Козырная дама

Козырная дама

Игорь пришел в воскресенье. В этот день он обычно и навещал Зою Иннокентьевну. Ткнувшись в щеку, предупреждал, что заскочил всего лишь на полчаса, торопливо съедал теткино фирменное блюдо — жаркое, перепрыгивая с пятого на десятое, рассказывал о своих делах, покорно выслушивал такие же неизменные, как воскресное жаркое, нотации материной сестры и, перехватив десятку-другую, уносился в свою собственную жизнь, которая Зое Иннокентьевне казалась непонятной и неправильной. На этой почве они постоянно ссорились и все больше отдалялись друг от друга, поэтому в последнее время Игорь навещал тетушку все реже и реже, обходясь телефонными звонками, тоже нечастыми и короткими.

В это июньское воскресенье все было иначе. Едва племянник переступил порог, Зоя Иннокентьевна поняла — произошло что-то чрезвычайное. Узкое, бледное лицо Игоря казалось обескровленным. Под глазами, смотревшими испуганно и затравленно, появились темные круги. Верхняя губа была разбита и опухла, отчего правый уголок ее приподнялся вверх, придавая лицу слегка перекошенное выражение.

Игорь был сильно встревожен. Он торопливо закрыл за собой дверь и, вбежав в гостиную, обессиленно рухнул в кресло. Какое-то время напряжение еще держалось на бледном лице парня, но потом стало сползать с него, словно резиновая маска.

Зоя Иннокентьевна прошла вслед, устроилась напротив на диване и пристально посмотрела на племянника.

— Что случилось?

— Меня избили… — начал Игорь и остановился то ли от волнения, то ли предоставляя тетке возможность проникнуться состраданием. Ему сейчас хотелось, чтобы его пожалели, как маленького.

Но Зоя Иннокентьевна не заохала растерянно, не всплеснула руками, не запричитала, горестно качая головой.

— Нетрудно догадаться, — произнесла она обычным будничным голосом. — Ну что ж, невелика беда. Я не знаю ни одного мужчины, который хоть раз в жизни не ходил бы с синяками. Стоит ли так расстраиваться?

Татьяна Соловьева — Не в этом дело… — попытался объяснить Игорь, но Зоя Иннокентьевна перебила его. Это была ее обычная манера — перебить, в лучшем случае переждать реплику собеседника, и непременно высказать то, что она считает нужным.

— А что девушка? Она оценила твой подвиг?

— При чем здесь девушка?! У меня неприятности с квартирой…

— С квартирой? Обокрали? — в голосе Зои Иннокентьевны появилась тревога.

— Хуже… У меня отобрали все документы на нее… И другие документы тоже… Паспорт, свидетельство о рождении… А теперь придется отдать и квартиру…

— Что ты несешь? Как это — отдать квартиру?

— У меня ее отберут! Просто отберут, и все! Понимаешь? — в голосе Игоря появились истеричные нотки.

— Нет, не понимаю, — искренне удивилась Зоя Иннокентьевна. — Кто может отобрать у тебя Раину квартиру? Это незаконно. Твоя покойная мать получила ее за свой добросовестный труд, ты же помнишь, она дни и ночи пропадала на работе. Ты тоже внесен в ордер, значит, имеешь полное право на эту квартиру.

— О чем ты говоришь, тетя Зося! Какой добросовестный труд?!

— Я говорю о том, о чем хорошо знаю.

— Ничего ты не знаешь… — безнадежно проронил Игорь.

— В таком случае ты сейчас мне все подробно расскажешь, и, если действительно возникли какие-то проблемы, пойдем в исполком и во всем разберемся.

— Ничего твой исполком не разберется!

— Почему?!

— Потому что на меня наехали! И заставляют отдать квартиру…

— Кто наехал?! Откуда?

— Фирма одна… Помнишь, я рассказывал, что встретил своего бывшего одноклассника Леньку Кичигина и он обещал найти для меня работу?

— Как же, помню. Тебя вроде куда-то взяли в сторожа…

— Ну, не в сторожа, — словечко, похоже, немного зацепило парня, — в охрану на продовольственный склад фирмы «Виза». Почти две недели проработал…

— Но работа тебя, как всегда, не устроила? Не любишь ты трудиться!

— Все меня устроило… Даже нравилось, что работа посменная, сутки дежуришь, сутки дома.

— Все равно не понимаю, при чем здесь Раина квартира? Можешь внятно объяснить?

— При всем! — выкрикнул Игорь. — Я же и пытаюсь объяснить, а ты не даешь!

— Хорошо, хорошо, рассказывай, как считаешь нужным, только не ори на меня.

— Я и не ору, — Игорь обиженно замолчал.

— Ладно, не дуйся, — отступила Зоя Иннокентьевна, — выкладывай, что там у тебя приключилось?

— Склад ограбили… Вчера. Вывезли все подчистую! Водку, продукты, все! Когда я приехал на склад, он был пуст, лишь на полу валялась разбитая банка майонеза!

— Значит, ограбление произошло не в твое дежурство?

— В мое…

— Но ты же сам только что сказал: «Когда я приехал…»

— Нуда… Отлучался ненадолго…

— Зачем?

— Ездил на вокзал, хотел увидеть Леньку Кичигина. Он передал через Сеню, что уезжает к родителям в Тамбов и хочет отдать долг, — я ему сорок рублей одалживал.

— Кто такой Сеня?

— Мой сменщик. Мы дежурили на складе по очереди. Когда я пришел его сменять, он сказал: мол, заезжал Ленька, но ждать не мог, торопился на поезд. Тогда я попросил Сеню остаться вместо меня, а сам помчался на вокзал. Он обещал задержаться, сказал, чтоб я не волновался, все, дескать, будет нормально. Но когда я вернулся, его уже не было, а склад обчистили.

— И все это случилось всего за час, пока ты провожал этого своего Леньку?

— Я его не провожал!

— Ты же сам только что сказал, что провожал.

— Не нашел я его… Ни на вокзале, ни в поезде.

— Странная история… И что же было дальше? Милицию хоть вызвал?

— Нет. Я позвонил в контору фирмы, там, как мне говорили, охранник тоже работает круглосуточно, и рассказал, что случилось. Он пообещал и милицию вызвать, и шефу сообщить, а мне велел оставаться на складе и ждать.

— А почему ты сам не мог связаться с начальником?

— Так ведь был одиннадцатый час ночи, он уже ушел из конторы.

— Позвонил бы ему домой.

— Я не знаю номера его домашнего телефона…

— Узнал бы у охранника в конторе или по ноль девять.

— Не сообразил… Да и жетончики закончились. Я ведь из автомата звонил, рядом со складом есть несколько телефонных будок.

— Пусть так, но я по-прежнему не понимаю, какое отношение все это имеет к твоей квартире?

— Самое прямое. После ограбления на склад приехал Эдуард Андреевич, это мой шеф, а с ним еще один… Сашей зовут… Шустрый, маленький, с длинными, прилипшими к голове волосами, уши у него такие… разные… Одно ухо большое и оттопыренное, а второе похоже на высохший капустный лист и словно рваное… Он был и в первый раз, когда я на работу устраивался. Это он сказал, что меня принимают с месячным испытательным сроком и на это время возьмут мой паспорт, как бы в залог, что ли… Я тогда еще заметил, что распоряжается этот лопоухий так, словно не Эдуард Андреевич — шеф фирмы, а он.

— А что милиция? Приезжала? — спросила Зоя Иннокентьевна встревоженно.

— Не знаю. Мы не стали ждать, почти сразу сели в машину и поехали на Пушкинскую.

— К тебе домой? Зачем?!

— Эдуард Андреевич сказал, что нужно спокойно поговорить. Сначала и вправду говорили. Я рассказал, как все случилось, а затем… затем этот лопоухий стал наезжать на меня. Дескать, по контракту я несу ответственность за украденный товар, за весь, без исключения, и даже за разбитую банку майонеза, которая осталась на полу склада, поэтому должен выплатить фирме стоимость пропавшего. Когда же я сказал, что у меня таких денег нет, лопоухий стал угрожать и требовать в залог документы на квартиру. Мол, если не выплачу убытки, то должен подписать договор на ее продажу.

— И ты добровольно отдал им документы?! — Зоя Иннокентьевна была поражена.

— А что мне оставалось делать? Лопоухий ударил меня, губу вот разбил… — в голосе Игоря зазвучали плаксивые нотки. Он осторожно дотронулся пальцем до вздувшейся губы, и лицо его приняло страдальческое выражение.

— Это же бандитизм! — Зоя Иннокентьевна потянулась к телефону, стоявшему на журнальном столике. — Нужно сейчас же заявить в милицию!

— Не нужно некуда заявлять… Иначе они убьют меня, лопоухий предупредил… — Игорь испуганно придержал Зою Иннокентьевну за руку.

Она не стала настаивать на немедленном звонке в милицию и, чтобы скрыть волнение, разразилась нотациями:

— Влип все-таки! Так и знала, что когда-нибудь это случится. Зачем было связываться с кем попало?

— Я не виноват. Ленька говорил, что Эдуард Андреевич — солидный человек. Знаешь, тетя Зося, мне тоже так показалось сначала. Он уже немолодой, ему лет пятьдесят, спокойный, уверенный, и у меня дома больше молчал, не оскорблял, не угрожал. Это все лопоухий…

— Хватит ныть! Заладил одно и то же: лопоухий, лопоухий… Говорила я тебе, не так ты живешь, не с теми дружишь… Ты с малых лет был таким же — тебе советовали, а ты не слушался. После Раиной смерти и вовсе от рук отбился… Ничего ты, дескать, тетка, не понимаешь! А я так тебе скажу: у каждого есть та тетя, какая есть, и надо ее слушаться! Да что с тобой говорить! — Зоя Иннокентьевна безнадежно махнула рукой.

На какое-то время в комнате повисло напряженное молчание, которое всегда было предвестником ссор, а они у Зои Иннокентьевны и ее племянника случались тем чаще, чем взрослее становился Игорь и все резче обозначалось, насколько разные они люди.

Обстановку немного разрядил Кузя, старый рыжий кот. Видимо, в его роду были сибирские родственники, потому что к зиме Кузя становился пушистым. Но летом облезал, шерсть сваливалась колтунами. К тому же кот сильно худел и покрывался боевыми шрамами. А сейчас было лето. Кузя вылез из-под книжного шкафа на высоких ножках, это было его любимое место, и подошел к Игорю. Прыгнув на колени гостя, потянулся к его лицу, потерся об щеку, будто приветствуя.

— Что же теперь делать? — спросил Игорь, оставшийся безразличным к ласкам кота.

— Как что? Бороться! — в голосе Зои Иннокентьевны прозвучало удивление, будто она услышала сейчас очевидную глупость.

— Бороться? — в свою очередь удивился и Игорь. — И как же я, по-твоему, могу бороться?

— Ты, конечно, не можешь. Ты никогда ничего не мог сделать сам! — Зоя Иннокентьевна невольно снова пустилась в нравоучения. — Но неужели я оставлю тебя в беде одного? Плохо же ты знаешь свою тетю Зоею… В исполком пойду, к начальнику этой твоей фирмы, как говоришь, его фамилия?

— Не знаю.

— Как не знаешь?! Ты что же, и фамилии у него не спросил?!

— Не-ет, — протянул Игорь, будто сейчас это и его самого удивило. — Ленька Кичигин сказал только имя-отчество…

— Но хоть адрес этой твоей «Визы» знаешь?

— Адрес знаю. Улица Серова, дом номер пятнадцать.

— И то хорошо, что хоть что-то знаешь. Значит так, сначала поеду на Серова, затем в милицию. — Увидев, как вскинулся Игорь, Зоя Иннокентьевна успокоительно помахала рукой. — Не надо ничего бояться! Никто тебя не убьет! Отсидишься пока у меня или у Аллочки, у нас тебя никто не найдет. А я буду действовать! Если понадобится, дойду до председателя исполкома, до начальника милиции, ни перед чем не остановлюсь! Главное, пробиться к первому лицу, и любой вопрос будет решен. Я много лет возглавляла профком и знаю, что можно годами ходить по инстанциям, но ничего не добьешься, пока не попадешь на прием к секретарю горкома партии или председателю облсофпрофа. Все и всегда у нас решают первые лица. Хорошо это или плохо, но это так.

Зоя Иннокентьевна никак не хотела понимать, что советские времена давно закончились, изменились жизнь, страна, государственный строй. Социалистические замашки слишком глубоко въелись в ее сознание.

— Тетя Зося, может, мне сразу поехать к Аллочке? — В теткином гневном монологе Игорь уловил лишь одну эту мысль.

— А чем тебя не устраивает моя квартира?

— Ну, пожалуйста… Поехали к Аллочке… У нее мне будет безопаснее.

— Возможно… — подумав, согласилась Зоя Иннокентьевна, скорее почувствовав, чем поняв, что за всем, о чем так сумбурно поведал племянник, таится серьезная опасность. — Ладно, так и сделаем, пообедаем и поедем.

— А давай сразу поедем, — предложил Игорь.

— Нет, сначала я накормлю тебя. Всухомятку небось питаешься? Раньше хоть поесть заезжал, а теперь месяцами не показываешься. Скоро вообще забудешь теткин адрес… — для порядка проворчала Зоя Иннокентьевна и пошла на кухню разогревать приготовленное утром и уже остывшее жаркое.

Она зажгла газ под кастрюлей и принялась накрывать стол. Гремела тарелками, вилками, дверцей холодильника, но эти почти автоматические действия не отвлекали ее от невеселых мыслей. Чем больше Зоя Иннокентьевна думала о том, что рассказал Игорь, тем больше убеждалась — надо действовать! Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы у Игоря отобрали квартиру. Она просто обязана бороться — ради памяти о Рае.

Зоя Иннокентьевна вспомнила, как впервые пришла навестить сестру в новой квартире, помочь разобраться с перевезенными вещами. На первом этаже дома в просторном стеклянном помещении сидела красивая молодая женщина и записывала, кто, к кому и во сколько приходит. Почему-то именно это поразило Зою Иннокентьевну больше всего. Девушка-консьержка, казалось, была из какой-то другой, непостижимой и недостижимой жизни.

Мебель, дорогую, из цельного дуба, и сегодня, двадцать лет спустя, не утратившую своего вида, к ее приходу уже расставили, но работы хватало — нужно было развесить ковры, шторы, расставить в буфете хрусталь, столовое серебро.

— Посмотри, какую замечательную вещь я достала. — Рая вынула из коробки чашечку из нового чайного сервиза, чуть приподняла, и Зоя Иннокентьевна увидела Раины пальцы, просвечивающиеся сквозь тончайший фарфор. — Китайский, — восхищенно воскликнула сестра. — Очень престижно сейчас.

— Красиво! — сдержанно похвалила Зоя Иннокентьевна.

Как всякая женщина, она не была равнодушна ни к красивой посуде, ни к модной одежде, но к вещам относилась проще, чем сестра, так и не научившись ориентироваться в том, что престижно, а что не очень. Сама Зоя Иннокентьевна жила в двухкомнатной «хрущевке», оставшейся после смерти родителей. И это ее устраивало, как устраивала и работа школьной учительницы, как бы к этому ни относилась Рая, считавшая младшую сестру сероватой и непрактичной.

В тридцать семь, поняв, что замуж выйти ей так и не удастся, виной этому был, наверное, ее слишком независимый характер, Рая родила сына, и Зоя Иннокентьевна со всем нерастраченным материнским пылом принялась любить племянника.

Когда Игорь вырос, отношение у тетки к нему изменилось. И хотя она по-прежнему была привязана к сыну сестры, но давно уже не воспринимала его как забавного мальчугана. В молодом двадцатидвухлетнем мужчине Зоя Иннокентьевна не находила ничего, достойного уважения. А как-то даже поймала себя на мысли: дескать, хорошо, что Рая умерла три года назад, когда еще непонятно было, каким стал Игорь, когда еще не проявились так ярко его мелочность, слабость, щенячья пугливость, еще не сформировался окончательно тот безвольный характер, который железобетонная Рая больше всего ненавидела в людях.

Они были разными — упрямая, энергичная Зоя Иннокентьевна и восторженная, романтичная Аллочка.

Последние десять лет Зоя Иннокентьевна тянула в школе нелегкий воз заведования учебной частью, что наложило свой отпечаток не столько на ее характер, сколько на привычку разговаривать громко и требовательно, словно она отстаивает интересы школы в гороно или отчитывает нерадивого ученика.

У Аллочки, наоборот, работа была тихая — в отделе кадров небольшого кирпичного завода. И хотя по должности ей приходилось в свое время бороться с прогульщиками и лентяями, Аллочка не вынесла из этой борьбы ни жесткости, ни грубости, оставаясь такой же трепетной и уступчивой, какой была в юности.

Но несходство старинных подруг было лишь внешним. Обе принадлежали к тем представителям поколения сорокапятилетних, которое выросло на переписываемых друг у друга стихах Северянина и Гумилева, бардовских песнях, добытом всего на одну ночь булгаковском «Мастере и Маргарите», расползающемся перепечатанными на машинке страничками из потрепанной папки, обошедшей уже не один факультет. Да и сейчас еще Аллочка считала, что нет ничего важнее, чем достать лишний билетик на гастроли МХАТа или в консерваторию.

Зоя Иннокентьевна и Аллочка прекрасно понимали друг друга, во всем ладили, ценили одно и то же, одно и то же не любили. Так что, вопреки внешнему впечатлению, будто более сильная и напористая Зоя Иннокентьевна опекает старомодную тихоню Аллочку, это было не так. Они были равны, как всегда бывают равны люди, связанные искренней и верной дружбой. И к кому же, как не к Аллочке, могла пойти Зоя Иннокентьевна со своей бедой и своим непутевым племянником.

— Конечно, пусть Игорек поживет у меня. Сколько нужно, столько пусть и живет, — выслушав рассказ о случившемся, разволновалась Аллочка. — И все же, Зосенька, — как и все близкие, она называла подругу не Зоей, а Зо-сей, — ты должна благодарить Бога, что у тебя мальчик. Сейчас столько страшного происходит! Одна моя родственница недавно рассказывала о том, что случилось с дочерью ее соседки.

Это ужасно! Ее сначала похитили, держали в каком-то бараке, заставляли заниматься бесстыдными вещами. Но это еще не все! Ее продали! В Турцию! Ты только представь, продать живого человека! Средневековье какое-то… Но девочке удалось убежать и через посольство вернуться домой.

— А что стало с ее похитителями? Их судили?

— Как бы не так! Все гораздо страшнее, чем ты думаешь. Недавно бедную девочку нашли с проломленной головой в груде мусора на сватке за городом. Неужели ты не слышшга об этой трагедии?

— Об этом и в «Вечерке» писали, — подска-зат Игорь. Он уже немного успокоился и теперь с интересом прислушивался к рассказу Аллочки.

— Нет, не читала, пропустила, наверное… Действительно, ужасная история. Но может, все случилось оттого, что девочка не блюла себя? — В те моменты жизни, когда Зоя Иннокентьевна не грешила сама, к греху она относилась строго. — Я сужу по своим ученицам. Знаешь, о чем они сегодня мечтают?

— О чем же?

— Стать валютными проститутками.

— Боже мой! Неужели это правда?

— Представь себе, правда. Конечно, не все девушки стремятся к панельной карьере, — уточнила Зоя Иннокентьевна. Она всегда старалась быть справедливой и объективной. — Но таких, кто уже в школе готовится к будущей «профессии», немало. Когда весной в школьной раздевалке я застукала Максимову и Донцова из девятого «В», они мне прямо в глаза заявили: «Это мы тренируемся!»

— Да, тяжело в наше время вырастить хорошую девочку, кругом столько грязи…

— Мальчика не легче, — не согласилась Зоя Иннокентьевна. — Ты только посмотри на этого «ребенка». — Она махнула рукой в сторону Игоря, листающего подвернувшийся под руку журнал «Крестьянка», который Аллочка регулярно выписывала последние двадцать лет. — «Я, тетя, работаю на фирме!» Доработался!

— Что же теперь делать, Зосенька? Может, Леониду Матвеевичу позвонить или Юрию Юрьевичу? Посоветоваться…

— Нашла с кем советоваться! Какой от них толк?

Леонид Матвеевич и Юрий Юрьевич были двумя из трех бывших мужей Зои Иннокентьевны. Она и прежде относилась к ним без особого уважения, а чтобы советоваться с кем-то из этих заблудившихся — нет уж, увольте!

В оценках мужей Зоя Иннокентьевна была столь же категорична, сколь и противоречива. С одной стороны, она даже мысли не допускала, что они могут быть самостоятельными личностями, а не только объектом для экспериментов, а с другой — слабовольные мужчины ее не привлекали. Так что, передохнув от очередного брака, в поисках идеала — надежного мужчины, на которого можно было бы опереться, она снова повторяла попытку создания семьи. Это было не так уж и сложно — мужчинам Зоя Иннокентьевна нравилась, хотя и была немного полновата.

Наверное, причина ее полноты заключалась в том, что родилась она под знаком Тельца. Считается, что внутри каждой женщины-Тельца, даже стройной, сидит толстушка, пытающаяся выбраться наружу. Той, которая была внутри Зои Иннокентьевны, это удалось. Правда, то, что у нее небольшой излишек бедер и талии, она неплохо научилась скрывать — носила блузоны-распашонки, в основном серого цвета, привязанность к которому объясняла не то шутя, не то всерьез тем, что Бог не зря одел слона в серую шкуру. Время от времени Зоя Иннокентьевна предпринимала героическую борьбу с лишними килограммами, сидела на разных модных диетах, делала по утрам зарядку, но, так и не добившись ни разу сколько-нибудь заметного успеха, бросала, успокаивая себя примером египетской царицы Клеопатры, которая мало того, что была толстушкой, так еще и лицом не очень хороша. А ведь смогла же влюбить в себя двух самых известных людей своего времени — Цезаря и Антония!

— А я бы все-таки поговорила с Юрием Юрьевичем. Ты уж меня извини, Зосенька, но у мужчин голова посветлее, чем у нас. Как говорится, ум — хорошо, а полтора лучше. Ой… — оборвала себя Аллочка, — совсем забыла! Римма рассказывала как-то, что муж ее родственницы работает охранником на каком-то предприятии. Он очень хороший человек, у него даже пистолет есть. А если нам посоветоваться с ним?

— Ты думаешь, от этого будет какой-то толк?

— А вдруг подскажет что-нибудь дельное? — неуверенно ответила Аллочка.

— Может, ты и права… — неожиданно согласилась Зоя Иннокентьевна.

— Конечно, права! — засуетилась Аллочка, радуясь, что хоть чем-то может быть полезна подруге. — Сейчас позвоним Римме и все узнаем. Она обязательно организует встречу с этим охранником.

Римма была их общей подругой. Когда-то она училась с Зоей Иннокентьевной в университете и тоже-преподавала английский в школе, но в отличие от Зои Иннокентьевны в педагогах не задержалась, а, занявшись литературными переводами, ушла на вольные хлеба.

Римму подробно посвятили в квартирную историю Игоря, и она энергично взялась за дело. Не прошло и четверти часа, как перезвонила и сообщила, что Толик — так звали мужа ее дальней родственницы — консультацию дать готов и ждет их прямо сейчас. К тому же оказалось, что охранник Толик живет неподалеку, за кинотеатром «Дружба», рядом с которым приятельницы и сговорились встретиться.

Игоря Зоя Иннокентьевна решила не брать. Суть дела она знала и считала, что этого достаточно.

В голове романтичной Аллочки иногда вдруг появлялись здравые идеи. А в ценности предложения посоветоваться с неким Толи-ком-охранником отпали всякие сомнения, как только они втроем заявились к Римминым родственникам.

Дверь открыл сам Толик, провел в комнату. У него явно пробивалась лысина, и у глаз, даже сейчас, при электрическом освещении, была заметна сеточка морщин, но улыбка — все та же, что и в юности, добрая и чуть ироничная.

— Поспелов! — удивленно воскликнула Зоя Иннокентьевна.

— Неужели узнали? Ведь столько лет прошло!

— Еще бы не узнать! Я вообще помню всех своих учеников! Так уж устроена учительская память… Да и разве можно забыть лучшего ученика своего первого выпуска. Первый выпуск — это как первая любовь.

— А помните, какой строгой вы тогда старались казаться?

— Это от робости, — честно призналась Зоя Иннокентьевна. — Мне чуть за двадцать было, когда ваш класс дали. Ладно бы, пятиклашек, а то сразу десятый…

— Зато в вас влюбилась половина наших мальчишек. Вы были очень красивой, да что я такое говорю, — понял вдруг сомнительность своего комплимента Поспелов, — вы и сейчас такая же красивая.

— Лукавите, Поспелов, лукавите! — наигранно отмахнулась Зоя Иннокентьевна. — Впрочем, вы всегда всем говорили комплименты. Выходит, вы и есть Толик-охранник?

— Выходит, я и есть.

— Но почему? Вы хорошо учились и, насколько я помню, закончили институт…

— Университет. Физмат. Он в наше время считался одним из самых перспективных факультетов. И НИИ, в котором я потом работал, тоже было когда-то перспективным. Но… Семью кормить надо, детей учить, а наш институт нынче, как говорится, дышит на ладан. Лаборатории распались, договоров нет, зарплаты тоже нет. Не нужна теперь наука, другие ценности в ходу… Ну да не будем об этом, грустная тема. Хотя, насколько я понял, вас ко мне привел тоже не очень веселый повод.

— Веселого действительно мало, — согласилась за всех Аллочка.

— Оказывается, все обстоит гораздо серьезнее, чем мне представлялось вначале, после Римминого звонка, — сказал Поспелов, выслушав рассказ Зои Иннокентьевны. — Я, конечно, знаю немного, как-то не старался вникать, но о подобных квартирных махинациях слышал и раньше. То, что произошло с вашим племянником, далеко не единичный случай. В городе действует немало фиктивных мошеннических «фирм», прокручивающих аферы с жильем. Не хочу вас пугать, но владельцев квартир не только обманывают, случается, что и убивают.

— Думаете, Раиной квартирой заинтересовались жулики?

— Пока не знаю. Нужно проверить. Если бы хоть фамилия начальника фирмы была известна…

— Игорь знает только имя-отчество — Эдуард Андреевич. Говорит, он произвел на него впечатление солидного человека.

— Разве сейчас узнаешь, кто солидный, а кто не очень? — с жаром возразила Аллочка. — Нынешние бандиты и одеваются культурно, и на иностранных языках говорят, а копни поглубже — за спиной горы трупов и море крови.

— Ну это ты хватила через край! Какие горы трупов? Где ты их видела? — возразила Римма.

— По телевизору.

— Это не из нашей жизни, это там, в Америке.

— В нашей еще хуже…

— Закудахтали! — оборвала спор Риммы и Аллочки Зоя Иннокентьевна. — Разве сейчас важно, где больше трупов — в Америке или в России. Анатолий, я должна найти этих мерзавцев и добиться, чтобы они оставили Игоря в покое.

— Не берите быка за рога, Зоя Иннокентьевна, может забодать… Кажется, я слышал о вашем лопоухом. Есть один похожий тип. Правда, имени его я не знаю…

— Вроде бы Саша, — подсказала Зоя Иннокентьевна.

— Может, и Саша. Если это тот, о котором рассказывал ваш племянник, а похоже, что именно тот, то он человек опасный. И дружки у него опасные, крутые дружки.

— Мне все равно, крутые они или всмятку, я их не боюсь и лопоухого этого все равно найду. Времени у меня достаточно, уже неделю как в отпуске, вот и займусь, — заупрямилась Зоя Иннокентьевна. — Только знать бы, где искать, где он прячется…

— А он и не прячется вовсе, наоборот, постоянно среди людей. Любит злачные места — бары, рестораны, казино, ночные клубы.

— Какие? Как называются эти заведения? Где находятся?

— Точно не скажу, где-то в центре. Может, «Океан», может, «Чародейка» или «У Флинта»… Вот, пожалуй, и все, что я знаю об этом субчике…

— Значит, казино, бары… — вслух закончила Зоя Иннокентьевна какую-то свою мысль.

Аллочка уловила ее первой.

— Что ты, Зосенька! — в ужасе вскричала она. — Не будешь же ты сама искать этих бандитов?! Надо идти в милицию.

— Там тоже народ разный, и еще неизвестно, на кого работает наша милиция, — Римма заводила спор с Аллочкой по любому поводу.

— Думаю, Римма не так уж и не права, — поддержал ее Поспелов. — Но в милицию все равно нужно обратиться. Вряд ли стоит недооценивать угрозы, о которых вам говорил Игорь. И в любом случае, Зоя Иннокентьевна, вы должны быть осторожны.

Поспелов сказал это скорее из вежливости, вряд ли всерьез допуская, что не очень молодая полноватая женщина действительно ринется в криминальный мир, на поиски какого-то лопоухого братка. Он-то помнил ее другой, такой, какой она была почти двадцать пять лет назад, — молоденькой учительницей, отчаянно робевшей перед учениками, старающейся как можно незаметнее натянуть на худые коленки коротковатую юбчонку.

Среди утренних звонков был один, весь день не дававший ему покоя. Казанцев будто предчувствовал: именно после этого телефонного звонка в деле, которым сейчас занималась его следственная группа, произойдет перелом.

Звонил мужчина. Голос торопливый, взволнованный, но напористый:

— Мне нужен Казанцев Геннадий Васильевич.

— Слушаю.

— В приемной сказали, что я должен обращаться к вам, так как именно вы занимаетесь такими проблемами, как моя…

— Возможно. А в чем состоит ваша проблема?

— Квартира. Ее у меня отобрали. Но я хотел бы поговорить лично.

— Хорошо, приходите в прокуратуру часам к… — Казанцев чуть замешкался, прикидывая, на какое время лучше назначить встречу.

— Это невозможно! За мной следят, поэтому и хотел бы, чтобы вы приехали сами. Сегодня вечером сможете?

— Думаю, смогу. Куда я должен приехать?

— В Чечеловку. Если добираться на машине, то лучше по Западной трассе.

— Знаю этот поселок. Где вас там найти?

— Улица Вахрушева, тридцать. Это частный дом. Хозяйку зовут Соня. Скажете, что вам нужен Сергей Иванович Астанин, она вас проведет. Так вы точно приедете сегодня?

Ни просьба о встрече, ни то, что она должна состояться при таких, казалось бы, странных обстоятельствах, Казанцева не удивило. В тех делах, которыми последние несколько лет занимался следователь, жертвам и свидетелям преступлений бояться было чего — обращение в органы жестоко наказывалось бандитами.

День, как и всегда, промчался быстро, но и о телефонном звонке, и об уговоре повидаться Казанцев помнил.

Взглянув на часы, он обнаружил, что уже половина седьмого — пора ехать, встреча с Астаниным назначена на семь. Позвонил домой, сказал, что задержится, спрятал дело, лежавшее на столе, в сейф, окинул беглым взглядом кабинет — не забыл ли чего — и вышел.

Несмотря на то, что рабочий день официально закончился, служебная стоянка перед прокуратурой не пустовала — уголовных дел велось много, а следователей не хватало, так что не одному Казанцеву приходилось засиживаться после работы. Он подошел к своему «жигуленку» и, прежде чем сесть в машину, любовно похлопал по бамперу.

В Чечеловку он добрался минут за двадцать. В последние годы поселок особенно полюбился цыганам. Петляя по улицам в поисках нужной, Казанцев безошибочно угадывал, какие из домов построены цыганами, — были они большими и аляповатыми. Бросалась в глаза одна особенность — если дом сложен из белого кирпича, то стены его украшены орнаментом из красного. Встречалось и наоборот, но реже.

Соня, о которой говорил Астанин, оказалась немолодой женщиной, похоже не очень здоровой, о чем можно было догадаться по неестественной худобе, темным кругам под глазами и печальному выражению лица.

— Провожу, — сказала она, когда Каменцев спросил, как ему можно увидеть Сергея Ивановича Астанина.

Пройдя по еле заметной в траве тропинке в конец огорода, Соня и Казанцев свернули на межу и, миновав соседский участок, подошли к небольшой свежесрубленной баньке.

— Подождите здесь, — показала женщина на баньку, а сама направилась к видневшемуся невдалеке дому.

Казанцев заглянул в приотворенную дверь, зашел в предбанник и, нашарив возле двери выключатель, включил свет. Предбанник как предбанник, ничего необычного, деревянный стол, скамейки, на стене вешалка для одежды.

Через какое-то время в баньку вошел крупный мужчина лет сорока. С его большим, излучающим здоровье телом, заполнившим, казалось, все небольшое помещение, никак не вязалось испуганное, усталое выражение лица. Ас-танин заговорил сразу, так же часто и напористо, как утром по телефону. Похоже, это была его обычная манера.

— У меня есть предприятие по ремонту и изготовлению мебели на заказ. Хотя, какое предприятие, так, небольшой цех. На улице Печорской, — уточнил Астанин. — Работаем уже пятый год, цены держим невысокие, ориентируясь, так сказать, на среднего потребителя, на тех, кому не по карману купить новую мебель, а приходится ремонтировать то, что есть. Это моя основная клиентура, так что, хотя сверхприбылей и нет, дела идут стабильно.

Казанцев не перебивал, ожидая, когда Астанин сам перейдет к делу, но тот, словно оттягивал неприятный разговор, многословно объясняя очевидное:

— Прийти к вам открыто я не мог. Это поставило бы под угрозу не только мою жизнь, но, главное, моих близких — жену и двоих детей.

— Я это понял, Сергей Иванович. Поэтому и приехал, — Казанцев улыбнулся подбадривающе. — Расскажите же, что у вас случилось?

— Примерно месяц назад я продал свою двухкомнатную квартиру и купил новую, трехкомнатную. У меня двое разнополых детей, — объяснил Астанин, будто оправдываясь, что вынужден улучшить жилищные условия. — Район отличный — Верхняя набережная, и квартира хорошая. Но, видно, ее заприметил еще кто-то… — Астанин замолчал, словно заново переживая свалившуюся на него беду.

— И что же было дальше?

— Как-то вечером я вышел из цеха, собираясь ехать домой, и уже подходил к машине, когда дверца стоявшего рядом «жигуленка» открылась и оттуда выглянул милиционер. Окликнул меня по имени-отчеству, представился участковым, сказал, что хотел бы поговорить об Андрее Михайлове, одном из моих работников. Он открыл заднюю дверцу и пошутил: «Садитесь в машину, сидеть иногда бывает приятнее, чем стоять». Я и сел. Знал бы…

— А раньше вам никогда не приходилось встречаться с этим участковым? — спросил Казанцев. Догадаться, что милиционер липовый, было несложно — «участковый» фигурировал в показаниях жертв квартирных афер и прежде.

— С этим не приходилось, но других знал, они у нас на Печорской меняются, как стеклышки в калейдоскопе, не успеваешь всех и запомнить.

— И никаких опасений у вас в тот момент не возникло?

— Откуда? Их и возникнуть не могло! Я действительно недавно взял на работу Андрея Михайлова. Не скрою, знал, что тот был дважды судим, но ничего страшного в этом я, не видел, столяр он, как говорится, от Бога, претензий у меня к нему нет. А пока я объяснял все это участковому, задние дверцы стремительно распахнулись, и в машину, зажав меня, сели два бритоголовых качка. Все произошло так быстро, что никакого сопротивления оказать я не успел. Они заклеили мне липкой лентой рот и глаза, надели наручники, и машина тронулась. Какое-то время мы ехали по городу, потом свернули на трассу.

— Почему вы так решили? Вы ведь не видели, куда вас везут.

— Об этом мог бы догадаться любой автомобилист, даже с небольшим стажем, а я за рулем почти двадцать лет. И город, и область объездил вдоль и поперек. Ну так вот, вначале машина шла на небольшой скорости, несколько раз останавливалась, вроде как у светофора, а потом скорость резко увеличилась. Мне даже показалось, что я узнал дорогу. Это была Южная трасса. Хотя с полной уверенностью утверждать не берусь…

— Почему именно Южная? — переспросил Казанцев.

— Машина шла легко, а такой гладкий асфальт сейчас только на этой трассе, ее недавно отремонтировали.

— Итак, сначала вы останавливались у светофоров, затем выехали за город и дальше двигались без остановок?

— В том-то и дело, что была еще одна остановка! — оживился Астанин, видимо придавая факту, о котором хотел сообщить, важное значение. — Машина останавливалась на железнодорожном переезде! — Он взглянул на Казанцева, словно ожидая похвалы, но тот промолчал, и Астанин продолжал: — Я слышал шум электрички. И не только. Может, расстояние от машины до первого вагона было небольшим, может, в электровозе было открыто окно, сейчас ведь жарко, не знаю точно почему, но я услышал, как объявляли следующую станцию.

— Вы слышали ее название?! — с интересом спросил Казанцев.

— Не совсем так… Уловить можно было лишь отдельные звуки, типа «мар…», «мер…», может быть, «лар…» — голос, доносившийся с электрички, был едва различим.

— Вы уверены, что объявляли следующую станцию, а не ту, на которой остановилась электричка?

— К сожалению, слово «следующая» было единственным, которое я слышал четко.

В том, что рассказал Астанин, действительно что-то было. Казанцеву не раз приходилось ездить электричками, и он знал, следующую станцию объявляют еще тогда, когда поезд стоит на предыдущей. Причина проста — не все электрички следуют с остановками по всем пунктам, и пассажирам предоставляется возможность выбирать — проехать ли нужную станцию на одну остановку или выйти на предыдущей и дождаться нужной электрички.

— Параллельно с Южной трассой, — сказал он, — идет железная дорога, и к любому поселку можно попасть только через переезд. И почти все они имеют в своем названии это «мар» или «лар». Это может быть и Мармурово, и Марфино, и Еремеевка, и Каларино, не буду перечислять все станции. Хотя… Сколько примерно времени прошло, прежде чем вы добрались до поселка?

— Точно не скажу, — вздохнул Астанин, — сами понимаете, в каком я был состоянии, каждая минута казалась вечностью.

— Понимаю, — кивнул Казанцев. — Но и то, что вы нам сообщили, может послужить зацепкой. Итак, машина переждала электричку на железнодорожном переезде и въехала в поселок…

— Наверное, въехала, но у меня было такое ощущение, что остановились мы сразу за переездом. Меня вытащили из машины, завели в подвал… Мы спустились вниз по ступеням, — предвосхищая вопрос Казанцева, объяснил Астанин. — Отодрали с лица липкую ленту и оставили одного, но наручники не сняли. Через какое-то время в подвал явились трое. Двоих, молодых, я уже видел в машине, третий был значительно старше и щуплее своих подельников. В руках он держал пластиковую папочку, в которую обычно складывают бумаги. Как я понял, щуплый был главным. Он предложил подписать договор купли-продажи квартиры. Сказал, что одному хорошему человеку нужна квартира на Верхней набережной, он долго выбирал подходящую, а когда наконец выбрал и уже собрался купить, оказалось, что квартиру приобрел гражданин Астанин. Такое вот досадное недоразумение…

— Договор вы подписывать, конечно, отказались?

— Отказался. Решил держаться до конца. Если я подарю этим бандюгам квартиру, моя семья окажется на улице. У меня нет денег, чтобы приобрести другую.

— Вам угрожали?

— Угрожающих слов не прозвучало, но тон был именно таким. Да я и сам предполагал, что меня будут бить, но, подумалось, не убьют же… Какой толк им от мертвого? — Астанин снова замолчал, на этот раз надолго.

— Пытали? — догадавшись, о чем он думает сейчас, спросил Казанцев.

— Хуже… — тяжело вздохнул Астанин. — Щуплый сказал, что меня познакомят с удобствами, чтоб не думал, что все гадят только в ватерклозеты… Подонок… Вначале я даже не представлял, что мне придется перенести… Из подвала меня вывели через дверь, ведущую в небольшой, но густой сад. Щуплый предупредил, что кричать бесполезно, здесь меня никто не услышит. Я и сам это понял. Со всех сторон сад был обнесен высоким деревянным забором, и соседних участков видно не было, только деревья. Я никак не мог понять, что они собираются делать, но вскоре все объяснилось… Меня подвели к деревянной уборной… Она была оборудована круглым блоком, какие обычно ставят на колодцы, только вместо веревки на барабан намотана железная цепь. Конец ее был раздвоен, вроде постромков. Их пропустили у меня под мышками. Потом… — Астанин снова замолчал.

— Что же было потом? — спросил Казанцев, уже догадываясь, о чем тот расскажет.

— Потом столкнули в выгребную яму, придерживая за постромки так, чтобы голова была на поверхности. Я сидел по уши в дерьме, а эти гады гоготали, отпускали гнусные, грязные шутки… Щуплый снова спросил, согласен ли я подписать договор. Я чувствовал себя таким униженным и раздавленным, что даже не боялся. «Нет!» — сказал я. «Ишь какой несговорчивый! Опускай!» — засмеялся щуплый, и меня с головой окунули в дерьмо. Вытащили и снова окунули. И снова, снова. Не могу сказать, сколько это продолжалось, был почти в бессознательном состоянии. Осознавать себя начал, только когда вытащили из ямы и окатили водой из шланга… Поверьте, Геннадий Васильевич, то, что я пережил тогда, — страшнее любых пыток…

— Верю. На это и рассчитывали ваши похитители, потому и пропускали свои жертвы через сортир. Да, Сергей Иванович, жертвы. Вы не единственный человек, кто прошел через это гнусное издевательство. И знаете, что я вам скажу, Сергей Иванович, хотя, может, мои слова покажутся вам циничными, тот, кто придумал такой пыточный прием, — невероятно умный человек. Страх перед физической болью, даже перед смертью не даст такого быстрого и эффективного результата. А унижение, которому подверглись вы и другие потерпевшие, а таких было немало, легко ломает человека морально. Сколько времени понадобилось, чтобы вы подписали договор купли-продажи?

— Вечер…

— Вот видите. Всего вечер… И не нужно никого держать в подвале, бить, угрожать. Достаточно несколько раз макнуть в дерьмо, чтобы человек дрогнул, поставил нужную подпись. Вы же подписали…

— Да! Подписал! — произнес Астанин с каким-то вызовом. — А вы на моем месте не подписали бы? Они убили бы меня. Но даже не в этом дело…

— В чем же?

— Этот, щуплый, как будто читал мои мысли. Сказал, что никакие друзья не помогут ни мне, ни тем более моей семье, потому как их «ассенизационная бригада» выше любой «крыши» в городе, и моей тем более. А когда он назвал кое-кого по именам, я понял: меня сдали, и упираться бессмысленно.

— Кое-кого?

— Вы же сами понимаете, Геннадий Васильевич, у меня, как у любого предпринимателя, есть «крыша». Разве мой цех выжил бы, если бы я не отстегивал кому надо. К тому же щуплый очень красочно обрисовал, что ждет мою семью в случае, если меня убьют. А сомневаться, что так оно и будет, если я не подпишу договор, не приходилось. Так вот, мне объяснили, что по каждой интересующей квартире обычно прорабатывается несколько вариантов. Если не срабатывает первый, с хозяином, прибегают ко второму — с его женой. Женщины, дескать, более сговорчивы, особенно те из них, у которых есть несовершеннолетние дети. Если не сработает и второй вариант, в запасе имеется третий. «Над твоими детками-сиротками возьмет опеку двоюродный дядюшка, — сказал щуплый, — так искренне любящий своих племянников, что готов задушить их в объятиях…» Думаю, если бы это угрожало вашим детям, вы бы не только отдали квартиру, но и подписали бы собственный приговор…

— Подписал бы, — честно признался Казанцев.

— Вот и я подписал… Напоследок щуплый объяснил, что из квартиры мы должны убраться в течение суток, мне заклеили глаза, рот, упаковали в какой-то полиэтилен, наверное, чтобы не испачкал машину, отвезли на Печорскую и оставили. Я выпутался из полиэтилена, зашел в свой цех, помылся под краном, переоделся — у меня на работе были старенькие джинсы и рубаха… В ту же ночь перевез семью на дачу.

— Когда это случилось?

— Почти неделю назад.

— Почему же вы сразу не обратились к нам?

— Боялся. За семью боялся, — уточнил Астанин, — бандиты предупредили меня, чтобы не вздумал соваться в органы.

Но все же решились позвонить…

— Решился, как видите.

— Сергей Иванович, вы заметили что-нибудь особенное в подвале, в саду?

— Да вроде ничего… Подвал как подвал. Старое барахло в углу. Две двери — одна вела в сад, другая, кажется, в дом… Что же еще там было? — задумался Астанин.

— Вспоминайте, Сергей Иванович, вспоминайте! Это очень важно! — настаивал Казанцев. — Всегда важны детали. В подвале могло быть что-то бросившееся в глаза! Я уверен в этом — так всегда бывает, — Казанцев словно подталкивал Астанина к ответу, словно догадывался, что именно он назовет. Но было важно, чтобы тот вспомнил сам, без подсказки.

Астанин молчал, глядя куда-то мимо Казанцева, на стену за его спиной, будто на ней мог был увидеть то, что было в подвале.

И он увидел.

— Там было много разных деревянных рам.

— Правильно! — обрадовался Казанцев.

— Правильно? Вы знаете, что в этом подвале, знаете, где он, знаете, кто у меня отобрал квартиру? Значит, вы вернете ее? — разволновался Астанин.

— Будем надеяться, будем надеяться.

Предчувствие, появившееся утром, когда

позвонил Астанин, не обмануло Казанцева — Сергей Иванович действительно побывал у «ассенизаторов». К тому же оказался едва ли не самым толковым для следствия потерпевшим, хотя кое-что из его рассказа в прокуратуре было известно и раньше — и о подвале, и о густом саде, обнесенном высоким забором, и, конечно, о гнусных пытках в сортире. Но на сей раз всплыли новые факты, которых в показаниях потерпевших прежде не было, — Южная трасса, неясное название железнодорожной станции, вычислить которое не составит большого труда.

Хорошая квартира досталась Игорю Белобородову после смерти матери. Большие светлые комнаты с высокими потолками и громадными арочными окнами следовали одна за другой и имели по две двери: в прихожую и в соседнюю комнату. Если открыть их все одновременно, получалась длинная анфилада помещений, напоминавшая о старинных особняках, заставленных массивной дубовой мебелью, креслами, канапе, буфетами, в которых хранится начищенное горничной фамильное серебро, и, конечно же, о балах при свечах, полонезах, мазурках, кринолинах, фраках — обо всем, что ушло давно и безвозвратно. По документам квартира значилась трехкомнатной, хотя на самом деле комнат было четыре, если считать и ту, которая находилась рядом с кухней и называлась подсобной.

Квартира занимала половину этажа в элитном четырехэтажном доме в центре города. Таких домов в городе было меньше десятка, и никто не ведает, каким чудом Раисе Иннокентьевне Белобородовой удалось получить жилье в одном из них. Дома предназначались для больших начальников, до уровня которых она так и не доросла, несмотря на то, что карьера ее начиналась стремительно — уже в тридцать с небольшим Белобородова стала заместителем директора самого крупного в городе металлургического комбината.

Дом вплотную примыкал к центральному городскому парку, по сути, был построен на его территории. Парк был большим и ухоженным, с живописными искусственными озерами, связанными между собой каналами, по которым, выгибая длинные тонкие шеи, плавали белые и черные лебеди…

«Неужели мне суждено стать бомжем?» — подумал Игорь.

Аллочка ушла на работу, а он устроился на диване, положил ноги на журнальный столик и стал смотрел телевизор. По НТВ шел какой-то боевик. Крупная, сильная рука держала револьвер, целясь в голову кому-то, кого на экране видно не было. Игорь невольно подался назад, словно целились в него. Это напомнило Игорю о случившемся. Даже если тетке удастся вернуть документы на квартиру, бандиты, а он теперь был уверен в том, что и этот Эдуард Андреевич, и тем более лопоухий — бандиты, от своего не отступятся… «Может, все-таки лучше отдать им квартиру, пусть только не убивают…»

Игорю стало страшно, хотя уж здесь-то, в квартире старой девы, любительницы классической музыки и вышивания маленьких подушечек, он в полной безопасности. Взгляд скользнул по экрану. Теперь и державшего револьвер не было видно, только рука, только пальцы, медленно нажимающие на курок… Игорь вздрогнул, вскочил, бросился к телевизору — выключить, но не успел — выстрел раздался…

— Вот идиот, — вслух ругнул он себя, но страх не прошел. Походил по комнате, вышел в прихожую, где на тумбочке стоял телефон. Набрал теткин номер. Никто не ответил. Положил трубку, постоял в нерешительности и, словно что-то вспомнив, снова потянулся к телефону.

— Алло! Маринка? Узнала? Чем занимаешься?

— Готовлюсь к экзамену. У нас сессия. А что?

— Ты могла бы сейчас приехать ко мне?

— Зачем?

— Тягостно одному… У меня проблемы…

— Вряд ли я смогу помочь. Да и потом… Я же сказала, мне нужно готовиться к экзамену.

— Все еще дуешься?

— Не дуюсь… Просто не хочу тебя видеть. Не звони мне больше.

— Почему? Объясни хотя бы…

— По кочану. Нечего объяснять!

— Суровая ты девушка…

— Какая есть, — ответила Марина и положила трубку.

Игорь какое-то время озадаченно слушал короткие гудки, потом в сердцах бросил трубку на аппарат. От резкого движения она не попала на рычаги, а упала рядом с телефоном, напоминая о себе настырными гудками.

Он так и не понял, что же у них произошло с Мариной. Вроде все было хорошо. На правах жениха Игорь открыто бывал у нее дома. А прошлой осенью вдруг все разладилось. Игорь почувствовал обиду — девушка упорно отказывалась объяснить причину своего изменившегося отношения к нему.

Вспомнилась их последняя встреча…

В тот день Марина зашла за Игорем в магазин, он работал тогда продавцом в отделе видеотехники. Планировалось заскочить к ней домой, поужинать и отправиться на дискотеку. Выйдя из магазина, они уже направились к троллейбусной остановке, когда накрапывающий до этого дождь вдруг хлынул стеной. Не спасал даже Маринин зонт. Забежали под козырек какого-то парадного, но ливень достал парочку и здесь. Марина окончательно промокла в своем коротеньком плащике и стала похожа на озябшего воробья.

— Давай возьмем такси, — предложила она.

— Давай… — согласился Игорь.

Они выскочили из-под навеса и остановили первого попавшегося частника.

— Двадцатка, — сказал водитель, когда Игорь назвал адрес.

— Пятнадцать, — попробовал поторговаться тот, наклонившись к открытой дверце.

— Иди гуляй, парень! — почему-то рассердился водитель, резко захлопнул дверцу, рванул с места.

— Ну вот, упустили машину… — огорченно сказала Марина. — Надо было соглашаться… Замерзла, зуб на зуб не попадает!

— Ничего страшного, другую найдем.

И, вправду, рядом с мокрой парочкой вскоре остановился «жигуленок».

— Куда едем, молодежь?

— На Садовую.

— Четвертачок.

Игорь оглянулся — других машин не было.

— Поехали! — взмолилась Маринка.

— Ладно, — нехотя согласился он.

Марину усадили рядом с водителем, чтобы

она хоть чуть-чуть согрелась у работающей печки, а Игорь устроился на заднем сиденье. Когда подъехали к Марининому дому, он торопливо открыл дверцу и попытался выйти.

— А платить кто будет? — удивленно оглянулся водитель.

— Марин, у тебя есть деньги?

— Немного… Рубля два, может…

Игорь недовольно пожал плечами, достал кошелек, отсчитал двадцать пять рублей и протянул водителю.

