Два дня спустя в семидесяти пяти километрах отсюда в антикварный магазин, что стоит неподалеку от Бадденштурма, возведенного в тринадцатом веке в городе соборов Мюнстере, вошла высокая женщина. Громко зазвенел дернувшийся на пружине колокольчик; утреннее солнце осветило рогатые оленьи головы и витрины с чучелами лисиц.

Из-за шторы, куря сигарету, вышел хозяин магазина. Женщина стояла спиной к свету, так что ему трудно было разглядеть ее лицо.

Ich möchte eine Reisedecke, — сказала она.

Eine Reisedecke, gnädige Frau?

Ja. Ich möchte ein Wolfshaut.

Ein Wolfshaut? Das ist rar.[2]Очень трудно найти, понимаете?

— Да, понимаю. Но вы сможете найти его для меня, верно?

Ich weiss nicht.[3] Постараюсь.

Женщина достала маленький черный кошелек, расстегнула его и протянула хозяину аккуратно свернутую тысячу немецких марок.

— Задаток, — сказала она. — Depositum. Если вы найдете для меня ковер из волчьей шкуры, я заплачу еще. Гораздо больше.

На обороте одной из его визитных карточек она записала номер телефона, подула, чтобы высушить чернила, и подала ему.

— Не подведите меня, — сказала она.

Но когда она покинула магазин (колокольчик все еще звенел), хозяин долго стоял в задумчивости. Потом открыл один из стоявших под прилавком ящиков и вынул из него темный тусклый коготь. Твердый как сталь, с серебряным отливом.

Не так уж часто люди ищут волчьи шкуры, но когда такое случается, то они обычно доведены до полного отчаяния, от чего становятся необыкновенно уязвимыми. И все же ему следует поинтриговать. Следует поводить ее за нос. Обнадеживать. Заставить поверить в то, что здесь она наконец-то нашла человека, которому можно доверять.

Тогда придет время расплаты: дерево, молоток, сердце.

Выйдя из магазина, женщина не оглянулась. А если бы и оглянулась, то могла не понять значения его названия. В конце концов, просто один зверь передавал свою жестокость следующему; не заботясь ни об именах, ни о наследстве, ни о супружеских клятвах. Не было ничего важнее шкуры, мохнатой волчьей шкуры, придававшей всему смысл.

А назывался магазин «Бремке: искусный охотник», и занимался он не только произведениями искусства и охотничьими реликвиями, но и беспощадным преследованием самих охотников.


Джон нашел волка на третий день, когда все уехали в Падерборн на пробные лошадиные забеги. Он сослался на боль в ушах (боль в ушах всегда самая лучшая отговорка, поскольку никто не может доказать, есть она у тебя на самом деле или нет, к тому же при этом никто не запрещает тебе читать и слушать радио). Хотя, признаться, он уже скучал по дому, и ему ничего не хотелось делать, кроме как сидеть в одиночестве и тосковать о маме.

Смит-Барнетты были к нему очень добры. Миссис Смит-Барнетт всегда целовала его перед сном, а их дочери Пенни и Вероника делали все возможное, чтобы вовлечь его во все свои дела. Но беда заключалась в том, что он был слишком печален, чтобы веселиться, к тому же он избегал сочувственного к себе отношения, потому что от него к горлу подступал ужасный мучительный комок, подобный морскому ежу, а глаза наполнялись слезами.

Он стоял в нише выходившего на улицу окна и наблюдал за тем, как Смит-Барнетты отъезжали со своим нарядным лакированным автофургоном на прицепе. «Лендровер» полковника Смит-Барнетта пропыхтел выхлопной трубой между трухлявыми платанами, и на улице воцарилась тишина. Был один из тех бесцветных осенних дней, когда Джон мог легко поверить в то, что он больше никогда не увидит голубого неба, никогда. От Ахена до Тевтобургского леса равнины северной Германии задыхались под плотным покрывалом серовато-белых облаков.

