Краденая победа

Глава 8

— Повелитель, к вам гонец от Валладжаха, — это опять неугомонный Шакри. Как ни странно, уцелел в бойне на лестнице. Неужели девять вояк нанесли роте такие потери? Плевать, сколько бы черномазых язычников ни погибло, все польза для истинной веры. А почему Бахадура называют повелителем? Он же еще не раджа, ближе к могиле, чем к короне! Впрочем, и понятно: те, кто поддержали узурпатора, сожгли все мосты. Теперь заговорщики в одной лодке. Для таких, как Шакри, Бахадур отныне и правда повелитель… — Предлагает переговоры и перемирие.

— Соглашайтесь, — вздыхает Фанцетти и вытирает пот. Сработало: отчаянная авантюра со штурмом женской половины дала плоды. Валладжах не струсил бы и в бою один на один, но захват жены и ребенка (он ведь не знает, что кормилицу нашли без сознания и с шелковым шнуром в руках, а младенец исчез) подкосил законного правителя. Интересно, куда смотрит Раммохан Лал, тому-то не застилает глаза страх за родных?

— Повелитель, — а это уже другой голос, гонец от взвода, прикрывавшего лестничную площадку, где погиб Пратап. — Раммохан Лал убит!

— Как убит?! — вот это уж новость — всем новостям новость! Уже не просто надежда — уверенность в победе разгоралась все сильнее.

— Один из наших мушкетеров увидел по… Валладжаха с адмиралом и выстрелил. Адмирал успел закрыть Валладжаха собой, но пуля попала в грудь, наверняка насмерть.

— Это верно?

— Сам видел, лейтенант сразу послал.

— Что ж, — едва сдерживая усмешку, изрек Бахадур. — Пусть ра… мой племянник придет на ту же лестничную площадку, один. Мы, — Бахадур первый раз в жизни смаковал это монаршье «мы», — примем племянника и выразим ему соболезнования по поводу гибели такого достойного человека. Пожалуй, мы погорячились, ибо могли бы выиграть бой куда меньшей кровью. Ведь верно, Фанцетти?

— Верно, раджа Бахадур, — не моргнув глазом, отозвался магистр. «Пистоль заряжен, но на всякий случай возьмем-ка и кинжал».

Комнатка была совсем крошечной — может быть, тут было помещение для прислуги, какая-нибудь кладовка или гостиная. Кто скажет наверняка после нескольких часов кровавого безумия, когда одни дрались за раджу, другие — за его дядю, третьи старались отсидеться по темным углам, выждать, кто победит, а четвертые тащили все, что оставалось без присмотра? Тут нашлись простенькие топчаны, что и определило судьбу комнатки. На попечение лекарю передавали раненых, кого еще можно было выходить. Когда мушкетная пуля пронзила грудь адмирала и швырнула старого воина к ногам правителя, именно сюда отнесли его соратники. Полчаса спустя над адмиралом хмурился, поджимая губы и едва скрывая страх — лекарь. Увы, не армейский, знакомый с ранами не понаслышке, а дворцовый, если что и лечивший, так только насморк или кашель. Но хорошо, что в кутерьме нашли и такого.

Еще недавно в комнатке было свежо, сквозь небольшое окошко виднелось ярко-синее небо и дул освежающий ветерок. Теперь здесь пахнет, как подобает полевому лазарету — кровью, бинтами и болеутоляющими снадобьями.

Дверь отворилась, в импровизированный лазарет вошли несколько воинов, в одном из них почтительно склонившийся лекарь узнал своего владыку.

— Встань, нет времени, — произнес Валладжах. — Где адмирал?

— Здесь, повелитель…

Раджа склонился над человеком, который служил отцу, деду, а ему стал не столько слугой, сколько лучшим другом, советчиком и воспитателем. Лишь с ним Валладжах мог не изображать из себя всезнающего, не ведающего колебаний правителя, мог быть таким, как есть. Да еще в постели с рани Кайкеей…

— Адмирал, — негромко произнес молодой правитель. — Вы меня слышите?

