Красавица Амга

Глава двадцать седьмая

Верстах в семи, не доезжая Абаги, у подножья небольшой горы вблизи речки старик Аргылов приглядел для себя дом. Хозяин его, оставшись вдовым и не стерпя одиночества, ещё с лета переселился куда-то к родственникам. Место хорошо было своей уединённостью и вместе с тем не столь уж большой удалённостью от тракта. Живущих в двух юртах по соседству Аргылов сейчас же приспособил к работе: кто-то из них уже таскал дрова и нагонял в дом тепло, кто-то наводил чистоту. Шум большого сражения за рекой, о котором рассказал ему старик сосед, не обеспокоил Аргылова. Он был уверен, что там приканчивают, если уже не прикончили, Строда.

Осмотрев новое жильё и усадьбу, Аргылов остался доволен: дом был просторен и имел хотон, обмазанный нынче осенью, добротно срубленный амбар, во дворе — юрта, там у бывшего хозяина жили хамначчиты. Левая половина юрты была перегорожена тонкими листвяшками — видимо, там, в перегородках, содержали свиней. «Окажется, что жить на старом месте нельзя, так можно эту усадьбу совсем купить», — думал Аргылов.

Вернувшись вечером в слободу, он с радостью обнаружил дома Суонду, привёзшего воз сена, а утром следующего дня в заботах о переезде пошёл в штаб, где после долгих поисков Сарбалахова наткнулся на того во дворе. Видя, что Сарбалахов не расположен вести беседу, Аргылов схватил его за рукав.

— Да подожди ты! Что это вы все зашмыгали, как бурундуки?

— Тут зашмыгаешь! Слыхал про Сасыл Сысы?

Слишком много разговоров про этот алас, хотя его и аласом-то не назовёшь — полянка. Лес нависает со всех сторон, из-за деревьев можно шутя перестрелять всех этих… И что с ними возятся так долго?

— Ну, ладно, какое дело у тебя?

— Тарас, мы переезжаем.

— Куда?

— В сторону Абаги.

— Хуже места не отыскал?

— С хозяйством тут не слаживается. Много сумятицы, а я привык к тиши. Да вот загвоздка: выехать-то можно, лишь взяв на это бумагу. Помоги мне достать ту бумагу!

— Эх, нелёгкая тебя принесла! — Сарбалахов с досадой покрутил носом. — Начальники наши рассвирепели, только знай что требуют подвод да продуктов. Ну, что с тобой поделаешь…

Сарбалахов завёл старика к начальнику Амгинского гарнизона полковнику Андерсу, объяснил, кто он такой и почему нуждается в пропуске.

— Аргылов, Маргылов — мне безразлично. Ему можно верить?

— Конечно. Это подтвердит и полковник Рейнгардт. Старик был у нас проводником, когда мы брали эту слободу.

— Вот что. Если он такой надёжный человек, то пусть завтра поедет с вами на сбор подвод и продуктов. Пропуск и батраку? Пусть и батрак поедет с вами. В таком случае я вам дам только одного солдата. Хорошо? Я им — пропуск, они мне — коней да мяса. Передайте ему.

Сарбалахов перевёл старику.

— Говорил ли ты, что я оказывал им помощь и раньше?

— Сказал я. Но он распорядился так.

— И вот ещё что растолкуй этому старику не будет путём помогать, поплатится головой. — Андерс постучал кулаком в дощатую перегородку: — Прапорщик!

«Дурак! — подумал Аргылов. — Может, ты потому и расположил здесь своё пузо, что тогда я согласился быть проводником!»

Пропуск Аргылову выписал прапорщик.

— Так вот, старик: сегодня переезжай, а завтра поедешь с нами. И без выкрутасов: полковник если сказал, так отрезал! — Сарбалахов намерился уйти.

— Мог бы сказать без ругани, без угроз — и без того я вам помогал раньше. Суонду брать с собой?

— Бери и его. Присмотрит за лошадьми.

— Тарас, помоги: одолжи одного коня. Сегодня перевезу кладь, а завтра поеду с вами. Ведь я для вас делал и не такое и ещё помогу.

— Ухватистый ты старик! Ладно, идём…

Домой Аргылов вернулся с пропусками в кармане и с запряжённым в сани конём.

В условленное утро на трёх подводах отправились в южные наслеги. Обоз, как прежде, возглавил Харлампий, в середине поехали Сарбалахов с Угрюмовым, Аргылов с Суондой замыкали. Садясь в сани, Угрюмов на Аргылова не взглянул. Суонде было невдомёк, куда и зачем они едут, а спросить ему и в голову не приходило. Видя увязавшихся с ними вооружённых людей, он только удивлённо взглянул на Аргылова.

Проехали с кёс до слободы, остановились дать коням передых. Старик Аргылов отозвал Сарбалахова в сторону.

— Тарас, хочу попросить тебя об одолжении, — сказал он, поглаживая грудь собеседника тыльной стороной собачьих рукавиц.

— Интересно, о чём ты хочешь попросить среди тайги?

— Не надо мне ни пушнины, ни тучного зверя, это я и сам ещё могу добыть. Я прошу только о том, что в твоей власти.

— Если окажется в моих силах…

— Нет, без «если»! Скажи: «Выполню обязательно».

— Ну ладно, пусть так.

Старик заговорил с необычной для себя горячностью:

— Сам знаешь, в этом солнечном мире ничего нет ужаснее, чем лишиться доброго имени. После смерти, как говорят, от щуки остаются зубы, от человека — доброе имя. А порушил моё доброе имя старик Чаачар. Сделал из меня человека, на которого ни собака не лает, ни корова не мычит. В тот раз ты сам слышал, как он меня клял-проклинал. Мало того, треклятый старик удумал ходить по людям и разносить обо мне хулу. Да если б только обо мне. А то каркает, что конец скоро делу Бэппеляева. Надо бы заставить его замолчать.

— Арестовать? Этого у нас не одобряют.

— Возиться ещё! Или, кроме ареста, нет способа заставить человека замолчать? Зачем же вы таскаете с собой эти штуки? В лесу, кроме ворона, нет ни единого существа. Или пули жалко?

— Зря не болтай, старик! Попадись нам красные, увидел бы мою щедрость!

— Чаачар опасней любого красного!