Ни на какую дискотеку они в тот день не попали. Маринина мать напоила их чаем с малиной и никуда не пустила. И все-таки Марина простудилась, слегла с температурой. У Игоря тоже разболелось горло, но раскисать он не стал и на следующий день поехал проведать подружку. Марина, хоть и поругала его, зачем мотается простуженный по городу, но была рада. Они пили чай, беззаботно и весело хохотали, целовались и снова хохотали — без всякой причины, только потому, что молоды и влюблены. Уже уходя, Игорь, как бы между прочим, спросил:

— Слышь, Марин, у тебя есть двенадцать рублей?

— Посмотрю, может, где найдется, — Марина сходила на кухню, нашла в ящике стола деньги. — Десятка только…

— Хватит.

— А что ты собираешься покупать? — полюбопытствовала девушка.

— С чего ты взяла, что я хочу что-то купить? — удивился Игорь

— Не знаю, — в свою очередь удивилась Марина. — Наверное, потому, что сумма такая… некруглая — двенадцать рублей. Вот я и подумала: не хватает на покупку.

— А-а, — засмеялся Игорь, — это половина за вчерашнее такси.

Марина посмотрела на него долгим взглядом, не то озадаченно, не то жалостливо.

— Это не половина, — грустно сказала она. — Да?

— Половина — это двенадцать рублей пятьдесят копеек. Такси ведь стоило двадцать пять рублей.

— Чего мелочиться! — засмеялся Игорь.

— Нет, все должно быть по справедливости, два рубля пятьдесят копеек за мной.

— Ну, даешь! Никогда не думал, что ты такая мелочная. — Игорь больше не смеялся, слова Марины казались ему теперь неприятными.

— Не мелочная, а справедливая… Знаешь, Игорек, у меня от простуды слабость и голова разболелась, пойду лягу, ладно?

— Ты и вправду бледная, — глянул он на нее внимательно. — Ну все, котенок, целуй меня скорей и мчись в койку.

— Уху! — кивнула Марина и чмокнула Игоря в щеку. Тот подхватил ее, приподнял, нашел губами мочку уха.

— Не надо, Игорь, я правда болею, еще заразишься.

— Ерунда! — беспечно проронил Игорь и, попрощавшись, ушел.

Девушка закрыла за ним дверь и, не в силах больше сдерживаться, разрыдалась в голос.

Ни в этот, ни в последующие вечера к телефону она не подходила, а Маринина мать не впускала Игоря даже в прихожую. Не считая нужным что-либо объяснять, захлопывала перед ним дверь.

Игорь переживал, жаловался тетке, просил поговорить с Мариной, помирить их.

— Не понимаю, почему она вдруг так, — объяснял он Зое Иннокентьевне, — ведь не ссорились же…

Игорь не лукавил. Он действительно не понимал, что произошло в тот дождливый вечер…

Он побродил по квартире, попил на кухне молока, прилег на диван, подложив под голову одну из многочисленных Аллочкиных вышитых подушечек. Подумалось, что Аллочка, хоть и вздыхает жалостливо, но старается не приставать к Игорю с разговорами. И то хорошо. Ему и так тошно, а тетка бы наверняка запилила своими нотациями. Она никогда не понимала его…

Игорю было, наверное, лет шесть, он еще и в школу не ходил, когда старшая сестра решительно отстранила Зою Иннокентьевну от воспитания племянника. Отстранила резко, произнеся злые обидные слова:

— Вот что, дорогая, засунь свою педагогику себе в задницу и больше не лезь к моему сыну. Тоже мне Макаренко! Роди своего и воспитывай!

— Как скажешь, сестрица, как скажешь! — стараясь не показать обиду, ответила Зоя Иннокентьевна и недели две после этого к сестре ни ногой. Та тоже не шла на примирение.

Но Игорь неожиданно заболел, и Рая умерила свой гонор, позвонила.

— Зося, у нас проблема. Я должна с группой металлургов ехать в Германию на конференцию, у меня уже и виза есть, и билет, а Игорь подхватил в детсаду ветрянку. Ты не могла бы пожить пока у меня? — О произошедшей ссоре Рая не упомянула ни словом.

Зоя Иннокентьевна примчалась через час.

К неприятному инциденту сестры не возвращались ни в этот день, ни позже, сделали вид, что ничего не произошло, но в воспитание племянника Зоя Иннокентьевна с тех пор больше не вмешивалась, хотя явные педагогические промахи сестры отмечала про себя постоянно. Отмечала без мстительности, скорее с горечью.

Теперь же, наблюдая за повзрослевшим Игорем, Зоя Иннокентьевна утешала себя тем, что мальчик рос без крепкой мужской руки, без мужского воспитания, потому и получился из него бесхребетный, слабый человечек с вечным испугом в глазах.

Кто был его отцом, Рая никогда не рассказывала, а Зоя Иннокентьевна расспрашивать не решалась, хотя ей всегда хотелось знать даже не то, кто отец Игоря, а скорее какой он. Она была уверена, Игорь пошел в него, раз уж ничего в его характере нет от волевых и упрямых Белобородовых.

Казалось бы, Рая делала все, чтобы приобщить сына к таким мужественным видам спорта, как бокс, борьба, хоккей. Никогда не наказывала, наоборот, поощряла любое проявление характера, самостоятельности. Но спорт Игоря не увлекал.

Друзей у него тоже было немного, хотя и не ссорился ни с кем. От уличных мальчишеских драк ускользал с недетской ловкостью, а если это не удавалось, то бывал обычно бит, легко подчиняясь даже физически более слабым ребятам.

Лет в десять он завел копилку, которой служила старая, еще бабкина шкатулка. Сначала туда складывалась мелочь, остающаяся на сдачу после покупки хлеба, а потом и деньги покрупнее — Рая ни в чем не отказывала единственному сыну. То, что происходило вокруг копилки-шкатулки, Зою Иннокентьевну коробило. Рая одалживала у Игоря деньги с возвратом, на жесткий срок и с процентами, которые росли, если долг возвращался не вовремя. Случалось, по каким-то причинам Рая забывала о долге, и тогда Игорь напоминал о нем, нахально глядя в лицо матери своими белесыми рыбьими глазами.

В загородном доме Мельника праздновали день рождения Наташи, его жены, миловидной миниатюрной женщины, с которой он прожил в согласии без малого двадцать лет.

В хорошее время родилась Наташа. В июне мир видится особенно красивым, нарядным. Нет еще ни утомительной летней жары, ни комаров, ни мух, листва на деревьях и трава еще свежи и сочны, еще радуют взгляд чистотой и яркими изумрудными красками. Правда, скоро они покроются пылью, пожухнут. Но только не здесь, не в этих тенистых аллеях, не на этой солнечной поляне, где сегодня накрыты столы для гостей.

Уже произнесено приличествующее случаю количество заздравных тостов, пожеланий, похвал, и гости, разбившись на небольшие группки, развлекались, кто как мог.

Несколько мужчин, в числе которых был и хозяин, сидели за отдельным небольшим столиком, потягивали виски и оживленно, как казалось со стороны, беседовали. Знакомы они были давно, можно сказать, дружили. Но не было в их разговоре легкости и радости дружеского трепа. Иногда раздавался смех, но не веселый, беззаботный, а какой-то натянутый, обязательный, как регламент. Шла обычная застольная беседа людей, не умеющих расслабляться, отвлекаться отдел и проблем, не представляющих других тем, кроме связанных с работой, — беседа скучная, пожалуй даже пустая, и, уж во всяком случае, никому из собеседников не нужная.

— Отличную жизненную философию придумали корейцы! Вот только название ее звучит довольно неэстетично для русского уха — чучхе. Но суть вполне привлекательна — опора на собственные силы. Это единственная надежная опора. Думаю, рисоеды очень удивились бы, узнав, что самый верный их последователь живет не в Корее, а в России… — Мельник говорил негромко, чуть растягивая слова.

Он намеренно приглушал голос, зная, не потеряется он в общем гаме, собеседники будут внимательно прислушиваться, ловить каждое слово, произнесенное им.

Потому что он — Мельник.

— Что ты, дорогой Владимир Иванович, вкладываешь в понятие «опора на собственные силы»? Мы, знаешь ли, живем в обществе, среди других людей, и во многом зависим от них, их решений, расположения, обстоятельств, в конце концов, которые тоже не возникают ниоткуда, а создаются другими людьми… — президент банка Геннадий Викторович Юрпалов лукавил. Ни черта он ни от кого не зависел, крутил денежки так, как хотел.

— Уж ты-то, Геннадий Викторович, никак не зависишь от кого бы то ни было, — засмеялся мэр города Набойкин, — и живешь по иному принципу: кто пришел первым, тот уносит добычу.

— И это справедливо, Илья Ильич! В одном только ты не прав — какая сейчас добыча! Так, крохи…

— Степану Петровичу такие бы крохи, — Набойкин похлопал по руке сидевшего рядом с ним директора металлургического комбината Кириченко, — он бы мне в городской бюджет сразу все налоги заплатил.

— Я тебе и так плачу! — неожиданно рассердился Кириченко. — Штаны скоро снимешь со своими налогами! У меня комбинат раньше гремел на всю страну, ордена не успевали получать, во всех президиумах сиживал, по заграницам опыт развозил. А теперь что? Развалили экономику! Разворовали все к хренам собачьим! Дескать, опирайтесь на собственные силы! На какие такие силы прикажете опираться моим сталеварам?

— Знаем, какой опыт ты по заграницам возил! — сказал Мельник. — Райку Белобородову по Европам на государственные деньги катал. Такие, как ты, экономику и развалили. Да и не о ней ты печешься, о потерянной кормушке. Еще и лицемеришь при этом: «мои сталевары, мои сталевары». Ты же их и ободрал как липку.

— Я?! — захлебнулся от возмущения Кириченко.

— Ты! У кого осели акции, когда шла приватизация комбината? У твоих сталеваров? Или, может, все-таки хапнул контрольный пакет? — хозяин говорил таким тоном, будто Кириченко сидел не за дружеским столом, а на скамье подсудимых, и судьей был он, Мельник.

— За вами, молодыми, разве поспеешь… — сердито пробормотал Кириченко.

— А ты поспевай! — опять засмеялся Набойкин, как всегда, подыграв Мельнику.

И хотя тот, будучи начальником управления приватизации жилья — а именно так официально называлась его должность — формально подчинялся городской администрации, а значит, и мэру города Набойкину, невооруженным глазом было видно, кто из них двоих хозяин.

Хозяином был Мельник.

— Между прочим, еще в начале века замечательная русская поэтесса Марина Цветаева высказала весьма точное замечание: «Успех — это успеть». — Мельник любил блеснуть эрудицией. Любил цитировать дословно, со ссылкой на источник. Это доставляло ему даже большее удовольствие, чем если бы он приписал авторство удачной мысли себе. — А не успеваешь — прочь с дороги!

Кириченко, не желая продолжать неприятный для него разговор, на этот раз ничего не ответил. Замолчали и остальные.

Воспользовавшись паузой, Мельник мечтательно закрыл глаза, прислушиваясь к нежным звукам старинного вальса, доносившимся с небольшой эстрады, устроенной тут же, на поляне. Вот вступила валторна. Нежные звуки этого инструмента особенно нравились Мельнику.

Духовой оркестр играл слаженно и негромко. Музыканты были не случайными, приглашенными на торжество, которые только и смотрят, как бы стибрить бутылку с хозяйского стола, это был его собственный духовой оркестр.

— Чудесный вальс, — проронил Набойкин, догадавшись, о чем сейчас думает Мельник.

— Да, чудесный… — отозвался тот. — Знаете, от чего зависит успех оркестра? — вопрос был обращен ко всем за столиком.

— От таланта музыкантов, наверное… — предположил Юрпалов.

— Чушь! От дирижера. И только от него. Впрочем, от дирижера зависят все успехи, все течение жизни… В нашем городе в том числе. Но у дирижеров трудная участь. Помимо прочего, они должны уметь контролировать.

— Что контролировать? — не понял Набойкин.

— Кому давать, а кому не давать, — ответил Мельник, и от собеседников не укрылось, что именно себя он считает настоящим дирижером, в то время как каждому из присутствующих только позволяет исполнять отведенную партию.

Только это и больше ничего.

Мельник хотел еще что-то добавить, развить понравившуюся ему мысль, но разговор оборвался. Подошел официант, одетый, несмотря на жару, в строгий черный костюм, остановился в сторонке, подождал, пока Мельник закончит говорить, и спросил:

— Владимир Иванович, не пора ли подавать десерт? У нас все готово.

— Да, пожалуй! — кивнул головой Мельник, и официант удалился в дом.

Вернувшись через несколько минут, он выкатил на поляну длинный стол на колесиках, на котором возвышался огромный торт, выполненный в виде женского тела. Женственность этой кондитерской скульптуры подчеркивала довольно большая грудь. Торт был украшен кремом, взбитыми сливками, шоколадом и экзотическими фруктами. Особенно поразило всех лицо девушки — оно было как живое.

— Господа! Десерт для настоящих мужчин! — зычно объявил тамада, на роль которого Мельник пригласил одного из лучших в городе профессионалов застолья.

Гости с удивлением рассматривали необычное лакомство, но обменяться впечатлениями не успели. Тамада снова отвлек их внимание.

— А теперь десерт для дам!

Появился еще один официант с точно таким же столом, на котором тоже во весь рост красовалось сливочно-шоколадно-фруктовое тело, но уже мужское.

Гости подошли поближе и ахнули — «торты» оказались… живыми.

Столики с посудой и приборами были выставлены заранее, и гости смогли тут же приступить к десерту.

Кто торопливо брал клубнику, кто — дольку апельсина или фейхоа, киви, папайи, но все одинаково старались при этом дотронуться рукой до обнаженных, обложенных фруктами сосков девушки. Но если оживление мужской части гостей выглядело со стороны более-менее естественным, то совершенно непредсказуемо повели себя женщины. Не все конечно, но некоторые, разгоряченные спиртным, теряли самообладание, норовя коснуться бугорка, выступающего чуть ниже живота и стыдливо прикрытого пальмовым листом. Парень-торт вел себя, что называется, адекватно и, пройдя через руки почтенных матрон из городского бомонда, был вполне готов к бою, что вызвало всеобщее весе-. лье.

Мужчины, распаленные видом обнаженной девушки, придумали веселую, щекочущую нервы игру. Раздобыв где-то полупрозрачную женскую косынку, по очереди завязывали друг другу глаза и в таком виде пытались слизать крем с живота девушки. Лизнув для соблюдения правил игры у пупка, они поднимались выше и, находя грудь, старались куснуть ее. Тело девушки подрагивало, соски набухли и торчали теперь двумя крупными ягодниками.

«Похожи на свиней, перед которыми вывалили гору желудей», — не без удовольствия думал Мельник, наблюдая за гостями, поглощенными экстравагантным десертом.

Когда зрелище надоело, он перевел взгляд, выискивая жену, и увидел ее в дальнем углу поляны. Наташа сидела рядом с сыном и, близко наклонясь к нему, что-то говорила, время от времени счастливо улыбаясь. Рядом с широкоплечим рослым парнем она казалась маленькой, хрупкой, как девушка.

Сама именинница совершенно не понимала мужа, зачем ему нужно было превращать тихий семейный праздник в общегородское торжество, но и сегодня, как обычно, изо всех сил старалась не показать, как утомили ее все эти люди, пьющие, жующие и тайком поглядывающие на длинноногих официанток. Ей хотелось сейчас лишь одного — спрятаться в уголке с сыном, по которому она сильно скучала весь год, — Алексей учился в университете в Англии и навещал родителей нечасто.

Между небольшими, на четыре-шесть персон, столиками носились аккуратные официанты в белом и чистенькие, с наивным взглядом официантки, зорко следя за тем, чтобы никто из гостей не ощутил неудобства, чтобы всем хватило мяса и фруктов, чтобы ничье настроение не было омрачено грязной тарелкой, полной окурков пепельницей или опустевшей бутылкой.

Среди приглашенных были банкиры, представители деловых кругов и администрации города, известные оперные певцы, редакторы газет, популярные тележурналисты. А были и совсем незначительные люди, небогатые, не занимающие никаких постов, не добившиеся заметного положения в жизни. Из-за пестроты общества гости, наверное, чувствовали себя не очень уютно, но такова была блажь Мельника.

Приглашена была и Малинина.

Так уж получилось, что за двадцать лет, а если уж совсем точно, за двадцать три года, прошедшие с тех пор, как Мельник и Малинина закончили институт, бывшие сокурсники впервые встретились лишь нынешней весной, в мае. У Малининой возникли сложности с обменом квартир — собиралась съехаться с матерью. Мельник, к которому ей пришлось идти на прием, помог продать две маленькие квартиры и купить одну побольше, а потом, неожиданно для самого себя, пригласил ее на день рождения жены.

Отказаться Малинина не посмела.

В общем веселье она не участвовала, одиноко и молчаливо сидела в сторонке, с неприязнью, как показалось Мельнику, наблюдая за происходящим через толстые стекла очков, сожалея, что не отказалась от неожиданного приглашения. Подходить к маявшейся, растерянной от двусмысленности положения Малининой он не стал.

«Приползла, змея!» — подумал злорадно и так зримо представил рядом с нею Антона, будто тот вправду был здесь.

Антон когда-то считался его лучшим другом. Они выросли в одном дворе, и, сколько помнил себя Мельник, маленький, худенький, так и не доросший до своих ровесников Антон всегда был при нем, словно ординарец при полководце. Родители их дружили, и мальчикам, Володе и Антону, волей-неволей тоже приходилось дружить, вместе ходить в бассейн, на футбол и в школу бальных танцев, куда их определила мать Мельника, обожавшая балет и тайно мечтавшая о карьере танцовщика для сына.

Но на общем семейном совете хореографическое училище было забраковано, и после окончания школы мальчиков определили в политехнический институт, считавшийся едва ли не самым престижным вузом в городе.

На третьем курсе невзрачный, низкорослый Антон попытался ухлестывать за Малининой. Зануда и зубрилка в очках казалась Мельнику страшнее атомной войны, но тем не менее он попытался помочь другу и свести их. Из этой затеи ничего не вышло — Малинина, как и большинство девчонок их курса, была влюблена в институтского донжуана — Славку. Она не была хороша собой даже в юности, но, как помнил Мельник, ходила походкой знающей себе цену женщины, одевалась в яркие платья, которые еще больше подчеркивали худые, кривоватые ноги и некрасивость лица. Почему-то именно эти ее манеры больше всего раздражали Мельника, при каждом удобном случае травившего однокурсницу злыми остротами.

— Интересно, Малинина, ты, когда со Славкой трахаешься, очки снимаешь? — как-то спросил Мельник, когда после экзамена они всей группой сидели на скамеечке в парке и ели мороженное.

Все засмеялись, и громче всех Славка.

Малинина обиделась и убежала. Но вскоре выяснилось, что насмешки не простила. Из-за ее каверз начались неприятности в деканате, тем более что поводов друзья давали сколько угодно, прогуливая лекции, заваливая экзамены и устраивая пьяные вечеринки. Запахло исключением из института. И лишь вмешательство мельниковского отца, занимавшего в то время в городе большой пост, предотвратило его.

Обвинив во всех своих неприятностях Малинину, друзья решили отомстить ей. Идея эта пришла в голову Мельнику, он и подбил привыкшего подчиняться ему друга. Способ мести подсказало одно обстоятельство, случайно ставшее известным: Малинина была девственницей. Поэтому решили ее изнасиловать. Подловили вечером в парке, через который девушка ходила домой, подкрались и набросили на голову принесенный заранее мешок. Более крепкий физически Мельник держал, Антон же совершил все остальное. Но Малинина подняла крик, и они, бросив ее в кустах, убежали.

Она узнала своих обидчиков и заявила в милицию. Алтону открутиться не удалось, так как вовремя были сделаны необходимые анализы. Его арестовали и «раскололи» на первом же допросе. Антон признался в том, кто был соучастником. Но Мельник ускользнул от ответственности. Благодаря пущенным в ход взяткам его отец сумел доказать, что сына в то время, когда совершаюсь преступление, в городе не было.

Антон сел один, повторив судьбу любого насильника, — в зоне его опустили.

Когда он вышел на свободу, Мельник уже занимал пост главного инженера в крупном строительном управлении. Он хорошо помнил, как бывший друг ворвался к нему в кабинет и, выплескивая в лицо слова, полные ненависти, кричал, обвинял в предательстве, в загубленной жизни.

— Ты сам себя загубил, — спокойно, даже с безразличием, ответил тогда Мельник. — А уж если говорить о предательстве, то неизвестно, кто кого предал… Разве не ты заложил меня на допросе?

Антон был потрясен. Он ожидал чего угодно, готов был и к драке, и к примирению, если бы вдруг Мельник покаялся, но только не к этому равнодушному тону.

— Скотина! — он изловчился плюнуть в лицо другу детства и вышел.

Больше они не виделись. Мельник слышал, что Антон уехал куда-то на Север, спился и, как рассказывали, утонул по пьянке в озере.

До встречи с Малининой историю эту Мельник не вспоминал. Сейчас же, глядя на сморщенное, с нечистой красноватой кожей лицо бывшей однокурсницы, он не только не чувствовал угрызений совести, наоборот, испытывал тайное удовольствие от собственной неуязвимости и силы.

В милиции, куда, послушавшись совета друзей, отправилась Зоя Иннокентьевна, все получилось не совсем так, как ей хотелось бы. Начальник был в командировке, а тощеватый дежурный милиционер, которому она поведала о неприятностях племянника, выслушал ее, хотя и внимательно, но равнодушно.

— Суть дела ясна, — сказал он, когда Зоя Иннокентьевна закончила рассказ, — человек с оттопыренными ушами и еще один, с неизвестной фамилией, угрожают вашему племяннику. Я все запротоколировал, вам нужно только расписаться. Пожалуйста, вот здесь, — отступив немного от последней строчки, милиционер сделал пометку: «С моих слов записано верно» и поставил галочку, возле которой и надлежало расписаться.

То, что эта галочка получилась большой и жирной, Зою Иннокентьевну уязвило. Она пожала плечами, пожала намеренно недовольно, так, чтобы у собеседника не оставалось никаких сомнений в том, что она думает о его поведении. Взяла бумагу, внимательно вчиталась в каждое слово, каждую букву. Почерк был мелким, но аккуратным и ровным, словно у прилежного ученика. Это смягчило Зою Иннокентьевну. Но лишь немного, самую малость. Закончив читать, она вздохнула. Придраться было не к чему, все действительно записано верно и подробно. Единственное, что оставалось сделать, так это поставить подпись, и Зоя Иннокентьевна с сильным нажимом расписалась прямо поверх большой и жирной галочки.

— Вот и хорошо! — сказал милиционер, обрадовавшись не то полученной подписи, не то окончанию процедуры и тому, что гражданка скоро уйдет и позволит ему вернуться к важным делам, прерванным ее появлением. — Вот и хорошо! — повторил он. — Доложим и дадим ход вашему заявлению.

— Думаю, прежде всего нужно поехать в контору «Визы» и найти этого Эдуарда Андреевича. Адрес я указала, вы записали.

— Не беспокойтесь! Следователи у нас опытные, во всем разберутся.

— Может, мне встретиться со следователем лично?

— Обязательно встретитесь, вас найдут, но не сейчас. Сейчас никого из них нет. Все на выезде по другим делам. У нас много серьезных дел, — милиционер сделал ударение на слове «серьезных», словно желая пристыдить Зою Иннокентьевну, отрывающую людей от важной работы.

Ни успокоенности, ни чувства защищенности визит в милицию Зое Иннокентьевне не принес. Поначалу она расстроилась, а потом подумала: так оно и должно было случиться. Помочь может только начальник милиции, так как все и всегда решают первые лица. Зоя Иннокентьевна надеялась, что Григорий Федорович Литвинец, так звали начальника, надолго в командировке не задержится, скоро вернется и займется ее делом.

Пока же, чтобы не терять попусту времени, она решила отправиться в контору фирмы «Виза», адрес которой дал ей Игорь. От городской милиции это было недалеко, минут десять трамваем, так что добралась она быстро и без хлопот.

Хлопоты появились, когда Зоя Иннокентьевна узнала, что в полуподвальном помещении по улице Серова, пятнадцать, находится контора товарищества по ремонту квартир, а о фирме «Виза» здесь, как доброжелательно объяснила миловидная девушка в приемной, даже не слышали.

Зоя Иннокентьевна попросила секретаршу разрешить воспользоваться телефоном и набрала Аллочкин номер. Трубку взял Игорь.

— Все в порядке? — спросила она.

— Вроде да.

— Тебя никто не беспокоил?

— Нет. Никто ведь не знает, что я у тети Аллы.

— Звоню с улицы Серова. Ты не перепутал адрес этой «Визы»?

— Нет, Серова, пятнадцать, вход со двора.

— По этому адресу находится другая контора. Ты помнишь, по какому телефону звонил, когда ограбили склад?

— 144-27-81.

— Извините, какой у вас номер телефона? — спросила Зоя Иннокентьевна секретаршу.

— 144-27-81.

— Странно… — снова заговорила она в трубку. — Ты знаешь только один номер? Другого нет?

— Нет, только этот.

— А сколько раз ты звонил по этому телефону?

— Один… Хотя нет, еще раз при мне звонил Ленька, когда договаривался о встрече.

— Ты видел, какой номер он набирает?

— Не помню, но, кажется, этот же.

— А сколько раз ты приезжал в контору своей фирмы?

— Один… Когда устраивался.

— Ничего не понимаю! А откуда ты узнал о «Визе»?

— Я же рассказывал, от Леньки. Он пришел ко мне домой и сказал, что есть неплохое местечко, работа непыльная, а, главное, платят хорошо.

— И оставил тебе номер телефона и адрес, куда нужно обращаться?

— Нет, сказал, неплохо бы съездить туда прямо сейчас, потому что шеф постоянно в разъездах, и не стоит терять возможности встретиться, пока он в городе.

— А какой был день, помнишь? — у Зои Иннокентьевны мелькнула мысль: а что, если Игоря привозили в чужую контору?

— Кажется, воскресенье… Нуда, конечно, воскресенье — я же в тот день с утра был у тебя.

— И тебя не удивило, что есть организации, которые работают в выходной день?

— А почему это должно было меня удивить? Многие коммерческие фирмы работают в выходные дни.

— Ладно, у меня пока все. — Зоя Иннокентьевна положила трубку и повернулась к секретарше. — Я могу поговорить с вашим начальником?

— Его сейчас нет, он в Москве, уехал по делам. Будет только к концу недели.

— Не знаете, есть среди его знакомых человек, которого зовут Эдуард Андреевич?

— Не могу сказать.

Зое Иннокентьевне показалось, что девушка чуть помедлила с ответом, чуть задержалась, и она с напором переспросила:

— Вы уверены?

— Да, конечно! Откуда мне знать всех? — на этот раз девушка ответила сразу, без малейшего колебания.

— Понятно… — сказала Зоя Иннокентьевна, хотя ничего понятного в этом не было.

Но ничего и не оставалось, как смириться с таким поворотом событий.

Зоя Иннокентьевна вернулась домой, собираясь спокойно обдумать план дальнейших действий. По многолетней учительской привычке она решила изложить его на бумаге и вырвала из тетрадки чистый лист. Первым пунктом — звонок Поспелову, договорились, что она будет держать бывшего ученика в курсе дел. Второе… Едва Зоя Иннокентьевна написала на листке цифру «два», раздался телефонный звонок.

— Зося, привет! — послышался смешливый голос Лиды Титовой. — Ты где это весь день мотаешься? Четвертый раз звоню!

— Да ну! — удивилась Зоя Иннокентьевна. — Так уж и четвертый?!

— Ну, второй, какая разница, — с готовностью согласилась Лида. — Подработать хочешь? Тут у нас группа африканцев прилетела, из Конго. Нужен переводчик.

Лида Титова работала в крупном металлургическом акционерном обществе и время от времени привлекала Зою Иннокентьевну в качестве переводчицы на деловых встречах, конференциях и все более частых в последнее время переговорах с иностранцами. Это, возможно, и спасло Зою Иннокентьевну от окончательного превращения в училку, смысл жизни которой заключается лишь в борьбе с двоечниками, путающимися в инфинитивах и хронически не желающих понимать, чем в группе Indefinite настоящее время отличается от прошедшего.

Выпадала Зоя Иннокентьевна и из общего завучского ряда, как выпадала вообще из всяких правил — столько всего противоречивого было намешено в ней.

Зое Иннокентьевне не раз предлагали перейти в одну из новых фирм, располагавшихся в шикарных офисах в центре города. Но всякий раз после такого предложения она проводила бессонную ночь, мысленно разговаривая с беспросветными разгильдяями из восьмого «Б» Колькой Тяневым и Толькой Петровым, которые уже четвертый год досаждали ей всякими пакостями, каждый раз находя новые и новые способы сорвать урок английского. Наутро же, невыспавшаяся, разбитая, она влетала в учительскую, прячась в ее стенах от всех искусов, которых благополучно избежала, от всех роковых ошибок, которые могла так легко совершить. И столько торжества было в душе Зои Иннокентьевны, столько ликования, будто и вправду удалось ей спастись от чего-то ужасного и непоправимого.

— Лид, позвони лучше Римме, она недавно сдала в издательство перевод очередного любовного романа и сейчас свободна, — предложила Зоя Иннокентьевна, — так что возьмет твоих африканцев с радостью.

— Звонила! Наотрез отказалась. У нее, видите ли, очередной конкурс собак на носу под девизом «Кто громче гавкнет». Алы-то чем занята? В школе вроде каникулы начались, — удивилась Лида.

— Да мне тут племянничек дело подбросил…

— Отложи.

— Боюсь, не получится. Вляпался мой Игорек в одну историю…

— А что случилось?

— Потом расскажу, при встрече.

— Ну вот! — расстроилась Лида. — А я на вас с Риммой рассчитывала, думаю, выручат старые подруги… Может, хоть вечернюю программу возьмешь?

— Вечернюю? — в голосе Зои Иннокентьевны появилось сомнение.

Лида уловила его сразу и истолковала как согласие.

— Вот и договорились, подъезжай прямо сейчас!

— Но я же еще не согласилась, — попробовала отказаться Зоя Иннокентьевна.

— А ты согласись! — засмеялась Лида и, не давая подруге передумать, положила трубку.

Еще когда Зоя Иннокентьевна разговаривала по телефону, у нее мелькнула идея: а что, если этих африканцев повести вечером в казино? Тогда она сможет не только помочь Лиде, но и решить свои проблемы. После неудачи с липовой конторой «Виза» другого способа, кроме как разыскивать лопоухого в злачных местах, в которых, по словам Поспелова, тот любит бывать, она не видела.

Все получилось так, как и рассчитывала Зоя Иннокентьевна — африканцы ничего не имели против посещения казино. Список игорных домов города она составила по телефонной книге. Их оказалось так много, что поначалу Зоя Иннокентьевна растерялась — это сколько же времени нужно, чтобы обойти все казино?!

Ну, ладно, сегодня она побывает в одном. А как быть дальше? Подумала, не привлечь ли к этому делу кого-то из подруг. Но кого? У Натальи трое детей, она и так разрывается между бассейном, куда водит старшего сына, музыкалкой младшего и танцевальным кружком для дочери. Таня хворает. Римма готовится к собачьей выставке. Наивная Аллочка в таком деле и вовсе бесполезна — Зоя Иннокентьевна даже засмеялась, представив испуганную, ошеломленную Аллочку, растерянно стоящую посреди игорного зала. Впрочем, она и сама представление о казино имела весьма приблизительное.

Из множества названий привлекло одно — «Улыбка Фортуны», и, поколебавшись, Зоя Иннокентьевна решила пойти именно в это казино. Оставалось выбрать, в какой одежде прилично посещать подобные заведения. Она трижды перетряхнула весь свой гардероб, прежде чем остановилось на светлых шелковых брюках и черном блузоне в мелкий белый горошек. Примерив наряд, придирчиво осмотрела себя в зеркале и осталась довольна. А уже вечером, по пути в казино, заскочила к Тане и одолжила очки с затемненными стеклами. Минусовые диоптрии Зое Иннокентьевне совершенно не подходили, но очки были в дорогой, модной оправе и отлично смотрелись.

Внешний вид Зои Иннокентьевны одобрила и Таня, хотя в казино ей тоже бывать не приходилось, и о том, как туда нужно одеваться, она не имела ни малейшего представления. Римма, не желая устраняться в столь ответственный момент, принесла Зое Иннокентьевне тяжелое, собранное из крупных бусин янтарное ожерелье. Аллочка же от всех этих сборов пришла в ужас. Она горестно качала головой и вздыхала так тяжело, словно Зое Иннокентьевне предстояло идти не в казино «Улыбка Фортуны», а на маленькой, утлой лодочке отправляться в плавание по бушующему штормами океану.

«Улыбка Фортуны» помещалась в бывшем ресторане «Русь». Однажды, лет пятнадцать назад, Зоя Иннокентьевна побывала здесь с кавалером — тогда у нее только начинался роман со вторым мужем. Ресторанчик запомнился тусклым и неуютным. Сейчас же фасад здания сверкал яркими разноцветными огнями. Внутри тоже было довольно приятно. Зою Иннокентьевну это удивило. Представление о казино у нее мало чем отличалось от распространенного мнения: дескать, притон, в котором собираются бандиты. Ничего подобного она не увидела. Да и в посетителях — ни в сидевших за карточными и рулеточными столами, ни в пьющих кофе и коктейли у стойки бара — не было ничего бандитского. У игрального автомата обосновалась группка азербайджанцев, одного из которых Зоя Иннокентьевна узнала. Он торговал фруктами на мини-базарчике рядом с ее домом. Это ее успокоило, будто, оказавшись во враждебном лагере, она вдруг встретила давнего друга, которому можно доверять, который защитит от любой напасти. Хорошо одетые мужчины, женщины в красивых платьях, много молодежи и, как ни странно, много женщин ее возраста, за которыми прочно укрепилось словечко «бальзаковский».

Ее внимание привлекла странная парочка за столом рулетки. Играла молодая худощавая женщина, одетая довольно небрежно. Стоящий за ее спиной высокий крупный парень мог бы показаться симпатичным, если бы не его несуразные манеры. Парень кокетливо улыбался, время от времени вскидывал ручку и кончиками пальцев поправлял уложенную феном шевелюру.

Женщина суетливо ставила на разные цифры, выигрывала, проигрывала, вновь выигрывала и снова проигрывала. Зою Иннокентьевну рассмешило, что при каждом проигрыше она поворачивалась к своему спутнику и ладошкой била его по заднице, будто это он был виноват в неудаче.

Африканцы, которых сопровождала Зоя Иннокентьевна, оказались азартными игроками. Они и уговорили свою переводчицу попытать удачи.

«А почему бы и нет?» — подумала она и согласилась.

В карты играть Зоя Иннокентьевна не умела. За всю жизнь ей лишь раз довелось держать их в руках. В поезде, чтобы скоротать долгую дорогу, она поддалась уговорам соседей по купе, объяснивших ей значение каждой карты и правила игры, естественно, проиграла и навсегда потеряла интерес к бессмысленному, на ее взгляд, времяпрепровождению.

Автоматы показались скучноватыми.

А вот рулетка чем-то притягивала.

Зоя Иннокентьевна купила три сторублевые фишки, вернулась к столу и, не задумываясь, не слушая ничьих подсказок, поставила все три на цифру «девять». Крупье раскрутил рулетку… Она еще не остановилась, как Зоя Иннокентьевна поняла — выиграет. Предчувствие не обмануло. Выпала «девятка».

А, может, и вправду, новичкам везет?

Зоя Иннокентьевна увлеклась игрой, удивляясь азарту, которого раньше в себе не подозревала. Набрав на выигранные деньги горсть фишек, снова поставила на «девятку». И… выиграла. И снова поставила на «девятку», не желая отрываться от счастливой цифры. Но в третий раз не повезло — выигрыш достался другому игроку.

Проигрыш отрезвил. Вспомнила, что пришла в казино вовсе не для того, чтобы заниматься глупостями. У Зои Иннокентьевны было здесь гораздо более важное дело — нужно найти лопоухого. Она оглянулась вокруг, пристально всматриваясь в лица посетителей, но никого, похожего на человека, которого описал ей Игорь, не было.

Этим вечером в «Улыбке Фортуны» лопоухий так и не появился.

Зоя Иннокентьевна, побродив между игроками, устроилась в мягком кресле в уголке зала и стала ждать, пока африканцы проиграются окончательно — им в этот вечер явно не везло — и можно будет отправиться домой. Время от времени она подходила к своим подопечным — спросить, нет ли нужды в услугах переводчицы, и опять возвращалась в свой уголок. Когда же один из них помахал ей рукой — дескать, уходим, Зоя Иннокентьевна откровенно обрадовалась.

— Сашок? — Фогель оторвался от газеты и посмотрел на поднимавшегося на веранду гостя. Прозвучало вопросительно, но приходу Ворбьева он не удивился. Тот нередко наезжал по делам, а чаще посудачить о том, о сем или пообедать — жена Фогеля Вероника готовила необыкновенно вкусно.

— Ничего, что без предупреждения?

— А ты разве когда-нибудь предупреждал? — вопросом на вопрос ответил хозяин и, заметив, что Ворбьев нерешительно остановился, добавил: — Да ты проходи, не стесняйся! Вероника сегодня замечательных блинков напекла. Люблю блины, грешник. Понимаю, что надо бы воздержаться, брюшко растет, а не могу. От чего угодно готов отказаться, только не от блинков. Ну, ты тут располагайся, а я пойду распоряжусь…

«Какой же ты хлопотун, какой гостеприимник, о блинках воркуешь, как ласковая бабушка, а сам кого угодно без соли съешь и не подавишься», — ухмыльнулся Ворбьев, оставшись один на маленькой, увитой диким виноградом веранде. Единственной мебелью здесь был круглый, плетенный из лозы стол, посредине которого стояла керамическая ваза с полевыми цветами. Вокруг стола — несколько таких же плетеных кресел, на сиденьях которых лежали небольшие подушки из ткани в зелено-белую клетку.

Ворбьев подошел к столу, приподнял оставленную хозяином газету. Под ней оказались пепельница, большая настольная зажигалка и пачка «Кента», Фогель курил эту марку. Пачка была пустой. Ворбьев смял ее, бросил в пепельницу, вытащил из кармана свою, достал сигарету, снова спрятал пачку, прикурил от зажигалки хозяина и устроился в кресле.

Дача у Фогеля была небольшая, старая, но уютная. Такими обычно бывают давно обжитые дома, хранящие накопившиеся в них жизненное тепло и энергию.

Ворбьев любил приезжать сюда. Здесь было тихо и спокойно. Да и с Фогелем он чувствовал себя легко, не то что с Эстетом, под пронзительным взглядом которого его невольно охватывала неприятная слабость.

— И наливочки поднимешь, ладно? — сначала послышался голос Фогеля, а затем появился и он сам. За ним шла Вероника, крупная, вечно хмурая, безвозрастная женщина с невыразительным лицом.

Она молча кивнула Ворбьеву и так же молча принялась накрывать стол. Высокая горка золотистых блинов на блюде, две пиалы, доверху заполненные черной и красной икрой, кувшин с черносмородиновым морсом, большая тарелка с домашней бужениной и еще одна — с помидорами, огурцами и зеленью. Все выглядело так аппетитно, что Ворбьев едва удержался, чтобы сразу же не наброситься на еду.

— Перекуси, Сашок, — пригласил Фогель, — да и я, пожалуй, блинок съем. Под наливочку! Сейчас Вероника наливки принесет из подвала, вишневой, домашней.

Изображая из себя радушного хозяина, Фогель говорил много и весело, но про себя напряженно прикидывал — просто ли так приехал Ворбьев, или принес, как сорока на хвосте, какую-нибудь неприятную новость. И тот, будто угадав его мысли, проронил открыто и доверительно:

— Эстет готовится к войне.

— С кем?

— У него один враг… У остальных, как сам понимаешь, против него кишка тонка, — не удержался, подначил Ворбьев.

— Может, так, а может, и иначе, — улыбнувшись, ответил хозяин. — Мне-то зачем знать об этом?

— Думал, тебе интересно. Слышал, и на твой счет у него кое-какие планы имеются…

— А я какое отношение имею к чужой войне?

— Эстет так не думает.

— А как он думает?

— Поддержит, дескать, старый друг, поможет делом, подтвердит клятвы в вечной любви и дружбе, не бросит хорошего человека в беде… — в голосе Ворбьева прозвучала ирония, но Фогель решил ее не замечать.

— Когда? — спросил он.

— Что когда? — Ворбьев сделал вид, что не понял вопроса.

— Когда Эстет воевать собирается? — Фогель провел языком по пересохшим губам.

— A-а, ты об этом… Скоро, очень скоро, очень… — сказал Воробьев и, потянувшись к угощению, умолк.

Но Фогель решил продолжить:

— Сейчас мне это ни к чему. Я к серьезным событиям не готов, силы не те. Растерял маленько…

— Знаю твои силы, не придуривайся! И Эстет знает… — хитро прищурился Ворбьев. — Ох, и проголодался же я! — Он резко оборвал разговор, давая понять, что тема исчерпана, закрыта и пора переходить к другой.

Фогель настаивать на дальнейшем разговоре не стал. Но предупреждение оценил, к разговору с Эстетом подготовится, а в том, что разговор будет, он не сомневался. Но к тому времени он совершит перегруппировку в собственных силах и сможет говорить честно, открыто, глядя в глаза. С Эстетом всегда лучше вести честную игру. Хитрить с ним опасно.

Наблюдая, как гость жадно набрасывается на еду, щедро заворачивая в блин одновременно и красную, и черную икру, не прожевав толком, проглатывает и тут же тянется за новой порцией, Фогель усмехнулся:

— Ишь как изголодался на ресторанных харчах. Оно и понятно, разве может казенная стряпня сравниться с домашней пищей? Так что делай выводы, Сашок, делай выводы.

— Какие выводы? — не понял Ворбьев.

— А такие, что жениться тебе пора!

— Невесты нет…

— Найдем! Есть на примете хорошая деваха, не потрепанная, не затасканная, могу познакомить…

— Где ты видел не затасканных? Все они одинаковы! — отмахнулся Ворбьев. — Я уж лучше на свободе побегаю.

Личная жизнь у него и вправду не складывалась. Жениться он, конечно, был не против, но на ком? Попадались одни потаскухи, с разгону прыгавшие в койку, а потом разносившие по городу сплетни о несостоятельности Ворбьева и явно уменьшенных размерах того, чем эту состоятельность мужики обычно доказывают.

— Не скажи, — не согласился Фогель. — Бабы разные бывают… А свобода? Дело, конечно, хорошее, но она вредна для здоровья — желудок от сухомятки портится. Брак, Сашок, это вроде санатория с хорошим питанием и правильной диетой. — К ним приближалась угрюмая Вероника, и, вероятно, уже для жены, Фогель добавил: — Ведь мужику что надо? Совсем немного. Чтобы кто-то словечко нежное шепнул, приголубил, взглянул восхищенно: дескать, хороший ты у меня…

— Много тебе Вероника словечек-то шепчет? — поддел Фогеля гость. Хотел добавить еще какую-нибудь колкость, но Вероника обожгла его быстрым взглядом, и он промолчал.

— Шепчет не шепчет, — ответил Фогель, когда Вероника, поставив на стол бутылку с вином, ушла в дом, — а все лучше, чем с придурками Слона жизнь коротать. Говорят, он из очередного круиза вернулся. Видались уже?

— Видались…

— И как он?

— Как всегда. Куражится, про пьянки рассказывает, про баб, хвастается, что мешок денег просадил. Обычный его репертуар.

— Шпана, — поморщился Фогель. — Умный человек куражиться не станет и деньги зря на ветер не бросает. Впрочем, чего от него ждать. Уголовник! Сплющенные мозги! — Фогель знал, что хоть и водится Ворбьев со Слоном, но ценит его невысоко, потому и мнения своего не скрывал. — А вообще он как? Чем занимается?

— Ты вроде раньше его делами не интересовался, — вскинул лукавый взгляд Ворбьев.

— И сейчас не интересуюсь, так, для поддержки разговора спросил, — ответил Фогель и, в подтверждение того, что ему действительно не любопытны дела Слона, переменил тему. — Тебе сколько, Сашок?

— Чего сколько? — переспросил Ворбьев.

— Лет, спрашиваю, сколько стукнуло?

— Тридцать три. Как Иисусу Христу.

— Молодой! Вся жизнь впереди! Не то что у нас, стариков…

— Тоже мне, старик нашелся, ты вроде даже младше Эстета, а он себя стариком не считает.

— Ошибаешься, старше. На два года. Мне осенью уже сорок семь будет. А сколько еще хочется успеть!

— Ты-то успеешь! — непонятно что имея в виду, ответил Ворбьев и, отодвинув тарелку, потянулся за сигаретой. Фогель принес новую пачку, поэтому свои на этот раз он доставать не стал.

Хозяин заметил эту маленькую хитрость и усмехнулся — страсть к халяве была у Ворбьева одним из основных человеческих чувств, наравне с обонянием, осязанием и слухом.

Эта патологическая скупость корнями уходила в детство, в крохотную комнатушку в коммуналке на шесть семей. Нагуляв от случайного больного, в палате которого мыла полы, сюда и принесла больничная санитарка крохотное существо с уродливыми ушами, завернутое в вылинявшее роддомовское одеяльце. Сколько себя помнил Саша Ворбьев, они жили с матерью не просто бедно, а на грани нищеты, во всем себе отказывая, на всем экономя. Зарплата санитарки расходилась быстро и незаметно, и мать вечно ругалась из-за каждой копейки, подозревая сына в воровстве. И не без оснований — он и вправду таскал деньги из материно-го кошелька. Брал понемногу, но та замечала.

Если к своему физическому недостатку Ворбьев относился спокойно, легко привыкая к тому, что в любой новой компании ему давали одну и ту же кличку — Лопоухий, то с нищетой он смириться не мог. Не было в этом мире ничего другого, что он ненавидел бы так же сильно, как заношенную одежду, стоптанную обувь, коммунальные квартиры, битком набитые в час «пик» трамваи. Все это пахло нищетой. Даже черный хлеб и картошка, на которых они месяцами держались с матерью, имели тот же запах.

Ворбьев рано понял, что никто не избавит его от нищеты, только он сам. В старших классах неожиданно для учителей стал хорошо учиться, а потом, безо всяких блатов и протекций, поступил в политехнический институт. Но нищета догнала, превратилась в страх, мучила мыслями, что где-то упустит свое, что деньги и блага, которые он мог бы получить, уплывут в чужие удачливые руки. И он изворачивался, стараясь добыть все больше денег и все больше благ.

Над Ворбьевым посмеивались, но терпели и даже ценили за умение все видеть, все слышать и узнавать чужие секреты. На свете, как понял Ворбьев, было много людей, желающих знать чужие секреты, и он им в этом помогал. Не безвозмездно, конечно.

Жизнь сложилась так, что это его природное качество получило хорошую профессиональную подоплеку. Еще в студенческие годы у Ворбьева завязались тесные отношения с КГБ, и после окончания института ему предложили штатную работу в комитете. Слово «безработица» тогда было из другой, капиталистической, жизни, и проблем с трудоустройством выпускники вузов не знали. Одного только не гарантировало государство — высокую зарплату. Не зря же столько анекдотов ходило в те годы об окладе инженера. В КГБ зарплата была высокой. Это и привлекло Ворбьева.

От крепких парней-гэбистов он отличался небольшим ростом и неспортивным сложением, но еще больше — ловкостью в делах, поэтому у начальства был в фаворе, по служебной лестнице продвигался неплохо, и будущее виделось Ворбьеву сытым и безоблачным. Но в стране начались перестройки, путчи, перевороты, реорганизации, и в преобразованный сначала в ФСК, а потом в ФСБ комитет госбезопасности пришел к руководству новый человек, с первого дня невзлюбивший Ворбьева.

— Скользкий парень, — заключил новый, познакомившись со своим подчиненным, — слишком жадный, слишком упрямый и слишком хитрый. Боюсь, не сработаемся.

Хотя оценка эта была дана в очень узком кругу, Ворбьев о ней узнал и понял: карьера в органах госбезопасности для него закончилась.

И тогда он пошел к Эстету.

Одному Богу ведомо, как Ворбьев смог его найти, вызнать, кто скрывается за этим прозвищем, которое в городе было известно многим, тогда как в лицо Эстета знали единицы. В их числе оказался и Ворбьев.

В их числе был и Фогель.

Оба знали об этой приобщенности, но никогда ее не обсуждали, осторожничая и не очень доверяя друг другу.

— В некрасивую историю влипли твои ребята, — как бы между прочим сказал Ворбьев, неторопливо выпуская дым. — Зря ты помогаешь насильникам…

— Это я-то кому-то помогаю? — отшутился Фогель, но понял: Ворбьев знает о недавней истории. Его оболтусы изнасиловали девчонку, оказавшуюся дочкой старого приятеля Эстета. И Фогель сразу превратился из радушного хозяина, к которому на огонек заглянул старый приятель, в человека холодного, колючего. Спросил напрямик: — Эстет знает?

— Нет пока… Кстати, и о твоей встрече с людьми Вагита он тоже пока не знает.

Вот, значит, зачем пришел Ворбьев!

— Не было никакой встречи! — запротестовал Фогель.

— Было — не было… Чего волнуешься? Перепутал, с кем не бывает? И квартирку на Пушкинской собираешься загнать не дружку Вагита…

— Хм… Вынюхал, да? Ну, допустим, имел дело с одним кавказцем, только откуда мне знать, чей он дружок. Кроме того, как помнишь, я действовал в наших общих интересах. Так что разговору твоему цена копейка.

— Согласен! — с готовностью ответил Ворбьев. — Нам и без этого есть о чем поговорить. Например, о том, что болтают злые языки… Слону, говорят, дорогу перешел — водочку гонишь… — уже с открытой насмешкой в голосе произнес Ворбьев, с явным удовольствием смакуя знаменитую фогелевскую вишневку.

— Докажи!

— Зачем? Моя информация в доказательствах не нуждается. Это все знают. Видишь, сколько пулек в моем барабане! Выбирай любую… — Развеселившись собственной шутке, Ворбьев радостно засмеялся. Знать всё и всегда — его козырной туз. С ним он не раз выигрывал и у Фогеля, и у Слона, и у Вагита. Это ценит даже Эстет.

— Ты, Сашок, смотрю, все, что накопал, решил оптом продать…

— А чего мелочиться?

Фогель посмотрел на Ворбьева с брезгливостью и какой-то затаенной грустью: дескать, вот дурак — рассиропился, блинками кормил, в сваты набивался… А все почему? Прикупил его Ворбьев, поймал на крючок своим предупреждением, что Эстет готовится к войне и о нем мысль держит.

Фогель поднялся с кресла, несколько раз обошел веранду, дотянулся рукой до виноградного листа, поправил его зачем-то, пригляделся к перилам и, заметив облупившуюся краску, сколупнул ногтем — красить пора. «Везде нужны деньги!» — подумал зло бережливый, даже немного жадноватый Фогель.

Ворбьев наблюдал за ним молча, терпеливо, лишь время от времени усмехаясь. В тот момент, когда губы его раздвигались в улыбке, вдруг оживали и начинали шевелиться его необыкновенные уши, одно из которых было похоже на подсохший капустный лист, изъеденный гусеницей.

Наконец Фогель перестал вышагивать по веранде, резко остановился и, повернувшись к Ворбьеву, спросил:

— Сколько?