Джону было слышно, как в кухне прислуга-немка, занятая мытьем бежевого кафельного пола, напевала по-немецки песенку «Деревянное сердце». Ее пели сейчас все подряд, потому что Элвис только что выпустил «GI Blues».[4]

Джон знал, что на следующей неделе все изменится к лучшему. У отца было десять дней отпуска, и они собирались поехать на рейнском пароходе в Кобленц, а потом провести неделю на армейской базе отдыха в Винтерберге, среди сосновых лесов Зауерланда. Но от этой мысли тоска по дому не уменьшилась — нелегко жить с чужими людьми в чужой стране, когда твои родители только что разошлись. Его бабушка однажды изрекла что-то вроде: «Все эти долгие разлуки… Мужчина, видишь ли, всего лишь человек». Джон не совсем понимал, что она имела в виду под этим «всего лишь человек». Для него это звучало как «просто человек» — как будто под этими зелеными фуфайками и клетчатыми рубашками билось сердце какого-то примитивного существа.

А еще он слышал, как мама сказала о его отце: «Он временами может быть зверем», и Джон представил себе при этом, как отец запрокидывает голову, скалит зубы, как глаза его наливаются кровью, а пальцы скрючиваются, как когти.

Джон зашел в кухню, но пол был еще влажный, и прислуга прогнала его. Это была крупнолицая женщина в черном, от нее несло потом с запахом капусты. Джону казалось, что у всех немцев пот имел капустный запах. Вчера после обеда он ездил с Пенни в Билефельд, так в автобусе от этого запаха просто некуда было деться.

Он вышел в сад. Все дорожки были усеяны яблоками. Он пнул одно так, что оно угодило в торец конюшни. Джона уже отчитывали за то, что он пытался кормить коня яблоками. «От них у него бывает запор, глупый мальчишка», — ругала его Вероника. Откуда ему это знать? Единственная лошадь, которую он видел в близлежащих кварталах, была лошадь молочника из «Юнайтед Дэйрис»[5] да и та постоянно таскала под носом торбу.

Джон сел на скрипучие качели и немного покачался. Тишина в саду была почти невыносимой. И все же это было лучше, чем общаться в Падерборне с вечно хохочущими подружками Смит-Барнеттов. Он видел, как они упаковывали продукты для пикника, там были и салями, и сэндвичи с жирной говядиной.

Он поднял глаза на огромный загородный дом. Это был типичный, рассчитанный на большую семью особняк, какие строились в Германии в период между двумя войнами, — с оранжевой черепичной крышей и желтовато-коричневой штукатуркой бетонных стен. Похоже, раньше по соседству стоял другой такой же дом, но Билефельд сильно бомбили, и от дома не осталось ничего, кроме одичавшего фруктового сада да кирпичного фундамента.

Послышался резкий звук. Джон посмотрел вверх и увидел взгромоздившегося на трубу аиста — настоящего живого аиста. Он видел аиста впервые в жизни и с трудом поверил, что тот настоящий. Это походило на некий знак, на предупреждение о том, что что-то должно произойти. Аист просидел на трубе каких-нибудь несколько секунд, взъерошив перья и высокомерно поводя из стороны в сторону клювом. Потом, громко хлопая крыльями, улетел.

Разглядывая аиста, Джон впервые заметил на крыше слуховое окно, совсем маленькое. Должно быть, на самом верху был чердак или еще одна спальня. Если это чердак, то там могло быть что-нибудь интересное, что-нибудь вроде военных реликвий, или неразорвавшейся бомбы, или книжек о сексе. У себя дома он обнаружил такую книгу — «Все о том, что должны знать молодожены». Он обнаружил там рисунок № 6 под названием «Женская вульва» и раскрасил его розовым карандашом.

Джон снова вошел в дом. Прислуга теперь была в гостиной, она полировала мебель и распространяла вокруг ароматы лаванды и капустного пота. Мальчик поднялся по лестнице на первый этаж, где стены были увешаны фотографиями Пенни и Вероники верхом на Юпитере; каждая фотография — в обрамлении красных розочек. Джон был рад, что не поехал с ними в Падерборн. Почему его должно волновать, сумеет ли их глупый конь перепрыгнуть через все это множество жердей?

Он преодолел второй лестничный пролет. Раньше он тут не был. Именно здесь находилось помещение, в котором полковник и миссис Смит-Барнетт лакомились десертом. Джон не понимал, что за необходимость есть пудинг в спальне. По его мнению, это была одна из причуд, свойственных снобам вроде Смит-Барнеттов: взять хотя бы все эти серебряные кольца для салфеток или кетчуп в специальной соуснице.

