Козявкин сын

I. НА СВОБОДЕ

Приближалась весна. Побурел лед на Симане, почернела дорога, что вьется лентой по гладкому льду и скрывается за островом.

На высоком круглом берегу, на вытаянном бугорочке, прислонясь к стенке заготконторского склада, грелся на солнышке Пашка. Рыжие вихрастые волосы выбивались из-под рваной ушанки, и из-под грязной солдатской телогрейки проглядывало голое тело.

По самому краю обрыва рассыпались грачи, с радостным криком рылись в больших кучах выброшенных из склада продуктов.

— Эх, погноили сколько! — думает Пашка. — Отдали бы лучше с осени кому-нибудь, а то бы с мужиков меньше брали, все равно зря пропало.

Разморило солнце Пашку, даже думать ни о чем не хотелось... Снял промокшие дырявые валенки, выставил на солнышко босые ноги — хорошо! Кажется — никогда бы не ушел...

Заведующий складом Козихин, выпустив из склада деревенских баб, перебиравших овощи, запер на замок двери и заглянул за стенку.

— Ты чего тут развалился, марш отсюда, рвань портошная!

— Жалко тебе? — огрызнулся Пашка. — Что заготконтора, так и гнать можешь?

— Без разговоров — марш! А то вот метлой угощу.

Обозлился Пашка на Козихина:

— Ну, угости, попробуй! Боюсь, думаешь?

Опять пришлось Пашке надеть мокрые холодные валенки, так было неприятно, даже дрожь по коже. Пошел по улице, прошел мимо бывшего Козихинского дома, где была раньше лавка, а теперь помещалась коммуна.

— За дело и дом-то у Козихина отобрали. Так ему и надо! — позлорадствовал Пашка.

Встретил Сеньку Козихина в меховой шубе, новой ушанке и обшитых кожей валенках.

Пашка отвернулся, прошел мимо.

— Эй, Пашка-баклашка, где был? — окликнул его Сенька.

— Тебе что за дело, Козуля! — обозвал его Пашка.

— Ах, ты, Козявкин сын, еще обзывается.

— Я те подразнюсь!.. За дело вас и из дому-то выгнали, буржуев.

— А твоего батьку тоже за дело пристрелили, как собаку...

Тут Пашка не стерпел, двинул Сеньке по затылку и побежал в переулок.

Заорал Сенька. Выбежала мать:

— Кто тебя?

— Да вон — Козявкин сын, убежал...

— Ах, паршивец этакий, — кричала мать, — в батьку разбойник, такой же и ему конец будет.

Для Пашки ничего не было обиднее Козявкина сына. За это он и на отца шибко сердился. Отец сам себя Козявкой называл, когда пьяный жаловался кому-нибудь на свою судьбу:

— Что я? — Козявка... меня всякий раздавить может...

А теперь Пашке проходу не дают — Козявкин сын, да и только.

Уж два года, как отца убили, когда фронтовики лавку громили у Козихина, а Пашка все не может отцу простить.

По деревне ходили слухи, что Пашкиного отца убил старший сын Козихина, который будто бы в городе комиссаром.

Вышел Пашка на задворки, на самый крутой яр. С Симана тянуло холодом.

Холодный ветерок заползал Пашке за пазуху, лапал его за голое тело.

Дрожь по коже.

Под яром паровая мельница, бывшая Козихинская, теперь казенная, дымит большой трубой, а маленькая тонкая труба, что сбоку, попукивает:

— Пук, пук, пук, пук...

— Пойду на мельницу погреться, — решил Пашка и бегом побежал с яра.

Зашел в сушилку. У печки грел руки и ноги Митька «Свистун», тоже, как и Пашка, бездомный парнина.

— Иди, тепло тут, — пригласил Митька.

— Ты чей хлеб сушить?

— Не я, Митрей из Николаевки... полез мешать...

— Ты у сестры живешь? — спросил Пашка.

— Нет... выгнали... еще на маслянице, говорят: дармоеда кормить не будем. — Ну, и наплевать, теперь хоть пусть зазовутся — не пойду. В заготконтору пойду — не наймут ли картошку отбирать... Работа легкая и паек хороший.

— Козихин на меня сегодня напустился, от склада прогнал. Ну, да ладно, припомню, — погрозил Пашка.

— А ты бы ему в зубы!

—- Сеньку я по затылку дерганул, теперь не задразнится.

— Злятся на всех теперь Козихины-то, что отобрали все от них, пакостят... Я бы так Козихина из заготконторы выгнал, ей богу. Не знаю, чего коммунисты на него глядят — в шею, да и все.

— Ну-у-у, у них Ванька, большак-то, говорят, комиссаром в городе.

— Врут все, стращают только, чтобы мужики боялись, да не ходили с обыском. Попрятано, наверно, у них много всего. Надо бы Сеньку заманить, да в уголочке поприжать — скажет.

— А ежели Ванька ихний приедет — застрелит... не стоит связываться, — отговаривал Пашка.

Спустился дядя Дмитрий.

— Больше подкидывать дров не надо, дойдет к утру.

— Дядя Митрей, ты иди, куда тебе надо, мы досушим, — сказал Митька. — Мне не впервой, с масляницы тут околачиваюсь. Только хлеба оставь, да картохи привези.

— Ладно, когда так, держи хлеб. Перед рассветом приеду сгребать.

Ребята после ухода дяди Дмитрия заперли дверь на крючок и залезли на верхнюю полку (3-й этаж), где не так жарко, и растянулись на теплой пшенице спать.

Проснулись от громкого стука в дверь. Приехал Дмитрий. Сгребли хлеб в мешки и перетаскали на мельницу.

После этого, на теплый под засыпали заготконторский хлеб. Пришел Козихин, выгнал Пашку с Митькой из сушилки на улицу и погрозил засадить их в каталажку, если они снова вернутся.

Холодно было на улице после теплой сушилки. Ребята бегом побежали в деревню, но и там не лучше — все еще спят — куда деваться? Сборня была не заперта, горел огонек. Погрелись у железной печки, которую сторож топил целую ночь напролет, да тут на лавках и заснули.

Утро и день болтались по улице около волисполкома, в заготконторском дворе, где с самого раннего утра стояли возы с разверсткой. Сдавали мясо, масло, капусту, мед, картошку, кожу, хлеб...

«Чего, чего тут нет, — думал Пашка, — кому это все запасают?»

Громадные бывшие Козихинские амбары были наполнены снизу доверху.

Пашке удалось пробраться в овощный склад, где он набрал в карманы моркови, да под полой пронес две больших брюквы; Митьке посчастливилось захватить кусок свинины.

Где бы съесть? На сборне народу много. Идут по улице, размышляют.

Попадается Сенька Козихин.

— Сенька, на мельницу! Ты в сушилке не бывал? Хорошо там, тепло. Айда!

— Прогонят, — ответил Сенька.

— Ты скажешь, что батька послал посидеть.

— Идем.

Прибежали... А Иван, рабочий, навстречу в дверь:

— Вы зачем?

— Папаша послал посидеть, — смело сказал Сенька.

— A-а, папаша, ну, тогда другой табак, оставайтесь.

В печке прогорели дрова. Митька разломил свинину на части, поджарил на угольках.

— Ha-те, ешьте, — угощал он ребят. Потом испекли брюкву.

— Где вы взяли? — спросил Сенька.

— Мужики за работу дали, — не задумываясь, ответил Митька.

— Ну, айда, на третью полку, там не жарко.

Забрались по лестнице, растянулись на теплом цинковом полу.

— Сенька, ты боишься чертей? — спросил Митька.

— Боюсь... а ты? Ты ведь тоже боишься?

— Чего мне их бояться, — я не буржуй, а вот буржуи, у которых напрятано всего много — боятся. Батька твой здорово боится.

— Он не буржуй!..

Сенька чувствует, что Митька его поймал на слове, и не знает как выкрутиться.

А Митька продолжал:

— Буржуи те, у кого лавка была, мельница, да кто за прилавочком стоял, да подсолнухи щелкал.

— У нас нет ни лавки, ни мельницы, все отобрали.

— А где Ванька у вас?

— В городе, комиссаром... с леворвертом ходит, да еще другой в кармане про запас держит. Никого не боится.

— Чертей-то тоже, поди, трусит, — вставил Пашка.

— Ах, ты... трусит?! думаешь, как ты?

— А много у вас напрятано? — продолжал свой допрос Митька.

— Чего?

— Ну, муки, там сахару, конфет, товару разного...

— Ничего не напрятано... Мы и чай без сахару пьем...

— Ври, ври, — не удержался Пашка.

— Да что мне врать-то, что я не знаю, что ли, все отобрали, твой же отец кладовку разбивал...

— Разбивал? А ты видал? — озлился Пашка.

— А где у вас запрятано все? Закопано, верно, в подвале?

— Где, где... чего пристали?.. уйду, когда так. Сейчас дядя Иван придет — прогонит.

— Нет, не уйдешь, пока не скажешь.

— Как не уйду, вот сейчас возьму, да и уйду.

Сенька встал и хотел бежать.

Митька ударил его по поджилкам.

— Садись!

Сенька так и грохнулся на пол, заплакал:

— Я папаше скажу.

— Говори хоть мамаше. Пашка, пойдем, пусть он с чортом поговорит, чорт вот в этой дыре живет, по ночам вылезает, — указал Митька на закопченую отдушину в стене.

Выскочили за дверь и захлопнули ее перед носом Сеньки. Сенька заорал во всю мочь и забарабанил в дверь.

— Отворите! Караул! О, о, о! Митька, отопри — скажу!

Митька открыл дверь.

— Ну, говори же.

— Пусти сначала, потом скажу.

— Нет, сначала скажи, — и Митька силой толкнул Сеньку назад и захлопнул дверь.

Сенька упал навзничь и закричал пуще:

— Митька-а! скажу, ей богу, скажу!

Митька открыл.

— Ну?

Внизу скрипнула дверь.

— Дядя Иван! — громко крикнул Сенька и с разбега бросился на Митьку.

Получив сильный удар в грудь, Митька упал, а Сенька, выскочив за дверь, зацепился за Пашкину ногу и кубарем полетел с лестницы.

— О, о, о! — застонал внизу Сенька.

— Кто тебя, кто? — кричал в темноте Иван.

— Ах, вольница проклятая! Эй, вы! слезайте, что ль! Вот я вас палкой, черти!

