Красная Борода

Тяжкое дело — травиться!

После ужина я сидел в оди­ночестве, читал книгу и время от времени потягивал сакэ, закусывая пойманными накануне бычками. Неожиданно раздвинулись сёдзи, и появилась Эйко из заведения «Киёкава».

— Сэнсэй, я заметила вашу тень на сёдзи, вот и решила заглянуть. Похоже, дела у вас идут неплохо. Угостите? — сказала она, указывая на двухлитровую бутыль сакэ, кото­рую я не успел спрятать.

Сакэ мне принес Такасина. Сам он не пьет, а от кого-то получил в подарок три бутыли — две оставил для гостей, которые частенько собирались у него дома поболтать у оча­га, а одну отдал мне. В ту пору я только еще начинал пони­мать вкус сакэ и больше двух го[84] зараз не выпивал. Да и с деньгами было туговато, поэтому, когда хотелось выпить, я покупал обычно одно го. Можно себе представить, как я был счастлив, став обладателем такого богатства. И тут, как назло, заявилась Эйко. Служила она в небольшой хар­чевне, где смазливые и разбитные служанки оказывали осо­бые услуги посетителям. Одной из таких девиц была Эйко.

Не переставая болтать, Эйко вошла в дом, преспокойно открыла дешевый шкафчик для чайной посуды и в мгнове­ние ока накрыла на стол.

Я понял, что придется смириться с ее присутствием, и повернулся к расставленному складному столику, за кото­рым уже по-хозяйски расположилась Эйко. Торопливо объ­яснив, что холодное сакэ действует сильнее, хотя и не сразу, Эйко прямо из бутылки налила себе полную чайную чашку. Я смекнул, что надо срочно спасать хотя бы свою буты­лочку с подогретым сакэ, и демонстративно поставил ее прямо перед собой.

Эйко пожаловалась, что уже с полмесяца дела у нее идут неважно, и все потому, что мужчина пошел никудышный.

— Каково терпеть это мне, уроженке столицы? — заключила она с ярко выраженным не то ямагатским, не то фукусимским акцентом. Правда, судить о том, что ее акцент характерен именно для жителей Ямагаты или Фуку-симы, я мог лишь со слов двух других девиц из заведения «Киёкава». Не исключено, что они ошибались. Однако Эйко, бесспорно, не была уроженкой Токио, ни тем более, как утверждала она, района Канда, который в самом центре столицы.

— А знаете, сэнсэй, как-то мы вместе с одним парнем пытались покончить жизнь самоубийством. Налейте-ка мне еще! — Эйко была уже изрядно пьяна.

Я спросил у нее кое о чем. Она облизала край чашки — язык у нее был толстый и невероятно длинный — и сказала:

— Ей-богу не вру! Спросите хозяйку «Соснового доми­ка». Я в ту пору как раз у нее служила. Хотите, расскажу все, как было? Только прежде хорошо бы заказать что-нибудь поесть в ресторане «Нэтогава». Не скупитесь, сэн­сэй, у вас вроде завелись деньжата.

Я ответил ей насчет деньжат, и Эйко сочувственно зацо­кала языком. Потом, выпятив нижнюю губу, стала нали­вать себе еще сакэ.

— У кого ни спроси — у всех дела идут из рук вон плохо. Противно даже. Если так и дальше будет, придется рас­статься с этой проклятой жизнью, — пробормотала Эйко. — Вот и с Киси Ганом мы решили отравиться в самый раз­гар невезения. Ну, рассказать, что ли, сэнсэй?

В таких случаях я обычно напускаю на себя равнодушие. Дело в том, что девицы подобного рода имеют привычку лихо привирать, их рассказы о своей жизни на девяносто девять процентов придуманные — смесь вычитанного в дешевых романах и увиденного на экране. Если же сделать вид, что тебе все это совсем не интересно и слушаешь ты просто из вежливости, процент правдивости возрастает, пожалуй, на две трети.

— Я такая: не люблю, чтобы серединка наполовинку, — начала Эйко. — Уж если жареное — так чтобы на зубах хрустело, а соленое — чтоб дух захватывало! А так, раз­мазню всякую, терпеть не могу. Потому я сразу и решилась: умрем вместе!

Стараясь сохранять спокойствие, я задал ей вопрос.

— Вон вы о чем! — Эйко как-то странно фыркнула. — Если бы я и в самом деле захотела умереть вместе с ним, я бы не сидела тут перед вами. Да вы не удивляйтесь, сэнсэй!

Я умолк и больше не удивлялся.

Вот что рассказала Эйко.

Случилось это пять лет назад, в октябре. У дружка Эйко было прозвище Киси Ган, и служил он коммивояжером в фирме, торговавшей лекарствами от дурных болезней.

