание.

Павел сделал движение, чтобы его схватить, однако этот артист антихриста ловко переместился влево. Павел же, действуя быстро, без поправки на его прыть, ухватился за то место, где он только что был, и шмякнул то, что попало в руки, о стену. Ибо рывок влево, как мгновенно понял Борисов, был трюком призрака, а сам Сережечка, глухо охнув и материализовавшись, очутился на грязном полу под стеной.

- Вона как... - сказал этот оборотень, поднимаясь и потирая ушибленный бок, а в следующее мгновенье все завертелось с удвоенной быстротой.

Павлу стало казаться, что движется он, как тот кочегар в котельной с афишами, чей бой с тенью транслировали по ТВ, оставляя в воздухе после себя остатки изображения или материи, размазанный след, последыш движения. Возможно, двигался он с такой скоростью, что пространство освобождалось не вдруг, и какая-то часть тела продолжала присутствовать на месте его предыдущего пребывания. Этот послеслед, если обернуться резко, иногда даже видим бывал.

Да и время в течение драки как-то не так шло. Вроде бы это контактное кино только что началось, а котлы уже погаснуть успели.

Павел и сам мог бы додуматься до этого выхода из ситуации: взять да бросить топить. Доколе не прекратится дым над трубой, доколе температура в системе не станет близкой к нулю. И тогда жильцы непременно бросятся его бить, ломами взломав наружные двери.

И действительно, в двери уже настойчиво и долго стучали. Данилов вышел в тамбур.

- Кочегар у нас новый, - послышался его голос, извиняющийся за ситуацию.

- Новый, но дерьмовый уже, - сказал кто-то сиплый. Воздух с шипеньем и свистом выходил через гнилую гортань, однако Павел признал в нем давешнего абонента. - И где они такого дурного взяли?

- В лотерею выиграли, - ответил Данилов. - Ты, однако, иди, не до тебя.

Павел нырнул за котлы и, скрываясь за ними, протиснулся поближе к двери, надеясь если не проскользнуть мимо Данилова, то хотя бы дать знак жильцу о том, что в котельной творится неладное. Но едва он выглянул из-за котла, как ноги его подогнулись и опустили туловище на бетонный пол. Ибо этот жилец - а скорей нежилец - выглядел так, как будто его из могилы вынули. Одежда на нем еще кое-какая висела, лицо же истлело процентов на пятьдесят, глаз совсем не было, сквозь прозелень проглядывала белая кость. 'Уж не тот свет ли я отапливаю?' - изумился про себя кочегар. Давешние летающие покойники выглядели и то свежей.

Пока кочегар пребывал в прострации, подоспевший Сережечка помог покойного выпроводить.

- Как же двери ты запер? - укорил он Данилова.

- Черт знает, что за двери у них, - ответил тот.

Лязгнули задвигаемые засовы. Потом несколько раз кувалдой ударили по металлу. От этого звука Борисов совсем очнулся.

- Куда-то кочегар подевался, - сказал Сережечка. - Совсем я замучился с ним.

- Ничего, подкрепимся сейчас. Кочегар же никуда не денется. Все герметично заперто. Не иначе, прячется за котлом.

Они проследовали в бытовку. Павел прокрался к двери. Но с первого взгляда понял, что отпереть ему дверь вряд ли удастся. Щеколды из толстого стального прутка были задвинуты, а концы их загнуты. Выправлять их кувалдой - шуму наделаешь. Он попробовал отогнуть их кочергой, однако нескольких суетливых секунд хватило, чтоб убедиться в бесполезности этой попытки: он только в дугу изогнул это железный жезл.

- Вдвоем на него накинемся - как можно более дружно, - доносились до слуха Борисова реплики Исполнительного Комитета.

- Уже 18 стаканов стукнуло, а я еще трезв.

- Не делай на меня большие глаза.

- Чем тебе мои глаза не нравятся?

- А чего они на меня пучатся?

Следующие полминуты - покуда вскипала обида в Данилове - из бытовки не доносилось ни звука. Затем оплеуха достигла слуха Борисова. Он выглянул.

Ухо Сережечки прямо на глазах вспухало и наливалось краской - от обиды, которую Данилов нанес. Артист, чуть привстав, ибо Данилов от него отпрянул, быстро своей длинной рукой ухватил приятеля за нос. Данилов отпрянул еще, и нос остался в руке у Сережечки. Осветитель взревел, как будто ему действительно было невыносимо больно. И тут же последовал удар еще более хлесткий. И все это покрыло рычанье и вой, словно они закусывали собачьими языками.

