Красная Борода

Как говорил Бисмарк

— Знаешь ли ты тайные намерения Ротари-клуба? — спросил учитель Кандо. Яда задумчиво почесал лоб и ответил:

— Точно не знаю. Вы, наверное, имеете в виду между­народный светский клуб?

— Это камуфляж, блестящая вывеска с целью ввести в заблуждение сторонников национальной независимости во всех странах. А я тебя спрашиваю о другом: знаешь ли ты, что замышляют члены Ротари-клуба, прикрываясь этой блестящей вывеской?

— Разве они что-нибудь замышляют?

— Господство Америки над всем миром.

Яда скорчил такую гримасу, словно его заставили выпить микстуру от несварения желудка. Когда тошно от одной мысли о том, что придется ее принимать трижды в день, и в то же время принимать надо — иначе не выздоро­веть. Вот какую гримасу скорчил юный Яда.

— Американцы вначале попытались покорить Японию с помощью христианства — другими словами, осуществить национальное порабощение через религию. Но господин Токугава раскусил их замыслы и пресек их деятельность. После этого...

Учитель продолжал развивать свою исключительно ори­гинальную мысль, а бедному Яде стало совсем невмоготу, даже слезы на глазах выступили.

Прошла всего неделя с тех пор, как юный Яда попро­сился к учителю Кандо в частную Школу патриотического служения родине.

Вначале Кандо несказанно удивила просьба Яды.

— Шутить изволите, молодой человек. — Учитель грозно поглядел на Яду из-под густых черных бровей.

— То есть как это шутить? — замер Яда в напряженной позе.

— Неужели по доброй воле ты решил стать моим учени­ком?

— Вы мне отказываете?

— Почему же? Готов тебя принять, — ответил учитель и задумался.

Над входом в неказистый одноэтажный дом висела вывеска: «Школа патриотического служения родине». Там же четкими иероглифами было выведено имя учителя. Бла­годаря этой вывеске учитель на редкие пожертвования кое-как сводил концы с концами, но он не смел и мечтать о том, что у него появится свой ученик. По крайней мере до сих пор такового не находилось.

Да будет так, решил про себя учитель. Юноша этот, судя по всему, простодушный, наивный парень. По-видимому, он регулярно получает от родителей деньги. Да, нельзя позво­лить угаснуть его патриотическому порыву. К тому же его вполне можно будет использовать для сбора пожертвова­ний, и не исключено, что именно он поможет Школе патриотического служения родине встать на ноги.

Хорошо, — произнес он вслух. — Беру тебя в учени­ки.

Кажется, у вас принято устраивать вступительный ж имен? — с опаской спросил Яда. — Честно говоря, экза­мены мне не по душе.

— Я тоже считаю это глупостью, — откровенно при­шелся учитель. — Хоть сто раз устраивай экзамен, по нему судить о человеке нельзя. Истинная ценность человека вот здесь. — Учитель постучал по худому, плоскому, как доска, животу. Живот откликнулся печальным, голодным урчани­ем.

Итак, в первый день своего пребывания в школе юный Яда познал, что ценность человека заключена в содержи­мом его желудка.

Надо сказать, с самого начала между учителем и учени­ком сложились непростые взаимоотношения.

— Учитель, где вы родились? — спросил однажды Яда.

— Моя родина Япония, — ответил Кандо. — Стоит ли цепляться за такие никому не нужные подробности, как место рождения, когда вся Япония не больше блошиного дерьма? Поэтому на твой вопрос я отвечаю: родился в Япо­нии. Понятно? Кстати, а где родился ты? — в свою очередь поинтересовался учитель.

Яда вздернул подбородок, словно намеревался сообщить секрет государственной важности. Потом скромно опустил голову и ответил:

— Позвольте мне не касаться этого вопроса. Мои душа и тело принадлежат отечеству, и я с радостью готов пожертвовать ими ради Великой империи. Стоит ли в таком случае тревожить моих родителей?

Яда мысленно усмехнулся, когда учитель Кандо выдви­нул идею о Японии, которая меньше блошиного дерьма. В свою очередь учитель Кандо почувствовал, что оплошал, и чуть не зацокал языком от досады, услышав, как юный Яда попытался прикрыть свои родственные связи теорией само­пожертвования.

Во всей школе имелся всего один комплект спальных принадлежностей. Учитель спросил у Яды, когда прибудут его вещи. Юноша без обиняков признался, что никаких вещей у него нет. Учитель поинтересовался, есть ли у Яды на худой конец смена белья и одеяло. Яда бросил укориз­ненный взгляд на учителя и спросил: неужели ученик, поступивший в Школу патриотического служения родине, обязан заботиться о подобных мелочах?

Итак, первое сражение было явно проиграно учителем. Кандо сам признал, что его предназначение — просвети­тельская деятельность в интересах нации, и в частности разъяснение и пропаганда императорского пути. Естествен­но, как сказал об этом Яда, столь высокие цели исключают заботу о житейских мелочах.

— Хорошо, — сдался учитель. — Можешь взять одеяло напрокат.

В целях духовного совершенствования Яде были опреде­лены следующие обязанности: приготовление пищи, уборка помещения, покупки, выполнение мелких поручений, уход за учителем и многое другое. Все это было не столь затрудни­тельно, как казалось, ибо при желании обмануть учителя и не выполнить то или иное поручение особого труда не составляло. Однако имелась еще одна, действительно тяж­кая обязанность, увильнуть от которой было чрезвычайно сложно. Она состояла в посещении занятий, которые про­водил учитель Кандо.

