Краба видная туманность

Призрак

Бедолага Краб, ведь все начинается заново, та же самая история, все та же книга, ему отсюда ни за что не выбраться, ни за что отсюда не выпутаться, вы только на него поглядите: бедолага Краб не успел сделать и трех шагов, как на кого-то наткнулся. Он, правда, заметил его издалека, видел, как тот приближается, приготовился от него увернуться. Тот, со своей стороны, сделал то же самое. Их расчеты вылились в забавное пританцовывание: другой пытается сделать шаг вправо, а Краб — шаг влево, снова сталкиваясь с ним нос к носу. Вторая, зеркальная попытка: противник отступает на шаг влево, Краб — на шаг вправо, на первой же странице мы топчемся на месте: когда один смещается налево, другой смещается направо, из этого противостояния нет выхода.

Мы бы не уделяли Крабу столько внимания, не брали на себя такой обузы в ущерб оставленным на потом куда более неотложным делам, не отворачивались вот так от окружающих, пренебрегая ради него своими семьями, своими друзьями, своими мертвецами, может, и временно, но все же самым решительным образом, мы бы не посвятили ему все свое время, наконец, эти отмеренные нам драгоценные часы, если бы Краб просто-напросто оставался самим собой, был собою полон и замкнут, не распространял свое влияние, то есть если бы удалось удержать его на расстоянии, в стороне, и там О нем забыть. Но об этом не приходится и мечтать. С влиянием Краба на окружающих невозможно не считаться, оно сплошь и рядом воздействует на нас без нашего ведома, напрямую или косвенно, особенно исподтишка, когда случайность заносит нас в те области, где действенны его волны, влияние непосредственное, непреодолимое, наподобие коллективного приступа безудержного смеха или зевоты и столь же стремительно распространяющееся вокруг: и вот уже на всех лицах тик, как у Краба, на всех устах его гримасы, его проблемы с красноречием, дефекты произношения одолевают впредь каждого из нас, путаность мысли проникает в каждый мозг, все тела сутулятся ему под стать, наш шаг неверен, жесты скопированы с него. Вот так и обстоят дела. Если решительно, не откладывая в долгий ящик, не стесняясь в средствах и не останавливаясь перед кровопролитием не превозмочь его постоянно растущее влияние, скоро станет невозможно разобраться, кто же из нас, собственно, и есть Краб.

— Ну да, это, как всегда, выпадает на мою долю, — говорит и впрямь удрученный Краб, ежась под дождем. Но ему ни разу не выпало ни шанса. Если попытаться определить личность Краба в совокупности ее тенденций через одну главную, самую характерную черту, придется забыть и о его опасной неустойчивости, и о пугающем уродстве, ностальгическом злопамятстве, непроходимой глупости, безапелляционной ясности ума, этической и физической цельности, правильной красоте его черт, дабы сделать упор на невезении — длительном, неистовом, как по будням, так и в выходные, ведь именно его всякий раз сковывает стужа, опаляет огонь, и если в этом мире найдется кто-то, кому туман застит все вокруг, кто не перестанет страдать от жажды и в пустыне, вы можете дать голову на отсечение, что это именно Краб, это лицо Краба бороздят с течением времени морщины, притупляются его способности, и тот, кто со дня на день умрет, — вы увидите, это опять он, опять Краб, обделенный судьбою до самого конца, в последний раз ставший жертвой своего невезения.

Вы только на него поглядите: Краб замечает на улице слепого — любопытство, восхищение, он невольно провожает взглядом нерешительные шаги калеки, поворачивает вслед ему голову, налетает со всего размаха на стену и вверх тормашками летит в мусорный бак.

Или еще: Краб пытается вытащить из бумажного пакетика лейкопластырь. Надорвать пакетик никак не удается. Он нервничает, но все без толку. Пытается надкусить бумагу — тщетно. С рвением принимается за дело, вооружившись подручными средствами, и режет себе палец маникюрными ножницами. Наконец преуспевает в борьбе с лейкопластырем, каковой и налепляет на кровоточащую на пальце ранку.

Постоянно нагруженный пакетами, полными под завязку картонками, разваливающимися стопками, неподъемными подносами, на которых позвякивают стаканы, Краб просто вынужден протягивать в знак приветствия ногу. И надо же, попадаются такие, которые его ногой пренебрегают. И вот, Краб находится прямо перед ними, в неудобном положении, с протянутой, чтобы пожать им руку, ногой, а они не отвечают на приветствие. Некоторые даже отшатываются и подчеркнуто норовят его избежать. До чего невежливо.

Действительно, манеры и ответная реакция Краба то и дело приводят окружающих в замешательство. Он смеется, когда следовало бы плакать, когда даже вопль не показался бы неуместным. В жару — дрожит и кутается, ест, когда испытывает жажду. Сердится, если его хвалят, принимает близко к сердцу, взвинченный как блоха. Когда его обнимают, он отбивается руками и ногами. Всегда найдет ласковое слово тому, кто на него нападает, его бьет, грабит. Диета вызывает у него рвоту. Развлечения — скуку. На солнце он бледнеет. От музыки тяжелеет, танцуя, самым натуральным образом набирает несколько килограммов. Он смолкает, как только его начинают расспрашивать. С ностальгией мечтает о самых тяжких мгновениях своей жизни. Приятные воспоминания ему на редкость мучительны. Быстрее всего он бежит, когда на ходу засыпает. В какой бы стране ни находился, без малейшего акцента говорит на языке антиподов. Темнота и тишина нарушают его сон. Стоит послушать, как он подражает пронзительному крику попугая. Со временем его волосы темнеют. Мыло распухает в руках. Охотнее и к тому же чище всего он моется, прочищая мотор.

Но отсюда не следует делать вывод об извращенности Краба. Нет, дело не в этом, в нем нет ни грана злобы, ничего от духа противоречия, его дурные рефлексы проистекают единственно из нервного расстройства, для лечения которого потребуется длительная госпитализация, полная неподвижность на протяжении нескольких месяцев, две мучительные трепанации и принудительный курс химиотерапии, сопровождаемый болезненными вторичными симптомами. Краб заранее все это предвкушает.

Краб выдерживает свою ноту — едва проснувшись с утра и до позднего вечера он тянет и тянет ее, это непереносимо. Соседи сходят с ума: одна и та же, единственная нота, не фальшивая и не пронзительная, а повторяющаяся, хотя и с паузами разной длины, промежутки между двумя соседними звучаниями предугадать невозможно, протекает то несколько минут, то часов. Краб два-три раза испускает свою ноту, на мгновение останавливается, вновь подхватывает ее и снова молчит, теперь довольно долго. Впрочем, именно это и сводите ума. Невольно начинаешь ждать, когда же наконец кончится очередной период зловещего безмолвия. То и дело ловишь себя на том, что и сам пытаешься насвистывать его ноту. На самом деле, от нее не может отделаться весь квартал. С первых проблесков рассвета и до сумерек в каждом доме кто-то да насвистывает ноту Краба — а тот уже несколько лет здесь не живет, вполне может статься, что его уже нет в живых, ну да, очень даже вероятно.

Задолго до Архимеда Краб применял рычаги и блоки собственного изобретения. Аристарх Самосский еще не появился на свет, когда Краб выдвинул гипотезу о вращении Земли — и сам дерзко вращался — вокруг Солнца. Не стоит думать, что он дожидался Колумба, чтобы испить кофе, или Гутенберга, чтобы напечатать свои книги. Ньютон не открыл ему ничего нового. Куда раньше, нежели Петер Хенлейн, он справлялся о времени, покопавшись у себя в кармане. Некто Непер переписал таблицы логарифмов, подглядывая ему через плечо. Краб первым определил скорость света. Гарвей ограничился тем, что воспроизвел его теорию кровообращения. Кеплер без стыда и совести позаимствовал у него телескоп, а Линней присвоил систему классификации. Николя Аппер отведал за его столом тушенку из мамонта. Фаренгейт получил первые консультации касательно ртутного термометра. Гораздо раньше, чем Папен и Франклин, Краб оснастил свой дом котельной и громоотводом собственного изготовления. Он также стал и главным инициатором дарвинизма. Пролетал на своем воздушном шаре над Виваре, когда родился Жозеф Монгольфье. Сделал прививку юному Людовику, когда того укусила лиса. Открыл радий и его свойства задолго до семейства Кюри, а свойства синтетического каучука — до Хофмана. Отправил в путь первый автомобиль, повел на взлет первый самолет, заставил зазвенеть первый телефон (о чем весьма и весьма жалеет). Братья Люмьер, когда им было соответственно тридцать и тридцать два, продавали у него в кинотеатре шоколадный пломбир. Он радушно принимал космонавтов на борту «Аполлона-11» и в день возвращения экспедиции на Землю даже преподнес им около тысячи фунтов минералогических образцов. До Муллема он открыл средство хранить снег при высокой температуре. Заметно раньше Ополе изучил скелетную формулу воды и выявил метеорологическое происхождение сахарных голов. До экспедиции Целлера достиг восточного полюса. Именно он, а не Альбазини, сформулировал закон всеобщей нерешительности. До Камбрелена привел доказательства, что рыбы прекрасно могут обходиться без костей, и получил аскетическую кислоту, которая растворяет им оные прямо в реках и океанах. Опять же, именно Краб показал, что все слизни одним мирром мазаны, что все сороконожки идут в Рим, а когда моргает тигр, вылетают пчелы — открытия, которые присвоил профессор Бюшон. Еще до Вимпля он выявил влияние Луны на направленность любовных ласк. Ему, а, конечно же, не Обернитцу, мы обязаны формулой нервалина, способствующего немедленной регенерации ампутированных членов. Вертикальный взлет и безмоторный полет за счет подъемной силы смеха, идея, которую обычно приписывают Орчардсону, была на самом деле опробована Крабом десятью годами ранее. Открытие ротации голубых китов, определяющей продолжительность ночи, как теперь выяснилось, не имеет никакого отношения к самозванцу Симонелю, а принадлежит Крабу, как и принцип рассасывания неудачно расположенных гор. Задолго до Гольдбрука он понял, что вес тени обратно пропорционален ее протяженности. До Францини догадался о питательных свойствах ароматов, до Кулига — о растяжимости предпредпоследней минуты дня. И, наконец, именно Краб и никто иной — ни Бессьер, ни Лаконш, Корсети или, тем более, Холлингер — вернул овал на его законное место в кругу треугольников.

Не получив толком вознаграждения за все хлопоты, лишившись своих открытий и изобретений, непризнанный Краб не испытывает ни малейшей горечи. Удручает его совсем другое — их неэффективность: столько усилий и никакого эффекта, такой прогресс и ничего не меняется, — вот почему он теперь подумывает, не пустить ли все коту под хвост.

— К чему эти писания, — спрашивает себя Краб, поскольку, с одной стороны, все это не остановит жертвоприношение трехсот юношей верховному инке, а с другой, как раз сейчас решительно равнодушные ко всему краснозадые мандрилы совокупляются друг с другом в розоватом полумраке Гвинеи, как будто на Земле не существует — и не должно существовать — ничего, кроме этих самых краснозадых мандрилов.

Краб, тем не менее, отдается своей деятельности с полной профессиональной добросовестностью, и это чувство организованности, без которого стоит сразу же отказаться от реализации любого амбициозного проекта, необходимо громогласно провозглашать не только руководству. Его офисы просторны, обустроены плоскостями и углами. У столов — ни одной бесполезной ножки. Краб — воплощенная пунктуальность: по его ногам можно определять, который час. Едва прибыв, он устремляется на самую вершину башни. На этажах при прохождении директорской ракеты — мгновенная тишина, боязливое почтение. Лифт открывается в закутке застекленного неба, в глубине дожидается массивный письменный стол, к нему без экивоков ведет проложенная изо дня в день по ковру тропинка: можно подумать, что никто так и не рискнул сойти с нее и раскинувшаяся вокруг синтетическая пустыня еще ждет своего первопроходца.

Теперь Краб сидит — на вертушке, на колесиках, — куда более подвижный и гибкий у себя в кресле, нежели стоя с сомкнутыми ногами на лестнице своих позвонков. Все горизонты собираются вокруг него в кружок. Чтоб никто и ни под каким предлогом его не тревожил! Отвечать, что он на совещании, — если просителям сообщить, что у вас нет ни малейшего желания их принимать, они не поймут намека, станут настаивать, поэтому лучше сделать вид, что вы на совещании, это, конечно, грубее, но, по крайней мере, не оставляет сомнений: они уходят в раздражении и больше не возвращаются.

Сосредоточенность, эффективность, максимальная отдача: Краб безотлагательно принимается за работу — сегодня все идет как надо, как по маслу, тут как тут и тревога: если обстановка останется такой же благоприятной, он вот-вот завершит поэму, над которой работает без малого неделю. Впрочем, это довольно сомнительно, ведь когда работа приносит Крабу удовлетворение, понемногу начинает рассеиваться тревога: следует период маразма, который ставит все предприятие на грань провала, ни один проект более не получает завершения, рынок наводняют побочные продукты конкурентов, Краб теряет сон и забывает о себе, ночи напролет он проводит в кабинете, именно тогда-то, лелея идею со всем покончить, он и обнаруживает в себе достаточно тревоги, чтобы начать все заною.

В правой руке Краба — пять пальцев и карандаш, который ему во многом мешает — высморкаться, посолить и поперчить мясо, ласкать женское тело, гладить ребенка по голове, запустить воздушные шарики, но иногда и весьма полезен — когда он хочет, например, высморкаться на мясо, или запустить детские головы, или посолить и поперчить женское тело.

Побольше физкультуры, приобрести обширные познания — важно хорошенько подготовиться.

Мускулатура. Насыщенная программа для каждой мышцы. Гимнастика: на ковре, коне, шведской стенке, бревне, кольцах. Плавание на длинной воде: четыре раза по четыре заплыва, шестнадцать раз туда и обратно каждый день. Лазание: по канату, под прямым углом, на руках, как обезьяна, не касаясь земли, двадцать раз туда и обратно каждый день. Метания: диск дальше чем ядро, молот дальше чем диск, копье дальше чем молот, ядро дальше чем копье; потом все сначала. Прыжки: в высоту на столько же, как и в длину, потом еще дальше, потом еще выше. Бег: работа над скоростью, работа над выносливостью, все быстрее и дольше. Подъем тяжестей: толчок, тяжелее, еще тяжелее, не включать плечи, рывок, добавить вес, одной рукой. Накачать при помощи гантелей: бицепсы, трицепсы, дельтоиды, трапецевидку, седалищные мышцы, спинные мышцы, брюшной пресс, приводящие мышцы, сгибатели, разгибатели, жевательные мышцы, скуловые мышцы, круговые мышцы.

Годы и годы тренировок.

Чтение запоем. Древние, новые и прочие. Литература, философия, история, смешанные науки. Штудирование толстенных томов. Ничем, ни одной дисциплиной не пренебрегая: понять, усвоить, все запомнить. Поэзию и математику — наизусть.

Годы, годы и годы занятий.

Краб обучается с самого детства, сознательно, методично, не позволяя себе поблажек. Теперь все шансы на его стороне. Он наконец-то готов, во всеоружии перед жизнью — когда же начнет?

— Через шестьдесят лет я, что бы ни произошло, буду мертв, — в сердцах воскликнул Краб, не понимая, на что же далее тратить свои дни.

В десять лет Краб стеснялся быть ребенком. Он хотел, чтобы с ним считались. Прибавлял себе двадцать лет, когда его спрашивали о возрасте. Зажигал сигару. Когда ему задавали вопрос о занятиях, в каком он классе и т. п., отвечал, что с этим давным-давно покончено, теперь он руководит крупной фирмой по импорту-экспорту. Это не производило впечатления. Его рассеянно потрепывали — кто по щеке, кто по макушке или плечу. Давали идиотскую книжку, игрушечную машинку, оловянных солдатиков — ну а теперь ступай играть!

Тем не менее не вызывает ни малейших сомнений, что в конце концов превосходство Краба будет признано. Намереваясь воздать должное несчастному бедолаге, за ним придут в меблированную комнату, где он в одиночестве и неряшестве дряхлеет в ожидании дня, который, как он не сомневается, рано или поздно наступит, пусть даже эта глубинная убежденность оказывается подчас источником недоразумений (когда за вестницу общественного признания он принимает консьержку, посланную недовольными распространяемой им грязью и вонью соседями), Краб действительно уверен, что справедливость восторжествует, художники провозгласят его мэтром — хотя он никогда и не рисовал, — философы признают его безоговорочную правоту во всем, по любому поводу — хотя он никогда и не обнародовал своих идей, — он станет наконец единодушно признан и почитаем.

И если он так никогда ничего и не произвел, не совершил ничего примечательного, полагая, что не его это дело — приводить доказательства собственного превосходства (в чем лишний раз угадывается его деликатность), — но опасаясь, что завистники попытаются — если смогут! — хоть как-то преуменьшить это превосходство, он давно готовится ко дню своего триумфа: он сохранит достоинство и скромность, получая знаки почитания, выслушивая хвалы, возможно, он даже притворно поддастся раздражению, потом сделает вид, будто с трудом его превозмогает, дабы никого не обидеть, вежливо улыбнется.

Его беспокоит одно: сможет ли он пройти прямо вперед, оставаясь над схваткой, не теряя равновесия, на плечах у толпы? Когда бы он ни пробовал, пользуясь скоплением народа, выбраться наверх, его тут же швыряют на землю, топчут, отвешивают увесистые удары.

Каждое утро Краб обнаруживает в своей корреспонденции отказы — женщин, издателей, банкиров, у которых он, впрочем, ничего не просил, ничего не требовал, которым ничего не предлагал, которых просто знать не знал, но которые сочли за лучшее упредить события.

Как и зачастую, ушедший в себя Краб пускает свой взгляд куда глаза глядят — точь-в-точь два комка земли вниз по склону, — по бесчисленным путям и перепутьям непрерывного, неклассифицируемого Мироздания, состоящего из событий, которые ему не видны и неведомы, при том что сопровождающее эти события драматическое напряжение подавляет его дух, словно он каждый раз оказывается их жертвой или героем: независимо от неведомых ему обстоятельств сиюминутное смятение нарушает его медитацию. Тогда Краб пробуждается, стряхивает оцепенение со своего тела (удар ногой по муравейнику, пятьсот тысяч тружеников теряют место работы, королевы в изгнании, из их яиц никому не вылупиться), теперь он начеку, бдительно насторожен, он хочет познать мир, понять, что в нем происходит. Но спектакль грубейшим образом прерывается. Краб обшаривает взглядом пустое небо, пустынный горизонт, все как обычно: либо он, либо мир, один в отсутствие другого, обоим сразу места нет, нет совозможности, все существует лишь тайком от Краба, а сам он появляется в абсолютном одиночестве, когда и жизнь, и предметы вокруг него исчезли — пронзенные насквозь и уничтоженные нашим слишком проницательным наблюдателем, который предпочитает действительно во все это верить и думать, что не видит себя в зеркалах, поскольку зеркала — это ловушки.

(Впредь тень Краба будет шагать выпрямившись во весь рост, а Краб — следовать за ней ползком, что гораздо лучше соответствует относительной важности их положения в нашем мире.)

Краб поворачивает: все время сворачивая, он знает, куда идет. В общем-то, до этого не было бы дела, если бы разбушевавшаяся из-за его ходьбы по кругу центробежная сила не влияла, в конечном счете на вращение планеты и на ее обращение вокруг Солнца, нарушая чередование времен года, отныне, надо сказать, непредсказуемое, из-за чего Земля, затерявшись в пространстве, не может теперь и двух дней кряду удержаться на одной и той же орбите, что лишает все на свете устойчивости. Нет, так больше продолжаться не может. Нужно, чтобы Краб остановился.