Иван зажег светец и с палкой полез наверх.

У третьей площадки Митька хлопнул мешком по руке Ивана, светец вылетел и погас.

— А, так, озоровать тут собрались, — уж не на шутку рассердился Иван.

Быстро слез, захватив с собой стонущего Сеньку, — ушел из сушилки.

Митька сбежал вниз — дверь приперта, пробовал в отдушину — голова пролезает, а плечи нет.

— Изобьют теперь нас, Пашка.

Как мыши в мышеловке, бегали ребята от одной отдушины к другой.

— Давай в окно!

Хвать Митька за раму — крепко прибита к косякам.

— А, чорт! — выругался Митька, обмотал мешком руку и с сердцем ударил в крестовину рамы.

Зазвенели стекла, вылетела крестовина на улицу. Митька выскочил в окно и пропал в темноте. Пашка был много меньше Митьки, насилу достал до окна, подтянулся на руках — глянул в темноту, — сердце так и замерло, а уж внизу слышны мужичьи голоса.

— С мельницы бегут, — подумал Пашка и забился в угол под пустые мешки.

II. В КАТАЛАЖКЕ

Утром по деревне передавалось из дома в дом: Козихинского Сеньку убили и ограбили мельницу, заготконторский хлеб украли.

— Украли... Знаем мы этих воров, — подмигивали мужики. — Зачем только парнишку-то своего пихал.

Проснулся Пашка от какого-то шума, мужичьих голосов. Открыл глаза и удивился: рядом с ним лежит чернобородый цыган, а подальше молодой цыган. Вчера ночью, когда его втолкнули в каталажку, он никого не заметил: было темно.

Темно и обидно. Обидно на Митьку: сам выскочил, а Пашка попался.

Бить его хоть и не били, но Козихин потаскал Пашку за волосы, и сейчас голова-то точно ошпарена, дотронуться больно.

Пашка подошел к окошечку. Козихин сидит за столом, красный, с сердцем говорит мужикам:

— Так оставлять нельзя... Скоро среди бела дня будут разбойничать... Нет, в Советском государстве этого не должно быть. Свистуну одна дорога — в тюрьму, а этого сопляка — в колонию.

— Выпороть надо — закаются, — сказал дядя Василий: — вольны больно стали.

— Оно, конечно, поучить надо бы, как по-старому.

— Нельзя бить, граждане, — вмешался милиционер: — на то есть закон... По глупости больше, а не со зла.

— За глупости-то вот и учат.

Допрашивали Пашку — куда делся Митька, кто изувечил Сеньку, где свинину брали. Но от Пашки много не узнали. Долго шумели мужики и присудили — отдать Пашку Силантию, мужику бездетному.

— Мужик он строгий, поблажки не даст.

— Пойдем, — сказал Силантий Пашке, — только смотри — у меня не шкодить!

Тетка Марфа, жена Силантия, встретила ворчанием появление Пашки, но дядя Силантий резко оборвал ее:

— Буде... привел, значит надо... Помощником тебе будет по хозяйству.

III. В ЧУЖИХ ЛЮДЯХ

У Силантия ладно было бы жить, только тетка Марфа никакого отдыха не давала Пашке.

Лишь петухи пропоют, где самый бы сон, а уж Пашка чувствует — голова его по подушке болтается, как шарик на колотушке. Через силу открывает глаза — никого не видно, только кто-то за плечо трясет, а из темноты голос Марфы:

— Чего дрыхнешь, не к теще приехал. Иди, подбрось соломы коровам.

Ах, как не хотелось с теплых полатей на холодный двор!

Когда Пашка заходил к корове с охапкой соломы и пинал ее ногой, корова мычала, не хотела вставать.

— Мне тоже не хотелось, да будят... «цыля»! — толкал он ногой сильнее.

Корова неохотно поднималась и с мычанием переходила на другое место.

Заперев стойку, Пашка зарывался в солому и засыпал.

Уж утром, совсем светло, дядя Силантий, заметив торчащую из соломы ногу, вытаскивал Пашку:

— Иди скорее, тетка Марфа тебя ищет — картошку есть.

Только Пашка в дверь, а уж тетка Марфа встречает:

— Только бы дрыхнуть... дармоедов корми вас тут... На, чисти картошку!

Пашка садился к чугуну, дул на горячую картошку и, сковыривая ногтями кожуру, обжигал пальцы,

— Тетка Марфа, так бы есть, горячую-то и неочищенную хорошо.

— Чисти, знай, лодырь. Наказанье мне с тобой. А корыто свиное где?

Пашка бежал за корытом и, пока тетка Марфа сыпала отруби, бросала куски, очистки, Пашка ждал и думал: «сбежать бы, не люблю эту муторню».

— Никак дядя Силантий зовет? — хитрит Пашка.

— Никто не зовет, мешай, знай!

— Пашка! — кричит Силантий со двора.

Как бомба вылетает Пашка во двор, а там уж Карька готов — по воду на Симан.

Вот это его работа — мужичья.

Проезжая мимо своей заколоченной избы, Пашка каждый раз думал: «Развалится изба-то, пока расту. А и пусть... новую выстрою, лучше этой, лучше Силантьевой, ох, лопнет со злости тогда тетка Марфа, ей бо...».

Пашка не особенно сердился на Марфу даже и тогда, когда она его и в шею толкнет или в зубы.

«Ладно, — думал он, — побольше вырасту — сдачи буду давать, отстанет».

Пашке казалось, что он растет с каждым днем и что уж скоро будет большой, наплевать ростом мал. Есть которые совсем не растут.

IV. ИЗ-ЗА ПРАЗДНИКА

Приближался годовой праздник. У ребят забота — где достать денег на гостинцы? Изворачивались всяко, а на подсолнухи, пряники раздобывали. Накануне праздника уж хвастались:

— У меня 100 рублей, а у меня 250, — и показывали друг другу серые, как бутылочные ярлычки, «дензнаки».

Пашке похвастать было нечем — ни ярлычка!

— У меня дома и на папиросы хватит, — хвастал Пашка.

— Вре?! Покурить дашь? — приставали ребята.

— Дам, только тетке Марфе ни слова, за табак прибьет.

Тетка Марфа скребла пол, суетилась, убиралась, дядя Силантий на сходке.

После обеда собралась она в кооператив — чайку к празднику захотелось купить, да сахару, может, привезли.

Заглянула на чердак, где были яйца приготовлены для обмена, да так и ахнула: ни яиц, ни корзинки.

«Не иначе Пашка, — подумала Марфа, — больше некому: — вот ворина-то! Ну, постой же, проучу его, негодяя».

Пришел Пашка из паскотины, уставший.

— Нету лошади, всю паскотину исходил.

— Куда корзинку девал? — набросилась на него Марфа.

— Какую?

— С яйцами, какую... бесстыжий... говори сейчас... Копила, копила, а он вон что!.. Иной бы за хлеб-то каждый бы день в ноги кланялся, у-у, стервец! — и тетка Марфа, не слушая Пашкиных оправданий, оттаскала его за волосы.

— Вон, чтобы тебя не было!.. — Марфа захлопнула дверь и скрылась за ворота.

Не успел Пашка что-либо предпринять, как Марфа вернулась вместе с Силантием.

— Вот, полюбуйся, вора приютили!

Дядя Силантий пришел злой, видно, много наговорила тетка Марфа.

— Ты что это — шкодить? Тебя кормят, одевают, а ты чего... У-у! — дядя Силантий выругался и замахнулся на Пашку уздой.

Пашка от страха прижался к стенке.

— Иди за конем, да скоро... без лошади не приходи, изобью... На! — и Силантий бросил в Пашку уздой. Железные удила звякнули о Пашкину голову, и слезы сами брызнули из глаз.

— Не дерись! — с трудом выговорил Пашка, — где его, коня-то, взять... всю паскотину исходил...

— Исходил ты... яйца краденые продавал, а не коня искал... У, шкода несчастная!

Перед разгневанным Силантьем Пашка опять себя почувствовал маленьким.

Ходит Пашка по паскотине, а у самого обида на сердце. А тут Карька точно провалился сквозь землю. В поле не выбежал ли? В поле у самых ворот цыган сидит, около него лошаденка на привязи, ледащая.

— Дяденька, не видал ли карей лошади?

— Карька? На спине подпарина?

— Да, да, подпарина от седелки, на ляшке мета такая, вот загогулина, — и Пашка выводит в воздухе пальцем.

Цыган подумал, сузил свои черные глаза, как будто спрятал их от Пашкиного взора, ткнул рукой в сторону.

— Твой конь... туда, мужик увел.

Недалеко в кустах заржала лошадь.

— Будто Карька, — встрепенулся Пашка.

— Нэ, нэ, Карька... твой Карька сэчас мужик по этой дороге повел.

— Не догнать?

— Зачем не догнать... возьми мой лошадь и догонишь... Нэ зэвай... Отдавать нэ будет — мэнэ крыкни...

Цыган подсадил Пашку на коня.

— Вот по этой дороге гони.

Пашка повеселел. Забылась обида, одна мысль у Пашки: Карьку догнать!

— Вот цыгане-то какие бывают, не все воры... своей лошади не пожалел.

Пашка вглядывался вдаль — никакого мужика не видать.

— Неужто угнал? Ну, да Карька-то вон какой, не как эта... Нно! — кричал Пашка, подхлестывая лошадь поводом. Лошадь махала хвостом, не желая увеличивать шага.

В стороне от дороги Пашка заметил мужика с лошадью.

— Вон куда махнул, это чтоб следы замести.

— Я тебе покажу лошадей красть! — кричал Пашка, направляясь прямо по полосам.

Мужик, на удивленье Пашки, не бежал прочь, а стоял и ждал.

— Ты что же, пащенок, хлеб топчешь... дороги не знаешь?

У Пашки вся храбрость пропала — не Карька.

— Дяденька, тут мужик не прогонял лошади?

— Никакого мужика здесь не было. Да ты где Митряхиного коня-то взял? он с самого утра ищет...

— Это цыганова лошадь, он мне дал вора догнать.

— Какого цыгана?

— Да вон он там, у паскотинских ворот.

— Там... Ай-да туда! — и мужик быстро отвязал свою лошадь, вскочил на коня и прямиком, по хлебу, погнал лошадь.

