ПЕРВЫЙ ГОД

Мельница в Козельбрухе

Это было между Новым годом и Богоявлением, днём трёх Королей. Крабат, парнишка четырнадцати лет, объединился с ещё двумя малолетними нищими сорбами, и, хотя Его Милость Всесветлейший Курфюрст Саксонский запретил под угрозой штрафа побираться и бродяжничать в его августейшества землях (впрочем, судьи и другие чиновники приняли это, к счастью, не слишком всерьёз), они — Три Короля — ходили по окрестностям Хойерсверды от деревни к деревне: соломенные венки на шапках были их коронами, а один из них, смешной маленький Лобош из Маукендорфа, заделался Мавританским королём и каждое утро весь обмазывался печной сажей. Гордо нёс он впереди всех Вифлеемскую звезду, которую Крабат прибил к палке.

Когда они подходили к какому-нибудь двору, то выдвигали Лобоша в середину и пели «Осанна сыну Давидову!» — то есть Крабат лишь беззвучно шевелил губами, потому что у него как раз ломался голос. Тем громче пели колядки двое других, так что всё уравновешивалось.

Многие крестьяне к Новому году резали свиней, а потому щедро одаряли господ королей колбасой и салом. Где-то давали яблоки, орехи и чернослив, иногда медовые лепёшки и ватрушки, анисовое печенье и испечённые звёздочки с корицей.

— Год хорошо начался! — заключил Лобош вечером третьего дня, — можно бы и дальше так до следующего Нового года!

На это два других Величества сдержанно кивнули и вздохнули: «Мы бы не против!»

Следующую ночь они коротали в кузнице Петерсхайна на сеновале; там это и случилось — Крабат в первый раз увидел тот странный сон.

Одиннадцать воронов сидели на шесте и смотрели на него. Он видел, что одно место на шесте свободно, с левого края. Затем он услышал голос. Голос звучал хрипло, он словно шёл из воздуха, издалека, и звал Крабата по имени. Он не осмелился ответить. «Крабат», — раздалось во второй раз — и в третий: «Крабат!» Потом голос сказал: «Приходи в Шварцкольм на мельницу, в убытке ты не останешься!» Тут вороны поднялись с шеста и закаркали: «Слушайся голоса Мастера, слушайся его!»

От этого Крабат пробудился. «Чего только не приснится!» — подумал он, перевернулся на другой бок и заснул снова. На другой день он со своими спутниками двинулся дальше и, когда ему вспомнились вороны, рассмеялся.

Но сон повторился ночь спустя. Снова голос звал его по имени, и снова каркали вороны: «Слушайся его!» Это заставило Крабата задуматься. Он спросил на следующее утро крестьянина, у которого они ночевали, знает ли тот деревню, которая зовётся Шварцкольм или вроде того.

Крестьянин призадумался, услышав название.

— Шварцкольм… — прикинул он. — Ну да — в Хойерсвердском лесу, по дороге в Ляйпе; там есть деревня, которая так называется.

В следующий раз Три Короля ночевали в Гросс-Парвице. Здесь тоже Крабату снился сон о воронах и о голосе, который словно шёл из воздуха, и всё разыгрывалось так же, как в первый и второй раз. Тогда он решил последовать за голосом. На рассвете, когда его спутники ещё спали, вышел он из овина. У ворот он встретил служанку, которая шла к колодцу.

— Передайте от меня привет тем двоим, — поручил он ей. — Мне надо уйти.

От деревни к деревне Крабат расспрашивал дальше. Ветер бросал снежную крупу ему в лицо, каждые несколько шагов ему приходилось останавливаться и протирать глаза. В Хойерсвердском лесу он заблудился, и прошло целых два часа, пока он снова вышел на дорогу в Ляйпе. Вот так получилось, что только к вечеру он достиг своей цели.

Шварцкольм был деревней вроде других деревень в этих краях: длинный ряд домов и овинов по обе стороны улицы, всё утопает в снегу, столбы дыма над крышами, кучи навоза, мычание коров. На утином пруду с громким улюлюканьем бегали на коньках дети.

Напрасно Крабат высматривал мельницу. Старик, нёсший вязанку хвороста, поднимался по улице; Крабат спросил его.

— У нас в деревне нет мельницы, — получил он ответ.

— А по соседству?

— Если ты ту имеешь в виду… — старик указал пальцем через плечо. — На краю Козельбруха, у Чёрной воды — там есть одна. Но… — он прервался, будто уже сказал слишком много.

Крабат поблагодарил его за подсказку и повернул в том направлении, что ему указал старик. Через несколько шагов кто-то дёрнул его за рукав; когда Крабат обернулся, то увидел, что это старик с хворостом.

— Что такое? — спросил Крабат.

Старик шагнул ближе, сказал с настороженным лицом:

— Хотел бы предупредить тебя, юноша. Остерегайся Козельбруха и мельницы у Чёрной воды, что-то там нечисто…

Один миг Крабат поколебался, затем оставил старика стоять и пошёл своим путём, прочь из деревни. Стало быстро темнеть, ему нужно было смотреть внимательнее, чтобы не потерять тропу, он замерзал. Когда повернул голову, увидел, как там, откуда он пришёл, мерцали огни — тут один, там один.

Не разумнее ли было повернуть обратно?

— Ну вот ещё, — проворчал Крабат и поднял воротник выше. — Что я, маленький мальчик? Поглядеть-то можно.

Крабат немного поблуждал по лесу, как слепой в тумане, затем вдруг наткнулся на поляну. Когда он собирался выйти из-под сени деревьев, тучи прорвались, из них выступила луна, всё вдруг залил холодный свет.

И тут Крабат увидел мельницу.

Вот она стояла перед ним, сгорбившаяся под снегом, тёмная, грозная, могучий злобный зверь, что поджидает добычу.

«Никто не заставит меня туда зайти», — подумал Крабат. Затем обругал себя трусом, собрал всю свою отвагу и шагнул из лесной тени на простор. Решительно направился он к мельнице, обнаружил, что дверь заперта, и постучал.

Он постучал один раз, он постучал второй раз — ничего не шевельнулось внутри. Ни одна собака не гавкнула, ни одна ступенька не заскрипела, ни одна связка ключей не зазвенела, — ничего.

Крабат постучал в третий раз — так, что костяшки пальцев заболели.

Снова всё осталось тихо на мельнице. Тогда он на всякий случай нажал на ручку — дверь поддалась, она не была заперта, он вошёл в сени.

Гробовая тишина встретила его — и непроглядный мрак. Дальше, однако, в конце коридора — что-то вроде слабого сияния. Всего лишь отблеск отблеска.

«Где есть свет, будут и люди», — сказал себе Крабат.

Вытянув вперёд руки, он ощупью пробирался дальше. Свет проникал — он увидел это, приближаясь, — через щель приоткрытой двери, которой заканчивался коридор. Любопытство охватило его, на цыпочках подкрался он к щёлке и заглянул внутрь.

Его взгляд проник в чёрную, освещаемую сиянием единственной свечи комнату. Свеча была красной. Она крепилась на черепе, что лежал на столе, занимавшем середину комнаты. За столом сидел огромный, одетый в чёрное мужчина, с очень бледным лицом, будто в извёстке, чёрная повязка прикрывала его левый глаз. Перед ним на столе лежала толстая книга в кожаном переплёте, прикованная цепью, — мужчина читал её.

Тут он поднял голову и уставился перед собой, как будто заметил Крабата через дверную щель. Этот взгляд пронизал парнишку до мозга костей. Глаз у него зачесался, заслезился, комната размылась.

Крабат потёр глаз — тут он почувствовал, как ледяная рука легла ему сзади на плечо, холод проник сквозь куртку и рубашку. В тот же миг он услышал, как кто-то хриплым голосом по-сорбски сказал:

— Вот ты где!

Крабат вздрогнул, этот голос он знал. Когда он повернулся, напротив него стоял мужчина — мужчина с повязкой на глазу.

Как это он прошёл вдруг сюда? Через дверь он, во всяком случае, не проходил.

Мужчина держал зажжённую свечу в руке. Он молча рассмотрел Крабата, затем вздёрнул подбородок и сказал:

— Я здесь мастер. Ты можешь стать учеником при мне, мне один нужен. Ну, хочешь?

— Я хочу, — услышал свой ответ Крабат. Его голос звучал как чужой, будто совсем не ему принадлежал.

— И чему мне тебя учить? Мельничному делу — или всему остальному тоже? — уточнил Мастер.

— Остальному тоже, — сказал Крабат.

Тогда мельник протянул ему левую ладонь.

— По рукам!

В тот миг, когда они ударили по рукам, в доме поднялся глухой шум и рокот. Казалось, он исходит из недр земли. Пол под ногами качнулся, стены начали дрожать, балки и столбы затряслись.

Крабат вскрикнул, хотел броситься прочь — прочь, лишь бы прочь отсюда! — но Мастер преградил ему путь.

— Мельница! — крикнул он, сложив руки рупором. — Теперь она мелет снова!

Одиннадцать и один

Мастер подал знак Крабату, чтобы тот шёл с ним. Без слов освещая путь, он провёл мальчика по крутой лестнице на чердак, где у мукомолов была спальня. Крабат различил в сиянии свечи двенадцать низких нар с соломенными тюфяками, шесть по одну сторону от прохода, шесть по другую, возле каждых — тумбочка и еловая табуретка. На тюфяках лежали скомканные одеяла, в проходе — несколько перевёрнутых скамеек, а ещё рубашки и портянки тут и там. По-видимому, подмастерьев поспешно подняли с постели на работу.

Только одно спальное место не было потревожено, Мастер кивнул на свёрток одежды в ногах.

— Твои вещи!

Затем он развернулся и удалился вместе со свечой.

Теперь Крабат стоял один в темноте. Медленно начал он раздеваться. Когда он снял шапку с головы, кончики пальцев коснулись соломенного венка: а, точно, ещё вчера он был одним из трёх королей — как далеко теперь было то время.

Даже чердак отзывался на грохот и cтук мельницы. На счастье парнишки, он валился с ног от усталости. Едва он лёг на свой тюфяк, как уже заснул. Как убитый спал он, и спал, и спал — пока луч света не разбудил его.

Крабат сел и застыл от испуга.

Одиннадцать белых фигур стояли у его ложа, глядели в сиянии фонаря на него сверху вниз — одиннадцать белых фигур с белыми лицами и белыми руками.

— Кто вы? — в страхе спросил мальчишка.

— То, чем и ты скоро станешь, — ответил один из призраков.

— Но мы тебе ничего не сделаем, — добавил второй. — Мы здесь мукомолы.

— Вас одиннадцать?

— Ты двенадцатый. Как тебя зовут-то?

— Крабат. А тебя?

— Я Тонда, старший подмастерье. Это Михал, это Мертен, это Юро… — Тонда назвал по очереди их имена, затем заметил, что на сегодня достаточно. — Спи дальше, Крабат, тебе могут ещё понадобиться силы на этой мельнице.

Парни залезли на свои нары, последний задул фонарь — спокойной ночи, — и тут же они захрапели.

* * *

За завтраком мукомолы собрались в людской. Они сидели, все двенадцать, за длинным деревянным столом; была жирная овсянка, подмастерья ели по четверо из одной миски. Крабат был голоден, он уплетал кашу за обе щеки. Если обед и ужин будут в том же духе, то почему бы не жить на мельнице.

Тонда, старший подмастерье, был статным парнем с густыми, седыми волосами, хотя, казалось, ему не было ещё тридцати, если судить по лицу. Огромная серьёзность исходила от Тонды, точнее — от его глаз. Крабата с первого дня охватило доверие к нему; его невозмутимость и дружелюбная манера, с которой он держался, привлекли к нему Крабата.

— Я надеюсь, мы сегодня ночью не слишком тебя напугали, — Тонда повернулся к парнишке.

— Не чересчур, — сказал Крабат.

Когда он рассмотрел призраков при свете дня, они оказались такими же парнями, как тысячи других. Все одиннадцать разговаривали по-сорбски и были на несколько лет старше Крабата. Поглядывали они на него не без сострадания, так ему казалось. Это его удивило, но всерьёз раздумывать над этим он не стал.

Что заставило его задуматься, так это наряд, который он нашёл на краю нар: вещи, хоть и поношенные, сидели на нём так, будто на него были сшиты. Он спросил парней, откуда у них эта одежда и чья она была раньше, но едва он задал вопрос, как подмастерья опустили ложки и печально на него посмотрели.

— Я сказал что-то глупое? — спросил Крабат.

— Нет, нет, — сказал Тонда. — Вещи… Они от твоего предшественника.

— И? — уточнил Крабат. — Почему он больше не здесь? Он отучился?

— Да, тот — отучился, — сказал Тонда.

В этот миг дверь распахнулась. Вошёл Мастер, он был в ярости, мукомолы втянули головы в плечи.

— Не болтать мне тут! — накинулся он на них и, направив взгляд своего единственного глаза на Крабата, грубо добавил. — Кто много спрашивает, тот сильно ошибается — повтори это.

Крабат пролепетал:

— Кто много спрашивает, тот сильно ошибается…

— Заруби это себе на носу!

Мастер покинул людскую — бац! Дверь захлопнулась за ним.

Парни снова вовсю заработали ложками, но Крабат неожиданно почувствовал, что сыт. Он потерянно уставился на стол, никто не обращал на него внимания.

Или всё же?

Когда он поднял глаза, на него посмотрел Тонда и кивнул ему — хотя едва заметно, но парнишка был благодарен за это. Хорошо, что у него есть друг на этой мельнице — он это почувствовал.

* * *

После завтрака мукомолы отправились работать, Крабат покинул людскую вместе с остальными. В сенях стоял Мастер, он махнул мальчишке рукой, сказал: «Пошли!» Крабат последовал за мельником наружу. Светило солнце, было безветренно и холодно, на деревьях лежал иней.

Мастер повёл его за мельницу: там была дверь в задней стене дома, её Мастер и открыл. Они вместе вошли в камеру для муки — низкое помещение с двумя крошечными окошками, залепленными мучной пылью.

Мучная пыль также на полу, на стенах и — в толщину пальца — на дубовой балке, что протянулась под потолком.

— Вымести! — сказал Мастер. Он указал на метлу около двери, затем предоставил парнишку самому себе и ушёл.

Крабат приступил к работе. После нескольких взмахов метлы его окутало густым облаком, облаком мучной пыли.

«Так не пойдёт, — сообразил он. — Когда я дойду до задней стенки, у дверей снова всё осядет. Я открою окно…»

Окна были заколочены гвоздями снаружи, дверь — заперта. Он мог трясти её, стучать кулаками сколько угодно — это не помогало, он был в плену здесь.