Честно говоря, не имеет смысла тревожить строительную промышленность из-за такой малости, как постройка дома, достаточно оглядеться вокруг себя, чтобы понять, как и из чего сделаны дома; Краб собирает все необходимое: для стен — ящерицы, коты для крыши, мушиное остекление, потом со свойственным ему пылом берется за дело и надлежащим образом завершает все работы. И впрямь прекрасный дом: чисто собачья гостиная, сельская мебель от древоточцев, спальня с ее блохами и клопами, возможно, покажется не слишком удобной, а выбор для кухни мышей заставит содрогнуться тех домохозяек, которые не могут намолиться на тараканов, но представленный старой совой классический чердак свидетельствует о безукоризненном вкусе и выше всяких похвал — в самом деле, прекрасный дом, настоящее дворянское гнездышко. И тем не менее, не прошло и пяти минут, как Краб сюда въехал, а уже стенные ящерицы устремились к оконным мухам и быстро их одну за другой переловили, коты-на-крыше набросились на ласточек-под-стрехой, вспугнув внезапно ослепшую на свету сову, которая очертя голову ринулась на кухонных мышей, а в полной собак гостиной по соседству со спальней оказалась опрокинута древоточная мебель, последние из стенных ящериц разорваны в клочья, поддались в свою очередь и паучьи потолки, все рухнуло, одни развалины, полная катастрофа, Краб чудом избежал смерти, завернувшись в клещеватый ковер, оттуда полузадохшегося его и извлекли — впрочем, у него еще хватило духу немедленно отстроить все заново: чтобы на сей раз дом выстоял.

Возведя в конце концов четыре высокие стены, сложив вокруг себя порожденные собственным воображением бесчисленные книги, Краб, к своему пренеприятнейшему изумлению, обнаружил, что не хватает дверей, что он не предусмотрел ведущей наружу двери и ему, чего доброго, придется остаться в заточении без малейшего шанса или надежды отсюда выбраться — вы только попробуйте чуть-чуть подразрушить подобное творение или отколупнуть от него хоть что-нибудь! — до самой смерти… да, собственно, и после нее.

Краб дожидается в дупле ночи, затем проскальзывает в свою нору, ждет дня.

Его размягченное ночными испарениями глиняное лицо мгновенно высыхает и становится твердым как камень, стоит его коснуться первым лучам солнца. И поэтому Краб до самого вечера выказывает — гримасой ли, улыбкой — то настроение, которое испытывал при пробуждении. Потом возвращается ночь, и его черты обволакивает сон, лицо расслабляется, медленно разлагается, исчезает, вплоть до утра на подушке покоится большой ком мягкой глины: снова сообразно заявившему о себе дню будет схвачена его веселость или сумрачность, останется закреплена, словно маска, у него на лице, даже когда какое-либо неожиданное событие, грустное или радостное, нарушит программу — тогда эта чисто случайная мина предстает откровенно глупой, подчас попросту неподобающей. Такова тем не менее натура Краба, сама его материя. Пойманная в подходящий момент, его чувствительная плоть, скорей всего, сможет сдержать и содрогание сладострастия.

Но удачная ли это была мысль? И что теперь делать? Подклеить кусочки и все отполировать? Во время обжига Краб разбился.

В пыльной работе Краб — лучший в своем роде, у него нет соперников, пыль ему хорошо знакома, у него к ней свой подход, он умеет ее брать. Определенные жесты служат для того, чтобы ее не вспугнуть, а то она рассеется и пойди собери ее вновь. Но Краб-то никогда ее не тревожит, напротив, приманивает поближе: выявив привлекающие ее места и поверхности, ее излюбленные уголки, он замирает там в неподвижности, приучает ее к своему ненавязчивому присутствию, и мало-помалу пыль показывается на глаза, сначала робкая, тонкая-претонкая, рассеянная, она порхает по комнате, ни к чему не прикасаясь, потом, поскольку Краб по-прежнему не шелохнется, она множится, отделяется от стен, проникает через окна, через камин, теперь уже хлопьями, более плотная, и на сей раз она оседает, держится, покрывает столы, стулья, кресла, скапливается, курчавится под шкафами — наконец, поскольку Краб действительно не отличается от мебели, она ложится ему на плечи, на башмаки. И тогда ему легче легкого ее схватить.

(Время от времени завистники и злопыхатели ропщут, что на самом деле вся эта пыль сыпется из него самого, что он сам ее и порождает, что он рассыпается, распадается и во всем этом нет ни малейшей его заслуги — очередная грязь, которую Краб отметает тыльной стороной пыльной ладони.)

Он выращивает у себя в огороде фрукты: яблоки, груши, абрикосы, а в саду — всевозможные овощи. Но когда ему говорят: ей-богу, систематичность вашего духа противоречия делает его смехотворным, Краб отвечает: отнюдь, вы не правы, попробуйте-ка, уверяю вас, так и в самом деле намного лучше, соотношение куда выгоднее, я сумел удвоить производство фруктов и овощей, все ошибались, согласитесь, отсюда и наши не приносящие урожая времена года, ужасающая скудость, голод, а моя скотина прибавляет в весе куда быстрее, тучнеет и плодится, с тех пор как бараны спят в хлеву, а коровы в овчарне.

(Хлещет внезапно с небес, тяжелый, горячий, пробирающий до костей — ну и ливень; Краб втягивает голову в плечи, горбится, ускоряет шаг, но на его брюки, на башмаки как из ведра льется кровь; стоит призадуматься, и все становится ясно: не обошлось без пантеры.)

По пятам за Крабом из земли встает великолепный город. Свидетельствуют, что он здесь проходил, стихийно возникая у него за плечами, то широкие проспекты, когда он с трудом бредет по грязи через колючие заросли, то живописные улочки, когда он пошатывается от усталости, проведя весь день на ногах: гудронный кильватер размечает позади идеальный город, спокойный и праздничный, в котором так хорошо жить. Там, где Крабу досаждала жажда, теперь натыкаешься на фонтан. Знаменитый ресторан только что открылся на том самом месте, где Краб совсем недавно боролся с упадком сил. В зеркале воды отражается идеальная арка моста, и вы стрелой преодолеваете поток, илистое дно которого так хорошо знакомо Крабу. Прекрасная лестница приглашает вас взойти на холм, на который ползком, цепляясь за торчащие корни и колючие ветки, вскарабкался Краб. И по каждой заново проложенной улице прогуливается женщина, грезящая о встрече с человеком вроде него. Но Краб продолжает свое одинокое блуждание, без тени сомнения вперед, все дальше и дальше к горизонту, он ищет тот город, что раскинулся у него за спиной, город, в котором почти сразу же исполняются его малейшие желания.

Несколько биографических деталей. Родившись в семье нотариуса, Краб все свое детство проводит в сельской местности, славящейся своими лекарственными растениями. Когда он подписывает свое первое, то есть самое старое из известных на сегодня, произведение, ему чуть больше двадцати. Он никогда не выходит из дома без небольшого блокнота, в который по ходу дела заносит, не пытаясь их упорядочить, свои соображения и наблюдения, — здесь трудно найти интроспективные или автобиографические материалы, но, за исключением самого себя, буквально все возбуждает его любопытство. Его изобретательный, спорый ум, подкрепленный богатым воображением и непосредственностью восприятия самых тонких аналогий, обходится без долгих логических рассуждений. Таким, как есть, мир его не устраивает, он мечтает о радикальных реформах. Женщина представляет в его глазах «великую тайну», «акт соития» наводит ужас, а продолжение рода вызывает чувство нестерпимой тоски. В тридцать один год ему заказывают «Мадонну в гроте» (сейчас выставлена в Лувре).

(Пальцы Краба поджимаются от прикосновения к обнаженному телу, курчавый волосяной покров на нем приводит его в ужас, все равно что оказаться брошенным матерью в ночном лесу, а тропическая испарина на коже лишает последних надежд на желание, каковое иначе истерлось бы о все эти шероховатости старой кожуры, но чистый хлопок, безукоризненный шелк, любые ткани, электрический нейлон, легкая кожа туфель, тяжелый драп пальто — одевайтесь живее, мадмуазель, не забудьте, пожалуйста, ни ваш прекрасный платок, ни прекрасную шляпку, а вот и ваши перчатки, — вот эта обнаженность сводит его с ума.)

Эти замечательные, признанные в таком качестве персонажи — в том числе и друг другом, но издалека, — никогда не встречались, близкие во многих отношениях, никогда не посещали друг друга, то ли из самолюбия, то ли за отсутствием счастливого стечения обстоятельств, а ведь им, пожалуй, сообща покорилось бы многое; их исключительные судьбы спрессованы в кратчайшую секунду панической ретроспективы утопающего, обрывки обрывков, осколки, обломки прославленных жизней, все эти испепеленные в средоточии своей субъективности люди не способны обменяться взглядами, несмотря на богатейший словарный запас, которым они могли бы воспользоваться, находясь в пределах досягаемости своих запечатанных ртов, не нашедших применения такому множеству слов, в равной степени очерченных, упорствующих, замкнутых на своем самом строгом смысле, — не хватает только предводителя, того, кто объединил бы этих горделивых, драматически обособленных людей, по-прежнему одиноких даже среди подобных им исключений, не хватает великого организатора, который собрал бы их, согласовал их усилия и научил гибкому и точному языку, годному чтобы изобретать, открывать, завоевывать, чтобы, наконец, действовать и работать сообща. Энциклопедия ждет своего героя. Им станет Краб.

Потому что он вошел в энциклопедию. На это понадобилось немало времени. Но вот его заслуги признаны, и он занимает естественно доставшееся ему место среди бессмертных, сих прославленных персонажей, великих представителей рода человеческого, которые обогатили мир своими трудами, произведениями и открытиями. Краб — один из них. Конечно, можно жаловаться на портрет, лишенный большого сходства, искаженный, словно растянутый, к тому же Краб находится не совсем там, где следовало бы ждать от алфавита, между Коясво, Антуаном (Лион, 1640 — Париж, 1720), французским (как и Краб) скульптором, типичным представителем стиля Людовика XIV, и Краббом, Джорджем (Олдебург, Суффолк, 1754 — Траубридж, 1832), английским поэтом (как и Краб), автором двух получивших высокую оценку книг: «Деревня» (1783) и «Местечко» (1810). Подробности роли не играют. Суть в том, что он тут и впредь забыт не будет.

По какому же поводу он наконец сюда допущен? — возможно, спросит кое-кто. За какое из своих открытий, какую из побед, какой из подвигов?

Безусловно, каждой из этих вполне возможных причин — и даже самой скромной из них — было бы вполне достаточно, чтобы оправдать это, впрочем, слегка запоздавшее, отличие, но все же он обязан своим присутствием здесь другой: когда он остановился, чтобы передохнуть, посреди страницы раскрытого на столе тяжелого фолианта, упавшая с неба рука внезапно захлопнула том.

(Краб резко обернулся к своему прошлому. Но — ничего. Ему пригрезилось.)

Среди многочисленных недоброжелательных по отношению к Крабу поступков родителей самым пагубным, несомненно, было назвать Крабом также его брата-близнеца и полного двойника, откуда и череда недоразумений и ошибок, начавшаяся с их детства и тянущаяся и по сию пору. И мы вдруг лучше понимаем переменчивую судьбу Краба, откуда пошли все его приключения; эта непрестанная, без малейших передышек жизнь удивляет нас теперь, когда мы знаем, что прожить ее предстояло двоим, куда меньше. По сути дела в ней не осталось ничего необыкновенного. То самое заурядное, банальнейшее существование, которого нам не надо ни за какие деньги.

В десять лет Краб был настолько похож на своего отца, что мать, вылитым портретом которой, как утверждал, отвешивая ему тумаки, отец, он являлся, частенько била его смертным боем.

Подозрительный, скользкий, да еще и со странностями тип пытается вовлечь Краба в некое дело и заводит, чтобы его убедить, витиеватую, пересыпанную риторическими оборотами, многословно поминающую то небеса, то преисподнюю речь, тревожа то и дело завесу угрозы, соблазняя в обтекаемых выражениях возможностью огромных барышей и разнообразием прочих выгод, которые роднит как минимум расплывчатость обещаний; наконец, грубо требует от Краба выступить в роли подставного лица в той истории, воздержаться от личного участия в которой у него самого есть свои причины, тем самым обеспечивая ему алиби в целом ряде довольно безнравственных темных делишек. Само собой разумеется, что Краб решительно отвергает это предложение, тем хуже для угроз, тем хуже для барышей — было бы несправедливым по отношению к нему подумать, что он может принять второстепенную роль подставного лица, соломенного двойника.

На конце носа

у Краба

его пупок.

Сидя с вытянутыми ногами, распростав руки на спинке зеленой деревянной скамейки, Краб наслаждается одиночеством — в этом парке, в этот час и в этой позе, Краб-индивид, один во всем мире. Который вдруг замечает поодаль, на другой зеленой скамейке сидящего в той же позе человека, ноги вытянуты, руки распростаны, и чтобы как-то от него отличаться, Краб заводит идиотскую песенку, мгновенно подкрепляя свою исключительность, один во всем мире. Тут его ушей достигает та же самая идиотская песенка, которую мурлыкает сидящий вытянув ноги, распростав руки на еще одной соседней скамейке человек, и, чтобы отличаться и от него тоже, чтобы выделиться из всех, исключить возможность путаницы, Краб натягивает на голову свою клетчатую кепку, но в стороне еще один человек делает то же самое, а когда Краб усаживается верхом на спинку скамейки и вгрызается в морковку, ему тут же приходится с раздражением констатировать, что и в этом он не одинок, еще один человек точно в такой же кепке точно в такую же клетку, оседлав спинку точно такой же скамейки, тоже грызет морковку, ну а непохожих друг на друга морковок просто не существует. Напрасно Краб старается, налепляет на шею ожерелье из вьюнков, балансирует на голове увесистым булыжником, напрасно, выплюнув морковку, начинает лаять — все время кто-то другой, то тут, то там, сам того не зная, действует точно так же, в точности как он, словно это он и есть. Тогда упорствующий Краб изгибается, пытаясь нащупать самую неудобную позу, каковую только он один и мог бы принять, как в этом парке, так и вообще где-либо, никто никогда не походил и не будет походить на Краба в это мгновение, это невозможно, Краб единственен в мире, неповторим и бесподобен, утверждая наперекор всем свою неистребимую оригинальность, — если только он не повторяет в неведении некую ритуальную фигуру, если только каждому человеку не приходится неминуемо принимать раз в жизни эту позу, если только в один прекрасный день эта невыносимая поза не завоюет популярность. Разве можно было вообразить при взгляде на первого, рискнувшего пойти на этот шаг, что в конце концов все голенастые замрут на одной ноге? И Краб из предосторожности или ради дополнительной гарантии вставляет себе в ухо перо.

В результате этого отчаянного жеста он теряет равновесие, падает, парк закрывается, сторожа подталкивают к выходу стайку годящихся друг другу в дедушки сгорбленных, трясущихся старичков, у которых ломит поясницу.

Краб шагает по городу ни о чем не думая, на сей раз в голове у него пустота. Но вот на проспект выплескивает радостная толпа и увлекает его своим мощным движением — повсюду торжествующие возгласы, радостные жесты. Потом слегка приотставший Краб вопреки желанию оказывается в вывернувшем с поперечной улицы длинном, печальном кортеже — повсюду душераздирающие причитания, согбенные спины. Но Краб, вновь приотстав, внезапно попадает в яростную колонну недовольных, которая устремляется в атаку, — повсюду боевые лозунги, поднятые кулаки. Наконец, с наступлением ночи, опустошенный столь богатым на эмоции днем, Краб возвращается домой, чтобы немного поспать.

(Краб один-одинешенек, как Солнце, потом как Луна.)

Краб во сне ворочается с боку на бок. Пользуется этим для того, чтобы узнать, что происходит в других местах: он оставляет позади себя повседневные декорации своего нескончаемого детства, меняет курс, с готовностью потакает любопытству.

Краб во сне часто перебирает ногами. Пользуется этим для того, чтобы покрыть многие километры и просмотреть все те края, которых не знает: он пересекает пустыни и покоряет вершины, повсюду оказывается первым.

Краб во сне часто размахивает руками. Пользуется этим для того, чтобы целиком переместить стороны, чтобы прогнать рой, чтобы раздвинуть стены, чтобы набить кому нужно цену.

Краб во сне разговаривает во весь голос. Пользуется этим для того, чтобы высказать кардинально противоположные мнения, чтобы энергично отказаться, чтобы предостеречь народы: он зовет на помощь, он выбалтывает тайны, не боится называть имена.

Краб во сне храпит и урчит. Пользуется этим для рекламы небольшого и весьма успешного предприятия по автоперевозкам: ему приходится закупать все новые и новые грузовики, все более мощные и грузоподъемные, для них не существует границ.

Спящий Краб оставляет сны на долю наивцам и лентяям.

Когда Краб появился на свет, оказалось — увы, весомый гандикап, — что их у него две; на него оборачиваются, на него показывают пальцем, бормочут, две, вы же знаете людей, находятся и такие, кто советует ему не выходить на улицу, закрыться у себя дома, а то он, само собой, пугает своими двумя детишек, по ночам их будут мучить кошмары. Другие соболезнуют, хотя их никто о том не просит, рекомендуют ему то или иное терапевтическое лечение — не пробовал ли он чудодейственные воды? Есть и такие, кто, ко всему прочему, боится задеть его чувствительность и пытается, сталкиваясь с ним, сохранить естественный вид, будто все в порядке, но частенько, несмотря на все свои благие намерения, они в последний момент либо отводят взгляд, либо себя выдают. Подчас сама их наигранная, слишком бросающаяся в глаза естественность просто-напросто становится откровенно смехотворной, они принимаются насвистывать, напевать — ну и музыка его окружает! — они, чтобы не задеть Краба, его чуть ли не опрокидывают. Есть и такие, кто думает о загробной жизни, о своем спасении, и они его целуют — что за гнусные поцелуи! Но более всего Краб опасается самых услужливых, которые пытаются завоевать его дружбу и доверие; он отлично знает, что любопытство в погоне за информацией принимает обличив симпатии. Он всего-то и хочет, чтобы его оставили в покое. Впрочем, иногда поутру собственное увечье вызывает ужас и у него самого, его убивают стыд и отчаяние, он уже не может набраться смелости встретиться с улицей лицом к лицу, он запирается у себя в комнате. Многие в подобной ситуации, удрученные такою же напастью, предпочитают подобным образом спрятаться, подобру-поздорову исчезнуть, и отказываются от жизни. Но Краб каждый раз вновь поднимает голову, он откликается — он выходит на улицу, он не считается с ненавидящими, испуганными, насмешливыми или жалостливыми взглядами, он идет своей дорогой на своих двоих (по пять пальцев на каждой!)

И ему тоже знакомо отвращение. Так, например, однажды в ресторане Краб, сдерживая тошноту, внезапно заметил, что сидящие за соседним столом клиенты вводят всю свою пищу через открытый рот. Они раздвигали губы, запихивали в зияющую дыру кусок мяса или плода и начинали его жевать, потом проглатывали. Туда же заливались и вода с вином. Только Краба в этой омерзительной харчевне и видели.

