Крах нацистской империи

Глава 10 «Новый порядок»

Цельного, последовательно изложенного описания «нового порядка» никогда не существовало, однако из захваченных документов и реальных событий явствует, каким представлял его себе Гитлер.

Это — управляемая нацистами Европа, ресурсы которой поставлены на службу Германии и народы которой порабощены германской расой господ, а «нежелательные элементы», прежде всего евреи, а также большая часть славян на Востоке, особенно их интеллигенция, истреблены.

Евреи и славянские народы представлялись Гитлеру «унтерменшен» — человекообразными. Фюрер считал, что они не имеют права на существование, за исключением, пожалуй, некоторых славян, которые могли понадобиться на фермах, полях и в шахтах в качестве рабочего скота. Предполагалось стереть с лица земли[173] не только крупнейшие города на Востоке: Москву, Ленинград, Варшаву, — но и уничтожить культуру русских, поляков и других славянских народов, полностью закрыть им доступ к образованию. Оборудование процветающих отраслей промышленности подлежало демонтажу и вывозу в Германию. Население должно было заниматься исключительно сельскохозяйственными работами, чтобы производить продовольствие для немцев, а себе оставлять столько, сколько необходимо, чтобы не умереть с голоду. Саму же Европу нацистские главари намеревались «избавить от евреев».

«Меня ни в малейшей степени не интересует, что произойдет с русскими или чехами», — заявил Генрих Гиммлер 4 октября 1943 года в секретном обращении к офицерам СС в Познани. К этому времени Гиммлер, будучи шефом СС и всего полицейского аппарата третьего рейха, уступал по своему положению только Гитлеру, сохранив право распоряжаться не только жизнью и смертью более чем 80 миллионов немцев, но и жизнью и смертью еще большего числа жителей порабощенных стран.

«Все, что другие нации смогут предложить нам в качестве чистой крови, наподобие нашей, — продолжал Гиммлер, — мы примем. При необходимости сделаем это путем похищения их детей и воспитания в нашей среде. Процветают ли нации или погибают голодной смертью, подобно скоту, интересует меня лишь постольку, поскольку мы используем их в качестве рабов для нашей культуры. В противном случае они не представляют для меня интереса. Погибнут от истощения 10 тысяч русских женщин при рытье противотанковых рвов или нет, интересует меня лишь в том смысле, отроют они эти рвы для Германии или нет…»

Нацистские вожди изложили свои идеалы и планы порабощения народов на Востоке задолго до речи Гиммлера, произнесенной в Познани в 1943 году, к которой мы вернемся позднее, поскольку в ней изложены другие аспекты «нового порядка».

К 15 октября 1940 года Гитлер уже решил судьбу чехов — первого завоеванного им народа. Половину чехов предполагалось ассимилировать преимущественно путем переселения в Германию в качестве подневольной рабочей силы. Другая половина, особенно, «интеллектуалы», подлежала «ликвидации», как говорилось в секретном докладе.

За две недели до этого, 2 октября, фюрер разъяснил свои замыслы относительно поляков — второго народа из числа обреченных на порабощение. Его верный секретарь Мартин Борман составил обширную памятную записку о планах нацистов, которые Гитлер изложил Гансу Франку, генерал — губернатору порабощенной Польши и другим лицам из своего окружения.

«Поляки, — подчеркивал фюрер, — от рождения предназначены для черной работы… Не может быть и речи об их национальном развитии. В Польше необходимо поддерживать низкий уровень жизни, не допуская его повышения… Поляки ленивы, поэтому, чтобы заставить их работать, следует прибегать к принуждению… Генерал-губернаторство (польское) следует использовать лишь как источник неквалифицированной рабочей силы… Ежегодно необходимое количество рабочей силы для рейха должно доставляться отсюда».

Что касается польских священников, фюрер предрекал:

«…Они будут проповедовать то, что хотим мы. Если кто-либо из священников начнет поступать по-иному, мы быстро расправимся с ним. Долг священника — обеспечить, чтобы поляки проявляли спокойствие, глупость и тупость».

Было еще два класса поляков, судьбу которых предстояло решить, и нацистский диктатор не преминул о них упомянуть.

«Безусловно, следует помнить, что польское дворянство должно исчезнуть, как бы жестоко это ни звучало, его необходимо уничтожить повсеместно…

И для поляков, и для немцев существует лишь один господин. Двух господ, стоящих бок о бок, не может и не должно быть. Посему все представители польской интеллигенции подлежат уничтожению. Это звучит жестоко, но таков закон жизни».

Одержимость немцев идеей, что лишь они являются господствующей расой, а славянские народы их рабами, была особенно губительна для России. Эрих Кох, рейхскомиссар Украины, выразил эту мысль в своей речи, произнесенной 5 марта 1943 года в Киеве:

«Мы — раса господ и должны управлять жестко, но справедливо… Я выжму из этой страны все до последней капли… Я пришел сюда не ради благотворительности… Местное население должно работать, работать и еще раз работать… Мы пришли сюда отнюдь не для того, чтобы осыпать их манной небесной. Мы пришли сюда, чтобы заложить основы победы.

Мы — раса господ и должны помнить, что последний немецкий труженик в расовом и биологическом отношении представляет в тысячу раз большую ценность, чем местное население».

Примерно за год до этого, 23 июля 1942 года, когда немецкие армии в России подходили к Волге и нефтяным месторождениям Кавказа, Мартин Борман, секретарь гитлеровской партии и правая рука фюрера, направил пространное письмо Розенбергу, изложив в нем взгляды фюрера по этому вопросу. Содержание письма было кратко суммировано чиновником из министерства Розенберга:

«Славяне призваны работать на нас. Когда же мы перестанем в них нуждаться, они могут преспокойно умирать. Поэтому обязательные прививки, немецкая система здравоохранения для них излишни. Размножение славян нежелательно. Они могут пользоваться противозачаточными средствами или делать аборты. Чем больше, тем лучше. Образование опасно. Вполне достаточно, если они смогут считать до 100… Каждый образованный человек — это будущий враг. Мы можем оставить им религию как средство отвлечения. Что касается пищи, то они не должны получать ничего сверх того, что абсолютно необходимо для поддержания жизни. Мы господа. Мы превыше всего».

Когда немецкие войска вступили в Россию, в ряде мест население, испытавшее на себе террор сталинской тирании, приветствовало их как освободителей. Имело место поначалу и массовое дезертирство советских солдат, особенно в Прибалтике и на Украине.

Кое-кто в Берлине считал, что если бы Гитлер вел свою игру похитрее, проявляя внимание к нуждам населения и обещая помощь в освобождении от большевистского правления (предоставляя религиозные и экономические свободы и создавая кооперативы вместо колхозов), а в будущем самоуправление, то русских можно было бы привлечь на свою сторону. И они не только стали бы сотрудничать с немцами в оккупированных районах, но и могли бы подняться на борьбу против сталинского жестокого правления на неоккупированных территориях. При этом утверждалось, что, если бы все это было сделано, большевистский режим рухнул бы сам по себе, а Красная Армия распалась бы, подобно царским армиям в 1917 году.

Но жестокость нацистской оккупации и откровенно провозглашаемые цели германских завоевателей — ограбление русских земель, порабощение населения и колонизация Востока немцами — быстро исключили возможность такого развития событий.

Никто не описал эту катастрофическую политику и, как ее следствие, утраченные возможности лучше, чем д-р Отто Бройтигам, профессиональный дипломат и заместитель начальника политического департамента вновь созданного Розенбергом министерства оккупированных восточных территорий. В пронизанном горечью конфиденциальном докладе своему начальству от 25 октября 1942 года Бройтигам осмелился указать на ошибки нацистов в России:

«Вступив на территорию Советского Союза, мы встретили население, уставшее от большевизма и томительно ожидавшее новых лозунгов, обещавших лучшее будущее для него. И долгом Германии было выдвинуть эти лозунги, но это не было сделано. Население встречало нас с радостью, как освободителей, и отдавало себя в наше распоряжение».

Фактически такой лозунг был провозглашен, но русские вскоре разуверились в нем.

«Обладая присущим восточным народам инстинктом, простые люди вскоре обнаружили, что для Германии лозунг „Освобождение от большевизма“ на деле был лишь предлогом для покорения восточных народов немецкими методами… Рабочие и крестьяне быстро поняли, что Германия не рассматривает их как равноправных партнеров, а считает лишь объектом своих политических и экономических целей… С беспрецедентным высокомерием мы отказались от политического опыта и… обращаемся с народами оккупированных восточных территорий как с белыми „второго сорта“, которым провидение отвело роль служения Германии в качестве ее рабов…»

Произошли еще два события, как заявил Бройтигам, которые настроили русских против немцев: варварское обращение с советскими военнопленными и обращение русских мужчин и женщин в рабов.

«Не составляет отныне секрета ни для друзей, ни для врагов, что сотни тысяч русских военнопленных умерли от голода и холода в наших лагерях… Сейчас сложилось парадоксальное положение, когда мы вынуждены набирать миллионы рабочих рук из оккупированных европейских стран после того, как позволили, чтобы военнопленные умирали от голода словно мухи…

Продолжая обращаться со славянами с безграничной жестокостью, мы применяли такие методы набора рабочей силы, которые, вероятно, зародились в самые мрачные периоды работорговли. Стала практиковаться настоящая охота на людей.

Не считаясь ни с состоянием здоровья, ни с возрастом, их массами отправляли в Германию…»[174]

Политика немцев в России вызвала, по словам этого чиновника, «колоссальное сопротивление восточных народов».

«Наша политика вынудила как большевиков, так и русских националистов выступить против нас единым фронтом. Сегодня русские дерутся с исключительной храбростью и самопожертвованием во имя признания своего человеческого достоинства, ни больше ни меньше».

Заканчивая свой 13-страничный меморандум на положительной ноте, д-р Бройтигам просил в корне изменить политику. «Русскому народу, — утверждал он, — необходимо сказать нечто более определенное относительно его будущего».

Но это был глас вопиющего в нацистской пустыне. Гитлер, как известно, уже изложил (еще до вторжения) свои директивы относительно будущего России и русских, и не нашлось ни одного немца, который мог бы убедить его изменить эти директивы хоть на йоту.

16 июля 1941 года, менее чем через месяц после начала русской кампании, когда уже стало очевидно, что большая часть Советского Союза скоро будет захвачена, Гитлер вызвал в свою ставку в Восточной Пруссии Геринга, Кейтеля, Розенберга, Бормана и Ламмерса, главу рейхсканцелярии, чтобы напомнить им о своих планах относительно только что завоеванных земель. Наконец-то его столь откровенно изложенные в «Майн кампф» цели — завоевать обширные жизненные пространства для немцев в России — были близки к осуществлению, и это со всей ясностью следовало из секретного меморандума, составленного после этой встречи Борманом и всплывшего на Нюрнбергском процессе. И Гитлеру хотелось, чтобы его сподвижники четко представляли себе, как он собирается использовать это пространство, однако он предупредил, что его намерения не должны стать достоянием гласности.

«В этом нет необходимости, — говорил Гитлер. — Главное — что мы знаем, чего хотим. Никто не должен распознать, что с этого начинается окончательное решение проблемы. В то же время это не должно помешать нам применять все необходимые меры: расстрел, перемещение лиц и т. п., — и мы их применим. — И далее продолжал: —…Мы стоим сейчас перед необходимостью разрезать пирог в соответствии с нашими потребностями, чтобы иметь возможность, во-первых, доминировать на этом жизненном пространстве, во-вторых, управлять им и, в-третьих, эксплуатировать его».

Он заявил, что для него несущественно, что русские отдали приказ о ведении партизанской войны в тылу немецких войск. Это, по его мнению, позволит ликвидировать любого, кто оказывает сопротивление.

Вообще, разъяснял Гитлер, Германия будет господствовать на русской территории вплоть до Урала. И никому, кроме немцев, не будет позволено ходить на этих обширных пространствах с оружием. Затем Гитлер изложил, что будет конкретно сделано с каждым куском «русского пирога».

«Прибалтика должна быть включена в состав Германии. Крым будет полностью эвакуирован („никаких иностранцев“) и заселен только немцами, став территорией рейха. Кольский полуостров, изобилующий залежами никеля, отойдет к Германии. Аннексия Финляндии, присоединяемой на основе федерации, должна быть подготовлена с осторожностью. Фюрер сровняет Ленинград с землей, а затем передаст его территорию финнам».

Нефтяные месторождения Баку по распоряжению Гитлера станут германской концессией, а территории немецких поселений на Волге будут немедленно аннексированы.

Когда же дошло до дискуссии, кому из нацистских лидеров управлять новыми территориями, началась перебранка.

Розенберг заявил, что намерен использовать для этой цели капитана фон Петерсдорфа в силу его особых заслуг (все поражены, кандидатуру единодушно отвергают); фюрер и рейхсмаршал (Геринг) подчеркнули, что нет никаких сомнений в том, что фон Петерсдорф умалишенный.

Возник также спор о наилучших методах проведения политики в отношении покоренного русского народа. Гитлер предложил, чтобы немецкая полиция была оснащена броневиками. Геринг выразил сомнение в необходимости этого. Его самолеты, как заявил он, способны разбомбить непокорных.

Естественно, добавил Геринг, что гигантское пространство должно быть умиротворено как можно скорее. Наилучшее решение — пристреливать всякого, кто отводит взгляд.

На Геринга как руководителя 4-летнего плана была возложена также экономическая эксплуатация России[175], то есть грабеж, если употребить более точное слово, как разъяснил Геринг в речи, произнесенной 6 августа 1942 года перед нацистскими комиссарами на оккупированных территориях. «Обычно это называется грабежом, — сказал он. — Но сегодня обстоятельства стали более гуманными. Однако вопреки этому я намерен грабить и буду делать это со всем старанием». В данном случае он, по меньшей мере, сдержал свое слово, и не только в России, но и во всей оккупированной нацистами Европе. Ибо это являлось частью «нового порядка».

Полностью подсчитать размеры награбленного в Европе невозможно. Это выше человеческих сил. Но некоторыми данными мы располагаем. Цифры, подсчитанные самими немцами, показывают, с какой пунктуальностью выполнялись инструкции Геринга его подчиненными.

«Что бы ты ни увидел полезного для немецкого народа, вцепись в него как ищейка, изыми и… доставь в Германию».

Огромные ценности были присвоены не только в виде товаров и коммунальных услуг, но и в виде золота, банкнот и т. п. Как только Гитлер захватывал очередную страну, его финансовые агенты изымали золото и иностранные вложения из национальных банков. Но это было только начало. Немедленно производили подсчет колоссальных «оккупационных расходов». На конец февраля 1944 года, по подсчетам графа Шверина фон Крозига, нацистского министра финансов, общие поступления от платежей, покрывающих «оккупационные расходы», составили около 40 миллиардов марок (примерно 12 миллиардов долларов), из которых Франция, а ее «доили» посильнее, чем другие завоеванные страны, выплачивала более половины. К концу войны поступления от оккупационных обложений достигли порядка 60 миллиардов марок (15 миллиардов долларов).

Франции пришлось выплатить из этой суммы 31,5 миллиарда марок, а ее ежегодная контрибуция составляла 7 миллиардов марок, что более чем в 4 раза превышало ежегодные выплаты Германии по репарациям после первой мировой войны в соответствии с планом Дауэса и Янга — выплаты, казавшиеся Гитлеру «гнусным преступлением». Помимо этого французский банк был принужден предоставить «кредиты» Германии на сумму 4,5 миллиарда марок, а французское правительство — выплатить сверх того еще полмиллиарда «штрафа». На Нюрнбергском процессе было подсчитано, что немцы изъяли две трети национального дохода Бельгии в виде оккупационных налогов и «кредитов». Такую же долю отобрали они у Нидерландов. Всего, согласно оценкам американцев, Германия получила в виде контрибуции с покоренных государств 104 миллиарда марок (26 миллиардов долларов)[176].

Стоимость же товаров и ценностей, захваченных нацистами и переправленных в рейх даже без формальной оплаты, едва ли возможно подсчитать. В Нюрнберге приводились длинные столбцы цифр, пока они не перестали ошеломлять. Но ни один эксперт, насколько мне известно, не был в состоянии учесть все и указать окончательную сумму. Во Франции, например, было подсчитано, что немцы вывезли (в виде своего рода обложения) 9 миллионов тонн круп, 75 процентов урожая овса, 74 процента стали, 80 процентов добычи нефти и т. д., что оценивается в общую сумму 184,5 миллиарда франков.

«Доить» подобным образом Россию, разрушенную войной и немецким вандализмом, оказалось гораздо труднее. Нацистские документы полны справок о советских «поставках». В 1943 году, например, в число «поставок», упомянутых немцами, вошли 9 миллионов тонн зерна, 2 миллиона тонн кормов, 3 миллиона тонн картофеля, 662 тысячи тонн мяса. Советская комиссия[177] добавила к этим данным 9 миллионов голов крупного скота, 12 миллионов свиней, 13 миллионов овец, не говоря о многом другом. Но русские поставки оказались значительно меньшими, чем ожидалось. По подсчетам немцев, их чистый доход составил около 4 миллиардов марок (1 миллиард долларов)[178].

Алчные нацистские завоеватели выжали из Польши все, что можно было выжать. «Я постараюсь, — заявил д-р Франк, генерал-губернатор Польши, — выжать из этой провинции все, что еще можно оттуда выжать». Это было сказано в конце 1942 года. За три года оккупации он сумел выжать, чем постоянно бахвалился, огромную массу ресурсов, особенно в виде продовольствия для голодных немцев рейха. Однако, предупреждал он, «если новая продовольственная программа на 1943 год будет выполнена, то полмиллиона поляков в Варшаве и ее пригородах окажутся лишены продовольствия».

«Новый порядок» в Польше был введен сразу после оккупации страны. 3 октября 1939 года Франк довел до немецкой армии приказ Гитлера:

«Польшей следует управлять лишь путем утилизации страны, путем беспощадной эксплуатации и вывоза всех ее запасов, сырья, машин, фабрично-заводского оборудования и т. д., которые необходимы для немецкой военной экономики; путем привлечения всех польских рабочих для работы в Германии; сокращения польской экономики до абсолютного минимума, необходимого лишь для физического существования населения; закрытия всех учебных заведений, особенно технических училищ и колледжей, с тем чтобы предотвратить рост новой польской интеллигенции. С Польшей будут обращаться как с колонией. Поляки станут рабами великого германского рейха».

Рудольф Гесс, заместитель Гитлера по партии, добавил к этому, что в свое время фюрер принял решение не восстанавливать Варшаву, что у него нет намерения ни восстанавливать, ни обновлять какую-либо отрасль промышленности в генерал-губернаторстве. В соответствии с декретом Франка вся собственность в Польше, принадлежащая не только евреям, но и полякам, подлежала конфискации без какого-либо возмещения. Сотни тысяч сельскохозяйственных ферм, принадлежавших полякам, были просто захвачены и переданы немецким поселенцам. К 31 мая 1943 года в четырех польских районах, аннексированных Германией (Западная Пруссия, Познань, Зихенау, Силезия), около 700 тысяч хозяйств, занимавших в общей сложности 15 миллионов акров земли, были захвачены, а 9500 хозяйств, занимавших 65 миллионов акров, конфискованы. В пространной табели, подготовленной центральным управлением землевладений, разница между «захватом» и «конфискацией» не разъясняется, а для поляков это вообще не имело значения.

В оккупированных странах грабежу подвергались даже произведения искусства, и, как выявилось позднее из захваченных нацистских документов, делалось это по прямым указаниям Гитлера и Геринга, которые таким образом пополняли свои частные коллекции. Тучный рейхсмаршал, по его собственным оценкам, собрал коллекцию стоимостью 50 миллионов рейхсмарок. Геринг, несомненно, был главным инициатором грабежа подобного рода. После захвата Польши он немедленно отдал приказ о конфискации произведений искусства, и через шесть месяцев специально назначенный комиссар, выполнявший данный приказ, смог доложить своему шефу, что изъял практически все художественные ценности этой страны.

Однако основная часть выдающихся произведений искусства Европы находилась во Франции, и, как только нацисты оккупировали страну, Гитлер и Геринг декретировали их захват. Руководить конкретно этой грабительской акцией Гитлер назначил Розенберга, который создал организацию под названием Айнзацштаб, причем подручными у него были и Геринг, и Кейтель. Так, один из приказов Кейтеля по оккупационной армии во Франции гласил, что на Розенберга возложена задача по транспортировке в Германию и хранению там культурных ценностей, которые он таковыми считает. Право решать их дальнейшую судьбу фюрер оставлял за собой.

Одно из решений Гитлера о судьбе художественных ценностей изложено в подписанном Герингом 5 ноября 1940 года секретном приказе, регламентирующем распределение предметов искусства, находившихся в парижском Лувре. Распределялись они следующим образом:

1. Предметы искусства, решение об использовании которых фюрер оставил за собой.

2. Предметы искусства… предназначенные для пополнения коллекции рейхсмаршала Геринга…

4. Предметы… которые целесообразно направить в германские музеи…

Французское правительство выразило протест против распределения художественных ценностей страны, заявив, что такие действия являются нарушением Гаагской конвенции. Когда же один из немецких искусствоведов из штаба Розенберга, некто герр Буньес, посмел обратить на это внимание Геринга, жирный рейхсмаршал ответил: «Мой дорогой Буньес, позволь мне самому позаботиться об этом. Я — высший судья в государстве. Лишь мои приказы имеют решающую силу, и вам надлежит действовать в соответствии с ними». Согласно докладу Буньеса, официальные документы гласили:

«Все предметы искусства, которые предназначены пополнить собрание фюрера, а также те, которые рейхсмаршал отобрал для себя, должны быть погружены в два железнодорожных вагона и прицеплены к специальному поезду рейхсмаршала, следующему в Берлин».

Вслед за этими двумя последовало еще много вагонов. Согласно официальному немецкому секретному докладу, 137 товарных вагонов, в которых находилось 4174 ящика с произведениями искусства, содержащие 21903 предмета, включая 10890 картин, были отправлены с Запада в Германию за период по июль 1944 года. Помимо прочих авторов они включали работы Рембрандта, Рубенса, Гальса, Вермера, Веласкеса, Мурильо, Гойи, Веккио, Ватто, Фрагонара, Рейнольдса и Гейнсборо. Еще в январе 1941 года Розенберг определил стоимость захваченных только во Франции произведений искусства в 1 миллиард марок.

Грабеж сырья, промышленных товаров и продовольствия, хотя это и несло обнищание оккупированным народам — а подчас и голодную смерть — и представляло собой прямое нарушение Гаагской конвенции о ведении войны, еще можно было бы извинить, если не оправдать, с точки зрения немцев, как необходимость, вызванную ведением тотальной войны. Однако кража произведений искусства никак не помогала гитлеровской военной машине. Это было проявление личной ненасытной жадности Гитлера и Геринга.

Весь этот грабеж и захват имущества покоренные народы еще как-то могли снести — войны и вражеская оккупация всегда влекли за собой лишения и потери. И составляли они лишь часть «нового порядка» — самую, так сказать, безобидную. Зловещая же его сторона состояла не в лишении народов материальных ценностей, а в лишении их жизни, из-за чего недолго, к счастью, просуществовавший «новый порядок» долго не забудется. Здесь нацистская деградация достигла такого уровня, какого редко достигало человечество за весь период своего существования на земле. Миллионы ни в чем не повинных мужчин и женщин были привлечены к принудительному труду, другие миллионы подвергались пыткам и издевательствам в концентрационных лагерях, а многие миллионы, в число которых вошли 4,5 миллиона евреев, были хладнокровно истреблены или намеренно обречены на голодную смерть, а их останки сожжены, чтобы не осталось следов преступлений.

В эту невероятную историю ужаса невозможно было бы поверить, не будь она полностью подтверждена документами и свидетельскими показаниями самих палачей. То, о чем шла речь, лишь краткое изложение событий, где пришлось опустить тысячи ужасающих подробностей. И все эти подсчеты основаны на неопровержимых уликах, дополняемых показаниями немногих чудом уцелевших свидетелей.

На конец сентября 1944 года насчитывалось около 7,5 миллиона иностранных рабочих, трудившихся на третий рейх. Почти все они были мобилизованы насильно, привезены в Германию в товарных вагонах, как правило, без пищи, воды и элементарных санитарных условий. Здесь их направляли на фабрики, на поля и в шахты. Их не только насильственно заставляли трудиться, но и подвергали издевательствам, избивали, обрекали на голод, а часто и на смерть, оставляя без пищи, одежды и крова над головой.

Помимо иностранных рабочих, в Германии трудились два миллиона военнопленных, из числа которых по меньшей мере полмиллиона были насильственно направлены на работу в отрасли промышленности, производящие вооружение и боеприпасы, что представляло собой вопиющее нарушение Гаагской и Женевской конвенций, запрещавших использование военнопленных на таких работах[179]. Эта цифра не включает сотен тысяч других военнопленных, которые были брошены на строительство укреплений, доставку боеприпасов на фронт и даже на комплектование расчетов зенитных орудий, что еще в большей степени являлось игнорированием международных конвенций, подписанных Германией[180].

При массовых депортациях подневольной рабочей силы в рейх жен разлучали с мужьями, а детей с родителями, направляя порознь в отдаленные районы Германии. Не щадили и подростков, если возраст позволял им работать. Даже высшие генералы фашистской армии сотрудничали друг с другом, организуя похищение детей, которых направляли в фатерланд в качестве подневольной рабочей силы. Меморандум от 12 июня 1944 года, обнаруженный в бумагах Розенберга, вскрывает эту практику нацистов на оккупированной территории России:

«Группа армий „Центр“ намеревается захватить 40–50 тысяч подростков в возрасте от 10 до 14 лет… и направить их в рейх. Это мероприятие первоначально было предложено 9-й армией… Предполагается использовать этих подростков на немецких предприятиях в качестве подмастерьев и учеников… Эта акция широко приветствуется представителями германских ремесел, поскольку позволит решительно устранить нехватку подмастерьев и учеников.

Эта мера направлена не только на предотвращение прямого пополнения численности армий противника, но и на сокращение его биологического потенциала».

Операция по похищению людей носила кодовое наименование «Сенокос». Она осуществлялась, как отмечается в меморандуме, и группой армий «Северная Украина», которой командовал фельдмаршал Модель.

Для вербовки людей все в более широких масштабах использовался террор. Поначалу применяли сравнительно мягкие методы. Задерживали людей, выходивших из церкви или из кинотеатра. Части СС, особенно в западных странах, попросту блокировали часть города и захватывали всех трудоспособных мужчин и женщин. С этой же целью окружали и прочесывали целые деревни. На Востоке, где насильственная вербовка встречала сопротивление, деревни просто сжигали дотла, а жителей вывозили на грузовиках. Захваченные бумаги Розенберга изобилуют докладами о таких акциях. В Польше — так, по крайней мере, полагал немецкий чиновник — эти действия зашли слишком далеко.

«Дикая и безжалостная охота за людьми, — писал он губернатору Франку, — которая ведется в городах и деревнях, на улицах, площадях, станциях, даже в церквах, ночью в жилищах, резко подорвала ощущение безопасности жителей. Каждый опасается быть схваченным полицией в любом месте днем и ночью, причем совсем неожиданно. Каждый опасается, что может быть отправлен на сборный пункт и никто из близких не узнает о случившемся с ним…»

Однако подобная вербовка подневольной рабочей силы была лишь первым шагом[181].

Условия их перевозки в Германию оставляли желать лучшего. Некий д-р Гуткелч описывает в своем докладе министерству Розенберга от 30 сентября 1942 года случай, когда поезд, набитый измученными восточными рабочими, встретился на разъезде около Брест-Литовска с другим поездом, переполненным «только что набранными» русскими рабочими, направлявшимися в Германию:

«Из-за трупов, скопившихся в поезде с возвращавшимися рабочими, могла произойти железнодорожная катастрофа… В этом поезде женщины рожали детей, которых выбрасывали из окон вагонов. Люди, больные туберкулезом и венерическими заболеваниями, помещались в общих вагонах. Умирающие лежали даже без соломенной подстилки, а одного мертвеца выбросили прямо на перрон. Аналогичная картина могла иметь место и на других поездах».

Это не обещало «восточным рабочим» ничего хорошего в третьем рейхе, однако в какой-то мере готовило к тем тяжким испытаниям, которые их ожидали. А ожидали их голод и побои, болезни и страдания от холода в нетопленых помещениях, лохмотья и в лучшем случае драная обувь. Ожидала изнурительная работа, когда продолжительность рабочего дня определялась лишь их способностью держаться на ногах.

Типичным местом их работы были гигантские предприятия Круппа по производству пушек, танков и боеприпасов. Крупп использовал труд бесчисленных рабов, включая русских военнопленных. Однажды во время войны для работы на заводах Круппа были доставлены 600 евреек из Бухенвальдского концлагеря, причем разместили их в разбомбленном трудовом лагере, откуда предварительно перевели в другое место итальянских военнопленных. Д-р Вильгельм Эйгер, «старший врач», обслуживавший контингент рабов у Круппа, в показаниях, данных на Нюрнбергском процессе, описывает, что он обнаружил там, принимая должность:

«После первого обхода я обнаружил, что эти женщины страдают от гнойных язв и других болезней. Я оказался первым врачом, которого им довелось увидеть по меньшей мере за две недели. Полностью отсутствовали медикаменты. У них не было обуви, и они ходили босиком. Единственной их одеждой были мешки с отверстиями для головы и рук. — Все они были острижены наголо. Лагерь был окружен колючей проволокой и тщательно охранялся часовыми из службы СС.

Запасы продовольствия в лагере были весьма скудными и самого низкого качества. Нельзя было войти в барак без того, чтобы не набраться блох. Из-за них у меня на руках и на всем теле появились нарывы…»

Д-р Эйгер описал ситуацию дирекции предприятий Круппа и даже личному врачу Густава Круппа фон Болена, владельца заводов, но все оказалось тщетно. Его доклады о трудовых лагерях Круппа не принесли никакого облегчения несчастным[182]. Он припомнил в своих свидетельских показаниях несколько таких докладов об условиях жизни в восьми лагерях, где содержались русские и польские рабочие: большая скученность, приводившая к вспышкам эпидемий, скудость питания, не позволявшая человеку выжить, нехватка воды, недостаточное число туалетов.

«Одежда восточных рабочих пришла в абсолютную негодность, ведь они работали и спали в том, в чем прибыли с Востока. Фактически никто из них не имел пальто, и в холодную или дождливую погоду они были вынуждены использовать одеяла. Из-за нехватки обуви многим рабочим приходилось работать босиком даже зимой…

Санитарные условия были ужасающими. На Крамерплац имелось всего десять детских туалетов, приходившихся на 1200 человек. Полы уборных сплошь были покрыты нечистотами. Более других страдали татары и киргизы. Они гибли как мухи от плохих условий проживания, низкого качества и недостаточного количества пищи, непосильной работы без отдыха.

Кроме того, эти рабочие страдали от сыпного тифа. Вши, переносчики болезней, наряду с массами мух, клопов и других паразитов превращали существование узников этих лагерей в сплошную пытку. Снабжение этих лагерей водой иногда прекращалось на срок от 8 до 14 дней».

В целом западные рабочие содержались лучше, чем восточные, на которых немцы смотрели как на отбросы. Но разница эта была относительной, как установил д-р Эйгер в одном из лагерей для рабочих в Эссене, на Ногерратштрассе, где проживали французские военнопленные:

«Его заключенные в течение почти полугода размещались в собачьих конурах, уборных и старых пекарнях. Собачьи конуры имели размеры: три фута в высоту, девять в длину и шесть в ширину. В каждой из них размещалось по пять человек. Пленные были вынуждены заползать внутрь конуры скорчившись… Воды в лагере не было».

Примерно 2,5 миллиона узников, в основном славяне и итальянцы, были направлены в сельское хозяйство Германии, и, хотя их жизнь с самого начала проходила в лучших условиях, чем у тех, кто трудился на заводах и фабриках, она была далека от человеческой. Захваченная директива «Об обращении с иностранными сельскохозяйственными рабочими польской национальности» дает отдаленное представление об их участи, и, хотя речь шла в ней о поляках (директива датирована 6 марта 1941 года, то есть еще до того, как появилась рабочая сила из России), она служила ориентиром для обращения с рабочей силой других национальностей.

«Сельскохозяйственные рабочие польской национальности отныне не имеют права предъявлять жалобы, посему никакие жалобы не будут приниматься ни одним официальным органом… Посещение церквей строго запрещается… Посещение театров, кинотеатров и других культурных учреждений строго запрещается… Половые сношения с женщинами и девушками строго воспрещаются…»

Если же они имели место с немецкими женщинами, то, согласно указу Гиммлера от 1942 года, это преступление каралось смертью[183].

Иностранным сельскохозяйственным рабочим запрещалось пользоваться «железными дорогами, автобусами и другими видами общественного транспорта». По-видимому, последнее было введено для того, чтобы не позволить им бежать с ферм, к которым они были прикреплены. Директива гласила:

«Произвольное изменение условий найма строго воспрещается. Сельскохозяйственные рабочие должны трудиться столько, сколько потребует предприниматель. Продолжительность рабочего дня не ограничивается. Каждый работодатель имеет право применять телесные наказания по отношению к своим рабочим… Если возможно, они должны быть выселены из жилых домов и размещены в конюшнях и т. п. Никакие угрызения совести не должны лимитировать такие действия».

Даже с женщинами из славянских стран, захваченными силой и доставленными в Германию для работы в качестве домашней прислуги, обращались как с рабами. Еще в 1942 году Гитлер отдал приказ Заукелю «набрать полмиллиона, чтобы облегчить труд немецких домашних хозяек». Условия труда прислуги в немецких семьях были определены комиссаром по подневольной рабочей силе.

«Никакие требования свободного времени недопустимы. Прислуга женского пола из восточных стран может выходить из дома только по хозяйственным нуждам. Ей запрещается посещать рестораны, кино, театры и подобные заведения. Запрещается также посещать церкви…»

Женщины, очевидно, были так же необходимы в нацистской системе использования подневольного труда, как и мужчины. Из примерно трех миллионов граждан России, угнанных на каторгу в Германию, более половины составляли женщины. Большинство из них были направлены на тяжелые сельскохозяйственные работы и на фабрики.

Порабощение миллионов мужчин и женщин из завоеванных стран и превращение их в подневольную рабочую силу для третьего рейха не было просто мерой военного времени. Из процитированных ранее заявлений Гитлера, Геринга, Гиммлера и других правителей рейха становится совершенно ясно, что, если бы нацистская Германия победила, «новый порядок» свелся бы к правлению немецкой расы господ в обширной империи рабов, простирающейся от Атлантики до Уральских гор. И участь восточных славян была бы, несомненно, наихудшей.

Как подчеркивал Гитлер в июле 1941 года, примерно через месяц после нападения на Советский Союз, планы его оккупации означали «окончательное решение». Год спустя, в разгар успешных военных действий в России, он наставлял своих соратников:

«Что касается смехотворной сотни миллионов славян, мы превратим большинство из них в таких, какие нужны нам, а остальных изолируем в их собственных свинарниках, и всякого, кто говорит о снисхождении к местным жителям и их приобщении к цивилизации, следует отправлять прямо в концлагерь!»

Хотя использование военнопленных в военной промышленности или любой сфере, связанной с обеспечением нужд фронта, является грубейшим нарушением Гаагской и Женевской конвенций, все же такое использование, каким бы массовым оно ни было, представлялось не самым худшим уделом для солдат, захваченных в плен третьим рейхом.

Их важнейшей целью было выжить в этой войне. У русских военнопленных шансов выжить было гораздо меньше. Русские военнопленные превышали по численности всех остальных военнопленных, вместе взятых, и составляли около 5,75 миллиона человек.

Когда в 1945 году войска союзников освободили узников в лагерях для военнопленных, их оказалось там всего около миллиона человек. Во время войны не менее миллиона русских военнопленных было выпущено из лагерей или завербовано на службу в частях, сформированных немцами из лиц, сотрудничавших с ними. Два миллиона русских военнопленных погибли в немецкой неволе — от голода, холода и болезней. О судьбе остальных, а это более миллиона человек, данных нет, и в Нюрнберге были приведены убедительные факты, свидетельствующие о том, что они либо погибли от упомянутых выше причин, либо были истреблены фашистской службой СД. Согласно немецким данным, было казнено 67 тысяч человек, но это, вероятно, далеко не полные подсчеты.

Основная масса русских военнопленных — примерно 3 миллиона 800 тысяч человек — была захвачена немцами на первом этапе русской кампании, особенно при окружениях, — с 21 июня[184] по 6 декабря 1941 года. Следует признать, что в ходе боев и быстрого продвижения армия не может уделять надлежащего внимания такому большому числу взятых в плен. Но немцы и не предпринимали на этот счет никаких усилий. Действительно, немецкие документы свидетельствуют, что советских военнопленных умышленно морили голодом, оставляли умирать на морозе в лютую, на редкость снежную зиму 1941/42 года.

«Чем больше военнопленных умрет, тем лучше для нас» — таково было отношение многих официальных нацистских должностных лиц, как свидетельствует о том Розенберг.

Туповатый министр оккупированных восточных территорий не являл собой примера гуманного нациста, особенно в отношении русских, с которыми, как мы знаем, он вместе воспитывался. Но даже он выразил протест по поводу обращения с русскими военнопленными в длинном письме от 28 февраля 1942 года генералу Кейтелю, начальнику штаба ОКВ. Это был момент, когда советское контрнаступление отбросило немцев от Москвы и Ростова на самые дальние в ту зиму рубежи и когда немцы наконец поняли, что их авантюра, имевшая целью уничтожить Россию в ходе одной короткой кампании, провалилась и что теперь, когда США присоединились к России и Великобритании в качестве противника Германии, они могут не выиграть войны, а в этом случае придется держать ответ за свои военные преступления.

«Судьба русских военнопленных в Германии, — писал Розенберг Кейтелю, — есть трагедия величайшего масштаба. Из 3 миллионов 600 тысяч пленных лишь несколько сот тысяч еще Работоспособны. Большинство из них истощены до предела или погибли из-за ужасной погоды».

Далее Розенберг замечает, что этого можно было избежать. В России достаточно продовольствия, чтобы прокормить их.

«Однако в большинстве случаев лагерное начальство запрещало передачу продовольствия заключенным, оно, скорее, готово было уморить их голодной смертью. Даже во время переходов военнопленных в лагерь местному населению не разрешалось давать им пищу. Во многих случаях, когда военнопленные не могли дальше двигаться от голода и истощения, их пристреливали на глазах потрясенных местных жителей, а трупы оставляли на дороге. Во многих лагерях пленные содержались под открытым небом. Ни в дождь, ни в снег им не предоставляли укрытия…

И наконец, следует упомянуть о расстрелах военнопленных. При этом полностью игнорировались какие-либо политические соображения. Так, во многих лагерях расстреливали, к примеру, всех „азиатов“…»

И не только выходцев из Азии. Вскоре после начала русской кампании между ОКВ и службой безопасности СС было достигнуто соглашение, дававшее право эсэсовцам «прочесывать» русских военнопленных. Цель таких действий раскрылась в показаниях Отто Олендорфа, одного из самых жестоких палачей СД. Подобно многим из окружения Гиммлера, он слыл «интеллектуалом», поскольку окончил юридический и экономический факультеты университета и был профессором института прикладной экономики.

«Все евреи и большевистские комиссары, — свидетельствовал Олендорф, — подлежали удалению из лагерей и расстрелу. Насколько мне известно, такая практика проводилась в течение всей русской кампании».

Однако не все шло гладко. Иногда русские пленные были настолько измучены, что не могли самостоятельно дойти до места казни, и это вызывало протесты Генриха Мюллера, шефа гестапо, франтоватого наглеца и холодного, бесстрастного убийцы[185].

«Начальники концлагерей жаловались, что от 5 до 10 процентов советских граждан русской национальности, приговоренных к смерти, прибывали в лагеря полумертвыми либо уже умершими… При этом отмечалось, что, например, при передвижении от железнодорожной станции в лагерь значительное число их падало в обморок от истощения, умирало или было при смерти и их приходилось бросать на машины, следовавшие за колонной. Иногда очевидцами подобных сцен становились представители местного немецкого населения».

Гестапо ничуть не огорчала гибель русских пленных от голода и истощения. Огорчало другое: таким образом они избегали рук палачей. Однако присутствие немецкой публики на таких спектаклях оно не поощряло. Поэтому Гестапо, как прозвали Мюллера в Германии, отдал приказ: «С сего дня (9 ноября 1941 года) советские русские, находящиеся на грани смерти и неспособные в силу этого совершить даже короткий переход, должны исключаться из числа направляемых в концлагеря для казни».

Изможденные и голодные пленные не могли работать, и в 1942 году, когда немцам стало очевидно, что война продлится значительно дольше, чем ожидалось, и что советские военнопленные представляют собой источник столь необходимой им рабочей силы, нацисты пересмотрели свою политику уничтожения, заменив последнее принудительным трудом.

Эту перемену Гиммлер объяснил в своей речи, произнесенной перед эсэсовцами в 1943 году в Познани:

«В то время (1941 год) мы не ценили многочисленные людские ресурсы, как ценим их сегодня в качестве сырья, в качестве рабочей силы. То, о чем не следует сожалеть, мысля категориями поколений, но что нынче представляется неразумным в смысле потери рабочей силы, то есть гибели пленных десятками и сотнями тысяч от истощения и голода».

Отныне их следовало кормить так, чтобы они могли работать. К декабрю 1944 года 0,75 миллиона пленных, включая офицеров, работали на заводах, производящих вооружение, на шахтах (туда было направлено 200 тысяч человек) и в сельском хозяйстве. Обращались с ними жестоко, но, по крайней мере, им позволяли жить. Теперь даже прекратилось клеймение русских военнопленных, предложенное в свое время генералом Кейтелем[186].

С военнопленными западных стран, особенно с англичанами и американцами, обращались гораздо мягче. Время от времени бывали, конечно, случаи убийств и расстрелов, но это, как правило, происходило вследствие исключительного садизма и жестокости отдельных нацистских начальников. Одним из таких случаев был хладнокровный расстрел 71 американского военнопленного на поле боя близ Мальмеди, в Бельгии, 17 декабря 1944 года, во время сражения в Арденнах.

Были и другие случаи, когда Гитлер лично отдавал приказ об уничтожении западных военнопленных, как это произошло с 50 летчиками, пойманными весной 1944 года после побега из Сагана. В Нюрнберге Геринг заявил, что этот факт он «считал одним из самых серьезных инцидентов за всю войну», а генерал Йодль назвал это «откровенным убийством».

По существу, такие инциденты были частью преднамеренной немецкой политики, принятой после того, как начиная с 1943 года англо-американские бомбардировки Германии стали чрезвычайно интенсивными. В качестве ответной меры немцы прибегли к расстрелам союзных летчиков в тех случаях, когда они выбрасывались на парашютах над Германией. Поощрялось и линчевание приземлявшихся на парашютах летчиков гражданским населением. Часть немцев, участвовавших в линчевании, предстали после войны перед судом за свои деяния. В 1944 году, когда интенсивность англо-американских бомбардировок достигла своего пика, Риббентроп призвал подвергать сбитых летчиков казни на месте, однако Гитлер занял более мягкую позицию. 21 мая 1944 года с согласия Геринга он приказал расстреливать сбитых летчиков без суда и следствия, если они обстреливали пассажирские поезда, гражданское население или немецкие самолеты, совершившие вынужденную посадку. Иногда захваченные в плен летчики просто передавались службе СД, где применялись «специальные меры воздействия». Так, примерно 27 американских, английских и голландских летчиков были зверски убиты в концлагере Маутхаузен в сентябре 1944 года. Один из французских заключенных в этом лагере Морис Ламп, оказавшийся свидетелем убийства, описал, выступая в Нюрнберге, как это происходило:

«Сорок семь офицеров были приведены босыми в карьер… Охранники приказали каждому из несчастных взять на дне по тяжелому камню взвалив на спину, доставить его наверх. Первый подъем пленные совершили, неся камни весом около 30 килограммов, причем подъем сопровождался побоями… На второй раз охранники заставили выбрать камни еще тяжелее, и, если пленные не могли удержаться на ногах под их тяжестью, их били палками… К вечеру вдоль дороги лежал двадцать один труп. На следующее утро погибли остальные двадцать шесть».

Это была одна из наиболее «популярных» форм казни в Маутхаузене, которой подверглось в числе других пленных много русских.

Начиная с 1942 года, когда наметился перелом в войне и замаячила угроза поражения, Гитлер приказал уничтожить всех захваченных в плен коммандос[187], особенно западных армий (захваченные в плен советские партизаны расстреливались на месте). Совершенно секретный приказ фюрера об обращении с коммандос от 18 октября 1942 года, захваченный в числе других трофейных документов, гласил:

«Отныне вся вражеская агентура, выполняющая задачи коммандос в Европе или в Африке и участвующая в боевых действиях против немецких войск, независимо от того, носят они военную форму и оружие или нет, действуют на поле боя или в тылу, подлежит истреблению до последнего человека».

В приложении к директиве, подписанной в тот же день, Гитлер разъяснял своим офицерам причину отдания такого приказа.

«Вследствие успехов, которые сопутствуют союзным коммандос, — заявил он, — я был вынужден отдать строгий приказ по уничтожению диверсионных войск противника и указать на строжайшую ответственность за невыполнение его… У врага должна быть полная ясность, что все диверсионные войска будут истребляться, все до последнего человека. Это значит, что шанс уцелеть у них равен нулю… Ни при каких обстоятельствах они не могут рассчитывать на обращение, предписанное Женевской конвенцией… Если потребуется отсрочить уничтожение, чтобы допросить одного или двух человек, то их следует расстрелять сразу же после допроса».

Эти преступные акции должны были сохраняться в глубокой тайне. Генерал Йодль разработал инструкции о порядке выполнения этой директивы Гитлера, подчеркнув его требования: «Настоящий приказ предназначен только для офицеров руководящего состава и ни при каких обстоятельствах не должен попасть в руки врага».

Давалось предписание уничтожить все экземпляры приказа после ознакомления с ним. Его надлежало хорошо запомнить, поскольку позднее предстояло выполнять. В этой связи можно привести несколько фактов.

Вечером 22 марта 1944 года два офицера и тринадцать солдат 267-го специального разведывательного батальона американской армии высадились с десантного корабля в тылу у немцев в Италии с задачей разрушить железнодорожный туннель между Специей и Генуей. Все они были в военной форме и не имели при себе гражданской одежды. Через два дня их захватили, и 26 марта расстреляли без суда и следствия по прямому приказу генерала Антона Достлера, командира 75-го армейского корпуса немцев. Представ вскоре после войны перед американским военным трибуналом, Достлер оправдывал свои действия ссылками на то, что он лишь выполнял приказ Гитлера о коммандос, и заявил, что в противном случае сам предстал бы перед трибуналом[188].

Второй случай произошел в январе 1945 года, когда примерно пятнадцать членов англо-американской военной миссии, включая военного корреспондента агентства Ассошиэйтед Пресс, одетые в военную форму, высадились на парашютах на территории Словакии, но были захвачены и расстреляны в концлагере Маутхаузен по приказу Эрнста Кальтенбруннера, преемника Гейдриха на посту руководителя СД и одного из обвиняемых на Нюрнбергском процессе[189]. Если бы адъютант лагеря, ставший свидетелем казни, не дал показаний на этот счет, факт расстрела мог остаться неизвестным, поскольку большая часть документов о массовых расстрелах в этом лагере была уничтожена.