Вернувшись поздним вечером из казино, Зоя Иннокентьевна обнаружила в почтовом ящике коротенькую записку от Поспелова: «Кажется, знаю, кто такой Эдуард Андреевич. Завтра заеду и расскажу».

Она испытала легкую досаду — ну, и написал бы, если знаешь. Зоя Иннокентьевна была нетерпелива, и ей с трудом удалось удержаться, чтобы тотчас же не позвонить Поспелову. Но был третий час ночи, и звонить она не стала. Зато утром, еще и семи не было, уже набирала поспеловский номер.

Как ни странно, несмотря на раннее утро, телефон оказался занят.

Прошло не меньше получаса, но короткие гудки, раздражающие и неприветливые, не прекратились. Бросив нелепое занятие, Зоя Иннокентьевна прошла на кухню, достала рыбу для кота, просительно трущегося о ноги, хотела было поставить ее варить, но передумала, положила в блюдечко на полу сырую рыбью тушку и снова вернулась к телефону.

Поспеловский номер был занят.

Значит, придется ехать самой.

Зоя Иннокентьевна переоделась, на скорую руку подкрасила ресницы, на ощупь мазнула по губам помадой и вышла из квартиры. Ей повезло — Сливка, как называла она свой старенький «Запорожец» синего, как перезрелая слива, цвета, будто почувствовав, что не время проявлять свой капризный норов, завелась легко. Машин на улицах было немного, и до дома Поспелова она добралась относительно быстро. И все же чуть не опоздала. Еще несколько минут, и не застала бы его. Поспелов уже садился в машину, когда во двор въехал «Запорожец» Зои Иннокентьевны. Он узнал Сливку, приветственно помахал рукой и заторопился навстречу.

— Доброе утро!

— Какое оно доброе? — заворчала в ответ Зоя Иннокентьевна. — Никак не могла дозвониться, у вас телефон все время занят.

— Это из-за поломки на линии, — пояснил Поспелов и предложил: — Поднимемся к нам?

Зоя Иннокентьевна без энтузиазма подумала о пятом этаже. Лифта в доме не было.

— Поговорим лучше здесь. Рассказывайте поскорее, что вам удалось узнать.

— Фамилия Эдуарда Андреевича — Фогель, — сказал Поспелов, когда они направились к скамейке у подъезда.

— Достаточно распространенная, — с сомнением заметила Зоя Иннокентьевна.

— Это только кажется. В городе Фогелей оказалось не так уж и много. А Эдуард Андреевич среди них и вовсе один. Мне удалось кое-что о нем разузнать. Раньше работал в торге, а сейчас держит сеть ларьков на Привокзальной площади. Ни номера телефона, ни адреса пока не знаю, но, думаю, сегодня, максимум завтра, смогу сообщить его координаты.

— А почему вы решили, что это тот человек, который нам нужен? Он — квартирный аферист?

— Не похоже, чтобы он был замешан в чем-то таком. Но зато подходит по описаниям вашего племянника. К тому же, по слухам, связан с криминальным миром, хотя вроде бы ведет жизнь обычного предпринимателя. Но, главное, его не раз видели вместе с человеком, у которого есть яркая характерная примета… Догадались, с кем?

— Лопоухий?!

— Он самый!

— А я его вчера в казино искала…

— Вот это напрасно! Мы же договорились, что вы не будете заниматься самодеятельностью. Сходили бы все-таки в милицию.

— Ходила. Только какой от этого толк? Начальник милиции сейчас в командировке.

— А зачем вам начальник? Заявление примет и дежурный.

— Принял. Записал все подробно, нигде не ошибся. Только мне показалось, сунут мое заявление в дальний ящик — на том все следствие и закончится, — сказала Зоя Иннокентьевна. — А вам спасибо, очень помогли. Я обязательно найду этого Фогеля, хотя скорее всего мне нужен не столько он, сколько этот… лопоухий.

— Почему вы так думаете?

— Не знаю… Интуиция подсказывает, наверное. Он главный, он, лопоухий! Да и вы косвенно подтвердили это, рассказав, что Фогель в квартирных аферах не замечен.

— Возможно, вы и правы, — согласился Поспелов. — Ну, ладно, мне пора. Вечером перезвоню. И вы тоже не пропадайте. Идет?

— Идет, — улыбнулась Зоя Иннокентьевна.

Они разошлись по своим машинам и со двора

выехали вместе. Поспелов, помахав рукой в открытое окошко, поехал в центр, а Зоя Иннокентьевна свернула в сторону своего дома, обдумывая все, что рассказал ей Поспелов. Ситуация немного прояснилась, и теперь, пока не вернется начальник милиции, который, как ей сказали, будет дня через два-три, нужно разыскать этого Фогеля, через него выйти на лопоухого, и, когда делом по-настоящему займется милиция, она сдаст обоих негодяев, что называется, тепленькими.

В том, что она должна действовать именно так, Зоя Иннокентьевна не сомневалась. Она решительно развернулась и поехала на Привокзальную площадь, где, как сказал Поспелов, находились ларьки Фогеля.

Вокзальный ансамбль, построенный еще в тридцатых годах, был настоящей удачей архитекторов. Все в нем было продумано до мелочей и воплощено с тем вкусом, который у сегодняшних градостроителей, увы, встречается редко.

Большое здание вокзала тянулось вдоль всей площади, но не казалось ни тяжелым, ни громоздким. Возможно, такое ощущение создавалось оттого, что оба крыла, идущие от центрального фасада, были невысокими, как и здания, построенные перпендикулярно к вокзалу и обрамляющие площадь с двух сторон. В одном из них находился ресторан «Встреча», а в другом — центральные железнодорожные кассы. Перед ними были разбиты два небольших сквера из аккуратно подстриженных акаций, с фонтанами, окруженными скамейками для отдыха.

Фасад вокзала, ориентированный на юго-запад, сейчас, в середине дня, был хорошо освещен солнцем. Небольшая колоннада у центрального входа будто вбирала в себя потоки света, гасила яркие солнечные блики, и оттого огромные витражные окна вокзала, отражавшие солнце, не слепили, как зеркала, а лишь мягко посверкивали.

Площадь была закольцована лишь с трех сторон. С четвертой, от фасада вокзала, уходила далеко вперед, завершаясь большим старинным домом, спокойным и не вычурным, а уже от него разбегалась в разные стороны улицами-близнецами.

Одно лишь портило вид Привокзальной площади — облепившие фонтаны ларьки. В них было что-то чуждое, словно вторглись они из другого мира.

Зоя Иннокентьевна помнила первые ларьки, появившиеся у вокзала, — убогие, разнокалиберные. Одни приспособленные из бывших газетных киосков, другие деревянные, похожие на сортиры, какие обычно хозяева ставят где-нибудь в конце огорода, стыдливо пряча за деревьями, чтоб не мозолили глаза.

Сейчас, правда, все ларьки были сделаны из одинакового серебристого металла, с одинаковыми витринами, в которых выставлен тоже одинаковый товар: сигареты, пластмассовые бутылки с пепси, фантой, баночками и коробочками с чем-то съестным, (а может, и не очень). Но это лишь немного, лишь чуть-чуть скрашивало, извиняло их вторжение в уютные некогда скверы Привокзальной площади.

Зоя Иннокентьевна подошла к крайнему ларьку и, увидев в окошке немолодую женщину, обрадовалась — значит, легко удастся завязать разговор.

— Я бы хотела увидеть вашего хозяина, Фогеля… — негромко сказала она, наклонившись к окошку.

— Тебе-то он зачем? — недружелюбно ответила женщина.

— Поговорить нужно.

— Ну а я тут при чем?

— Вы ни при чем, но скажите, где я могла бы его найти?

— Сказала же, я тут ни при чем! — рассердилась женщина. — И не мешай работать, если ничего не собираешься покупать.

— Какая хамка! — возмутилась Зоя Иннокентьевна.

— А ты корова! — продавщица оставила последнее слово за собой.

Зоя Иннокентьевна ошарашенно посмотрела на нее и отошла — спорить было бессмысленно. Направилась было к соседнему ларьку, но передумала — ожегшись, решила поменять тактику, присела на скамеечке у фонтана и стала наблюдать.

Между ларьками сновали покупатели, в основном пассажиры с вокзала, покупающие в дорогу газированные напитки, печенье, сигареты, водку. Воровато озираясь по сторонам, крутились бомжи, высматривая, не удастся ли стащить чего-нибудь из съестного. Стайкой вились цыганки, безвкусно одетые в блестящие кофты и пышные юбки. Время от времени они увязывались за кем-то из прохожих, пытаясь задурить, заговорить, выманить деньги. Несколько цыганок обступили верзилу в спортивном костюме и шлепанцах на босу ногу — наверное, выскочил из проходящего поезда. Что уж они ему говорили, чем охмуряли, Зое Иннокентьевне не было слышно, видела лишь, как верзила достал из кармана комок мятых купюр, по цвету — пятидесятирублевок, и покорно отдал одной из цыганок. «Тьфу ты!» — рассердилась Зоя Иннокентьевна. Случайная сценка напомнила ей о том, что произошло с племянником, вот и его так же запутали, обвели вокруг пальца.

Засмотревшись на цыганок, она не сразу заметила, как к скверу подъехал небольшой грузовичок. Из него вылезли двое — водитель, лет тридцати, и молодой парень, не старше Игоря, как автоматически отметила про себя Зоя Иннокентьевна. Достав из машины пару картонных коробок, они направились к ларькам. Судя по тому, как натянулись на спинах рубахи, в коробках было что-то тяжелое. «Портвейн молдавский» — прочитала Зоя Иннокентьевна на картонном боку.

— Принимай товар! — крикнул тот, что помоложе, продавщице и поставил коробку у открытой двери ларька.

К ларьку подошел еще один парень, что-то сказал молодому, и тот достал из коробки бутылку… водки. «Любопытно, — подумала Зоя Иннокентьевна, — а написано, что портвейн…»

Ей стало любопытно.

— Товарищ! — окликнула она водителя грузовичка, как раз проходившего мимо, собираясь прояснить заинтересовавший ее вопрос.

— Во дает тетка! Нашла товарища! Между прочим, у нас теперь товарищей нет, все господа.

Зое Иннокентьевне было неприятно, что ее назвали теткой. Но парень, видимо, не знал, что женщины не всегда так молоды, какими себе кажутся.

В каждом из ларьков было получено с грузовичка по два-три ящика мыла, стирального порошка, вина, она заметила даже магнитофоны и небольшие телевизоры. Зою Иннокентьевну это удивило — если ничего, кроме съестного, в ларьках не продавали, тогда при чем здесь электроника?

Когда грузовичок уехал с площади, Зоя Иннокентьевна подошла к одному ларьку, потом к другому, спрашивала то мыло, то стиральный порошок. Подобного товара не было. Тогда что же находилось в ящиках? Водка? Она видела, доставали водку. Может быть… В одном из ларьков попросила продать ей бутылку водки.

Продавщица нашарила в коробке из-под стирального порошка требуемую бутылку и рассеянно, не глядя на покупательницу, подала в окошко. Зоя Иннокентьевна достала кошелек, порылась в нем и сокрушенно покачала головой:

— Трех рублей не хватает… — извиняющимся тоном произнесла она.

— Ну, и нечего было морочить голову! — возмутилась продавщица и сунула бутылку обратно, в ту же коробку. Худенькая, бледная девушка кого-то ей напоминала.

— Галочка Шиголакова! Неужели это вы?

— Ой, Зоя Иннокентьевна! — Девушка наконец внимательно посмотрела на несостоявшуюся покупательницу и даже прикрыла лицо ладошками от неловкости. — Извините, я вам нагрубила… Столько народу за день перед глазами мелькает, и каждый норовит обмануть или что-нибудь стащить.

— Не бойся, милая, я у тебя ничего не стащу, — Зоя Иннокентьевна искренне обрадовалась. Вот и еще одну бывшую ученицу послали высшие силы ей в помощь. Сначала встретился Поспелов, теперь — Галочка Шиголакова. Впрочем, если разобраться, у нее полгорода бывших учеников и учениц. — А ты, значит, здесь работаешь?

— Как видите…

— Ты так хорошо шла по английскому, я думала, в институт будешь поступать.

— Поступала. Но на бесплатную форму обучения провалилась, а на коммерческой основе даже пытаться не стала, маме все равно платить нечем.

— Жаль. Ты хорошая девочка и достойна в жизни большего, чем этот ларек, — огорчилась такому повороту Галочкиной жизни Зоя Иннокентьевна. — С одноклассниками видишься? Как дела у них?

— По-разному. Некоторые так и не смогли никуда устроиться, живут на пособие по безработице. Мне еще повезло — у меня есть работа.

— А заработки хоть ничего?

— Здесь, на Привокзальной, получается неплохо. Раньше я в другом ларьке работала, на проспекте Гагарина, там выходило меньше. Нам ведь платят сдельно, от реализации, вот и стремятся все попасть к вокзалу — покупателей проходит за день больше.

— Да, здесь место бойкое, — согласилась Зоя Иннокентьевна.

— Но я, наверное, опять попрошусь на старое место.

— Почему?

— Тамарки боюсь, сменщицы.

— Она что же, обижает тебя?

— Да нет, ничего такого пока не было, но до меня здесь одна девчонка работала, такие страсти рассказывала — Тамарка ее постоянно кидала.

— Как это — кидала?

— Есть много всяких способов. Можно, например, не досчитаться товара. Он у нас мелкий, ассортимент большой, не будешь же каждую жвачку проверять. Бывает, сменщица выручку передает наспех, без подписи, отдаст и убежит. Потом посчитаешь, оказывается, не хватает ста рублей, а то и больше. Или купюры фальшивые. А для нас сто рублей — это большие деньги. Конечно, она не виновата, что ей фальшивку подсунули, но и я не виновата, почему же должна страдать за кого-то? Выплатить недостачу хозяин заставит меня, раз вовремя не заметила.

— Слышала, что у вас хороший хозяин, Форель, кажется, — слукавила на всякий случай Зоя Иннокентьевна.

— Фогель. Эдуард Андреевич Фогель. Здесь все ларьки принадлежат ему.

— А где его контора?

— Не знаю. Меня прямо в ларьке на Гагарина и оформляли на работу. А зачем ему контора? Склад точно есть, оттуда это все, — девушка кивнула на товар за спиной, — и привозят.

— А где он находится?

— Не знаю, даже не интересовалась никогда. Мое дело — торговать…

Не добившись пока большого толку, Зоя Иннокентьевна решила подъехать с другой стороны.

— Галочка, я сидела на скамеечке, отдыхала, видела, коробки из машины выгружали. Вот и в твой ларек такие же заносили. Что-нибудь особенное? Дефицит? — Зоя Иннокентьевна старалась говорить как можно невиннее.

— Ну что вы! Какой сейчас может быть дефицит! Сейчас все есть, были бы деньги… Это обычная водка.

— Водка? А почему она в разных коробках?

— Не знаю, я здесь всего месяц работаю, нам всегда такую привозят — в разных коробках.

— Откуда привозят?

— Со склада, наверное.

— А-а, — равнодушно протянула Зоя Иннокентьевна, потеряв, кажется, всякий интерес к разговору о водке.

— Может быть, купите чего-нибудь? — предложила девушка.

— Куплю. Дай мне вон ту большую шоколадку. Должна признаться, я сластена… — Зоя Иннокентьевна расплатилась за покупку и, уже собираясь уходить, как бы между прочим спросила: — Как бы мне все-таки повидать вашего Фогеля? Часто он сюда заглядывает?

— Не очень. Обычно приезжают его помощники… А вам он зачем?

— Дело одно есть…

— Да?! — удивилась девушка, мимолетно подумав, что общего может быть у ее бывшей учительницы с хозяином ларька, но, когда та попрощалась и ушла, тут же забыла об этом.

На глаза Казанцеву попалась папка, в которую он складывал официальные документы, так или иначе связанные с недвижимостью. Нужды заглядывать в нее не было, необходимое и так помнилось. Следователь с тоской посмотрел на папку, становившуюся все объемнее, — законов, регулирующих куплю-продажу, обмен и другие операции с недвижимостью, принималось в последние годы немало. А рынок жилья, если судить по количеству уголовных дел, разрабатываемых прокуратурой, по-прежнему оставался не только самой прибыльной, но и самой криминогенной сферой.

Поначалу подобные дела распределялись в производство разным следователям, но в последнее время «сидела» на них специально созданная группа Казанцева.

Какие-то из квартирных дел уже рассмотрены судом, какие-то только недавно закончены следствием. В основном это, как обозначал их Казанцев, розничные дела. Был в них элемент случайности, когда квартирная афера, даже если в деле фигурировал труп, являлась всего лишь эпизодом в ряду преступлений другого рода, совершенных одиночкой или бандой.

К этой категории, похоже, относится и поступившее из милиции несколько дней назад дело об убийстве восьмидесятилетнего старика. К Казанцеву оно попало потому, что рядом с полуразложившимся трупом, который был обнаружен в однокомнатной квартире, валялся неподписанный договор о купле-продаже этой самой квартиры. По мнению Казанцева, здесь явно действовали дилетанты, беспощадные, жестокие, но дилетанты. В пользу этой версии говорило и наличие трупа, и то, что старик не был убит, а умер от побоев, — как установила экспертиза, его долго и свирепо избивали, — и то, что договор остался в квартире. Те, кто специализировался на квартирных преступлениях, подобных проколов не допускали.

Чисто квартирных банд в городе действовало несколько. Они отличались по почерку совершаемых преступлений, и следственная группа исходила из того, что каждая из банд — самостоятельна. И все же Казанцев никак не мог избавиться от чувства, что есть в их действиях что-то неуловимо схожее, общее, будто сценарий преступлений разрабатывал один и тот же человек. Ниточки в делах, которыми следственная группа занималась сейчас, похоже, тянулись к одному клубку, еще раз убеждая, что квартирные банды связаны между собой в единую систему, созданную одним сильным, преступным умом. В пользу этого предположения говорило и то, что слишком уж хорошо все было организовано: стратегия, разведка, исполнение.

У Казанцева не было доказательств, у него было лишь подозрение — действуют не отдельные группы, а некий конгломерат банд. И возглавляет его один человек.

Иногда следователю казалось, что он знает, кто этот человек…

Встреча с Астаниным, который, несмотря на страх за семью, активно взялся помогать Казанцеву, была назначена на одиннадцать.

Время еще было, и Казанцев принялся перечитывать документы, накопившиеся в деле «ассенизаторов», которое его группа вела совместно с ФСБ. Совместная работа продлится до тех пор, пока банда не будет взята, потом уголовное дело отдадут прокуратуре полностью — подобные преступления в компетенцию ФСБ не входят.

Казанцев пробегал глазами показания потерпевших — то бегло, то вчитываясь повнимательнее. Многое сходилось даже в деталях. Будто сговорившись, они описывали один и тот же подвал, в котором их держали, один и тот же сад с сортиром в дальнем углу, в котором жертвы прошли через унизительную и грязную, в буквальном смысле этого слова, пытку. Пытали же всех без исключения, даже тогда, когда большой необходимости в этом не было — спившиеся люди, наркоманы довольно быстро соглашались подписать договор, по которому квартира отходила в руки банды.

Поначалу неплохой зацепкой казались деревянные рамки, хранившиеся в подвале. Казанцев предположил, что владельцем дачи мог быть художник или фотограф. Его помощники, что называется, через мелкое сито пропустили всех художников и фотографов в городе и области, но ни один из них к подвалу не имел никакого отношения.

Казанцеву в зубах навязли эти улики: грохот поездов за садом, сортир, деревянные рамки…

Рядом, а не ухватишь.

В надежде услышать что-то, чего не услышал раньше, пропустил или не придал значения, он снова и снова опрашивал потерпевших, покупателей квартир, работников посреднических фирм, нотариусов, оформлявших сделки.

Пусто.

Новые владельцы квартир были далеки от криминального мира, проверка их показала, что сами они к аферам непричастны, квартиры приобрели через разные посреднические фирмы, тоже вполне солидные, которые, в свою очередь, перекупили их у частных лиц.

Дойдя до «частных лиц», ниточка обрывалась. Никого из них найти было невозможно. Они исчезали. Ни одна из фамилий, ни один из фотороботов, составленных по описанию нотариусов, не выводил на кого-либо, кто до того уже был знаком с органами и мог быть узнан.

В деле числилось почти два десятка трупов, продолжал расти список пострадавших, как оставшихся в живых, так и пропавших без вести, — и никаких следов, никаких серьезных зацепок.

Но так не могло быть! Ведь не законопослушные, почтенные граждане трясут город!

Как цирковая лошадь, Казанцев ходил по кругу, время от времени мысленно возвращаясь к одному и тому же человеку.

Догадка эта была смутной, но она появилась, она была…

Казанцев заехал за Астаниным в мебельный цех. После их встречи в Чечеловке Сергей Иванович успокоился и чем мог помогал следствию. Сегодня они собирались проехать по Южной трассе. Оказалось, что Астанин не только знаток городских дорог, у него обнаружилась замечательная слуховая память, поэтому Казанцев хотел, чтобы он «прослушал» эту дорогу, вдруг какой-то шум покажется знакомым.

Они промотались по трассе не меньше двух часов, но ничего нового, о чем было неизвестно, не появилось. Настроение у Казанцева испортилось — стало жаль впустую потраченного времени.

Пережидая красный светофор, машина остановилась у Дома архитекторов. Казанцев достал сигареты, закурил и, вытянув руку, собрался сбить столбик пепла в открытое окно. Взгляд скользнул по оказавшейся напротив большой красочной афише. Сообщалось о выставке вышивки. Что-то зацепило, привлекло внимание следователя.

— Возьмите правее и остановитесь, — попросил он Астанина, когда зажегся зеленый, и машина тронулась.

Астанин ловко вписался в ближний к тротуару ряд и плавно притормозил. «Автомобилист он действительно от Бога», — невольно подумал Казанцев. Он вышел из машины и торопливо свернул к Дому архитекторов. Постоял у афиши, махнул рукой Астанину: дескать, подожди, я на минутку, — и зашел в здание.

Зал, в котором проводилась выставка, оказался на втором этаже. На стене висели вышитые картины — натюрморты, пейзажи, букеты цветов, были даже портреты, изображенные нитками. Но не художественные ценности поразили Казанцева, а то, почему ему раньше не приходила в голову мысль — вышитая картина, как и любая другая, нуждается в рамке. А если и те, которые видели жертвы в подвале, тоже были предназначены для вышивок?

— В прокуратуру? — спросил Астанин, когда Казанцев вернулся в машину.

— Да, конечно, — рассеянно кивнул тот.

В прокуратуре, миновав свой кабинет, Казанцев зашел сначала к помощникам. В группе, кроме него, работало еще двое следователей — Олег Антипов, с которым они дружили почти двадцать лет, со студенческой скамьи, и Костя Зубахин, лишь недавно перешедший в прокуратуру из милиции. И хотя спецом он был вроде толковым, но его какая-то излишне доброжелательная, излишне многословная готовность к общению почему-то раздражала Казанцева. На месте оказался Зубахин.

— Что-то случилось, Васильич? — спросил он, едва Казанцев переступил порог. — Уж больно у тебя вид взволнованный.

— Случилось! Помнишь рамки в подвале?

— Как не помнить, я же лично отрабатывал их. Художников, фотографов, коллекционеров — проверяли всех, кому в нашем городе могли понадобиться деревянные рамки…

— Не всех! — перебил его Каменцев. — Вышивку выпустили из виду.

— Вышивку?

— Да, вышивку! Тем, кто вышивает картины, тоже нужны рамки.

— Кто же их теперь вышивает? Мода на них прошла еще лет тридцать назад, если не больше. У моей тещи полкомода такого барахла хранится еще с послевоенных лет.

— Да подожди ты со своей тещей! Не прошла, мода, оказывается. Я сегодня был на выставке вышивки в Доме архитекторов. Такое ощущение, что полгорода только тем и занимается, что вышивает картины. Вышивает и вставляет в деревянные рамки.

— Вот это номер! Как же мы прошляпили?! Теперь я понял… — Зубахин против обыкновения не договорил, что же именно он понял.

— А раз понял, займись. Сходи в Дом архитекторов, найди организаторов выставки, узнай все, что с этим связано. И не тяни, уложись в минимальное время. Если надо, подключи оперативников.

— Шеф, я буду быстр, как ветер, ураган, тайфун, цунами!

Пока Зубахин занимался вышивальщицами, Антипов установил, название какой станции мог слышать Астанин на железнодорожном переезде. Из десятка похожих названий потерпевший выбрал одно — «Илларионово». Если следовать из города, то перед этой станцией находилась платформа «Четыреста двенадцатый километр», где и в самом деле останавливаются далеко не все электрички, а перед ней — станция Борзенка.

И тут-то два конца сошлись, будто их никто и не разъединял. Как удалось узнать Зубахину, у одной из вышивальщиц, Галины Усошиной, в поселке Борзенка жила когда-то мать. Несколько лет назад она умерла, и дом стал принадлежать двум наследникам — самой вышивальщице и ее племяннику Валентину, по сути единолично хозяйничающему сейчас в доме, так как тетка побаивалась и его, и, особенно, его дружков, чуть ли не постоянно обретающихся в Борзенке. Из-за них она и перестала ездить в поселок. Женщина подтвердила, что еще при жизни матери она хранила в подвале деревянные рамки, а вот забрала ли их оттуда или нет, она не помнила.

Версия оказалась продуктивной.

Проследив связи Валентина Усошина, оказавшегося в банде «ассенизаторов» не последним человеком, удалось установить не только весь ее костяк, но и человека, непосредственно в банду не входившего, но тем не менее выполнявшего в ней важную роль.

То, что несговорчивых квартировладельцев убивали, в следственной группе знали и раньше. Трупы одних бесследно исчезали, других находили за городом, на свалках, в карьерах. То, что они побывали в руках «ассенизаторов», становилось понятным при первых же осмотрах.

Но найдены были не все пропавшие без вести жертвы. Возникла версия, что банда имеет своего человека в одном из крематориев города. Версия прорабатывалась, но работники крематориев, хотя и были людьми специфическими — работа накладывала на них свой отпечаток, — подозрений не вызывали. Как ни странно, большинство из них оказались женщинами, немолодыми, семейными, уставшими от жизни и, мягко говоря, не очень приятного дела, которым приходилось заниматься. Тем не менее они держались, не уходили, так как, кроме официальной зарплаты, работникам крематория немало перепадало и от родственников очередного клиента.

Однако именно через крематорий следствию удалось выйти на морг городской судмедэкспертизы, откуда на сожжение поступало немалое количество трупов, в том числе и криминальных.

Казанцев хорошо знал многих экспертов, были это люди, по большей части, немного выпивающие, но когда к ним обращались из прокуратуры или из милиции по конкретному трупу, срабатывали, что называется, на двести процентов. Благодаря их дотошности и высокой квалификации удалось раскрыть немало преступлений. Поэтому новость о том, что фельдшер морга Пыхов связан с «ассенизаторами», была для следователя крайне неприятным сюрпризом. Если криминальными трупами экспертиза занималась, то тех, кто умер ненасильственной смертью в результате сердечной недостаточности, оставляли Пыхову — старому, опытному фельдшеру. Работа его не перепроверялась — экспертов и так не хватало. Как выяснилось, Пыхов и покрывал убийства некоторых несговорчивых владельцев квартир, выписывая свидетельства о ненасильственной смерти.

Стала известна и фамилия щуплого, на которого потерпевшие указывали как на главаря банды. Его звали Георгий Долгушин.

— Да это ж наш старый знакомец Жоржик! — воскликнул Олег Антипов, когда в деле впервые возникла фамилия Долгушина. — Ген, помнишь его? Семь лет назад проходил по делу, связанному с убийством кооператора, отказавшегося платить дань. Но он вроде должен еще сидеть. Сбежал?

— Чистенький, — объяснил Зубахин, занимавшийся Долгушиным. — Вышел по амнистии.

— Не может Жоржик быть главарем, — засомневался Казанцев, хорошо помнивший маленького, похожего на мокрого зверька Долгушина. — Не его это масштаб, мозгов маловато. Есть еще кто-то…

Алексеев и Щеглов — фээсбэшники, входившие в следственную группу, к сомнению Казанцева отнеслись серьезно. Они и раньше считали, что банду «ассенизаторов» надо еще попасти, чтобы не осталось ни единого неотработанного момента, ни единой неотработанной связи, тогда как прокурор торопил с окончанием операции — от того, что сообщали информаторы, волосы вставали дыбом: пытки, убийства, исчезновение людей.

— Работаем дальше, — на правах руководителя группы подвел итог спору Казанцев и снова повторил неотвязно крутившуюся в голове мысль: — Не может Жоржик быть главарем банды…

Зоя Иннокентьевна рассыпала по полу коробок спичек и стала поднимать по одной, стараясь наклоняться так, чтобы ноги в коленях оставались прямыми. Считалось, что таким образом можно укрепить мышцы брюшного пресса. Это и еще несколько других упражнений входили в зарядку, которую Зоя Иннокентьевна начала делать с понедельника. Обычно запала хватало на неделю, не больше, но поскольку сегодня была среда, то утреннюю зарядку она еще делала. Упражнения, правда, получались автоматическими, без всякого чувства — голова была забита другим.

Ее все больше волновало происходящее. Нельзя сказать, что она была слишком напугана, — Зоя Иннокентьевна никогда не отличалась робостью, но внутри поселилась тревога. Она снова и снова мысленно прокручивала события.

Итак, одноклассник приводит Игоря в контору фирмы, как теперь точно известно, липовой, по указанному адресу находится другая контора. Здесь Игоря принимают на работу, охранником на продовольственный склад. Затем обманным путем создается ситуация, при которой Игорь отлучился на какое-то время с дежурства. Он уезжает на вокзал, а склад в это время якобы грабят. Сделано это было лишь с одной целью — запутать парня и повесить на него серьезный долг. Поскольку же вернуть его он не сможет, то вынужден будет отдать в погашение квартиру. Схема была простенькая, легко угадываемая и рассчитанная на характер Игоря, человека слабого и трусоватого. Не исключено, что и одноклассник, и напарник по охране тоже участники этой гнусной инсценировки. Но они пока Зою Иннокентьевну не интересовали. Ей нужны были двое — Эдуард Андреевич Фогель и лопоухий по имени Саша. Судя по тому, что он проявлял большую активность — избил Игоря, угрожал, отобрал документы, из них двоих главный именно он.

Вчера вечером, не дожидаясь звонка Поспелова, она сама узнала домашний телефон Фогеля в справочном бюро. Позвонила, но оказалось, что, хотя фамилия владельца добытого телефонного номера и Фогель, зовут его не Эдуард Андреевич, а Энгельберт Александрович, он старый больной человек и своего однофамильца не знает. Других абонентов с такими инициалами и такой фамилией в телефонных книгах города не значилось. Но тогда каким же образом охранник конторы, которому Игорь сообщил об ограблении, связался с Фогелем и сообщил о случившемся? В том, что он звонил, сомневаться не приходилось, так как Фогель и лопоухий приехали на ограбленный склад по звонку.

«Во что бы то ни стало нужно найти Фогеля!» — подумала Зоя Иннокентьевна. Теперь она знала, как до него добраться.

О водке в коробках из-под стирального порошка она не вспоминала, этот факт значения не имел и важным не представлялся.

Так и не закончив зарядку, Зоя Иннокентьевна стремительно поднялась, наскоро приняла душ и уже через полчаса выкатила из гаража-ракушки свой старенький «Запорожец».

Подъехав к вокзалу, пристроила Сливку в пестрый ряд машин на платной стоянке и, увидев резвого плечистого парня, торопливо бросавшегося к каждой новой машине, достала из кошелька десять рублей, чтобы расплатиться за место на стоянке. Но парень подходить не стал, бросив в сторону «Запорожца» лишь ленивый взгляд. Зою Иннокентьевну слегка обидело, что ее машину как бы определили во второй сорт.

— И ничуть моя Сливка не хуже этих ваших скупленных на западных свалках иномарок! — вслух сказала она, пряча деньги обратно в кошелек.

На этот раз Зоя Иннокентьевна осталась ждать в машине и подходить к ларькам не стала. Время тянулось долго, как и всегда, когда чего-нибудь или кого-нибудь ждешь. Наконец вчерашний грузовичок, как она и предполагала, появился на Привокзальной площади. Остановился он там же, где и вчера, у начала ларечного ряда. Привезенный товар разгрузили и разнесли по ларькам те же двое — водитель и молодой парень, обозвавший ее в прошлый раз теткой.

Дождавшись, пока машина отъедет, Зоя Иннокентьевна тронулась следом.

Грузовичок, проехав два квартала по центральному проспекту, свернул налево, на улицу Островского, которая вела на Старый мост, связывающий правобережную и левобережную части города. За мостом грузовичок устремился к Восточной трассе, ведущей в пригороды.

«Запорожец» не отставал. Двигатель его частенько барахлил, но сегодня, будто почувствовав ответственность момента, вел себя прилично, хозяйку не подводил.

К городу вплотную подступали поселки. Они тянулись сплошной цепочкой, располагаясь друг за другом, сливаясь крайними домами, по сути переходя один в другой. Первым из них шел Рыбацкий, застроенный новыми большими и нарядными коттеджами, принадлежащими городским богачам. За ним следовала Ксеньевка, поселок победнее, знаменитый тем, что здесь находился сумасшедший дом.

Не сбавляя скорости, грузовичок проехал оба поселка и свернул к Игрени — тихому, зеленому местечку, утопающему в яблонево-вишневых садах. Какое-то время обе машины петляли по игренским улицам, пока не добрались до старого, ветхого домишки под шифером, покрывшимся зеленой плесенью. Возле двора стояло несколько машин, одна из которых, темносерая, была с мерседесовской эмблемой на капоте. Рядом с нею грузовичок и остановился.

Зоя Иннокентьевна проехала чуть вперед и тоже остановилась. Выбираясь из тесноватого «Запорожца», немного замешкалась, и преследуемая ею пара уже вошла в дом.

Зоя Иннокентьевна решительно направилась вслед за ними.

Двор за покосившимся деревянным забором, в котором больше штакетин недоставало, чем еще держалось на прогнивших поперечинах, зарос сорняками и был сильно замусорен, в основном пустыми бутылками и осколками стекла. Стараясь ступать как можно аккуратнее, чтобы случайно не поранить ногу, Зоя Иннокентьевна подошла к низкому, всего в две ступеньки, крыльцу, но подняться не успела. Из-за угла дома, застегивая на ходу брюки, вынырнуло какое-то странное существо, грязное, оборванное, нечесаное, и торопливо нырнуло в полуотворенную дверь. И сразу же щелкнула задвижка. Зоя Иннокентьевна подергала покрытую ржавчиной ручку-скобу и громко, настойчиво постучала.

— Ну кто там еще? — послышался недовольный голос. — Запираться-то зачем надо было? — Это относилось уже не к ней.

Чуть перекосившаяся, давно не крашенная дверь резко распахнулась, и Зоя Иннокентьевна увидела здоровенного, коротко остриженного парня.

Он с удивлением уставился на женщину.

— Чего надо?

— Эдуарда Андреевича ищу… — по учительской привычке Зоя Иннокентьевна называла не фамилию, а имя-отчество.

— Зачем?

— Это я ему объясню. Он здесь?

— Ну.

— Позвольте, я пройду.

— А чего надо?

— Я же уже сказала — хочу видеть Эдуарда Андреевича.

Зоя Иннокентьевна говорила громко и недовольно, словно отчитывая нерадивого ученика. Парень на миг застыл в растерянности. Воспользовавшись заминкой, Зоя Иннокентьевна решительно отодвинула его в сторону и шагнула за порог.

— А ну давай отсюда! — опомнился наконец верзила и попытался преградить незваной гостье дорогу.

— Не смейте со мной так разговаривать! Что вы себе позволяете?! — пристыдила его Зоя Иннокентьевна и, пока тот переваривал услышанное, а любые мозговые усилия ему, похоже, давались с трудом, вошла в дом, перешагивая через какие-то картонные коробки, штабелями сложенные в коридоре, цинковые ведра, пустые бутылки.

Комната, в которую Зоя Иннокентьевна пробралась из коридора, была большой, но темноватой. Свет почти не проникал сквозь грязное стекло единственного окна, к тому же до половины заваленного всяким хламом.

Здесь тоже все было заставлено пустыми картонными коробками и бутылками, далеко не чистыми ведрами, пустыми или с водой. На широких двухэтажных нарах в углу валялось грязное тряпье. Рядом — большой стол, под которым виднелась коробка, заполненная чем-то серебристым, похожим на алюминий. На столе лежал какой-то валик, стояла миска с клеем, ворохом были навалены водочные этикетки. На полу стояло несколько коробок с уже полными бутылками. Коробки были точно такими, какие Зоя Иннокентьевна заприметила у ларьков на Привокзальной площади.

Вокруг двух больших и грязных чанов толпилось не меньше десятка человек, среди которых Зоя Иннокентьевна увидела уже знакомого ей водителя грузовичка и его сопровождающего. Компания была пестрая и довольно странная — несколько парней в черных футболках и черных джинсах; мужчина среднего роста с седыми висками, в белоснежной рубашке с короткими рукавами; грязные, небритые, оборванные существа, похожие на бродяг, которых сейчас много слоняется по вокзалу и городским базарам.

Тяжелый водочный дух, смешанный с запахом нечистых тел и еще какой-то едкой вонью, выедал глаза.

— Товарищи! — обратилась Зоя Иннокентьевна к пестрой компании. — Мне нужен Эдуард Андреевич.

От неожиданности и несколько нелепого в этой обстановке слова «товарищи» в комнате наступила мертвая тишина. Было слышно даже, как, дымясь, булькает в чане вонючее варево. Но и это булькающее, будто испугавшись сильного, поставленного десятилетиями классной и внеклассной работы голоса, вдруг затихло.

— А ну давай отсюда! — раздался за спиной Зои Иннокентьевны грозный голос верзилы, открывавшего дверь. Он, кажется, осознал, что допустил явную промашку, и теперь этим грозным окриком старался реабилитироваться перед дружками. — А ну давай отсюда! — повторил он. Похоже, его словарный запас не был слишком перенасыщен. Верзила попытался грубо схватить ее за плечи, чтобы вытолкать вон.

— Подожди, Сеня, — остановил его мужчина в белой рубашке.

— Вы Эдуард Андреевич? — безошибочно угадала Зоя Иннокентьевна.

— Допустим…

— Ваша фамилия Фогель? — уточнила Зоя Иннокентьевна.

— Допустим…

— А что тут допускать? Я узнала вас!

— Мы знакомы?

— Познакомимся! — строго заверила Зоя Иннокентьевна и добавила, уже не так воинственно: — Нам нужно поговорить. Только, прошу, давайте выйдем отсюда на свежий воздух, здесь невыносимая вонь…

— Кому что нравится! — возле чана раздался смех. — Кому вонь, а кому божественный аромат.

Сеня еще некоторое время настороженно наблюдал за Зоей Иннокентьевной, но Фогель был спокоен, и он тоже успокоился, отошел в сторону, присел на нары.

Фогель пропустил Зою Иннокентьевну вперед и вышел вслед за ней на крыльцо.

— Слушаю, — сказал он, с видимым удовольствием вдыхая свежий воздух.

— Я тетя Игоря…

— Какого Игоря?

— Белобородова.

— Кто это?

— Вы хотйте сказать, что незнакомы с ним?

— Но это действительно так, — удивленно произнес Фогель. — Во всяком случае, человека с такой фамилией не припоминаю.

— Да? А разве не вы лично всего неделю назад принимали его на работу?

— Вы ошибаетесь, в последний месяц я никого и никуда не принимал, — ответил Фогель. — Может быть, вы все-таки объясните, что вас привело сюда?

— Не догадываетесь?

— Я не ясновидящий.

— Во-первых, я хочу забрать документы на Раину квартиру, — Зоя Иннокентьевна не была уверена, что документы у Фогеля, а не у того, другого, и на всякий случай блефовала. — Во-вторых, я хочу знать фамилию вашего дружка Саши.

— Во-первых, у меня нет никаких документов, — в тон ей ответил Фогель, — во-вторых, я абсолютно не понимаю, о чем идет речь… Какая Рая, какой Игорь, какой Саша?

— Рая — моя покойная сестра, Игорь — ее сын, а Саша — лопоухий. Так что не притворяйтесь! Вы прекрасно знаете, кто он такой. Вы прекрасно знаете, — с напором повторила Зоя Иннокентьевна, — что он избил Игоря и отобрал у него документы. Или, скажете, этого не было? Вы даже мысли такой не допускаете?

— Почему же не допускаю? Возможно, с вашим племянником что-то похожее и произошло, но я-то здесь при чем? Я никого не избивал, вы меня с кем-то путаете.

— Вот как вы заговорили! Не хотите, значит, по-хорошему? В таком случае предупреждаю: если вы думаете, что я так просто это оставлю, вы ошибаетесь. — Зоя Иннокентьевна перешла в наступление. — Я пойду в милицию! Ни вам, ни вашему приятелю не удастся открутиться!

Разговор явно не получался. Вместо того чтобы прижать Фогеля фактами, заставить его ответить на все возникшие вопросы, вызнать у него все про липовую контору на улице Серова, выпытать адрес лопоухого, как Зоя Иннокентьевна и собиралась вначале, она просто устроила скандал. Но тональность разговора, сложившаяся стихийно, помимо ее воли, теперь диктовала свои условия, уводя в сторону, обесценивая слова.

Фогель слушал, усмехаясь ее наивности. Он давно понял, что эта толстушка в распашонке интересовалась не им, а Ворбьевым, лишь слегка удивившись ее догадливости, позволившей вычислить, кто на самом деле является организатором дела с квартирой на Пушкинской.

— Что ж я, по-вашему, все это выдумала? — оторопела Зоя Иннокентьевна, заметив, наконец, насмешливую, даже какую-то жалостливую улыбку на лице Фогеля.

— Может, и выдумали, кто вас знает… Думаю, нам больше не о чем говорить, — не попрощавшись, Фогель повернулся и ушел в дом.

Зоя Иннокентьевна растерянно смотрела на закрывшуюся за ним дверь, соображая, как лучше поступить. В подобных случаях она не то чтобы терялась, но предпочитала отступить на время, чтобы спокойно разобраться в ситуации и, собрав бойцовские качества, которых Зое Иннокентьевне было не занимать, снова вступить в борьбу.

Сдаваться она не собиралась.

— Кто привел сюда эту дуру?! — вернувшись в дом, спросил Фогель у охранников.

Спокойствие его как рукой сняло. Не потому, конечно, что теперь усложнилось, если вообще не сорвется дело с квартирой на Пушкинской, за которую можно было легко, походя, сорвать приличные деньги. Затея эта — ворбьевская, пусть сам и разбирается. Ему не нравилось, что засветился игренский цех. Пусть не главный, пусть не самый производительный, но незачем постороннему человеку знать, что здесь происходит.

И хотя никакого интереса к увиденному женщина не проявила, Фогелю подумалось, что новые заботы почему-то всегда появляются не ко времени. Вспомнил, что она грозила пойти в милицию. Милиции он не боялся, там у него, как говорится, все схвачено, за все уплачено. Но не лишним, наверное, будет сказать ребятам, пусть разберутся с гостьей, припугнут на всякий случай, чтоб не болтала чего не надо.

Технология производства фальшивой водки проста и бесхитростна. «Производственный процесс» состоит всего из двух циклов, или, выражаясь научным языком, гидролиза и регенерации. Первый заключается в том, что в чан, старую ванну или просто корыто, в зависимости оттого, что оказалось под рукой, вливается необходимый набор — кислота, подсластитель и ароматизатор. Каждый из компонентов полагается взвешивать, но все делается на глазок. Кому нужны лишние хлопоты? Смесь заливается обыкновенной водой и выдерживается около часа, а затем ее ведрами переливают в другой чан, в котором смешивают со спиртом, чаще всего техническим.

Вот и все. Водка готова. Осталось только разлить по бутылкам, закатать пробки и наклеить этикетки.

Фогель был не единственным в городе изготовителем фальшивой водки. Слон, лидер одной из городских группировок, вообще сделал ее производство чуть ли не главным источником дохода. Друзья предупреждали Фогеля, что Слон — человек обидчивый, конкуренции не потерпит, не простит и на расправу бывший уголовник скор. Но Фогель рискнул, выбрав для этого, как ему казалось, подходящее время, когда Слона не будет в городе — его страсть к круизам ни для кого не была секретом. Новое дело задумывалось как временное — быстро получить навар, затем свернуть водочные цеха, затаиться, переждать, а в очередную отлучку Слона повторить операцию.

Водка, выпускаемая Фогелем, называлась «Меркурий». Это раньше названий было раз-два и обчелся. Теперь же на прилавках чего только не увидишь — «Белая сестра», «На троих», «Кавалерист-девица», «Привет с бодуна», — народной фантазии нет предела. Фогель мог выбрать любое название, но так получилось, что стали выпускать «Меркурий» — на ликероводочном заводе в Черкасске была раздобыта большая партия этикеток и пробок именно этой водки.

С немецкой педантичностью Фогель продумал все мелочи, все возможные меры предосторожности. Чтобы не светиться, помещений в городе не арендовал, договоров ни с кем не оформлял, а цеха — их было четыре — разместил по пригородам, в частных домах, снятых у пьянчужек.

Работники подбирались из таких же пьянчужек и бомжей. С ними, как полагал Фогель, не будет проблем при расчете. По договору, естественно, устному, он должен был заплатить за работу после ее окончания. Вначале выдал каждому лишь небольшой аванс, который должен был убедить в честности хозяина, хотя сам Фогель знал — платить больше не будет.

Ночевали работники между бутылками и чанами здесь же, в цехах, отлучаться за территорию не разрешалось — таково было условие, с которым бродяги, впрочем, легко согласились — жить-то им все равно было негде.

Работали в две смены, по шесть-семь человек в каждой. Все, начиная с мытья бутылок и кончая наклейкой этикеток, делалось вручную. Воду, необходимую для производства, носили из колодцев или водоколонок, если они были поблизости. В одном из цехов, стоявшем на берегу реки, воду брали прямо оттуда, нечистую, уже начавшую по-летнему протухать. Наблюдала за всем небольшая бригада охранников. Кроме них, о фогелевских цехах знали еще двое: шофер и экспедитор грузовика, тоже, понятно, свои люди.

Дело было поставлено грамотно — по накладным водка не проходила, на склады не попадала, тепленькой еще доставлялась в ларьки, принадлежащие тому же Фогелю. Никакого интереса не могли вызвать и перевозки — фогелевский грузовичок и раньше по несколько раз в день курсировал между складом и ларьками, развозя разный товар. Так что пока Слон тешится в теплых странах, прибыль получает тот, кто ловчее. Только через ларьки у вокзала в день уходило до пяти тысяч бутылок. Дешевая водка «Меркурий» пользовалась спросом и в других ларьках, разбросанных по всему городу.

Фогель был спокоен — проследить цепочку, а всю ее знает лишь он один, невозможно. Но именно это и подвело… Не желая привлекать лишних людей, он сам контролировал производство, бывал в цехах. И, не окажись он в тот злополучный день в игренском цехе, не нашла бы его Зоя Иннокентьевна, не встретила бы.

Дождался Эдуард Андреевич Фогель своего часа. Пришло его время. Время, когда сжатая, как пружина, душа смогла распрямиться, показать силушку, накопившуюся в бывшем главном экономисте городского продторга.

Первая удача пришла к нему в конце восьмидесятых, во времена тотального товарного голода, когда и носки, и макароны, и соль — все распределялось по талонам, купонам, карточкам.

Неужто, это и вправду было — пустые прилавки в магазинах, бесконечные, шумные, ру-х гающиеся очереди? В одном из гастрономов Фогелю пришлось даже утихомиривать народный гнев. Давали макароны. Торговали до закрытия, а не успевшим отоварить талоны грубовато посоветовали приходить завтра — продавцы в то время с клиентами не церемонились. Но люди, отстоявшие в очереди по четыре-пять часов, записывавшие на ладонях номера очереди, внять совету не захотели, посчитав его обидным и несправедливым. Потрясая исписанными ладошками перед носом призванных в торговый зал директрисы и представителя торга, которым оказался Фогель, «неотоваренные» устроили сидячую забастовку. Около трех часов каждая из сторон отстаивала свои права, и лишь ближе к полуночи торгаши сдались и выдали забастовщикам вожделенные макароны.

Но и это еще было не его время. Талоннокупонный период сменился эпохой бартера. Как и товарный голод, для работников торговли бартерная пора была благословенной. Между предприятиями, торговыми организациями, городами, республиками, между отдельными гражданами шел обмен. Менялось все — табак на чугун, картошка на ботинки, шило на мыло… Не злоупотребить в такой ситуации служебным положением, когда деньги сами плыли в руки, было бы грешно, и Фогель своего не упустил.

Но и это было еще не его время.

Его время началось, когда у рынков и на Привокзальной площади появились первые коммерческие ларьки, принадлежащие Фогелю. Несколько киосков, торговавших раньше газетами, он раздобыл в Союзпечати, но в основном ларьки были самодельными, сбитыми из деревянных поддонов, обшитых внутри разобранными картонными коробками.

Фогель с головой окунулся в создание своей ларечной империи. Ему нравился этот вид торговли. И тогда, когда только начинал, и сейчас, когда он вполне мог открыть шикарный магазин, и не один. Но система товарооборота, движение наличных денег, огромный, плохо поддающийся учету ассортимент мелких товаров в ларьках позволяли крутить живые деньги, обводя вокруг пальца налоговую инспекцию. К каждому ларьку инспектора не приставишь, за каждой пачкой сигарет или жвачки не уследишь.

Поначалу, правда, налетели, как мухи в жару, босяки, называвшиеся теперь, в соответствии с новыми тенденциями в обществе, иностранным словом «рэкетиры». Босяки требовали, чтобы Фогель делился. Делиться же он, понятно, не хотел. А когда дотла сгорело несколько ларьков, понял — нужно защищаться. Крутые парни, согласившиеся защищать, заботиться о покое хозяина, его прибылях и спокойной работе девочек в ларьках, нашлись быстро. Бригада росла — приходил один, приводил другана.

И все бы ничего, да появилась новая напасть — стали наступать конкуренты. Особенно досаждал некий Игнатов, также державший в городе ларьки. У Фогеля снова сожгли несколько точек в районе рынка. Узнать, чьих рук дело, не составляло труда, и вскоре Игнатов разорился и, желая избежать смертельной опасности, стал нетерпеливо названивать в аэропорт, чтобы узнать расписание ближайших самолетов в другие города.

Вот теперь пришло время Фогеля.

Но жизнь непростая штука. В городе начались бандитские войны за раздел сфер влияния. Вот тогда Фогель и услышал в первый раз об Эстете. Человек неглупый, ушлый, он быстро сообразил, на какой трон тот сел, какая сила стоит за ним, и, как смог, выразил новому правителю города свое нижайшее.

Эстет, которым оказался старый знакомец ларечного барона, оценил лояльность и позволил жить и, самое главное, крутиться и накапливать, что и было жизнью для Фогеля. Накоплено было немало — счета в банках, кубышки с наличными, машины, квартиры, золото, шикарный особняк за городом, в котором хозяева, впрочем, бывали редко. Фогель по-прежнему любил свою старую дачу, где жил и зимой и летом с женой Вероникой, навсегда сделавшейся молчаливой и печальной после смерти их единственной дочери.

