Красиво жить не запретишь

Не бывал он таки в Париже…

Но отчего же, ступив на вокзальный перрон и ощутив, как ему казалось, сугубо одесскую многоголосую суету, вдруг вспомнил вычитанное прежде: в Париже есть улица Одессы? Мысль повела дальше: коль уж Париж чтит Одессу-маму… И завершилась вполне логично: в этом городе сложится у него удачно.

Его трезвый рассудок тут же отметил оберегающую работу подсознания в эти первые минуты абсолютной неизвестности в чужом городе. Даже вот далекий Париж подкинуло… Растерянность отпускала. Так уходит головная боль после нажатия на две-три точки лица. Для начала, решил, сгодится Лузановка, море.

В трамвае сразу заметил блондинку в стиле молодой Марины Влади. Девушка явно забеспокоилась, оглянулась, прошла чуть вперед. В его коллекции ничего похожего не было. По этой линии проблем не будет и в Одессе. А сейчас — стоп. Сейчас солнце, воздух и море. Спокойно поразмыслить — вот что требуется в первую очередь.

Погода не пляжная, однако отдыхающих много. Дышат, оздоровляются. Старики. Дамы, которым за тридцать. Море серо-седое, не шумное. Сел, снял куртку. Раскинул руки. Закрыл глаза. Мысли случайные, обрывчатые. Две дамы постбальзаковского возраста поглядывают весьма откровенно. Он привык и к таким, и к робким, трудно уловимым взглядам. Странно, если б их не было. Все при нем: фигура атлета, лицо интеллигента не первого поколения, зоркий взгляд врача, в меру ироничная улыбка, раскованная речь, безошибочно рассчитанная на собеседника. Благородно волнистые, почти черные, волосы, буйно густые и словно намагниченные, так и притягивают женские руки. Он, слава Богу, умеет подать то, что, не скупясь, отпустила ему из богатых запасов Природа.

Солнце пригревает весьма ощутимо. Закурил «Кент». Действительно, дурная привычка. Надо трезво взвесить арсенал собственных привычек, всего того в облике, что может заметить и отметить случайный взгляд. Хотя, конечно, он ведь не из тех, кто растворяется в толпе. И время наверняка еще есть, неделя-две.

Чем же живет Одесса-мама? Развернул «Рекламу». Меняю. Служба семьи. Служба знакомств. А что? Пожалуйста, на ловца и зверь бежит. «Не совсем уютно чувствующая себя в роли одесситки недавняя жительница Сибири очень хочет обрести опору и мир в душе. В аудитории и в театре, в саду и на море будет хорошим спутником». Н-да, квартира плюс хлебнувшая одиночества женщина — подходяще, но возраст искательницы опоры отпугнет любого, кто не является ровесником Октября.

— Молодой человек, позвольте прикурить, — услышал неспешный голос, взглянул. Так и есть. Божий одуванчик. Одессит, не иначе. Закинуть удочку? Старики чувствительны к любому знаку внимания, легко поддаются влиянию сильной личности.

Поговорили: о погоде, сигаретах.

— Вы, кажется, приезжий? Может, затруднения имеются с жильем?

— Приятно встретить умного, наблюдательного человека.

— Благодарю. И могу предложить остановиться у меня. Один, как перст. Не стесняйтесь, я вижу — интеллигентный человек и мне весьма приятно…

Квартира «одуванчика» оказалась почти в центре, на втором этаже. Вошли — чисто, хозяева или хозяин не бедствуют.

— Вот мой паспорт. Нужно же вам знать, кого в дом привели.

— Я это понял еще в Лузановке. Располагайтесь. Примите душ и почаевничаем, ежели мое общество не утомительно для вас. Величать меня Николай Тихонович.

— Будем знакомы. Вячеслав Богданович, удивляясь и радуясь наивности старика, Жукровский говорил с подлинной, неэтикетной симпатией. Около шести вечера вышел, как сообщил он хлебосольному хозяину, позвонить по межгороду.

Изучил, исходил район в радиусе пятисот-семисот метров. Понравился двор, оказавшийся проходным. Купил приличный харч, бутылку коньяка. Старик с его хатой — несомненная удача. В подъезде успел рывком подхватить на руки катившегося по ступенькам малыша. Вздрогнув от раздавшегося громкого плача, хотел уже поставить спасенного на пол, только не стал торопиться. Перед ним, молниеносно одолев последний лестничный пролет, стояла, видимо, мать малыша. Бывают, возможно, женщины более яркой, совершенной красоты, но с такими, увы, встречаться не довелось.

Черноглазая, темноволосая юная мать не сразу справилась с испугом. Жукровский ощутил в себе ту собранность, какую должен чувствовать хороший спортсмен перед стартом. Быстро ощупал ручки-ножки малыша, произнес с успокаивающей уверенностью:

— Цел-невредим. Я — врач. Малыш испугался. Как и вы.

— Пойдемте, — задыхаясь проговорила женщина.

Она, медленно одолела четыре этажа, оглянулась перед дверью с номером четырнадцать, сказала:

— Здесь мы живем. Спасибо.

Отперев дверь, распахнула ее:

— Входите.

И Жукровский вошел со всхлипывающим малышом на руках.

Главврач Людмила Павловна Завизная вошла в кабинет за пятнадцать минут до начала рабочего дня. Машинально перебрала бумаги на столе. Неважно начинается рабочая неделя, без привычного ощущения себя движущей силой большого коллектива. На работе она забывала о возрасте. Неужели?.. Женщине необходимо вовремя уйти со сцены… Мужчина, естественно, находящийся в добром здравии, может оставаться руководителем и в семьдесят. Тот же Амосов. Но руководящая семидесятилетняя женщина смешна, более того, жалка.