Крабат вспотел. От мучной пыли у него склеились волосы и ресницы, щекотало в носу, першило в горле. Это было как дурной сон, которому нет конца: мучная пыль и снова мучная пыль густыми клубами, как туман, как снежная пурга.

Крабат тяжело дышал, он тыкался лбом в потолочную балку, у него кружилась голова. Не бросить ли ему это?

Но что скажет Мастер, если он сейчас просто отложит метлу? Крабат не хотел так запросто с ним расстаться, не в последнюю очередь потому, что боялся лишиться сытной еды. Поэтому он заставил себя мести дальше: вперёд — назад, назад — вперёд, не прекращая, час за часом.

В конце концов, когда минула целая вечность, кто-то пришёл и распахнул дверь — Тонда.

— Выходи! — крикнул он. — Обед!

Мальчишке не надо было повторять дважды, он, пошатываясь, вышел на воздух, тяжело отдышался. Старший подмастерье кинул взгляд на камеру для муки, затем объяснил, поведя плечами:

— Всё в порядке, Крабат, никому вначале не приходится лучше.

Он пробормотал несколько непонятных слов, что-то написал рукой в воздухе. Тут пыль в камере поднялась, будто из всех швов и щелей задул ветер. Белая струйка, словно дым, вынеслась за дверь — над головой Крабата, прочь, к лесу.

Камера была чисто выметена. Она сверкала — без единой пылинки. Парнишка распахнул глаза от изумления.

— Как это делается? — спросил он.

Тонда уклонился от ответа, сказал только:

— Пойдём в дом, Крабат, суп остынет!

То ещё удовольствие

Для Крабата началось трудное время, Мастер немилосердно заваливал его работой. «Куда ты запропастился, Крабат? Там надо несколько мешков зерна затащить в амбар!» и «Крабат, поди сюда! Зерно там, в хранилище — перелопать его, только прямо как следует, чтоб оно не проросло!» или «В муке, которую ты вчера просеял, Крабат, полно мякины! Возьмёшь её после ужина, и, пока не будет чистой, спать ты у меня не пойдёшь!»

Мельница в Козельбрухе молола день за днём, в будни и выходные, с раннего утра до наступления темноты. Лишь раз в неделю, в пятницу, мукомолы освобождались раньше, чем обычно, а по субботам начинали работать на два часа позже.

Когда Крабат не таскал зерно или не просеивал муку, он должен был колоть дрова, разгребать снег, носить воду на кухню, чистить лошадей, вывозить навоз из коровника, — короче, для него всегда хватало дел, и вечерами, укладываясь, наконец, на соломенный тюфяк, он чувствовал себя совсем разбитым. Поясница у него ныла, кожу на плечах натирало, руки и ноги болели так, что едва можно было это вытерпеть.

Крабат восхищался другими подмастерьями. Тяжелая повседневная работа на мельнице, казалось, ничего им не стоила, никто не выматывался, никто не жаловался, никто не доходил до седьмого пота и не сбивал дыхание от работы.

Однажды утром Крабат был занят тем, что расчищал проход к колодцу. Всю прошедшую ночь беспрестанно шёл снег, ветер занёс все тропы и мостки. Крабат вынужден был стиснуть зубы, с каждым броском лопаты чувствовал он острую боль в пояснице. Тут к нему вышел Тонда. После того, как убедился, что они одни, положил руку ему на плечо.

— Не сдаваться, Крабат…

Парнишка почувствовал, будто новые силы прилили к нему. Боль словно улетучилась, он схватил лопату и начал бы с пылом разгребать снег, если бы Тонда не пресёк это.

— Мастер не должен этого заметить, — попросил он, — и Лышко тоже!

Лышко, тощий, как жердь, длинный парень с острым носом, косо поглядывающий, с первого дня не слишком понравился Крабату: шпик — так казалось, ушки на макушке, проныра и пролаза, с ним нельзя было ни мгновения чувствовать себя в безопасности.

— Хорошо, — сказал Крабат и продолжил орудовать лопатой с таким видом, будто ему это стоило больших стараний и усилий. Вскоре после этого мимо прошёл, будто бы случайно, Лышко.

— А, Крабат, обрёл вкус к работе?

— Какой может быть вкус! — пробурчал парнишка. — Сожри помёта — тогда узнаешь.

* * *

Отныне Тонда часто подходил к Крабату и потихоньку клал ему руку на плечо. Тогда мальчик чувствовал, как свежие силы переполняют его, и работа, какой бы тяжёлой она ни была, давалась какое-то время легко.

Мастер и Лышко ничего про всё это не знали — и другие парни на мельнице тоже: ни Михал и Мертен, два кузена, оба одинаково добродушные и по-медвежьи сильные, ни Андруш, рябой шутник, ни Ханцо, прозванный Волом за свою бычью шею и коротко остриженные волосы, ни Петар, всё свободное от работы время тративший на вырезание ложек, ни Сташко, умелец на все руки, шустрый, как хорёк, и ловкий, как обезьянка, которая восхитила Крабата на ярмарке в Кёнигсварте несколько лет назад. Кито, что вечно ходил с таким выражением, будто гвоздей объелся, и Кубо, молчун, тоже ничего не замечали — и уж точно не замечал, в этом можно было быть уверенным, дурень Юро.

Юро, коренастый парень с короткими ногами и плоским, усыпанным веснушками лицом-луной, работал здесь, наряду с Тондой, дольше всех. Для мельничного дела он мало годился, ведь был, как обычно насмешничал Андруш, «слишком глуп, чтобы отличить муку от отрубей», а что недавно он нечаянно споткнулся на мельничном поставе, но угодил мимо жерновов, то это лишь благодаря тому, что дуракам — счастье.

К таким разговорам Юро привык. Он терпеливо давал Андрушу дразниться, он без возражений втягивал голову, когда Кито за сущий пустяк грозился его ударить, и когда, что часто случалось, мукомолы играли с ним какую-нибудь шутку, он с ухмылкой позволял им это, будто хотел сказать: «Ну чего вам — что я дурень Юро, я знаю и без того».

Разве что для работы по дому он был не слишком глуп. Кому-то и её надо было делать, всех устраивало, что Юро взял это всё на себя: готовил и мыл посуду, пёк хлеб и топил печь, драил полы и чистил лестницы, вытирал пыль, стирал и гладил одежду и делал всё остальное, что нужно было на кухне и в доме. Вдобавок заботился он о курах, гусях и свиньях.

Как Юро управлялся со всеми своими многочисленными обязанностями, было для Крабата загадкой. Товарищи по работе принимали всё это как должное, а Мастер и вовсе держал Юро за последний мусор. Крабату казалось, что так неправильно, и однажды — он тогда принёс связку дров на кухню, и в благодарность Юро сунул ему, не в первый раз, кстати, колбасный хвостик в карман куртки, — однажды он сказал об этом Юро без обиняков.

— Я не понимаю, зачем ты всё это позволяешь.

— Я? — спросил Юро удивлённо.

— Да — ты! — сказал Крабат. — Мастер обращается с тобой так, что смотреть стыдно, парни насмехаются над тобой.

— Тонда — нет, — возразил Юро. — И ты тоже — нет.

— Что это меняет! — продолжил Крабат. — Я бы за себя постоял, будь я на твоём месте. Я бы дал отпор, знаешь ли, не потерпел бы больше — ни от Кито, ни от Андруша, ни от кого другого!

— Хм, — проговорил Юро, почесав в затылке. — Ты — возможно, Крабат, ты так мог бы… Но если кто придурок?

— Тогда убеги! — крикнул парнишка. — Убеги отсюда — и поищи где-нибудь ещё, где тебе будет лучше!

— Убежать? — в это мгновенье Юро выглядел совсем не глупым, только разочарованным и уставшим. — Попробуй-ка, Крабат, отсюда убежать!

— У меня нет на то никаких причин.

— Нет, — пробубнил Юро, — конечно нет — и будем надеяться, что у тебя никогда их не будет…

Он сунул Крабату корочку хлеба в другой карман, отмахнулся, когда мальчик хотел его поблагодарить, и вытолкал его за дверь — глупо ухмыляясь, как от него и ожидалось.

Крабат приберёг хлеб и колбасный хвостик на конец дня. Вскоре после ужина, в то время как парни с удобством утроились в людской, Петар достал свои ложки, а остальные начали убивать время, рассказывая истории, мальчишка отошёл от компании и поднялся на чердак, где, зевая, бросился на свой тюфяк. Он слопал хлеб и колбасу, и, пока он лежал на спине, смакуя, ему невольно подумалось о Юро — и о разговоре, который они вели на кухне.

«Убежать? — пролетело у него в голове. — Зачем же? Работа, конечно, то ещё удовольствие — а если бы Тонда не помогал мне, было бы мне туго. Но еда хороша и её много, у меня есть крыша над головой — и я знаю, когда встаю утром, что мне будет где спать вечером, что там тепло, сухо и относительно мягко, без клопов и блох. Разве это не предел грёз для нищего мальчишки?»

Дороги в грёзах

Один раз Крабат уже убегал — вскоре после смерти своих родителей, которые в прошедший год умерли от оспы; тогда господин пастор взял его к себе, чтобы, как было сказано, не дать ему растлиться, — и не из-за господина пастора убегал и его жены, которая всегда хотела, чтобы в доме был мальчик. Но для кого-то вроде Крабата, который провёл свои годы в дрянной маленькой хижине, в домике пастуха в Ойтрихе, — для кого-то вроде него было тяжело прижиться у священника, с утра до вечера быть порядочным, не ругаться и не драться, расхаживать в белой рубашке, мыть шею, причёсываться, никогда не ходить без обуви, всегда с вымытыми руками и вычищенными ногтями — и, сверх того, говорить только на немецком всё время, на литературном немецком!

Крабат старался, насколько было в его силах — неделю, вторую, затем он убежал из дома священника и пристал к нищим мальчишкам. Не исключено, что он и на мельнице в Козельбрухе продержится не вечность.

«Но, — заключил он, облизывая губы после последнего кусочка, уже наполовину во сне, — когда я дам отсюда дёру, должно быть лето… Пока не цветут луга, не созревает зерно на полях и не плещется рыба в мельничном пруду, никто не уведёт меня отсюда…»

* * *

Сейчас лето, цветут луга, созревает зерно, в мельничном пруду плещется рыба. У Крабата была стычка с Мастером: вместо того чтоб таскать мешки, он прилёг в тени мельницы на траву и заснул, Мастер его застукал и хватил разок суковатой дубинкой.

— Я из тебя это выбью, малец — средь бела дня бездельничать!

Нужно ли Крабату терпеть подобное?

Зимой, возможно, когда ледяной ветер свистит над полями — тогда пришлось бы поджать хвост. Мастер, видно, забыл, что сейчас лето!

Решение Крабата твердо. Ни дня дольше не останется он на этой мельнице! Он прокрадывается в дом, забирает с чердака куртку и шапку, затем ускользает оттуда. Никто не видит его. Мастер заперся в своей комнате, окно завешено от жары платком; мукомолы работают в амбаре и на помоле у поставов, даже у Лышко нет времени озаботиться Крабатом. И всё же юноша чувствует, как за ним тайно наблюдают.

Когда он озирается, то замечает, что на крыше дровяного сарая кто-то сидит и пялится на него: взъерошенный чёрный кот, нездешний — и одноглазый.

Крабат нагибается, швыряет в него камень, прогоняет прочь.

Затем он спешит под защиту ивовых кустов у мельничного пруда. Случайно он видит, что возле берега в воде застыл жирный карп — единственный глаз уставился на Крабата снизу вверх.

Юноше становится не по себе, он поднимает камень, бросает его в рыбу. Карп ныряет, скрывается в зелёной глубине.

Теперь Крабат движется вдоль по Чёрной воде до места в Козельбрухе, которое они называют Пустошь, там он задерживается на несколько мгновений у могилы Тонды. Он смутно вспоминает, что им пришлось похоронить здесь друга одним зимним днём.

Он думает о мёртвом, и вдруг — это случается так неожиданно, что сердце застывает, — хриплое карканье. На изломанной сосне на краю Пустоши сидит неподвижно толстый ворон. Его взгляд направлен на Крабата — и у него нет, юноша замечает это с содроганием, левого глаза.

Крабат понимает теперь, что к чему. Он не рассуждает больше, он бежит отсюда — бежит, сколько хватает ног, вдоль Чёрной воды, вверх по течению.

Когда он в первый раз вынужден приостановиться, потому что совсем запыхался, сквозь вереск змеится гадюка, с шипением поднимает голову, смотрит на него — у неё один глаз! Одноглаза и лиса, высматривающая его из зарослей.

Крабат бежит и останавливается передохнуть, бежит и останавливается. К вечеру достигает он дальнего конца Козельбруха. Когда выйдет на простор — так он надеется — он ускользнёт из лап Мастера. Мимоходом опускает он руки в воду, смачивает лоб и виски. Затем заправляет рубашку в штаны, на бегу она выскользнула, туго затягивает пояс, делает последние несколько шагов — и ужасается.

Вместо того чтобы, как он надеялся, выйти в чисто поле, он выходит на поляну, и посреди этой поляны, безмятежная в вечернем свете, стоит мельница.

Мастер ожидает его у дверей дома.

— А, Крабат, — насмешливо приветствует он его. — Я уже хотел послать тебя искать.

Крабат в ярости, он не может объяснить свою неудачу. На следующий день он убегает снова, на этот раз в самую рань, на рассвете — в обратном направлении, к лесу, через поля и луга, через деревни и посёлки. Он прыгает через ручьи, он пробирается через болота, без отдыха, без остановок. На воронов, гадюк и лис он не обращает внимания; ни на одну рыбу он не смотрит, ни на одну кошку, ни на одну курицу, ни на одного селезня. «Пусть будут одноглазые или двуглазые — по мне хоть и слепые, — думает он. — В этот раз я не позволю себя запутать!»

Однако в конце этого длинного дня он стоит снова перед мельницей в Козельбрухе. Сегодня его встречают мукомолы: Лышко с язвительной речью, остальные в молчании и скорее с состраданием. Крабат близок к отчаянию. Он знает, что должен смириться, но не желает и думать об этом; он пробует в третий раз, этой же ночью.