Закончился день, закончились и дневные хлопоты. Наступил вечер. Обычный июньский вечер. Вернее, он был бы таким, если бы не неожиданный приезд Ворбьева. Обычно он появлялся тогда, когда его звали, и лишь иногда сам искал встречи. А это, как знал Эстет, предвещало события неприятные, непредвиденные и опасные.

— Что скажешь? — не отвечая на приветствие, спросил он входящего в кабинет Ворбьева.

Ворбьева всегда обескураживала манера Эстета уже первой фразой унизить человека, заставить почувствовать себя навязчивым, мелким, ничтожным. Это ощущали все, кому приходилось обращаться к Эстету с просьбами, ходатайствами или проблемами, разрешить которые мог только он. Неуютно было рядом с ним и тем, кто по положению был ему ровней и мог бы, казалось, чувствовать себя свободнее, раскованнее.

Ворбьев ровней не был. Но и шавкой из своры Эстета себя не считал. Он знал цену и себе, и услугам, которые оказывал этому спесивому снобу. Однако знал он и то, что цена эта резко уменьшалась, сводилась к ломаному грошу в базарный день, как только Ворбьев наталкивался на холодный взгляд Эстета. Не хотелось бы признавать, но он боялся этого человека, излучающего мощную разрушительную энергию. Но все же не порывал с ним отношений, не бежал подальше, не прятался от недобрых серых глаз.

Нельзя сказать, что сегодня Ворбьев чувствовал себя иначе, но все же держался чуть поувереннее, чем всегда. И было отчего. Новости, с которыми он пришел к Эстету, были не из разряда тех, что можно прочитать в газете или услышать по радио. Уже сам этот факт добавлял Ворбьеву уверенности в себе, в собственной значительности и незаменимости. Сегодняшние новости, правда, могли показаться Эстету неприятными, но, безусловно, были важными.

— Поиздержался в последнее время, обеднел… — проронил Ворбьев, и от Эстета не ускользнуло — не было в словах гостя обычной просительной нотки.

— В последнее время ты слишком часто стал нуждаться. В результате твои уши чуть ли не постоянно мелькают рядом со мной. Это может вызвать ненужное любопытство…

— Мои уши всегда вызывают любопытство, но никто еще из-за них не отказывался от встречи. И вы тоже, — решился на дерзость Ворбьев. Он еще стоял, ожидая, пока Эстет приглашающе укажет рукой на соседнее кресло. В одном из них, стоящем рядом с массивным журнальным столом у окна, хозяин сидел сам.

Наконец Эстет кивнул: садись, мол, — и, глядя, как располагается Ворбьев в удобном глубоком кресле, опять невольно отметил, что не тушуется тот сегодня, не теряется. А это могло означать лишь одно — гость обладал информацией, которую считает ценной.

— Ладно, не обижайся, Саша, — миролюбиво произнес Эстет, поняв, что с ушами несколько перегнул. — Слушаю тебя внимательно!

— А чего мне обижаться? Я не красна девица… — пожал плечами Ворбьев и, не желая больше говорить о своем физическом недостатке, начал о деле: — В нашем городе в последнее время происходит много любопытных вещей…

— И что же это за вещи?

— Завелась банда, которая убивает людей из-за квартир.

— Слышал об этом. Наша доблестная милиция во главе с Гришей Литвинцом поймала уже не одного квартирного жулика.

— Не знаю, чем там занимается Гриша Литвинец, каких жуликов ловит, но вчера вечером, заметьте, в один только вечер, арестована большая группа людей, занимающаяся незаконным отъемом квартир у граждан. И аресты проводила, насколько мне известно, не милиция.

— Не милиция? — удивился Эстет. — Тогда кто же?

— Прокуратура и мои бывшие коллеги, гэбисты.

— ФСБ? — снова удивился Эстет. — Обмельчали ребята, если уж начали заниматься жуликами.

— Жулики уж больно крутые на этот раз! Горы трупов, море крови и дерьма… В прокуратуре операция проходила под кодовым названием «Ассенизаторы». Взяли банду с поличным в поселке Борзенка. И почти в полном составе…

— Неужели всех взяли? До единого? — в вопросе Эстета прозвучала ирония.

— Почти… Но главарь пока на свободе, хотя фамилия известна. Горелин его фамилия. Возникла она, можно сказать, случайно, поначалу главарем банды следователи считали некоего Жору Долгушина.

— Его тоже взяли?

— Да.

— Чудно получается — банда в полном составе собирается в одном месте, как будто специально для того, чтобы операм было легче с ней расправиться, — усмехнулся Эстет. — Какие-то опереточные преступники!

— Не такие уж они и опереточные, если судить по навороченным делам… — заметил Ворбьев. — Но многие задержаны действительно в одном доме. Остальных брали кого где. Одного — прямо на рабочем месте. Оказался человеком, близким к органам охраны правопорядка.

— Да ну! Неужели и в их рядах есть преступники? И кто же это?

— Некто Пыхов, фельдшер морга судебно-медицинской экспертной службы.

— Надо же, какие дела! — неопределенно протянул Эстет. — Хорошо поработала прокуратура, ничего не скажешь, молодцом!

— Молодцом! — подтвердил и Ворбьев.

Странный у них шел разговор. Ворбьев выкладывал, что знал, Эстет равнодушно слушал и вроде даже с трудом терпел, бросая реплики лишь для того, чтобы не молчать.

Ворбьев был вольным стрелком, в группировку Эстета, которую тот называл «Экологической бригадой», не входил, в общих делах не участвовал. Его задачей была информация, которую он добывал по прямому указанию Эстета либо приносил ему сам, как сегодня. Конечно, подозрение, что тот так или иначе причастен к банде «ассенизаторов», у Ворбьева было, но в какой-то миг он и впрямь засомневался, так ли это? А что, если Эстету действительно рассказ о раскрытой квартирной банде нелюбопытен, он прервет его и, не заплатив ни копейки, отправит восвояси?

Но Эстет разговор не прервал.

— Интересно, многое ли известно следователям? — спросил он.

— Вряд ли… Разве что детали — то, что банда существует более трех лет, что на счету ее немало кровавых дел… Но допросы только начались, а вот чем закончатся…

— И этот… Пыхов, или как его там, тоже участвовал в кровавых делах? — как бы между прочим спросил Эстет.

— Нет, у него была другая задача — поскорее, до того как будет проведено вскрытие, отправить тело в крематорий. Прокуратура, насколько мне известно, собирается шерстить судмедэкспертов. Думаю, для Петрова, начальника экспертной службы, это чревато большими неприятностями, даже если часть их спишут на хроническое пьянство, которым страдает большая часть его работников.

— Это его проблемы… — На этот раз равнодушие Эстета было неподдельным. Проблемы Петрова его нисколько не волновали. — И что этот фельдшер? Говорун?

— У Казанцева, а дело ведет он, все рано или поздно становятся разговорчивыми.

— А кто такой Казанцев? Из ваших?

— Нет, из прокурорских. Следователь. Специализируется на квартирных делах.

— Хороший следователь?

— Странноватый. Но начальство им довольно.

— Значит, далеко пойдет, если никто не остановит… По твоим словам выходит, что взяли не всю банду. А что ж не арестовали главаря?

— Точно не знаю, — честно признался Ворбьев. — Казанцев человек скрытный, подозрительный, себе и то раз в году доверяет, по предварительному обещанию. Но могу предположить, если Горелина оставили на свободе, значит, у Казанцева на этот счет есть какие-то соображения. Он из тех людей, которые просто так ничего не делают.

— Экий ты, право, ушлый! И как умудряешься знать все, что происходит в городе?

— Это у меня с детства. Когда был маленьким, очень любил смотреть по телевизору киножурнал «Хочу все знать», — попробовал пошутить Ворбьев, заглядывая хозяину в глаза.

Хотелось, ох как хотелось ему увидеть в серых насмешливых глаза Эстета если не восхищение, то хотя бы поощрение. Неужто он, Вор-бьев, того не стоит? И суток не прошло после операции по захвату банды, проводившейся прокуратурой и ФСБ в атмосфере строгой секретности, а ему, Ворбьеву, уже известны многие ее детали.

Но Эстет, как всегда, казался спокойным, ироничным и равнодушным, хотя на шутку отреагировал:

— Это хорошо, что любишь все знать. Будут новости, приходи…

Воробьев понял: разговор окончен. Он поднялся из глубокого кресла и открыл было рот, чтобы напомнить о том, что поиздержался, но Эстет, видимо, и сам не забыл, с чего начался их разговор. Пройдя к огромному письменному столу, занимавшему чуть ли не половину его просторного домашнего кабинета, достал из ящика конверт с деньгами.

Ворбьев улыбнулся благодарно, спрятал конверт в сумочку-визитку, болтавшуюся на руке, попрощался и вышел.

Сведения, добытые Ворбьевым, действительно были любопытны. Но требовали некоторых уточнений. Эстет подошел к телефону, набрал по памяти номер. Голос в трубке возник сразу же после первых гудков, будто звонка ждали.

— Ты в городе?

— Да, — настороженно ответил невидимый собеседник, соображая, что могло стоять за звонком Эстета.

— Что творится на белом свете, знаешь?

— Лето наступило…

— Остришь? — холодно спросил Эстет.

— Это я так, — стали оправдываться на том конце провода. — Что-то случилось?

— Случилось. Вчера вечером в поселке Борзенка взяли банду, в том числе и Долгушина.

— Ни фига из дому пишут!

— Ты что же — не в курсе? — удивился Эстет, но удивление это больше смахивало на угрозу.

— Меня не было в городе, — оправдываясь, сказал собеседник. — Вернулся меньше часа назад и еще ни с кем не связывался. Ты уверен, что информация точная?

— Точнее не бывает. Насколько осведомлены твои ребята?

— О тебе они, разумеется, ничего не знают. Но для меня некоторые опасны… Особенно Жоржик Долгушин.

— Есть и поопаснее. Пыхов, например.

На том конце телефона раздалось тяжелое дыхание.

— Пыхова тоже взяли? — наконец донеслось из трубки.

— Взяли. Поэтому и звоню. Что намерен делать?

— Линять.

— Успеешь! На тебе Пыхов. Он не должен заговорить. Знаешь, каким способом сохраняется тайна?

— Это моя задача?

— Твоя. Организуешь, свободен.

— Но если Пыхов в СИЗО…

— Хоть у черта за пазухой! — перебил Эстет. Угроза в его голосе прозвучала явственнее. — Красиво жить хочешь? Твои недоноски наследили, оставили улики. Причем, заметь, улики настолько серьезные, что подобрались к Пыхову. А я, как горничная, должен за тобой уборку делать? Организуешь Пыхова — доложишь. У меня все!

Эстет положил трубку. Но тут же поднял ее снова. На этот раз звонок был коротким.

— Возьми под наблюдение Горелина. Глаз с него не спускать. Докладывать о каждом шаге. Дальнейшие инструкции будут.

Горелин с помертвевшим лицом все еще стоял у стола, с которого взял сотовый телефон в черном кожаном футляре, когда раздался звонок Эстета. Заметив, что по-прежнему держит телефон в руках и даже не выключил его — из трубки доносились частые короткие гудки, он нажал нужную кнопку и положил телефон.

«Все пропало! Все пропало! — Горелин заметался по комнате, зацепив, уронил стул, машинально поднял. — Что же делать, что делать? Три года работали! Как все было налажено! И вдруг все засыпались…» Подумалось: и засыпались-то его ребята потому, что все было слишком хорошо налажено. Привыкли к удаче, расслабились… «И Жоржика взяли… Худо-то как, худо… Жоржик — слабак, мозгляк, хлюпик. Сдаст он Горелина, сдаст. А дела были такие, что зоной не отделаешься, вышак светит…»

— Линять надо, линять! — вслух проговорил Горелин и тут же отогнал мысль, кажущуюся такой заманчивой, такой здравой.

Уехать из города, не выполнив распоряжения Эстета убрать Пыхова, нельзя, слишком длинные у того руки. Но ничего, ничего… В ближайшие два-три дня он подчистит проблему и скроется из города. Ищи-свищи тогда! О том, что не он создавал банду «ассенизаторов», что руководил ею через него сам Эстет, а значит, ему и отвечать, как главарю, Горелин не думал. Эстет был недосягаем даже для крамольных мыслей.

Так и не успокоившись, Горелин направился в ванную, включил воду, долго, словно хотел смыть случившееся, стоял под душем. Не плескался, не окатывал себя, стоял отрешенно, закрыв глаза, не замечая, как обжигают спину горячие струи.

Выйдя из ванной, оделся в тщательно выглаженную рубаху, брюки с идеальными стрелками и принялся чистить башмаки — Горелин был аккуратистом, и даже тяжелые волнения не могли стать причиной небрежности в его одежде. Единственное, что не соответствовало характеру Горелина, — башмаки. Они были заношены чуть больше, чем хотелось бы. Но выбор обуви у него был невелик, и была этому причина, от Горелина не зависящая. Не мог он, как любой другой человек, пойти в магазин и купить себе новые башмаки. Не подобрать подходящего размера. У Горелина он был таким большим, что обувь приходилось шить на заказ.

Бар «У Флинта» мало чем отличался от «Кукушки», «Огонька» или «Магдалены», в которых Зоя Иннокентьевна уже побывала в поисках лопоухого. Здесь было так же полутемно, крутили тот же шлягер о том, что «нельзя быть красивой такой», по стенам вились те же искусственные ветви винограда, спускавшиеся на искусственные пальмы в пластмассовых кадках, засыпанных керамзитом.

«У Флинта» разве что пальм стояло чуть побольше. Другой отличительной чертой были несколько огромных аквариумов в центре и по углам зала, в которых плавали среди ракушек и колышущихся водорослей пучеглазые рыбы, противно открывающие рты, как только кто-нибудь из посетителей близко наклонялся к стеклу аквариума, разделяющему подводный и наземный миры.

Никто никогда, не знает, как поступит женщина, тем более она сама. Когда бывший ученик Зои Иннокентьевны, Поспелов, рассказал, что лопоухий любит бывать в барах на центральном проспекте, она с педагогической методичностью принялась обходить их, вглядываясь в дымном полумраке в лица, а вернее, в уши посетителей.

Зое Иннокентьевне и раньше приходилось бывать в подобных заведениях — сопровождала местных фирмачей, надеявшихся в непринужденной хмельной обстановке выцыганить у богатеньких забугорных Буратино деньжат. Но тогда Зое Иннокентьевне приходилось работать как проклятой, переводя застольный треп, который от выпитого становился все оживленнее и все бессмысленнее. И потому, кроме усталости, от посещений баров в памяти ничего не осталось.

Сейчас все было иначе. Сейчас она могла спокойно посидеть, наблюдая новые для себя проявления жизни. Пожалуй, ей здесь даже нравилось.

Зоя Иннокентьевна устроилась в центре зала, откуда она могла наблюдать одновременно и за столиками, и за входом.

Подошла официантка, длинноногая девушка в тельняшке, и, открыв блокнотик, приготовилась принимать заказ. Зоя Иннокентьевна долго и внимательно изучала меню, с любопытством вчитываясь в экзотические названия блюд и не менее экзотические цены.

— Чашку чая, пожалуйста, — наконец сказала она, невинно глядя на официантку, и, подумав, добавила: — С лимоном.

— Чай? — переспросила официантка так недоверчиво и удивленно, будто ей заказали живую акулу.

— Чай! — подтвердила Зоя Иннокентьевна. — Дело в том, что я терпеть не могу кофе.

— А я вам и не предлагаю кофе… — Официантка демонстративно взяла со стола все еще раскрытую папочку с меню, сунула ее под мышку и отошла к бару.

Чай она все-таки принесла. Не сразу, не очень скоро, но принесла.

Зоя Иннокентьевна выпила его быстро и сидела теперь за пустой чашкой, вызывая недовольное внимание пробегающих мимо официанток в декольтированных со всех сторон тельняшках, символизирующих, в соответствии с названием бара, пиратскую экзотику. Когда же одна из них подошла за пустой чашкой, Зоя Иннокентьевна попросила принести бокал сухого красного вина, как потом выяснилось, необыкновенно терпкого и вкусного.

Дело шло к ночи, Зоя Иннокентьевна допивала уже третий за последний вечер бокал вина. Настроение было хуже некуда. Лопоухих, прыщавых и малорослых с сальными волосами кругом было хоть пруд пруди, но ни у одного из них не было уха, похожего на высохший капустный лист.

За столиками сидели в основном большие компании бритоголовых мясистых парней и размалеванных пэтэушниц, до пупка обвешанных металлической бижутерией. «Не пропадет российская черная металлургия!» — с уверенностью подумала Зоя Иннокентьевна, глядя, каким количеством железа украшены девичьи шейки, ушки и пальчики.

Все были пьяные, но хотели еще.

Посетителям бара было, наверное, весело, потому что за столиками не смолкал громкий смех. Девицы повизгивали, как молоденькие поросятки, смех же их мужественных спутников больше походил на лошадиное ржание.

Через столик, наполовину отделенная от зала огромным аквариумом, расположилась такая же бритоголовая компания, но без девиц. Гуляли они основательно — бутылки и блюда с едой едва помещались на огромном столе.

Двое из парней в отличие от остальных выглядели загоревшими. Один из загоревших явно был лидером компании. Зоя Иннокентьевна это поняла по поведению сидевших за столом. Так актеры в правильно поставленной мизансцене играют короля. Все старательно прислуживали загорелому, время от времени с нескрываемыми подхалимскими нотками восклицая:

— Ну ты, Слон, блин горелый, даешь!

Парень, к которому относился восхищенный возглас, и вправду был похож на Слона. Даже не своим массивным телом, что-то слоновье было в его облике, повадках, манерах. Он шумно двигал по столу стаканом, размахивал руками, чересчур громко разговаривал.

По блатным словечкам и манерам она угадала в Слоне бывшего зека, хотя, как это у нее получилось, объяснить не смогла бы — среди ее знакомых не было никого, кто сидел бы в тюрьме.

Отчасти от скуки, чтобы занять себя чем-то, отчасти из любопытства Зоя Иннокентьевна стала наблюдать за компанией у аквариума. Прислушиваться к разговору нужды не было — громкий, он и так был хорошо слышен.

Слон рассказывал дружкам что-то веселое, и они дружно и радостно ржали в ответ.

— Что мне, братва, нравится в этих сраных заграницах, — говорил он, — это то, что кругом полно наших. Идешь по ихней стрит, лупетками брызгаешь туда-сюда, сюда-туда, вы же знаете, я люблю посмотреть на мир, кругом архитектура, в натуре, кайф. А навстречу только и слышишь: «Здрасьте, приветик». Во, братва, жихтарка пошла! Весь мир теперь Россия! И гордость меня от этого берет! Особенно много наших в Израиле, — продолжал он. — Если присмотреться, так это вообще и не Израиль, а Берди-чев, в натуре! Там все говорят по-русски, а кто не хочет, наши заставят!

— Так ты вроде не в Израиль ездил? — усомнился один из сидевших за столиком.

— Не в Израиль, — согласился Слон. — Но я тебе вообще рассказываю, я что, по-твоему, в Израиле не был?

— Был, — торопливо согласился парень, задавший вопрос.

— То-то! — буркнул Слон и, недовольно посмотрев на опустевший стакан, добавил: — Наливай, Кнац!

Налили, чокнулись, выпили.

— Слушай, Слон, народ рассказывает, что сейчас в турбюро у Авилова новые развлекухи стали устраивать. Не слышал?

— Нет! А чего там?

— Есть туры в Сибирь — охота с рогатиной. Есть в Африку, там любителям острых ощущений — а ты у нас любишь острые ощущения — организуют охоту на льва, причем в руках у тебя один ствол, а в нем один патрон.

— На хрен мне такие развлекухи? Не уважаю! В круизе должна быть экзотика!

— Так куда экзотичней? С рогатиной на медведя!

— Не-е-е, я люблю другую экзотику. Чтоб номер в гостинице — оторвись! А лучше, чтоб теплоход белый-беленький! Я гулять широко люблю — дорогое пойло, дорогие девки, дорогие тачки… Помнишь, Гладик, как по Парижу гоняли на перламутровом «Ягуаре»? — Слон радостно засмеялся.

— Чего ж не помню, помню… Мы потом этот «Ягуар» грохнули. Ты еще в прокате за него рассчитывался.

— Вот это по мне! А то медведь, рогатина, Сибирь… Я сибирскими лесоповалами наелся — во! — Слон чиркнул пальцем по горлу. — И чтоб по доброй воле туда, не по этапу? Ну и сказанул! Я лучше на Канары или другие какие острова махану. Есть у меня, братки, мечта! Желаю, чтобы на отдыхе мне каждое утро подавали к гостинице тачку с персональным шофером. И чтоб шофером этим был знаете кто?

— Кто? — спросил один из дружков. С готовностью спросил, скорее для того, чтобы подгалдыкнуть, чем и вправду узнать, кто же должен подавать по утрам машину Слону.

— Местный начальник полиции! Вот кто! — ответил Слон. Должно быть, в том, чтобы начальник полиции прислуживал бывшему зеку, ему виделся особый шик.

— Так за чем дело встало? Не по карману? — раздался несколько провокационный вопрос.

— Бабок у меня достаточно! Но не получается пока… — честно признался Слон. — Не по резьбе мои предложения ихней полиции.

— А ты предлагал?

— Предлагал… Кочевряжатся…

«Прямо как старуха из «Сказки о золотой рыбке», — подумала Зоя Иннокентьевна.

— А помнишь, Слон, как мы в прошлом году, в Сочах, на пляже раскидали два куска баксов?

— Как раскидали?

— Игру такую придумали — чтоб к Слону подходили и целовали руки.

— И чего?

— А ничего! Пацаны и дешевые девки прямо в очередь стояли, некоторые по несколько раз норовили облобызать.

— Класс! Слушай, расскажи еще и про Хургаду! Вы с Гладиком сейчас там были?

— Были, — подтвердил Слон. — Наших там, как и везде, до фига. Отрываются, кто как может! Один братан из новых копченых так круто в ночном кабаке погулял, что к утру ни одного стакана, ни единого целого зеркала или столика не осталось. Но хозяин на него не в обиде — копченый возместил убытки и чаевыми не обидел.

— Не хило!

— Ты перепутал, Слон, это не в Хургаде было, а на Кипре.

— Может, и на Кипре… А ведь точно! В Хургаде другое было — с девками плавали. Опять же наши ребятки завели классный бордель. Собирают народ, грузят на катер и вывозят в открытое море. Мы с Гладиком были и еще три девахи — одна сисястая, а две плоскогрудые, но остальное в порядке… Отплыли от берега подальше, поигрались с девахами и стали учиться в акваланг дышать. А когда научились, нацепили эти акваланги на себя — ив воду.

— Так утонуть же можно?

— Не утонешь! У них с этим строго. Идем, значит, ко дну. Кругом красота, кораллы, рыбы плавают разноцветные, большие и маленькие. Большие этих маленьких все время кушают… Тут-то все и начинается. Девахи стали нас обслуживать. Прямо в воде. Такого кайфа я еще не пробовал! Это настоящий секс!

— Наши в этой Хургаде вообще не хило отрываются. Шашлык из акул делают, — решил дополнить рассказ второй загорелый парень, который, видимо, и ездил со Слоном в Хургаду.

— Ну это ты, Гладик, положим, туфту гонишь! — оборвал его Слон. — Не из акул, а из мурен. Тварь подводная такая есть, длинная, как змея, и жирная, как поросенок. Шашлык из нее классный получается!

— А барракуду видели?

— А как же! Зубы у нее — во! — почему-то с гордостью пояснил Гладик.

— Точно, еще та сучка! — подтвердил Слон. — Но земляки наши, из России, этих барракуд удочкой ловят и засаливают…

Дальнейший рассказ о заморских путешествиях и дивах Зоя Иннокентьевна слушать не стала. Время было позднее, пора домой. Так и не дождавшись лопоухого, она махнула рукой длинноногой пиратке, и та принесла счет.

В свой район Зое Иннокентьевне нужно было добираться троллейбусом. Это было удобно, так как останавливался он рядом с ее домом. Можно было ехать и трамваем. Но он шел только по центральной улице, а это означало, что к дому ей придется пройти через парк. Зоя Иннокентьевна долго простояла на остановке троллейбуса возле бара «У Флинта», но так и не дождалась его. Заметив, что из-за поворота показался трамвай, она быстрым шагом направилась на трамвайную остановку, находившуюся метрах в тридцати впереди.

Так вот и получилось, что этим поздним вечером ей пришлось идти одной через парк. Собственно, ни темноты, ни хулиганов она не боялась, но все равно была огорчена — от усталости отекли ноги, и туфли, вроде не новые, притершиеся к ноге, снова стали жать.

Зоя Иннокентьевна любила городские парки. К природе это не имело никакого отношения, всякие там цветочки-лепесточки никогда не волновали ее сердце. Растут и пусть растут себе. Это была ностальгия по паркам детства — с летними кинотеатрами, аттракционами, неизменным чертовым колесом, открытыми концертными площадками, откуда доносились звуки духового оркестра, с нарядными людьми, неспешно прогуливающимися под ручку по аллеям парка в выходные дни. Даже распространенные тогда скульптуры — гипсовые атлеты и олени не вызывали в памяти раздражения. Было жаль утраченной атмосферы беззаботности и бесхитростного веселья.

Трамвай остановился, и Зоя Иннокентьевна направилась по знакомой аллейке к дому. Она была хорошо освещена. Несмотря на позднее время, здесь еще прогуливались парочки. Зоя Иннокентьевна вышагивала спокойно, как человек, который никуда не торопится и которому нечего бояться. Одно лишь беспокоило ее сейчас — сказывалось немалое количество выпитого сухого вина. Поколебавшись, она чуть отступила с асфальтовой дорожки в темноту и спряталась за кустиком желтой акации. Она уже собиралась вернуться на освещенную аллею, уже сделала шаг, второй, как услышала голоса. Поддавшись естественной в таких случаях опасливости, Зоя Иннокентьевна затаилась, замерла, напряженно прислушиваясь к разговору, чтобы не упустить момент, когда лучше выскочить на освещенную аллею.

Один из голосов был с характерным кавказским акцентом. Другой — высоковатый для мужчины, с легким не то клекотом, не то дребезжанием в горле.

— Зачем, дорогой, звал? Засветишься — друга потеряю, как жить буду без такого друга? — в голосе с кавказским акцентом прозвучала едва уловимая насмешка.

— Не мог же я с твоими говорить, дело серьезное — стоит дорого…

— Знаю, дорогой, за свои базары недешево берешь. Но разве я мало тебе плачу?

— Не обижаешь, — нехотя согласился собеседник кавказца. — Потому и рискую шкурой…

— Говори, не тяни время.

— Ходят слухи, Эстет готовится к войне…

— Вот как? Не живется, значит, ему спокойно. А с кем воевать собрался?

— Сам знаешь, у него один враг…

— Так мы давно враги, почему воевать решил сейчас?

— Не понравилось, что ты кокаинчиком разжился. Говорят, потянет не меньше, чем на сотню «лимонов» «зеленью».

— Ошибаешься, дорогой. Не потянет. А за подсказку спасибо, учту. Дату знаешь?

— Она пока открыта, ее и сам Эстет не знает, но что-то заставляет его торопиться… Одно могу сказать — час икс наступит в ближайшие две недели. Так что жди.

— Жду, дорогой! Я люблю наши встречи с Эстетом, подготовлюсь и к этой как надо…

Женское любопытство оказалось сильнее опасливости, и, когда один из собеседников уже ступил на аллейку, Зоя Иннокентьевна высунулась из-за куста акации. Человек прошел несколько шагов по хорошо освещенной аллейке и остановился закурить. Остановился как будто специально под фонарем, чтобы Зоя Иннокентьевна могла получше его рассмотреть.

Она сразу увидела это — одно ухо было высохшим…

Зоя Иннокентьевна остолбенела. На миг всего, но этого было достаточно. Лопоухий прикурил и торопливо зашагал по аллее, удаляясь в сторону проспекта. Она рванулась за ним, зацепилась носком туфли за какую-то корягу и свалилась в высокую траву у обочины асфальтированной дорожки. А когда поднялась, было поздно — лопоухий исчез в темноте.

Зоя Иннокентьевна беспомощно, как птица с переломанным крылом, заметалась по аллее. От досады пнула ногой подвернувшуюся урну. Та гулко отозвалась, но это ничего не изменило.

Лопоухий исчез, как в воду канул.

Елизавете нравилась ее теперешняя жизнь.

В жизни Елизаветы была острота запретной игры.

Время от времени старые знакомые жаловались на трудности, ужасное время, беспорядки в городе. Елизавета выслушивала, не спорила, но про себя думала, что для нее-то это время самое лучшее. И дело вовсе не в достатке, хотя и нравилось, что не нужно ни себе, ни сыновьям ни в чем отказывать. Елизавета жила! Не существовала, не тянула воз, не выживала, а именно жила.

Жизнь ее будто раскололась на две части. В той, первой, она закончила институт, работала в юридической консультации, советуя несчастным женам, как при разводе ловчее обмишурить мужей, чтобы и новый цветной телевизор, и старый сервант, купленный двадцать лет назад в рассрочку, при разделе имущества достались именно супруге. Заниматься этим Елизавете было скучно и противно. Все было скучно, и все было противно — и дурацкая работа, и муж, которого, казалось, навечно приговорили к внеплановым операциям и ночным дежурствам в больнице, как будто во всем городе, кроме него, не было другого хирурга.

Единственное, что нравилось тогда Елизавете, — это последние минуты перед сном: уже засыпая, она придумывала разные способы избавления от скуки, рутины, будней. Но наступало утро, и ничего не менялось. И все же однажды она нашла такой способ. Тогда ей казалось, что придумано неплохо, но теперь понимала, как мелки прошлые удачи, как смешны прошлые радости.

Впервые это пришло в голову, когда она, стараясь если не сосредоточиться, то хотя бы продемонстрировать внимание, выслушивала массивную тетку, выкрашенную под белокурую бестию. Тетка пришла в юрконсультацию посоветоваться все о том же — как при разводе повыгодней разделить имущество. Она перечислила квартиру, дачу, машину, гараж, потом принялась рассказывать, какие именно шкафы входят в импортный мебельный гарнитур. Елизавета слушала и чувствовала: надолго ее не хватит — еще одно слово клиентки, и она взорвется, наговорит гадостей.

Последней каплей стало подробное описание сервиза, называющегося «Мадонной». В середине восьмидесятых был такой писк моды — перламутровые чашки и тарелки, расписанные сценами из жизни французских кокоток времен маркизы де Помпадур.

— Вы представляете, меня больше всего возмутило то, что оно — на этом слове было сделано красноречивое ударение, дескать, не муж, не отец моих детей, просто «оно» — хочет забрать этот сервиз. Говорит о каких-то правах, так как это подарок его матери. Да, «Мадонна» была подарена его матерью, но подарена мне! Почему же я должна его отдать?

— На сколько персон сервиз, вы говорите? — неожиданно оживилась Елизавета.

— На двенадцать! И к тому же он чайно-кофейный.

— Это просто замечательно, что сервиз не на шесть персон, а на двенадцать! — вдруг радостно воскликнула Елизавета.

— Почему? — не поняла гидроперитная бестия.

— Когда при разделе имущества суд присудит разделить сервиз пополам, каждому из вас достанется по персональному сервизу на шесть персон, — подлила Елизавета масла в огонь, но клиентка, кажется, не уловила иронии. — Вы какой себе выберете — чайный или кофейный?

— Никогда! — голос клиентки умер, будто и вправду жизнь ее оборвалась со словами Елизаветы. — Слышите, никогда ни один суд не заставит меня пойти на это! «Мадонна» — неделима!

Выпроводив через полчаса владелицу перламутровой и неделимой «Мадонны», Елизавета поднялась из-за стола, собираясь пойти в соседний кабинет, где они обычно пили чай. И вдруг, пораженная шалой мыслью, неожиданной и волнующей, бессильно опустилась на стул.

Придя в себя, Елизавета взяла листок, куда в начале разговора записала данные клиентки. Долго смотрела на него, усмехаясь, склонив голову, словно хотела что-то получше рассмотреть, поточнее запомнить.

Через несколько дней снова приходила та же клиентка, гневно жаловалась на мужа-подлеца, который тайком унес из сервиза четыре чайные чашки и сахарницу, отчего «Мадонна» утратила свою ценность. Елизавета слушала вполуха, снова переживая чувства, которые она испытала, когда подбирала ключи и, дрожа от возбуждения, складывала перламутровые чашки в сумку.

А потом были другие клиенты. Не таясь, они рассказывали юрисконсульту о себе, о своих квартирах, дачах, машинах, гарнитурах и хрустальных вазах.

И она снова сделала это.

И снова.

И снова.

Брала по мелочи. Золотые сережки, флакон французских духов, хрустальную вазочку. В какой-то квартире ей попалась на глаза коробка с новыми туфлями. Примерила. Они оказались впору. Прихватила и туфли.

Деньги Елизавета обычно не брала. Лишь однажды. Она прозвонила квартиру и, обнаружив, что дома никого нет, подобрала ключи. Но вышла ошибка — на диване спал пьяный хозяин. Елизавета хотела было так же тихонько выскользнуть, но взгляд упал на брошенные посредине комнаты брюки. Из кармана вывалились смятые троллейбусные талоны, ключи, мелочь, а поверху лежало несколько сторублевок. Скорее из хулиганских побуждений, чем из желания своровать деньги, Елизавета, стараясь не шуметь, прошла в комнату и подобрала купюры.

Деньги она потратила, туфли сносила, а все остальное, что было натаскано за два года, складывала в коробку на антресоли. Валентин, первый муж Елизаветы, по-прежнему пропадал на работе, ничего не замечая и делами жены не интересуясь.

Открылось все до банального просто. В одной квартире Елизавета взяла из шкатулки какую-то золотую побрякушку, сунула в сумку новую норковую шапку-ушанку, которую нашла в шкафу, и уже была в прихожей, уже открыла входную дверь, еще бы несколько минут — и уехала в лифте, как и всегда, удачливая и неуловимая. Но на этот раз Елизавете не повезло. Удача ей изменила. За открытой дверью стоял высокий седовласый мужчина. В тот миг, когда перед ним предстала растерявшаяся от неожиданности Елизавета, он доставал из кармана ключи. Хозяин даже не стал спрашивать, кто она такая и что делает в его квартире, втолкнул обратно в прихожую, оттеснил к ванной, где и закрыл на щеколду.

Когда Валентину сообщили, что жена взята с поличным и сейчас находится в следственном изоляторе, он поначалу не поверил, как не поверили в это и тихие, обремененные семейными заботами женщины из юрконсультации.

Елизавета заговорила сразу. С бравадой, больше похожей на истерику, рассказала следователю обо всех случаях кражи, открыла, где прячет похищенное. Хотя могла многое утаить — никто из потерпевших в милицию не обращался. Поскольку обычно исчезали одна-две вещи, думали на кого-то из своих, а то и вовсе не замечали пропажи.

— Зачем тебе это было нужно? — спросил Елизавету следователь, который помнил ее по юридическому факультету, на котором они учились почти в одно время.

— Тебе не понять, — улыбаясь, ответила Елизавета. — Ты что же думаешь, я жила, когда этим идиоткам давала советы, как делить их поганые шкафы и кастрюли? Или когда Валек перед сном, уже в постели, рассказывал о своих пациентах, болезнях, операциях, уколах, а потом устало и счастливо засыпал? А ты знаешь, я даже не огорчалась, что муж заснул, значит, у меня будет время помечтать, спланировать, когда пойду на следующее дело, куда… Это… это и есть настоящая жизнь…

Учитывая добровольное признание и помощь следствию, Елизавете дали два года условно. Права работать юрисконсультом ее лишили, муж ушел сам.

Так закончилась первая жизнь Елизаветы.

После суда Елизавета нашла Виктора Торопова, с которым познакомилась, когда работала в юрконсультации, и он взял ее на работу машинисткой в товарищество, созданное на базе бывшего общества участников афганской войны. Такие, как Виктор, всегда нравились Елизавете. Это был сильный, жесткий парень, полная противоположность ее бывшему мужу, которого она всегда считала хлюпиком.

А вскоре они поженились.

Виктор тогда был здоровее, хотя давали знать о себе не только простреленное в Афганистане легкое и непрекращающаяся боль в раздробленных костях ноги, но и все более частые психические припадки.

Чем только ни занимались Виктор и Елизавета, но ни одно из их дел не пошло — ни строительство, ни торговля земельными участками, ни маленький пивзавод.

И тогда Виктор нашел Фогеля.

Фогель только обустраивался под солнцем, отбиваясь от наседающих конкурентов и кредиторов. Собственной бригадой он еще не обзавелся, и его крепко доставали. Фогель взял крупную сумму в долг, а отдать вовремя не смог или не захотел, что, по мнению Елизаветы, было вероятнее. Включили счетчик. Это закончилось бы для Фогеля печально, если бы проблему не взялся разрулить бывший «афганец» Виктор Торопов.

Встретиться договорились в центральном городском парке, в одном из открытых кафе.

Фогель пришел чуть пораньше, устроился за дальним столиком, наполовину прикрытым зонтом в бело-алую полоску. Сделал официанту заказ, исполненный тотчас же, потому что посетителей было немного. Но едва он наполнил стакан, плеснув в него темного бутылочного пива, как услышал за спиной веселый возглас:

— Ай-ай-яй, как непатриотично немцу пить чешское пиво!

Фогель оглянулся и увидел двух парней и высокую худенькую девушку. Она была в легком платье, из которого уже заметно выпирал остренький животик.

— Торопов?

Один из парней кивнул.

— А это мой друг Андрей и моя жена Елизавета, — представил он остальных.

Андрей хихикнул кокетливо, как барышня. И плечами при этом повел так же игриво. Фогель удивленно посмотрел на него и неожиданно натолкнулся на жесткий взгляд зеленоватых в желтую крапинку глаз. Их пронзительное выражение, не вязавшееся со странными манерами парня, производило неожиданное и сильное впечатление.

Подошедшие расселись за столом, Андрей принес две бутылки пива, тоже чешского, и сок для Елизаветы.

— Какие проблемы? — спросил Торопов, налив пива себе и другу.

Фогель красноречиво посмотрел на Елизавету.

— Нормально, — ответил на его взгляд Торопов. — У меня от нее секретов нет. К тому же не исключено, что именно Елизавете придется заниматься вашими проблемами. Можете быть уверены, она их решит.

«Чушь какая-то, — подумал Фогель, — беременная девка собирается меня защищать… На пару с каким-то женоподобным Андреем». Мелькнула мысль уйти, прекратить это знакомство, пока не поздно, но Фогель колебался. То, что он слышал о Викторе Торопове, означало — это именно тот человек, который ему нужен. И он остался сидеть за столиком, наполовину прикрытым зонтом в бело-алую полоску.

— Ну что ж, вам виднее… — произнес он вслух. — Дело у меня такого рода — есть кредитор, но нет денег, чтобы вернуть долг.

— А он, конечно, хочет получить свои денежки обратно?

— Естественно.

— Большой долг?

— Большой.

— А денег нет?

— Нет.

— Но если денег нет, как вы собираетесь рассчитаться за нашу работу?

— Для этого найдутся…

— Услуги нашего охранного агентства стоят недешево, — впервые подала голос Елизавета.

— Понимаю. Платить готов, но при одном условии — мне нужны гарантии, что рано или поздно мой кредитор не возникнет снова.

— Не возникнет. Работу сделаем как надо, — теперь говорила только Елизавета. — Гарантии будут.

— И еще один момент — аванс вы получите пока небольшой. — Фогель постарался, чтобы его слова прозвучали как можно жестче и непреклоннее.

— Как скажете, — легко согласилась Елизавета. — Это первое дело нашего охранного агентства, и мы хорошо понимаем, что еще ничем не успели себя зарекомендовать в ваших глазах. Но зарекомендуем!

— Интересные вы ребята! — удивленно проронил Фогель, с любопытством оглядев новых знакомых. — А вы не боитесь, что я никогда не расплачусь с вами?

— Исключено! Расплатитесь. И даже премию за качество выполненной работы отстегнете, не сомневайтесь! — В голосе Елизаветы зазвучали веселые нотки.

Фогель пристально посмотрел на нее и не увидел ничего необычного. Перед ним сидела молодая женщина, ждущая ребенка, — затаенное счастье в улыбчивых глазах, ямочка на левой щеке, ровные, белые, хотя и мелковатые зубы, обнажившиеся в доброжелательной улыбке. В ответ Елизавета подмигнула Фогелю, словно угадав его мысли, и, подняв стакан, отпила немного апельсинового сока. На ее светлых, реденьких усиках осталось несколько оранжевых капель.

Фогель перевел взгляд на Торопова.

— Елизавета права. Она всегда права, — отчеканил тот, и от этой невинной фразы Фогелю стало немного не по себе. Было в этой странной троице что-то такое, от чего хотелось держаться подальше и одновременно притягивало к ним.

«Эти ребята на многое способны», — подумал Фогель и поверил.

Поверил Виктору Торопову, поверил беременной женщине и этому чудному Андрею, с ужимками барышни на выданье и колючим взглядом, тоже поверил. Поверил и назвал имя кредитора.

Как и предполагал Виктор, делом этим пришлось заниматься Елизавете и Андрею без него. Он серьезно сломался и надолго загремел в больницу.

Долг Фогелю был списан, и кредитор его больше не беспокоил. Ни тогда, ни годы спустя.

Некоторые люди считают — все, что печатается в газетах, мягко говоря, выдумки журналистов. А есть другие — относящиеся к печатному слову с величайшим уважением. К ним принадлежала и Зоя Иннокентьевна. Поэтому в ее решении обратиться в редакцию не было ничего противоестественного или необычного.

Из всех выходящих в городе газет она выбрала «Вечерку», где редактором был ее бывший ученик Владислав Локотунин.

Локотунин сидел в отдельном кабинете, куда секретарша допустила Зою Иннокентьевну не сразу, прежде доложила. Когда было разрешено войти, в первую минуту Зоя Иннокентьевна оторопело остановилась в дверях — бывшего ученика трудно было узнать. Вместо чернявого от природы парня она увидела яркого блондина. Он повернулся на скрип двери вместе с вращающимся креслом, узнал ее, заулыбался и произнес все приличествующие случаю слова сразу:

— Зоя Иннокентьевна! Какими судьбами! Проходите, проходите! Рад вас видеть! Прошу садиться!

— Владислав, вы несколько изменились… — удивленно промолвила Зоя Иннокентьевна, усаживаясь на предложенный стул. — Этот цвет волос опять моден? — невинно спросила она.

— Насколько мне помнится, он никогда не выходил из моды. А что, — Локотунин обеспокоился, — мне не к лицу?

— Почему же, к лицу… — Зоя Иннокентьевна постаралась, чтобы в ее голосе прозвучало как можно меньше сомнения, но, кажется, это не очень удалось, потому что лицо бывшего ученика сделалось строгим и он переменил тему.

— Что же привело вас к нам?

— Мой племянник, — начала Зоя Иннокентьевна и, видимо посчитав, что так прозвучит весомее, уточнила: — единственный племянник, попал в беду. Он устроился работать охранником склада в одну контору. Склад вскоре ограбили, а Игоря — так зовут моего племянника — обвинили в том, что по его вине понесены убытки. Ему предложили выплатить какие-то астрономические суммы или покрыть ущерб, отдав квартиру — у Игоря после смерти матери, моей сестры, осталась большая квартира в центре города.

— Может, это предусматривалось трудовым соглашением, которое заключалось при приеме на работу?

— Нет, ничего подобного не предусматривалось. Тут действовали какие-то мошенники. Некий Эдуард Андреевич Фогель и еще один — Саша, фамилии пока не знаю. По описанию Игоря, это молодой человек, лет тридцати пяти, с характерной, запоминающейся внешностью. У него огромные уши, одно из которых похоже на высохший капустный лист.

— Действительно, яркая примета, — согласился Локотунин. — Фамилии этого, с ушами, вы не знаете?

— Не знаю.

— И племянник тоже не знает?

— Нет.

— Зоя Иннокентьевна, а почему вы пришли именно ко мне?

— Думаю, надо пропечатать эту историю в газете. Жулики должны знать, что так просто им это с рук не сойдет.

— Не сойдет! — подтвердил и Локотунин. — А в милицию обращались?

— Конечно. Там уже и дело завели.

— Это очень хорошо! — обрадовался такому повороту событий Локотунин. — Что же касается публикации в нашей газете… Я десять лет работаю в редакции и кое в чем разбираюсь. Мне кажется, не стоит торопиться, не стоит…

— Почему?

— Признаюсь честно, Зоя Иннокентьевна, статьей ничего не изменишь, не добьешься, а напортить можно. Это может вспугнуть злодеев, заставит их действовать торопливее, форсировать события, так сказать. Для вашего племянника это опасно, как бы с ним не произошло ничего плохого…

— С Игорем ничего не случится, — ответила Зоя Иннокентьевна, правда, не очень уверенно.

— Как знать, как знать! Сейчас жестокое время. Вы не боитесь, что в тот же вечер, когда в газете появится публикация, к нему придут эти самые жулики и накажут его?

— Не придут! Он не живет сейчас дома. Он у… — Зоя Иннокентьевна осеклась, будто почувствовав предупреждающий взгляд другого своего ученика — Поспелова, советовавшего не отвечать на такие вопросы, если они у кого-либо возникнут. — Игорь в надежном месте.

— Думаете, не найдут? Вычислить, где он прячется, несложно. Раз его нет дома, значит, у родственников.

— У него нет других родственников, кроме меня.

— Вы так и не сказали, где он? — Локотунин проявлял непонятную настойчивость, и Зоя Иннокентьевна насторожилась, — кажется, она сболтнула лишнее.

— Вернее, в этом городе нет родственников, — уточнила она, стараясь исправить собственную ошибку. — Вся наша родня живет в другом городе. Значит, вы считаете, что предавать гласности эту историю нельзя?

— Я не сказал, что нельзя, я сказал — преждевременно. Пусть сначала разберется милиция.

Слушая Локотунина, Зоя Иннокентьевна рассеянно скользнула взглядом по стене за его спиной. Там, где раньше висел обязательный портрет Ленина или Карла Маркса, красовалась большая цветная фотография. Рамки не было, фото было наклеено на толстый лист фанеры. И хотя сомнений, кто изображен на фотографии, у Зои Иннокентьевны не возникло, она все же прочитала надпись, сделанную фломастером в правом углу, — Владислав Локотунин.

Справившись с нахлынувшими чувствами, Зоя Иннокентьевна спросила:

— В вашей газете вообще не пишут о квартирных аферах?

— Почему же… Поднимаем эту тему…

— А можно почитать?

— Почему же нельзя? Только придется подождать минуточку, сейчас я распоряжусь принести подшивку. — Локотунин нажал кнопку селекторной связи с приемной, а когда секретарша отозвалась, выдал необходимое распоряжение.

Зоя Иннокентьевна листала подшивку «Вечерки», пробегала взглядами заголовки, отметив про себя, что во многих из них так или иначе присутствуют слова «сенсация» и «сенсационный». В газете было немало публикаций, которые привлекли ее внимание, захотелось прочитать, но это заняло бы много времени, поэтому Зоя Иннокентьевна с сожалением пролистывала их. Внимательно читала только статьи о квартирных аферах, из которых узнала много нового и полезного.

Например, о механике квартирных преступлений.

Оказывается, каждой незаконной сделке предшествовала кропотливая работа по сбору информации о потенциальных жертвах, для чего аферисты заводили связи в жилищно-эксплуатационных конторах и паспортных столах. В качестве будущих жертв выбирались в основном одинокие люди, пьющие, наркоманы, инвалиды, психически неуравновешенные.

В одном случае рассказывалось о том, что к жителю улицы Осенней однажды заявились двое молодых людей, один из которых был в милицейской форме. Они представились сотрудниками правоохранительных органов и попросили мужчину проехать с ними в отделение милиции для дачи свидетельских показаний. Вместо этого привезли на какую-то частную квартиру, где несколько дней кряду уговаривали обменять свое жилье на равноценное в одном из поселков области. Уговоры не действовали, и в ход пошли угрозы и избиения. Наконец бедняга не выдержал и согласился со всем, что ему предлагали, подписал необходимые бумаги, после чего его отпустили. Он тут же обратился в дежурную часть милиции, откуда информация утекла в газету.

Спустя несколько номеров «Вечерка» снова вернулась к этому происшествию. На этот раз сообщалось, что делом теперь занимается следственная группа прокуратуры, которую возглавляет Геннадий Казанцев, поскольку потерпевший был убит очень жестоким способом. После заявления в милицию он скрывался у своего приятеля, но его нашли, приковали наручниками к батарее центрального отопления, а батарею разбили. В хлынувшем кипятке он и сварился.

История эта потрясла Зою Иннокентьевну. Какое-то время она не могла проронить ни слова, а с трудом успокоившись, спросила:

— С. Севрук — это настоящая фамилия корреспондента или псевдоним?

— Настоящая.

— У него все в порядке?

— Вроде бы… А почему вы спрашиваете?

— Он опубликовал такие опасные заметки…

— A-а! Было дело, зимой, кажется… Но с ним-то ничего не случилось, хотя и звонили по телефону, угрожали, «советовали» сменить тему, а вот друга его с работы выгнали. Он в милиции работал и поставлял Сереге интересные факты.

— Интересного здесь мало, больше печального… — сказала Зоя Иннокентьевна. — Здесь написано, что в прокуратуре есть следственная группа Казанцева. Вы с ним знакомы?

— Встречались пару раз.

— Не знаете, какого он возраста?

— Точно не скажу, примерно ваших лет. Может, чуть помоложе… А почему это вас заинтересовало?

— У меня был ученик Казанцев. Вот и подумала, не он ли это?

— Вряд ли, — ответил Локотунин. — В нашей школе учился Максим Казанцев. Сейчас он занимается компьютерами, открыл свою фирму — продажа, обслуживание, гарантийный ремонт. Наша газета о нем как-то даже писала. — Но причину интереса Зои Иннокентьевны понял. — Собираетесь обратиться в прокуратуру? — спросил он.

— Пока не решила, но не исключено, что пойду к этому Казанцеву.

— А есть ли смысл? — засомневался Локотунин. — Прокуратура расследует преступления сложные, кровавые, связанные с трупами, киллерами, бандами. Боюсь, вас даже слушать не захотят.

— Может, вы и правы, — неохотно согласилась Зоя Иннокентьевна и тут же добавила: — А может, и нет. Попытаться во всяком случае стоит.

— Как знаете… — Локотунин неопределенно пожал плечами и принялся нещадно править чью-то статью, лежащую на его редакторском столе.

Зоя Иннокентьевна снова углубилась в подшивку газеты. Наконец она перевернула последнюю страницу, поблагодарила редактора за помощь, распрощалась и ушла.

Фамилию следователя прокуратуры Казанцева она на всякий случай выписала в свой блокнот, хотя Локотунин и не советовал.

Выпроводив Зою Иннокентьевну, Локотунин развернул вращающееся кресло и задумчиво посмотрел на свой портрет на стене, будто ища у него поддержки, будто советуясь, как лучше поступить. Совет, видимо, каким-то невероятным образом был получен, потому что Локотунин решительно повернулся обратно к столу и, не медля, не откладывая на потом, набрал по памяти хорошо знакомый номер. Послушав некоторое время доносившиеся длинные гудки, он положил трубку, порылся в бумажных завалах на столе, вытащил оттуда записную книжку, сверился с ней и снова потянулся к телефону.

На этот раз на том конце провода отозвались сразу.