22 октября 1941 года французская газета «Лё Фар» опубликовала следующее объявление:

«Утром 20 октября трусливые преступники, состоящие на службе Англии и Москвы, убили коменданта города Нанта. Убийцы до сих пор не задержаны.

В порядке отмщения за это преступление я приказал расстрелять 50 заложников. Еще 50 заложников подлежат расстрелу в случае, если виновные не будут арестованы до полуночи 23 октября».

Подобные публикации, помещенные в черную рамку, стали обычным явлением на страницах газет или на красных уличных тумбах в городах Франции, Бельгии, Голландии, Норвегии, Польши и России. Соотношение, публично объявленное немцами, неизменно составляло 100:1, то есть сто заложников за каждого убитого немца.

Хотя захват заложников широко практиковался со времен Древнего Рима, в наше время к нему никто не прибегал, за исключением немцев в первую мировую войну и англичан в Индии и Южной Африке во время англо-бурской войны. По указанию Гитлера немецкая армия осуществляла эту практику в широких масштабах в ходе второй мировой войны. В Нюрнберге были представлены десятки подписанных генералом Кейтелем и нижестоящими нацистами секретных приказов, требовавших захвата и расстрела заложников. «Крайне важно, — указывал Кейтель 1 октября 1941 года, — чтобы в их (заложников) число входили хорошо известные высокопоставленные личности или члены их семей». А генерал Штюльпнагель, командующий немецкими войсками во Франции, подчеркивал год спустя, что, чем более известны расстрелянные заложники, тем «эффективнее устрашающее воздействие на потенциальных преступников».

Всего за время войны немцы расстреляли 29 600 французских заложников (без учета тех 40 тысяч человек, которые «умерли» во французских тюрьмах с немецкими охранниками). Число уничтоженных заложников в Польше составило 8 тысяч человек, в Голландии — около 2 тысяч. В Дании вместо публичных расстрелов заложников была введена система «выборочного истребления». Согласно чрезвычайным приказам Гитлера, репрессии за убийства немцев в Дании должны были проводиться тайно «в соотношении пять к одному». Так, немцами был убит выдающийся датский пастор, поэт и драматург Кай Мунк, одна из популярнейших в Скандинавии фигур. Его тело бросили на дорогу, прикрепив к одежде записку: «Свинья, ты все же послужил Германии».

Из всех военных преступлений генерала Кейтеля, которые он объяснял необходимостью выполнять приказы Гитлера, самыми зловещими, по его признанию в Нюрнберге, были те, которые совершались под кодовым названием «Ночь и туман». Этот чудовищный приказ, предусматривавший порядок расправы над несчастными жителями захваченных территорий на Западе, был подписан лично Гитлером 7 декабря 1941 года. Его целью, как о том свидетельствует кодовое обозначение, был захват лиц, представлявших угрозу «германской безопасности», но не подлежавших немедленному расстрелу. Их следовало отправлять в мир иной, не оставляя следов на территории Германии, заставляя как бы исчезнуть в ночи и тумане неизвестности. Семьи не должны были получать никакой информации о них, даже если речь шла о месте их захоронения в рейхе.

12 декабря 1941 года Кейтель издал директиву, разъясняющую приказ фюрера:

«В принципе преступления против германского государства наказуемы смертью. Но если наказанием за эти преступления служит тюремное заключение, даже в виде пожизненных каторжных работ, его следует квалифицировать как проявление слабости. Эффективное устрашение может быть достигнуто либо посредством высшей меры наказания преступнику, либо посредством мер, в результате которых ни его родственники, ни сограждане ничего не узнают о его судьбе».

В феврале следующего года Кейтель разъяснил приказ «Ночь и туман» подробнее:

«В случаях, когда смертный приговор не был вынесен в течение восьми дней после ареста преступника, арестованных следует тайно доставлять в Германию… Такие меры будут иметь устрашающий эффект, потому что:

а) арестованные будут исчезать без следа;

б) не будет выдаваться никакой информации об их местонахождении или судьбе».

Эта зловещая задача возлагалась на службу СД, захваченные документы которой изобилуют имеющими отношение к операции «Ночь и туман» приказами, требовавшими сохранения в строжайшей тайне мест захоронения жертв. Сколько жителей Западной Европы исчезли в «ночи и тумане», не удалось установить даже на Нюрнбергском процессе. Лишь известно, что в живых удалось остаться очень немногим.

Некоторые цифры, позволяющие прояснить масштабы истребления, содержатся в документах СД. Здесь приводится число жертв в результате карательной операции на захваченной территории (на территории России). Этот вид операций выполнялся подразделениями, которые в Германии получили название айнзатцгруппен — отряды спецакций, или, используя более точный термин и принимая во внимание их специализацию, отряды истребления. Приблизительное число их жертв случайно всплыло на Нюрнбергском процессе.

Незадолго да начала процесса капитан-лейтенант военно-морского флота Уитни Р. Харрис, один из государственных обвинителей от США, допрашивал Отто Олендорфа о его деятельности в годы войны. Было известно, что этот моложавый (ему было 38 лет), привлекательный на вид немецкий интеллигент являлся начальником 3-го отдела гиммлеровского центрального управления безопасности РСХА, но в последние годы войны работал преимущественно экспертом по внешнеторговым связям министерства экономики. Он сообщил следователю, что провел всю войну на службе в Берлине, за исключением одного года. На вопрос, чем же он занимался в течение этого года, находясь за пределами Берлина, Олендорф ответил: «…Я был командиром отряда спецакций D».

Харрис, юрист по образованию, к тому времени довольно заметный авторитет по немецким делам, знал достаточно много об отрядах спецакций. Поэтому он сразу задал вопрос: «Во время войны вы были командиром отряда спецакций D. Сколько мужчин, женщин и детей уничтожил ваш отряд?»

По воспоминаниям Харриса, Олендорф пожал плечами и почти без колебаний ответил: «Девяносто тысяч!»

Отряды спецакций были сформированы Гиммлером и Гейдрихом и сопровождали немецкие армии, вступившие в Польшу в 1939 году. В их задачу входило вылавливать евреев и направлять в гетто. Почти два года спустя, когда уже началась русская кампания, с согласия командования вермахта они получили приказ следовать за боевыми частями и выполнять фазу «окончательного решения». С этой целью были созданы четыре отряда — А, В, С и D. Последним из них и командовал Олендорф с июня 1941 года по июль 1942 года. Он действовал в южной части Украины, входя в состав 11-й армии. На суде на вопрос полковника Джона Харлана Амена, какие инструкции он получил, Олендорф ответил:

— Инструкции требовали ликвидировать евреев и советских политкомиссаров.

— Под словом «ликвидировать», вы имеете в виду «убивать»? — уточнил Амен.

— Да, я имею в виду «убивать», — ответил Олендорф, прибавив, что это относилось к женщинам, детям, а равно и к мужчинам.

— С какой же целью надо было истреблять детей? — прервал его вопросом советский судья генерал И. Т. Никитченко.

Олендорф ответил:

— Приказ гласил, что еврейское население должно быть полностью истреблено.

— Включая детей?

— Да

— Всех еврейских детей убивали?

— Да.

Отвечая на дальнейшие вопросы Амена, Олендорф описал, как обычно происходило убийство.

— Отряд спецакций вступал в деревню или город и приказывал именитым еврейским гражданам созвать всех евреев для «переселения»[190]. Им предлагалось сдать все ценности, а затем, незадолго до казни, снять верхнюю одежду. После этого их отвозили на место казни, которым обычно служил противотанковый ров, причем на грузовиках доставляли такое число людей, которое можно было расстрелять в один прием. При этом стремились свести к минимуму время между моментом, когда пленники догадывались о том, что их ждет, и самим расстрелом.

Затем по команде их расстреливали стоя или поставив на колени, после чего трупы сбрасывали в ров. Я никогда не позволял производить расстрел отдельным солдатам, а приказывал взводу стрелять по команде одновременно во избежание личной ответственности. Командиры других отрядов требовали, чтобы жертвы ложились на землю, и расстреливали их в затылок. Я не одобрял таких методов.

— Почему же? — спросил Амен.

— Потому, — ответил Олендорф, — что для жертв и для тех, кто проводил экзекуцию, это было психологически слишком тяжелым испытанием…

— Весной 1942 года, — рассказывал далее Олендорф, — поступил приказ от Гиммлера изменить метод казни женщин и детей. С тех пор их доставляли ко рвам в грузовиках, оборудованных газовыми камерами (душегубках). Автомобили были сконструированы специально для этой цели двумя берлинскими фирмами. Снаружи нельзя было определить, для чего они предназначались. Выглядели они как обычные фургоны, но устроены были так, что с запуском двигателя выхлопные газы подавались в закрытый кузов, умерщвляя в течение десяти-пятнадцати минут всех, кто там находился.

— Как вам удавалось заманивать жертвы в кузов? — поинтересовался полковник Амен.

— Им говорили, что предстоит переезд в другое место, — ответил Олендорф[191].

«Захоронение погибших в грузовиках с газовыми камерами, — продолжал он жаловаться, — было тяжелейшим испытанием для личного состава отрядов спецакций». В документе, представленном Нюрнбергскому процессу, это подтвердил некий д-р Беккер, которого Олендорф опознал как конструктора душегубок. В своем письме в штаб СД д-р Беккер возражал против того, чтобы персонал СД выгружал трупы удушенных газом женщин и детей, подчеркивая, что «всем занятым на этой работе могут быть нанесены сильнейшие психологические травмы и причинен серьезный ущерб здоровью. Они жаловались на головную боль, появлявшуюся после каждой такой выгрузки».

Д-р Беккер обратил также внимание своего начальства на то, что «применение газа не всегда осуществляется правильно. Для того чтобы поскорее завершить операцию, водитель нажимает на акселератор до отказа. При этом лица, подлежащие умерщвлению, погибают от удушья, а не от отравления газом, погружаясь при этом в сон», как запланировали создатели душегубок.

Д-р Беккер казался самому себе прямо-таки гуманистом, предлагая усовершенствовать технологию умерщвления: «Мои рекомендации подтвердили теперь, что при правильной регулировке рычага смерть наступает быстрее и узники засыпают мирным сном. Искаженных от ужаса лиц и экскрементов, как это было раньше, не наблюдается».

Но в душегубках, как показал Олендорф, можно было одновременно удушить от 15 до 25 человек за рейс, а этого было совершенно недостаточно в сравнении с масштабами истребления, предписанными Гитлером и Гиммлером. Недостаточно, например, для операции, проводившейся в Киеве, столице Украины, в течение двух дней — 29 и 30 сентября 1941 года, когда, по данным официальных отчетов отрядов спецакций, был уничтожен 33771 человек, преимущественно евреи.

На Нюрнбергском процессе главный обвинитель от Великобритании сэр Хартли Шоукросс зачитал свидетельские показания о том, как проходила сравнительно ограниченная массовая экзекуция на Украине. Данные под присягой показания директора и инженера немецкой дочерней строительной фирмы на Украине Германа Грабе повергли в ужас участников судебного заседания 5 октября 1942 года. В украинском городе Дубно он стал свидетелем того, как солдаты команды спецакций при содействии украинских полицаев устроили массовую казнь пяти тысяч евреев около карьера, сбрасывая туда тела расстрелянных.

«…Я и мой мастер, услышав автоматные очереди, доносившиеся из-за насыпи, пошли прямо к угольному карьеру. Доставленные на грузовиках люди: мужчины, женщины и дети всех возрастов — сходили с машин и по приказу эсэсовца, державшего в руках плеть, раздевались в указанном месте. Они складывали отдельно обувь, верхнюю одежду и нижнее белье. Я видел груду обуви, состоявшую примерно из 800-1000 пар, огромные кипы одежды и нательного белья.

Без криков и плача люди раздевались, собирались семьями, целовали друг друга, прощаясь, и ждали сигнала другого эсэсовца, который также с плетью в руках стоял у края карьера. В течение 15 минут, пока я стоял у огромной ямы, я не услышал ни жалоб, ни мольбы о пощаде.

Какая-то старая женщина с белыми как снег волосами держала на руках годовалого ребенка, развлекая и веселя его. Ребенок что-то лепетал от удовольствия. Родители со слезами на глазах смотрели на своих детей. Отец мальчика лет 10 держал его за руку и что-то тихо говорил. Мальчик изо всех сил старался не заплакать. Отец показывал на небо, гладил его по головке и, казалось, что-то ему объяснял.

В этот момент эсэсовец, стоявший у края котлована, что-то крикнул своему напарнику. Тот отсчитал около двадцати человек и велел им идти за насыпь… Я хорошо помню одну девушку, тоненькую, черноволосую. Проходя мимо меня, она сказала: „Мне двадцать три года“.

Я обошел вокруг насыпи и увидел перед собой огромную могилу. Люди плотно лежали друг на друге рядами. Видны были только головы. Почти у всех кровь стекала из головы на плечи. Некоторые еще шевелились. Другие поднимали руки и поворачивали головы, чтобы показать, что они живы. Котлован был заполнен примерно на две трети. По моим подсчетам, в нем находилось около тысячи человек. Я поискал глазами человека, расстреливавшего несчастных. Это был эсэсовец. Он сидел на краю карьера, свесив ноги. Держа на коленях автомат, он покуривал сигарету.

Обнаженные люди делали несколько шагов вниз и пробирались по телам мертвых в то место, куда им указывал эсэсовец. Они ложились на мертвых или раненых. Некоторые с тоской тихими голосами утешали тех, кто еще был жив. Затем я услышал автоматную очередь. Заглянув в котлован, я увидел бившиеся в судорогах тела или уже неподвижные головы, лежавшие на телах нижнего ряда. По шее у них стекала кровь.

Тут же подошла следующая партия. Люди спустились в котлован, легли рядами на предыдущих… Раздалась новая очередь».

И так шли ряд за рядом. На следующее утро немецкий инженер вернулся на место расстрела.

«Я увидел около тридцати обнаженных людей, лежавших у края карьера. Некоторые еще подавали признаки жизни… Позднее живых евреев заставили столкнуть тела мертвых в котлован. Затем приказали лечь там под расстрел… Клянусь Всевышним, что все сказанное мной чистая правда».

Сколько евреев и русских партийных работников (первые во много раз превышали число вторых) было уничтожено отрядами спецакций в России до того, как Красная Армия изгнала немцев? Нюрнбергский трибунал едва ли смог бы определить это точно, но гиммлеровские архивы, как бы неполны они ни были, дают все же примерное представление об этом.

Отряд спецакций D во главе с Олендорфом, имевший на счету 90 тысяч человек, по числу убийств уступал некоторым другим отрядам. Так, например, отряд А, действовавший на северном направлении, докладывал 31 января 1942 года, что в Прибалтике и Белоруссии им истреблены 229052 еврея. Его начальник Франц Шталекер докладывал Гиммлеру, что столкнулся с трудностями в вышеназванных провинциях из-за задержки начала операций «ввиду наступления сильных морозов, которые затруднили проведение массовых экзекуций. Тем не менее к настоящему времени в Белоруссии уже расстреляна 41 тысяча евреев». Шталекер, в том же году убитый советскими партизанами, приложил к своему докладу красиво оформленную карту, на которую в каждом районе было нанесено число преданных смерти в сопровождении условного знака в виде гроба. На одной лишь карте Литвы было помечено: «136421 умерщвленный еврей». Около 34 тысяч человек временно оставили в живых, «поскольку требовалась рабочая сила». Эстония, где проживало относительно немного евреев, была названа в его докладе «свободной от евреев».

На время суровой зимы экзекуции были приостановлены, но летом 1942 года отряды спецакций орудовали вовсю. К 1 июля еще около 55 тысяч евреев было убито в Белоруссии. В октябре в минском гетто за один день было уничтожено 16200 человек оставшихся там заключенных. К ноябрю Гиммлер докладывал Гитлеру, что в России за период с августа по октябрь ликвидировано 363211 евреев (цифра была в какой-то мере завышена, чтобы ублажить кровожадного фюрера)[192].

Всего, по подсчетам Карла Эйхмана, главы отдела гестапо по делам евреев, два миллиона человек, почти сплошь евреев, было убито на Востоке отрядами спецакций. Но цифра эта, несомненно, завышена. Трудно поверить, но эсэсовские главари так гордились своими злодеяниями, что часто, чтобы ублажить Гиммлера и Гитлера, сообщали дутые цифры. Личный учетчик Гиммлера, д-р Рихард Корхерр, докладывал 23 марта 1943 года своему шефу, что 633300 евреев в России были «переселены» — эвфемизм для обозначения массовых расправ силами отрядов спецакций. Как ни удивительно, цифра эта приближается к результатам тщательного изучения, проведенного позднее рядом специалистов. Прибавьте к этому 100 тысяч умерщвленных в течение последних двух лет войны, и цифра, вероятно, будет достаточно точной, если вообще можно говорить о точных подсчетах[193].

Как ни велико это число, оно меньше числа евреев, погибших в гиммлеровских лагерях смерти к тому времени, когда приступили к выполнению «окончательного решения».

Прекрасным июньским днем 1946 года три сотрудника из персонала американского обвинения на Нюрнбергском процессе вели допрос обергруппенфюрера СС Освальда Поля, который помимо всего прочего руководил планированием работы узников нацистских концлагерей. До вступления в СС Поль был морским офицером. После поражения Германии он скрылся, пока год спустя, в мае 1946 года, не был обнаружен на ферме, где он укрывался под видом подсобного рабочего[194].

Отвечая на один из вопросов, Поль употребил термин, который достаточно примелькался обвинению на Нюрнбергском процессе. Поль сказал, что его коллегу по имени Хесс Гиммлер использовал для «окончательного решения еврейского вопроса». «Как это понимать?» — задали вопрос Полю. «Истребление евреев», — пояснил он.

В ходе войны выражение это проникало все чаще в словарь и деловые бумаги нацистских главарей. Невинное на слух словосочетание, очевидно, помогало скрыть смущение, которое они испытывали, напоминая друг другу о его действительном значении. Пожалуй, они полагали, что оно может служить чем-то вроде прикрытия, доведись всплыть этим уличающим бумагам. И действительно, на Нюрнбергском процессе большинство нацистских главарей отрицали, что им было известно значение этого термина, а Геринг даже утверждал, что никогда не пользовался им, однако вскоре его ухищрения были полностью разоблачены. В судебном деле против тучного рейхсмаршала фигурировала директива, которую 31 июля 1941 года он направил Гейдриху, шефу СД, когда отряды спецакций уже вовсю вели истребительные операции в России.

«Настоящим поручаю вам, — наставлял Геринг Гейдриха, — провести все подготовительные мероприятия относительно „полного решения“ еврейского вопроса на тех территориях Европы, которые находятся под германским влиянием.

Далее, я обязываю вас представить мне как можно скорее проект доклада с изложением уже предпринятых мер по выполнению намеченного окончательного решения еврейского вопроса».

Гейдрих отлично знал, что имел в виду Геринг под этим термином, поскольку сам употребил его годом раньше на секретном совещании после падения Польши, на котором он описал первый шаг «окончательного решения», заключавшийся в сосредоточении всех евреев в гетто больших городов, где будет нетрудно окончательно решить их участь.

Как выяснилось позднее, «окончательное решение» было той самой идеей, которую Гитлер давно вынашивал и которую он провозгласил публично еще до начала войны. В своей речи в рейхстаге 30 января 1939 года он заявил:

«Если международные еврейские банкиры вновь сумеют втянуть народы в мировую войну, результатом этого станет уничтожение еврейской расы во всей Европе».

Это «пророчество» он не менее пяти раз повторял в своих последующих публичных выступлениях. И не имело значения, что не «международные еврейские банкиры», а он сам вверг мир в вооруженный конфликт. Для Гитлера было важно, что мировая война уже шла, и это обстоятельство давало ему возможность теперь, когда он завоевал обширные пространства на Востоке, где проживало большинство европейских евреев, осуществить их уничтожение. Ко времени вторжения в Россию он уже отдал соответствующие приказы.

То, что в высших нацистских кругах именовалось приказом фюрера об «окончательном решении», очевидно, никогда не было изложено в виде документа — по крайней мере, ни одного экземпляра приказа обнаружить среди трофейных немецких бумаг не удалось. Все свидетельства говорят о том, что приказ был устно отдан Герингу, Гиммлеру и Гейдриху, которые довели его до исполнителей летом и осенью 1941 года. Ряд свидетелей показали в Нюрнберге, что они слышали о нем, но ни один не утверждал, что видел его. Так, упрямый как бык Ганс Ламмерс, шеф рейхсканцелярии, загнанный в угол свидетельскими показаниями, признал: «Я знал, что приказ фюрера был передан Гейдриху Герингом. Этот приказ назывался „Окончательное решение еврейской проблемы“».

Однако Ламмерс, как и многие другие подсудимые, утверждал, что не знал, о чем шла речь в приказе, до тех пор, пока следствие союзников не стало ссылаться на него на Нюрнбергском процессе[195].

В начале 1942 года, по словам Гейдриха, настало время прояснить «фундаментальные проблемы окончательного решения», чтобы его наконец можно было осуществить. С этой целью 20 января 1942 года в уютном берлинском предместье Ванзе Гейдрих созвал совещание представителей различных министерств и ведомств СС и СД. Протоколы этого совещания впоследствии сыграли важную роль в ходе заседаний Нюрнбергского процесса. Несмотря на тогдашние неудачи вермахта в России, нацистские лидеры считали, что война почти выиграна и что Германия вскоре станет владычицей всей Европы, включая Англию и Ирландию. «Поэтому, — заявил Гейдрих примерно пятнадцати собравшимся высшим офицерам, — окончательное решение европейской еврейской проблемы коснется, вероятно, одиннадцати миллионов евреев». С пафосом приводил он цифры по каждой стране. На исконной территории рейха осталось всего 131800 евреев (из 0,25 миллиона проживавших в 1939 году), однако в СССР, по его словам, насчитывается 5 миллионов, на Украине — 3 миллиона, в Польском губернаторстве — 2,25 миллиона, во Франции — 0,75 миллиона и в Англии — 0,3 миллиона. Из сказанного Гейдрихом со всей очевидностью следовало, что все 11 миллионов евреев должны быть уничтожены. Затем он разъяснил, как надлежит выполнить эту «масштабную» задачу:

«Отныне в ходе осуществления „окончательного решения“ евреев необходимо доставлять на Восток… для использования в качестве рабочей силы. Организованные в крупные рабочие отряды, раздельно по полам, работоспособные евреи доставляются в эти районы для использования на строительстве дорог. В процессе работы значительная часть, несомненно, сгинет естественным образом. Оставшиеся, то есть те, кто способен выдержать все это, поскольку они, безусловно, будут представлять самую стойкую часть, должны подвергаться соответствующей обработке. Этих лиц, представляющих результат естественного отбора, следует рассматривать как исходный материал для возрождения еврейской популяции».

Другими словами, евреев из европейских стран следовало доставлять на оккупированный Восток, где надлежало уморить изнурительным трудом. Оставшиеся в живых попросту подлежали ликвидации. А как быть с миллионами евреев, проживавших на Востоке и уже находившихся, что называется, под рукой? Статс-секретарь д-р Йозеф Бюлер, представитель генерал-губернатора Польши, уже имел на этот счет готовое предложение. В Польше проживает почти 2,5 миллиона евреев, «представляющих большую опасность». Все они «либо носители болезней, либо спекулянты на „черном рынке“, а главное — непригодны для работы». Каких-либо проблем с транспортировкой этих 2,5 миллиона душ не существует. Они уже на месте.

«У меня лишь одна просьба, — сказал д-р Бюлер в заключение, — решить еврейскую проблему на моей территории как можно скорее».

Добрый статс-секретарь выказал нетерпение, которое полностью разделяли высокопоставленные нацисты, включая Гитлера. Вплоть до конца 1942 года, когда было уже слишком поздно, ни один из них не сознавал, насколько ценными для рейха могли оказаться евреи как подневольная рабочая сила. Сейчас они понимали только одно: чтобы замучить до смерти каторжной работой на дорогах России миллионы евреев, потребуется немало времени. Вследствие этого еще задолго до того, как эти несчастные начали бы умирать от изнурительного труда, Гитлер и Гиммлер решили отправить их в мир иной более быстрым способом.

В принципе имелось только два способа. Один из них, как мы уже убедились, начал применяться после вторжения в Россию. Это — массовое уничтожение польских и русских евреев автомобильными командами по уничтожению из состава отрядов спецакций, на счету которых более 0,75 миллиона жертв. Именно этот способ имел в виду Гиммлер, обращаясь с речью к эсэсовским генералам в Познани 4 октября 1943 года:

«Я хочу также говорить с вами совершенно откровенно по весьма неприятному вопросу. Между собой мы можем называть все своими именами, однако публично никогда не следует высказываться на этот счет. Я имею в виду… истребление еврейской расы… Большинство из вас должны знать, что это означает, когда рядами один к одному лежат 100 трупов, или 500, или 1000. Выдержать все это до конца и остаться при этом порядочными людьми за некоторыми исключениями, что называется подчас человеческой слабостью, — вот что делает нас твердыми. Это страница славы в нашей истории, которая никогда не была и не будет написана…»

Несомненно, очкастый фюрер СС, который чуть не упал в обморок при виде сотни восточных евреев, в том числе женщин, расстрелянных ради его же любопытства, мог бы при желании увидеть еще более славную страницу германской истории, взирая на то, как старательно работают офицеры СС у газовых камер в лагерях уничтожения. Ибо здесь, в этих лагерях смерти, «окончательное решение» увенчалось омерзительным успехом.

Все тридцать с лишним главных нацистских концлагерей были по существу лагерями смерти, где погибли от пыток и голода миллионы узников[196]. Хотя лагерное начальство вело свой учет (каждый лагерь имел свою официальную «тотенбух» — книгу смерти), записи были неполны, а во многих случаях книги уничтожались при приближении наступавших союзников. Часть одной из книг смерти, уцелевшая в Маутхаузене, включала записи о 35318 умерших с января 1939 по апрель 1945 года[197]. В конце 1942 года, когда потребность в подневольной рабочей силе возросла, Гиммлер приказал сократить темпы умерщвления в концлагерях. Ввиду нехватки рабочей силы он выразил недовольство представленным в его управление докладом, в котором сообщалось, что из 136700 заключенных, доставленных в концлагеря за период с июня по ноябрь 1942 года, умерло 70610, было казнено 9267, а «перемещены», то есть отправлены в газовые камеры, 27846 человек. Таким образом, рабочей силы оставалось не так уж много.

Такая картина наблюдалась в лагерях смерти, где был достигнут наибольший «успех» в выполнении «окончательного решения». Крупнейшим и наиболее известным был лагерь в Освенциме, пропускная способность которого (четыре огромные газовые камеры и прилегающие крематории) намного превосходила пропускную способность других лагерей — в Треблинке, Белжеце, Собибуре и Хелмно, располагавшихся на территории Польши. Имелись и другие, менее обширные лагеря смерти под Ригой, Вильно, Минском, Каунасом и Львовом, однако от остальных они отличались тем, что здесь главным образом расстреливали, а не удушали газом.

В течение некоторого времени между главарями СС существовало довольно сильное соперничество в поисках наиболее быстродействующего газа для истребления евреев. Быстрота действий была важным фактором, особенно в Освенциме, где к концу войны был установлен своеобразный рекорд — 6 тысяч жертв в день. Начальником лагеря в течение некоторого времени был Рудольф Хесс, бывший уголовник, признанный в свое время виновным в убийстве. В Нюрнберге он дал под присягой показания, что газ, которым он пользовался, был наиболее эффективным[198].

«„Окончательное решение“ еврейского вопроса означало поголовное истребление евреев в Европе. В июне 1941 года я получил приказ установить в Аушвице оборудование для их истребления. К этому времени в Польском генерал-губернаторстве уже действовали три лагеря истребления: Белжец, Треблинка и Вользек…

Я прибыл в Треблинку, чтобы изучить на месте, как осуществлялось истребление заключенных. Начальник лагеря сообщил мне, что за полгода он ликвидировал 80 тысяч человек. Его основной обязанностью была ликвидация всех евреев из Варшавского гетто[199].

Он использовал угарный газ, и его метод показался мне малоэффективным. Поэтому когда я оборудовал здание для истребления в Аушвице, то приспособил его для использования газа циклон В, который представлял собой кристаллическую синильную кислоту. Мы сбрасывали ее в газовую камеру через небольшое отверстие. Чтобы удушить всех находившихся в камере, было достаточно от трех до пятнадцати минут в зависимости от климатических условий.

Мы определяли, что люди мертвы, по прекращавшимся крикам. Потом мы выжидали примерно полчаса, прежде чем открыть двери камеры и выгрузить трупы. Затем солдаты отряда спецакций снимали кольца и другие драгоценности, вырывали изо рта умерших золотые коронки.

Другим усовершенствованием, сделанным нами, было строительство газовых камер с разовой пропускной способностью 2 тысячи человек, в то время как в десяти газовых камерах Треблинки можно было истреблять за один раз по 200 человек в каждой».

Затем Хесс объяснил, каким образом производился отбор жертв, предназначенных для газовых камер, поскольку не всех поступающих заключенных приканчивали сразу. Объяснялось это тем, что часть из них требовалась для работы на химических заводах «И. Г. Фарбен индустрии и на предприятиях Круппа. Там они работали до полного истощения, а затем подлежали „окончательному решению“.

„В Аушвице у нас было два врача-эсэсовца, которые обследовали поступающих эшелонами заключенных. Их заставляли проходить друг за другом в затылок мимо врачей, один из которых тут же решал, кто годен для работы. Отобранных отправляли в лагерь. Остальных немедленно направляли в газовые камеры. Детей младшего возраста неизменно уничтожали“.

Герр Хесс неустанно вносил усовершенствования в искусство массовых убийств.

„И еще одно усовершенствование, дававшее нам преимущество перед Треблинкой, состояло в том, что жертвы Треблинки почти всегда знали, что их ждет смерть, в то время как в Аушвице мы стремились их одурачить, внушая, что они будут подвергнуты дезинфекции, пройдут через „вошебойки“. Конечно, они нередко распознавали наши подлинные намерения, и тогда вспыхивали бунты, возникали осложнения. Зачастую женщины прятали своих детей под одеждой. И когда мы их обнаруживали, то тотчас же отправляли в газовые камеры.

От нас требовали проводить операции по уничтожению втайне, но отвратительная тошнотворная вонь от постоянно сжигаемых тел пропитала весь район, и жители окрестных селений, конечно, знали, что в Аушвице проводится массовое уничтожение людей“.

Хесс разъяснял, что иногда отбирали несколько пленных — очевидно, из числа русских военнопленных — и убивали их посредством инъекций бензина. „Наши врачи, — добавляет он, — имели приказ выписывать обычные свидетельства о смерти и указывать в них любую причину смерти“[200].

К откровенным описаниям Хесса можно добавить лаконичную и вместе с тем всеобъемлющую картину истребления людей и ликвидации трупов в Освенциме, нарисованную в показаниях оставшихся в живых узников и самих тюремщиков… Отбор, который определял, кто из евреев направляется на работы, а кто прямо в газовые камеры, происходил на железнодорожной станции, сразу после выгрузки заключенных из вагонов, в которых они ехали взаперти, без воды и пищи часто целую неделю, так как многие доставлялись из столь отдаленных мест, как Франция, Голландия, Греция. Хотя по прибытии и происходили душераздирающие сцены насильственного разлучения жен и мужей, детей и родителей, никто из узников, как свидетельствовал Хесс и подтверждали оставшиеся в живых, не подозревал, что их ждет впереди. Ведь некоторым из них вручали красивые открытки с видами Вальдзе, которые оставалось только подписать и отправить домой родственникам. Заранее напечатанный на открытке текст гласил:

„Мы тут хорошо устроились, получили работу, и с нами хорошо обращаются. Ждем вашего приезда“.

Сами по себе газовые камеры и примыкающие к ним крематории, если смотреть на них вблизи, отнюдь не производили зловещего впечатления. Было невозможно определить, каково предназначение этих зданий в действительности. Вокруг них были хорошо ухоженные газоны и цветочные клумбы. Надписи при входе гласили: „Бани“. Ничего не подозревавшие евреи считали, что их просто ведут в баню, чтобы избавить от вшей — распространенного явления во всех лагерях. И все это сопровождалось приятной музыкой!

Это была легкая музыка. Оркестр из молодых симпатичных девушек, одетых в белые блузки и темно-синие юбки, как вспоминал один из оставшихся в живых, был набран из узниц. Пока шел отбор кандидатов в газовые камеры, этот единственный в своем роде музыкальный ансамбль наигрывал бравурные мелодии из „Веселой вдовы“ и „Сказок Гофмана“. Ничего торжественного и мрачного из Бетховена. Похоронным маршем в Освенциме служили бодрые, веселые мелодии из венских и парижских оперетт.

Под эту музыку, вспоминая счастливые и более беззаботные времена, мужчины, женщины и дети направлялись в банные корпуса, где им предлагалось раздеться, перед тем как принять „душ“. Иногда даже выдавали полотенца. Оказавшись в „душевой“, они, пожалуй, впервые начинали подозревать, что здесь что-то не так. Помещение было набито людьми, как бочки селедкой, что не позволяло принять душ, при этом массивную дверь осторожно прикрывали, запирали на замок и герметизировали. Наверху, где ухоженные газоны и клумбы почти скрывали грибовидные конуса над вентиляционными трубами, сообщавшимися с газовыми камерами, стояли стражники, готовые в любой момент высыпать в них цианистый водород, или циклон В в виде кристаллов сине-фиолетового цвета. Первоначально это вещество вырабатывалось в качестве сильного дезинфицирующего средства. Как мы убедились, герр Хесс нашел для него новое применение, чем очень гордился.

Узники из соседних блоков наблюдали за происходившим и за тем, как сержант Молль подавал стражникам сигнал высыпать кристаллы в вентиляционные трубы. „Прекрасно! — восклицал он. — А теперь дайте им чего-нибудь пожевать“. И он громко хохотал. Кристаллы в этот момент ссыпались в отверстия, которые затем плотно закрывались.

Все, что происходило внутри, палачи могли наблюдать через закрытые толстыми стеклами смотровые щели. Обнаженные узники тем временем поглядывали наверх в ожидании душа, которого не было, или под ноги, удивляясь отсутствию дренажных отверстий. Прежде чем газ начинал активно действовать, проходило некоторое время. И тут они понимали, что через отверстия в вентиляционных трубах поступает газ. Именно в этот момент обычно начиналась паника. Давя друг друга, люди стремились уйти подальше от труб, жались к огромной металлической двери, а затем, по словам Рейтлингера, „вдруг начинали лезть друг на друга, создавая нечто вроде синеватой, липкой, забрызганной кровью пирамиды, терзая и калеча друг друга, даже потеряв сознание“.

Спустя двадцать — тридцать минут, когда огромная масса обнаженных тел переставала корчиться, вступали в действие насосы, откачивавшие отравленный воздух, открывалась большая дверь, и служащие зондеркоманды приступали к делу. Это были евреи из числа узников, которым была обещана жизнь и достаточное питание за выполнение самой ужасной работы, какую только можно представить[201]. Надев противогазы и резиновые сапоги, взяв шланги, они приступали к работе. Рейтлингер так описал это:

„Их первой задачей было смыть кровь и дефекации, прежде чем начать растаскивать с помощью крюков и багров сцепленные тела. Эта процедура была прелюдией к омерзительной охоте за золотом, к удалению зубов и волос, которые немцы считали стратегическими материалами. Затем наступало время совершать путешествия в подъемнике или вагонетках к печам крематория, потом к мельницам, перемалывавшим клинкер в мелкий пепел, после чего его засыпали в грузовики и сбрасывали в реку“[202].

Как свидетельствуют документы, между немецкими предпринимателями шла активная борьба за контракты на строительство сооружений для истребления и кремации, а также на поставку смертоносных сине-фиолетовых кристаллов. Фирма „Топф и сыновья“ из Эрфурта, специализировавшаяся на поставке отопительной аппаратуры, выиграла контракт на строительство крематориев в Освенциме. Обширная переписка по поводу этой сделки была обнаружена среди бумаг лагерного начальства. Письмо фирмы от 12 февраля 1943 года является на сей счет достоверным свидетельством.

В Центральное строительное управление службы СС и полиции г. Аушвиц

Содержание: О строительстве крематориев 2 и 3 для лагеря.

Мы подтверждаем получение вашего заказа на пять тройных печей, включая два электрических подъемника для поднятия трупов и один запасной подъемник. Заказ включает также установку для загрузки угля и устройство для транспортировки пепла.

Однако „Топф и сыновья“ была не единственной фирмой, принимавшей участие в этом грязном деле. Названия двух других вместе с их перепиской неожиданно всплыли на Нюрнбергском процессе. За контракт на создание устройств для сжигания трупов в других лагерях конкурировали также ряд немецких фирм. Так, предприятие „Заводы Дидье“ в Берлине боролось за контракт на строительство объекта для сжигания трупов в нацистском лагере в Белграде, заявив, что установка будет давать превосходную продукцию.

Для подачи трупов в печь мы предлагаем простую металлическую вилку, передвигающуюся с помощью поршней.

Каждая печь будет иметь рабочую камеру размером 24×18 дюймов, поскольку гробы использоваться не будут. Для транспортировки трупов из места их сосредоточения к печам мы предлагаем использовать легкие колесные тележки. Схема работы установки, выполненная в масштабе, прилагается.

Фирма „С. Н. Кори“ также претендовала на строительство печей в Белграде, рекламируя свой большой опыт в этой области, поскольку она уже соорудила четыре печи для Дахау и пять для Люблина, которые, как она подчеркивала, „полностью удовлетворили“ заказчика.

Ссылаясь на наши устные переговоры относительно поставки оборудования упрощенной конструкции для сжигания трупов, мы настоящим представляем чертеж наших усовершенствованных кремационных печей, действующих на угле, которые до сих пор полностью удовлетворяли заказчиков.

Для намечаемого сооружения мы предлагаем две кремационные печи, в то же время мы рекомендуем вам уточнить свой заказ, чтобы быть в полной уверенности, что для ваших потребностей будет достаточно двух печей.

Эффективность действия кремационных печей, равно как и их надежность и долговечность, не подлежит сомнению, поскольку гарантируется безупречное исполнение работ и использование наилучших материалов.

В ожидании вашего ответа остаюсь готовый к услугам С. Н. Кори. Хайль Гитлер!

Но в конце концов даже напряженных усилий немецкого свободного предпринимательства, использовавшего наилучшие материалы и гарантировавшего безупречное исполнение работ, оказалось недостаточно, чтобы удовлетворить потребности. Число построенных крематориев в целом ряде лагерей отставало от числа заказанных. Особенно остро их нехватка ощущалась в Освенциме, где в 1944 году требовалось сжигать в день по 6 тысяч тел (Хесс утверждал, что 16 тысяч). Например, за 46 дней лета 1944 года только венгерских евреев было здесь предано смерти примерно 250–300 тысяч человек. Не справлялись даже газовые камеры. И тогда прибегли к массовым расстрелам в стиле отрядов спецакций. Трупы расстрелянных сбрасывали во рвы и там сжигали, причем большинство трупов обгорали лишь частично, а затем бульдозеры ровняли рвы с землей. Начальники лагерей жаловались в конце войны, что крематории оказались не только недостаточным средством, но и „неэкономичным“.

Кристаллы циклона В, убивавшие узников, в первую очередь поставлялись двумя немецкими фирмами, которые получили патент на их производство у концерна „И. Г. Фарбениндустри“. Это были фирмы „Теш и Штабенов“ в Гамбурге и „Дегеш“ в Дессау. Первая поставляла 2 тонны кристаллического цианистого водорода в месяц, вторая — 0,75 тонны. Наряды на доставку неожиданно всплыли в Нюрнберге.

Директора обеих фирм утверждали: они продавали свою продукцию только для целей дезинфекции и даже не представляли, что ее возможно использовать для убийства. Но эта уловка не сработала. Были обнаружены письма, отправленные фирмой „Теш и Штабенов“ с предложением поставлять не только упомянутые кристаллы, но и вентиляционное и нагревательное оборудование для газовых камер. Кроме того, несравненный Хесс, начав давать показания, превзошел самого себя, признавшись, что директора компании не могли не знать, как использовалась их продукция, поскольку они поставили ее (по заявке Хесса) столько, что хватило бы для истребления 2 миллионов человек. Английский военный суд убедился в этом в ходе процесса над двумя партнерами — Бруно Тешем и Карлом Вайнбахером, которые в 1946 году были приговорены к смерти и повешены. Директор второй фирмы, д-р Герхард Петерс фон Дегеш из Дессау, можно сказать, легко отделался. Немецкий суд приговорил его к пяти годам заключения.

После войны, до начала судебных процессов в Германии, все поголовно верили, что массовые убийства — дело рук в общем-то нескольких фанатичных главарей СС. Но протоколы судебных заседаний не оставляют и тени сомнения в соучастии в них ряда немецких промышленников, причем не только Круппа и директоров химического треста „И. Г. Фарбениндустри“, но и предпринимателей меньшего калибра, которые внешне, вероятно, казались ничем не примечательными отцами семейств и добропорядочными слугами общества.

Сколько же всего несчастных, ни в чем не повинных людей, в большинстве своем евреев, а также русских военнопленных, было уничтожено в одном только Освенциме! Общее число установить невозможно. Сам Хесс в своих показаниях назвал цифру порядка „2 миллиона 500 тысяч расстрелянных, удушенных газом и сожженных и еще по меньшей мере 0,5 миллиона погибших от голода и болезней, что в сумме составляет около 3 миллионов человек“. Позднее в ходе суда над ним в Варшаве он уменьшил эту цифру до 1 миллиона 135 тысяч человек. Советское правительство, которое провело тщательное расследование злодеяний в Освенциме после того, как в январе 1945 года его захватила Красная Армия, приводит цифру 4 миллиона человек. Рейтлингер, основываясь на собственных тщательных подсчетах, ставит под сомнение даже цифру 0,75 миллиона истребленных в газовых камерах». По его данным, в газовых камерах погибло 600 тысяч человек, к которым добавляется еще «неопределенная часть пропавших без вести», порядка 300 тысяч человек, которые либо были расстреляны, либо умерли от голода и болезней. По любым подсчетам число это весьма внушительно.

Трупы сжигали, но золотые коронки на зубах сохранялись и, как правило, извлекались из пепла, если их не успевали присвоить солдаты специальных подразделений, перебиравшие горы трупов[203]. Золото переплавлялось в слитки и вместе с другими ценностями, отобранными у обреченных евреев, направлялось в Рейхсбанк в соответствии с секретным соглашением между Гиммлером и президентом банка и заносилось на счет СС под шифром «Макс Хейлигер». Помимо золота, сорванного с зубов, из лагерей смерти поступали золотые часы, серьги, браслеты, кольца, ожерелья и даже оправы от очков, поскольку евреям рекомендовалось «при переселении на новое место жительства» забирать с собой все ценности. Были собраны также большие запасы ювелирных изделий, особенно бриллиантов и серебряной посуды, не говоря уже о толстых пачках банкнот.

Рейхсбанк был буквально переполнен поступлениями на счет под шифром «Макс Хейлигер». Подвалы Рейхсбанка были забиты «трофеями» еще в 1942 году, и его алчные директора стали искать возможности заложить их в муниципальные ломбарды, чтобы получить под них наличные. В одном из писем Рейхсбанка в берлинский муниципальный ломбард, датированном 15 сентября, упоминается «вторая партия поступлений». Начинается оно так: «Мы направляем вам следующие ценности с просьбой найти им наилучшее применение». Далее приводится длинный перечень ценностей по видам, в который включено: 154 пары золотых часов, 1601 пара золотых серег, 132 бриллиантовых кольца, 784 пары серебряных карманных часов и 160 различных зубных протезов, частично изготовленных из золота. К началу 1944 года берлинский ломбард был переполнен поступающими сплошным потоком крадеными вещами и поэтому информировал Рейхсбанк о том, что принимать ценности далее не в состоянии. Когда союзники одержали победу над Германией, они обнаружили в некоторых заброшенных соляных шахтах, где нацисты спрятали часть своих документов, и «трофеи», в том числе хранившиеся на счету под шифром «Макс Хейлигер». Количество их позволило заполнить три больших сейфа во франкфуртском филиале Рейхсбанка.

Знали ли банкиры об источниках этих уникальных вкладов? Директор управления драгоценных металлов Рейхсбанка показал в Нюрнберге, что и он и его служащие обратили внимание на то, что многие партии золота поступали из Люблина и Освенцима.

«Мы все знали, что это были места расположения концлагерей. Лишь в десятой партии, поступившей в ноябре 1943 года, впервые появилось золото, снятое с зубов. Количество такого золота становилось необычайно большим».

На Нюрнбергском процессе пресловутый Освальд Поль, начальник экономического отдела СС, который вел деловые операции для своего управления, подчеркивал, что д-р Функ, а также служащие и директора Рейхсбанка отлично знали происхождение вещей, которые они старались заложить в ломбард, чтобы получить под них деньги. Он довольно подробно описал «деловую сделку между Функом и СС относительно доставки в Рейхсбанк ценностей, принадлежавших умершим евреям». Он припомнил разговор с вице-президентом банка д-ром Эмилем Полем.

«После этого разговора не осталось никаких сомнений, что предметы, которые поступали в Рейхсбанк или которые предполагалось передать в Рейхсбанк, принадлежали евреям, убитым в концлагерях. Такими предметами были перстни, часы, очки, золотые слитки, обручальные кольца, броши, булавки, золотые коронки и другие ценности».

Однажды, рассказывал Поль, после инспекционного обхода сейфов Рейхсбанка с осмотром ценностей, «принадлежавших умершим евреям», д-р Функ устроил для участников инспекции обед, во время которого случайно зашел разговор об уникальном по своему характеру происхождении трофеев[204].

Немало свидетелей рассказывали о той покорности, с которой очень многие евреи шли на смерть в нацистских газовых камерах или огромных котлованах, где группы спецакций расстреливали их. Но не все евреи соглашались подвергнуться истреблению так покорно. Весной 1943 года около 60 тысяч евреев забаррикадировались в варшавском гетто — все оставшиеся в живых из 400 тысяч человек, которые были согнаны сюда как скот еще в 1940 году, — и поднялись на борьбу против нацистских мучителей.

Пожалуй, никто не смог бы составить более отталкивающего и одновременно достоверного отчета о восстании в варшавском гетто, чем надменный эсэсовский офицер[205]. Этим эсэсовцем был Юрген Штроп, бригадефюрер СС и генерал-майор полиции. Его обстоятельный официальный доклад, в кожаном переплете, обильно иллюстрированный и отпечатанный на превосходной меловой бумаге, по счастью уцелел[206]. Он озаглавлен «Конец варшавского гетто».

В конце лета 1940 года, год спустя после захвата нацистами Польши, эсэсовцы арестовали почти 400 тысяч евреев и поместили их за высокой стеной, отделявшей от Варшавы район размерами примерно две с половиной мили в длину и миля в ширину, где некогда находилось средневековое гетто — место поселения евреев. Обычно в районе проживало 160 тысяч человек, теперь же там образовалось огромное скопище людей. Но это было не самой большой бедой. Генерал-гебернатор Франк отказался выделить продовольствие, необходимое для того, чтобы не дать умереть с голоду хотя бы половине из 400 тысяч человек, находившихся на грани жизни и смерти. Выходить за пределы ограды запрещалось под страхом смерти. Работать евреям было негде, за исключением нескольких предприятий по производству оружия, принадлежавших вермахту или ненасытным немецким предпринимателям, которые умели извлекать крупные барыши из эксплуатации подневольного труда. По меньшей мере 100 тысяч евреев пытались выжить, имея миску супа в день, зачастую приготовленного из соломы. Это была безнадежная борьба за жизнь.