Раммохан Лал умирал — это понимал не только лекарь, но и повелитель, и все окружающие. Лицо приобрело землисто-зеленый оттенок, смертная бледность пробилась даже сквозь природную смуглость, помноженную на загар. Ведь под открытым небом, а то и просто на палубе корабля, адмирал провел куда больше времени, чем во дворцах и крепостях. С каждым выдохом на губах пузырилась кровь, она стекала и окрашивала багряным седую бороду. Несгибаемая воля пока была сильнее смерти — адмирал не раз и не два, на море и на суше, находил выход из безвыходных ситуаций, вот и теперь верил, что сможет выстоять в схватке со смертью. Он нужен повелителю, Валладжах еще молод и неопытен, он неглуп, но может совершить промах, а сейчас любой промах смертелен для страны.

Но даже стальная воля адмирала была бессильна остановить кровь и уходящую вместе с ней жизнь. Пробитую пулей грудь перевязали — кровь тут же пропитала повязку, а каждый вдох стал пыткой. Наверное, даже попади он живым в руки мятежников, ему бы не довелось пережить таких мук. Но из груди адмирала без флота не вырвалось ни стона.

Быть может, что-нибудь смогли бы сделать лучшие лекари, но где их теперь найдешь?

— Повелитель! — прохрипел он. Адмирал не надеялся, что Валладжах услышит, что он вообще где-то рядом, но над ним склонилось знакомое лицо.

— Да, Лал? — сейчас рядом никого не было, кроме дворцового лекаря, а тот пользовал самых знатных людей страны и был своим. — Что, друг?

— Не… сдавайся… этим, — произнес адмирал, и хотя крови на губах стало больше, голос Лала зазвучал отчетливее. — Они… легко обманут.

— Но они захватили женскую половину! — воскликнул Валладжах. — Моя семья — у них в руках!

— Если повелитель… сдастся, они захватят всю страну! — Даже сейчас на лице адмирала появился нешуточный гнев, но адмирал закашлялся кровью и вынужден был замолчать. — А за их спиной — Темеса. — Впрочем… решать тебе.

— Лал, я предложу им живыми выйти из города в обмен на заложников. Не больше.

— А если… потребуют, чтобы ты… отрекся от престола?

— Если будет нужно, напишу, что скажут. Но тогда живыми их не выпущу. Я пойду, старина — надо скомандовать…

— Нельзя… писать… они… обма…нут, — просипел умирающий.

Правитель не слышал, он уже выходил из лазарета. У двери к нему молча присоединились несколько гвардейцев с обнаженными тальварами. Так же безмолвно, чеканя шаг, они двинулись вслед за правителем. Радже полагалось бы ехать на переговоры в паланкине — но где его сейчас найдешь? Важнее остановить бессмысленное кровопролитие. Мясорубка во дворце на руку только Темесе.

Так, вот он, коридор, ведущий в женские покои. Сюда Валладжах ходил, чтобы увидеться с женой, отдохнуть от трудов по управлению страной и, ненадолго перестав быть «солнцеликим повелителем», стать просто любящим мужем, с недавних пор — и отцом. Воспоминания о ласках жены полоснули по сердцу тупым клинком, стало совсем тоскливо. «Что угодно сделаю, а ее вытащу. А этих… на кол!!!»

— Стойте здесь, я спущусь, — произнес сверху, из-за покрывала, скрипучий голос. Не Бахадур — темесец, назначенный главным священником веры Единого-и-Единственного в Джайсалмере, резидентом и одновременно — и послом Темесы. Раммохан Лал говорил о темесце, как об очень опасном типе, способном на все. Но нужно рискнуть. Если смута продлится хотя бы несколько дней, Темеса может счесть, что в городе пора «наводить порядок». И на город двинутся войска, а встречать их, считай, нечем. Даром, что ли, рават Салумбар на днях донес о подходе к границе Двадцать Пятого полка? — Увы, принц Бахадур занят делом. Вы бы тоже могли привести на переговоры адмирала, но, по моим сведениям, он погиб, защищая вас. Сочувствую вашему горю. Ваше величество — можно, я буду называть вас по-нашему? — у меня достаточные полномочия, чтобы все важные вопросы решить со мной.