Открыл рот, так говори. Его русский акцент совершенно необъясним, поскольку сам Краб не из русской семьи, да и в роду у него славян нет. Никогда он в тех краях не жил. Впрочем, не знает и языка. Разве что дачьа, тайга, мужык и тройка — это почти все… да, еще самавар. И тем не менее ему никак не удается избавиться от безукоризненного русского акцента, который коверкает его молчание.

Вам доводилось иногда его встретить, от этого никуда не деться: Краб в одиночку, во весь голос разглагольствует на улице, вы принимаете его за пьяницу или дурачка, но дело-то не только в этом — ну да, бедолага выпил, он не вполне в себе. Но если вы немного прислушаетесь, то быстро убедитесь, что он вовсе не бредит, напротив, его вопросы даже на редкость уместны — его солилоквия принимает в действительности вопросительную форму, исключая все остальное. Краб задает вопросы. Там, где люди обмениваются мнениями, Краб встревает со своими вопросами, там, где произносятся величественные истины, он встревает со своими вопросами, там, где высказываются окончательные суждения, крылатые слова, приказы, приговоры, советы, он спешит со своими вопросами, он отметает своими вопросами небрежно брошенные в беседе «да» и «нет». Будьте решительно «за» или «против», провозглашайте во весь голос то, что представляется вам справедливым, режьте правду-матку, утверждайте, делайте выводы, возводите на каждом углу непоколебимый монумент ваших убеждений, наполняйте воздух своим категоричными речами — все это скоро забудется. У вас за спиной со своими вопросами маячит Краб.

Почему Краб — и это в его-то возрасте — пошел учиться? и зачем охватывать столь многое? к чему столь разнообразные темы, что они покрывают всю сферу человеческих знаний? откуда этот внезапный аппетит к науке и настолько запоздалая и безудержная страсть к обучению? стоит ли поглощать обреченной памятью все на свете формулы и теоремы? нужна ли подобного рода неприменимая эрудиция? что это за напичкивание в последнюю минуту, складирование зерна, когда крысы уже на подходе? чего ради сей маленький старичок без будущего корпит так поздно над книгами? Уж не по злобе ли, дабы унести с собой в могилу колоссальные человеческие познания, дабы препроводить их в небытие?

(Но и как не испытать тут горечь? Когда Краба уже не будет с нами, чтобы раздуть в ней угли, вы увидите: они дадут погаснуть его трубке.)

Он притягивает к себе и овладевает всем, что его соблазняет, вашими женами, домами, даже вашим лицом, если находит, что оно ему по вкусу, а его карманное зеркальце непреодолимо притягивает к нему то клочок сумеречного неба, то кромешную ночь; и вот, уверившись, что обладает вожделенным предметом, Краб так, что никто не замечает, прячет его за пазухой и быстро ретируется. Так изо дня в день он и набивает свои карманы. Его махинации давным-давно известны полиции, но как положить им конец?. Однажды уже было принято решение о его аресте с конфискацией всего накрабленного. Его логово обложили со всех сторон. Был отдан приказ о захвате — и аукается он до сих пор: целый отряд спецназа перешел на сторону Краба.

На острове, когда начинается прилив, глядя, как волны нежно окутывают скалы, Краб внезапно ловит себя на том, что болеет за волны, ну да, так и есть, он на их стороне в противоборстве с островом, он встал на сторону волн, он с ними заодно, он борется вместе с ними изо всех сил своего сосредоточенного рассудка — и это действует! — Краб и волны удваивают свое неистовство, с еще большей дикостью вновь и вновь бросаются на скалы — и им удается! снова и снова! победа не вызывает теперь никаких сомнений — Краб и волны впиваются, урезают, истачивают, разъедают — победа по всем статьям — остров рассыпается, и Краб тонет.

Поразительная плодотворность его флюидов сплошь и рядом ставит Краба в затруднительное положение: он оплодотворяет все, к чему прикасается. Женщина, которую он едва задел на улице, приносит ему ребенка. Ни она, ни он тут ни при чем — но полюбуйтесь, вот они, отец и мать невинного дитяти, каковое к тому же вовсе и не домогалось появления на свет, — странное, ей-богу, семейство. Но Краб все равно чувствует себя в ответе за своих детей, пусть даже зачатых подобным образом, он их ни за что не оставит. Он узнаёт и может назвать по имени каждого из этой толпы. Одни пошли в него, смешав все расы, и на него похожи, другие же сохраняют только считанные из его физических черт, до того тесно переплетенные с чертами материнскими, что с первого взгляда заметить их невозможно, ведь приносят ребенка и камень, на который Краб уселся, и дерево, о которое он облокотился, и собака, которую погладил, и река, в которой искупался, — и он должен растить их всех в одиночку, кормить, ухаживать, всему учить. И если, к примеру, его дитя-стрекоза доставляет ему одно удовольствие, то дитя-речка окончательно рассорила его с соседями. Каждый вечер он отправляется на поиски своего дитяти-пламени в районный комиссариат. Его дитя-жираф растет вкривь и вкось, у дитяти-крысы, любительницы перекусить между едой, пропадает аппетит, когда все идут за стол, дитя-гвоздь страдает гемофилией, дитя-лимон проливает безо всякой причины слезы, дитя-кровать боится темноты, дитя-скрипка на глазах худеет, дитя-стул путается все время под ногами. Ну а дитя-ласка слегка беспокоит (опасна). На настоящий момент никаких забот с дитятей-обезьяной, та при случае даже приходит ему на помощь, но Краб знает, что с отрочеством неминуемо возникнут конфликты, ему уже трудно с дитятей-львом (и зачем ему понадобилось, зная себя, дотрагиваться через прутья решетки до львицы?).

Между детьми от разных матерей далеко не всегда царит согласие: чувства сталкиваются друг с другом, противоположными оказываются аппетиты — ну как внушить им всем семейные чувства? Если Краб в этом преуспеет — а образование, которое он и речами, и собственным примером силится им дать, только на это и направлено, — если они научатся при любых обстоятельствах выступать как единое целое, то смогут не только обойтись без него, когда его с нами не будет, и даже раньше, оставив, несмотря на все жертвы, на которые он ради них пошел, его, одинокого и жалкого, умирать в своем закутке, но и окажется, что им принадлежит весь мир.

Его системам обращения не выдержать напора тех могущественных, находящихся под давлением соков, что закупоривают и распирают ему вены: неистовый, замедляемый собственной плотностью поток, чья застопоренная в конце концов циркуляция отливается в напряжение, — так нервный жеребец разряжается, набирая, наперекор навязанной ему в стойле неподвижности, скорость, ибо ничто и никогда не помешает набрать скорость коню, никакие путы и преграды, — плененная, заблокированная энергия заставляет лопнуть сдерживающие ее скрепы и внезапно высвобождается, все долго сдерживаемые стрелы стремительно вылетают, кишмя кишат во всех направлениях: Краб снова делится, разветвляется, ветвиться свойственно ему от природы, выпускает все новые и новые побеги, кустится, как всегда не зная удержу — извольте регулярно все это стричь.

Проникая в женщину (в общем-то, событие, но ведь и сам Дон Жуан чаще расстегивал ширинку, чтобы помочиться), Краб внедряется в нее самым простым и естественным образом, не выставляя напоказ ни свою мастеровитость, ни притянутые за волосы ласки (ибо старинному ученому эротизму хотелось бы, чтобы мы приняли как должное, будто пенис может забраться в свое отверстие, извиваясь, как змея), итак, он проскальзывает ей под кожу и следует токам, разносящим кровяные и лимфатические флюиды, пока не займет все место, так что рука этой женщины становится перчаткой для его руки, ее череп — каской у него на голове, а его дыхание вздымает ее грудь. Единственно он воздерживается — когда думает об этом! — случать мышцы рук и ног или расправлять свои члены, ибо тогда вполне может случиться, как уже не раз показывал опыт, что слишком мелкая для него женщина разлетится вдребезги — или разорвется помедленнее, — оставив его один на один со значительными осложнениями (зачастую у нее есть семья, которую надо оповестить) и возвращая в исходное одиночество.

Ценой огромного мыслительного усилия Крабу удается целиком сконцентрироваться внутри собственного носа. Он знает, что долго ему тут не продержаться — место весьма и весьма тесное, нездоровое, на удивление душное, — и поэтому сразу же принимается за работу: спрямляет искривленный в стародавние времена костный гребень, затем поджимает крылья ноздрей, чтобы слегка их сузить, а то можно подумать, что они способны вобрать в себя вслед за цветами и предвещаемые ими вишни. Сохраняя концентрацию — лучше не думать, что может произойти с ее утратой, — он проникает затем к себе в левую глазницу. Там темно и влажно. Краб на ощупь проскальзывает между роговицей и хрусталиком, чтобы заменить поблекший лепесток радужной оболочки новой мембраной, взятой, если уж об этом зашла речь, у кошки, затем осушает кроличью кровь, которая застит его взгляд куда чаще, нежели слезы. Потом проделывает то же самое и с правым глазом и заодно исправляет, подпихнув плечом, легкое косоглазие. После чего проваливается в полость рта, не забыв по ходу дела приподнять скулы и подтянуть вялые мышцы щек, — язык смягчает его падение. Горечь, скрывать ее бессмысленно, которую он зовет меланхолией, терзает ему сосочки. Он не осмеливается проглотить слюну, ведь та неумолимо увлечет его в топкие, бездонные хляби желудка, жуткий конец, или же чихнуть, хотя ему и хочется, — это все равно что броситься в пустоту или налететь на стену, источиться до смерти. Крабу здесь трудно дышать, тут спертый, вредоносный, разъедающий, наполненный миазмами воздух; бедлам, порождаемый прокачкой воздуха, еще более усугубляется тысячами хлюпающих отголосков всасывания, впитывания, выделения, провоцирующих, впрочем, опаснейшие жевательные рефлексы. Не стоит медлить, и посему Краб оставляет украшение нёбного свода на следующий раз, его внимания целиком требуют куда более срочные работы: отшлифовать, подравнять, отбелить двадцать один зуб, заменить еще три, два других, клык и малый коренной, переставить с места на место, что же касается четырех задних, то, упершись посильнее, Краб их вырывает и выплевывает — кроме боли от них никакого толку.

Ну вот, теперь он может вновь овладеть своим одеревеневшим телом, медленно-медленно втечь в его вялые члены и их оживить. С опаской заглянув в зеркало, он убеждается, что все в порядке, операция прошла успешно — Краба просто не узнать.

Его голова не подходит для шляпы; ему остается скорбеть по недоступной элегантности, по той значительности, которую немедленно сообщает шляпа, как и по тому убежищу от холода, дождя и снега, которое она в равной степени обеспечивает, но когда ваша голова не для этого, лучше и не пытаться, можно только согласиться с Крабом, когда он снимает к тому же и башмаки.

Просвечивающая кожа, бледные бескровные вены, ни малейших мышц, едва оформленные, атрофированные, усохшие, сведенные на нет органы, стеклянные кости, тело Краба прозрачно и, стало быть, было бы совершенно невидимым — со всеми преимуществами и привилегиями, связанными с подобным состоянием, — если бы мутная душа внутри него не принимала вид довольно смешного полноватого малого с багровой физиономией, не заметить которого просто невозможно.

Шрам Краба, и не надо делать вид, будто вы его не заметили, — тот длиннющий шрам, что пересекает все лицо со лба через левую щеку до подбородка под правым уголком губ, — этот жуткий рубец он получил в свалке от своего вооруженного кремневым рубилом соперника, в схватке от вооруженного мечом захватчика, на поле битвы от вооруженного саблей, копьем, томагавком, штыком врага, этот рубец — след потрясающей оплеухи, которую давным-давно, еще в раннем детстве, отвесила ему матушка, он уж и не припомнит, за что именно, но наверняка по заслугам.

В этом не отдают себе отчета, никто даже не догадывается присмотреться, а ведь Краб представляет собой своего рода явление: его дух парит над телом, иногда опускается и держится где-то на уровне плеч. Сознание и тело у него не совпадают, первое — страдает и забавляется, второе скучает, скучает и скучает, совершая каждый день одни и те же действия, проделывая изо дня в день одни и те же прогулки по кругу, с ним ничего не происходит, оно стареет за работой независимо от времени. Тело Краба живет в абсолютном, невообразимом одиночестве, потому что самого Краба здесь нет, это тело — всего-навсего предмет его мечтаний, ибо оно его беспокоит, такое никудышное, так плохо встроенное в существование, Краб попросту не знает, что с ним делать. Если бы он только мог, он бы усадил свое тело где-нибудь в сторонке.

Осталось только протянуть руку. Краб у самой цели. Заслуженная награда. Вознаграждение за все усилия. Пришел издалека. У него за спиной зигзаги времени. Все эти годы. Вполне заслужил. По справедливости. Но оно того и стоило. Наконец коснуться цели. Протягивает руку, чтобы ее схватить. Налетает на стекло. Оглушенный, падает на землю. С трудом поднимается. Берет небольшой разбег. Пятясь, отступает на полпути. До чего знаком грустный пейзаж с каждой стороны. Вновь устремляется вперед. Вперед! На сей раз все в порядке. Он уже тут. Ничто ему не помешает. Протягивает руку, чтобы взять. Налетает на стекло. Нокаут. Опять встает. С еще большим трудом. Берет куда больший разбег. Проходит вспять весь путь. Столько лет. Слева, справа знакомый грустный пейзаж. Родной городок, где суждено умереть. Самое первое начало. Новый разбег. На сей раз еще стремительнее. Опустив голову. Впереди искорка. В конце мерцание. Чудесное мерцание. Наконец-то на волосок. Разбивается о стекло.

И опять этим утром, как вчера мусорное ведро, его почтовый ящик переполнен уведомлениями о свадьбах, рождениях, кончинах, и Краб, раскладывая их по темам, удивляется, почему люди не находят в то же время уместным, чтобы держать его в курсе, присылать курьера до и после каждой своей трапезы, или еще: как им спалось накануне? собираются ли они на боковую и на следующую ночь? Столько пунктов, по поводу которых его не находят нужным поставить в известность, а ведь они точно так же связаны с биологической рутиной и жизненными функциями. Но нет, его оставляют прозябать в неопределенности, они рождаются и умирают, они соединяются брачными узами, но, может быть, больше уже не спят, перестали питаться? К чему обходить молчанием столь важные новости, когда так просто было бы их напечатать и вложить в конверт, присовокупив фотографию своей семьи за столом и другую, семьи спящей? А когда вы чихаете, почему бы не поделиться своим чохом не только с узким кругом присутствующих рядом с вами?

Одни только слесари, блюдущие в его квартале центральное отопление, (которые, судя по всему, составляют две трети активного населения) время от времени передают ему пару слов, дабы полнее проинформировать о природе и многообразии своих функций, благодаря чему он теперь в курсе, что они, помимо всего прочего, чистят канализацию и ремонтируют водогреи. Остальные скрывают от него все, кроме своих последовательных бракосочетаний, рождений и кончин, в этом — ни малейшей недоговоренности, новости распространяются повсеместно.

Но Краб комкает и, не читая, выбрасывает все ваши уведомления, он знал это заранее, к этому все и шло, вам придется придумать что-нибудь другое, что-нибудь новенькое, чтобы удивить и заинтересовать его новым днем.

(Это Краб, шесть лет на восемьдесят сантиметров, бежит за голубями, чтобы увидеть, как они взлетают. Сколько их нужно поднять на крыло, чтобы пресытиться этим чудом?)

Кто-то стучится в дверь, и Краб идет открывать — естественная реакция. Это заслуживает отдельного упоминания: у Краба случаются и вполне естественные реакции. Он открывает. За дверью стоит человек (наверное, сосед, поскольку Краб его не знает) и просит, если вас не затруднит, на время консервный нож. Краб без размышлений одалживает ему консервный нож. Тот обещает вскоре его возвратить. Но до сих пор не возвращает. Вот так безыскусно все и произошло: какой-то человек постучал в дверь Краба и выманил у него консервный нож. Он умирает с голоду.

Несколькими днями позже кто-то вновь стучится в дверь. Реакция Краба, когда стучат в дверь, более не составляет тайны. Стучавший просит в долг штопор. Краб, ну да, без размышлений одалживает ему штопор. Впрочем, тот обещает быстро его возвратить. Но так и не возвращает. Вот так безыскусно все и произошло: какой-то человек постучал в дверь Краба и выманил у него штопор. Праздники для Краба позади.

По правде, история могла бы на этом и закончиться. Но несколькими днями позже кто-то вновь постучался в дверь, чтобы одолжить у него дуршлаг. И так далее — чтобы одолжить ножницы, микстуру от кашля, масло, тарелки, книги, стул, велосипед, радио, зонтик, письменный стол, лампу, галоши; вот так безыскусно все и происходило: какие-то люди стучали в дверь Краба и выманивали у него один за другим все его пожитки, вплоть до кровати.

Потом, когда Краб остался один в своем опустевшем доме, снова кто-то постучал…

(Возможно несколько развязок. Смысл и мораль каждой очевидны. Здесь место каждой.)

Неловкость, испытываемая Крабом в обществе, происходит не от недостатка уверенности и не из-за собственных комплексов — внутренней организации Краба можно как раз позавидовать, — а от его острейшей, непогрешимой интуиции, каковая незамедлительно проникает в интимные секреты всех и каждого. Краб никогда не имеет дел, случайных или обусловленных обстоятельствами отношений с этими чужаками, с которыми мы непринужденно обсуждаем не имеющие значения вещи; вспомним вежливые разговоры, питаемые страницами газет, словно доверенные энтузиастам языки пламени в камине, мнения, которые никого ни к чему не обязывают, бросаемые на ветер слова, жесты, не способные проникнуть сквозь пустоту, разделяющую наглухо запертые, непроницаемые тела, и взгляды тогда только и служат для того, чтобы видеть, глазные, органические, водянистая влага подергивает стекловидное тело, тщетно отражаются друг в друге как две сардины, но, в отличие от сардин, не оглаживая мимолетно подчас друг друга и не выметывая икру, оборот же идей проистекает вне голов, в промежутке между головами, в нейтральной зоне, где делегации торгуются, договариваются, прежде чем отступить, так ни о чем окончательно и не договорившись.

Краб точно так же удовольствовался бы этими непосредственными, поверхностными отношениями, обменом банальностями, состязанием в куртуазности, исполненными обтекаемости играми, но его проницательность — как ее обезоружить? — подмечает в других то, чего он предпочел бы не знать: темные тайны их прошлого, нагромождение бесчестных и подлых поступков, скрытые движущие силы судеб и карьер, замаскированные отталкивающие, вопиющие извращения, мелочные заботы, вульгарные мечты и полные яда задние мысли, плодящиеся умыслы. От всего того, что ему вот так, одним махом, открывается, он с похолодевшими членами, с замершим сердцем застывает на месте, ему хотелось бы быть далеко отсюда, он чувствует исходящую от других угрозу, остальные поймут по его смущению, что он их разгадал, что он все знает, это неотвратимо, его лицо, должно быть, выдает ужас, они наверняка попытаются устранить надоедливого свидетеля — именно отсюда испытываемая Крабом в обществе неловкость, неловкость, в конечном счете, вполне объяснимая.

(Краб находит трогательным, весьма трогательным, до крайности трогательным, что иногда, редко, конечно же, но иногда все же удается повернуться спиной к человеку, без того чтобы тот тут же не нанес вам удар, не воткнул нож в спину, — почему бы не сознаться в этом, на глаза ему наворачиваются слезы.)