Но население гетто не вымирало настолько быстро от голода и болезней, как хотелось Гиммлеру. Летом 1942 года он приказал переселять всех евреев из варшавского гетто «по соображениям безопасности» в другое место. 22 июля началось великое «переселение». За период до 3 октября, согласно данным Штропа, были «переселены» 310322 еврея. Точнее, они были перевезены в лагеря истребления, главным образом в Треблинку, где их направляли в газовые камеры.

И все же Гиммлер не был доволен. Когда он неожиданно приехал в Варшаву в январе 1943 года и обнаружил, что 60 тысяч евреев все еще живут в гетто, он приказал завершить «переселение» к 15 февраля. Но это оказалось трудной задачей. Суровая зима и потребности армии, которая потерпела крупное поражение под Сталинградом и последующее отступление которой на юге России требовало обеспечения транспортными средствами в первую очередь, помешали СС получить необходимый транспорт для выполнения «окончательного решения». Кроме того, как докладывал Штроп, евреи сопротивлялись полному истреблению «любыми возможными средствами». До весны нечего было и рассчитывать, что приказ Гиммлера будет выполнен. Было принято решение расчистить гетто в ходе специальной акции в течение трех дней. На деле для этого потребовалось четыре недели.

Депортация свыше 300 тысяч евреев позволила немцам уменьшить территорию огороженного стеной гетто. И после того, как 19 апреля 1943 года генерал СС Штроп бросил на них танки, артиллерию, огнеметы и взводы подрывников, размеры гетто составили уже 1000 на 300 ярдов (900 X 270 метров). Все постройки были изрешечены пулями, однако отчаянно сопротивлявшиеся евреи превратили в укрепленные пункты сточные колодцы, подвалы и погреба. У них было совсем мало оружия: несколько пистолетов и винтовок, дюжины две пулеметов, украденных у немцев, да самодельные гранаты. Но в то апрельское утро они были полны решимости применить их в первый и последний раз в истории третьего рейха против нацистских поработителей.

В распоряжении Штропа было 2090 человек, половину из которых составляли части регулярной армии и эсэсовские войска, остальные представляли собой отряды полиции СС, усиленной литовской милицией численностью 335 человек, а также немногочисленными польскими полицейскими и пожарными. С первого дня они натолкнулись на упорное сопротивление.

«Едва началась операция, — докладывал Штроп в первом из своих ежедневных донесений, — как мы столкнулись с сильным сосредоточенным огнем евреев и бандитов. На танк и два броневика обрушился град бутылок с зажигательной смесью… В результате этой контратаки противника мы были вынуждены отойти».

Немецкая атака возобновилась, но продвижения почти не было.

«Около 17.30 мы встретили очень сильное сопротивление и пулеметный огонь со стороны группы зданий. Специально выделенная штурмовая группа нанесла поражение противнику, но не смогла захватить кого-либо из оказывавших сопротивление. Евреи и преступники вели огонь то из одного, то из другого подвала, а в последний момент скрывались… В первой атаке мы потеряли 12 человек».

И так продолжалось в течение нескольких дней. Плохо вооруженные защитники отступали только под огнем танков, артиллерии и огнеметов, продолжая оказывать сопротивление. Генерал Штроп не мог понять, почему «это отребье и человеческие отбросы», как он называл осажденных евреев, не сдавались.

«Через несколько дней, — докладывал он, — стало ясно, что евреи не имеют ни малейшего намерения переселяться добровольно, а полны решимости сопротивляться эвакуации и далее… Если в первые дни еще можно было захватить значительное число евреев, которые трусливы по натуре, то в ходе второй половины операции захватывать живьем бандитов и евреев становилось все труднее. Снова и снова создавали они боевые группы, насчитывавшие 20–30 еврейских мужчин, сопровождаемых таким же числом женщин, и упорная борьба вспыхивала вновь».

Некоторые женщины, отмечал Штроп, имели привычку «стрелять из пистолета, держа его обеими руками», а также прятать ручные гранаты в шароварах.

На пятый день сражения рассвирепевший от нетерпения Гиммлер приказал Штропу прочесать гетто «с максимальной жестокостью и неумолимой настойчивостью».

«Поэтому, — отмечает Штроп в своем итоговом отчете, — я решил уничтожить район еврейского гетто, сжигая каждый дом».

И далее описывает последующие события:

«Евреи оставались в горящих домах до последней минуты, пока, опасаясь сгореть заживо, не выпрыгивали из окон верхних этажей. Даже переломав себе кости, они переползали через улицы в дома, еще не охваченные огнем… Несмотря на опасность сгореть заживо, евреи и бандиты часто предпочитали войти в огонь, чем быть схваченными».

Человеку, подобному Штропу, было просто невдомек, почему мужчины и женщины готовы скорее погибнуть в огне, чем спокойно умереть в газовых камерах. Ведь всех захваченных, которых он не прикончил на месте, Штроп направлял в Треблинку. 25 апреля он сообщил по телетайпу в штаб СС, что всего захвачено 27464 еврея.

«Я рассчитываю завтра получить эшелон на Т-2 (Треблинка). В противном случае ликвидация будет осуществлена на месте».

Ликвидация на месте практиковалась довольно часто.

На следующий день Штроп информировал начальство: «1330 евреев были выведены из подвалов и немедленно уничтожены; 362 еврея убиты в ходе боев». Лишь 30 захваченных в плен были «эвакуированы».

К концу восстания защитники гетто заняли оборону в канализационных сооружениях. Штроп пытался выгнать их оттуда, затопив основные сточные трубы, но евреям удалось перекрыть доступ воде.

Однажды немцы сбросили туда через 183 люка дымовые шашки, однако Штропу пришлось уныло докладывать, что они не «произвели желаемого эффекта».

В исходе сражения сомневаться не приходилось. В течение месяца загнанные в ловушку евреи сражались с отчаянной храбростью, хотя Штроп в одном из своих донесений жаловался на «коварные методы ведения боя и уловки, широко практиковавшиеся евреями и бандитами». К 26 апреля он доложил, что многие из осажденных «сходят с ума вследствие жары, дыма и взрывов».

«В течение дня еще несколько зданий были сожжены дотла. Это единственно эффективный метод, чтобы выгнать наружу это отребье».

Наступил последний день — 16 мая. К вечеру Штроп отправил последнее боевое донесение:

«Уничтожено 180 евреев, бандитов и ублюдков. Бывший еврейский квартал в Варшаве более не существует. Эта крупная операция завершилась в 20 часов 15 минут подрывом еврейской синагоги… Общее число евреев, подвергшихся акции, составило 56065, включая как пойманных евреев, так и евреев, уничтожение которых может быть доказано».

Неделю спустя его попросили пояснить эту цифру. Вот что он ответил:

«Из общего числа 56065 задержанных около 7 тысяч было уничтожено в бывшем гетто в ходе этой крупной операции. 6929 евреев было уничтожено в результате транспортировки в Треблинку. Таким образом, всего было истреблено 13929 евреев. Помимо этого около шести тысяч евреев погибло при взрывах или в огне».

Арифметика генерала Штропа недостаточно надежна, поскольку в его подсчетах не отражена судьба еще 36 тысяч евреев. Но едва ли стоит сомневаться в том, что он не грешил против правды, когда писал в красиво переплетенном итоговом докладе, что захватил «в общей сложности 56065 евреев, уничтожение которых можно доказать». Бесспорно, 36 тысяч человек прошли через газовые камеры.

Потери немцев, по отчетам Штропа, составили 16 убитых и 90 раненых. Возможно, истинные потери были значительно больше, если принять во внимание ожесточенный характер уличных боев, когда приходилось штурмом овладевать каждым домом, что сам генерал описал с такими страшными подробностями. Потери же были приуменьшены, дабы не задеть тонкую чувствительность Гиммлера. Германские войска и полиция, заключал Штроп, «исполняли свой долг достойно, в духе полного единства и проявили себя как примерные солдаты». «Окончательное решение» продолжалось до конца войны. Сколько евреев погибло в ходе его? Число погибших часто вызывало споры. Согласно показаниям двух эсэсовцев в Нюрнберге, которые ссылались на данные ведущего нацистского эксперта в этом вопросе — шефа отдела гестапо по делам евреев Карла Эйхмана, приводившего в исполнение «окончательное решение» под указующим перстом Гейдриха[207], инициатора идеи, — общее число жертв составляет примерно 5–6 миллионов человек. Цифра, приведенная в обвинительном заключении в Нюрнберге, составляет 5 миллионов 700 тысяч человек. Она также подтверждается подсчетами, произведенными Всемирным еврейским конгрессом. В своем обстоятельном анализе акции «окончательное решение» Рейтлингер пришел к выводу, что действительная цифра несколько меньше и составляет примерно 4194200-4581200 человек.

В 1939 году на территории, впоследствии оккупированной гитлеровскими войсками, проживало 10 миллионов евреев. По любым оценкам совершенно очевидно, что почти половина из них была уничтожена немцами. Такова страшная расплата за то затмение, которое овладело сознанием нацистского диктатора в дни его беспризорной юности в Вене и которое он передал столь многим своим последователям в Германии.

В период недолго просуществовавшего в Европе «нового порядка» немцы совершили деяния, порожденные скорее обыкновенным садизмом, нежели жаждой массовых убийств. Только для психиатра существует, пожалуй, разница между этими двумя пагубными страстями, хотя конечный результат в первом случае отличался от второго лишь масштабами уничтожения людей.

Медицинские эксперименты нацистов как раз и являются примером такого садизма, поскольку использование заключенных концлагерей и военнопленных в качестве подопытных животных едва ли обогатило науку. Эти ужасные деяния, которыми не может гордиться немецкая медицина. И хотя проводили «эксперименты» что-то около 200 шарлатанствующих живодеров, часть из которых занимали весьма ответственное положение в медицинских кругах, их преступная деятельность была известна тысячам ведущих медиков рейха, но ни один, как об этом свидетельствуют документы, не выразил открыто хотя бы малейшего протеста[208].

Евреи были не единственными жертвами убийств подобного рода. Нацистские врачи проводили опыты над русскими военнопленными, над узниками концлагерей, над мужчинами и женщинами, даже над немцами. «Эксперименты» были весьма разнообразными. Испытуемых помещали в барокамеры и проверяли на них высотные режимы до тех пор пока у них не останавливалось дыхание. Им впрыскивали смертельные дозы микробов тифа и гепатита. Над ними проводили опыты «по замораживанию» в ледяной воде или выводили обнаженными на мороз, пока они не замерзали. На них испытывалось действие отравленных пуль, а также иприта. В концлагере для женщин Равенсбрюк сотням польских девушек — «подопытных крольчих», как их называли, — умышленно наносили раны и доводили до гангрены, на других же проводили «эксперименты» по пересадке костей. В Дахау и Бухенвальде отбирали цыган и проверяли на них, сколько и каким образом может прожить человек, питаясь соленой водой. Во многих лагерях широко проводились опыты по стерилизации мужчин и женщин, поскольку, как писал Гиммлеру эсэсовский терапевт д-р Адольф Покорны, «врага необходимо не только победить, но и искоренить». В тех случаях, когда его не нужно убивать — а потребность в рабочей силе, как уже мы имели возможность убедиться, к концу войны ставила под вопрос целесообразность уничтожения людей, — его следует «лишить возможности воспроизводить себя». В сущности, как сообщал Гиммлеру д-р Покорны, ему удалось найти подходящие средства для этой цели — растение Caladium seguinum, которое, по его словам, обеспечивало длительную стерильность.

«Сама по себе мысль о том, — писал добрый доктор фюреру СС, — что три миллиона большевиков, находящихся сейчас в немецком плену, могут быть стерилизованы и в то же время будут пригодны для работы, открывает далеко идущие перспективы».

Еще одним немецким доктором, открывшим «далеко идущие перспективы», был профессор Август Хирт, руководитель Института анатомии при Страсбургском университете. Область его интересов несколько отличалась от предметов исследования его коллег, о чем он поведал адъютанту Гиммлера генерал-лейтенанту войск СС Рудольфу Брандту в письме, написанном в канун рождества 1941 года:

«В нашем распоряжении находится большая коллекция черепов почти всех рас и народов. Однако мы располагаем лишь очень небольшим числом черепов еврейской расы… Война на Востоке представляет нам благоприятную возможность восполнить этот пробел. С получением черепов еврейско-большевистских комиссаров, которые представляют собой прототип наиболее отталкивающих, но характерных человекоподобных существ, мы получим возможность обрести необходимый научный материал».

Профессор Хирт не имел в виду черепа «еврейско-большевистских комиссаров», так сказать, уже препарированные. Он предлагал вначале измерить черепа у живых. Затем, после умерщвления еврея — при этом голова не должна быть повреждена, — врач отделит ее от туловища и поместит в герметически закрытом контейнере.

После этого д-р Хирт приступит к дальнейшим научным исследованиям. Гиммлер был очень доволен. Он дал указание обеспечить профессора Хирта всем необходимым для исследовательской работы.

И его обеспечили. Ответственным поставщиком «научного материала» являлся довольно примечательный нацист по имени Вольфрам Сиверс, который неоднократно выступал в качестве свидетеля на основном процессе в Нюрнберге, а затем в качестве обвиняемого[209] на «Процессе врачей». Бывший книготорговец Сиверс дослужился до чина полковника войск СС и секретаря-исполнителя в Институте исследований наследственности, одном из нелепых «культурных» учреждений, созданных Гиммлером для исследований в сфере его многочисленных безумных идей. По показаниям Сиверса, там имелось 50 научных учреждений, одно из которых именовалось Институтом военно-научных изысканий, и возглавлял его все тот же Сиверс. Это был человек чем-то похожий на Мефистофеля, с хитрым прищуром глаз и густой иссиня-черной бородой. В Нюрнберге его окрестили нацистской Синей Бородой по сходству с известным персонажем. Подобно многим другим участникам этой истории, он вел обстоятельный дневник, который, как и его переписка, сохранился и помог ему окончить жизнь на виселице.

К июню 1943 года Сиверсу удалось отобрать в Освенциме мужчин и женщин, скелеты которых должны были послужить впоследствии «для научных обмеров», проводимых д-ром Хиртом, профессором Страсбургского университета. «Всего, — докладывал Сиверс, — подверглись обработке 115 человек, включая 79 евреев, 30 евреек, 4 азиатов и 2 поляков». Одновременно он дал заявку в главное управление СС в Берлине на транспортировку отобранных «для обработки» из Освенцима в концлагерь Натцвейлер, близ Страсбурга. В ходе перекрестного допроса в Нюрнберге английский прокурор спросил, что означает слово «обработка».

— Антропологические измерения, — ответил Сиверс.

— То есть, прежде чем их убивали, проводился антропологический обмер? И это все, для чего они требовались, не так ли?

— Затем делались слепки, — добавил Сиверс.

О том, что следовало далее, рассказал капитан войск СС Йозеф Крамер, убийца с большим опытом, приобретенным в Освенциме, Маутхаузене, Дахау и других концлагерях. Заслужив недолговечную славу Бельзенского Зверя, он был впоследствии приговорен английским судом в Люнебурге к смертной казни.

«Профессор Хирт из Страсбургского института анатомии известил меня об эшелоне заключенных, следующем из Аушвица. Он сообщил, что они будут умерщвлены в газовых камерах концлагеря Натцвейлер. После этого тела будут доставлены в институт анатомии в его распоряжение. Он передал мне поллитровую бутылку, заполненную примерно наполовину какими-то кристаллами (думаю, это были соли цианида), и объяснил примерную дозировку, которую надлежит применять для отравления прибывающих из Аушвица.

В начале августа 1943 года я принял 80 заключенных, которые подлежали умерщвлению с помощью кристаллов, переданных мне Хиртом. Однажды ночью на небольшой автомашине я повез к газовой камере примерно 15 человек — первую партию. Я сообщил женщинам, что для прохождения дезинфекции им нужно войти в камеру. Конечно, я не сказал, что там их отравят газом».

К этому времени нацисты уже усовершенствовали технологию отравления газом.

«При помощи нескольких солдат СС, — продолжал Крамер, — я заставил женщин раздеться донага и в таком виде затолкал их в газовую камеру.

Когда дверь захлопнулась, они начали кричать. Через небольшую трубу… я высыпал в камеру нужное количество кристаллов и стал наблюдать в смотровое отверстие за происходящим в камере. Женщины дышали примерно еще полминуты, затем попадали на пол. Потом, выключив вентиляцию, я открыл дверь и увидел безжизненные тела, испачканные экскрементами».

Капитан Крамер показал, что он несколько раз повторял эту процедуру, пока все 80 заключенных не были умерщвлены. После этого трупы были переданы профессору Хирту, как и требовалось. Допрашивавшие задали Крамеру вопрос, что он чувствовал в это время. Крамер дал ответ, который невозможно забыть и который проливает свет на явление, характерное для третьего рейха, но казавшееся непостижимым для нормального человека:

«У меня не было никаких чувств при выполнении этих акций, так как я получил приказ ликвидировать 80 заключенных только что изложенным мною способом.

Именно так, между прочим, я был обучен действовать».

Другой свидетель описал, что происходило далее. Его имя Анри Эрипьер (француз, работавший в качестве ассистента в институте анатомии, в лаборатории профессора Хирта, вплоть до вступления в Страсбург войск союзников).

«Первая партия, полученная нами, включала трупы 30 женщин… Тела были еще теплые. Глаза были открыты и блестели. Красные, налитые кровью, они вылезли из орбит. Следы крови были видны около носа и вокруг рта. Но никаких признаков трупного окоченения не наблюдалось».

Эрипьер заподозрил, что они были умерщвлены умышленно, и тайно записал их личные номера, вытатуированные на левой руке. Затем поступили еще две партии общим числом 56 трупов в точно таком же состоянии. Их заспиртовали под непосредственным руководством д-ра Хирта. Однако профессор проявлял признаки беспокойства в связи со всем этим делом. «Анри, — сказал он Эрипьеру, — если не сможешь держать язык за зубами, станешь одним из них».

Тем не менее д-р Хирт продолжал руководить работой. Как свидетельствует переписка Сиверса, профессор отделял головы и, по его словам, собрал коллекцию черепов, никогда дотоле не существовавшую. Но вскоре возникли определенные трудности и, услышав о них из уст Хирта, ведь Сивере никогда не был специалистом в медицине, тем более в анатомии, шеф Института исследований наследственности доложил о них 5 сентября 1944 года Гиммлеру:

«Ввиду широких масштабов научных исследований обработка трупов еще не завершена. Чтобы обработать еще 80 трупов, потребуется определенное время».

А время уходило. Наступавшие американские и французские войска приближались к Страсбургу. Хирт запросил «указаний относительно судьбы коллекции».

«От трупов можно было бы отделить мягкие ткани, с тем чтобы исключить их опознавание, — докладывал Сивере в штаб от имени д-ра Хирта. — Однако это означает, что по крайней мере часть работы была проделана впустую и что эта уникальная коллекция утрачена для науки, поскольку сделать впоследствии гипсовые слепки будет невозможно.

Как таковая коллекция скелетов не привлечет к себе внимания. Можно объявить, что мягкие ткани были оставлены французами еще до того, как институт анатомии перешел в наши руки [210], и что они будут сожжены. Дайте мне, пожалуйста, рекомендации, к какому из трех вариантов следует прибегнуть: 1) Сохранить полностью всю коллекцию. 2) Частично разукомплектовать ее. 3) Полностью разукомплектовать коллекцию».

— Свидетель, скажите, зачем вы хотели отделить мягкие ткани? — задал вопрос английский обвинитель в притихшем судебном зале Нюрнберга. — Почему вы предлагали, чтобы вина пала на французов?

— Как неспециалист, я не мог иметь своего мнения в этом вопросе, — ответил нацистская Синяя Борода, — я лишь передал запрос д-ра Хирта. Я не имел никакого отношения к убийству этих людей. Я выполнял роль почтальона.

— Вы работали как целое почтовое отделение, — прервал прокурор, — еще одно из этих столь известных нацистских почтовых отделений, не так ли?

Защита у этого нациста, как и у многих других на суде, была шита белыми нитками, и обвинение легко загнало его в угол.

Захваченные архивы СС позволили установить, что 26 октября 1944 года Сирерс докладывал: «Коллекция в Страсбурге полностью разукомплектована согласно полученной директиве. Это лучший выход, учитывая сложившуюся ситуацию».

Позднее Эрипьер описал попытку, правда не вполне удавшуюся, скрыть следы преступлений:

«В сентябре 1944 года, когда союзники стали наступать на Бельфор, Хирт приказал Бонгу и герру Мейеру расчленить трупы и сжечь в крематории… Я спросил у герра Мейера на следующий день, все ли тела он расчленил, однако герр Бонг ответил: „Мы не могли расчленить все тела, это слишком большая работа. Несколько трупов мы оставили в хранилище“».

Когда месяц спустя части во главе с французской 2-й бронетанковой дивизией, действовавшей в составе американской 7-й армии, вошли в Страсбург, эти трупы были обнаружены там союзниками[211].

Не только черепам, но и человеческой коже находили применение апологеты «нового порядка», хотя в последнем случае они уже не могли прикрыться служением науке. Кожа узников концлагерей, специально уничтожавшихся с этой дьявольской целью, имела всего лишь декоративную ценность. Из нее, как выяснилось, они изготавляли отличные абажуры, причем несколько штук были сделаны специально для фрау Ильзе Кох, жены коменданта концлагеря в Бухенвальде, прозванной узниками Бухенвальдской Сукой[212]. Татуированная кожа пользовалась особым спросом. Об этом на Нюрнбергском процессе узник лагеря немец Андреас Пфаффенбергер дал под присягой следующие показания:

«…Всем заключенным, имевшим татуировку, было приказано явиться в амбулаторию… После осмотра заключенных с наиболее художественной татуировкой умерщвляли посредством инъекций. Их трупы доставлялись в патологическое отделение, где от тела отделялись лоскуты татуированной кожи, подвергавшейся затем соответствующей обработке. Готовая продукция передавалась жене Коха, по указанию которой из кожи выкраивались абажуры и другие декоративные предметы домашней утвари».

На одном куске кожи, который, вероятно, произвел особо сильное впечатление на фрау Кох, имелась татуировка с надписью: «Гензель и Гретель».

В другом лагере, в Дахау, спрос на такую кожу часто превышал предложение. Лагерный узник, чешский врач д-р Франк Блаха, показал в Нюрнберге следующее:

«Иногда не хватало тел с хорошей кожей, и тогда д-р Рашер говорил: „Ничего, вы получите тела“. На следующий день мы получали двадцать или тридцать тел молодых людей. Они были убиты выстрелом в голову или ударом по голове, но кожа оставалась неповрежденной… Кожа должна была поступать от здоровых людей и не иметь дефектов».

Судя по всему, именно д-р Зигмунд Рашер нес ответственность за наиболее садистские медицинские эксперименты. Этот отпетый шарлатан привлек внимание Гиммлера, одной из навязчивых идей которого было выведение все более полноценных поколений нордической расы, распространив в кругах СС слух о том, что фрау Рашер после сорока восьми лет родила троих детей, отличающихся более совершенными качествами с точки зрения расовой теории. В действительности же семейство Рашер попросту похищало детей из сиротских домов через соответствующие промежутки времени.

Весной 1941 года д-ру Рашеру, посещавшему в то время специальные медицинские курсы в Мюнхене, организованные люфтваффе, неожиданно пришла в голову блестящая идея. 15 мая 1941 года он написал о ней Гиммлеру. К своему ужасу, д-р Рашер обнаружил, что опыты по исследованию воздействия больших высот на летчиков застряли на мертвой точке. «До настоящего времени невозможно было проводить эксперименты на людях, потому что они опасны для здоровья испытуемых, а добровольцев, готовых подвергнуться им, не находится, — писал „исследователь“. — Не могли бы вы предоставить двух или трех профессиональных преступников… для участия в этих экспериментах. Опыты, в ходе которых они, вероятно, погибнут, будут проводиться при моем участии».

Через неделю эсэсовский фюрер ответил, что «заключенные, конечно, будут охотно предоставлены для проведения высотных экспериментов». Они были предоставлены, и д-р Рашер приступил к делу. О результатах можно судить по его собственным докладам и по отчетам других «экспериментаторов». Эти документы фигурировали на Нюрнбергском и последующих процессах, в частности над врачами СС.

Описание д-ром Рашером его изысканий может служить образцом псевдонаучного жаргона. Для проведения высотных экспериментов он организовал переброску барокамеры ВВС из Мюнхена прямо в концлагерь близ Дахау, где не было недостатка в человеческом материале, предназначенном на роль подопытных кроликов. Из новоизобретенного хитроумного устройства выкачивался воздух так, что моделировались условия отсутствия кислорода и низкое давление, характерные для больших высот. После этого д-р Рашер приступал к наблюдениям.

«Третий опыт проводился в условиях отсутствия кислорода, соответствующих высоте 29400 футов (8820 метров). Испытуемым был еврей 37 лет в хорошем физическом состоянии. Дыхание продолжалось в течение 30 минут. Через четыре минуты после начала испытуемый стал покрываться потом и крутить головой.

Пять минут спустя появились спазмы; между шестой и десятой минутами увеличилась частота дыхания, испытуемый стал терять сознание. С одиннадцатой по тридцатую минуту дыхание замедлилось до трех вдохов в минуту и полностью прекратилось к концу срока испытания… Спустя полчаса после прекращения дыхания началось вскрытие».

Австрийский заключенный Антон Пахолег, который работал в отделе д-ра Рашера, описал «эксперименты» менее научным языком:

«Я лично видел через смотровое окно барокамеры, как заключенные переносили вакуум, пока не происходил разрыв легких. Они сходили с ума, рвали на себе волосы, пытаясь уменьшить давление. Они расцарапывали себе голову и лицо ногтями и пытались искалечить себя в приступе безумия, бились головой о стены и кричали, стремясь ослабить давление на барабанные перепонки. Такие опыты завершались, как правило, смертью испытуемых».

Около 200 заключенных были подвергнуты этим опытам, прежде чем д-р Рашер завершил их. Из этого числа, как стало известно на «Процессе врачей», около 80 погибли на месте, остальные были ликвидированы несколько позднее, чтобы никто не мог рассказать о происходившем.

Закончилась эта программа «исследований» в мае 1942 года, когда фельдмаршал Эрхард Мильх из люфтваффе передал Гиммлеру благодарность Геринга за новаторские «эксперименты» д-ра Рашера. Некоторое время спустя, 10 октября 1942 года, генерал-лейтенант д-р Хиппке, инспектор авиационной медицины, выразил Гиммлеру от имени германской авиационной медицины и науки свою глубочайшую признательность за «эксперименты» в Дахау. Однако, на его взгляд, в них имелось одно упущение. Они не учитывали экстремально низкие температуры, в которых летчик действует на больших высотах. В целях исправления этого недостатка д-р Хиппке информировал Гиммлера, что ВВС приступили к сооружению барокамеры, оснащенной охладительной системой, способной воссоздавать холод на высотах вплоть до 100 тысяч футов (30 тысяч метров). Он добавил, что эксперименты в условиях низких температур по различным программам по-прежнему продолжаются в Дахау.

Они действительно продолжались. И снова под руководством д-ра Рашера. Однако некоторых его коллег-докторов одолевали сомнения: по-христиански ли поступает д-р Рашер? Ряд врачей люфтваффе стали всерьез задумываться на этот счет. Узнав об этом, Гиммлер пришел в бешенство и тут же направил фельдмаршалу Мильху негодующее послание, осуждая атмосферу трудностей, созданную «христианскими медицинскими кругами» в ВВС. При этом он просил начальника штаба ВВС освободить д-ра Рашера от работы в медицинской службе ВВС, с тем чтобы он мог трудиться в СС. Гиммлер предложил подыскать «врача нехристианина, достойного ученого», способного продолжить ценные изыскания д-ра Рашера. Одновременно Гиммлер подчеркнул, что он «берет на себя ответственность за направление в исследовательские центры ВВС асоциальных лиц и преступников из концлагерей, которые не заслуживают ничего, кроме смерти».

«Эксперименты по замораживанию», проводившиеся д-ром Рашером, были двух видов: первый — с целью выяснить, какой холод и сколько времени способен выдержать человек, прежде чем умрет; второй — с целью найти наилучшие способы отогрева еще живого человека, после того как он подвергся воздействию экстремально низких температур. Для замораживания людей использовались два способа: либо человека помещали в резервуар с ледяной водой, либо оставляли обнаженным на снегу на ночь в зимнее время. Рашер посылал многочисленные доклады Гиммлеру о своих «экспериментах по замораживанию и отогреву». Один или два примера дадут полное представление о них. Одним из самых первых оказался доклад, представленный 10 сентября 1942 года:

«Испытуемых погружали в воду в полном летном снаряжении… с капюшоном. Спасательные жилеты удерживали их на поверхности. Эксперименты проводились при температуре воды от 36,5 до 53,5 градуса по Фаренгейту (от 2,5 до 12 градусов Цельсия). В первой серии испытаний задняя часть щек и основание черепа находились под водой. Во второй — погружались задняя часть шеи и мозжечок. С помощью электрического термометра была измерена температура в желудке и прямой кишке, составлявшая соответственно 79,5 градуса по Фаренгейту (27,5 градуса по Цельсию) и 79,7 градуса по Фаренгейту (27,6 градуса по Цельсию). Смерть наступала лишь в том случае, если продолговатый мозг и мозжечок были погружены в воду.

При вскрытии после смерти в указанных условиях было установлено, что большая масса крови, до полулитра, скапливалась в черепной полости. В сердце регулярно обнаруживалось максимальное расширение правого желудочка. Испытуемые при подобных опытах неизбежно погибали, несмотря на все усилия HQ спасению, если температура тела падала до 82,5 градуса по Фаренгейту (28 градусов по Цельсию). Данные вскрытия со всей ясностью доказывают важность обогрева головы и необходимость защищать шею, что должно быть учтено при разработке губчатого защитного комбинезона, которая ведется в настоящее время».

Таблица, которую д-р Рашер приложил к своему отчету, составлена на основе шести «фатальных случаев» и отражает температуру воды, температуру тела при извлечении из воды, температуру тела в момент смерти, продолжительность пребывания в воде и время, прошедшее до наступления смерти. Самый крепкий человек оказался способен пробыть в ледяной воде в течение 100 минут, самый слабый — в течение 53.

Вальтер Нефф, лагерный узник, служивший санитаром при д-ре Рашере, дал показания на «Процессе врачей», в которых непрофессионально описал один из опытов по переохлаждению человека в ледяной воде:

«Это был самый худший из всех экспериментов, которые когда-либо проводились. Из тюремного барака привели двух русских офицеров. Рашер приказал раздеть их и сунуть в чан с ледяной водой. Хотя обычно испытуемые теряли сознание уже через шестьдесят минут, однако оба русских находились в полном сознании и по прошествии двух с половиной часов. Все просьбы к Рашеру усыпить их были тщетны. Примерно к концу третьего часа один из русских сказал другому: „Товарищ, скажи офицеру, чтобы пристрелил нас“. Другой ответил, что он не ждет пощады „от этой фашистской собаки“. Оба пожали друг другу руки со словами „Прощай, товарищ“… Эти слова были переведены Рашеру молодым поляком, хотя и в несколько иной форме. Рашер вышел в свой кабинет. Молодой поляк хотел было тут же усыпить хлороформом двух мучеников, но Рашер вскоре вернулся и, выхватив пистолет, пригрозил нам… Опыт продолжался не менее пяти часов, прежде чем наступила смерть».

Номинальным руководителем первых экспериментов в ледяной воде был некий д-р Хольцлехнер, профессор медицины Кильского университета. Ему помогал некий д-р Финке. Проработав с Рашером пару месяцев, они пришли к выводу, что возможности экспериментов исчерпаны. После этого три врача написали совершенно секретный отчет на 32 страницах под названием «Эксперименты по замораживанию человека» и направили его в штаб ВВС. По их же инициативе 26 и 27 октября 1942 года в Нюрнберге была созвана конференция немецких ученых для обсуждения результатов их исследований. Обсуждались медицинские аспекты чрезвычайных происшествий в открытом море и в зимних условиях. Из представленных на «Процессе врачей» свидетельских показаний следует, что на конференции присутствовало 95 немецких ученых, включая наиболее известных медиков. И хотя не оставалось сомнений в том, что три врача в ходе экспериментов умышленно довели до смерти большое число людей, им не было задано ни одного вопроса на этот счет и соответственно не прозвучал ни один протест.

Профессор Хольцлехнер[213] и д-р Финке отошли к этому времени от экспериментов, но д-р Рашер упрямо продолжал их в одиночку с октября 1942-го по май следующего года. Помимо прочего он хотел провести эксперименты, названные им как «сухое замораживание». Гиммлеру он писал:

«Аушвиц больше подходит для проведения подобных испытаний, чем Дахау, так как климат в Аушвице несколько холоднее, а также потому, что в этом лагере опыты будут меньше привлекать внимания ввиду его большей площади (испытуемые громко кричат при замораживании)».

По какой-то причине перенести опыты в Освенцим не удалось, поэтому д-р Рашер продолжил свои исследования в Дахау, уповая на настоящую зимнюю погоду.

«Слава богу, у нас в Дахау вновь наступили сильные холода, — писал он Гиммлеру ранней весной 1943 года. — Некоторые испытуемые находились на открытом воздухе по 14 часов при наружной температуре 21 градус по Фаренгейту (—6,1 по Цельсию), при этом температура тела опускалась до 77 градусов по Фаренгейту (+25 по Цельсию) и наблюдалось обморожение конечностей…»

На «Процессе врачей» свидетель Нефф дал также непрофессиональное описание «экспериментов по сухому замораживанию» проводившихся его шефом:

«Однажды вечером полностью раздетого заключенного вывели из барака и положили на носилки. Его прикрыли простыней, и каждый час выливали на него ведро холодной воды. Так продолжалось до утра. При этом регулярно измерялась температура.

Позднее д-р Рашер заявил, что было ошибкой накрывать испытуемого простыней, а затем поливать водой… В будущем лиц, подвергающихся опытам, накрывать не следует. Следующий эксперимент проводится над десятью заключенными, которых выводили наружу по очереди также обнаженными».

По мере того как люди замерзали, д-р Рашер или его ассистент регистрировали температуру, работу сердца, дыхание и т. п. Тишину ночи часто нарушали душераздирающие крики мучеников.

«Первоначально, — объяснял Нефф суду, — Рашер запрещал проводить испытания под анестезией. Но испытуемые поднимали такой крик, что продолжать опыты без обезболивания Рашер уже не мог…»

Испытуемых оставляли умирать, по словам Гиммлера, «как они того и заслуживали», в чанах с ледяной водой или на промерзлой земле обнаженными, вне бараков. Тех, кто выживал, быстро уничтожали. Но доблестных немецких летчиков и моряков, ради пользы которых проводились «эксперименты», необходимо было спасти после того, как они делали вынужденную посадку в ледяных водах Северного Ледовитого океана или приземлялись на скованных морозом просторах Заполярной Норвегии, Финляндии или Северной России. И несравненный д-р Рашер приступил в Дахау к «экспериментам по отогреву» над людьми, ставшими подопытными кроликами. Он желал знать, каков наилучший метод отогрева замерзшего человека и каковы, соответственно, возможности по спасению его жизни.

Генрих Гиммлер немедля выдал корпусу без устали работавших под его началом ученых рекомендации «практических решений». Он предложил Рашеру испытать способ отогрева «животным теплом», однако доктор поначалу не придал большого значения этой идее. «Отогрев животным теплом, будь то тело животного или женщины, слишком медленный процесс», — писал он шефу СС. Однако Гиммлер продолжал настойчиво убеждать его:

«Меня чрезвычайно интересуют эксперименты с животным теплом. Лично я убежден, что такие эксперименты дадут наилучшие и наиболее надежные результаты».

Несмотря на свой скептицизм, д-р Рашер был не из тех, кто отважился бы игнорировать предложение, исходящее от главаря СС. Он просто приступил к серии наиболее абсурдных из всех когда-либо проводившихся «экспериментов», фиксируя их для грядущих поколений во всех отталкивающих подробностях. Из женского концлагеря Равенсбрюк ему в Дахау направили четырех заключенных женщин. Однако привлечение к опытам одной из них (все они проходили как проститутки) смущало доктора, и он решил доложить об этом начальству:

«Одна из поступивших женщин обладает ярко выраженными нордическими расовыми чертами… Я спросил девушку, почему она добровольно пошла работать в публичный дом, на что она ответила: „Чтобы выбраться из концлагеря“. Когда я возразил, что стыдно быть продажной женщиной, она без смущения ответила: „Лучше уж полгода в публичном доме, чем полгода в концлагере“.

Мое расовое сознание кипит гневом при мысли о том, что придется выставлять обнаженной перед расово неполноценными элементами из концентрационного лагеря девушку, которая внешне являет собой чистейший образец нордической расы… В силу изложенного я отказываюсь использовать эту девушку для моих экспериментов».

Однако он использовал других, чьи волосы были менее белокуры, а глаза не такие голубые. Итоги опытов были должным образом изложены Гиммлеру в докладе от 12 февраля 1942 года, помеченном грифом «Секретно».

«Испытуемые были охлаждены известным способом — в одежде или без нее — в холодной воде при различной температуре… Изъятие из воды проводилось при достижении ректальной температуры 86 градусов по Фаренгейту (30 градусов по Цельсию). В восьми случаях испытуемых помещали между двумя обнаженными женщинами на широкой кровати. При этом женщины получили указание прижаться к охлажденному человеку как можно плотнее. Затем всех троих накрывали одеялами.

Придя в сознание, испытуемые больше не теряли его. Они быстро осознавали, что с ними происходит, и плотно прижимались к обнаженным телам женщин. Повышение температуры при этом происходило примерно с той же скоростью, что и у испытуемых, которых отогревали укутыванием в одеяла. Исключение составили четверо испытуемых, которые совершили половой акт, когда температура тела колебалась от 86 до 89,5 градуса по Фаренгейту (от 30 до 33 градусов по Цельсию). У этих лиц очень быстро повышалась температура, что можно сравнить лишь с эффектом горячей ванны».

К своему удивлению, д-р Рашер обнаружил, что одна женщина отогревала замерзшего человека быстрее, чем две.

«Я отношу это за счет того, что при отогреве одной женщиной отсутствует внутреннее торможение и женщина прижимается более плотно к охлажденному. В этом случае возвращение полного сознания также происходило значительно быстрее. Лишь в одном случае отмечено, что испытуемый не пришел в сознание и температура его тела повысилась незначительно. Он скончался при симптомах кровоизлияния в мозг, что и было позднее подтверждено вскрытием».

Подводя итог, этот гнусный душегуб заключал, что отогрев охлажденного при помощи женщин «протекает довольно медленно» и что действие горячей ванны более эффективно.

«Лишь те испытуемые, — делал он вывод, — физическое состояние которых допускало половой акт, отогревались удивительно быстро и возвращались в нормальное физическое состояние исключительно быстро».

По показаниям свидетелей, выступавших на «Процессе врачей», в целом на 300 заключенных было проведено около 400 экспериментов по «замораживанию». В ходе опытов умерло от 80 до 90 человек. Остальных, за немногим исключением, уничтожили позднее, причем некоторые сошли с ума. Между прочим, самого д-ра Рашера в числе дававших свидетельские показания на процессе не было. Он продолжал свои кровавые деяния, реализуя многочисленные новые планы, слишком многочисленные, чтобы говорить о каждом отдельно. Продолжались они до мая 1944 года, когда он и его жена были арестованы СС, судя по всему, не за преступные «эксперименты» по умерщвлению людей, а по обвинению «в том, что он и его жена прибегли к обману в истории с происхождением их детей». Подобного вероломства Гиммлер, преклонявшийся перед немецкими матерями, не мог снести. Он искренне верил, что фрау Рашер действительно начала заводить детей в возрасте сорока восьми лет. И рассвирепел, узнав, что она попросту их похитила. Посему д-ра Рашера посадили в бункер для политзаключенных в столь хорошо знакомом ему концлагере Дахау, а его жену отправили в Равенсбрюк, откуда доктору поставляли проституток для опытов по «отогреву». Ни один из лагеря живым не вышел. Полагают, что Гиммлер в одном из своих последних распоряжений приказал их ликвидировать, ибо они могли оказаться слишком неудобными свидетелями.

Несколько таких нежелательных свидетелей все же дожили до суда. Семь из них были приговорены к смерти и повешены — они до конца отстаивали мнение, что смертоносные «эксперименты» — это патриотические акты, направленные на благо фатерланда. Д-р Герта Оберхойзер, единственная из обвиняемых на «Процессе врачей» женщина, была приговорена к 25 годам тюремного заключения. Она призналась, что сделала смертельные инъекции «пяти или шести польским женщинам» из сотен, испытавших на себе все муки ада в ходе различных «экспериментов» в Равенсбрюке. Ряд врачей, подобно пресловутому Покорны планировавших стерилизовать миллионы врагов, были оправданы. Некоторые чистосердечно раскаялись. На втором процессе, где судили младший медицинский персонал, д-р Эдвин Катценелленбоген, бывший преподаватель факультета Гарвардского медицинского института, попросил вынести ему смертный приговор. «Вы поставили мне на лоб каинову печать, — воскликнул он. — Любой врач, совершивший преступления, в которых обвиняют меня, заслуживает смерти». Его приговорили к пожизненному заключению.

В разгар войны свершился акт возмездия бандитской шайке поборников «нового порядка» за истребление покоренного народа. Нашел свою позорную смерть Гейдрих Вешатель, как его называли в оккупированных странах. 38-летний шеф СД и заместитель Гиммлера, обладатель длинного носа и леденящего взгляда, напоминал по виду дьявола, являясь, по сути дела, злым гением «окончательного решения».

Обуреваемый жаждой еще большей власти, он плел тайные интриги против своего шефа Гиммлера, преследуя цель занять его место, и добился-таки, обойдя многих, назначения действующим протектором Богемии и Моравии. Нейрат, его предшественник на посту протектора, был отправлен Гитлером в сентябре 1941 года в бессрочный отпуск по болезни, и в древней резиденции богемских королей — пражском замке Градчаны — его сменил Гейдрих.

Однако ненадолго. Утром 29 мая 1942 года, когда он, сидя за рулем открытого «мерседеса», направлялся из своей загородной виллы в пражский дворец, в него была брошена бомба английского производства. Бомба разнесла вдребезги машину и раздробила Гейдриху позвоночник. Покушение было делом рук двух чехов — Яна Кубиса и Йозефа Габиека, солдат Свободной чехословацкой армии, сформированной в Англии, которые были сброшены на парашютах с английского военного самолета. Хорошо снаряженные для выполнения своего задания, они, воспользовавшись дымовой завесой, сумели скрыться и нашли убежище у священников церкви Карла Баррамеуса в Праге.

Гейдрих умер от ран 4 июня, и тогда последовала настоящая гекатомба[214]. Немцы организовали зверскую расправу в духе тевтонских обычаев, предписывавших мстить за гибель вождя. По данным одного из докладов гестапо, были немедленно расстреляны 1331 чех, в том числе 201 женщина. Сами же покушавшиеся вместе со 120 бойцами чешского Сопротивления, которые также укрывались в церкви Карла Баррамеуса, были схвачены в ходе осады и убиты эсэсовцами[215]. Сильнее всех в результате акта возмездия господствующей расы пострадали евреи. Целых три тысячи евреев были выселены из «привилегированного» гетто в Терезиенштадте и переправлены на Восток для уничтожения. В день покушения на Гейдриха Геббельс распорядился арестовать 500 евреев из числа немногих, остававшихся на свободе в Берлине, а в день смерти Гейдриха 152 из них были подвергнуты экзекуции в порядке репрессалий.

Но из всех последовавших за смертью Гейдриха нацистских злодеяний судьба небольшой деревушки Лидице, расположенной близ шахтерского городка Кладно, навечно останется в памяти цивилизованного мира. Чтобы преподать урок порабощенному народу, который посмел покуситься на жизнь одного из своих инквизиторов, в этом маленьком тихом селении было совершено ужасное зверство.

Утром 9 июня 1942 года десять грузовиков с солдатами немецкой полиции безопасности под командованием капитана Макса Ростока[216] подъехали к деревне Лидице и окружили ее. Ни одному человеку не разрешили покинуть деревню, зато каждому, проживавшему там, но временно находившемуся в другом месте, разрешили вернуться домой. Мальчик 12 лет, перепугавшись, попытался убежать. Его тут же пристрелили. Крестьянка побежала по направлению к видневшимся вдалеке полям. Ее убили выстрелом в спину. Все мужское население деревни было заперто в амбарах, стойлах и погребе старосты по имени Хорак.

На следующий день, с рассвета до 4 часов пополудни, солдаты полиции безопасности выводили их группами по десять человек в сад позади амбара и расстреливали. Всего там было казнено 172 мужчины и подростка старше 16 лет. Еще 19 жителей деревни, работавших в день побоища на шахтах в Кладно, позднее были схвачены и убиты в Праге.

Семеро женщин, пойманных в ходе облавы в Лидице, были направлены в Прагу и там расстреляны. Остальные женщины — а их насчитывалось 195 — были отправлены в концлагерь Равенсбрюк, где семь из них были брошены в газовую камеру, три «исчезли» и 42 погибли от бесчеловечного обращения. Четырех женщин из Лидице, у которых вскоре должны были родиться дети, сначала доставили в родильный дом в Праге, где умертвили их новорожденных детей, а затем направили в Равенсбрюк.

Теперь немцам осталось избавиться от детей Лидице, отцы которых были убиты, а матери заключены в концлагерь (немцы не расстреляли даже детей мужского пола). Детей — а всего их насчитывалось 90 — переправили в концлагерь Гнейзенау. После тщательного осмотра «расовыми экспертами» нацисты отобрали семерых, которым не было еще и года, чтобы направить их в Германию, где им дали немецкие имена и фамилии, а заодно и немецкое воспитание. С остальными поступили подобным же образом.

«Следы детей потеряны», — пришло к заключению чехословацкое правительство, представляя Нюрнбергскому трибуналу специальный доклад о зверствах нацистов в Лидице.

К счастью, некоторых из детей в конце концов удалось разыскать позднее. Я вспоминаю, как осенью 1945 года читал в тогдашних газетах, выходивших под цензурой союзников, горестные объявления. Уцелевшие матери из Лидице взывали к немецкому народу помочь разыскать им детей и направить их домой[217].

Сама же Лидице, по существу, была стерта с лица земли. После того как мужчин расстреляли, а женщин и детей увезли, полиция безопасности сожгла деревню дотла, взорвала динамитом руины и сровняла все с землей.

Хотя деревня Лидице — наиболее известный пример нацистского изуверства подобного рода, она была не единственной пережившей такую ужасную трагедию в оккупированных немцами странах. В Чехословакии такая же судьба постигла еще одну деревню — Лежаки, а в Польше, России, Греции и Югославии — еще множество деревень. Даже на Западе, где «новый порядок» не был таким варварским, опыт Лидице немцы повторяли много раз — например, в Телевааге (Норвегия), откуда женщины, мужчины и дети были рассредоточены по различным концлагерям, после чего каждый дом в деревне сровняли с землей.