Но, кажется, ни в одном взгляде она еще не прочла ничего подобного. Хотя Вика в последние дни как будто держится подчеркнуто независимо. Но от Вики ушел муж. Другая в такой ситуации сникает, ищет сочувствия. А у Вики есть характер и цену себе она знает.

Нажала на кнопку. Вика появилась через минуту-полторы:

— Добрый день, Людмила Павловна. Я полью цветы?

— Добрый. Пригласи-ка ко мне Вячеслава Богдановича.

Зацокали каблуки. Кто-кто, а Вячеслав умеет поднять настроение до желаемой отметки. Для порядка нужно сделать ему легкое внушение. Начмед — прогульщик. Мальчишка.

Но вернулась в кабинет только Вика:

— Вячеслава Богдановича еще нет.

Как так можно: неделю не появляться на работе? Никакой ответственности. И это без пяти минут главврач. Позвонить-то уж мог. Хватит разводить церемонии.

Завизная сняла телефонную трубку, нервно набрала номер, раздраженно считая гудки. Наконец:

— Да.

— Вячеслава Богдановича попрошу, Завизная беспокоит.

— Но его нет…

— Так вот, передайте товарищу Жукровскому…

— Извините, но я не знаю, что думать… Что делать…

Трубка явственно всхлипнула и умолкла.

— Алло. Алло. Вы меня слышите? Что вы сказали? Пропал? Алло. Я вас не понимаю. Побудьте дома, я сейчас подъеду.

Квартира оказалась на пятом этаже. Хрущоба. Жену Жукровского было трудно узнать. Что здесь за траур?

— Спасибо, что пришли. Я сама хотела, еще раньше, поговорить с вами, да все откладывала. Все — на «авось». И вот Вячеслав исчез. А телефон разрывается, какие-то люди его требуют, грозят. Уже и в дверь ломились. Женщина одна наглая отпихнула меня, комнаты, кухню обежала, кричит: «Я с милицией приду. Где он?»

Жена Жукровского причитала: «Я больше не выдержу! Не могу».

— Погодите со слезами. А звонки начались после его исчезновения?

— Раньше!

— И вы что же, не спросили мужа: кто звонит, что им нужно?

— Спросила, конечно. Он, как всегда, сказал: в мои дела не суйся. Но вечером, в кои-то века, принес торт, вино. Давно, говорит, мы по-семейному не ужинали. Я, знаете, быстро отхожу, обрадовалась, дура: все наладится. Он еще сказал, что за докторскую хочет засесть.

— А прежде бывало, что ваш муж не ночевал дома? Простите, сами понимаете, не из любопытства спрашиваю.

— Не раз. Но чтобы неделю… И на работу, выходит, сегодня не явился.

— Не только сегодня. Тоже неделю. А вы не пытались искать? Знакомые, приятели…

— Посоветовалась с одним человеком, из прокуратуры. Не случайный знакомый, не подумайте, десятилетку вместе кончали. Он сказал: Жукровский переживет нас с тобой. Скорее всего, кредиторы его за горло берут. Вывернется и заявится.

— Кре-ди-то-ры?

С улицы Терешковой Завизная поехала в горздравотдел. Во второй половине дня она направила в милицию заявление об исчезновении начмеда второй горбольницы Жукровского Вячеслава Богдановича, 1945 года рождения.

Подполковник Никулин, передавая заявление Завизной Скворцову, не счел нужным скрыть ироническое отношение к сему документу:

— Ознакомься. Медики тревогу забили. Знаю я это медицинское светило, встречался. Клюет, по-моему, на каждую юбку — была б повыше. Считается хорошим специалистом, но черт их разберет, медицинских кумиров. Обходительный, нос по ветру держит — вот и хорош. Кстати, он гинеколог. Вхож всюду — в облздрав, в наш белый дом.

— Значит, из тех, кто умеет жить? — в тон начальнику подбросил Скворцов.

— Такой умеет. В тридцать пять — кандидат, начмед, всюду у него нужные люди. Одно настораживает: умный, расчетливый мужик неделю не появляется на службе. День-два загулял — понятно. Короче, вечером доложишь, как намерен действовать.

В приемной Скворцов встретил Иволгина.

— Что, преступлением века пахнет? Вид у тебя, как у бегуна на двадцатом километре.

— Скорее уж за секунду до старта. Дистанция как раз неизвестная. Да и маршрут.

— Я через пару минут буду у себя. Зайди, обсудим.

Солдатами не рождаются. Сыщиками — тем более. Скворцов давно заметил, что в маленьком, отнюдь не уютном кабинете начальника угрозыска Иволгина думается более сосредоточенно, чем где-либо. Иволгин, и это понимал и ценил Скворцов, учил главному в сыске — думать. Ему доставало терпения выслушивать и доводить до логического конца любую, даже на первый взгляд абсурдную версию. С ним не ощущалась парализующая дистанция в званиях, возрасте. Он умел подхватить твою собственную мысль, когда ты терял ее истонченную нить, но еще более умел как бы случайно пролить свет в конце длинного, изматывающего туннеля поиска.

— Итак, куда мог исчезнуть начмед Жукровский? Почему исчез? — вопросы Иволгина, как всегда, давали четкое направление мысли. Начмед. Причины исчезновения. Иволгин уточнил:

— Я с ним встречался. Мать товарища приехала из деревни, нужно было поместить в больницу, организовать необходимые консультации. Помог Впечатление: деловой, цепкий. Такой заставит себя уважать. Обзвони больницы, райотделы. Не думаю, что разгадка столь проста, но отсечем случайности. Машина у него есть?