Во время обеда в незнакомой компании Краба без всяких на то причин начинает яростно поносить один из сотрапезников, высокий и толстый, до крайности взвинченный мужчина, вот он уже подначивает Краба, его оскорбляет и злобно высмеивает все, что у того есть святого. Краб тем не менее, кажется, ничего не слышит и даже начинает рассказывать окружающим небольшую историю, случившуюся с ним не далее как накануне, когда он прогуливался по бульвару, а рядом с ним неожиданно остановилась машина и из нее выскочил сердитый мужчина среднего роста и средних лет, который тут же без всяких объяснений принялся обзывать Краба последними словами, даже, сжав кулаки, толкнул его, подзуживая к стычке, вместо чего Краб очень спокойно рассказал ему небольшую историю, случившуюся с ним не далее как накануне, когда он грелся на солнышке на террасе одного из кафе, и вдруг на него набросился какой-то очень худой и очень нервный карлик, опрокинул его вместе со стулом и, изрыгая жуткие ругательства, принялся колошматить, даже не объяснив за что, с явным намерением разделать его под орех, несмотря на что Краб, как ни в чем не бывало, предпочел рассказать ему небольшую историю, случившуюся с ним не далее как накануне, когда он спокойно курил на закате свою трубку, а вокруг него, пытаясь укусить, кружил назойливый комар, которого он и раздавил — пуф! — первым же хлопком.

Высокий и толстый мужчина, повесив нос, аккуратно возвращается на свое место. Краб милосердно принимает его извинения.

Его тошнит уже тогда, когда приходится ломать пополам горбушку, ну а если ему случается увидеть, как кто-то доедает за ним кусок торта, его просто выворачивает наизнанку. Краб очень разборчив.

Откуда такая озлобленность по отношению к Крабу? Но он же мал и уродлив. Достаточное ли это основание? К тому же бестолков и самодоволен. И это все? Неопрятен и грязен. Что еще? Он скареден, пошл и груб. Отлично, от него действительно следует держаться подальше, но зачем же оттуда с такой раздражительностью на него озлобляться, не чрезмерна ли подобная жестокость? Ну конечно, но его невозможно в этом убедить. Краб не знает пощады.

Несмотря на свое высокомерие, надменность, гордыню, Краб вынужден признать, что никогда и никто на этой земле не вел столь же абсурдное существование, как он, столь же пустое, тусклое, ограниченное, скудное, никчемное, скорбное, и не стоит ему противоречить или утверждать, что ваше существование — еще более абсурдное, еще более пустое, тусклое, ограниченное, скудное, никчемное, скорбное, это не верно, ваше существование не настолько абсурдно, не настолько пусто, тускло, ограниченно, скудно, никчемно, скорбно, как у него, ибо его существование до такой степени абсурдно, до такой степени пусто, тускло, ограниченно, скудно, никчемно, скорбно, что больший абсурд просто невозможен, невозможна большая пустота, большая тусклость, большая ограниченность, большая скудность, большая никчемность, большая скорбность, почему же вы упорствуете, оспаривая очевидное, почему безоговорочно настаиваете, будто ваше существование еще более абсурдно, еще более пусто, тускло, ограниченно, скудно, никчемно, скорбно, чем у него? Сколько еще раз придется Крабу, несмотря на свое высокомерие, надменность, гордыню, вам повторять, что это НЕВОЗМОЖНО?

Откажитесь от своих претензий. Смиритесь. На самом деле ваши доводы тоже были довольно весомы, Краба подчас посещали сомнения, но на что вы могли всерьез рассчитывать? Вам нечего стыдиться. По правде, все было проиграно заранее.

Но воистину во всей красе Краб проявляет себя на ринге. С утра до вечера он расквашивает носы, подбивает глаза, рассекает губы, отрывает уши, ломает челюсти — пощады не будет никому. В том числе и вам, когда вы в свою очередь подниметесь туда. А это непременно произойдет. Столкновения не избежать.

Краб узнает из газеты, что рухнуло здание. Под обломками покоится женщина его жизни. Разбивается самолет. Среди обломков аппарата находят тело женщины его жизни. Женщина его жизни оказывается среди жертв последней бомбардировки. Среди жертв землетрясения, эпидемии, кораблекрушения пребывает женщина его жизни.

Ну а та сидит на скамейке — и что же она делает? Читает. На мгновение прерывает чтение и бросает взгляд на сидящего прямо перед ней на противоположной скамейке мужчину — их разделяет аллея, — веки этого горемыки сомкнуты, тяжелые складчатые веки, по десять сантиметров кожи гармошкой на каждом глазу, а вместо носа свисает самая настоящая гроздь. Его одежда предвосхищает давно прошедшую моду. Слишком короткие брюки приоткрывают белесые лодыжки, лоснящиеся под стать яичному белку или глазури. Впрочем, он вполне уместен в этом печальном парке с затопленными газонами, в которых увязает солнце, усеянными разлагающимися, как тела на поле битвы, поверженными статуями. Несколько мертвых канареек в клетке, набитых, должно быть, соломой, пропыленных, в роли синицы в руках. Спят стоя деревья, с их веток опадают последние листья, теперь или, разве что, чуть позже, словно взлетающие подстреленные птицы, уже ненужные, отпадают, оставляют все — и один из них, едва ощутимо погладив его по лбу, пробуждает Краба; тот неспешно потягивается, открывает глаза: прямо перед ним на противоположной скамейке — их разделяет аллея — сидит молодая женщина, такая изящная и белокурая, словно ее платье выставлено на продажу, ее лицо — дрожащая вода, прозрачностью которой не исчерпывается тайна. Впрочем, трудно придумать более подобающие ее чистой красоте декорации, нежели этот зимний парк: сегодняшнее небо отражается во вчерашних небесах, в которых по воле света и тени дрейфуют статуи сгинувших королев. Несколько воробышков ерошат перья у подножия огромных голых деревьев, сбрасывающих с себя последние листья, — один из них как раз и разбудил Краба, едва ощутимо погладив его по лбу, а затем, словно цветок, пристроился на коленях молодой женщины.

Поскольку объективной красоте мира идут на пользу некоторые взгляды, она страдает от некоторых других. И те, что идут ей на пользу, встречаются с теми, от которых она страдает, — и как впредь понять, прекрасен ли мир? Зато в этом обмене взглядами Краб наверняка никогда не внакладе.

(Когда, по случайности и всегда украдкой, он встречается взглядом с женщиной, Краб каждый раз уверен, что по секрету прочел в нем всю грусть ее будней, безумие тайных мыслей и всю ее исполненную мольбы любовь, которую она одним махом открыла ему, бросила ему в лицо и с которой он сделает все, что захочет. Возможно, он ошибается.

Ибо, с другой стороны, ни одна женщина ни разу не оглянулась ему вслед. Краб может утверждать это, поскольку сам оборачивался вслед всем женщинам, которых встречал в своей жизни. Всего один раз — постараемся посочувствовать и тогда, когда его существование скрасило счастливое событие — ему вслед обернулась женщина, и так живо, молодая, красивая женщина, честное слово, но, увы, слишком поздно: Краб уже затерялся в толпе, сжимая под курткой выхваченную у нее на ходу черную кожаную сумочку.)

Половой орган женщин начинается с промежутка между их ступнями — и посему столь же глубок, сколь длинны их ноги. Таково, по крайней мере, мнение Краба, который по этой причине, стоит ему встретить женщину, вешает нос, уставившись в землю между ее туфелек.

Краб увлекся дочерью и ее матерью, но первая из них еще немного хрупка, а вторая, увы, несколько поблекла. Надо будет свидеться с ними, когда дочь наберет два-три года, а ее мать на столько же помолодеет: Краб потерпит.

В действительности Краб охотнее знакомится и волочится за беременными женщинами — учитывая, что самая обременительная часть дела уже позади. Завоевать же их не представит особой сложности. Поэтому он может отбросить все те маневры по сближению и соблазнению, грубость которых неизменно наводила на него ужас, — у всех слов, по сути, всего одно значение, «подцепить» означает в точности загарпунить до самых печенок и положить в свой сачок обнаженное тело жестоко искалеченной девушки. А беременные справляются сами, упреждая желание Краба, их согласие не вызывает сомнений, они уже носят его ребенка. Только и осталось, что их подобрать.

Впрочем, не стоит беспокоиться. Дело-то сдано в архив. Он сразу все от них получил — так для чего же еще им жить вместе? Лучше разойтись, пока рутина не взяла вверх над увлекательным приключением. С другой стороны, в той точке своей истории, где они пребывают, при таком уровне близости ритуальные, банальные, уклончивые фразы, которыми обмениваются незнакомцы, чтобы разбить между собою лед, звучали бы надуманно. И Краб мудро проходит мимо беременных женщин, не говоря им ни слова. И, мудро, они не пытаются его удержать.

(Только не подумайте, что Краб в дальнейшем теряет интерес к появившимся на свет детишкам. Он часто будет приходить, чтобы посмотреть, как они играют в скверах; подросших, он с бьющимся сердцем караулит по окончании школы — но, очутившись снаружи, они тут же рассеиваются, по одиночке или крохотными группами, некоторые забираются в машины, другие садятся на велосипеды, никто не обращает на Краба внимания, вот и имейте после этого детей!)

— Сударь, сударыня, пропустите! Вы мешаете! Загромождаете своей любовью город! Освободите тротуар! У четвероногих две передние ноги, две задние и всего один зад, их можно обогнуть и обогнать! Вы же все перегородили! Ваши куцые шажки тормозят всех вокруг! Быстрее! Мы на тротуаре, а не на панели! Или прекратите свой эгоистический хоровод!

Кончается все тем, что захваченные вместе мужчина и женщина отстраняются друг от друга, уступая ему дорогу; за субботний вечер Краб способен разбить подобным образом пятьдесят, а то и шестьдесят казавшихся доселе столь сплоченными пар — ему мало дела, если они вновь сойдутся у него за спиной: долго подобное примирение не продлится. Она вскоре соберет свои чемоданы, или он, не сказав ни слова, ее покинет.

Поначалу девичество жены обрадовало Краба: итак, она его дожидалась. В самом деле очень трогательно. Чудесный подарок. В ответ, потеряв от признательности голову, он был мягок, чтобы ее приободрить, нежно с нею разговаривал, вел себя без нажима, лишил ее невинности, избегая резкости. Теперь же девственность жены его скорее раздражает: по-прежнему сталкиваться с нею спустя три года после их знакомства, каждый вечер разрывать плеву, которая на следующий день восстановится, — неужели он занимает так мало места в ее воспоминаниях? Краба подчас посещает пренеприятнейшее чувство, будто ангелоподобная и такая терпеливая жена все еще его ждет.

Скакала бы от радости при его приближении. В самом деле, подпрыгивала. Смотрела бы на него с любовью, с сочувствием и благодарностью во взоре. Выполняла бы все поручения. Душу бы отдала, лишь бы прогуляться с ним за город. Рискуя жизнью, защищала бы от врагов. Облизывала бы, не спрашивая на то согласия. Подставляла бы его ласкам живот. Повсюду за ним следовала бы. Не смогла бы его пережить. Можно ли при этом не быть сукой?

Итак, имеет место заговор. Теперь это очевидно. Они хотели проверить эффективность своей стратегии на случайно выбранном человеке, обособленном с самой колыбели и впоследствии изо дня в день подвергавшемся подобному жестокому обращению. Вопреки себе, о том не ведая, Краб послужил подопытным кроликом. Перед лицом непредвиденного успеха операции (моральное разрушение, психическая гибель индивидуума, физический упадок) женщины скорее всего не замедлят распространить свое безразличие и на всех остальных мужчин.

Краб отвергает свои будущие сочинения. Нет, не сегодня писать подобное. Даже не приходит в голову написать подобное сегодня. Ничего общего, сегодня он пишет совсем другое, совсем по-иному настоятельное и необходимое, а отнюдь не неудачные или трогательные наброски тех книг, которые напишет позже и которые все скопом отвергает. На данном этапе повествования было не обойтись без этого уточнения. Чтобы никто не вздумал после этого судить его по предстоящим произведениям: поскольку он сам публично от них отрекся, без колебаний вычеркнул из полного списка своих произведений, было бы по меньшей мере несправедливо критиковать их и подчеркивать присущие им слабости.

Но Краб вдобавок упрекает себя за свое будущее поведение. И вовсе даже за него не горд. Сегодня он бы наверняка себя так не вел. Достаточно ли его искренних сожалений, чтобы добиться нашего снисхождения? Краб не хочет иметь ничего общего с тем человеком, которым станет. Он не принимает на себя ни его произведений, ни его преступлений. Он отказывается платить за него.

С одной стороны — Краб, его простое и достойное существование, его многочисленные письменные труды; с другой — человек, которым он станет, — как минимум, непредсказуемый: не спутайте их.

Рукописи Краба замараны зубной пастой, кофе, жиром, землей и мазутом, слезами, соусом, кровью, спермой, между пятнами которых бегут эти строки, несущие с собой совершенно новое видение мира, подкрепленное освобожденным от всех условностей, от всякого автоматизма стилем, каковой лишний раз подчеркивает оригинальность произведения и исключительность автора.

Прохожие схлестываются слюною, сами далее не смешиваясь, съежившись вокруг своей обезумевшей, как посаженная в пакет алая золотая рыбка, крови, — начало неплохое, и тем не менее Краб вдруг останавливается, возникает проблема: метафора, которая выражает или напоминает здесь нераздельное одиночество всякого создания, заточенного в собственной крови, метафора кроваво-красной золотой рыбки уже приходила ему в голову за письмом, не далее как вчера или позавчера, когда он, как и каждый день, упражнялся в описании, их не называя, разложенных перед собою на столе предметов, на сей раз — фруктов. Тут-то Краба и посетило ощущение точного попадания, когда он подменил гранат этой самой плавающей по кругу в тесном пакете кровавой рыбкой, что некоторым образом отражало и форму плода, и его цвет, и глубины, упругую, но и сочную, почти жидкую плоть, ну а рыбьи кости без натяжки можно приравнять к перегородкам и косточкам плода, поскольку для зубов они принадлежат к одному и тому же кругу реальности — твердого посреди мягкого, того, что становится неприятной неожиданностью, того, что выплевываешь.

Итак, со многих точек зрения метафора плавающей по кругу в тесном пакете золотой рыбки подходит скорее к фанату. И все же невозможно отрицать, что присущая человеку способность оставаться одиноким посреди толпы тоже взывает к этой метафоре, поскольку все его рефлексы уклонов и боязливых отступлений совершенно оправданы, если действительно поместить алую золотую рыбку в тесный пакет. И его обезумевшая кровь кружит, кружит, как эта самая рыбка в тесном пакете, ищет выход, которого нет.

Крабу придется выбирать. И в самом деле, невозможно же дважды воспользоваться одной и той же метафорой, чтобы, вдобавок ко всему прочему, препроводить к двум столь разным реалиям. Он все еще колеблется. Ему не хочется отказываться ни от того, ни от другого. Впрочем, ничего удивительного в таких глубоких сомнениях для него нет. Более того, именно с проблемами подобного рода он беспрестанно и сталкивается, по несколько раз на день на протяжении многих лет. Повседневные заботы Краба отнюдь не так просты, как могло бы показаться.

(Краб читает в парке, вот еще один забавный эпизод, и, подняв голову, с улыбкой оглядывает окружающих, чтобы обрести в них свидетелей уморительности описанной сцены. Ан нет, что за глупость, надо же было так расположиться, что им ничего не видно.)

Упростить. Упростить. Сложность свидетельствует о замешательстве, или ошибке, или лжи. Ходы и выходы сложности, полет птицы в клетке, бесполезная сложность. Сложность оставляет от мыла лишь урок спуска на санях с завершающим его падением. Порочная сложность, которая играет с нитью, которая не хочет ничего знать, — она и в начале, и в конце. Скорее уж упростить. Упростить как сбросить оболочку, от себя отказаться — самое щедрое проявление любви. Упростить до предела. Упростить, чтобы тебя поняли. Упростить, чтобы тебе поверили. Упростить, чтобы тебя одобрили. Упростить, чтобы тебя чествовали. Упростить, чтобы тебя обожали. Пришлось взывать к лучшему в нем, но, в конце концов переубежденный, Краб кается и клянется: отныне он будет жонглировать только одним шариком. Его уже лучше понимают. Ему начинают верить и даже одобряют. Вскоре начнут чествовать. Будут и обожать.

Итак, не будем темнить; конь — это глыба мрамора, из которой по-настоящему хорошо можно изваять только коней. В былые времена, наверное, из коня могли изваять и довольно удачные статуи богов и, более того, полубогов. Но при этом большая часть коня уходила впустую — наполовину меньшая для богов, чем для полубогов, — а в мастерских скапливались отходы, так как скульпторам приходилось обрабатывать слишком мощную лошадиную массу, обтачивать ее, дабы ослабить слишком полновесные, слишком четко сложившиеся объемы. Короли, заказавшие себе конные памятники, заставили уничтожить почти все готовые статуи, настолько оные обличали их смехотворное тщеславие, представляя королевское могущество и выправку столь преувеличенными, что они становились жалкими, даже когда скульптор из предосторожности использовал колченогого осла или изголодавшегося мула, ничего не поделаешь, иначе статуи обвалились бы буквально через несколько дней после воздвижения — неуравновешенные, слишком неуравновешенные из-за груза мускулов, чтобы удержаться на двух ногах.

С Крабом — совсем другая история. Тягловые работы ожесточили его тело. Подчас, когда ему приходится корячиться на солнцепеке, под его туго натянутой кожей, подчиняясь нервным разрядам, содрогаются мышцы, бока лоснятся, вокруг, пусть ничто человеческое ему и не чуждо, жужжат тучи мух. Зато когда рабочий день подходит к концу, когда он вновь надевает рубашку, натягивает куртку и возвращается домой, обедает, открывает книгу, вот оно, преимущество: иметь по глазу с каждой стороны головы, — и вместе с ним панорамное зрение, которое оставляет в тени разве что спинку кресла у него за спиной, — тем самым он может читать сразу две страницы — его мозг регистрирует одновременно всю информацию, содержащуюся и на одной, и на другой, — неприятность только в том, что из-за чрезмерной скорости чтения Краб за несколько лет исчерпал все мало-мальски стоящие сочинения, будь то литературные, философские или научные, и больше не может найти ничего интересного. Впрягаясь поутру в работу, тщетно он старается оживить вчерашнюю голгофу — тянуть по дорогам повозку, — он уже не испытывает былой усталости. С каторгой, по меньшей мере, он никак не свыкнется. И каждый день словно заново открывает сбрую, удила, ожог хлыста, тяжесть ноши.

(Помимо своих достоинств поэта, Краб еще и силен в подковах, он незаурядный кузнец — на что бы вы хотели, чтобы он жил? и какое его ждет будущее?)

Слишком уж много разброса, много распыления в том, чтобы без разбора следовать во всем его натуре, идти на поводу у несовместимых желаний, у искушений вместе со страхами, одновременно у поползновений и к участию, и к бегству; Краб рискует распасться, раствориться, полностью испариться, утратить свою суть, не быть более никем, он уже теряет волосы. Если он со всей поспешностью не соберет свое сознание воедино, а все силы в одно-единственное тело, которое легко очертить, одеть, крепко сложенное, закончившее свой рост, полновесное, принадлежащее ему и только ему, опознаваемое среди тысяч по отпечаткам шагов, пальцев, зубов и даже — издалека, со спины — по характерной походке, по особой повадке, по посадке головы, само существование Краба окажется под сомнением, его похождения припишут нескольким персонам — в действительности, им следовало бы быть целой оравой, — а его книги пополнят собрание сочинений Анонима, который сумел заполучить царское место в литературной истории, не написав ни строки, кроме нескольких полных угроз и доносов писем, систематически отклоняемых всеми хрестоматиями.