10 июня 1944 года, день в день ровно через два года после кровавой бойни в Лидице, во французской деревушке Орадур-сюр-Глан, близ Лиможа, было осуществлено новое ужасающее истребление людей. Отряд эсэсовцев из дивизии «Рейх», прославившейся своими террористическими акциями, а отнюдь не боевыми действиями в России, окружил эту французскую деревню, приказав жителям собраться на главной площади. Здесь командир отряда объявил, что по имеющимся сведениям в деревне спрятаны боеприпасы, поэтому будет проведен обыск и проверка документов. Затем все население деревни — 652 человека — было взято под стражу. Мужчин согнали в амбары, женщин и детей заперли в церкви. После этого немецкие солдаты подожгли деревню со всех сторон и принялись за жителей. Мужчин, не сгоревших заживо в амбарах, косили из пулеметов, женщин и детей, находившихся в церкви, также расстреляли из пулеметов, а тех, кто остался в живых, сожгли в церкви. Спустя три дня епископ Лиможский обнаружил в церкви, позади сгоревшего алтаря, гору обугленных детских тел.

Через девять лет, в 1953 году, французский военный суд установил, что 642 человека — 245 женщин, 207 детей и 190 мужчин — погибли во время кровавой бойни в Орадуре. Десять человек выжили, получив тяжелые ожоги: они симулировали смерть и таким образом спаслись[218].

Орадур, как и Лидице, не был восстановлен. Его руины стоят как памятник гитлеровскому «новому порядку» в Европе. Обгоревшая церковь на фоне мирной сельской природы служит напоминанием о том светлом июньском дне, когда и деревня, и ее обитатели в одночасье перестали существовать. К тому месту, где в церкви было небольшое окно, прикреплена скромная доска, надпись на которой гласит: «Мадам Руффанс, единственная оставшаяся в живых из находившихся в тот день в церкви, бежала через это окно». А напротив окна — небольшое ржавое распятие.

Так в общих чертах проходило становление гитлеровского «нового порядка», таков был дебют бандитской империи нацистов в Европе. К счастью для человечества, он был уничтожен еще в младенческом возрасте, и не в результате восстания немецкого народа против этого возврата к варварству, а в результате поражения немецкой армии и последующего падения третьего рейха, историю которого пришло время рассказать.

Глава 11 Падение Муссолини

В течение первых трех лет войны немцы удерживали за собой инициативу в проведении летних крупномасштабных наступательных операций на Европейском континенте. Теперь, в 1943 году, роли поменялись. В мае, после разгрома в Тунисе войск держав оси, а точнее, всего, что осталось от их некогда мощной армии в Северной Африке, стало очевидно, что англо-американские войска, руководимые генералом Эйзенхауэром, нанесут удар уже по самой Италии. Именно этот кошмар преследовал Муссолини еще в сентябре 1939 года, и именно он заставил его не спешить со вступлением Италии в войну до тех пор, пока соседняя Франция не была захвачена немцами, а экспедиционный корпус англичан не был изгнан на английское побережье Ла-Манша. Теперь кошмар возник снова, но с той разницей, что он быстро становился реальностью.

Сам Муссолини был нездоров и подавлен, более того, он был напуган. В народе и армии распространились пораженческие настроения. В промышленных городах Милане и Турине прошли массовые забастовки. Голодные рабочие вышли на демонстрации с требованиями «Хлеба, мира и свободы». Дискредитировавший себя, пораженный коррупцией фашистский режим разваливался на глазах, и, когда в начале года граф Чиано был освобожден от поста министра иностранных дел и направлен послом в Ватикан, немцы заподозрили, что он послан туда, чтобы начать переговоры о заключении сепаратного мира с союзниками, к чему призывал и румынский диктатор Антонеску.

В течение нескольких месяцев Муссолини бомбардировал Гитлера просьбами заключить мир со Сталиным, с тем чтобы перебросить немецкие армии на Запад и создать совместную с итальянцами оборону против угрозы, нарастающей со стороны англо-американских сил на Средиземном море, а также тех сил, которые, по его расчетам, сосредоточивались в Англии для вторжения через Ла-Манш. Гитлер понял, что пришло время вновь встретиться с Муссолини, чтобы ободрить опустившего руки союзника и наставить его на путь истинный. Встреча была назначена на 7 апреля 1943 года в Зальцбурге, и, хотя дуче прибыл с намерением держаться своего курса или по меньшей мере своего мнения, он опять поддался многословным увещеваниям фюрера. Позднее Гитлер поведал о своем успехе Геббельсу, который сделал об этом краткую запись в дневнике:

«Вложив всю свою энергию в эти условия, он сумел вернуть Муссолини на прежние рельсы… Дуне полностью переменился… Когда по прибытии Муссолини вышел из вагона, фюреру показалось, что он видит перед собой дряхлого старика. Когда же по прошествии четырех дней он уезжал, то выглядел воодушевленным, готовым к любым действиям».

В действительности же Муссолини не был подготовлен к событиям, которые вскоре последовали, быстро сменяя друг друга. Захватив в мае Тунис, союзники осуществили 10 июля успешную высадку в Сицилии. У итальянцев не было особого желания воевать на своей территории. И вскоре Гитлер получил сообщение о том, что итальянская армия находится «на грани развала», как он выразился перед своими советниками в ставке.

«Лишь жесточайшие меры, — заявил Гитлер на военном совете 17 июля, — подобно тем, к которым прибегал Сталин в 1941 году или французы в 1917-м, способны спасти нацию. В Италии необходимо учредить нечто вроде трибуналов или военно-полевых судов для устранения нежелательных элементов».

Он вновь вызвал Муссолини, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Встреча состоялась 19 июля в местечке Фел-тре в Северной Италии. По чистой случайности это была тринадцатая встреча двух диктаторов, и проходила она по тому же образцу, что и недавние. Говорил только Гитлер, Муссолини молча слушал — три часа до обеда и два часа после. Без особого успеха фанатичный фюрер пытался поднять подорванный дух своего больного друга и союзника. Они оба должны продолжать борьбу на всех фронтах. Выпавшая им миссия не может быть передана другому поколению. Голос истории по-прежнему взывает к ним. Сицилию и собственно Италию можно удержать, если итальянцы будут сражаться. На помощь им будут направлены свежие немецкие пополнения. Скоро вступит в строй новая подводная лодка и устроит англичанам «новый Сталинград».

Несмотря на обещания и похвальбу Гитлера, на встрече, по свидетельству Шмидта, царила весьма гнетущая атмосфера. Муссолини был настолько переутомлен, что уже не мог следить за тирадами своего друга и в конце переговоров попросил Шмидта дать ему записи беседы. Подавленность дуче возросла еще более, когда в ходе совещания поступили сообщения о мощном воздушном налете союзников на Рим среди бела дня.

Бенито Муссолини, изможденный и дряхлый, хотя ему только должно было исполниться шестьдесят, тот самый Муссолини, который в течение двух десятилетий напыщенно и нагло паясничал на европейской сцене, приближался к своему закату. Вернувшись в Рим, он обнаружил нечто гораздо худшее, чем последствия мощной бомбежки. Он узнал о заговоре, организованном некоторыми из его приспешников в верхушке фашистской партии, в числе которых был и его зять Чиано. Заговор фашистской верхушки фактически служил ширмой для заговора более широкого, нити которого тянулись к самому королю. Целью заговора было свержение дуче.

Мятежные фашистские главари во главе с Дино Гранди, Джузеппе Боттаи и Чиано потребовали созыва фашистского Большого совета, который не собирался с декабря 1939 года. Совет всегда являлся послушным органом, которым всецело заправлял дуче. Совет заседал в ночь на 25 июля 1943 года, и впервые за время своей карьеры диктатора Муссолини подвергся на нем резкой критике за ту катастрофу, в которую он вверг страну. Резолюция, принятая 19 голосами против 8, потребовала восстановления конституционной монархии с демократически избираемым парламентом. Она призывала также восстановить полное подчинение всех вооруженных сил королю.

Фашистские заговорщики, за исключением, пожалуй, Гранди, едва ли намеревались идти в своих требованиях дальше. Но вспыхнул второй, более широкий мятеж нескольких генералов и короля. Сам Муссолини, очевидно, считал, что уже выдержал шторм. Во всяком случае, решения в Большом совете в Италии принимались не большинством голосов, а самим дуче. Поэтому для него было полнейшей неожиданностью, когда вечером 25 июля его вызвали во дворец к королю, без промедления отстранили от дел и, арестовав, отвезли в карете «скорой помощи» в полицейский участок[219].

Так бесславно сошел со сцены современный римский Цезарь, воинственно-крикливый деятель двадцатого столетия, который знал, как извлекать дивиденды из смятения и отчаяния этого столетия. Это был деятель, у которого за броской внешностью скрывалось не особенно привлекательное нутро. Как личность он был совсем не глуп. Он прочитал множество книг по истории и считал, что усвоил ее уроки. Но как диктатор он совершил роковую ошибку, стремясь создать великую военную империю из страны, которой остро не хватало промышленных ресурсов и народ которой в отличие от немецкого оказался слишком практичен, слишком приземлен, чтобы дать увлечь себя пустыми амбициями. В глубине души итальянский народ в отличие от немецкого так никогда и не принял фашизма. Он лишь мирился с фашизмом, прекрасно сознавая, что это преходящий период в его жизни. Муссолини, судя по всему, в конце концов это понял. Однако, подобно всем диктаторам, он был ослеплен властью, которая, как это неизбежно происходит, развратила его, помутила рассудок, лишила ясности мысли. А это привело его ко второй роковой ошибке — к тому, что он связал и свою судьбу и судьбу Италии с третьим рейхом. Когда по гитлеровской Германии начал звонить колокол, он начал звонить и по Италии Муссолини, и, когда настало лето 1943 года, итальянский диктатор услышал этот звон. Но уже ничего не мог предпринять, чтобы обмануть судьбу. К этому времени он уже стал заложником Гитлера.

Не раздалось ни единого выстрела даже со стороны фашистской полиции, чтобы спасти его, не раздалось ни одного голоса в его защиту. Никого, судя по всему, не задела унизительная процедура его ухода: его вывели под руки из приемной короля и отправили в тюрьму в карете «скорой помощи». Напротив, его падение вызвало всеобщее ликование. Фашизм потерпел крах, как и его основатель. Маршал Пьетро Бадольо сформировал беспартийное правительство, в которое вошли генералы и государственные служащие. Фашистская партия была распущена, ее членов сместили с ключевых постов, а антифашистов выпустили из тюрем.

Можно представить, как отреагировали в гитлеровской ставке на сообщение о падении Муссолини. Впрочем, в этом нет необходимости. О том, какова была реакция, свидетельствуют объемистые директивные документы. Определить ее можно как глубокий шок. Даже в нацистском сознании сразу же возникли аналогии. Случившееся в Риме могло стать опасным прецедентом, и это глубоко обеспокоило д-ра Геббельса, которого 26 июля с особой поспешностью вызвали в ставку в Растенбурге. Первая забота министра пропаганды, о чем мы узнаем из его дневника, свелась к тому, как объяснить германскому народу свержение Муссолини. «Что же все-таки мы скажем немцам?» — задавался он вопросом и пришел наконец к выводу, что сейчас следует лишь сказать, что дуче подал в отставку «по состоянию здоровья».

«Ясно, что известие об этих событиях, — писал он в дневнике, — могло бы натолкнуть некоторые подрывные элементы в Германии на мысль, что они способны осуществить то же самое, что Бадольо и его приспешники в Риме. Фюрер приказал Гиммлеру принять самые суровые полицейские меры на тот случай, если подобная опасность окажется неминуемой здесь…»

Однако Гитлер, продолжает Геббельс, не считал, что существует непосредственная опасность такого поворота событий в Германии. Министр пропаганды в конце концов уверил себя, что германский народ не будет «считать кризис в Риме возможным прецедентом».

Что Муссолини сдает, фюрер заметил еще во время их встречи две недели назад. Однако теперь, 25 июля, начавшие просачиваться в ставку известия из Рима застали его врасплох. Сначала пришло сообщение о том, что собрался Большой фашистский совет, и Гитлер недоумевал почему. «Какой прок в подобных советах? — задавал он себе вопрос. — На что они способны, кроме пустой болтовни?»

Вечером его худшие опасения подтвердились. «Дуче подал в отставку, — объявил он своим обескураженным военным советникам на совещании, созванном в 9.30 вечера. — Бадольо, наш злейший враг, возглавил правительство».

В последний раз в ходе войны Гитлер отреагировал на сообщение с ледяным спокойствием. Так он реагировал на кризисные ситуации в прежние, более счастливые времена. Когда генерал Йодль попытался убедить Гитлера дождаться более полных донесений из Рима, тот резко оборвал его:

«Разумеется, но мы по-прежнему должны разрабатывать планы на будущее. Несомненно, совершив предательство, они провозгласят, что сохраняют нам верность, что само по себе уже является предательством. Конечно, верность нам они не сохранят… Хотя этот — как его там? — Бадольо сразу же заявил, что война будет продолжаться, это не меняет дела. Они вынуждены это говорить, но измена остается. Мы будем вести прежнюю игру, но в то же время готовить все необходимое, чтобы одним ударом заменить всю команду, весь этот сброд».

Такова была первая мысль Гитлера: захватить всех, кто низверг Муссолини, и вернуть ему власть.

«Завтра, — продолжал он, — я пошлю туда человека с приказом командиру 3-й мотопехотной дивизии двинуться частью сил на Рим и немедленно арестовать правительство, короля и всю компанию. Прежде всего арестовать кронпринца и всю шайку, особенно Бадольо и весь его кабинет. Проследить, чтобы все сдались, а затем через два-три дня будет еще один переворот».

Затем Гитлер повернулся к начальнику штаба оперативного руководства верховного главнокомандования вермахта.

Гитлер. Йодль, подготовьте приказ… обязывающий их войти в Рим со штурмовыми орудиями… и арестовать правительство, короля и весь кабинет. Важнее всего для меня захватить кронпринца.

Кейтель. Он поважнее, нем старик.

Боденшатц (генерал ВВС). Организовать это следует так, чтобы всех захваченных посадить в самолет и перебросить по воздуху.

Гитлер. Именно в самолет, и сразу в воздух.

Боденшатц. Не допускайте, чтобы бамбино затерялся на аэродроме.

На состоявшемся после полуночи совещании возник вопрос, как поступить с Ватиканом. На него ответил сам Гитлер:

«Я пойду прямо в Ватикан. Вы думаете, меня смутит Ватикан? Мы захватим его сразу же… Там находится весь дипломатический корпус… Этот сброд… Мы вышвырнем оттуда это стадо свиней. Позднее можно будет принести извинения…»

В ту же ночь Гитлер отдал приказ перекрыть горные проходы в Альпах как между Италией и Германией, так и между Италией и Францией. С этой целью было срочно собрано около восьми немецких дивизий из Франции и Южной Германии. Получив наименование группы армий «В», они были переданы под командование энергичного генерала Роммеля. Взорви итальянцы, как отмечал Геббельс в своем дневнике, туннели и мосты в Альпах, немецкие войска в Италии, часть которых уже ввязалась в тяжелые бои против армий Эйзенхауэра в Сицилии, оказались бы отрезаны от своих баз снабжения. И долго бы они не продержались.

Но итальянцы не могли внезапно, за одну ночь, повернуть оружие против немцев. Бадольо предстояло прежде установить контакт с союзниками, чтобы выяснить возможности заключения перемирия, а также оказания поддержки войсками союзников в борьбе против дивизий вермахта. Гитлер не ошибся, полагая, что Бадольо именно так и поступит, но он не мог предположить, что это займет так много времени. Действительно, вопрос этот и стал основным на военном совете в ставке фюрера 27 июля, где присутствовала вся верхушка нацистского руководства и вооруженных сил, среди них — Геринг, Геббельс, Гиммлер, Роммель и новый главнокомандующий военно-морскими силами адмирал Карл Дёниц. Последний в январе сменил на этом посту впавшего в немилость гросс-адмирала Редера[220]. Большинство генералов во главе с Роммелем призывали к осмотрительности, считая, что любая намеченная в Италии акция должна быть тщательно подготовлена и хорошо продумана. Гитлер требовал выступить немедленно, хотя это и означало отвод ударных танковых дивизий с Восточного фронта, где русские только что (5 июля) начали свое первое в ходе войны летнее наступление[221]. Лишь один раз генералам, казалось, удалось взять верх и убедить Гитлера отложить операцию. Все немецкие войска, которые можно было собрать, намечалось перебросить в срочном порядке через Альпы в Италию. Геббельс не ждал ничего хорошего из-за нерешительности генералов.

«Они не принимают во внимание того, — писал он в дневнике после шумных военных дебатов, — что намерен делать противник. Англичане, безусловно, не будут ждать целую неделю, пока мы раздумываем и готовимся к операции».

Но ни ему, ни Гитлеру не стоило волноваться. Союзники прождали не неделю, а целых шесть. За это время Гитлер подготовил планы и силы для их осуществления.

Действительно, в его лихорадочном мозгу планы созрели как раз ко времени созыва военного совещания, назначенного на 27 июля. Таких планов было четыре: 1) проведение операции «Эйхе»[222] в целях освобождения Муссолини либо силами флота, если он содержится на острове, либо парашютистами ВВС, если его обнаружат на материке; 2) операция «Студент», ставившая своей целью внезапный захват Рима и восстановление там правительства Муссолини; 3) операция «Шварц»[223] — под этим кодовым названием значилась военная оккупация всей Италии; 4) операция «Ахсе»[224], предусматривавшая захват или уничтожение итальянского флота. Впоследствии две последние операции были объединены в одну под кодовым названием «Ахсе».

Два события в сентябре 1943 года послужили толчком к началу реализации планов фюрера. 3 сентября войска союзников высадились на южной оконечности Италии, а 8 сентября было объявлено о перемирии (тайно подписанном 3 сентября) между Италией и западными державами.

В этот день Гитлер вылетел на Украину, в Запорожье, с целью попытаться выровнять линию немецкого фронта, но, как свидетельствует Геббельс, им овладело «странное чувство беспокойства» и в тот же вечер он вернулся в свою ставку в Растенбург, где его ожидало известие о дезертирстве главного союзника. Хотя он и ожидал такого поворота событий, сам момент застал его врасплох, и в течение нескольких часов в ставке царило замешательство. Впервые немцы узнали о подписании итальянцами перемирия из передачи радиостанции Би-би-си из Лондона, и, когда Йодль связался по телефону из Растенбурга с фельдмаршалом Кессельрингом, находившимся во Фраскати близ Рима, чтобы получить подтверждение этому, командующий немецкими армиями в Южной Италии признался, что это и для него новость. Однако Кессельринг, штаб которого был в это утро разрушен в результате налета союзной авиации и который был занят поспешным сколачиванием группы войск для отражения еще одной высадки союзников где-то на западном побережье, сумел разобрать кодированный сигнал «Ахсе», что означало приведение в действие плана по разоружению итальянской армии и оккупации страны.

В течение одного-двух дней положение немецких войск в Центральной и Южной Италии было критическим. В окрестностях Рима двум немецким дивизиям противостояли пять итальянских. Если бы мощный флот вторжения союзников, появившийся на рейде Неаполя 8 сентября, продвинулся севернее и высадил десант неподалеку от столицы, особенно при поддержке парашютного десанта, на соседние аэродромы, чего поначалу так опасался Кессельринг, ход войны в Италии принял бы совсем другой оборот и окончательный крах третьего рейха мог произойти годом раньше. Позднее Кессельринг утверждал, что вечером 8 сентября Гитлер и ставка списали все его силы в составе восьми дивизий как «безвозвратно потерянные». Два дня спустя Гитлер сказал Геббельсу, что Южная Италия потеряна и что необходимо создать новую линию фронта к северу от Рима, в Апеннинах.

Но союзное командование не воспользовалось своим господством на море, что позволяло производить высадку чуть ли не в любом месте на обоих побережьях Италии. Не использовало оно и своего подавляющего превосходства в воздухе, чего так опасались немцы. Более того, судя по всему, штаб Эйзенхауэра не предпринял ни малейших усилий, чтобы попытаться использовать крупные итальянские силы во взаимодействии со своими собственными, особенно пять итальянских дивизий в окрестностях Рима. Предприми Эйзенхауэр эти действия — так, по крайней мере, утверждали Кессельринг и его начальник штаба генерал Зигфрид Вестфаль, — и без того трудное положение немцев стало бы безнадежным. Противостоять армиям Монтгомери, продвигавшимся от подковы итальянского сапога на север полуострова, отразить натиск сил вторжения генерала Марка Кларка, где бы они ни высадились, да при этом отбивать атаки крупных итальянских формирований, стоявших бок о бок с ними или в ближайшем их тылу, было просто выше их сил[225].

Когда американская 5-я армия высадилась не близ Рима, а южнее Неаполя, в Салерно, и когда парашютисты союзников не появились над римскими аэродромами, оба генерала вздохнули с облегчением. Еще большее облегчение испытали они, когда итальянские дивизии сдались немцам почти без единого выстрела и были разоружены. Это означало, что немцы легко удержат Рим и какое-то время даже Неаполь. Это позволило им сохранить за собой две трети территории Италии, включая промышленный Север, заводы которого были реконструированы и изготовляли оружие для немцев. Почти чудом Гитлер вновь получил отсрочку и избежал гибели[226].

Выход Италии из войны страшно озлобил фюрера. «Это подлое свинство», — заявил он Геббельсу, вновь срочно вызванному в Растенбург. Более того, свержение Муссолини встревожило его и заставило задуматься о собственном положении. «Фюрер, — отметил Геббельс в своем дневнике 11 сентября, — призывал предпринять все необходимые меры, чтобы предотвратить подобный поворот событий у нас раз и навсегда».

Вечером 10 сентября Гитлер обратился по радио к нации. Решился он на это лишь после долгих увещеваний Геббельса. «В этот критический момент народ вправе услышать от своего фюрера слова воодушевления и утешения», — сказал ему министр пропаганды. Но тон выступления Гитлера по этому поводу был скорее вызывающим:

«Надежды найти предателей среди нас строятся на полном невежестве в отношении характера национал-социалистского государства: вера в то, что события 25 июля способны распространиться на Германию, исходит из полнейшей иллюзии как относительно моего положения, так и относительно позиции моих политических соратников, моих фельдмаршалов, адмиралов и генералов».

На самом деле, как мы увидим далее, несколько немецких генералов и горстка бывших политических соратников фюрера, по мере того как нарастали военные неудачи, снова начали вынашивать изменнические замыслы, которые к июлю следующего года вылились в насильственную акцию, но менее успешную, чем та, что была проведена против Муссолини.

Одной из мер, предпринятых Гитлером, чтобы подавить зарождающуюся измену, был приказ уволить из вермахта всех немецких принцев. Так, бывший курьер фюрера для контактов с Муссолини принц Филип Гессенский, вечно болтавшийся при гитлеровском штабе, был арестован и передан гестапо. Его жена, принцесса Мафальда, дочь короля Италии, также была арестована и вместе с супругом отправлена в концлагерь. Король Италии, подобно королям Норвегии и Греции, избежал цепкой хватки Гитлера, который отомстил ему как мог, арестовав его дочь[227].

В течение нескольких недель на совещаниях у фюрера значительное время отводилось проблеме, бередившей его сознание, — спасению Муссолини. Следует напомнить, что в протоколах совещаний в ставке Гитлера операция получила кодовое наименование «Эйхе», а Муссолини иносказательно именовался «ценным объектом». Большинство генералов и даже Геббельс сомневались, следует ли считать бывшего дуче «ценным объектом», но Гитлер считал именно так и настаивал на его освобождении.

Он не только хотел оказать услугу доброму другу, к которому по-прежнему питал привязанность, но и лелеял надежду поставить его во главе нового фашистского правительства Северной Италии, что избавило бы немцев от забот по управлению этой территорией и помогло бы охранять протяженные пути снабжения и коммуникации от недружественно настроенного населения, среди которого все чаще стали появляться партизаны, доставлявшие немцам массу неприятностей.

К 1 августа адмирал Дёниц докладывал Гитлеру, что ему удалось обнаружить Муссолини на острове Вентотене. К середине августа ищейки Гиммлера были уверены, что дуче находится на другом острове — Маддалена близ северной оконечности Сардинии. Были тщательно разработаны планы по выброске на остров парашютистов под прикрытием эсминцев, но к тому времени, когда планы надо было приводить в исполнение, Муссолини перевели в другое место. В соответствии с секретным пунктом соглашения о перемирии его надлежало передать союзникам, однако по какой-то причине Бадольо медлил с его передачей, и в начале сентября «ценный объект» тайно перевезли в отель, расположенный на вершине Гран-Сассо, высочайшего пика Абруццких Апеннин, куда можно было добраться только с помощью фуникулера.

Немцы вскоре узнали о его местонахождении, проведя разведку с воздуха, и решили, что там, пожалуй, мог бы высадиться десант на планерах. Преодолев сопротивление охранников-карабинеров, десантники прихватили бы дуче, а затем взлетели на небольшом самолете «Физелер-Шторх». Этот дерзкий план был осуществлен 13 сентября под руководством еще одного находчивого и неглупого головореза СС, австрийца по имени Отто Скорцени, который еще появится в конце нашего повествования в связи с новым отчаянным предприятием[228].

Предварительно, буквально выкрав одного итальянского генерала, которого он впихнул в свой планер, Скорцени высадил десант в сотне метров от отеля, стоявшего на вершине, откуда он высмотрел дуче, который с надеждой поглядывал из окна второго этажа. Большинство карабинеров при виде немецких солдат поспешно ретировались в горы, а тех немногих, кто остался, Скорцени и Муссолини сумели убедить не применять оружия. При этом эсэсовский офицер прикрикнул на них, требуя не стрелять в итальянского генерала, которого он протолкнул вперед, а дуче, как припоминает один из свидетелей, кричал из окна: «Никому не стрелять! Не проливать кровь!» И ни капли крови не было пролито.

Через несколько минут потерявшего от радости голову фашистского главаря, который поклялся, что скорее покончит с собой, чем попадет в руки союзников и будет выставлен, как он писал позднее, на Мэдисон-сквер-гарден в Нью-Йорке[229], втиснули в крошечный самолет «Физелер-Шторх». После опасного взлета с небольшого, усыпанного камнями луга, расположенного несколько ниже отеля, самолет взмыл вверх, направляясь в Рим. В тот же вечер Скорцени вылетел оттуда в Вену на транспортном самолете люфтваффе.

Когда Муссолини два дня спустя, испытывая благодарность за свое спасение, тепло обнял Гитлера на встрече в Растенбурге, это был уже конченый человек, чей душевный пламень давно погас. К большому огорчению Гитлера, он не испытывал особого желания восстанавливать фашистский режим на оккупированной немцами территории Италии. Фюрер не скрывал своего глубокого разочарования старым итальянским другом во время продолжительной беседы с Геббельсом в конце сентября.

«Дуче не сделал из катастрофы, постигшей Италию, тех моральных выводов, которых ожидал от него фюрер… — доверил Геббельс своему дневнику содержание беседы. — Фюрер ожидал, что в первую очередь дуче сполна отомстит предавшим его изменникам. Но тот не проявил каких-либо признаков подобных намерений и тем самым показал свою явную ограниченность. Он не революционер, как фюрер или Сталин. Он настолько привязан к итальянскому народу, что ему явно не хватает революционной широты в мировом масштабе».

Гитлер и Геббельс пришли в ярость от того, что Муссолини, судя по всему, находясь под каблуком у своей дочери Эдды, которая была женой Чиано, примирился с зятем, Оба они нашли убежище в Мюнхене[230]. Фюрер и министр пропаганды считали, что Муссолини должен немедленно организовать ликвидацию Чиано, а Эдду, как выразился Геббельс, высечь[231].

Они возражали против намерения Муссолини ввести Чиано, «эту поганку», как выразился Геббельс, в руководство новой фашистско-республиканской партии.

Гитлер настаивал, чтобы дуче немедленно создал такую партию, и 15 февраля, подталкиваемый фюрером, Муссолини провозгласил новую Итальянскую социальную республику.

Но из этого так ничего и не вышло. У Муссолини не лежало сердце к этой идее. Очевидно, он не утратил до конца чувства реальности и понимал, что он всего лишь марионетка в руках Гитлера, что ни он, ни его «фашистско-республиканское правительство» не будут обладать реальной властью, кроме той, какую сочтет необходимым предоставить им в интересах Германии фюрер, и что итальянский народ никогда больше не примет ни его самого, ни фашизм.

Больше Муссолини в Рим не возвращался. Он поселился на крайнем севере, в уединенном местечке Рокка-делле-Каминате близ Гарньяно, на берегу озера Гарда, где его надежно охранял специальный отряд СС. Именно сюда, на этот живописный курорт на берегу озера, была доставлена скандально известная любовница Муссолини Клара Петаччи. Эскортировал ее Зепп Дитрих, еще бодрый ветеран СС, откомандированный специально с этой целью с русского фронта из состава отступающего 1-го танкового корпуса. Очутившись снова в объятиях преданной возлюбленной, свергнутый диктатор, казалось, перестал интересоваться окружающим. Геббельс, имевший, как известно, не одну, а несколько любовниц, сделал вид, что шокирован.

«Личные отношения дуче с его подружкой, — отметил он в своем дневнике 9 ноября, — которую Зепп Дитрих должен был ему доставить, порождают дурные предчувствия».

За несколько дней до этого Геббельс записал, что Гитлер уже «сбрасывает дуче со счетов как политика». Но прежде он вынудил дуче «уступить» Германии Триест, Истрию и Южный Тироль при условии, что Венеция будет присоединена к ним позднее. Некогда гордому тирану пришлось до дна испить чашу унижения. Под давлением Гитлера дуче согласился на арест своего зятя Чиано, что произошло в ноябре, и на его расстрел в тюрьме Вероны 11 января 1944 года[232].

К началу осени 1943 года Адольф Гитлер мог констатировать, что ему удалось справиться с наиболее серьезными опасностями, угрожавшими рейху. Падение Муссолини и безоговорочная капитуляция правительства Бадольо в Италии могли привести, как того опасались в течение нескольких недель Гитлер и его генералы, к тому, что южная граница Германии подверглась бы угрозе прямого нападения союзников, и к тому, что открылся бы путь из Северной Италии на Балканы, непосредственно в тыл немецких армий, сражавшихся на юге России. Безропотная отставка дуче в Риме, а также последовавший за ней развал блока держав оси явились тяжелым ударом по престижу фюрера как в самой Германии, так и за ее пределами. Тем не менее в течение двух месяцев Гитлер сумел реабилитировать Муссолини. Оккупированным Италией территориям на Балканах — Греции, Югославии и Албании — теперь не угрожало нападение союзников, которого в конце лета верховное немецкое командование ожидало в любой день; стоявшие там итальянские войска до нескольких дивизий безропотно сдались немцам. Отпала необходимость сбрасывать со счетов силы фельдмаршала Кессельринга, как он сделал вначале, и отступать на север Италии — теперь фюрер испытывал удовлетворение от того, что армии фельдмаршала окапывались южнее Рима, где они легко преграждали путь продвижению на север англо-франко-американских сил. Без сомнения, положение гитлеровских войск на юге значительно улучшилось благодаря смелости и находчивости Гитлера и отваге его войск. На других фронтах, однако, неудачи следовали одна за другой. 5 июля 1943 года Гитлер начал наступление, которое по его замыслам должно было стать решающим в войне против России. Цвет немецкой армии — 500 тысяч человек, не менее 17 танковых дивизий, оснащенных новейшими тяжелыми танками «тигр», были брошены против скопления русских войск, занимавших оборону на большом выступе к западу от Курска. Началась операция «Цитадель», и Гитлер верил, что в результате ее проведения лучшие русские армии численностью до миллиона человек — те самые, что гнали немцев от Сталинграда и Дона прошлой зимой, — попадут в ловушку, что позволит ему снова прорваться к Дону и, возможно, к Волге, а главное — с юго-востока захватить Москву.

Но она привела к окончательному поражению. Русские хорошо подготовились, чтобы нанести его. К 22 июля немецкие танковые дивизии потеряли половину танков, немцы были сначала остановлены, а затем стали откатываться назад. Русские были настолько уверены в своей силе, что в середине июля, не дожидаясь наступления немцев, начали свое собственное наступление против них на выступе под Орлом, к северу от Курска, и быстро прорвали фронт. Это было первое летнее наступление русских за всю войну, и с этого момента Красная Армия уже не уступала инициативу.

4 августа она выбила немцев из Орла, ставшего южным исходным рубежом немецкого наступления на Москву, имевшего целью ее захват в декабре 1941 года.

Теперь наступление советских войск развернулось по всему фронту. 23 августа пал Харьков. Через месяц, 25 сентября, немцы были выбиты из Смоленска, откуда они, подобно великой армии Наполеона, столь самоуверенно двинулись на Москву в первые месяцы русской кампании. К концу сентября упорно теснимые на юге армии Гитлера отошли к Днепру и к оборонительному рубежу, протянувшемуся от изгиба реки у Запорожья до Азовского моря. Индустриальный Донецкий бассейн оказался потерян для немцев, а над немецкой 17-й армией в Крыму нависла угроза быть отрезанной.

Гитлер был уверен, что его армии смогут удержаться на Днепре и на укрепленных позициях к югу от Запорожья — на так называемом «зимнем рубеже». Но русские не стали делать передышки даже для перегруппировки войск. В течение первой недели октября они форсировали Днепр севернее и юго-восточнее Киева, который пал 6 ноября. К концу рокового 1943 года советские армии вышли к польской и румынской границам, пройдя по полям сражений, на которых летом 1941 года гитлеровские солдаты одерживали свои первые победы по мере продвижения в глубь России.

Но и это не все.

В этом году Гитлера поджидали еще два крупных поражения, которые также свидетельствовали о коренном переломе в ходе войны: поражение в битве за Атлантику и усиление интенсивности воздушных ударов союзников по самой Германии.

Как уже говорилось, в 1942 году немецкие подводные лодки потопили суда союзников общим водоизмещением 6 миллионов 250 тысяч тонн, в большинстве своем направлявшиеся в Англию или в Средиземное море. Такой тоннаж намного превосходил возможности кораблестроительных верфей Запада. Но к началу 1943 года западные союзники взяли верх над немецкими подводными лодками благодаря совершенствованию методов использования самолетов с большим радиусом действия и авианосцев, а главное — в результате оснащения подводных лодок радиолокаторами, которые засекали вражеские подводные лодки раньше, чем те могли их обнаружить. Новый командующий немецким флотом Дёниц, опытный подводник, поначалу заподозрил измену, когда такое большое число его подводных лодок было обнаружено и уничтожено еще до того, как они приблизились к караванам союзников, однако быстро сообразил, что причина катастрофических потерь кроется не в измене, а в радиолокаторах. В течение трех месяцев — февраля, марта и апреля — потери составили ровно 50 единиц. Только в мае было потоплено 37 немецких подводных лодок. При таких потерях немецкий флот долго продержаться не смог бы, поэтому к концу мая Дёниц под свою ответственность вывел из Атлантики все подводные лодки.

Они вновь появились там в сентябре, но за оставшиеся четыре месяца 1943 года сумели потопить лишь 67 судов противника, потеряв при этом 64 подводные лодки, — соотношение, которое решило судьбу подводной войны и исход битвы за Атлантику. В 1917 году, когда продвижение немецких армий было остановлено, немецкие подводные лодки едва не поставили Великобританию на колени. Столь же серьезно угрожали они ей и в 1942 году, когда армии Гитлера были остановлены в России и Северной Африке, а Соединенные Штаты и Великобритания напрягали все силы, чтобы не только остановить японское нашествие в Юго-Восточной Азии, но и собрать силы, вооружение и снаряжение для вторжения в пределы империи Гитлера на Западе. Неспособность немецких подводных лодок серьезно нарушить морские коммуникации в Северной Атлантике в 1943. году обернулась более крупным бедствием, чем считали в ставке Гитлера, поскольку, как ни тяжки были потери[233], именно за двенадцать месяцев этого переломного года огромные партии оружия и снаряжения были переброшены почти беспрепятственно через Атлантику, что обеспечило возможность наступления на «европейскую крепость» в следующем году. Кроме того, именно в этот период ужасы современной войны пришлось познать и немецкому народу, познать у своего собственного порога. Народ плохо представлял себе, чем занимаются подводные лодки. И хотя вести из России, со Средиземного моря и из Италии становились все хуже и хуже, они все же касались событий, происходивших за сотни и тысячи миль от дома. Но бомбы, сброшенные с английских самолетов ночью, а с американских — днем, стали теперь разрушать дома, в которых жили сами немцы, и конторы, и заводы, на которых они работали.

Сам Гитлер избегал посещать разбомбленный город. Эта обязанность оказалась для него слишком тяжкой, и он просто не мог этого выносить. Это очень огорчало Геббельса, и он часто жаловался, что его засыпают письмами, в которых спрашивают, почему фюрер не посещает районы, подвергшиеся воздушным налетам, и почему нигде не видно Геринга. Дневник министра пропаганды авторитетно свидетельствует о все более сильных разрушениях, причиняемых с воздуха немецким городам и предприятиям.

«16 мая 1943 года… Дневные налеты американских бомбардировщиков создают исключительные трудности. В Киле… сильно пострадали военно-технические объекты флота… Если это будет продолжаться, нам грозят серьезные последствия, которые в итоге могут оказаться невыносимыми…

25 мая. Ночной налет англичан на Дортмунд был исключительно сильным и, вероятно, самым интенсивным из всех, какие когда-либо обрушивались на немецкие города… Сообщения из Дортмунда просто ужасающие… Большой ущерб нанесен промышленным предприятиям и заводам по производству боеприпасов… Бездомными остались от 80 до 100 тысяч человек… Население западных районов страны постепенно начинает терять присутствие духа. Подобный ад трудно вынести… Вечером я получил (еще одно) донесение по Дортмунду. Разрушено буквально все… Не осталось буквально ни одного дома, пригодного для жилья…

26 июля. Ночью был сильный налет на Гамбург… Причем с самыми серьезными последствиями как для гражданского населения, так и для производства оружия… Это подлинная катастрофа.

29 июля. В течение ночи мы пережили самый сильный налет из всех, что были совершены на Гамбург… от 800 до 1000 бомбардировщиков… Кауфман (местный гаулейтер) прислал мне первое донесение… Он пишет о катастрофе, размах которой потрясает воображение. Город с миллионным населением был уничтожен беспрецедентным в истории способом. Перед нами стоят проблемы, которые почти не поддаются решению. Население в миллион человек необходимо снабдить продовольствием, обеспечить одеждой и жильем и как можно скорее эвакуировать. Короче говоря, мы столкнулись здесь с проблемами, в существование которых не верилось всего лишь несколько недель назад… Кауфман говорит примерно о 800 тысячах бездомных, которые бродят по улицам, не зная, что предпринять…»

Хотя некоторым важным военным заводам немцев был нанесен значительный урон, особенно тем, которые выпускали истребители, подшипники, боевые корабли, сталь и топливо для новых реактивных самолетов, а также ракетному экспериментальному предприятию в Пенемюнде, на которое Гитлер возлагал такие большие надежды[234], и хотя работа железнодорожного и морского транспорта систематически нарушалась, в целом производство вооружения в Германии не сократилось даже во время все более возраставших в 1943 году англо-американских бомбардировок. Отчасти это объяснялось увеличением выпуска продукции заводами и фабриками оккупированных стран, прежде всего Чехословакии, Франции, Бельгии и Северной Италии, которые не подвергались бомбардировкам. Наибольший ущерб англо-американская авиация, как разъясняет Геббельс в своем дневнике, нанесла жилому фонду и моральному духу немецкого народа. Помнится, в первые годы войны немецкая печать подбадривала население сенсационными сообщениями о том, как люфтваффе бомбили врага, особенно англичан. Они были уверены, что бомбардировки помогут им быстро и победоносно завершить войну. Теперь, в 1943 году, они начали ощущать на себе весь ужас воздушных налетов, гораздо более разрушительных, чем те, которые совершали люфтваффе на жителей Лондона в 1940–1941 — годах. Немецкий народ выносил их так же храбро и стойко, как ранее английский народ. Но после четырех лет войны это требовало еще большего напряжения сил. Поэтому неудивительно, что теперь, в конце 1943 года, когда рухнули надежды на победу в России, на севере Африки и в Италии, когда собственные города рейха были буквально обращены в пепел бомбежками, немецкий народ начал отчаиваться и осознавать, что происходящее — это начало приближающегося конца.

«Самое позднее, в конце 1943 года, — напишет оставшийся не у дел генерал Гальдер, — уже стало очевидно, что в военном смысле война проиграна».

Генерал Йодль в мрачной, не для протокола лекции, прочитанной нацистским гаулейтерам в канун очередной годовщины «пивного путча», 7 ноября 1943 года, в Мюнхене, не зашел так далеко. Но обстановка на начало пятого года войны, которую он обрисовал на лекции, выглядела достаточно удручающей.

«Что ложится сегодня наиболее тяжким бременем на внутренний фронт и соответственно отражается на других фронтах, — сказал он, — так это разрушительные воздушные налеты врага на наши дома, на наших жен и детей. В этом смысле… исключительно по вине Англии война обрела формы, которые, как считалось, были невозможны со времен расовых и религиозных войн.

Эффект этих терроризирующих налетов — психологический, моральный и материальный — таков, что его необходимо ослабить, если не представляется возможным устранить полностью».

Состояние морального духа немцев в результате поражений и бомбардировок 1943 года было недвусмысленно обрисовано этим авторитетным нацистом, который на сей раз выступал от лица фюрера:

«Дух разрушения ощущается в нашей стране то тут, то там. Разные трусливые элементы ищут выхода или того, что они называют „политическим решением“. Они заявляют, что мы должны приступить к переговорам, пока у нас еще кое-что есть»[235].

Но дело было не только в «трусливых элементах». Сам д-р Геббельс, наиболее верный и преданный до фанатизма из последователей Гитлера, как об этом свидетельствует его дневник, искал выход еще до конца 1943 года, напряженно размышляя не столько о том, следует ли Германии вести мирные переговоры или нет, сколько о том, с кем их вести — с Россией или с Западом. Он не вел разговоры за спиной Гитлера о необходимости поисков мира, подобно некоторым. У него хватало смелости и откровенности, чтобы изложить свои мысли непосредственно Гитлеру. 10 сентября 1943 года, находясь в ставке Гитлера в Растенбурге, куда его вызвали в связи с известием о капитуляции Италии, Геббельс впервые затронул, как отмечено в его дневнике, вопрос о возможных мирных переговорах.

«Проблема состоит в том, к какой стороне нам надлежит обратиться сначала — к Москве или к Англии и Америке. Во всяком случае, трудно успешно вести войну против обеих».

Он замечал, что Гитлер обеспокоен перспективой вторжения союзников на Западе так же, как и «угрожающей обстановкой» на русском фронте:

«Удручающим обстоятельством является то, что мы не имеем ни малейшего представления о резервах, которые приберег Сталин. Я очень сомневаюсь, сможем ли мы в этих условиях перебросить наши дивизии с Востока на другие европейские театры военных действий».

Записав в секретном дневнике некоторые из своих собственных идей, которые еще несколько месяцев назад казались ему изменническими и пораженческими, Геббельс обратился к Гитлеру.

«Я спросил фюрера, можно ли что-нибудь решить со Сталиным в ближайшем будущем или в перспективе. Он ответил, что в данный момент нельзя… Во всяком случае, фюрер считает, что легче иметь дело с англичанами, чем с Советами. В определенный момент, считает фюрер, англичане образумятся… Я склонен считать Сталина более доступным, поскольку Сталин — политик более практического склада, нежели Черчилль. Черчилль — романтичный авантюрист, говорить с которым, взывая к разуму, невозможно».

Именно в этот мрачный период состояния их дел Гитлер и его приспешники стали хвататься за спасительную соломинку: коалиция союзников распадется, Англия и Америка испугаются перспективы вторжения советских армий в Европу и в конечном счете объединятся с Германией, чтобы защитить Старый Свет от большевизма. Гитлер довольно пространно высказался по этому поводу на встрече с Дёницем в августе 1943 года. Теперь же, в сентябре, он обсуждал эту тему с Геббельсом.

«Англичане, — продолжал Геббельс запись в дневнике, — не хотят допустить большевизации Европы ни при каких обстоятельствах… Как только они осознают это… у них останется выбор лишь между большевизмом и некоторым потеплением по отношению к национал-социализму, и они, несомненно, проявят склонность к компромиссу с нами. Сам Черчилль — старый противник большевизма, и его сотрудничество с Москвой сегодня всего-навсего преходящий момент».

Казалось, Гитлер и Геббельс позабыли в этот момент, кто первым начал сотрудничать с Москвой и кто втянул Россию в войну. Подводя итоги беседы с Гитлером о возможности заключения мира, Геббельс писал:

«Рано или поздно нам придется решать вопрос о том, в сторону кого из врагов следует склониться. В истории Германии ей еще ни разу не повезло в войне на два фронта… Не сможет она в конечном счете выстоять и в этой».

Но не слишком ли поздно было размышлять на этот счет? Геббельс вернулся в ставку 23 сентября и во время утренней прогулки с нацистским лидером нашел его гораздо более пессимистично настроенным, чем две недели назад, относительно возможности ведения мирных переговоров с одной из сторон, чтобы затем воевать на одном фронте.

«Фюрер не верит, что в настоящее время можно чего-либо достигнуть путем переговоров. Англия еще достаточно твердо стоит на ногах… На Востоке, естественно, нынешний момент совершенно неблагоприятен… Сталин обладает сейчас преимуществом».

В этот вечер Геббельс обедал с Гитлером наедине.

«Я спросил фюрера, готов ли он вести переговоры с Черчиллем… Он не считает, что переговоры с Черчиллем приведут к какому-либо результату, поскольку тот слишком прочно находится в плену своих враждебных взглядов и, кроме того, движим ненавистью, а не разумом… Фюрер предпочел бы переговоры со Сталиным, но он не думает, что они будут успешными…

Как бы ни сложились обстоятельства, сказал я фюреру, мы должны прийти к урегулированию либо с одной стороной, либо с другой. Рейх еще ни разу не выигрывал войну на два фронта. Поэтому нам следует подумать, как так или иначе покончить с войной на два фронта».

Эта задача была куда сложнее, чем они себе ее представляли, они, кто так легко вверг Германию в войну на два фронта. Но в тот сентябрьский вечер 1943 года, по крайней мере на мгновение, нацистский диктатор избавился наконец от своего пессимизма и предался мечтам о том, каким благом мог бы оказаться мир. По свидетельству Геббельса, он даже заявил, что «жаждет» мира.

Он сказал, что «был бы счастлив снова оказаться в кругу артистов, отправиться вечером в театр, а затем зайти в артистический клуб».

Гитлер и Геббельс не были единственными в Германии, кто теперь, когда война вступила в свой пятый год, размышлял о шансах и путях, ведущих к миру. Разобщенные болтливые антинацистские заговорщики, хотя число их возросло, но оставалось огорчительно малым, снова стали задумываться над прежней проблемой. Они уже ясно видели: хотя армии Гитлера все еще сражались на чужой земле, война проиграна. Большинство из них, но отнюдь не все, неохотно, лишь преодолев угрызения совести, приходили к выводу, что для того, чтобы Германия обрела мир, который открыл бы ей перспективу уцелеть и существовать далее, им придется устранить Гитлера посредством убийства и одновременно уничтожить национал-социализм.