— Если мы его… уберём, не подымется ли сыр-бор?

— Пустое! В такую сумятицу кто поднимет шум? Да и сами мы не покажемся, пошлём Харлампия без ружья…

— Одно беспокойство с тобой, старик!

— Тарас, ты мне как родное дитё, — стал улещивать его Аргылов. — Просьбам — счёт, мольбам — учёт… Да и говорю тебе — пошлём Харлампия. У этого рука не дрогнет!

— Нет, старик. Не сердись, но это уже слишком. Что уж за тяжкая вина такая — ну, покричал человек, погорячился… Не шутка же ему лишиться единственного коня!

— Тарас, ты давал слово!

— Донесём в штаб, там рассудят.

— Э, рассудят! Не думал, что отбросишь слова мои в грязь…

Из-под сена в санях Аргылов вынул и выложил на сиденье куски варёной говядины и конского нутряного жира, настрогал мёрзлой стёрляди, выставил бутылку спирта. Все принялись есть и пить, исключая Суонду, который пожевал строганины и, зная своё место при господах, отошёл.

— Ах, сынок ты мой Тарас! — захмелев, принялся опять сокрушаться Аргылов. — Не думал я, что покорную просьбу мою, смирное моё слово с уздечкой и поводком ты отбросишь!

И тут Сарбалахов размягчился.

— Ну ладно! — сказал он, пережёвывая стружки строганины. — Если согласится мой начальник…

Угрюмов, которому перевёл он просьбу старика, глянул на остаток спирта в бутылке и кивнул утвердительно.

— Он согласился! Ну, старик, распоряжайся Харлампием.

Аргылов увёл Харлампия к передним саням, и вскоре тот умчался. Угрюмов между тем отбросил в сторону кость и обратился к Сарбалахову:

— Передай ему: я согласился на его просьбу, так пусть и он выполнит мою.

Сарбалахов перевёл.

— Чего он хочет? — спросил Аргылов.

— Он должен выдать за меня свою дочь, — сказал Угрюмов.

— Так брат её не согласен! Сами же видели в прошлый раз.

— Чёрт побери, какое его собачье дело? Женюсь-то я не на нём! Передай этому чучелу.

Сразу не зная, что ответить, Аргылов заколебался:

— Постараюсь уговорить сына. Посоветуемся… Тарас, ты ему передай это помягче. Пусть немного подождёт.

— Ничего я не стану ждать! — вскипел Угрюмов. — Я солдат. Сегодня — жив, завтра — убит. Одно из двух: если он «нет», то и я — «нет»!

— Ладно… Скажи, что согласен.

— Сарбалахов, предупреди старика: пусть никто мне не мешает! Всех перестреляю!

Доели строганину, допили спирт, остатки еды убрали под сено и уже расселись было по саням, когда примчался Харлампий. Завернув на обочину, он остановил коня. На санях, вниз лицом, бездыханный и плоский как доска, лежал старик Чаачар.

— Застал старого чёрта дома? — спросил его Аргылов.

— Я ему: вызывают в сугулан, он — ни в какую. Ну, я его взял в охапку, вытащил и — на сани. Домашние — в три ручья, догадались, кажется. Меня вроде признали…

Чаачар только очнулся от обморока и чуть приподнял голову:

— Это ты здесь, старик Митеряй! Сверстничек… Догадывался я: вконец изживёшь… — Тут он попытался было приподняться на руках, но не смог, закашлялся, изо рта и носа, пузырясь, хлынула тёмная кровь.

Уже взявшегося за ружьё Харлампия остановил Сарбалахов:

— Митеряй, ротмистр говорит, что возле дороги нельзя. Отведём в лес.

Суонда сидел на пне, зажмурив глаза и закрыв руками уши, Аргылов тумаками погнал его к саням, и вскоре они свернули в лес на заброшенную дорогу.

— Давайте здесь. — Первым сошёл с саней Аргылов. — Не велика птица…

— Ротмистр, можно здесь? — спросил Сарбалахов.

— Я ничего не знаю! Это ваше, якутов, дело, — отвернулся Угрюмов.

— Управляйтесь скорей! — выпрыгивая из саней, крикнул Сарбалахов.

Харлампий схватил Чаачара за ворот облезлой дошки и рванул. Ветхая оленья шкура порвалась.

Неимоверно коверкая слова, дюжий Харлампий выматерился по-русски, схватил старика и легко, будто не его самого, а одну лишь ветхую доху, выкинул из саней на снег. Не в силах встать или приподняться, Чаачар лежал, хватаясь за грудь и натужно дыша.

— Давай, давай! — нервно торопил Сарбалахов.

Харлампий лязгнул было затвором винтовки, но тут вмешался Аргылов:

— Подожди! Не хочу я псине этому доставить удовольствие быстрой смерти… Сначала я его заставлю каяться. Другой встречи у нас не будет, — Аргылов подошёл к Чаачару и хлестнул его кнутом. — Встать! С каких это пор ты стал таким важным господином, что смеешь разговаривать со мной лёжа?

Чаачар поднялся на четвереньки.

— Ты, собака, ходил по людям и везде облёвывал меня…

— А разве… это неправда? — прохрипел Чаачар.

— Будешь ещё спорить, мерзавец? Стой на ногах!

Трясущийся Чаачар из последних сил поднялся.

— Слушай, выродок! Если дашь слово, что пойдёшь по наслегу и будешь говорить всем, что ты меня оболгал, то я отпущу тебя. Откажешься — сейчас же будешь расстрелян. Ты слышишь, собака, что тебе говорят? Ну!

Уже не чуя боли, исхлёстанный плетёным ремнём, старик стоял будто уже не живой. Из рассечённой головы кровь ручьём текла по лбу и заливала ему лицо.

— Я тебя уломаю! — хлестал Аргылов. — Ты у меня заговоришь! Говори! Моли меня! На колени передо мной! На колени! Чёрная собака, скажешь хоть слово или нет?

Старик Чаачар вызывающе выпрямился, белая его голова стала от крови красной. Отирая ладонями заливающую глаза кровь, он прохрипел что-то.

— Ага, заговорил! Язык на месте! Что там хрипишь? Говори громче!