Скрипнули половицы. Сквозь полуоткрытую дверь Джону был виден угол спальни и туалетный столик миссис Смит-Барнетт с массой оправленных в серебро расчесок. Он прислушался. Внизу, в гостиной, прислуга принялась пылесосить ковер. Своим рокочущим гулом ее пылесос напоминал немецкий бомбардировщик, так что она никак не могла слышать Джона. Он осторожно пробрался в спальню Смит-Барнеттов и подошел к туалетному столику. В зеркале он увидел серьезного белолицего мальчика одиннадцати лет с коротким ежиком волос и торчащими ушами. Конечно же, это был не он, а лишь чисто внешняя маска, выставленное напоказ выражение, которое он придавал лицу, чтобы во время переклички в школе поднять руку и выговорить: «Присутствует, мисс».

На столике лежало незаконченное письмо на голубой нотной бумаге с обтрепанным краем, поперек него лежала авторучка. Джон прочел: «…очень встревожен и замкнут, но, я полагаю, это естественно в данных обстоятельствах. Он плачет по ночам, его мучат кошмары. Судя по всему, ему очень трудно ладить с другими детьми. Очевидно, потребуется немало времени и…»

Мальчик уставился на свое бледное отражение. Оно очень походило на фотографию его отца в ранней молодости. Очень встревожен и замкнут. Как миссис Смит-Барнетт могла написать о нем такое? Вовсе он не встревожен и не замкнут. Он только внутри такой, и ему хочется, чтобы этого никто не видел. С какой стати миссис Смит-Барнетт должна знать, как он несчастен? Какое ей до этого дело?

Он на цыпочках вышел из спальни и потихоньку прикрыл дверь. Прислуга-немка все еще проводила полномасштабный рейд по лондонским докам. Джон прошел в конец коридора и обнаружил там маленькую, выкрашенную кремовой краской дверь, которая, очевидно, вела на чердак. Мальчик открыл ее. Вверх шла крутая, застеленная гессенским ковром лестница. Она была очень темной, хотя туда все же проникало немного серого, приглушенного дневного света. Пахло затхлостью и пылью, а еще Джон ощутил какой-то странный аромат, напомнивший ему запах цветущего лука.

Он вскарабкался по ступеням. И тут же лицом к лицу встретился с волком. Он лежал мордой к нему, распластавшись на полу. У него были желтые глаза и оскаленные зубы. Из пасти вываливался наружу сухой, с багровым отливом язык. Мохнатые уши были слегка поедены молью, а сбоку на морде виднелась проплешина, что, однако, ничуть не умаляло выражения свирепости. И хотя тело его теперь было совершенно плоским, а сам он использовался в качестве ковра, он по-прежнему оставался волком, причем громадным волком — самым большим из тех, что когда-либо доводилось видеть Джону.

Мальчик обвел глазами чердак. Если не считать дальнего угла, отведенного под водяные баки, это помещение представляло собой спальню, которая простиралась на всю длину и ширину дома. Позади волка стояла массивная латунная кровать с продавленным матрасом. У окна расположились три разнокалиберных кресла. Под самой низкой частью карниза примостился старомодный комод.

Рядом со слуховым окном висела фотография в рамке. Сверху рамку украшали засохшие цветы, давным-давно утратившие какой-либо цвет. На фотографии была изображена девушка с красивой прической, стоявшая на обочине дороги, прикрыв один глаз от солнца. На ней были вышитый сарафан и белая блузка.

Джон опустился перед волком-ковром на колени и принялся изучать его вблизи. Он протянул руку и прикоснулся к кончикам изогнутых клыков. Подумать только, когда-то это было настоящее животное, оно бегало по лесу, охотясь за зайцами, оленями, а может быть, даже за людьми!

Джон погладил его мех. Он все еще был густой и упругий, сплошь черный, за исключением нескольких серых полосок вокруг шеи. Хотелось бы Джону знать, кто его подстрелил и зачем. Если бы у него был волк, он бы его ни за что не убил. Он научил бы его охотиться на людей и рвать им глотки. Особенно таким, как его математичка, миссис Беннетт. Как здорово она выглядела бы с разодранным горлом. Кровь так и расползалась бы по страницам «Школьного курса по математике. Часть первая. Н. Е. Парр».

Он уткнулся носом в волчий бок и принюхался в надежде, что тот все еще сохраняет запах животного. Однако Джон сумел уловить в нем лишь пыльный, очень слабый запах кожи. Какой бы запах ни был когда-то у этого волка, с годами он выветрился.