— Поскольку Ротари-клуб ставил своей целью захват Японии, — разглагольствовал учитель, — не так давно был издан приказ о роспуске отделения клуба в Японии. В связи с этим некоторые японские богачи, утеряв веру в экономи­ческие перспективы страны, перевели или пытались пере­вести свои ценности за границу. Богачи в любой стране — не только в Японии — поступают одинаково, а ротарианцы входили в близкий к аристократии и богачам международ­ный орган и, само собой, обеспечивали преимущества тем и другим для перевода ценностей за границу.

Занятия доводили юного Яду до слез не оригинальностью своей и подчас трудноуловимой взаимосвязью суждений учителя, не утомительностью длинных изъяснений, не чрез­мерным воспеванием кристальных вершин человеческого духа. Честно говоря, в лекциях учителя не было ничего такого, что могло бы заставить Яду страдать. И все же стоило учителю начать беседу, как Яда, независимо от ее содержания и логической связи, приходил в плаксивое состояние и буквально заливался слезами.

Беседы учителя редко ограничивались изложением одного вопроса. Обычно он от проблемы А неожиданно переходил к проблеме С, от Б к К, от Ц к Д, потом вдруг снова возвращался к А или Б. Так было и во время его беседы о Ротари-клубе. Рассуждая о политике клуба, он внезапно спросил:

— А ты читал летопись о божественном происхождении и непрерывности династии императоров?

Когда же Яда спросил, что это такое, тот сказал:

— У меня есть к тебе поручение, — и добавил, сму­щенно улыбаясь: — Нужно раздобыть деньжат. В общем, дело несложное. Сейчас все объясню.

Учитель достал из кармана висевшего на стене пиджака большую, изрядно помятую визитную карточку, тщательно разгладил пальцами загнувшиеся края и, вручая ее Яде, внятно произнес фамилии трех журналистов из трех разных газет.

— Они — мои молодые друзья. Покажи им визитную карточку, и они сразу поймут, что мне нужно. О деньгах можешь даже не упоминать. Ясно?

— Вроде бы да, — неопределенно ответил Яда.

— Не забудь принести обратно визитную карточку, не дай бог попадет она в чужие руки и ее используют в дурных целях.

Яда уточнил названия газет и фамилии журналистов и, испытывая смутное беспокойство и неуверенность, отпра­вился по указанным адресам. На его лице застыло такое выражение, словно он собирался прыгнуть в воду с десяти­метровой вышки.

Несмотря на все опасения Яды, операция по добыче денег прошла благополучно.

— Ничего удивительного, ведь эти журналисты счи­тают себя моими учениками, — сказал учитель Кандо, однако не смог скрыть радости в связи с успешным заверше­нием операции. — Великий Бисмарк говорил: генерал дол­жен знать своих солдат лучше, чем военную тактику. В этом залог победы. — Он подсчитал принесенные Ядой деньги. — На этих троих я уже давно обратил внимание. Говорят, в последнее время в журналистских кругах стали недооценивать человеческие отношения. И все же, пока есть там такие люди, как мои друзья, беспокоиться нечего. Они не допустят, чтобы журналистика лишилась своей здо­ровой основы. Парень, сегодня у нас есть повод выпить!

В тот вечер учитель Кандо в сопровождении юного Яды отправился в «пьяный» переулок. Там они основательно хлебнули самогона, закусывая жареными головами угря. Учитель не преминул сказать, что угрей, жаренных в сое­вом соусе, едят ничего не смыслящие дилетанты. Насто­ящие же знатоки поедают только голову.

— Понимаешь, кое-кто может со мной не согласиться, поэтому говорю только для тебя: для жарки в соевом соусе берут искусственно выращенных угрей. Их мясо сохраняет неприятный запах из-за червячков, которыми их подкарм­ливают. Головы — другое дело. Это продукт натуральный. Можешь убедиться — в каждой голове крючок торчит. Тут уж никакого обмана. Вот взгляни! — И учитель показал на лежавшие на краю стола три крючка — он извлек их из только что съеденных голов.

— Но, учитель, — тихо возразил Яда. — Говорят, что торговцы специально насаживают на крючки головы искус­ственно выращенных угрей, чтобы выдать их за натураль­ных.

— Обывательское вранье. Не верь.

— Честно говоря, я сам не раз ловил угрей, — еще тише сказал Яда, — для этого нужны совсем другие крючки, а теми, которые лежат у вас на столе, угря не поймаешь...

Потом учитель Кандо, совершенно упившись, неожи­данно сцепился с каким-то рабочим. Драка, правда, получи­лась своеобразная: рабочий бил, а учитель подставлял себя под удары, но не сдавался.

— Бей, сильнее бей! — кричал он, поднимаясь с пола после очередного удара. — Ты, темнота, не ведаешь, что творишь. Ты сейчас избиваешь будущее Японии!..

Именно эти слова слетели с разбитых губ учителя, за что он и получил еще пару затрещин.

— Что там произошло вечером? — расспрашивал на следующий день учитель Яду. — Не помнишь, почему тот рабочий на меня рассердился?

Учитель осторожно ощупал голову, дотронулся до здо­ровенной шишки и поморщился от боли. На его левой щеке и на лбу красовались два основательных синяка.

— Я толком ничего не помню, — ответил Яда, постукивая ребром ладони по затылку. — Я сильно опьянел и заснул в противопожарной бочке, что стоит рядом с харчевней. Припоминаю лишь, как вы громко распевали «Слушайте, рабочие мира».

— Врешь, не мог я петь коммунистическую песню.

— Как раз из-за этой песни на вас рассердился рабочий.

— Врешь! Все наоборот! Я ведь как-никак глава Школы патриотического служения родине.

— И все же рабочий разозлился. Я вскоре заснул в бочке и подробностей не помню, но слышал, как он обзы­вал вас «красным бандитом».

Учитель удивленно покачал головой, провел рукой от рта к подбородку, потом лег на спину и уставился в пото­лок.