Побег с мельницы не составляет для него труда — а дальше всё время на Полярную звезду! Пусть он и оступается, пусть наставит себе во мраке шишек и царапин — главное, чтоб никто его не видел, чтоб никто не смог околдовать…

Недалеко от него кричит сыч, затем сова проносится мимо; немного погодя обнаруживает он в свете звёзд старого филина: близко, рукой подать, сидит он на суку и наблюдает за ним — правым глазом, левого у него нет.

Крабат бежит дальше, он падает, запинаясь о корни, оступается в канавы с водой. Он почти уже не удивляется, что с рассветом в третий раз стоит перед мельницей.

В доме в этот час ещё всё тихо, только Юро шумит на кухне, он возится у очага. Крабат слышит его и заходит внутрь.

— Ты был прав, Юро — отсюда невозможно убежать.

Юро даёт ему попить, затем замечает:

— Тебе бы надо умыться сначала, Крабат.

Он помогает Крабату снять мокрую, испачканную кровью и землёй рубашку, он наполняет для него водой чан и говорит затем — серьёзно и без своей обычной дурацкой ухмылки он говорит так:

— Что не получилось у тебя одного, Крабат, то, возможно, получится, если двое будут действовать сообща. Давай мы с тобой вместе попробуем, в следующий раз?

* * *

Крабат проснулся от возни мукомолов, когда они поднимались по лестнице и расходились по постелям. Он ещё отчётливо ощущал вкус колбасы на губах — он не мог проспать долго, несмотря на то, что во сне прожил два дня и две ночи.

На следующий день, рано утром, случилось так, что он на мгновенье остался с Юро наедине.

— Ты мне приснился, — сказал Крабат. — Ты мне во сне кое-что предложил.

— Я? — откликнулся Юро. — Значит, это была отменная чушь, Крабат. Ты лучше всего плюнь на это!

Тот, с петушиным пером

На мельнице в Козельбрухе было семь поставов. Шесть использовали постоянно, седьмой — никогда, поэтому его называли Мёртвым Поставом. Он находился в задней части мукомольни. Сначала Крабат держался мнения, что там, должно быть, стержень в колесе сломан, или заклинивает вал, или что-то повреждено в ходовом механизме, — но вот, подметая однажды утром, обнаружил, что на досках пола под стоком Мёртвого Постава рассыпано немного муки. При ближайшем рассмотрении он обнаружил следы свежей муки и в ларе, как будто после работы его недостаточно тщательно вытрясли.

Прошедшей ночью на Мёртвом Поставе мололи? Тогда, должно быть, это происходило тайно, пока все спали. Или не все спали этой ночью так же глубоко и крепко, как сам парнишка?

Его осенило: мукомолы сегодня появились за завтраком с мрачными лицами, впавшими глазами, некоторые украдкой зевали; теперь это казалось ему очень подозрительным.

С любопытством поднялся он по деревянным ступеням на помост наверху, с которого зерно для перемолки мешками высыпалось в воронкообразный ковш, откуда потом бежало через потрясок между жерновов. Когда мешок опрокидывают, зёрнышки всегда неизбежно просыпаются и мимо — только зерна под ковшом не было, как того ожидал Крабат. Рассыпанное валялось на помосте и на первый взгляд смотрелось как галька; на второй оказалось, что это зубы — зубы и осколки костей.

Ужас охватил мальчика, он хотел закричать, но ни звука не вырвалось из горла.

Неожиданно позади него появился Тонда. Крабат, видимо, не услышал его.

Он взял мальчика за руку.

— Что ты ищешь тут наверху, Крабат? Иди вниз, пока Мастер тебя не застукал — и забудь, что ты здесь видел. Слышишь меня, Крабат — забудь это!

Затем Тонда свёл его по ступеням вниз, и едва мальчик почувствовал половицы мукомольни под ногами, всё, что пережил он этим утром, в нём погасло.

Во второй половине февраля ударил сильный мороз. Им приходилось теперь каждое утро раскалывать лёд у шлюза. За ночь, пока мельничное колесо стояло, вода на лопастях замерзала толстой коркой — её также следовало сбить, прежде чем запускать мельницу.

Опаснее всего был лёд, нараставший на дне лотка. Чтоб он не парализовал работу колеса, время от времени двое подмастерьев должны были спускаться вниз и его скалывать — работа, которую никто особенно не рвался делать.

Тонда строго следил за тем, чтобы никто не увиливал. Но когда очередь дошла до Крабата, спустился в лоток сам — потому что такое не для мальчишки, как он сказал, тот может пострадать при этом.

Остальные были согласны, разве что Кито дулся как всегда, а Лышко заявил:

— Пострадать может каждый, если не будет осторожным.

Случайность то была или нет — именно в тот момент мимо шёл дурень Юро с полными вёдрами похлёбки для свиней в обеих руках; поравнявшись с Лышко, он споткнулся и окатил его с ног до головы помоями. Лышко разразился проклятиями, а Юро клялся, заламывая руки, что мог бы сам себе надавать пощёчин за свою невезучесть.

— Как представлю себе, — сказал он, — как ты будешь вонять в ближайшие дни — и это я во всём виноват… Ой-ой-ой-ой, Лышко, ой-ой-ой-ой! Не злись на меня, прошу тебя много-много раз, мне ведь и бедных свинок жаль!

Крабат теперь часто ездил с Тондой и остальными парнями рубить деревья в лес. Когда они, плотно закутанные, сидели на санях — в животах утренняя каша, низко на лоб надвинуты меховые шапки, — ему было так хорошо при всём морозе, что, думал он, и молодому медведю не могло быть лучше.

С деревьев, которые они валили, на месте же обрубались сучья, сдиралась кора, они распиливались до нужной длины и складывались штабелями, довольно свободно, с деревянными распорками между отдельными рядами — так, чтобы хорошо продувались, пока в следующую зиму их не перенесут на мельницу, чтобы вытесать балки или вырезать доски и брусья.

* * *

Так протекала неделя за неделей, не привнося в жизнь Крабата много нового. Порой то, что происходило вокруг, заставляло его задуматься. Странно было, помимо прочего, что посетители никогда не появлялись на мельнице. Остерегались их, что ли, местные крестьяне? Однако мельничные поставы работали день за днём, зерно высыпалось в ковш, перемалывались ячмень и овёс, и гречка тоже.

Или мука и крупа, которые днём перебегали из ларя в мешки, за ночь снова превращались в зерно? Крабат считал это вполне возможным.

В конце первой недели марта погода переменилась. Подул западный ветер, небо сплошь затянуло серыми тучами.

— Снег пойдёт, — брюзжал Кито, — костями чувствую.

И действительно, пошёл немного, большими мокрыми хлопьями, затем промеж них упали первые капли, снег перешёл в дождь, который так дальше и забарабанил.

— Знаешь что? — заметил Андруш Кито. — Тебе бы квакшу себе завести, на кости твои нельзя больше положиться.

Мерзкая же была погода! Хлестали штормовые ливни, а снег и лёд стаяли, отчего мельничный пруд угрожающе переполнился. Им пришлось выходить в сырость, перекрывать шлюз, ставить подпорки.

Сдержит ли плотина наводнение?

«Если так пойдёт дальше, и трёх дней не минует, как мы потонем вместе с мельницей», — думал Крабат.

Вечером шестого дня дождь перестал, пелена туч разошлась, затем вспыхнул на несколько мгновений чёрный, весь в каплях влаги лес в лучах заходящего солнца.

После, ночью, Крабату приснился страшный сон: огонь разгорелся на мельнице. Мукомолы вскочили со своих тюфяков, с шумом бросились по лестнице вниз, но сам он, Крабат, лежал как чурбан на своих нарах, не в силах сдвинуться с места.

Уже запахло палёным, уже посыпались первые искры ему на лицо — тогда он с воплем вскочил.

Он протёр глаза, зевнул, огляделся вокруг. И — вдруг оторопел, не поверил тому, что увидел. Где парни?

Тюфяки пусты и оставлены — оставлены в спешке, по всей видимости: торопливо сброшенные оделяла, скомканные льняные простыни. Тут шерстяная кофта на полу, там шапка, шейный платок, пояс, — всё отчётливо видно в отсвете дрожащего красного света за слуховым окном…

Мельница горела на самом деле?

Крабат — остатки сна слетели с него — распахнул окно. Высунувшись наружу, он увидел, что на площадке перед мельницей стоит повозка, доверху нагруженная, затянутая почерневшей от дождя парусиной, запряжённая шестёркой коней — все шесть чёрные как вороны. На козлах сидел некто с высоко поднятым воротником плаща и шляпой, надвинутой на лоб, тоже чёрный как ночь.

Только петушиное перо на его шляпе — перо было ярким и красным. Словно пламя, полыхало оно на ветру: то взвивалось, резко и ослепительно, то никло, будто хотело погаснуть. Его сияние охватывало площадку и заливало её мерцающим светом.

Мукомолы в спешке бегали между домом и фургоном туда и сюда, сгружали мешки, тащили их в мукомольню, выбегали снова. Всё проходило молча, в лихорадочной спешке. Ни окриков, ни ругани, только тяжёлое дыхание парней — и время от времени возница щёлкал кнутом над самыми их головами, так, что они могли чувствовать движение воздуха, это подстёгивало их удвоить рвение.

Рвение выказывал даже Мастер. Он, который обычно ни с одним пустяком не помогал на мельнице, никогда пальцем не шевельнул бы — сегодня ночью он был с ними. Он вкалывал наперегонки с другими, слово ему за это платили.

Между делом он ненадолго прервал свою работу и растворился в темноте — не чтобы передохнуть, как подозревал Крабат, вместо этого он взбежал к мельничному пруду и, убрав сначала подпорки, открыл шлюз.

Вода хлынула в мельничный ручей, пошла с бурлением, волнами и толчками полилась в лоток. Скрипя, начало вращаться колесо; потребовалось некоторое время, чтобы оно пришло в движение, но дальше закрутилось довольно резво. Теперь с глухим грохотом должны были вступить поставы, но заработал только один — и с таким звуком, который был парнишке незнаком. Казалось, он исходил из самого дальнего угла мельницы, шумный треск и дребезжание, сопровождаемые отвратительным визгом, который скоро перешёл в гулкий, бьющий по ушам вой.

Крабат припомнил Мёртвый Постав, он почувствовал, как по спине побежали мурашки.

Между тем внизу работа продолжалась. Фургон разгрузили, и у мукомолов был небольшой перерыв — но недолго, потом началась по новой эта канитель, только на этот раз мешки таскали от дома к повозке. Что бы в них ни было раньше, теперь его несли обратно в перемолотом виде.

Крабат хотел сосчитать мешки, но от этого начал клевать носом. С первым криком петуха его разбудило громыхание колёс повозки. Незнакомец, он ясно видел это сейчас, правил, щёлкая кнутом, через мокрый луг, к лесу — и странно: за тяжело нагруженным фургоном не оставалось никакого следа на траве.

Мгновением позже шлюз был закрыт, колесо мельницы остановилось. Крабат шмыгнул обратно на своё место и натянул одеяло на голову. Парни поднялись по лестнице, пошатываясь, усталые и выжатые. Без слов они занимали свои спальные места, только Кито пробормотал что-то про трижды проклятое новолуние и адскую каторгу.

* * *

Наутро Крабат от усталости едва поднялся с тюфяка, у него гудела голова и было неприятное чувство в животе. За завтраком он разглядывал парней: они были сонными и невыспавшимися. Угрюмо они запихивали в себя кашу. Даже Андруш не был в настроении шутить, мрачно он таращился на миску и не издавал ни звука.

После еды Тонда отвёл мальчика в сторону.

— Плохо провёл ночь?

— Как сказать, — ответил Крабат. — Мне же не нужно было вкалывать, я только на вас смотрел. Но вы! Почему вы меня не разбудили, когда этот незнакомец приехал? Вы, наверно, хотели это от меня скрыть — как многое, многое, что происходит на мельнице, о чём я ничего знать не должен. Но я же не слепой и не глухой — и тем более не слабак, ничего подобного!

— Никто этого не утверждает, — возразил Тонда.

— Но вы так себя ведёте! — крикнул Крабат. — Вы играете со мной в жмурки — почему бы вам наконец не прекратить это?

— Для всего предписано своё время, — спокойно сказал Тонда. — Скоро ты узнаешь, что собой представляет Мастер и эта мельница. Этот день и час ближе, чем ты подозреваешь, до того имей терпение.

Кыш, на шест!

В Страстную Пятницу, рано вечером, над Козельбрухом висела тусклая, болезненная луна. Мукомолы сидели все вместе в людской, Крабат лёг устало на свои нары и хотел поспать. Даже сегодня они должны были работать. Как хорошо, что наконец наступил вечер, теперь он мог отдохнуть…

Раз — и он услышал, как его зовут по имени, как тогда во сне, в кузнице Петерсхайна, только вот голос, хриплый, казалось, идущий из воздуха, больше не был ему незнаком.

Он сел и прислушался, второй раз позвали: «Крабат!» Тогда он схватил свою одежду и начал одеваться.

Когда он был готов, Мастер позвал его в третий раз.

Крабат заторопился, пробрался к чердачной двери, открыл. Свет проникал снизу наверх, в сенях он услышал голоса, стук деревянных башмаков. Беспокойство охватило его, он медлил, затаил дыхание — но следом заставил себя сделать рывок и, перескакивая через три ступеньки, спустился вниз.

В конце коридора стояли все одиннадцать подмастерьев. Дверь в Чёрную комнату была открыта, Мастер сидел за столом. Снова перед ним лежала, как тогда, при появлении Крабата, толстая книга в кожаном переплёте, не обошлось и без черепа с горящей красной свечой, разве что Мастер не был теперь больше бледен лицом, как много дней назад.

— Подойди ближе, Крабат!

Мальчик шагнул вперёд, на порог Чёрной комнаты. Он больше не чувствовал усталости, никакого оцепенения в голове, и сердце больше так не колотилось.

Какое-то время Мастер его разглядывал, затем поднял левую руку и повернулся к подмастерьям, которые стояли в сенях.

— Кыш, на шест!

С карканьем и ударами крыльев одиннадцать воронов пронеслись мимо Крабата, через двери комнаты. Когда он оглянулся, парней не было. Вороны опустились на шест в дальнем левом углу комнаты и смотрели на него.

Мастер поднялся, его тень легла на мальчика.

— Уже четверть года, — сказал он, — как ты на мельнице, Крабат. Срок испытания прошёл, ты больше не обычный ученик на мельнице — отныне ты ученик в моей школе.

С этими словами он шагнул к Крабату и коснулся левой рукой его левого плеча. Дрожь пробрала Крабата, он почувствовал, как начал сжиматься: его тело становилось меньше и меньше, на нём нарастали вороньи перья, клюв и когти. Он опустился на порог, к ногам Мастера, он не решался поднять взгляд.

