Красная лягушка

Когда я вспоминаю то лето и удивляюсь, как я мог не заметить странных событий, ежедневно происходивших прямо у меня под носом, я нахожу этому одно единственное объяснение: что исключительному просто не было места в координатах моего существования. Я прирожденный статистик, человек всепобеждающей действительности. Воспитанный в духе уважения к этой действительности, я ищу в ней рациональное объяснение всех явлений, с которыми сталкиваюсь, и это кажется мне естественным и логичным.

Но именно поэтому непредвиденное и захватило меня врасплох. Как только оно проникло в мой мир, я поспешил объяснить его, воздвигнув цепь рассуждений, действительных для всего, что составляло до тех пор круг моей повседневной жизни. Единственным недостатком этих рассуждений было их коренное несоответствие исключительному характеру явления. Ибо исключительное ускользает от логики повседневной мудрости, так же как опасность не отступает перед уловками страуса, прячущего голову в песок. Но приходит момент, когда слепота становится уже невозможной. Так, в то лето я отказался от самоуспокоения с помощью различных уловок, которые до тех пор казались мне вполне логичными, в тот день, когда листья ореха покраснели в июле, а его мелкие едва народившиеся плоды начали испускать пурпурное сияние. Но теперь я знаю, что все началось на месяц раньше — в тот день, когда Иоана играла в саду одна.

В то утро, на рассвете, я ушел рыбачить в укромный уголок, который приглядел себе на Дунае, где, сидя на стволе упавшей ивы, мог забрасывать удочку подальше, и, насколько мне помнится, не заметил, уходя, ничего особенного. После годового сидения в кабинете, заваленном палками и диаграммами, я всей душой отдался очарованию летних каникул. По реке сонно ползла баржа, над которой, высоко в прозрачном небе, кружил ястреб, солнце палило землю, и она источала сладковатые ароматы лета, а я, глядя на свое изломанное отражение в тихой воде, равнодушно следил за ленивым покачиванием поплавка. Ничто не предсказывало мне, что впереди у меня уже немного таких мирных дней.

Когда солнце поднялось довольно высоко, я свернул свою удочку и, так как не стремился к непосильному улову, с легким сердцем направился домой, раскачивая в сачке несколько крошечных серебристых существ, которых решил пожертвовать хозяйской кошке. Солнце жгло немилосердно, и я с нетерпением ждал того момента, когда растянусь на кровати в прохладе снятой мною в деревне комнатушки. Я медленно прошел вдоль плетней, тянувшихся по всему берегу, радуясь усталости, которая, как вязкая жидкость, разлилась по всему моему телу, и открыл калитку сада, выходившего к Дунаю, как и все сады Солзосу — деревеньки, которая кажется пропущенной через прокатный стан, такой узкой лентой тянутся между Дунаем и шоссе ее немногочисленные домишки.

В саду меня встретила плачущая Иоана. Моя дочь не знала ласк матери, умершей при родах, и, словно несчастье, обрушившееся тогда на нас, отметило ее на всю жизнь, с самых ранних лет проявляла необычайную зрелость. Это смуглая девочка с удлиненным лицом, окаймленным черными косами. Всегда молчаливая, она смотрит на мир задумчиво, словно взвешивая людей и события, но иногда вдруг предается приступам необычайного веселья, которые меня пугают. Она начинает прыгать, как мяч, и смеяться, на первый взгляд, без всякой причины. Доктора объяснили мне, что это своего рода «компенсация». Вообще же, обычно строгая, она движется мало, хотя, чуткая и отзывчивая, всегда готова откликнуться на просьбу, если понимает ее смысл.

Но против своих убеждений она и пальцем не шевельнет. Такие дети плачут редко. Поэтому меня испугали слезы, с которыми она встретила меня, когда в то утро я вернулся с рыбалки.

— Что случилось? — воскликнул я, бросая ведерко и сачок и кидаясь к ней, чтобы схватить ее на руки.

— Лягушка! — пробормотала она сквозь слезы. — Злая лягушка!

— Какая лягушка?