Аргылов приподнял наушник шапки и приблизился к окровавленному старику. А тот чуть подался назад, затем вперёд, будто его покачивало, и плюнул в подставленное лицо Аргылова сгустком крови, вложив в этот плевок все — и ненависть, и отчаяние, и боль, и обиду, и месть.

Ослепший от этого неожиданного кровавого плевка, а ещё больше от ярости, Аргылов исторг звериный вопль и, не утерев даже лица, свалил Чаачара наземь и принялся остервенело бить ногами захлёбывающегося в собственной крови старика.

Угрюмов брезгливо следил за всем со стороны.

Не выдержав ужасного зрелища, Сарбалахов закричал Харлампию:

— Взбесился старик! Чего стоишь? Стреляй!

Харлампий отстранил Аргылова и выстрелил в старика, но до сознания Аргылова выстрел, казалось, не донёсся — выкрикивая что-то бессвязное, он в самозабвении, как шаман, продолжал кружиться и подпрыгивать, уминая под собой снег.

— Отведи-ка старика. Совсем лишился рассудка, — велел Сарбалахов Харлампию.

Тот подвёл Аргылова к саням, уложил его, а Сарбалахов стал горстями прикладывать снег к его лицу.

— Успокойся, Митеряй!

Аргылов сидел, запалённо дыша, как человек, пробежавший целый кёс, и вдруг опять рванулся, заметив чернеющий труп Чаачара. Сарбалахов, придавив плечи Аргылова, усадил его обратно.

— Харлампий его добил. Приди в себя. Мы твою просьбу выполнили. Лицо хорошенько вытри, в порядок приведи себя — людей встретим.

Аргылов вытер лицо ошейником, долго оттирал пучком сена ноги и грудь.

— Трогайте! — стал торопить всех Сарбалахов и обернулся к Харлампию: — Иди, забросай его снегом хоть слегка.

— Пусть лежит! — прохрипел Аргылов. — Пусть ворон выклюет его глаза!

— Поехали, поехали! Старик Митеряй, а где же твой человек?

Аргылов обеспокоенно вскочил:

— Суонда! Куда, сукин сын, задевался? Суонда!

— Не навострил ли он лыжи?

— Не, он у меня — как собака на поводке. Суонда!..

— Харлампий, посмотри-ка его следы, — распорядился Сарбалахов.

Суонду обнаружили неподалёку. Он лежал на снегу, обхватив голову руками.

— Подымайся, дылда!

Харлампий пнул его в бок, но Суонда не шевельнулся. Подошёл Аргылов.

— Трусоват малый. Душа его, надо думать, чуть не отлетела. Вставай!

Спина Суонды затряслась: его рвало.

С большим трудом доволокли Суонду до саней, бросили поперёк.

— Какой толк от него теперь? — Сарбалахов неприязненно оглядел тело-тушу Суонды. — Не хватало ещё с ним нянчиться!

— Звездануть хорошенько прикладом — мигом очухается! — Харлампий с готовностью достал ружьё из-за спины.

— Не надо! — остановил его Аргылов. — Да, теперь он нам не помощник. Придётся отправить его назад.

— Быстрей! Быстрей! — теперь всех торопил Угрюмов.

Выехав на большую дорогу, Аргылов намотал вожжи на руку всё так же лежащего колодой Суонды, завернул коня обратно и стегнул кнутом. Сам он подсел к Харлампию.

К новой усадьбе хозяев Суонда подъехал к вечеру. Зайдя в дом и никому ни слова не сказав, он улёгся на свою кровать и даже вечером не занёс обычную охапку дров, не задал коню корма, не поднялся и на ужин.

— Суонда, что с тобой? — допытывалась Кыча. — Или заболел? Где у тебя болит?

Молчание.

— Суонда, ты простыл?

Молчание.

— Отец поругал? Ты плюнь на это!

Суонда отрицательно затряс головой.

— Тогда что? Одет ты очень легко. Ой, да у тебя жар! Горячего молока тебе дам. Получше накрою тебя. И. спи. Ладно? Суонда… На, попей молока! — Кыча стала гладить его по плечу. Затем, перегнувшись, она всё же заглянула ему в лицо и отшатнулась: лицо его вспухло от слёз, а слёзы всё лились.

— Плачешь? В какую же ты попал беду? Ну, успокойся…

Перегнувшись ещё раз, Кыча нюхнула Суонду в затылок и, гладя его плечи и спину, стала приговаривать:

— Спи, Суонда. Не плачь… Не надо… Спи.

…Ночью, проснувшись, он ощупал себя и вокруг себя: кровать, стена. Как же это? Только вот сейчас, миг назад, он лежал там, в лесу, а Чаачар, весь в крови, поднимался на четвереньках, и ужас объял Суонду. Сон был это…

Бедный, бедный старик Чаачар! Всю жизнь, кроме работы, ничего не знал, жил смиренно. И вот такое… И прежде Суонда знал, что суров и жесток его хозяин старик Аргылов. Но что такой зверь лютый, рассказать — язык не повернётся. И как это матушка-земля носит на себе таких извергов?.. Какое чудовище почитал Суонда своим господином! Так тебе и надо: не ходи безропотно как скот, куда погонят. Дурак, в позапрошлом году ему в ревкоме столько старались втолковать. А он только упрямо мычал! Если б он тогда по закону ушёл, может, миновала б его эта беда. Но куда ему деться сейчас? Кто его примет под своё крыло, кто станет с ним вожжаться? Кто теперь на такого взглянет с добром? Все скажут: это — пестун бая Аргылова. Хотя он только хамначчит, но кровь, пролитая хозяином, измазала, конечно, и его. Да это так и есть: он весь в чужой крови… Голубка Кыча этого не подозревает, потому и гладит его. Ещё нюхнула его — совсем как в детстве. Эх, хоть бы к ней, голубушке, не пристала и капля крови, хоть бы она, родимая, продолжала оставаться чистом, как белый снегирек.