Мельник рассматривал его какое-то время, затем хлопнул руками, крикнул: «Кыш!» Крабат, ворон Крабат, покорно расправил крылья и поднялся в полёт. Неуклюже порхая, он облетел комнату, просвистел над столом, задел книгу и череп. Затем он опустился рядом с другими воронами и крепко вцепился в шест когтями.

Мастер наставлял его:

— Ты должен знать, Крабат, что ты в Школе Чернокнижия. Здесь учатся не читать, писать и считать — здесь учатся Искусству Искусств. Книга, которая лежит здесь на цепи передо мной на столе, это Корактор, Адов Непреложник. Как ты видишь, у неё чёрные страницы, надписи — белые. В ней все колдовские заклинания в мире. Я один имею право её читать, потому что я Мастер. Но вам, тебе и другим воспитанникам, это запрещено — её читать, запомни это! И не пытайся меня обмануть, это тебе выйдет боком! Понял меня, Крабат?

— Понял, — каркнул парнишка, изумлённый, что может говорить — хоть и хриплым голосом, но разборчиво и без малейшего напряжения.

* * *

Крабат уже слышал о подобных Школах Чернокнижия всякую болтовню: таких, говорили, много в Лужицах, но он всегда считал это страшилками, какие рассказывают в прядильнях, за прялкой и щипанием перьев. А теперь он сам оказался в одной из таких школ, которая, правда, считалась мельницей, но поговаривали, похоже, — по крайней мере в окрестностях — что здесь что-то не так: отчего ещё люди могли держаться подальше от Козельбруха?

У парнишки не было времени размышлять над этим. Мастер снова сел за стол и начал зачитывать место из Корактора — медленно, нараспев, при этом он отрывисто покачивался вперёд и назад, вперёд и назад.

— Это искусство иссушить колодец так, чтобы ни с того, ни с сего он больше не давал воды, — зачитал он. — Во-первых, вооружись четырьмя высушенными на печи колами из берёзы, каждый в три с половиной пяди длиной и толщиной с большой палец, и с нижнего конца заостри в трёхгранник; во-вторых — огороди колодец ночью между двенадцатью и часом означенными колами, каждый из которых на удалении семи шагов от середины колодца вбей в землю, каждый в своём направлении света, начав с севера и западом закончив; в-третьих и в-последних, после того, как ты всё это в молчании совершил, ты должен обойти колодец три раза и сказать, что здесь написано…

Тут следовало прочитанное Мастером заклинание: последовательность непонятных слов, благозвучных и всё же с какой-то тёмной, призывающей недоброе ноткой, которая ещё долго звучала у мальчика в ушах, — даже когда Мастер после короткой остановки начал заново.

— Это искусство иссушить колодец…

Три раза всего он зачитал текст и колдовское заклинание, всё так же нараспев, покачиваясь вперёд и назад.

После третьего раза он закрыл книгу. Какое-то время он пребывал в молчании, потом повернулся к воронам.

— Я вас, — сказал он, опять своим привычным голосом, — научил новому отрывку Тайного искусства; давайте послушаем, что из него вы запомнили. Так, ты — начинай!

Он указал пальцем на одного из воронов и велел ему повторить текст и заклинание.

— Это искусство… иссушить колодец так, чтобы… ни с того, ни с сего он больше не давал воды…

Мельник быстро выбирал то этого ворона, то того и спрашивал его. Хотя он не назвал ни одного из двенадцати по имени, но по манере, с которой они говорили, парнишка сумел отличить их одного от другого; Тонда, даже в виде ворона, говорил ровно и доброжелательно, Кито — с явно узнаваемым недовольством в голосе, а Андруш чесал клювом так же, как языком, в то время как Юро повторял с трудом и часто прерывался — короче, не осталось никого в стае, кого бы Крабат довольно быстро не узнал.

— Это искусство иссушить колодец…

Снова и снова текст из Адова Непреложника с заклинанием: то бегло, то запинаясь, пятый, девятый, одиннадцатый раз.

— А теперь ты! — тут Мастер повернулся к мальчику.

Крабат задрожал, он пролепетал:

— Это искусство… искусство, чтобы… чтобы колодец…

Тут он прервался и замолчал. Он не помнил дальше, при всё желании — не помнил. Мастер его накажет?

Мастер остался спокоен.

— В следующий раз, Крабат, тебе следует больше обращать внимание на слова, чем на голоса, — сказал он. — Вдобавок ты должен знать, что никого в этой школе не принуждают к учёбе. Запомнишь, что я зачитываю из Корактора, это будет тебе на пользу — иначе же ты вредишь только себе, учти это.

Этим он закончил наставление, дверь открылась, вороны исчезли. В сенях стояли человеческие фигуры. Крабат тоже — он не знал, как и с чьей помощью, — превратился обратно, и пока он брёл за парнями наверх по лестнице, всё представлялось ему как после смутного сна.

Знак Тайного Братства

В следующий день, в Страстную Субботу, мукомолам не нужно было работать, чем большинство из них воспользовались, чтобы после завтрака снова прилечь.

— Тебе тоже, — сказал Тонда Крабату, — стоит пойти наверх и поспать про запас.

— Про запас — это как?

— Ты узнаешь. Сейчас ложись и постарайся поспать так долго, как сможешь.

— Ладно, — надулся Крабат, — конечно, уже иду… И извини, что я спросил.

На чердаке кто-то завесил окно платком, что было хорошо, так засыпалось быстрее. Крабат улёгся на правый бок, спиной к окну, закрыв голову руками. Так он лежал и спал, пока Юро не пришёл его разбудить.

— Вставай, Крабат, еда стоит на столе!

— Что — уже обед?

Юро со смехом отдёрнул платок с окна.

— Хорош обед! — воскликнул он. — Там уже солнце скоро зайдёт!

В этот день у мукомолов был обед и ужин — два в одном, особенно сытный и особенно обильный, почти что праздничное застолье.

— Давайте ешьте досыта! — предупредил Тонда. — Вы ведь знаете, надо, чтобы на время этого хватило!

После еды, с наступлением пасхальной ночи, Мастер вошёл в людскую и разослал парней «добыть знак».

Они построились вокруг него, и он начал их рассчитывать, как это делают дети, когда играют в «чёрного человека» или в «лиса бродит». Со словами, звучавшими чуждо и грозно, Мастер считал единожды справа налево и единожды слева направо. Первый раз выпало Сташко, второй раз — Андрушу. Молча покинули они круг и удалились, в то время как Мастер начал считать по новой. Теперь должны были пойти Мертен и Ханцо, затем Лышко и Петар — под конец остались лишь Крабат и Тонда.

В последний раз Мастер повторил тёмные слова, медленно и торжественно, потом отпустил их обоих движением руки и отвернулся.

Тонда подал знак Крабату, чтобы тот следовал за ним. Молча покинули мельницу и они, молча пошли вместе к дровяному сараю.

— Подожди здесь секунду! — Тонда взял два шерстяных одеяла в сарае. Одно из них дал Крабату, затем направился к Шварцкольму, мимо мельничного пруда, через Козельбрух.

Когда они вошли в лес, уже совсем наступила ночь. Крабат пытался следовать шаг в шаг за Тондой. Ему вспомнилось, что он уже однажды проходил здесь, в противоположном направлении, один посреди зимы. И стало быть, с тех пор едва прошла четверть года? Непостижимо!

— Шварцкольм, — сказал Тонда спустя некоторое время.

Они увидели огни деревни, мерцающие меж древесных стволов, но отсюда подались вправо, в чисто поле. Тропа теперь стала песчаной и сухой, она вела мимо одиноких чахлых деревьев через кустарник и сосёнки. Небо здесь было высокое и далёкое, полное сияния звёзд.

— Куда мы идём? — поинтересовался Крабат.

— К кресту убитого, — ответил старший подмастерье.

Немного позже они заметили в поле отблеск костра, который горел на дне песчаной ямы. Кто мог его разжечь?

«Пастухи, — сказал себе Крабат, — точно не они, не в такую раннюю пору, тогда уж скорее цыгане или лудильщик со своим хламом».

Тонда остановился.

— Они успели раньше нас к кресту убитого — давай пойдём к месту смерти Боймеля.

Ни слова не говоря в объяснение, он повернул назад. Им понадобилось вернуться по тропе, которой они пришли, пробраться обратно к лесу; там они свернули направо на просёлок, что повёл их мимо Шварцкольма и вышел с другой стороны деревни на большую дорогу — та тянулась к опушке напротив.

— Мы почти на месте, — заметил Тонда.

Луна меж тем успела взойти и светила им. Они шли по дороге до следующего поворота, где в тени сосен обнаружился деревянный крест в человеческий рост, уже сильно обветшалый, без надписи и украшений.

— Место смерти Боймеля, — сказал Тонда. — Много лет назад человек по имени Боймель окончил здесь жизнь — когда валил лес, как говорят, в точности сегодня уже никто не знает.

— А мы? — спросил Крабат. — Зачем мы здесь?

— Потому что так желает Мастер, — сказал Тонда. — Мы должны — мы все — провести пасхальную ночь под открытым небом, по двое, в месте, где кто-нибудь скончался не своей смертью.

— А что теперь? — спросил Крабат следом.

— Мы разожжём огонь, — сказал Тонда. — Потом мы будет бдеть под крестом, до утренней зари — и с наступлением дня мы поставим себе знак, один другому.

* * *

Они специально не разжигали огонь сильно, чтобы не поднять шум в Шварцкольме. Каждый закутанный в своё одеяло, они сидели под крестом и бдели. То и дело Тонда спрашивал парнишку, не замёрз ли он, или говорил подкинуть в костёр несколько сухих веток, которые они собрали на опушке. Со временем замолкал он всё больше и больше, тогда Крабат попробовал завести разговор сам.

— Эй… Тонда?

— Что такое?

— Это всегда так в Школе Чернокнижия? Мастер зачитывает кусок из Корактора, а потом, так сказать — смотри сам, что у тебя останется в голове…

— Да, — сказал Тонда.

— Не представляю, чтобы так учились колдовать.

— А то, — сказал Тонда.

— А я разозлил Мастера, что был невнимательным?

— Нет, — сказал Тонда.

— Я на будущее хочу собраться и слушать внимательно, чтобы ничего не упускать. Думаешь, справлюсь?

— А то, — сказал Тонда.

Казалось, он не особенно жаждал разговаривать с Крабатом. Прислонившись спиной к кресту, он сидел там прямо, неподвижно, устремив взгляд вдаль, за деревню, на освещённую луной равнину. С этого момента он вообще больше не говорил. Когда Крабат тихо позвал его по имени, он не ответил ничего: молчание мертвеца не могло бы быть глубже, а взгляд — неподвижнее.

Шло время, от поведения Тонды мальчику становилось жутко. Он припомнил, как слышал, что некоторые люди владеют искусством «уходить из себя» — тогда они вылезают из своего тела, как бабочка из куколки, и оставляют его как пустую оболочку, пока их настоящее Я, невидимое, идёт своим путём, скрытыми тропами к скрытой цели. Ушёл ли Тонда из себя? Могло быть так, что он сидел здесь у костра, а в действительности пребывал где-то совсем в другом месте?

«Я должен продолжать бдеть», — решил для себя Крабат.

Он опирался то на правый локоть, то на левый, он следил за тем, чтобы костёр продолжал ровно гореть, он возился с ветками, то и дело ломал их на удобные рукам куски и искусно укладывал маленькими поленницами. Так пробегали часы. Звёзды ползли по небу дальше и дальше, тени домов и деревьев бродили под луной и медленно меняли свои обличия.

Неожиданно жизнь как будто вернулась в Тонду. Наклонившись к Крабату, он обвёл рукой вокруг.

— Колокола… Слышишь?

С Чистого Четверга колокола молчали; теперь, в середине Пасхальной ночи, они вновь зазвучали повсюду. Из соседних сёл их звон доносился до Шварцкольма: хотя приглушённо — лишь смутный шум, гул пчелиного роя — но всё же равнина, и деревня, и поля, и луга были исполнены его до самых дальних холмов.

Почти одновременно с далёким звоном в Шварцкольме раздался девичий голос и запел, торжественно пел он старую пасхальную песню. Крабат знал её, ещё ребёнком пел её в церкви вместе с остальными, но ему казалось, будто он слышал её сегодня в первый раз.

«Христос воскрес,

Христос воскрес,

Аллилуйя,

Аллилуйя!»

Теперь вступили вместе ещё двенадцать или пятнадцать девушек, которые хором допели строфу до конца. Затем первая девушка озвучила следующую строфу — и так они пели дальше, одна поочерёдно со всеми другими, песню за песней.

Крабат помнил такое ещё у себя дома. В пасхальную ночь девушки по обыкновению ходили с песнями вперёд-назад по деревенской улице, с полуночи до утренней зари. Они шли по три или четыре в ряд, тесно друг за другом, и одна из них — это он знал — была канторка, запевщица: она, с самым красивым и чистым голосом, шла в первом ряду и могла запевать — она одна.

Звук колоколов нёсся издалека, девушки пели, а Крабат, сидящий у костра под деревянным крестом, не осмеливался вздохнуть. Он только прислушивался — прислушивался к деревне вдали и был будто околдован.

Тонда подкинул ветку в пламя.

— Я любил одну девушку, — сказал он. — Воршула — так было её имя. Сейчас она уже полгода лежит на кладбище в Зайдевинкеле, я не принёс ей никакого счастья. Ты должен знать, что никто из нас, с мельницы, не приносит девушкам счастья. Я не знаю, почему так, и страху нагонять на тебя тоже не хочу. Но если ты когда-нибудь полюбишь девушку, Крабат, то не выдавай себя. Позаботься о том, чтобы Мастер этого не узнал — и Лышко, который ему всё доносит.

— Мастер и Лышко как-то связаны с тем, что твоя девушка умерла? — спросил Крабат.

— Я не знаю, — сказал Тонда. — Я знаю только, что Воршула была бы сейчас в живых, если бы я сохранил её имя при себе. Я понял это, лишь когда стало слишком поздно. Но ты, Крабат — ты знаешь это теперь, и ты знаешь это своевременно: ни в коем случае, если у тебя когда будет девушка, не выдавай её имя на мельнице. Ни за что в мире не дай его из тебя вытянуть. Никому, слышишь! Ни наяву, ни во сне — тогда ты не навлечёшь на вас обоих несчастье.