Когда я потом спросил у Эйко, знала ли она его насто­ящее имя, она досадливо пожала плечами и ответила:

— Ведь мы решили покончить с собой, и ни к чему мне было интересоваться такой мелочью, как его имя.

Хороводилась она с Киси Ганом месяцев шесть. Он уве­рял Эйко, что ему всего двадцать восемь лет. Но, по мне­нию Эйко, ему было не меньше тридцати двух. Киси Ган был крупным, загорелым мужчиной с суровым, мужествен­ным лицом. Все девицы из заведений в Уракасу отчаянно завидовали Эйко, узнав, что она завела такого дружка. Киси Ган появлялся на ярко-красном мотоцикле, на котором красивыми белыми иероглифами было выведено назва­ние его фирмы.

— Мотоцикл всегда так приятно пукал, — мечтательно произнесла Эйко.

Я чуть не прыснул со смеху, но вовремя сделал вид, будто поперхнулся сакэ.

Приезжая в Уракасу, Киси Ган, покончив с делами, шел в одэнъя[85] пить сакэ и направлял посыльного за Эйко. От харчевни до «Соснового домика» всего-то пять минут ходу, но по обычаям заведений вроде «Соснового домика», если девушку приглашали в другое место, хозяйке надо было уплатить некоторую сумму — девицы находились на повре­менной оплате. Популярность приглашенной сразу возрас­тала, и поэтому сами девицы готовы были платить «не­устойку».

Прошло полгода. И вот однажды вечером Киси Ган пожаловал в «Сосновый домик» собственной персоной. Одет он был в ветхое кимоно и в старые сандалии на босу ногу. Сказал Эйко, что приехал автобусом, и вид у него был такой, словно он принимал слабительное неделю подряд.

Они не успели еще опорожнить первую бутылочку сакэ, как Киси Ган внезапно спросил, согласна ли Эйко умереть вместе с ним.

— Я, как увидела его, сразу же решила: здесь что-то не так! А когда он предложил мне умереть с ним, подумала: э-э, куда загнул, дружочек! — растягивая слова, сказала захмелевшая Эйко.

Киси Ган растратил пятьсот иен из денег, принадлежав­ших фирме. У него была семья: жена и трое детей. А с тех пор как он познакомился с Эйко, денег и вовсе не хватало. Потихоньку он начал запускать лапу в кассу фирмы — сна­чала прикарманивая по пять-десять иен, а по мере того как его любовь к Эйко становилась все горячей, осмелел и брал по пятнадцать, а то и по двадцать иен каждый раз, считая, что так и должен поступать настоящий мужчина.

Когда сумма растраты достигла пятисот иен, он наконец попался, и хозяин потребовал немедленно вернуть деньги.

— Не вернешь — подам в суд, — медовым голосом пре­дупредил он Киси Гана, угрожающе поводя густыми и чер­ными, как у юноши, бровями.

Хозяину было уже за семьдесят, но выглядел он значи­тельно моложе.

Киси Ган стал метаться по знакомым, но вскоре понял, что больше двухсот иен ему не собрать, а хозяин требовал вернуть всю сумму сразу. Киси Ган не мог признаться во всем жене и уверял, что не в силах расстаться с Эйко. Вот он и предложил ей вместе покончить жизнь самоубийством — другого, мол, выхода нет.

— Вижу, куда ты гнешь, грязный тип, смекнула я. Вы поняли, сэнсэй? — возбужденно воскликнула Эйко. — Неужто вам невдомек? Он хотел, чтобы я своим телом зара­ботала для него недостающие деньги. Решил: умирать, мол, мне неохота и я хоть наизнанку вывернусь, а триста иен для него добуду. Но не на такую напал!

В ту пору у самой Эйко дела шли неважно. Она пожало­валась Киси Гану, что денег у нее ни гроша, что она поря­дочно задолжала в галантерейной лавке и в общественных банях, и сказала, что согласна с Киси Ганом покончить жизнь самоубийством, тем более что среди ее подруг это считается высшим проявлением взаимной любви и каждая из них хотела бы хоть раз в жизни испытать нечто подоб­ное. Тогда Киси Ган, словно окончательно решившись на что-то, сказал, что принесет сильнодействующее снотвор­ное, они выпьют его и уснут вечным сном. «Приеду после­завтра вечером, смотри не раздумай», — предупредил он. Эйко ответила, что у нее есть немецкое снотворное, и пусть он принесет только свою долю. «Откуда оно у тебя?» — спросил Киси Ган. Эйко ответила, что лекарство осталось от ее подруги, которая недавно отравилась, что название его она не помнит, но знает: для того чтобы умереть, и одной щепотки достаточно. На том они расстались.