— Вот! — сказал в трубку Локотунин. Это было его собственное изобретение — слова «алло» или «да», которыми обычно начинаются телефонные разговоры, казались банальными, и он придумал говорить вместо них «вот!». Это было классно — его узнавали сразу.

— И тебе вот! — засмеялся собеседник Локотунина.

— Ко мне тут дама приходила…

— Пиковая?

— Нет, светлая, может, бубновая, может, червовая, — ответил Локотунин. — Но мысли у нее пиковые. И, что особенно интересно, все насчет трефового короля с ушами…

— Кончай базар, если есть дело, говори! — Словесная игра, не успев начаться, собеседнику Локотунина надоела. — Что за дама?

— Моя бывшая учительница. Зовут Зоя Иннокентьевна, а фамилия ее… — последовала эффектная пауза, — Белобородова. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Может, говорит, а может, и не говорит… Так что хотела твоя дама?

— У нее имеется история о том, как ее племянника обманом втянули в одну фирму, которой он якобы нанес колоссальные убытки, а в погашение предложили отдать квартиру…

— А ты тут при чем? Почему она приходила к тебе?

— Такая уж у меня профессия — я всегда «при чем», — усмехнулся Локотунин. — Моя учительница хотела, чтобы я написал статью об этом и напечатал ее в газете.

— Ну а ты что?

— Во-первых, отговорил от публикации…

— А во-вторых?

— Во-вторых, узнал в одном из описываемых ею негодяев хорошего человека. Да и как было не узнать? Слишком уж много у него индивидуальных особенностей…

— Каких особенностей?

— Не хочется никого обижать, но у некоторых людей случаются очень запоминающиеся уши.

— И что она намерена делать?

— Действовать, ходить по инстанциям, бороться… Она уже побывала в городской администрации, у нас в редакции, в милиции. Собирается идти в прокуратуру, к Казанцеву. Зоя Иннокентьевна — человек простой, а у простых людей еще не утрачена вера в то, что их милиция их бережет.

— Ладно, разберемся, кто кого бережет… А за звонок спасибо.

— Спасибо мало… — засмеялся Локотунин. — Отдашь должок борзыми щенками.

Закончив разговор, Локотунин улыбнулся собственной крутизне.

— Молодец, съешь соленый огурец! — похвалил он себя. Да, действовал он не без корысти. Ну и что? Где они теперь, бескорыстные? Грызут сухую черную корочку. Ну и пусть себе грызут, если ума нет…

С утра Зоя Иннокентьевна несколько часов кряду проторчала в городской администрации, ожидая начальника жилотдела. Секретарша, смазливая девица в короткой юбке, вначале морочила голову о том, что Сан Саныч задерживается, но будет с минуты на минуту, затем раздраженно отмахивалась: «Ждите, если хотите! Или не ждите… Я его временем не распоряжаюсь!» — а потом и вовсе молчала, недовольно зыркая на заглядывающую время от времени в приемную назойливую посетительницу.

Зоя Иннокентьевна поначалу хотела во что бы то ни стало дождаться начальника, но потом почувствовала такую злость, униженность и обиду, что плюнула на все и поехала к Аллочке.

Еще две недели назад они сговорились, что Зоя Иннокентьевна отвезет ее на своем «Запорожце» на вокзал. Аллочка собиралась в отпуск, навестить родственников в Ивановской и Нижегородской областях. Времени до поезда было достаточно, и Аллочка стала показывать подруге гостинцы, накупленные для многочисленных племянников, племянниц и троюродных тетушек.

Зоя Иннокентьевна прямо высказала свое мнение по поводу подарков. Мнение было достаточно жестковатое, но так уж она устроена — в суждениях строга, особенно если в этот день у нее неважное настроение.

— А это еще что? — отчитывала Зоя Иннокентьевна Аллочку, красноречиво тыча пальцем в керамическую статуэтку водяного, а может, лешего. Понять это было непросто.

— Ну как ты не понимаешь, Зосенька! Я же тебе рассказывала, что наша Ниночка очень любит такие необычные фигурки. Вот я и подумала, обрадую девочку лешиком. — Аллочка обиженно взяла со стола фигурку и принялась заворачивать ее в газету.

— А я говорю — чушь твой лешик! Какая от него польза? Будет стоять где-нибудь на полке, пыль собирать. Лучше купила бы ей колготки. Это практично.

— Колготки порвутся, Зосенька, а лешик будет радовать глаз. Да ты и сама не раз говорила, что ценность вещи не измеряется лишь ее практическим значением. Это ты критикуешь от усталости, — примирительно добавила Аллочка.

— Усталость? Не то слово! Исполкомовская секретарша меня сегодня просто измочалила. Такое ощущение, что об меня, словно о половую тряпку, вытерли ноги.

— Жизнь сейчас такая, Зосенька. Куда бы мы ни обратились, везде с нами так…

— Не хочу, чтобы со мной обращались так! Чем я хуже этой пигалицы? У меня тоже есть человеческое достоинство. Я получила хорошее образование, учу детей, я не говорю, что делаю это лучше всех, но делаю все, что в моих силах, чтобы выполнить свою работу честно и добросовестно.

— Увы, Зосенька, сейчас уж и слова такого нет — «добросовестно». А если кто и употребляет его, то только в ироничном смысле. Ох, — вздохнула Аллочка, — об этом говорить — не переговорить. Расскажи лучше, удалось тебе что-нибудь сделать?

— Пока немного… Но я не отступлюсь, ты меня знаешь! Во-первых, окончательно убедилась — квартиру у Игоря пытаются отобрать бандиты. Правда, главаря их, лопоухого, упустила, хотя, можно сказать, стояла рядом с ним. Ну, ничего, — пригрозила Зоя Иннокентьевна невидимым противникам, — выведу вас на чистую воду! За все заплатите сполна! И за то, что хотели сироту обидеть, отнять у него угол, оставить без крыши над головой, и за фальшивую водку…

— При чем здесь водка?

— Эта банда выпускает фальшивую водку и травит ею людей.

— Откуда ты знаешь? — в голосе Аллочки прозвучал испуг.

— Видела. Добралась прямо до их логова на Игрени, разговаривала с Фогелем. Знаешь, что меня больше всего удивило? Его возраст. Он ровесник нам, может, чуть постарше. Не могу понять, что заставило немолодого человека идти в прихлебатели к лопоухому?

— Ужас! Мир перевернулся, подчас даже понять трудно, кто перед тобой — бандит, мерзавец или хороший человек… — начала было Аллочка, но время поджимало — пора отправляться на вокзал.

— Где же Игорь? — забеспокоилась Зоя Иннокентьевна. — Он не сказал, куда ушел?

— За сигаретами вроде. Но давно должен вернуться… Не случилось ли что с мальчиком? Не нужно было мне выпускать его, ой не нужно…

— Будем надеяться, что сегодня все обойдется, но я ему, конечно, скажу, чтобы сидел в квартире, никуда не выходил.

— Скажи, Зосенька, обязательно скажи! Присядем на дорожку?

Зоя Иннокентьевна и Аллочка примостились в прихожей на чемодане и, посидев положенную минутку, тронулись в путь.

Проводив Аллочку до вагона, помахав ей в пыльное окошко на прощание рукой, погрустневшая от расставания Зоя Иннокентьевна вышла через подземный переход на Привокзальную площадь. Но направилась не к машине, которую оставила на стоянке, а в сторону серебрившихся на солнце ларьков. Не доходя, остановилась у фонтана, словно хотела спрятаться за его струями и незаметно понаблюдать за всем. Ничего любопытного в это час у ларьков не происходило, и Зоя Иннокентьевна поехала домой. Сейчас она действительно чувствовала смертельную усталость, да и двигатель «Запорожца» что-то опять начал барахлить.

Печалило и то, что Аллочка уехала, оставив ее одну с хитрым Фогелем, неизвестным лопоухим, неуловимым начальником милиции, который никак не вернется из своей вечной командировки, начальником жилотдела городской администрации Сан Санычем, на прием к которому она так сегодня и не попала… И ни помощи, ни защиты ждать неоткуда…

Жалостливое настроение все больше накатывало на Зою Иннокентьевну, ей стало жаль и себя, и своего испорченного отпуска, и даже племянника Игоря, который стал ей теперь представляться бедным сиротинушкой — ни мамы у него, ни папы, ни бабушки.

Впрочем, отпуска, пожалуй, не жаль. Зоя

Иннокентьевна не любила длинные учительские отпуска, когда целое лето не знаешь, куда себя деть, скучаешь и, как никогда, чувствуешь одиночество.

Раньше Зоя Иннокентьевна ездила в разные дома отдыха, стараясь, как все жители больших городов, выбирать местечки потише, помалолюднее. В первую неделю она бывала очень довольна подобным выбором. И тишиной довольна, и одиночеством, и тем, что закончился учебный год и не надо организовывать внеклассные мероприятия. Но так было только в первую неделю. Потом становилось скучно, читать не хотелось, а хотелось чего-то такого, Зоя Иннокентьевна и сама не знала какого, и она клялась себе, что уж на следующий год подобной глупости не повторит, а обязательно возьмет путевку на большой теплоход или шумный и красивый курорт вроде Сочи или Ялты. Но на будущий год все повторялось — она снова брала путевку в какое-нибудь тихое место и снова попадала в пыльный и скучный поселок где-нибудь под Одессой или Евпаторией.

А в последние годы и вовсе никуда не ездила, занимаясь ремонтами — то школы, то собственной квартиры, то еще какими-нибудь скучными делами, лишь изредка выбираясь на городской пляж, чтобы хоть немного загореть. Загорать Зоя Иннокентьевна любила, могла часами стоять на солнцепеке, раскинув в стороны руки и медленно поворачиваясь вослед солнцу.

Двигатель, похоже, спекся окончательно. И, конечно же, в самый неподходящий момент. «Запорожец» застрял посредине центрального проспекта города, у светофора. Зоя Иннокентьевна вышла из машины, постояла рядом, соображая, как лучше поступить. Но в голову не пришло ни одной пристойной мысли, и она сердито пнула ногой замершее колесо.

— Да разве ты машина? — вслух выговаривала она «Запорожцу». — Ты не машина, ты — собачья будка на колесах!

Но не помогли и гневные слова.

Из проезжающих мимо машин высовывались водители и, не стесняясь в выражениях, выбирая понецензурнее, незло посмеивались над синим, как перезрелая слива, «Запорожцем».

Зоя Иннокентьевна устало и безнадежно отмахивалась от шутников, грозила им пальцем, но, чтобы не провоцировать новых насмешек, вернулась в машину, проклиная тот день и час, когда купила эту синюю жестянку.

С чувством, больше похожим на гнев, чем безнадежность, она резко повернула ключ, нажала педаль сцепления. И… случилось чудо — послышалось живое урчание мотора, и, пофыркав для фасону, машина сдвинулась с места.

Затаенно, словно боясь вспугнуть оживший двигатель, Зоя Иннокентьевна двинулась к дому. Ехала в крайнем правом ряду, ближе к тротуару, и, хотя по сторонам не смотрела, взгляд выхватил из толпы человека, выходившего из большого серого здания коммерческого банка.

Зоя Иннокентьевна притормозила и стала наблюдать за ним. Невелик ростом, щупловат, одет в светлые джинсы и клетчатую рубаху с короткими рукавами — было жарко. На вид лет тридцать, может, чуть побольше. Редкие волосы, даже издалека кажущиеся измазанными чем-то жирным, сосульками свисали на плечи. Но даже длинная прическа не могла укрыть от чужого взгляда большие, оттопыренные уши парня.

— Лопоухий! — онемевшими от волнения губами произнесла Зоя Иннокентьевна.

Не обращая внимания на синий «Запорожец», застывший у тротуара, парень вертел головой, высматривал кого-то. И, кажется, увидел, потому что рванулся к большой иностранной машине, притормозившей чуть впереди «Запорожца», вскочив в нее почти на ходу. Дверца захлопнулась, и машина тут же отъехала.

Зоя Иннокентьевна двинулась следом, но уже через полквартала иномарка резко вырвалась вперед и скрылась из виду.

— Наверное, привиделось… Я так часто о нем думаю, что теперь мне повсюду мерещатся лопоухие, — попыталась успокоить себя Зоя Иннокентьевна.

Во дворе, когда она ставила машину в ракушку, подошел сосед с первого этажа Cepera, вечно пьяное существо, истерзанное одной проблемой: где бы добыть деньжат на выпивку. То, что соседи в долг не дадут, Cepera понял давно и сейчас редко пытался просто одолжить, предлагал тут же отработать — починить чего, покрасить, прибить или, наоборот, отодрать. Парень он был мастеровитый, и работу ему давали с удовольствием, так что не пропадал Cepera, не пропадал.

Видимо, есть на свете судьба, раз свела она Зою Иннокентьевну и Серегу именно в тот самый миг, когда они особенно нуждались друг в друге.

— Поглядишь мою Сливку? Совсем не слушается.

— Какой разговор, Зоя Иннокентьевна! Это мы запросто, только вот руки дрожат… — сказал Cepera без всякой, впрочем, надежды; знал — аванса не будет, побоится учительница, что примет на душу раньше времени, какой потом из него работник.

Так и вышло.

— Заплачу, когда машину починишь, — строго и непреклонно сказала Зоя Иннокентьевна. Оставила Сереге ключи от машины и гаража и поднялась на свой четвертый этаж.

Ключ в замке не проворачивался. Или дверь не заперта? Значит, Игорь пришел… «Что же он дверь за собой не закрыл?» — рассердилась Зоя Иннокентьевна. Она толкнула дверь, переступила порог, набрала в легкие воздуха, чтобы сразу же отчитать племянника за все грехи, как бывшие, так и будущие, но, так и не произнеся ни слова, растерянно остановилась.

Игоря она не увидела, а в квартире все было перевернуто вверх дном — шторы сорваны с окон, вещи, которые аккуратными стопками были сложены в шкафу, теперь в беспорядке валялись по всей комнате. От чайного сервиза, стоявшего в серванте, остались лишь осколки. Зоя Иннокентьевна метнулась к шкафу, где в целлофановом мешочке с колготками хранились деньги. Дверца была распахнута, в шкафу все перерыто, но деньги оказались на месте.

Все, что обычно находилось на журнальном столике, сброшено на пол — связанная крючком накрахмаленная салфетка, газета с программой телепередач, маленькая хрустальная вазочка с цветами. От удара она надкололась, вода разлилась по паласу, а еще не увядшие цветы отброшены на середину комнаты.

А на журнальном столике горкой возвышались ее украшения — несколько золотых колечек с аметистом и александритом, цепочка с кулоном, бусы из речного жемчуга, сережки с изумрудами, красивые, старинной работы, доставшиеся ей после смерти сестры. Не пропала ни одна вещь. Все осталось в целости и сохранности.

Это были не грабители.

Зою Иннокентьевну осенило — квартиру перевернули бандиты, с которыми связался Игорь. Их работа! Она обессиленно опустилась на диван, с ужасом глядя на весь этот погром, и еще не пришла в себя, как зазвонил телефон.

— Получила весточку? — голос был высоковатый для мужчины, с легким не то клекотом, не то дребезжанием в горле. Зоя Иннокентьевна могла бы поклясться, что знает его. Именно этот голос она слышала в парке, когда возвращалась поздним вечером из бара «У Флинта».

Голос принадлежал лопоухому.

— Получила…

— Все поняла? Так вот, добрый тебе совет: не гони волну — Шерлок Холмс из тебя не получится… И племянничку своему передай — от нас не спрячешься!

Услышав короткие гудки, Зоя Иннокентьевна почему-то очень осторожно, будто телефон был из стекла, положила трубку на рычаг аппарата.

И тут только поняла — нет Кузи.

Не трется он радостно об ноги, приветствуя возвратившуюся домой хозяйку, не мяучит нетерпеливо, требуя любимой рыбы. «Наверное, выскочил в открытую дверь, когда пришли незваные гости», — с надеждой подумала Зоя Иннокентьевна. Она вышла на лестничную площадку, позвала. Кота не было. Зоя Иннокентьевна вернулась в квартиру, сменила туфли на каблуках на тапочки, вышла, снова позвала и, не услышав ответного приветственного мяуканья, поднялась на пятый этаж. Он был в доме последним, отсюда металлическая лестница вела на чердак. Люк никогда не запирался, и Зоя Иннокентьевна стала подниматься на чердак. Под раскалившейся на солнце крышей было душно и полутемно — свет едва проникал через маленькое слуховое окошко. Путаясь в паутине, Зоя Иннокентьевна обошла чердак.

Здесь Кузи тоже не было.

Несмотря на все попытки сделать из Кузи живое диванное украшение, вырос он бродягой, уходил и возвращался, когда вздумается, дрался с соседскими и беспризорными котами, шастал по чердакам и подвалам.

В другое время Зоя Иннокентьевна не удивилась бы тому, что не застала его дома, не всполошилась. Но сейчас в ее груди тяжело заворочалась тревога. Стараясь подавить ее, она спустилась по крутой лестнице с чердака и направилась в подвал.

Кузю она увидела сразу. Чуть правее от входа, где шел отопительный узел. Рыжий трупик беспомощно свисал с трубы. Одна нижняя лапа была вытянута, другая же как-то неестественно вывернута в сторону. Зоя Иннокентьевна легонько дотронулась до нее. Лапа была перебита. Господи, мучили-то зачем? Превозмогая ватное состояние неслушающихся пальцев, она раскручивала тонкую, путающуюся проволоку, которой была перетянута шея животного, и, не сдерживаясь больше, зарыдала в голос.

Максим, один из двух постоянных охранников Эстета, выполнявший при нем также обязанности секретаря, никогда и ни у кого не спрашивал, может ли он сейчас, сию минуту, бросить все дела, сесть в машину и мчаться по зову Эстета. Максим произносил только одну фразу:

— Хозяин ждет.

Так было и на этот раз. Только фраза эта относилась к Фогелю.

Услышав приглашение, больше похожее на приказ, Фогель вздохнул — придется ехать.

Эстет, как сказал Максим, ждет его на даче. У него была шикарная квартира в центре города, но жить Эстет предпочитал в пригороде, где построил настоящую крепость, обнесенную забором, с пропускным пунктом и охраной.

Эстет не вышел навстречу гостю. В кабинет, под который была оборудована едва ли не самая большая комната в доме, Фогеля провел Максим. Пропустив гостя вперед, он остановился у двери, ожидая, пока хозяин поздоровается и даст ему знак удалиться или принести угощение, в зависимости от того, как он намерен принять посетителя, какой разговор намечает — радушный, приятный, с чаем-кофеем или, напротив, короткий и жесткий.

На этот раз разговор намечался с застольем.

— Как живется-можется? — спросил вместо приветствия Эстет и кивнул Максиму: — Организуй нам небольшое угощение.

— И живется, и можется, — хохотнул в ответ Фогель и заметил, хохоток получился чуть надсаднее, чем ему хотелось бы.

— А торгуется как?

— Да ничего торгуется… — Фогель отвечал односложно, не зная пока, что стоит за вопросами Эстета.

— Водочка фальшивая хорошо идет? — лукаво сощурился Эстет.

— Водочка? — переспросил Фогель, не удивившись тому, что Эстет, как всегда, знает, что творится в городе. — Откуда дровишки?

— Из лесу, вестимо… От меня, голубчик, не скроешься!

«Это уж точно», — неприязненно подумал Фогель, но вслух сказал:

— Если я и скрываюсь, то не от тебя…

— Да ладно! Не пугайся, я у Слона в осведомителях не числюсь. Это ваши проблемы. — Эстет улыбнулся, помолчал и добавил: — Слышал, в твоих ларьках не только жвачкой и поддельной водкой торгуют… Или ошибаюсь?

Ответить Фогель не успел.

Открылась дверь, и Максим вкатил в кабинет столик на колесах, на котором стояла покрытая капельками испарины бутылка водки, большая кабаретница, разделенная надвое, с черной и красной икрой, блюдо с перламутровыми ломтиками семги и осетрины, вазочка с крупными зелеными оливками. Оливки были любимым лакомством хозяина дома.

— Так что скажешь? — повторил вопрос Мельник, когда Максим вышел.

— Ты не поверишь, но я не имею к этому никакого отношения. Подумай сам, разве за каждой писухой покорябанной уследишь? Ларьки у меня круглосуточные, вот и развлекаются девки по ночам с хахалями. Без греха я, без греха.

— Смотри, какой святой выискался! А обманывать разве не грешно? Думаешь, поверю, будто Фогель не знает, что у него в ларьках делается? Не такой он человек, чтобы не знать этого. Ладно уж, прощу на первый раз, правда, с одним условием — наберешь с завтрашнего дня целок со справками от гинеколога, и если, не дай бог, слушок пройдет, что хоть одна из ларечниц не девственница…

— Да что ты такое говоришь! Где же столько целок найти, если сейчас все с двенадцати лет трахаются.

— А ты поищи! — засмеялся Эстет.

— Придется, — согласился Фогель, мучительно соображая, с чего вдруг хозяин завел этот странный разговор. Не считает же он, в конце концов, его ларечниц конкурентками профессионалкам из нелегальных публичных домов города, которые, как подозревал Фогель, контролируют ребята Эстета. Но вот напомнил зачем-то, ткнул Фогеля, как нашкодившего котенка, — провинился, дескать. Он пристально посмотрел на Эстета, но тот, похоже, потерял всякий интерес к разговору о блудницах.

— Сейчас начнется концерт, — хозяин посмотрел на большие напольные часы в углу кабинета. — Знаешь, что больше всего печалит мою душу? Черные времена настали для русской культуры! — воскликнул он. — Литература больше не служит высоким идеалам! Подавай детектив, эротику! Дескать, эротическая литература связана с культом Богородицы… А изобразительное искусство? Где они, Брюловы, Коровины, Левитаны? Ты заметил, какой пустой и пустынной предстает земля русская в картинах современных художников? Нет созидания! Вообще нет ничего, чем можно было бы гордиться русскому человеку… Да и кому гордиться? Кто придет нам на смену? Молодежь деградирует. Вместо возвышающих душу споров об искусстве — секс. Наступило время повсеместного духовного оскудения… В оперном театре какие-то немытые, нечесаные, похожие на неандертальцев эстрадные группы трясут перед публикой задницами и голыми яйцами. В филармонии показывают стриптиз, а в драматическом театре совокупляются прямо на сцене. Оскорбительно, уродливо и грязно! Нет нравственности, нет духовного совершенствования. Настоящее искусство осталось только дома. Приобщись к прекрасному и ты. Максим недавно раздобыл необыкновенную танцовщицу, исполняющую индийские танцы. Сейчас сам увидишь, сколько в ней изящества… Люблю изящное!

Это было правдой.

Эстет Мельник любил изящное. Даже в начале своего восхождения вверх по криминальной лестнице он предпочитал придерживаться изящных методов работы. В то время, когда по городу рыскали толстомордые потные качки в грязных майках, Эстет в каждый вновь открывшийся кооператив посылал элегантно одетых молодых людей, которые без ругани и угроз предлагали заплатить дань. Естественно, вновь испеченный коммерсант не соглашался. А вскоре с ним или его близкими происходило что-нибудь такое, что заставляло с нетерпением ждать второго визита вежливых мальчиков.

— Но самое высокое, самое изящное из всех искусств — балет, — продолжал Эстет. — Знаешь, Эдик, что в балете самое красивое?

— Что же? — отозвался Фогель.

— Смерть. Да-да, именно смерть. Ничто так не притягивает к себе человека, как смерть. Но нигде не умирают так красиво, эффектно, изысканно, как в балете.

В последнее время богатые люди и легализовавшиеся криминальные авторитеты стали заводить себе крепостные театры. Собственную балетную труппу держал и Эстет, переманивший лучших солистов из городского театра оперы и балета. Удовольствие было дорогое, но Эстет денег на содержание домашнего театра не жалел, собираясь даже выстроить для него в городе специальное здание. Пока же сцена была устроена в одной из комнат его дома.

Иногда же, как сегодня, отдельные танцевальные номера демонстрировались прямо в большом кабинете хозяина.

Танцовщица, высокая, тоненькая, совсем еще девочка, позвякивая браслетами на маленьких голых ступнях, танцуя, подошла к Эстету, затем к Фогелю. Он смотрел на ее прелестный пупок и думал: раз не отпустил его Эстет, оставил смотреть танцы, значит, разговор не закончен. О чем он будет? О чем?

Танцевальное представление закончилось. Эстет поблагодарил девушку, погладил ей животик и отпустил. Наполнив рюмки водкой, повернулся к Фогелю.

— Развлеклись немножко, теперь поговорим. О моей последней стрелке с чернотой знаешь?

— Слышал, — честно признался Фогель.

— Да? — улыбнулся Мельник, но его серые насмешливые глаза смотрели холодно. — Впрочем, я и не сомневаюсь, что слышал, не такой уж большой секрет… А вот, что сейчас расскажу, думаю, впечатлит тебя. Ублюдки Вагита доставили недавно в город, в наш с тобой город, — сделал ударение Эстет, — партию товара. Травка разная, кокаин, опий-сырец. А откуда у них опий-сырец, знаешь? Из Афганистана опиек, из того самого Афганистана, где наши пареньки когда-то клали буйны головушки. Но вернемся к нашим баранам. Как помнится, ты в молодости начинал в бухгалтерии?

— Было дело…

— Вот и примени бухгалтерский опыт, посчитай, сколько это будет, если в Афгане этом душманском один килограмм опия-сырца стоит всего сто долларов, а у нас за тот же килограмм цена вырастает почти до десяти тысяч «зеленых». И килограммов этих, при том что партия наркотиков не самая большая, по ценам черного рынка миллиардов на восемь потянет.

— Ого! — Фогель, кажется, начинал понимать, куда клонит Эстет.

— А знаешь, что нехорошо, дорогой мой Эдичка? Нехорошо то, что не мы с тобой подсчитываем эти денежки, а лаврушники поганые, пиковая масть. Занимались бы цветами и фруктами! Нет же, захватили город, думают, все им можно, они здесь хозяева… Не обидно тебе? А мне обидно! Мне, русскому человеку, это очень обидно и оскорбительно!

О вражде Эстета и Вагита Фогель знал. Она была давней и тем более непримиримой, что в свое время Эстет был вынужден уступить кавказцам, склонить перед ними голову. Было это, когда Вагит со своими ребятами только появился в городе. Эстет сделал попытку не пустить их на свою территорию, отбить новое, перспективное дело с наркотиками, но Вагит с вооруженной до зубов бригадой заявился тогда к Эстету домой.

— Послушай, дорогой. Я в твои дела не лезу, не лезь и ты в мои! — сказал тогда Вагит и засмеялся прямо в лицо неприятелю.

Никогда и никто не смеялся в лицо Эстету, а Вагит засмеялся. Этого смеха он не простил. И всегда знал — придет его час, соберет силы и нанесет сокрушительный удар.

Последний удар.

Знал это и Вагит, поэтому ни одному из киллеров, которым Эстет «заказывал» Вагита, убрать его не удалось.

— Поддержишь? — задал наконец Эстет вопрос, которого Фогель, предупрежденный Ворбьевым о том, что такое предложение поступит, ждал весь вечер.

— Куда ж я денусь, поддержу… — только и ответил Фогель.

— Тогда у меня все. Вечер поздний, давай прощаться.

«Значит, война все-таки будет, — думал Фогель, возвращаясь домой. — А как не ко времени! Как не ко времени! Но, видно, силы у Вагита крепче, чем он предполагал, раз Мельник решил пойти на объединение с другими группировками города».

Пугала его и откровенность Эстета, так легко посулившего разделить с Фогелем возможные доходы, когда они приберут к своим рукам наркотики. Не верилось, что Эстет захочет делиться. А коли так, не исключено, что, объединив славянские группировки и отбив их руками наркоту у Вагита, Эстет уже своими собственными силами расправится с союзниками, которые, как ни крути, слабее его.

Жизнь становилась опасной.

После того как повесили несчастное животное, ее единственного домочадца, и вверх дном перевернули всю квартиру, Зоя Иннокентьевна не только не утихомирилась, наоборот, стала еще энергичнее. Целыми днями словно угорелая носилась по городу на своем «Запорожце».

Но Зое Иннокентьевне не везло. Исчез из города начальник товарищества по ремонту квартир, располагавшегося в полуподвале по улице Серова, у которого она непременно хотела выяснить, каким образом однажды в конторе этого товарищества мог оказаться Фогель со своей фиктивной «Визой». Сам Фогель тоже стал недосягаем. Зоя Иннокентьевна еще пару раз съездила на Игрень, но напрасно, застать его там не удалось. Лопоухий будто за нос водил — дважды они чуть не встретились, и оба раза ему удавалось ускользнуть. Ничего не удалось выяснить и в жилотделе городской администрации. Там попросту не понимали, чего от них хочет Зоя Иннокентьевна, и, хотя не отмахивались, как от назойливой мухи, не гнали прочь, все же каким-то ловким чиновничьим способом дали понять — ведет она себя неправильно, нетактично, отрывая важных людей от важных дел.

Не складывались отношения и с милицией. Зоя Иннокентьевна, человек простой, доверчивый и законопослушный, ходила в милицию, как на работу, — регулярно, каждый день. Следователь, которому отдали ее заявление, Сергей Сергеевич Чупахин, всякий раз внимательно выслушивал рассказы Зои Иннокентьевны обо всем, что происходило с нею: о Фогеле, о старом доме на окраине местечка Игрень, где был устроен подпольный цех по производству фальшивой водки, о казино и баре «У Флинта», о лопоухом бандите, которого она обвиняла в избиении племянника и разгроме квартиры, о казни любимого кота.

Следователь кивал головой, на все ее требования найти и наказать преступников не прерывал, а, прощаясь, обещал проверить, разузнать, расследовать и до следующего визита учительницы напрочь забывал о Зое Иннокентьевне и проблемах ее племянника, откладывая их на потом. Потому что сейчас у него было много работы куда более срочной, накопилась куча дел, в которых фигурировали вооруженные налеты, разбой, грабежи, убийства, расчлененные трупы и кровь, кровь, кровь.

Не везло Зое Иннокентьевне, не везло. Но сидеть дома и ждать у моря погоды было выше ее сил.

Аллочка навещала своих многочисленных родственников, и теперь единственной советчицей стала Римма, давняя университетская подружка. Римма была удивительно доброй, веселой и говорливой.

К ней Зоя Иннокентьевна и отправилась вечером.

— Представляешь, Зосенька, что стало твориться на свете! — уже в прихожей, поцеловав Зою Иннокентьевну в щеку, начала рассказывать Римма. — Видела в газетах объявление: «Отдам котенка в хорошие руки»? — Уже много лет Римма возглавляла общество защиты животных, которое сама же и создала в городе, и это была ее любимая тема. — И знаешь, в какие хорошие руки попадают эти котята? Их забирают владельцы бультерьеров и заживо скармливают своим собакам!

— Изверги! — искренне возмутилась Зоя Иннокентьевна. Перед глазами возникло вытянувшееся рыжее тельце Кузи, прикрученного проволокой к отопительной трубе, и она снова повторила: — Изверги! Кузю повесили…

— Боже мой! Как? Кто? — Римма была потрясена.

— Думаю, лопоухий…

— Ты очень рискуешь! — испугалась Римма, когда Зоя Иннокентьевна поведала о разгроме квартиры и казни кота. — Оставила бы ты свои частные расследования, пусть этим занимается милиция.

— Как же! Будут они заниматься! — безнадежно махнула рукой Зоя Иннокентьевна. — Сегодня утром опять ходила к следователю…

— И что он?

— Да ничего! Слушает, кивает, но пальцем о палец до сих пор не ударил и, похоже, не собирается.

— Значит, надо идти к начальнику, пусть назначат другого следователя, более добросовестного.

— Нет его в городе. Говорят, в отъезде…

Подруги подробно обсудили события последних дней, попили Римминого знаменитого чая на травах, и Зоя Иннокентьевна засобиралась.

— Дело к вечеру. Пора!

— Посидела бы еще, до темноты далеко, — предложила Римма.

— Поздновато. А мне еще нужно заехать к Аллочке, повидать Игоря. Да и на Пушкинскую нужно съездить, посмотреть, все ли в порядке с Раиной квартирой.

— Ты на машине?

— Нет, что-то Сливка моя совсем спеклась.

— Ну, тогда у тебя еще действительно много дел, — нехотя отпустила Римма Зою Иннокентьевну.

На Пушкинскую она решила пойти не по улице, а через центральный парк, на окраине которого дом и стоял. Прошла по центральной аллее, засаженной старыми липами и кленами, миновала чертово колесо, аттракцион с детскими машинками, на которых, громко визжа и радостно бибикая губами, носились по асфальтированному загончику малыши, и, свернув чуть вправо, оказалась на берегу озера. Здесь, почти у самой воды, тянулась цепочка открытых летних кафе с пластмассовыми столиками под яркими разноцветными зонтами. В одном из кафе было особенно многолюдно. Сидевшие за столиками девушки, раскрашенные так же пестро, как зонтики над ними, казались почему-то одинаковыми, словно сестры-близняшки. А вот парни были разные. И крупные бритоголовые, вроде тех, что Зоя Иннокентьевна видела на Игрени, в подпольном водочном цехе, и молодые люди интеллигентного вида.

Зоя Иннокентьевна рассеянно скользнула взглядом по посетителям кафе и вдруг увидела знакомые лица. Мордатых парней в футболках, пьющих пиво из пластиковых стаканчиков, она прежде встречала в баре «У Флинта».

Но не они привлекли внимание Зои Иннокентьевны.

Один из парней, сидевший за тем же столиком, что и флинтовские, нисколько не был похож на них. Худое лицо с узким лисьим подбородком, длинные тонкие волосы, сальными сосульками свисавшие на плечи, и… большие торчащие уши. Стараясь не выдать волнения, Зоя Иннокентьевна все той же прогулочной походкой зашла в кафе, неторопливо направилась к замеченному столику, обогнула его. Теперь ей хорошо было видно, что левое ухо у парня похоже на высохший капустный лист.

Он! На миг Зоя Иннокентьевна оторопела. Всего на миг. В третий раз судьба сводит ее с лопоухим. И уж теперь-то она его не упустит!

Да, это был он, Александр Ворбьев.

Зоя Иннокентьевна решительно подошла к столику и крепко ухватила лопоухого за подкатанный рукав рубашки.

— Попался! Сейчас ты у меня за все ответишь!

Раздался смешок, но тут же погас, будто кто-то задул его, как задувают пламя свечи.

— Чего тебе, мамаша? — удивился Ворбьев.

— Отдай документы на квартиру! — громко потребовала Зоя Иннокентьевна.

— Какую квартиру?! У тебя что, крыша съехала?

— А вот отведу в милицию, не то запоешь! Все расскажешь: и как мальчика избивал, и как мою квартиру разгромил, и как повесил невинное животное, и о фальшивой водке, которую твоя банда гонит, — все расскажешь! — пригрозила Зоя Иннокентьевна.

В затылок ей задышал выросший за спиной качок, видимо собираясь оттащить настырную подальше, но один из сидевших за столиком — в баре «У Флинта» его, кажется, называли Слоном — подал знак: оставьте, мол.

— О какой водке базар, мамаша? — с любопытством спросил он.

— Фальшивой!

— А разве водка бывает фальшивой? — засмеялся Слон, и толстая золотая цепь на его массивной загорелой шее звякнула в такт. — Насколько я разбираюсь в этом — она или водка, или не водка.

— Еще как бывает! Спроси у своего дружка! Какую водку они гонят с Фогелем…

— С Фогелем?! — Слон перестал смеяться. — Да отпусти его, мамаша, никуда не денется. Прослежу. Так о какой фальшивой водке ты говоришь?

— Я сама видела вонючие чаны с отравой…

— Где?

— На Игрени.

— На Игрени?! А ты ничего не путаешь? — Зоя Иннокентьевна уловила в голосе Слона угрозу, но что-то подсказало: относится эта'угроза не к ней. — Да, ты садись, мамаша, — предложил он, — садись и рассказывай.

— Что рассказывать?

— Все, что знаешь. А, может, пивка хлобыстнешь? Или водочки? В порядке водочка, не боись, не фальшивая.

— Лучше пива, — сказала Зоя Иннокентьевна, ей и вправду захотелось пива с орешками.

— Вот и славненько! У нас и стакан лишний найдется. — Слон щедро, до краев, так что на стол выплеснулась пена, наполнил пивом синий пластиковый стаканчик и придвинул его Зое Иннокентьевне. — Так что ты видела на Игрени? — повторил он свой вопрос.

Ворбьев нервно дернулся, попытался встать из-за столика, но под тяжелым взглядом Слона тут же опустился на место. Зоя Иннокентьевна с тревогой взглянула на него — не сбежит ли, но что-то ей подсказало — не сбежит. Не отпустит его Слон.

— Как вас зовут? Представьтесь, пожалуйста, — обратилась она к Слону.

— Ну, Коля я…

— Николай, значит?

— Значит, Николай. А тебя как погоняют?

— Куда погоняют? — не поняла Зоя Иннокентьевна, и братва за столиком развеселилась.

— Зовут как, спрашиваю? — заулыбался и Слон.

— Зоя Иннокентьевна.

— Вот и познакомились! Теперь корешевать будем! И, как корешу, ты поведаешь мне все без утайки.

— А мне нечего утаивать… Так вот, Николай, этот ваш друг, — она кивнула на лопоухого, — и Фогель решили незаконно отнять квартиру у моего племянника… — начала Зоя Иннокентьевна и рассказала все, что случилось с Игорем и с нею самой. Но больше всего Слона заинтересовал рассказ о подпольном цехе на Игрени, в котором изготавливалась фальшивая водка.

— Ни фига себе! — присвистнул он, расспросив Зою Иннокентьевну обо всех подробностях ее поездки на Игрень, и она снова уловила в его тоне что-то грозное и тяжелое. — Как это понимать? — вопрос адресовался Ворбьеву.

— Я не имею к этой водке ни малейшего отношения, я вообще впервые слышу о ней.

— Ну-ну! — Слон недобро сощурился, давая понять, что не верит ни одному его слову.

— Коля, клянусь, ничего не знаю. Если Фогель и запустил фальшивку, то афиши об этом по городу, сам понимаешь, не расклеивал. Ты ж меня знаешь, я бы тебе в шесть секунд пере-свистнул бы…

— Гляди, гаденыш, откроется, что имеешь хоть какое-то отношение к этому, — пожалеешь, что на свет родился, — пригрозил Слон.

— А документы? — напомнила о себе Зоя Иннокентьевна, на которую, казалось, теперь никто не обращал внимания.

— Документы?

— Да, документы на квартиру!

О своем намерении сдать лопоухого в милицию она больше не заикалась, решив, что сейчас, пока появилась такая возможность, важнее отобрать документы на Раину квартиру.

— А, это! — вспомнил Слон. — Сашок, отдай мамаше, что она просит.

— Нет у меня здесь! — огрызнулся Ворбьев.

— Значит, надо съездить за ними! — не отступалась Зоя Иннокентьевна. Поняв, что Слон поддерживает ее, она обращалась только к нему.

— Цепкая ты! — похвалил тот и, повернувшись к Ворбьеву, спросил:

— Где документы, о которых говорит мамаша?

— Дома, вернее… у одних моих знакомых, — чуть помедлив, ответил тот.

— Надо отдать! — приказал Слон. — Мамаша заслужила, чтоб ее просьбу уважили. Гла-дик, — кивнул он одному из своих парней, — отвезешь, куда надо!

Гладик поднялся, за ним встала и Зоя Иннокентьевна. Демонстративно громко отодвинулся вместе со стулом Ворбьев. Если не считать этого громко отодвинутого стула, в остальном он вел себя на удивление миролюбиво и покорно. По центральной аллее все трое вышли из парка и свернули к располагавшейся неподалеку автомобильной стоянке.

— Садитесь! — позвал Гладик, подойдя к лакированному черному джипу с фарами на крыше.

Зоя Иннокентьевна устроилась на удобном сиденье машины, Ворбьев сел впереди, рядом с местом водителя.

— Куда ехать? — спросил его Гладик.

— На Интернациональную. Там покажу.

Улица Интернациональная находилась на окраине города, но доехали быстро. Джип, как отметила Зоя Иннокентьевна, заметно отличался от «Запорожца» и в ходу, и в комфорте салона. К тому же от него, видимо, не приходилось ждать неприятных сюрпризов вроде тех, которые постоянно преподносил ее Сливка, то отказывающийся заводиться и ехать, то, наоборот, не желающий слушаться тормозов.

— Останови здесь! — Ворбьев показал на одну из девятиэтажек, серую, безликую и ничем не отличающуюся от соседних домов. — Подождите, сейчас вернусь.

Он уже открыл дверцу, намереваясь выйти из машины, но Зоя Иннокентьевна опередила его с неожиданной для ее комплекции прытью.

— На этот раз тебе не удастся удрать! — заявила она.

— Я и не собирался! Если не доверяешь, пойдем вместе, — легко согласился Ворбьев. Но Зою Иннокентьевну так просто не проведешь. Едва он вылез из машины, на всякий случай ухватила его за рукав рубашки. Гладик с любопытством наблюдал за ними, но не вмешивался и присоединяться к ним не спешил.

— А вы разве не с нами? — спросила его Зоя Иннокентьевна.

— Здесь подожду — ты, мамаша, как погляжу, и без меня управишься!

Ворбьев и Зоя Иннокентьевна направились к дому, обогнули его, зашли в один из подъездов. Лифт стоял внизу. Дверь была распахнута, гостеприимно и приглашающе.

— Нам на девятый, — сказал Ворбьев, когда они вошли в лифт.

Зоя Иннокентьевна сама нажала нужную кнопку и, немного успокоенная тем, как все складывается, ослабила хватку.

Почувствовав это, Ворбьев резко освободился из ее рук и изо всех сил ударил Зою Иннокентьевну локтем в живот. От пронзительной боли она согнулась пополам и тут же получила удар ребром ладони по шее. И еще один. И еще. В глазах потемнело, она потеряла сознание и рухнула на грязный пол лифта.

Когда она пришла в себя, лифт стоял на девятом этаже. Рядом никого не было. Зоя Иннокентьевна попыталась подняться, но не смогла, тело не слушалось. Она дотянулась рукой до пульта лифта и нажала кнопку первого этажа. Внизу, с трудом выбравшись из ободранной нечистой кабины лифта, на неуверенных ногах побрела на улицу.

Джип стоял на месте, Гладик, развалившись на сиденье, слушал громкую музыку.

Ворбьева не было.

— Сбежал! — у Зои Иннокентьевны был голос человека, потерявшего смысл жизни. — Лопоухий сбежал…

— Что же ты так, мамаша! — не то пожурил, не то пожалел Гладик. — Садись в машину, а я схожу посмотрю.

Вернулся он минут через пять.

— Ушел твой лопоухий. Дворами. Двор тут проходной, — пояснил он Зое Иннокентьевне. — Наверное, взял тачку и едет сейчас, посмеивается над тобой.

Зоя Иннокентьевна слушала, судорожно сглатывая противный комок, застрявший в горле. Одно было хорошо — наступающие сумерки скрывали ее повлажневшие глаза.

— Зосенька! Это ты?! — нетерпеливо кричала в телефонную трубку Римма.

— Нет, папа римский. Что такая взбаламученная?

— Вчерашнюю «Вечерк)'» читала?

— И позавчерашнюю не читала тоже, мне сейчас не до газет…

— Вот и зря. Там такая статья!. Это то, что нам нужно!

— А что нам нужно?

— «Синяя птица»… — Римма тянула, стараясь придать своему сообщению как можно больше значительности.

— Какая птица? Что ты несешь?

— Боже, до чего ты непонятлива! У нас в городе есть частное охранное агентство, которое называется «Синяя птица»!

— Наверное, есть… Может быть, даже не одно. Тебе-то оно зачем? Решила нанять охранника для Ванды? — Вандой звали Риммину дворняжку, которую она упорно считала овчаркой, над чем Зоя Иннокентьевна порою незло потешалась.

— При чем здесь Ванда? — не поняла Римма. — Охрана нужна вам с Игорем… Так что, идем?

— Ты уверена, что она нам действительно нужна?

— Конечно! И немедленно! Не ждать же, пока тебя или Игоря пришьют!

— Ну, и жаргончик у тебя!

— Какова жизнь, таков и жаргончик, — парировала Римма.

— Ладно, давай сходим, — согласилась Зоя Иннокентьевна, впрочем, без особого восторга.

Охранное агентство располагалось в старом здании, неподалеку от центрального городского рынка. За тыльной его оградой бестолково петляли, разбегались в разные стороны, перекрещивались в самых неожиданных местах переулочки, тупички, закоулки, застроенные еще в начале века деревянными двухэтажными домами, обшитыми вагонкой. Зеленая краска, которой было выкрашено большинство из них, давно облупилась, и дома выглядели довольно обшарпанно. Но район был удобным, близким к центру, поэтому на каждом из подъездов висело множество вывесок различных контор.

— Кажется, здесь, — позвала подругу Римма, изучив вывески на одном из домов. — Все правильно. «Охранное агентство «Синяя птица», — прочитала она.

Женщины зашли в подъезд, оказавшийся неожиданно чистым, поднялись на второй этаж. На площадку выходила лишь одна дверь, белая пластиковая, — такие ставят сейчас в офисах. Она была закрыта, но рядом находилась кнопка звонка необычной четырехугольной формы. Римма нажала ее, из-за двери раздался резковатый, похожий на скрип тормозов сигнал, почти тут же что-то щелкнуло, и дверь отворилась. Навстречу посетительницам вышел крупный рыжий парень.

— Слушаю вас! — приветливо улыбнулся он посетительницам.

— Мы к Елизавете Александровне.

— Налево, пожалуйста, вторая дверь.

Зоя Иннокентьевна и Римма прошли туда, куда указал парень, и увидели в коридорчике три двери. На одной из них была надпись: «Приемная».

Зое Иннокентьевне это понравилось. Она подумала, что идея насчет охранного агентства была не так уж и плоха — организация, видимо, серьезная, раз даже приемная есть. Приемная начальника, с молодой, симпатичной или, наоборот, пожилой, неторопливой, умудренной опытом секретаршей — это понятно, привычно и надежно.

Но секретарши в приемной не оказалось. Ни симпатичной, ни умудренной опытом. За черным пластиковым столом сидел молодой человек. Его лицо показалось Зое Иннокентьевне знакомым. И кокетливую улыбку, и жеманно вскинутую руку, поправляющую ухоженную шевелюру, она приметила еще в казино. Единственное, чего она не видела в приглушенном свете игорного зала, — глаза парня. Они были жесткими, холодными, словно принадлежали другому человеку. Парень вопросительно посмотрел на пришедших.

— Мы хотели бы поговорить с Елизаветой Александровной.

— Минуточку! — парень улыбнулся, встал, заглянул в дверь, ведшую из приемной. — Елизавета, тут к тебе посетительницы. — И повернулся к Зое Иннокентьевне и Римме. — Входите!

Зоя Иннокентьевна уже догадалась, кто окажется хозяйкой кабинета. И действительно, за большим полукруглым столом сидела худющая девица из казино, запомнившаяся Зое Иннокентьевне тем, что при каждом проигрыше в рулетку хлопала ладошкой по заду своего странноватого спутника.

Елизавете на вид было не больше тридцати. Волосы подстрижены, но в отличие от парня в приемной в прическу она их не укладывала, предоставляя русым прядкам возможность вести себя, как им вздумается. Елизавета поднялась навстречу посетительницам, и стало видно, как нескладно сидит на ней темно-серый брючный костюм.

— На фотокарточке в газете вы кажетесь старше, — не смогла удержаться от замечания Римма.

— Это хорошо или плохо? — улыбнулась Елизавета.

— Конечно же, хорошо! — поспешила заверить Римма, и в ее голосе прозвучали подхалимские нотки, смысл которых Зоя Иннокентьевна поняла сразу: подруга была разочарована молодостью начальницы «Синей птицы». Молодость вызывала у Риммы некоторое недоверие.

Но Елизавета, похоже, ничего не заметила.

— Садитесь, пожалуйста, — показала она на стулья, стоящие у стола, и, улыбаясь по-прежнему тепло и радушно, спросила:

— Что вас привело к нам?

— Дело в том, что Зоею, Зою Иннокентьевну, терроризирует мафия, — принялась объяснять Римма, все еще чувствуя неловкость за чуть было не совершенную бестактность.

— Так прямо и мафия? — удивилась Елизавета, с интересом рассматривая двух полноватых, далеко не юных женщин.

— Подожди, Римма, наверное, лучше рассказать все по порядку. Дело в том, что у меня есть племянник Игорь. Сын моей старшей сестры. Покойной, — уточнила Зоя Иннокентьевна так, словно этот факт мог иметь какое-то значение или, на худой конец, прояснить что-то существенное.

Елизавета слушала внимательно, не перебивала.

— Если я правильно поняла, вы хотите, чтобы мы организовали охрану для вас и вашего племянника? — спросила она, когда Зоя Иннокентьевна закончила рассказ обо всех злоключениях, выпавших на ее долю в последние дни.

— Пожалуй, — Зоя Иннокентьевна сказала это не очень уверенно.

Она и в самом деле сомневалась в необходимости охраны. Игоря никто не беспокоил, да и кому придет в голову искать его у тихой Аллочки. А все, что могло случиться с ней, уже случилось — любимый, рыжий кот Кузя замучен в подвале, сама она тоже была избита… Но раз уж пришли, оторвали людей от работы…

Но была у Зои Иннокентьевны и еще одна мысль — а вдруг и вправду эта молодая женщина поможет ей отстоять квартиру покойной сестры Раи.

— Должна предупредить: услуги нашего агентства платные, хотя гонорары мы устанавливаем в каждом отдельном случае разные, в зависимости не только от сложности дела, но и от платежеспособности клиентов. Вам, думаю, он не покажется очень большим.

— Да-да, конечно! — Зое Иннокентьевне всегда было неловко говорить о деньгах. — В ближайшие день-два я получу отпускные…

— Хорошо. Теперь давайте о деле. Думаю, вы не совсем ясно понимаете, какой опасности подвергаете себя и племянника своей кипучей деятельностью, хотя сами по себе ваши попытки сберечь квартиру достойны уважения. Люди, о которых вы рассказали, скорее всего связаны с криминальным миром и вряд ли отступятся от куша, который собирались урвать за элитную квартиру в центре города.

— Вы хотите сказать, положение безвыходное?

— Нет, не хочу. Надо бороться до конца, — сказала Елизавета, невольно употребив словечко из лексикона Зои Иннокентьевны. Та, конечно, заметила это, отметила и одобрила. — Но прежде, — продолжала Елизавета, — я хотела бы встретиться с вашим племянником, задать ему кое-какие вопросы, на которые, думаю, ответить может только он. Полагаю также, что квартира одной из ваших подруг не такое уж безопасное место, как вам кажется. Если его захотят найти — найдут. Во всяком случае, предупреждение вы получили достаточно серьезное.

— Откуда вы знаете, что Игорь живет у одной из моих подруг? — почему-то забеспокоилась Зоя Иннокентьевна. — Я этого не говорила.

— Несложно догадаться, — улыбнулась Елизавета, — на вашем месте я бы тоже спрятала кого-то или что-то у одной из подруг.

— Резонно… — согласилась Зоя Иннокентьевна, успокаиваясь.

— Так вот, безопасное место ему предоставим мы. И такое, где никто не сможет его найти. Займемся и документами.

— Разыщете и отдадите мне? — спросила Зоя Иннокентьевна.