У ворот цыгана не оказалось.

— Где же твой цыган? Молодой, а туда же путать, — укорял мужик Пашку.

— Митряха! — закричал он.

— А-а! — донеслось из лесу.

— Сюда-а! Конь нашелся!

Пашка ничего не понимал: куда делся цыган? Вспомнил, что за кустом лошадь ржала, хотел бежать туда, а мужик схватил его за ворот:

— Куда, удирать хочешь? Подожди, парень.

— Там лошадь ржала, как будто Карька, голос схожий.

— Пойдем, коли, вместе.

За кустом свежие следы, а лошади нет.

— Ты уж не с цыганом ли орудуешь, парень? Ты чей?

— У Силантия живу... Вороновский...

— Ай-да в деревню... что-то мне подозрительно... Черти... пакостники... — заругался мужик и взял у Пашки поводья: — за гриву держись.

Чувствует Пашка, что дело не ладно — дрожь какая-то напала, в висках токает.

— Ох, и попадет... Мужики озлятся... еще изобьют.

«У, шкода», — вспомнился ему замах дяди Силантия, и Пашка даже прижался к лошадиной шее.

Змейкой вьется лесная тропка от паскотинских ворот через лог, прямо к кузницам.

Мужик оглядывается на Пашку, точно угадывает его думы, а у Пашки одно на уме: бежать.

Только бы сворачивать к логу, заартачилась мужикова лошадь, — через канаву боится, крутит хвостом, в сторону воротит, в кусты.

— Куда тебя нелегкая несет! — ругался мужик и выпустил повод Пашкиной лошади.

Надоело, видно, тянуться ей за мужиковой лошадью, почувствовав свободу — остановилась.

Пашка спрыгнул с лошади — и назад, за кусты. Отбежал немного, остановился.

Слышал, как мужик ругался:

— Сбежал таки... сразу видно, что вор, цыганов подрушный.

— Митряха-а! — раздавалось по лесу.

Откликался ли Митряха, Пашка не слыхал, так как изо всех сил улепетывал в сторону от деревни — к Симану.

V. НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ

Воет ветер над Симаном, гнет деревья на острову. Пашка лежит под кустом, на крутом берегу и не замечает, как разыгрались волны, гоняются друг за другом, озоруют с лодками, привязанными у причала. Его отвлекла надвигающаяся туча.

«Кабы гроза сейчас, да ливень на деревню, а то молния бы... в Козихинский дом... Эх, запылал бы!»

Пашке будто бы полегчало от такого желанья, точно отплатил своему обидчику.

А Козихина он считал своим врагом и виновником всех своих бед. Особенно крепко затаилась обида, когда Козихин прогнал от склада, не дал посидеть и погреться на солнышке. А Пашке тогда так было хорошо и весело.

Когда он будет комиссаром, то непременно прогонит Козихина из заготконторы, непременно.

Пашке представилось, что как он явится к Козихину в дом, поднимет половицы, а там напрятано всякого добра — и заготконторского и своего, прежнего.

Недаром мужики на деревне кивали на Козихина и тихонько передавали, что половина разверстки Козихину пойдет. А сказать боятся, потому Ванька в городе комиссар.

Накрапывавший дождик вывел Пашку из комиссаровского состояния.

«Промочит» — думает Пашка, и забрался в самую середину куста.

Перед ним опять всплыла его невеселая жизнь.

«Цыган еще тут подвернулся, обманщик, краденую лошадь подсунул. Еще дядя Силантий подумает, что и Карьку я цыгану отдал. Да, в деревню итти и думать нечего! Куда же итти? — размышлял Пашка, — хоть топись»!

«А и утоплюсь, всем на зло, вот... пусть знают»...

Пашка вытянул шею, посмотрел с обрыва в бушующие волны.

«Ох, и страшно! Если бы кто столкнул в воду, и кричать бы не стал... окунулся бы с головой, набрал бы воды полон рот и готов».

Отполз от обрыва подальше, а в голове одно — утопиться.

«Эх, разбежаться разве, да с обрыва... Потом он будет утопленником, выбросит его где-нибудь на острове, далеко от деревни, распухнет... никто и не узнает, что это Пашка».

Нет, Пашке нужно, чтобы вся деревня узнала, что из-за них он утопился.

Мрачные Пашкины мысли были прерваны каким-то шумом, доносившимся из-за острова.

— Неужели пароход? — Пашка вскочил, прислушался, — и действительно между порывами ветра ясно слышалось шлепанье парохода.

— Уехать бы, куда-нибудь далеко, на край света...

Скоро из-за кустов острова тихо вышел пароход.

Пашка знал почти все пароходы, плавающие мимо их деревни: «Власть Советов», «Урицкий», «Пролетарий», «III Интернационал» и др., но этого парохода он еще не видал.

— Не иначе — новый...

Но как ему перебраться через Симан, на Телячий остров, где была пристань?

А Симан, точно на зло Пашке, еще с большей яростью наскакивал на берег, выл: Не пущу-у!

Пашке видать и перевоз деревенский и Яша-перевозчик с кем-то на берегу стоит, дивятся на Симан.

К Яшке нечего итти, ни за что не поедет и лодки не даст.

У Яши один ответ:

— На зло, милачок, нечего лезть, жизнь своя дороже... Обожди, уймется... Симан не любит, когда ему на зло...

С Яшей никто не спорит. Мужики довольны им, говорят, что Яша ни разу никого не опрокинул, ни разу почты не подмочил.

В голове промелькнула шальная мысль, от которой Пашка сначала похолодел, а потом бросило в жар...

Недалеко от обрыва, около плота, гремели цепями привязанные лодки...

В висках у Пашки стучало, в груди что-то мешало дышать.

— Эх! — вырвалось из Пашкиной груди. Пашка сжал кулаки и бегом бросился к лодкам.

На счастье — одна лодка была не на замке — только припутана цепью, кормовое весло привязано.

«Опять скажут вор, лодку украл, — подумал Пашка: — все равно, пускай говорят — больше не увидимся».

Симан как будто притих, точно поразился Пашкиным безумством.

Пашка не помнил, как отвязал лодку и оттолкнулся от берега.

Ветер, как с цепи сорвался, рвануло лодку, кругом завыло и целым потоком брызг окатило Пашку. Он едва удержался в лодке; куда-то исчезли и остров, и берег, и Пашка видал перед собой только темную глубину Симана да наскакивающие волны.

Стиснулись Пашкины зубы, как клещи, руки сжали весло, и лодка повернулась навстречу волнам.

То подпрыгивала лодка на высокий горб волны, то носом летела вниз, чтобы прыгнуть опять на новую волну.

Чувствует Пашка, что не одолеть ему реки, берега так далеко, что до них никогда не доехать.

— Помогите! — крикнул Пашка изо всей силы, но голос его настолько оказался слабым, что он сам едва его расслышал.

Налетевший большой вал повернул лодку, вышиб из рук Пашки весло, а бежавшая следом волна окатила его с головой и затопила наполовину лодку.

Не растерялся Пашка, схватился за борта и решил не выпускать из рук лодку, если даже и перевернется.

Сквозь вой ветра будто слышится крик, оглянулся, а перевозчик Яшка, без шапки и без пояса, стоя в лодке, несся к Пашке, размахивая веслом.

Пашка сначала не поверил, думал, что это кажется, но когда Яков заехал вперед и вынул из лодки веревку — Пашка весь затрепетал от радости: «Не утону!.. Яков тут».

— Держи! — крикнул Яков и бросил Пашке веревку.

Пашка схватил веревку, и лодка потянулась за Яшей — к Телячьему острову, где волны были меньше.

Вот и остров. Лодки ткнулись носами в песчаный берег.

— Ты чего же, беспутный, в такую непогодь кататься вздумал? Али топиться захотел — жизнь надоела? Дурак, ты бы лучше уж без лодки с обрыва вниз головой и крышка...

В голосе Якова не было злобы, и все эти жесткие слова были не обидны Пашке.

— Спасибо, дядя Яков, побольше буду, отплачу тебе.

— Ах ты, материн сын, да что Яков за деньги что ли на гибель шел, дурак ты, дурак и есть... отплачу тебе!!

Яков чувствовал себя победителем, сильным. Грудь наполнилась радостью.

— А и молодчина ты, ей богу, толк из тебя выйдет, — хлопнул Яша Пашку по плечу. — Что ж тебя Силантий что ли послал?

— Нет.

— Так что же, сам удумал?

— Да.

По ту сторону острова свистнул пароход.

— Подождем пассажиров... да и ветер к тому времени стихнет.

Пашке хотелось пожаловаться Яше, рассказать ему, что он задумал, да не знал с чего начать.

— Дядя Яков, а ты в городах бывал?

— Много их исходил, все одно нашему брату спину гнуть хоть где.

Пашке не удалось поговорить с Яковом, так как с парохода тянулись пассажиры к перевозу.

Ветер стихал; Симан стал поспокойнее. Яша насадил целую лодку и отчалил. В Пашкину лодку тоже налезло полно и оттолкнулись от берега.

Пашка бегом побежал к пароходу.

VI. НА ПАРОХОДЕ

У пристани была суетня: часть матросов набирала дрова, а другая часть грузила райпродкомский хлеб.

Пашка прошел на пароход. Носильщики сбрасывали дрова за котлом в круглую в полу дыру.

— Что стоишь, рыжий, помогал бы, — сказал один из матросов.

Пашке и самому хотелось примазаться к работе, да боялся — не заругали бы, а тут сами заставляют.

Пашка начал бросать в дыру дрова.

— Стоп! — закричал голос из дыры, — дай передохнуть.

Пашка припал на коленки, просунул в дыру голову. Кочегар вытирал рукавом пот с лица. Красное пламя топки придавало какой-то загадочный вид котельной.

— Уморился, как чорт!

— Неужто мало еще? — спросил Пашка.

— Гм... знамо мало... Еще надо столько.

— Котел жрет, как хороший обжора. Махаешь, махаешь за дорогу-то, аж лопатки заболят.

Кочегар покурил, надел рукавицы и весело сказал.

— Ну, сыпь, товарищ!

Пашку будто кто обласкал. — «И хороший же мужик», — подумал Пашка, и с удвоенной силой стал швырять толстые поленья.

— Стоп!

Пашка, как кремень, припал к дыре взглянуть на красное лицо кочегара, в котором Пашка почувствовал себе защиту.