Суонда зажмурил глаза и закрыл ладонями уши: перед глазами опять возник Аргылов, опять в ушах его вопль. Чудище, как он терзал Чаачара, стараясь сломить его! Суонда хоть и лежал на снегу вниз лицом, чтобы не видеть этого ужаса, но чувствовал всё, что происходит. О, как крепка бывает, оказывается, воля у человека! Старик Чаачар умер, так и не сказав ни слова, без сожаления и без мольбы. И правда, ему, безгрешному, не о чем было молить, а жалеть он мог лишь об одном: очень долго глаза его оставались нераскрытыми, и он всё гнул спину перед Аргыловым. Что он подумал, когда увидел меня?.. «И он тут, с этими хищниками, чтобы оборвать мою жизнь?» Бездну ненависти унёс старик в сердце… Но Суонда не виноват, он даже не знал, куда и зачем едет. Видит бог, вины за ним нет. И всё-таки правда, что сам ты вор, если водишься с ворами, кровосос, если ходишь в их стае.

«Ты виноват! — старик Чаачар стоял перед глазами Суонды. — Видел и допустил! В мою защиту не проронил и слова, не шевельнул даже пальцем!» Когда его тащили к саням, Суонда краем глаза успел заметить: бедняга Чаачар лежал на снегу. Но почему кажется, что он живой? Почему выстрелили в него только раз, ведь одним выстрелом иногда и чирка не убьёшь, да в такой суматохе недолго и промазать. Стрелял, пожалуй, Харлампий. Этот выродок был пьян, говорят, что у пьяных в глазах двоится. С пьяных глаз он мог ошибиться и выстрелить во второго — в тень. А если и в него, так могли лишь ранить. Может, я оставил старика раненого в лесу, а сам валяюсь тут в тепле? Суонду охватило смятение. Ему уже никак невозможно было оставаться здесь дальше и лежать. Если он сейчас ничего не предпримет, то будет потом терзаться всю жизнь. Лучше умереть, чем не сделать хоть с капельку хорошего, имея к тому возможность. Схватят и обвинят в оказании помощи красному — так некому о нём слёзы лить. Разве лишь Кыча…

Суонда тихонько встал, оделся и вышел. На чёрном, чуть с синевой небе ярко расселились бесчисленные стада звёзд. Слабый свет от каждой сливался воедино и жил на земле ровным, голубоватым горением. Оглядев небосвод, Суонда определил: первая половина ночи. Он сходил на баз, запряг коня, взял уже вожжи в руки, когда его осенила неожиданная мысль. Суонда привязал коня к городьбе и пошёл к амбару. На двери амбара висел большой, с собачью голову замок. Суонда потрогал его, замок обжёг его огненным на морозе железом. Что-то неразборчиво зашептал, гулко сглотнул застрявший в горле комок, опять зашептал и неумело перекрестился. Сжав зубы, Суонда решительно крутнул замок, вырвав из гнезда пробой. Не решаясь войти сразу в это для него святилище, он ещё раз перекрестился и быстро вошёл в амбар. Спустившись в подвал, он отыскал на ощупь и выбросил наверх куль муки и два стегна говядины. Согнутый пробой он всунул в старое гнездо, не заботясь даже о том, чтобы его выпрямить, и пошёл к саням, таща куль муки под мышкой и два стегна на одном плече.

Поехал Суонда по безлюдным местам, минуя слободу и другие деревеньки, стремясь пройти снежной целиной по тропам и дорогам, известным ему одному. Чуть позже полуночи он стал подъезжать к тому лесу. С приближением к страшному месту он ехал всё медленней. На развилке дорог он сошёл с саней и прислушался. Далеко впереди, в тайне леса, он услышал звук, похожий на крик ворона. Вздрогнув, Суонда направил коня на боковую тропу.

Вскоре он добрался до места.

Не сходя с саней, из-за крупа коня он стал вглядываться в окружающую темень. Глаза слезились, он то и дело протирал их меховой рукавицей, пока не рассмотрел на истоптанном снегу неясное пятно. Затем, сойдя с саней, Суонда приблизился к этому пятну, наклонился, приложив ладонь ко лбу старика, и сейчас же отдёрнул. Так и знал: эти звери разве уйдут, не доконав?

Суонда принёс с саней лопату и кайло, стал копать возле трупа могилу. Земля была крепка, как камень, из-под кайла сыпались искры. Копал Суонда долго, но могильная яма углублялась совсем незаметно, по колено — больше он не выкопал. Взглянув на звёзды, Суонда оторопел: ночь была уже на исходе.

Он выровнял дно ямы, принёс с саней охапку сена и выстлал дно могилы, поднял труп Чаачара, перенёс и положил его на сено. Одна нога старика была согнута в колене, а рука со сжатым кулаком вытянута вверх. Суонда потрогал их, желая положить поудобнее, но, схваченные морозом, они не поддавались. Суонда попытался отогреть его веки пальцами, чтобы закрыть глаза, но всё было напрасно. Тогда он сорвал с головы облезлый треух.

— Старик Чаачар, ты на меня ради всего не сердись, — сказал он, не издавая ни звука, а только про себя. — Моя вина в том, что пришёл с ними, — хозяин велел… Ну, прощай! Не держи зла на меня за то, что плохо прибрал, весной доделаю. А сейчас, до поры до времени, я тебя укрыл, чтобы не дать на растерзание зверью. Прости…

И принялся зарывать могилу. Старик Чаачар уставил остекленевший взгляд в звёздное небо, осенявшее землю, по которой он столько лет ходил и на которой всю жизнь прожил её вечным тружеником.

Суонда бережно разгладил, разровнял на могильном холмике насыпанный им снег.

— Спи… — И перекрестился.

Выехав на большую дорогу, Суонда направил коня к жилью покойника. До аласа, где жила осиротевшая семья старика Чаачара, он доехал быстро, а доехав, остановил коня поодаль от юрты.

Из трубы камелька изредка вылетали одиночные искры: обитатели юрты, наверное, только легли спать, напрасно прождав всю ночь своего старика. Потихоньку, чтобы никто не услыхал, Суонда перетащил стегна мяса и куль муки и положил их в клеть, пристроенную к юрте, — так, чтобы они не сразу бросились в глаза.

Затем, отойдя от юрты, Суонда оглянулся. Из трубы по-прежнему вылетали редкие искры: хозяина здесь ещё ждали.

В слободу Валерий и Томмот вернулись к ночи, а наутро полковник Андерс распорядился обойти все дворы, собрать у жителей хлеб, испечённый для дружины, и к вечеру снарядить и отправить в Сасыл Сысы обоз с продовольствием.