— Мне пока известно одно: исчез.

— Садись на телефон. Кстати, почему забила тревогу главврач, а не семья? Выясним. Семью беру на себя. Действуй.

Однако только вышел Скворцов, Иволгин набрал номер телефона начальника угрозыска облуправления полковника Кутергина. Давние знакомые, симпатизирующие друг другу, не находили времени для более личного, дружественного разговора и уж вовсе никогда, ни на минуту не предавались воспоминаниям. А вспомнить было что. Но опытные сыщики, как правило, меньше всего склонны рассуждать о работе излишне чувствительно. Не даром ведь Конан Дойль приставил к Шерлоку Холмсу доктора Ватсона. Ограничившись кратким приветствием, Иволгин сразу перешел к делу:

— Ищу начмеда второй горбольницы.

Кутергину имя Жукровского было неизвестно. «Ни дня не бюллетенил, по мне, можно прожить без начмедов и прочих лекарей. Но если ты не можешь…»

— Проверь по собственным каналам.

— А что семья этого Жука оплакивает или басни сказывает?

— Только собираюсь переговорить.

— Лады. Перезвоню через час.

Узнав адрес Жукровского и выяснив по телефону, что жена его дома, Иволгин поехал на улицу Терешковой. Открывшая дверь женщина выглядела несомненно несчастной. Не преждевременно ли? В комнате, слушая и наблюдая Ирину Васильевну, Иволгин заключил, что не внезапная беда отражалась на ее лице — следы были явно длительного воздействия. Женщина не заплакала, этот этап она, кажется, уже прошла. Рассказала о телефонных звонках, угрозах.

— Угрозы были реальны?

— Я не понимаю…

— Например, не говорили: не сделаешь того-то — убьем, простите, уничтожим.

— Не знаю, как и что говорили Вячеславу Мне раз мужской голос крикнул: либо деньги — либо будешь соломенной вдовой.

— Сумму не назвали?

— Нет. Но какие деньги, долг?

— Для обычного долга кредиторов, по вашим словам, многовато. Вспомните, пожалуйста, по возможности точнее: когда вы в последний раз видели Вячеслава Богдановича? Как был одет? Может, сумка, портфель, какие-то его вещи исчезли?

— Он всегда ходил на работу с портфелем. А вещи… Сейчас посмотрю, я как-то не кинулась.

Не оказалось на месте двух пар белья, трех или четырех рубашек, бритвенного прибора, паспорта.

Иволгин поблагодарил, извинился, уже прощаясь, сказал:

— Я попрошу вас часов в шесть зайти в райотдел, мы находимся на улице Пушкина, дом семьдесят пять. Формальности, но требуется их соблюсти. Комната двадцать первая.

Деньги? Угрозы? Операции? Отпадает. За операцию выкладывают наличными. В случае же летального исхода… Нет. Отпадает Мужья обманутые? Звонили и женщины. Впрочем, может всего одна женщина. Медик. Кандидат. Деньги. Начмед. Устроил в больницу — кто станет шум подымать? Медик. Вел в мединституте спецкурс. Когда Иволгин взялся помочь товарищу, помнится, отыскал Жукровского не в больнице, а в институте. Исчез начмед, по словам жены, 19 сентября. Сентябрь. Начало занятий. Похоже, за этот конец надо браться. Или лекарства, наркотики?

Пробираясь мысленно сквозь чащобу неизвестного, неясного и столь далекого от его простого и трезвого образа жизни, Иволгин вначале было отмахнулся от телефонного жужжания. Есть же где-то на западе аппараты, выдающие одновременно с сигналом и номер, с которого тебе звонят. Поднял все же трубку. Кутергин. Точен, как всегда.

— Пиши: в городской прокуратуре по материалам ОБХСС против Жукровского Вячеслава Богдановича возбуждено уголовное дело по статье…

— Что-то в таком роде я предполагал. Взятки. Мединститут?

— Пока имеется три заявления: выложили родители по десять тысяч, а их чад в институт не приняли. Все заявители сельские, два — из другой области. Но все ли заявили?

— Значит, сбежал начмед?

— Успел. Лови птицу в небе — тебе не впервые. Желаю успеха.

— Спасибо, Николай Андреевич. Без тебя мы — как слепые котята.

— Очки не потерял?

— На мне. Но — спасибо.

Скворцов отреагировал на информацию Иволгина несколько неожиданно для последнего. Врач, кандидат наук. Клятва Гиппократа. И — преступник? Молод, молод Скворцов, все еще не уяснил: ни происхождение, ни чин, ни образ жизни, ни кровные узы — ничто не гарантирует от преступления. Впрочем, год-два и прозреет, поймет, что самый изощренный преступник чаще всего в уважаемых людях ходит, занимаемое кресло его надежно прикрывает.

Может, Жукровский все же не скрылся? Кредиторы нас опередили? — Скворцов трудно расставался с догмами советской системы воспитания.

— Я полагаю, отбыл живым-невредимым бывший начмед в направлении Черного моря. Сезон подходящий, бархатный. Ты, Валентин, знаешь, что такое бархатный сезон? Я тоже читал. И еще читал, что не так-то просто может получить советский гражданин путевку в черноморский санаторий. Ты еще, возможно, свое получишь. А Жукровские привыкли красиво отдыхать. Последние месяцы изнервничался, небось, начмед, воображение у него стереотипное, так что гадать нечего: пляжится, жует шашлыки и не минералкой запивает.

— Значит, розыск все равно за нами?

— Значит. И у тебя есть реальная надежда съездить за государственный счет к Черному морю. Бархатный сезон вот только короткий.