— Значит ли это, что наш дорогой дядя — лишь ваша марионетка, Фанцетти? — не удержался от колкости Валладжах. — В таком случае, зачем такие сложности? Объявите раджой себя — у вас столько же прав на престол, сколько и у Бахадура. А еще лучше — генерал-губернатора из Майлапура, это было бы совсем честно…

— Видите ли, Бахадуру повезло родиться сыном Ритхешвара, а нам с генерал-губернатором — нет, — парировал Фанцетти. — Если что-то случится с вами и вашим наследником — он станет законным раджой. И если вы отречетесь от престола — тоже. А вы говорите — равные права, равные права… У вас кто кем родился, тот тем и станет.

— Но я пока что жив, Фанцетти, и мой наследник — тоже. Не стоит об этом забывать. И отрекаться…

— Об этом я бы и хотел с вами поговорить, — улыбнулся темесец. Спокойно — даже с… сочувствием? Невероятно, но, похоже, темесец именно сочувствует противнику. — Поверьте, ни я, ни Бахадур, ни, даже, генерал-губернатор не хотят лишней крови. Они оставят вам жизнь, как и вашей супруге, и вашему наследнику, разрешат забрать все личные вещи и даже назначат вам определенную пенсию…

— Поразительная щедрость — предлагать человеку принадлежащее ему по праву! — перебил темесца правитель. — Можете еще предложить мне мою одежду и тальвар?

Темесец сипло выдохнул, едва справившись со злостью. Но Университет — хорошая школа дипломатии. Он сдержался, напомнив себе, что, в конце концов, самонадеянный правитель недолго останется таковым. Без Раммохана Лала его ничего не стоит обмануть.

— …в обмен на отречение от престола за себя и за всех своих наследников, — как ни в чем не бывало, продолжил Фанцетти. — И все. Увы, дворец еще понадобится новому радже, но вы можете получить взамен особняк в любой части Аркота. Можете даже переехать в Темесу…

— А если я скажу «нет»? Ведь мои войска контролируют город, даже если вы захватите дворец, выбраться уже не сможете!

— Честное слово, не хотелось бы до этого доводить, — вздохнул Фанцетти. — В таком случае, во-первых, ваши жена и ваш сын умрут. Страшно умрут, как язычники и противники Церкви. Притом уже через полчаса, если я не прикажу оставить их в живых: поэтому не советую поддаваться ярости и меня убивать. Во-вторых, дворец неплохо укреплен, мы продержимся до подхода помощи. А в-третьих, вы, наверное, слышали от разведчиков, что Двадцать Пятый пехотный полк Темесы вышел к границе у Кангры. По моим расчетам, полк уже овладел крепостью и идет сюда, через несколько часов он будет в городе. Если вы не откажетесь от престола, Двадцать Пятый полк окажет нам всю необходимую помощь. Даже если случится чудо, и вы сможете его остановить — начнется новая война, а вы знаете, какими силами располагает Темеса. Не лучше ли уступить, что-то сохранив, чем потерять в бою все?

Валладжаху показалось, что пол уходит из-под ног. Еще миг назад казалось, что самое худшее — пленение жены, и, выручив ее, он сможет разделаться с заговорщиками. Но если проклятый темесец прав, и переворот одобрен в Майлапуре, а то и самой Темесе, если подавление мятежа вызовет открытое вторжение?

