Ковчег XXI

Я лучусь, будто весть о победе;

как фанфары на солнце, горю.

Так сияние чищеной меди

возвещает успех и зарю.

А назавтра, в себе разуверясь,

немоту испытаю и страх,

и надежды истлеют, как ересь

на высоких и жадных кострах.

То забьюсь я в угрюмые щели,

то воспряну, победу трубя.

О, несносные эти качели —

от неверия к вере в себя!

Это счастье мне выпало снова,

это лихо лихое сполна —

объезжать непокорное слово,

удалого седлать скакуна.

Беспощадна сомнений отрава.

Но, не видя путей по прямой,

то налево качнется, то вправо

неприкаянный маятник мой.

Весна внезапно подступила, и мир опять сошел с ума.

Небесной синью ослепило снега, прохожих и дома.

Пытался мой корявый почерк отобразить молитву

крон,

переполох древесных почек и треволнения ворон.

И ничего не получалось, витали мысли, словно дым.

Натура точно насмехалась над упражнением моим.

Тогда я бросил это дело. Но лишь перо на грунт легло,

оно и трепетное тело, и тягу к небу обрело.

И встало, дрогнув, на крыло.

Ночь, охриплая собака, звезды, холод и века,

дочь бессонницы и мрака – среднерусская тоска.

А наутро – тучи в клочья, скрипы дворницких лопат,

речь воронья да сорочья – нарочита, невпопад.

Из подъезда, дверью гулкой салютуя декабрю,

выбираюсь на прогулку и рассвет благодарю

за старательных таджиков, расчищающих Москву.

А еще за что, скажи-ка? – Да за то, что я живу

и донашивать ботинки, и протаптывать могу

первозданные тропинки в ослепительном снегу.

И за то, что, не дождавшись образумленной зари,

словно за ночь настрадавшись, угасают фонари.

Переулки глухи, гулки, тени гонятся за мной.

Что за глупые прогулки под недоброю луной?

Эй, спокойно, без истерик, и пугаться не спеши!

Впереди короткий скверик и, похоже, ни души.

Как же, будешь беззаботен, если возится в кустах

и глядит из подворотен распоясавшийся страх.

Все тревоги по дороге, если в окнах ни огня.

Перепуганные ноги отделились от меня,

и шаги все чаше, чаще, и все громче сердца стук…

Только светит шар молчащий, зацепившийся за сук.

Говорят, что только на рассвете

смерть и незаметна, и легка.

Широко забрасывает сети

в этот час недобрая рука.

Небосвод под утро пуст и бледен,

как бумаги девственный листок.

На слова беспомощные беден

заревом не тронутый восток.

Лишь на миг забудутся сиделки,

от ночных забот едва дыша,

тут же вдоль обоев и побелки

проскользнет незримая душа.

Не смущая жалобами близких

и пока восток едва белес,

невзначай уходит, по-английски,

под покров надгробий и берез.

… Долго наблюдал я, как светало.

Разливалось утро, как река.

Только что-то вдруг затрепетало

и, как моль, коснулось потолка.

Январь спешит. Мы им не дорожим, он бесится, он этим

нас изводит,

и вьюгою пугает, и уходит. И зол, и потому неудержим.

Его дыханье чувствую во сне, неслыханно тяжел ледовый

панцирь.

И ветки под окном трещат, как пальцы, ломаясь

в неуступчивой возне.

От царства отрекается январь, не видя в нас почтения и

страха.

Снега на нем как шапка Мономаха. Сияет сквозь метелицу

фонарь.

Гляжу в себя печально я, дыханье затая:

живет во мне песчаная случайная змея.

Не видывал такого я, не чуял и во сне, —

слепая, бестолковая, очковая во мне.

И на свету сознания, и в омуте забот

коварное создание обиды стережет.

Покусывая, мучая, ты душу холоди,

змея моя гремучая, лежащая в груди!

Скажу кому угодно я, прочувствовав нутром:

ты в сказке подколодная, на деле – под ребром.

Боги ли шепнули мне: «Беги!», я ль решил, что сделать это

вправе…

Долог путь к известности и славе – коротки к бесславию

шаги.

Уходя, тебя на берегу спящей, беззащитною оставлю.

И хотя еще себя прославлю, оправдаться так и не смогу.

Образ твой сумею сохранить – сгубленной запомню,

неповинной.

Свяжет нас незримой пуповиной та твоя спасительная нить.

Оттого что стихнут голоса или пустота возникнет рядом,

ты очнешься и тревожно взглядом черные догонишь

паруса.

Потрясенно выдохнешь: злодей, раненой волчицею

завоешь.

Быть неблагодарными всего лишь качество врожденное

людей.

Все как есть покажется игрой, выдумкой никчемной и

нескладной.

То, как поступлю я с Ариадной, эллины простят, ведь я

герой.

В ресторанчике приморском, на терраске,

где прохладно ближе к вечеру и сыро,

пивом пенным я смывал дневные дрязги,

пыль дорожную и все обиды мира.

Я проматывал открыто, без утайки,

состояние души пивным бокалом.

И глядел, как непоседливые чайки

режут небо по немыслимым лекалам.

Над акациями ветер поднимался

и сгущалось и темнело голубое…

И все лучше, все яснее понимался

ровный говор черноморского прибоя.

У скал и возле трепетной воды,

на улице, причале и перроне,

в Беляеве, Женеве и Вероне

искал я затаенные следы.

Атланты с экскурсантами глазели на

то, как я, невежа и плебей,

в Москве, Афинах, Вене и Марселе

распугивал вальяжных голубей.

В степи, что нянчит спеющие злаки,

в угрюмых, цепенеющих горах,

осиливая время, лень и страх,

отыскивал я спрятанные знаки.

Нашел. Но никому не говорю,

что выронил находку из перчаток —

души неугасимый отпечаток,

похожий на пропавшую зарю.

Прошлое, как сено, вороша:

летописи, были, кривотолки, —

суетная мается душа

в поисках мифической иголки.

Умная, пытливая рука,

истины отыскивая крохи,

каменные щупает века,

бронзовые трогает эпохи.

Молью лет изъедены меха,

с надписей слетела позолота.

В ноздри набивается труха,

душат испарения болота.

Но историк, тужась и ворча,

знай полощет камушки в корыте,

и душа трепещет, как свеча,

на ветру сомнений и открытий.

Я два и два сложил, я их связал

и стопку бросил в угол по привычке.

Душа теперь похожа на вокзал,

куда не ходят даже электрички.

Тут залы ожидания в пыли,

а живопись на стенах коридора

причудливей фантазии Дали,

разнузданнее кисти Сальвадора.

Умолкла безалаберная речь,

ушла она с букетами, вещами.

Ни сладкого тепла счастливых встреч,

ни слез тебе, ни трепета прощаний.

Ослеп, оглох и онемел перрон,

и рельсы обленившиеся ржавы.

И сумрачно, как после похорон

судьбы, любви, надежды и державы.

В книге судьбы не найти оглавления,

не разобрать ненаписанных строк.

Шумно страницы листает волнение, только никак не найдет эпилог.

То ли с надеждою, то ли с тревогою,

сутки за сутками, лист за листом,

ищет измученно зрение строгое,

чем и когда завершается том.

Все, что начертано, не исполняется, —

ереси планов и лесть ворожбы…

Время подходит и тихо склоняется

над незаконченной книгой судьбы.