В который уже раз вспоминался Ойуров: да, удел разведчика — это ходьба по острию ножа, это пытки и смерть в случае провала. Но самое мучительное — и он же, Ойуров, про то говорил — бесславье. Легко ли расстаться с жизнью, помня, что никто не узнает, ради чего ты расстался с нею? А легко ли вот так, как нынче, своими руками помогать врагу, да ещё притворяться усердным?

— Ты поедешь по левой стороне улицы, а я — по правой, — распорядился Валерий, — так быстрей обойдём.

«Вот и хорошо! — обрадовался Томмот. — Это то, что мне надо». У него была цель встретиться во время этого обхода со своим человеком, вернувшимся из Сасыл Сысы.

Хлебы, печённые из муки продзапасов дружины, хозяйки сами выносили и складывали в сани под большую охапку сена, а Томмот всё высматривал русского, которого ему описали: высок, русоволос, голубоглаз, с крупным хрящеватым носом и рыжими бровями. Столкнулся он с ним нежданно-негаданно во дворе за складами, потеряв уже надежду на встречу.

— Чего тебе? — чисто по-якутски спросил тот, сматывая конопляную верёвку.

— Мне бы увидеть Прокопия Савельева, — ответил Томмот по-русски.

— Э, да ты, догор, перейди на якутский. Или не разумеешь? Беда-беда! Забыл человек родной язык!

Это был их пароль. То сматывая, то разматывая верёвку, Прокопий Савельев сообщил, что после того как Пепеляев ничего не добился восемнадцатичасовым штурмом, белые ещё раз атаковали Сасыл Сысы, и опять безуспешно. Говорят, красные на этот раз особенно отпугнули их осветительными ракетами: ночь на несколько минут превращается в белый день, и этот неожиданно яркий свет сильно действует.

— Был слух, что Пепеляев снял осаду…

— Хитрость! — махнул рукой Савельев. — Ловушка. Сейчас он уже ни шагу не двинется, покуда у него в тылу чирей этот. Готовят новый штурм. Ты что везёшь?

— Хлеб вот везу. На склад…

— Тогда вези! Неудобно мы стоим, на виду.

Савельев сам взял коня под уздцы и подвёл сани к дверям склада, к которому он, как старый обозник, был прикомандирован. Дежурный интендант на складе оказался русский унтер-офицер, поэтому Савельев и Томмот могли без опаски разговаривать по-якутски. Пока переносили хлебы из саней в склад и одутловатый интендант несколько раз их пересчитывал и записывал на бумагу, пока вслед за тем обозник Савельев придирчиво осматривал сани и подтягивал гужи в упряжке, Томмот многое от него узнал.

Вчера 16 февраля около полуночи из Табалаха пришёл новый приказ Пепеляева, в котором полностью приводится расшифрованное донесение Строда в Якутск. Донесение было послано с нарочным после первого боя с Вишневским 13 февраля, но перехвачено пепеляевцами. Приводится в приказе также и устная депеша с тем же нарочным: лучшие командиры ранены, Строд ранен в правую половину груди, ранение слепое, дышит тяжело.

Печальная это была весть! Сколько же они сумеют вот так выстоять и как им помочь? И только одно утешение теплом отзывалось в душе: донесение уже передано в Якутск через Чурапчу по телеграфу. Милый старикашка Охоноон, как ты там живёшь сейчас в своей промёрзшей юрте, сколько горностаев добыл, а главное — сколько полезных известий добыл и передал?

Томмот успел расспросить Савельева о своих людях в слободе, в Чакыре и Абаге — кто они, чем занимаются, какова их наружность.

— Если потребуется что-нибудь в моё отсутствие, — добавил Савельев, — найди в церкви дьякона Григория. Фамилия его Носов. Он замещает меня. Пароль: «Свечи продаются? Я бы взял пяток». Он должен ответить: «Пяти нет, имеем только три».

— О численном составе и вооружении дружины сведения есть? — спросил Томмот.

— Уже передал.

— Какие-нибудь изменения замечены?

— И это уже передал.

— Сейчас твоя главная задача — держать под наблюдением тракт Амга — Якутск. В случае засады сейчас же передать по линии. За этот участок дороги отвечают твои люди, а товарищу из Абаги передай, что на ответственности его людей дорога Амга — Чурапча. В Абагу я сам собираюсь, но может получиться так, что не встречусь с ним. Меня не ждите, я могу задержаться. Постарайся надолго не отлучаться от слободы. Как ты поддерживаешь связь с Якутском?

— Через Чакыр.

В просвете между домами проехали груженые сани с Валерием на передке, он заворачивал сюда, к складу. Собеседники распрощались без обычных пожеланий друг другу и без рукопожатия.

На снаряжении обоза Томмоту пришлось работать за двоих, таская мешки, тюки, туши и увязывая их на санях: Валерий незаметно исчез. После выезда отца с семьёй в Абагу он спешил воспользоваться свободой и частью припасов, оставленных Аргыловым.

Когда поздно вечером Томмот вошёл в дом, шум и чад большого загула остановил его в дверях. На трапезном столе были разбросаны объедки мяса и хлеба, куски мороженого масла и расставлены высокие тонкошеие бутылки, большей частью уже порожние. Заметно пьяные Чемпосов с Валерием не удивили Томмота, зато третий заставил его отшатнуться: обочь стола вполоборота к собутыльникам, как бы подчёркивая свою непричастность к ним, сидел подполковник Мальцев. «Не за мной ли опять? — подумал Томмот. — Этот хвост, как видно, долго ещё будет за мной тянуться!»

— А-а, Чычахов! — пошатываясь, Валерий пошёл ему навстречу. — Ну как, обоз отправил?

— Отправил. Андерс объявляет тебе благодарность.

— Ха-ха. Вот как надо делать: деревья пусть валят другие, а ты подбирай белочек. Раздевайся, садись к столу. — И, подойдя вплотную, шепнул: — Мальцев Николай Николаевич. Тот самый?

— Тот самый…

— Смотри, таких людей лучше не сердить, потому и зазвал в гости. Сделай вид, что меж вами ничего не было. — И подошёл к Мальцеву: — За обоз, снаряжённый нами в Сасыл Сысы, полковник Андерс мне благодарность объявил. Знакомьтесь, Чычахов.