Даже Раммохан Лал, не проигравший ни одной битвы ни на суше, ни на море, говорил, что новая война с Темесой — самоубийство. Хотя ненавидел кичливых победителей куда больше правителя: он видел темесцев в деле. Да и сам Валладжах понимает не хуже: начинать войну с Темесой, имея крошечный огрызок прежнего царства, пятитысячное войско и несколько старинных пушек — сущее безумие. Даже без союзников враг бросит в бой полков тридцать, а с союзниками выйдет далеко за сто тысяч. Один к двадцати — перебор даже для непобедимого Лала, а как воевать без адмирала? Ведь если даже старый друг выживет, командовать войском не сможет еще долго…

Но Валладжах чувствовал: отступать без боя нельзя. Он хорошо помнил, как темесцы заставили его расстаться с большей частью Джайсалмерской земли, согласиться на выплату дани, навсегда отказаться от возможности иметь флот и от морской торговли. Помнится, темесцы обещали мир и покой… Но Джайсалмер не получил ни того, ни другого, и всего через несколько месяцев после заключения мира началось это. Старый адмирал прав: с северянами нельзя договориться, их можно только убивать. Впрочем, сначала — последняя попытка.

— У меня есть к вам встречное предложение, Фанцетти. Вы освобождаете женщин, моего сына, а также, если они у вас есть — пленных гвардейцев. А потом покидаете пределы Джайсалмера невозбранно. Что касается Темесы и Двадцать Пятого полка — я не думаю, что великая северная держава могла нарушить мирный договор. Если бы это было так, полк был бы уже в городе, но поскольку его нет… Словом, хотя вы все заслуживаете смерти, мы готовы удовлетвориться изгнанием.

«А ведь он прав! — с внезапным ужасом подумал Фанцетти. — Если в Майлапуре решили остановить вторжение… Но я же не светский офицер, которого можно принести в жертву, а магистр Церкви Единого-и-Единственного!» И все-таки, если Валладжах прав… Фанцетти поймал себя на том, что готов принять предложенные условия и даже — невероятно! — откупиться головой Бахадура. Пришлось напомнить себе, что, даже решись Валладжах пожертвовать женой, отдать палачам наследника престола — значит обессмыслить победу. Он ведь не знает, что наследник исчез… «А если знает? — обожгла догадка. — И не исчез, а…» Но отступать все равно некуда, и Фанцетти произнес:

— Думайте о царевиче Нарасимхе, ваше величество. Подумайте о наследнике. И о моей душе тоже. Единый-и-Единственный не простит мне, если я допущу гибель младенца, виновного лишь в том, что он сын раджи.

Рука Валладжаха дернулась к кривому кинжалу-бичхве, единственному оружию, которое он захватил с собой. И безвольно опустилась. Он понял, что принял решение, и остальное стало безразлично. Жаль только, он не сделал этого раньше — сколько людей погибло понапрасну…

— Хорошо, — медленно и хрипло выговорил Валладжах. — Я согласен на ваши условия. Что я должен делать?

Теперь Фанцетти и не пытался скрыть радость от близкой, и теперь уже неотвратимой, как наступление утра после ночи, победы.

— Мы с Бахадуром посовещались и написали текст отречения от престола, — темесец вынул из-за пазухи внушительного вида грамоту, исписанную убористым почерком профессионального писца. «Сволочи, небось, заранее все приготовили!» — пронеслось в голове правителя. — От вас нужна лишь подпись и печать. Пройдемте в покои — заодно вы удостоверитесь, что вашей жене ничего не угрожает.

… Как ни странно, мятежники сдержали слово. Руки рани были связаны, но больше ей ни в чем не чинили неудобств, даже покрывало осталось на голове. «Может быть, не осталось, а было водружено» — подумал правитель.

— Подписывайте, — произнес Фанцетти. Вроде бы без нажима, даже как-то равнодушно — но Валладжах понял: отказ будет означать гибель — и его, и жены и сына. А может, и нечто худшее, чем гибель. Он взял из рук Фанцетти перо и поставил широкий росчерк, потом, закоптив над огнем лампы перстень-печать, прижал его к грамоте.