— Великий Бисмарк говорил: «Для того чтобы поко­рить сердце солдата, надо делить с ним ночлег и пищу», — произнес он устало. — По-видимому, я ошибся в своем сол­дате. Ох, голова разламывается с похмелья. Сходи-ка купи самогону.

На лице учителя отразилось страдание. Нет, это было не только страдание, а целая гамма чувств: и стеснившая грудь тоска, и самоотречение, и горькое сожаление.

Старожилы здешних мест помнят еще те времена, когда учителю довелось дважды испытать неразделенную любовь. Предметом его обожания была сначала здравству­ющая и ныне женщина по прозвищу «Мадам-побирушка-на-похоронах», которую все считали немного чокнутой. Она жила вдвоем с сыном в одном из здешних одноэтажных бараков. Потом он вздыхал по одинокой миловидной вдове тридцати семи лет по имени О-Томи, которая впоследствии уехала неизвестно куда.

Никто не знал, на какие средства существовала О-Томи: надомной работой она не занималась, деньги ей тоже никто не присылал. И все же жила она сносно и даже обеспеченно, нередко приглашала на чаепитие соседских женщин. Огово­римся сразу: это не походило на строгие чайные церемонии, но мужья с удовольствием отпускали своих жен к О-Томи, поскольку они возвращались домой с богатым запасом уди­вительных историй, изобилующих поразительными деталя­ми, порой наглядно воспроизводимыми. Отличающиеся исследовательской жилкой мужья невольно загорались желанием испробовать нечто подобное.

Наслышавшись рассказов о чаепитиях у О-Томи, учи­тель страшно рассердился, заявив, что она наносит вред хорошим традициям, и решил посетить О-Томи, чтобы, как он сказал, предостеречь ее на будущее. Как это часто слу­чается в жизни, после первого визита к О-Томи учитель совершенно переменил о ней свое мнение, весело смеялся и усиленно расхваливал ее перед своими друзьями.

— Что вы, — задумчиво улыбаясь, говорил он. — О-Томи — сама простота. Она в том возрасте, когда жен­ственность достигает максимального расцвета. К тому же она обладает достаточным опытом... и еще кое-чем.

Пошли слухи, будто во время первой встречи учителя с О-Томи между ними что-то произошло. Учитель как бы в подтверждение слухов зачастил с тех пор к О-Томи.

— Должен сказать, — делился он впечатлениями с друзьями, — что в мире не родилась еще другая женщина, которая столь соответствовала бы идеалам мужчины. Она обладает редкостными способностями и умением подбо­дрить мужчину, поднять его настроение.

— Не надоела ли вам холостяцкая жизнь? — спраши­вали учителя друзья. — А тут такая удачная партия: симпа­тичная вдовушка, и возраст подходящий.

— Мы еще мало знаем друг друга, — отвечал учи­тель. — Встретимся разок-другой, а там будет видно. Если все пойдет гладко, может быть, и поженимся.

Втайне учитель Кандо уже решился на этот шаг и ждал лишь подходящего случая, чтобы сделать предложение. Однако его постигла неудача. Вначале О-Томи усиленно потчевала учителя любопытными историями, стараясь раз­жечь в нем желание самому испытать то, о чем она рассказывала. В ходе повествования она нередко принимала соблазнительные позы, и учитель догадался, что О-Томи поощряет его на более решительные действия. Его страсть, как говорится, достигла точки кипения, и он приготовился немедленно сделать предложение. Однако язык учителя действовал вопреки его воле. И в самый ответственный момент он сказал:

— О-Томи-сан, великий Бисмарк говорил: «Если, сража­ясь, не победить — значит, потерпеть поражение». И далее: «Если не хочешь потерпеть поражение — надо сражаться». И пошло, и пошло... Одна крылатая фраза за другой, принадлежащие то ли Бисмарку, то ли кому-то еще. Как учитель ни сопротивлялся, его язык делал свое дело и не желал вернуться к предмету его обожания. О-Томи начинала скучать и никак не могла дождаться, пока учитель уйдет.

— Он такой странный, — откровенничала О-Томи с подругами во время очередного чаепития. — Я ему спе­циально разные завлекательные истории рассказываю, а он к ответ все про какого-то парня по имени Бис: мол, Бис ска­зал то-то, Бис в этих случаях советует поступать так-то. В общем, бред какой-то. И такая взяла меня тоска. Скажу я вам, не учитель это, а настоящий болван, чурбан неотесан­ный.

Не слишком много потребовалось времени для того, чтобы сказанное О-Томи достигло ушей учителя, и тогда в его душе прозвучал гонг, возвещающий о конце его без­ответной любви...

История любви к «Мадам-побирушке-на-похоронах» прошла те же стадии и закончилась так же бесславно.

Настоящее имя ее было Сэйко, прозвище — Чокнутая. Муж ее имел где-то в порту овощную лавку, был закончен­ным алкоголиком и дома появлялся не чаще одного-двух раз в месяц. Сэйко жила вместе с сыном на то, что сама зараба­тывала. Сына звали Дзин, он учился в третьем классе начальной школы.

Если у усопшего нет родственников, то поминаль­ную молитву во время похорон совершают чужие люди — теперь, правда, это делают не так часто, как прежде. К тому же раньше, когда хоронили богачей, обязательно кидали беднякам деньги, давали милостыню детям и старикам, которые выстраивались по дороге к кладбищу.

А тем, кто совершал поминальную молитву, дарили либо коробку сладостей, либо почтовые марки, которые по стоимости соответствовали этим сладостям.

Сэйко всегда находилась среди совершающих поминове­ние и, конечно, не забывала получать сладости либо марки, которые она незамедлительно продавала кондитерам с двадцатипроцентной скидкой.