— Именно так! Хотя, разумеется, не сегодня, — уточнила Елизавета. — Несколько дней, максимум неделя — и все ваши неприятности закончатся.

Выйдя на улицу, Зоя Иннокентьевна и Римма обсудили предложение Елизаветы и пришли к выводу, что охранница, похоже, все-таки права, — с одной стороны, от квартиры лопоухий действительно не отступится, а с другой — вычислить одну из ближайших подруг Зои Иннокентьевны, у которой живет сейчас Игорь, не так уж и сложно.

— Самостоятельная женщина, хотя и молодая, — подытожила разговор Римма.

С возрастом хозяйки «Синей птицы» она, однако, ошиблась. На самом деле та была старше, чем выглядела из-за своей неестественной худобы, которую она безуспешно пыталась замаскировать брючными костюмами.

Проводив посетительниц, Елизавета заварила кофе, выглянула в приемную и позвала:

— Андрей!

Когда он зашел в кабинет, Елизавета сидела в кресле за журнальным столиком в углу и, сняв узковатые туфли, с удовольствием шевелила затекшими пальцами.

— «А не испить ли нам кофейку? — спросил граф», — начал было Андрей, намеренно картавя. Видимо, в его представлении графья должны разговаривать именно так, с легким грассированием.

— Наливай! — позволила Елизавета. — Я сварила на двоих.

— Что-то интересное? — уже нормальным голосом спросил Андрей, с удовольствием сделав глоток горячего крепкого кофе. Что-что, а кофе Елизавета умела варить как-то особенно вкусно.

— Ты прав, что-то интересное. Фогеля помнишь?

— Ларечный король — ларьки у вокзала, ларьки у стадиона, ларьки у рынка… Как же не помнить? Это ведь первое дело нашей «Синей птички».

— И последнее Виктора… — Елизавета печально покачала головой.

Психические припадки вроде того, который случился с ее мужем, когда они занимались долгами Фогеля, теперь происходили все чаще. Все дела охранного агентства, созданного Виктором из бывших «афганцев», окончательно легли на Елизавету, оказавшуюся не только сообразительной, смелой, но и достаточно жестокой и циничной. И Виктор, и Андрей давно подметили ее способность к риску и почти мужскую чувственность. Оба знали, что Елизавета спит не только с ними, но и с другими ребятами из их охранного агентства, но делали вид, что не догадываются об этом.

С самого начала деятельности «Синей птицы» Елизавета завела связи в редакциях городских газет, широко пропагандировала каждое успешное дело, естественно не называя клиентов, а то и выдумывая несуществующих, но обязательно при этом подчеркивая приверженность охранного агентства закону. На самом же деле Елизавета не брезговала ничем, по сути организовав в городе еще одну банду, пока что слабую, не набравшую ни нужных оборотов, ни желаемого авторитета, но уже становящуюся на ноги, отвоевывающую свое место под солнцем.

— А какое отношение эти тетки имеют к Фогелю?

— У племянника одной из них есть роскошная квартира в центре города, доставшаяся ему после смерти матери. Так вот, Фогель, кажется, на нее наехал. Он и его подельник, которого мои тетки считают почему-то главарем, во что лично я не верю, собираются отобрать эту квартиру. Документы на нее уже у них.

— Ну, что ж, у каждого своя добыча…

— Погоди. Нет никакой добычи! Квартира не приватизирована, и совершать с нею какие бы то ни было операции Фогель не может.

— Не пойму, Елизавета, куда ты гнешь?

— Сейчас поймешь. Как только мы с тобой закончим разговор, сразу же, не теряя времени, едем к Фогелю. Говорят, он где-то прячется, но от меня никуда не денется, из-под земли достану.

— И что ты хочешь от него?

— Документы на квартиру.

— Думаешь, отдаст?

— Отдаст! Можешь не сомневаться.

— Я в тебе никогда не сомневался… Только не понимаю, что ты задумала.

— А что здесь непонятного? Квартирка на Пушкинской, у парка. Можно жить самому, можно продать за большие деньги. Как получится… А Фогель… Должен поделиться за нашу заботу. Кажется, мы немного помогли ему в свое время, когда он жил на мушке. И денег ему немало сохранили. Пусть теперь он позаботится о нас.

— Неплохо придумано! — похвалил Андрей.

— То-то! — самодовольно засмеялась Елизавета. — Сыграем на удачу?

— Сыграем!

— Займись фогелевскими связями, а попутно разузнай, есть ли у него еще подпольные цеха, кроме игренского, о котором рассказали эти тетки. Пока не знаю зачем, но, думаю, любая информация рано или поздно пригодится. Встретимся с ним тоже в одном из его цехов. Это будет грамотно, Фогель должен знать, что нам известны и эти его дела. Дня хватит?

— Постараюсь.

— Подключи Игнатьева, поделите работу.

— Ты упустила еще один момент.

— Какой?

— Надо бы связаться с Юдиным, не сегодня-завтра нам понадобится его дача. Племянничка ведь надо где-то попридержать, пока не порешаются все вопросы с приватизацией, куплей-продажей, и будут нужны его подписи, да и труп надо будет где-то схоронить. Без Юдина не обойдемся…

— Юдина посвящать не хочу. Есть у меня одна пустующая квартира. Там пока и поселим племянничка. А с трупом… Разберемся, не первый раз. Не забивай пока голову пустяками, слишком много нужно сегодня сделать.

Елизавета весь день занималась накопившимися делами: с кем-то встречалась, звонила по телефону, отвечала на звонки, после обеда провела пятиминутку со своими гвардейцами, как называла она сотрудников охранного агентства, съездила к Локотунину в «Вечерку» — одним словом, обычный день, заполненный тем напряжением и значимостью, которых Елизавете так недоставало в ее прошлой рутинной жизни дежурного адвоката и жены добропорядочного врача.

Андрей появился в агентстве только к вечеру.

— Начну с Фогеля, — сказал он, войдя в кабинет Елизаветы и плотно прикрыв за собой дверь. — У него сейчас функционируют четыре точки, производящие фальшивую водку. Вот адреса, — Андрей протянул листок, исписанный мелким каллиграфическим почерком. — Каждый вечер он объезжает их самолично, так что, думаю, в одном из них мы его и найдем.

— Лопоухий?

— Александр Ворбьев. Как ни странно, человек довольно известный.

— Что странно?

— То, что мы с ним не знакомы. Весьма своеобразный тип. Умудряется работать одновременно на Фогеля и Слона, хотя вражда между ними лютая и далеко не бескровная. И еще кое-какие любопытные слухи ходят об этом Ворбьеве — вроде водит он дружбу также с Вагитом и Эстетом.

— Маловероятно.

— Почему?

— Если человека, умудряющегося быть и при Фогеле, и при Слоне, представить живым еще можно, то тот, который попытается одновременно состоять при Вагите и Эстете — покойник.

— Возможно, ты и права. Впрочем, слухи довольно смутные… — согласился Андрей. — Ты довольна?

— Любишь, чтобы по шерстке гладили! — сказала Елизавета. — Ладно уж, похвалю — умница! Ну что, умница, поехали Фогеля искать?

Она взяла со стола связку ключей от машины и кинула через стол.

Андрей на лету поймал ключи на шумном металлическом брелоке, которым служил настоящий свисток английского полицейского, привезенный Елизаветой из Лондона, поднес его к губам, собираясь свистнуть. Но, заметив протестующий жест шефини, кокетливо хихикнул и вышел.

Прежде чем последовать за ним, Елизавета подошла к сейфу, достала небольшой револьвер и положила его в дамскую сумочку, вместе с помадой и пудреницей.

Слон не придумывал проблем там, где их нет. А если они появлялись, устранял быстро и решительно.

Был он человеком старой формации — из тех, кто вскормлен и вспоен зоной, у кого тюремная романтика вызывает ностальгию, правда, без малейшего желания снова возвращаться за колючую проволоку. В поступках своих Слон руководствовался обычно настроениями и эмоциями, не задумываясь над тем, что из этого выйдет завтра, главное — хочется сегодня. И братву подбирал себе под стать, «пацанов правильных по жизни», больше всего на свете ценивших бандитскую вольницу.

Любой бизнес Слон считал работой, а любую работу — подлянкой, поэтому никаких товариществ с ограниченной или какой-либо другой ответственностью не организовывал, занимаясь рэкетом, примитивным, как на заре кооперативного движения, — угрожая пытками и смертью скорой и лютой. По отдельному тарифу брал за «крышу». Но настоящий авторитет Слон заработал вышибанием долгов, в чем считался непревзойденным спецом.

Один из источников дохода его банде обеспечивала группа ловкачей, выпускавших фальшивую водку. Когда Слон обложил их данью, те даже не рыпнулись, понимая, что платить все равно придется — этим ли, другим ли… Так какая разница? Город потреблял столько водки, что внакладе не оставался никто — ни коммерсанты, ни Слон с братвой.

Шалые деньги спускались на красивую жизнь, баб, кабаки и круизы на теплоходах, которые стали одним из пунктиков Слона. Другим была любовь к дорогим иномаркам, он менял их по нескольку раз в год. Дольше остальных задержался разве что джип с фарами на крыше.

К слову, в свое время эта любовь Слона к крутым машинам чуть было не подвела его, когда шел передел города между группировками и на горизонте возник Эстет. Слон нового авторитета не признал, только посмеялся: «Какой он, на фиг, крутой, на «Волжанке»-то!» — и послал подальше. Эстет чуть было не оставил от братвы Слона мокрое место, налетев на загородную турбазу, где слоновские «отрывались» после трудов неправедных.

Слон попытался нанести ответный удар, но, почувствовав неравные силы, запросил мира.

Эстет обещал не трогать блатарей.

И хотя ему удалось сохранить банду, Слон запомнил накрепко: он сам по себе лишь до тех пор, пока позволяет Эстет. Сила вызывала уважение — ни злости, ни желания оспорить лидерство в городе у него не возникало. Может, лишь иногда брала оторопь — как же вдруг так получилось, что человек, не нюхавший зоны, сумел не только стать вровень с ворами в законе, но подняться над ними, подмять, заставить даже имя свое произносить с придыханием, вздрагивая при одном лишь намеке на возможное недовольство хозяина города.

Хозяином города был Эстет.

Трудно сказать, гнев или радость преобладали в душе Слона, когда кавалькада машин с его братвой двинулась за город, в местечко Иг-рень, где Фогель развернул один из подпольных водочных цехов. Слон узнал адреса всех его точек, но застать Фогеля надеялся именно в игренском цеху.

Гнев, конечно, был. Как же ему не быть, если Фогель, козел поганый, залез в чужой огород. Но и радость была — поймался гад, на горячем поймался! Предвкушая удовольствие, с которым наконец раздавит этого гладенького коротышку с холеной лоснящейся физиономией, Слон вальяжно развалился на удобном сиденье джипа рядом со старым надежным другом, Гладиком, проверенным в делах и на зоне, и на воле.

Слон всегда ненавидел Фогеля, как и тот ненавидел его. Неприязнь эта не имела никакого отношения к делам, которыми оба ворочали. Все было проще и одновременно сложнее — эти двое, бывший торгработник и бывший зек, хотя и принадлежали к одному, криминальному, миру, были разными людьми с различной шкалой жизненных установок и ценностей.

Где-то в глубине души у Фогеля всегда таилась опаска — рано или поздно проведает уголовник о его подпольных водочных цехах и заявится для расправы. Эх, вовремя бы ему прислушаться к собственным предчувствиям, свернуться, затаиться, переждать, пока не отправится Слон на белом теплоходе в очередной круиз по теплым морям.

Не прислушался…

В старом игренском доме шла обычная работа. Распространяя вокруг тяжелый дух, булькал в чане смрадный водочный суррогат, два бомжа закатывали разлитую по бутылкам водку, еще один — наклеивал этикетки.

Маясь от безделья, развалясь на деревянных нарах, покуривал охранник Сеня. Услышав шум машин и скрип тормозов за окном, он приподнялся на локте, прислушался, удивляясь: с чего это Фогель вернулся, уехал-то с полчаса назад, не больше. Но даже дым не успел выдохнуть после очередной затяжки, как распахнулась, слетела от сильного удара хилая дверь, и в проеме возник один из амбалов Слона. За ним в комнату, заставленную чанами, ведрами, бутылками, коробками, вошел второй и посторонился, пропуская мощного, с толстоватыми для мужской фигуры ляжками главаря.

Сеня нервно потянулся к лежавшему на столе тесаку с длинным стальным лезвием, но, заметив в руках одного из незваных гостей автомат, развернутый в его сторону, понял бессмысленность и безнадежность любых попыток защититься, замер, застыл в немом ужасе перед неизбежным.

— Гляди-ка, чего они тут устроили! — Слон прошелся по комнате, пнул попавшее под ноги пустое ведро, перевернувшееся с глухим звоном, который в наступившей тишине прозвучал как выстрел, повернулся к охраннику.

— Где он?

— Уехал… — хотя Слон и не назвал имени Фогеля, Сеня понял, о ком тот спросил. На миг в его глазах мелькнула надежда — может, все еще обойдется, может, только Фогель им и нужен…

— Куда?!

— В Сельниково. С полчаса назад… — поспешно ответил Сеня, боясь даже нечаянной паузой рассердить гостей, чтобы не дай бог не дернулся палец на спусковом крючке автомата, с которого он ни на секунду не сводил теперь взгляда.

Но палец дернулся…

Треск автоматной очереди смешался со звоном разбитых бутылок, стекольно-водочным дождем и надсадными криками раненых людей.

Но ничего этого Сеня уже не слышал…

А дальше встретились две удачи.

Слону пофартило больше.

Фогель, как и сказал его покойный охранник, находился в Сельникове. Он и заехал-то сюда всего на несколько минут, не больше, — проверить, распорядиться, уже и сигнал личным своим охранникам дал, дескать, пора, уже и к выходу направился, когда в дом ворвались головорезы Слона.

Не утолившие легкой расправой в игренском цеху раздиравшую их жажду мести, в Сельникове они действовали не так торопливо.

— Всех угощаю! Пейте! — кричал Слон.

Его помощники, наставив автомат и зачерпнув попавшимся под руку нечистым ведром настаивающегося в чане суррогата, заставляли пить всех, кто был сейчас в цехе. Кто пить не хотел, получал пулю. Половину перестреляв, половину утопив в чанах с водкой, Слон «на закуску» оставил только Фогеля.

— Ах ты, гнида поганая! — чувствуя свою силу и близкую победу, он больше не кричал, говорил негромко и улыбчиво. — Ты же знал, что Пузырь Петрович в этом городе мой! Знал! Что ж ты, тварь, полез?! Ты же этой водкой сейчас захлебнешься! А ну, братва, поднесите ему!

Один из слоновских схватил коротышку Фогеля, вцепился ему в волосы и запрокинул голову, а Гладик принялся вливать в него водку, вставив горлышко бутылки глубоко в рот. Глядя, как насильно поят Фогеля его же собственной отравой, Слон хохотал громко и счастливо.

Влив всю бутылку, Гладик отбросил ее в сторону, потянулся за следующей, собираясь поить Фогеля и дальше, но не успел — тот закашлялся, начал блевать.

— Захмелел, что ли?! — с притворной жалостью в голосе спросил Слон.

Приступ тошноты утих, и Фогель ненавидяще смотрел на мясистое, загорелое в недавнем круизе лицо Слона, понимая — конец близок. Он решил отыграться хотя бы на словах, употребляя самые грязные и обидные из воровского жаргона.

— Ты флегон, чухан! — тяжело ворочая во рту язык, ставший огромным и мешающим, как кляп, пробормотал Фогель.

— Я — честный вор! — заорал Слон. Ругательство, которое на зоне обычно применялось к опущенным, крепко зацепило Слона. — А вот ты флегон! — Он подскочил к Фогелю и ударил его.

Всего раз ударил, но с удовольствием, с вывертом, вкладывая в удар всю силу, которая накопилась в его большом разгневанном теле, а когда тот, потеряв сознание, рухнул на грязный пол, кивнул своим:

— Кончайте! Только так, чтоб подольше мучился.

Фогель был еще жив, когда его бросили в чан, до половины заполненный суррогатом будущей водки. Слон взял стоявшую неподалеку деревянную лопату и старательно помешал в чане.

— А ничего фогелевочка вышла! — пошутил он, и братва дружно засмеялась.

Подъезжая к большому запущенному дому неподалеку от сельниковской железнодорожной станции, Елизавета и Андрей увидели, как от него отъехало несколько машин.

— Кажется, бригада Слона, — кивнул им вслед Андрей. — Насчет других ничего сказать не могу, не знаю, но одна из машин точно джип Слона. Такой, с особыми фарами, в городе один.

— Наверное, мы попали на очередную разборку, — предположила Елизавета.

— Посмотрим…

Андрей остановил машину, и они направились к дому, удивляясь стоявшей вокруг тишине. Но оттого, что они увидели чуть позже, уже войдя в дом, переоборудованный под водочный цех, стыла кровь. Около дюжины мертвых тел скрючились в неестественных позах на полу, на нарах. Трупами были заполнены и три больших чана. В одном из убитых Елизавета и Андрей узнали Фогеля. Видимо, после того как утопили в суррогате, в него еще и стреляли — жидкость в чане окрасилась кровью, казавшейся почему-то слишком светлой.

— На этот раз Фогеля достали, — прокомментировала увиденное Елизавета, обойдя комнату и останавливаясь у чана с их первым клиентом.

Было в ее поведении что-то странное, неестественное. С одной стороны, слова звучали почти равнодушно, словно не о жуткой расправе говорила она, не искореженные смертью и страхом мертвые лица видела, а что-то обыденное и скучное. А с другой — в движениях проскальзывала нервозность и какая-то не совсем здоровая возбужденность.

Фогель после последней разборки с давним и лютым своим врагом стал недосягаем, в этом доме Елизавете и Андрею делать было нечего, и они, сев в машину, уехали.

— Достали Фогеля… — задумчиво повторила Елизавета, когда машина уже неслась по трассе в сторону города.

— А мне его жаль, — Андрею на этот раз почему-то не хотелось соглашаться с нею. — Толковый мужик был…

— А мне нет! — рассердилась Елизавета. Андрей и раньше, бывало, не во всем соглашался с ней, но сейчас ей стало это неприятно, отсутствие единодушия в суждениях она восприняла как трещинку в отношениях. Небольшую, может быть, заметную лишь ей, но трещинку.

— Что будем делать? Квартира на Пушкинской, похоже, уплыла, — спросил Андрей, не придав никакого значения гневу шефини.

— Нет! — резко, с какой-то визгливой ноткой возразила Елизавета. — Лопоухий ведь жив! Значит, ничего еще не потеряно. Виктор учил меня все и всегда доводить до конца, даже если результат будет отрицательным. И это помогло открыть «Синюю птицу», дать вам всем работу, приличную жизнь. Ты ведь считаешь свою жизнь приличной? Не так ли, Андрей?

— Так, Елизавета, я считаю свою жизнь приличной… А ты свою? — Второй трещинки в отношениях избежать не удалось.

— О! Моя жизнь прекрасна и удивительна! Даже сама себе завидую. — Елизавета наклонилась к Андрею и потерлась грудью о его руку, лежавшую на руле. — Едем к тебе?

Андрей, сидевший за рулем, на миг оторвал взгляд от дороги и скосил глаза на сидевшую рядом женщину. Она была сильно возбуждена. Ее всегда взвинчивало зрелище крови, смерти. А способ разрядиться, успокоиться Елизавета знала лишь один — в постели.

От такой перспективы Андрею вдруг впервые стало не по себе.

Григорий Федорович Литвинец проводил первую после возвращения из командировки пятиминутку и маялся привычной утренней головной болью. Тоскливо подумалось, что в последнее время что-то частенько стал перебирать, но, отмахнувшись от неприятной мысли и собрав всю оставшуюся волю, Литвинец попытался сосредоточиться на докладе начальника следственного отдела.

— В поселке Сельниково разгромлен подпольный водочный цех. Размещался в частном доме, сразу за железнодорожной станцией. Убито тринадцать человек — расстреляны, утоплены в чанах с суррогатом водки. Установлены личности некоторых погибших — хозяина дома, нигде не работающего пьяницы, его соседа, также нигде не работающего, трех бывших спортсменов. Кроме того, в числе убитых Фогель Эдуард Андреевич, предприниматель, владелец сети ларьков в городе. Есть подозрение, что цех принадлежал именно ему и расправились с ним конкуренты. Не исключено, что и второй такой же цех, находящийся на Игрени и тоже разгромленный, также принадлежал Фогелю и оба случая — эпизоды одного дела. Мы его передали в РУБОП.

— За прошедшие сутки зарегистрировано еще два убийства. Вчера, в четырнадцать часов, в мусорном контейнере на улице Резниковской найдено туловище мужчины без головы и рук. Должно быть, убийцы предполагали, что этот человек нам знаком, поэтому и уничтожили голову и кисти рук. Так и оказалось. Горелин Павел Петрович, привлекался, был осужден. У убитого редкий размер ноги. Настолько редкий, что башмаки ему приходилось шить на заказ. Проработали этот вариант, мастер-обувщик свою работу опознал, сообщил, что башмаки им сшиты для Горелина. Дело заинтересовало Казанцева из прокуратуры.

— Знаю, он сегодня уже звонил по этому поводу ни свет ни заря. Подозревает, что Горелин был связан с одной из квартирных банд, которую он сейчас раскручивает, — объяснил Литвинец. — Что со вторым убийством? — спросил он, ускоряя ход совещания.

— Дырнович Валентин Анатольевич, предприниматель, автомастерские за рынком. Вчера днем, около пяти часов, Дырнович приехал домой. По показаниям жены, он всегда в это время приезжал домой обедать. Скорее всего убийство заказное, и киллер хорошо знал распорядок его дня. Есть свидетели. На скамейке во дворе сидел пенсионер Васильев Петр Романович. Он рассказал, что где-то около четырех во двор дома въехал «жигуленок» песочного цвета. В машине сидел только один молодой человек. Он высунулся из открытого окна машины и попросил Васильева посторожить. Тот удивился такой просьбе, но причина ее оказалась простой — когда пенсионер осмотрел машину, то выяснилось, что дверца со стороны водительского места была смята и не запиралась. Старик видел, как водитель «жигуленка» достал из бардачка бороду, приклеил ее и скрылся в подъезде дома напротив, в котором жил Дырнович. Пенсионер видел, как подъехала машина Дырновича, а еще через пятнадцать минут вернулся парень с наклеенной бородой, поблагодарил Васильева за помощь и вручил ему сто долларов. Узнав об убийстве, старик очень расстроился и сам принес нашим ребятам деньги.

— Что с квартирными кражами в районе парка? — спросил Литвинец. — Подозреваемые?

— Пока работаем со старым контингентом.

— Свидетели?

— Ни единого. Соседи ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знают. Особенно это касается тех, чей достаток значительно ниже ограбленных.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Литвинец. — Более богатых менее богатые, мягко говоря, недолюбливают…

— К Григорию Федоровичу нельзя, идет совещание! Женщина, вернитесь! — в кабинет донесся из приемной голос Алевтины, секретарши Литвинца.

— Это же просто замечательно, что у него совещание, значит, все нужные люди в сборе! — Задержать посетительницу Алевтине не удалось, и в кабинет вошла средних лет полноватая женщина. — Григорий Федорович, у меня очень важное дело, — начала она с порога.

— Но я занят! У меня люди! — из-за головной боли голос Литвинца слегка подрагивал.

Но посетительница словно не слышала его.

— Вот и Сергей Сергеевич Чупахин здесь, он подтвердит, — заметила незваная посетительница знакомого следователя и обрадовалась, — дело у меня действительно серьезное и неотложное.

Еще дома Зоя Иннокентьевна выбрала для визита в милицию, как ей казалось, подходящий имидж — взволнованная, заплаканная, но, выдержав бой с секретаршей, начисто забыла об этом, и перед Литвинцом предстала в своих лучших бойцовских качествах, с присущим ей полным непониманием ситуации.

Чупахин согласно закивал головой:

— Да-да, было заявление.

Удивительные все-таки вещи творит уверенность человека в своей правоте. Почувствовав ее, окружающие невольно подчиняются. Нечто подобное произошло и в кабинете начальника городской милиции.

— Успокойтесь, — миролюбиво попросил Литвинец, которому состояние здоровья мешало говорить так же строго и громко, как обычно. — Кто вы?

— Белобородова Зоя Иннокентьевна, завуч двести первой школы.

— Хорошо, рассказывайте, Зоя Иннокентьевна.

— У меня есть племянник Игорь…

Молодой милиционер, сидевший у окошка, при этих словах негромко хохотнул, но, поймав укоризненный взгляд начальника, смущенно замолк.

— Так вот, у меня есть племянник Игорь, — повторила Зоя Иннокентьевна и снова, в который уж раз, поведала подробности своих злоключений. Рассказала, естественно, и то, что ей удалось узнать о банде. Зоя Иннокентьевна была так далека от криминального мира, что все бандиты в городе ей представлялись одной большой бандой — и Коля Слон, и Фогель, и лопоухий, и этот молодчик с кавказским акцентом, который наверняка тоже входит в банду.

«А ведь по сути так оно и есть, — слушая ее, подумал Литвинец. — Они действительно единое целое, объединившееся против людей. Все бандиты, в какую бы группировку они ни входили, состоят в сговоре против нас…»

Но мысль эта мелькнула и улетучилась, не закрепившись в похмельной голове начальника милиции.

Литвинец подробно расспрашивал, выслушивал ответы Зои Иннокентьевны о подпольном водочном цехе на Игрени, о встрече с Колей Слоном в кафе центрального парка, о лопоухом, разгромившем квартиру учительницы, казнившем невинное животное и избившем ее в лифте.

Время шло, а головная боль не только не ослабевала, не проходила, казалось, она нарастала, сжимая лоб, виски, темя раскаленным железным обручем. Литвинец невольно поморщился, обвел тоскливым взглядом подчиненных, внимательно посмотрел на дверцу стоявшего у стены шкафа. Там, на полочке, стояла чуть задвинутая в уголок, припрятанная от чужих случайных глаз заветная бутылочка коньячку — уже початая, но все же, но все же… Литвинцу захотелось поскорее остаться одному, хлопнуть рюмочку, подбодрив себя любимой прибауткой: «Господи, не прими за грех, прими за лекарство!»

— Дело ваше, безусловно, серьезное, и вы правильно поступили, придя в милицию, — Литвинец насильно перевел свой взгляд с дверцы шкафа на Зою Иннокентьевну, — но могу посоветовать: если хотите сохранить квартиру племянника, хотите, чтобы все закончилось благополучно, без потерь, обратитесь в управление по приватизации жилья, к его руководителю Владимиру Ивановичу Мельнику. Он один может вам помочь!

— А милиция?

— Что милиция? — устало переспросил Литвинец.

— Милиция разве не может помочь? — искренне удивилась Зоя Иннокентьевна.

— Может! — уверенно подтвердил Литвинец, не обращая внимания на красноречивые ухмылки на лицах подчиненных. — Но… У нас только за последние двое суток пятнадцать трупов, у нас каждый следователь на учете… Идите лучше к Мельнику… — Голос Литвинца снова сделался уставшим и бесцветным.

Зоя Иннокентьевна молчала, оторопело оглядываясь по сторонам, не понимая, всерьез ли говорит начальник милиции или шутит. Но Литвинец смотрел на нее печальным взором, в котором при всем желании сейчас невозможно было уловить намек на веселье.

Да и с чего бы начальнику милиции насмехаться над запутавшейся в проблемах женщиной?

— Значит, пойду к Мельнику… — согласилась Зоя Иннокентьевна невесело.

«Ну вот, опять ничего не добилась!» — корила она себя, направляясь по коридору к выходу. Коридор был светлым, похоже, только недавно отремонтированным, а стены его были украшены гирляндами искусственного плюща, напомнившими Зое Иннокентьевне бар «У Флинта», где висели точно такие же гирлянды. Вот только пальм в кадках в милиции не было.

— Баба, она и есть баба! — прокомментировал кто-то, когда дверь за посетительницей закрылась. Литвинец улыбнулся то ли в ответ на шутливые слова, то ли чему-то своему, но улыбка эта была воспринята подчиненными как разрешение повеселиться, и в кабинете начальника милиции раздался уже не сдерживаемый дружный смех.

Но смеялись вовсе не над Зоей Иннокентьевной. Рациональные, мудрые мужчины смеялись над глупыми и чересчур эмоциональными женщинами.

В общей суматохе и оживлении закончившейся пятиминутки мало кто заметил, что сам Литвинец давно уже не улыбается, он серьезен и сумрачен. Улыбка, всего несколько минут назад дрогнувшая на его губах, была мимолетной и случайной. Не видел Литвинец ничего веселого в этой жизни, наоборот, с каждым годом она казалась ему все гнуснее.

От некогда уважаемого положения начальника милиции, от той власти, которую прежде давала эта должность в большом полуторамиллионном городе, остался пшик, фикция, мыльный пузырь. Вот пришла к нему сегодня женщина, поддержки пришла искать, защиты, а он, Литвинец, говорит: «Не туда ты, дескать пришла, иди к Мельнику, темному человеку, потому что лишь он защитит, лишь он поможет, станет опорой и надеждой, а я, Григорий Литвинец, полковник милиции, есть последнее дерьмо, униженно склоняющее голову перед мразью, которую, еще будучи опером, давил, как гадов ползучих…»

Жгучее, забытое, давно не тревожившее его чувство стыда болезненно заворочалось внутри, покалывая, как металлическая стружка, острыми зазубренными краями, впилось в раскалывавшуюся с похмелья голову.

Ведь догадывался Литвинец, что Мельник, словно ворон, распластал над городом черные крылья… Он же при своей должности всеми квартирами и крутит. Одним лишь извинял себя Литвинец. Не похоже, что в истории с квартирой племянника этой учительницы замешан именно Мельник. Слишком все противозаконно и примитивно обстряпано. Не его почерк. Он обделывает квартирные махинации тоньше, изящнее… «Любитель изящного, твою мать…» — с горечью подумал Литвинец.

Что произошло? Как произошло? Но произошло. Чудноватая женщина, и напористая и растерянная одновременно, стала последней каплей, переполнившей чашу унижений, из которой давно уже хлебал Литвинец. Внутри у него будто что-то взорвалось, требовало выхода, исхода, логического конца — и не было сил терпеть этот сжигающий нутро огонь, не было сил смириться, признать себя тварью дрожащей, червем ползучим, которого легко раздавить, стоит лишь наступить на него.

«А эти… — с горечью подумал Литвинец о соратниках-милиционерах. — Сколько среди них осталось таких, которые не дрогнули, не соблазнились бандитскими кровавыми деньгами, бандитским расположением?! Остались, конечно, мир давно погиб бы, не будь на свете людей честных и порядочных… Остались… Но много ли? Висяки у них, понимаешь!»

— Знаем эти висяки! — вслух пригрозил Литвинец.

А что творится за этими стенами? Если специалист потолковее, то предпочитает консультировать мошенников и бандитов, потому что те больше платят. По оперативным сводкам, среди таких консультантов числятся профессора, ученые с громкими, известными на всю страну именами.

Литвинец знает и это.

Группа адвокатов, причем далеко не самых худших в городе, напротив, грамотных и ловких, организовала частную контору и консультирует бандитов не после совершения преступления, когда суд грядет, а до того — советуют, как наиболее безопасно с точки зрения законодательства совершить разбойное нападение, должностное преступление и даже убийство.

И это Литвинец знает.

Но схватить за руку, доказать, привлечь к ответственности ему слабо.

Слабо!

Он только и умеет, что ловить плотву-рыбешку. А то, что почти все мелкие шайки в городе истреблены, — не его заслуга, не милиции. Это крестные отцы вели войны и чистили город, утверждая власть своих сильных, вооруженных до зубов банд, циничных и жестоких, ни в какое сравнение не идущих с прежней уголовной шелупонью, промышлявшей квартирными кражами и рэкетом, которыми пестрели раньше оперативные милицейские сводки. Теперь же в них преступления куда более страшные — заказные убийства, расчлененка, торговля оружием, наркобизнес, работорговля, похищение детей…

Единственное, чем откупился от своей совести начальник милиции, что он мог сделать и что в свое время сделал, — не стал вмешиваться в кровавые разборки между бандами, предоставляя им возможность, как паукам в банке, уничтожать друг друга.

Литвинец мысленно вернулся к утреннему докладу о разгроме подпольных цехов, производивших фальшивую водку, и убийстве ларечного короля Фогеля, человека криминального. Многое в этом деле прояснил неожиданный рассказ учительницы.

«Да, — подумал он, — разворотила ты осиное гнездо! Оно бы и хорошо, но беда, что осы жалят не только друг друга, роем пронесутся теперь над городом, и немало невинных пострадает от этого роя».

В последнее время в городе было относительно тихо. Так казалось, потому что затихли шумные войны группировок, а если и постреливали бандиты друг друга, то не часто и как-то незаметно.

Городские же власти давно живут по принципу Алкивида.

Была у древнегреческого полководца собака с красивым пушистым хвостом. Заметив, что афиняне восхищаются хвостом собаки, он велел его отрубить. А когда донесли, что горожане жалеют собаку, а его осуждают, Алкивид засмеялся: пусть, дескать, делают, что хотят, лишь бы не мешали мне управлять городом.

«Вот и у нас так», — подумал Литвинец, вспомнив притчу о собачьем хвосте.

И у нас.

Злые, трезвые мысли дерзали стиснутую раскаленным железным обручем голову Литвинца, а под левой грудью что-то дергалось, больно ударяясь о сетку из ребер.

Замутила Зоя Иннокентьевна душу начальнику милиции, замутила.

Бывший фээсбэшник, а ныне бандитский стукач Александр Ворбьев, безусловно, умел ловко добывать ту или иную информацию, которую перепродавал различным криминальным группировкам. Нельзя отказать ему и в умении, оттолкнувшись от незначительного факта, выстроить четкую и верную схему того или иного события. Но в предположении, высказанном как-то в разговоре с главой преступной группировки Эстетом, Ворбьев ошибся. А предположил он, будто следователь прокуратуры Казанцев, руководивший разоблачением одной из самых крупных квартирных банд в городе, известной под именем «ассенизаторов», оставил на свободе главаря Горелина намеренно, в интересах следствия, имея какие-то свои соображения, идеи, далеко идущие планы.

Возможно, Казанцев так бы и поступил, если бы обладал более-менее четкими сведениями о связях Горелина и надеялся, что тот, оставшись на свободе, принесет следствию больше пользы, выведет на человека, который существовал пока только в смутных догадках Казанцева.

Да, наверное, Казанцев так бы и поступил.

Но на самом деле все было иначе.

Горелина не арестовали по другой причине — он затаился, лег на дно, возможно, уехал из города, когда разгром банды «ассенизаторов» только начался.

Самой крупной рыбой, попавшей тогда в сети прокуратуры, был Георгий Долгушин. Он действительно был не последним человеком — организовывал похищение людей, руководил пытками, добывал нужные подписи жертв, устранял несговорчивых и свидетелей. Но ни один из руководителей риэлторских фирм, к слову, в криминале не замешанных, что тоже было проверено прокуратурой, занимавшихся лишь поисками клиентов и оформлением бумаг, не признал в Долгушине то таинственное частное лицо, которое поставляло квартиры для продажи.

Подтверждалась версия, что в преступной цепочке было еще одно звено. Ставшие известными факты заставляли следователей склоняться к мнению, что это этим звеном являлась не группа людей, как предполагалось ранее, а один человек и именно он стоит над Долгушиным, а не наоборот.

Имя Горелина выплыло при обстоятельствах, которые в душе Казанцева отозвались ликованием. Его раскопал Костя Зубахин. Да, тот самый Костя Зубахин, новичок, пришедший в следовательскую группу прокуратуры из милиции. Тот самый Костя Зубахин, излишне доброжелательный, излишне многословный, которого Казанцев подозревал в предательстве, в том, что не без его участия в город просочились сведения о разгроме квартирной банды. Брали преступников тихо, следствие держалось под секретом даже от милиции, некоторые работники которой если не помогали криминальным структурам, то уж точно не боролись с ними в полную силу. К тому же в прокурорских кругах прочно утвердилось мнение, что начальник милиции мужик хоть и не поганый, но пьяница и слабак.

Так вот, именно Костя Зубахин вытащил на свет божий человека с редким, огромным размером обуви, раскопав по старым милицейским связям, что носит эту обувь некий Павел Горелин.

Правоохранительным органам он был знаком — осужденный в свое время за крупные махинации со средствами строительных кооперативов, отсидел часть срока, освобожден по амнистии. После выхода на свободу одно время работал в разных строительных организациях, занимал довольно высокие инженерные должности, но три года назад, как раз когда и начала действовать банда «ассенизаторов», отовсюду уволился. На этом сведения о Горелине обрывались. Чем зарабатывает на жизнь сейчас и вообще живет ли еще в этом городе или уехал, никто не знал.

Горелин и был тем человеком, на котором обрывалась цепочка, тем частным лицом, о котором следователям рассказывали в посреднических конторах по торговле недвижимостью.

Все силы были брошены на его поиск.

Но вскоре он нашелся сам.

В милицейских сводках возник расчлененный труп с невероятно огромным размером обуви, сшитой на заказ. Личность убитого, имевшего столь своеобразную примету, установить оказалось нетрудно. Это был Павел Горелин. Дело, естественно, попало к Казанцеву, так как имело прямое отношение к тому, чем занималась его группа.

Убийство Горелина стало третьей смертью в банде «ассенизаторов». Еще раньше повесились в своих камерах фельдшер морга судмедэкспертной службы Пыхов, известный по кличке Санитар, и щуплый Жоржик — Георгий Долгушин.

Следствие продолжалось.

«Ассенизаторы» на допросах стали поразговорчивее, но о Горелине они знали немного, в захватах заложников он лично не участвовал, в Борзенке, в доме с подвалом и сортиром, превращенным в пыточную, не появлялся, контактировал только с повесившимся Долгушиным, правда, несколько раз встречался еще кое с кем из банды, но встречи эти были короткими, незначительными, ничего нового для следствия не прояснявшими.

И хотя со смертью Горелина дальнейшие ниточки оборвались, казалось, окончательно, уже сам факт ее подтверждал, что Горелин действовал не самостоятельно. Был над ним кто-то, был. И скорее всего этот «кто-то» и устранил Горелина. Не исключено, что это тот человек, о котором нередко задумывался Казанцев в последнее время.

Есть люди, у которых все в меру.

Нельзя сказать, что у них напрочь нет самолюбия, но все же они не обладают в достаточной степени тем здоровым тщеславием, без которого невозможно двигаться по служебной лестнице, уверенно пробиваясь наверх, в первые руководители. Но и затрапезными рядовыми исполнителями, на подхвате, куда пошлют, они не остаются, дорастая, как правило, до начальников участков, отделов, групп, лабораторий. На этом их карьера, правда, заканчивается, и дальнейшее изменение в жизни и социальном статусе связано уже с выходом на пенсию, куда, подарив на память неизменные именные часы, настольные или наручные, их спроваживают в ближайшие же месяцы после достижения пенсионного возраста, чтобы освободить место молодым, горячим, зубастым.

Такие люди общительны, но в меру, они редко становятся душой компании. Не молчуны, не скрытники, но и разговорчивыми их никак не назовешь. Не мрачны, не угрюмы, но остроумцы и весельчаки выходят не из их числа.

Такие люди не участвуют в художественной самодеятельности, не поют под гитару бардовские песни, не коллекционируют марки, значки, спичечные этикетки или предметы старины, не занимаются спортом, не ходят в бассейн, не бывают на кортах, не участвуют ни в каких командах, футбольных или волейбольных.

В учебе это хорошисты, отличниками не становятся, золотых медалей и красных дипломов не получают и не стремятся к ним.

Книги читают. Немного, десяток страниц перед сном, но почитывают.

Политикой не интересуются, пристрастий к той или иной партии не имеют. Их не избирают в депутаты, не предоставляют под аплодисменты слово на митингах. Даже на деловых совещаниях, пятиминутках, собраниях они открывают рот лишь для того, чтобы ответить на обращенный непосредственно к ним вопрос.

В личной жизни не бабники, но и не однолюбы, нередко женаты дважды, и оба раза по любви.

Это люди среднего здоровья, среднего роста, средней внешности и среднего достатка.

Иногда их называют середнячками, вкладывая в это определение изрядную долю пренебрежения. Другое мнение окрашено в иной цвет — дескать, золотая середина.

Они кажутся скучными, о них не пишут в газетах, не рассказывают по радио, о них, как правило, вообще не говорят. Но если задуматься, всмотреться, то окажется, что люди эти порядочны, нравственны, совестливы, добры, надежны, они не подведут, не предадут, поддавшись страстям, не обидят в пылу плохого настроения.

Таких людей большинство.

К ним относился и Казанцев.

Одного лишь в нем было не в меру — подозрительности. Если бы вдруг вздумалось провести конкурс на самого подозрительного следователя, Казанцев, безусловно, занял бы первое место.

Достаточно было небольшой детали, крохотного фактика, необъяснимого отклонения в сторону, чтобы Казанцев начинал подозрительно относиться к человеку, его словам, поступкам, другим людям, кажущимся простыми, открытыми и понятными. При этом Казанцев упрямо не желал отказываться от своих подозрений, проверял и перепроверял их, хотя в обычной жизни он к упрямцам не относился. Бывало, подозрения не оправдывались, чему Казанцев нисколько не огорчался и потерянного времени не жалел. Но бывало и наоборот, он будто открывал дверь в кладовку, а там оказывалось…

Много чего там оказывалось!

В группе Казанцева об этой черте его характера знали и относились к ней спокойно, хотя порою из-за чрезмерной подозрительности руководителя следователям приходилось делать лишнюю работу, что, впрочем, воспринималось как неизбежность, никто не роптал и не спорил. От того же Казанцева Олег Антипов и Костя Зубахин заразились уверенностью, что лишней работы в следствии не бывает, любые усилия результативны. И результат этот — полная ясность происходящего.

Давно ли Казанцев, Антипов и Зубахин курили сигарету за сигаретой и говорили о том, что в деле «ассенизаторов» ясности-то и нет, несмотря на арест почти всех членов банды, на добытые в долгие часы допросов сведения и то, что с этими арестами в городе прекратились массовые убийства хозяев квартир. Было вскрыто более пятидесяти эпизодов преступной деятельности банды. Стало известно, что Пыхова и Долгушина повесили по указанию Горелина, но точку в деле «ассенизаторов» ставить было рано.

— Почему же Горелин так боялся, что они заговорят? — скорее думал вслух, чем спрашивал Казанцев.

— А может, ты нагружаешь ситуацию смыслом, которого в ней нет? — предположил Антипов. — Думаю, на самом деле все проще, оба — и Санитар, и Жоржик — лично знали Горелина, могли указать на него. Да и о деятельности банды эти двое знали больше, чем остальные.

— Знали — не знали… Что дальше? — не согласился с Антиповым Зубахин. — Ну, всплывет еще одно, пусть даже несколько новых случаев убийств — что это меняет, если в пятидесяти эпизодах они уже раскололись. Нет, тут было что-то неизвестное другим «ассенизаторам»…

— Или кто-то, кто не фигурирует в квартирном деле, — зацепился за слова помощника Казанцев и развил мысль дальше, — но мы могли выйти на него через Пыхова или Долгушина.

— Логично, — согласился и Антипов. — Что будем делать дальше?

— То, что делали и вчера, — отрабатывать связи Пыхова, Долгушина и, самое главное, Го-релина. Чувствую, есть в них что-то такое, обо что мы споткнемся, как о бревно, валяющееся под ногами, — ответил Казанцев.

— Или хотя бы прутик, — улыбнулся Зуба-хин.

— Бревно! — с вызовом повторил Казанцев.

И как в воду глядел.

Прошло меньше недели, и троица в том же составе собралась в кабинете руководителя группы. Также курили, обсуждая вновь открывшиеся подробности.

— Сначала ты, Костя, — сказал Казанцев. — Что у тебя по Санитару?

— Во-первых, Петров. Мне показалось, что ты, Гена, рано успокоился на его счет. Что-то мне не давало покоя в этой ситуации, не верилось, чтобы начальник судмедэкспертной службы был ни к чему не причастен, в то время как у него под носом Санитар крутил с десятками трупов.

— И что Петров? — лукаво спросил Казанцев.

— А то самое, что ты и говорил, — чист, как младенец. В смысле криминала, разумеется. В остальном же к работе относится спустя рукава, пьет горькую, иногда на пару с Литвинцом. Зато по Санитару всплыло кое-что новенькое. Трупов, которые он отправлял через морг суд-медслужбы на кремацию, оказалось больше, чем их поставляли «ассенизаторы». Прощупал. Выяснилось, что с полгода назад Пыхов оформил справку о естественной смерти, формулировка все та же — острая сердечная недостаточность, на некоего Рустамова, бывшего спортсмена, каратиста, мастера спорта, крепко повязанного не просто с криминальным миром, а… — Зубахин сделал паузу, победно глядя на следователей.

— Да не тяни ты, чертяка! — не выдержал Антипов.

— Рустамов был связан с бандой Эстета! Занимался подготовкой боевиков, но в последнее время поплыл — наркотики.

Внутри Казанцева что-то зазвенело, отозвалось, словно на признание в любви. Эстет — человек-миф, летучий голландец, хозяин самой крутой группировки в городе. Одно его имя приводило в трепет, хотя в лицо в криминальном мире его не знал никто.

— У меня тоже возник один эстет, но не в качестве бандюги, а в прямом смысле этого слова — любитель прекрасного, книгочей, философ, эрудит, меценат, создавший частную балетную труппу, способную выдержать соперничество с лучшими танцорами страны.

— Мельник? — удивился Зубахин.

— Он самый. Мельник Владимир Иванович.

— А какое отношение имел к нему Горелин? — спросил Зубахин, зная, что в последние дни Антипов занимался отработкой связей расчлененного Горелина.

— Старые знакомцы. Одно время Горелин работал в строительном кооперативе Мельника, жизнь сводила их на почве жилищного строительства и в последующие годы.

— Ты полагаешь, Мельник все-таки связан с Эстетом? — спросил Зубахин.

— А ты не допускаешь, что это одно и то же лицо?

— А доказательства?

— Доказательств нет… — печально усмехнулся Казанцев.

— Ищем? — почти одновременно спросили Антипов и Зубахин.

— Ищем! — Казанцев по-прежнему усмехался, но уже не печально. В его растянутых губах появилось что-то недоброе, угрожающее.

Игорь был в ванной, когда зазвонил телефон. С намыленными щеками, одна из которых была уже выбрита, он выбежал в прихожую и поднял трубку. Аллочке, хозяйке квартиры, в которой он пока жил, звонили нечасто, но это могла быть Зоя Иннокентьевна, поэтому Игорь нисколько не колебался, нужно ли подходить к телефону. Он несколько раз произнес «Алло!», но никто не откликнулся, хотя ему показалось, будто он слышит на том конце провода тяжелое сопение. Игорь испугался, он всегда был трусоват, и тут же перезвонил Зое Иннокентьевне, рассказал ей все.

У страха глаза велики, особенно когда дело касается близких. Может, и не было ничего страшного в этом молчаливом звонке. Скорее всего ошиблись номером, не произошло соединение, да мало ли что могло стать его причиной. Но Зоя Иннокентьевна встревожилась и — береженого бог бережет — решила принять предложение Елизаветы, начальницы охранного агентства «Синяя птица», перепрятать Игоря в безопасное место.

Так и поступили.

Точного адреса Елизавета не сказала, назвала лишь улицу — Ботаническая. Находилась она на окраине города, рядом с дендропарком.

То, что Игорю ничего теперь не угрожает, развязало Зое Иннокентьевне руки. Однако развернуться с новой энергией она не успела, уже на следующее утро после переезда на Ботаническую позвонил Игорь.

— Я боюсь ее, тетя Зося, — сказал он.

— Кого? — не поняла Зоя Иннокентьевна.

— Елизавету. Она ведет себя как-то не так. Когда мы приехали на эту квартиру, сказала, что телефона здесь нет, а я сегодня, когда доставал оброненную зажигалку, случайно увидел за тумбочкой розетку, а потом нашел и телефон — на антресолях.

— Что же здесь страшного? Может, Елизавета в твоих же интересах спрятала телефон, чтобы никто не мог услышать твой голос?

— А дверь она тоже заперла в моих интересах? И справку заставила писать зачем-то…

— Подожди-подожди! Какую дверь?

— Входную. На ней два замка, один обычный, английский, а второй — знаешь, такая замочная скважина, в которую нужно вставлять ключ. Так вот, Елизавета заперла дверь снаружи, и выйти я не могу…

— Тебе и не нужно никуда выходить, — не очень уверенно сказала Зоя Иннокентьевна. Действительно, с чего бы это Елизавете понадобилось запирать парня? — Ты еще говорил о справке… Какую справку тебя заставили писать?

— После того как Елизавета расспросила обо всех подробностях, она сказала, что для возврата документов на квартиру нужно написать доверенность.

— Написал?

— Написал. Вернее, подписал. Она уже была напечатана на компьютере.

— Ты можешь дословно пересказать содержание этой доверенности?

— Конечно, могу. Там говорится, что я, Игорь Белобородов, поручаю агентству «Синяя птица» производить различные операции с квартирой по улице Пушкинской.

— Кретин! — сорвалось у Зои Иннокентьевны. — Боже! Ну когда ты поумнеешь?! — Она говорила сердито, но сквозь недовольство явно прорывалась тревога.

Уловив ее, Игорь сник окончательно.

— Не знаю… — еле слышно ответил он.

— Я немедленно приеду за тобой! — уже взяла себя в руки Зоя Иннокентьевна, и в ее голосе снова зазвучали уверенность и энергия.

— Дверь заперта… — напомнил Игорь.

— Ерунда! Откроем! Ты сказал, что это обычная замочная скважина. У меня есть целая связка школьных ключей, авось какой-нибудь подойдет. Адрес знаешь?

— Улица Ботаническая.

— Это я и без тебя помню. Номер дома, квартиры?

— Квартира тридцать шесть, на четвертом этаже. А номера дома я не видел. Машина, на которой мы приехали, остановилась у среднего подъезда, и таблички на доме не было видно.

— Ну, хоть описать сможешь? Может, он какой-то особенный?

— Обычный… Невысокий, пятиэтажный, кирпичный… Да! — обрадовался вдруг Игорь. — Это единственный кирпичный дом здесь, остальные — панельные.

— А ты не заметил, есть ли рядом гастроном, универмаг, детский сад?

— Универмага и детского сада точно нет, но на первом этаже есть небольшой магазин, может быть булочная.

— Это хорошо, — сказала Зоя Иннокентьевна. — Теперь давай разберемся с дендропарком. Дом далеко от него?

— Не очень. Мы проехали мимо центрального входа, он остался справа, миновали еще один квартал и остановились.

— А сейчас подойди к окну и расскажи, что ты видишь?

Игорь положил трубку, но через несколько минут Зоя Иннокентьевна снова услышала его голос:

— Напротив жилой дом, девятиэтажный, панельный, желтый… Он желтый! — вдруг воскликнул Игорь. — Все дома вокруг покрашены в бледно-голубой цвет, а этот желтый. Тетя Зося, ты приедешь?

— Обязательно! Крепись, Игоречек, не раскисай! — Последние слова получились настолько нежными, настолько необычными для их отношений, что Зоя Иннокентьевна растерялась, словно поймала себя на чем-то запретном.

Заметил это и Игорь.