Кочегар выбрал место для новой поленницы.

— Давай, — сказал он Пашке.

А Пашка и рад, что он тут нужен; «может быть, и оставят на пароходе», — мелькнула у него мысль.

— Вот молодчина! — подхваливали матросы, — смотри, не отстает от нас.

Пашка, действительно, в промежутки между носилками успевал дрова сбросать в дыру, и у кочегара осталось много несложенных.

— Дяденька, я тебе помогу складывать, — предложил Пашка кочегару.

— И то дело, — лезь!

Пашка, недолго думая, — ноги в дыру, повис на руках и спрыгнул в котельную.

Его сразу обдало жаром, топка ярко горела под котлом.

Выкладывая новую поленницу, Пашка думал:

«Эх, как бы остаться здесь, как бы схитрить, чтобы до отхода его не выгнали отсюда».

А тут кочегар, точно угадав его мысли, задавал такие вопросы, от которых у Пашки поджилки тряслись.

— Ты с батькой что ли едешь куда?

Пашка понял, что его считают за пассажира, но обманывать кочегара не решился.

— Нет у меня батьки! — пробормотал Пашка.

— С кем же ты?

На Пашкино счастье раздался страшный грохот — упала сзади поленница.

— Ах, ччорт! — выругался кочегар.

— Дяденька, я сложу, — сказал Пашка, желая избежать неприятный разговор.

— Ну, валяй! — весело сказал кочегар и пошел к топке.

Послышался откуда-то чей-то голос, как будто в трубу кто-то говорил, но что именно говорилось — Пашка не разобрал.

— Есть, — ответил кочегар и принялся накидывать в топку дрова.

Что-то зашипело, послышался звонок.

«Неужто скоро пойдет, — подумал Пашка, — а уж дрова скоро все».

Затем он сзади поленницы толкнул ногой клетку — грохнулась клетка.

— Осторожней, — крикнул кочегар: — задавить может!

— Есть! — послышалось около машины, то голос был не кочегара.

«Машинист, стало быть, — думает Пашка, — как бы сюда не заглянул».

Пароход сильно зашипел, громадные клубы пара закрыли пристань.

«Скоро пойдет», — решает Пашка, и медленно стал складывать дрова, стараясь не стучать, чтобы не услыхал машинист.

Дрогнул пароход, зачахали колеса: чах, чах, чах, и в кругленькое окошечко видно было, как пристань вместе с островом отдаляется.

Протяжный свисток.

«Прощается!» — думает Пашка, и сам тоже мысленно прощался со своей деревней, с Яковом, с Симаном...

«Завтра хватятся, будут спрашивать, искать... А, может быть, даже и не вспомнят... Не пришел домой, ну, и ладно, скажут, с хлеба долой».

«Не вернусь сюда совсем, — решает Пашка; — нет, может, и заедет как-нибудь, только не скоро... вырастет большой, разбогатеет... и тогда пусть тетка Марфа посмотрит, какой он вор... на, мол, вот за твои яйца, получай, сколько хочешь».

Захотелось Пашке посмотреть, как машина работает, вышел из-за поленницы, а перед ним усатый человек в засаленной кожаной куртке.

— Что тебе здесь надо? Уходи сейчас, шляются тут, язви их, — ругался в куртке.

У Пашки душа в пятки.

— Я дрова складываю, — робко сказал Пашка.

— Какие там дрова?

— Это он мне помогал складывать, дрова упали, — выступил на защиту кочегар.

— А, а... Ну, пусть... Перед Орловкой чтобы ни одного постороннего... Политконтроль будет, — отрывисто сказал усатый.

— Ну, товарищ, кончай, да вылазь, а то попадет из-за тебя, нынче строго, — сказал кочегар.

«Эх, дурак я, — ругал себя Пашка: — вылез не во-время, за дровами-то никто бы не увидал, езжай, куда хошь, а теперь политконтроль... Видно, какой-нибудь важный большевистский начальник, когда и машинист боится».

VII. ПАШКЕ НЕ ПОВЕЗЛО

На нижней палубе народу полно. Сидели на мешках, на дровах и на полу.

«Хорошо, что из нашей деревни никого не видать, — думает Пашка, — а то еще скажут — убег... У тетки Марфы яйца украл, цыгана еще припутают, осрамят!»

Поднялся на верхнюю палубу — свободно. Яркое солнце слепило глаза. Любовался Пашка зелеными лесистыми берегами, отражающимися в воде, как в зеркале. Весело пенили воду колеса, от которых большие валы клином разбегались к берегам. — «Как хорошо, — думает Пашка, — так бы и растянулся вот тут на солнышке». Вспомнил про машиниста — пропала радость, точно на солнце надвинулась туча, и сделалось темно и тоскливо. «Только до Орловки, а там беспременно высадят»...

Зазвонил звонок. Матросы, свободные от вахты, сходились в клуб — в общую каюту I класса.

Пашка заглянул в окно — на столах газеты, книжки с картинками.

У двери сидела молодая, на учительницу похожая, записывала приходящих.

— Ваша фамилия? — спросила она толстого пожилого матроса с черной с проседью бородой, который направился мимо нее к столу.

— Надо што ль? Кожухов Никита... лоцман.

— Да, это наш новый лоцман, — подтвердил молодой матрос, — товарищ Кожухов! — вот место есть и газета.

— Найду сам, зрячий... Газету можешь сам читать... На што она...

Лоцман сел на мягкий клеенчатый диван, осмотрел зал-каюту, потрогал рукой обшивку, точно хотел убедиться не подменена ли; насупился, как будто неволя загнала его сюда; побарабанил пальцами по столу, обвел глазами всех присутствующих.

Рядом в кресле, за круглым столиком сидел щупленький матрос-татарин, рассматривающий картинки. Лицо довольное, веселое.

— Что, Ахмет, — хлопнул лоцман снисходительно по плечу матроса, — революцию, говоришь, сделал и на хозяйское место сел... буржуем стал... Сидел ли при хозяине-то хоть когда тут?

— Какой сидел, — также весело ответил Ахмет. — Никогда не сидел, в окошко глядел, когда палуба мыл... Какой сидел... На корме сидел... курятник нюхал... собака нюхал... капитана кулак нюхал... Сэчас хозяином сыдым. Капитан-товарищ. Корошо...

— Еще бы, на готовенькое — не дураки...

— А ты попробуй нажить, да сделать, а потом и говорить — хозяином сыдым.

— Пятнадцать годов Ахмет хозяину наживал... может тэперь Ахмет и на хозяйском месте сыдеть!

— Тише, товарищи, вы мешаете читать, — раздались недовольные голоса матросов.

Лоцман махнул рукой и отвернулся к окну. Ахмет попрежнему занялся картинками, прищуривал глаза, улыбался.

Пашка отошел от окна, прошелся по палубе, захотел подняться на капитанский мостик.

— Сюда нельзя, — раздался сзади твердый голос.

Оглянулся Пашка, какой-то парень, с револьвером за поясом, обходил палубу и отсылал всех пассажиров вниз. Когда все сошли вниз, заперли все входы на верхнюю палубу.

— Документы предъявите! — приказал парень с револьвером.

Тут же откуда-то появились двое в кожаных куртках с револьверами.

— Это что, комиссары што ли? — спрашивал какой-то дядя своего соседа.

— Стало быть, что они... звезды на картузах-то и оружие за поясом... Ищут, видно, кого-нибудь, когда документы спрашивают...

Комиссары поочередно проверяли документы, у кого их не было или были не совсем в порядке, отводили в сторону для выяснения.

Пашка, прижатый мужиками к стенке, хотел опуститься на пол, чтобы не заметили, да на полу оказались какие-то мешки.

«Снимут, — подумал Пашка, — а то и посадят, уж больно сердиты»...

— Твои, дед, документы? — строго спросил комиссар у стоявшего рядом с Пашкой старика с седой бородкой.

— Вот они, извольте, господин комиссар.

— Господ нынче нет, старик... были господа, да сплыли, теперь товарищи.

— Извините, товарищ комиссар, по привычке.

— Откуда ты, дед? — спросил комиссар, всматриваясь в лицо старика.

— А из своей деревни, из Луговой, откуда же мне быть.

— В Кругликовой был?

— В Кругликовой? А когда товарищ комиссар?

— Когда? — ну, весной; в марте там, или в апреле.

— Никак нет, товарищ комиссар.

— Тов. Петров! — крикнул комиссар товарищу, что сгонял народ с палубы, — возьмите документы и старика для выяснения.

— А ты с ним? — спросил комиссар Пашку, указывая на старика.

Пашка поперхнулся, сразу не ответил, а комиссар уже кричит тов. Петрову:

— И парнишку возьмите, со стариком едет!

В каюте с надписью «агент Ортчека» допрашивали старика.

Пашка узнал, что у старика не свои документы, что он вовсе не из Луговой, что в Круглихе подбивал мужиков не подчиняться новой власти, не доставлять казне дров для пароходов.

«Вот попался старик, — подумал Пашка, — ну, да и я с ним засыпался».

Старик сказал, что Пашка не с ним и что он его не знает.

— В Орловке тебя высадим, — сказал тов. Петров Пашке, — выйди пока.

Пашка вышел, а самому сделалось тоскливо: высадят на чужой берег, а куда он пойдет? в свою деревню далеко...

«Эх, дурак я, дурак, — ругал себя Пашка, — зачем убежал, тут все равно с голоду подохнешь».

Пашка с утра ничего не ел; в животе урчало. Посмотрел по сторонам — не ест ли кто, попросил бы. Нет, все сидели какие-то мрачные. Проверка документов многим доставила неприятности, а в Орловке предполагали проверку багажа — кто чего везет.

Пронзительно завыл свисток, точно обрадовался, что подходит к пристани.

Брошены чалки, толстый канат, как змея, обвился вокруг столба на берегу. Пароход встал. Спущены сходни. Началась суета.

Тов. Петров вывел Пашку с парохода и передал караульному, охранявшему дрова на берегу.

— Беспризорный! направьте в деревню.

— Ох, уж эти беспризорные, куда я его дену? везли бы в город, в приют бы сдали, товарищ.

Тов. Петров быстро ушел на пароход и слов караульного не слыхал.

В Орловке пароход забрал запас дров и отправился дальше.