— Об этом не беспокойся, — сказал Крабат. — Мне нет дела до девушек, и не представляю себе, чтоб это изменилось.

* * *

С наступлением дня смолкли колокола и пение в деревне. Тонда отколол ножом две щепки от деревянного креста, их они сунули в кострище и дали обуглиться на концах.

— Что такое пентаграмма, — спросил Тонда, — ты, наверно, знаешь?

— Нет, — сказал Крабат.

— Смотри сюда!

Пальцем он начертил фигуру на песке — пятиконечную звезду, образованную из пяти же прямых линий, каждая пересекалась с двумя другими — так, что целиком можно было нарисовать, не отрывая руки.

— Это и есть знак, — сказал Тонда. — Попробуй начертить так же!

— Это наверняка не так трудно, — заметил парнишка. — Ты сначала так сделал… а потом так… а потом так…

С третьего раза Крабату посчастливилось нарисовать на песке пентаграмму без ошибок.

— Хорошо, — сказал Тонда, вложив ему в руку одну из двух щепок. — Встань у костра на колени, наклонись над углями и нарисуй мне этот знак на лбу. Я скажу тебе, что ты должен проговорить…

Крабат сделал, как велел ему старший подмастерье. В то время, как они оба рисовали друг другу пентаграмму на лбу, он медленно повторял за Тондой:

«Я мечу тебя, брат,

Углём деревянного креста,

Я мечу тебя

Знаком Тайного Братства».

Затем они обменялись пасхальными поцелуями в левую щёку, засыпали песком кострище, разбросали оставшиеся дрова и отправились в обратный путь.

Снова Тонда направился по тропе через поля, по краю деревни, к мутному в утреннем тумане лесу — тут перед ними всплыли очертания призрачных фигур в сумерках. Беззвучно, длинным рядом им навстречу вышли деревенские девушки: тёмные платки на головах и плечах, каждая с глиняным кувшином для воды.

— Пойдём, — тихо сказал Тонда Крабату, — они добыли пасхальную воду, давай не будем их пугать…

Они притаились в тени ближайшего кустарника и дали девушкам пройти мимо.

Пасхальную воду — парнишка знал это — нужно в пасхальное утро до восхода солнца молча зачерпнуть из источника и молча нести её домой. Если в ней умыться, станешь красивым и счастливым на весь год — так, по крайней мере, говорят девушки.

И кроме того, если принести пасхальную воду в деревню, не оглянувшись, можно встретить будущего возлюбленного; это тоже девушки говорят — и кто знает, как к этому относиться.

Помни, что я Мастер

Мастер приделал воловье ярмо в открытых дверях дома, оба конца были на высоте плеч крепко прибиты к косяку. Когда парни возвращались, они должны были по одному пригнуться и пройти со словами: «Я склоняюсь под ярмом Тайного Братства».

В сенях их ожидал Мастер. Каждому из них он давал пощёчину по правой щеке, крича: «Помни, что ты школяр!»

Потом он бил их по левой щеке и добавлял: «Помни, что я Мастер!»

Тут мукомолы должны были три раза низко поклониться мельнику и дать ему клятву: «Я буду послушным тебе, Мастер, во всём, ныне и присно».

Тонду и Крабата тоже встретили подобным образом. Мальчишка ещё не подозревал, что с этого момента он был обречён Мастеру, оказывался в полной его власти телом и душой, в смерти и жизни, целиком и полностью. Он присоединился к другим мукомолам, которые стояли в дальней части коридора и, казалось, ждали утренней каши — все, как Тонда и как он сам, с пентаграммами на лбах.

Недоставало ещё Петара и Лышко.

Они тоже скоро показались в дверях дома, а после того, как они склонились под ярмом, получили пощёчины и дали клятву, с шумом и грохотом начала работать мельница.

— Давай! — крикнул Мастер мукомолам. — За работу!

Тогда парни сбросили куртки; на бегу закатывая рукава, они ринулись в мукомольню, притащили туда зерно и вовсю начали молоть, без передышки, под окрики и нетерпеливые взмахи Мастера.

«И это, — подумал Крабат, — называется Пасхальное воскресенье! Ночью не спали, в животе с утра пусто — но вкалывать должны за троих!»

Даже Тонда спустя какое-то время запыхался и покрылся потом. Попотеть пришлось всем в это утро, пот лился со лба и висков, бежал по шее, струился по хребту, так что рубашки липли к телу и штаны тоже.

«Сколько ещё так будет продолжаться?» — спросил себя Крабат.

Ожесточённые лица, куда бы он ни глядел. Всё задыхается и стонет, всё каплет и исходит паром. И пентаграммы на их лбах размываются всё больше и больше, стираются в поту, медленно исчезают.

Затем происходит кое-что неожиданное.

Крабат с грузом, мешком пшеницы, мучительно пытается взобраться по ступенькам наверх, на площадку. На это уходят его последние силы, вся его воля. Вот-вот он оступится, вот-вот рухнет под ношей — и тут внезапно всем тягостям труда конец: спазмы в ногах проходят, боль в пояснице прекращается, дышится ему теперь тоже без всяких затруднений.

— Тонда! — кричит он. — Смотри сюда!

Одним махом он оказывается на площадке, потом скидывает с плеча мешок, хватает его за оба конца и, прежде чем опрокинуть в ковш, с громким радостным криком кружит мешок в воздухе, будто тот наполнен пухом и перьями, а не зерном.

Мукомолов будто подменили, они расправляют плечи, они смеются, они хлопают себя по ляжкам. Даже Кито, вечный кисляй, — не исключение.

Крабат хочет кинуться в амбар, достать следующий мешок.

— Стой! — кричит старший подмастерье. — Остановись, уже достаточно! — они дают пшенице перемолоться, затем Тонда притормаживает работу мельницы. — Всё на сегодня!

Скрежет, последний стук, колесо мельницы останавливается, лари для муки вытрясены.

— Братья! — кричит Сташко. — Теперь давайте праздновать!

Тут же появляется вино в больших кувшинах, а Юро притаскивает пасхальные пирожки — выпеченные в сале, с золотистой корочкой и сладкие, с творогом или сливовым пюре.

— Ешьте, братья, ешьте — и не забывайте про вино!

Они едят, они пьют, им хорошо. Позже Андруш начинает петь, громко и бесшабашно. Они же жуют и глотают свои пирожки и запивают красным вином. Потом встают в круг, подхватывают друг друга под руки и топают в такт.

«А мельник ждал у входа в дом,

Клабустер, клабастер,

Клабумм!

Тут шёл красавчик-мукомол,

Шёл мукомол — Клабустер, клабастер,

Клабумм!»

«Клабустер-клабастер» спели все парни хором, после Ханцо озвучил следующий куплет — и так они пели по очереди дальше и плясали по кругу, то влево, то вправо, то сходясь к середине, то расходясь обратно.

В последнюю очередь, как и подобает ученику, вступил Крабат. Вот он закрыл глаза и запел концовку песни:

«Но мукомол наш был не глуп,

Клабустер, клабастер,

Клабумм!

Он мельнику свернул башку:

Клабустер, клабастер,

Свернул башку — Клабустер, клабастер,

Клабумм!»

Теперь они перестали плясать и начали пить по новой. Кубо, обычно такой молчун, отвёл парнишку в сторону, хлопнул его по плечу.

— У тебя чудный голос, Крабат — в тебе пропал кантор.

— Во мне? — спросил Крабат — и только теперь, когда Кубо сказал об этом, он заметил, что произошло: что он снова мог петь, хотя глуховатым голосом, но сильно и уверенно, без надоедливого царапанья в горле, которое с начала последней зимы преследовало его.

В светлый понедельник подмастерья занялись своей привычной работой. Потом всё вернулось на круги своя, разве что Крабату больше не приходилось мучиться как раньше. Чего бы ни требовал от него Мастер, всё давалось ему легко. Времена, когда вечер за вечером, вымотанный до полусмерти, он падал на свои нары, он, казалось, пережил. Крабат принял перемену с благодарностью. Он догадывался, как так получилось. Когда он в следующий раз встретился с Тондой с глазу на глаз, он спросил его об этом.

— Ты прав, — сказал Тонда. — Пока у нас были пентаграммы на лбу, нам пришлось вкалывать как волам — до того мгновенья, как самая последняя сошла вместе с потом. Но отныне работа будет легка для нас, пока мы трудимся с утра до вечера, весь год.

— А между этим? — спросил Крабат. — Я имею в виду — вечером и после?

— Тогда нет, — сказала Тонда. — Тогда от нас одних зависит, как мы будем справляться. Но могу тебя успокоить, Крабат! Во-первых, такое случается не слишком часто — чтоб по ночам нам приходилось подниматься, а во-вторых, это тоже можно выдержать.

О пасхальной ночи и о печали Тонды по своей девушке они больше никогда не говорили, даже намёками. Но всё же Крабату думалось — он знал, где был Тонда, когда как мёртвый сидел у костра и не мигая глядел в даль. Каждый раз, когда Крабат думал об истории с Воршулой, ему сразу вспоминалась Певунья — вернее, её голос, что он услышал тогда, у Шварцкольма, в полночь. Это было странно, и он бы с радостью забыл её, но у него не получалось.

Один раз в неделю, в пятницу, мукомолы после ужина собирались перед Чёрной комнатой, превращались в воронов — Крабат тоже скоро научился этому — и опускались на шест. Мастер зачитывал им каждый раз положенный отрывок из Корактора, всего трижды, и они должны были его повторить — неважно, что и как хорошо они запомнили из него, тут Мастер не был придирчив.

Крабат ревностно старался запоминать всё, чему учил Мастер: погодные чары и вызов града, обездвиживание и обращение с заговорёнными пулями, невидимость, искусство уходить-из-себя и что там ещё было на очереди. Дни напролёт, за работой, и ночами, перед тем, как заснуть, он без устали повторял тексты и заклинания, чтобы лучше закрепить их.

Потому что за это время Крабат уяснил: кто понимает в Искусстве Искусств, тот обретает власть над другими людьми, а обрести власть — такую же, какой обладал Мастер, если не больше, — это казалось Крабату высшей целью, ради которой он учился, учился и учился.

* * *

Была вторая неделя после Пасхи, когда однажды ночью мукомолов подняли с постели. Мастер стоял в дверях спальни, в руке — светильник.

— Есть работа, господин кум прибыл, шевелитесь, шевелитесь!

Крабат не нашёл в суете свои башмаки, побежал босым за остальными на улицу.

Было новолуние, ночь была так черна, что мукомолы не могли разглядеть собственной руки. Кто-то в общей сутолоке наступил Крабату деревянным башмаком на ногу.

— Эй! — крикнул мальчишка. — Нельзя поосторожней, баран!

Тут чья-то рука закрыла ему рот.

— Ни слова больше! — шепнул Тонда.

Мальчик припомнил, что никто из парней не разговаривал с того момента, как их разбудили. Они хранили молчание и дальше, до конца ночи, Крабат тоже.

Он догадывался, какого рода работа им предстояла.

Уже скоро, полыхая петушиным пером на шляпе, подъехал с грохотом незнакомец на своей повозке. Парни бросились к телеге, они стянули чёрную парусину и начали таскать мешки в дом — к Мёртвому Поставу в самом дальнем углу мукомольни.

Всё было как четыре недели назад, когда Крабат наблюдал за парнями через окно, только Мастер на этот раз вскочил рядом с незнакомцем на козлы телеги. Сегодня это он щёлкал кнутом — над самыми их головами, так, что парни втягивали головы, когда чувствовали движение воздуха.

Крабат уже почти забыл, как тяжело тащить такой наполненный мешок и как быстро от этого запыхиваешься. «Помни, что ты школяр!»

Слова Мастера — чем больше он их переваривал, тем меньше они были ему по вкусу.

Кнут щёлкал, парни бегали, колесо мельницы крутилось, треск и вой Мёртвого Постава огласили дом. Чем были заполнены мешки? Крабат бросил взгляд в ковш. В скудном свете фонаря, который покачивался под потолком, не многое можно было разглядеть. Конский ли это навоз высыпался, сосновые ли шишки? Это могли быть и камни, круглые, покрытые грязью камни…

У парнишки не осталось времени разглядеть точнее, уже подошёл, задыхаясь, Лышко со следующим мешком. Крабат получил локтём в бок и был отодвинут в сторону.

Михал и Мертен заняли пост у отверстия мучного ларя, они рассыпали полностью размолотый груз по пустым мешкам и завязывали их. Дальше всё продолжилось как в тот раз. С первым криком петуха повозка была заполнена вновь, парусина накинута сверху и туго натянута. Незнакомец выхватил кнут и — ннооо! — умчался на своей телеге прочь, так быстро, что Мастер едва успел спрыгнуть, не сломав себе шею.

— Идём! — сказал Тонда Крабату.

Пока другие парни исчезали в доме, они двое взобрались к пруду, чтобы перекрыть шлюз. Они услышали, как внизу остановилось колесо мельницы и всё затихло, только кричал петух и кудахтали куры.

— Часто он приезжает? — спросил Крабат и кивнул головой в ту сторону, где экипаж растворился в тумане.

— Каждое новолуние, — сказал Тонда.

— Ты знаешь, кто он?

— Только Мастер это знает. Он называет его господином кумом — и боится его.

Медленно спускались они по влажному от росы лугу к мельнице.

— Кое-чего я не понимаю, — заметил Крабат перед тем, как они вошли в дом. — В последний раз Мастер работал вместе с вами, когда незнакомец был здесь — а сегодня?

— В тот раз, — сказал старший подмастерье, — он должен был выйти на замену, чтобы дополнить дюжину. Но с Пасхи мы ведь опять все в сборе, в Школе Чернокнижия — теперь он может позволить себе проводить новолуния щёлкая кнутом.

Бычий Бляшке из Каменца

Иногда Мастер посылал мукомолов парами или по нескольку человек по деревням с поручениями, чтобы дать им возможность применить знания, полученные в Школе Чернокнижия.

Однажды утром Тонда подошёл к Крабату и поведал:

— Сегодня мне с Андрушем надо в Виттихенау на скотный рынок. Если хочешь пойти с нами — Мастер согласен.

— Чудно, — сказал Крабат. — Хоть разок что-то другое, кроме вечной перемолки!

Они направились по лесной тропе, которая выходила на просёлочную дорогу у Нойдорфа-Тайхгауса. Был чудесный солнечный июльский день. На ветках трещали сойки, до слуха доносился стук дятла, роящиеся пчёлы и шмели наполняли малинник своим мерным жужжанием.