— Красная! Злая лягушка… Я хотела поиграть с ней… а она меня уколола…

И протянула мне правую руку. Ладонь и кожа пальцев были и в самом деле красные, словно обожженные крапивой.

— Где эта лягушка? — спросил я.

— Я бросила ее в яму… В наказание.

Я не стал спрашивать Иоану, в какую яму она ее выбросила, и удовольствовался тем, что, как истинный горожанин, слыхавший о существовании ядовитых лягушек, смазал ее ладонь спиртом и затем мазью. Она жаловалась на чесотку и весь день потирала свою ладонь и нежную кожу пальцев. Вечером, ложась в кровать, она свесила правую руку, явно не перенося мысли, что она может коснуться простыни или наволочки.

Несколько раз мне почудилось, что Иоана говорит во сне, но я не был уверен, что она в самом деле произнесла слова «красная лягушка». Обычно спящая без движений, как неодушевленный предмет, на этот раз она вела себя беспокойно и всю ночь крутилась в кровати.

— Что тебе приснилось? — спросил я ее утром. Но она беспечно пожала плечами: — Забыла!

Ладонь, еще красная, больше ее не беспокоила. Когда я выходил из сада, Иоана, казалось, была в обычном настроении. Поэтому я спросил ее, помнит ли она, что вчера выбросила в яму какой-то предмет.

— Да, — сказала она. — Красную лягушку.

— Куда ты ее выбросила?

Окинув взглядом грядки овощей и цветов, я вспомнил, что на днях наш хозяин и в самом деле выкопал неглубокие ямы, в которые хотел что-то посадить. Теперь ямы были зарыты. Иоана сделала несколько шагов между грядками, повернулась в одну сторону, потом в другую и неуверенно призналась: — Я не помню…

— А эта лягушка и в самом деле была красная?

— Да, — сказала Иоана. — И безногая!

Я взглянул на нее с удивлением.

— Как это безногая?

— Так. Безногая! И двигалась вот так, вот так…

Сложив ладони, она начала ритмично разнимать и складывать их снова, пытаясь передать движения странного существа.

— Глупости! — сказал я. — Не бывает безногих лягушек. Наверное, ты ее не рассмотрела…

На этот раз Иоана взглянула на меня пристально и снисходительно улыбнулась.

— Нет, рассмотрела, папочка… И даже подержала в руках. Она была красная.

И взглянула на ладонь, хранившую следы прикосновения ядовитой кожи животного. Разумеется, я был заинтригован. Но не мог же я придавать слишком большого значения замечаниям шестилетней девочки, до тех пор наверное видевшей лягушек лишь на картинках!

Однако, спешить мне было некуда и наверное поэтому я еще на минуту продолжил разговор.

— А какая у нее была кожа? — спросил я несколько насмешливо.

Дочь ответила сразу же, не раздумывая: — Гладкая. Как красный мячик.

Окончательно убедившись в своих предположениях, я весело рассмеялся и перевел разговор. Мне не впервые было сталкиваться с силой детского воображения.

Я вспомнил, как в последний день рождения Иоаны неожиданно вошел в ее комнату и увидел множество малышей, столпившихся вокруг перевернутого стула.

— Тш-ш-ш… — шепнула мне Иоана, повернув ко мне личико, преображенное страхом. — Ты его разбудишь!

Стул оказался заснувшим львом…

Примерно такой же породы должна быть и красная лягушка, решил я, и, взяв дочку за руку, отправился с ней на прогулку. Мы шли, как двое взрослых, лишь изредка перекидываясь парой слов и спокойно любуясь окрестностями, потому что Иоана чувствует, когда мне не хочется отвечать на ее бесконечные вопросы, и умеет молчать. Мы прокатились по Дунаю на лодке, выкупались и вернулись домой. День прошел без особых инцидентов.