Если в день случалось несколько похорон, Сэйко при­лично зарабатывала — значительно больше поденных рабо­чих. Конечно, для того чтобы присутствовать на похоронах, а тем более совершать поминальную молитву, надо иметь «первоначальный капитал» для покупки черного выходного кимоно с гербами, для платы парикмахеру за соответству­ющую прическу и так далее. Сэйко приобрела черное (правда, хлопчатобумажное) кимоно, а волосы еже­дневно укладывала сама, чтобы сэкономить на парикмахер­ской.

За умение сохранять в лучшем виде прическу, за элегант­ное черное кимоно с гербами Сэйко и прозвали Мадам. Но не только за это. Она научилась держаться как средние бур­жуа и смеяться, почти не раскрывая рта.

Сын ее Дзин был отъявленным анархистом. Он не любил мать, терпеть не мог школу, жестоко мучил кошек и собак, бил слабых, в том числе девочек, но всегда трусливо отступал перед сильными. Дзин редко появлялся дома, ночевал обычно в чужих сараях или кладовых, а когда хотел есть, залезал к кому-нибудь в кухню. Одет он был в обнос­ки, руки и ноги — грязные, в цыпках. Самые жалкие нищие казались чистюлями по сравнению с ним. Иногда Сэйко уда­валось его поймать, она тащила сына в дом, раздевала дого­ла, независимо от того, было на дворе лето или зима, от­драивала его горячей водой с мылом, стригла волосы и ногти и одевала во все чистое.

Во время этой процедуры Сэйко выговаривала сыну в самом изысканном тоне, а Дзин вел себя послушно и тихим голосом просил прощения. Это было поистине впечатляющее, прекрасное мгновение, которое рисовало в вообра­жении картину возвращения блудного сына под теплый родительский кров. Однако вслед за сценой омовения и очи­щения неизбежно наступала сцена наказания. Начиналась она с мягкого упрека:

— Почему ты такой нехороший сын? Почему не но­чуешь дома? Разве нормальные дети так себя ведут? Ты, конечно, знаешь, что о тебе говорят соседи? Зачем ты все время шкодишь?

Голос матери звучал мягко и был сладок, словно пудинг, политый медом. И как своеобразный аккомпанемент ему через определенные интервалы раздавались звучные уда­ры. Соседские женщины говорили, что обычно Сэйко снова снимает с сына штаны и бьет его по заду линейкой. Мягкий, сладкий, словно политый медом пудинг, голос и резкие уда­ры, от которых стынет кровь в жилах, создавали необыкно­венное сочетание звуков, вынести которое было чрезвы­чайно трудно.

— Прости меня! — слышится вопль Дзина. — Я больше не буду! Ой, больно! Извини меня (шлеп)\ Не вру! Буду ходить в школу! Пусти, иначе умру (шлеп)

— Чего орешь, как будто тебя режут? Замолчи, не то все соседи сбегутся (шлеп)! Не хнычь (шлеп)! Неужели так тебе больно? Не смей больше обманывать маму (шлеп)

Наконец Дзину удается вырваться, и он выбегает на ули­цу. Тут он дает волю своей ненависти.

— Проклятая старуха! Чтоб ты подохла! — Этими сло­вами он обычно начинает поносить Сэйко. Потом следуют такие образные эпитеты и сочные проклятия, какие редко услышишь даже из уст самого отпетого бандита.

Если любопытные соседи собирались послушать эту перебранку, Дзин, ни секунды не колеблясь, кидал в них палками и камнями.

— Нельзя, сынок, так шуметь на улице, — мягко, словно заворачивая в шелк что-то драгоценное, увещевала Дзина Сэйко, выглядывая в окно. — Вернись домой, нехо­рошо становиться посмешищем для соседей.

— Что ты болтаешь, дерьмо старое, подохла бы ты ско­рее! — смеялся в ответ Дзин.

Обычно после таких выволочек он надолго исчезал из дома, спал в сараях или кладовых, воровал у чужих людей еду.

Учитель Кандо задался благородной целью наладить отношения между сыном и матерью. Он заходил к Сэйко, подолгу беседовал с ней, убеждая, что виной всему отсут­ствие в доме мужчины. Он участливо расспрашивал Сэйко, почему ее муж живет отдельно, отчего так редко ее наве­щает. Сэйко постепенно прониклась к учителю доверием, рассказала, что муж завел себе другую женщину, перестал работать, интересуется только велосипедными гонками и приходит лишь тогда, когда нуждается в деньгах. Она при­зналась также, что они уже много лет не живут как муж и жена и, если бы нашелся подходящий человек, она согласи­лась бы завести новую семью.

— Раз муж завел на стороне женщину, с какой стати я обязана тянуть лямку в одиночку, — говорила она, много­значительно поглядывая при этом на учителя.

От этих слов и взглядов сердце Кандо начинало биться, как у восемнадцатилетнего юноши. Сэйко, видимо, заме­чала это и, невзирая на свой скудный заработок, стала гото­вить к приходу учителя угощение, даже ставила бутылочку сакэ. Накладывала на щеки белила и красила губы.

Наливая учителю сакэ, Сэйко кокетливо придерживала левой рукой широкий рукав на правой, которой подносила ему чашечку. Иногда учитель и ей наливал сакэ, и Сэйко, застенчиво улыбаясь, принимала чашечку из его рук.

Каким бы тупицей и болваном ни слыл учитель, он не мог не догадаться, что вся эта игра рассчитана на достиже­ние определенной цели.

Он понимал, что поставлен в такое положение, когда отмалчиваться уже нельзя, и принялся увещевать Сэйко. Он говорил, что ей-де следует развестись с негодником мужем и выйти замуж за человека образованного, с положением, который мог бы позаботиться о будущем Дзина. Сэйко согласно кивала головой и, намереваясь, по-видимому, от­крыть учителю прямой путь к атаке, нежно клала ему руки на колени.