В комнате повисла напряженная тишина: на глазах присутствующих вершалось то, чего никогда еще не было, и не просто не было, а не было, потому что не могло быть никогда. Правителям Джайсалмера, разумеется, доводилось и терпеть поражения, и погибать, и даже — страшный позор! — умирать в плену. Но добровольно отдавать власть — никогда. И Бахадур, стоящий за спиной Фанцетти, и сам темесец, и воины, охранявшие переговорщиков, стояли, боясь шелохнуться. И тогда встала Кайкея.

— Ты все-таки сделал это, — произнесла она негромко. И резким движением головы сорвала с плеч покрывало. Как по команде, все повернулись к рани: это было еще одно чудо, почище отречения. Никогда и никому, кроме мужа, не показывала рани свое лицо. Под страхом смерти не должен был его увидеть ни один посторонний мужчина. Теперь же она сама сорвала с головы покрывало, подставляясь под любопытные, а у темесцев — и вожделеющие взгляды. Черные волосы рассыпались по плечам, глаза словно мечут молнии, полные, чувственные губы поджаты. Высокая грудь вздымается под талхой. Она была прекрасна, рани Кайкея, как может быть прекрасна зрелая, сильная, решительная женщина. Проснувшаяся было похоть в глазах темесцев сменилась неподдельным уважением. Что бы ни творили в жизни, они были воинами и умели ценить чужое мужество. А вот Валладжах погиб в их глазах — сразу и навсегда.

Губы рани разомкнулись — бывший правитель невольно вспомнил их жар на своем теле — но с них слетели совсем не те слова, которые он привык слышать:

— Я не отрекалась, и потому остаюсь рани. Моим мужем может быть только раджа. А ты перестал быть раджой. Значит, ты мне больше не муж.

Женщина помолчала и добавила:

— В темесца я плюнула, потому что он этого заслужил. А ты не стоишь и плевка.

— Я отрекся и за тебя, — ответил Валладжах.

— Нет, только за себя, — ответила Кайкея. — Потому, что они не выполнят обещания.

Валладжах обернулся к Фанцетти.

— Это пра…

Никто не успел понять, как в руках у темесца появился пистоль. У Фанцетти не было времени прицелиться, другое дело, и не нужно. Из единственного черного «глаза» оружия выплеснулось пламя — и недавний повелитель Джайсалмера осел на пол бесформенной кучей в богато расшитом тряпье. Кайкея стояла, застыв статуей. Теперь она знала, что надежд на спасение нет. Но она была дочерью древнего воинского рода и знала, что если нельзя спасти жизнь, остается спасать честь. Ее не пощадят, и не дадут легкой смерти. Может, сделают и нечто худшее, чем смерть. Значит, надо умереть так, как не смог муж.

Видимо, то же самое прочел на ее лице Фанцетти. «А мои-то, темесцы — вон как рты разинули! Будто не знают, что твердость язычницы — не достоинство, а порок. Надо напомнить об этом».

— Хочешь показать зубки? — глумливо поинтересовался Фанцетти. — Не выйдет. Утром ты будешь умолять о быстрой смерти, и ради нее согласишься на все. А я еще посмотрю, дать ее тебе или нет. — Он повернулся к стражникам: — отнесете ее туда же, куда и ее служанку. Как всегда, в мешке, с кляпом во рту… Но сами не трогайте, ею я займусь сам. Дело сделано, сын мой. Пора на молитву.

— Да-да, конечно, — с готовностью зачастил только что подошедший Бахадур. Повернулся к охранникам: — Как придем, встанете у дверей домовой часовни, никого не пускать, как обычно.