Павел засуетился: самый подходящий момент, чтобы попытаться отсюда бежать, пока они между собой заняты. Однако как? Двери надежно заперты. Через единственное окно под потолком не выпрыгнешь: лестницу испортил Исполнительный Комитет. Других подходящих отверстий нет.

То есть, как нет, вспомнил вдруг он.

Обе трубы - подача и обратка - уходили под пол. Он откинул железный лист, прикрывавший отверстие теплотрассы. Помнится, возле дороги магистральный колодец был, прикрытый деревянным щитом. В этом колодце можно вылезти. А если повезет, если трасса, уходящая через дорогу, достаточно широка, то еще дальше можно по ней уйти. Скрытыми крысиными ходами убраться в самый конец квартала. Вылезти через отдаленный колодец или подвал.

Хотя это конечно вряд ли. Самый широкий участок начинается здесь, но чтобы в него влезть, нужно ужаться до минимума. Ненадежная, но возможность. Шаткий, но шанс. Он сбросил телогрейку, в которой не втиснешься.

Трубы внутри железобетонного лотка были уложены на кирпичи, сверху прикрыты тоже бетонными плитами. Он еще утром обратил внимание, что земля вдоль теплотрассы подтаяла, а значит, вряд ли трубы изолированы по всей длине. Это существенно облегчит его продвижение внутри лотка: без теплоизоляции было просторней. Система же никогда не разогревалась настолько, чтоб о голые трубы ожечься, а сейчас, в процессе борьбы с нечистью, он температуру вообще градусов до двадцати опустил. Так что ожоги ему не грозят - как бы наоборот, не замерзнуть. Его больше настораживало другое: он помнил, что метрах в десяти от дороги, а от котельной - в ста, трасса сильно просела: возможно, плита лопнула, и ее обломки вдавило бульдозером или КамАЗом в лоток, и было серьезное опасение, что на этом участке придется застрять.

Тем не менее, он подтянул и навалил сверху железный лист, попытавшись вернуть его точно на то место, где он лежал, надеясь, что таким образом лаз обнаружат не сразу. Что больше времени на его поиски будет затрачено, и это даст ему возможность подальше уйти. Хотя в сверхъестественных способностях Сережечки, в его прозорливости по поводу арматурщиков он уже убедился. Да и позднейшее развитие событий в этих способностях не разочаровывало. Но - тем не менее - лаз он прикрыл. И погрузился в полную тьму.

Темно, а главное - тихо. Грохот и визг дерущихся сюда не проникал. Впрочем, с выводами насчет полной тьмы он поторопился. Как только немного привыкли глаза, впереди по трасе что-то забрезжило, и он вновь вспомнил про сломанную плиту - наверное, через пролом и сочился свет. Он удивился: неужели светает уже? В голове примерно прошел час, тогда как в мире брезжило утро. В таком случае, сменщик должен вот-вот подойти.

Он пополз, стараясь держаться трубы подачи воды: пока что она была чуть теплее обратки, хотя температура обоих неуклонно выравнивалась. Он подосадовал, что не выключил насос подпитки, и теперь охлаждение системы идет стремительней.

В днище лотка кое-где скопилась вода от подтаявшего снега, а может - из-за утечек в системе. С верхних плит ему на спину опадал конденсат. Краска шелушилась и осыпалась с труб, а в тех местах, где она облетела раньше, он отирал животом застарелую ржавчину. Так что к угольно-черной раскраске его лица и одежды добавилось рыжая. Хорош он будет, когда откинет деревянную крышку колодца и покажется на люди, на белый свет.

Впрочем, ползти ему было удобно, и эти сто метров, составлявшие расстояние от котельной до пролома в лотке, он преодолел довольно быстро, сам удивившись той ловкости, с которой удавалось ему пресмыкание.

Здесь сверху сквозь щели струился свет, и прежде чем двигаться под провисшей плитой, он огляделся.

Лоток был узок: протиснуться между трубой и боковой стенкой не представлялось возможным. Плита же переломилась как раз посредине: возможно изначально была бракованная, а может быть, отслужила свой срок на другой, ныне демонтированной теплотрассе, и была уложена здесь уже сильно выщербленной влагой и временем. И достаточно было бульдозеру нажать на нее своим весом, как она переломилась.

Промежуток меж осевшей плитой и трубами, впрочем, был. И он - была не была - в него сунулся, протиснув голову меж стенкой лотка и трубой и едва не свернув себе шею. Теперь пути назад не было. Вряд ли удастся ему вынуть назад голову, не сломав себе шейного позвонка.

Голова, шея, теперь плечо. Левое, правое... Пошло, кажется. Теперь только задница бы протиснулась.