Но назавтра я стал свидетелем событий, которые заставили меня задуматься. Я взял книгу и уселся с ней под кроной ореха, росшего в углу сада; Иоана играла в прятки с малышами хозяйки и соседскими ребятишками. В мирной атмосфере каникул их крики и смех не мешали мне, а напротив, казались тоже мирными и спокойными, и наверное я задремал с книгой на коленях. Открыв глаза, я увидел, что, всем телом прижавшись к стволу ореха, Иоана «дежурит». Она спрятала лицо в согнутую левую руку, в то время как правая свисала у нее вдоль тела, ладонью наружу. Я помню, что заметил красноту кожи и удивился тому, как долго не проходит раздражение, на которое она, к счастью, больше не жаловалась.

— Готово? — крикнула Иоана, не поднимая головы.

Она подождала еще секунду и, не получая ответа от товарищей по игре, не желавших выдавать свои убежища, повернулась к ореху спиной. И тут, к своему великому удивлению, я услышал: — Мариоара! За ивой возле забора. Раз, два, три… Гицэ! За свинарником! Раз, два, три… Василе! На яблоне! Раз, два, три.

И так, по порядку, она назвала все укромные уголки, в которых прятались дети. Один за другим они выходили теперь из своих убежищ и приближались к нам, поглядывая на Иоану из-под опущенных ресниц. Я понял, что они стесняются меня, но что, если бы меня здесь не было, они разоблачили бы мою дочь, которая, несомненно, «дежурила» нечестно. Я уткнулся в книгу, притворяясь, что ничего не заметил. Иоана была оживлена, весела и горда, она обнаружила все убежища, даже не начав искать ребятишек.

— Чья очередь дежурить? — спросила она, но ей никто не ответил.

Переминаясь с ноги на ногу, все смотрели на нее недружелюбно.

— Я больше не играю, — осмелился наконец Гицэ, маленький плотный мальчуган.

И, решительно шмыгнув носом, он повернулся на пятках и направился к воротам.

— Я тоже, — сказала Мариоара.

Разочарованная, Иоана смотрела на них с таким видом, словно ничего не понимала, и это огорчило меня больше всего.

— Почему? — крикнула она. — Ведь еще рано!

Но дети все так же молча и медленно удалялись.

Потом вдруг кинулись бежать, и вскоре их голоса послышались по другую сторону плетня.

Я был огорчен и сердит. Ведь я относился к своей дочери с полным доверием! А тут был не просто обман: она еще и притворялась, что не видит, что он всеми обнаружен. Мне не хотелось вмешиваться в игру детей, но было просто необходимо кое-что выяснить. Наверное, мой голос слегка дрожал, когда я спросил: — Почему ты это сделала?

Девочка повернулась ко мне; на ее лице было написано горькое разочарование.

— Да что я сделала? Почему они обиделись?

— Значит, ты поняла, что они обиделись…

— Да. Но почему? Ведь я не сделала ничего плохого.

Я помолчал. Потом протянул руку: — Иоана! Иди-ка сюда! Вот так. Посмотри мне в глаза.

Она стойко выдержала мой взгляд, потом, покраснев, поднесла палец к губам.

— Как? Ты думаешь, что… И они тоже?..

Иоана так хорошо притворялась, что, не будь я свидетелем игры, я мог бы поклясться, что ее обвинили напрасно. Глаза девочки наполнились слезами. Я почувствовал, что она напряглась и вся кровь отхлынула у нее от лица.

— Как им не стыдно! — воскликнула она. — Просто они рассердились, что я нашла их так быстро.

Хотя мне было не легко, я решил сдержаться и заговорил спокойно и раздельно: — Они рассердились не потому, что ты их нашла.

Они рассердились, потому что ты подглядывала и увидела, где они спрятались.

— Неправда!

— Нет? Тогда откуда же ты знала, где спрятался каждый?

И тут я увидел, что она сбита с толку. Как это ни странно, у меня было полное впечатление, что она и сама впервые задумалась о том, как смогла найти их так быстро.

— Не знаю, — шепнула она. — Но я знала. Я повернулась и знала.