Целый час, а то и два, до самого ланча, Джон играл в охотников. Потом немного поиграл в Тарзана, изображая борьбу с волком-ковром и катаясь с ним по всей спальне. Он сжимал челюсти зверя на своих запястьях, и рычал, и напрягался, как бы пытаясь защитить руку от укуса. Наконец он ухитрился положить волка на лопатки; вновь и вновь он вонзал в зверя огромный воображаемый кинжал, выпускал ему наружу кишки и глубоко в сердце вкручивал лезвие.

В начале первого его позвала прислуга. Он быстро расправил ковер и бегом спустился с лестницы. Женщина уже приготовилась уходить, на ней были шляпа, пальто и перчатки — все черное. На кухонном столе его ждала тарелка с холодной салями, корнишонами и намазанным маслом хлебом, рядом стоял стакан с теплым молоком, на поверхности которого уже начали собираться густые желтые сливки.


Той ночью, после возвращения Смит-Барнеттов, усталых, шумных, пропахших лошадьми и хересом, Джон лежал в своей маленькой кровати, уставившись в потолок и думая о волке. Он был такой гордый, такой свирепый и все же такой мертвый, когда лежал на полу чердака с выпотрошенными внутренностями и устремленными в пустоту глазами. Временами он был зверем, совсем как отец Джона; и возможно, настанет день, когда этот волк снова станет зверем. «О чем можно говорить с этим существом?» — как однажды выразилась бабушка, прикрывая ладонью телефонную трубку, как будто от этого Джон не мог ее слышать.

Поднявшийся ветер разгонял облака, но в то же время он с силой клонил к земле ветви платанов и раскачивал их из стороны в сторону, от чего на потолке спальни Джона дрожали в неистовой пляске причудливые остроконечные тени, похожие на богомолов, на паучьи лапы и на волчьи когти.

В самый разгар бури он закрыл глаза и попытался уснуть. Однако паучьи лапы со все большим остервенением плясали по потолку, богомолы все чаще вздрагивали и кланялись, а часы в холле Смит-Барнеттов каждые полчаса названивали мелодию вестминстерских колоколов, как бы всю ночь напоминая самим себе, что у них все в порядке — как со временем, так и со вкусом.

А потом, в два с четвертью ночи, он услышал скребущий звук, шедший с чердачной лестницы. Он был в этом уверен. Волк! С чердачной лестницы, выгнув дугой спину и ощетинив хвост, спускался волк. Его янтарные глаза светились в темноте, как огонь, дыхание было частым и тяжелым: хах-хах-ХАХ-хах! хах-хах-ХАХ-хах! Это было дыхание матерого, жаждущего крови зверя.

Джон слышал, как волк пробежал по коридору, миновал спальню Смит-Барнеттов — голодный, голодный, голодный. Слышал, как тот рычал и сопел в дверные скважины. Слышал, как зверь помедлил на втором этаже, потом ринулся вниз по лестнице на поиски Джона.

Теперь он бежал во всю прыть. Хвост колотил о стены коридора, желтые глаза были широко раскрыты, острые уши напряглись. Он шел к нему, чтобы взять реванш. Джону не следовало устраивать эту схватку, не следовало с ним бороться, и хотя кинжал был воображаемым, Джон все же намеревался вырезать из волчьей груди сердце, он все же хотел это сделать, хотя и не сделал.

Мальчик слышал глухой перестук волчьих шагов, по мере приближения к спальне они становились все громче и громче. И тут дверь распахнулась. Джона как пружиной подбросило на кровати, и он закричал. Он кричал и кричал, зажмурив глаза, стиснув кулаки. Им совершенно овладел ужас, и он обмочил пижаму.

В комнату вошла миссис Смит-Барнетт. Она обняла его. Затем включила лампу у его кровати, прижала к себе Джона и принялась успокаивать, тихонько шикая ему в ухо. Минуты две-три он мирился с ее объятиями, но потом вынужден был вырваться. Ощутив холод мокрых пижамных штанов, он был настолько смущен, что счел бы за счастье в тот же миг умереть. Однако ему ничего не оставалось, как стоять в халате, дрожа от стыда и холода, пока она меняла ему постель и ходила за чистой пижамой. В конце концов она уложила его, укрыла и подоткнула по бокам одеяло. Высокая носатая женщина в длинной ночной рубашке, с шарфом на голове, прикрывавшим бигуди. Святая, в некотором роде — Bernini,[6] да и только; мраморное совершенство, всегда способное справиться с любой проблемой. До чего же ему недоставало мамы, которая не умела ни с чем справиться, или умела, но не очень хорошо.