В этот ответственный момент язык его выходил из пови­новения, и, чтобы придать себе уверенности, он произно­сил:

— Великий Бисмарк сказал: «Тот генерал настоящий, кто, победив, не почивает на лаврах».

Но Сэйко еще надеялась, что именно сейчас учитель перейдет в решительную атаку. Он и сам хотел этого. Однако действительность всегда так прозаична! И хотя сер­дце учителя продолжало биться, как у восемнадцатилетне­го, его язык упорно не желал сдаваться:

— Бисмарк далее говорил: «Обращенный в бегство сол­дат подобен опавшему цветку. Вернуть его на фронт — все равно что возвратить опавший цветок на ветку дерева».

Сэйко все же не теряла надежды. Она рассчитывала, что разговор не ограничится цитатами из Бисмарка и наконец последуют слова, продиктованные страстью. Но Бисмарк был упорен и неумолим.

На лбу учителя выступали капельки пота, глаза напол­нялись слезами, однако язык продолжал без устали сооб­щать, о чем говорил Бисмарк.

У Сэйко не было близких подруг, потому мы не узнаем точно, как она оценила поведение учителя, но, судя по выражению его лица, когда он в последний раз покидал дом Сэйко, слова эти были куда крепче, чем «болван» и «чур­бан»...

В ссоре с рабочим в «пьяном» переулке тоже, по-видимо­му, свою роль сыграл язык учителя, который вопреки его воле продолжал гнуть свою линию. Чем иначе объяснить, почему вдруг учитель ни с того ни с сего стал распевать ком­мунистические песни?

— Учитель, это просто возмутительно! — возбужденно заговорил юный Яда после того, как разлил по чашечкам принесенный им самогон и они глотнули этой живительной влаги. — Представляете, только что я просмотрел в винной лавке газету. Там напечатано, что в Доме собраний откры­вается общенациональный съезд правых организаций, а вам почему-то даже не прислали обычного приглашения.

Учитель задумался и с сожалением поглядел на Яду.

— И когда ты только научишься хоть что-нибудь пони­мать! Да будет тебе известно, что там соберется всякая мелочь. Они незаконно присвоили себе название «правые». На самом деле среди них нет ни одного стоящего деятеля. Так, отребье одно!

— Но на съезде будут Тайги Кохэй и Кокусуй Дзюнь-ити[70].

Учитель замотал головой, замахал руками.

— Подумаешь, невидаль какая, — сказал учитель, през­рительно скривив губы. — Знаю я всех их как облупленных. Они были учениками Асихары Мидзухо, потом их с треском изгнали. Вместо того чтобы печься о будущем государства, они думали только о собственном кармане, пугали и обма­нывали честных обывателей, вымогали у них деньги.

Яда с интересом слушал разгневанного учителя, всем своим видом стараясь выказать одобрение.

— Я хотел бы задать тебе вопрос, Яда, — сказал в заключение учитель. — Неужели ты думаешь, что великий Бисмарк согласился бы присутствовать на съезде, к приме­ру, нацистской партии?

Яда широко открыл рот, словно собираясь закричать, но вовремя остановился, зажал себе рот рукой и закаш­лялся.

— Учитель! — наконец воскликнул он. — Не в похвалу себе будет сказано... — Он снова закашлялся и густо покраснел. — Именно теперь я понял, что все же немножко разбираюсь в людях. Недаром я избрал вас своим учителем.

— Да, жизнь сложна... Налей себе, юноша, — задум­чиво произнес учитель. — Жизнь сложна, и трудно уследить за всеми ее переменами. Выпьем!

— Выпьем! — словно эхо, откликнулся юный Яда.

Что же представляла собой Школа патриотического слу­жения родине? Иероглифы, составлявшие ее название, означали: «Болеть о будущем государства». По общему мнению, она принадлежала к организациям правого толка. Основываясь на идее защиты национальных традиций от подрывных экстремистских мыслей, она должна была про­водить какую-то работу, направленную против левых. Деятели правых группировок, которых учитель назвал «ме­лочью», по-видимому, подобную работу вели, о чем время от времени сообщалось в прессе. Но в Школе патриотического служения родине не было и намека на деятельность такого рода. Только изредка учитель пускался в теорети­ческие рассуждения, развивая свои идеи, а юный Яда высту­пал в роли слушателя.

Короче говоря, учитель и ученик проводили время в праздном безделье, пили, когда появлялись деньги.

Долго такое продолжаться не может. И Яда понял это, когда в третий раз отправился добывать деньги. Оказалось, что три журналиста из трех газет, на которых с самого начала учитель возлагал надежды, никогда с учителем не истрепались и даже не знали о его существовании. Два раза они дали деньги не думая — то ли потому, что пребывали в благодушном настроении, то ли крупный гонорар получи­ли. На этот раз они, по-видимому, начисто забыли, что два­жды оказали помощь какой-то Школе патриотического слу­жения родине.

Все это Яда выложил учителю без прикрас. Тот воспри­нял сообщение спокойно, не выказывая смущения и не пытаясь оправдываться.

— Так-так, — пробормотал он себе под нос и, недо­вольно глядя на Яду, спросил: — Ты с ними встречался?

— Нет, — ответил Яда. — Мне сообщил об этом рас­сыльный. Но и раньше они передавали деньги через рас­сыльного, — поспешно добавил он. — Сами, должно быть, очень заняты.

— А мою визитную карточку ты показывал?

Яда молча развел руками, будто хотел сказать: а как же могло быть иначе!

— Ничего не поделаешь, такое часто бывает, — сказал учитель, стараясь успокоить Яду. — У этих журналистов иногда ломаного гроша не найдется. В этом вся прелесть их существования. Чтобы добыть информацию, подчас тра­тятся сотни тысяч, а у самих в кармане пусто. Именно поэтому великий Бисмарк говорил...