VIII. НА КАРАУЛЕ

Солнце уж одним краем окунулось в реку, скоро, гляди, и совсем скроется, от этого Пашке еще тоскливее, хотелось плакать.

Караульный, пожилой мужик, глядел на Пашку в упор.

— Ну, пролетария, что мне с тобой делать-то, а?

Караульный выругался, как будто на кого-то сердился.

— Где же ты ночевать думаешь, а?.. Голытьба несчастная... Драть вас некому, — вдруг почему-то разозлился караульный.

— Моего архаровца вот так же где-нибудь, как щенка, выкинут... иди, куда хочешь.

— Ты Микишку моего, случаем, не знаешь? — уж более мягко спросил караульный, — вот такой же стрекулист, как ты, только почернее.

— Нет, не знаю, — робко ответил Пашка: — я из Вороновой.

— Чей?

— Дергунова Михайла...

— Не знаю чтой-то...

— А где Микишка твой?

— Прах его знает... Твой батька знает, где ты сейчас?

— У меня нет отца и матери, один я.

— Оди-ин! Ну, так ты вольный казак. Куда ты побег?

— Не знаю, хотел в город, — признался Пашка.

— Ах ты, пролетария бесштанная, в город захотел... Кто у тебя в городе-то, родня что ли есть?

— Нету...

— Ну, и народ пошел! Что только из этого народа и будет, — как бы про себя ворчал караульный.

— Так вот что, парень, возьми в шалаше котелок, да сбегай-ка по воду. Пора, поди, и поужинать.

Пашка обрадовался такому обороту дела, живо сбегал по воду, караульный насыпал из мешка картошки и поставил на огонь.

Солнце совсем уже скрылось на завороте реки, засинели берега, от воды подымался пар. Холодно Пашке в одной рубахе, он подкладывал щепки в огонь и сам повертывался, то спину погреет, то бока.

Караульный достал из кожаной сумки краюшку хлеба, отрезал два куска, насыпал соли на тряпочку и снял с огня котелок с картошкой.

— Ну, бегунец, давай подкрепимся малость.

Пашка давно уже слюнки глотал и не заставил повторять приглашения.

Никогда Пашка не едал такого вкусного хлеба и картошки. Съели весь котелок. Пашке жарко стало.

— Спасибо, наелся.

Пашка чувствовал, что надо чем-то отблагодарить караульного, что-нибудь поделать за него.

— Дяденька, я могу за тебя покараулить?

— Ну, какой ты караульщик, — у тебя из-под носа утащат.

— Чать казенные дрова-то, — сказал Пашка.

— Чтож что казенные, а казна-то чья — наша ведь. Наши же мужики целую неделю пластались — возили дрова-то, да пилили, глупый. Растащут, так кому пополнять-то придется — барабинским мужикам да николаевским, а ты думаешь как?

— Я раньше тоже, как ты — глупцом был — не жалел казенного, казна богата, ломай, жги... Тут было дров ух-ты, лет на десять заготовлено. А как началась заваруха с белыми-то, — эх, расходились мужики: тащили, жгли... а пришли товарищи и показали, откуда казна берется. Мы сами и должны были пополнить дрова, вот тебе и казна. Нет, брат, я стерегу каждое полено, как свое собственное. Иди в шалаш, спи, а утром разбужу тебя покараулить маленько.

Пашка залез в шалаш, зарылся в сено. Заснуть никак не мог. Закроет глаза — а старик с парохода, которого взяли в Ортчека, появляется перед глазами, хитро подмигивая Пашке, дескать — ничего не будет — вывернусь; то добродушный караульный ворчал на своего Микишку, ругал его, а в голосе злобы не было.

Пашке показалось, что Микишка-то он и есть, а караульный его отец. «Так вот у меня какой отец-то?» Полегче на сердце стало у Пашки, что отца нашел. Видит Пашка, что отец его спит в шалаше, а он, Пашка, с винтовкой караулит дрова.

Вдруг из-за поленницы хитрый старик подмигивает Пашке глазом, а сам поджигает берестой дрова.

— Нельзя! — кричит Пашка и замахивается на старика винтовкой, — это наше казенно... уходи.

Озлился старик, выхватил у Пашки винтовку.

— Тятя! — изо всех сил крикнул Пашка и... проснулся. Открыл глаза, сам весь в поту... На улице светло. Караульный наклонился над ним и трясет его за плечо.

— Вставай... На, вот мои сапоги надень, да курточку, а то утро холодное.

Вылез Пашка, оделся, взял винтовку и зашагал по берегу, а из головы не выходит сон. Обошел все поленницы, пересчитывал их несколько раз и всякий раз сбивался.

Винтовка хоть и не была заряжена, хоть и больно оттягивала плечи, но Пашка чувствовал с ней себя куда смелее, настоящим солдатом.

Перед восходом солнца Пашка заметил, что из тумана вынырнула лодка и направляется к берегу, где дрова. В лодке двое: молодой и старый. Пашке показалось, что это старик с парохода, что забран в Ортчека. Вспомнил сон и похолодел.

— Нельзя сюды! — закричал Пашка и снял с плеча винтовку.

Лодка попрежнему двигалась к берегу.

— Стой! Стрелять буду, — и Пашка стал целиться в лодку.

Лодка повернула по течению и пристала к берегу ниже дров.

Пашка не спускал глаз. Он твердо был убежден, что это именно тот старик задумал что-то нехорошее.

Старик вылез на берег и пошел к Пашке.

Подпустив шагов на 30, Пашка вскинул винтовку и стал целиться.

— Брось шутить, малый! — закричал старик. — Это я, Егоров брат...

— Какого Егора? — спросил Пашка и опустил ружье.

— Егора, сторожа, где он?

— Спит, иди.

Вблизи мужик совсем не похож на старика.

Пашка успокоился.

— А я думал — поджигатели.

— Что ты, Микишка, дяди не узнал.

— Я не Микишка.

— Не Микишка! И верно... а я думал Микишка прибег.

— Куда убежал-то?

— Кто ж его знает... Красноармейцы тут проезжали, так, стало быть, с ними убег.

IX. В ЗАТОНЕ

Орловский затон жил своей особенной жизнью. Рано утром гудок далеко разносился по воде, звенел в сосновом лесу, что полукругом раскинулся над затоном. Через час эхо на разные тона радостно передавало по лесу четкий стук клепальщиков, лязг цепей подъемного крана, свистки пароходов и громкие голоса рабочих.

В диковину Пашке было слышать столько всяких звуков, видеть работу, совсем не похожую на деревенскую.

«А и веселая работа, — думает Пашка. — Вот те раскатываются на катере взад и вперед, точно балуются и катер как-то свистит не по-серьезному: фью-фью-фьют... Вот кто-то цепями забаловался — залязгало железо».

— Давай! — раздался веселый громкий голос, и над стоявшими впереди Пашки баржами заболтался в воздухе на железных крючьях катер.

— Давай! — слышится еще задорнее тот же голос, и катер поплыл по воздуху на берег.

— Сто-оп! — катер тихонько опустился на высокие клетки из чурок.

Побежал Пашка поближе посмотреть на силача, который так легко поднимает катер, а уж крючья с цепями болтались в воздухе, направляясь обратно к своему месту.

Тут только Пашка заметил — точно из- под земли, или из воды появились рабочие в засаленных куртках, с длинными молотками в руках.

Застучали молотки по железу, заотдавалось в лесу эхо, точно и там такая же работа началась.

Пашке захотелось поработать — ничего хитрого нет. Подошел ближе.

— Опять инструмент выглядываешь, мошкара ползучая, — заругался рабочий, — вчера зубила стянули — марш отсюда!

Пашка даже не понял, что это к нему относится.

— Тебе говорят! — и рабочий опять выругался.

Брань очень обидела Пашку. Ему только бы дали поработать — увидали бы... а то — «мошкара ползучая» — мошкара вовсе не ползучая... Мошкары не видал видно»...

«Хоть и большие, а дураки», — решает Пашка и поплелся назад — к реке.

На берегу трое оборванных подростков удили рыбу; у каждого было закинуто по несколько удочек.

— Ты, что — леску обработать хочешь? — встретил его недружелюбно один. — Смотри... а то вот! — показал кулак.

— Зачем мне леска, я так... смотрю.

Мальчики следили за поплавками.

— Клюет здесь! — крикнул Пашка.

Мальчик подбежал, поднял удочку: на крючке вертел хвостом красноперый окунь. Еще насадил червяка — закинул.

— Погляди, — сказал он Пашке, — а я там.

Видит Пашка, что поплавок занырял, потом скрылся под водой и удочку потянуло от берега.

Пашка вскочил в воду, схватил удилище и подтянул леску к берегу. Вдруг всплеснулась вода, точно кто веслом ударил, и серебряным кольцом взвилась большая щука и шлепнулась на песок.

Схватил Пашка ее за жабры — бьет щука хвостом, вырывается.

— Щука! — заорал Пашка: — скорее!

Сбежались все ребята.

— Вот это — да-а! Ну, и рыбина... сегодня мы живем!

Решено было щуку обменять на хлеб, а на уху еще наловить.

— Давайте я обменяю, — вызвался один.

— Нет, я сбегаю, я знаю, куда снести, — перебил другой.

— Горюн пусть тащит, он умеет, — сказал хозяин удочки, — валяй Горюн, да больше проси.

Горюн убежал со щукой в поселок.

Долго ждали мальчишки Горюна, часто посматривали на горку к поселку, а он точно провалился куда.

— Карпуха! — закричал хозяин удочки, — разводи огонь, Горюн бежит.

— Сейчас! — откликнулся Карпуха и побежал к дровам. Схватил три полена.

— Нельзя! это пароходские, — бросился к нему Пашка и хотел отнять.

— Не лезь! Ишь хозяин нашелся — и ударил Пашку по носу.

Из носа потекла кровь, а из глаз слезы так и брызнули, не от боли, а больше от обиды. Пока Пашка примачивал нос, вернулся Горюн с целым караваем хлеба, а в подоле рубахи десяток картошек...

— О, о, живем! — закричали ребята. — Карпуха, вари уху, да скорее!

Из-под берега уже шел дым, это Карпуха развел огонь.

Через полчаса все сидели вокруг котелка с ухой, Пашка стоял около.

— Ты чего — садись, — приглашал Карпуха, — вот одной ложкой будем есть.