— Значит, готовить материалы на объявление в розыск?

— Придется готовить.

«Нужно как можно лучше познакомиться с Вячеславом Богдановичем Жукровским. Заочно, но основательно», — размышлял Скворцов о возможностях и вариантах такого знакомства, направляясь к себе.

У окна в конце коридора казалась застывшей женская, нет, скорее девичья легкая фигура. Без видимой связи подумалось, что сегодня, в который раз, придется звонить Инне, звонить и мямлить, что опять встретиться не удастся. От Иванцива ушла жена после семнадцати лет замужества. А Иванцив — следователь, значит, более-менее регулярно хотя бы спит дома.

Следователь и сыщик — две большие разницы. Правда, у Инны спокойный, мирный характер. Три года прошло, как дело об убийстве стюардессы привело его к Инне в дом. С такими, как она, не «проводят время», на таких женятся. И приводят жену на койку в общежитии?

— Валентин!

— Ольга, вот так встреча! Ты кого-то ждешь?

— Тебя.

— Меня?

— Я была у Инны, вместе решили: нужно все рассказать тебе.

— Входи. Что случилось? С Инной?

— Нет, это мои проблемы. А Инна, как тебе известно, моя подруга. Но, наверное, надо было прийти нам вместе, не могу я одна… Я… тебе…

— Садись. Что все-таки стряслось? Послушай, я совсем не умею успокаивать плачущих девушек, — Скворцов даже растерялся, ибо перед ним была другая, незнакомая Ольга. Та, которую он знал, с которой была дружна Инна, производила впечатление умной, ироничной, защищенной, казалось бы, неким душевным панцирем. Инна восхищалась внешностью подруги, Скворцов был куда сдержанней, хотя признавал: заметная девушка. Слишком заметная. И слишком разные они — Инна и Ольга. Сыщик не раз пытался понять, что объединяет их, столь несхожих. Ландыш и орхидею не соединяют в одной вазе. Валентин считал, что Ольга злоупотребляет косметикой и сейчас лишний раз убеждался в этом, но чувствуя себя крайне неловко, надолго опустил глаза.

— Меня сегодня вызывали в прокуратуру. Допрашивали.

— Тебя? Значит, так. Друг моего друга — мой друг. Слушаю, Ольга.

— Исчез один человек. Меня в прокуратуре спросили: где он? А я не знаю. Мне сказали: идите и подумайте. Будете его скрывать — придется отвечать. А я действительно не знаю.

— Оля, так я ничем тебе не смогу помочь. Давай спокойно и по порядку. Кто исчез? Почему вызывали именно тебя, какое этот, как ты говоришь, исчезнувший имеет к тебе отношение?

Зазвонил телефон. Пока Валентин объяснил кому-то, что у него посетитель, он занят, Ольга хотя бы внешне успокоилась. Он дал ей еще минуту, листая бумаги в папке. Наконец, она заговорила. Внятно, но пользуясь женской логикой:

— Чтобы ты понял, в каком я оказалась положении, надо начинать с моего поступления в институт. Мы с тобой тогда еще не были знакомы. Пришла я к тебе потому, что не знаю, что делать. Что думать. Что говорить. Он, следователь или прокурор, копался в моей душе так, что мне до сих пор кажется: на мне — клеймо. Стыда. Только чего мне стыдиться?

— Оля, ты опять с конца начинаешь. Итак, ты поступила в медицинский…

— Я тогда еще не поступила. Только принесла документы. Девица в очках, из приемной комиссии, наверно, спросила: стаж есть? Как будто по мне не видно, что только школьную форму сняла. Сказала еще: стажа нет и шансов, считай, нет. Как я только в дверь попала! Вышла и налетела на него. Он за плечи меня слегка отстранил, улыбнулся: знаешь, есть люди, понимающие тебя без слов. Не помню, что он говорил мне в первую минуту. Потом предложил показать институт. Водил, рассказывал. Такого человека мечтает встретить каждая девчонка. Но тогда я ничего такого не думала. Думала: как повезло! Может, действительно поможет поступить? С ним многие здоровались, видно, что в институте свой человек. Потом заспешил, куда-то опаздывал. Спросил имя, телефон. Назвал меня будущей коллегой. А когда через пять дней позвонил, я поверила: повезло! Буду студенткой! Все сбылось. Лучше, чем могла себе намечтать. Слава и сообщил мне, что я прошла этот кошмарный конкурс. Мы встречаемся. Он меня любит. Я — тоже. Это такой человек. Валентин! Я даже боялась: проснусь как-нибудь — нет Славы, нет его внимания, цветов, подарков. Счастье, конечно, жребий, но кто я рядом с ним? И вот — его нет. Нет в институте, в больнице, нигде нет! А мне говорят: скажи, где он? Кто же мне скажет, где он? Что с ним?

— Оля, всего один вопрос: его имя.

— Вячеслав. Вячеслав Богданович Жукровский.

— Тесен мир.

— Что?

«Тесен мир. Вот и состоялось наше знакомство, гражданин Жукровский», — Скворцов уже не мог отстранение, нейтрально воспринимать это имя. Подлец! С одной девчонкой любовь разыгрывает, обещаниями да подарками кормит, других средь бела дня обдирает, благодетель! Ольга, кажется, была откровенна. Жив курилка, если звонил ей три дня назад. Стоп! Звонил по межгороду. Значит, можно сегодня же установить место пребывания. Но сначала к Иволгину.

Иволгин был хмур и резок, таким Скворцов видел его редко и не понимал такого Иволгина. Иволгин ворчал:

— Звонят! Осиротела медицина! Одним негодяем меньше в городе стало! Пока ты, Валентин, личными делами в служебном кабинете занимаешься, девушек байками развлекаешь, я отбиваться не успеваю. Зампред райисполкома, секретарь райкома, облздрав — всем найди и подай Жукровского!