— Наверное, не придет, решила я, но на всякий случай снадобье приготовила, — продолжала свой рассказ Эйко. — Наша хозяйка обычно принимала от головной боли какой-то норпон. Норпон — белый-белый и блестит, как битое стекло, а если в него добавить чуть-чуть муки, он стано­вится похож на снотворное. Я так и сделала.

Короче говоря, Эйко замыслила ложное самоубийство. Правда, она не была уверена, что Киси Ган придет, но он появился точно, как обещал. Показал белое нательное кимоно из хлопчатки и такие же кальсоны — мол, одежда, предназначенная для влюбленного, который решил вместе со своей подругой уйти в мир иной. Потом-то Эйко узнала, что такие кимоно и кальсоны можно приобрести в любой лавке за полторы иены.

— Он заявился около девяти вечера. Дела у меня по-прежнему шли неважно, даже одного го сакэ не было про запас, чтобы на стол поставить, — продолжала Эйко. — Когда я сказала об этом Киси Гану, он ответил, что сегодня наша последняя ночь, и вытащил целых три бумажки по одной иене. Вот это да, подумала я, воистину в большой реке вода не иссякнет.

Эйко тут же отправилась за выпивкой и закуской. На иену и двадцать сэн[86] купила двухлитровую бутыль сакэ и на тридцать сэн — вяленой рыбы и цукудани. Остальное отдала хозяйке заведения. Та долго благодарила Киси Гана, называя его богом изобилия и спасителем.

— Потом мы начали пить, но странно — хмель поначалу не брал нас, должно быть потому, что мы собирались уме­реть этой ночью, — икнув, продолжала Эйко. — Мы рас­сказывали друг другу о родных и близких, сетовали на то, что оказались невезучими от рождения. Наконец совсем опьянели, обнялись и расплакались.

В одиннадцать часов заведение закрылось. Гости ушли, хозяйка с мужем легли спать, уснули и все девушки. Тогда-то Киси Ган сказал: «Пора». Эйко не могла, да и не хотела унять поток сладостных слез, но Киси Ган проявил свой­ственную мужчине решительность и вытащил принесенное с собой снотворное. Эйко ничего не оставалось делать, как вынуть из сумочки свое. В этот момент она со страхом поду­мала: а вдруг Киси Ган потребует показать ему лекарство — ведь знает в этом толк — и обман раскроется? Но Киси Ган молча налил воды в чашку, проглотил снотворное и запил. «Я тоже не трусиха», — подумала Эйко, наполнила водой ту же чашку и проглотила свое снадобье.

— Потом мы легли на постель, крепко обнялись и горько заплакали, — продолжала Эйко. — О том, что было дальше, можно не рассказывать. Сами понимаете: влюб­ленные, решившие умереть, стараются натешиться перед смертью. Так было и с нами. Не помню, когда мы уснули. Только среди ночи меня разбудили странные звуки. Киси Ган лежал на постели, широко раскинув ноги, и беспре­рывно икал. Я вскочила с постели и, как была босиком, помчалась в полицейский участок.

Выслушав сбивчивый рассказ Эйко, молодой полицей­ский всполошился, разбудил своего напарника, спешно позвонил в отделение и помчался за врачом. Когда врач прибыл в участок, Эйко корчилась от боли, раздирая себе грудь ногтями. Ее заставили выпить какую-то мутно-белую жидкость и сделали промывание желудка. От страха, что она вот-вот умрет, Эйко даже укусила врача за руку.

А тем временем другой полицейский направился в «Сос­новый домик». Его обитатели мирно спали, ничего не ведая о случившемся. Поднятые на ноги полицейским хозяйка и девицы перепугались донельзя и помчались в комнату, где лежал Киси Ган. Их взору открылась пустая постель. Киси Ган исчез. Все решили, что, будучи не в силах терпеть боль, он выбрался наружу. Разбудили пожарных, зажгли фонари и начали поиски. Вскоре на берегу, близ моста, были най­дены сандалии Киси Гана. На воду было спущено несколько плоскодонок, но найти тело Киси Гана так и не удалось.

Обо всем этом Эйко узнала позже, потому что из поли­цейского участка ее сразу отвезли в больницу.

Полиция связалась по телефону с фирмой, где служил Киси Ган, и там ответили, что вот уже несколько дней, как он не работает. С прежнего места жительства сообщили, что он недавно переехал, а куда — неизвестно.

Во время допроса в полиции Эйко сказала, что ее выну­дили пойти на самоубийство.

— Видите, сэнсэй, как я умно поступила, — бахвалилась Эйко. — Раз я тоже приняла яд, не подозревая об этом, зна­чит, моей вины в смерти Киси Гана нет.