— Тебе приснился кошмар, — сказала миссис Смит-Барнетт, поглаживая его лоб.

— Все в порядке. Я уже в порядке, — почти сердито ответил Джон.

— Как твои уши? — спросила она.

— Спасибо, лучше. Я видел аиста.

— Здорово. Вообще-то аистов здесь довольно много; но здешние жители считают, что они приносят несчастье. Говорят, если аист сел на твою крышу, то кого-то в доме ждет что-то нехорошее, то, чего он всегда боялся. Думаю, потому люди и говорят, что аисты приносят младенцев! Но я не верю в эти предрассудки, а ты?

Джон помотал головой. Он не мог понять, куда делся волк. Волк сбежал по лестнице, пробежал по коридору, потом вниз на первый этаж, опять по коридору и…

И вот здесь миссис Смит-Барнетт, которая гладит его лоб.


На следующий день он сел в автобус, направлявшийся в Билефельд, — на этот раз один. Всю дорогу он молча страдал от запаха капустного пота и курева, зажатый между огромной женщиной в черном и тощим юношей с длинными волосинками, растущими из родинки на подбородке.

Зайдя в кулинарный магазин, он купил яблочный штрудель, украшенный взбитыми сливками, и съел его, пока шел по улице. Когда он увидел в витрине магазина свое отражение, то глазам своим не поверил — выглядел он совсем маленьким мальчиком. Он зашел в магазин и просмотрел несколько иллюстрированных книг по искусству. В некоторых были изображены обнаженные люди. Он наткнулся на гравюру Ханса Беллмера[7] с беременной женщиной, в чрево которой вторглись одновременно двое мужчин; два напористых пениса оттеснили ее младенца к одному боку матки. Голова женщины была запрокинута назад, во рту у нее был пенис третьего мужчины, безликого, анонимного.

Он уже собирался выйти из магазина, когда увидел на стене гравюру с волком. Однако, приглядевшись, он понял, что это вовсе не волк, а человек с волчьим лицом. Надпись, выполненная черными готическими буквами, гласила: Wolf-mensch.[8] Джон встал на цыпочки и внимательнее вгляделся в картину. Человек-волк был изображен на фоне старинного немецкого городка с обилием островерхих крыш. На одной из верхушек примостился аист.

Джон все еще пристально смотрел на картину, когда к нему подошел хозяин магазина — маленький, лысеющий, с впалыми щеками и желтоватой кожей, одетый в поношенный серый костюм; дыхание его было тяжелым от курева.

— Ты англичанин?

Джон кивнул.

— Тебя интересуют люди-волки?

— Не знаю. Не особенно.

— Ну-ну, а ведь на этой картине, которая тебя так заинтересовала, изображена наша местная знаменитость — человек-волк из Билефельда. Настоящее его имя — Шмидт, Гюнтер Шмидт. Он жил — здесь указаны даты — с тысяча восемьсот восемьдесят седьмого по тысяча девятьсот двадцать третий год. Он был сыном школьного учителя.

— Он убил кого-нибудь? — спросил Джон.

— Да, так говорят, — кивнув, ответил владелец магазина. — Говорят, он убил немало молодых женщин, когда те ходили погулять в лес.

Джон ничего не ответил, лишь с благоговейным ужасом уставился на человека-волка. У него было необыкновенное сходство с ковром, лежавшим на чердаке Смит-Барнеттов, — те же глаза, и клыки, и волосатые уши, но потом мальчик подумал, что все волки выглядят одинаково. Что все они на одно лицо.

Хозяин снял с крючка картину.

— Никто не знает, как Гюнтер Шмидт стал человеком-волком. Кое-кто говорит, что во времена Тридцатилетней войны его предка покусал какой-то наемник, человек-волк. Видишь ли, существует легенда, что когда парламент Ратисбона призвал назад генерала Валленштейна, тот привез им в помощь каких-то странных наемников. В битве при Лютцене он был разбит Густавом, однако у многих воинов Густава оказались ужасные раны, разодранные глотки и все такое прочее. Что ж, может быть, это и правда. Но правда и то, что битва при Лютцене происходила при полной луне, а тебе, наверное, известно, как называются люди-волки. Как мужчины, так и женщины.