Собраться, сосредоточиться — сведенный таким образом к самому себе, сплавив воедино все тенденции, Краб как персонаж сможет наконец развить свою личность и появиться днем таким, каков он ночью, свернувшийся в клубок под одеялом с навеянной снами навязчивой идеей в голове. В отличие от всех, он будет самим собою. Краб специализируется. Он избавляется от того, что с кем-то разделяет. Одним махом отказывается от того, что не может не привнести своих особенностей. Вы больше не вытянете из него ничего, что не имеет отношения к его специальности, ни слова, ни жеста; отныне Краб более не пустится в приключения вне строго очерченных рамок своей специальности. Внутри же оных он неотвратимо прогрессирует. Он быстро сумел достичь уровня лучших специалистов по его специальности, на какой-то момент они почувствовали локоть друг друга и сплотили вокруг себя примерно поровну сторонников и учеников, потом Краб всех превзошел и ушел в отрыв, он оставил их далеко позади, бесспорный мастер, эталон в своей области, одинокий лидер, колющее острие утончающейся иглы, вновь специализирующийся прямо в лоне специализации в специальности, пронизывающий толщу вещей, все более утонченный, все более дотошный и точный, естественно, обязанный проявлять интерес к тем дисциплинам, которые граничат с его специальностью и, в общем и целом, принадлежат ей, рамки каковой он непрестанно эффективно раздвигает, и которые, если как следует приглядеться, оказываются тесно связанными с самыми разнообразными областями, так что Краб сплошь и рядом занимает свою правую руку одной работой, препоручая левой нечто совсем иное, потом, поскольку этого вскоре уже не достает, чтобы покрыть все расширяющееся поле его специальности, Краб делится, разделенный множится, преумноженный распространяется, распространившийся рассеивается: вся орава бесследно исчезает в природе.

Еще одно новое искусство: Краб своими десятью пальцами ваяет пламя. Удивительнее всего, что до него никто до этого не додумался, а ведь огонь — идеальный материал для скульптуры, одновременно податливый и стойкий, бесконечно пластичный, он, словно музыка, принимает подсказываемую ему ладонью форму, подчиняется малейшим изгибам кисти, вторит каждому движению руки, сгибается вместе с торсом, следует неуловимым жестам скульптора, подражает каждой позе его тела, колышется, когда колышется бедро, сгибается, когда сгибается колено, он не гнушается внеурочной работой, никаких затрат на мастерскую или натурщиков, он дается в руки первому встречному. Но прежде всего — просто смотрите и восхищайтесь: вот статуя Краба в полный рост его собственной работы, можете ее коснуться, это, пожалуй, наилучший — и самый быстрый — способ обучения; итак, как и Краб, с ним соприкоснувшись, вы станете мастером искусства пламени, которое охватит вскоре все музеи, ежели не восторжествует сначала на улице — и окончательно.

Краб бьется сам с собою об заклад, что сможет сплести из паутины достойную паука сеть, изучает для этого самые продвинутые учебники по кружевному делу, раздобывает самый что ни на есть тонкий шелк, вооружается, как и подобает, иглами, веретенцами, миниатюрными станочками, пяльцами, бархатными тамбурными подушечками, упражняет пальцы в сложностях ренессансных кружев, кружев венецианских и алансонских, все готово, принимается за дело, и после тысячи часов работы, после множества прекрасных летних вечеров, проведенных за нитью у себя в комнате, с натруженными глазами и ломотою в спине, в нежнейшее кружевное чудо, которое он с гордостью подвесил к потолочной балке, в безукоризненную паутину, достойную брюшка искуснейшей паучихи, с налету бросается огромная навозная муха, запутывается в ней, все разрушая.

Стоит только где-нибудь возникнуть очереди, как Краб, понятия не имея, в чем дело, спешит занять ее и наравне со всеми запасается терпением — причем не из праздного любопытства, не из желания узнать, куда она ведет, — на это ему наплевать, — да и не в надежде воспользоваться удачным случаем или поприсутствовать в числе первых на привлекающем толпу зрелище, это его не интересует. Впрочем, когда медленное общее продвижение приближает его к цели — зачастую к окошечку или двери, — Краб бросает свое место и вновь отправляется в хвост, а когда очередь рассасывается, устремляется на поиски следующей — по счастью, за ними в городе дело не станет, — к которой и пристраивается или присоединяется, которую удлиняет уже одним своим присутствием. Но действует он так вовсе не из вредности, не для того, чтобы обескуражить вновь прибывших — почему ему всегда приписывают самые гнусные побуждения? — и тем более не для того, чтобы несмотря ни на что причаститься к людской общности; объяснение куда проще: поскольку, с одной стороны, вся его жизнь проходит в ожидании, а, с другой, чего он ждет, Крабу неведомо, он полагает как минимум последовательным набраться терпения там, где этому способствуют обстоятельства, по необходимости замереть, застыть, как и другие, в позе ожидания — нормальное в данном случае положение, — благодаря чему ему к тому же удается привлечь свое тело к передрягам духа и реально, физически, даже активно прожить некоторым образом эту безнадежную, безысходную, призванную тянуться без конца ситуацию.

Ни малейшего желания навредить, все делалось, вне всяких сомнений, из самых лучших побуждений, намерения, уж всяко, были похвальны, — так поступая, его крестная просто хотела облегчить ему существование. И подарила к рождению огромный сундук, набитый устаревшими учебниками, обшарпанными и поломанными игрушками, зачитанными до дыр письмами, пожелтевшими фотографиями, выдающими дурной вкус, но бесценными по своему сентиментальному заряду безделушками. Щедрая крестница, но никудышный психолог: именно из-за ее ошибки Краб, изначально наделенный всеми этими старыми воспоминаниями, так и не узнал, что делать в жизни.

Он смежает веки, быстро-быстро, и глаза, словно виноградинки, словно заглоченные, исчезают на дне своих орбит, оба одним махом, затем веки раскрываются, чтобы вновь сомкнуться уже на других глазах, проглоченных, как ни таращились, потом еще на одних, и так далее; Краб объедается глазами, прожорливо, не оставляя себе времени на то, чтобы их переварить, дать им раствориться, расточить свою сладостную жидкость, словно хочет их всех для себя, безраздельно, словно опасается, что в один прекрасный день их не хватит, мучимый страхом перед дефицитом, что может показаться нелепым всем, кто не сохранил воспоминаний о ночах мрака и слепоты, которые — давно же это было — сменяли друг друга на протяжении доброго десятка лет; этот опыт, к сожалению, невозможно передать, можно о нем говорить, пытаться его описать, но его не сделать доступным тому, кто не познал в свое время эту эпоху, ибо то была эпоха, — понять Краба смогут только те, кто действительно пережил детство.

(Краб только что буквально чудом избежал смерти. Впрочем, ему это не впервой. Сильное переживание, которое то и дело возобновляется в его жизни. И, смотрите, вот снова, в этот миг, вы тому свидетели, Краб в последнее мгновение избежал смерти, а ведь повсюду оплакиваются многочисленные жертвы, он не сможет без конца выкручиваться, почем знать, если так везет, такое положение может и продлиться, не спускайте с него глаз, проходит еще одна секунда, он выворачивается, ну да, ускользает от смерти, очередная секунда, живой, конечно, в этом он не одинок, но велики и наши потери, очередная секунда, ну да, не так страшен черт, как его малюют, он цел и невредим, очередная секунда, все в порядке, он идет дальше, настоящая бойня, но не здесь, очередная секунда, да, вновь ускользает перед вами от смерти и из-под этого удара, да, и из-под этого тоже, невредим, мгновенно ускользает от смерти вместе с вами в очередной раз, вновь в последнее мгновение ускользает от смерти, вы же видели, вы там были, были при этом, ведь верно, отвечайте, почему вы не отвечаете?)

Вы, несомненно, иногда его видели, присутствовали при неловких попытках этого малого, наблюдали, как он подпирает, согнувшись в три погибели, возведенные на лужайке воротца, как тяжело рушится на пятую точку или валится вперед, но вновь поднимается, с ободранными коленями, пошатываясь, принимается за свое и мало-помалу восстанавливает старые рефлексы. Краб вновь ходит. Вы также слышали, как он произносит неведомые слова. Изобретает слоги. Пробует разные их комбинации. Идет на риск. Поначалу, конечно же, он редко попадает на точное слово. Его куда лучше понимают, когда он к тому же показывает на предмет пальцем. Потом все постепенно восстанавливается, сначала самые простые, самые насущные слова. Краб вновь говорит. Но нужно видеть, как он ест: чтобы удержать ложку, ему приходится сжать руку в кулак, он колотит ею по тарелке, как по барабану. Сует куда попало. Потом пытается приноровиться, он голоден. Кашица, залитая в глаз, не насыщает, не подходит и ухо, и даже нос. Он надувает губы, а почему бы, в конце концов, не рот? Восстанавливается и это. Он поглощает завтрак на четверть, остальное вытирают. Прогресс налицо. Ему не занимать способностей. Учеба продолжается весь день. Когда наступает вечер, Краба уже не держат ноги, совершенно обессиленный, старый ученый кладет голову на подушку и проваливается в забвение.

Отец сажает его верхом на колени, поехали, шагом-шагом, рысью-рысью-рысью, галопом-галопом-галопом-галопом; радостные возгласы, испуганные смешки и взволнованная улыбка матери при взгляде на них, ее мужа и сына, — совсем как тридцать лет назад, но тогда ликование Краба не было наиграно, ему не было нужды уверять себя, что он в этой жизни счастлив.

(Бездетный Краб нежно подталкивает в общественном парке пустые качели. Это не вполне заменяет сына, его крики и смех, топотание ножек в заваленной игрушками квартире, но, несмотря ни на что, все же вызывает в памяти толику детской радости, к тому же этот эфемерный призрак напоминает отца, ему есть за кого держаться, ну что ж, имя Краба, его горделивая линия не угаснет.)

— Как говорили мой прадедушка, дедушка и отец, ни за что не пожелал бы, чтобы мой сын пережил то, что пережил я, — говорит Краб.

На улице его опрокидывает какой-то человек, который тут же возвращается и адресует ему сокрушенную улыбку. Позднее, на террасе кафе сосед неудачно опрокидывает пепельницу на колени Крабу, с сокрушенной улыбкой извиняется. Еще позднее другой прохожий наступает ему на ногу — и у того припасена на этот случай все та же сокрушенная улыбка. В вечернем поезде, когда он возвращается домой, вопли младенца мешают ему читать, как будто он — второстепенный персонаж, в чьи обязанности входит сначала открыть, а потом закрыть книгу, и мать ребенка улыбается ему все с тем же сокрушенным видом.

Но бывают такие дни, когда Краб не находит в себе сил, чтобы ответить улыбкой понимания на сокрушенную улыбку своих обидчиков, которые хотели бы превратить свою пытаемую жертву во всепрощающего собрата, непредвиденного сообщника в какое-то мгновение совместной судьбы, сплошь наполненной такого рода ничтожными случайностями, каковые, в общем и целом, нас сближают и тем самым служат трогательными знаками признания, ну просто никаких сил.

Пять рук, из которых три — на месте головы и ног, но смешки тут же прекращаются, когда дело доходит до того, чтобы пройтись по пляжу колесом. Затравленный Краб празднует реванш.

Краб дойдет до этого, даст выход злобе, его терпение на исходе, на исходе выносливость, больше нет мочи терпеть, он только и делал, что напрасно сдерживался, слишком часто удерживал свои удары при себе, разжимал кулаки, душил вскипающий гнев, подавлял тигриный напор — холодный душ, звуки фисгармонии, — а когда его ярость несмотря ни на что требовала себе жертвы, он приносил в жертву себя, присоединялся к травившей его своре, готовый первым вцепиться, отыскать горло, где кровь горячее всего, но эта ожесточенность против самого себя не снискала ему в кругу гонителей ни одного друга, дальше он по этому пути не пойдет, хватит, впрочем, лезвие, которое он обращает в свою сторону, ничего не рассекает, возвращается в ножны, нужно все-таки его оттуда извлечь, дабы сразить настоящих врагов: направо, налево, всех вокруг, пронзая сердца, вспарывая животы, отсекая головы, пробил час возмездия, вы этого хотели, на сей раз Краб и в самом деле решил ответить, нет мочи терпеть, теперь и он должен ударить, в свою очередь посеять несчастье, обрушить невзгоды, исторгнуть слезы, разбить, согнуть, растоптать, разгромить, заклеймить, унизить, растерзать, уничтожить, просто напасть, оставить после себя дымящиеся развалины, ввергнуть души в печаль, свершить невиданные еще по своей злобе деяния, затмевающие все достигнутые крайности, ни малейшей жалости, слишком поздно, никакого снисхождения, плохо же вам будет.

В конечном счете, в человеке съедобно все, кроме ногтей, констатирует, сплевывая, Краб.

Краб, чиновник ведомства смертей и рождений, опять начудил, перепутал формуляры в своей картотеке: умершие на этой неделе не долго пребудут в покое, им вновь светит будущее, им вновь придется приняться за то, что осталось от него по прошествии стольких эпох; итак, первые шаги, впрячься, снова в школу — лучшие из них смогут перескочить через класс, — вновь наделить плотью все глаголы, во всех временах, и умереть в конце концов во второй раз, если только Краб, что, правда, всегда возможно, снова не ошибется, но прежде всего — ринуться очертя голову в жизнь и впопыхах покинуть свое последнее место жительства, где смогут вольготно расположиться родившиеся на этой неделе младенцы, тем самым заглаживая допущенный Крабом недосмотр, так что его последствия для общего положения дел останутся скорее всего незамеченными.

По крайней мере, он на это надеется.

Тем не менее вполне естественно спросить, обладает ли Краб необходимой для отправления своих обязанностей компетенцией. Накопившись в избытке, его оплошности нарушат в конце концов принцип ритмичного перехода от поколения к поколению, благодаря которому отслужившее свой срок человечество еще и сегодня с пылом и энтузиазмом дебютанта разыгрывает триумфальные или трагические сцены из своего репертуара: однако то тут, то там чувствуется, как проступает какое-то утомление, и это наводит на мысль, что большую часть труппы составляют пропащие души Краба. Что же касается до срока отосланных на кладбище малышей, Господь всегда навевал на детей скуку: они заодно с котами, хнычут, носятся по ночам на четвереньках по аллеям, портят венки и снопы, разбивают надгробия — все это тоже впредь недопустимо.

Короче, было бы хорошо, если бы Краб согласился публично признать свои промахи и ошибки, с тем чтобы вернуть каждому его законное место, — его бы простили, — но он на это никогда не пойдет. Он уверяет, что тут ни при чем. Отказывается от какой бы то ни было ответственности в этом деле. Он делает то, что ему было велено делать. Но передаст жалобы кому полагается.

(Снять шкурку с кролика, конечно же, не представляет особого труда, грех на это жаловаться, но было бы еще лучше, если бы вместо меха на нем была кожура, как на банане. Его, конечно же, не представляет особого труда разделать, но было бы еще лучше, если бы он, как апельсин, состоял из долек. Несомненно, плоть его нежна, но она была бы еще нежнее, если бы вся состояла из одной мякоти, как у клубники. Как ни крути, жизнь Краба заметно упростилась бы, будь кролик фруктом.)

Краб молится, стоя на коленях перед алтарем, склонив голову, сведя ладони, — всякий раз так живительно видеть, как заблудшая душа возобновляет отношения с исполненными святости религиозными обрядами. Ведь это именно он, нет сомнений, вновь сподобившийся благодати Краб, преклонив колени, склонив голову, сведя ладони, молит нашего всемогущего Господа, творца неба и земли, впредь не творить больше ничего, кроме лун, потому как луны, знаете ли, уж больно здорово у вас выходят, что касается ваших лун, тут ничего не скажешь, очень удались, такие полные, круглые, желтые, прекрасная концепция, вы в самом деле здорово набили в них руку, ну и остановитесь на этом, чтобы избежать в будущем новых катастроф, если у вас есть и другие проекты, ограничьтесь лунами, места на них еще хватит, столько лун, сколько вам захочется, лучше, чем луна, у вас ничего не выйдет, луны на загляденье, лучшие из всех возможных лун, задуманные и тут же реализованные, окончательные, чудесные крохотные мертвые миры без малейших следов мучительных судорог жизни. И Краб, поднимаясь с колен, крестится.

Собранными сегодня благодаря щедрости прохожих деньгами Краб сможет наконец расплатиться за свою чашку для пожертвований. С завтрашнего дня все пойдет ему в карман.

Краб живет в церкви. За вычетом нескольких часов в неделю, отведенных на отправления культа, его никогда не тревожат. Летом он наслаждается в храме прохладой, зимой — теплом. Здесь есть, что читать, что ни витраж, то калейдоскоп, чтобы развеяться, причем что ни день, то новый, смененный за ночь. Подчас тишине, той непоколебимой, нерушимой тишине, что заключена в камне, вторит несколько капель органа всегда запаздывающей грозы. Краб здесь у себя дома, но его незримое присутствие выдает разве что внезапно выхваченный уютный запах свечей и благовоний. Он занимает все пространство: пустоту под сводами, между колоннами, как моллюск раковину, он переполняет неф, хоры, трансепты, вплоть до самых невзрачных приделов, он прилепляется к стенам, ничто его отсюда не вытеснит — но, конечно же, время от времени, в воскресенье поутру, он из скромности ретируется, уступая место собранию своих правоверных.

Завершив свое первое кругосветное путешествие, Краб вновь оказался в исходной точке и не без горечи призадумался, до чего нелепо было преодолевать весь этот путь, чтобы вновь очутиться здесь — он бы зашел дальше, сделав всего один шаг! Поэтому он вновь отправляется в дорогу в намерении расположиться чуть подальше, но каждый его привал в силу обстоятельств совпадает с местом, через которое он уже проходил — стоило ли так долго странствовать, чтобы опять сюда вернуться? — Краб вновь и вновь пускается в путь. Так он завершил свое второе кругосветное путешествие, затем по инерции третье, четвертое, пятое, все быстрее и быстрее, все с большим трудом вынося обязательные остановки в городах и селах, которые провешили уже его первое паломничество, повсюду преследуемый впечатлением, что он бездарно провалился, побежденным, жалким, поджав хвост вернулся восвояси, после того как от него отвернулась фортуна и самым постыдным образом потерпели крах его грезы и амбиции, — итак, он кружит, не давая себе ни мгновения передышки, послеобеденного роздыха под деревом, он кружит, он ускоряется, земля обжигает ему ноги, вот бы оставить Землю позади.

Этот камешек в башмаке причиняет ему страшные мучения. На каждом шагу Краб гримасничает. Тем не менее острым этот камешек никак не назовешь. Но для Краба — просто путь на голгофу. Пожалуй, камешек даже округлый. И все равно Краб едва может наступить на ногу, настолько остра боль. На самом деле, тут есть чему удивиться, поскольку этот округлый камешек почти сплошь покрыт нежной травой и мхом, упругим асфальтом и рыхлой землей, мягким снегом, мелким песком или клейкими водорослями. Краб определенно не хочет больше двигаться, повсюду одни и те же страдания, от шага к шагу, куда бы он ни шел, ай! Нет сил терпеть. Если бы он, по крайней мере, мог извлечь камешек из обуви. У себя дома, растянувшись на кровати, он с легкостью от него избавляется, но, стоит только пуститься в путь, как камешек вновь проникает в обувку, в оба башмака сразу, и вновь начинается пытка.