Где-то над ним впереди, в районе проезжей части, прогудел автомобильный сигнал. Надо спешить. Скоро уголь начнут подвозить - что если угодит колесо тяжелогруженого самосвала на эту плиту?

Он рванулся вперед, но безуспешно, сразу почувствовав, как что-то впилось ему в спину промеж лопаток, словно коготь дьявола. Он дернулся, но коготь крепко держал пиджак. Это был, вероятней всего, конец арматуры, торчавший на месте разлома, небольшой, может длиной в сантиметр, но цепко в него вцепившийся.

Он попытался сдать назад, но пиджак заворачивался ему на голову, и образовавшееся утолщение еще более стопорило обратный ход. Рванулся вперед - пиджак затрещал, а коготь глубже вонзился ему в спину. Только бы плита на него не рухнула. Только б не потревожить ее, не потянуть за собой. Сдвинется вниз - пополам переломит. Лучше уж в таком случае от Сережечки легкую смерть принять.

Пиджак был не самый лучший. Он бы его давно выбросил, да вот пригодился в качестве спецодежды. Только бы удалось протиснуться. Только бы выбраться отсюда, а уж пиджак... Пиджак... Что, однако, они про пиджак? Он замер - что-то вдруг грудь стиснуло. То ли дух захватило, то ли холодом обдало. То ли сердце удар-другой пропустило.

А ведь действительно, был такой случай. С пиджаком и другими последствиями. Пиджак потом делся неизвестно куда. Может быть, в топку выбросили. Вместе с ее одеждой - этой, как ее... Два, или нет - три года тому назад. Давнее, хорошо остывшее прошлое. Но ведь он не трогал ее. Он даже с табуретки за все это время ни разу не встал.

Как сквозь туман... Как сквозь морозный пар с улицы в кочегарку. Шваброй ее в спину: отсюда - туда. Лопатой по голой обвислой заднице... 'Вы чё, пацаны, - хватаясь пальцами за косяки. - Чё попало... Нет, чё попало какое-то...'

Действительно, исчезла она. С той поры ее больше никто не видел. И не интересовался ею никто. Она ведь и впрямь замерзнуть могла. Голая, мокрая - на мороз. Вероятно, была пьяна. Они же, ее выталкивая, думали: весело будет. Стучалась, наверное. Еще не веря в беду. Думала: пошутили и будет. Вы чё, пацаны. А они забыли про нее напрочь. Так то ж не сознательно, не со зла.

Нет, он ни при чем. Он даже с табуретки не мог приподняться - пьяный был.

Наверное, думали, что добежит. Обитала она в ближайшем доме. У нее, как у дворничихи, комната там была. Только без ванной. Так что мыться она в кочегарку ходила. Вот и лицо ее он припомнил. Широкоротая, частично беззубая, пьющая - лет тридцати. Безобразная, образно говоря. Постеснялась она, наверное, голой в свою каморку идти. Предпочла замерзнуть. Звали ее Ханум-Хана.

А он, внимая Сережечкиной новелле - прекрасной ее себе представлял. Да и там, на балконе, красивая грезилась. Может, эти двое что-то напутали? Был еще один, совершенно другой случай, произошедший не с ним?

Вовка, Юрка, Елизаров и я... Трое из них ныне покойники. Расплатились женихи за свои грехи.

Пока она мылась, ее одежду Юрка собрал и в топку бросил. А что кроме этого было - бес его знает. Юрка тогда с Елизаровым в паре дежурил, Елизаров по какому-то поводу всех угощал, мы же с Вовкой с дневной смены остались. Мы тогда все в той котельной работали. Совершенно в другом квартале.

Он даже застонал от непоправимости ими содеянного, живо представив себе эту Ханум. Все это было, было, было и не убыло до сих пор. Вот и мне погибать теперь под этой плитой.

Стало вдруг тошно и душно. В ушах возник посторонний звук, словно кто-то быстренько тренькал на балалайке. Сверху в щель проникал не только свет, но и шум, словно там поднималась суматоха. Чей-то пронзительный вопль дополнял звукоряд. Несомненно, наверху были и суетились люди, много людей.

- Я...я...Эй... - пытался дать знать он о себе.

Он дернулся, рванулся вперед, обхватив впереди себя руками трубу и подтягивая вдоль нее туловище. Пиджак затрещал, но ему удалось продвинуться сантиметров на пять. Он повторил маневр. Появилась надежда, что все обойдется. Все образуется, мир образумится. Только бы задница протиснулась в это игольное ушко.