— Знамо, садись, — спохватились ребята, — хватит!

— Тебе жалко чужих дров, — говорил Карпуха Пашке, — ведь казенные!

— А казна-то чья — наша... Мужики казну делают, — не уступал Пашка.

— Дурак ты и больше ничего, сразу деревню видно, теперь все общее, понял?

— Хозяинов теперь нету.

— Вон, в городе, — продолжал Карпуха, когда все ребята развалились на траве, — у Пудовикова — купца было понапрятано... или в монастыре — в женском — целый погреб: и крупчатки, и меду бочки, масла сколько, сахару, — нашли — давай сюда, в общую, всем чтобы...

— Раздавали? — удивился Пашка.

— А как же!

— И вам досталось?

— И нам... вот по такому ломтю ситного, с медом, с маслом, и сахару по фунту.

— Ври, ври, — усомнился Горюн.

— А что, вру? Вот спроси Сеньку, что, не правда?

— Да еще и по воблине дали, — поддержал товарища Сенька.

— Вот у Козихина — тоже напрятано, — сообщил Пашка.

— Какого Козихина?

— У нас, купцом был, в заготконторе теперь заведующим.

— Отчего не докажут?

— Боятся, — сын комиссаром в городе.

— И на сына доказали бы — живо из комиссаров вылетит.

— Может, он нарочно пролез в комиссары-то, разузнавать да пакостить, и такие бывают, — вставил молчаливый Сенька.

Раздавшийся гудок прервал дальнейшую беседу.

— Стой, ребята, никак тревога! — вскочил Горюн.

Замолкли.

Протяжный рев гудка летел в разные стороны, заглушал радостный перезвон клепальщиков, и последний звук гудка понесся далеко и затих в глубине леса.

Замолчали молотки, не лязгают железом цепи, только где-то внизу, между баржами, катерами слышался людской говор.

Карпуха залез на дрова, посмотреть.

— К столовой идут! На собранье, должно быть. Комиссар какой-нибудь приехал, — высказывал свои предположения с поленницы Карпуха.

— Что-нибудь важное случилось, — предположил Сенька, — рабочие часы нарушают.

— Война, может быть, какая? — сказал Пашка.

— Недавно красноармейцы тут проезжали.

— Ай-да, ребята, узнаем!

Попрятали удочки и пустились бежать.

Много собралось рабочих около столовой. На дороге остановились мужики с дровами, тоже подошли поближе, узнать — почему столько народу столпилось.

Пашке не видно было, кто говорит, а только из средины толпы вылетали твердые, как камни, слова:

— На военных фронтах победа, но у нас еще есть враг, сильнее Колчака, Деникина и прочих, этого врага пулей не возьмешь.

«Правда моя, — подумал Пашка, — война!»

— Враг этот никого не щадит, подряд всех косит. Гибнут молодые, здоровые, сильные. Если мы не придем на помощь, с ними погибнет и наша Республика... Неделю тому назад я был там...

Голос говорившего дрогнул, как будто кто его приглушил:

— Это край смерти... волосы встают на голове... Там трупоедство...

Пашка затаил дыхание.

— Голод — наш самый страшный враг! Все на борьбу с ним!

Голос выправился, опять звучал твердо:

— Мы должны двинуть туда сейчас, немедля нисколько, наши запасы хлеба. Наши суда должны быть на полном ходу, в полной исправности, чтобы ни одно зерно не пропало даром.

— Итак... все дружно... приналяжем... и я уверен, что и на этом фронте будет победа за нами!

— Скажите, кто должен спасти целый край от вымирания, кто должен в минуты опасности притти на помощь нашей Республике? Кто?

— Мы! — было единодушным ответом рабочих.

Гулкое эхо прокатилось по лесу и умчалось вдали, как будто спешило оповестить, что спасение близко, подкрепление идет.

X. ПОСЛЕ СОБРАНИЯ

Когда Пашка вернулся к шалашу — Егор стоял с мужиками, привезшими дрова.

— Ну, что, привезли? Давно бы так, нечего подхалимов слушать!

— Понимаешь ли, Егор, крутят голову Пузановы, — ответил высокий худощавый мужик.

— Слышал — мертвецов едят в Расее, надо помочь, как ты думаешь?

— Известно надо, хоть и самим туго, да что ж делать-то?

Мужик помолчал немного, оглянулся по сторонам, понизил голос:

— Пузановы и тут крутят — это, говорят, обман один, что голод в Расее, хлеб, говорят, от вас хотят выкачать да германцу спустить, а денежки в карман.

— А вы и верите? Заткните им рты гнилой картошкой, вот что...

— Мужики и то говорят, что не сдобровать ему...

— Сколь привезли? — спросил Егор.

— Полкуба, как разверстано — на совесть...

— Крючков-то у вас где служит? — спросил мужик.

— Какой Крючков?

— Да помнишь, сидельцем-то в Ивановке был, так вот к вам будто поступил, начальником каким-то, вишь, партейным записался — фронтовик. С Пузановым дружба. Туда же и его тянет. А мое мнение такое — спекулянничать они будут, только и всего, а то и пакостить.

— Я те по душе скажу, Егор, мое дело сторона, — мужик ближе наклонился к Егору, — а и мужики просили — упреди, говорят, Кузьма, как дрова повезешь, чтобы за Крючковым и Пузановым присматривали, вредные люди. Вот, к примеру, помощь голодающим надо подать, тут надо скоро, без задержки, а они как бы не стали портить, а в вашем деле — маленький изъян, а оттяжка большая.

— Поприследим, Петрович, обязательно, как чуть чего — в чеку.

— Да, Петрович, тут вот парнишку ссадили с парохода, Вороновский, захвати до волости, сдашь там, а то беда будет с ними, тут и так порядочно собралось бездомных-то, не щенки ведь — надо пристроить.

Пашку, как ветер сдул — шмыг за дрова и на утек.

— Ладно, что ж, пусть собирается, — согласился Кузьма.

— Чего ему собирать-то — весь тут. Пашка! Да где ж он, Пашка-а! Ах ты мать честная, не сбег ли?

Посмотрел Егор за поленницами.

— Сбег!

— Ну, прощай, Егор, отправишь с кем-нибудь.

— Счастливо, Кузьма... Брехню-то разную не слушайте, пора и своим умом раскидывать.

XI. ПЕШКОМ В ГОРОД

В обеденную пору приехал новый караульный, а Егору приказано приехать в управление «для получения другой должности, по специальности».

К вечеру Егор с почтовым катером уехал в город.

В сумерки вернулся Пашка к шалашу, а там уж не Егор, другой, молодой. Сел около, ждет.

— Ты что? — спросил караульный.

— Дядю Егора дожидаюсь.

— Дядю Егора? Тут до зимы его не дождешься, сколько ни сиди.

Пашка удивленно посмотрел на караульного:

— В город уехал, на новую должность, водоливом.

У Пашки навернулись слезы.

— Ты что заплакал-то? Дядю жалко? Ай-да за ним в город, на пристани спросишь, найдешь. Ты где живешь-то?

— Тут, в шалаше.

— Ту-ут? Как же тебя дядя-то оставил?

— Меня не было, рыбачил, — слукавил Пашка.

— Ну, вот и прорыбачил. Ладно, переночуешь у меня, а завтра бережком добежишь.

Лежит Пашка в шалаше, кутается какой- то рваной курткой, холодно, не спится. Раскаивался, что убежал. Кузьма, видать, добрый, а все-таки с дядей Егором лучше. Нет, хорошо, что так вышло: дядю Егора разыщет, может быть, на барже можно жить... Долго думал Пашка о людях, кто добрый, кто злой. Вот Крючков с Пузановым зловреднее, должно быть, наверное одна шайка со стариком, Козихин наверное с ними, может и сын Козихина тут же. В Пашкиной голове они собирались все в одну кучку, все враждебные, злые.

«Поприглядеть надо, — вспомнил он совет Кузьмы, — пакостить будут...»

Вспомнились слова Егора, что в России мертвецов едят — сделалось страшно, затряслись зубы то ли от холода, то ли от страха. Съежился в комок и не заметил, как заснул.

Утром, с восходом солнца, Пашка шел песчаным берегом к городу.

Проходя деревней, зашел в избу, попросил напиться, а самому есть хотелось.

В избе девочка, лет десяти с ребенком на руках, кашей с пальца кормит.

Стрельнул Пашка глазами по столу, по полкам, по закутью — хлеба не видать.

— Матери-то разве нету? — осведомился Пашка.

— На деревню ушла.

— Хлеба у вас нету?

— Погоди, мать придет — даст. Ты из какой деревни? — спросила девочка.

— Дальний... Из Расеи, — начал врать Пашка.

— А где такая Расея есть?

— Расея-то? — Пашка и сам не знал, где, но виду не подал. — А вот как из вашей деревни выйдешь, так прямо на солнышко и валяй, а там маленько повернешь и за солнышком все и дуй, тут тебе и Расея... верстов с тыщу будет.

— С тыщу?! Как же ты пришел?

— А так вот: раз два, раз два шагом марш... да и пришел... У нас там война... — с голодом... только его пуля не берет, надо хлебом стрелять... У нас — мертвецов едят... Я скоро поступлю красноармейцем, — хвастался Пашка, — эх, винтовочку новую дадут. Как начну стрелять направо и налево — бах, бах!

— И ты мертвецов ел? — спросила девочка, и глаза ее округлились.

— Мертвецов? — Ел.

— Страшно?

— Сначала страшно, а потом ничего.

Девочка прижалась в угол, ребенок заревел. Пашка настолько осмелел, что посмотрел в печке, заглянул на голбец, где валялось несколько луковиц.

В окне показалась голова женщины, Пашка так и застыл около голбца.

— Дунька, что не кормишь — покорми еще, я только до Степаниды дойду.

— Мама, хлеба! — насилу произнесла Дунька.

— Хлеб в подполье, в квашне, — уж с дороги крикнула мать.

— Я найду, — вызвался Пашка и мигом из подполья притащил краюху хлеба.

— Нож где? — и, не дожидаясь ответа, открыл ящик стола, достал нож, отрезал себе горбушку, потом ломоть, остаток в стол сложил...

— Ну, спасибо, Дунька. Да ты чего трясешься — испугалась? Брось, про мертвецов-то я нарочно, я их сам боюсь до смерти. Прощай! Если мамка будет тебя ругать, что много хлеба отрезала, скажи, что из голодных мест, два года, мол, ничего не ел, сильно голодный!