Путь до покоев дяди раджи не долог — если, конечно, его не преграждают до зубов вооруженные солдаты. Вот и покои, знакомая тайная дверь, за которой находится, пока нет настоящей церкви, маленькое святилище. Оно обставлено просто и торжественно, совсем не как языческие храмы, и в этом новоявленный раджа видел преимущество новой веры. Правда, придется избавиться от наложниц… Но ведь правителям позволены маленькие вольности, недопустимые для подданных, не так ли? Десяточек можно и оставить…

Двое вошли в святилище, Бахадур лично запер дверь. Посреди комнатки стоял алтарь. На нем возвышался алтарь и золотой символ Единого-и-Единственного: распростертая над городом в кольце стен и башен исполинская Длань в латной перчатке. На гербе не было людских фигур, ворота города были надменно закрыты, но каким-то неуловимым образом художник умудрился передать ощущение обреченности тех, над кем нависла карающая десница. Смотря на герб, нельзя было ни на миг усомниться, что Длань миг спустя опустится, что ощетинившиеся стволами пушек стены не спасут тех, кто за ними, что грешники в городе обречены терпеть адские муки и на этом свете, и на том. Единого-и-Единственного нельзя не признавать, ему нельзя сопротивляться, перед ним можно только склониться — и признать себя ничтожным червем, рабом до и после смерти, презренной глиной, из которой Он лепит то, что Ему захочется. Как глина не может обижаться на каприз гончара, так и человеку грех даже заикаться о несправедливости Мира. Да и сам этот Мир не более свят, чем человек: ведь и его Он сотворил только потому, что захотел. И как только захочет другого…

Грех даже недостаточно ревностно исповедовать истинную веру. А уж тешить ложных богов, отказывая в молитве Тому Единственному, Кто волен карать и миловать…

— На колени! — приказал Фанцетти.

Вокруг алтаря горели свечи, в их неверном свете дрожали, то скрываясь во мраке, то выплывая из мглы, сияя сусальным золотом, образа святых. Святой Сиагрий Нехавендский, Святой Сигерих, епископ Темесский Савватий — тот самый, кто низверг язычество в Эрхавене и сжег на костре последнюю верховную жрицу Исмины… А вот святая Плацидия — по легенде, она молилась за своего гонителя, последнего императора-язычника Ствангара Корна. Но в Университете Премудрости Божьей из засекреченных фолиантов Фанцетти узнал правду: в действительности Плацидия отравила мужа-Императора, а потом приказала четвертовать пять тысяч сдавшихся на ее милость, но отказавшихся от обращения язычников. А потом с помощью наемников утопила коснеющие во язычестве северные провинции в крови, да еще подвергла адским пыткам и колесовала пасынка — сына императора-отступника от первой жены… Вот еще подобная «святая» Дульчинея Джустиниани — вдова первого толстосума Темесы, она все состояние пустила на борьбу за новую веру в Темесе… правда, в итоге капиталы рода лишь увеличились.

Фанцетти ни на грош не верил в их святую непорочность — наверняка знали, что делать с пригожими женами и дочерьми язычников! Но умели прятать концы в воду, а главное, служили делу истинной веры. Это важнее.

Бахадур преклонил колени перед алтарем, снял расшитый золотом тюрбан, украшенный павлиньим пером, блеснула в свете свечей потная лысина.

— Во имя господа нашего, того, кто суть Единый и Единственный повелитель Вселенной. Нет чести выше, чем называться Его рабом, нет счастья большего, чем хоть немного послужить истинной вере, — начал Фанцетти. — Истину сказали святые, когда объявили, что не может быть грехом деяние во имя Его, как и не может быть благочестивой жизнь в мерзости язычества. Итак, сын мой, настало время исповеди. Но прежде отпускаю тебе, раб божий Бахадур, грехи вольные и невольные, совершенные в борьбе за корону — ибо целью твоей было утверждение истинной веры и низвержение идолов языческих.

— Благодарю вас, отец Луиджи, — произнес Бахадур. — И еще должен я покаяться в том, что посетил заведение Падмалати…

— Опять? — перебил Фанцетти. — Надеюсь, хоть ночью?

— Конечно, ваше преосвященство, — подобострастно отозвался Бахадур. — Не мог же я, будущий правитель, делать это при свидетелях?

— А вдруг проститутки расскажут, что вы, на словах придерживаясь истинной веры, на деле все время проводите в компании блудниц и язычниц?