— Как быть с ужином? — перебил его Яда. — У нас не осталось ни горстки риса.

Учитель сразу забыл про то, что говорил Бисмарк, ибо, когда дело касалось еды или питья, он становился большим реалистом, чем Яда. В тот самый момент, когда Яда сооб­щил ему, что риса нет, в желудке учителя угрожающе заурчало и он ощутил такой голод, словно в течение по меньшей мере трех дней у него не было во рту ни крошки.

— Почему ты своевременно не предупредил меня об этом?

— Я думал, сегодня все же удастся раздобыть денег у журналистов.

— Ничего не поделаешь, — повторил учитель, поглажи­вая бороду. — В таком случае тебе придется сходить к ста­рику Тамбэ. Скажи, что учитель Кандо просит дать взаймы риса. Завтра я сам попробую раздобыть деньги. Тебе же сегодняшний опыт, которым не следует пренебрегать, поможет лучше понять человеческую натуру.

Юный Яда поспешил выйти из дома прежде, чем учитель заговорит о Бисмарке и его изречениях.

По-видимому, у учителя имелись про запас другие, неиз­вестные Яде источники добывания денег, так как на следу­ющий день он куда-то ушел, а к вечеру вернулся в дымину пьяный.

— Юноша, ты думаешь, я пьян? — заплетающимся язы­ком бормотал учитель. — Нет, это не простое опьянение в обывательском смысле слова. Это, понимаешь, это...

— Через заднюю дверь, через заднюю дверь... — шепо­том сказал кому-то Яда.

— Что ты там бормочешь? — глядя на Яду налитыми кровью глазами и покачиваясь, спросил учитель. — Ты перебиваешь меня, это неприлично... При чем тут задняя дверь?

— Это все кошка, — ответил Яда, вытирая губы тыль­ной стороной ладони. — Чья-то кошка забрела на кухню. Ужин готовить?

— С какой стати ты собираешься готовить для кошки ужин?

— Не для кошки, а для вас, учитель, — возразил Яда, кому-то усиленно подавая знаки за спиной.

Дверь в кухне отворилась и со стуком захлопнулась в тот самый момент, когда Яда поспешно закашлялся.

— При чем тут ужин? Разве тебе не известно, что нужно принципиальному борцу? Выпивка!

Учитель сел на циновку, скрестив ноги, подтянул у колен полосатые брюки, расправил складки и сказал:

— Теперь будем пить по-настоящему. Сбегай за самого­ном. Я угощаю.

— Деньги, — сказал Яда, протягивая руку.

— День-ги, день-ги, день-ги, — нараспев произнес учи­тель, вытащил из кармана пиджака бумажник, неожиданно ловким движением извлек из него ассигнацию и, передавая ее Яде, сказал: — Забочусь о будущем отчизны, забочусь и о деньгах. Много забот у учителя Кандо. Когда-то великий Бисмарк говорил...

Так и не узнав, что сказал Бисмарк по этому поводу, Яда вышел из дома, предварительно заглянув на кухню и захва­тив пустую бутылку. Послышались приглушенные голоса. Яда разговаривал с кем-то, ожидавшим его на улице. Учи­тель, конечно, не мог услышать, о чем шел разговор. Про­должая свою бесконечную беседу с великим Бисмарком, он вдруг обнаружил на старой циновке тонкую шпильку. Поднял ее и, не сообразив, что это такое, выбросил в при­хожую. Потом лег на спину и уснул.

На следующее утро во время завтрака Яда, обращаясь к учителю, сказал:

— Только теперь я понял, какой я еще желторотый.

— Скромность — одна из человеческих добродетелей, — изрек учитель.

— Как я ни старался, в деньгах мне отказали. А стоило вам, учитель, ненадолго выйти из дома, и вы сразу верну­лись с полным бумажником. Преклоняюсь перед вашими способностями.

Хитрый Яда решил переложить на плечи учителя заботы о деньгах. Учитель же, не будучи человеком взыска­тельным, принял признание Яды за чистую монету и сказал, что для пользы дела возьмет временно на себя поиски средств к существованию.

Однажды учитель опять поднял шпильку со старой циновки. На этот раз он принялся внимательно ее разгляды­вать.

— Подойди-ка сюда, Яда, — позвал он ученика и пока­зал ему шпильку. — Что бы это могло быть?

В глазах Яды промелькнула тревога. К счастью, учитель этого не заметил.

— Недавно я подобрал здесь точно такую же вещь, — задумчиво проговорил учитель, держа шпильку между большим и указательным пальцами. — Пахнет маслом, — добавил он, нюхая шпильку. — Что это? Кто ее здесь забыл?

— Может быть, кошка?

— Кошка? Такую штуку?!

— В последние дни какая-то кошка стала посещать наш дом, — проговорил Яда, судорожно глотая слюну. — Должно быть, очень хитрая кошка. Она неторопливо так пересекает дом от входной двери к кухне и обратно.

— Должно быть, отыскала кратчайший путь, — выска­зал предположение учитель, выбрасывая шпильку в прихо­жую. — В следующий раз ты ее припугни, скажи, мол, поймаем, зажарим и съедим — пусть не дурачит людей.

Однажды утром, страдая отсутствием аппетита после тяжелого похмелья, учитель с трудом проглотил мисосиру, возвел глаза к потолку и спросил:

— Яда, не ты ли нынешней ночью так странно сто­нал?

На этот раз юный Яда без тени страха повернулся к учи­телю и отрицательно покачал головой.

— Значит, это был сон, — проворчал Кандо. — Но мне так явственно послышалось, будто кто-то стонет таким тоненьким голоском.