Пашка поспешно вышел из избы, свернул в проулок и спустился к реке.

XII. ПОД БРЕЗЕНТОМ

Уж солнце село на темные вершины леса, когда Пашка подходил к городу. Предвечерняя суета: громко мычали возвращавшиеся с поля коровы, резко щелкал бич пастуха, из города доносился гул мостовой.

На набережной около пристаней — бесконечные клетки дров, бунты хлеба, покрытые брезентом; у берега сплошь лодки, баржи, паузки. Около них громкий смех, крики купающихся ребят. Ругань грузчиков и возчиков покрывает остальные голоса.

Немножко дальше от дров видны огоньки, около которых собрались кучки бездомных ребят и взрослых, что-то варят, кипятят в черных котелках.

Подсел Пашка к мужикам, спросил, не знают ли они Егора, водолива?

— А кто их знает, здесь их в лето-то сколько перебывает, они на месте не сидят, — ответил один из мужиков.

Пашка погрелся у костра, поел своего хлеба. Сделалось совсем темно.

Шум города затихал, смолк и говор около костров, и темные бугры тел, освещаемые потухающими кострами, указывали на то, что нетребовательные бездомники крепко спали.

Пашке негде было лечь около огня, и он решил поискать другого места для ночлега.

Проходя мимо бунта мешков с хлебом, шмыгнул под брезент и залег между мешками. Пашка остался доволен своим убежищем, тут было тепло; только немного было душновато — пахло мукой и пылью.

Лежит Пашка — не спится, хоть и ноги здорово ноют, ведь двадцать верст отмахал, а уснуть не может, все думает: как ему дядю Егора отыскать и что бы такое сделать, чтобы дядя Егор не рассердился.

Послышался какой-то шорох, шаги, потом все смолкло. «Крысы, верно, лезут», — подумал Пашка, и ему сделалось страшно. Прислушался — шаги. Что за оказия? А вдруг это старик, тот, что арестовали на пароходе, а может Крючков с Пузановым пакостят. Пашка решил завтра обязательно посмотреть — нет ли на берегу старика.

Почему-то вспомнилась Дунька с испуганными глазами. — «Здорово я ее мертвецами-то напугал. Трусиха!»

Слышит Пашка, как будто кто разговаривает, совсем близко.

— Завтра грузить? — спрашивает голос.

— Завтра, — отвечает другой, — в Россию, вишь, отправлять, а там чорт-те куда пойдет, а здесь с голоду будем дохнуть.

— Тише, — перебивает его первый голос, — не услыхал бы кто. Сегодня Крючков дежурный по охране?

— Да, ничего он наш, — боевой парень, все знает, что у них там делается. Слышь, будто от Иркутска все снова занято белыми, в Москве будто настоящий бунт — рабочие восстали...

— И в газетах пишут?

— Напишут, как же, это, брат, только по секрету передается. Будто из-за границы приезжали — от ихнего правительства — предлагали, что голод они в три дня прекратят, только чтоб большевики ушли.

— Не уйдут, столько бились, — говорил первый голос.

— Где уйдут, лучше весь народ переморят, что — им. Не давать хлеб отправлять, вот и все, вот пусть-ка тогда справятся, а то — коли на то пошло — ни им, ни нам, вот и все.

Пашка боится шевельнуться — кто такие?

Замолчали голоса, опять шаги... Все смолкло.

Вздохнул Пашка, сердце вот так и бьется. Сказать надо завтра, а кому? Дядю Егора надо разыскать, беспременно.

Чувствует Пашка, что он будто вырос и силы у него прибавилось, с дядей Егором они одолеют и Крючкова, и Козихина.

Усталость взяла свое, и Пашка заснул.

Проснулся Пашка от внезапного холода и громких голосов. Открыл глаза — светло; какие-то люди в черных куртках, а около них с десяток ежившихся от холода бездомных мальчишек.

— Вот еще стрекулист... забрался куда... и откуда они только берутся? — сказал один из взрослых. — Ну, идем, в участке доспите, там тепло.

— Я не пойду, — запротестовал Пашка, — у меня отец на барже водоливом служит...

— Где служит?

— Здесь, водоливом, Егором звать.

— Ну, там разберемся, ай-да. Все вы здешние!

XIII. ЛОЖЬ ВО СПАСЕНИЕ

Досыпали в участке — в дежурной, кто на полу, кто на скамейках.

Утром дежурный звонил по телефону на пристань — спрашивал, есть ли водолив Егор и есть ли у него сын.

— Что? Есть? А-га... как? — Никита? а-га! — кричал в трубку милиционер.

— Ну, вот это я и есть, Микишка, что я врать что ли буду!

— Товарищ Семенов, — сказал дежурный милиционеру, — отведите его на пристань.

На пристани послали за Егором.

«Вот теперь я вляпался. Дядя Егор рассердится, откажется от него, стало-быть, в тюрьму заберут.»

Опять Пашка почувствовал себя маленьким, беззащитным.

Пришел Егор прямо к старшему — зачем звали?

— Как зачем? — Вот сына забирай, в облаве вчера попался.

— Микишка? Где он? — обрадовался дядя Егор.

— А вот, не узнал, что ли? — указал старший на Пашку.

Посмотрел Егор на Пашкины виноватые глаза, нахмурил брови, лицо сделалось суровое, потом будто спохватился.

— Да, он и есть, а я со слепу-то не узнал, мой Микишка, не иначе, не нашел меня вчера, вот и заснул где-нибудь на берегу, идем, идем.

Только вышли из конторы — опять лицо суровое.

— Ты что же это меня срамишь-то, выдумал что... Микишкой назвался — растревожил зря. Звал я тебя сюда, а? Возьму да в милицию назад и отправлю, а там тебя по этапу в деревню.

— Дяденька, не отправляй, я лучше сам уйду.

— Ну, да ладно уж, — смягчился Егор, — поживи пока... Завтра погрузка будет, скоро и поедем, мимо вашей деревни проходить будем — сойдешь там.

На баржу шли через баркасы, паузки по доскам.

— Вот и моя баржа, — сказал дядя Егор, когда они вступили на большую, только что высмоленную баржу.

Люки были открыты. Наклонился Пашка, заглянул в баржу, так и ахнул:

— Вот это баржища, всю нашу деревню можно посадить, ты ее караулишь?

— Караулю и воду выкачиваю, если наберется, видишь два насоса...

Пашка подошел, качнул рычаг — полилась вода.

— Худая баржа, дядя Егор, — вода льется.

— Ну, уж и худая; вчера привели только с Чулыма из ремонта. Это маленько протекает где-то, замокнет.

— Я буду выкачивать.

— Качай, коль охота, — не жалко, а я пойду в контору.

Пашка выкачивал до устали, а вода все идет. Решил спуститься, узнать, откуда вода берется. Спустился на самое днище. Прошелся — течи не видать. Залезал на бока, держась за железные ребра. Схватился за одно — мокрое. — «Ага, здесь». Подтащив лестницу, Пашка забирался все выше, пока не дошел до сухого места.

Поковырял палочкой — течет вода под самое ребро и по нижнему краю сбегает вниз, совсем незаметно. Нагнул кусочек пакли, который торчал из шва; прихватил его пальцем, дернул, и холодная вода брызнула прямо в лицо. Чуть с лестницы не слетел Пашка от неожиданности. Вода сильной струей полилась в баржу.

Перепугался Пашка — что ему будет, а главное дядю Егора опять подвел — он отвечает. Прогонят его с баржи.

На лбу выступил холодный пот, а самого в жар бросило.

Что делать?

Пробовал обратно паклей заткнуть — вода назад выпирает... Оторвал Пашка кусок подола своей рубашки, забил щель, да еще клин вколотил под ребро — течь перестало.

— Не скажу, и не узнает никто.

Вылез из баржи, опять выкачивал воду, пока дядя Егор не пришел из конторы.

— Паек Микишкин получил... ты, видно, будешь есть... вот вобла, — выкладывал дядя Егор из корзинки, — ешь, а хлеб там, в конурке моей.

Пашке стыдно Егора, боится глаз на него поднять. Вечером, хоть и воблу ел и разговаривал с Егором, а на душе было неспокойно. Легли спать рядом в «конурке», как называл дядя Егор свое помещение на корме баржи.

Ворочается Пашка, сны какие-то страшные снятся. Приснился Пузанов, толстый, глаза красные, хлопает Пашку по плечу и ласково говорит:

— Молодец Пашка... и ты с нами... так им и надо голодранцам... — и дает Пашке горсть семечек. Взял Пашка семечки, а они каленые, горячие — руку обжег. Отдернул руку, да уж поздно — страшная боль в руке, кожу стягивает. Застонал Пашка и проснулся.

— Ты чего, парень, бьешься об доску-то, блохи разве? — услыхал он голос Егора.

— Во сне это, — насилу выговорил Пашка, а у самого сердце так выпрыгнуть и хочет.

Дядя Егор повернулся на другой бок и захрапел, а у Пашки сна, как не бывало.

«Вот он какой Пузанов-то... Нет, я пакостить не хочу... я за дядю Егора»... И стал думать Пашка, как завтра нагрузят хлеб, как с Егором они поедут по большим рекам в Россию.

А на берегу уж там ждут худые-прехудые, голодные люди... и только завидят баржу, закричат: «Вот они — едут!» Глаза у всех радостные, ребята вперед выскакивают, хлопают в ладоши.

«Скорее, скорее»... — кричат. Только остановилась баржа — все на баржу, открыли люки... и...

У Пашки вдруг замерло сердце, от одного предположения, что в барже окажется вода.

Пашка встал — прямо к люку: воды нет, успокоился, но спать больше не мог.

Утром дядя Егор заметил, что Пашке не по себе.

— Ты чего такой хмурый, захворал, что ли? Захворал, так в больницу, у нас своя — Рупводская...

— Баржа течет, дядя Егор. Во сне видел, что мы потопли, потому и кричал и руками бился.

— Как течет? Новая не может течь.

— Я вчера дыру нашел, да заткнул...

— Как дыру? Полезем, покажи.

Спустились, Пашка указал.

— Ох, мать честная! Никогда такого случая не было... Один раз только на зло хозяину грузчики продырявили баржу — подмочили товар... Неужто и тут на зло?