Эйко продержали две недели в камере предварительного заключения и выпустили. Случай этот произошел в провин­ции, где ко всему относились спустя рукава. Врач, конечно, не удосужился подвергнуть анализу то, что выкачал у Эйко из желудка. Труп Киси Гана так и не был обнаружен — на том дело и кончилось. Осталось только воспоминание о «двойном самоубийстве» в «Сосновом домике», и надо ска­зать, что благодаря этому Эйко приобрела в Уракасу осо­бую популярность. Но популярность, увы, как и все прочее, преходяща, и спустя пару месяцев все уже и думать забыли о случившемся в «Сосновом домике».

— Это бы еще ничего, но послушайте, сэнсэй, что было дальше, — продолжала Эйко.

Я отхлебнул сакэ.

— Только не делайте такое безразличное лицо. — Эйко изрядно глотнула из своей чашечки, закашлялась, трижды чихнула, вытерла листиком туалетной бумаги выступившие на глазах слезы и воскликнула: — Черт подери! Обидно до слез! Представляете, сэнсэй, этот Киси Ган вовсе не умер!

Я и сам начал догадываться, что Киси Ган остался в живых, но свое предположение, сами понимаете, вслух не высказывал.

Спустя примерно год в харчевню, что поблизости от «Соснового домика», зашел мужчина и заказал что-нибудь выпить. Одет он был в сильно поношенный костюм, в ру­ке — видавший виды небольшой чемодан. Дело было вече­ром, за столом сидели несколько рыбаков и владельцев лодок, но никто не обратил внимания на вновь пришедшего. Здесь вообще не было принято пялить глаза на чужаков, за исключением тех случаев, когда можно было чем-нибудь поживиться. Мужчина сидел, надвинув козырек кепки на глаза, словно старался скрыть от всех свое лицо. Порядочно выпив, он обратился к сидевшему напротив лодочнику:

— Послушай, говорят, в прошлом году здесь произошло самоубийство.

Лодочник покачал головой, словно хотел сказать: может, что-нибудь в этом роде и было, да я забыл.

— Как же ты не знаешь? Женщина тут была из «Сосно­вого домика». То ли О-Эй, то ли Эйко звали. Она еще вме­сте с продавцом лекарств покончила жизнь самоубийст­вом, — настаивал незнакомец.

Один из рыбаков внимательно прислушался к разговору и стал потихоньку разглядывать говорившего. Потом, едва сдержав возглас удивления, незаметно выскользнул наружу и опрометью кинулся в полицейский участок. Полицейский сразу же поспешил в харчевню.

— Признавайся, ты — Киси Ган! И не пытайся врать, вот свидетель! — сказал полицейский, стукнув мужчину по плечу.

— Верно, — прошептал мужчина, опустив голову. — Я и есть тот самый Киси Ган.

Киси Гана препроводили в полицию, туда же вызвали и Эйко, которая к тому времени перешла в заведение «Киёкава».

Увидев Киси Гана, Эйко остолбенела.

— Так ты, оказывается, жив? — вскрикнула она.

— Вроде бы и ты не мертвая, — усмехнулся Киси Ган.

На первом же допросе Киси Ган во всем сознался. У при­сутствовавшей при этом Эйко от возмущения кровь броси­лась в голову. Она вцепилась в Киси Гана, царапала ему лицо, пинала его ногами. И даже укусила полицейского, который пытался оторвать ее от Киси Гана.

— Не при вас будет сказано, сэнсэй, — продолжала Эйко, — но все мужчины, по-моему, бездушные животные и мошенники. И полицейский тоже, поэтому я его и укуси­ла.

Я спросил у Эйко, что ее, собственно, так вывело из себя.

— Чего же тут непонятного? — удивилась Эйко. — Киси Ган уверял, что у него очень сильное снотворное, а сам выпил обыкновенной питьевой соды! Представляете, как он меня одурачил! — Эйко так распалилась, будто все это произошло не год назад, а только вчера. — Он просто надсмеялся надо мной. Как же мне не злиться, черт подери!

С трудом подавив улыбку, я задал ей вопрос.

— Как вы можете сравнивать?! —возмутилась Эйко. — Ведь по всему получается, что я в самом деле выпила яд. Мне доктор оказывал первую помощь, и кишку в рот сова­ли. Если бы это была неправда, меня обвинили бы в мошен­ничестве. А этот негодяй Киси Ган, говорят, из участка был отправлен в отделение, а оттуда — в полицейское управле­ние. Сказали, что его в тюрьму засадят, да еще заставят штраф уплатить. Будет знать, как честных людей обманы­вать.

С сожалением взглянув на опустевшую бутылку, Эйко поднялась и, самодовольно напевая себе под нос, покинула мое жилище.