— Наверное, это кошка мяукала.

— Нет, не кошка. Мне даже послышались слова: «Боль­но! Ты меня поранил». Так кошка говорить не может.

— Кошки, когда они вступают в пору любви, и не такое говорят. Помню, у нас в деревне на заднем дворе у торговца дровами жила кошка, которая каждый вечер мяукала: «Ре­бенок умер, ребенок умер». А у него как раз в это время заболел ребенок. Торговец дровами всполошился, подумал, что кто-то из зависти решил накликать на его дом беду. А потом оказалось — это кричала кошка в любовном экстазе. А вот еще у торговца мешками был случай...

— Нет, это была не кошка. Я совершенно четко слы­шал шепот: «Больно! Ты меня поранил», а потом еще и тихий стон.

— В таком случае вам это во сне приснилось. Вы ночью сильно храпели, то и дело ворочались и даже разок лягнули меня в бок ногой. Правда!

— Может быть, и так. — Учитель нахмурил брови. — Может, и так. Извини.

Как-то днем, вернувшись после очередного похода за деньгами, учитель нашел входную дверь запертой. Ни замка, ни засова не было видно, но дверь не открывалась. Похоже, ее заперли изнутри. Такого никогда еще не случа­лось, и сбитый с толку учитель стал громко звать Яду и сту­чать в дверь.

Вскоре Яда откликнулся. Послышались какие-то стран­ные звуки, и в окне появилась его физиономия.

— Добро пожаловать, учитель. Сегодня вы возврати­лись раньше обычного, — смущенно приветствовал его Яда, наскоро затягивая ремень на брюках.

— Что случилось с дверью? — раздраженно спросил учитель.

— Минуточку, сейчас открою. — Дверь отворилась, и Яда отступил в сторону, пропуская в комнату учителя. — Я дверь вот этим запер. — Он показал старый гвоздь длиною в пять сун[71].

— Зачем?

— От кошки.

— От той самой, которая ходит через дом?

— Ага. Она грязные следы на циновке оставляет. Вот я и решил больше не впускать ее.

Учитель снял костюм, переоделся в домашний халат и теплую накидку и удивленно потянул носом воздух.

— Что за странный запах? Кто-нибудь приходил, пока меня не было дома?

— Не было никого. Вы ведь знаете, что в ваше отсут­ствие я чужих в дом не пускаю. Чаю хотите?

Учитель еще раз повел носом, подозрительно оглядывая комнату, но ничего не обнаружил. Спустя несколько дней среди ночи ему снова послышалось, как кто-то стонет, потом сдавленным голосом говорит: «Пусти, я больше не могу, не могу». «Должно быть, опять померещилось», — подумал он наутро.

В стране усиливалась депрессия. Упорнее становились слухи о застое в экономике и ожидаемом банкротстве ряда мелких и средних предпринимателей. Это носило характер эпидемии гриппа. Власти пытались урегулировать создав­шееся положение, кое-как восстанавливали конъюнктуру за счет мелких и средних предпринимателей и лиц с низким доходом. Но поскольку никто не думал о радикальном спо­собе лечения, болезнь через некоторое время наступала снова. По не претендующему на гениальность мнению ста­рика Тамбы, принимаемые меры были направлены на спа­сение ростовщической экономики Японии. Услышав это, учитель Кандо возмущенно пожал плечами, назвал Тамбу «красным» и заявил, что этому проповеднику опасных мыслей в будущем не поздоровится, и поделом!

Но не поздоровилось самому учителю, хотя он и не про­поведовал опасные мысли, причем значительно раньше, чем старому Тамбе. Однажды в сумерки, когда он возвра­щался из очередного похода за деньгами, к нему подскочил поджидавший его Дзискэ.

— Эй, учитель! Куда ты дел мою жену? — закричал он, сжимая кулаки.

Дзискэ было лет сорок семь — сорок восемь. Из шесте­рых его детей при нем осталась младшая дочь, остальные разбрелись кто куда. Он был женат третий раз. О-Хати была моложе его почти на двадцать лет, белокожа и мило­видна, как многие женщины из Тохоку. За два года супру­жеской жизни она не родила Дзискэ ребенка. Дзискэ слыл человеком положительным, спокойным, никогда не ввязы­вался в спор, не то что в драку.

И вот этот безобидный человек буквально сотрясался от гнева и уже закатывал рукава своей куртки, чтобы поколо­тить учителя.

— Чего ты кричишь? В чем дело? — спросил его учи­тель и выставил руку вперед, намереваясь отразить ожидае­мый удар. — Если ты считаешь меня в чем-то виноватым — прости. Только успокойся.

— Верни мою жену! — снова завопил Дзискэ. — Где ты прячешь мою жену О-Хацу? Говори!

— Ты имеешь в виду О-Хати?

— Ее правильное имя — О-Хацу. Но это не имеет значения. Называйте ее как хотите, только не морочьте мне голову. У меня есть свидетели. Они не способны умничать, как вы, но у них есть глаза, и они все видели.

— Да ты успокойся, Дзискэ, и объясни все по порядку. Я никак не пойму, что тебе от меня надо.

Разгневанный Дзискэ продолжал укорять учителя: мол, как ему, учителю, не стыдно соблазнять чужую жену.

— Я и не собирался ее соблазнять. Это чей-то злостный навет, — оправдывался учитель.

— Но люди видели собственными глазами, как чертовка О-Хацу вошла в твой дом через заднюю дверь, а через час потихоньку выскользнула на улицу и, поправляя прическу, отправилась домой. Ну так как же, учитель?

— Погоди, Дзискэ, — сказал учитель, взволнованно поглаживая бороду. — Вот оно что... В самом деле, такое могло быть...

— Что ты там бормочешь?