Она протиснулась. Но он уже понимал, что ничего не образуется, не обойдется. Не сойдет с рук.

Через пару минут уже не столь напряженных усилий он очутился в колодце, аккуратно свалившись в него вниз головой. Трубы разбегались на четыре стороны под прямым друг к другу углом. Сам колодец был неглубок - вряд ли глубже полутора метров, но был он намного просторней, чем узкий лоток, из которого он только что вылез. Другие три были еще уже, так что с мечтой незаметно убраться по ним как можно дальше отсюда пришлось распрощаться.

Вверху, на земной поверхности нарастала суета. Сигналили машины, слышен был отчетливый вой пожарной сирены, раздавались человеческие голоса различной степени накала. Сразу несколько человек распоряжались каким-то аварийным процессом.

- Мы его, понимаешь, пеной, а он только пуще возрос. Словно спиртом этот огонь спрыснули, - донесся до Павла голос пожарного.

Вероятно, горела котельная. Едкий запах гари проникал под землю сквозь щели в щите. Сквозь те же щели сочился утренний свет. Раздались множественные возгласы, предупредительные, предлагающие поберечься, как бывает при чрезвычайных, но предвиденных ситуациях, и тут же продолжительный грохот покрыл весь этот гам, земля дрогнула, как если бы развалился дом - сначала обрушился потолок, и сразу вслед за ним - кирпичные стены.

Но все это доходило до Борисова как сквозь сон, как сквозь пелену тумана, и было не более, чем периферийный фон, почти не фиксируемый сознанием. Он понимал, что спасен, что теперь его не дадут уничтожить, да и не станут доставать его эти двое при таком скоплении свидетелей, но это не вносило успокоения в его душу, не позволяло расслабиться, словно душа сжалась в комок и будет в таком комке теперь пребывать вечно.

Крышка над ним заворочалась, приподнялась, свету прибавилось.

- О! Вот ты где! Вот! Вот он! - закричал мастер обрадованно. В одной руке он сжимал газовый ключ, которым размахивал. - А мы всё твои останки найти не можем никак. Ну, думаем, дотла сгорел, вместе с пуговицами и костями. Так. Вылезай. Хотя погоди. Коль уж ты там, то задвижки эти две перекрой. Котельную заглуши. С другой котельной запитываться будем. С надлежащей надежностью. Давно пора. Давно ее надо было... Ничего, крути-крути... Та-ак. Ну, сейчас пойдет тепло. Сейчас будет! - крикнул он кому-то, кого из своей ямы Павел не видел.

Мастер сунул ему газовый ключ, и он, используя его как рычаг, плотнее прикрутил задвижку. Потом выпрямился, огляделся.

Солнца не было. Было пасмурно и паскудно. Который час, невозможно определить. Могло быть самое начало утра, а мог быть и полдень вполне. Время в последние сутки как-то скачками идет. То замирает надолго. То перескакивает через часы. Вот бы скакнуло года на три назад, чтобы исправить тот случай с Ханум. Эта мысль, как язык колокола, билась в пустой башке.

- Ты не думай, ты не виноват, - бубнил над ним мастер. - Здание старое, треснутое, я им сколько раз говорил.

Воздух был чем-то насыщен, не гарью, запах гари он различал в числе прочих, но гуще всего воняло - он затруднялся определить - в общем, смесью фиалок и уксуса, как тогда, при первом появлении нечисти. От земли, словно пары кислот, поднимался легкий туман. Медленно и негусто валил снег.

Прозревали окна, несмотря на мороз, распахивались, из них выглядывали, едва не вываливаясь, любопытные.

- Ты вот что... Ты про давленье толкуй. Обманул, мол, манометр... Я им давно про манометр твержу... Тюрки...

Котельной не было. На ее месте над бесформенной грудой кирпича вился дымок, а далее открывался простор, серой пеленой лежал нетронутый снег. Крайняя к бывшей котельной опора упала, но дальше столбы хотя и неровно, но еще стояли, провода болтались параллельно друг другу, как провисшие строки, в которые был уже вписан финал.

Соседний дом, что был не доломан, оказался не поврежден.

- Может, действительно дело обернулось так, и от опоры занялось - я ведь и об этом предупреждал, - бубнил мастер. - И ты предупреждал, я помню. Так что вряд ли ты виноват. Хлебни. - Он протянул кочегару фляжку, из которой, судя по ее весу, было отпито не более, чем пара глотков. - А то заработаешь воспаление легких в первый рабочий день. Лечим легкие - садим печень. - Он бодро взболтнул содержимое.