По сигналу зеленого человека, вперед! многолюдная толпа, пока стоят машины, пересекает бульвар и оказывается на противоположном тротуаре, в то время как слегка запоздавший Краб видит, что ему проход запрещает противный красный человечек; расставив ноги, уперев руки в бедра, он, кажется, бросает ему вызов на, судя по всему, смертельную дуэль — он подменяет зеленого человека в тот самый миг, когда подходит Краб, потому что подходит Краб, увидев, что он подходит, явно спешит, но — стой! ни шагу! — и безудержные машины заставляют Краба отступить.

Красный человек всякий раз тут как тут, чтобы помешать Крабу перейти улицу, он возникает из тени в самый последний момент и гасит его порыв. Впрочем, в не меньшей степени во всем этом следует винить и зеленого. Он мог бы и дождаться Краба. Хотя бы иногда. Хотя бы раз из двух. Но зеленый человек не хочет неприятностей от красного, зеленый человек идет в ногу со своим стадом, он оставляет Краба красному.

Что уже не так и существенно. Краб разработал стратегию, позволяющую избегать этих невыносимых противостояний, он пользуется подземными переходами, он переходит улицы не по пешеходным дорожкам, лавируя между застрявшими в пробке машинами. Что уже было бы не так и существенно, но красный человек реагирует, в свою очередь парирует уловки Краба. Теперь он возникает перед Крабом поминутно и повсюду, стой! ни шагу! Расставив ноги, уперев руки в бедра, выпрямившись, не мигая, он бросает Крабу вызов с утра до вечера. Если, например, Краб подходит к женщине спросить, сколько сейчас времени, имея в виду создать с ней впоследствии, согласно обычаям, семейный очаг, это оказывается невозможным: красный человек тут же располагается между ними — стой! ни шагу! — заслоняя ее своим телом.

Можно подумать, что красный человек наперед знает распорядок его дня — но откуда он добывает нужные сведения? Если Краб внезапно решает взять на несколько дней отпуск, красный человек поджидает его перед вокзалом и запрещает ему туда входить. Красный человек поджидает его у перевала, через который он собирался перебраться. Красный человек поджидает его у входа в большой магазин, где он привык запасаться провизией. Красный человек повсюду его упреждает. Отныне Краб предпочитает оставаться дома. Тем более что красный человек занял позицию у его дверей.

Часто, ночью, засыпая, таинственным образом осведомленный Краб узнаёт, что и как предстоит делать завтра: именно в этот момент ему в голову приходит идея, и она кажется удачной, просто прекрасной, завтра будет замечательный день, он сделает кое-что такое, чего ни он сам, ни кто другой никогда не делал, он покажет себя с самой лучшей стороны в опасности или на краю катастрофы, находчивым с водою или огнем, отрешенным от толпы, во всех отношениях достойным изумления — но случается так, что при пробуждении у него не остается об этой идее ни малейших воспоминаний, лишь острое ощущение своей забывчивости, не находящая себе предмета озабоченность, смутное сожаление, и оно преследует его на протяжении всего этого ни к черту не годного дня, который столь же нелепо выделять из срока, что Крабу суждено провести на Земле, как и любой другой.

Дорожный, как известно, рабочий, занятый сегодня — разнообразие тут не в чести — раскопкой дороги, вцепившись в свой трепещущий отбойный молоток, Краб с удивлением видит, как останавливаются прохожие, толпятся вокруг него, горячо аплодируют, бросают монетки, народу все больше, настоящий триумф. (Не откладывая в долгий ящик: повторное представление — завтра здесь же. Далее — турне по всей стране.)

Краба в очередной раз обвинят в цинизме или негативизме, выскажут сожаление по поводу его презрения к привносимым прогрессом ценностям, постоянной иронии, уничижающей постоянные усилия человека в его стремлении к лучшему, но Краб, потерявший с возрастом скорость, почти бессильный, готовый расстаться скорее с ногой — не важно, левой или правой, — чем с палкой, проходящий по бульвару, с грехом пополам вставляя десяток шагов между передышками — причем весьма и весьма длительными, — восьмидесятилетний Краб, и думать не думая о скандале, красуется на виду у всех в шиповках, разработанных по последнему слову науки для того, чтобы побить в новом сезоне мировой рекорд в беге на сто метров.

Иногда ему не удается удержаться, он срывается, подчиняясь поднимающемуся внутри крику, инстинктивно приземляется на четвереньки: Краб превращается в сеющего ужас тигра или спасающегося бегством оленя. В первом случае мы быстро разбегаемся, и он остается посреди улицы один. Во втором — он тут же исчезает с наших глаз и оказывается один в чистом поле. Но и в первом, и во втором случае лишь для того, чтобы вновь стать знакомым всем нам пузатым малым, который тут же видит, как вокруг него вновь смыкается кольцо преследователей.

Краб помнит об этом переходе. О, ничего общего с волшебством, обещанным рассказами тех, кто якобы совершил подобное путешествие. С самого начала Краб испытывал мучительное ощущение холода, от которого ему так и не суждено было избавиться. Его слепил избыток света; тот не отбрасывал теней и, казалось, исходил из зеркального льда, на который не без опаски рискнул ступить Краб. Он несколько раз поскользнулся, но костей не переломал, и заколебался, стоит ли делать еще один шаг.

Потом набрался храбрости, и это было ужасно.

Что до обещанных райских кущ, Краб обнаружил мир, погребенный в серых тонах, без неба и горизонта, а почва уходила у него из под ног. Ему расхваливали пение птиц, мелодичнее чем где-либо, свободных, как воздух, музыкантов, но туман приглушал все звуки, а в этом мрачном и зыбком краю скорее всего и не было никаких птиц, никакой возможности для музыки. Впрочем, дышать здешним воздухом, разреженным и испорченным, было почти невозможно. Поднимающие песок порывы ветра обдирали Крабу неприкрытое лицо и руки. Песок стал гуще, тяжелее, теперь он был влажным, мутным, и Крабу приходилось прокладывать путь через него, как по болоту, увязая на каждом шагу чуть ли не по горло. Его кожа горела все сильнее и сильнее. Под веки, в ноздри набивался мельчайший порошок ляписа, вскоре им был забит весь рот, стало нечем дышать, чтобы не задохнуться, пришлось сглотнуть отвратительную кашицу, от которой на языке остался привкус винного камня. Не эта ли извлеченная из винного отстоя алкогольная кислота, используемая в данном случае для того, чтобы ускорить процесс растворения нитрата на поверхности предварительно отполированного стекла, и, несомненно, вызывавшая у первых исследователей легкое опьянение, и объясняет их феерические видения и причудливые рассказы, которые они публиковали после своего возвращения?

Если, конечно, они просто-напросто не подсмеялись над миром. Краб склоняется именно к этому мнению — тем более что, завершив наконец свой изнурительный переход, с той стороны зеркала он налетел на стену, на сей раз уже непреодолимую, ванной комнаты и должен был повернуть назад — с изболевшимся телом, с развороченными надбровными дугами, не прочь покинуть эту гнусную воронку, эту клоаку, сюда его больше не заманишь.

Метод прост, а его действенность гарантирована. Вот как все происходит. Первым делом, совершенно обязательно краткое посещение зоопарка. Потом Краб отрывается от созерцания пары жирафов. Ему еще нужно зайти к антиквару. По дороге он ненадолго задерживается перед ортопедическим магазином, в витрине которого выставлены протезы рук и ног, словно принадлежащие большущим куклам, расчлененным большущими маленькими девочками. На этот раз Краб выбирает среди антикварного хлама красивую чернильницу из граненого хрусталя, неисправные счеты, арбалет, гипсового ангела с отбитым крылом, бронзовые часы, увенчанные убивающей время за купанием хорошенькой Дианой. Краб внимательно обследует все эти предметы, прикидывает их на вес, осведомляется о цене, притворно торгуется, покидает в конце концов магазин, так ничего и не приобретя. Опускается вечер. Краб останавливается еще перед витриной магазина женского белья или, на худой конец, шутих и игрушек с сюрпризом. Возвратившись к себе домой, поднимается в свою комнату, задергивает занавески, проскальзывает под одеяло, гасит свет. Сегодня ночью его опять посетят сказочные сны. Хватит уже ветхих семейных историй с их жалкими эдиповыми вариациями, хватит злопамятной ностальгии, нескончаемых визитов покойного дедушки и прочих ночных видений повседневной выпечки. Ей-богу, совершенно незачем во сне маяться.

Первым делом члены, а среди них в первую очередь руки, их мышцы медленно тают, постепенно перетекают внутрь кистей, которые распухают, потом судорожно цепляются за сгусток своей же крови, то же самое с ногами и, на сей раз, ступнями, больше не сосет между лопатками, там, где отпали крылья, преображается старая скорлупа, Краб должен вытянуться, теперь сдает уже шея, целокостная голова, тяжелая за отсутствием мыслей, закатывается под бок к телу, глаза на всякий случай загодя закрылись — еще бы, тьма такая, что хоть глаз коли, рот полуоткрыт, дыхание не находит себе места — нет чтобы либо остаться внутри, либо его покинуть! — ноздри плотно сжаты, словно два пальца, сжимающие грязные трусики, запах хищника, удивительно, что он исходит от Краба, откуда эта внезапная ярость, обычно такой милый сосед, всегда найдет приветливое слово, а сейчас скрючившийся, коченеющий в холодном поту, ночь сна, подобная всем остальным с их перипетиями, потерявшие подвижность суставы рук, судорога в лодыжке, тридцать три холостые — без единой поллюции — эрекции, потом чудодейственное пробуждение в родовых муках, возвращение в себя, печальное состояние, прострел по самое горло, ломота, зуд, в одном глазу песок, в другом разве что не бревно, язык будто цветок в проруби, мочеточник смотрит на сторону, можно сказать, косит, как говорится о злобном, украдкой взгляде, полон мочевой пузырь. Наконец встать — после каждой проведенной во сне ночи весь день уходит у совершенно разбитого Краба на то, чтобы восстановить силы.

Мы оставляли его у себя, закрывшимся, уединившимся в своем летнем доме, покрывающим его стены доисторическими фресками; теперь он их закончил. Все эти долгие труды по обучению, по открытию самого себя и окружающего мира, своих в нем, при посредничестве художественной деятельности, возможностей, наконец завершены. Мы находим Краба в его крохотном садике, впредь зрелого и умудренного мужа, он установил мольберт перед домом и пишет его, куст голубых гортензий, круглое солнце.

Краб не любит расставлять книги своей библиотеки у себя в библиотеке. У Краба книги можно найти где угодно — кроме полок его библиотеки. У Краба вы выдвигаете ящик, а там книга. Едва зайдя к нему, поскальзываетесь на книге. Книгами наполнена ванна: еще одна — и они хлынут через край, нетрудно представить себе ущерб. Бывает и так, что Краб забывает выключить печь, просто катастрофа, или убавить огонь под кастрюлей — и в том, и в другом случае книга, почитай, пропала. Когда Крабу достает смелости, он устраивает всем книгам большую чистку, но такое случается не часто, и по углам в каждой комнате громоздятся груды грязных, неприглядных книг. По всей вероятности, от лени Краб предпочитает скорее купить новую книгу, нежели отбелить вчерашнюю, так что вам не удастся два дня подряд застать его с одной и той же — зачастую он меняет книги по несколько раз на день, чистое кокетство — или довольно пошлая и крикливая манера кичиться своими богатствами.

Его сосед сверху обладает немалым весом. Краб, очевидно, попал под самого толстого, самого тяжелого, и тот, так сказать, никогда не отлучается, днями напролет тяготеет над Крабом, изнуренным Крабом, которого все сильнее и сильнее донимают боли в поясничных и шейных позвонках, которому так хотелось бы на худой конец иметь возможность время от времени передохнуть, слегка прилечь, но его сосед снизу не сидит на месте, ибо Краб, очевидно, попал на нервного, возбудимого, и тот тоже никогда не выходит, не обращая внимания на вес Краба у себя на плечах, лишает его свободы в движениях и вынуждает беспрестанно переходить из комнаты в комнату. Но что тут удивительного? Поселившись в одном из тех современных домов, что обходятся без полов и потолков, где жильцы ютятся друг на друге, подобный Крабу неудачник, конечно же, обречен вклиниться между несносными соседями.

Звук его шагов напоминает шум моря. Это не может не тревожить, тем паче, что он не умеет плавать, да и соседи беспокоятся. Напрасно Краб осторожничает и поднимается по лестнице на цыпочках, поднимающийся вместе с ним мощный гул воды и ветра будит всех вокруг. Иногда от чрезмерного старания он промахивается мимо ступеньки и падает навзничь; тогда становится слышно, как грохочет океан, разбиваются о рифы волны. Большой переполох во всем доме. Раскаты бури вызывают самую настоящую панику. Назавтра кое-кто из соседей утверждает, что на них обрушились потоки воды, залили потолок и затопили гостиную. Чтобы избежать связанных с возможной тяжбой осложнений, а также из боязни скандала, Краб оплачивает им ремонт. Этим пользуются. Вскоре он уже оплачивает любой ущерб, причиненный жителям квартала из-за неисправности водопровода. И на этом никто не собирается останавливаться. Когда поток в половодье подмывает берега и дороги, опрокидывает деревья и автомашины, подождав, пока он вернется в свое русло, в причиненном вреде обвиняют Краба — всегда находятся подкупленные свидетели, которые подтверждают, что именно тут он и проходил, а если от них требуют доказательств, заявляют, что вне всяких сомнений узнали неподражаемый звук его шагов, невнятный гул океана, оттененный пронзительными криками чаек; хватая тем самым в своей лжи через край, они себя выдают: крики чаек! а почему тогда не сирены пароходов или переговоры китов? Но, чтобы избежать связанных с возможной тяжбой осложнений, а также из боязни скандала, Краб предпочитает платить.

Если Крабу придется покинуть необитаемый остров, что он захватит с собой?

Иногда он разглядывает свою библиотеку и ничего в ней для себя не находит, все эти книги гласят единственно о его скуке: одна длинная, нескончаемая фраза, что начинается вверху слева, чтобы закончиться справа внизу, и в ней речь идет исключительно о его скуке, раздвижная фраза, не прощающая ему ни одной детали, дотошное описание его скуки — бесконечно бесцветное рассуждение, цель которого — подвести итог его скуки, энциклопедия в тысячу томов, единственная статья которой посвящена его скуке, — сумма всей его скуки. И Краб испытывает искушение раскроить себе череп о стену.

— Но к черту все эти книги, хватит читать, пора жить! — восклицает Краб и скидывает груды томов с полок своей библиотеки, швыряет их на землю, с остервенением топчет. Затем, чтобы не откладывать в долгий ящик и вести себя сообразно принятому решению, усаживается за стол и начинает писать.

Прежде всего нужно выбрать место, оно должно быть одновременно доступным и защищенным, достаточно близким к источникам снабжения, но и неприметным, и Краб обследует окрестности, колеблется между двумя-тремя возможными площадками, сравнивает их достоинства, отказывается от всех трех, ищет снова и снова, в конце концов делает свой выбор и тут же приступает к сбору необходимых материалов, внимание, дерево годится отнюдь не всякое, часто Крабу приходится преодолевать большие расстояния, чтобы отыскать подходящую ветвь, гибкую и прочную, все еще покрытую свежей корой, по которой будут скатываться капли дождя. К тому же от дерева требуется несколько, притом по сути своей разнородных, свойств: твердое послужит остовом, который обеспечит прочность и устойчивость целого, тогда как более мягкое, гладкое, легкое в обработке предпочтительнее для меблировки, то есть для внутреннего благоустройства — выровнять основание, закруглить углы. Легкая как бумага стружка пойдет на заделку щелей — теплоизоляция является одной из главных забот Краба, — на руку уюту и мягкость подстилки, которая, впрочем, не вполне удовлетворяет Краба, поскольку он отправляется на поиски ткани для подушек и занавесок, снова внимание, что попало здесь не годится, шерсть и хлопок, но не синтетика, самые тонкие, самые мягкие волокна темных тонов — как из стремления к элегантности, так и для того, чтобы не привлекать внимания, — от подобной скромности, к которой мы в нем не привыкли, в данном случае зависит само выживание. Разбросанность материалов вкупе со слабостью конституции Краба — он не способен приподнять тяжелую ношу, и к тому же плохо приспособлен к схватыванию и переносу — вынуждает его растрачивать силы в беспрестанном хождении туда-сюда. Завершить строительство стоит ему бесчисленных мук. Теперь он может отдохнуть.

Но хватило всего одного порыва ветра. И вот сломанное гнездо Краба лежит у подножия дуба. Из него, чудесным образом уцелев, на траву выкатились три маленьких розовых яйца. Ласке на пасху.

Краб признаёт свою вину. И делает это с высоко поднятой головой. Да, он хладнокровно убил молодого незнакомца, который читал книгу рядом с ним на скамейке. Он поступил так без колебаний и без угрызений совести, проникнув в будущее этого несчастного. Ни к чему предсказания по звездам или картам, все это вздор, достаточно не мешать памяти уйти по ту сторону текущего момента, чтобы узнать будущее до тех пор, пока она не ослабеет.

Насколько все отчетливо — кажется, что эти события разворачивались прямо перед ним: Краб, сидя на своей скамейке, оказался очевидцем государственного переворота, который через семь лет должен был привести этого молодого человека к власти, положив начало полувековой кровавой диктатуре, — ибо сей тиран не остановится, пока не подомнет под свой сапог всю страну, разместив на границах своих близких и друзей, а в каждой семье — полицейского в штатском, топя в крови малейшие намеки на неповиновение: бессильный Краб был свидетелем расправ без суда и следствия, восьмикратно преумноженных после того, как архитекторам был отдан приказ строить отныне только восьмиугольные здания, дабы предоставить жандармам больше стен, к которым можно поставить жертв; он видел рабочих, прикованных к машинам, специально задуманным, чтобы отрезать им пальцы — которыми тиран по ночам затыкает себе уши, — и как хлеба колосятся над трупами крестьян, и сведенных в полк детей, вырванных восьмимесячными из утроб своих матерей, а в начале был наш великий Кормчий, геометрия, сведенная к линиям его руки и чертам асимметричного лица, география, подчиненная гангренозной экспансии его империи, поэзия, заглушенная бряцанием рифм единственной эпопеи, в которой каждый его шаг, начиная с самого первого, прославлялся с невольной иронией в неправильных, то слишком длинных, то слишком коротких стихотворных строках, сборник его максим, ставший единственным доступным философским трудом, мысль, загнанная в головы, осужденная, цензурированная, пользующаяся подчас типографской опечаткой, чтобы несмотря ни на что пробиться между двумя чеканными слогами, в ложбине какой-то фразы в этой стерильной книжечке, быстро в таком случае выявляемой и изгоняемой из следующего издания, доверяемого на сей раз другому печатнику, поскольку предыдущий не пережил позора своей публичной казни.

В одно мгновение Краб увидел все это. Любой на его месте поступил бы точно так же: повернулся бы к будущему тирану — каковой еще ни о чем не подозревал, поскольку невинно продолжал свои литературные штудии — и вонзил ему в горло нож. Обычное дело — жалеть, что с подобным чудовищем не покончили, пока оно не совершило своих преступлений.

Итак, Краб выбрал именно эту систему защиты. Следствию удалось доказать, что жертва на протяжении двух лет поддерживала связь с его супругой (мимоходом заметим, что это может объяснить часто упоминаемые отсутствия оной, неуловимой супруги Краба), но пристало ли упоминать об этом скабрезном водевиле, когда проницательность обвиняемого и проявленная им решительность, несомненно, избавили нашу страну от превращения в театр новой исторической трагедии?