— На зло, дядя Егор, ей-бо, на зло. Я слышал тут ночью, какие-то двое сговаривались хлеб губить, пусть, говорят, не нам не им.

— Какой хлеб?

— Да вот, что мы повезем в голодное место... и Крючкова поминали... наш, говорят, боевой парень... Наверно это одна шайка. Козихин, поди, тут.

— Что ты мелешь? — Козихин комиссар у нас — в чека.

— Так что — что комиссар? Отец у него в заготконторе у нас. Напрятано у них, говорят, всего много. А мужики боятся доказать.

Егор ушел в контору заявить.

Вернулся с комиссией. Спустились в баржу, осмотрели.

— Ерунда! — сказал военный. — Умысла тут нет, сук, вероятно, не был замечен и выкрошился...

— Нет, тов. Козихин, тут и сучка-то нет, — возразил другой, в рабочей куртке: — что-то подозрительно... надо бы расследовать...

Козихина Пашка не узнал — новая зеленоватая тужурка, штаны с пузырями, сапоги лаковые и револьвер у пояса.

Смотрит Пашка в лицо Козихину и думает: в шайке он с Крючковым или нет?

— Расследуем, товарищ, не беспокойся, — ответил рабочему Козихин и усмехнулся как-то одним углом рта.

«В шайке!» — твердо решил Пашка.

К вечеру Егора перевели на другую баржу, а эту в тот же вечер отправили на Чулымскую верфь — в ремонт.

XIV. СТРАШНАЯ НОЧЬ

Баржа была нагружена хлебом. Считал, считал Пашка, сколько мешков — сбился. Три дня грузчики таскали с берега мешки по доскам.

Готовились к отправке: дядя Егор мел после погрузки палубу, Пашка выкачивал насосом воду.

— Эх, скорее бы плыть, — горел нетерпением Пашка и часто всматривался в даль, вверх по реке, откуда должен притти буксирный пароход и взять баржу.

К вечеру дядю Егора позвали в контору. Стемнело. Небо покрылось тучами, налетал ветер. Залез Пашка в «конуру», накрылся кафтаном — лежит и думает — хоть бы ночью проходить Вороновскую пристань — может, забудет дядя Егор и не высадит.

Все равно, в деревню он не вернется, если и высадят его — убежит.

Воет ветер, хлещут волны.

Что-то стукнуло о баржу. Пашка прислушался, вытянул шею, смотрит в темноту — ничего не видно... Под бортом будто лодка пробирается...

— Это? — слышит Пашка тихий говор.

— Да, да...

— Водолив тут?

— Нет, никого нет; в конторе водолив у комиссара на допросе, Козихин допрашивает — задержит...

— Рубить?

— Руби у самого носа, что б не так слышно...

Слышно с лодки бросили веревку, зацепили за причала.

— Есть, — послышался голос уже с баржи, — давай топор!

Раздался глухой удар топора. Баржа вздрогнула. Пашке показалось, что баржа понеслась вниз по течению.

Ветер действовал заодно с шайкой: налетал сбоку на баржу — отгонял ее на середину.

Злоумышленник бегом перебежал с носа на корму, вскочил на рулевой мостик, повернул баржу поперек реки, чтобы ветром ее гнало вниз.

— Будет, слезай скорее, — торопил голос из темноты, — до Юшты дойдет, там в протоке переймут и посадят.

Человек спрыгнул с мостика, добежал до причал, потом весло ударилось несколько раз о баржу, и голоса затихли, только ветер продолжал дело разбойников, отгоняя баржу от города.

Пашка дрожал. Конец ему... Юштинская протока — рукой подать, переймут там и потопят. Закричать — не услышат из-за ветра.

Дядю Егора жалко, еще под суд отдадут. Что делать? Голова заработала, мысли неслись, точно подгоняемые ветром.

Припомнил Пашка, что, когда шли в город, то заметил, что под самым городом река разделялась на две протоки — Юштинскую и Черемошинскую.

— Эх, попробую в Черемошню свернуть!

Выскочил Пашка из каюты, забежал на мостик и уперся плечом в рулевое бревно. Подалось, еще налег — забила вода около руля; забурлила. Уперся Пашка ногами в упырину, чтобы руль не сдал — не может сдержать. Вдруг из темноты выступила какая-то черная стена.

«Что это за стена? — недоумевает Пашка, — ах, наскочит, разобьется баржа» — напряг свои последние силы, чтобы свернуть от стены — как вдруг получил сильный толчок в грудь и кубарем слетел с мостика...

Лбом ударился о что-то твердое, брызнули искры из глаз, потом все потемнело и смолкло.

XV. ПОСЛЕДСТВИЯ

Загудел отходящий пароход.

— Поехали! — пронеслось в Пашкиной голове; открыл глаза — светло... небо белое; хотел приподняться — не может, как будто привязан, повернул голову — белые стены, кровати кругом.

— Ну, как? — услыхал он знакомый голос дяди Егора.

— Да сейчас только глаза открыл, — сказала женщина в белом, — а то все без памяти.

Наклонился Егор над Пашкой, бородой по носу задел, защекотало в носу — чихнул Пашка.

— О, о! здоров будет, — сказал Егор: — первая примета, вернеющая...

— Дядя Егор! — чуть слышно произнес Пашка. — Где я?

— В больнице, где! Лежи знай...

— А хлеб?

— Есть захотел, погоди — накормят, очухайся сперва.

— Нет!— недовольно сморщил лоб Пашка. — Баржа утонула?

— Цела, цела, выздоровеешь — расскажешь.

— Будет разговаривать, товарищ, — сказал Егору подошедший доктор, — поправитесь, наговоритесь...

Пашка чувствовал, как на голову положили что-то холодное, и тело все ныло.

Через два дня дядя Егор снова зашел к Пашке, долго с ним разговаривал. Узнал Пашка, что, когда дядя Егор хватился баржи, он сильно напугался, поднял тревогу, и на рассвете увидали баржу на мели у острова со сломанным рулем, а Пашка без памяти лежал под мостиком с пробитой головой. Что баржу эту отправили с другим водоливом, а дядю Егора оставили для допросов, будто напали на след шайки. Крючкова забрали и посадили в тюрьму.

— Выздоравливай, тебя тоже допрашивать будут.

— Микишка прибежал, — радостно сообщил дядя Егор, — теперь двое будете орудовать...

XVI. ГЕРОИ ТРУДА

В день годовщины Сибирского Советского флота местком Рупвода[1] организовал торжественное заседание, на котором предполагалось чествовать героев труда.

Пашка выздоровел и слышал про этот праздник, но не понимал — что за герои труда.

Его два раза вызывали в контору, допрашивали, спрашивали про Козихина, про Крючкова, про Пузанова.

«Ага, попались», — думал Пашка и был очень удивлен, когда к концу допроса явился в контору Козихин с двумя товарищами. Он был в той же куртке и штанах с пузырями, но без револьвера.

«Значит, Козихин гуляет, если он узнает, что Пашка тут говорил — прямо застрелит». Пашка перетрусил, но когда и Козихина стали допрашивать, тут Пашка понял, что Козихин уже не комиссар, и повеселел.

Общее собрание всех водников происходило в читальне, большой светлой комнате.

Пашка с Микишкой раньше всех забрались на первые места — к самому столу.

— Подарки раздавать сегодня будут, — сообщал Пашка.

— Кому — всем?

— Не знаю, вот увидим.

Читальня быстро наполнилась народом. Сначала выбирали, кого за стол посадить, потом долго говорили.

Крикнули Ахмета, что «хозяином сидел на пароходе», говорили про него, что с мальчиков работает на пароходе, холодной осенью бросился в ледяную воду, чего-то поделал с якорями и спас пароход от гибели, и подарили ему сапоги новые, штаны теплые, рубаху и парчевую тюбитейку.

Сконфузился Ахмет, сначала отказывался от подарка, потом благодарил и, когда захлопали в ладоши, ушел с подарками.

Дядю Егора позвали. Он сначала даже не понял, что его, потом уже, когда председатель указал на него пальцем: — «Тебя, говорит, тебя зовем!» — пошел и встал у стола, как чем-нибудь провинившийся. Обрадовалась чему-то публика, захлопала в ладоши, а дяде Егору, видно, неловко стало — низко опустил голову.

Тоже хвалили дядю Егора, что он старый работник, хороший водолив, верный часовой советского флота, благодаря ему — раскрыта шайка преступников, которые хотели погубить не только флот, но и Советскую Республику.

Дяде Егору дали большой сверток — сукна на шубу, сапоги, штаны, теплую рубаху и добавочный паек.

Дядя Егор взял сверток, поклонился, хотел что-то сказать, слезой затуманились глаза — ничего не вышло, снова поклонился и промолвил:

— Благодарим, товарищи!

Долго хлопали в ладоши, дядя Егор уж повернулся уходить — замолкли.

Вернулся Егор к столу, на лице решимость какая-то.

— Хочу сказать, товарищи, два словечка.

Собрание насторожилось.

— Кто баржу посадил на мель и спас столько хлеба? — Пашка. А кто про шайку разузнал и на след навел. — Пашка!

— Какой Пашка? — послышались голоса.

— Вот он, с моим Микишкой сидит, беспризорник-сирота, — и Егор рассказал все про Пашку.

— К столу его, где он?

Какие-то руки толкнули упирающегося Пашку к столу.

Захлопали в ладоши с такой силой, что Пашка невольно опрокинул голову к потолку — не обваливается ли штукатурка.

Пашка не понимал, что от него хотят.

В этом веселом и радостном шуме много выкрикивалось предложений — и в школу отдать, и в детский дом, и еще куда-то.

— Самого спросить — куда он сам хочет! — слышался настойчивый голос из задних рядов.

Спросили Пашку — что он хочет, кем хочет быть?

— Водоливом, с дядей Егором хочу.

Опять захлопали...

Председатель встал, машет рукой, в руках записка.

Затихли.

— Вот поступила записка — предлагается:

«Пашку и Микишку обоих отдать в речную школу Рупвода, содержание их принять на счет коллектива».

— Кто за...

Не успел председатель договорить, как целый лес рук вырос над головами, Пашка даже вздрогнул... Какая-то сила подбросила его кверху, потом еще и еще...

А из зала неслось веселое: — Качать, качать!!!