Крабат заметил, что у Тонды и Андруша были такие лица, с какими ходят на ярмарку. Причина, конечно, крылась не только в чудесной погоде. Да, Андруш и так обычно был весельчак и всегда в хорошем настроении, но чтобы Тонда довольно насвистывал, случалось редко. Время от времени он щёлкал кожаной плетью.

— Ты, видно, тренируешься, — заметил Крабат, — чтобы получалось на обратном пути?

— На обратном пути?

— Думаю, нам нужно в Виттихенау быка купить.

— Напротив, — заметил Тонда.

В этот миг за спиной мальчика раздалось: «Муу!» Когда он повернулся, там, где только что был Андруш, стоял жирный бык, красно-пёстрый, с гладкой шкурой, и дружелюбно на него таращился.

— Э-э! — сказал Крабат и протёр глаза.

Тонда внезапно тоже исчез. На его месте стоял старый сорбский мужичок, в лаптях, в льняных штанах, обвязанных выше лодыжек ремешками, с верёвкой поверх рабочей рубахи, в засаленной шапке с облезлой меховой опушкой.

— Э-э! — сказал Крабат во второй раз, тут кто-то хлопнул его по плечу и рассмеялся.

Когда Крабат обернулся, он снова увидел Андруша.

— Где ты был, Андруш? И куда делся этот бык, который только что стоял, где ты сейчас стоишь?

— Муу! — сказал Андруш голосом быка.

— А Тонда?

На глазах Крабата крестьянин снова превратился в Тонду.

— Ах вот как? — понял парнишка.

— Да, — сказал Тонда, — вот так. Мы с Андрушем принарядимся для скотного рынка.

— Ты хочешь его… продать?

— Мастер желает этого.

— А если Андруша зарежут?

— Напрасно беспокоишься! — заверил Тонда. — Когда продадим Андруша, надо будет только оставить себе верёвку, на которой мы его приведём — тогда он сможет в любое время превратиться снова, в кого угодно.

— А если мы уступим верёвку?

— Не смейте! — крикнул Андруш. — Тогда мне придётся до конца своих дней оставаться быком и жрать сено с соломой — имейте это в виду и не сломайте мне жизнь!

Тонда и Крабат со своим быком наделали шуму на скотном рынке Виттихенау и вызывали всеобщий восторг. Торговцы скотом сбежались отовсюду и окружили их. Несколько горожан и некоторые крестьяне, которые уже выручили серебро за своих свиней и коров, тоже столпились вокруг. Такого жирного быка встретишь не каждый день — тут следовало действовать, пока кто-то другой не увёл прекрасного зверя из-под носа!

— Сколько стоит этот парень?

Торговцы скотом со всех сторон уговаривали Тонду, крикливо надвигались на него вплотную. Мясник Краузе из Хойерсверды предлагал пятнадцать гульденов за Андруша, кривой Лойшнер из Кёнигсбрюка — шестнадцать.

Тонда покачал на эти предложения головой.

— Маловато, — пояснил он.

Маловато? У него, видно, с головой непорядок! Или он их держит за дураков.

Дураки или нет, заметил Тонда, это лучше всего знать самим господам.

— Ладно, — сказал Краузе из Хойерсверды, — даю тебе восемнадцать.

— За восемнадцать я его лучше оставлю себе, — проворчал Тонда. Не отдал он его и Лойшнеру из Кёнигсбрюка за девятнадцать, и крестьянину-переселенцу Густаву из Зенфтенберга за двадцать.

— Так иди хлопни рюмку со своим быком! — выругался мясник Краузе, а Лойшнер хлопнул себя по лбу и крикнул:

— Я должно быть совсем тупой, так разоряться! Я предлагаю тебе двадцать два, и это моё последнее слово.

Казалось, будто бы торг зашёл в тупик. Тут через толпу протолкался, отдуваясь на каждом шагу, как морж, нескладный толстый человек. Его жабье лицо с круглыми выпученными глазами блестело от пота. Он был в зелёном фраке, усеянном серебряными пуговицами, шикарная цепочка от часов висела поверх красного бархатного жилета, а на поясе — хорошо всем видный пухлый кошелёк.

Бычий Бляшке из Каменца был самым богатым и самым ловким из всех торговцев скотом окрест. Он оттолкнул Лойшнера и переселенца Густава в сторону, потом крикнул своим звучным грохочущим голосом:

— Как, к лешему, попал этот жирный бык к этому тощему крестьянину? Я беру его за двадцать пять.

Тонда почесал за ухом.

— Маловато, господин…

— Маловато? Ну, слушай!

Бляшке достал большую серебряную табакерку, откинул крышку, протянул Тонде: «Не угодно ли щепотку?» Сначала он нюхнул сам, затем дал понюхать старому сорбу.

— Апчхи — значит, правда!

— Будьте здоровы, господин!

Бычий Бляшке высморкался в большой клетчатый носовой платок.

— Итак, двадцать семь, чёрт с тобой — и давай его сюда!

— Маловато, господин.

Бляшке побагровел.

— Эй — за кого ты меня держишь? Двадцать семь за твоего быка и ни грошом больше, или я не Бычий Бляшке из Каменца.

— Тридцать, господин, — сказал Тонда. — За тридцать вы получите его.

— Это грабёж! — крикнул Бляшке. — Ты хочешь меня по миру пустить? — он закатывал глаза, он ломал руки. — Сердца у тебя нет? Слеп и глух ты к нужде бедного торговца? Помилосердствуй, старик, и отдай мне быка за двадцать восемь!

Тонду это не тронуло.

— Тридцать — и баста! Бык роскошный, его я не отдам за бесценок. Вы не подозреваете, как тяжело мне с ним расстаться. Продавать единственного сына не было бы горше.

Бычий Бляшке понял, что тут он успеха не добьётся. Но бык был парень что надо. Так к чему тратить время на этого сорбского упрямого осла?

— Давай его сюда, черти тебя побери! — вскричал он. — Я сегодня такой мягкий, что позволяю обвести себя вокруг пальца, себе в убыток. И всё только потому, что у меня есть сердце, чтоб пожалеть бедных людей. Договорились — и по рукам!

— По рукам! — сказал Тонда.

Затем он снял шапку и дал Бляшке отсчитать в неё тридцать гульденов, штука за штукой.

— Успел сосчитать?

— Успел.

— Так поди сюда, сорбов сын!

Бычий Бляшке взял Андруша за верёвку и собирался уволочь его прочь, Тонда, однако, удержал толстяка за рукав.

— Что такое? — спросил Бляшке.

— Да вот, — сказал Тонда и притворился смущённым. — Всего одна мелочь.

— А именно?

— Если господин Бляшке будет так добр и оставит мне верёвку, я скажу ему спасибо…

— Верёвку?

— На память. Когда бы господину Бляшке знать, как тяжело мне расставаться с этим быком. Я и замену для неё дам господину Бляшке — чтобы он мог увести его, моего бедного быка, который-то, конечно, ему принадлежит…

Тонда развязал верёвку, что была у него на поясе. Бляшке, пожав плечами, позволил ему поменять верёвку на голове быка. Затем торговец двинулся с Андрушем прочь и, едва зайдя за ближайший угол, начал посмеиваться: хоть он и заплатил за Андруша тридцать гульденов, и это была разумная цена, но вот в Дрездене — там ему будет нетрудно сбыть этого великолепного быка за двойную цену, а возможно, и дороже.

* * *

На опушке за Тайхгаузом Тонда и Крабат опустились на траву, чтобы подождать Андруша. В Виттихенау они купили кусок сала и хлеб и теперь их ели.

— Хорош ты был! — сказал Крабат Тонде. — Ты бы себя видел — как вытягивал из этого толстяка золотые: маловато, господин, маловато… Какое счастье, что ты вовремя вспомнил про верёвку, о ней я совершенно забыл.

— Всё дело навыка, — просто заверил Тонда.

Они приберегли кусок хлеба и кусок сала для Андруша, завернули то и другое в рабочую куртку Крабата и решили ненадолго прилечь. Сытые, уставшие от долгого пути по просёлочной дороге, они заснули глубоко и крепко — пока их не разбудило «Муу!» и перед ними не встал Андруш, снова в человеческом обличии и, насколько можно было видеть, в телесной целости и сохранности.

— Эй, вы там — одни уже как-то раз спали так без задних ног. Нет ли у вас хотя бы куска хлеба для меня?

— Хлеб и сало, — сказал Тонда. — Садись сюда к нам, брат, и угощайся! Каково же тебе было с Бычьим Бляшке?

— Каково мне могло с ним быть! — проворчал Андруш. — Для быка по этой жаре удовольствие небольшое — тащиться в дальние дали по деревням и глотать пыль, сами прекрасно понимаете — особенно если к такому не привык. В любом случае, я не разозлился, когда Бляшке завернул в трактир в Ослинге. «Гляди-ка! — закричал трактирщик, когда увидел, как мы подходим. — Господин братец из Каменца! Как дела идут, как твоё ничего?» «Дела терпимо, — сказал Бляшке, — если бы только так пить не хотелось от этой жары!» «Этому мы можем помочь! — заявил трактирщик. — Проходи в пивную за господский стол! Пива в подвале хватает, с ним ты за семь недель не справишься — даже ты не справишься с ним!» «А бык? — спросил толстяк, — мой тридцатигульденовый бык?» «Его мы отведём в стойло, у него будет воды и корма, сколько пожелает!» Корма для быков, понимаешь ли…

Андруш насадил большой кусок сала на нож, обнюхал, прежде чем отправить его в рот, и продолжил:

— Они привели меня в стойло, трактирщик из Ослинга позвал скотницу. «Эй, Катель — смотри мне, хорошо позаботься о быке каменцского братца, чтоб он у нас не схуднул». «Ладно», — сказала эта Катель и сунула мне целую охапку сена в кормушку. Тут я решил, что хватит с меня бычьей жизни, и, долго не размышляя, сказал — человеческим голосом сказал я так: «Сено и солому можете жрать сами — я желаю свиную отбивную с клёцками и зеленью и к ним хорошего пива!»

— Ах ты ж чёрт! — крикнул Крабат. — А дальше?

— Ну вот, — сказал Андруш. — Те трое от испуга хлопнулись на задницы и зазвали на помощь так, будто их на вертел насадили. Тогда я им на прощание ещё раз помычал — а потом ласточкой проскользнул к дверям стойла, чив-чив, вот и всё.

— А Бляшке?

— Чёрт бы его побрал вместе с его скототорговлей! — Андруш выхватил кожаную плеть и, будто в подкрепление слов, бешено защёлкал ею. — Я рад, что я снова здесь и при своём рябом носе!

— Я тоже, — сказал Тонда. — Ты своё дело хорошо сделал — а Крабат, я думаю, много чему научился при этом.

— Да! — крикнул мальчишка. — Я знаю теперь, как это забавно, когда умеешь колдовать!

— Забавно? — старший подмастерье стал серьёзен. — Возможно, ты прав — забавно это тоже бывает.

Военно-полевая музыка

Из-за польской короны Курфюрст Саксонский многие годы вёл войну со Шведским королевством; и поскольку для ведения войны, помимо денег и пушек, прежде всего требовались солдаты, то велел он по всей стране усердно стучать барабанам и набирать войска. Было достаточно парней, которые по доброй воле вставали под знамёна, особенно в начале войны, другим вербовщики вынуждены были помогать, спиртным ли, палкой ли. Но чего не сделаешь, служа в славнейшем полку, тем более что за голову каждого рекрута, в него приведённого, полагалось особое вознаграждение.

Отряд вербовщиков, состоявший из лейтенанта дрезденского пешего полка, усача-капрала, двух ефрейторов и барабанщика, который тащил барабан на своём горбу, — отряд вербовщиков приблудился однажды вечером ранней осенью и в Козельбрухе. Уже темнело, Мастер был в разъездах по стране — три или четыре дня, — мукомолы бесились в людской и помышляли остаток дня провести лентяйничая; тут постучались в дверь, и когда Тонда вышел, снаружи стоял лейтенант со своими солдатами: Они — офицер Его Светлости Всемилостивейшего Курфюрста Саксонии, и Они потеряли дорогу, а потому на этой проклятой мельнице Они постановили расквартироваться на ночь — это ясно?

— Конечно, Ваша Милость. Место на сеновале найдётся для вас всегда.

— На сеновале? — заорал капрал. — Ты, видно, не в своём уме, приятель! Лучшую постель на мельнице для Его Милости, чёрт возьми — и шкуру с тебя спущу, если моя будет хоть каплю хуже! Мы, кроме того, голодны. Так что подавай на стол всё, что есть на кухне, и пиво или вино в придачу, всё равно, лишь бы его хватило — а хватить его должно, или я тебе собственноручно все кости переломаю! Вперёд, и поторопись, чума тебе в печёнку!

Тонда свистнул сквозь зубы, очень тихо и коротко, но мукомолы в людской его услышали. Когда старший подмастерье с вербовщиками вошли в людскую, она была пуста.

— Как господа солдаты изволят присесть, еда тут же будет!

Пока непрошенные гости уютно располагались в людской, ослабляли шейные платки и расстёгивали гамаши, мукомолы шушукались на кухне, они совещались.

— Обезьяны с косичками! — выкрикнул Андруш. — Что, в самом деле, о себе возомнили!

У него уже был готов план. Все парни, даже Тонда, заявили под шум и галдёж, что они согласны. В спешке Андруш и Сташко с помощью Михала и Мертена соорудили яства: три котла отрубей и опилок, эта каша была замешана на прогорклом льняном масле и приправлена махоркой для пикантности. Юро сбегал в свинарник и вернулся с двумя заплесневелыми ковригами хлеба под мышкой. Крабат и Ханцо наполнили пять пивных кружек протухшей сточной водой из дождевой бочки.

Когда всё было готово, Тонда вышел к солдатам и доложил, что еда ожидает. Если Его Милость дозволит, он распорядится подавать.

Затем он щёлкнул пальцами — и это было особого рода щёлканье пальцами, как выяснится позже.

Прежде всего старший подмастерье велел принести три котла.

— Здесь, если угодно, суп-лапша с говядиной и куриными потрохами, тут котёл капусты с рубцом, там гарнир из белой фасоли, жареного лука и шкварок…

Лейтенант обнюхал все блюда — ему предстоял тяжёлый выбор.

— Всё это отлично — что ты тут нам принёс. Дай-ка попробовать супа, для начала!

— Вот ещё ветчина и копчёное мясо, — продолжал Тонда, указывая на хлеб с плесенью, который Юро внёс на тарелке.