С наступлением 1944 года, когда появилась уверенность, что англо-американские армии начнут вторжение через Ла-Манш еще до конца года, что Красная Армия приблизится к границам самого рейха, а древние города Германии в результате воздушных налетов союзников скоро будут обращены в груды развалин[236], заговорщики решились на отчаянную попытку убить нацистского диктатора и свергнуть его режим, прежде чем он ввергнет Германию в страшную катастрофу. Они сознавали, что времени осталось немного.

Глава 12 Вторжение союзников в Западную Европу и покушение на Гитлера

В течение 1943 года заговорщики предприняли по меньшей мере полдюжины попыток убить Гитлера, одна из которых сорвалась лишь потому, что не взорвалась бомба замедленного действия, заложенная в самолет фюрера во время его полета на русский фронт.

Серьезные изменения произошли в этом году в немецком движении Сопротивления. Его участники отказались делать ставку на фельдмаршалов, ибо они были либо слишком трусливы, либо слишком тупы, чтобы использовать свое положение и военную власть для свержения верховного главнокомандующего. В ноябре 1942 года на тайной встрече в лесу под Смоленском Гёрделер, политический застрельщик немецкого Сопротивления, обратился к фельдмаршалу Клюге, командующему группой армий «Центр» на Востоке, с просьбой сыграть активную роль в ликвидации Гитлера. Нестойкий генерал, только что получивший щедрый подарок от фюрера[237], согласился, но через несколько дней струсил и написал генералу Беку в Берлин, чтобы на него не рассчитывали.

Несколько недель спустя заговорщики попытались убедить генерала Паулюса, 6-я армия которого находилась в то время в окружении под Сталинградом и который по их предположениям глубоко разочаровался в фюрере, допустившем такую катастрофу, выступить с обращением к армии сбросить тирана, который привел четверть миллиона немецких солдат к такому постыдному концу. Личное обращение генерала Бека с этой просьбой к Паулюсу, изложенное в письме, было доставлено летчиком немецких ВВС в осажденный город. Паулюс, как мы видели, отреагировал на это тем, что направил целый поток радиограмм фюреру с выражением верности, и опомнился лишь тогда, когда был доставлен в Москву в качестве военнопленного.

В течение нескольких дней заговорщики, разочаровавшись в Паулюсе, возлагали свои надежды на Клюге и Манштейна, которые после разгрома под Сталинградом вылетели в Растенбург, чтобы потребовать от фюрера передать им командование армиями на русском фронте. В случае успеха этот демарш должен был послужить сигналом к военному перевороту в Берлине. Заговорщики вновь стали жертвой собственных иллюзий. Два фельдмаршала действительно полетели в ставку Гитлера, но лишь для того, чтобы заверить верховного главнокомандующего в своей преданности.

«Нас предали. Мы остались в одиночестве», — с горечью жаловался Бек.

Ему и его друзьям стало очевидно, что не стоит ожидать какой-либо практической помощи от высшего командного состава фронта. В отчаянии они обратились к последнему носителю военной власти — к армии резерва, которую лишь с натяжкой можно было считать армией. Это были формирования рекрутов, проходивших военное обучение, а также различные части из пожилых солдат, стоявшие гарнизонами на охране объектов в рейхе. Тем не менее эти солдаты были вооружены и их общего числа, учитывая, что лучшие части войск СС находились на фронте, было достаточно, чтобы под руководством заговорщиков оккупировать Берлин и другие крупные города после убийства Гитлера. Но у оппозиции все еще не было полного согласия относительно необходимости или даже желательности проведения акции против Гитлера.

Кружок Крейсау, например, неизменно выступал против любых актов насилия. Это была своеобразная, разнородная по составу группа молодых идеалистов-интеллигентов, объединившихся вокруг отпрысков двух наиболее именитых немецких аристократических семей — графа Хельмута Джеймса фон Мольтке, правнучатого племянника того самого фельдмаршала, который привел прусскую армию к победе над Францией в 1870 году, и графа Петера Йорка фон Вартенбурга, прямого потомка знаменитого генерала наполеоновской эпохи, совместно с Клаузевицем подписавшего Тауроггенскую конвенцию с царем Александром I, по которой прусская армия переходила на сторону коалиции и способствовала падению Бонапарта.

Взяв себе название от названия имения Мольтке в Крейсау, расположенного в Силезии, кружок Крейсау стал не конспиративной ячейкой, а дискуссионным клубом[238], члены которого представляли как бы немецкое общество в разрезе, каким оно сложилось в донацистские времена и каким, по их мнению, оно должно было стать после исчезновения нацистского кошмара. В его состав входили два иезуитских священника, два лютеранских пастора, консерваторы и либералы, социалисты, богатые землевладельцы, бывшие профсоюзные лидеры, профессора и дипломаты. Несмотря на различия в происхождении и убеждениях, они смогли выработать общую широкую платформу, которая позволяла им исповедовать интеллектуальные, духовные, этические, философские и в известной мере политические идеи сопротивления Гитлеру. Судя по сохранившимся после них документам (почти все эти люди были повешены еще до окончания войны), намечая планы создания будущего правительства, экономические, социальные и духовные основы нового общества, они преследовали цель установить что-то наподобие христианского социализма, при котором все люди станут братьями, а ужасные пороки времени — извращения человеческого духа — будут исцелены. Идеалы их были благородны, возвышенны и несли на себе налет традиционного немецкого мистицизма.

Но эти возвышенные молодые люди были невероятно пассивны. Они ненавидели Гитлера за тот полный упадок, к которому он привел Германию и Европу, но не стремились свергнуть его. Они считали, что предстоящее поражение Германии решит и этот вопрос, и сосредоточили свое внимание на том, что должно затем последовать. «Для нас… — писал Мольтке, — понятие „Европа после войны“ сводится к тому, как восстановить представление о человеке в душе наших сограждан».

Дороти Томпсон, известная американская журналистка, которая в течение многих лет работала в Германии и хорошо знала ее, обратилась к Мольтке, своему старому и близкому другу, с призывом спуститься на землю с заоблачных высот. Летом 1942 года в серии коротковолновых радиопередач из Нью-Йорка, адресованных Гансу, она умоляла его и его друзей предпринять что-нибудь, чтобы избавиться от своего дьявольского диктатора. «Мы живем не среди святых, а среди обычных людей», — пыталась напомнить ему она.

«Последний раз, когда мы встречались с тобой, Ганс, мы пили чай на той чудесной террасе, что выходит на озеро… Я сказала, что наступит день, когда ты должен будешь показать своими действиями, решительными действиями, чего ты добиваешься. И я помню, как спросила тебя, найдется ли у тебя и твоих друзей достаточно мужества, чтобы действовать…»

Это был острый вопрос, а ответ, судя по всему, оказался таким: Мольтке и его друзья нашли в себе мужество открыто говорить, за что и были казнены, но не действовать. Это ошибка (скорее ошибка ума, а не сердца, ибо все они мужественно приняли ужасную смерть), была главной причиной расхождения между кружком Крейсау и группой заговорщиков Бека—Гёрделера-Хасселя, хотя и они спорили о типе и составе правительства, которое должно было прийти на смену нацистскому режиму. После представительного совещания, состоявшегося 22 января 1943 года в доме Петера Йорка под председательством генерала Бека, который, как отметил в своем дневнике Хассель, «был довольно неуверен и сдержан», произошло несколько встреч между членами группы. Уже в ходе совещания разгорелся жаркий спор между «молодыми и стариками», по терминологии Хасселя, относительно будущей экономической и социальной политики, причем Мольтке схватился с Гёрделером. Хассель считал, что бывший мэр Лейпцига занимал крайне реакционную позицию, и обратил внимание на англосаксонские и пацифистские настроения Мольтке.

Гестапо также обратило внимание на это совещание и на состоявшемся впоследствии суде над его участниками представило удивительно подробный отчет об этих дискуссиях.

Гиммлер, обнаружив заговорщиков, шел по горячим следам, чего никто из них не мог предположить. Но один из парадоксов нашего повествования заключается в том, что в этот момент, то есть в 1943 году, когда надежда на победу была уже утеряна, а поражение казалось неизбежным, по иронии судьбы обладавший мягкими манерами, но кровожадный шеф СС, глава полиции третьего рейха, начал проявлять личный интерес к немецкому Сопротивлению и с некоторыми представителями имел ряд дружеских контактов. И, что характерно для образа мыслей заговорщиков, некоторые из них, в особенности Попитц, теперь видели в Гиммлере вероятного преемника Гитлера! Шеф СС, казавшийся таким фанатично преданным фюреру, осознал это, но почти до самого конца вел двойную игру, в ходе которой погубил многих смелых заговорщиков.

Отныне сопротивление действовало по трем направлениям. Члены кружка Крейсау вели нескончаемые дискуссии о пришествии золотого века. Группа Бека, мыслившая более реалистично, стремилась прикончить Гитлера любым способом и захватить власть. Она поддерживала контакт с Западом, чтобы информировать демократически мыслящих союзников о происходящем, а также выяснить, какого рода мир они готовы заключить в результате переговоров с новым антинацистским правительством[239]. Эти контакты были установлены в Стокгольме и Швейцарии. В шведской столице Гёрделер часто встречался с банкирами Маркусом и Якобом Валленбергами, с которыми его связывала давняя дружба и с которыми он поддерживал деловые и личные контакты в Лондоне. Во время одной из встреч с Якобом Валленбергом в апреле 1942 года Гёрделер убеждал его связаться с Черчиллем. Заговорщики хотели авансом получить от премьер-министра заверения в том, что союзники заключат с Германией мир, если они арестуют Гитлера и свергнут нацистский режим. Валленберг ответил, что, насколько ему известно, от английского правительства получить такие заверения невозможно.

Месяц спустя два лютеранских священника установили прямой контакт с англичанами в Стокгольме. Это были д-р Ганс Шёнфельд, член отдела внешних сношений немецкой евангелической церкви, и пастор Дитрих Бонхеффер, видный церковный деятель и активный заговорщик, который, прослышав, что д-р Джордж Белл, англиканский епископ в Чичестере, прибыл с визитом в Стокгольм, поспешил туда, чтобы с ним встретиться. Заметим, что Бонхеффер совершал поездку инкогнито, по подложным документам, которыми его снабдил полковник Остер из абвера.

Оба пастора проинформировали епископа о планах заговорщиков и так же, как и Гёрделер, поинтересовались, готовы ли западные союзники заключить достойный мир с нацистским правительством после свержения Гитлера. Они просили дать им ответ либо в частном послании, либо в публичном выступлении. Чтобы создать у епископа впечатление, что заговор против Гитлера подготовлен серьезно, Бонхеффер передал ему список имен руководителей заговора — неосторожность, которая впоследствии стоила ему жизни и повлекла за собой расправу над многими.

Это была самая свежая и достоверная информация о немецкой оппозиции и ее планах, оказавшаяся в руках союзников. Епископ Белл незамедлительно передал ее Антони Идену, английскому министру иностранных дел, когда тот возвратился в июне в Лондон. Но Иден, ушедший со своего поста в 1938 году в знак протеста против политики попустительства Гитлеру, проводимой Чемберленом, воспринял информацию скептически. Подобная информация однажды уже поступала к английскому правительству якобы от немецкого подполья еще во времена Мюнхена, но ничего из этого не вышло. Ответа не последовало.

Контакты немецкого подполья с союзниками в Швейцарии осуществлялись в основном через Аллена Даллеса, который возглавлял там Управление стратегических служб США с ноября 1942 года до конца войны. Его основным визитером был Ганс Гизевиус. Он часто ездил в Берн и слыл, как известно, активным заговорщиком. Гизевиус служил в абвере и фактически занимал пост вице-консула при немецком генеральном консульстве в Цюрихе. В его основные функции входило доставлять Даллесу сообщения от Бека и Гёрделера и держать его в курсе подготовки различных заговоров против Гитлера. Среди других немецких посетителей Даллеса были д-р Шёнфельд и Тротт цу Зольц, причем последний являлся членом кружка Крейсау и одновременно участником заговора. Однажды он совершил поездку в Швейцарию, чтобы предупредить Даллеса о том, что если западные демократии откажутся рассматривать возможность подписания достойного мира с антинацистским режимом в Германии, то заговорщики обратятся к Советской России. Даллес отнесся к этому с пониманием, однако не дал каких-либо заверений.

Можно только удивляться лидерам немецкого Сопротивления, которые проявляли такую настойчивость в достижении мирного соглашения с Западом и такую нерешительность в избавлении от Гитлера. Казалось, раз они считают нацизм таким чудовищным злом, как они о том постоянно заявляли, безусловно, искренне, им следовало бы сосредоточиться на устранении его независимо от того, как станет относиться к их новому режиму Запад. Создается впечатление, что большое число этих добропорядочных немцев слишком легко поддались искушению обвинить весь мир в своих собственных неудачах, подобно тому, как некоторые из них навлекли на Германию беды после поражения в первой мировой войне и даже способствовали приходу к власти Гитлера.

В феврале 1943 года Гёрделер сообщил Якобу Валленбергу в Стокгольме, что они «подготовили план переворота, намеченного на март». План у них действительно был. Операцию, получившую название «Вспышка», разработали в течение января — февраля генералы Фридрих Ольбрихт, начальник общего управления сухопутных войск, и фон Тресков, начальник штаба группы армий «Центр» в России под командованием Клюге. Ольбрихт, глубоко религиозный человек, лишь недавно присоединился к заговору, но в силу своего нового назначения быстро занял в нем ключевое место. Как заместитель генерала Фридриха Фромма, командующего армией резерва, он имел возможность направлять действия гарнизонов в Берлине и других крупных городах рейха в интересах заговорщиков. Сам Фромм, как и Клюге, к этому времени полностью разочаровался в фюрере, но не считался достаточно надежным человеком, чтобы посвятить его в заговор.

«Мы готовы. Настало время для „Вспышки“», — сообщил Ольбрихт в конце февраля молодому Фабиану Шлабрендорфу, младшему офицеру в штабе генерала Трескова. В начале марта заговорщики собрались на последнее совещание в Смоленске, в штабе группы армий «Центр». Хотя адмирал Канарис, шеф абвера, и не участвовал в операции, он был в курсе событий и способствовал организации совещания, прихватив с собой в Смоленск на самолете офицеров штаба Ганса фон Донаньи и генерала Эрвина Лахузена — якобы на совещание офицеров разведки вермахта. Лахузен, бывший офицер разведки австрийской армии и единственный из заговорщиков абвера, переживший войну, привез с собой несколько бомб.

Шлабрендорф и Тресков после многочисленных испытаний пришли к выводу, что немецкие бомбы замедленного действия непригодны. Их взрыватели, как объяснил позднее молодой офицер, издавали перед взрывом низкий шипящий звук, который их выдавал. Англичане, как выяснилось, разработали более удачные бомбы этого типа. «Перед взрывом они не производили никакого шума», — отметил Шлабрендорф. Значительное число подобных подрывных устройств самолеты английских ВВС сбрасывали для своей агентуры в оккупированной Европе в целях проведения диверсий. Одно из них было использовано для покушения на Гейдриха. В распоряжении абвера имелось несколько таких бомб, которые теперь были переданы заговорщикам. Разработанный на совещании в Смоленске план состоял в том, чтобы заманить Гитлера в штаб группы армий и там покончить с ним. Это в свою очередь должно было послужить сигналом для переворота в Берлине.

Заманить же в ловушку верховного главнокомандующего, который с подозрительностью относился к большинству своих генералов, было делом непростым. Но Тресков уговорил своего старого друга генерала Шмундта, тогдашнего адъютанта Гитлера, обработать своего шефа. Фюрер некоторое время колебался, несколько раз отменял поездку, пока наконец не дал твердого согласия прибыть в Смоленск 13 марта 1943 года. Сам Шмундт ничего не знал о заговоре.

Тем временем Тресков энергично принялся убеждать Клюге взять в свои руки операцию по устранению Гитлера. Он подал фельдмаршалу мысль разрешить подполковнику барону фон Безелагеру[240], который командовал кавалерийским подразделением при штабе, использовать его для ликвидации Гитлера и его личной охраны, как только они прибудут в Смоленск. Безелагер охотно согласился. Чтобы начать действовать, ему требовалось одно — получить приказ от фельдмаршала, но колеблющийся командующий не смог заставить себя отдать этот приказ. Поэтому Тресков и Шлабрендорф решили взять все в свои руки. Они попросту поместят бомбу замедленного действия в самолет Гитлера перед обратным вылетом. «Сходство с несчастным случаем, — объяснял позднее Шлабрендорф, — позволило бы избежать политических издержек убийства. Ибо в то время у Гитлера было еще много последователей, которые после такого события могли оказать сильное противодействие нашему мятежу».

Дважды — днем и вечером 13 марта — после прибытия Гитлера два антинацистски настроенных офицера готовы были поддаться искушению изменить план и взорвать бомбу: сначала в кабинете Клюге, где Гитлер беседовал с генералами армейской группы, а позднее в офицерской столовой, где для них был устроен ужин[241]. Но такое изменение плана привело бы к гибели ряда тех самых генералов, которые, освободившись от присяги на верность фюреру, должны были содействовать заговорщикам в захвате власти в рейхе.

Оставалась еще проблема — пронести бомбу в самолет фюрера, который должен был взлететь сразу после обеда. Шлабрендорф собрал то, что он назвал двумя взрывпакетами, завернул так, чтобы это походило на две бутылки коньяка. За обедом Тресков невинно спросил полковника Гейнца Брандта из главного штаба сухопутных войск, находившегося в числе сопровождавших Гитлера лиц, не окажет ли он любезность, не захватит ли с собой презент — две бутылки коньяка для своего старого друга генерала Хельмута Штиффа[242] начальника оргуправления главного командования сухопутных войск. Ничего не подозревавший Брандт сказал, что будет рад исполнить просьбу.

На аэродроме Шлабрендорф, нервно просунув палец в небольшое отверстие в свертке, запустил механизм замедленного действия и вручил посылку Брандту, входившему в самолет фюрера. Взрывное устройство было сконструировано довольно хитро — в него был встроен часовой механизм. Молодой офицер нажал на кнопку — она раздавила небольшую ампулу с химическим раствором, который разъедал проволочку, удерживавшую сжатую пружину. Когда проволочка обрывалась, пружина ударяла по бойку, а тот ударял по детонатору, подрывавшему бомбу. Взрыв, как объяснял Шлабрендорф, должен был произойти вскоре после того, как Гитлер пролетит Минск, примерно через тридцать минут после взлета в Смоленске. Дрожа от возбуждения, Шлабрендорф позвонил в Берлин и кодом предупредил заговорщиков о том, что «Вспышка» началась. Затем он и Тресков, затаив дыхание, стали ждать грандиозной новости. Они предполагали, что первое известие поступит по радио от одного из истребителей, сопровождавших самолет фюрера, и вели счет минутам. Прошло двадцать, тридцать, сорок минут, час… Однако известий все не поступало. Прошло более двух часов, прежде чем поступило обычное сообщение. Оно гласило, что самолет Гитлера приземлился в Растенбурге.

«Мы были ошеломлены и не могли постичь причину неудачи, — рассказывал позднее Шлабрендорф. — Я немедленно позвонил в Берлин и условной фразой сообщил, что попытка провалилась. Затем мы с Тресковом посоветовались, что предпринять далее. Мы оба были глубоко потрясены. Положение казалось достаточно серьезным, поскольку попытка не удалась. Однако оно ухудшилось бы после обнаружения бомбы, которая безошибочно вывела бы следствие на нас, а это повлекло бы гибель широкого круга прямых участников заговора».

Но бомба так и не была обнаружена. В тот же вечер Тресков позвонил полковнику Брандту и между прочим поинтересовался, нашлось ли у него время передать сверток генералу Штиффу. Брандт ответил, что у него еще руки до этого не дошли. Тогда Тресков попросил его не беспокоиться, поскольку в бутылках не тот коньяк, и заверил, что Шлабрендорф приедет завтра по делам и заодно прихватит поистине отменный коньяк, тот, который он и намеревался послать.

Собрав все мужество, Шлабрендорф отправился в ставку Гитлера и обменял пару бутылок коньяка на бомбу. Позднее он рассказывал:

«Я до сих пор с ужасом вспоминаю, как Брандт передал мне сверток, тряхнув его, и как я похолодел, ожидая запоздалого взрыва. Притворившись спокойным, я взял бомбу и тут же вышел к машине. Нажав на газ, двинулся к соседнему железнодорожному разъезду Коршен».

Там он сел в ночной поезд на Берлин и, запершись в купе, разобрал бомбу. При этом быстро обнаружилось, что случилось, точнее, почему ничего не случилось.

«Механизм сработал: маленькая ампула была раздавлена, жидкость разъела проволочку, боек пробил капсюль, но детонатор не воспламенился».

Разочарованные, но не обескураженные берлинские заговорщики решили готовить новое покушение на Гитлера. И вскоре подходящий случай подвернулся. 21 марта Гитлер в сопровождении Геринга, Гиммлера и Кейтеля должен был присутствовать в Цойгхаусе, в Берлине, на поминовении павших героев. Представлялась возможность разделаться не только с фюрером, но и с его ближайшими пособниками. Как позднее отметил начальник разведки при штабе Клюге полковник барон фон Герсдорф, это был шанс, который дважды не повторяется. Именно Герсдорфу поручил Тресков бросить бомбу. На этот раз, однако, пришлось бы жертвовать жизнью. План заключался в том, что полковник, спрятав в карман шинели две бомбы, должен был взвести их, встать во время церемонии как можно ближе к Гитлеру и взорвать фюрера и его окружение, отправив всех, в том числе и самого себя, на тот свет. Герсдорф проявил мужество и добровольно выразил готовность пожертвовать собой.

Вечером 20 марта он встретился со Шлабрендорфом в его номере в берлинском отеле «Эдем». Шлабрендорф принес две бомбы со взрывателями, установленными на десять минут. Но ввиду низкой температуры в застекленном дворе Цойгхауса взрыв мог произойти лишь через 15–20 минут. По программе церемонии после произнесения речи Гитлер в течение получаса знакомился на этом же дворе с организованной штабом Герсдорфа выставкой русской трофейной техники. Выставка была единственным местом, где полковник мог подойти к Гитлеру достаточно близко, чтобы убить его.

Позднее Герсдорф рассказывал, что там произошло:

«На следующий день я пронес в обоих карманах шинели по бомбе со взрывателем, установленным на 10 минут. Я стремился подойти как можно ближе к Гитлеру, чтобы взрыв разнес его в клочья. Когда Гитлер… вошел в выставочный зал, Шмундт пересек помещение и подошел ко мне, чтобы сказать, что на осмотр экспонатов отводится от восьми до десяти минут. Таким образом, осуществить покушение снова оказалось невозможно, поскольку даже при нормальной температуре требовалось не менее десяти минут, чтобы сработал взрыватель. Это изменение программы в последнюю минуту было типичным для Гитлера приемом самосохранения, который снова спас ему жизнь»[243].

Находясь в Смоленске, генерал Тресков, по словам Герсдорфа, с тревогой и надеждой слушал радиопередачу об этой церемонии, держа в руках секундомер. Когда диктор сказал, что Гитлер покинул зал выставки через восемь минут после того, как вошел туда, генерал понял, что сорвалась еще одна попытка покушения.

По меньшей мере было предпринято три «шинельных» попытки, как называли их заговорщики, и каждая из них, как мы убедимся, оканчивалась неудачей.

В начале 1943 года в Германии произошло еще одно стихийное выступление, хотя и небольшое по масштабу. Оно помогло поднять упавший было дух Сопротивления, все попытки которого устранить Гитлера до сих пор кончались провалом. Это также послужило предупреждением, насколько беспощаден нацистский режим в своем стремлении подавить малейшее проявление оппозиции.

Как мы видели, в начале тридцатых годов из среды студентов немецких университетов выходили самые фанатичные нацисты. Но десятилетие гитлеровского правления привело к массовому разочарованию, обострившемуся в результате неспособности Германии выиграть войну, особенно в начале 1943 года, после катастрофы под Сталинградом. Очагом студенческих выступлений стал университет в Мюнхене — городе, породившем нацизм. Возглавили их 25-летний студент-медик Ганс Шолль и его сестра Софья, 21 года, изучавшая биологию. Идейным руководителем стал Курт Хубер, профессор философии. Посредством так называемых «Писем белой розы» они вели антинацистскую пропаганду и в других университетах. Им удалось установить связи с заговорщиками в Берлине. Однажды, в феврале 1943 года, гаулейтер Баварии Пауль Гислер, которому гестапо доставило пачку писем, созвал студентов и объявил, что юноши, признанные негодными по своему физическому состоянию для военной службы (годные были призваны в армию), отныне будут заниматься более полезным для войны делом, и, плотоядно улыбаясь, добавил, что студенткам придется ежегодно рожать по ребенку на благо фатерланда. Если же иные девицы не обладают достаточным очарованием, чтобы найти себе партнера, он пообещал приставить к каждой из них по одному из своих подчиненных для в высшей степени приятного времяпрепровождения. Выходцы из Баварии славятся своим грубоватым юмором, но эта откровенная пошлость вывела студентов из терпения. Их крики заглушили голос гаулейтера, его вытолкали из зала вместе с гестаповцами и эсэсовцами, которым было поручено его охранять. Вечером впервые на улицах Мюнхена прошли антинацистские студенческие демонстрации. Студенты во главе с братом и сестрой Шолль стали распространять листовки, открыто призывавшие немецкую молодежь к восстанию. 19 февраля какой-то служащий с соседней стройки видел, как Ганс и Софья Шолль разбрасывали листовки с балкона университета, и донес на них в гестапо.

Расправа была скорой и необычайно жестокой. Доставленные в наводивший страх Народный суд под председательством Роланда Фрейслера (о нем речь пойдет ниже), самого зловещего и кровожадного после Гейдриха нациста в третьем рейхе, они были признаны виновными в измене и приговорены к смерти. С Софьей Шолль в гестапо обращались так жестоко, что в суд она была доставлена со сломанной ногой. Но дух ее не был сломлен. На свирепые угрозы Фрейслера она отвечала совершенно спокойно: «Вы так же хорошо знаете, что война проиграна. Почему же вы настолько трусливы, что не хотите признать этого?» Прихрамывая, она на костылях поднялась на эшафот и умерла так же гордо и мужественно, как и ее брат. Профессор Хубер и еще несколько студентов были казнены через несколько дней.

Все это послужило предостережением заговорщикам в Берлине, напомнило им, что неосторожность некоторых их руководителей могла стать источником опасности для остальных. Сам Гёрделер отличался крайней болтливостью. Попытки Попитца прощупать Гиммлера и других высокопоставленных офицеров на предмет присоединения к заговору были чрезвычайно рискованными. Неподражаемый Вайцзекер, который после войны любил изображать себя этаким стойким бойцом Сопротивления, так испугался, что порвал всякие отношения со своим близким другом Хасселем, обвинив его вместе с фрау фон Хассель в «непостижимом неблагоразумии», ведь он предупреждал, что за ними тайно следило гестапо[244].

Гестапо вело слежку за многими, особенно за беззаботным и самоуверенным Гёрделером. Но удар, который оно нанесло по заговорщикам сразу после злополучного марта 1943 года, когда провалились две попытки убить Гитлера, по иронии судьбы был результатом не столько умелой слежки, сколько соперничества между двумя разведслужбами: абвера вермахта и гиммлеровского РСХА — главного управления имперской безопасности, которое руководило секретной службой СС и которое стремилось сместить адмирала Канариса и подчинить себе находившийся в его ведении абвер.

Осенью 1942 года мюнхенский делец по имени Шмидтхубер был арестован за контрабандный провоз валюты в Швейцарию. В действительности он был агентом абвера, а деньги, которые он долгое время провозил через границу, поступали группе еврейских беженцев в Швейцарии. Для немца третьего рейха это считалось тягчайшим преступлением, даже если он был агентом абвера. Когда Канарис оказался бессилен прикрыть дело Шмидтхубера, агент начал рассказывать гестапо все, что ему было известно об абвере. Он указал на Ганса Донаньи, который вместе с полковником Остером входил в ядро заговорщиков. Одновременно он сообщил сотрудникам Гиммлера о миссии д-ра Йозефа Мюллера в Ватикан в 1940 году, когда через папу римского был установлен контакт с англичанами. Он сообщил о визите пастора Бонхеффера к епископу Чичестерскому в Стокгольм в 1942 году по подложному паспорту, выданному абвером. Он намекнул на замыслы Остера по устранению Гитлера.

После расследования, продолжавшегося не один месяц, гестапо приступило к действиям. 5 апреля 1943 года Донаньи, Мюллер и Бонхеффер были арестованы, а Остер, который сумел уничтожить большую часть компрометирующих бумаг, был вынужден уйти в декабре в отставку.

Его посадили под домашний арест в Лейпциге[245]. Это был сокрушительный удар по заговору. Как отзывался об Остере Шлабрендорф, он обладал ясным умом, был невозмутим в минуту опасности и с 1938 года являлся одной из ключевых фигур среди пытавшихся устранить Гитлера. Донаньи, юрист по профессии, стал его изобретательным помощником. Протестант Бонхеффер, католик Мюллер не только придали движению Сопротивления большую духовную силу, но и подали примеры личного мужества, когда выполняли различные миссии за границей и когда даже под пытками, которым их подвергали, отказывались выдать своих товарищей.

Но самой серьезной в связи с упразднением абвера была утрата заговорщиками «крыши» и надежной связи как друг с другом, так и с колеблющимися генералами и друзьями на Западе.

Другие следы, на которые напали гиммлеровские ищейки, позволили вывести абвер и его шефа Канариса из игры в течение нескольких месяцев.

Одной из таких находок оказался аристократический салон, известный в нацистских кругах под названием «Чайный салон фрау Зольф». Произошло это 10 сентября 1943 года. Фрау Анна Зольф, вдова бывшего министра колоний в правительстве Вильгельма И, который был также послом Германии в Японии во времена Веймарской республики, долго стояла во главе антинацистского салона в Берлине. Сюда часто наведывались именитые гости, в числе которых были графиня Ханна фон Бредов, внучка Бисмарка, граф Альбрехт фон Берншторф, племянник немецкого посла в Соединенных Штатах во время первой мировой войны, отец Эркслебен, известный иезуитский священник, Отто Кип, важный чиновник в министерстве иностранных дел, которого уволили с поста генерального консула в Нью-Йорке за присутствие на званом обеде в честь профессора Эйнштейна, но затем восстановили на дипломатической службе, а также Елизавета фон Тадден, блестящая и глубоко религиозная дама, которая содержала известную женскую школу в Вейнблингене близ Гейдельберга.

На чай к фрау Зольф 10 сентября фрейлейн фон Тадден привела с собой молодого симпатичного доктора из Швейцарии по имени Рексе, который имел практику при госпитале Шарите (благотворительное учреждение) в Берлине, руководимом профессором Зауэрбрухом. Подобно большинству швейцарцев, д-р Рексе высказывал резкие антинацистские суждения, в чем нашел поддержку у других гостей, особенно у Кипа. Незадолго до того, как чаепитие завершилось, добрый доктор вызвался доставить любые вести или письма, которые фрау Зольф и ее гости пожелали бы послать своим друзьям в Швейцарии — немецким эмигрантам-антифашистам, английским или американским дипломатам. Предложение нашло отклик у многих.

К несчастью для них, д-р Рексе оказался агентом гестапо, которому он и передал несколько компрометирующих писем, как и отчет о чае.

Граф фон Мольтке узнал об этом через друга в министерстве авиации, который подслушал несколько телефонных разговоров между швейцарским доктором и гестапо. Он быстро предупредил своего друга Кипа, а тот в свою очередь остальных гостей салона фрау Зольф. Но у Гиммлера теперь были в руках улики. Он ждал четыре месяца, чтобы расставить пошире свои сети и пустить улики в ход. 12 января все присутствовавшие на чае были арестованы, отданы под суд и казнены, за исключением фрау Зольф и ее дочери, графини Баллештрем[246]. Фрау Зольф и ее дочь были заключены в Равенсбрюк и чудом избежали смерти[247]. Граф фон Мольтке, замешанный в этом деле вместе со своим другом Кипом, также был арестован. Но это было не единственное последствие ареста Кипа. Отзвуки этого дела докатились даже до Турции и предопределили ликвидацию абвера и передачу его функций Гиммлеру.

Среди антинацистски настроенных друзей Кипа были Эрих Вермерен и его потрясающе красивая жена, графиня Элизабет фон Плеттенберг, которые, подобно другим противникам режима, поступили на службу в абвер и работали там в качестве его агентов в Стамбуле. Для допроса по делу Кипа гестапо вызвало обоих в Берлин. Зная, что их ждет, они отказались повиноваться. В начале февраля 1944 года они вошли в контакт с английской секретной службой и были переброшены в Каир, а оттуда — в Англию.

В Берлине посчитали, хотя это оказалось неправдой, что Вермерены скрылись, прихватив с собой все секретные коды абвера, которые передали англичанам. Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Гитлера. Вслед за арестами Донаньи и других сотрудников абвера, принимая во внимание его растущие подозрения против самого Канариса, 18 февраля 1944 года фюрер приказал упразднить абвер, а его функции передать РСХА. Таким образом, Гиммлер, борьба которого с офицерским корпусом началась с подтасовки обвинений против генерала Фрича еще в 1938 году, смог написать на свой счет еще одно очко. В соответствии с этим решением вооруженные силы лишались собственной разведки, а Гиммлер получил еще большую власть над генералами. Оно являлось новым ударом по заговорщикам, которые лишились возможности хоть как-то использовать секретную службу для продолжения своей работы[248].

Они по-прежнему не прекращали своих попыток убить Гитлера. В период с сентября 1943 года по январь 1944 года было организовано еще полдюжины покушений. В августе Якоб Валленберг прибыл в Берлин для встречи с Гёрделером, который уверил его, что все готово к перевороту в сентябре и что Шлабрендорф направится затем в Стокгольм на встречу с представителем Черчилля для ведения переговоров о мире. «Я ждал наступления сентября с большой тревогой, — рассказывал позднее шведский банкир Аллену Даллесу. — Он прошел без каких-либо событий».

Месяц спустя генерал Штифф, острый на язык горбун, тот самый, которому Тресков посылал две бутылки «коньяка» и которого позднее Гиммлер назвал «ядовитым карликом», согласился организовать доставку бомбы замедленного действия на дневное совещание Гитлера в Растенбурге, но в последний момент струсил. А через несколько дней его склад английских бомб, которые он получил от абвера и спрятал под сторожевой башней в обнесенном колючей проволокой дворе ставки, взорвался, и лишь благодаря тому, что расследование этого происшествия Гитлер возложил на полковника абвера Вернера Шрадера, участника заговора, заговорщики не были раскрыты.

В ноябре была предпринята еще одна «шинельная» попытка. Для показа новой армейской шинели и предметов снаряжения, которые разрабатывались по приказу Гитлера и которые теперь он хотел увидеть, прежде чем утвердить для массового пошива, заговорщики выбрали в качестве манекена 24-летнего пехотного капитана Акселя фон дем Бусше. Во избежание неудачи, которая постигла Герсдорфа, Бусше решил спрятать в карманах образца шинели две немецкие бомбы, взрывавшиеся через несколько секунд после установки запала. Его план состоял в том, чтобы обхватить Гитлера в момент показа и подорваться вместе с ним.

Однако накануне показа бомба союзников, сброшенная во время воздушного налета, уничтожила все образцы одежды, и Бусше вернулся в свою роту на русском фронте. Вновь в ставке Гитлера он появился в декабре, чтобы во второй раз показать образцы военной формы, но фюрер неожиданно выехал на рождественские праздники в Берхтесгаден. А вскоре Бусше получил тяжелое ранение на фронте, и потому вместо него прислали другого молодого пехотного офицера. Это был Генрих фон Клейст, сын Эвальда фон Клейста, одного из старейших заговорщиков[249]. Демонстрация моделей была назначена на 11 февраля 1944 года, однако фюрер по какой-то причине не прибыл (как утверждает Даллес, из-за воздушного налета).

К этому времени заговорщики пришли к выводу, что тактика Гитлера постоянно менять свои программы требовала коренного пересмотра их собственных планов[250]. Они пришли к выводу, что реально рассчитывать на встречу с Гитлером можно лишь во время проводимых им дважды в день военных совещаний (советов) с генералами из верховного главнокомандования и штаба сухопутных войск (ОКВ и ОКХ). И ликвидировать его следует непременно на одном из них. 26 декабря 1944 года молодой офицер по имени Штауфенберг, замещавший генерала Ольбрихта, прибыл в ставку в Растенбурге на дневное совещание, где должен был доложить о ходе подготовки пополнений для армий. В его портфеле лежала бомба замедленного действия. Совещание было отменено: Гитлер уехал отмечать Рождество в Оберзальцберге.

Это была первая попытка подобного рода со стороны красивого молодого подполковника, но не последняя, ибо Клаус Филип Шенк, граф фон Штауфенберг, был тем человеком, в котором заговорщики нашли наконец единомышленника. С этого момента он не только возложит на себя миссию по ликвидации Гитлера единственным казавшимся теперь возможным способом, но и вдохнет новую жизнь в сам заговор, став его фактическим, хотя отнюдь не номинальным главой.

Для профессионального армейского офицера это был человек удивительно одаренный. Родился он в 1907 году в старинной знатной семье из Южной Германии. По линии матери, графини фон Укскулль-Гилленбрандт, он приходился праправнуком Гнейзенау, одному из героев освободительной антинаполеоновской войны, ставшему совместно с Шарнхорстом основателем прусского генерального штаба, и потомком Йорка фон Вартенбурга, другого прославленного генерала эпохи Бонапарта. Отец Клауса был гофмейстером последнего короля Вюртемберга. Семья была дружной, приверженной римско-католической церкви и высокообразованной. В такой семье и в такой атмосфере вырос Клаус. По свидетельству всех, кто его знал, он обладал не только редкой красотой и отличным телосложением, но и блестящим, пытливым умом и рассудительностью. Он увлекался различными видами спорта, особенно любил лошадей, интересовался искусством и литературой, был начитан в разных областях, а в юности испытал на себе влияние известного поэта Стефана Георга и его романтического мистицизма. Одно время молодой человек хотел стать профессиональным музыкантом, затем увлекся архитектурой, но в 1926 году, в возрасте 19 лет, пошел на службу в армию кадетом — офицером прославленного 17-го Бамбергского кавалерийского полка.

В 1936 году он был направлен в военную академию в Берлине, где его блестящая эрудиция привлекла к нему внимание как преподавателей, так и высшего командования. Два года спустя, окончив академию, молодой офицер получил назначение в генеральный штаб. Монархист в душе, как и большинство офицеров его выпуска, он не был противником национал-социализма. Первые сомнения относительно Гитлера, очевидно, зародились у него в связи с еврейскими погромами 1938 года. Сомнения эти усилились, когда летом 1939 года он увидел, как фюрер втягивает Германию в войну, которая могла стать затяжной, обернуться страшными потерями и в конечном счете поражением.

Тем не менее с началом войны он включился в нее с присущей ему энергией, быстро выдвинулся как офицер штаба 6-й танковой дивизии генерала Гёпнера, участвовавшей в кампаниях в Польше и во Франции. Судя по всему, именно в России Штауфенберг полностью разуверился в третьем рейхе. В июне 1940 года его перевели в штаб главного командования сухопутных войск (ОКХ), как раз перед наступлением на Дюнкерк. Когда началась война с Россией, он первые полтора года находился преимущественно на советской территории, где среди прочих дел помогал сколачивать русские «добровольческие» части из военнопленных. В это время, по свидетельству друзей, Штауфенберг считал, что, пока немцы будут избавляться от гитлеровской тирании, эти русские формирования можно использовать для свержения тирании сталинской. Вероятно, в этом сказалось влияние гуманистических идей поэта Стефана Георга. Зверства СС в России, не говоря уже о прямом приказе Гитлера расстреливать большевистских комиссаров, открыли Штауфенбергу глаза на то, каков на самом деле хозяин, которому он служит. По воле случая в России он встретил двух ведущих заговорщиков, решивших покончить с этим хозяином, — генерала фон Трескова и Шлабрендорфа. Последний рассказывал: потребовалось всего несколько встреч со Штауфенбергом, чтобы понять, что это свой человек. Он стал активным заговорщиком.

Но хотя Штауфенберг был лишь младшим офицером, он вскоре убедился, что фельдмаршалы слишком нерешительны, если не сказать, слишком трусливы, чтобы предпринять хоть что-нибудь для упразднения Гитлера или прекращения ужасающего истребления евреев, русских и военнопленных на оккупированной территории. Ничем не оправданная катастрофа под Сталинградом вызвала у него отвращение. Сразу по ее окончании, в феврале 1943 года, он попросил направить его на фронт, был назначен в штаб 10-й танковой дивизии в Тунисе и прибыл туда к моменту завершения боев за Кассеринский перевал, в которых его дивизия вышибла оттуда американцев.

7 апреля его автомобиль наскочил на минное поле. Некоторые утверждают, что он был также атакован низко летящим самолетом союзников. Штауфенберга тяжело ранило: он потерял левый глаз, правую руку и два пальца на левой и получил ранения в голову, возле левого уха, и в колено. В течение нескольких недель казалось, что он полностью лишится зрения, если останется в живых. Но в мюнхенском госпитале под квалифицированным наблюдением профессора Зауэрбруха его вернули к жизни. Любой другой человек на его месте подал бы в отставку и отказался бы от участия в заговоре. Но уже в середине лета он писал генералу Ольбрихту, после упорных упражнений научившись держать ручку тремя пальцами левой руки, что рассчитывает вернуться на военную службу через три месяца. Пока он поправлялся, у него было достаточно времени для размышлений, и он пришел к выводу, что, несмотря на свои увечья, обязан взять на себя священную миссию.

«Я чувствую, что должен теперь что-то предпринять, чтобы спасти Германию, — сказал он своей жене, графине Нине, матери четырех маленьких детей, когда она приехала в госпиталь навестить его. — Мы, офицеры генерального штаба, обязаны взять на себя свою долю ответственности».

К концу сентября 1943 года он вернулся в Берлин в чине подполковника и получил назначение на должность начальника штаба у генерала Ольбрихта, в управлении сухопутных войск. А вскоре он, используя три пальца здоровой руки, начал учиться обращению с имевшимися в абвере бомбами английского производства. Но этим он не ограничился. Ясность мышления, религиозность, незаурядный организаторский талант вселили решимость в заговорщиков, однако породили и определенные разногласия, поскольку Штауфенберга не удовлетворял тот громоздкий, консервативный, бесцветный режим, который намеревались установить в Германии после падения национал-социализма престарелые, с заскорузлым умом, руководители заговора Бек, Гёрделер и Хассель.

Отличаясь большей практичностью, чем его друзья из кружка Крейсау, Штауфенберг ратовал за учреждение новой, динамичной социал-демократии и настаивал на том, чтобы в намечаемый состав антинацистского кабинета были включены его новый друг Юлиус Лебер, блестящий социалист, и бывший профсоюзный лидер Вильгельм Лойшнер — активные и деятельные участники заговора. Возникли серьезные разногласия, но Штауфенберг быстро доказал свое превосходство над политическим руководством готовящегося переворота.

В равной мере он добился успеха в отношениях с большинством военных лиц. Он признал генерала Бека их номинальным лидером и с восхищением относился к бывшему начальнику генерального штаба. Однако по возвращении в Берлин он увидел, что Бек после сложной онкологической операции превратился в подобие прежнего Бека: усталый, утративший боевой дух, не выработавший определенной политической концепции, он всецело полагался на Гёрделера. Прославленное в военных кругах имя Бека могло бы сослужить пользу при осуществлении путча, но для активного вовлечения в него войск и управления ими следовало мобилизовать молодых офицеров, находившихся в действующей армии. Вскоре Штауфенберг собрал вокруг себя большинство ключевых фигур из числа тех, кто был ему нужен.

Помимо Ольбрихта, его начальника, это были генерал Штифф, глава организационного управления сухопутных войск (ОКХ); генерал Эдуард Вагнер, первый генерал-квартирмейстер сухопутных войск; генерал Эрих Фельгибель, начальник службы связи при верховном главном командовании (ОКВ); генерал Фриц Линдеман, начальник артиллерийско-технического управления; генерал Пауль фон Хазе, начальник берлинской комендатуры (он мог выделить войска для захвата Берлина); полковник барон фон Рённе, начальник отдела иностранных армий, и его начальник штаба — капитан граф фон Матюшка.

К числу заговорщиков примыкали еще два или три занимавших ключевые должности генерала, чьим начальником был Фриц Фромм, фактический командующий армией резерва, который, подобно Клюге, постоянно менял свои взгляды и на которого нельзя было полагаться всерьез.

В рядах заговорщиков не было ни одного фельдмаршала из состоявших на действительной службе. Фельдмаршала фон Вицлебена, который одним из первых примкнул к заговору, намечали на должность главнокомандующего вооруженными силами, но пока он числился в резерве и не имел в своем подчинении войск. Прозондировали и фельдмаршала фон Рундштедта, который в то время командовал всеми войсками на Западе, однако он не пожелал нарушить присягу, данную фюреру, — так, по крайней мере, объяснил он свою позицию (впрочем, как и блестящий, но склонный к авантюризму фельдмаршал фон Манштейн).

В начале 1944 года, еще не зная о существовании Штауфенберга, один очень активный и популярный фельдмаршал проявил что-то вроде готовности примкнуть к заговорщикам. Это был Роммель. Его вступление в заговор против Гитлера явилось большой неожиданностью для руководителей Сопротивления и не встретило одобрения со стороны большинства из них. Они считали Лису Пустыни нацистом, приспособленцем, явно добивавшимся расположения Гитлера, а теперь покидавшим его, поскольку стало ясно, что война проиграна.

В январе 1944 года Роммель был назначен командующим группой армий «Б» на Западе — основной группировкой сил, которая должна была отразить вторжение англо-американских войск в Европу через Ла-Манш. Во Франции он начал часто встречаться с двумя старыми друзьями: генералом Александром фон Фалькенхаузеном, военным губернатором Бельгии и Северной Франции, и генералом Карлом Генрихом фон Штюльпнагелем, военным губернатором Франции. Оба генерала к тому времени вступили в антигитлеровский заговор и постепенно втягивали в него Роммеля. Им помогал д-р Карл Штрёлин, давнишний друг Роммеля, обер-бургомистр Штутгарта, который, подобно многим действующим в этой истории лицам, числился в свое время ярым нацистом, а теперь, когда угроза поражения нависла над Германией, включая его родной город, который быстро превращался в груду развалин в результате бомбардировок союзников, стал по-новому оценивать происходящее. Ему в свою очередь помог вступить на этот путь д-р Гёрделер, убедивший его в августе 1943-го принять участие в составлении меморандума возглавляемому теперь Гиммлером министерству внутренних дел, в котором они совместно потребовали прекратить преследования евреев и христианской церкви, восстановить гражданские права и юридическую систему, независимые от контроля со стороны нацистской партии и гестапо. Через фрау Роммель Штрёлин привлек к меморандуму внимание фельдмаршала, на которого меморандум произвел, очевидно, впечатление.

В конце февраля 1944 года эти два человека встретились в доме Роммеля в Херрлингене близ Ульма, где между ними состоялся откровенный разговор.