— Разве ты успел меня позабыть? — снизу вверх исподлобья глянул гость.

— Нет, помню…

— И не забудешь! Кто попадает в мои руки, запоминает меня на всю жизнь. Ты кто таков?

— Чычахов я…

— Я не фамилию спрашиваю. Кто был твой отец?

— Охотник.

— Батрак?

— Да, батрак! Хамначчит…

— А сам кто?

Томмот промолчал. Желая свести всё в шутку, Валерий, смеясь, ответил за него:

— Чекист он, Николай Николаевич! Он чекист, осторожнее с ним!

— Знаю! — без всякой шутливости отозвался Мальцев. — Как, ты сказал, тебя зовут? Хамначчит?

— Меня зовут человек.

— Ты — человек? Ах ты обезьяна!

Наступила долгая пауза. Валерий вмиг сообразил: притворившись пьяным, он уронил голову на стол. Томмот медленно поднялся и вышел из-за стола, укрощая себя: «Нельзя, держись! Нельзя, держись!» Чемпосов, понимая его, поднялся тоже и подошёл его успокоить.

— Это он спьяну! — шепнул он, поспешно вернулся к Мальцеву и с почтительностью полового налил ему ещё один стакан.

Тот схватил стакан и, ни на кого не взглянув, выпил.

— Брат полковник… — обратился к нему Чемпосов.

— Я тебе брат? — ещё держа себя в берегах, вежливо осведомился Мальцев.

— Знаю, что вы, господин полковник, говорите это во хмелю. Но обращение «брат» предписал генерал Пепеляев. Ваша дружина пришла освободить якутов от большевиков, дать им свободу, дать им основы государственности…

— Государственность якутам! — как от зубной боли простонал Мальцев. — Как собаке юбка… Свобода? Но что будет делать со свободой дикарь? Свобода дикости — это свобода? Что будет делать дикарь со свободой — лепёшку себе испечёт? Талдычат нам: якутский народ нас пригласил! Пригласили… Ни подводы, ни куска мяса от вас без насилия! Эсер Куликовский — вот кто нас сюда приглашал! Знаете такого? Управляющий Якутской областью…

— А Никифоров? А Попов? — вставил вопрос Чемпосов. — Разве они не якуты?

— Якуты, да только на остальных якутов им плевать!

— Неправда! Генерал Пепеляев в своих воззваниях…

— Пепеляев! В своих воззваниях! Сказочки для дураков… А вы знаете, что он сказал нам? — перегнулся Мальцев через стол. — До поры до времени не обижать якутов, обещать им всё! До поры! А потом мы поддадим им под зад, ох, поддадим! Все богатства этого края будут наши! Вот так, мои любезные. Мы победим, а после победы будете управлять вы, якуты, — так, что ли? Вот вам! — и с грубостью захмелевшего извозчика сунул под нос Чемпосову кукиш. — Губернатором Якутии Пепеляев назначит меня! Или Андерса…

Чемпосов побледнел. Томмот поймал под столом его руку и зажал в своей. Глядя на Мальцева, он поразился, как быстро во хмелю меняется человек, как выворачивается его изнанка и он сотворяет такое, чего трезвый никогда бы себе не позволил. Прошлый раз на допросе, домогаясь от Томмота показаний, он разговаривал больше кулаками, а сейчас и сам, как на допросе, но без принуждения, выболтал всё, что знал. Ну, что же, он сам подаёт оружие против себя. Хорошо бы узнал Пепеляев…

— У-у! — как от лютой тоски завыл Мальцев и замотал головой. — Кадровый офицер лейб-гвардии его величества Николай Николаевич Мальцев за одним столом чёрт знает с кем! Я, который в ставке верховного главнокомандующего чокался со своим тёзкой великим князем Николаем Николаевичем… Позор! — Пудовый удар кулака по столу подбросил объедки, опрокинул пустые бутылки. — Встать!

Все трое — Валерий, Чемпосов и Томмот — непроизвольно вскочили.

— Подполковник Мальцев уходит…

Валерий подхватил его под мышки. Качаясь, как две ракиты на ветру, они пошли в обнимку в правый угол дома, и Валерий сам надел на гостя шубу, застегнул её, надел на него шапку. Хватая ручку двери, но мимо, гость чуть не грохнулся вниз лицом, однако устоял. Уже перешагивая через порог, он в последний раз оглянулся:

— П-подполковник Мальцев уходит…

Проводив гостя, Валерий скоро вернулся и, раздеваясь в правом углу, испытующе глядел на понуро сидящих дружков. Пока он уходил и вернулся, они не притронулись ни к еде, ни к вину и не проронили ни слова. Валерий подошёл к столу.

— Выпьем! Давайте есть-пить…

Чемпосов отодвинул свой стакан, Томмот накрыл кружку ладонью.

— Сыны народа всерьёз обиделись! Дурачьё!

— Глухой, что ли? — Чемпосов вскинул голову. — Не слышал, как он нас поносил?

— А вы-то сами не оглохли случаем? Нас во все времена так поносили! Плосконосые, а туда же норовят, в великие народы! Но плюнем на это и будем помнить лишь об одном: деньги, деньги, деньги! Будет у меня мошна толста, буду и я, азиат, благородней любого европейца. И вот этот спесивый офицер лейб-гвардии его величества будет целовать мои торбаса! Вот вам, мальчики, и цель, и направление жизни! Выше голову!

Томмот с интересом глянул на Валерия:

— Ну, удивил ты меня! Оратор…

Валерий принял это за похвалу. Левой рукой он обнял Томмота за плечи, правой налил ему и себе.

— Удивился, говоришь? Оратор? Школа Чека! Это там сидя, я понял, как надо жить! За то, чтоб и мы когда-нибудь взлетели белыми птицами!

— Блюдолизы никогда не взлетят! — вскипел Чемпосов.

Валерий сначала выпил, закусил и только потом удостоил ответом:

— Ну, хорошо. Потешь душу, обидься на этого подполковника, вознегодуй, а он вынет пугач да пулю тебе! А нет, так в контрразведке замучает. Найти себе смерть — дело нехитрое. Выдержать да перетерпеть всё, чтобы восторжествовать, — вот это дело другое! Понятно я говорю?