— Но всё ещё нет самого главного! — напомнил капрал. — От копчёного мяса просыпается жажда — а жажду стоит заливать, пока она мала, чёртова-чесотка-и-холера-тебе-в-глотку!

По знаку Тонды примаршировали Ханцо и Крабат, Петар, Лышко и Кубо, каждый с пивной кружкой, полной сточной воды.

— С почтением, Ваша Милость — ваше здоровье! — капрал опустошил свою кружку за здравие лейтенанта, затем вытер усы и рыгнул. — Неплохое пойло, мне по душе, неплохая штука! Сами варили?

— Нет, — сказал Тонда. — Из пивоварни в Капельдорфе, с вашего позволения.

* * *

Это был весёлый вечер. Вербовщики если и пили за десятерых, а мукомолы посмеивались, ведь они-то видели, что господа солдаты употребляли в действительности, нисколько об этом не догадываясь.

Дождевая бочка была большой. Сточной воды в ней хватало, чтобы наполнять пивные кружки снова и снова. Постепенно гости раскраснелись. Барабанщик, мальчишка возраста Крабата, после пятой кружки повалился ничком как мешок с мукой, он ударил головой о стол, что прозвучало как удар в литавры, и захрапел. Другие усердно пили дальше — и в разгаре чудесной пирушки лейтенанту при виде мельничных парней вспомнилось о вознаграждении, что светило ему за каждого приведённого под знамёна рекрута.

— Что если бы, — крикнул он, взмахнув пивной кружкой, — вы распрощались с мельничным делом и пошли бы на военную службу? Кто подмастерье на мельнице — тот ничто, никто, мусор. Но кто солдат…

— Кто солдат, — перебил капрал и стукнул кулаком по столу так, что барабанщик взвизгнул, — кто солдат, у того хорошие времена — с солидным жалованьем и веселыми товарищами. И с горожанами, особенно с девушками и молодыми вдовами — вот кто ты такой, когда носишь двухцветное сукно, никелевые пуговицы на мундире и гамаши навыпуск.

— А война? — поинтересовался Тонда.

— Война? — воскликнул лейтенант. — Война для солдата — это лучшее, чего он только может желать. Если сердце его горячо и если ему перепадёт чуточку удачи, у него не будет недостатка ни в славе, ни в трофеях. Он завоюет орден, за свои подвиги сделается капралом или даже вахмистром…

— А некоторые, — пошёл с козырей капрал, — некоторые на войне из простолюдинов доходят до офицеров, да даже до генералов! Пусть меня сожрут и снова выплюнут, если всё это не чистейшая и честнейшая правда!

— Так нечего долго раздумывать! — крикнул лейтенант. — Будьте же славными парнями и присоединяйтесь к нашему полку! Я беру вас рекрутами, всех как есть — по рукам!

— По рукам! — старший подмастерье ударил по протянутой правой ладони лейтенанта. Михал, Мертен и все остальные сделали точно так же.

Лейтенант сиял. Капрал, не очень уверенно стоявший теперь на ногах, подходил, пошатываясь, ко всем по очереди и хватал за передние зубы.

— Глянем-ка, чёрт вас возьми, крепко ли сидят эти штуки! Передние зубы, это все знают, должны быть у солдата в порядке, иначе он не сможет откусить патрон в бою и выстрелить во врага Всесветлейшего Курфюрста, как его учили и как требует его долг перед знаменем.

Но всё было на месте. Только с Андрушем у капрала были сомнения. Туда-сюда большим пальцем — вот тут и случилось.

— Твою через коромысло! — капрал выломал Андрушу два зуба. — О чём ты только думаешь, вшивый! Хочешь со своей старушечьей челюстью стать солдатом? Убирайся вон отсюда, кривозубый, или я за себя не отвечаю!

Андруш остался спокоен и дружелюбен.

— Если позволите, — сказал он, — это мои зубы, я хотел бы получить их обратно.

— Можешь засунуть их себе в шляпу! — пробурчал капрал.

— В шляпу? — переспросил Андруш, как будто не вполне расслышал. — Нет же!

Он принял обратно свои зубы и поплевал на них, затем вставил их себе на прежнее место.

— Теперь они будут крепче сидеть, чем раньше. Не желает ли господин убедиться?

Парни ухмылялись, у капрала вздулись жилы от гнева. Однако лейтенанту, помнившему о вознаграждении за каждую голову, не хотелось отказываться от Андруша, он настоял:

— Ну — дёргай же!

Капрал неохотно, но выполнил приказ и обследовал зубы Андруша. Но странно, как бы сильно он ни дёргал и ни шатал, на этот раз они не поддались ни на йоту — даже когда он попробовал выломать их своей курительной трубкой.

— Тут что-то неладно! — тыкал он в них, отдуваясь. — Тут что-то неладно! Но так-то мне без разницы. Имеет ли право этот рябой стать солдатом или нет, не мне решать, этим Ваша Милость занимается…

Лейтенант почесал за ухом. Да, он много выпил, но всё же такие штуки казались ему чудными.

— Обдумаем этот случай наутро, — предложил он. — Перед выступлением займёмся парнем ещё раз.

Далее он возжелал пойти спать.

— Всегда пожалуйста, — сказал Тонда. — Я распорядился приготовить для Вашей Милости постель, где обычно спит мастер, а для господина капрала — место в комнате для гостей. Но куда же господ ефрейторов и господина барабанщика?

— С-с ними не возись! — заплетающимся языком проговорил капрал. — П-пусть залезут в сено, д-для них этого по любому д-довольно!

На другое утро лейтенант проснулся в ящике, полном свёклы, что стоял позади дома; капрал же обнаружил себя в свином корыте. Оба поднялись, страшно бранясь, метали гром и молнии. Парни с мельницы примчались к ним, все двенадцать, и приняли вид совершенно невинный.

Что такое, как так, вчера же вечером господ должным образом препроводили в постели. Может, на них луна так действует? Это похоже на лунатизм, или по крайней мере, скромно заметим, на сильнейшее опьянение. Счастье, что пока господа блуждали по мельнице, они не набили себе шишек и не наставили царапин, если не хуже! Но известно же по опыту, что у детей, дураков и пьяниц свой особый ангел-хранитель.

— Пасть закрыли! — заорал капрал. — Убирайтесь сейчас же, готовьтесь выступать! А ты, ты рябой, давай сюда свои зубы!

Зубы Андруша выдержали проверку, поэтому лейтенанту не пришлось терзаться сомнениями, когда он решил, что парень пригоден.

После завтрака вербовщики выдвинулись вместе с рекрутами. Они маршировали в Каменц, к месту смотра их полка: во главе — лейтенант, сопровождаемый барабанщиком, затем строем — парни с мельницы, затем оба ефрейтора и наконец, замыкая шествие, капрал. Мукомолы были в хорошем настроении, их спутники казались менее радостными. Чем дольше шли, тем бледнее и зеленоватее становились их лица, тем чаще вынужден был то один, то другой отлучаться в кусты у дороги. Крабат, маршировавший со Сташко в последней шеренге, услышал, как один из ефрейторов пожаловался другому:

— Господи, камрад, я как будто десять фунтов клейстера сожрал — так отвратительно в желудке!

Крабат перекинулся смеющимся взглядом со Сташко: «Так и бывает, — подумал он, — если наглотаться древесных опилок вместо лапши, заплесневелого хлеба вместо копчёного мяса и махорки вместо майорана!»

После полудня на опушке берёзового леска лейтенант распорядился ещё раз сделать привал.

— Отсюда нам остаётся четверть мили до Каменца, — сказал он. — Кому надо отлучиться, отлучитесь, потому как это последняя возможность. Капрал!

— Ваша Милость?

— Проследи, чтоб эти приятели привели свои вещи в порядок, и попридержи их, чтобы не выбивались из строя, когда войдём в город — и чтоб как положено шли в ногу, точно под барабанную дробь!

После короткой остановки войско снова двинулось в путь, на этот раз под бой барабана и звуки трубы.

Звуки — трубы?

Андруш поднёс к губам правую ладонь, сложенную рупором, и теперь трубил с надутыми щеками шведский марш гренадёров, так, что даже лучший трубач на самом великолепном горне не смог бы трубить прекраснее.

Другим парням это понравилось. Они тоже громко заиграли музыку: Тонда, Сташко и Крабат дудели в тромбоны, Михал, Мертен и Ханцо — в высокие флюгельгорны, остальные разделились на малые и большие трубы, а Юро играл на басовом бомбардоне. И хотя они, как и Андруш, трубили только в свои руки, звучало так, будто целый королевский шведский воинский оркестр подходил строем.

«Прекратить!» — хотел крикнуть лейтенант, «Прекратить, вы, вшивые, прекратить!» — попытался взреветь капрал. Но они не выдавили из себя ни слова, не могли и, как бы сильно им ни хотелось, навести порядок палками. Они вынуждены были оставаться на своих местах и маршировать со всеми, один возглавляя, а другой замыкая — тут совсем ничего не помогало, даже проклятия, даже вырвавшаяся молитва.

С трубами и звуками горна вошли в Каменц, на потеху всем солдатам и горожанам, которых они встречали на улице. Дети подбегали к ним и кричали «Ура!», в домах открывались окна, каменецкие девушки подмигивали им и посылали воздушные поцелуи.

Под звонкое дудение Тонда и другие подмастерья вместе с эскортом несколько раз прошлись вокруг ратушной площади, края которой быстро заполнялись зрителями, пока, наконец, потревоженный звуками ненавистной шведской полевой музыки, на площадке не появился господин Кристиан Леберехт Фюрхтеготт эдлер фон Земелькрах-Пухлешторфф, полковник дрезденских пехотных войск Его Милости Всесветлейшего Саксонского Курфюрста — старый, за долгие годы службы немного раздавшийся вояка.

Господин фон Земелькрах-Пухлешторфф, сопровождаемый тремя штаб-офицерами и несколькими адъютантами, тяжёлыми шагами ступил на рыночную площадь. По поводу этого дурацкого спектакля, который перед ним играли, он хотел излить своё негодование волной отборнейшей брани — и тут потерял дар речи.

Потому что Андруш, едва только он высмотрел господина полковника, затянул со своими спутниками торжественный марш шведской кавалерии — что, весьма предсказуемо, довело старика, как порядочного курфюршеского саксонского пехотинца, до белого каления. К тому же это была мелодия, под которую лучше бегать рысью, чем маршировать, потому парни с мельницы и их спутники тотчас перешли на рысь, что на самом деле забавно смотрелось, но только не в глазах господина полковника.

Онемевший от гнева, беззвучно разевая рот, будто карп в сети, Земелькрах-Пухлешторфф вынужден был наблюдать, как на рыночной площади Каменца дюжина рекрутов, да ещё и под звуки вражеского кавалерийского марша, изображали — гоп-гоп-гоп! — всадников. Но что, дьявол его побери, нашло на сопровождавшего их лейтенанта, что он впереди этих сорванцов скакал на своей сабле, которую, будто деревянную лошадку, зажал между ног! После этого в высшей степени недостойного поведения курсаксонского офицера едва ли имело большое значение, что и его люди, включая барабанщика и капрала, не постеснялись присоединиться к этим пляскам.

— Эскадрон — стой! — скомандовал Тонда, после того, как марш дотрубили до конца. Затем парни выстроились перед полковником, приветственно помахали шапками и ухмыльнулись ему.

Господин фон Земелькрах-Пухлешторфф шагнул к ним и заревел как двенадцать капралов разом:

— Кто, чёрт вас побери, загадил вам бошки, проклятая свора вшей, что вы нам посмели устраивать подобные обезьяньи пляски, среди бела дня при всём честном народе! Кто вы такие, отребья, что вы имеете наглость мне ухмыляться! Но я говорю вам — я, полковник этого славного войска, что покрыло себя славой в тридцати семи битвах и ста пятидесяти девяти перестрелках, — я говорю вам, что я собираюсь до основания выбить из вас эти дурацкие шуточки! Я вас передам профосу, я вас велю прогнать через шпицрутены, я…

— Всё! — сказал Тонда и как обрубил его слова. — Я думаю, профоса и шпицрутены вы можете оставить себе. Потому что мы двенадцать, стоящие тут перед вами, и так не годимся в солдаты. Простофили вроде вот этого, — он кивнул на лейтенанта, — и горлодранцы вроде него, — тут он указал на капрала, — могут себя просто замечательно чувствовать в армии, пока их не перестреляют. Но мы, мои друзья и я, из другого теста: нам насвистать на весь ваш помпезный трёп вместе с всесветлейшим курфюрстом, которому вы с радостью можете это передать, если хотите!

Тут парни с мельницы превратились в воронов и поднялись в воздух. С карканьем они сделали петлю над ратушной площадью и на прощание покрыли шляпу и плечи господина полковника — хотя и не совсем славой.

На память

Во второй половине октября ещё раз стало солнечно и тепло, почти как поздним летом. Они использовали эти чудные деньки, чтобы добыть пару фунтов торфа, Юро запряг волов, Сташко и Крабат нагрузили повозку досками и брусьями, взвалили также две тачки. Затем к ним вышел Тонда, и они поехали.

Торф добывался в дальней части Козельбруха, по ту сторону Чёрной воды. Крабат работал там летом с некоторыми другими, в самое жаркое время года. Неискушённый в обращении с вилами и ножом для торфа, он помогал Михалу и Мертену вывозить на тачке чёрные, маслянисто-блестящие торфяные кирпичи из ямы и складывать их горкой.

Солнце сияло, в лужах по краям дороги отражались берёзы. Трава на кочках болота пожелтела, вереск давно отцвёл. На кустах висели красные ягоды, редкие, будто капли крови тут и там. Да иногда, натянутая меж двух веток, поблёскивала серебром поздняя паутина.

Крабат подумал о прежних временах, о своих детских годах в Ойтрихе: как они в такие осенние дни собирали хворост в лесу и сосновые шишки. А иногда в октябре они ещё находили грибы — опята, рыжики и сыроежки. Не будет ли и теперь ещё грибов? Было ведь достаточно тепло…

Когда добрались до верхушки торфяника, Юро придержал волов.

— Разгружайте, приехали!

В узком месте они перекинули брусья через Чёрную воду и хорошо закрепили их кольями. Затем стали пригонять доску за доской, одну за другой, длинными сторонами, так что они составили дорожку, и Сташко просунул под них длинную деревяшку, чтобы они не провисали или не утонули в заболоченном месте. Но расстояние от края мостков до торфяника было длиннее, чем рассчитывали. Юро вызвался привезти недостающие доски, но Сташко объявил, что в этом нет нужды. Он отломал ветку от ближайшей берёзы, затем прошагал по дорожке для тачки, ударяя в такт колдовским заклинаниям веткой по доскам. Тут они начали растягиваться и придвинулись вплотную к торфянику.