Валентин молча удивился обычной информированности — Иволгин не заходил, не звонил и все же знал о «девушках» в кабинете Скворцова — и необычной, пусть даже в микродозе, несправедливости майора. Не понимал: какие звонки, по какому праву! Перед кем они должны отчитываться, едва узнав об исчезновении Жукровского?

— Не понимаешь? Да подай мы им сейчас начмеда, очистят, отмоют и нам, разумеется, спасибо не скажут. Свой он всем этим завам, замам. И пока есть малейшая возможность, будут спасать своего. Ибо неизвестно, с кем из них Жукровский был запанибрата, кто с ним в ресторанных боковушках сиживал. Для всех смертных — общий зал, для избранных — уютная боковушка. Что, не видел таких ресторанных кабинетов? Не Жукровский их тревожит — собственные персоны, кресла.

— Василий Анатольевич, девушка действительно приходила ко мне. И сообщила следующее, — Скворцов положил перед Иволгиным сжатый рассказ Ольги, оформленный как показания по делу Жукровского.

— Мо-ло-дец, Валентин! Хорошо у тебя с девушками получается. И много у тебя таких симпатичных знакомых?

— Мало свободного времени — мало знакомых девушек.

— Теперь давай по-быстрому. Завтра определимся с командировкой. Пока же связи Жукровского в городе. Родители. Жена. Приятели — у таких не друзья, а сплошь приятели. Больница. Институт. Взятки мог брать и в одиночку, ума большого не надо. Но сподручнее действовать маленьким, сплоченным коллективом. До завтра.

…Дверь Скворцову открыл высокий, худой и, вероятно, больной — судя по тому, как осторожно передвигался, каким желтым и усталым было лицо — человек. Он явно не страдал стариковской словоохотливостью, отвечал односложно, нарочито бесстрастно.

Паузы удлинялись. Взгляд Валентина задержался на картинах — двух натюрмортах и трех пейзажах, вряд ли писанных одной кистью. Электрический свет, зажженный хозяином, подчеркнул их эмоциональную разность. Грусть, может, даже больше — тоска, одиночество и яркое буйство фантазии, не абстрактное — очевидно навеянное природой. Старик угадал мысли Скворцова, объяснил:

— Друзья-художники подарили. Здесь — и наша не знающая сомнений молодость, и наши старческие потери. В разные периоды жизни, знаете ли, человек по-разному воспринимает один и тот же ландшафт, даже привычные, живущие рядом с ним предметы. Старость обычно бережлива, только что нам остается беречь? Главное же: для кого? Выросло поколение, не помнящее родства.

Валентин чувствовал: его приход не пройдет бесследно для утомленного, вероятно, не только годами, интеллигентного, беспомощною человека. Между отцом и сыном, старшим и младшим Жукровским, было нечто большее, чем недоразумение. И тут он вспомнил то, что хотел уточнить, едва узнал адрес квартиры. Разные фамилии. Почему у них разные фамилии? Или перед ним — не родной отец начмеда Жукровского?

Старик вздрогнул от вопроса, ужался, обессилел в кресле. Помолчал, прикрыл рукой выцветшие и как бы отсутствующие глаза.

— Сын мне Вячеслав, родной сын. Маруся, она на кухне сейчас, втихомолку переживает, меня бережет, — не родная ему мать, но и не мачеха. Хороший рос мальчик, хорошо учился, послушный. В десятый класс ходил, когда вдруг проявил такую самостоятельность, что лучше б уж обухом по голове. Фамилия, говорит, отец, у нас неподходящая, как с такой жить?

Я жизнь прожил, уважали меня не за фамилию. Отец, дед честно носили ту же фамилию — Сподня. Не стал однако мешать Вячеславу, добился он своего — в институт поступал уже как Жукровский. Кровь одна, да не родня — и так бывает.

— И с той поры?..

— Нет, жили, конечно, вместе, пока студентом был, да и после, квартиру-то получить — проблема. Но Вячеслав получил. Одно время казалось, еще наладится у нас жизнь вместе. Это когда он женился. Хороший человек — невестка, и теперь заходит к нам, звонит. Только тяжело мне с ней видеться. Плохой сын, говорят, не станет хорошим мужем, отцом. Детей у них, правда, нет.

— И Вячеслав Богданович заходит?

— Заходил. Когда ему нужно было. Давно не был, с конца июля или начала августа. Тогда привел женщину с дочкой, сказал, что им ночевать негде, девочка в медицинский поступает.

— Пожили у вас?

— Да. Недели две.

— А поступила девочка?

— Поступила.

— И больше они к вам не приходили?

— Девочка забегала.

— Не знаете, откуда они? Имя, фамилия?

— Ира. Из Хмельницкого. Фамилию не спрашивал.

— А сын в последнюю неделю не появлялся? Может, звонил?

— Вы со мной, молодой человек, в кошки-мышки не играйте. Невестка звонила, знаю и про звонки телефонные, и про то, что нет Вячеслава ни дома, ни на работе. Если уж на службу не является, утешать мне себя нечем. Что еще хочу вам сказать: когда вырастают дети, да еще врозь живут, родители понимают их меньше, чем друзья-приятели. Так что ни сыну своему, ни вам, извините, я помочь ничем не могу.

А Валентин не мог, прощаясь, сказать ничего обнадеживающего старому умному человеку. Бесстрастными, размышлял он, изображают сыщиков авторы детективов. Но подлость, низость, жестокость должны вызывать у нормального человека нормальную реакцию. Жука, как кто-то удачно сократил фамилию Жукровского, он должен вычислить, найти, задержать.