«Я сказал ему, — вспоминал позднее бургомистр, — что ряд старших офицеров армии на Восточном фронте предлагают арестовать Гитлера и вынудить его объявить по радио об отречении. Роммель одобрил эту идею.

Я даже сказал ему, что он — наш самый выдающийся и популярный генерал, уважаемый за границей более, чем кто-либо другой. „Вы — единственный, — сказал я, — кто способен предотвратить гражданскую войну в Германии. Вы должны связать свое имя с нашим движением“.

Роммель сначала заколебался, но в конце концов согласился. „Я считаю, — сказал он Штрёлину, — что мой долг прийти на помощь Германии во имя ее спасения“.

На этой встрече и на всех последующих, где присутствовали Роммель и заговорщики, он возражал против убийства Гитлера не по моральным, а по практическим соображениям. По его мнению, убить диктатора — значит превратить его в мученика. Он настаивал на том, чтобы армия арестовала Гитлера и привлекла его к суду за преступления против немецкого народа и народов оккупированных стран».

Как раз в это время судьба распорядилась так, что на Роммеля повлияла еще одна личность. Ею оказался генерал Ганс Шпейдель, назначенный 15 апреля 1944 года начальником штаба фельдмаршала. Шпейдель, как и его сподвижник по заговору Штауфенберг, хотя они и принадлежали к совершенно различным группировкам, не был обычным армейским офицером. Он был не только солдатом, но и философом (диплом доктора философии с отличием он получил в Тюбингенском университете в 1925 году). Не теряя времени, Шпейдель принялся обрабатывать своего начальника. В течение месяца он организовал встречу Роммеля со Штюльпнагелем и начальниками их штабов, которая состоялась 15 мая на вилле в предместье Парижа. «Цель встречи заключалась в том, — говорит Шпейдель, — чтобы разработать необходимые меры для прекращения войны на Западе и свержения нацистского режима».

Это было трудное дело, и Шпейдель отдавал себе отчет в том, что при его подготовке необходим тесный контакт с немецкими антинацистами, особенно с группой Гёрделера-Бека. В течение нескольких недель деятельный Гёрделер добиваются тайной встречи Роммеля — надо же! — с Нейратом, который, внеся свою лепту в грязное дело Гитлера сначала в качестве министра иностранных дел, а потом рейхспротектора Богемии, теперь, когда над фатерландом нависла страшная катастрофа, переживал жестокое похмелье. Было решено, что для Роммеля встреча с Нейратом и Штрёлином таит слишком большую опасность, поэтому фельдмаршал послал на встречу генерала Шпейделя, в доме которого во Фройдентштадте она 27 мая и состоялась. Все трое присутствовавших: Шпейдель, Нейрат и Штрёлин — как и сам Роммель, были швабами, и эта встреча земляков не только оказалась встречей близких по духу людей, но и привела к быстрому согласию. Заключалось оно в том, что Гитлера предстояло без промедления свергнуть, после чего Роммеля назначали временным главой государства либо главнокомандующим вооруженными силами. Ни на один из этих постов, следует заметить, Роммель никогда не претендовал. Был разработан ряд других деталей, включая установление контактов с союзниками для заключения перемирия, а также коды для связи между заговорщиками в Германии и штабом Роммеля.

Генерал Шпейдель особо подчеркивал, что Роммель откровенно проинформировал о готовящемся своего непосредственного начальника на Западном фронте фельдмаршала фон Рундштедта и что последний был полностью согласен с ними. В характере этого высокопоставленного генерала сухопутных войск имелся один существенный недостаток.

«При обсуждении формулировок совместных требований к Гитлеру, — писал позднее Шпейдель, — Рундштедт сказал Роммелю: „Вы молоды. Вы знаете и любите народ. Вы должны сделать это“».

К концу весны в ходе последующих совещаний был выработан план. О содержании его поведал Шпейдель, практически единственный из оставшихся в живых армейских заговорщиков на Западе.

Немедленное заключение перемирия с западными союзниками, а не безоговорочная капитуляция. Отвод немецких войск на Западе в пределы границ Германии. Арест Гитлера и предание его немецкому суду. Упразднение нацистского правления. Исполнительная власть в Германии временно переходит в руки сил Сопротивления, представляющих все классы общества, во главе с генералом Веком, Гёрделером и представителем профсоюзов Лойшнером. Никакой военной диктатуры. Подготовка «конструктивного мирного соглашения» в рамках соединенных штатов Европы. Продолжение войны на Востоке. Удержание сокращенной линии фронта по рубежу: устье Дуная, Карпаты, река Висла, Мемель. У генералов, судя по всему, не возникало и тени сомнения в том, что британские и американские армии затем присоединятся к ним в войне против России, чтобы предотвратить, как они выражались, превращение Европы в большевистскую.

В Берлине генерал Бек соглашался как минимум на продолжение войны на Востоке. Еще в начале мая он отправил в Швейцарию через Гизевиуса меморандум Даллесу с изложением фантастического плана: немецкие генералы на Западе отводят свои войска в пределы границ Германии после вторжения англо-американских сил. В ходе решения этой задачи Бек считал обязательным, чтобы западные союзники осуществили три боевые операции: выбросили в район Берлина три воздушно-десантные дивизии для оказания содействия заговорщикам в захвате столицы, высадили крупные морские десанты на немецкое побережье в районе Гамбурга и Бремена и, наконец, высадили крупные силы во Франции, форсировав Ла-Манш. Тем временем антинацистски настроенные немецкие войска захватывают район Мюнхена и окружают Гитлера в его горном убежище в Оберзальцберге.

Война против России будет продолжена. Даллес рассказывал, что он не стал терять времени, чтобы вернуть берлинских заговорщиков на грешную землю. Им было прямо заявлено, что не может быть никакого сепаратного мира с Западом.

Это хорошо поняли Штауфенберг, его друзья из кружка Крейсау, а также такие участники заговора, как Шуленбург, бывший посол в Москве. По существу, большинство из них, включая Штауфенберга, были «восточниками», настроенными прорусски, хотя и антибольшевистски. Какое-то время они считали, что, вероятно, будет легче заключить мир с Россией, которая устами Сталина делала упор в своей пропаганде на то, что она ведет войну не против немецкого народа, а против гитлеровцев, — легче, чем с западными союзниками, которые твердили только о безоговорочной капитуляции[251]. Но они отказались от подобного самообольщения, когда Советское правительство официально присоединилось к Касабланкской декларации о безоговорочной капитуляции. Произошло это на Московской конференции министров иностранных дел союзников в октябре 1943 года.

Тогда же, накануне рокового лета 1944 года, они поняли, что теперь, когда советские армии приближались к границам рейха, когда английские и американские армии готовились к крупномасштабному вторжению через Ла-Манш, а немецкие войска в Италии, пытавшиеся оказывать сопротивление союзным войскам под командованием Александера, стояли перед катастрофой, заговорщики должны быстро ликвидировать Гитлера и нацистский режим, если хотят добиться хоть какого-нибудь мира, который спасет Германию от полного уничтожения.

В Берлине Штауфенберг и его сообщники наконец доработали свой план. Разрозненные его части были сведены воедино. Он получил наименование «Валькирия» — термин подходящий, поскольку валькириями, согласно скандинавско-германской мифологии, звались девы красивые, но вселяющие ужас, которые витали над полями сражений, выбирая тех, кому суждено погибнуть. В данном случае погибнуть суждено было Адольфу Гитлеру. По иронии судьбы адмирал Канарис незадолго до его отстранения подал фюреру идею дать кодовое название «Валькирия» плану обеспечения силами армии резерва безопасности Берлина и других крупных городов на случай восстания миллионов подневольных иностранных рабочих, трудившихся в Германии. Вероятность такого восстания была ничтожно мала, более того, это было просто невозможно, поскольку иностранные рабочие не были ни вооружены, ни организованы, но болезненно подозрительному фюреру в эти дни казалось, что опасность таится повсюду. Поскольку способные носить оружие солдаты находились вдали от дома — либо на фронтах, либо на оккупированных территориях, — Гитлер с готовностью ухватился за идею возложить на армию резерва задачу внутренней безопасности рейха против орд упрямых и угрюмых иностранных рабов.

Таким образом, кодовое наименование «Валькирия» явилось лучшей маскировкой для заговорщиков, позволяя им в открытую разрабатывать планы по захвату этой армией столицы и таких городов, как Вена, Мюнхен и Кельн, сразу после ликвидации Гитлера.

В Берлине основная трудность заключалась в том, что в распоряжении заговорщиков было очень мало войск и численно они сильно уступали формированиям СС. Кроме того, в столице и вокруг нее дислоцировалось значительное число частей люфтваффе, обслуживавших средства ПВО, и в случае, если бы армия промедлила, эти части, сохраняя верность Герингу, наверняка выступили бы в защиту нацистского режима под командой своего шефа даже после смерти Гитлера. Они могли повернуть против частей армии резерва. Полицейские силы Берлина, можно считать, стояли на стороне заговорщиков, так как их шеф, граф фон Хельдорф, примкнул к заговору.

Учитывая численность войск СС и ВВС, Штауфенберг уделял первоочередное внимание выбору момента проведения операции по захвату столицы. Первые два часа будут наиболее критическими. За этот короткий отрезок времени войска должны занять и удержать в своих руках национальное управление радиовещания и две радиостанции столицы, а также телеграф, телефонные узлы, рейхсканцелярию, министерства и штабы СС и гестапо. Геббельса, единственного нацистского главаря, который редко покидал Берлин, необходимо было арестовать вместе с офицерами СС. Тем временем, как только Гитлер будет убит, его ставку в Растенбурге необходимо изолировать от остальной Германии, с тем чтобы ни Геринг, ни Гиммлер, ни нацистские генералы вроде Кейтеля или Йодля не смогли захватить власть и попытаться собрать полицию или войска для поддержки еще не свергнутого нацистского режима. Обеспечить решение всех этих вопросов взялся начальник войск связи генерал Фельгибель, управление которого находилось при ставке Гитлера.

Только после того, как в течение первых двух часов переворота все эти задачи будут выполнены, по радио, телефону и телеграфу будут переданы сообщения и уже подготовленные обращения к командирам частей армии резерва в других городах, а также к командующим войсками на фронтах и в оккупированных зонах о том, что Гитлер убит, что в Берлине сформировано антинацистское правительство. Восстание закончится, достигнув цели, в течение 24 часов — за это время новое правительство твердо возьмет власть в свои руки, иначе колеблющиеся генералы могут передумать. Геринг и Гиммлер могут сплотить их вокруг себя, и тогда начнется гражданская война. В этом случае вмешаются войска на фронте, и возникнут хаос и анархия, чего заговорщики хотели избежать.

После убийства Гитлера — а об этом Штауфенберг намеревался позаботиться лично — успех полностью зависел от способности заговорщиков использовать для своих целей, причем с предельной быстротой и энергией, наличные войска армии резерва в самом Берлине и вокруг него. Это представляло довольно сложную проблему.

Лишь генерал Фриц Фромм, командующий внутренней армией, мог, не вызывая подозрений, отдать приказ на выполнение плана «Валькирия». Но он до самого последнего момента оставался загадкой. Заговорщики обрабатывали его в течение всего 1943 года. В конце концов они пришли к выводу: положиться на этого осторожного генерала можно лишь после того, как он убедится, что восстание увенчалось успехом. А поскольку в успехе они были уверены, то составили целую серию приказов от имени Фромма, хотя и без его ведома. В случае если в решающий момент Фромм начнет колебаться, его заменят генералом Гёпнером, способным танковым командиром, которого Гитлер с позором уволил со службы после битвы за Москву в 1941 году без права ношения военной формы.

Беспокоил заговорщиков вопрос еще об одном генерале, занимавшем ключевую должность в Берлине. Это был генерал фон Корцфляйш, нацист до мозга костей, командовавший военным округом, который включал Берлин и Бранденбург. Было решено посадить его под арест и заменить генералом бароном фон Тюнгеном. Что касается генерала Пауля фон Хазе, коменданта Берлина, то он принимал участие в заговоре и можно было рассчитывать, что он сумеет встать во главе войск гарнизона в период захвата власти в городе.

Помимо разработки подробных планов установления контроля над Берлином, Штауфенберг и Тресков совместно с Гёрделером, Беком, Вицлебеном и другими разработали документы, содержавшие инструкции командующим войсками военных округов, как захватить исполнительную власть в своих округах, нейтрализовать СС, арестовать нацистское руководство и занять концлагеря. Более того, было подготовлено несколько громких деклараций, с которыми в соответствующий момент заговорщикам предстояло обратиться к вооруженным силам, к немецкому народу, к прессе и радио. Некоторые из них были подписаны Беком в качестве нового главы государства, другие — фельдмаршалом фон Вицлебеном в качестве главнокомандующего вермахтом, а также Гёрделером в качестве нового канцлера. В большой тайне поздно ночью на Бендлерштрассе приказы и обращения размножили две отважные участницы заговора: фрау Эрика фон Тресков, жена генерала, внесшего большой вклад в расширение заговора, и Маргарита фон Овен, дочь отставного генерала и в течение ряда лет верный секретарь двух бывших главнокомандующих сухопутными войсками — генералов фон Хаммерштейна и фон Фрича. Затем документы были спрятаны в сейфе генерала Ольбрихта.

Таким образом, планы были готовы. Их дополнительно уточнили к концу 1943 года, но в течение многих месяцев мало что делалось для их реализации. Тем временем события развивались. В июне 1944 года заговорщики поняли, что время уходит. Во-первых, гестапо подбиралось все ближе. Число арестов среди лиц, имевших отношение к заговору (граф фон Мольтке и члены кружка Крейсау), росло с каждой неделей. Многие уже были казнены. Бек. Гёрделер, Хассель, Вицлебен и другие, составлявшие внутренний круг заговора, находились под такой неусыпной слежкой тайной полиции Гиммлера, что им становилось все труднее встречаться. Еще весной Гиммлер предупредил опального Канариса: ему прекрасно известно, что генералы и их штатские друзья вынашивают планы восстания. Он упомянул, что ведет наблюдение за Беком и Гёрделером. Канарис предупредил обо всем Ольбрихта.

В равной мере зловещей становилась для заговорщиков и военная обстановка. Все ждали, что русские вот-вот начнут повсеместное наступление на Востоке. Рим уже был сдан союзникам (он пал 4 июля). На Западе в любой момент могло начаться англо-американское вторжение. Совсем скоро Германия потерпит военное поражение — еще до того, как падет нацизм. Да и среди самих заговорщиков, возможно под влиянием идей кружка Крейсау, росло число тех, кто подумывал, что, пожалуй, лучше отказаться от своих планов и пусть Гитлер и нацисты несут ответственность за катастрофу. Сейчас их ликвидация может попросту породить в умах немцев легенду о том, что фатерланду был опять нанесен преступный «удар в спину», и одурачить их, как это уже случилось после первой мировой войны.

Сам Штауфенберг не допускал, что западные союзники попытаются высадиться во Франции в это лето. Он настаивал на своем даже после того, как полковник Георг Хансен, один из бывших офицеров абвера, в настоящее время находившийся на службе в военной разведке Гиммлера, в начале мая предупредил его, что вторжение может быть предпринято в любых числах июня.

Немецкая армия терзалась сомнениями, по крайней мере, относительно даты и места высадки. В мае было восемнадцать дней, когда погода, волнение моря и сила прилива благоприятствовали высадке, и немцы не могли не отметить, что генерал Эйзенхауэр не воспользовался ими. 30 мая Рундштедт, главнокомандующий войсками на Западе, доложил Гитлеру, что никаких признаков надвигающегося вторжения не наблюдается. 4 июня синоптик ВВС в Париже дал прогноз, что ввиду неблагоприятной погоды никаких действий со стороны союзников по меньшей мере в течение двух недель ожидать не следует.

Исходя из этого прогноза и той скудной информации, которой он располагал, поскольку люфтваффе отменили из-за плохой погоды все разведывательные полеты над портами южного побережья Англии, где в этот момент войска Эйзенхауэра начали массовую погрузку на корабли, и поскольку немецкий флот вывел из пролива все разведывательные суда по причине высокой волны, командующий группой армии «Б» Роммель составил разведывательную сводку по состоянию на утро 5 июня и, доложив Рундштедту, что в данный момент непосредственной угрозы вторжения нет, выехал на машине домой, в Херрлинген, чтобы провести ночь с семьей, а на следующий день отправиться в Берхтесгаден на совещание к Гитлеру.

День 5 июня, как вспоминал впоследствии Шпейдель, начальник штаба у Роммеля, выдался спокойный. Почему бы, казалось, Роммелю не расслабиться и не совершить поездку домой, в Германию? От немецких агентов, конечно, поступали привычные сообщения о возможности высадки союзников — на этот раз в период с 6 по 16 июня, — но таковых с апреля поступило уже множество, и всерьез их не принимали. И на 6 июня генерал Фридрих Дольман, который командовал 7-й армией в Нормандии, куда союзные войска собирались высадиться, отдал приказ о временной отмене боевой готовности и собрал своих старших офицеров для проведения штабных учений в Ренне, что примерно в 125 милях к югу от нормандского побережья Ла-Манша.

Если немцы не знали точной даты вторжения, то они не представляли также, где оно может произойти. Рундштедт и Роммель были уверены, что районом вторжения станет Па-де-Кале, где Ла-Манш наиболее узок. Здесь они сосредоточили свои самые крупные силы — 15-ю армию, состав которой в течение весны увеличился с 10 до 15 пехотных дивизий. В конце марта поразительная интуиция подсказала Адольфу Гитлеру, что главным районом вторжения станет Нормандия. Поэтому он приказал в течение последующих нескольких недель перебросить значительные средства усиления в район между Сеной и Луарой. «Следите за Нормандией», — не уставал предупреждать он генералов.

Тем не менее основной костяк немецких сил, как пехотных, так и танковых дивизий, был сосредоточен к северу от Сены — между Гавром и Дюнкерком. И Рундштедт, и его генералы следили скорее за Па-де-Кале, чем за Нормандией, и нацеливал их на это целый ряд отвлекающих маневров высшего англо-американского командования, проведенных в апреле — мае. Эти меры убеждали немцев в том, что их расчеты верны.

5 июня прошло относительно спокойно, по крайней мере для немцев. Англо-американская авиация продолжала наносить мощные удары по немецким складам и радиолокационным станциям, позициям Фау-1, средствам связи и транспорта. Это происходило ежедневно уже много недель, и на этот раз воздушные налеты не казались более интенсивными, чем в другие дни.

Вскоре после наступления темноты в штабе Рундштедта было получено донесение, что радиостанция Би-би-си в Лондоне передает необычайно много кодированных сообщений для французского Сопротивления и что немецким РЛС между Шербуром и Гавром поставлены сильные помехи. В 10 вечера 15-я армия перехватила кодированное сообщение Би-би-си французскому Сопротивлению, означавшее, как там посчитали, что вторжение начинается, 15-я армия была приведена в состояние боевой готовности, но Рундштедт не счел нужным отдать такой же приказ 7-й армии, в секторе побережья которой — между Каэном и Шербуром — союзные войска уже приближались на тысяче судов.

Лишь в 1 час 11 минут 6 июля 7-я армия, командир которой еще не вернулся со штабных учений в Ренне, осознала, что происходит. Две американские и одна английская воздушно-десантные дивизии начали высадку в ее расположении. Общая тревога была объявлена в 1.30.

Через 45 минут генерал-майор Макс Пемзель, начальник штаба 7-й армии, связался по телефону с генералом Шпейделем в штабе Роммеля и доложил ему, что, судя по всему, началась крупномасштабная операция. Шпейдель не поверил донесению, но сообщил о нем Рундштедту, который также отнесся к нему скептически. Оба генерала посчитали, что выброска парашютистов — всего лишь отвлекающие действия союзников в целях прикрытия высадки основных сил вокруг Кале. В 2.40 Пемзелю сообщили, что Рундштедт «не считает эти действия главной операцией». И даже когда на рассвете 6 июня к нему начали поступать донесения, что на побережье Нормандии, между реками Вир и Орн, большой флот союзников осуществляет высадку больших сил под прикрытием смертоносного огня крупнокалиберных орудий армады боевых кораблей, главнокомандующий немецкими войсками на Западе не поверил, что союзники предприняли главный штурм. Это стало очевидным, по словам Шпейделя, лишь во второй половине дня 6 июня. К этому времени американцы уже зацепились за побережье в двух местах, а англичане продвинулись в глубь материка на расстояние от двух до шести миль.

Шпейдель позвонил Роммелю домой около 6 утра, и фельдмаршал срочно выехал на машине обратно, так и не встретившись с Гитлером, однако в штаб группы армий «Б» он прибыл лишь в конце дня[252]. Тем временем Шпейдель, Рундштедт и его начальник штаба генерал Блюментрит пытались связаться по телефону со ставкой ОКВ, которая находилась в Берхтесгадене. В соответствии с идиотским приказом Гитлера даже главнокомандующему немецкими силами на Западе не разрешалось использовать свои танковые дивизии без особого распоряжения фюрера. Когда рано утром 6 июня три генерала умоляли Йодля дать им разрешение на переброску двух танковых дивизий в Нормандию, тот ответил, что Гитлер хочет сначала разобраться, что происходит, а пока он пошел спать и приказал не беспокоить его паническими звонками с Западного фронта до 3 часов пополудни.

Только когда нацистский диктатор проснулся, плохие вести, к тому времени уже не оставлявшие сомнений во вторжении, подхлестнули его к активным действиям. Он дал разрешение ввести в бой в Нормандии учебную танковую дивизию и 12-ю танковую дивизию СС, но, как оказалось, слишком поздно. Он отдал также знаменитый приказ, сохранившийся для потомства в документации 7-й армии.

6 июня 1944 года, 16.55

Начальник штаба западного командования подчеркивает, что верховное главнокомандование ожидает уничтожения противника на плацдарме к вечеру 6 июня, поскольку существует опасность высадки новых десантов для поддержки его действий… Плацдарм должен быть ликвидирован не позднее сегодняшнего вечера.

Приказ этот родился в мрачной атмосфере горного Оберзальцберга, откуда Гитлер пытался теперь руководить решающим сражением. Многие месяцы он не уставал повторять, что судьба Германии решится на Западе, и этот фантастический приказ, как представляется, был отдан со всей серьезностью, которую разделяли Йодль и Кейтель. Даже Роммель, которому его передали по телефону около 5 часов пополудни, судя по всему, воспринял приказ всерьез, поскольку дал распоряжение штабу 7-й армии нанести удар силами 21-й танковой дивизии, единственного дислоцированного в этом районе танкового соединения, «немедленно, не дожидаясь прибытия подкреплений».

Но удар этот дивизия уже нанесла, не дожидаясь приказа Роммеля. Генерал Пемзель, находившийся на другом конце провода, когда Роммель звонил в штаб 7-й армии, дал конкретный ответ на требование Гитлера ликвидировать плацдарм союзников — а таких плацдармов было три — не позднее сегодняшнего вечера.

«Это невозможно», — отрезал он.

Всемерно разрекламированный Гитлером Атлантический вал был прорван за несколько часов. Некогда хваленые люфтваффе были полностью изгнаны из воздушного пространства, немецкий флот — с морского, а сухопутные войска оказались застигнуты врасплох. Битва еще не завершилась, но исход ее уже был предрешен. «Начиная с 9 июня, — констатировал Шпейдель, — инициатива перешла в руки союзников».

Рундштедт и Роммель решили, что пора сообщить Гитлеру обо всем напрямую и потребовать, чтобы он примирился с последствиями высадки. Они убедили его провести 17 июня совещание в Марживале, что севернее Суасона, в надежно защищенном от бомбежек бункере, который был построен для ставки Гитлера еще летом 1940 года, перед планируемым вторжением в Англию, и который ни разу с тех пор не использовался. Теперь, четыре года спустя, нацистский диктатор объявился там впервые.

«Бледный от бессонницы, — писал позднее Шпейдель, — нервно перебирая свои очки и целый набор цветных карандашей, которые он держал между пальцами, он сидел сгорбившись, в то время как фельдмаршалы стояли. Его гипнотическая сила, казалось, иссякла. Он отрывисто и холодно поздоровался. Затем громко и желчно стал выражать свое недовольство по поводу успешной высадки союзников, ответственность за которую он пытался возложить на командующих».

Однако перспектива нового ошеломляющего поражения придала храбрости генералам, во всяком случае Роммелю, которому Рундштедт предоставил возможность говорить от имени всех с Гитлером, когда тот сделал короткую паузу в своей обличительной речи. «С беспощадной откровенностью Роммель заявил… — отмечал Шпейдель, присутствовавший на совещании, — что борьба против превосходящих сил (союзников) в воздухе, на море и суше является безнадежной»[253]. Впрочем, не такой уж безнадежной, если бы Гитлер отказался от своего абсурдного требования удерживать каждый метр территории, а затем сбросить силы союзников в море. Роммель с согласия Рундштедта предложил, чтобы немецкие войска отошли за пределы дальности смертоносного огня корабельной артиллерии противника, отвели свои танковые части в тыл и перегруппировали их для последующего удара. Такой удар мог бы привести «к поражению союзников в бою, который будет происходить вне пределов досягаемости морской артиллерии противника».

Но верховный главнокомандующий и слышать не хотел об отходе. Немецкий солдат обязан сражаться, а не отступать. Предмет обсуждения был ему неприятен, и он поспешил переменить тему. В хвастливой речи, которую Шпейдель назвал странной смесью цинизма и ложной интуиции, Гитлер заверил генералов, что Фау-1, или самолеты-снаряды, которые накануне были впервые выпущены по Лондону, «станут решающим оружием против Великобритании… и заставят англичан заключить мир». Когда фельдмаршалы обратили внимание Гитлера на полный провал люфтваффе на Западе, фюрер возразил, что «массы реактивных истребителей» — у союзников не было реактивных самолетов, а немцы уже запустили их в производство — вскоре лишат английских и американских летчиков возможности действовать в воздушном пространстве Германии. «После этого, — заявил он, — Англия падет». В этот момент приближение авиации союзников заставило их перенести совещание в бомбоубежище.

Находясь в безопасности в подземном бетонированном бункере, они продолжали беседу[254]. Но теперь Роммель предложил переключиться на политические вопросы.

«Он предсказывал, — говорит Шпейдель, — что немецкий фронт в Нормандии развалится и что невозможно будет предотвратить прорыв союзников в Германию. Одновременно он высказал сомнение в способности удержать русский фронт, подчеркнув при этом полную политическую изоляцию Германии… В заключение… Роммель настоятельно призвал всех положить конец войне».

Гитлер, который несколько раз перебивал Роммеля, наконец резко оборвал его: «Будущий ход войны — это не ваша забота. Лучше займитесь фронтом вторжения».

Оба фельдмаршала ничего не достигли ни военными, ни политическими доводами. Как позднее вспоминал в Нюрнберге генерал Йодль, Гитлер полностью проигнорировал их предостережения. В конце совещания генералы начали убеждать верховного главнокомандующего посетить хотя бы штаб группы армий «Б» Роммеля, чтобы обсудить с войсковыми командирами положение в Нормандии. Гитлер неохотно согласился совершить поездку через два дня — 19 июня.

Но поездка не состоялась. Вскоре после того как вечером 17 июня фельдмаршалы разъехались из Марживаля, сбившийся с курса на Лондон Фау-1 перевернулся и упал на бункер фюрера. Никто не был ни убит, ни ранен, но Гитлер так расстроился, что решил немедленно отправиться в более безопасное место, и не останавливался, пока не добрался до спасительных гор Берхтесгадена.

Однако здесь его настигли еще более неприятные вести.

20 июня началось наступление русских на Центральном фронте, которого долго ждали и которое стало развиваться, причем с таким все сокрушающим размахом и так стремительно, что в течение нескольких дней немецкая группа армий «Центр», где Гитлер сосредоточил самые мощные силы, была полностью разгромлена, образовался широкий фронт прорыва и открылся путь на Польшу. 4 июля русские пересекли границу 1939 года с Польшей и устремились в Восточную Пруссию[255]. Впервые в ходе второй мировой войны были срочно собраны все наличные резервы верховного командования и брошены на защиту фатерланда. Это означало, что теперь немецкие армии на Западе обречены. Отныне они уже не могли рассчитывать на сколько-нибудь значительные подкрепления.

29 июня Рундштедт и Роммель вновь обратились к Гитлеру с просьбой реально оценить создавшееся положение на Востоке и на Западе и попытаться положить конец войне, пока еще сохранялась значительная часть немецкой армии. Эта встреча состоялась в Оберзальцберге, где верховный главнокомандующий, приняв обоих фельдмаршалов на редкость холодно, резко отклонил их призывы и пустился в длинные рассуждения о том, как он выиграет войну с помощью нового «чудо-оружия». «Этот монолог, — говорит Шпейдель, — перешел затем в область фантастических построений».

Два дня спустя Рундштедт был заменен на посту главнокомандующего Западным фронтом фельдмаршалом фон Клюге[256]. 15 июля Роммель направил Гитлеру длинное обращение, передав его по армейскому телетайпу. «Войска повсюду сражаются героически, — сообщал он, — но неравная борьба подходит к концу». И добавил постскриптум от руки: «Я прошу вас сделать необходимые выводы незамедлительно. Как командующий группой армии, считаю своим долгом заявить об этом со всей ясностью».

«Я дал ему последний шанс, — сказал Роммель Шпейделю. — Если он не воспользуется им, мы начнем действовать».

Два дня спустя, вечером 17 июля, возвращаясь в свой штаб из Нормандии, Роммель, находившийся в штабной машине, был обстрелян с бреющего полета истребителями союзников и настолько серьезно ранен, что сначала посчитали: он не проживет и нескольких часов. Для заговорщиков это была катастрофа, поскольку Роммель и Шпейдель клянется в этом — бесповоротно решил сыграть свою роль в избавлении Германии от нацистского правления в течение ближайших нескольких дней, хотя по-прежнему противился убийству Гитлера. Но, как выяснилось, энергии и решимости Роммеля крайне недоставало армейским офицерам, которые теперь, в июле 1944 года, когда немецкие армии стали разваливаться и на Востоке и на Западе, предприняли последнюю попытку покончить с Гитлером и национал-социализмом.

«Заговорщики остро почувствовали, — говорит Шпейдель, — что лишились сильной опоры»[257].

Успешная высадка союзников в Нормандии повергла заговорщиков в Берлине в полное замешательство. Штауфенберг, как мы убедились, считал, что в 1944 году она не произойдет. И даже если бы она состоялась, шансы на ее успех составили бы менее 50 процентов. Казалось даже, он рассчитывал на неудачу высадки, поскольку правительства США и Англии после такого провала, который стоил бы им огромных людских и материальных потерь, стали бы более сговорчивыми на мирных переговорах с новым антинацистским правительством, способным в этом случае добиться более благоприятных условий.

Когда же стало очевидно, что высадка прошла успешно, что Германия терпела еще одно крупное поражение, а на Востоке тем временем назревало еще одно, Штауфенберг, Бек и Гёрделер засомневались в целесообразности подготовки своих планов. Если они успешно осуществятся, то на заговорщиков ляжет вина за окончательную катастрофу Германии. Хотя сами они считали, что теперь она неизбежна, массы немецкого народа этого еще не осознавали. Бек в конце концов пришел к выводу, что, поскольку успешное антинацистское выступление не спасет Германию от оккупации врагом, оно поможет побыстрее покончить с войной и избавить фатерланд от новых людских потерь и разрушений. Мирный договор предотвратил бы также опустошение и большевизацию Германии русскими. Он показал бы всему миру, что, помимо нацистской, существует другая Германия. И, кто знает, возможно, западные союзники, несмотря на выдвигаемые ими условия безоговорочной капитуляции, окажутся не слишком жестоки по отношению к завоеванной ими Германии. Гёрделер соглашался с этим, возлагая еще большие надежды на западные демократии. Он говорил, что ему известно, насколько Черчилль опасался угрозы «полной русской победы».

Молодые заговорщики, которых вел за собой Штауфенберг, не были до конца убеждены в этом. Они стремились получить рекомендации от Трескова, который был теперь начальником штаба 2-й армии на разваливающемся русском фронте. Его ответ колеблющимся заговорщикам указал им правильный путь.

«Необходимо любой ценой осуществить убийство. Даже если оно не удастся, нужно предпринять попытку захвата власти в столице. Мы должны показать всему миру и будущим поколениям, что борцы немецкого Сопротивления осмелились предпринять решающий шаг, рискуя собственной жизнью. Все остальное по сравнению с этой целью ничего не стоит».

Вдохновенный ответ разрешил все вопросы, поднял дух и рассеял сомнения у Штауфенберга и его молодых друзей. Угроза развала фронтов в России, Франции и Италии вынудила заговорщиков действовать немедля. Еще одно событие ускорило приближение развязки.

С самого начала группа Бека, Гёрделера и Хасселя не желала иметь ничего общего с коммунистическим подпольем. Такой же линии придерживались и коммунисты. Для коммунистов заговорщики были такой же реакционной силой, как нацисты, и успех их заговора мог помешать коммунистической Германии прийти на смену Германии национал-социалистской. Беку и его друзьям была хорошо известна эта позиция коммунистов, как и то, что деятельность коммунистического подполья поддерживалась из Москвы и служила главным образом источником разведывательной информации для русских[258]. Более того, они знали, что в это подполье гестапо внедрило своих агентов, так называемых «людей победы», как именовал их Генрих Мюллер, шеф гестапо и одновременно поклонник советского НКВД.

В июне заговорщики вопреки совету Гёрделера и старейших участников заговора решили установить контакт с коммунистами. Сделано это было по предложению социалистического крыла, особенно Адольфа Рейхвейна, идеолога социалистов и любителя туризма, который являлся в это время директором Музея фольклора в Берлине. Рейхвейн поддерживал незначительные контакты с коммунистами. И хотя Штауфенберг относился к ним с подозрительностью, его друзья-социалисты Рейхвейк и Лебер убедили его, что теперь придется поддерживать с ними контакты, чтобы выяснить, каковы их цели и что они предпримут в случае успеха путча, и по возможности использовать в последний момент для расширения базы антинацистского сопротивления. Против собственной воли он согласился на встречу Лебера и Рейхвейна с руководством коммунистического подполья 22 июня, но одновременно запретил сообщать коммунистам что-либо существенное.

Встреча состоялась в восточном Берлине. Лебер и Рейхвейн представляли социалистов, а двое лиц, назвавшиеся Францем Якобом и Антоном Зефковом, представляли коммунистическое подполье. С ними был и третий товарищ, которого они называли Рамбовом.

Оказалось, что коммунистам известно достаточно много о заговоре против Гитлера, но хотелось бы узнать больше. Они попросили организовать им встречу с военными руководителями заговора 4 июля. Штауфенберг идти отказался, и Рейхвейну было поручено представлять его на следующей встрече в тот же день. Однако, когда он прибыл на встречу, его самого, а также Якоба и Зефкова немедленно арестовали. Как оказалось, Рамбов был провокатором из гестапо. На следующий день Лебер, на которого Штауфенберг делал ставку как на наиболее влиятельную политическую силу в новом правительстве, был также арестован[259].

Штауфенберг был глубоко потрясен арестом Лебера, с которым они стали близкими друзьями и которого он считал незаменимым в предполагаемом новом правительстве, и сразу понял, что всем участникам заговора грозит смертельная опасность, поскольку люди Гиммлера могли вот-вот выйти на их след. Лебер и Рейхвейн были людьми мужественными, и он считал, что они не выдадут тайны даже под пыткой, что на них можно положиться. А если нельзя? Некоторые заговорщики не были уверены в этом. Даже самый смелый человек не в состоянии молчать, когда его тело истерзано невыносимой болью.

Арест Лебера и Рейхвейна подтолкнул заговорщиков к немедленным действиям.

В конце июня заговорщикам все-таки выпал счастливый случай. Штауфенберг был произведен в полковники и назначен начальником штаба к генералу Фромму, командующему армией резерва. Этот пост не только позволял ему отдавать приказы по армии от имени Фромма, но и открывал доступ к Гитлеру. Действительно, фюрер стал чаще вызывать командующего армией резерва или его заместителя к себе в ставку (два-три раза в неделю), требуя свежих пополнений для своих потрепанных в России дивизий. Штауфенберг решил подложить бомбу на одной из таких встреч.

Ключевой фигурой в заговоре отныне стал Штауфенберг. Теперь единственный шанс заговорщиков на успех зависел всецело от него. Поскольку из всех заговорщиков только он имел возможность проникнуть через плотную охрану в гитлеровскую ставку, ему и предстояло убить Гитлера. Лишь на него, начальника штаба армии подготовки пополнений, могла быть возложена задача (Фромм все еще вызывал сомнения, и на него нельзя было до конца положиться) руководить операцией по захвату Берлина после того, как Гитлер будет ликвидирован. И ему, Штауфенбергу, предстояло выполнить эти задачи в один день в двух разных местах, разделенных расстоянием 200–300 миль: в ставке Гитлера — в Оберзальцберге либо в Растенбурге — и в Берлине. Между первым и вторым актом драмы намечался интервал в два-три часа, когда его самолет будет находиться в полете и когда он не сможет что-либо предпринять, а сможет только надеяться, что его сподвижники в Берлине начали энергично воплощать в жизнь его планы. Однако это была лишь одна проблема, как мы вскоре убедимся.

Возникли и другие. Ничем, казалось бы, не оправданные осложнения появились у заговорщиков в связи с тем, что они пришли к выводу: устранить одного только Адольфа Гитлера недостаточно. Одновременно следует убить Геринга и Гиммлера, с тем чтобы предотвратить использование ими против заговорщиков военных сил, находящихся в их подчинении. Они также считали, что высший генералитет на фронте, еще не перешедший полностью на сторону заговорщиков, сделает это гораздо скорее, если будут устранены два ближайших заместителя Гитлера. Поскольку Геринг и Гиммлер обычно присутствовали на ежедневных военных совещаниях в ставке фюрера, заговорщики посчитали, что не составит особого труда ликвидировать всех троих посредством одной бомбы. Это нелепое решение привело к тому, что Штауфенберг упустил две блестящие возможности разделаться с Гитлером.

11 июля его вызвали в Оберзальцберг для доклада фюреру о ходе отправки на фронт крайне необходимых там пополнений. В самолет, летевший в Берхтесгаден, он прихватил одну из бомб английского производства, имевшихся в абвере. На совещании заговорщиков, состоявшемся в Берлине накануне вечером, было решено, что настал момент разделаться с Гитлером, а заодно с Герингом и Гиммлером. Но Гиммлер в этот день отсутствовал, и, когда Штауфенберг, выйдя на минуту, позвонил генералу Ольбрихту в Берлин и сообщил об этом, дав понять, что может убрать Гитлера и Геринга, генерал уговорил его подождать еще день, когда соберутся все трое. Этим же вечером, вернувшись в Берлин, Штауфенберг встретился с Беком и Ольбрихтом и настоял на том, что в следующий раз он попытается убить Гитлера независимо от того, будут присутствовать на совещании Геринг и Гиммлер или нет. Они согласились.

Вскоре представилась еще одна возможность. 14 июля Штауфенберг получил приказ доложить на следующий день фюреру о положении с резервами (ведь каждый новобранец был теперь на счету), о том, как закрыть бреши на фронте в России, где группа армий «Центр», потеряв 27 дивизий, перестала существовать как боевая группировка. В этот день, 14 июля, Гитлер перенес свою ставку назад в Вольфшанце в Растенбурге, взяв лично на себя задачу восстановить Центральный фронт, где войска Красной Армии вышли на рубеж всего в 60 милях от Восточной Пруссии. Утром 15 июля полковник Штауфенберг вновь отправился самолетом в ставку фюрера[260], прихватив с собой бомбу в портфеле. В этот момент заговорщики настолько уверовали в успех, что было решено подать первый сигнал операции «Валькирия» за два часа до совещания у Гитлера, назначенного на 11 часов. По этому сигналу войскам и танкам из танкового училища в Крампнице предписывалось начать марш на столицу. Задержки с захватом власти быть не должно.

В субботу 15 июля, в 11 утра, генерал Ольбрихт отдал приказ «Валькирия-1» для Берлина и еще до полудня войска начали движение к центру столицы, имея приказ занять квартал на Вильгельмштрассе. В 13 часов Штауфенберг с портфелем в руке прибыл в конференц-зал фюрера, сделал доклад о резервах и затем вышел довольно надолго, чтобы по телефону сообщить в Берлин Ольбрихту посредством условленного кода, что Гитлер на месте, что сам Штауфенберг намерен вернуться в зал и взорвать бомбу. Ольбрихт информировал его, что войска в Берлине уже начали продвижение. Казалось, успех большого дела обеспечен. Но когда Штауфенберг вернулся в зал, Гитлер уже ушел и больше не возвращался. Огорченный Штауфенберг пошел к телефону известить о неудаче Ольбрихта. Генерал в бешенстве отменил тревогу, и войска постарались вернуться в казармы как можно быстрее и незаметнее.

Весть о еще одной неудаче явилась тяжелым ударом для заговорщиков, которые по возвращении Штауфенберга в Берлин собрались, чтобы обсудить дальнейшие действия. Герделер был сторонником так называемого «западного решения». Он предложил Беку вылететь вдвоем в Париж на встречу с фельдмаршалом фон Клюге и обсудить возможность заключения перемирия с Западом при условии, что союзники согласятся не пересекать франко-германскую границу, высвободив тем самым немецкие армии на Западе для последующей переброски их на Восточный фронт во имя спасения от русских и от большевизма. Но у Бека была более ясная голова. Он сознавал, что идея заключения сепаратного мира с Западом — всего лишь пустая затея. Тем не менее заговор в целях убийства Гитлера необходимо было осуществить любой ценой, как утверждал Бек, хотя бы ради спасения достоинства Германии. Штауфенберг поклялся, что в следующий раз он не подведет. Генерал Ольбрихт, который получил нагоняй от Кейтеля за передвижение войск в Берлине, заявил, что не пойдет на новый риск, поскольку это раскроет весь заговор. Ему едва удалось убедить Кейтеля и Фромма в том, что это были обычные практические занятия. Страх ввести в дело войска еще раз до того, как станет точно известно, что Гитлер убит, в четверг на следующей неделе обернулся катастрофой.

В воскресенье вечером, 16 июля, Штауфенберг пригласил к себе домой в Ваннзе небольшой круг близких друзей и родственников: своего брата Бертольда, уравновешенного, погруженного в себя молодого человека ученого вида, служившего при морском штабе советником по международному праву; подполковника Цезаря фон Хофакера, своего кузена и связного с генералами на Западе; графа Фрица фон Шуленбурга, бывшего члена нацистской партии, который все еще оставался заместителем полицай-президента Берлина; Тротта цу Зольца. Хофакер только что вернулся с Запада, где встречался с некоторыми генералами, такими, как Фалькенхаузен, Штюльпнагель, Шпейдель, Роммель и Клюге. Он рассказал о неизбежном крушении Западного фронта и — что было гораздо важнее — о поддержке заговора Роммелем независимо от того, куда повернет Клюге, хотя он по-прежнему высказывался против убийства Гитлера. После длительного обсуждения молодые заговорщики сошлись на том, что теперь единственный выход из создавшегося положения — уничтожение Гитлера. К этому времени у них уже не осталось иллюзий относительно того, что их отчаянный шаг спасет Германию от безоговорочной капитуляции. Они даже согласились, что следует капитулировать как перед русскими, так и перед западными демократиями. Самой важной задачей для немцев, считали они, является освобождение Германии от гитлеровской тирании.

Они страшно опоздали. Нацистский деспотизм продержался одиннадцать лет, и лишь убежденность в неизбежности поражения в войне, которую развязала Германия, чему они почти не противодействовали, заставляла их теперь действовать. Лучше поздно, чем никогда. Однако времени оставалось мало. Генералы сообщили им с фронтов, что полный крах как на Востоке, так и на Западе, дело нескольких недель.

Судя по всему, в распоряжении заговорщиков оставалось всего несколько недель. Преждевременный выход войск на улицы Берлина 15 июля породил подозрения в ставке ОКВ. В этот день пришло сообщение, что генерал фон Фалькенхаузен, один из руководителей заговора на Западе, внезапно смещен со своего поста военного губернатора Бельгии и Северной Франции. Возникли опасения, что кто-то их выдает. 17 июля они узнали: Роммель настолько серьезно ранен, что не сможет помочь им в осуществлении их планов в течение неопределенно долгого времени. На следующий день друзья из штаба полиции предупредили Гёрделера, что Гиммлер подписал приказ о его аресте. По настоянию Штауфенберга Гёрделер был вынужден скрыться. В тот же день личный друг Штауфенберга капитан Альфред Кранцфельдер, один из немногих морских офицеров, состоявших в заговоре, предупредил его, что в Берлине распространяются слухи о том, будто ставка Гитлера в ближайшие дни взлетит на воздух. Снова, очевидно, произошла утечка информации. Все указывало на то, что гестапо сужает кольцо вокруг ядра заговорщиков.

Вечером 19 июля Штауфенберг опять был вызван в Растенбург для доклада Гитлеру о положении дел с новыми дивизиями ополчения, которые армия резерва поспешно формировала для переброски на разваливающийся Восточный фронт. Ему было поручено на следующий день, 20 июля, сделать доклад в ставке фюрера на первом дневном совещании — в 13 часов[261]. Штауфенберг попросил фельдмаршала фон Вицлебена и генерала Гёпнера, проживавших в пригороде Берлина, прибыть в город к назначенному времени. Генерал Бек сделал последние приготовления для руководства переворотом до того момента, когда Штауфенберг возвратится самолетом после выполнения своей задачи. Ответственные офицеры в гарнизонах внутри и вокруг Берлина были извещены о том, что 20 июля — день операции.

На Бендлерштрассе Штауфенберг продолжал работать до вечера над докладом Гитлеру и отправился домой в Ваннзе вскоре после 8 часов вечера. По дороге он остановился у Далемского католического собора, чтобы помолиться[262]. Вечер он провел дома с братом Бертольдом и рано отправился спать. Все, кто видели его днем и вечером, вспоминают, что он был приветлив и спокоен, как будто не предстояло ничего особенного.

Теплым солнечным утром 20 июля 1944 года, в начале седьмого, полковник Штауфенберг в сопровождении своего адъютанта лейтенанта Вернера фон Хефтена отправился на машине мимо разбомбленных зданий Берлина на аэродром в Рангсдорфе. В своем раздувшемся портфеле он вез документы о новых дивизиях ополчения, о чем ему предстояло в 13 часов докладывать в ставке Гитлеру. Между бумагами лежала завернутая в рубашку бомба замедленного действия.

Она была того же типа, что и та, которую Тресков и Шлабрендорф заложили в самолет фюрера годом раньше и которая не сработала. Как известно, она была английского производства. Срабатывала она после того, как разбивалась стеклянная ампула и находившаяся в ней кислота разъедала тонкую проволочку, освобождавшую боек, который ударял по капсюлю-детонатору. Толщина проволочки определяла время до взрыва. Этим утром он вложил в бомбу самую тоненькую проволочку. Она должна была раствориться за каких-нибудь 10 минут.

В аэропорту Штауфенберг встретил генерала Штиффа, который доставил ему накануне вечером бомбу. Там они разыскали ожидавших их личный самолет генерала Эдуарда Вагнера, первого генерал-квартирмейстра сухопутных войск и руководителя заговора, который позаботился о том, чтобы предоставить им самолет для этого важного полета. Самолет взлетел в 7 утра и в 10 с небольшим приземлился в Растенбурге. Хефтен проинструктировал летчика быть готовым к возвращению в любое время после полудня.