— Оборотни, — с благоговейным трепетом сказал Джон.

— Верно, оборотни! Кстати, разреши показать тебе вот эту книгу. В ней перечисляются все жертвы оборотней за последние пятьдесят лет. Очень интересная книжка, если тебе нравится, когда тебя пугают!

С полки, висевшей у него над столом, он снял большой альбом в коричневой бумажной обложке и, раскрыв, кивком предложил Джону взглянуть.

— Вот! Это одна из жертв оборотней. Лила Бауэр, убита в Текленбурге в ночь на двадцатое апреля тысяча девятьсот двадцать первого года, у нее было разорвано горло. А вот Мара Тиль, обнаруженная мертвой в Липпе девятнадцатого июля 1921 года, также разорвано горло…und so weiter, und so weiter.[9]

— А это кто? — спросил Джон.

Он увидел фотографию девушки в сарафане и белой блузке, блондинку, стоявшую на обочине дороги, прищурив один глаз от солнца.

— Это Лотта Бремке, нашла свою смерть вблизи Хеепена пятнадцатого августа тысяча девятьсот двадцать третьего года. Опять же распорото горло. Как говорится, последняя жертва. После этого о Гюнтере Шмидте никто ничего больше не слышал… хотя вот, посмотри. В Вальдштрассе было найдено прибитое гвоздями к дереву человеческое сердце с запиской, что вот, мол, сердце волка.

Джон долго не мог оторвать глаз от фотографии Лотты Бремке. Он был уверен, что это та самая фотография, что висит на чердаке дома Смит-Барнеттов. Но означает ли это, что Лотта Бремке когда-то там жила? А если жила, то откуда взялась волчья шкура? Возможно, отец Лотты Бремке убил человека-волка, а потом прибил его сердце к дереву и держал в доме его шкуру в качестве ужасного сувенира?

Джон закрыл книгу и вернул хозяину. Тот смотрел на мальчика тусклыми бесстрастными глазами со зрачками цвета холодного чая.

— Ну как? — спросил хозяин. — Wass glaubst du?[10]

— Вообще-то меня не интересуют оборотни, — ответил Джон.

В его жизни было кое-что пострашнее оборотней, например, когда он обмочил постель на глазах у миссис Смит-Барнетт.

— Но ты так смотрел на эту картину, — улыбнулся хозяин.

— Я просто поинтересовался.

— Да-да, конечно. Но не забывай, что зверь не внутри нас. Это важно помнить, когда имеешь дело с людьми-волками. Зверь не внутри нас. Мы внутри зверя, versteh?[11]

Джон пристально посмотрел на хозяина. Он не знал, что ответить. Ему казалось, что этот человек мог понять все, о чем он, Джон, думает, прочесть с легкостью, как раскрытую книгу, лежащую на речной отмели. Чтобы перевернуть страницу, требовалось лишь замочить пальцы.


Джон сел в автобус и поехал обратно в Хеепен. Было почти половина шестого, небо стало сине-фиолетовым. Над Тевтобургским лесом взошла луна, подобная ясному лику Создателя. Когда Джон вошел в дом Смит-Барнеттов, тот был уже весь освещен, в кухне хихикали Пенни с Вероникой, в гостиной полковник Смит-Барнетт развлекал компанию из шестерых или семерых приятелей-офицеров (взрывы хохота, облака сигаретного дыма).

В кухню вошла миссис Смит-Барнетт, и Джон впервые обрадовался, увидев ее. На ней было блестящее вечернее платье, но лицо ее побагровело от ярости.

— Где ты был? — закричала она.

Она была так разгневана, что прошло несколько секунд, прежде чем до Джона дошло, что она кричит на него.

— Я ездил в Билефельд, — растерянно ответил он.

— Ты ездил в Билефельд без нашего разрешения! Мы с ума сходили! Джеральд вынужден был позвонить в местную полицию. Ты не можешь себе представить, до чего он терпеть не может обращаться за помощью к местным.

— Простите меня, — сказал Джон. — Я думал, что ничего такого в этом нет. Мы ведь ездили во вторник. Я думал, что и сегодня можно.

— Ради бога, неужели недостаточно того, что мы с тобой нянчимся? Ты провел здесь всего четыре дня, а мы не видели от тебя ничего, кроме беспокойства. Неудивительно, что твои родители разошлись!