Жукровский плыл катером от Лузановки к морскому вокзалу. Вслед летели белые чайки, привыкшие попрошайничать. Пенилось, шумело и отнюдь не успокаивало морс. В вынужденном безделии последних дней он все более раздражался, нарастающее напряжение не поддавалось аутотренингу, напротив, оно усиливалось и после очередной тревожной ночи срывало с дивана и гнало, гнало то в малолюдье осеннего пляжа, то в шумную, пеструю толпу Привоза. Он понимал, что за эти дни сделал не одну ошибку, прежде всего не надо было звонить Ольге. Но разве за три года эта глупая девочка когда-то его подвела, разве не вылепил ее по собственным стандартам? Однако хорошее — враг лучшего. Ольга осталась в том прошлом, куда ему пришлось захлопнуть дверь. Но старая гусыня дорого заплатит за подлый обман. Как мальчишку, провела его вместе с тем услужливым гадом, Федосюком. Мало нагребла под себя, профессорша! И все осталось шито-крыто, его, Жукровского, эти сумасшедшие папаши-мамаши за глотку взяли, а она, подлая баба, чистенькой ходит, лекции сейчас, небось, читает.

На морском вокзале заставил себя подойти к витрине, равно притягивающей и страшащей его. «Их разыскивает милиция». Понаблюдал: витрина не привлекала никого. И не было, разумеется, среди застывших, мертвых фотографий его лица. Хватит пляжиться, ждать у моря погоды! Вечером позвонит старухе и отчалит.

Но можно ли было так вляпаться! Вот она, старая интеллигенция, профессорская, так сказать, среда, в которой ему хотелось стать своим. Деньга в июле — первые дни августа рекой плыли. В прошлом году они осторожничали, профессорша даже соизволила в приемную комиссию войти. Но скольких можно протащить через конкурс наверняка? Тем более, что добрую треть институт принимает вынужденно чада известных в городе, области людей. Пятая часть первокурсников — степендиаты колхозов, предприятий, председательские дочки черт знает каким течением выруливают в студентки. В общем рассчитали они неплохо по десять «кусков» с двадцати человек. Но семеро родителей как с цепи сорвались, можно подумать, последнее от себя оторвали, видеть бы только чадо в белом халате. Да сколько их, по парикмахерским, магазинам в белых халатах! Прут в мединститут, и сто двадцать рэ будущего заработка их не останавливают.

Но хотя бы половину этим взбесившимся надо было отдать. Сидел бы он в кабинете, ждал, когда освободится другой кабинет. Ольга чирикает дважды в неделю. И эта мамина дочка из Хмельницкого весьма…

В пять, когда пани профессорша привыкла обедать, Жукровский позвонил ей и остался доволен разговором. Все они такие, слабый пол. Пока разводишь с ними интеллигентные церемонии, наглеют. Нет, старое корыто, я тебя отучу спокойно спать по ночам, втройне вернешь то, что захапала!

На следующий день Жукровский выехал в Киев, отложив более близкое знакомство с черноглазой одесситкой до лучших времен. Такая женщина требует вдохновения. Он же был пуст, зол, весь погружен в предстоящие опасности и ловушки новой жизни.

Жизнь Ольга, внешне оставаясь почти прежней, с каждым днем и часом теряла для нее вкус и смысл. Не могла ни забыть Вячеслава, ни винить его в том, в чем, по словам Валентина, он был виновен. Мысли ее занимал вопрос, на который лихорадочно, но все еще тщетно искала ответ: кто-то, не Вячеслав, был несомненно виноват в том, что ее ясное, безоблачное будущее, ее настоящее, которому завидовали однокурсницы, внезапно оказались под сомнением, и Ольга не знала, как вернуть, восстановить утраченное.

Задождило, похолодало, золотая осень то ли не спешила приходить, то ли уже ушла, незамеченная. Каждый вечер казался бесконечным, и некого было спросить: кто виноват? Вячеслав больше не объявлялся, ожидание его звонка стало ежевечерним утомительным занятием. Но один звонок, ненужный и испугавший, раздался в ее отсутствие. О нем только сейчас сообщила мать, пытающаяся под этим предлогом узнать, что случилось с ее девочкой.

— Назвала себя Надеждой Николаевной, сказала — преподаватель института. С каких это пор преподаватели звонят студентам? Кто она такая?

— Профессор, заведующая кафедрой нашего института.

— Тем более. Какое у нее может быть дело к тебе?

— Не знаю. Позвонила и позвонила. Мамочка, у меня болит голова, а у нас завтра коллоквиум.

— Не нравится мне этот звонок. И ты мне не нравишься.

Мать вышла, тихо прикрыв за собою дверь. Ольга стремительно поднялась с тахты, отыскала в телефонном справочнике нужный номер. Позвонить? Есть, наверное, какие-то известия от Вячеслава. А может, он, как бывало не раз, ждет ее, Ольгу, в гостиной Надежды Николаевны?