— Тетя Зосенька, ты моя единственная, я тебя очень люблю, — тут же ответил он. — Почему ты молчишь? Ты меня слышишь?

— Да, сыночек, слышу… Я тебя тоже очень люблю, ты у меня тоже единственный, у нас с тобой ведь и родственников никаких нет, все поумирали… Но вдвоем мы выживем и все преодолеем. Ты верь мне, ладно? Мы не пропадем в этой жизни, потому что нас двое… — не в силах произнести больше ни одного слова, Зоя Иннокентьевна положила трубку. Горячие слезы залили ее лицо, смыли тушь, которой были накрашены глаза, и черными ручейками потекли по щекам.

Зоя Иннокентьевна выплакалась, немного успокоилась. Она не должна больше плакать! Она обязана быть мужественной! Игорь, этот слабый, с искореженными представлениями о жизни мальчик, нуждается в ней. И она не бросит его.

— Правильно поступила! — похвалила себя Зоя Иннокентьевна. — Не у Елизаветы же узнавать адрес. Кто знает, что она задумала? — По своей природе Зоя Иннокентьевна не была подозрительна, скорее наоборот, доверчива, но в последнее время вокруг стало происходить столько невероятных событий, невольно начнешь подозревать всех и каждого! Да и слишком близко касалось ее все происходящее, чтобы правильно понимать и оценивать ситуацию.

Зоя Иннокентьевна разыскала под газетами блокнот, открыла на нужной страничке с номером телефона Поспелова. Она никогда не могла запомнить больше трех цифр кряду, поэтому даже телефоны близких людей приходилось подсматривать в блокноте.

Гудки казались бесконечно длинными, к телефону долго никто не подходил, наконец раздался сонный голос Поспелова:

— Алло!

— Я вас разбудила? — удивленно спросила Зоя Иннокентьевна, невольно взглянув на часы. Было уже десять. Утро далеко не раннее.

— Ничего страшного! — сказал Поспелов и, будто оправдываясь, добавил: — В ночь сегодня дежурил, вот и прикорнул немного. Что случилось?

— Кажется, я совершила одну глупость…

— Боюсь, Зоя Иннокентьевна, обижу, но, должен сказать, — не одну!

— Но одну серьезную. Меня угораздило

связаться с весьма сомнительной девицей. Она возглавляет частное охранное агентство «Синяя птица». Римма вычитала о нем в газете, и мы отправились туда. Елизавета, так ее зовут, предложила безопасное убежище для Игоря, я согласилась, а сегодня он позвонил и рассказал о каких-то странных вещах… — Зоя Иннокентьевна пересказала все, что полчаса назад услышала от племянника.

— Да-а! — протянул Поспелов, ошарашенный новым поворотом событий. — Игоря нужно немедленно увезти оттуда!

— Поэтому я и звоню вам. Думаю переправить его на Кубань, у нас там есть родственница, двоюродная сестра моей матери. Пусть поживет у нее, пока все это, наконец, закончится. Но ехать на вокзал на общественном транспорте опасно, а мою Сливку все бандиты в городе знают. Ваша машина на ходу? Сможете приехать?

— Буду у вас через полчаса, — пообещал Поспелов.

Ожидая его, Зоя Иннокентьевна достала из ящика связку ключей и положила на видное место в прихожей, чтобы ненароком не забыть. Но когда они, разыскав по описанию Игоря нужный дом, попытались открыть дверь, ни один из школьных ключей не подошел.

Зоя Иннокентьевна беспомощно посмотрела на Поспелова.

— Что же теперь делать?

— Есть одна универсальная отмычка, — ободряюще улыбнулся тот, — продается в ларьке рядом с домом, сейчас схожу куплю.

Вернулся Поспелов через несколько минут и достал из кармана пакетик обыкновенной жвачки.

— Об этом способе я вычитал в одной газете. Там описывалось все так подробно, что, думаю, и у меня получится, как надо, — объяснил он ничего не понимающей Зое Иннокентьевне.

Пожевав одну пластинку, Поспелов скатал липкий комок и засунул его в отверстие замка. Подождав, пока жвачка схватится намертво, он взял связку ключей, которые Зоя Иннокентьевна по-прежнему держала в руках, выбрал один, вставил в замочную скважину и повернул. Раздался характерный щелчок. Поспелов толкнул дверь, и она открылась. Второй замок Игорь открыл изнутри давно, еще когда они только пришли, и радостно бросился навстречу своим спасателям.

До вечера Игорь хоронился у Поспелова, а когда стемнело, тот отвез парня за город, на небольшую станцию, откуда той же ночью Игорь уехал проходящим поездом на Кубань.

Многие циничные люди склонны пофилософствовать в кругу друзей об идеалах высокого искусства, нравственных ценностях жизни, тонких сферах человеческой психики и, конечно же, о душе. Не был исключением и Владимир Иванович Мельник. Он с детства много читал, обладал отличной памятью, поэтому эрудиции ему было не занимать, красноречия — тем паче. Последнее особенно поражало в нем собеседников, так как Мельник был чистым технарем, из которых получаются классные специалисты в своем деле, но ораторы они, как правило, никудышные.

В компании банкира Юрпалова и мэра города Набойкина, с которыми Мельник водил дружбу, он чаще всего рассуждал о судьбах России. В последнее время, впрочем, это вообще стало модной темой.

— Не осталось в стране здоровых людей. Увы! Увы! Увы! — патетически восклицал Мельник. — Все сплошь больны зеленой лихорадкой скоротечного обогащения. Кто ворует или мошенничает, кто взятки берет, кто фиктивные финансовые пирамиды строит… Средства разные, а цель одна — хапнуть и смыться.

— Что уж говорить о расцвете коррупции должностных лиц, о продажности депутатов, готовых принять любой закон, любое постановление, угодное криминальному миру! — бросил камешек в огород Набойкина Юрпалов.

— А какие захватывающие дух махинации крутятся с ценными бумагами, многомиллионными банковскими кредитами! — вернул колкость Набойкин.

— У каждого своя цена и свое корытце… — примиряя собеседников, философски заметил Мельник. Себя он, разумеется, в виду не имел. Он ведь не такой, как все, он приносит пользу, поддерживает в городе порядок, поднимает достойных, не дает зарываться тем, кому зарываться не следует, — одним словом, трудится на общее благо не покладая рук. — А что есть обиженные, — добавил он, — тут уж ничего не поделаешь! Кот в перчатках мышь не поймает…

— Конечно, конечно, — как всегда, согласился с ним Набойкин. — Разве можно понравиться всем? Я вот тоже не всем в городе нравлюсь…

— «Не всем нравлюсь…» — передразнил его Мельник. — Да ты никому не нравишься! — Он нередко говорил Набойкину колкости, но это была уже не колкость, это было откровенное хамство. Юрпалов с любопытством взглянул на мэра: как, дескать, тот себя поведет, как выкрутится? Но Набойкин сделал вид, что ничего не услышал, не понял, выкручиваться не стал, лишь судорожно глотнул, дернувшись кадыком. Мельник, будто и не замечая, продолжал: — А почему тебя не любят, догадываешься? Ты неудачник. Любят же удачливых. Удачливому человеку многое прощается. Удача списывает все грехи, даже пролитую кровь, — еще не глядя на вытянувшиеся лица Набойкина и Юрпалова, Мельник понял, что хватил лишку, и поправился, — не в буквальном, разумеется, в переносном смысле слова. Человек — сам кузнец своего счастья. Помните, в советские времена была такая расхожая поговорка. Очень правильные, точные слова! Помнишь, Набойкин, с чего я начинал? Как собачонку выкинули из облисполкома. Поди, говорят, прочь, недостоин! Сколько грязи вслед вылили, вшивый кооперативишко открыл, и то жить не давали. Но я сам поймал свою удачу, сам сковал свое счастье! Вот и гнутся все — доброго вам здоровьица, Владимир Иванович! Как изволите, Владимир Иванович!

В молодости Мельник действительно некоторое время работал в отделе капстроительства облисполкома, да зарвался, попытался выжить немолодого уже руководителя отдела и сесть в освободившееся кресло. Но тот оказался крепким орешком, легко раскусил честолюбивые замыслы Мельника и властью делиться не захотел. К тому же старый пройдоха якшался с большими людьми, доступа к которым Мельник не имел. Из отдела его вышибли, а когда началось кооперативное движение и он организовал строительный кооператив, его не допускали не то что к денежным, а вообще ни к каким подрядам. Но это, так сказать, внешние обстоятельства. А какая обида сжимала его душу! Но ничего не поделаешь, оставалось только ждать своего часа, собирая тем временем «под крыло» нужный народ.

Этот час наступил, когда началась приватизация жилья и в городе организовалось новое управление, занявшееся этими проблемами. Всеми правдами и неправдами Мельник добился того, чтобы его возглавить.

Помимо оформления приватизационных документов, новое управление получило довольно широкие полномочия по торговле недвижимостью. Правда, к тому времени в городе появилось уже несколько десятков всевозможных риэлторских фирм, но они, как ни странно, не конкурировали между собой. Да и какая конкуренция, если за всеми этими фирмами так или иначе стоял один человек — Мельник.

Город был большим, старым, с достаточно пестрым жилищным фондом — от многокомнатных квартир с высокими потолками в «сталинках» в центре и сносного жилья в новых панельных домах на окраинах до хрущевских клеток и комнат в деревянных бараках застройки начала века. Проценты, положенные посредникам при обмене и купле-продаже, Мельника, понятно, не устраивали, весь рынок жилья он считал чуть ли не своей личной собственностью, жестоко наказывая любого, кто пытался отщипнуть кусочек от его каравая. А что происходит в городе, он знал — недостатка в осведомителях не было, их хватало и в жэках, и в паспортных столах районных отделений милиции, и в РЭУ.

В последнее время, правда, сверхприбылей ждать не приходилось — слишком много было принято новых законов, регламентирующих и контролирующих буквально каждый шаг тех, кто так или иначе связан с квартирным бизнесом. Но Мельник новых законов не боялся, считая, что такие, которые его устроят, найдутся.

Он был легальным человеком, руководителем, депутатом, учредителем газет, спонсором детских домов, и спускаться с высокой ступени социальной лестницы, на которой находился, не собирался. Он не был вором в законе, дружбы с уголовниками не водил. Но с его авторитетом считались и городские власти, и уголовные.

К чему, впрочем, Мельник относился свысока: что ему власти, если он единственный подлинный хозяин этого города…

Наташа, жена Мельника, женщина тихая, равнодушная, не интересующаяся ничем, кроме обустройства быта семьи и здоровья домочадцев, осталась в городе.

С некоторых пор в загородный дом она приезжала редко и ненадолго. Поначалу ей нравилось здесь, особенно нравились сад и залитая солнцем лужайка под окнами. Пока муж был на работе, в управлении, или занимался делами в городе, она устраивалась с книгой в саду, в тени деревьев, радуясь душистому воздуху, напоенному запахами цветов, и тишине, нарушаемой лишь стрекотом кузнечиков.

В последнее же время здесь шла какая-то кутерьма — гудели у ворот машины, не умолкал телефон, по двору сновали люди. Хотя Наташа и любила уединение, но с гостями умела быть приветливой и радушной. Но эти люди не были гостями, они не засиживались за застольями и чаепитиями, не вели беззаботных разговоров, легких, необязательных и приятных, они деловито обменивались несколькими фразами с хозяином, получали указания, поручения, наставления, садились в свои машины и уезжали. И тут же приезжали другие. Затем — третьи… Казалось, весь город стремится встретиться с Мельником не в рабочее время, в управлении, а здесь, в загородном доме. Все это Наташе было тягостно, удручало, и она все чаще придумывала предлог, чтобы остаться в городской квартире.

Не приехала Наташа и сегодня.

День выдался жарким. Мельник вышел из дому и направился к бассейну. Бросив на столик небольшой мобильный телефончик в черном кожаном футляре и солнцезащитные очки, которые машинально захватил на веранде, он подошел к краю бассейна, но спускаться по лестнице, ведущей в него, не стал. Наслаждаясь прохладой, идущей от воды и редко выдающейся теперь свободной минутой, постоял еще какое-то время и лишь потом, вытянув вперед руки, прыгнул. Прыжок получился легким и грациозным, Мельник как бы со стороны увидел свое сильное тело, взрезавшее прозрачную гладь воды, и порадовался — он еще молод, здоров и гибок.

Но поплавать вволю не удалось — зазвонил телефон.

«Ну что там еще?» — недовольно подумал он и нехотя вылез из бассейна.

Звонили с пропускного пункта.

— Владимир Иванович, тут к вам какая-то женщина рвется, что с нею делать?

— Знаешь ее?

— Впервые вижу. Говорит, учительница. С виду обычная женщина, примерно ваших лет.

— Что ей нужно? — спросил Мельник, тоскливо оглянувшись на голубое пятно бассейна, вода в котором, встревоженная его прыжком, уже успокоилась и отсверкивала теперь солнечными зайчиками. Ему стало жаль, что не удалось поплавать.

— Хочет встретиться лично и изложить какое-то очень важное дело, — на слово «важное» охранник сделал ироничный нажим, дескать, какие важные дела могут быть у немолодой учительницы!

— Ну что ж, проведи, — неохотно согласился Мельник. — Я у бассейна.

Через несколько минут показался охранник Вадим, невысокий, кажущийся щупловатым парень, обладавший, как знал Мельник, какой-то нечеловеческой силой и выносливостью. За ним размашисто шагала полноватая, но довольно симпатичная женщина в широком блузоне в горошек, похожем на детскую распашонку.

Еще вчера Зоя Иннокентьевна кометой пронеслась по городу, собирая сведения о Мельнике, к которому ее направил начальник милиции.

Как ей удалось узнать, это был солидный человек, при должности, и Зоя Иннокентьевна обрадовалась, что наконец-то придется иметь дело с нормальным человеком, а не с бандюгами вроде Фогеля, лопоухого Ворбьева или мордатого Коли Слона.

Впрочем, чем больше Зоя Иннокентьевна сталкивалась с чужим, незнакомым и враждебным ей криминальным миром, тем больше корректив вносила жизнь в ее представления, вынесенные в основном из говорухинского фильма «Место встречи изменить нельзя», — блатной притон, малина, горбатый главарь. Тот же Фогель, к примеру, был хорошо одет, аккуратно подстрижен, блатных словечек не произносил, матом не ругался, револьвером перед носом не размахивал. Коля Слон тоже вел себя прилично, угощал пивом, орешками, предоставил машину…

У Зои Иннокентьевны появилось ощущение, что она уже ничего в этой жизни не понимает.

Какие-то смутные слухи ходили по городу и о Мельнике, но, поразмыслив, Зоя Иннокентьевна решила: мол, время такое — сейчас чуть ли не каждое должностное лицо считается мафиози. Народная молва не всегда справедлива, особенно если опирается на обиды, а обижаться людям на власть предержащих было за что.

Застать Мельника на работе, в управлении, Зое Иннокентьевне не удалось, зато она узнала о его загородном доме, куда и отправилась на своем «Запорожце», благо сосед Cepera немного подремонтировал его.

Пока Мельник давал охраннику какое-то поручение, она с интересом рассматривала хозяина дома. Под ее взглядом он автоматически провел рукой по мокрым волосам, поправляя возможный их беспорядок, который мог бы привлечь внимание гостьи. Волосы были светло-русыми, но сейчас, от воды, казались гораздо темнее. Крупная, правильной формы голова. Лицо с тяжелыми крыльями носа и глубокими складками у рта, скорее волевое, чем суровое, тем не менее почему-то внушало желание держаться подальше.

Наконец Мельник отпустил охранника и обратился к Зое Иннокентьевне.

— Присаживайтесь! — сказал он. — Рассказывайте, кто вы, что вас привело?

— Меня зовут Зоя Иннокентьевна. Фамилия Белобородова. Завуч двести первой школы. У меня есть племянник Игорь… — Не счесть, пожалуй, сколько раз за последнее время Зоя Иннокентьевна произносила это. — Так вот, его обманным путем втянули в фиктивную фирму, которую, как я узнала, возглавляет или возглавлял некий Фогель.

Каждый раз, когда Зое Иннокентьевне снова приходилось рассказывать эту историю, в ней появлялось все больше подробностей. Зоя Иннокентьевна считала нужным поведать не только суть проблемы, но выложить все — о своих мытарствах по инстанциям, о разгроме квартиры, убийстве кота, а также обо всем, что видела, слышала, о чем догадывалась и что предполагала.

Рассказ Зои Иннокентьевны мог показаться слишком долгим и слишком подробным, но Мельник слушал не перебивая. Закончив, Зоя Иннокентьевна подождала секунду-другую, но ни одного уточняющего вопроса не последовало.

— Почему вы молчите? — спросила она. — Вам мои проблемы кажутся обременительными?

— Чужие проблемы всем кажутся обременительными, а если кто-то утверждает обратное — не верьте. Врет!

— Значит, зря я к вам приехала?

— Я этого не говорил, — ответил Мельник.

Он взглянул гостье в глаза прямо и открыто, со свойственной ему наблюдательностью отметив еще мало заметную, но уже появившуюся сеточку морщин вокруг глаз и пока только единственную, случайную, но предательски выбившуюся из-под массы волос седую прядку. Кожа лица была еще свежей, изгиб губ был четко очерченным, неуставшим, и что-то шалое притаилось во взгляде. «Но, как начинающее увядать яблоко уже не сойдет за первосортное, так и эта женщина — женщина второго сорта», — подумал Мельник о возрасте гостьи.

Знай он о ней чуть больше, и все остальное тоже отнес бы ко второму сорту — и сшитый у частной портнихи блузон из недорогого штапеля, и синий, как перезрелая слива, «Запорожец», и маленькую, неудобную «хрущевку», доставшуюся ей после смерти родителей, и неудачные замужества, не давшие ей ничего, кроме статуса «разведенки», и тяжкий, неблагодарный учительский хлеб, тогда как Зоя Иннокентьевна могла бы при желании найти более высокооплачиваемую, выгодную работу переводчицы.

Зоя Иннокентьевна, скажи ей все это Мельник или кто другой, наверное, даже не обиделась бы, не удивилась, разве что усмехнулась бы в ответ печально: а ведь так и есть — она женщина второго сорта, трудяга и одиночка, каких, увы, большинство. Из тех, кому никто ничего не приносит на блюдечке, никто не подставляет в горестях плечо, из тех, кто, стиснув зубы, тянет себя, стариков-родителей и племянников, тянет завод, школу, больницу, тянет страну.

— Сколько вам лет? — неожиданно для себя спросил Мельник.

— Сорок пять…

— Оказывается, мы с вами ровесники… — задумчиво произнес он и, непонятно что имея в виду, добавил: — Надо же!

— Да, это много, — по-своему поняла Зоя Иннокентьевна. — Пора уж к старости готовиться. Хотя… Хотя она все равно придет внезапно, как снег, — однажды утром человек просыпается, подходит к окну и видит, что все вокруг бело.

— Боитесь старости?

— Ее все боятся, кто больше, кто меньше, но боятся. Согласны?

— Нет! Старость страшна тем, у кого ничего нет, чья жизнь не состоялась.

— А из чего состоит жизнь? — с любопытством спросила Зоя Иннокентьевна.

— Каждый понимает это по-своему. Но наиболее распространено мнение, что жизнь состоит из того, что надел, что съел, достаточно ли чиста вода в бассейне, да и вообще есть ли у человека бассейн, — добавил Мельник, взглянув на притягивающее озерцо воды, обрамленное низеньким мраморным парапетом.

— Вы тоже так думаете?

— Нет, я так не думаю. У меня свое представление о том, из чего состоит жизнь…

— Если не секрет, какое?

— Власть, комфорт, покой. Я имею в виду душевный покой, — уточнил Мельник.

— А как же любовь, тепло, друзья?

— Это чисто женская, извините за грубое словцо, бабская, точка зрения! — засмеялся Мельник, и три характерные морщины-борозды вдоль лба, которые, как считают физиономисты, свидетельствуют об интеллекте и присущем человеку скепсисе, дрогнули, изогнулись.

— Напрасно вы так! Люди не ангелы, но и не скоты…

— Скоты!

— Вы не правы…

— Я прав всегда и во всем! — в голосе Мельника появилась жесткость. — Думаю, вы не затем пришли ко мне, чтобы обличать и чему-то учить?

— Нет, я пришла за помощью, потому что, как мне говорили, только вы можете помочь.

Мельник подозрительно посмотрел на Зою Иннокентьевну, пытаясь уловить иронию, но она была серьезна.

Кое-что из того, что она рассказала, Мельник уже знал. Знал о том, что Фогель перешел дорогу Слону и занялся выпуском фальшивой водки, знал, что, помимо торговых, он предоставляет в своих ларьках еще и интимные услуги. Но кое-что было и внове. Махинацию с квартирой, например, в которой замешан Ворбьев. Некоторые его встречи. Конечно, лопоухий якшается и со Слоном, и с Фогелем, и с другими бандюгами. Мельник не видел в этом ничего страшного, тем более что от подобных встреч было больше пользы, чем вреда, — после них Ворбьеву было что рассказать.

Но кое-что Мельнику не нравилось. И он хорошо понимал, что именно. Ему не нравилось, что в городе могут происходить те или иные события не только без его, мельниковского, на то благословения, но он о них, оказывается, даже не знает. Внешне Мельник по-прежнему оставался спокоен, внутри же закипал гнев. Еще бы! Какая-то учительница из двести первой школы, оказывается, больше, чем он, осведомлена о жизни города!

Очень не нравилось это Мельнику, очень.

Но настоящий шок он испытал, услышав о ночном разговоре Ворбьева с Вагитом. Сомнений не было — кавказцем в парке был именно Вагит.

— Я все понял, Зоя Иннокентьевна, — сказал Мельник, провожая гостью до ворот, за которыми стоял ее «Запорожец». — Могу вам пообещать, что ни вас, ни вашего племянника никто и пальцем не тронет.

— А квартира? Что будет с ней? Документы до сих пор у лопоухого, у Ворбьева, — поправилась она. — Я не успокоюсь, пока не получу их обратно.

— Считайте, что и этот вопрос снят. Вам все вернут.

— Когда? — спросила Зоя Иннокентьевна, нисколько не стушевавшись под взглядом холодных глаз Мельника.

— Завтра, в худшем случае — послезавтра. Прощайте!

— Не люблю этого слова. Лучше уж — до свидания. До скорого свидания.

— Пусть будет до свидания, какая разница… — безразлично согласился Мельник и кивнул охраннику Вадиму, торопившемуся навстречу: проводи, мол, гостью дорогую.

Но свиданию, ни скорому ни дальнему, сбыться было не суждено.

Казанцев вошел в кабинет, окинул быстрым взглядом сидевшую у стола прокурора полноватую женщину, поздоровался, обращаясь одновременно и к прокурору, и к его посетительнице.

— Знакомьтесь, Геннадий Васильевич Казанцев, которого вы хотели видеть.

— Очень приятно, — сказала Зоя Иннокентьевна и внимательно посмотрела на вошедшего.

Он был среднего роста, коренаст, одет в голубую рубашку с длинными подкатанными рукавами и не очень-то сочетающиеся с нею по цвету коричневые брюки. Рубашка, видимо, была куплена давно, такие маленькие воротнички уже вышли из моды, но носили ее немного, цвет не вылинял, не поблек. Лицо Казанцева имело тот желтовато-сероватый оттенок, который к сорока годам появляется у людей, непомерно много курящих, мало бывающих на воздухе, питающихся беспорядочно, чаще всего всухомятку, и вообще враждебно относящихся ко всякому режиму дня.

О существовании Казанцева и его группы, занимающейся квартирными делами, Зоя Иннокентьевна узнала из газетной статьи, которую дал почитать ее бывший ученик, а ныне редактор «Вечерки» Владислав Локотунин. Зоя Иннокентьевна сразу поняла, что это именно тот человек, который ей нужен. Но события, обрушившиеся на нее сплошным потоком, словно вода из проржавевшей трубы, помешали, и к Казанцеву Зоя Иннокентьевна собралась не сразу.

Придя в прокуратуру, она не стала расспрашивать, где находится кабинет следователя, а прямиком направилась к прокурору, верная своему убеждению, что прежде всегда нужно попасть на прием к первому лицу.

Прокурором оказался молодой человек лет тридцати, может чуть постарше. Он внимательно выслушал ее, задал несколько вопросов и лишь потом пригласил Казанцева.

— Зоя Иннокентьевна рассказала много интересного, — сказал прокурор, обращаясь к Казанцеву. — Прямого отношения к делу, которое ты ведешь, ее история, похоже, не имеет, но кое-что, думаю, тебя заинтересует.

— Хорошо, пройдемте ко мне, — пригласил Казанцев Зою Иннокентьевну.

В кабинете следователя она недовольно поморщилась — слишком накурено. Словно угадав ее мысли, он попытался неловко оправдаться.

— В последнее время многовато курю. Да и ребята приходят — у нас в группе все курящие. — Посчитав, что приличествующие слова он уже сказал, Казанцев добавил: — Слушаю вас внимательно! — И автоматически, не замечая своего жеста, потянулся к пачке сигарет, лежавшей на столе. Перехватив взгляд Зои Иннокентьевны, тут же опомнился, отдернул руку, виновато улыбнулся.

— Ничего, курите! — сжалилась Зоя Иннокентьевна. — Мне даже нравится, когда немного пахнет сигаретным дымом, неприятен только запах пепельниц. — И чтобы не смущать больше следователя, который показался ей приятным человеком, сменила тему, заговорив о проблеме, которая и привела ее в прокуратуру. — Все началось с того, что моего племянника обманом втянули в подставную фирму, инсценировали ограбление склада, в результате чего якобы для погашения долга пригрозили отобрать квартиру… — начала Зоя Иннокентьевна четко, как заученное школьное правило.

— Я не совсем понял, что значит «пригрозили отобрать»?

— Квартира не приватизирована и, как мне объяснили в жилотделе администрации, формально с нею нельзя совершать никаких сделок: дарить, продавать, завещать, — поэтому бандиты забрали документы.

— Бандиты?

— Да, бандиты! Я располагаю доказательствами, что отобрать квартиру у Игоря хотели именно бандиты. Они избили его, повесили моего кота.

— А это не могли сделать мальчишки? Я не раз слышал, что малолетние садисты убивают животных, живьем сдирают с них шкуру…

— Нет, это не они. Мне звонили по телефону, угрожали расправой, если я не сверну свою деятельность.

— Какую деятельность?

— Я искала людей, которые забрали у Игоря документы. Установила их фамилии — Фогель Эдуард Андреевич и Ворбьев Александр. С Фогелем однажды встретилась — на Игрени, в притоне, где делали фальшивую водку. А потом его убил Коля Слон.

— Откуда вам это известно? — в голосе Казанцева появилось нетерпение. Он знал, что убийство Фогеля произошло в ходе бандитской разборки, дело передали на расследование в РУБОП, прокуратура тоже была подключена. — Откуда вам известно, что Фогеля убил Слон? — повторил он.

— Может, я и ошибаюсь, — засомневалась вдруг Зоя Иннокентьевна — права обвинять человека в убийстве она за собой не чувствовала, слишком это серьезно. — Мне показалось, что Коля очень разозлился, когда я ему рассказала об игренском притоне.

— Боже мой! Вы и Слона знаете?! — Казанцев не был удивлен, он был потрясен..

— Знаю, мы с ним пиво пили, с орешками…

— Пиво?!

— Пиво… Меня Коля угощал. А почему это вас так удивляет?

Зоя Иннокентьевна выложила все, что знала о Фогеле, Слоне, лопоухом, о разговоре последнего в ночном парке с каким-то кавказцем. Рассказала и о том, как ходила в администрацию города, милицию, частное охранное агентство, и, наконец, о вчерашнем визите к Мельнику, который она предприняла по совету Литвинца.

У Казанцева появилось ощущение, что он зря прожил на свете сорок три года, что он всего лишь глупый пятиклассник, не выучивший урок, за что должен получить нагоняй. И чем строже окажется наказание, тем будет справедливее.

Но Зоя Иннокентьевна, похоже, нагоняй Казанцеву устраивать не собиралась. Она обстоятельно, не утаивая ни единой детали, ни единой встречи или разговора, отвечала на его вопросы. По мнению Зои Иннокентьевны, чем больше будет знать следователь, тем успешнее он поможет получить обратно документы на квартиру. К тому же есть еще Елизавета, которой удалось заставить Игоря подписать доверенность на право действовать от его имени. Оставалось только надеяться, что Казанцев отберет у коварной охранницы эту опасную бумагу.

И прокурор, и следователь Зое Иннокентьевне понравились. Вернувшись домой, она первым делом позвонила Римме и рассказала, как правильно она поступила и как не права была Римма, утверждавшая, что в прокуратуре Зою Иннокентьевну даже слушать не станут, потому что занимаются только убийствами, а они с Игорем, слава богу, живы. Затем она внесла в прокуратуру составленный ранее список «проведенных мероприятий», по которому выходило, что она охватила довольно большой круг разных людей и организаций — ходила на прием к мэру города, начальнику милиции, редактору газеты. Не считая Коли Слона, Фогеля, Елизаветы, Мельника и прочих и прочих.

Более странного и несчастного человека, чем Андрей Стрижаков, найти было трудно. Природа, казалось, напутала, а может, и сыграла злую шутку, но вместо славной, милой девочки, о которой мечтала мать Андрея, родился сын.

Внешность его больше подошла бы женщине — утонченные черты лица, гладкая, бархатная кожа без всяких признаков щетины, появляющейся обычно у бреющихся мужчин. Щетины вообще не было, лишь нежный пушок чуть золотился на окраинах щек. У Андрея были густые, мягкие, послушные волосы, за которыми он тщательно ухаживал, подстригаясь у хороших мастеров и каждое утро покрывая их тончайшим слоем лака, чтобы удержать прическу, не дать ей рассыпаться беспорядочными прядями.

К аккуратности он был приучен с детства, а со временем черта эта обернулась нетерпимым, пожалуй, даже болезненным отношением к любому беспорядку, чего бы это ни касалось — одежды, прически, бумаг на столе, небрежно брошенной вещи. Если Андрей замечал, что стул стоит не так, как ему положено, он тут же бросался передвигать его, ставить на место.

Ростом Андрей был высок, но в его фигуре неуловимо угадывалось что-то женское. Почему так казалось, понять с первого взгляда трудно, но, присмотревшись, можно было заметить, что плечи у парня чуть уже, чем полагается по росту, а бедра, наоборот, чуть шире, пышнее. Жесты, движения у него были плавными и немного кокетливыми, словно у красивой женщины. Не изменились они и после двух лет в Афганистане, где Андрею пришлось пройти войну, увидеть кровь и смерть.

Но самой большой несуразностью в его облике были глаза — колючие, острые, какие бывают у людей злых, коварных, но волевых и жестких. Ни злости, ни коварства в Андрее не было, характер у него был неконфликтный, и парень легко подчинялся и Виктору Торопову, с которым служил в Афганистане, и его жене Елизавете. Решений он принимать не любил, плыл по жизни, как по течению. Он и в охранном агентстве «Синяя птица» оказался лишь потому, что его прибило к этому берегу.

А могло прибить и к другому.

Казалось, он весь состоит из комплексов, нерешительности и раздвоенности. Страдал по любому поводу и без него, исступленно, до полного опустошения души. Когда на него накатывало, Андрей закрывался в своей однокомнатной, вылизанной, будто у старой девы, квартире, отключал телефон, не откликался, если звонили в дверь, переставал есть, спать, сутками лежал на диване, отдаваясь отчаянию и безысходности.

Иногда хандра легко отпускала его изнуренную душу, и тогда Андрей тщательно наглаживал рубашки, брюки, с особой аккуратностью причесывал свою роскошную шевелюру и выходил к людям, осунувшийся, бледный, но более-менее живой.

Но порою все заканчивалось бунтом. Андрей звонил Елизавете, наговаривал ей гадостей, обличал в подлости, бессовестности, грозил, что ноги его больше не будет в «Синей птице», так как он не собирается становиться преступником, которого из него пытается сделать Елизавета.

Бунт этот был бессмысленным. Уже через несколько часов Андрей, сломленный и притихший, шел к Тороповым домой или в охранное агентство, каялся в несдержанности и глупости.

И жизнь текла дальше.

Елизавета не гнала его, держала возле себя. Не столько из-за его деловых качеств, весьма посредственных, сколько по острой необходимости, — верных, надежных людей, которые не побегут в милицию с повинной, пока не хватало. К тому же… К тому же Андрей был неутомимым, нежным, ласковым любовником, и Елизавета, не стесняясь, использовала его, когда только вздумается. Это могло быть и среди дня, когда Андрей заходил в кабинет и устраивался в соседнем кресле с чашкой кофе. Она, улыбаясь шало и удивленно, подходила к нему и, наклонившись, расстегивала «молнию» на брюках. Деловито, как делала все, получала требуемое, одевалась и тут же, без перехода, будто ничего не произошло, говорила о делах.

Но сегодня Елизавете было не до любовных утех.

Гневная, растрепанная, она пронеслась через приемную и влетела в свой кабинет в тот момент, когда Андрей задвигал верхний ящик ее письменного стола.

— Что-то искал?

— Положил ключи от сейфа, — отозвался Андрей. — Деньги закончились, взял немного.

— А-а-а! — протянула Елизавета и тут же забыла об этом, как о чем-то несущественном. В сейфе лежали деньги, и Андрею разрешалось брать оттуда, когда требовалось. — Представляешь, — задыхаясь от гнева, сказала она, — этот теткин придурок сбежал! Или его выкрали…

— Кому он нужен? — удивился Андрей. — И кто мог знать, что он на Ботанической?

— Наверное, сам и сообщил. Ему удалось найти телефон. Перед тем как привезти его, я второпях спрятала телефон на антресолях в прихожей, а теперь он стоит на тумбочке, включен.

— Сама виновата, не нужно было оставлять телефон в квартире.

— Но мне и в голову не пришло, что он будет шарить по антресолям! А теперь его выкрали!

— Почему ты решила, что выкрали? Он мог просто уйти…

— Не мог. Я его заперла. Да и замок вскрыт больно уж профессионально — с помощью жвачки. Ее засунули в замочную скважину и подобрали ключи — ты знаешь этот способ, сам как-то рассказывал.

— Его многие знают, приемчик несложный, — сказал Андрей как бы оправдываясь: дескать, отношения к этому не имею, не моих рук дело. — Хорошо, предположим, ты права и парня действительно выкрали. Кто мог это сделать?

— Ворбьев. Фогель мертв. Остается только Ворбьев.

— Он не мог знать о квартире на Ботанической.

— Ну, не эти же тетки, которые приходили к нам…

— Это мог быть кто-то из его друзей, — предположил Андрей.

— Да, скорее всего так и было, — согласилась Елизавета, других предположений у нее не возникло.

— Что собираешься теперь делать?

— Не знаю пока. Думаю, нужно форсировать события, иначе квартира уплывет.

— Она и так уплывет, раз ты упустила парня.

— Нет! Даже думать об этом не хочу! В конце концов, остается еще Ворбьев. Что ты выяснил с ним?

— Ничего хорошего. Ворбьева я не нашел…

— Не нашел?! Ты что же, не смог узнать нужного адреса?

— Адрес узнал, съездил по нему, нашел улицу, дом, заходил в подъезд, звонил в дверь квартиры, но мне никто не открыл — Ворбьев живет один и уже несколько дней не появляется дома.

— Откуда ты это узнал?

— От соседей. Расспросил их.

— Нужно обыскать его квартиру! Интересующие нас документы должны быть там. Я что, зря выбила у недотепы доверенность? Чем скорее найдем документы, тем скорее провернем все с квартирой на Пушкинской. Я не хочу ее терять!

— Обыскал… У Ворбьева документов нет, если, конечно, он не носит их в кармане.

— Ого! — удивилась Елизавета. — Растешь! Раньше не додумался бы сделать что-нибудь сам… Значит, ничего не нашел?

— Ничего… — чуть помедлив, ответил Андрей.

— Выходит, документы остались у Фогеля. Нужно обыскать его квартиру, дачу…

— Думаю, это сделали без нас. После убийства милиция наверняка осмотрела все, чтобы найти какую-то зацепку для следствия, и, если интересующие тебя документы были у Фогеля, их изъяли и отдали этой учительнице.

— Предлагаешь отступиться? — спросила Елизавета. Это не был вопрос, требующий ответа, она-то знала, что не отступится — любое дело она всегда доводила до конца. Слова Андрея «интересующие тебя документы» она не пропустила мимо ушей, но решила сделать вид, что не заметила их.

— Решай сама, ты уже большая девочка… — голос Андрея вдруг стал равнодушным, тусклым, словно весь этот разговор ему смертельно надоел, скучен, нелюбопытен.

Елизавета знала, так у Андрея обычно начинается приступ хандры, и, если он скатится в очередную истерику, спрячется в норку, закроется в своей квартире, она его оттуда не выцарапает долго, пока Андрей не появится сам.

«Господи, еще и это на мою голову! Только бы не сейчас!» — с раздражением подумала Елизавета. Остаться без помощника, пусть и такого слабовольного, ей сейчас не хотелось.

Александр Ворбьев страстно, словно о любимой женщине, мечтал о том, что когда-нибудь у него будет достаточно денег. Он плохо представлял себе, какая сумма может считаться достаточной, цифра менялась всякий раз, когда Ворбьев об этом думал. Но он знал точно — только деньги дают силу, власть, свободу слов и поступков. О том, какое применение он найдет обретенной власти, какие поступки совершит, какие слова скажет миру, Ворбьев не задумывался пока. Пока он делал деньги теми способами, которые ему были доступны.

— Некрасиво, Сашок, быть таким жадным! Это плохое качество, может погубить человека, — частенько говаривал ему Эстет. — Тебя тоже может погубить, хоть ты и считаешь себя ловким, вертким и мудрым, как змея. Но ты не змея, Сашок, ты всего лишь маленькая змейка…

Лет пять назад Ворбьев впервые пришел к Эстету. Пришел, чтобы сообщить, что банда Сизого, которая тогда была в городе одной из самых могущественных, собирается с ним расправиться.

— Безусловно, вы уважаемый в определенных кругах человек, — сказал тогда Ворбьев Эстету, — но есть силы, которым не нравится ваше положение, и потому вам лично, вашим друзьям и знакомым, — на последних словах он сделал особое ударение, — угрожает опасность.

— Почему вы решили мне это сообщить? — настороженно спросил Эстет, намек на друзей и знакомых ему не понравился, как не понравился и тон, которым говорил посетитель, — слишком доверительный, даже фамильярный, будто они были старыми близкими друзьями.

— А почему бы мне этого не сделать? — вопросом на вопрос ответил Ворбьев. — Почему не предупредить хорошего человека, не рассказать ему то, что может его заинтересовать?

— Вот как? — иронично ухмыльнулся Эстет. — А вы не допускаете, что меня не интересует ни ваш Сизый, ни его банда?

Ворбьеву хотелось ответить, что он не только не допускает, а точно знает — банда Сизого Эстета интересует, и даже очень. Но он не ответил, впервые почувствовав ту предательскую слабость в ногах, которая всегда будет накатывать на него при встрече с Эстетом.

Эстет вполне мог выгнать тощего, лопоухого фээсбэшника, ведь не исключено, что его визит лишь провокация ФСБ, руководит которой человек вредный, враждебный Эстету, но интуиция подсказала, делать этого не стоит. Если парень сумел узнать, кто скрывается за прозвищем Эстет, — а об этом в городе знают лишь единицы, — то не так уж он прост и, пожалуй, стоит к нему присмотреться.

Не пренебрег Эстет и предупреждением и однажды, в день, который тоже был назван Ворбьевым, убедился: подготовка, проведенная к встрече с Сизым, оказалась далеко не лишней.

Потом Ворбьев возникал еще несколько раз и, удивляя Эстета своей осведомленностью, рассказывал занятные вещи о криминальной жизни города, о подробностях разборок между группировками, о разговорах бандитских авторитетов, их планах и намерениях.

Так Ворбьев добился своего — Эстет почувствовал острую потребность в бывшем фээсбэшнике, который, не поладив с начальством своего ведомства, болтался без работы, и сделал его своими глазами и ушами. Это открывало перед Александром Ворбьевым новые горизонты, за которыми его ждали большие деньги, и не только деньги.

Ворбьев, несомненно, был человеком недюжинных способностей, уж коли ему с такой запоминающейся внешностью удавалось оставаться незаметным и добывать любую тайную информацию. Но и амбиций у него хватало. Это Эстет понял чуть ли не с первых встреч. Но об истинной величине тщеславия, скрывающегося за тщедушной, неприглядной оболочкой Ворбьева, не догадывался никто.

А мечтал он стравить между собой различные группировки в городе, ослабить их стрелками и разборками. Нет, он не собирался, под шумок, сколотить свою банду и захватить власть в городе. Не это привлекало Ворбьева. Цель его вообще не была материальна, им двигало всего лишь желание потешить собственное самолюбие, какое-то нездоровое, воспаленное стремление топнуть ножкой, подбочениться — а вот, дескать, я какой!

Но не дано было Александру Ворбьеву ни подбочениться, ни топнуть ножкой. Как и предполагал проницательный Эстет, подвела его все-таки жадность, погубила. Не будь ее, может, и не узнал бы хозяин, что Ворбьев водится с Вагитом, злейшим врагом Эстета. Для него, считавшего себя истовым патриотом, словно острый нож в сердце была даже мысль, что на российской территории царствуют чужаки.

О верзиле с телячьими глазами, хозяине замечательной квартиры на Пушкинской, Ворбьев узнал случайно. Навестил его как-то дальний родственник Ленька Кичигин, перебравшийся ныне в Тамбов, и за бутылочкой вина рассказал о своем однокласснике, ставшем после смерти матери владельцем потрясающей квартиры у центрального парка.

Ворбьев быстро просчитал, какие деньги можно выручить, если продать эту квартиру, и предложил Фогелю вместе провернуть несложную операцию, которую сам же и разработал.

Да, наверное, если бы не было этой квартиры, Эстет так и не узнал бы о предательской встрече Ворбьева с Вагитом, состоявшейся в ночной аллее неподалеку от дома, в котором жила Зоя Иннокентьевна Белобородова, завуч двести первой школы.

Но квартира была. И Зоя Иннокентьевна, вынужденная в поисках обидчиков племянника носиться по городу, по казино и барам, организациям и учреждениям, милициям и прокуратурам, узнала о тайной встрече и рассказала, что называется, всему городу.

Узнал о ней и Эстет.

Узнал и совершенно справедливо посчитал предательством.

А предательства он не прощал никогда.

Предателей судил жестоко. Суд не был примитивным, бандитским: «Ах, так, получай пулю!» — Эстет не любил грубой работы. Его судилища были как настоящие — с адвокатом, прокурором, судьей, присяжными заседателями. Впрочем, как бы ни обставлялись они, карал или миловал Эстет самолично, и только от него зависел приговор, который для предателей был лишь один — высшая мера. Хотя при других обстоятельствах Эстет своих ребят не обижал, даже баловал, — не скупясь, наделял квартирами, машинами, земельными участками, которые ему частенько преподносили в подарок банкиры, президенты промышленных и торговых компаний, владельцы ресторанов, автосалонов, заправочных станций, да мало ли кто таким образом спешил засвидетельствовать уважение хозяину города.

Суд над Ворбьевым состоялся на даче в одном из пригородных поселков.

Ворбьев знал эту дачу. Ворбьев всегда знал больше, чем нужно, чтобы чувствовать себя в безопасности. Это был старый деревянный домишко. Принадлежал он не Эстету, был куплен им через подставных лиц. Знали о нем немногие приближенные, и обычно здесь проводились самые важные совещания группировки Эстета.

На этот раз приглашено было шесть человек, которым предстояло сыграть роль присяжных заседателей.

Роль судьи, прокурора и адвоката Эстет взял на себя.

Все наконец расселись, и легкий гомон, возникший при выборе места, стих.

Привели подсудимого. Сесть ему не разрешили, и Ворбьев стоял посредине комнаты, тревожно наблюдая за странным сборищем. Зачем его сюда привели охранники Эстета, он не знал, ему просто сказали, что зовет хозяин, посадили в машину и привезли на эту старую дачу. Но, судя по тому, что его заставили стоять, судя по напряженным лицам присутствующих, по отводимым в сторону глазам, чтобы не дай бог не встретиться с ним взглядом, Ворбьев понял, что предстоит что-то неприятное. Он попытался вспомнить, в чем мог провиниться, проколоться, не угодить Эстету, но в голову ничего не приходило.

Наблюдая за Ворбьевым, Эстет молчал, намеренно затягивая возникшую паузу, зная, что никто не осмелится заговорить первым.

Чтобы скрыть охватившую его тревогу, Ворбьев пошарил по карманам в поисках сигарет, нащупав пачку, достал сигарету, но она выскользнула из пальцев. Наклонился, поднял, щелкнул зажигалкой. Частые, поспешные затяжки, поминутно сбиваемый пепел, даже то, как он выпускал дым — куда-то вниз, себе под ноги, выдавали волнение и неуверенность.

Наконец Эстет заговорил.

— Подсудимый, — начал он, и Ворбьев понял: произошло самое страшное из того, что могло произойти. Чем кончаются «суды» Эстета, он хорошо знал. — Вы обвиняетесь в измене, во лжи и в коварстве, в преступных связях с главарем бандитской группировки Вагитом Шалихмановым, в сборе и передаче вышеназванному… — Эстет говорил монотонно, намеренно употребляя канцелярские обороты, но каждое его слово отзывалось внутри Ворбьева гулко и болезненно. — Вы обвиняетесь в сборе и передаче Вагиту Шалихманову, — повторил Эстет, — сведений об общественной деятельности и личной жизни людей, доверявших вам. Признаете ли вы свою вину, или хотите, чтобы она была доказана в ходе судебного разбирательства?

— Не признаю.

— В таком случае докладываю господам присяжным заседателям, что располагаю фактами о встрече, состоявшейся на прошедшей неделе, — Эстет взял со стола, за которым сидел, календарик, сверился с ним и назвал дату. — После ноля часов вы встретились с Вагитом Шалихмановым в парке, располагающемся по улице Прибрежной, и сообщили ему сведения, являющиеся тайными и касающиеся подготовки операции по разоблачению и наказанию вышеназванного Вагита Шалихманова, занимающегося преступной деятельностью по распространению наркотиков. Отвечайте, Ворбьев, была такая встреча?

— Нет… — еле слышно пробормотал Ворбьев, понимая, что отпираться бессмысленно, уж коли Эстет назвал день, время и место встречи, то источник у него надежный. Но кто, кто мог знать о ней, кто мог так дословно передать содержание его разговора с Вагитом?!

Отпираться было опасно, ложь могла вывести Эстета из себя, и тогда последствия этого суда будут слишком уж предсказуемы.

Но признаваться было не менее опасно.

И потому Ворбьев молчал, чувствуя, как с каждой минутой отдаляется надежда выжить.

— Знаешь, Сашок, чем дольше живу на свете, тем больше убеждаюсь: жизнь состоит из горечи, предательства и лжи. Согласен? — вдруг переменив тон, перейдя на «ты», как обычно и обращался к Ворбьеву, спросил Эстет.

Ласково спросил, печально, и в душе у Ворбьева вспыхнула надежда — а вдруг все обойдется?

— Да… — тихо, словно боясь самим звучанием голоса вспугнуть эту надежду, ответил Ворбьев. Одно ухо, как это всегда бывало с ним в минуты сильного душевного волнения, на глазах стало менять очертания, будто крошиться.

Но на этот раз вопрос ответа не требовал, потому что Эстет оставил это «да» без внимания, лишь сердито тряхнул головой. Заметив гневный жест хозяина, Ворбьев подумал: «Не надо было отвечать, не надо».

— Тебе не нравилось ходить на службу, — продолжал он дальше, — и за мизерную зарплату выслуживаться перед начальником, не нравилось ездить на трамвае, прозябать в коммуналке, где ты должен был занимать очередь в сортир, ты желал жить в роскошной квартире, ездить на хорошем автомобиле, желал иметь много денег… Не так ли?

Чтобы не повторить прошлой ошибки, Ворбьев промолчал.

Но на этот раз Эстет хотел слышать ответ.

— Я к тебе обращаюсь! — мягкий баритон хозяина зазвенел металлом. — Отвечай!

— Так… — выдавил из себя Ворбьев.

— Кто предоставил тебе такую возможность?

— Вы…

— И что я просил взамен?

— Ничего…

— Ошибаешься или нагло врешь, что, впрочем, одно и то же. От тебя требовались порядочность и верность. Но ты не пожелал быть верным благородным псом, ты стал подлым шакалом.

Ворбьев попробовал защищаться.

— Пощадите! Я служил вам верой и правдой… Благодаря мне вы знали все и всегда. Разве не помогало вам то, что вы были в курсе всего происходящего? И разве нет ни капельки моей заслуги в том, что вы — главный человек в городе?

— Да? — удивился Эстет. — А мне показалось, что первым человеком ты считаешь себя… Эдакий Александр Македонский… Не тонка ли кишка? Не всякий Сашок может быть Александром… Прежде чем ходить, научись ползать! Хотя теперь уже не научишься… Некогда тебе будет учиться! — Эстет мастерски выдержал паузу, предоставляя Ворбьеву возможность лучше прочувствовать грозные слова. — Ты ведь кто? Ты — маленький, двуличный, лопоухий человечек. И жизнь твоя — маленькая, двуличная и лопоухая. И смерть будет такой же.

Ворбьев вздрогнул — приговор прозвучал.

Больше он не слышал ничего. Ни последнего «прокурорского» выступления Эстета, ни угодливых слов «присяжных», ни «приговора суда», который Эстет произносил намеренно беспристрастным голосом.

Вернее, Ворбьев слышал все, но не воспринимал ни слова, будто был уже мертв.

Казнь назначили через два дня. Видно, Эстету показалось мало лишить жизни человека, предавшего его. Ему хотелось, чтобы тот помаялся в ожидании последнего часа, ожидание ведь не менее страшно, чем сама смерть, а может быть и страшнее.

И Ворбьев мучился, вспоминал свою жизнь, проклиная и ненавидя мир живых, к которому он, еще дышащий, еще плачущий, уже не принадлежал.

Спустя два дня в подвал, где сидел Ворбьев, пришли Ваза и Бекет. Увидев их, он усмехнулся — надо же, лучшие боевики задействованы! Но эта последняя его усмешка получилась кривой и безысходной.

Ворбьеву заклеили рот липкой лентой, спутали руки, вывели из подвала и заставили сесть в фургончик «Москвича». В пикапе окошек не было, но Ворбьев и так догадался, куда везут — на старые рудники в пятидесяти километрах от города. Там, в глубоких полуобвалившихся штольнях, был спрятан не один криминальный труп. Ворбьев узнал о рудниках случайно, пару месяцев назад, но так пока и не придумал, как распорядиться новой информацией, какую выгоду из нее извлечь.

Но когда машина остановилась и Ворбьева выволокли наружу, страшных рудников поблизости не было.

По окраине леса брели, утопая в высокой траве, березы. Деревца были совсем молодыми, белые стволики еще не растрескавшиеся, как это бывает у взрослых берез, совсем тоненькие — можно пальцами обхватить.

Ваза и Бекет были одеты по-летнему, в джинсы и футболки, — ни автомата, ни револьвера в руках, карманах или за поясом брюк ни у одного из них не было. Ваза остался с Ворбьевым, а Бекет наклонился и достал из кабины крупный нож с массивной черной ручкой и толстым лезвием.