Строго говоря, нет никакой разницы между лошадью и полдником маленьких девочек, если их, конечно, двое, сидящих друг напротив друга, а наблюдатель находится под столом, и при условии также, что он прилег таким образом, что ему видно только плоское брюхо лошади и четыре ее стройные лодыжки в белых носочках. Краб, наш знакомый конюх, ложится в конюшне вместе с животными, чтобы следить за спокойствием их ночей и безотлагательно обеспечить их уходом, которого часто требует их хрупкое здоровье (пневмония тоже любит приволокнуться за одетыми в кожу мускулистыми телами, она с распростертыми объятиями встречает их после скачек). Он делит стойло с прекрасной рыжей кобылой с белыми бабками, но подчас предпочитает думать, что лежит под столом, за которым полдничают две девочки: полная иллюзия — взлетающая на воздух, когда внезапно появляется мать малышек, которая выгоняет его метлой и грозится вызвать полицию.

(Через узкое зарешеченное окно своей камеры Крабу видны лишь полеты клеток с птицами.)

Что делал Краб в момент преступления? Умирал убитым.

Намерения и на этот раз были наилучшими, но метод привел к катастрофе. И вот, вопреки расчетам его матери, ежедневные удары бича не закалили характер Краба.

Вам, сударыня, следовало бы воспользоваться молотом — да потяжелее. Не стоит вмешиваться в воспитание, когда ничего в нем не смыслишь. Так и получаются трусливые и безвольные типы вроде вашего сына Краба; нечего и ждать от этой тли. Гусеницы, которая так и останется слизняком. Можете гордиться собой.

(Его личный дневник — просто шедевр. Зато жизнь Краба — сплошная неудача.)

К себе самому Краб не испытывает ничего, кроме презрения, но собственное презрение оставляет его холодным, и это безразличие настолько его удручает, что он впадает в патетику и в конце концов начинает себя жалеть, но не хочет жалости, его гордость ее отвергает, и лицо внезапно выдает определенное удовлетворение, каковое он же сам первым счел бы смехотворным, откуда и проистекает то презрение, которое он испытывает к самому себе и которое, к сожалению, оставляет его совершенно холодным.

Краб не смог бы иметь кошку. Я слишком независим, говорит он.

Краб постоянно вызывает смех у своего шута. Только он способен придать такой блеск волосам собственного парикмахера. Его личный врач обязан ему жизнью. Костюм Краба сидит на его портном так, как никакой другой. Никто не покусится на конуру его собаки, пока перед ней маячит Краб. Этим утром, в пять часов, он посреди серости двора, на пронизывающем холоде, в последний раз виделся со своим палачом. В полдень с большой помпой принял своих пожарных. Что сталось бы с Крабом без его читателей?

Велико его удивление — не то страх, не то восхищение — всякий раз, когда ему на улице или где-либо еще встречается кто-то, кого он никогда до тех пор не видел, он не может от этого оправиться: вот лицо, которое отличается от всех ему известных, не похоже ни на одно из них, какой оригинальный нос, неповторимые глаза, неподражаемый рот, бесподобная шевелюра, единственный на свете силуэт! И Краб всякий раз не в силах сдержать удивленный возглас ужаса или восторга, который в любом случае ставит его в весьма деликатное положение.

Опаздывающий Краб ширит шаг. И все равно идет недостаточно быстро. Он пускается бегом — особо не напрягаясь, трусцой. Но бегущий Краб порождает преследующих его собак, точнее, непривычная скорость перемещения наводит его на мысль о бегстве, а мысль о бегстве наводит на мысль о преследовании, а мысль о преследовании наводит на мысль о наседающей ему на пятки своре сторожевых псов, он пугается, он ускоряется, мчит сломя голову, все дальше и дальше, в ужасе, и свора сторожевых псов становится стаей волков, Краб бьет все рекорды скорости, иногда оглядываясь, чтобы посмотреть, не догоняют ли его, не настигли ли, потом ему уже нет нужды оборачиваться, он чует на затылке горячее дыхание пантер. Позже найдут его дочиста обглоданные гиенами кости.

Краб наконец умирает в той самой постели, в которой родился, потратив всю свою долгую жизнь на попытки из нее выбраться, но так и не поборов лени. И вновь его голова падает на подушку.

Это все она же, возвращается каждые десять лет, чтобы вонзить ему в спину нож, а потом вновь на десять лет исчезает. И Краб ревниво хранит все эти воткнутые в него ножи, которые ранят его при каждом движении и все еще исторгают крики, но расстаться с ними он не хотел бы ни за что на свете, с такими замечательными ножами с искусно вырезанными из кости и отполированными рукоятками, с острыми серебряными лезвиями, наточенными, нержавеющими, ей-богу, судя по этим ножам, она с ним не шутит — каждые десять лет нож, потом вновь исчезает, — или, быть может, она сама не подозревает об их ценности и тем самым отдает Крабу самое драгоценное, что у нее есть, да, скорее всего, именно так: она не ведает, что теряет.

В первый раз Краб спас ее от утопления: когда она мыла руки и вода доходила ей уже до запястий, он закрыл кран. На следующую зиму, не думая о собственной жизни, Краб спас ее от пожара, который трещал всего в нескольких метрах от нее, в очаге камина, уже уничтожив четыре замечательных полена из ее мебели и вязанку хвороста; он посодействовал огню угаснуть. Еще один раз удержал ее в последний момент за руку, когда она собиралась перебежать улицу. Потом отвлек ярость собаки, вырвав у нее из рук красный резиновый мячик, на который зарился пудель, и отбросив его от греха подальше. И несмотря на все это она упорно отказывается ему отдаться и каждый раз меняет тему, стоит ему заговорить о женитьбе или рыцарстве.

Так решил король, ее отец. Поединок на копьях рассудит Краба и его соперника, оспаривающих любовь белоснежной, как слоновая кость, принцессы. Штандарты, фанфары. Под знатными дамами и рыцарями раскачивается трибуна. Принцесса замерла рядом с королем, своим отцом. Она чуть раскраснелась — еще бы, такие обстоятельства. Чернь оттеснена на край ристалища. Появляются Краб и его соперник, оба на лошади, в доспехах, копье уже зажато под мышкой, они бросают друг другу вызов, поносят друг друга, обмениваются оскорбительными словами, еще более разжигая в себе гнев и ревность. Поединок, однако же, никак не начинается. Распорядитель турнира, похоже, в недоумении, он в последний раз проверяет снаряжение бойцов, все на месте, доспехи в полном порядке, от плюмажа до поножей, два щита с гербами, два копья одинаковой длины. Но что-то его все-таки смущает, что-то не так, он готов поклясться, но никак не может понять, что именно. На трибуне растет нетерпение. Народ ропщет. Принцесса зевает. Король гримасничает. Судья отгоняет сомнения и громким голосом подает сигнал. Пусть прольется кровь. Краб и его соперник сшибаются. Но они верхом на одной и той же лошади.

Краб разглядывает женщин, их прекрасные лица, с чувством, с настойчивостью, с озлобленностью, думая, что они постареют вместе с ним, одновременно, неотвратимо, секунда за секундой, поскольку они — его современницы, и с тем он ими и обладает, их увлекает, влечет за собой к старости, дряхлости и смерти — так все устроено, ну и ладно, так держать.

Женщины с короткими волосами в один голос скажут, что отращивают волосы, тогда как женщины с длинными волосами в один голос скажут, что готовятся их обрезать; вот почему Краб, который предпочитает женщин с длинными волосами, предпочитает женщин с короткими волосами.

Они живут настолько дольше мужчин, что впору задаться вопросом, уж не рождаются ли они, умирая настолько позже, тоже чуть раньше. Краб, по крайней мере, им задается. Именно тот тип вопросов, что он перед собой ставит. Есть у него и другая гипотеза, но он с трудом осмеливается ее сформулировать: быть может, преимущественное долголетие женщин связано с тем фактом, что каждый мужчина по крайней мере раз в жизни заявляет, что готов отдать двадцать лет жизни, лишь бы добиться любви той или иной женщины, а та соглашается.

Краб не хочет, чтобы его любили из-за денег. Она не хочет, чтобы ее любили из-за внешности. И однако же они вместе.

Краб возвращается к прошлому своей жены, дабы посеять там упадок. Здесь предстоит причинить немало ущерба. В садах надлежит стать кротом, в городах — крысой, в комнатах — блохой и клопом, на пляжах — утвердиться в качестве краба. Слишком длинные ночи следует укоротить, слишком мягкие зимы ужесточить, слишком скорые поезда перевести на запасной путь. Многое нужно пересмотреть или, того лучше, устранить. Отвести в сторону многие дороги. Нагнать много туч — и пролить их дождем. Разрушить многие дома. В любом случае придется нанести множество ударов — и мужчины, которых знала его жена, пройдут на сей раз свой путь, а не то пожалеют, что ее повстречали, в сам момент встречи поймут свою ошибку. И тогда правы будут те, кто пустит себе пулю в лоб, те, кто выбросится из окна или даже предпочтет умереть, проглотив вилку: они избавят себя от страданий.

Поскольку жена, с которой он делит свои дни, оставляет за собой утро.

Крабу и его старой супруге больше нечего сказать друг другу. После шестидесяти лет совместной жизни и исполненного страсти общения они один за другим исчерпали все регистры, меняясь ролями, становясь то за, то против всего, что достойно защиты или нападения. Источник иссяк. Действительность не в силах предложить им ничего, что когда-то уже не было предметом спора между ними. Поначалу, каждый со своей стороны, они искали новые темы для обсуждения, но в конце концов сдались. Отныне они проводят вместе день за днем, не произнося ни слова.

И все же время от времени одного из них посещает вдохновение, он находит, что может сказать такое, чего еще ни тот, ни другой не говорил, несмотря на шестьдесят лет совместной жизни и оживленных разговоров, и тогда они до самого вечера пережевывают этот обрывок фразы.

Сегодня утром, например, при первых лучах солнца, уже сидя рядом с ним у окна, она сказала: — Так грустно целыми днями смотреть на грабы. И теперь, когда луна не спеша поднимается над огромными деревьями, Краб в знак согласия качает головой: да, это так грустно. И как раз тут в комнату, чтобы закрыть ставни, входит сиделка.

Позже эта же сиделка заходит в комнату, чтобы открыть ставни и подкатить оба кресла к окну.

Внезапно осознав, что мир был создан для девушек двадцати с половиной лет от роду, для них, вокруг них задуман и обустроен; что любое начинание в этом мире в конечном счете направлено на то, чтобы удовлетворить девушек двадцати с половиной лет от роду, даже направлено на то, чтобы только их и удовлетворить; что единственным смыслом существования огромной и сложной системы мироздания является удовольствие, блеск, пение девушек двадцати с половиной лет от роду; что все задействованные при малейшем усилии силы ведут к дальнейшему росту и без того уже чрезмерных возможностей девушек двадцати с половиной лет от роду, Краб собирает все подручные средства, разрывает договора, удаляется от дел и подает заявление об отставке.

— Всё что вы пишете, — ерунда, бросаете слова на ветер, — говорят Крабу, и вид при этом имеют весьма искренний.

(Ветер, вспомним, который волнует склоны гор и гонит по морю волны, заставляет плясать в ночи языки пламени, разносчик пыльцы, тучегон, великий смутьян, правая половина осени, третья нога в юбке, винтовой полет бабочки, душа музыки.)

Краб не может смириться с подобными словами. Он-то знает свои границы. Границы как своих возможностей, так и гордости. Столь непомерные комплименты в конечном счете ранят его сильнее, нежели пренебрежение или оскорбление.

(Трудно угодить его тщеславию; удовлетворившись же, оно не может сдержать отвращения.)

Так и защищается уложивший Краба наповал полицейский: — Этот тип сунул руку в карман. Я подумал, что он полез за карандашом.

Краб охотно признает, что обделен высшей мудростью. И даже первым об этом заявляет. Услышав, как он говорит об этом, все громко возмущаются, протестуют: раз вы это признаете, значит вы ее не лишены. Столько людей, чья глупость совершенно очевидна, считает себя мудрецами! Напротив, трезвость вашего ума вскрывает проницательность, а то и прозорливость, истинную высоту духа, вы, сударь, по правде говоря, поразительно мудры. Краб отлично знал, разыгрывая смирение, что этими льстивыми заключениями все и кончится. Краб знал об этом, ибо он — кто угодно, но уж никак не идиот.

К тому же Краб убежден, что у него за спиной все говорят о нем только хорошее. Ну кого же еще и хвалить, как не его. Все дружно находят его самым обворожительным, самым утонченным, самым милым из знакомых. В один голос превозносят его умение держаться. Обожают его простоту, величие души, тонкость чувств. Так сожалеют, когда он уходит, стоит ему удалиться, как подымается хвалебный хор. Впрочем, если он неожиданно вернется, все пересуды тут же смолкают — надо щадить его скромность.

Вполне, в отличие от солнца, доступный невооруженному глазу, Краб демонстрирует все цвета спектра и происходит из рассеянного посредством преломлениями отражения солнечного света в капельках воды, образующихся, когда туча разрешается дождем, откуда и проистекает редкость его появления и тот восторг, который оное вызывает прежде всего у детей, каковым хотелось бы при этом до него дотронуться, как будто можно дотронуться до Краба — сие наивное желание следует отнести на счет обусловленного нежным возрастом неведения. Краб тем не менее тронут — до такой степени, что не может этого высказать. В любом случае это отличный реванш над теми, кто утверждает, будто он на самом деле не существует, будучи простой оптической иллюзией или причудливым призраком, будто в лучшем случае он является эфемерной разновидностью тумана, цветным конденсатом, бесполезным паром, а также и над другими, еще более многочисленными, кто утверждает, будто он не силен в одежде.

(Краб, встречаясь в зеркале со своим изображением, испытывает желание зайти и купить его.)

Не следует слепо доверять всему, что можно прочесть; воздадим же наконец ему должное в той области, где клевета особенно преуспевает: Краб — весьма изысканный любовник. Покидает поутру своих партнерш утомленными, удовлетворенными, захлестнутыми, чуть не утонувшими. За всем этим не стоит ни какого-либо колдовства, ни особого благоволения природы, Краб — такой же горемыка, как и все остальные (его портрет проясняется с опозданием), самого обычного телосложения. Но до того как начнется развлечение, пока они расшнуровывают, развязывают и стягивают с себя различные предметы своего белья, он тайком подсоединяет свой семенной канатик к семенному канатищу находящегося в соседней комнате носорога. Отсюда и его из ряда вон выходящие достижения.

Конечно же, не мешало бы, не откладывая в долгий ящик, восстановить образ Краба — но вот надо ли выдавать для этого его невинное мошенничество?

Нет ничего более озадачивающего, нежели следы, оставляемые Крабом за собой на песке или снегу, — каковые все же напоминают о его решительной походке и образуют узенькую, совершенно прямолинейную тропинку, без перебоев или поворотов, без возврата, дорожку, по которой легко следовать тому, кто знает, куда он идет, — озадачивающую потому, что каждый из его следов уникален, начать хотя бы с широкого оттиска левой босой ступни, затем, чуть впереди сдвинутый вправо отпечаток круглого, с трещиной, деревянного башмака, следом за которым идет третий, трехпалый, а затем — множество других, подчас на несколько километров, столь же четких, более или менее глубоких, но совершенно разных, то пальчатых, то нет, овальных, когтистых, раздвоенных, перепончатых, извилистых, с отпечатком правой босой ступни в конце, ведущим прямо к Крабу, вы и впрямь обнаружите его сидящим на скале, или на пне, или, возможно, забравшимся на дерево, неподвижным, не сводящим глаз с горизонта, как будто можно продвинуться и дальше.

(Что касается испражнений Краба, то Олимпия их сметает или сгребает, подбирает, подтирает или тщетно ищет: подчас они настолько незаметны, что могут смутить разве что мух.)

Краб чувствует, что-то вот-вот произойдет, в ветвях уже бурлят непоседливыми стрелами соки, юная весна полнится мурашками, наверняка что-то вот-вот произойдет, такая из ряда вон выходящая жара, гроза давит всем весом небес, в воздухе видно напряжение, внезапно густеет лето, тревога Краба все возрастает, что-то вот-вот произойдет, это точно, так не может продолжаться, медленное гниение, запах трупа и соломенной подстилки, осень, которая так разъедает сердца, так мутит кровь, что-то вот-вот произойдет, Краб дрожит, ужас выстуживает ему кости, каждый шаг мрачно отдается от замерзшей земли, в полом безмолвии, зима покрывает ночь своей белой тенью, Краб чувствует, что-то вот-вот произойдет, на этот раз дело серьезное, в ветвях уже бурлят непоседливыми стрелами соки.

Когда приходит весна, в носу у Краба, чтобы лучше внюхаться в аромат древесных соков, цветов, в дикие запахи нескрываемых страстей, таращатся самые настоящие ноздри, затем его температура падает, кровь замедляет бег, Краб с веселостью сносит летние перепады и мало-помалу покрывается легким пушком, предвещающим пышное осеннее оперение, непромокаемое, действенное против туманов и въедливой мороси, своим путем выпадающее к началу зимы, когда у него на теле, голове и всех членах, пробивается серебристый мех, который по мере того, как крепчают холода, становится все толще, но, несмотря на это, вы можете не сомневаться: вновь обнаружатся мнимые очевидцы — озлобленные, завистливые, — готовые поручиться, что Краб неприспособлен, стесняется сам себя, всегда на обочине этого мира, оставаясь для жизни как бы посторонним.

Краб, когда его в бок толкает ветка — поставьте-ка себя на его место, — в первый момент собирается ее срезать, даже бросается на поиски пилы или топора и, бывает, надрезает древесину, но всякий раз останавливается, в конце концов, лучше подождать и посмотреть, какие эта ветка принесет плоды, подчас это вишни, которые ему приходится оберегать от дроздов, подчас орехи, которые у него оспаривает белка, подчас груши, яблоки, их нужно оберегать от червяков — да, такому, как Краб, ничто не гарантировано даже в совершенно особых, несомненно благоприятных условиях производства.

Искусство канатоходца, конечно, сродни чуду, но когда ты уже не можешь перемещаться, кроме как по веревке, как Краб, дабы танцевать в горних, когда больше не можешь, не споткнувшись и не шмякнувшись, поставить ногу на землю, тогда гений канатоходца оказывается под сомнением, некоторые и вовсе его отрицают, аплодисменты становятся все жиже и жиже. Прощайте, поскольку именно так и обстоят дела, Краб бросается в пустоту.

Не операция — чистая формальность; при пробуждении хирург преподнес ему свернувшуюся среди ваты штуковину — вялую, трубчатую, фиолетовую, аккуратно отсеченную мановением скальпеля, неприглядную, на выброс, — тот червеобразный отросток, от которого, впрочем, никакой пользы, который, как известно, не имеет в организме особой функции, хотя, быть может, постоянная угроза, каковую составляет его возможное воспаление, изначально имела своей целью задержать человека на предоставленной ему территории и ограничить его катастрофическую экспансию, удерживая, например, от выхода в открытое море, от подъема слишком высоко в горы или в небо, убеждая его остаться на месте, неподалеку от больницы: уловка природы, направленная, наверное, на то, чтобы сохранить своего рода спокойные зоны за другими живыми существами. Проявив изобретательность, человек обошел эту проблему: он понастроил повсюду больниц, и червеобразный аппендикс стал для хирургов предметом насмешки, а для больных — поводом без особого риска свыкнуться с медицинской средой в преддверии куда более насущных будущих мучений.