— Нет худшего, чем ходить на задних лапках! — продолжал своё Чемпосов.

— Ничего, походишь! — погрозил ему Валерий. — Ты не один! Схватят тебя, тень падает и на меня. Вытворишь что — защищать и сочувствовать не буду, сам наступлю ногой на горло! Я тебя предупредил…

Хмель, как видно, шибанул ему в голову. Он опять подсел к Томмоту.

— Сатана, хороший ты парень. Я тебя люблю… Ты мне спас жизнь. Но и я тебе отплатил тем же, поручился за тебя. Я ради тебя г-готов на всё! Давай-ка я тебя поцелую!

— Бабы мы, что ли, целоваться? — отстранился Томмот.

— О Кыче не горюй, будет твоя! Помнишь, как я их турнул, когда они тут женихались? А всё ради тебя. Меня за это могли расстрелять, но ради тебя я на всё пойду! Давай ещё выпьем. Чего бы ты желал у меня получить? Подарю, что пожелаешь, — Валерий пошарил у себя на груди и вынул из кармана зелёный блокнот, на шёлковой обложке которого была вышита голая женщина. — Это подарок Васи Борисова, японская вещичка. Посмотри-ка, как разлеглась эта бабёнка! На, дарю!

— Чужой подарок…

— Нет, нет, ты возьми. Дарю. — И сам вложил блокнот в карман Томмоту. — Ещё чего хочешь? Ничего не пожалею. Выпьем, а? Что с тобой, Басылай?

Чемпосов, сидевший с видом оглушённого, молча поднялся и улёгся на кровать лицом к стене.

— Ну и хрен с тобой! На сердитых воду возят… Томмот, выпьем? Слышишь, пойдём к женщинам, а? У меня тут завелась одна вдовушка лет за двадцать. Ы-ы-ым-мы! Огонь, не женщина…

— Это не для меня!

— Ну и дурак! Досыта поедим, вдоволь попьём, вволю повеселимся, тогда и помереть не жалко… Пойдём!..

— Не пойду.

— Распоследний ты человек, не сердце в тебе, а ледышка. Тряпка, а не мужчина… Ничего не надо оставлять про запас, надо жить настоящим мгновением! Рыбья кровь в тебе, что ли?

— Бери вон Чемпосова.

— Так он же идеалист! Не пойдёт… Вот если сказать, что это ради якутов, сразу бы кинулся… Как хочешь, а я пошёл!

Томмот вывел его во двор. Луна ещё не взошла, было темно. Кое-где робко светились окна.

— Та-ам, в конце, есть дом с зелёными ставнями. Потребуюсь — найдёшь меня там. Ну, а сейчас иди и ложись в обнимку с тощей подушкой, дур-рак!

Валерий заковылял серединой улицы. Томмот, вернувшись, окликнул Чемпосова, который не отозвался, подбросил в камелёк и тоже лёг спать.

«Что это с Чемпосовым?» — думал он. «Идеалист», — сказал о нём Валерий. «Не похож на других», — отозвался о нём Лэкес. И правда, среди Аргыловых, Сарбалаховых, Борисовых он хоть и с ними, но как бы и в стороне. Когда они вернулись из поездки ни с чем, Чемпосов мог всю вину свалить на Томмота. Почему же не сделал этого? А поведение его на допросе?.. Когда Томмот поблагодарил его с глазу на глаз, он возмутился: «Думал, что я доносчик? Узнаю, что действительно ты шпион, доносить не пойду, расстреляю сам!»

И всё-таки Чемпосов — не Валерий… Валерий дрянь, и это всё видней. Так, в тёплую погоду с каждым днём всё сильней распространяется вонь от падали. Он и женщин подбирает себе подобных, одного с собой поля ягодки. Родной брат называется: упоминает имя сестры в их ряду и не усовестится.

Кыча… Совсем запутался он и не знал, что о ней подумать. Не то чтобы словом переброситься, он её и не видел толком. Почему она прячется? Почему ссорится с отцом? Сидела за одним столом рядом с ротмистром и распивала с ним вино… Валерий говорит, что она противится, хочется верить этому, но как знать… Если к этому браку её вынуждает отец, то почему она не крикнула ему, Томмоту: помоги! Правда, прежнего Томмота для неё уже нет, но и в этом случае не понятно, почему она отвернулась от него, если он так же, как и она, с белыми.

В глазах Кычи он увидел только удивление, испуг, а потом и отвращение. Или она была смущена, что её застали в такой «интересный» момент? Не было заметно, чтобы она обрадовалась и возвращению Валерия… Она благодарила бы Томмота за спасение брата.

Почему он внушает ей презрение, если они на равных, что сделал он ей плохого? Не потому ли, что предателей презирают даже те, которым они служат? Мысли о Кыче жили в его голове сами по себе, затаённо, и возникали в самый неподходящий момент. Дальше так продолжаться не могло, ему надо было встретиться с нею. Вчера и сегодня он искал и не мог найти повод, чтобы съездить в Абагу. Давеча днём он напросился было сопровождать обоз в Сасыл Сысы, но Валерий на него цыкнул: «Не хорохорься, храбрец, пусть умирают другие!» А в Сасыл Сысы ему надо обязательно…

Проснулся Томмот от неясного движения рядом с собой.

— Что? — спросонья вскрикнул он и выхватил пистолет из-под подушки.

На его кровати, зажав ладони между колен, сидел Чемпосов. В тусклом свете жирника лицо его казалось странно изменившимся.

— Чего тебе? — пихнув пистолет назад, спросил Томмот.

Чемпосов не отрываясь глядел на прыгающий в камельке огонёк. Худощавый, с тонкими чертами лица, добросердечный, он нравился Томмоту: среди бесшабашных, ухватистых и наглых парень выглядел подобно нежному растению из иных краёв. Но иногда закрадывалось опасение: тихони имеют способность вкрасться в сердце и незаметно вызнать всю твою подноготную. Почему, например, его допрашивали при Томмоте? Не добивались ли они, чтобы Томмот поверил в благородство Чемпосова, сблизился с ним и раскрылся? Томмот отвернулся к стене, надеясь опять уснуть, когда Чемпосов тронул его за плечо:

— Ты рассказал правду?