Джон сидел с опущенной головой и ничего не отвечал. Он не понимал пьянства взрослых. Он не понимал, что когда люди чем-то раздражены, они способны сделать из мухи слона, что на следующее утро можно извиниться и все забыть. Ему было одиннадцать лет.

Вероника поставила перед ним ужин. Это был холодный куриный окорочок с корнишонами. Джон попросил, чтобы ему не давали теплого молока, объяснив это тем, что он его не любит. Вместо молока Вероника налила ему стакан выдохшейся кока-колы.


В тот вечер, лежа в постели, он мучился угрызениями совести и плакал так горько, словно сердце его разрывалось на части.


Но в два часа ночи он раскрыл глаза и почувствовал, что совершенно спокоен. Луна так ярко светила сквозь шторы спальни, что свет вполне мог сойти за дневной. Мертвящий, но все равно дневной свет.

Джон поднялся с кровати и взглянул на себя в маленькое зеркало. На него смотрел мальчик с серебрящимся лицом. Он произнес: «Лотта Бремке». Этого было достаточно. Он знал, что она жила здесь, когда дом был только построен. Он знал, что с ней произошло. Некоторые вещи для детей настолько очевидны, что они лишь растерянно моргают, когда взрослые не могут их понять. Отец Лотты Бремке сделал то, что на его месте сделал бы любой отец. Он выследил человека-волка и убил его, а потом прибил его сердце (удар! дрожь! удар! дрожь!) к стволу ближайшего платана.

Джон скользнул к двери и открыл ее. Крадучись прошел по коридору. Поднялся по лестнице, так же крадучись прошел по коридору второго этажа. Раскрыл выкрашенную кремовой краской дверь, ведущую на чердак. Взобрался вверх по лестнице.

Он не сомневался, что волк-ковер со своими сверкающими желтыми глазами и жесткой шерстью ждет его. Джон прополз на четвереньках по грубому гессенскому ковру, погладил шкуру и прошептал:

— Человек-волк — вот кто ты был. Не отрицай. Ты был снаружи, верно? Ты был шкурой. Вот в чем разница; вот то, чего никто не понимал. Оборотни — это волки, превратившиеся в людей, а не люди, которые превратились в волков! И ты бегал вокруг их домов, так ведь? Бегал по лесу и ловил их, и кусал их, и разрывал им горло, и убивал их! Но они поймали тебя, да, волк? Они вытащили человека, который был у тебя внутри. Они вытащили все твои внутренности, и у тебя не осталось ничего, кроме твоей кожи. Но ты не беспокойся. Теперь я буду твоим человеком. Я надену тебя на себя. Вот сейчас ты ковер, а через минуту будешь настоящим волком.

Он встал и поднял с пола ковер. В тот день, когда Джон с ним боролся, он казался ему тяжелым, теперь же он стал еще тяжелее, почти таким же тяжелым, как живой волк. Джону понадобились все силы, чтобы взгромоздить шкуру на плечи и расправить на себе ее пустые ноги. Затем он надел себе на макушку волчью голову.

Волоча на себе шкуру, он еще долго топтался по чердаку.

— Я — это волк, волк — это я, — шептал он. — Я — это волк, волк — это я.

Он закрыл глаза и принялся раздувать ноздри. «Теперь я волк, — внушал он себе. — Свирепый, быстрый, опасный». Он представил, как мчится по лесу, между деревьев, лапы его бесшумно и неумолимо передвигаются по толстому ковру из сосновых иголок.

Он открыл глаза. Пришло время реванша. Волчьего реванша! Он спускался по лестнице, а хвост тяжело и глухо ударял по ступеням. Он толкнул дверь и вприпрыжку поскакал по коридору к слегка приоткрытой двери смит-барнеттовской спальни.

Из глубины его горла вырвалось рычание, изо рта закапала слюна. Но приблизившись к двери спальни, он затаил дыхание.

Я — это волк, волк — это я.

Он был в трех-четырех шагах от двери, когда она бесшумно открылась, и коридор залил лунный свет.

Джон мгновение поколебался, потом снова зарычал.

И тут из спальни Смит-Барнеттов что-то вышло — что-то такое, от чего волосы на затылке у Джона встали дыбом, а душа ушла в пятки.