Итак, избавленный от ненужного придатка, который не сгодился бы и на хвост ящерке, а затем должным образом зашитый, Краб тем не менее, похоже, никак не может оправиться. Он растерял все свои рефлексы. Не переваривает пищу. С трудом дышит. Не держится на ногах. Отхаркивает черную кровь. Слишком поздно понимает, что этот ложный, бесполезный и пустой орган, только и способный, что на боль, был тем фокусом, в котором сходились принципы его жизни.

Все же иногда, пусть и редко, есть над чем посмеяться: если Краб умрет прямо сегодня, скажут, что он промелькнул как метеор!

Можно сказать о нем все что угодно, но прежде всего Краб — пусть даже до сих пор и применялись любые средства, чтобы затемнить этот факт — худший ученик в классе, последний — и с запасом, поскольку предпоследний куда ближе к первому, чем к Крабу. Промежуток между Крабом и предпоследним таков, что обусловленный им эффект искаженной перспективы чуть ли не заставляет нас подумать, что предпоследний наступает на пятки первому, что оба они, как и все остальные между ними, ютятся на одном пятачке. Навидался я их за свою жизнь, говорит его учитель, плохих-то учеников, но таких плохих, как ученик Краб, плохих до такой степени — нет, никогда, честное слово, вот кто действительно плохой ученик, я никогда не сталкивался с таким безнадежным случаем, тут в одну кучу свалено буквально все: ничего не знает, ничего не делает, ничего не понимает, ну ничего, совсем ничего, ничегошеньки, лишенный до мозга костей всяких способностей, худший из худших, среди худших из наихудших не имеющий соперников, настолько плохой, что я не могу себе представить, чтобы этого можно было достичь не умышленно, не путем обучения и бдений, ученик Краб вживе воплощает умозрительную фигуру наисовершеннейшего ничтожества, каковую некоторые из моих коллег якобы уже обнаруживали у себя в классе, с чем я не могу согласиться, поскольку они не знают воистину исключительного, совершенно уникального ученика Краба, изъятого у смерти неправдоподобным чудом своего рождения, воплощенного без пользы, без ущерба, без какого-либо разрыва ничтожества, уже такого, каким он будет, когда за ним придет смерть, к тому же он оказывает губительное влияние на своих товарищей, господин директор, ему никогда не перейти в следующий класс, исключите его. Ни о чем другом директор и не помышляет. Но как и куда его исключишь?

Краб, сам того не желая, втянулся в хоровод, излишне упоминать, что смотрится он при этом весьма плачевно. И его мрачность передается другим. По цепочке распространяется уныние. Что-то заедает. Продолжается только музыка. Мы замираем на месте, опустив руки.

И это к лучшему. Ибо бывает, что Краб увлекает всех за собой и направляет хоровод туда, где остается только рыдать.

Краб увеличивается, такова его новая идея, чтобы пополнеть, нужно есть все подряд, пить все, что попадается под руку, все проглотить и затем усвоить, ничего обратно не извергая, все удержать, занять территорию, волнами, последовательными оползнями плоти, наложить свою массу, выиграть в ширине, все покрыть, выиграть в толщине, накапливая слой за слоем, все под собой погрести, переполнить, закупорить, загромоздить, все наполнить и завоевать, занять все место.

Чтобы в этом преуспеть, нет нужды перемещаться. Он распространяется, не двигаясь с места. Сначала Краб проглатывает все, что есть у него под рукой, за этот счет полнеет, и его увеличившееся тело пользуется этим новым охватом, находит, ощупывая все вокруг, чем бы еще поживиться, за этот счет полнеет, тем самым мало-помалу, но неуклонно продвигается одновременно во всех направлениях, накатывает, присваивает силой обстоятельств окружающий мир, неустранимое, здесь стоит и не иначе, расходящееся лучами присутствие, которое выталкивает других на свои границы, не видно, что могло бы его впредь остановить, какая невозможная сытость, это тело напротив требует все больше и больше пищи, его аппетит все растет, ничто не утоляет более его голод.

Когда он все проглотит и, возможно, все покроет, не находя более ничего себе на зуб, он похудеет, его бока вновь опадут, он отхлынет, и на освобожденных от его громоздкого присутствия землях вновь зародится жизнь. Но нас при этом не будет.

Краб ищет общества стариков, поскольку им в этой жизни осталось весьма немногое, да к тому же и простейшее, его воображение воспринимает их без напряжения, ему не нужно прикладывать те усилия, которые требуются, чтобы представить в перспективе жизнь, почти целиком принадлежащую будущему, вот почему Краб так боится общества детишек, подавленный размахом задач, которые им нужно свершить, знаний, которые нужно получить, в общем, всем тем, что их ждет, тем существованием, которое надлежит пройти из конца в конец и о котором они, по счастью, не имеют никакого представления, но он-то сам без труда воображает, как проходил через это в прошлом, опираясь от слабости на собственный опыт и тем самым уже отчасти выкрутившись. Каждый новорожденный внезапно вновь ставит все под вопрос, его труды и тяготы ни к чему не приведут, коли все надо начинать заново. А у Краба нет на это смелости, не хватает энергии, он слишком устал, заранее обессилел, словно это ему пришлось начинать из ниоткуда, с нуля своего детства, и еще предстоит заново всему обучаться. Напротив, общество стариков успокаивает, Краб освобождается от тех лет, что ему остается прожить, забегает вперед, срезает путь, выигрывает драгоценное время, избавляет себя от множества испытаний и забот, от тягостного полувека в вертикальном положении.

Но совершенной, абсолютной, неомрачимой на всем протяжении его посещения безмятежности Краб достигает у изголовья покойников, потом его выставляют вон.

И в этом году снова Крабу не пережить зимы.

Вот его чемодан, большой деревянный чемодан, притом глубокий, с большим количеством отделений, он вмещает все, что нужно, чтобы починить все, что ломается: инструменты электрика и столяра, молотки, тиски, отвертки, ключи, клещи и щипцы, годные как для толстого, так и для тонкого, свинцовые трубы, клубки стальной и латунной проволоки, полный набор винтов, гвоздей, заклепок, крюков, болтов… а на закрытой крышке можно прочесть выведенное большими черными буквами слово РЕМОНТ, следовательно, речь идет не о багаже туриста: как раз такова профессия Краба, мастер по ремонту, и, чтобы поскорее вмешаться, когда его зовут на помощь, чтобы быстрее добраться на место домашней катастрофы и опередить конкурентов, ему и пришла в голову хитроумная идея собрать свое оборудование в один чемодан, каковой он, увы, не способен оторвать от земли, давным-давно растратив последние силы, и сам весь скособочившийся, разбитый и свихнутый, скрипящий и булькающий самым тревожным образом — для него уже ничего толкового не сделать, наступает, знаете ли, момент, когда, что касается временного ремонта, игра не стоит свеч, бесполезная трата сил, да к тому же надежность всегда оставляет желать лучшего, невозможно исключить возможность воспламенения, взрыва, пожара, конечно, куда разумнее его заменить. Но такое решение дается с трудом. Надо посмотреть. Поразмыслим об этом.

Врачи, к которым он обратился, порекомендовали ему умереть от рака.

Тот, кто страдает, охотно променял бы свою чудовищную боль на любую другую. В больнице Крабу (с проломленным черепом) и его соседу по койке (наступил на мину) удалось договориться, они сменяют друг друга, и их беспрестанно перемещающуюся из головы в ноги, потом из ног в голову боль легче переносить. Иногда один из них принимает на себя все муки — и головы, и ног, — а другой пользуется этим, чтобы встать и уладить свои дела. Но мучения того, кто жертвует собой, быстро становятся непереносимыми — он за то, чтобы вернуться к исходному раскладу.

С годами Краб, не ускоряясь и не останавливаясь, равномерно прогрессирует: выигрывает в силе и сноровке, наращивает опыт и знания, в то время как люди его поколения начинают клониться к упадку, все менее и менее сильные и проворные, мало-помалу забывают то, что знают, то, что дал им опыт, Краб идет дальше, ничуть не слабея, продолжает, собирает новые силы, работает над гибкостью, неустанно обогащает опыт и знания, в то время как люди его поколения все реже и реже пользуются своими ногами и памятью (но детство все еще бузит у них на губах), Краб не позволяет себе останавливаться или отвлекаться, напротив, обретает мышцы и уверенность, упражняясь в искусстве вольтижировки, углубляет опыт и эрудицию, в то время как люди его поколения умирают от исчерпанности, Краб вновь забегает вперед, полный решимости до конца развить все свои способности, тогда к концу подойдет и его жизнь, приступает в это утро к изучению греческого и фортепиано.

Он вовсе не тот отрицательный герой, каким его чаще, чем следовало бы, представляют. Краб ведет свою жизнь так, как ее понимает. Он свободен, он навязывает свою волю и отрицает за кем бы то ни было право в ней сомневаться. Если так решит, будет чайником; ему достаточно только пожелать, чтобы стать бирюком. Он — полное яиц гнездо. Он — звезда, дерево, старый камень, пруд, ничто ему в этом не помешает, рысомак, лождь, захочет — и он уже глязь соводущ. Он глубиза дестрапун кранатейн. Анолзпротинолапа ра квис врин етц пле. Солиполь однако ж и катравь-ка мулить, противление бесполезно, снова вох, клюжь пот сурдину, но продолжаться такое не могло, то было чистое неистовство. Распрощавшемуся с иллюзиями Крабу придется теперь объясниться.

Краб, и это еще далеко не победа, мучительно высвобождается из камня, сначала сверхчеловеческим усилием сознания собирает разнородные гранулы, каковые в будущем составят его тело, а пока, со времен геологического прошлого, образуют ту глыбу розового гранита, из которой Краб силится себя извлечь и рассортированные, откалиброванные гранулы которой он, сообразно своим взглядам, теперь перераспределяет, потом уравновешивает изнутри массы, подрезает углы, округляет объемы, целиком погружаясь в эту решающую мыслительную операцию, и его усилия приносят обнадеживающие результаты, снаружи уже показалась совершенная по рисунку ступня, гибкая лодыжка, все началось как нельзя лучше — остается узнать, не будет ли он потом сожалеть о своей допотопной безмятежности.

Все, что он делает правой рукой, Краб должен проделать и левой; все, что он тронул левой рукой, ему нужно тронуть и правой. Как ни крути, все же бывают моменты, когда Краб радуется, что не остался четверорукой обезьяной. Когда безрассудство объединяет понятия симметрии и справедливости, все должно быть повторено, и это изматывает. Потому-то Краб и задумал, дабы упростить себе жизнь, проживать каждый день дважды, повторять назавтра, пользуясь одной левой, все, что делал накануне только правой рукой. Все переписать.

Аллергия? У Краба ее вызывает все — сено, пыльца, перья, рыба, мясо, горячая вода, холодная вода, дым, толпа, замкнутое место, обширные пространства, горный воздух, мел, уголь, собачья, кошачья, кроличья шерсть, губка, молоко, яйца, шум, вопросы, пыль, свет, аммиак, фимиам, духи. Чихая на разрыв легких и горла, Краб каждый раз удаляет из своего организма весь мир.

Краб страдает ипохондрией с тяжелыми инфекционными осложнениями.

Сбитый с ног, опрокинутый, схваченный, взятый в плен течением времени, Краб борется, поскольку не может из него вырваться, и ему все же удается отклонить его направление — теперь становится понятнее, почему его жизнь не поддается пересказу, почему не знает, как уместиться в книге, составленная из-за этого из треугольников и кругов времени. Из одного уж очень неспешного дня ему удалось даже сделать правильный восьмиугольник. И когда изогнутое, сложенное, сжатое время, испытывая внутри этих принудительных фигур или форм все более и более сильное давление, внезапно расслабится, чтобы вновь обрести свой утраченный курс, а это, увы, рано или поздно обязательно произойдет, трехсотлетний Краб мгновенно рассыплется в прах и мгновенно же канет в забвение.

Окаменевший Краб внезапно не выдерживает, не в силах больше сдерживаться, лишайники, облепившие живот и бока, слишком долго щекотали пронизывающие его кожу чувствительные нервы, он сопротивлялся, пока мог, два, три столетия, больше невмоготу, он лопается от смеха и рассыпается на мельчайшие кусочки, чуть ли не песчинки, какая разница, иначе оставалось тупо дожидаться, пока эрозия дойдет до конца, — со все растущим риском, что зимой очередные морозы сотрут тебя в порошок, а для статуи нет более жестокой муки.

Когда у вас под окнами проезжает «скорая помощь», ночью, с воющей сиреной, — и кому, по-вашему, в ней быть? — вспомните о Крабе.

Кирпичный цвет, огромный скошенный лоб, выпученные глаза, неистовство, которое он по малейшему поводу выставляет напоказ… Не будем спорить, Краб не вызывает ни малейшей симпатии. Впрочем, ему на это наплевать. Он бежит общества. Избегает сборищ. Десятиногие копошатся в одиночку. Совсем не любит, когда над ним с интересом склоняются. Тут же драпает — бочком, бочком, а то и пятится раком. Если не может сбежать, смывается. Мог бы, конечно, притвориться, что с головой погрузился в раскрытую перед ним газету, и это было бы достаточно убедительно, только не хватает газеты. Еще охотнее садится в лужу, забивается под камень. И оттуда уже и носа не высунет. Если он понадобится морю, пусть оно поднимется — он не оставит это без внимания. Не помешает знать, что Краб из тех, к кому трудно приблизиться, трудно схватить. И главное — не подступайтесь к нему спереди. Тогда он ощеривается, сжимается в комок. Опаснее всего он, когда загнан в угол. Он молниеносно отвечает на каждый выпад. Руки тяжелоатлета. Стальное запястье. Конечно, славы так не сыщешь, но поймать его можно, только захватив врасплох. Нужно наброситься на него сзади. Вот почему он так нам неприятен: он пробуждает или выявляет в нас дурные инстинкты, за которыми неминуемо приходит тягостное чувство стыда. Осмелимся ли мы после этого уверять в своей верности? Что сталось с теми прекрасными принципами, которые мы себе приписывали? Перед нами предстали порочные глубины нашей природы. Конечно, мы осилили Краба. И его, конечно, держим. Но действовали мы по-предательски. И теперь нам придется жить под гнетом угрызений совести.

Краб все еще жив, но он уже не пользуется одеждой, новое одеяние давило бы ему на плечи, он больше не испытывает ни голода, ни жажды, он больше не слышит и не видит, но все еще жив своим криком, он дышит.

Когда Краб потерял левый глаз, никто не заметил, что свет внезапно чуть утратил свою яркость. Когда Краб оглох на левое ухо, никто не заметил, что громкость звуков внезапно чуть понизилась. Когда Крабу отказала левая рука, никто не заметил, что вес предметов внезапно чуть возрос. Когда Крабу отказала левая нога, никто не заметил, что расстояния между предметами внезапно чуть выросли. Но когда Краб потерял правый глаз, мир внезапно погрузился во мрак. И когда Краб оглох на правое ухо, мир внезапно погрузился в тишину. И когда Крабу отказала правая рука, внезапно стало невозможным брать или приподнимать предметы. И когда Крабу отказала правая нога, внезапно стало невозможным продвигаться или перемещаться между предметами. И теперь, когда под угрозой сама жизнь Краба, в каждом из нас нарастает беспокойство.

Краб мертв, все замерло. Боль слишком сильна. Повсюду траур. Впрочем, без него все без толку. А главное, зачем что-либо продолжать?

Благая весть: можете забросить свои письменные труды. Краб нашел-таки. Не без труда. Все знают историю: искали на протяжении столетий самые великие духом. Каждая эпоха приносила в жертву лучших, чтобы продвинуть это начинание. Многие попытки были близки к тому, чтобы достигнуть цели, как нетрудно видеть сегодня, сравнивая их результаты с итогами Краба. Подчас не хватало какой-то малости. Впрочем, все эти пробные шаги были отнюдь не бесполезны. Краб извлек пользу из неудачных опытов своих предшественников. Он не забредал в тупики, где они погибли. Он следовал сулящим удачу полупротоптанным тропинкам. Он оказался дальше. Дошел до цели. Проведенные им в бдениях и трудах ночи были наконец вознаграждены. Можете забросить свои письменные труды. Краб навсегда освободил вас от этой заботы. Остановите ваши поиски, отныне они лишены предмета. Выйдите на улицу. Развлекайтесь. Краб отыскал формулу, все кончено, его книга положила всему начинанию конец.

Краб завещал свое состояние организациям, боровшимся по всему миру с голодом, болезнями и нищетой — и, поскольку он был очень, очень богат, все эти язвы оказались быстро и окончательно искоренены.

Легкая испарина затуманила поверхность поднесенного к его губам зеркальца. Он жив! Но тем не менее его сердце решительно и бесповоротно перестало биться. На всякий случай повторили опыт с зеркальцем. Все та же легкая испарина вновь затуманила его поверхность. Он жив! Но тем не менее тело Краба, застывшее и неподвижное, уже выказывало столь редко оказывающиеся обманчивыми симптомы самого что ни на есть жесткого трупного окоченения. Никто ничего не понимал. К его губам еще раз поднесли зеркальце. И еще раз все та же легкая испарина затуманила его поверхность. Краб жив! Но тем не менее в комнате вскоре стало нечем дышать. Больше не могло оставаться никаких сомнений. И тело Краба было предано земле. Но как, спрашивается, быть с той легкой испариной, что до самого конца затуманивала поднесенное к его губам зеркальце? Это отражение его лица.

Нужно ли резать правду-матку трупу Краба?

О, конечно же, наша печаль остается все такою же живой, но все-таки утешительно знать, что Краб — всем нам известный эстет, любитель стильной мебели — на веки вечные будет путешествовать в столь великолепном гробу из массивного лакированного дуба, обитом лиловым атласом, с искусно отделанными ручками и бронзовым распятием.

Наши муки нестерпимы, но все-таки не без удовлетворения смотришь, сколько взволнованных людей идет в похоронной процессии, как длинен кортеж, несмотря на зиму, на расстояние, отделяющее дом от кладбища, и на крутой подъем дороги.

И несколько произнесенных на могиле слов, с такой деликатностью вызвавших в памяти нашего несчастного друга и воздавших должное его бесчисленным достоинствам, столь щедро расточавшимся на протяжении всей его жизни, пролили нам на душу немного бальзама. Это прекрасный памятник, скромный, как он и хотел, и, несмотря ни на что, достаточно величественный, чтобы выразить наше безграничное уважение, нашу вечную любовь и бесконечные сетования.

К нашей скорби уже примешивается нежная меланхолия, которая возвещает, чем отныне станет для нас общество Краба; когда время смягчит боль, воспоминания о нем будут вызывать у нас тонкие, изысканные чувства, сплавляющие воедино скорбь и радость и в конечном счете достаточно приятные, и новые грезы отвлекут наш дух от реальности.

Мы покидаем кладбище. Возвращаемся. Наши шаги замедляются, все еще влажные глаза не находят себе места, по губам проплывает легкая улыбка, мало-помалу мы предаемся мечтам, даем дорогу той дивной нежности, которая теперь связывает нас с Крабом по ту сторону смерти, и поэтому нам будет трудно скрыть раздражение, когда, вернувшись домой, мы обнаружим, что служащие похоронного бюро не справились со своей работой и Краб так и возлежит на спине со сведенными ладонями и закрытыми глазами, вновь превратившись в неуместный, назойливый труп, который присвоил себе кровать и причинил столько беспокойства, — мы что, так никогда от него и не избавимся? а если да, то как?