С аэродрома штабная машина доставила прибывших в ставку Вольфшанце, расположенную в мрачном, заросшем густым лесом районе Восточной Пруссии. Попасть туда было непросто, а выбраться еще труднее, что наверняка отметил про себя Штауфенберг. Она была построена в виде трех колец, каждое из которых прикрывалось минным полем, дотами и колючей проволокой под напряжением. Днем и ночью «логово» охраняли фанатично преданные фюреру войска СС. Чтобы проникнуть в тщательно охраняемый внутренний комплекс, где жил и работал Гитлер, даже высшие чины генералитета обязаны были представлять специальный разовый пропуск и пройти личный досмотр обер-фюрера СС Раттенхубера, начальника управления безопасности у Гиммлера и командира подразделения охраны СС, или одного из его заместителей. Однако, поскольку Гитлер лично приказал докладывать Штауфенбергу, он и Хефтен, хотя их и остановили для проверки пропусков, сравнительно легко миновали три контрольно-пропускных пункта. После завтрака с капитаном фон Меллендорфом, адъютантом начальника гарнизона, Штауфенберг разыскал генерала Фрица Фельгибеля, начальника службы связи ставки, Фельгибель был одной из ключевых фигур заговора. Штауфенберг убедился, что генерал готов в срочном порядке сообщить заговорщикам о взрыве, с тем чтобы они немедленно приступили к действиям. Затем Фельгибель должен был изолировать ставку фюрера от внешнего мира, перекрыв телефонные, телеграфные и радиоканалы связи. Никто другой не годился, как он, для этой цели, и заговорщики, перетянув его на свою сторону, считали, что им крупно повезло. Для успешного осуществления заговора он был незаменим.

После визита к генералу Буле, представителю армии резерва при ставке, с которым они обсудили подготовку резервов, Штауфенберг прошел в блок Кейтеля, повесил в приемной фуражку и ремень и затем вошел в кабинет начальника штаба ОКВ. Здесь он узнал, что ему придется действовать быстрее, чем он рассчитывал. На часах было начало первого, и Кейтель проинформировал его, что, поскольку Муссолини прибудет поездом в 2.30 дня, первое ежедневное совещание у фюрера переносится с 13 часов на 12.30. Полковнику, сказал Кейтель, придется сократить свой доклад, поскольку Гитлер хочет закончить совещание пораньше. Должно быть, перед взрывом бомбы Штауфенберг подумал, что судьба снова готова отнять у него шанс на успех. И в то же время у него, очевидно, промелькнула надежда, что на этот раз совещание будет проходить в подземном бункере фюрера, где взрывная волна во много раз сильнее, чем при взрыве на поверхности. Но Кейтель сообщил ему, что совещание состоится в конференц-казарме[263] (казарменном помещении для совещаний). Она отнюдь не походила на непрочный деревянный барак, каким его часто изображали. За минувшую зиму по указанию Гитлера первоначально деревянную основу строения укрепили бетонными стенами толщиной 18 дюймов (45 сантиметров) для защиты от зажигательных и осколочно-фугасных бомб, которые могли упасть поблизости. Эти массивные стены усилили действие бомбы Штауфенберга.

Вскоре ему предстояло запустить ее механизм. Он кратко изложил Кейтелю, о чем собирается докладывать фюреру, и, еще не закончив, заметил, как начальник генштаба нетерпеливо поглядывает на часы. За несколько минут до 12.30 Кейтель сказал, что им следует немедля идти на совещание, иначе они опоздают. Они вышли из блока, но не успели пройти и нескольких шагов, как Штауфенберг заявил, что забыл фуражку и ремень в приемной, и быстро пошел назад, пока Кейтель не сообразил, что надо бы послать за ними адъютанта, шедшего рядом.

В приемной Штауфенберг быстро открыл портфель, выхватил тремя пальцами изувеченной руки щипцы и раздавил ими ампулу. Ровно через десять минут, если снова не произойдет сбоя в механизме, бомба взорвется.

Кейтель, который был весьма обходителен с начальством, но груб с подчиненными, раздраженный задержкой, повернулся к Штауфенбергу и рявкнул: «Мы опаздываем». Штауфенберг извинился. Кейтель несомненно понимал, что калеке требуется несколько больше времени, чем здоровому человеку, чтобы надеть ремень. По дороге к блоку Гитлера Штауфенберг, казалось, был настроен добродушно, и мелочная раздражительность Кейтеля — у него не появилось и тени подозрения — рассеялась.

Тем не менее, как и опасался Кейтель, они опоздали. Совещание уже началось. Когда Кейтель и Штауфенберг вошли в здание, последний задержался на минуту в прихожей, чтобы предупредить унтер-офицера, дежурившего у телефонного коммутатора, что он ждет срочного звонка из своего штаба в Берлине, чтобы получить последние данные и отразить их в докладе (это предназначалось для ушей Кейтеля), и попросил немедленно вызвать его, как только последует звонок. Это обстоятельство также не возбудило подозрений Кейтеля, хотя и должно было показаться довольно необычным, поскольку даже фельдмаршал не осмеливался выйти с совещания, не получив разрешения нацистского главаря.

Двое вошли в зал, где проводилось совещание. Прошло около четырех минут с момента, когда Штауфенберг открыл портфель и щипцами раздавил ампулу. В запасе оставалось еще шесть минут. Зал был относительно небольшим, примерно 30 на 50 футов (9 на 15 метров). Все десять окон в этот жаркий душный день были раскрыты настежь. Несомненно, так много открытых окон уменьшит воздействие взрывной волны. В центре зала стоял прямоугольный стол размером 18 на 5 футов (5,4 на 1,5 метра), сделанный из толстых дубовых досок. Это был стол особой конструкции: он опирался не на ножки, а на две большие тяжелые опоры, или тумбы, шириной почти во весь стол, по одной с каждой стороны. Эта необычная конструкция повлияла на дальнейшее развитие событий.

Когда Штауфенберг вошел в зал, Гитлер сидел в центре длинной стороны стола спиной к двери. Справа от него занимали места генерал Хойзингер, начальник оперативного управления, заместитель начальника штаба сухопутных войск; генерал Кортен, начальник штаба ВВС; полковник Гейнц Брандт, заместитель Хойзингера. Кейтель занял место слева от фюрера, далее сидел генерал Йодль. Еще восемнадцать человек, представлявших три вида вооруженных сил и СС, стояли вокруг стола, но ни Геринга, ни Гиммлера среди них не было. Сидели только Гитлер, вертевший в руках лупу, которая была нужна ему, чтобы читать мелкий шрифт на разложенных перед ним картах, и два стенографиста.

Хойзингер дошел примерно до середины своего неутешительного доклада о последнем прорыве русских на Центральном фронте и опасном положении, в котором оказались немецкие армии не только там, но и на северном и южном участках фронта. Кейтель прервал его, чтобы сообщить о прибытии на совещание полковника Штауфенберга, и указал цель его приезда. Гитлер взглянул на однорукого полковника с черной повязкой на глазу, кратко поприветствовал его и сказал, что, прежде чем заслушать его доклад, он хотел бы закончить с Хойзингером. Штауфенберг занял место у стола между Кортеном и Брандтом; на расстоянии нескольких футов по правую сторону от Гитлера он поставил на пол свой портфель, подтолкнув его под столом так, чтобы он прислонился к внутренней стороне дубовой тумбы. Расстояние от нее до ног фюрера составляло не более шести футов (1,8 метра). На часах было 12.37. До взрыва оставалось пять минут. Хойзингер продолжал говорить, постоянно обращаясь к карте, расстеленной на столе. Гитлер и другие офицеры то и дело склонялись над ней, вникая в обстановку.

Никто не заметил, как вышел Штауфенберг. Разве что полковник Брандт. Он с таким интересом слушал доклад генерала, что склонился над столом, чтобы лучше видеть карту, и, почувствовав, что портфель Штауфенберга ему мешает, попытался ногой отодвинуть его в сторону, а затем достал его и переставил по другую сторону тумбы так, что теперь она заслоняла Гитлера[264] от бомбы. Эта, казалось бы, незначительная передвижка, очевидно, спасла жизнь фюреру, но привела к гибели самого Брандта — опять вмешалась рука судьбы. Полковник Брандт, заметим, был тем офицером, кого Тресков просил отвезти пару бутылок коньяка на самолете Гитлера, возвращавшемся из Смоленска в Растенбург вечером 13 марта 1943 года, и он исполнил это, не испытывая ни малейшего подозрения, что в действительности в свертке лежала бомба, точная копия той, которую сейчас он неумышленно отодвинул подальше от фюрера. К этому моменту кислота почти полностью разъела проволочку, удерживавшую боек.

Кейтель, который отвечал за вызов на совещание Штауфенберга, взглянул туда, где должен был находиться полковник. Хойзингер уже заканчивал свой мрачный доклад, и начальник штаба ОКВ хотел дать знать Штауфенбергу, что теперь его очередь докладывать. Возможно, придется помочь ему достать бумаги из портфеля. Но, к величайшей досаде Кейтеля, молодой полковник исчез. Припомнив, что Штауфенберг сказал входя телефонисту, Кейтель выскользнул из зала, чтобы вернуть этого странного молодого офицера.

Штауфенберга у телефона не было. Находившийся рядом унтер-офицер сказал, что он поспешно вышел из здания. Кейтель в замешательстве вернулся в конференц-зал. Хойзингер заканчивал свой доклад о катастрофической обстановке на сегодняшний день. «Русские, — говорил он, — крупными силами продвигаются западнее Дины (Даугава) на север. Их передовые части находятся юго-западнее Динабурга (Даугавпилс). Если наша группа армий в районе Чудского озера не будет немедленно отведена, катастрофа…»

Фраза так и осталась неоконченной.

Именно в этот момент, в 12.42, взорвалась бомба.

Штауфенберг наблюдал за происходящим вместе с генералом Фельгибелем, стоя примерно в 200 ярдах от входа в бункер 88, где находился его кабинет, и с беспокойством поглядывая то на свои часы, то в сторону конференц-зала. Внезапно он увидел, как конференц-зал взлетает на воздух, охваченный огнем и дымом, будто от прямого попадания 155-миллиметрового снаряда. Воздушной волной из окон выбросило тела нескольких человек, в воздух полетели обломки. Воспаленное воображение подсказало Штауфенбергу, что все находившиеся в конференц-зале непременно погибли. Он поспешно попрощался с Фельгибелем, которому предстояло немедленно сообщить по телефону заговорщикам в Берлин, что покушение удалось, а затем блокировать все средства связи, пока заговорщики не захватят столицу и не провозгласят новое правительство[265].

Следующая задача Штауфенберга заключалась в том, чтобы быстро выбраться из ставки. Охрана на контрольно-пропускных пунктах слышала или видела взрыв в конференц-зале фюрера и немедленно перекрыла все выходы. Машину Штауфенберга остановили у первого же шлагбаума — в нескольких метрах от бункера Фельгибеля. Он выскочил из машины и потребовал вызвать дежурного офицера из караульного помещения. В его присутствии он позвонил кому-то (кому именно, осталось неизвестно), коротко переговорил и, повесив трубку, сказал офицеру: «Господин лейтенант, мне разрешено следовать».

Это был чистый блеф, но он сработал. Очевидно, записав в журнал: «12.44. Полк. Штауфенберг проехал через контрольно-пропускной пункт», исполнительный лейтенант передал на следующий КПП: «Машину пропустить». У третьего, и последнего, КПП дело осложнилось. Здесь уже получили сигнал тревоги — шлагбаум был опущен, караул удвоен и никому не разрешалось ни въезжать, ни выезжать. Машина, в которой находились Штауфенберг и его адъютант лейтенант Хефтен, была задержана на редкость упрямым унтер-офицером по имени Кольбе. Вновь Штауфенберг попросил разрешения воспользоваться телефоном и, позвонив капитану фон Мёллендорфу, адъютанту коменданта городка, пожаловался на то, что из-за взрыва охрана КПП его не пропускает. А он торопится, поскольку на аэродроме его ждет генерал Фромм. Он опять блефовал: Фромм находился в Берлине, и Штауфенбергу это было, хорошо известно.

Повесив трубку, полковник повернулся к унтер-офицеру: «Вы слышали? Мне разрешено проехать». Но провести того оказалось непросто: он сам позвонил Мёллендорфу, чтобы получить подтверждение. Капитан подтверждение дал.

Машина помчалась в аэропорт. Лейтенант Хефтен тем временем поспешно разбирал вторую бомбу, которую он привез в своем портфеле, выбрасывая детали в кювет, где их позднее разыскало гестапо. Комендант аэродрома еще не получил извещения о тревоге. Пилот прогревал двигатели самолета, когда подъехала машина с двумя офицерами. Через одну-две минуты самолет взлетел.

Часы показывали начало второго. Последующие три часа, должно быть, показались Штауфенбергу самыми длинными в его жизни. В то время как тихоходный «хейнкель» летел на запад над песчаной немецкой равниной, ему ничего не оставалось, как только надеяться, что Фельгибель смог дозвониться до Берлина и передать исключительной важности сигнал сообщникам: немедленно приступить к действиям по овладению столицей и рассылке заранее подготовленных документов командующим войсками в Германии и на Западе. Он надеялся, наконец, что его самолет не будет посажен поднятыми по тревоге истребителями ВВС или сбит патрулирующими самолетами русских, активность которых над Восточной Пруссией все более возрастала. На самолете не было обычного радиоприемника, и Штауфенберг не мог настроиться на Берлин и услышать первые захватывающие сообщения, которые, как он ожидал, заговорщики передадут еще до того, как он приземлится. Не мог он и связаться с заговорщиками в столице и подтвердить сигнал на случай, если его не сумел передать генерал Фельгибель.

Его самолет приземлился в Рангсдорфе в 3.45 пополудни, и Штауфенберг в прекрасном настроении поспешил к ближайшему телефону на аэродроме, чтобы связаться с генералом Ольбрихтом и узнать точно, что сделано за истекшие роковые три часа, от которых зависело все. К величайшему ужасу, он узнал, что еще ничего не сделано. Сообщение о взрыве поступило от Фельгибеля вскоре после 13 часов, но связь работала плохо и заговорщики так и не разобрали, убит Гитлер или нет. Поэтому ничего и не было сделано. Приказы из сейфа Ольбрихта с грифом «Валькирия» были изъяты, но не разосланы. На Бендлерштрассе бездействовали, ожидая возвращения Штауфенберга. Ни генерал Бек, ни фельдмаршал Вицлебен, которые, соответственно, в качестве нового главы государства и верховного главнокомандующего вермахтом должны были немедленно опубликовать прокламации, отдать приказы и сообщить по радио о наступлении рассвета для Германии, пока не появились.

Вопреки твердой уверенности Штауфенберга, которую он вселил в Ольбрихта по телефону из Рангсдорфа, Гитлер в действительности не был убит. Почти безотчетное движение полковника Брандта, переместившего портфель к дальнему краю тумбы прочного дубового стола, спасло фюреру жизнь. Он был сильно контужен, но ранен относительно легко. У него были опалены волосы, на ногах появились ожоги, правая рука — в синяках и временно парализована, лопнули барабанные перепонки, а упавшая балка оставила ссадину на спине. Как позднее вспоминал один из очевидцев, он был неузнаваем, когда, опираясь на Кейтеля, выбрался из разрушенного, горящего здания. Лицо его было покрыто гарью, волосы тлели, а брюки превратились в клочья. Кейтель уцелел чудом. Но большинство из тех, кто стоял у того края стола, где взорвалась бомба, либо погибли сразу или умерли позднее, либо получили тяжелые ранения[266].

Уже в первые минуты после взрыва, когда еще не прошло потрясение, начали высказываться догадки о его причине. Гитлер подумал было, что взрыв произошел в результате внезапной атаки вражеского штурмовика. Йодль, который сидел обхватив руками разбитую в кровь голову — на него помимо разных обломков упала люстра, — был убежден, что под полом здания строители заложили бомбу замедленного действия. Это, казалось, подтверждал зияющий в полу пролом, оставленный бомбой Штауфенберга. Самого полковника заподозрили не сразу. Гиммлер, прибежавший сюда на взрыв, был в полном замешательстве, но за минуту до того, как Фельгибель блокировал связь, он позвонил Артуру Небе, начальнику криминальной полиции в Берлине, и приказал выслать самолетом группу сыщиков для проведения расследования.

Из-за неразберихи, возникшей сразу после взрыва, никто поначалу не вспомнил, что Штауфенберг исчез из конференц-зала непосредственно перед взрывом. Сперва посчитали, что он находился в зале и оказался в числе тех, кто получил тяжелые ранения и был срочно госпитализирован. Гитлер, еще не заподозрив его, распорядился проверить, кто был доставлен в госпиталь.

Примерно через два часа после взрыва картина начала проясняться. Унтер-офицер, дежуривший у коммутатора перед конференц-залом, доложил, что одноглазый полковник, который предупредил его, что ждет телефонного звонка из Берлина, вышел из зала и, не дожидаясь звонка, с большой поспешностью покинул здание. Некоторые из участников совещания вспомнили, что Штауфенберг оставил под столом портфель. Дежурные на КПП сообщили, что полковник и его адъютант проехали сразу же после взрыва.

Теперь подозрения Гитлера усилились. Звонок на аэродром в Растенбург дал интересную информацию: Штауфенберг вскоре после 13 часов вылетел в большой спешке, сказав, что направляется в аэропорт Рангсдорф. Гиммлер немедленно отдал приказ арестовать его при приземлении, но приказ не достиг Берлина вследствие смелых действий Фельгибеля, блокировавшего связь. До этой минуты никто в ставке, очевидно, не подозревал, что в Берлине могут произойти беспорядки. Все еще считали, что Штауфенберг действовал в одиночку. Задержать его будет несложно, если он, как полагали некоторые, не приземлился за линией русского фронта. Гитлера, который в этой обстановке, судя по всему, вел себя довольно спокойно, что-то тревожило. Ему предстояло в этот день встречать Муссолини, поезд которого должен был прибыть в 4 часа дня, но почему-то опаздывал.

Было что-то фатально-абсурдное в этой последней встрече двух фашистских диктаторов, состоявшейся вечером 20 июля 1944 года. Осматривая руины конференц-зала, они старались обмануть себя, думая, что «ось», которую они выковали и которая должна была обеспечить им господство в Европе, отнюдь не развалилась. Некогда гордый и напыщенный, дуче теперь являл собой всего лишь гаулейтера Ломбардии, вызволенного из заключения нацистскими головорезами и поддерживаемого Гитлером и СС. Тем не менее фюрер демонстрировал неизменную дружбу и уважение по отношению к свергнутому итальянскому тирану и тепло, насколько это позволяло его физическое состояние, приветствовал гостя. Затем он провел его через еще дымившиеся обломки конференц-зала, где всего несколько часов назад едва не лишился жизни. Сейчас он вещал, что их общее дело, несмотря на все неудачи, скоро восторжествует.

Д-р Шмидт, присутствовавший на встрече в качестве переводчика, так вспоминает об этой сцене:

«Муссолини был просто в ужасе. Он никак не мог понять, как такое могло произойти в ставке…»

«Я стоял здесь, у этого стола, — рассказывал Гитлер, — бомба взорвалась прямо у меня под ногами… Очевидно, что со мной ничего не может произойти, и мое предназначение, несомненно, в том, чтобы идти избранным путем и довести свою миссию до завершения… Происшедшее сегодня — это кульминация! Избежав смерти… я более чем когда-либо убежден, что великому делу, которому я служу, не страшны никакие опасности и что все придет к счастливому концу».

Муссолини, как это обычно бывало, захватили речи Гитлера, и он согласился с ним.

«У нас плохое положение, — продолжал он, — иные могут сказать, отчаянное. Но то, что произошло здесь сегодня, вселяет в меня мужество. После такого чуда немыслимо, чтобы наше дело потерпело неудачу».

Затем оба диктатора в сопровождении свиты направились пить чай, и здесь произошла — а было уже около 5 вечера — смехотворная сцена, откровенно продемонстрировавшая поразительное ничтожество нацистских вождей в один из самых кризисных моментов в истории третьего рейха. К этому времени по прямому приказу Гитлера была восстановлена система связи Растенбурга, и из Берлина начали поступать первые сообщения, что там, а также, вероятно, на Западном фронте начался военный мятеж. И тут собравшиеся приспешники Гитлера обрушили друг на друга поток подавлявшихся длительное время взаимных обвинений. Их крики отдавались громким эхом от потолка. Сам Гитлер сначала сидел спокойно, размышляя над происходящим, Муссолини же покраснел от смущения.

Адмирал Дёниц, который, получив известие о попытке покушения, срочно вылетел в Растенбург и прибыл уже после того, как началась беседа за чаем, разразился гневными упреками в адрес изменников в армии. От ВВС его поддержал Геринг. Однако Дёниц неожиданно обрушился на Геринга за катастрофические провалы люфтваффе, а тучный рейхсмаршал, отведя от себя обвинения, напал на Риббентропа, которого он ненавидел больше всех, инкриминируя ему банкротство внешней политики Германии, и в какой-то момент даже пригрозил министру иностранных дел, что стукнет его своим маршальским жезлом. «Ты, грязный торгаш шампанским, заткни свою гнусную глотку!»-орал Геринг. Но это было уже выше сил для Риббентропа, который потребовал хотя бы немного уважения к себе от рейхсмаршала. «Я еще министр иностранных дел, — кричал он, — и мое имя фон Риббентроп!»[267] Затем кто-то припомнил давний «заговор» против нацистского режима — мятеж Рема 30 июня 1934 года. Гитлер, до тех пор угрюмо посасывавший ярко окрашенные лечебные пилюли, которыми его щедро снабжал врач-шарлатан Теодор Морелль, при упоминании о нем просто пришел в бешенство. Свидетели сцены вспоминают, что он вскочил со стула с пеной на губах и начал визжать и метаться. Он кричал, что расправа с Ремом и его подручными ничто по сравнению с тем, что он сделает с теми, кто предал его сегодня. Он вырвет их с корнем и уничтожит. «Я брошу их жен и детей в концлагеря, — все более распалялся он, — и пусть они не ждут пощады». На этот раз, как и во многих случаях ранее, слова его не разошлись с делом.

Частично вследствие изнеможения, а частично из-за того, что по телефону из Берлина поступали все новые подробности военного мятежа, Гитлер прервал свой неистовый монолог, хотя пыл его еще не угас. Он проводил Муссолини на поезд, в последний раз попрощался с ним и вернулся в свой кабинет. Когда в 6 вечера ему доложили, что путч еще не подавлен, он схватил телефонную трубку и прокричал приказ войскам СС в Берлине — стрелять в каждого, кто вызывает хотя бы малейшее подозрение. «Где Гиммлер? Почему его там нет?» — завопил фюрер, забыв, что час назад, когда все сидели за чаем, он приказал шефу СС вылететь в Берлин и безжалостно подавить восстание и что его полицеймейстер, вероятно, просто туда еще не прибыл.

Долго и тщательно готовившееся выступление в Берлине, как об этом с тревогой узнал Штауфенберг, приземлившись в Рангсдорфе в 3.45, началось вяло. Три столь дорогих часа, во время которых ставка фюрера была отрезана от внешнего мира, пропали даром.

Почему? Штауфенберг не мог этого понять, как и историк, пытающийся восстановить события того рокового дня. Погода стояла жаркая и душная, и пожалуй, это обстоятельство и сказалось. И хотя главные заговорщики знали, что Штауфенберг направился в это утро в Растенбург с «тяжелым грузом» — об этом был поставлен в известность генерал Гёпнер — для участия в совещании у фюрера в 13 часов, лишь немногие из заговорщиков, преимущественно младшие офицеры, к полудню начали не спеша собираться в штабе армии резерва на Бендлерштрассе, который являлся и штабом заговора. Помнится, 15 июля, когда Штауфенберг подготовил предпоследнее покушение на Гитлера, генерал Ольбрихт приказал войскам Берлинского гарнизона начать выдвижение за два часа до намеченного взрыва бомбы. Но теперь, 20 июля, помня о риске, на который он тогда пошел, генерал не отдал соответствующих приказов.

Накануне ночью командиры частей в Берлине и в учебных центрах, расположенных в близлежащих пунктах — Дёберице, Ютербоге, Крампнице и Вюнсдорфе, были предупреждены, что, по всей вероятности, сигнал «Валькирия» они получат 20-го числа. Однако, вместо того чтобы двинуть войска, Ольбрихт решил подождать, пока не поступит вполне конкретное известие от Фельгибеля из Растенбурга. Генерал Гёпнер, захватив с собой чемодан с генеральской формой, которую Гитлер запретил ему носить, прибыл на Бендлерштрассе в половине первого — Штауфенберг в этот момент как раз раздавил ампулу в бомбе — и вместе с Ольбрихтом отправился на завтрак, во время которого они распили полбутылки вина за успех предприятия.

Едва они вернулись в кабинет Ольбрихта, как туда стремительно вошел генерал Фриц Тиле, начальник связи при штабе сухопутных войск, и возбужденно сообщил: он только что разговаривал по телефону с Фельгибелем и, хотя слышимость была плохая, а Фельгибель выражался крайне осторожно, взрыв, видимо, произошел, но Гитлер остался жив. В этом случае, заключил Тиле, приказ «Валькирия» отдавать не следует. Ольбрихт и Гёпнер согласились с его мнением.

Таким образом, в период с 13.15 до 15.45, когда Штауфенберг вышел из самолета в Рангсдорфе и поспешил к телефону, ничего не было предпринято. Войска не собраны, приказы войсковым командирам в других городах не разосланы, и — что самое удивительное — никто не подумал о захвате радиостанции, телефона и телеграфа. Оба главных военных руководителя заговора — Бек и Вицлебен, так и не появились.

Прибытие Штауфенберга побудило наконец заговорщиков к действию. По телефону из Рангсдорфа он пытался убедить генерала Ольбрихта не ждать, пока он доберется до Бендлерштрассе, на что уйдет 45 минут, а немедля приступить к реализации плана «Валькирия». Наконец-то заговорщики обрели руководителя, способного отдавать приказы. Без них немецкий офицер, даже заговорщик, казался беспомощным даже в решающий час. И они приступили к реализации плана. Полковник Мерц фон Квирнхайм, начальник штаба у Ольбрихта и близкий друг Штауфенберга, извлек приказы с шифром «Валькирия» и начал передавать их по телетайпу и телефону. Согласно первому приказу, войска в Берлине и вокруг него поднимались по тревоге; согласно второму, подписанному Вицлебеном как главнокомандующим вермахтом и заверенному графом фон Штауфенбергом, по радио передавалось официальное сообщение о том, что Гитлер умер и что Вицлебен «вручает исполнительную власть командующим военными округами в рейхе и армиями на фронте». Фельдмаршал Вицлебен к этому времени все еще не прибыл на Бендлерштрассе. Он добрался только до Цоссена, находившегося в 20 милях к юго-востоку от Берлина, где совещался с первым генерал-квартирмейстером Вагнером. За ним, как и за генералом Беком, пришлось посылать. Действовать медленнее, чем в этот роковой день действовали два высших в заговоре генерала, было просто невозможно.

Пока приказы передавались в войска, причем некоторые из них за подписью генерала Фромма, хотя и без его ведома, Ольбрихт направился в штаб командующего армией резерва. Он передал ему сообщение Фельгибеля о том, что Гитлер убит, и попытался убедить взять на себя руководство «Валькирией» и обеспечить внутреннюю безопасность государства. Заговорщики понимали, что приказы Фромма будут исполняться беспрекословно. В этот момент он был для них исключительно важен. Но Фромм, подобно Клюге, был гением нерешительности. Он не относился к числу тех, кто прыгает, не думая, где приземлится. Прежде чем решить, что предпринять, он потребовал доказательств, что Гитлер действительно убит.

И здесь Ольбрихт совершил еще одну роковую ошибку. Исходя из сообщения Штауфенберга из Рангсдорфа, он был уверен, что фюрер убит. Он знал также, что Фельгибелю удалось блокировать телефонную связь с Растенбургом на большую часть дня. Поэтому он решительно снял трубку и попросил соединить его с Кейтелем по «чрезвычайной» (правительственной) линии связи. И для него оказалось полной неожиданностью (связь, как известно, была к этому времени восстановлена, но Ольбрихт об этом не знал) когда Кейтель почти сразу поднял трубку.

Фромм. Что случилось вставке? По Берлину ходят страшные слухи.

Кейтель. А что могло случиться? Здесь все идет своим чередом.

Фромм. Я только что получит известие, что фюрер убит.

Кейтель. Чепуха. Верно, было предпринято покушение, но, к счастью, оно не удалось. Фюрер жив, он лишь слегка ранен. Где, кстати, ваш начальник штаба, полковник граф Штауфенберг?

Фромм. Штауфенберг еще не вернулся.

С этого момента Фромм был потерян для заговорщиков, причем последствия этого оказались катастрофическими. Ольбрихт, ошеломленный, не говоря ни слова, выскользнул из здания. В эту минуту прибыл генерал Бек, одетый в темный гражданский костюм (возможно, это имело целью замаскировать военный характер выступления), чтобы принять на себя руководство. Но реальным руководителем, как вскоре выяснилось, был полковник фон Штауфенберг, который, запыхавшись, без фуражки, взбежал по лестнице старого здания военного министерства около 4.30 дня. Он коротко сообщил о взрыве, подчеркнув, что видел все с расстояния не более 200 ярдов. Когда вмешался Ольбрихт, заявив, что только что разговаривал по телефону с самим Кейтелем, что Гитлер лишь слегка ранен, Штауфенберг ответил, что Кейтель тянет время, прибегая ко лжи. Гитлер, возразил он, должен быть как минимум тяжело ранен. В любом случае, добавил он, сейчас остается одно — использовать каждую минуту, чтобы свергнуть нацистский режим. Бек согласился и сказал, что для него безразлично, жив деспот или мертв. Необходимо действовать и сбросить его тяжкий гнет. Но беда в том, что после рокового промедления и замешательства они, несмотря на все свои планы, не представляли, что делать дальше. Даже когда генерал Тиле сообщил, что известие о провале покушения на Гитлера вскоре будет передано по национальному радио, им не пришло в голову, что необходимо немедленно захватить центральную студию радиовещания, чтобы помешать нацистам выйти в эфир и заполнить его собственными воззваниями от имени нового правительства. В случае если войска еще не подошли, чтобы осуществить это, можно было привлечь берлинскую полицию. Граф фон Хельдорф, начальник полиции и активный заговорщик, с полудня с нетерпением ждал команды бросить в дело свои крупные силы, уже приведенные в боеготовность. Но команды все не поступало, и в 4 часа он направился на Бендлерштрассе, чтобы выяснить, что же произошло. Ольбрихт сообщил ему, что полиция будет действовать по приказам армии. Но восставшей армии пока не было — лишь сбитые с толку офицеры слонялись по штабу, не имея солдат, которым можно было бы отдавать приказы.

Вместо того чтобы решить немедленно этот вопрос, Штауфенберг позвонил по телефону в Париж своему кузену подполковнику Цезарю фон Хофакеру, в штаб генерала фон Штюльпнагеля, и призвал заговорщиков пошевеливаться. Безусловно, шаг этот был чрезвычайно важен, поскольку во Франции к заговору подготовились значительно лучше, поддерживали его там более высокопоставленные генералы и офицеры, чем в других местах, за исключением Берлина. И действительно, в Париже генерал Штюльпнагель проявил гораздо больше энергии, чем его коллеги в столице. Еще до наступления темноты он арестовал и заключил под стражу всех 1200 офицеров и солдат СС и СД, включая их грозного начальника, генерал-майора войск СС Карла Оберга. Если бы в Берлине в тот вечер проявили такую же энергию и решительность, история могла бы пойти другим путем.

Приведя в действие план заговора в Париже, Штауфенберг взялся за упрямого Фромма, начальником штаба которого он состоял и чей отказ действовать заодно с заговорщиками после сообщения Кейтеля о том, что Гитлер жив, создавал серьезную угрозу успешному исходу заговора. У Бека не хватило смелости поссориться с Фроммом в самом начале событий, и он не присоединился к Штауфенбергу и Ольбрихту, которые направились к нему. Ольбрихт вновь заявил Фромму, что Штауфенберг готов подтвердить смерть Гитлера. «Но это невозможно, — рявкнул Фромм, — Кейтель заверил меня в обратном». «Кейтель, как обычно, лжет, — вмешался Штауфенберг. — Я сам видел, как выносили тело Гитлера». Эти слова начальника штаба заставили Фромма задуматься, и с минуту он хранил молчание. Но когда Ольбрихт, решив воспользоваться нерешительностью Фромма, заметил, что приказ «Валькирия» уже отдан, Фромм вскочил и закричал: «Это превышение власти! Кто отдал приказ?» Когда он узнал, что это сделал полковник Мерц фон Квирнхайм, он вызвал офицера к себе и арестовал.

Штауфенберг сделал еще одну, последнюю попытку убедить своего начальника. «Генерал, — сказал он, — я лично взорвал бомбу на совещании у Гитлера. Взрыв был похож на взрыв 150-миллиметрового снаряда. Никто из присутствовавших в зале не мог остаться в живых».

Но Фромм был слишком искусным приспособленцем, чтобы поддаться блефу. «Граф Штауфенберг, — ответил он, — покушение провалилось. Вы должны немедленно пустить себе пулю в лоб». Штауфенберг холодно отклонил его совет. Тогда тучный Фромм, налившись кровью, объявил, что арестовывает всех троих посетителей — Штауфенберга, Ольбрихта и Мерца.

«Не занимайтесь самообманом, — ответил Ольбрихт. — Это мы сейчас вас арестуем!»

Между единомышленниками вспыхнула крайне несвоевременная ссора, во время которой Фромм, как свидетельствовал один из очевидцев, ударил по лицу Штауфенберга. Генерала быстро утихомирили и посадили под арест в комнате адъютанта, где его охранял майор Людвиг фон Леонрод[268]. В целях предосторожности заговорщики оборвали в комнате телефонные провода.

Штауфенберг вернулся в свое управление и обнаружил, что здесь его поджидает, чтобы арестовать, обер-фюрер Пифредер, эсэсовский головорез, недавно отличившийся при проведении эксгумации и сожжении 221 тысячи тел евреев, расстрелянных отрядами спецакций в Прибалтике до того, как туда вошли части советских войск. Пифредера и двух субъектов из СД в гражданском быстро заперли в соседнем пустом кабинете. Объявившийся в этот момент генерал фон Корцфляйш, которому подчинялись все войска в округе Берлин — Бранденбург, потребовал доложить, что происходит. Нацистский генерал настаивал, чтобы его проводили к Фромму, но его провели к Ольбрихту, с которым он отказался говорить. Тогда его принял Бек, и, поскольку Корцфляйш заупрямился, его также заперли. Как было намечено планом заговора, его заменил генерал фон Тюнген.

Приход Пифредера подсказал Штауфенбергу, что заговорщики забыли выставить охрану вокруг здания. Поэтому у входа был выставлен наряд из батальона охраны дивизии «Гросдойчланд» («Великая Германия»), который должен был заступить в караул, но не заступил. Наконец, уже после 5 вечера, заговорщики взяли под контроль свой собственный штаб, но в Берлине только это и находилось у них под контролем. А что же произошло с войсками армии, которым предписывалось занять столицу и удерживать ее до установления власти нового антинацистского правительства?

После 4 часов дня, когда заговорщики по возвращении Штауфенберга пришли наконец в себя, генерал фон Хазе, комендант Берлина, позвонил командиру отборного батальона охраны «Гросдойчланд» в Дёбериц и приказал ему поднять по тревоге свое подразделение и немедленно прибыть в комендатуру на Унтер-ден-Линден. Командиром батальона был недавно назначен майор Отто Ремер, которому выпала в этот день крайне важная роль, хотя и не та, на которую рассчитывали заговорщики. Поскольку на его батальон возлагалась наиважнейшая задача, они предварительно проверили, что это за человек, и удовлетворились тем, что он не интересовался политикой и был готов повиноваться приказам своих непосредственных начальников. Его храбрость не вызывала сомнений. Он имел восемь ранений и совсем недавно получил из рук Гитлера редкую награду — Рыцарский крест с дубовыми листьями.

Ремер поднял по тревоге батальон и, согласно приказу, спешно направился в город для получения конкретных распоряжений от Хазе. Генерал сообщил ему об убийстве Гитлера и о попытке путча со стороны СС и приказал блокировать здания министерств на Вильгельмштрассе, а также главное управление безопасности СС в близлежащем квартале Анхальтстацион. К 5.30 Ремер расторопно выполнил все указания и прибыл на Унтер-ден-Линден за получением новых.

И тут в драму вмешалось незначительное лицо, которое помогло Ремеру стать карающей Немезидой по отношению к заговорщикам. Некий лейтенант, д-р Ганс Хаген, экзальтированный и самоуверенный молодой человек, занимал в батальоне охраны Ремера должность офицера по национал-социалистскому воспитанию. Одновременно он работал в министерстве пропаганды у Геббельса. В данный момент он находился в Байрёйте, куда был послан министром работать над книгой, которую ему поручил писать Мартин Борман, секретарь Гитлера. Называлась она «История национал-социалистской культуры». В Берлине он оказался чисто случайно — приехал, чтобы доставить памятный адрес в честь малоизвестного писателя, погибшего на фронте, а заодно прочитать вечером лекцию для своего батальона, хотя было довольно жарко и душно, о вопросах национал-социалистского воспитания. Он питал слабость к публичным выступлениям.

По пути в Дёбериц впечатлительному лейтенанту почудилось, что в проезжавшем армейском легковом автомобиле сидел в полной военной форме фельдмаршал Браухич, и ему сразу же пришло в голову, что старый генерал замышляет измену. Правда, Браухич, задолго до этого снятый Гитлером со всех постов, в этот день ни в форме, ни без формы в Берлине не был. Но Хаген клялся, что видел его. О своих подозрениях он сообщил Ремеру, который как раз в то время получил приказ занять Вильгельмштрассе. Приказ лишь усилил подозрения Хагена, и он уговорил Ремера дать ему мотоцикл с коляской и помчался в министерство пропаганды, чтобы предупредить Геббельса.

Министру же только что позвонил Гитлер — это был его первый после покушения звонок. Он сообщил, что на него совершено покушение, и поручил Геббельсу немедленно выступить по радио и объявить о его провале. Очевидно, всегда осведомленный министр пропаганды впервые услышал о том, что произошло в Растенбурге. Хаген же быстро ввел его в курс событий, которые, получалось, вот-вот могли произойти в Берлине. Сначала Геббельс отнесся к сообщению скептически — он считал Хагена надоедливым типом — и, по одной из версий, собирался прогнать визитера, когда лейтенант предложил ему подойти к окну и лично во всем убедиться. То, что увидел министр пропаганды, оказалось убедительнее истерических рассказов Хагена. Войска устанавливали посты вокруг министерства. Геббельс, человек по природе довольно глупый, был необыкновенно находчив: он велел Хагену немедленно прислать к нему Ремера. Хаген исполнил его приказ и благодаря этому вошел в историю.

Таким образом, пока заговорщики на Бендлерштрассе связывались с генералами по всей Европе, не обращая внимания на такую незначительную сошку, как Ремер, хотя и поставили ему весьма важную задачу, Геббельс связался именно с ним — человеком пусть невысокого звания, но в этот момент призванным сыграть роль довольно значительную.

Встреча с Геббельсом и без того была неизбежна, ибо Ремер уже получил приказ арестовать министра пропаганды. Итак, майор имел приказ арестовать Геббельса и в то же время получил от Геббельса указание прибыть к нему. Ремер направился в министерство пропаганды с 20 солдатами, приказав им вызволять его самого, если он не выйдет из кабинета министра через несколько минут. Затем Ремер и его адъютант с пистолетами в руках вошли в кабинет, чтобы арестовать главного из находившихся в тот день в Берлине нацистского вождя.

Из качеств Геббельса, которые помогли ему занять столь высокий пост в третьем рейхе, главное — умение уговорить любого даже в острых ситуациях, а сложившаяся ситуация была самой острой и опасной в его бурной жизни. Он напомнил молодому майору о его присяге на верность верховному главнокомандующему. На это Ремер решительно возразил, что Гитлер мертв. Геббельс заверил его, что фюрер жив и здоров, он только что говорил с ним по телефону. И он докажет это. Геббельс тут же снял трубку и попросил срочно соединить его с верховным главнокомандующим в Растенбурге. И вновь промах заговорщиков, заключавшийся в том, что они не захватили телефонную связь в Берлине и даже не нарушили ее, сыграл с ними злую шутку[269]. Через одну-две минуты Гитлер был у телефона. Геббельс быстро передал трубку Ремеру. «Вы узнаете мой голос, майор?» — спросил Гитлер. Кто в Германии не узнал бы этот хриплый голос, сотни раз звучавший по радио! Более того, Ремер слышал фюрера непосредственно несколько недель назад, когда получал от него награду. Рассказывают, что майор вытянулся по струнке. Гитлер приказал ему подавить восстание и подчиняться только командам Геббельса, Гиммлера, который был только что назначен командующим армией подготовки пополнений и летел в Берлин, а также генерала Рейнеке, который случайно оказался в столице и получил приказ взять на себя командование всеми войсками города. Кроме того, фюрер тотчас произвел майора в полковники.

Для Ремера этого было вполне достаточно. Он получил приказ свыше и со всем рвением, которого так недоставало на Бендлерштрассе, приступил к его выполнению. Он отвел свой батальон с Вильгельмштрассе, захватил комендатуру на Унтер-ден-Линден, выслал патрули остановить любые другие части, которые могли двигаться в город, а сам взялся за поиски штаба заговора, с тем чтобы арестовать его главарей.

Почему восставшие генералы и полковники доверили такую ключевую роль Ремеру, почему не заменили его в последний момент офицером, который мог бы стать душой заговора, почему не послали надежного офицера вместе с батальоном охраны следить за тем, как Ремер выполняет их приказы, — вот некоторые из многих загадок 20 июля. И далее, почему Геббельс, самый высокопоставленный и наиболее опасный нацистский главарь из всех находившихся в Берлине, не был немедленно арестован? Двух полицейских графа фон Хельдорфа с лихвой хватило бы сделать это за две минуты, поскольку министерство пропаганды вообще не охранялось. И почему затем заговорщики не захватили штаб гестапо на Принц-Альбрехтштрассе и не только не пресекли деятельность тайной полиции, но и не освободили своих же сподвижников, включая Лебера, находившихся там в заключении? Штаб гестапо практически не охранялся, как и центральное управление РСХА — мозговой центр СД и СС, который, естественно, следовало бы захватить в первую очередь. Ответить на эти вопросы невозможно.

В штабе на Бендлерштрассе в течение некоторого времени не знали о внезапном переходе Ремера на сторону нацистов. Судя по всему, лишь очень немногое из того, что происходило в Берлине, становилось там известно, да и то слишком поздно. И даже сегодня трудно установить почему. Показания свидетелей полны противоречий. Где были танки? Где находились войска из близлежащих гарнизонов?

Вскоре после 6.30 вечера радиостанцией «Германия», оснащенной таким мощным передатчиком, что его сигналы можно было принимать по всей Европе, было передано краткое сообщение, в котором говорилось, что имела место попытка покушения на фюрера с целью его убийства, однако она провалилась. Известие обрушилось на измученных заговорщиков на Бендлерштрассе как гром среди ясного неба, одновременно прозвучав предостережением, что воинское подразделение, посланное занять радиостанцию, не выполнило свою задачу. Оказалось, что Геббельс успел передать по телефону, пока ждал Ремера, текст сообщения на радиостанцию. Без четверти семь Штауфенберг передал по телетайпу командующим войсками, что объявление по радио не соответствует действительности и что Гитлер убит. Но ущерб, нанесенный путчистам этим объявлением, оказался непоправимым. Командующие войсками в Праге и Вене, которые отправились было арестовывать руководство СС и нацистской партии на местах, начали отводить свои части назад. Затем, в 20.20, Кейтель сумел передать по армейскому телетайпу во все штабы сухопутных войск распоряжение ставки фюрера о назначении Гиммлера командующим армией резерва и о том, что отныне надлежит исполнять приказы, отданные только им. Кейтель добавил: «Любые приказы, отданные от имени Фромма, Вицлебена и Гёпнера, недействительны». Объявление, переданное радиостанцией «Германия», о том, что Гитлер жив, а также грозный приказ Кейтеля подчиняться лишь его приказам, а не приказам заговорщиков, оказали, как мы увидим, решающее воздействие на фельдмаршала фон Клюге, который, находясь во Франции, уже готов был связать свою судьбу с заговором[270].

Даже танки, на которые так рассчитывали заговорщики, не прибыли. Можно было предположить, что Гёпнер, известный генерал танковых войск, обеспечит участие танков, но у него не дошли до этого руки. Полковник Вольфганг Глесемер, начальник танкового училища в Крампнице, откуда должны были подойти танки, получил от заговорщиков приказ начать выдвижение танков к городу, а самому прибыть на Бендлерштрассе для получения дальнейших указаний. Но полковник не захотел участвовать в военном путче против нацистов. И тогда Ольбрихт, потеряв надежду уговорить его, был вынужден запереть полковника в здании. Однако Глесемер сумел шепотом передать через своего остававшегося на свободе адъютанта сообщение в штаб инспекции танковых войск в Берлине, которому подчинялись танковые части, о том, что произошло, и проследить за тем, чтобы исполнялись приказы, исходящие только от инспекции. В результате в распоряжении заговорщиков не оказалось танков, так остро необходимых им и уже отчасти достигших центра города — Колонны победы у Тиргартена.

В конце концов полковнику Глесемеру удалось бежать из заключения, прибегнув к хитростям. Заявив часовым, что готов подчиниться приказам Ольбрихта и командовать танками, он незаметно выскользнул из здания. Вскоре танки были выведены из города.

Полковник танковых войск не был единственным офицером, которому удалось бежать из импровизированного места заключения, куда направлялись те, кто не хотел присоединиться к заговорщикам, что также способствовало быстрому подавлению заговора.

Когда около 8 часов вечера, играя жезлом, в штаб заговорщиков прибыл наконец в полной военной форме фельдмаршал фон Вицлебен, чтобы приступить к исполнению обязанностей нового главнокомандующего вермахта, он, очевидно, сразу понял, что путч провалился, и обрушился на Бека и Штауфенберга за то, что они загубили все дело. На суде он заявил: у него не осталось сомнений в провале заговора, как только он узнал, что даже радиостанция не захвачена. Но и сам он ничего не предпринял в тот момент, когда своей властью фельдмаршала мог объединить командиров частей и командующих войсками в Берлине и за рубежом. Через сорок пять минут он покинул здание на Бендлерштрассе, не считая себя более участником заговора. Уже не сомневаясь в окончательном провале заговора, он направился на своем «мерседесе» в Цоссен, где незадолго до этого потратил впустую семь решающих для судеб заговора часов, сообщил генерал-квартирмейстеру Вагнеру, что восстание потерпело неудачу, и выехал в собственное имение, расположенное в 30 милях оттуда, где на следующий день его арестовал знакомый генерал по имени Линнерц.

И вот пришло время поднять занавес перед последним актом.

Вскоре после 9 вечера и без того обескураженные заговорщики буквально онемели, когда по всегерманскому радио объявили, что с обращением к немецкому народу выступит сам фюрер. Еще через несколько минут стало известно, что комендант Берлина генерал Хазе, толкнувший майора, а теперь уже полковника Ремера на ложный путь, арестован и командование всеми войсками в Берлине принял на себя нацистский генерал Рейнеке, который при поддержке частей СС готовится штурмовать Бендлерштрассе.