— Падмалати — не дура, — отрезал Бахадур. — Она знает, когда стоит болтать, а когда нет. А ее девочки такие сладкие, особенно Лачи…

— Хорошо, отпускаю тебе и этот грех, чадо, в надежде, что деяния твои его искупят, — буркнул магистр. — Мир тебе, сын мой, — заученно договорил Фанцетти, опуская ладонь на царственную лысину, обычно прятавшуюся под тюрбаном. Так испокон веков у служителей Единого-и-Единственного было принято благословлять своих чад. — Деяния, совершенные во имя Единого-и-Единственного и Церкви его, не могут быть греховными, ибо освящены милостью Его. Если же согрешил ты в чем, властью, данной мне небесным повелителем, тебе, повелителю земному, я их отпускаю. Правь на благо истинной вере и народу своему.

Бахадур водрузил украшенный бриллиантами тюрбан на место. «Отлично, пора поговорить о деле» — подумал Фанцетти.

— Нашел ли ты надежных палачей?

— Нет, сир магистр, — моргнул новоиспеченный правитель. — Если они узнают, кого предстоит пытать… Боюсь, ей помогут сбежать, хотя бы в смерть.

— Ясно, — скрипнул зубами темесец. — Что у вас за страна, палачей приличных — и тех не сыщешь! Опять придется моим людям работать, а то и мне самому… Хотя… Есть идея. Я сам займусь вдовой.

— Что вы задумали?

— И это говоришь ты, не вылезающий из заведения Падмалати?! — хохотнул темесец.

— Но… не лучше ли прикончить ее здесь? — усомнился Бахадур. — Один случайный патруль на улице, и…

— Какой патруль? — усмехнулся Фанцетти. — Кто рискнет напасть на взвод до зубов вооруженных темесцев, которые непонятно кого тащат в мешке? А через несколько часов сюда прибудет полк из-под Кангры. Не понимаю, отчего он задерживается…

— Может, разгромлен?

— Чушь! У Салумбара от силы две сотни воинов, десяток пушек и небольшая крепостца. А в полку с учетом дополнительных частей — две с половиной тысячи народу, и… даже я не знаю, сколько всего орудий, но штук двадцать, а то и тридцать точно. Нет, Кангра не устоит. Соотношение сил не то.

— А если все же нет?

— Тогда ты подпишешь указ: поскольку в стране смута, в страну для наведения порядка вводятся войска союзной Темесы. Коменданту Кангры — приказ сдать крепость, передать орудия и вооружение подполковнику Меттуро, солдат сдать в плен… Или нет, пусть просто убираются в родовые владения. Вы понимаете, что без темесского полка под стенами города вам власть не удержать? Отлично. Значит, пишите указ, приказ Салумбару и заодно… Давайте пересмотрим условия мирного договора — к обоюдной, конечно, пользе.

Бахадур нехотя кивнул. Конечно, он знал, что Темеса никому не помогает просто так. Условия Фанцетти были простыми и жесткими, как удар меча. Уклониться от них мог бы законный раджа, которого поддержали бы подданные — но не узурпатор и братоубийца. Его и самого не радовало, что, едва получив власть, он сам же должен превратить ее в призрак, но отказаться было невозможно. Вдвое увеличить контрибуцию — значит разорить подданных налогами и вызвать бунты. Подавлять их придется темесцам — это не прибавит ему народной любви, но свои солдаты могут перейти на сторону восставших, или случае начнут разбегаться.

И все равно денег не хватит — ведь и содержание полка возложат на Джайсалмер. Выход придумал Фанцетти, и, надо сказать, идея единоверца новому радже нравилась: не ограничиваться и без того нищими подданными, а ввести истинную веру, и в то же время погреть руки на сокровищах языческих храмов и доходах с храмовых земель. Правда, придется сломить сопротивление жрецов и — назовем вещи своими именами — большей части горожан. Но Двадцать пятый пехотный полк и повязанные кровью законного правителя гвардейцы должны справиться. Пути назад нет, так что и жалеть не о чем.