Так бывало не раз, но Ольга никогда не чувствовала себя легко и свободно в профессорском доме. Что же, это понятно… В тот самый первый раз пришли с Вячеславом часов в семь вечера. Надежда Николаевна нисколько не удивилась, увидев студентку, напротив, встретила их как званых гостей, пригласила поужинать. Но Ольгу смущала непривычная обстановка. Впервые видела нарядную, заполненную хрусталем горку, картину почти во всю стену — ныряющая, обнаженная женщина, белое пианино, свечи в ажурных подсвечниках, коллекцию разодетых кукол, рассевшихся на угловом, в вишневом бархате диване. Впечатляла и сама хозяйка, выглядевшая словно дама XIX столетия, будоражило терпкое красное вино. Потом Надежда Николаевна, извинившись, вышла. Вячеслав обнял Ольгу. Это в тот вечер он назвал ее маленькой женушкой. Ушли, не попрощавшись с хозяйкой. Вячеслав сказал, не стоит беспокоить пожилого человека. Когда Ольга была уже у двери комнаты, он вернулся и положил нечто рядом с вазой с хризантемами. Сейчас Ольга вдруг отчетливо увидела это «нечто» — деньги, зеленая пятидесятирублевка. Может, ухватилась Ольга за спасительную мысль, среди людей этого круга так принято? Интеллигентный человек, говорят, никогда не остается в долгу…

Осенью и зимой, когда им практически негде было встречаться, они часто бывали в доме Надежды Николаевны, ужинали втроем, но чаще вдвоем, без хозяйки, пересаживали кукол на пианино. Ольга понимала, что Вячеслав прав: им нужно скрывать чувства, пока он пишет докторскую, пока не разведен, пока она — первокурсница. И все же насколько радостнее были поездки за город. Оказывается, рестораны есть не только в больших городах, но даже в селах. А всего лучше бывало летом, на Ольгиной любимой лесной поляне, неподалеку от Великого Любеня. Однажды, после дождя, они заехали в пшеничное поле — на поляне стояла вода, а пшеничные колосья доставали ей до подбородка. Пахло чем-то свежим, приятным. По пшенице будто разбросали маки, прямо горстью.

И все-таки зачем Вячеслав оставил пятьдесят рублей? Больше он этого не делал. А может, оставлял всякий раз, только Ольга не знала? Почему ее волнуют такие мелочи в то время, как Вячеслава разыскивают словно бандита? Этот кошмар должен кончиться. Вернется Вячеслав, и тогда они все еще попросят у него прощения. Он ничуть не волновался, когда ей звонил. Правда, тогда Ольгу еще не вызывали в прокуратуру.

Телефонный звонок, наверное, разбудил весь дом.

— Да! Слушаю.

— Добрый вечер, Оля. Надежда Николаевна. Приходи завтра, часам к семи.

Веря и не веря, что завтрашний вечер освободит ее от тягостных мыслей и невыносимого одиночества, Ольга долго ворочалась без сна. Первое впечатление утра было унылым — серость, дождь. На трамвайной остановке, откуда ближе всего к институту, она передумала выходить, поехала в конец маршрута. Потом пряталась от дождя в кафе, пила жидкий» переслащенный кофе, пока не подошло время первого сеанса в близком кинотеатре. Зал оказался пуст, фильм — скучно производственным, а до вечера было далеко.

Позже Ольга обнаружит: этот бесконечный день и последующий за ним будут как бы вынуты из памяти. Вырвавшись из дома Надежды Николаевны, она разом утратит надежду, что вернется к ней совсем недавняя легкая, бодрящая радость.

«Надежды юношей питают», — иронизировал Жукровский, решив, прежде чем ехать к сестре, позвонить Черноусовой во Львов.

Дозвонился сразу, но, странно, профессорша либо отсутствовала, либо попросту не реагировала на гудки междугородки. Выждать надумала, затаиться? Склеротичка паршивая, забыла, верно, что он ее дневное расписание знает «от» и «до». Она должна быть дома: для любовных игр, которые так ловко устраивает в собственной хате, слишком рано. По средам у нее лекций нет, отдыхать изволит, прикрываясь научной работой.

Как все же удается ей столько лет скрывать грязные делишки, уму непостижимо. Пока не тряслись руки, в абортарий дом свой обратила. В последние годы мадам занялась новым бизнесом, бордель у нее первоклассный. Студенточки с тридцатью рублями стипендии редко особо брыкаются. Да и обломать умеет, как ни крути, а они в ее руках. Рыдающих гонит прочь и ведь не пикнет ни одна.

А этот бык тупой, усатый герой-любовник Федосюк — чем она его держит, старая шлюха?! Выучила, выкормила, с дипломом гуляет, тоже, слышал, в медицинскую науку двигать намерен. У, мразь! Как только он позволил этой водевильной парочке облапошить себя?!

Хорошо, знакомый предупредил: прокуратура города им интересуется. Отбился бы, чего там! Но в кармане бы ветер сейчас гулял. Дудки, он и свое сберег, и старуху будет доить до последнего ее часа. Не станет милиция с ног сбиваться, киношную погоню устраивать. «Широка страна моя родная». Читал в Одессе, кого разыскивают: убийц, рецидивистов. А свобода, как сказал один умный американец, круглая пробка в дыре квадратной. Всяк понимает ее по-своему.

Решил потревожить Надежду Николаевну еще разок. Предчувствие — вещь реальная. Сознание просчитало варианты возможного отсутствия Черноусовой. Откуда же тревога? Подсознание дает сигналы? Опять гудки, гудки. Наконец, сняли трубку. Осторожничает профессорша?

— Алло! Отдыхаете, Надежда Николаевна?

Молчание.

— Алло! В чем дело? Не узнаете? Вячеслав!

— Здравствуйте. Я о вас слышала…

Незнакомый голос. Не в привычках Черноусовой принимать кого-то в такое время.

— Алло! Попрошу…

— Здесь милиция. Надежда Николаевна убита. Я — сестра ее.

Жукровский физически ощутил непередаваемое состояние — в будке не осталось кислорода. Ни глотка.

— С вами хотят говорить, — услышал тот же немолодой женский голос. Шорох — и произнесенное отчетливо:

— Не бросайте трубку. Это в ваших интересах!