Служба СС пришла наконец в себя, главным образом благодаря Отто Скорцени. Этот несгибаемый эсэсовец однажды уже проявил отвагу, вызволив из плена Муссолини. Ничего не зная о происходящих в этот день событиях, Скорцени в 6 вечера выехал ночным экспрессом в Вену, но был вынужден по указанию генерала СС Шелленберга, второго человека в руководстве СД, сойти в пригороде Лихтерфельд. Прибыв в штаб СД, Скорцени обнаружил, что он не охраняется, а его руководители прямо-таки в истерическом состоянии. Будучи по натуре человеком весьма хладнокровным, прирожденным организатором, он быстро собрал вокруг себя вооруженных эсэсовцев и взялся за дело. Именно он был первым, кому удалось убедить подразделения танкового училища оставаться верными Гитлеру.

Энергичные контрмеры, предпринятые в Растенбурге, находчивость Геббельса, сумевшего привлечь на свою сторону Ремера, использование радиовещания, восстановление боеспособности СС в Берлине и невероятная неразбериха в рядах заговорщиков на Бендлерштрассе и их бездействие заставили многих армейских офицеров, почти решившихся связать свою судьбу с заговорщиками (а то и решившихся), передумать. Одним из них был генерал Отто Херфурт (начальник штаба арестованного Корцфляйша), который сначала сотрудничал с Бендлерштрассе и пытался собрать войска, однако, увидев, как развиваются события, перешел на другую сторону и около 9.30 позвонил в ставку Гитлера, сообщив, что подавляет военный путч[271].

Генерал Фромм, который отказался присоединиться к заговору, тем самым поставив под угрозу его исход, вдруг взялся за дело. Вечером, просидев под арестом в кабинете своего адъютанта около четырех часов, он попросил разрешения уйти в свой кабинет, расположенный этажом ниже. Он дал честное слово офицера, что не предпримет попытки бежать или установить контакт с внешним миром. Генерал Гёпнер согласился. Более того, поскольку Фромм пожаловался, что он не только голоден, но и хочет пить, Гёпнер послал ему бутербродов и бутылку вина. Несколько раньше прибыли три генерала из штаба Фромма, которые также отказались примкнуть к восстанию и потребовали провести их к своему начальнику. Кажется невероятным, но их проводили к нему в кабинет, хотя и под конвоем. Не успели они войти, как Фромм сообщил им о редко используемом запасном выходе, через который генералы могут бежать. Нарушив слово, данное Гёпнеру, он приказал генералам организовать помощь, взять штурмом здание, освободить его и подавить мятеж. Генералы незаметно ускользнули.

Тем временем младшие офицеры из штаба Ольбрихта, которые либо примкнули к заговорщикам, либо, находясь поблизости от штаба на Бендлерштрассе, выжидали, как будут развиваться события, начали осознавать, что выступление терпит неудачу. Они хорошо понимали, как позднее признался один из них, что всех их перевешают как изменников, если переворот потерпит неудачу и если они вовремя не выступят против него. Один из них, подполковник Франц Гербер, бывший офицер полиции и убежденный нацист, раздобыл несколько автоматов и патроны к ним из арсенала в Шпандау. Около 10.30 эти офицеры пришли в кабинет к Ольбрихту и потребовали объяснить им, чего, собственно, он и его друзья добиваются. Генерал объяснил, и они молча удалились.

Однако минут через двадцать они возвратились во главе с Гербером и подполковником Бодо фон дер Хайде и, размахивая оружием, потребовали от Ольбрихта новых объяснений. На шум заглянул Штауфенберг, и его тут же задержали. Когда он, отодвинув засов, сумел вырваться и бросился бежать по коридору, в него выстрелили и ранили в единственную руку. Контрзаговорщики открыли беспорядочную стрельбу, никого, правда, не задев, кроме Штауфенберга. Затем принялись прочесывать помещения в крыле здания, где сосредоточился штаб заговорщиков, и сгонять их в одно место. В бывший кабинет Фромма они привели Бека, Гёпнера, Ольбрихта, Штауфенберга, Хефтена и Мерца. А вскоре там появился и сам Фромм, размахивая пистолетом.

«Итак, господа, — сказал он, — теперь я стану обращаться с вами так, как вы обращались со мной». Но повел он себя по-иному.

«Сдать оружие!» — скомандовал он и объявил тем, кто еще недавно держал его под арестом, что они арестованы. «Вы не посмеете требовать этого от меня, вашего бывшего начальника, — спокойно сказал Бек, доставая свой пистолет. — Я сам сделаю выводы из этой тяжкой ситуации». «Хорошо, только направляйте его на себя», — предупредил Фромм. Однако у блестяще воспитанного бывшего начальника генерального штаба в момент самого тяжкого в его жизни испытания не хватило воли, что сразу уронило его в глазах офицеров. «Я вспоминаю сейчас былые дни…» — начал было он, но Фромм резко оборвал его: «У нас нет времени выслушивать всякую чушь. Я прошу вас перестать болтать и сделать что-нибудь».

Бек так и поступил. Он нажал на курок, но пуля лишь поцарапала ему голову. Он тяжело опустился в кресло. Царапина слегка кровоточила. «Помогите пожилому человеку», — приказал Фромм двум молодым офицерам, но, когда они попытались отобрать пистолет, Бек воспротивился, попросив предоставить ему еще одну возможность. Фромм кивнул в знак согласия.

Затем он повернулся к остальным заговорщикам: «А вам, господа, если вы хотите что-нибудь написать, я даю еще несколько минут». Ольбрихт и Гёпнер попросили бумаги и присели, чтобы написать своим женам короткие прощальные письма. Штауфенберг, Мерц, Хефтен и другие продолжали стоять молча. Фромм вышел из комнаты.

Он принял решение уничтожить этих людей и тем самым замести следы. Хотя он и отказался играть активную роль в заговоре, однако знал о его существовании, не один месяц укрывал убийц и никому не сообщал об их замыслах. Теперь же ему хотелось выслужиться, предстать перед Гитлером человеком, подавившим мятеж. Одного лишь не понимал Фромм: в глазах нацистских бандитов его решение было слишком запоздалым.

Он вернулся минут через пять и объявил от имени фюрера, что на заседании «трибунала» (доказательств, подтверждающих его проведение, нет) вынесены смертные приговоры четырем офицерам: полковнику генерального штаба Мерцу, генералу Ольбрихту, полковнику, имя которого он отныне не желает произносить (Штауфенбергу), и лейтенанту (Хефтену).

Два генерала — Ольбрихт и Гёпнер — все еще писали письма женам. Генерал Бек полулежал в кресле, лицо его было запачкано кровью, сочившейся из царапины, четыре офицера, приговоренные к смерти, стояли навытяжку.

«Итак, господа, — обратился Фромм к Ольбрихту и Гёпнеру, — вы готовы? Я вынужден просить вас поторопиться, чтобы не осложнять положение остальных».

Гёпнер закончил письмо и положил его на стол. Ольбрихт попросил конверт, вложил в него письмо и заклеил. Бек, пришедший наконец в себя, попросил другой пистолет. Рукав кителя Штауфенберга пропитался кровью. Его и его троих осужденных товарищей вывели наружу. Фромм приказал Гёпнеру следовать за ними.

Внизу, во дворе, при тусклом свете затемненных фар армейского автомобиля четырех офицеров торопливо расстрелял взвод охраны. Очевидцы свидетельствуют, что все это происходило в суете, под крики охранников, спешивших укрыться от ожидавшегося воздушного налета (английские самолеты бомбили в это лето Берлин почти каждую ночь). Перед смертью Штауфенберг крикнул: «Да здравствует священная Германия!»

Тем временем Фромм предложил генералу Гёпнеру нечто вроде выбора. Три недели спустя Гёпнер, над которым уже нависла тень виселицы, упомянул о нем перед Народным судом.

«Признаться, Гёпнер, — сказал мне тогда Фромм, — все это причиняет мне боль. Мы были друзьями, как ты помнишь. Ты ввязался в это дело и должен отвечать за последствия. Ты готов последовать примеру Бека? Иначе я буду вынужден сейчас же арестовать тебя».

Гёпнер ответил, что он «не считает себя настолько виновным» и надеется оправдаться. «Понимаю», — ответил Фромм, пожимая ему руку. Гёпнера отвезли в военную тюрьму в Моабите.

Когда его уводили, он услышал сквозь дверь, ведущую в другую комнату, утомленный голос Бека: «Если не получится и на этот раз, прошу вас помочь мне». Затем раздался выстрел из пистолета. Вторая попытка Бека застрелиться также не удалась. Фромм просунул голову в дверь и еще раз сказал офицеру: «Помогите пожилому человеку». Этот неизвестный офицер отказался нанести «удар милосердия», перепоручив потерявшего сознание от второго выстрела Бека сержанту, который оттащил его в сторону и прикончил выстрелом в шею.

Часы показывали за полночь. Единственный серьезно подготовленный мятеж, поднятый против Гитлера за одиннадцать с половиной лет существования третьего рейха, был подавлен за одиннадцать с половиной часов. Скорцени прибыл на Бендлерштрассе с бандой вооруженных эсэсовцев и прекратил дальнейшие экзекуции. Будучи полицейским, он хорошо понимал, что нельзя убивать тех, кто под пыткой может дать много ценных сведений о масштабах заговора. Поэтому, распорядившись надеть наручники на остальных заговорщиков, он отправил их в тюрьму гестапо на Принц-Альбрехтштрассе и поручил сыщикам собрать все обличительные документы, уничтожить которые у заговорщиков не хватило времени. Гиммлер, который прибыл в Берлин несколько раньше и временно развернул свой штаб в министерстве Геббельса, охраняемом частью батальона Ремера, связался по телефону с Гитлером и сообщил ему, что мятеж подавлен. Тем временем по Восточной Пруссии из Кенигсберга в Растенбург мчался автомобиль с радиостанцией, чтобы дать Гитлеру возможность выступить по радио с обращением, о котором радиостанция «Германия» предупреждала каждые несколько минут начиная с 9 часов.

Наконец около часа ночи хриплый голос Адольфа Гитлера разорвал тишину летней ночи.

«Мои немецкие товарищи! Я выступаю перед вами сегодня, во-первых, чтобы вы могли услышать мой голос и убедиться, что я жив и здоров, и, во-вторых, чтобы вы могли узнать о преступлении, беспрецедентном в истории Германии.

Совсем незначительная группа честолюбивых, безответственных и в то же время жестоких и глупых офицеров состряпала заговор, чтобы уничтожить меня и вместе со мной штаб верховного главнокомандования вермахта.

Бомба, подложенная полковником графом фон Штауфенбергом, взорвалась в двух метрах справа от меня. Взрывом были серьезно ранены мои верные и преданные сподвижники, один из которых погиб. Сам я остался совершенно невредим, если не считать нескольких незначительных царапин, ожогов и ссадин. Я рассматриваю это как подтверждение миссии, возложенной на меня провидением…

Круг этих узурпаторов очень узок и не имеет ничего общего с духом германского вермахта и прежде всего германского народа. Это банда преступных элементов, которые будут безжалостно уничтожены.

Поэтому сейчас я отдал распоряжение, чтобы ни одно военное учреждение… не подчинялось приказам, исходящим от этой шайки узурпаторов. Я приказываю также считать долгом арест каждого, кто отдает или исполняет такие приказы, а если он оказывает сопротивление, расстреливать его на месте…

На этот раз мы сведем с ними счеты так, как это свойственно нам, национал-социалистам».

И на этот раз Гитлер сдержал слово.

Жестокость нацистов по отношению к своим же согражданам достигла апогея. По Германии, в тылу и на фронтах, прокатилась волна арестов, за которой последовали ужасающие пытки, военно-полевые суды и громкие процессы. Приговоры приводились в исполнение по большей части путем медленного удушения жертв рояльными струнами, перекинутыми через крюки для подвески мясных туш. Крюки же брали напрокат в мясных лавках и на скотобойнях. Родственников и друзей обвиняемых тысячами отправляли в концлагеря, где многие из них погибли. С теми немногими, кто приютил у себя скрывавшихся, расправились таким же образом.

Гитлер, одержимый нечеловеческой злобой, неутолимой жаждой мести, подхлестывал Гиммлера и Кальтенбруннера с еще большим рвением заниматься каждым обнаруженным заговорщиком, посмевшим пойти против него. Он сам разработал процедуру казни. «На этот раз, — бесновался он на одном из первых совещаний после взрыва в Растенбурге, — преступников ждет короткая расправа. Никаких трибуналов. Мы предадим их Народному суду. И не позволим им произносить длинных речей. Суд будет действовать с молниеносной быстротой. И через два часа после приговора он будет приведен в исполнение… Через повешение… Беспощадно…»

Эти инструкции сверху исполнялись скрупулезно. Исполнял их председатель Народного суда Рональд Фрейслер, отвратительный злобный маньяк, который, оказавшись в первую мировую войну в русском плену, стал фанатичным большевиком, а позднее, вступив в 1924 году в нацистскую партию, таким же фанатичным нацистом. При этом он остался горячим поклонником советского террора. Он специально изучал приемы Андрея Вышинского, главного прокурора на московских процессах тридцатых годов, когда старые большевики и большинство высших генералов были признаны виновными в измене и уничтожены. «Фрейслер — это наш Вышинский», — воскликнул Гитлер на упомянутом выше совещании.

Первый процесс над заговорщиками в Народном суде проходил в Берлине 7 и 8 августа. На скамье подсудимых оказались фельдмаршал фон Вицлебен, генералы Гёпнер, Штифф и фон Хазе, а также младшие офицеры Хеген, Клаузинг, Бернардис и граф Петер Йорк фон Вартенбург, работавшие бок о бок со Штауфенбергом. После пыток в подвалах гестапо они были фактически сломлены. Геббельс приказал заснять на кинопленку весь процесс до последней минуты, чтобы показывать кинофильм в назидание военным и гражданскому населению, причем сделать так, чтобы обвиняемые выглядели как можно более ничтожными. Одеты они были в неподдающуюся описанию одежду, в старые шинели и свитера. В зал суда их вводили небритыми, без воротничков и галстуков, в брюках без ремней и подтяжек. Особенно был унижен некогда гордый фельдмаршал Вицлебен, который выглядел окончательно раздавленным беззубым стариком. У него отобрали даже искусственную челюсть. Безжалостно затравленный ядовитыми выпадами главного судьи, фельдмаршал, стоявший за ограждением у скамьи подсудимых, то и дело хватался за брюки, чтобы не дать им упасть.

«Ты, грязный старик! — орал на него Фрейслер. — Что это ты постоянно теребишь свои брюки?»

И хотя обвиняемые знали, что судьба их решена, они вели себя мужественно и с достоинством, несмотря на нескончаемые попытки председателя суда Фрейслера унизить и опозорить их. Молодой Петер Йорк, двоюродный брат Штауфенберга, казался, пожалуй, самым смелым: на оскорбительные вопросы он отвечал спокойно, даже не пытаясь скрыть своего презрения к национал-социализму.

— Почему вы не вступили в партию? — спросил Фрейслер.

— Потому что я не являюсь и никогда не смог бы стать нацистом, — ответил граф.

Когда Фрейслер пришел в себя и снова стал требовать ответа на вопрос, Йорк попытался объяснить:

— Господин председатель, я уже заявлял на допросе, что нацистская идеология является таковой, что я…

Судья прервал его.

— …не мог согласиться…

— Вы не согласны с национал-социалистской концепцией справедливости, ну, скажем, относительно истребления евреев?

— Важным фактором, который объединяет все эти вопросы, — ответил Йорк, — являются тоталитарные требования государства по отношению к человеку, что вынуждает его пренебрегать своими моральными и религиозными обязанностями перед Богом.

— Ерунда! — выкрикнул Фрейслер, оборвав молодого человека, ведь подобные разговоры могли испортить фильм д-ра Геббельса и рассердить фюрера, который запретил обвиняемым произносить длинные речи.

Назначенные судом защитники играли еще более незавидную роль. Когда читаешь протоколы суда, убеждаешься, что их трусость почти невероятна. Так, например, защитник Вицлебена, некий д-р Вайсман, превзошел государственного прокурора и почти сравнялся с Фрейслером в нападках на своего подзащитного, именуя его убийцей, объявляя полностью виновным и заслуживающим самого тяжкого наказания.

Это наказание было определено 8 августа, как только закончился суд. «Всех повесить, как скот», — приказал Гитлер, и этот приказ был исполнен. В тюрьме Плётцензе восьмерых осужденных загнали в небольшое помещение, где с потолка свисало восемь крюков. Одного за другим, раздетых по пояс, их вздергивали вверх, накинув на шею петлю из рояльной струны, перекинутую через крюк. Непрерывно трещала кинокамера, снимая, как осужденные поначалу свободно свисали в петле, а затем, по мере того как петля затягивалась, начинали хватать ртом воздух, как с них сползали и падали на пол брюки, как они бились в предсмертной агонии и наконец затихали.

Срочно проявленный фильм согласно приказу немедленно направляли Гитлеру, чтобы он мог увидеть его в тот же вечер, как и кинокадры, сделанные во время суда. Говорят, что Геббельс, боясь упасть в обморок, закрывал глаза обеими руками[272].

Все лето, осень и зиму наступившего 1945 года шли заседания Народного суда, наводя ужас на немцев. Нацистские судьи творили скорый страшный суд, штампуя смертные приговоры, пока наконец утром 3 февраля 1945 года американская бомба не поразила прямым попаданием здание суда, убив главного судью Фрейслера и уничтожив судебные дела остававшихся в живых обвиняемых. Произошло это в тот момент, когда в зал вводили Шлабрендорфа. И он чудом остался жив — один из немногих, кому улыбнулась судьба и кого впоследствии вырвали из лап гестапо американские войска.

Теперь проследим судьбу остальных.

Гёрделер, которого намечали в канцлеры при новом режиме, скрылся за три дня до 20 июля, после того как его предупредили, что в гестапо заготовлен ордер на его арест. В течение трех недель он скрывался то в Берлине, то в Потсдаме, то в Восточной Пруссии, редко проводя две ночи кряду в одном и том же месте. Он находил убежище у друзей и родных, которые рисковали жизнью, пряча его, тем более что за его голову Гитлер установил награду в один миллион марок. Утром 12 августа, измученный и голодный, после нескольких дней скитаний по Восточной Пруссии он, с трудом переставляя ноги, зашел в небольшую деревенскую гостиницу в Конрадсвальде близ Мариенвердера. Ожидая завтрака, он заметил, что за ним пристально и с подозрением наблюдает женщина в форме вспомогательной службы люфтваффе. Он быстро вышел на улицу и бросился в близлежащий лес. Но было слишком поздно. Женщина, некая Елена Шварцель, оказалась давней знакомой семьи Гёрделеров. Она сразу узнала его и по секрету сообщила об этом двум летчикам, сидевшим с ней за столом. Гёрделера вскоре настигли.

8 сентября 1944 года Народный суд приговорил его к смертной казни, однако приговор был приведен в исполнение лишь 2 февраля следующего года. Вместе с ним был казнен и Попитц[273]. Гиммлер отсрочил казнь, очевидно, потому, что считал: контакты этих двух людей, особенно Гёрделера, с западными союзниками через Швецию и Швейцарию могут оказаться полезными, если он примет бразды правления тонущим государственным кораблем, о чем он начал помышлять в это время.

Графа Фридриха Вернера фон Шуленбурга, бывшего посла в Москве, и Хасселя, бывшего посла в Риме, которые должны были взять на себя руководство внешней политикой при новом антинацистском режиме, казнили, соответственно, 10 ноября и 8 сентября. Граф Фриц фон Шуленбург окончил жизнь на виселице 10 августа. Генерал Фельгибель, начальник связи при ставке ОКВ, чью роль в Растенбурге 20 июля мы уже рассмотрели, был казнен в тот же день.

Список казненных нескончаемо длинен. Согласно одному из источников, он насчитывал 4980 имен. По данным гестапо, было произведено 7000 арестов. Из числа руководителей Сопротивления, упомянутых в этой книге, были казнены генерал Фриц Линдеманн, полковник Безелагер, пастор Дитрих Бонхеффер, полковник Георг Хансен из абвера, граф фон Хельдорф, полковник фон Хофакер, д-р Йенс Петер Иессен, Отто Кип, д-р Карл Лангбен, Юлиус Лебер, майор фон Леонрод, Вильгельм Лойшнер, Артур Небе, шеф криминальной полиции, профессор Адольф Рейхвейн, граф Бертольд фон Штауфенберг, брат Клауса, генерал Тиле, начальник связи штаба сухопутных войск, и генерал фон Тюнген, назначенный Беком вместо генерала фон Корцфляйша в день путча.

Двадцать осужденных, жизнь которым продлил Гиммлер (очевидно, считая, что они могут оказаться ему полезны, если он возьмет власть в свои руки и будет вынужден заключить мир) расстреляли в ночь на 23 апреля, когда русские уже вели бои за центр столицы. Узников вели строем из тюрьмы на Лертерштрассе в застенок гестапо на Принц-Альбрехтштрассе, и немалому числу арестованных удалось бежать, воспользовавшись темнотой, но затем они встретили отряд СС. Поставив арестованных к стенке, эсэсовцы их расстреляли. Только двум удалось бежать и позднее рассказать о свершившейся трагедии. Среди погибших же оказались граф Альбрехт Хаусхофер, близкий друг Гесса и сын известного геополитика. Его отец покончил с собой вскоре после гибели сына.

Генералу Фромму не удалось избежать казни, несмотря на его поведение в тот роковой вечер 20 июля. Арестованный на следующий день по приказу Гиммлера, который сменил его на посту командующего армией резерва, он был доставлен в Народный суд в феврале 1945 года по обвинению в трусости и приговорен к смертной казни[274]. Пожалуй, в порядке признания его незначительных услуг в деле спасения нацистского режима его не вздернули на крюке для подвески мясных туш, как тех, кого арестовал он в ночь на 20 июля, а просто расстреляли 19 марта 1945 года.

Тайна, окружавшая жизнь адмирала Канариса, смещенного главы абвера, который так много сделал для заговорщиков, но не был напрямую замешан в событиях 20 июля, на долгие годы скрыла и обстоятельства его смерти. Известно, что после покушения на Гитлера его арестовали. Однако Кейтель сделал для него одно из немногих в своей жизни добрых дел: во время пребывания в ставке он сумел предотвратить его передачу в руки Народного суда. Разгневанный отсрочкой Гитлер приказал судить Канариса специальным судом СС. Но и этот процесс не раз откладывался. Лишь 9 апреля 1945 года, менее чем за месяц до окончания войны, Канарис, его бывший помощник полковник Остер и еще четверо заключенных предстали перед судом в концлагере Флоссенбург и были приговорены к смерти. Однако точных данных о казни Канариса не было. Потребовалось десять лет, чтобы раскрыть его тайну. В 1955 году участвовавший в процессе над Канарисом судья из гестапо сам предстал перед судом. Многие свидетели показали на нем, что Канарис был повешен 9 апреля 1945 года. Один из свидетелей, датский полковник Лундинг, сообщил, что видел, как обнаженного Канариса волокли из камеры на виселицу. Остер был казнен в тот же день. Некоторой части арестованных удалось избежать суда и в конце концов дождаться освобождения наступавшими войсками союзников. Среди них были генерал Гальдер и д-р Шахт, которые не принимали участия в заговоре 20 июля, хотя на суде в Нюрнберге Шахт заявил, что был «посвящен в тайну». Гальдер провел несколько месяцев в одиночной камере — совершенно темном подвале. Эти двое, а также высокопоставленные лица, немцы и иностранцы, включая Шушнига, Леона Блюма, Шлабрендорфа и генерала Фалькенхаузена, были освобождены 4 мая 1945 года американскими войсками в местечке Нидердорф, в Южном Тироле, как раз в тот момент, когда гестаповская охрана приготовилась их всех уничтожить. Несколько позднее Фалькенхаузен попал под суд в Бельгии как военный преступник. 9 мая 1951 года, после четырех лет пребывания в тюрьме в ожидании суда, его приговорили к 12 годам каторжных работ, однако через две недели освободили и он возвратился в Германию.

Многие из армейских офицеров, замешанных в заговоре, предпочли самоубийство «милосердию» Народного суда. Утром 21 июля генерал Хеннинг фон Тресков, душа заговора среди офицерства Восточного фронта, простился со своим другом и помощником Шлабрендорфом, который запомнил его последние слова:

«Теперь все набросятся на нас и будут поливать грязью. Но мои убеждения незыблемы: мы поступили правильно. Гитлер не только заклятый враг Германии, он заклятый враг всего человечества. Через несколько часов я предстану перед Богом, держа ответ за свои действия и упущения. Думаю, что смогу с чистой совестью оправдать все, что я сделал в борьбе против Гитлера…

Каждый, кто присоединялся к движению Сопротивления, надевал на себя тунику Несса, этот смертоносный дар. Человек чего-нибудь стоит лишь тогда, когда готов пожертвовать жизнью за свои убеждения».

В то утро Тресков выехал в 28-ю пехотную дивизию, прополз на нейтральную полосу и выдернул предохранительную чеку из ручной гранаты. Взрывом ему оторвало голову.

Спустя пять дней свел счеты с жизнью генерал-квартирмейстер сухопутных войск Вагнер.

Среди высокопоставленных военачальников на Западном фронте покончили с собой два фельдмаршала и один генерал. Как известно, в Париже восстание взяло хороший старт, когда генерал Генрих фон Штюльпнагель, военный губернатор Франции, арестовал весь состав СС и СД гестапо. С этого момента все зависело от фельдмаршала фон Клюге, нового главнокомандующего Западным фронтом, которого в течение двух лет обрабатывал на русском фронте Тресков, пытаясь сделать активным заговорщиком. Хотя Клюге постоянно менял свое решение, он в конечном счете согласился — или почти согласился, как считали заговорщики, — поддержать заговор, как только будет убит Гитлер.

В тот вечер, 20 июня, в Лa-Рош-Гуйон, в штабе группы армий «Б», командование которой после ранения Роммеля Клюге также принял на себя, состоялось роковое совещание за обеденным столом. Клюге хотелось обсудить противоречивые сообщения относительно того, жив или убит Гитлер. Присутствовали его главные советники: начальник штаба генерал Гюнтер Блюментрит, начальник штаба группы армий «Б» генерал Шпейдель, генерал Штюльпнагель и полковник Хофакер. Последнему в тот день уже звонил Штауфенберг, чтобы проинформировать о ходе мятежа в Берлине. Когда офицеры собрались на обед, то по крайней мере некоторым показалось, что осторожный фельдмаршал наконец-то решится связать свою судьбу с заговором. Бек дозвонился до него перед обедом и настоятельно просил поддержать выступление независимо от того, убит Гитлер или нет. После этого поступил приказ, подписанный фельдмаршалом фон Вицлебеном. На Клюге это произвело сильное впечатление.

Тем не менее ему хотелось иметь дополнительную информацию об обстановке, и она, к несчастью для заговорщиков, поступила от генерала Штиффа, который утром ездил вместе со Штауфенбергом в Растенбург и видел взрыв. Он подтвердил, что Гитлер остался жив, а сейчас пытался скрыть происшедшее. Блюментрит связался с ним по телефону, и Штифф рассказал ему всю правду о том, что произошло, а точнее, не произошло.

«Значит, попытка не удалась», — сказал Клюге Блюментриту. Он, казалось, был искренне разочарован, поскольку тут же добавил, что, удайся она, он не стал бы терять времени, немедленно связался бы с Эйзенхауэром и попросил о перемирии.

За обедом, проходившем будто во сне, как позднее вспоминал Шпейдель, им казалось, «что они сидят в доме, куда пришла смерть». Клюге слушал горячие призывы Штюльпнагеля и Хофакера продолжать восстание даже в том случае, если Гитлер уцелел. Блюментрит описал, что последовало дальше:

«Когда они закончили. Клюге заметил с явным разочарованием: „Итак, господа, покушение провалилось. Все кончено“. Штюльпнагель воскликнул: „Фельдмаршал, я думаю вам известны наши планы. Надо что-то делать“».

Клюге отрицал, что посвящен в какие-либо планы. Приказав Штюльпнагелю освободить арестованных из частей СС и СД в Париже, он посоветовал ему: «Самое лучшее, что вы можете сделать, — это переодеться в гражданскую одежду и скрыться».

Но для гордого генерала Штюльпнагеля такой выход был неприемлем. После трудно объяснимой ночной попойки в парижском отеле «Рафаэль», где рекой лилось шампанское и где освобожденные офицеры СС и СД во главе с генералом Обергом братались с армейскими офицерами, которые только что держали их под арестом и, скорее всего, расстреляли бы, увенчайся заговор успехом, Штюльпнагель, получивший приказ явиться в Берлин, выехал на автомобиле в Германию. В Вердене, где в первую мировую войну он командовал батальоном, сделал остановку, чтобы взглянуть на знаменитое поле боя, а также исполнить принятое решение. Его водитель и солдат охраны услышали пистолетный выстрел. Они обнаружили генерала в канале, откуда он пытался выбраться. Пулей был выбит глаз и так серьезно поврежден другой, что его пришлось удалить в верденском военном госпитале, куда его срочно доставили.

Но это не спасло Штюльпнагеля от ужасной смерти. Слепой и беспомощный, он был доставлен по срочному приказу Гитлера в Берлин, в Народный суд, где его, лежащего на носилках, всячески поносил Фрейслер. 30 августа его повесили в тюрьме Плётцензе.

Решительный отказ фельдмаршала Клюге присоединиться к мятежу не спас его, как не спас он и Фромма, который подобным же образом вел себя в Берлине. «Судьба, — как вскользь высказался об этом нерешительном генерале Шпейдель, — не щадит того, чьи убеждения не подкреплены готовностью стоять за них до конца». Есть свидетельства, что полковник фон Хофакер под ужасными пытками — его казнили только 20 декабря — назвал в числе участников заговора Клюге, Роммеля и Шпейделя. Блюментрит свидетельствовал: Оберг информировал, что Хофакер упомянул Клюге на первых же допросах и что, узнав об этом, фельдмаршал «выглядел день ото дня все более озабоченным».

Сообщения с фронта отнюдь не способствовали поднятию его духа. 26 июля американские войска под командованием генерала Брэдли прорвали немецкий фронт у Сен-Лo. Через четыре дня недавно сформированная 3-я армия генерала Паттона, устремившись в прорыв, достигла Авранша и открыла путь на юг — в Бретань и к Луаре. В наступлении союзников это стало поворотным моментом и имело далеко идущие последствия. 30 июля Клюге предупредил ставку Гитлера: «Весь Западный фронт взломан… Левый фланг рухнул». К середине августа все, что еще оставалось от немецких армий в Нормандии, оказалось зажато в узком кольце вокруг Фалеза, после чего Гитлер приказал прекратить дальнейшее отступление. К этому времени фюреру уже порядком надоел Клюге, которого он обвинял в поражении на Западе и подозревал в намерении сдаться союзникам вместе с находившимися в его подчинении войсками.

17 августа в штаб Клюге прибыл фельдмаршал Вальтер Модель, с тем чтобы сменить его. Само внезапное появление Моделя было для Клюге первым признаком готовящегося отстранения. Одновременно Гитлер потребовал от него сообщать о своем местонахождении в Германии. Это означало, что он, Клюге, находится под подозрением в связи с мятежом 20 июля. На следующий день фельдмаршал написал длинное письмо Гитлеру и отправился на машине домой. Около Метца он принял яд.

Его прощальное письмо Гитлеру было обнаружено в захваченных немецких военных архивах:

«Когда Вы получите эти строки, меня уже не будет в живых… Жизнь потеряла для меня всякий смысл… И Роммель, и я предвидели сложившуюся сейчас обстановку… К нам не прислушались…

Я не знаю, сможет ли фельдмаршал Модель, который не раз доказывал свои большие способности, справиться с ситуацией теперь… Однако если этого не произойдет и новое оружие, на которое Вы возлагаете такие надежды, не обеспечит успеха, тогда, мой фюрер, примите решение закончить войну. Немецкий народ вынес такие несказанные страдания, что пришло время положить конец этому ужасу…

Я всегда восхищался Вашим величием… Если судьба сильнее Вашей воли и Вашего гения, значит, такова воля провидения… Покажите себя столь же великим и в понимании необходимости положить конец безнадежной борьбе, раз уж это стало неизбежно…»

Как показал Йодль на Нюрнбергском процессе, Гитлер прочитал письмо молча и затем передал ему, не сказав ни слова. Через несколько дней, на военном совещании 31 августа, военный диктатор заметил: «Есть серьезные причины полагать, что, не соверши Клюге самоубийства, он непременно был бы арестован». Теперь настала очередь фельдмаршала Роммеля, идола немецких масс.

Лежа без сознания на операционном столе в Вердене, ослепший генерал фон Штюльпнагель случайно назвал имя Роммеля. Позднее полковник фон Хофакер, не выдержав страшных пыток в гестаповских застенках на Принц-Альбрехтштрассе, рассказал о той роли, которую сыграл Роммель в заговоре. «Передайте товарищам в Берлине, что они могут на меня положиться», — привел Хофакер слова фельдмаршала, который заверил его в своем согласии участвовать в заговоре. Эта фраза засела в сознании Гитлера, и в конечном счете он пришел к решению, что ходивший у него в фаворитах, пользовавшийся в Германии огромной популярностью генерал должен умереть.

Роммель был ранен в голову и получил серьезную травму левого глаза. Во избежание пленения наступающими союзниками из госпиталя в Берне его перевели сначала в Сен-Жермен, а оттуда 8 августа отправили домой, в Херрлинген неподалеку от Ульма. Первым предупреждением о том, что его ожидает, послужил арест его начальника штаба генерала Шпейделя. Произошло это 7 сентября, сразу после того, как тот навестил Роммеля в Херрлингене.

«Этот патологический лжец, — воскликнул Роммель, когда в беседе со Шпейделем упомянул Гитлера, — окончательно сошел с ума! Он обрушивает свой садизм на участников заговора 20 июля, и этим дело не кончится».

Роммель заметил, что его дом взят под наблюдение СД. Когда он вышел на прогулку в близлежащий лес вместе со своим 15-летним сыном, который получил краткосрочный отпуск для ухода за отцом, оба захватили с собой пистолеты. В растенбургской ставке тем временем Гитлер получил копию показаний Хофакера, изобличающих Роммеля, и сразу отдал приказ ликвидировать его, но необычным способом. Фюрер понимал, как объяснял позднее на допросе в Нюрнберге Кейтель, что в Германии разразится страшный скандал, если знаменитый фельдмаршал, самый популярный из всех военачальников, будет арестован и доставлен в Народный суд. Поэтому он договорился с Кейтелем, что Роммелю сообщат об уликах против него и предложат на выбор либо застрелиться, либо предстать перед судом за измену. Если он изберет первое, ему будут организованы государственные похороны и отданы все воинские почести, а его семью не станут преследовать.

Итак, днем 14 октября 1944 года два генерала из ставки Гитлера подъехали к дому Роммеля, который теперь был постоянно окружен войсками СС, усиленными пятью броневиками. Одним из генералов был Вильгельм Бургдорф, алкоголик с испитым багровым лицом, соперник Кейтеля в раболепии перед Гитлером, другим — его помощник в управлении кадров вермахта Эрнст Майзель, того же поля ягода. Они заранее предупредили Роммеля, что приедут по поручению Гитлера обсудить «новое назначение».

— По подстрекательству фюрера, — свидетельствовал позднее Кейтель, — я направил Бургдорфа с копией показаний, уличающих Роммеля. Если они верны, пусть он отвечает за последствия. Если же нет — суд его оправдает.

— И вы порекомендовали Бургдорфу прихватить с собой яд, не так ли? — спросили Кейтеля.

— Да, я порекомендовал Бургдорфу взять с собой яд, чтобы передать его в распоряжение Роммеля, если обстоятельства того потребуют.

Бургдорф и Майзель прибыли, как вскоре выяснилось, отнюдь не для того, чтобы обсуждать новое назначение Роммеля. Они попросили оставить их с фельдмаршалом наедине, и все трое удалились в его кабинет.

«Через несколько минут, — рассказывал позднее Манфред Роммель, — я услышал, как отец поднялся наверх и вошел в комнату матери». И затем:

«Мы с отцом прошли в мою комнату. „Я только что был вынужден сказать твоей матери, — начал он медленно, — что через четверть часа должен буду умереть… Гитлер обвиняет меня в измене. Учитывая мои заслуги в Африке, мне предлагают отравиться ядом. Два генерала привезли его с собой. Он действует за три секунды. Если я соглашусь, никаких обычных в таких случаях действий не будет предпринято против моей семьи… Мне устроят государственные похороны. Все продумано до мельчайших деталей. Через четверть часа позвонят из госпиталя в Ульме и скажут, что у меня произошел апоплексический удар по пути на совещание“».

Фактически произошло следующее.

Роммель надел свою кожаную куртку — форму Африканского корпуса — и, сжимая в руке фельдмаршальский жезл, сел в машину рядом с двумя ожидавшими его генералами. Проехав одну-две мили по направлению к городу, автомобиль остановился на краю леса. Здесь генерал Майзель и водитель-эсэсовец вышли, оставив Роммеля и генерала Бургдорфа беседовать на заднем сиденье. Когда несколько минут спустя они вернулись к машине, Роммель, согнувшись на сиденье, был уже мертв. Бургдорф нетерпеливо ходил взад-вперед, будто опасался, что пропустит обед и дневную выпивку. Через пятнадцать минут после того, как фрау Роммель попрощалась с мужем, раздался телефонный звонок из госпиталя. Главный врач сообщил, что два генерала только что внесли тело фельдмаршала, который скончался от кровоизлияния в мозг, вероятно, в результате прежних ранений черепа. Бургдорф запретил производить вскрытие. «Не прикасайтесь к трупу! — рявкнул он. — В Берлине уже все подготовлено».

Так оно и было в действительности.

Фельдмаршал Модель отдал выспренний приказ по войскам, в котором отмечалось, что Роммель скончался от ран, полученных 17 июля, и выражалась скорбь в связи с потерей «одного из величайших полководцев нации».

Гитлер послал фрау Роммель телеграмму: «Примите мое искреннее сочувствие в связи с тяжелой утратой, которую вы понесли, — смертью мужа. Имя фельдмаршала Роммеля навсегда будет связано с геройскими сражениями в Северной Африке». Геринг телеграфировал, что выражает ей «молчаливое сострадание».

«Тот факт, что ваш муж умер смертью героя в результате полученных ран, когда появилась было надежда, что он останется с немецким народом, глубоко тронул меня».

Гитлер приказал организовать государственные похороны, на которых старейший генерал немецкой армии фельдмаршал фон Рундштедт произнес похоронную речь. «Его сердце. — сказал он, стоя рядом с гробом Роммеля, украшенным свастикой, — принадлежало фюреру»[275].

«Старый солдат (Рундштедт), — указывает Шпейдель, — произвел на присутствующих впечатление сломленного и сбитого с толку человека… Здесь судьба дала ему единственную в своем роде возможность сыграть роль Марка Антония. Он пребывал в какой-то моральной апатии»[276].

Велико было унижение хваленого офицерского корпуса германской армии. Он стал свидетелем участия в заговоре против верховного главнокомандующего трех прославленных фельдмаршалов — Вицлебена, Клюге и Роммеля, за что одного из них повесили, а двое других были вынуждены пойти на самоубийство. Он был вынужден оставаться безучастным в то время, когда десятки высших генералов были брошены в гестаповские застенки и умерщвлены после судебных фарсов, разыгранных в Народном суде. Произошло нечто беспрецедентное: офицерский корпус не сплотился в этой обстановке, несмотря на свои традиции. Вместо этого он стремился сохранить «честь» ценой, которая иностранцу представляется не чем иным, как бесчестьем и деградацией. Перед охваченным гневом бывшим австрийским ефрейтором перепуганные генералы и офицеры этого корпуса лебезили и пресмыкались.

Неудивительно, что фельдмаршал фон Рундштедт выглядел сломленным и сбитым с толку, когда произносил прощальную речь над гробом Роммеля. Как и его собратья-офицеры, которых Гитлер заставил испить до дна горькую чашу унижения, он дошел до грани падения. Рундштедт добровольно принял пост председателя так называемого офицерского суда части, учрежденного Гитлером для изгнания из армии всех офицеров, подозреваемых в причастности к заговору против него, чтобы не предавать их военному трибуналу, а, опозорив, уже в качестве гражданских лиц передать в руки пресловутого Народного суда. Суду чести не разрешалось заслушивать показания обвиняемых офицеров в свою защиту, а приговор выносился лишь на основе улик, представленных гестапо. Рундштедт не протестовал против такого ограничения прав обвиняемых, как и другой член суда — генерал Гудериан, который на следующий после взрыва день был назначен начальником генерального штаба армии. Правда, последний признается в своих мемуарах, что членство в суде было для него неприятной обязанностью и что заседания суда наводили меланхолию и затрагивали «наиболее сложные проблемы совести». Безусловно, так оно и было, поскольку Рундштедт, Гудериан и их коллеги в суде (все генералы) отправили сотни своих товарищей на экзекуцию после унижений и изгнания из армии.

Этим Гудериан не ограничился. На посту начальника генерального штаба он издал два выспренних приказа, заверявших нацистского диктатора в неизменной верности офицерского корпуса. Первый, отданный 23 июля, резко осудил заговорщиков как «немногочисленную группу офицеров, в том числе отставных, которые, утратив мужество, из трусости и слабости предпочли единственному открытому для честного офицера пути, пути доблести и долга, путь позора». А затем торжественно заверил фюрера «в единстве генералов, офицерского корпуса и всего личного состава армии».

Тем временем снятый со всех постов фельдмаршал фон Браухич поспешил выступить в печати с гневным заявлением, осуждающим путч, давая вновь клятву верности фюреру и приветствуя назначение Гиммлера (который презирал генералов, включая Браухича) командующим армией резерва. Другой уволенный, гросс-адмирал Редер, опасаясь, что может быть заподозрен в симпатиях к заговорщикам, поспешил из своего затворничества в Растенбург, чтобы лично заверить Гитлера в своей преданности. Приказом по армии от 24 июля вместо традиционного армейского отдания чести было введено нацистское приветствие «как свидетельство непоколебимой верности фюреру и теснейшего единства армии и партии».

29 июля Гудериан предупредил всех офицеров генерального штаба, что отныне они должны являть собой образец нациста, верного и преданного фюреру.

«Каждый офицер генерального штаба должен быть национал-социалистским офицером-руководителем не только… служа образцом отношения к политическим вопросам, но и активно участвуя в политическом воспитании молодых командиров в соответствии с учением фюрера.

При оценке качеств и отборе офицеров для службы в генштабе вышестоящие начальники должны исходить прежде всего из свойств их характера и духа, а затем уже умственных способностей. Негодяй может оказаться весьма способным, но в час испытания тем не менее потерпит поражение, потому что он негодяй.

Я надеюсь, что каждый офицер генерального штаба немедленно выскажется относительно того, принимает он или уже исповедует мои взгляды, и пусть объявит об этом во всеуслышание. Каждый, кто не способен поступить таким образом, должен подать заявление о переводе из генштаба»[277].

Насколько известно, такого заявления никто не подал.

С этого момента, как свидетельствует один немецкий историк, «история генерального штаба как автономной единицы, можно сказать, заканчивается». Эта элитарная группа военного руководства, основанная Шарнхорстом и Гнейзенау и ставшая благодаря Мольтке оплотом нации, группа, которая управляла Германией в первую мировую войну, господствовала в Веймарской республике и вынудила самого Гитлера ликвидировать службу СА и ее руководителя, когда она встала на пути этой группы, теперь, летом 1944 года, превратилась в жалкую кучку подобострастных, запуганных людей. Отныне Гитлеру не угрожала оппозиция и даже критика. Некогда могущественная армия, как и любой другой институт третьего рейха, скатывалась вместе с ним все ниже и ниже. Ее руководители до такой степени оцепенели и утратили мужество, которое еще недавно проявила горстка заговорщиков, что не могли теперь выразить протест, не говоря о том, чтобы совершить поступок, остановить руку человека, который — и это они хорошо понимали — все быстрее вел их и весь немецкий народ к самой ужасной в истории Германии катастрофе.

Просто поразителен паралич сознания и воли этих людей, воспитанных в христианской вере, на почитании старых добродетелей, хвалившихся своим кодексом чести, людей, не раз глядевших на поле боя смерти в лицо. Но это, наверное, можно понять, если проследить ход немецкой истории, изложенный в предыдущей главе, согласно которому слепое повиновение временщикам превратилось у немцев в высшую добродетель, а раболепие всячески поощрялось. К этому времени генералы уже осознали зловещую сущность человека, перед которым они преклонялись. Гудериан позднее вспоминал, каким стал Гитлер после 20 июля:

«Что касается его твердости, она превратилась в жестокость, а склонность к блефу сменилась откровенной нечестностью. Он часто лгал без малейшего колебания, полагая, что и другие лгут ему. Гитлер никому больше не доверял, и с ним стало довольно трудно иметь дело. С каждым месяцем это все более превращалось в пытку. Он часто терял самообладание, становился все более несдержан в выражениях. В его непосредственном окружении не было никого, кто мог бы повлиять на него сдерживающим образом».

И тем не менее этот полубезумный, быстро слабеющий рассудком и телом человек теперь, как и в снежную зиму 1941 года под Москвой, сумел собрать остатки отступавших армий и вселить новую веру в павшую духом нацию. Невероятным напряжением воли, которой так недоставало армии, правительству, народу, он едва ли не в одиночестве смог продлить агонию рейха почти на год.

Мятеж 20 июля окончился неудачей не только из-за необъяснимой неспособности ряда самых способных людей в армии и среди гражданской части нации, но и из-за роковой бесхарактерности Фромма, Клюге, а также из-за неудач, подстерегавших заговорщиков за каждым углом. Он провалился из-за того, что почти все, кто управлял этой великой страной, генералы и просто граждане, немцы, носившие форму или нет, не были готовы к революции, а по существу, несмотря на страдания и горькую перспективу поражения, не хотели ее. Они все еще принимали и безусловно поддерживали национал-социализм, несмотря на деградацию, в которую он вверг Германию и Европу, а в Адольфе Гитлере по-прежнему видели спасителя своей страны.

«В то время, — писал позднее Гудериан как о неоспоримом факте, — большая часть немецкого народа по-прежнему верила в Адольфа Гитлера и была убеждена, что любой преступник, совершивший убийство Гитлера, устранил бы единственного человека, который все еще мог привести войну к благополучному концу».

Даже по окончании войны генерал Блюментрит, который не участвовал в заговоре, но поддержал бы его, если бы его начальник Клюге обладал более решительным характером, считал, что по меньшей мере «половина гражданского населения была потрясена тем, что немецкие генералы приняли участие в покушении на Гитлера в целях его свержения, и впоследствии относилась к ним с горечью и разочарованием. Те же чувства разделяла и армия».

Благодаря необъяснимому гипнотизму, по крайней мере с точки зрения немца, Гитлеру удалось сохранить у этого необыкновенного народа верность и веру в себя до конца. Как безмолвный скот, с трогательной верой и даже с энтузиазмом, который возвышал их над стадом, немцы храбро устремились за ним в пропасть, что грозило гибелью нации.