— Когда?

— А тогда, в наслеге…

— Я думал, об этом все знают. Красные об этом пишут в газетах каждый день.

— Среди дружинников кто-то распространяет большевистские газеты. Топорков сбился с ног. Мне попадались эти газеты, да не стал я их брать. Ты не расскажешь подробней?

— Хватит с меня…

— Не бойся. Что расскажешь, не выйдет за стены этого дома.

Заложив руки за голову, Томмот стал говорить, повторяя всё, о чём в наслеге Чемпосов уже слышал — как по случаю автономии в Якутске и в улусах царит торжество, как съезд образовал республику, как избрали правительство республики — Совет Народных Комиссаров, а возглавляет правительство сын бедняка Максим Аммосов, который во времена Колчака прошёл всю Сибирь, перешёл линию фронта и в Москве был принят Лениным. Томмот повторил, что был образован также и высший орган власти — Центральный Исполнительный Комитет, а председателем его избран Платон Ойунский, сын хамначчита…

— Смысл перемен сводится к тому, что не будет угнетения одного народа другим, и я это принимаю. Я даже готов прославлять это якутским «уруй-айхал». А вот то, что человек может не угнетать себе подобного — не принимаю. Равноправия нет и не может быть. Например, если я буду жить в богатстве и почёте, кто-то должен же на меня работать! Не хочу я теперь, уже получив возможность разбогатеть, лишиться всего и стать ровней кумаланам да батракам.

— Наверняка из тебя получится отменный бай, — с иронией сказал ему Чемпосов.

— Ты так говоришь, будто бы это плохо!

— Для кого как! Разбогатев, станешь держать в батраках детей, с отцами которых дружил твой отец…

— Мне безразлично!

— Если б это увидел твой отец…

— Он не увидит! А если б увидел… Бррр, холодно! Подбрось-ка дров!

— Я большевиков не принимаю по другой причине, — вернувшись от камелька, раздумчиво заговорил Чемпосов. — Они хотят сжить со света всех состоятельных и образованных людей. Они пускают по ветру в распыл всё богатство, накопленное этими людьми в течение веков. По их идее, на всей земле должны остаться одни бедняки. А теперь рассуди: много ли протянет народ, оставшийся без накоплений, без именитых людей и интеллигенции? В смутах и распре он истребит сам себя, а оставшиеся в живых превратятся в рабов иных племён. Вот так равноправие получится в конце концов!

— Не слыхал я что-то, чтоб большевики грозились уничтожить всех богатых и образованных. Они борются с теми, кто против Советской власти. Так это же понятно… В составе их правительства, я слыхал, немало людей из старой интеллигенции…

— А я желаю другого, — будто не расслышав слова Томмота, Чемпосов продолжал свою мысль. — Я хочу, чтобы якутская нация, вся — богачи или бедняки, образованные или безграмотные — жила счастливо и мирно. Мечтаю о времени, когда якуты овладеют своей письменностью, все дети станут ходить в школу, разовьются литература и искусство…

Томмот положил руку на плечо Чемпосову:

— Басылай, твои мечты бесплодны. Нет «всей якутской нации». Есть якуты-богачи, есть якуты-бедняки. Богачи стремятся обогащаться, бедняки стремятся от них освободиться. Потому-то сейчас племя двуногих и разделилось на белых и красных! Беднота и богачи никогда не примирятся, не мечтай об этом. Зайца и волка не поселишь в одной норе.

— Разве все богачи подобны волкам?

— Ну, пусть и встретится где-то белая ворона. Куда же ты остальных-то волков денешь, когда придёт твоя просвещённая жизнь?

— Перестань смеяться!

— Есть причина! Говоришь про себя, что белый, да ты совсем не белый. Думаешь, что твои мечты сбудутся, когда победят пепеляевцы? Но ведь ты сам слышал, что говорил этот подполковник.

— Он врёт! Пепеляев говорит другое, я сам слышал!

— Не спорю, ты, наверное, слышал. Но Мальцев тоже говорит, что слышал. Посуди: кому генерал скажет правду — тебе или Мальцеву?

Чемпосов не ответил.

— Басылай, не обманывай себя, что борешься за народ. Ты воюешь не за народ. То же самое и со мной, и с Валерием. Все трое мы воюем за то, чтобы богачи по-прежнему угнетали народ, а бедняки по-прежнему гнули на них спину. Сколько тех и других? Положим, из ста человек богачей двое. За двух баев мы идём против девяноста восьми. Вот и получается, что ты воюешь против якутского народа.

— И ты?

— И я.

— Хорош малый!

— Хорош не хорош, а только это так. А теперь рассуди: если победят пепеляевцы, думаешь, они дадут якутам автономию? Как бы не так! Сунут, как давеча Мальцев, кукиш под нос, и будешь по-прежнему именоваться «инородцем», «азиатом», «обезьяной». Неужели Мальцевы станут печься о культуре для народа? Или Аргыловы? Дремуч ты, парень! Они плюют на твой народ.

— А ты?

— Я уже говорил: хочу разбогатеть, как они, но в отличие от тебя не тешусь самообманом.

— Собака ты, оказывается!

— Пусть я хуже собаки, но если думаешь, что ты лучше, то ошибаешься. Я хотя бы не стараюсь прикрываться пустыми словами «ради якутского народа». Не отрицаю, я — собака. Но нельзя разбогатеть, не превратившись в собаку! А хочешь знать, кто такой есть ты? Ты помогаешь толкнуть народ в неволю! Ты приближаешь день гибели своего народа! И сколько бы ты ни твердил «ради якутов», ты кровный враг этих же якутов!

— Перестань врать!

— Разве я вру? — усмехнулся Томмот. — Ладно, живи тогда сам по себе, праведник. Нечего тебе связываться со мной, вралем.

Подтянув на себя одеяло, Томмот отвернулся к стене, Чемпосов остался сидеть.

Проснувшись уже на рассвете, Томмот с удивлением обнаружил Чемпосова сидящим за столом перед коптящим жирником и опорожненной бутылкой. С кем-то мысленно споря, он то и дело грозил пальцем этому своему воображаемому собеседнику, что-то ему горячо доказывал, но ясно можно было расслышать лишь несколько слов:

— Пол… полковник врёт! Он врёт!