Ноги у Ворбьева не были связаны, и у него мелькнула мысль — бежать, бежать. Он нервно дернулся, но Ваза, догадавшись о его намерениях, предупредил:

— Не дури! — и для убедительности несильно врезал ребром ладони по шее.

Ворбьева подтолкнули в спину, и троица углубилась в березняк. Не сделав и сотни шагов, остановились, выйдя на поляну, заросшую свежей, молодой травой, в которой звездочками рассыпались мелкие белые цветы. Поляна была небольшой. Ее и поляной-то назвать трудно, так, проплешина леса, на которой деревья росли чуть реже и свободнее, чем везде.

Ворбьев недоуменно огляделся, еще не понимая, что же сейчас произойдет, и тут только заметил это… Две березы, еще нестарые, гибкие, но уже достаточно высокие и сильные, вершинами были наклонены друг к другу и к земле, спутаны веревками, чтоб не распрямились раньше времени.

Ворбьев замычал заклеенным ртом и, не думая о бессмысленности своего поступка, все-таки побежал. Глаза застили слезы, и уже через несколько шагов он споткнулся о корягу, упал, поднялся, снова попытался бежать и снова упал.

Ваза и Бекет подошли к Ворбьеву. Тот лежал, сжавшись, приникая телом к земле, словно хотел спрятаться от палачей в высокой траве. Ваза наклонился, отодрал с лица и рук Ворбьева липкую ленту и, будто оправдываясь, проронил:

— Ничего тут не поделаешь, фраерок… Ничего не поделаешь… Курить будешь?

Ворбьев кивнул.

Ваза достал сигарету, зажег, сунул в руки Ворбьеву. Тот сделал жадную затяжку, выпустил дым.

— Ребята, отпустите! — хрипло сказал он. — Я исчезну из города, никто ничего не узнает…

— Если отпустим — окажемся на твоем месте… — пояснил Ваза, который, похоже, был чуть помягче напарника.

Ворбьев хотел еще что-то сказать, но Бекет коротко и нервно пресек:

— Заткнись!

Ворбьев молча докурил сигарету. Дотянул до конца, пока не задымился фильтр, но и сейчас все еще не бросал окурок, хоть этим продляя, удерживая драгоценные секунды жизни.

Тянули время и палачи. Чувствовалось, что обоим не по душе способ предстоящей казни. Куда привычней и легче было бы дать очередь из автомата в спину приговоренному, облить труп соляной кислотой и бросить в штольню. Но хозяин пожелал, чтобы было так, и волю его они обязаны исполнить.

Бекет достал из заднего кармана брюк плоскую металлическую фляжку, отвинтил колпачок, повисший на короткой толстой цепочке, хлебнул и протянул Вазе. Тот тоже сделал несколько больших глотков, но возвращать фляжку Бекету не стал, протянул Ворбьеву.

— Хлебни!

Ворбьев жадно припал к фляжке, в которой оказалась обыкновенная водка.

Так еще несколько минут были подарены ему неумолимой судьбой.

Но истекли и они.

Истекло время Александра Ворбьева на этой земле.

— Пора! — сказал Бекет.

Не обменявшись больше ни единым словом, палачи потащили упирающегося, орущего, несчастного лопоухого человечка к березам, чтобы привязать его к вершинам, а затем острым ножом, прихваченным с собой, перерезали веревку, насильно удерживающую их у земли.

Как взлетали в небо получившие свободу березы, Ваза и Бекет видели лишь краем глаза. Надсадный крик Ворбьева в последний раз полоснул по ушам, уже когда, не сговариваясь, оба резко отвернулись и торопливо зашагали к окраине леса, где оставили свой «Москвич». Ни один из них так и не оглянулся. Зрелище лютой казни, которую они осуществили, было слишком страшным.

Смерть надвое разделила человека, ведшего двойную жизнь.

Виктор Баско, один из немногих верных людей Эстета, с которым тот общался напрямую, спокойный, с замедленными движениями и неторопливой протяжной речью, был явно взвинчен — ему не терпелось поскорее рассказать о том, что произошло прошлой ночью.

— Было уже около двух часов, транспорта на мосту в это время немного. Но свидетели все же нашлись. Ментовские дали наводку на одного хмыря на «жигуленке». Ехал сразу за Вагитом и видел, как его машина при съезде с моста резко вильнула вправо, снесла ограждение и полетела в реку. Он и рассказал, что лаврушник попытался выбраться, спастись. Уже когда машина неслась вниз, он открыл дверцу и выпрыгнул. Но… — Баско счастливо засмеялся, — не судьба! Уже у воды его и накрыло машиной. Жаль, ты не видел этого зрелища! — В тоне Баско зазвучали торжествующие нотки, будто к ночному событию он имел непосредственное отношение.

— А ты видел? — осадил его Эстет.

— Не довелось, но у меня богатая фантазия… — Баско был проницательным человеком и обычно легко улавливал настроение окружающих, но сейчас невероятная новость застила глаза, и он не заметил, как Эстет помрачнел.

Помрачнел и будто растерялся.

Стефан Потоцкий и Вадим Селин, считавшийся личным охранником Эстета, но по сути бывший одним из ближайших его поверенных, приехавшие вместе с Баско в это раннее утро на старую дачу, где Эстет обычно проводил встречи со своими помощниками, переглянулись — растерянность Эстета не укрылась от них. Хотя, казалось бы, с чего тому расстраиваться, складывается все наилучшим образом — наконец-то его злейшего врага больше нет на свете.

Эстет наклонил голову, внимательно рассматривая сцепленные в замок руки, лежавшие на коленях. На миг представил тяжелую машину, всей массой навалившуюся на Вагита, но радости не ощутил.

Радости не было.

Были вопросы.

Кто убрал лаврушника?

Кто подстроил автомобильную аварию на мосту?

Чем отзовется смерть одного из самых крупных главарей в городе?

— Подробности? — коротко спросил Эстет.

— Их немного. Милиция предполагает несчастный случай. Нет никаких оснований считать, что авария подстроена. Машина была в полном порядке, тормоза работали, взрывного устройства тоже не нашли. Говорят, причиной послужило то, что Вагит шел на большой скорости, не справился с управлением…

— И ты в это веришь?

— А почему бы нет? — вопросом на вопрос ответил Баско. — От случайностей никто не застрахован. А то, что это случайность, сомнений у следователей не вызывает.

— Вагит был в машине один?

— Один.

— Ты узнал, зачем он оказался за городом, на мосту?

— Точных сведений нет. Можно только предполагать… Раз он ехал по Восточной трассе, то скорее всего возвращался из соседнего областного центра. В городе его не было всего день, и, если бы он уезжал куда-нибудь дальше, за день не обернулся бы. Думаю, у него была какая-то важная встреча, настолько конфиденциальная, что он не взял с собой ни одного охранника. Более того, его лаврушники даже не знали о том, что Вагита нет в городе. И еще…

И еще одна новость была у Баско в связи с ночной аварией на мосту, но он немного, чуть-чуть, попридержал ее. Так не торопятся вскрывать долгожданное письмо, продляя радость, предвкушая каждое написанное в нем словечко.

— «И еще?» — повторил последние слова Баско Эстет. — Что там у тебя еще?

— Вагит был на чужой машине…

— Чьей же? — Эстет спросил машинально, не придавая своему вопросу никакого значения.

— Слона…

— Чьей?!

Кажется, на этот раз Баско удалось все-таки ошарашить Эстета.

— «Вольво» Коли Слона, — повторил он. — Машина уже с полгода стояла на приколе, с тех пор как он купил себе джип.

— Что их может связывать? — Теперь растерянность Эстета заметил и Баско. — Раньше они дружбу не водили…

— Выходит, стали водить. Сегодня же выясню, — предвосхитил поручение Эстета Баско. — Думаю, узнать это узнать будет нетрудно.

— Так узнай! — зло буркнул Эстет. — Ну, Слон! Одноклеточное животное! Мозжечок с ноготок! — выругался он.

Обычно сдержанный, в последнее время он нередко стал срываться. И было от чего — в городе происходило черт знает что, город перестал подчиняться воле Эстета, как норовистая лошадь, пытающаяся сбросить вцепившегося ей в гриву ненавистного седока.

Эстет чуть расслабился, откинулся на спинку кресла, закинул ногу на ногу. Крепкая, массивная в щиколотке нога слегка подрагивала.

— Может, на Слоне свет клином не сошелся… — не то спросил, не то утвердил Стефан, желая успокоить Эстета, но, кажется, разозлил еще больше.

— На тебе он, что ли, сошелся? Мне нужны его ребята. У Слона самые отмороженные в городе боевики.

— Стефан прав, — поддержал Потоцкого Вадим. — Может, боевики они и неплохие, но сейчас заблудились в тумане. Слишком легко достался им Фогель, а легкая победа всегда туманит мозги.

Баско встал с кресла, прошелся по комнате.

— Сядь, не мельтеши! — прикрикнул на него Эстет. — Как прошли переговоры с фогелевскими ребятами? — спросил он, обращаясь к Стефану, который встречался накануне с Прасловым, заменившим после смерти Фогеля.

— Вроде нормально! Готовы к сотрудничеству и рвутся в бой.

— Все у вас «вроде» да «может быть», — недовольно проронил Эстет, невольно вспомнив Ворбьева. У того и слов таких — «может быть», «говорят», «вроде» — не было. Он всегда все знал точно, в деталях и наверняка. — Мне нужна точная информация!

— Есть и точная. Праслов зациклился на одной идейке. Простенькой, но красивой. Слон, как знает о том весь город, любит по миру ездить, людей смотреть, себя показывать… Туры берет всегда в одной и той же фирме «Престиж». На этом Праслов и собирается все построить, послать с курьером ценную бандероль. А к ней открыточку. Так, дескать, и так — вы, многоуважаемый господин Витохин, являетесь счастливчиком, который удостоен небольшого сувенира от турфирмы за активное сотрудничество. Начнет Слон бандерольку открывать, чтобы презент посмотреть, тут и бабахнет… Ничего ведь придумано? — чувствовалось, что Стефану нравится идея Праслова.

— В том-то все и дело, что ничего, то есть ноль, — не согласился Эстет. — Праслова нужно пока отодвинуть. Со своей местью Слону он может только напортить. Вадим, бери все в свои руки. Организуй как надо. И погрубее. Оставь на месте зацепочку, которая даст понять людям Слона, что случившееся — дело рук кавказцев. Око за око, так сказать.

— Кавказцев? Зачем? — удивился Баско. — Да и не за что им мстить Слону…

— А на чьей машине погиб их поганый авторитет?

— Авария произошла случайно. И они об этом уже наверняка знают.

— Да, случайно, — согласился Эстет, — но могла быть и подстроена. Могла?

— Вполне! — громко сказал Вадим. Он начал понимать, куда гнет Эстет.

— Что же касается отношений между фогелевскими и слоновскими, то их надо разрулить и примирить ребят между собой.

— Нам-то это зачем? — не понял Баско.

— Пригодится… Вот скажи мне, что происходит в стае, оставшейся без вожака?

— Выбирает нового.

— Правильно! Но выбирает не обязательно своего, может допустить и пришлого.

— Боюсь, не помирятся, — с сомнением произнес Стефан. — Праслов настроен решительно. Да и у ребят Слона на фогелевских большой зуб.

— Помирятся! В конце концов, кто им Фогель и Слон? Сватья, братья, отцы родные? Так чего ради голову за них класть? Есть ценности повыше… — отмахнулся Эстет.

И Баско, и Стефану Потоцкому, в отличие от Вадима Селина, разделявшего давние идеи Эстета о сплочении славянских группировок города, на все это было наплевать, дела и так шли хорошо, зачем же связываться с чужаками? Но в спор с Эстетом они не ввязывались, зная его самолюбие и крутой нрав.

Эстет устало закрыл глаза. Усталость была давней, накопившейся годами. Отзывалась она нервозностью, раздражительностью. В глубине души ему было жаль, что Вагит как бы выскользнул из рук, разрушил планы. Пусть бы пока пожил! Война с ним сплотила бы славян, болевших в их городе той же болезнью, что и в других, — нежеланием признавать одного лидера. Отсутствие этого единства не меньше, чем нарушение территориальных договоренностей, дало возможность кавказцам укрепиться, оттяпать самый лакомый кусок — наркотики.

А ведь есть человек, который мог бы сплотить всех, стать во главе…

И этот человек он, Эстет.

Эстет не был связан с криминальным миром пуповиной — не сидел, не короновался, и, хотя смотрящие за городом воры в законе признавали его авторитет, стать единым лидером не позволяли.

Чтобы они признали власть Эстета, нужна была война.

Да, война с кавказцами сплотила бы славян, но теперь все разрушила случайность. Та самая случайность, от которой может погибнуть любое крупное дело, как бы серьезно и предусмотрительно ни были взвешены все обстоятельства, мелочи, детали…

Спустя сутки, поздним вечером, на лестничной площадке четвертого этажа, возвращавшаяся с вечеринки девушка, жившая этажом выше, обнаружила двух мужчин, лежащих в крови. Она и вызвала милицию, предупредившую, чтобы она ничего не трогала. Предупреждение, впрочем, было излишним. Девушка побоялась даже рассмотреть убитых, видела лишь неестественные мертвые позы и расплывшуюся по затоптанному кафельному полу лужу крови.

Когда прибыла милиция, выяснилось, что обе жертвы были убиты одинаковым способом — им перерезали горло. Обнаружилось и орудие преступления. Это был небольшой, но острый кинжал с выгравированным на рукояти растительным орнаментом, напоминавшим арабскую вязь. Он валялся неподалеку от трупа крупного, с полноватыми ляжками мужчины, в котором был опознан живший в этом же доме Николай Витохин. Вторым убитым был Валерий Гладков.

Да, это были они — Слон и его ближайший друг, охранник, шофер, помощник, подельник Гладик, два друга, не расстававшиеся ни на зоне, где вместе мотали срок, ни на воле, где занимались делами, за которые их ждал новый срок и новая зона.

Третья крупнейшая преступная группировка осталась без вожака.

Кроме большой банды «ассенизаторов», в течение трех лет терроризировавшей город, за последнее время прокуратурой было раскрыто еще несколько преступных бригад, занимавшихся квартирами. Как и «ассенизаторы», это были самостоятельные группировки. Они не поддерживали между собой связи, действовали в разных районах города, подчинялись разным главарям, имели каждая свой почерк преступлений, свои методы захвата квартир. Если и было у них что-то общее, так это то, что почти все безжалостно убивали несговорчивых «клиентов».

Было и еще одно бревно на дороге, как говаривал Казанцев, о которое споткнулись следователи прокуратуры, — в то время как одни квартирные банды мирно сосуществовали и действовали каждая на своей территории, другие, пытающиеся специализироваться на том же, конкурентами уничтожались.

Почти все квартирные банды так или иначе прошли через руки Казанцева и его группы, поэтому вряд ли был в городе еще кто-то, осведомленный об этом виде преступлений более полно, чем они. Группа работала неплохо, дела уходили в суд, виновные были осуждены и отбывали наказание. Но на их месте появлялись новые преступники, вместо разгромленных образовывались новые банды, порождая в прокуратуре новые следственные дела. Раскрывались и они, так что видимых причин для недовольства собой ни у Казанцева, ни у его помощников не было.

Но что-то волновало его подозрительный ум, что-то не нравилось, был какой-то вопрос, на который Казанцев никак не мог получить ответа.

И только последнее дело следственной группы — дело «ассенизаторов» — подтолкнуло его к предположению, которое настырным буравчиком вонзилось в мозг, — квартирные банды, действующие в городе, не самостоятельны, это некий единый конгломерат, управляемый одним сильным, изобретательным умом.

И на этот раз Казанцев не отмахнулся от своего подозрения, как не отмахивался от любого другого, каким бы нелепым оно ни казалось. Догадками и предположениями он поделился с ближайшими помощниками — Костей Зубахиным и Олегом Антиповым. Вместе и стали разрабатывать эту жилу, устанавливая связи, собирая свидетелей, разыскивая доказательства, проверяя любую зацепку, любой намек, любую смутную догадку.

Прокурор Петр Фоминых поначалу об этом расследовании, о напряженной работе группы, ведущейся параллельно с текущими делами, знал немного. Но не потому, что Казанцев не доверял ему, напротив, он считал прокурора не только толковым юристом, но и человеком порядочным и неподкупным. Дело было в другом. Не хотелось Казанцеву раньше времени рассказывать о непроверенных фактах, подозрениях, версиях, прежде нужно было собрать доказательства.

Фоминых тоже ни о чем не расспрашивал, ожидая, что однажды утром — а он любил приходить на службу за час-полтора до начала рабочего дня — в кабинет заглянет Казанцев, спросит: «Можно?» — а получив разрешение, зайдет, сядет напротив и скажет: «Кажется, мне есть что рассказать тебе, Петр».

Так и случилось.

Ранним утром, когда в прокуратуре никого еще не было, лишь Фоминых, пришедший по установившейся привычке пораньше, чтобы поработать, не отвлекаясь на звонки, посещения и встречи, дверь кабинета прокурора отворилась, и на пороге возник Казанцев.

— Можно?

— Заходи! — приветственно улыбнулся Фоминых.

Казанцев устроился на стуле за длинным столом, приставленным к письменному, за которым сидел прокурор, откинулся на спинку, поерзал, устраиваясь поудобнее, достал сигареты, придвинул поближе стоявшую тут же пепельницу — одним словом, вел себя как человек, готовящийся к долгой беседе.

Фоминых его не торопил, понимая: раз Казанцев пока молчит, значит, то, с чем он пришел, требует неспешного разговора. Вопросов тоже решил пока не задавать, предоставив следователю возможность выстроить разговор самому, в том порядке, какой ему представляется удобнее.

— Занимаясь «ассенизаторами», — начал наконец Казанцев, — я вдруг столкнулся с интересной особенностью — если рядовой состав квартирных банд ничем не отличается от состава любых других, есть в них и бывшие уголовники, и новички, то руководят ими почему-то пары. Поднял старые дела и еще раз убедился — действительно, главарей всегда двое. Один, как правило, обыкновенный бандюга, организующий преступления, а другой — человек легальный, казалось бы, далекий от криминального мира, к тому же нередко имеющий высшее образование — инженер, геолог, строитель и так далее. Есть и другая общая черта… Ты о ней как-то даже говорил. Помнишь, как продавались квартиры?

— Конечно. Через официально зарегистрированные фирмы, занимающиеся торговлей недвижимостью. Мне всегда не давало покоя, что ведут они себя слишком уж одинаково — не проявляют никакого интереса к тем, кто поставляет квартиры для продажи. А ведь не может быть, чтобы никто в десятках фирм ни разу не задумался о том, откуда квартиры у человека, продающего их несколько раз в год. Но им почему-то неинтересно, почему чужак, дикий агент, переходит им дорогу, составляет конкуренцию…

— Вот-вот! Ты, Петр Николаевич, меня и подтолкнул к действию. Мы хорошенько потрясли фирмы и выяснили, что, хотя они и являются самостоятельными коммерческими структурами, со своими учредителями и своими руководителями, все имеют одну и ту же крышу — банду Эстета.

— И это помню. Но почему ты предположил, что за квартирными бандами тоже стоит Эстет? Мы ведь проверяли эту версию и ничего не накопали. Не было обнаружено ни одного подтверждения. К тому же разве не ты убеждал меня, что Эстета как физического лица не существует?

— Я заблуждался. Поскольку он возникал то в связи с проституцией, то в связи с торговлей оружием или иными делами, я и решил, что Эстет — не реальный человек, а группа лиц, скрывающихся под этим псевдонимом, слишком уж многогранна преступная деятельность этой группировки в городе. Признаюсь, поначалу у меня не было никаких оснований подозревать, что Эстет связан еще и с квартирными бандами. Признаюсь и в том, что мы исходили с ребятами из чистого «авось».

— Но, как вы и предполагали, в кустах случайно стоял рояль?

— Стоял, родимый, стоял. Да еще какой рояль! В поисках Эстета мы с Зубахиным и Антиповым снова прошлись по связям уже отбывающих наказание главарей банд: вдруг выплывет что-то такое, что мы пропустили, чему не придали значение…

— Выплыло?

— Выплыло! Но не в связи с Эстетом… На горизонте появился человек в городе весьма влиятельный, депутат, занимающий довольно высокий пост начальника управления приватизации — Владимир Иванович Мельник. Мой Антипов раскопал свидетеля, обычного человека, водителя автобуса, но старого знакомого, соседа одного из главарей банды, которую мы раскрутили еще в позапрошлом году.

— И что ваш свидетель? Сообщил что-то новое, о чем позабыл рассказать в прошлый раз?

— Прошлого раза не было. Он не выступал в роли свидетеля, потому что о преступных делах соседа ничего не знал. Зато видел его в управлении у Мельника, куда приходил решать свои дела. Главаря другой банды видели с Мельником в ресторане. Третий гостил у Мельника на даче. И, наконец, Горелин, как ты знаешь, работал с Мельником в одном строительном кооперативе. Понимаешь, куда клоню?

— Кажется… На твоем горизонте вдруг возник Мельник, тогда как Эстета не видел никто и никогда…

— Правильно! И тогда Мельник меня заинтересовал.

— А ты не заблудился с этим своим интересом?

— Думаешь, я пришел просто поболтать на досуге? — вопросом на вопрос ответил Казанцев.

— Не думаю, — отозвался Фоминых. — Более того, знаю, пришел потому, что у тебя есть доказательства.

— Да, у меня есть доказательства того, что Мельник Владимир Иванович является организатором не менее десятка квартирных банд в городе. И не только квартирных. У меня есть доказательства и того, что он и Эстет — одно лицо, — Казанцев сделал паузу, прикурил. — А доказательства эти помог добыть один хороший человек, правда пьяница, но совесть не пропивший… — Казанцев тянул, фамилию не называл.

— Интригуешь? — улыбнулся Фоминых, понимая, что сейчас ему, похоже, придется удивиться.

— Интригую, — признался Казанцев, улыбаясь, и наконец произнес: — Ладно, не буду испытывать твое терпение. Это Литвинец.

— Литвинец?!

— Да, именно благодаря ему мы и узнали, что Мельник не просто бандюга, а один из патриархов организованной преступности в нашем городе, пионеров, так сказать, новой формации — экономическо-бандитской, и начинал он карьеру крестного отца еще в то время, когда возглавлял строительный кооператив. Начинал, как все, с рэкета, держал под контролем коммерческие ларьки и первые кооперативы, которые, как помнишь, работали тогда на грани фола, так что трясти их было несложно. Но Мельник оказался слишком умен, чтобы не понимать: время диких рэкетиров скоро закончится, — и поставил дело иначе. Банду свою, которую со свойственным ему цинизмом он называл… Догадался, как?

— «Экологической командой широкого профиля», — не задумываясь, ответил Фоминых.

Название банды Эстета в городе было довольно известно, хотя никто не знал, откуда оно пошло. Оказывается, от самого ее хозяина.

— Так вот, банду свою Мельник-Эстет перепрофилировал, по сути первым установив в городе контроль над законными сферами экономики. Это было более чем выгодно: шла приватизация заводов, строительных управлений, ресторанов — одним словом, всего, что когда-то принадлежало государству. Теперь, кр: ты знаешь, все это принадлежит Эстету и другим ушлым людям. Заодно он решил держаться и классических мафиозных «кормушек» — нелегальных, а потому и самых прибыльных сфер бизнеса: наркотиков, оружия, проституции, казино. Для начала Мельник наложил лапу на торговлю телом — банда подмяла под себя вольных сутенеров, поделив эту сферу откачки денег с доблестной милицией, чьей вотчиной проституция была и раньше. Из остального кое-что отбил у других группировок в войнах, кое-что ему отдали под контроль по договоренности. Единственное, что Мельник прошляпил, — наркотики. Резвее оказались кавказцы, у которых в торговле наркотиками был давний опыт, — Казанцев остановился, ожидая вопросов прокурора, но тот лишь кивнул:

— Продолжай, Гена!

— Конкурентов у Мельника было немало, — Казанцев погасил в пепельнице сигарету и тут же потянулся за новой. — Много было конкурентов, но он легко обламывал им рога, выигрывая войну за передел города. И все почему? Умен? Опытен? Обдумывает и просчитывает каждый свой шаг? Ерунда! Просто он действует нешаблонно. Причина его успеха — в нешаблонности решений! Он первым из крестных отцов и главарей некогда многочисленных группировок понял великое значение надежной армии. Не бритоголового бычья, как в других бандах, а регулярных, хорошо подготовленных боевиков, хорошо обученных и хорошо вооруженных. В «армию» Мельника рекрутировались бывшие спортсмены, милиционеры, безработные или отставные военнослужащие. Но естественная убыль была высокой, и постоянно приходилось заботиться о пополнении. К решению этой проблемы он подключил физкультурный техникум. Преподаватели, люди Мельника, готовили из учащихся техникума смену боевикам, гибнущим на бандитских войнах, в стрелках и разборках или казненным за провинности самим Мельником. Здесь у меня пробел, — честно признался Казанцев, — скольких казнил, кого, за что — не скажу. Знаю лишь, что трупы укрывал фельдшер морга судмедэкспертизы Пыхов.

— Санитар, который проходил по делу «ассенизаторов»?

— Он самый!

— Выходит, к тому, что Пыхов повесился в камере следственного изолятора, приложил руку Мельник?

— Похоже, это так. Но у Пыхова был всего один сокамерник. И пока он свою роль в смерти Санитара отрицает. Ничего, ребята рано или поздно его расколют!

— Не сомневаюсь! Допустим, Пыхов знал о Мельнике, значит, должен был знать о нем и еще кто-то из тех же «ассенизаторов», — предположил Фоминых.

— Ни у кого из них нет ни малейшего представления об истинной роли Мельника. «Ассенизаторами», как и прочими бандами, руководили другие люди. Но Пыхов, возможно, что-то о нем знал в связи с другими делами, поэтому и нашел свою смерть.

— Плюс еще двое — Долгушин и Горелин, — напомнил Фоминых.

— Да, думаю, и тут не обошлось без приказа Мельника. Итого три смерти, следующие чуть ли не день в день друг за другом. Мы выяснили, что некий Филимонов, тоже член банды, состоит в родственной связи с Долгушиным, и тот, как-то разоткровенничавшись, сказал ему, что Горелин — пешка, над ним стоит Эстет и надо искать выход на Эстета напрямую, а Горелина задвинуть. Еще одно — проверяя связи Горелина, мы установили, что странным образом у него и Мельника — а как выяснилось, и у главарей других банд — были общие осведомители в жилищно-эксплуатационных конторах и паспортных столах. Но возвращаюсь к Пыхову. В связи с ним всплыла еще одна смерть — убит его родной брат, который, как мы предположили, мог что-то знать. Что именно, этого уже не узнаем, зато возникла женщина, у которой Пыхов прятал деньги. Когда-то в молодости они несколько лет сожительствовали, но потом расстались, сохранив при этом добрые отношения. К ней однажды и пришел Пыхов с просьбой спрятать деньги.

— Хорошо поработал, Гена! — не удержался от похвалы Фоминых.

— Погоди с комплиментами! Не все добыто тяжким трудом. Кое-что приплыло и само. И это «кое-что» дорогого стоит. Ребята из РУБОПа занимаются убийством ларечного короля Фогеля. В разговоре с его женой выплыло, что покойный Фогель не раз называл Эстетом Мельника. Многого она не знает, но в том, что ее покойный муж связывал эти два имени, уверена.

— И все-таки вы хорошо поработали! — снова повторил Фоминых, на этот раз имея в виду всю группу Казанцева. Ему хотелось сделать следователю приятное — тот постоянно подчеркивал, что все, чего удалось добиться, они сделали вместе с Костей Зубахиным и Олегом Антиповым. — А теперь давай уточним, какая помощь требуется от меня?

— Работы еще много, о деятельности банды Эстета известно далеко не все. Она, словно метастазы, опутала город, и нашей группе, даже при той мощной поддержке, которую оказал Литвинец, фээсбэшники и ребята с РУБОПа, охватить все физически не под силу. Кроме того, нужно подключить спецпрокуратуру и провести официальные допросы главарей и рядовых членов целого ряда банд, находящихся сейчас в заключении. Список практически готов, предоставить могу уже сегодня. Это первое. Второе — нужно сделать запросы, установить банковские счета Мельника за рубежом. Не помешает провести и обыск у него самого… — Казанцев умолк, улыбнулся.

Улыбка получилась мечтательной, и смысл ее Фоминых легко понял.

— Представил ордер на его арест? — спросил он Казанцева.

— Ой, представил, да еще как ярко! — признался тот.

— Мельник депутат, — напомнил Фоминых. — Будет непросто… Но решим. Все решим! — заверил он и, задумавшись на миг, добавил: — Мой мудрый дед любил говаривать: на свете есть только одна безвыходная ситуация — когда крышку гроба уже приколотили гвоздями. А пока живы, все в наших руках.

Время шло.

Заканчивалась вторая неделя отпуска Зои Иннокентьевны. События, развивавшиеся поначалу так бурно, чуть утихли. Игорь был в безопасности на Кубани. Ей тоже ничего не угрожало. Казанцев, следователь прокуратуры, несколько раз звонил, приезжал, задавал вопросы, казавшиеся Зое Иннокентьевне странными, поскольку они не были связаны с Игорем и его квартирой.

Странноватыми были и звонки Литвинца. Первый был еще понятен ей — начальник милиции сказал, что ей ни о чем не нужно беспокоиться, милиция и он лично сделает все, чтобы найти документы Игоря. Затем Литвинец звонил еще несколько раз, без всякого дела, расспрашивал о жизни, рассказывал о своей. Она не прерывала его, не клала трубку, и Литвинец, понимая это как поощрение, позвонил еще. Потом еще. В последний раз рассказал, что уже шестой год вдовствует, живет с семьей дочери, что у него есть внук, которого зовут так же, как племянника Зои Иннокентьевны, Игореша.

Римма, которой Зоя Иннокентьевна поведала о звонках Литвинца, долго и весело хохотала.

— Зоська, он к тебе сватается! — говорила Римма, утирая выступившие от смеха слезы.

— Мне так не показалось, — отмахнулась Зоя Иннокентьевна.

Лукаво отмахнулась. Все ей показалось! Намеки Литвинца на то, что они обязательно должны встретиться, причем не в кабинете милиции, были более чем прозрачными.

— Только… — Римма недоговорила, прикусила язык.

— Что только? — настаивала Зоя Иннокентьевна.

— Говорят, попивает он… Может, только слухи? — добавила Римма с надеждой.

— А даже если и не слухи, — вдруг сказала Зоя Иннокентьевна. — Он ведь без жены живет, вот и попивает без присмотра. Ладно, закончим этот чудной разговор…

Может, разговор и был чудной, но то, что Зое Иннокентьевне он приятен, от Риммы все же не укрылось.

О судьбе лопоухого Александра Ворбьева Зоя Иннокентьевна узнала из «Вечерки». Он умер страшной смертью — его труп нашли в лесу разорванным пополам. Пересказывая содержание газетной заметки Римме, Зоя Иннокентьевна искренне сочувствовала погибшему. Пусть даже он и был бандитом, но обречь парня на такую лютую смерть никто не имел права. Человек — не Господь Бог, чтобы решать, кому жить, а кому умереть и какой смертью.

Из всей той деятельности, которую развернула Зоя Иннокентьевна, сейчас она занималась только Мельником, пообещавшим вернуть документы Игоря, хотя Литвинец и советовал ей больше не ездить к начальнику управления, обещал, что разберется во всем сам.

Мельник уехал в командировку. Секретарша в управлении неизменно приветливо отвечала по телефону, что Владимира Ивановича нет, он в отъезде. Зоя Иннокентьевна не очень поверила приветливому голосу, съездила в управление сама и, действительно не застав Мельника, решила съездить за город, в большой и красивый дом с садом, липовыми аллеями, солнечной поляной и бассейном — вдруг он уже приехал, а секретарша об этом не знает.

Зоя Иннокентьевна погрузилась в свой «Запорожец» и отправилась за город. Добираться пришлось на этот раз дольше, потому что была суббота.

И если полоса трассы, ведущая в город, казалась пустой, лишь редкие автомобили проносились по ней, то из города в сторону дач плотным потоком тянулась вереница разномастных автомобилей, многие были с багажниками, на которых красовались прикрученные веревками старые диваны, старые кухонные шкафчики, доски, железные трубы — словом, все, что обычно тащат с городских квартир на дачи. На одном из «Москвичей» она увидела небольшую поленницу дров, видно, в каком-то районе уничтожали тополя — таким образом городские власти боролись с тополиным пухом.

«Запорожец» то и дело оттирали к обочине. Зоя Иннокентьевна нервничала, нетерпеливо нажимала на клаксон, издававший вместо уверенного гудка какие-то жалкие звуки, но поделать ничего не могла — ни «Москвичи» с загруженными багажниками, ни тем более отливающие перламутровыми боками иномарки к деловой поездке Зои Иннокентьевны уважения не проявляли.

Наконец показался знакомый поворот.

«Запорожец» свернул с опостылевшей трассы, въехал в поселок. И уже через несколько минут Зоя Иннокентьевна остановила машину у знакомого контрольно-пропускного пункта, надеясь, что сегодня тоже будет дежурить тот приятный парень, который встретил ее здесь в прошлый раз и провел к бассейну.

Но ворота были широко распахнуты, а небольшая стеклянная будочка пуста. Зоя Иннокентьевна прошла в ворота, заглянула в приотворенную дверь будочки. На полу, скрючивались в неживой позе, в луже крови, лицом вниз, лежал мужчина. Рубашка на спине была посечена пулями. Был ли это старый знакомый или кто-то другой, молодой ли это был человек или в возрасте, Зоя Иннокентьевна не поняла, лица ей видно не было, а перевернуть убитого она не решилась. Она наклонилась, дотронулась до ладони неестественно выкрученной руки, сжимавшей небольшой черный телефон. Рука была еще теплой. Значит, убили бедолагу всего за несколько минут до ее приезда.

О том, что она могла еще застать убийц в доме, она тогда не подумала, поэтому торопливо прошла на территорию усадьбы. Вокруг не было ни души, и стояла такая тишина, что Зое Иннокентьевне показалось, будто она смотрит телевизор с выключенным звуком.

Тишина была светлой, пронизанной солнечными лучами, но тревожной.

Но так было лишь несколько секунд, не больше, а затем усадьбу снова заполнили звуки. Это были звуки природы, звуки жизни — разноголосье птиц, стрекот кузнечиков в траве, шелест листьев на деревьях, скрип обломившейся старой ветки.

Зоя Иннокентьевна подошла к дому, хотела было подняться на открытую террасу, но передумала, свернула на знакомую по прошлому посещению тропинку, ведущую к бассейну, где она уже встречалась с Мельником.

У бассейна, вода которого ярко, как зеркало, сверкала на солнце, тоже никого не было.

Зоя Иннокентьевна увидела знакомый столик, стоявшее на нем серебряное ведерко, из которого торчала бутылка с необычным замысловатым горлышком. Рядом лежали очки и мобильный телефон в кожаном черном футляре. В одно из кресел, сделанных так искусно, что оно казалось кружевным, был небрежно брошен легонький халат в бело-сине-красную полоску.

Зоя Иннокентьевна постояла у столика, подошла к бассейну.

Прошлый раз она не подходила к нему близко. Бассейн был большим и имел вытянутую форму, напоминавшую слегка изогнутый банан. Такие ей приходилось видеть лишь в кино. В ее реальном мире жили иначе — считали дни от аванса до зарплаты, одалживали друг у друга деньги, ютились в тесных квартирах большими семьями, и никогда у нее не было знакомых мужчин, носивших такие вот яркие шелковые халаты.

Вода в бассейне оказалась грязно-бурого цвета. Присмотревшись, Зоя Иннокентьевна увидела плавающее в ней тело человека. Он был перевернут на спину, и из груди торчал нож, на рукояти которого угадывался какой-то рисунок. Рисунок был нечетким, едва различимым, и показался Зое Иннокентьевне похожим на вязь арабских букв.

Перед нею был Владимир Иванович Мельник, хозяин загородного дома, считавший себя хозяином города, хозяином жизни.

Зоя Иннокентьевна в смятении постояла у бассейна, вернулась к столику, покрутила в руках телефон, соображая, какая из кнопок включает связь. Найдя нужную, нажала, набрала две цифры.

— Дежурный слушает!

— Это звонят с дачи Мельника. Здесь двоих убили…

— Как убили?

— Одного ножом, другого расстреляли.

— Кто говорит?

— Моя фамилия Белобородова. Зоя Иннокентьевна.

— Кто вы? Жена?

— Нет, я случайный человек, приехала к Владимиру Ивановичу по делу, — ответила Зоя Иннокентьевна уверенно.

Да и в чем ей было сомневаться? Разве не была учительница английского языка, полноватая миловидная женщина среднего достатка случайным человеком в жизни Мельника, в жизни Слона, Ворбьева, Фогеля? Пусть даже судьба и забросила ее случайно в параллельный мир, в котором живут бандиты и воры…

— Хорошо, Зоя Иннокентьевна, оставайтесь на месте, ничего не трогайте, сейчас приедем.

Зое Иннокентьевне не хотелось оставаться здесь, у бассейна, в буро-кровавой воде которого плавал Мельник, и она обошла дом, собираясь выйти за ворота и ждать милицию на улице.

Проходя мимо террасы, она заглянула на нее и заметила чьи-то ноги.

Поднялась.

На террасе лежал еще один убитый человек. Как и того, в будочке у входа, его тоже застрелили.

Дверь с террасы в дом была открыта, но входить туда Зоя Иннокентьевна не стала. Она осторожно спустилась с террасы, мимолетно подумав, что рядом с мертвыми люди почему-то становятся чрезвычайно осторожными, стараются ступать тихо, не делать резких движений, разговаривать вполголоса, словно опасаясь побеспокоить умерших.

Так же тихо, но быстро Зоя Иннокентьевна пошла по тропинке к воротам.

Ждать ей пришлось довольно долго.

Милицейская машина с мигалкой на крыше приехала лишь минут через сорок. Увидев ее, Зоя Иннокентьевна направилась навстречу.

Милицейская машина остановилась, и первым из нее вышел, нет, просто выскочил Литвинец. Даже не закрыв за собой дверцу, он стремительно бросился к Зое Иннокентьевне. Бледный, встревоженный, с посиневшими от волнения губами, всклокоченными волосами, которые он, наверное, разметывал пятерней всю дорогу от города до дома Мельника, подбежал, крепко сжал за плечи.

— Ты в порядке?! — вырвалось у него чуть ли не со стоном. — Как я волновался!

— Да… — Зоя Иннокентьевна улыбнулась слабо и беззащитно, отчего ее миловидное лицо вдруг сделалось необыкновенно красивым.

Такая улыбка и такое лицо у женщины бывают только тогда, когда она чувствует рядом с собой человека, заботящегося о ней, готового сразиться со всем миром, чтобы защитить ее.

— Ну слава богу! Зоя Иннокентьевна, хорошо, что вы догадались ждать на улице, а не там, — кивнув за ворота, сказал Литвинец, возвращаясь к принятому между ними обращению на «вы». Не зная, что еще добавить, он повернулся к своим помощникам, принялся давать распоряжения.

— Извините, но нам нужно поговорить, — снова обратился к Зое Иннокентьевне Литвинец, закончив разговор с милиционерами. — Вы должны рассказать о том, что вы видели, как обнаружили трупы… Понимаю, это будет неприятно, но придется вернуться на территорию усадьбы, возможно, понадобится уточнить что-то на месте преступления.

— Да, понимаю. Я готова, — ответила Зоя Иннокентьевна, все еще ощущая тепло ладоней Литвинца, всего несколько минут назад испуганно сжимавших ее плечи.

Пока эксперты и следователи, приехавшие с Литвинцом, возились с трупами, начальник милиции расспрашивал Зою Иннокентьевну. Они сидели на площадке у бассейна, но Литвинец специально посадил ее так, чтобы она не видела мертвого тела Мельника, уже извлеченного из воды и лежащего теперь рядом с низким мраморным парапетом, ограждавшим бассейн.

— Геннадий Васильевич идет, — сказала вдруг Зоя Иннокентьевна, которой хорошо была видна тропинка к бассейну.

Литвинец оглянулся и увидел Казанцева, вышедшего из-за дома. Тот подошел, поздоровался. Зоя Иннокентьевна обратила внимание на то, как тепло, по-дружески, сжал Казанцев руку Литвинцу, и поймала себя на мысли, что ей это почему-то приятно.

— Дозвонились до тебя мои ребята? — спросил Литвинец. Вопрос был странноватый — раз Казанцев приехал, значит, дозвонились, но тон его был заботливым.

В ответ Казанцев спросил тоже что-то не очень логичное. Так ведут себя люди, которые долго были в ссоре, а помирившись, произносят слова не ради их смысла, а лишь из-за доброжелательной и теплой интонации.

— Похоже, я опоздал, Гриша? — кивнул в сторону бассейна Казанцев.

— Кто знает, Гена. Может, и не опоздал…

— Нет, Гриша, опоздал! Гляди, с чем я приехал. — Казанцев достал из кармана небольшой бумажный листок и показал его Литвинцу.

— Ордер?! — удивился Литвинец. — Выходит, ты добился! Ну, молоток!

— А благодаря кому? Не будь на свете такого отличного мужика, как Литвинец, я до сих пор копался бы в навозе, словно петух, выискивающий зернышки.

— Скажешь тоже! — смущенно отмахнулся Литвинец и, не в силах скрыть удовольствия от похвалы Казанцева, заулыбался широко и счастливо.

Зоя Иннокентьевна пристально посмотрела на него и, испугавшись, что Литвинец заметит в ее глазах неожиданную нежность, которую она к нему почувствовала, опустила взгляд.

Но Литвинец заметил.

Даже если бы здесь стоял не Казанцев с ордером на арест Мельника, крутого мафиози, известного под кличкой Эстет, а вся прокуратура, начиная с Фоминых и кончая вахтером, да что там прокуратура, соберись сейчас здесь весь город, он все равно бы увидел то, о чем рассказали ему глаза Зои Иннокентьевны.

Так бывает.

Наступило воскресенье.

По воскресеньям Зоя Иннокентьевна обычно готовила жаркое. Правда, она давно не делала этого с таким удовольствием, как сегодня. Это потому, что сегодня она ждала гостей, вернее, гостя. Григория Федоровича Литвинца.

Зоя Иннокентьевна чистила картошку, мыла обязательный в ее фирменном блюде чернослив, обжаривала нарезанное крупными кусками мясо. Зоя Иннокентьевна всегда перед там, как поставить жаркое тушить, немного обжаривала мясо в сливочном масле, так оно становилось вкуснее и приобретало аппетитную золотистость. А до полной готовности блюдо должно дойти в духовке — в этих современных микроволновках можно только бутерброды разогревать, но никогда в них не получится такое вкусное жаркое, как в обыкновенной газовой духовке.

Руки совершали необходимые и привычные движения, а мысли невольно возвращались к событиям последних двух недель. Для ее в общем-то размеренной жизни их было многовато, пусть даже, как сказал Казанцев, большинство из них она спровоцировала сама.

Но так ли это или не так, на один вопрос, с которого все и началось, ответа Зоя Иннокентьевна пока что не получила — что же теперь будет с квартирой Игоря? Запуталось все окончательно или решилось? «Надо будет обо всем этом подробно поговорить с Григорием Федоровичем», — подумала она. В принципе, поговорить можно было с кем угодно — с Аллочкой, когда та вернется из отпуска, с Риммой, с бывшим учеником Толиком Поспеловым, с тем же следователем прокуратуры Казанцевым, с которым у нее установились добрые отношения. Но обсудить все, посоветоваться и, что самое интересное, последовать совету сейчас ей хотелось именно с Григорием Федоровичем. Последовать совету — это было что-то новенькое для Зои Иннокентьевны. Поймав себя на этой мысли, которую еще вчера сочла бы нелепой, да что там нелепой, просто крамольной, она удивленно и счастливо рассмеялась.

Мысли Зои Иннокентьевны прервал звонок. Она помедлила, ожидая второго, соображая, откуда идет звук — из телефона или от двери.

Второй звонок раздался через несколько секунд. Звонили в дверь. Зоя Иннокентьевна удивленно посмотрела на часы — нет, это не Литвинец, не мог же он прийти на три часа раньше… Но на всякий случай придирчиво осмотрела себя в большом зеркале, висевшем в прихожей, и лишь после этого, повернув рычажок обычного английского замка, простенького, без какого бы то ни было секрета, отворила дверь.

На лестничной площадке стоял парень, который был с Елизаветой в казино и которого она позже видела в приемной «Синей птицы». Тот самый парень со странными ужимками барышни на выданье и жестким колючим взглядом.

— Здравствуйте, — сказал он, — я к вам.

— Как вы меня нашли? — удивилась Зоя Иннокентьевна.

— Адрес человека, который ни от кого не прячется, узнать нетрудно. Так можно мне войти?

— Да, пожалуйста! — Зоя Иннокентьевна посторонилась и пропустила гостя в дверь. — Проходите… извините, не знаю вашего имени.

— Андрей. Андрей Стрижаков.

— Пожалуйста, Андрей, сюда. — Зоя Иннокентьевна указала жестом на дверь, ведущую в комнату.

Андрей прошел, с интересом огляделся вокруг, подошел к книжному стеллажу.

— Как много книг!

— Не сказала бы, что очень много, но есть замечательные, редкие, настоящие раритеты. Они достались мне от отца.

— И на иностранных языках есть. Вот на английском, а это…

— Испанский, немецкий, итальянский.

— Вы знаете все эти языки?

— Ну, положим, нельзя сказать, что знаю. Разве что английский, который преподаю в школе. Испанским тоже немного владею — в институте мы учили два языка. У меня второй был испанский, — пояснила Зоя Иннокентьевна. — А по-немецки и по-итальянски говорю плохо, можно сказать, совсем не говорю, но читаю с удовольствием.

Зоя Иннокентьевна догадалась, что пришел к ней парень неспроста и вряд ли для того, чтобы посмотреть, какие у нее книги. Конечно же, хотелось поскорее узнать причину его прихода, но она сдержала любопытство, не стала торопить вопросами, — в конце концов, сам скажет, что его привело.

— Хотите чаю? — спросила Зоя Иннокентьевна.

— Лучше кофе, если можно. Люблю кофе.

— А мне больше нравится чай. И, желательно, без всяких добавок, чистый настоящий чай. Можно с лимоном. Но кофе я вас угощу. Держу для подруг, они у меня кофейницы!

Зоя Иннокентьевна ушла на кухню, сварила кофе, поставила на поднос чашки, заварной чайник, кофейник, сахар, «мазурку» — так называлось печенье с изюмом и грецкими орехами, которое она испекла еще утром. Когда зашла в комнату, Андрей сидел в кресле и с интересом рассматривал иллюстрации в толстом альбоме Писсарро.

— Какие интересные картины! — воскликнул он, увидев хозяйку. — А я даже не слышал никогда об этом художнике…

— Не расстраивайтесь! Узнавать новое никогда не поздно, — улыбнулась Зоя Иннокентьевна. — А Камиль Писсарро действительно был удивительным художником. Он импрессионист.

— Расскажите о нем, — попросил Андрей.

— Отец Писсарро был торговцем, но Камиль не захотел идти по его стопам. Он совершил путешествие в Венесуэлу, потом некоторое время жил в Париже, где подружился с самыми знаменитыми в то время импрессионистами Клодом Моне и Полем Сезанном, затем снова путешествовал, жил в различных французских провинциях, в Англии. Он был, пожалуй, одним из самых упорных пропагандистов импрессионизма, а может, и самым талантливым. Но это уже мое личное мнение. Больше всего мне нравятся поздние работы Писсарро — Монмартр, площади, улицы, переулки Парижа, прохожие под мокрыми зонтами, мокрые автомобили, огни, размытые дождем, длинными цветными полосами отражающиеся в лужах… Казалось бы, обычные городские пейзажи, но у Писсарро они волнуют…

Зоя Иннокентьевна рассказывала о любимом художнике, угощала гостя печеньем, нетерпеливо ожидая, когда же он, наконец, скажет, зачем пришел.

Но вскоре все объяснилось.

Андрей поднял с журнального столика книгу, под ней лежали документы — ордер, паспорт, свидетельство о рождении и доверенность, которую Игорь подписал по настоянию Елизаветы.

— Откуда они у вас? — удивилась Зоя Иннокентьевна.

— Документы нашел в квартире Александра Ворбьева, а доверенность лежала в сейфе «Синей птицы».

— Елизавета вчера звонила, расспрашивала об Игоре, но о документах ничего не сказала…

— Она не знает о том, что они у меня.

— Но почему вы решили отдать их? Как я поняла, ваша Елизавета имела на квартиру Игоря свои планы. Вас заставил Казанцев?

— Нет, я не знаю никакого Казанцева. Я пришел сам по себе. Подумал, вы, наверное, и так переволновались за это время… — Андрей поднялся. — Пойду, пожалуй.

— Спасибо вам!

В ответ парень промолчал, лишь улыбнулся, и Зоя Иннокентьевна отметила, что улыбка у Андрея получилась не такой, как всегда, не кокетливой, а немного застенчивой.

— Странный все-таки человек, — вслух сказала она, проводив неожиданного гостя и оставшись одна. И сама же себе ответила: — Может, и странный, но порядочный.

Она внимательно рассмотрела все документы. Все было на месте — и паспорт, и свидетельство о рождении, и ордер, и квартирные счета, и доверенность.

Она убрала посуду и отправилась на почту, чтобы дать телеграмму Игорю, сообщить, что все в порядке, напомнить, что ждет его, так что пусть поскорее приезжает.

Почта находилась неподалеку, через два дома, и Зоя Иннокентьевна пошла пешком. Но если туда она шла быстро, торопясь дать поскорее телеграмму Игорю, то домой возвращалась не спеша. Недавно прошел дождь. Небольшой, летний, с крупными каплями, и воздух был свежим и приятным. Прикинула, через сколько дней приедет Игорь, ее единственный племянник, единственная родная душа на белом свете. Получалось, что если он сегодня получит телеграмму, то вполне сможет выехать завтра, а, значит, уже во вторник, самое позднее в среду, будет дома. Зоя Иннокентьевна представила, как пойдет встречать Игоря к поезду, обнимет, расцелует в обе щеки, и ей стало легко и весело.

Она уже подходила к своему подъезду, когда из-за металлической опоры, державшей козырек над крыльцом, выкатилось что-то лохматое и, уткнувшись нечаянно в ноги женщине, испуганно замерло, боясь потревожить, вызвать гневливый пинок.

Зоя Иннокентьевна наклонила голову и увидела котенка — рыжего с коричневыми полосками, делавшими его похожим на мехового игрушечного тигра. Полосок, правда, было больше, чем полагалось, но так казалось из-за того, что котенок был просто грязным. Видимо, жизнь его началась не у хороших и заботливых людей, а где-нибудь в подвале или на чердаке.

— Ты бродяга, что ли? — спросила Зоя Иннокентьевна, поднимая котенка. — Ну ладно, бродяга, давай знакомиться. Меня зовут Зоя Иннокентьевна, а ты будешь Кузей. Согласен?

Котенок, видимо, был согласен с таким именем, поскольку ни вырываться, ни убегать не стал.

Зоя Иннокентьевна погладила его по рыжей шерстке и, вспомнив, что оставила без присмотра в духовке жаркое, испуганно и торопливо вошла в подъезд, прижимая к себе теперь уже не бездомного малыша.