Это была миссис Смит-Барнетт… и все же это была не она. Она была голая, высокая и голая, однако не просто голая — у нее не было кожи. Ее тело светилось белыми костями и туго натянутыми перепонками. Джону видны были даже ее пульсирующие артерии и ажурный узор из вен.

Внутри узкой, длинной грудной клетки в частом тяжелом дыхании вздымались и опадали легкие.

Лицо ее было ужасающим. Казалось, оно вытянулось в длинную костистую морду, губы запали внутрь, вплотную к зубам. Глаза горели желтым светом. Желтым, как у волка.

Где моя кожа? — спросила она не то шипящим, не то рычащим голосом. — Что ты делаешь с моей кожей?

Джон не заметил, как волк-ковер сполз с его плеч и соскользнул на пол. Мальчик не мог говорить. Он даже дышать не мог. Не в состоянии пошевелиться, он с ужасом смотрел, как миссис Смит-Барнетт упала на четвереньки и, казалось, скользнула внутрь волка-ковра, как проскальзывает голая рука в меховую перчатку.

— Я не хотел, — успел выдохнуть он, но тут когти впились ему в горло, и зверь прижал его спиной к стене. Мальчик сделал вдох, чтобы закричать, но вместо воздуха в горло ему хлынуло полпинты теплой крови. Волк-ковер пришел за ним, и Джон не в силах был его остановить.


Отец Джона приехал на следующее утро, как всегда около половины десятого, чтобы перед работой минут пять-десять пообщаться с сыном. Его водитель-немец не заглушил мотор «фольксвагена» цвета хаки, поскольку утро было довольно холодное — температура опустилась ниже пяти градусов. Офицерская тросточка прогибалась под его рукой, когда он поднимался на крыльцо. Мужчина удивился, что входная дверь была раскрыта настежь. Он нажал на звонок и вошел в дом.

— Дэвид? Элен? Есть кто-нибудь в доме?

Из кухни послышалось странное мяуканье.

— Элен? Что-то не так?

Он прошел в дальний конец дома. В кухне он увидел прислугу-немку, которая сидела за столом, все еще в пальто и шляпе; напротив нее лежала сумочка. Женщину трясло, она судорожно всхлипывала.

— В чем дело? — спросил отец Джона. — Где все?

Etwas schrecklich,[12] — дрожащим голосом ответила прислуга. — Вся семья мертва.

— Что? Что значит «вся семья мертва»?

— Вверху, — сказала женщина. — Вся семья мертва.

— Позовите моего водителя. Скажите ему — пусть идет сюда. Потом позвоните в полицию. Polizei, понятно?

Вне себя от ужасных предчувствий, отец Джона взбежал по лестнице. На первом этаже он увидел приоткрытую дверь спальни, всю в пятнах крови. На ковре валялись измятые фотографии улыбающихся Пенни и Вероники, красные наградные розетки с конноспортивных состязаний были разорваны и растоптаны.

Он приблизился к спальне девочек и заглянул туда. Пенни в неестественной позе лежала на спине, шея ее была так изуверски вспорота, что голова почти отделилась от тела. Вероника лежала вниз лицом, ее белая ночная рубашка была в темных пятнах крови.

На отца Джона страшно было смотреть, когда он направился в спальню сына. Он открыл дверь — кровать была пуста, в комнате не было никаких признаков присутствия мальчика. Отец с пересохшим горлом через силу пробормотал молитву. Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он был жив.

Он поднялся выше. Коридор второго этажа был забрызган пятнами крови в виде загогулин и вопросительных знаков. Полковник Смит-Барнетт лежал в своей спальне на спине с разорванным горлом и глядел раскрытыми глазами в потолок. Он выглядел так, словно на нем был кровавый нагрудник. Никаких признаков Элен Смит-Барнетт в доме не было. Дверь, ведущая к верхней лестнице, была вся в отпечатках окровавленных рук. Отец Джона открыл ее, сделал глубокий вдох и медленно поднялся на чердак.

Комнату заливал солнечный свет. Войдя туда, мужчина оказался лицом к лицу с ковром из цельной волчьей шкуры. Челюсти волка были темными от запекшейся крови, шерсть на морде слиплась. Ковер приподнимался небольшим бугорком — что-то лежало под ним. Отец Джона долго не мог решиться, но в конце концов взял ковер за край и поднял его. Под ним были наполовину переваренные останки мальчика.

Загрузка...