Жукровский, конечно, оборвал разговор. Подумать, сейчас нужно крепко подумать. Ситуация изменилась слишком серьезно. Теперь, безусловно, милиция зашевелится. И, если только убийца не оставил в квартире Черноусовой визитной карточки, расследование пойдет простейшей схемой: дважды два — четыре. Жукровский скрылся — Жукровский виновен. Отвалила судьба презент, наказала профессоршу. Только, одним концом по барыне, другим — по мужику. Спокойно! Сейчас к Зине. Авось! Дальше — по обстоятельствам.

Сестра обрадовалась:

— Вячеслав! Сто лет не виделись! Ну, красавец-мужчина! А почему без телеграммы? Сейчас напою тебя кофе по-турецки, а пир позже закатим!

— Я, Зинок, на день-два.

— Отдохни, руки вымой, я — по-быстрому.

И Зина скрылась в спальне. Молодец сестричка. Мужчина в дом — женщина обязана выглядеть привлекательно. Огляделся. Не похоже, что в квартире живет мужик. Одна сестренка. Профессия, квартира, интеллигентная, главное, без комплексов баба — что за мужик пошел!

Благоухающая «Черной магией», стройная, улыбающаяся Зина поставила на журнальный столик кофейные чашки, сыр, печенье. Внесла кофейник, села.

— Рассказывай.

А сама уже подхватилась, вынула из серванта приземистый бутылец виньяка. «Да, одна-две рюмки в стрессовой ситуации — лучшая неотложная помощь», — подумал Жукровский, откупоривая бутылку.

— Хорошо живешь, Зинуля.

— Бывает хуже, да редко, — смуглое, топкое лицо сестры погрустнело. Ну, тюлень! На любимый мозоль наступил. Собраться! Быть таким, каким Зина привыкла видеть брата. Как советский классик писал? Самое дорогое у человека — это жизнь.

Посидели по-родственному, у Зины доброе сердце. Еще не вечер, теперь, когда опасность реальна, он уже не рассиропится, как в Одессе.

— Зинок, я одну глупость содеял…

— По-моему, ты уже в детском саду не мог допустить глупости.

— Увы! Мало тебе забот — я на голову…

— Ты брат, замечательно, что приехал. Так в чем дело?

— Дело простое, но… Понимаешь, мне должны выслать денежный перевод, довольно крупный. Я дал твой адрес. И на твое имя, разумеется. Я ведь из командировки в командировку, не заезжая домой.

— Всего-то? Когда сходим на почту, завтра?

— А сегодня не успеем? Завтра мне могут понадобиться деньги, да и тебе на службу.

— Хорошо подожди.

Жукровский был не совсем точен, ибо Зининого адреса Черноусовой он, разумеется, не давал. Но так как Зина жила в центре, перевод, отправленный на ее имя на главпочтамт, до востребования, с натяжкой можно было определить, как «на твой адрес». По дороге он, между анекдотами, мимоходом, проинструктировал сестру, что от нее требуется. Отреагировала Зина только на имя обратного адресата:

— Почему это некая женщина посылает тебе деньги? Ты расстался с Ириной?

— Бог с тобой! Это имя главбуха издательства, я после тебе все объясню.

Жукровский считал себя сильным человеком и таковым в эти минуты ощущал себя. Ничего от одесской неопределенности не осталось. Взвешенность. Осмотрительность. Хладнокровие. Отступать сейчас некуда. Прорвется. Были бы деньги. Должны быть. Хорошо, догадался сразу же получить переведенную в Одессу сумму. В районной Беляевской сберкассе, под боком Одессы-мамы, будут целее.

Незаметно для Зины проверил, нет ли хвоста. Не было. Он — в образе отрицательного героя детектива. Странно, но факт. Или все-таки в нем признаки «хорологической личности»? «Хора» — по-гречески — место. «Им овладело беспокойство — как там дальше? — охота или желание «к перемене мест».

Зина одна подошла к почтовому окошку. Жукровский расслышал ее вопрос:

— Посмотрите, пожалуйста, есть ли перевод на мое имя?

Что-то еще сказала. Что там за допрос? Успеет ли он уйти? Слава Богу, у Зины, в руках извещение, заполняет его. Вернулась к окошку. Вновь какая-то заминка. Наконец! Сколько же ей выдали пачек? Деньги в сумке. Терпение. Сияющая Зина подошла к нему:

— Богатый ты человек. Семь тысяч!

Пожадничала старуха, знала б, что для государства старается. С другой стороны, и эта сумма привлекла внимание почтовой девицы. «Заседание продолжается», — как выражался Ося Бендер.

— Домой?

— Купим по дороге хорошему человеку цветы, что-то на ужин. Зинуля, а мужики-то поглядывают.

— Балалаечник ты! Лучше расскажи, как там в институте студентки на тебя поглядывают. Помнишь, когда-то учил меня, как обаять вашего брата. А я все недоучка. В двадцать лет мужа нет — и не будет.

— Дуры-бабы, даже такие умницы, как моя сестра! Замужество для вас, при нашем-то быте, — рабство. На равных в эту игру не играют. Вам же, интеллектуалкам, подай только умного мужика, чтобы показать его не стыдно. Заимела такого паши! Один и тот же поэт написал и «Жди меня и я вернусь…» и — «Все романы обычно на свадьбах кончают недаром». Заметь, сочинил первое в войну, второе — в мирное время. Лучшая жена для мужика — та, что относится к нему по-матерински.

Удача с деньгами подействовала, как умеренный, бодрящий хмель, и Жукровский ощущал в себе пьянящую готовность к разумному риску.