— Главное не в том, что видели или не видели люди. А вот если бы О-Хати...

— Ее зовут О-Хацу.

— ...если бы ее позвать сюда, мы смогли бы сразу все выяснить. По-моему, это самый простой путь установить истину, — заключил учитель таким тоном, словно выложил главный козырь.

— Вот я и говорю: верни ее, учитель!

— Ты считаешь, будто я с твоей женой?..

— Учитель, перестань морочить мне голову!

— Это я морочу тебе голову?! — вышел из себя Кан-до. — Женщина, о которой идет разговор, твоя жена, не так ли? Так вот: если ты хочешь выяснить мою причастность к поступкам твоей жены, ты, само собой, должен ее привести сюда.

И вдруг учителя осенило.

— Это проделки моего ученика Яды! — воскликнул он. — Он поступил в мою школу три месяца тому назад.

— Ты хочешь сказать, что она ходила не к тебе?

— Как ты смеешь сомневаться? Пристало ли мне зани­маться такими вещами? Недаром я твержу тебе: приведи сюда О-Хати и спроси у нее — все сразу станет ясно.

— Но ее нет дома, учитель! — сокрушенно произнес Дзискэ. Он сел на приступок и задумался, захватив паль­цами свои толстые губы. — Наверное, она ушла ночью. Утром, когда я проснулся, О-Хати, — Дзискэ даже не заме­тил, что перестал называть ее О-Хацу, — уже не было, и до сих пор нет.

— Мой ученик тоже не появляется со вчерашнего вече­ра. Похоже, они сбежали вместе.

— Жена и вещи с собой прихватила, — прошептал Дзис­кэ. — Почему она так поступила? Ведь мы женились по обоюдному согласию.

Учитель думал о своем и больше не прислушивался к жалобам Дзискэ. Утром, когда он не обнаружил Яду, он еще надеялся, что тот вернется. Со времени поступления в школу Яда впервые отлучился по личным делам, и учитель решил, что он отправился повидаться с кем-либо из друзей. Теперь стало ясно, что юноша сбежал вместе с О-Хати, и учитель испытал чувство глубокого разочарования и оби­ды — Яда его предал.

— Какой толк в твоих причитаниях? — сказал учитель. — Подумай лучше, куда могла направиться твоя жена.

Этого Дзискэ не знал. С О-Хати он познакомился на зем­ляных работах. Она помогала на кухне. Когда работы закончились, они поженились, но Дзискэ так и не удосу­жился с ней зарегистрироваться и не знал даже места ее постоянного жительства. Надо сказать, что большинство местных жителей обычно не регистрировались с женами до рождения первого ребенка. «А зачем? — говорили они. — Пока нет детей, наши жены в любой момент могут убежать с кем угодно».

— Тяжелый случай, — произнес Кандо.

— А тебе, учитель, известны родители твоего учени­ка? — спросил в свою очередь Дзискэ.

Учитель вынужден был отрицательно покачать головой.

— А кто его рекомендовал?

Учитель и этого не знал. Он вспомнил свой первый раз­говор с Ядой, когда тот пришел поступать в школу, и поморщился.

— Такое легкомыслие тебе не к лицу, учитель. Как же ты нанимаешь человека, не зная, кто его родители, и не имея рекомендаций? — упрекнул его Дзискэ. — Ведь это нарушение закона. Даже на собаку надо получать ошейник с регистрационным номером.

— Он не наемный, — возразил учитель. — Я взял его учеником в свою Школу патриотического служения родине.

Дзискэ вздохнул. Вздох был глубокий, на редкость про­должительный и печальный. Дзискэ трудно было что-либо возразить, ибо он не знал, насколько резонным был ответ учителя. Он лишь взъерошил на голове волосы и снова вздохнул.

— Как ты намерен поступить с беглецом? — спросил после длительного молчания Дзискэ.

— Никак, — спокойно ответил учитель. — Великий Висмарк говорит: «Вернуть на фронт беглого — все равно что возвратить опавший цветок на ветку дерева». Мой принцип — не преследовать того, кто уходит.

— Мне этого не понять. Скажи все же, как я должен поступить?

— Выход один: заяви в полицию. Пусть объявят розыск.

— Нет. — Дзискэ энергично затряс головой. — В поли­ции, наверное, уже есть такие заявления от ее прежнего мужа, а может быть, и не от одного. Представляешь, даже если и найдут эту чертовку О-Хати, в полиции у всех голова пойдет кругом: кому из мужей ее возвращать? Скандал!

— Н-да, — глубокомысленно произнес учитель, изуча­юще разглядывая потемневшее лицо Дзискэ. — В таком случае надо оставить ее в покое — другого выхода нет. А если она сама вернется?

— Понимаю: другого выхода нет, — словно эхо, повто­рил Дзискэ. — Говоришь, вернется... Не вернется. Как представлю ее себе в объятиях этого подлеца, на душе муторно делается.

Спустя примерно неделю учитель получил от Яды почтовую открытку следующего содержания:

«Я отвергаю пустые разглагольствования Школы патриотического служения родине. Древние говорили: «Действие — вот удел настоящего мужчины». Позвольте мне объявить вам, учитель, что я, Яда, решил стать знаменосцем движения за освобождение женщин и готов добиваться этого, не жалея собственного тела. Вот так. Яда».

Прочитав сие послание, учитель разорвал открытку на мелкие кусочки и выбросил в мусорную корзину. Он скор­чил брезгливую гримасу, потом стал раздраженно дергать себя за бороду.

— Дерьмо! Самое время сейчас напиться. Можно пойти в «пьяный» переулок, да местная шантрапа — все сплошь эти самые люди действия.

Учитель поднялся с циновки, постоял в раздумье и, словно решившись на что-то, вышел из дома со словами: «Начну-ка со старого Тамбы».