Павел уставился на его запястье с наколкой: там где вчера было солнце, теперь сияла звезда. Да какая теперь разница, подумал он, протягивая руку за фляжкой. Он, несмотря на вполне предсказуемые последствия, сделал первый глоток, и одновременно со вспышкой в горле почувствовал, как в его душу вошло отчаяние, смешавшись с тоской, которая захватила его в теплотрассе и все еще в нем присутствовала. Так входят в запой - последний и окончательный.

Мельком подумалось, что мастер его специально поит, чтобы потом на пьяного все свалить.

- Ты иди домой, - сказал мастер. Нет, голос вроде участливый. А заметив, что Павел ежится - ветер забирался под ребра, так как спину его прикрывал только рваный пиджак - мастер отлучился и тут же вернулся, бросив Павлу новую телогрейку. - Объяснительную сочиняй, - сказал он. - Да не спеши, подумай. Не нагороди там чего-нибудь. Первым делом поспи. Похлебай там чего-нибудь. Супу насущного... Ну, вылезай.

Павел вылез из ямы. Не прощаясь и не оглядываясь, он припустил к остановке, хотя более, чем трамвай, его интересовал продовольственный киоск. В кармане он нащупал тридцатку. Фуфайка сползла с его плеч и упала на дорогу, он и на это внимания не обратил. Кто-то поднял ее и вновь на него накинул.

Киоскерша насторожилась. Подозрительно выглядел в смысле платежеспособности этот измазанный сажей и ржавчиной кочегар, пахнущий гарью. Он сунул деньги в окошечко.

- Четвертинками не торгуем, - отрезала продавщица.

- Поллитровку давай.

- Еще чего.

- Я здесь работаю, завтра занесу остальные.

- Это где ж ты завтра работать собрался?

- Теперь совсем сгорела котельная, - сказал кто-то за его спиной.

- От домика только дымок остался, - подхватил другой очень знакомым гнусавым голосом.

Через плечо Борисова просунулась рука в обшлаге детской курточки, с тремя десятками, зажатыми в этой руке.

- Дай ему поллитровку, сестра. Отметить ему надо одно событие. За счет зачинщика, - пояснил Сережечка, обратившись к Павлу.

- Признаться, я даже рад, что эта кочегарка сгорела, - сказал Данилов, глядя как ни в чем не бывало на Павла. - С детства боялся дыма из труб.

Да было ль у этого черта детство? Носа, по крайней мере, не было. Опять это место было залеплено пластырем.

- Ну и ночь... - сказал Данилов, отметив интерес кочегара к его внешности. - За эту ночь два носа сносил. Ну, ничего, - бодро добавил он. - Было бы место, а мясо нарастет.

Он тоже вынул кошелек - с кривой и синей, словно неумело вытатуированной надписью: Jack. Видимо так звали того человека, кто раньше этим лопатником безраздельно владел. Он заглянул внутрь, однако ничего оттуда не вынул, а Павел внезапно понял, что кошелек обтянут человеческой кожей. Данилов, увидев замешательство Павла, спрятал кошелек из кожи Джека в карман.

- Может ну его к черту, этот трамвай? - Обратился он на этот раз уже к Сережечке.

Тот весело обернулся к Борисову и заговорщически щелкнул себя по кадыку.

Борисов и сообразить не успел, как в его руках оказалась бутылка. Он поспешно отвернул колпачок.

Хотелось плакать. Но слез не было. Тогда он выпил. Они и полились.

Он надолго припал к горлышку, фиксируя краем сознанья удаляющиеся голоса.

- Котельная номер девять...

- Эта вроде седьмая была.

- Я же тебе говорил: не та... А ты - та, та...

- Та-та-та... Та-та-та, - юродствовал Сережечка.

Они удалялись, держа курс на еле тлеющий восток - Данилов, разгоняясь и скользя подошвами по накатанной пожарными колее, и Сережечка - спортивной походкой, вихляя тощим задом, снова с папочкой, зажатой подмышкой - о чем-то переговариваясь, смеясь, совершенно забыв о Борисове и об ими содеянном.

Он хотел им крикнуть вдогонку - да ведь не так все было, попытаться все объяснить - да она же... она же блядь, она ж пьющая, она сама бы замерзла через месяц или через год. Но гортань словно свело судорогой, и он опять припал к бутылке, запрокинув голову, провожая взглядом пернатое облако, сорвавшееся с крыши и устремившееся параллельно полям. Это был последний относительно трезвый в его жизни взгляд. Когда он вновь опустил голову и посмотрел на восток, к нему со всех ног трамвайной тропой спешил селенит.

Конец

Май - июль 2007