Крабат был ошеломлён.

— Вот интересно, — воскликнул он, — для чего мы тогда вообще ещё работаем, когда можно просто наколдовать всё, что мы должны делать своими руками!

— Конечно, — сказал Тонда. — Но как думаешь, как скоро ты будешь сыт такой жизнью по горло! Без работы — на долгий срок так не пойдёт, если только не хочешь рано или поздно опуститься на самое дно.

На краю торфяника стоял сарай для досок, здесь были сложены для просушки кирпичи торфа с прошлого года. Парни возили их на тачках к телеге, а там Юро укладывал их на повозку. Когда та была нагружена, он вскарабкался на козлы, крикнул «Ннооо!», и волы неторопливо потащились прочь, к мельнице.

Время до его возвращения Тонда, Сташко и Крабат употребили на то, чтобы перенести наколотый летом торф в сарай и сложить там горками. Им не нужно было торопиться с этим, и у парнишки возникла одна мысль.

Он спросил старшего подмастерья и Сташко, не разрешат ли они ему ненадолго уйти.

— Куда?

— По грибы. Вы только посвистите, и я тут же вернусь.

— Если считаешь, что можешь что-нибудь найти…

Тонда был согласен, и Сташко тоже.

— Надеюсь, — воскликнул он, — длинный нож у тебя есть!

— Если б у меня был, я бы взял его с собой, — заметил Крабат.

— Тогда одолжу тебе свой, — сказал старший подмастерье. — Вот — и не потеряй его!

Он показал Крабату, как, нажав шпенёк на ручке, открыть нож. Лезвие выпрыгнуло с щелчком, оно было почерневшим, как если бы Тонда подержал его над фитилём горящей свечи.

— Теперь ты! — с этими словами он снова сложил нож и дал его мальчику. — Давай посмотрим, справишься ли ты с ним!

Когда Крабат дал лезвию выскочить, оно было блестящим, обычного цвета.

— Что-то не так? — спросил Сташко.

— Н-нет, — сказал Крабат. Ему, должно быть, померещилось.

— Так иди же! — поторопил его Тонда. — Иначе господа грибы учуют, чем дело пахнет, и дёру дадут от тебя.

* * *

Четыре дня провели они на торфянике, четыре раза ходил Крабат по грибы. Однако не нашёл ничего, кроме нескольких перезревших подберёзовиков, коричневых и жёстких.

— Не грусти, — сказал Сташко. — В такое позднее время года не стоило ожидать, что ты что-то найдёшь — разве что тебе бы чуть-чуть помогли…

Он проговорил колдовское заклинание, он повернулся семь раз вокруг себя, расставив руки в стороны, — и на торфянике выросло грибов семьдесят, наверно. Как кротовые холмики, торчали они из земли, шляпка к шляпке, выстроившись в кольцо на манер ведьминых кругов: белые, подосиновики, маслята, подберёзовики и моховики, все одинаково крепкие и свежие.

— О! — изумился Крабат. — Такому колдовству ты меня должен научить, Сташко!

Он выхватил нож, хотел броситься к грибам, чтобы собрать их. Они же, не успел Крабат к ним притронуться, съёжились и ускользнули обратно в землю, шустро, будто их потянули за нитки.

— Стойте! — крикнул парнишка. — Стойте же!

Но грибы ушли и уже больше не появлялись.

— Не грусти, — сказал Сташко ещё раз. — Такие наколдованные на месте грибы горькие как желчь, ими ты разве что попортишь желудок. В прошлом году мне едва не хватило, чтобы околеть.

* * *

Вечером четвёртого дня Сташко вместе с Юро поехал домой, на последней повозке с торфом, в то время как Тонда и Крабат возвращались к мельнице пешком, выбрав короткий путь, который вёл их через болото напрямик. Над торфяными ямами и трясиной курился первый туман.

Мальчик был рад, когда они наконец вышли на твёрдую почву, это было поблизости от Пустоши.

Теперь они уже могли идти рядом друг с другом. Это были края, которых парни с мельницы сторонились, но по какой причине — было Крабату неизвестно. Ему припомнился сон о своём побеге. Не было ли там чего-то с Тондой — с каким-то местом здесь рядом, где они похоронили старшего подмастерья?

Но Тонда, слава богу, шёл рядом с ним, он был жив.

— Я хочу тебе кое-что подарить, Крабат, — старший подмастерье вытащил свой складной нож из кармана. — На память.

— Ты что, нас покинешь? — спросил мальчик.

— Возможно, — сказал Тонда.

— Но Мастер! Подумать не могу, что он тебя отпустит.

— Случается иной раз, о чём иные и подумать не могут, — сказал Тонда.

— Ты не смеешь так говорить! — крикнул Крабат. — Останься ради меня! Я не представляю себе мельницу без тебя.

— Иное в жизни, — сказал старший подмастерье, — иные не могут себе и представить, Крабат. К этому нужно быть готовым.

Пустошь была открытым четырёхугольником, едва ли больше гумна, по краю её росли изломанные сосны. Парнишка различил в сумеречном свете ряд продолговатых плоских холмиков: как могилы на заброшенном кладбище, заросшем вереском, неухоженном, без крестов и камней — чьи только могилы?

Тонда остановился.

— Возьми же, — сказал он, протягивая Крабату нож, и Крабат понял, что не имеет права отказаться.

— У него есть, — сказал Тонда, — одна особая способность, о которой тебе надо знать. — Если тебе когда будет угрожать опасность — серьёзная опасность, — лезвие поменяет цвет, как только ты его откроешь.

— И будет тогда… чёрным? — спросил Крабат.

— Да, — сказал Тонда. — Как если бы ты подержал его над фитилём горящей свечи.

Без пастора и креста

За чудной осенью пришла ранняя зима. Через две недели после Дня Всех Святых пошёл снег и уже не растаял. Крабат снова должен был его убирать и расчищать подъезд к мельнице. Однако в следующее новолуние кум со своей повозкой примчался напрямик через заснеженный луг. Не застревая и не оставляя следов за своим экипажем.

Зима нисколько не тяготила парнишку, там более что, несмотря на весь снег, было не особенно холодно, но на настроении других парней она, похоже, сказалась: от недели к неделе они становились всё более угрюмыми, и чем ближе надвигался конец года, тем тяжелее было с ними ладить. Приходилось осторожнее с ними, как с сырыми яйцами, и они стали вспыльчивыми, как индюки. По ничтожному поводу они грызлись друг с другом, даже Андруш в этом плане не составлял исключения.

Крабат столкнулся с этим, когда разок сбил снежком шапку ему с головы, просто в шутку, потому что руки зачесались. Андруш тотчас бросился на него, он избил бы мальчишку как нечего делать, если бы Тонда не вмешался и не разнял их.

— Ну правда же! — бранился Андруш. — У него щетина едва пробилась, у молокососа, а уже такой борзый! Но подожди, в следующий раз башку тебе оторву, ещё пожалеешь об этом!

В противоположность другим парням, Тонда оставался осмотрительным и дружелюбным как всегда, разве что мальчику он казался чуть печальнее, чем обычно, хоть и старался, чтобы никто этого не заметил.

«Возможно, он тоскует по своей девушке?» — предполагал Крабат — и снова, хотя он не хотел этого, ему на ум приходила Певунья. Уже давно он больше о ней не думал. И находил, что было бы лучше, если б забыл вообще. Но как это сделать?

Пришло Рождество, для мукомолов это был такой же день, как все другие. Вялые и недовольные они вышли на работу. Крабат хотел их приободрить, достал в лесу несколько еловых ветвей и украсил ими стол. Когда парни пришли есть, то были в ярости.

— Это что такое? — крикнул Сташко. — Вон эту дрянь, прочь её отсюда!

— Прочь её отсюда! — закричали со всех сторон, даже Михал и Мертен начали браниться.

— Кто принёс это барахло в комнату, — потребовал Кито, — тот должен и вытащить его обратно.

— И быстро! — пригрозил Ханцо, — или я ему все зубы выбью!

Крабат попытался их успокоить, хотел сказать хоть слово в объяснение, но Петар не дал ему договорить.

— Прочь это отсюда! — перебил он его. — Или дубиной получишь!

Тогда Крабат уступил воле парней, но досада взяла его. Какого лешего, что он сделал не так? Или он придал этому случаю больше значения, чем следовало? В последнее время постоянно были какие-то неприятности на мельнице, ссоры тут и там, на пустом месте. Помимо прочего, ему не стоило забывать об этом, он был здесь учеником — а ученику как раз и приходится что-то такое терпеть время от времени. Странно только, что раньше он никогда не ощущал этого. Только теперь, когда началась зима, они все бросились его клевать. Предстояло ли так тому и дальше быть, до конца обучения — ещё два полных года?

При случае Крабат спросил старшего подмастерья, что такое сотворилось с парнями.

— Чего они?

— Боятся, — проговорил Тонда, глядя мимо него.

— Боятся чего? — уточнил Крабат.

— Я не имею права об этом говорить, — сказал старший подмастерье. — Довольно скоро ты сам узнаешь.

— А ты? — спросил Крабат. — Ты, Тонда, не боишься?

— Больше, чем ты думаешь, — сказал Тонда, передёрнув плечами.

* * *

В предновогодний вечер они раньше, чем обычно, пошли в постель. Мастер в течение всего дня не показывался. Возможно, он засел в Чёрной комнате и там заперся, как он иногда это делал, — или разъезжал на санях по стране. Никто не скучал по нему, никто не говорил о нём.

Без слов забились парни после ужина на свои нары.

— Спокойной ночи, — сказал Крабат, как делал это каждый вечер, ведь так полагается ученику.

Сегодня, показалось ему, подмастерьям стало от этого тошно.

— Закрой пасть! — прошипел Петар, а Лышко швырнул башмаком.

— Ого! — крикнул Крабат, подскочив с тюфяка. — Полегче! Можно же просто сказать спокойной ночи…

Прилетел второй башмак, он задел Крабата за плечо, третий поймал Тонда.

— Оставьте мальчишку в покое! — велел он. — Эта ночь тоже пройдёт.

Затем он повернулся к Крабату.

— Тебе стоит улечься, юноша, и затихнуть.

Крабат послушался. Он не препятствовал, когда Тонда накрыл его одеялом и положил руку ему на лоб.

— Ну, спи, Крабат — и счастливого тебе Нового года!

* * *

Обыкновенно Крабат спал всю ночь до следующего утра, если только кто-то его не будил. Сегодня он проснулся около полуночи сам собой. Его удивило, что свет в фонаре горел и что остальные парни тоже бодрствовали — все, насколько он мог рассмотреть.

Они лежали на нарах и, казалось, чего-то ждали. Они едва дышали, едва ли кто-то смел пошевелиться.

В доме была мёртвая тишина — такая тишина, что парнишке показалось, будто он оглох.

Но он не оглох, ибо следом сразу услышал крик — и грохот в сенях — и как застонали подмастерья: отчасти в ужасе, отчасти с облегчением.

Случилось несчастье?

Кто это был — кто закричал там в последний смертный миг?

Крабат не размышлял долго. Одним махом он вскочил на ноги. Он подбежал к чердачной двери, хотел её распахнуть, хотел броситься вниз по лестнице, чтобы посмотреть.

Дверь была заперта снаружи. Она не открывалась, как бешено бы он её ни тряс.

Тут кто-то положил ему руку на плечо и заговорил с ним. Это был Юро, дурень Юро, Крабат узнал его по голосу.

— Пойдём, — сказал Юро. — Ляг сейчас обратно на свой тюфяк.

— Но крик! — задохнулся мальчик. — Только что кричали!

— Ты думаешь, — откликнулся Юро, — мы не слышали?

С этими словами он отвёл Крабата обратно на его место.

Мукомолы приподнялись на своих нарах. Молча, расширившимися глазами они неотрывно глядели на Крабата. Нет — не на Крабата! Они глядели мимо него, на спальное место старшего подмастерья.

— Что… Тонда не здесь? — спросил Крабат.

— Нет, — сказал Юро. — Ляг сейчас снова и попытайся заснуть. И не рыдай, слышишь! Рыданиями ничего не воротишь.

* * *

Новогодним утром они нашли Тонду. Лицом вниз он лежал у подножия лестницы. Для мукомолов, казалось, это не стало неожиданностью, только Крабат был не в состоянии осознать, что Тонда мёртв. С плачем он бросился к нему, звал его по имени и упрашивал:

— Скажи что-нибудь, Тонда, скажи что-нибудь!

Он схватил руку покойника. Ещё вчера он ощущал её на своём лбу перед тем, как заснуть. Сейчас она закоченела и была холодна. И такой чужой она стала, такой чужой.

— Встань, — сказал Михал. — Мы не можем оставить его тут лежать.

Он и его кузин Мертен перенесли покойника в людскую и положили его на доску.

— Как так получилось? — спросил мальчик.

Михал медлил с ответом.

— Он себе, — сказал он, прерываясь, — шею сломал.

— Тогда он, наверно… на лестнице оступился… во мраке…

— Может быть, — сказал Михал.

Он закрыл покойнику глаза, подложил ему под затылок пучок соломы, который принёс Юро.

Лицо Тонды было желтоватым. «Как из воска», — подумал Крабат. Он не мог взглянуть в ту сторону без слёз. Андруш и Сташко отвели его в спальню.

— Давайте тут останемся, — предложили они. — Внизу мы только мешаться будем.

Крабат присел на край нар. Он спросил, что теперь будет с Тондой.

— Ровно то, что бывает, — сказал Андруш. — Юро позаботится о нём, ему это не впервой делать — а потом мы его похороним.

— Когда?

— Сегодня после полудня, думаю.

— Без Мастера?

— Для этого он нам не нужен, — грубо бросил Сташко.

После полудня они вынесли Тонду в сосновом гробу с мельницы, в Козельбрух, на Пустошь. Могила была уже подготовлена, стены ямы были покрыты изморозью, дно присыпано снегом.

Они зарыли покойника поспешно и без церемоний. Без пастора и креста, без свечей и причитаний. Ни мгновения дольше необходимого не стали парни задерживаться у могилы.

Один Крабат остался.

Он хотел прочитать для Тонды «Отче наш», но молитва позабылась: сколько бы раз он ни начинал, он не мог связать её воедино. По-сорбски не мог и по-немецки тем более.

Загрузка...