Больше я ничего не мог из нее выжать. Она ни за что не хотела признать свою явную вину и тем более — признаться в ней перед товарищами по игре. То, что представлялось сначала всего лишь детской ошибкой, оказалось свидетельством дурного характера, и мне пришлось наказать ее, не разрешив на следующий день пойти со мной на прогулку. Для Иоаны этого наказания было достаточно. Но, так как дети ссорятся и мирятся по каким-то своим, непонятным нам законам, вернувшись, я застал ее играющей с теми самыми малышами, у которых, как мне казалось, она должна была просить прощения. Может быть, она это сделала? Казалось, они на нее совсем не сердятся, но меня это событие глубоко взволновало, поколебав мою веру в собственного ребенка.

Последовали спокойные дни. Я не замечал ничего нового, кроме того странного факта, что на небольшом клочке сада трава и листья одуванчиков изменили цвет.

Возле них растительность была зеленой, но на пространстве в пол квадратного метра, точнее, в середине круга радиусом в полметра, трава и листья покраснели.

Вероятно, я не обратил бы на это внимания, если бы меня не поразил необычный характер этой красноты.

Я помню, что спросил хозяина, не вылил ли он туда ведро краски, но он тоже казался удивленным. У меня нет другого слова, кроме «красного» для того цвета, который приобрели листья и трава сада, хотя я знаю, что это было не совсем то, что мы считаем красным.

Ни один из знакомых мне оттенков этого цвета не соответствовали оттенку, появившемуся в саду. Поймете ли вы больше, узнав, что этот красный цвет содержал еще по крайней мере три цвета, совершенно неразличимые в гамме красного? Белый, черный и еще какой-то неопределенный, может быть фиолетовый… Целое же было красным и не было им… Я решил, что какой-нибудь ребенок пролил там бутылочку чернил, которые, смешавшись с землей и затронув хлорофилл, произвели необычайную комбинацию красок. И, не желая больше ломать себе голову, ушел на рыбалку.

По возвращении я нашел Иоану лежащей возле красного пятна, по которому она водила ладонью, словно бы ласково его поглаживая. Погруженная в свою непонятную игру, она меня не увидела, и я некоторое время смотрел на нее, с удивлением замечая на ее лице выражение нежной задумчивости.

— Что ты там делаешь? — спросил я, не повышая голоса, чтобы не испугать девочку.

Но она вздрогнула и быстро убрала руку.

— Знаешь? Может быть, она была и не плохая… — сказала она.

— Кто?

Иоана повернулась к красному пятну и едва слышно шепнула: — Лягушка…

Лишь тут я заметил связь между оттенками и с неприятным чувством, которое, однако, не попытался определить, спросил: — Ты хочешь сказать, что здесь… выбросила ее?

— Может быть, это была заколдованная девушка, — проговорила она тоненьким голоском, в котором звучало бесконечное раскаяние. Когда я взяла ее в руки, она испугалась и попробовала защищаться…

— Но ведь ты искала то место, и не нашла…

— Нет…

— А теперь… только потому, что трава покраснела?

Она повернула ко мне свое полное отчаяния личико, и я увидел, что ее губы дрожат.

— Наверное, я поступила плохо…

Было ясно, что эти каникулы получились неудачными: что-то взволновало мою девочку, и она потеряла свое равновесие, которым я так восхищался.

— Ты маленькая и глупенькая, — сказал я, нагибаясь и поднимая ее с земли. — А в доказательство этого, погляди, сейчас мы раскопаем здесь землю и не найдем никакой лягушки!

Она ужом выскользнула из моих рук и кинулась к сараю, в котором, как она знала, хранились инструменты. Следя за ней взглядом, я спросил себя, что заставило меня сделать это неожиданное предложение и понял, что почувствовал потребность проверить рассказ о красной лягушке. «Вот ведь как человек глупеет», — подумал я неуверенно. И, взяв из рук Иоаны лопату, принялся за дело. Разумеется, я ничего не нашел, но в самой обычной, черной земле корни растений были красными.

— Видела? — спросил я Иоану, зарывая яму. — Давай-ка вымоем руки и выбросим из головы заколдованных лягушек!

Она молча подняла одуванчик, который я не посадил, как сделал это с другими цветами и с побегами травы.

От корня и до цветка он был весь красный. Когда мы вошли в дом, Иоана поставила одуванчик в стакан с водой и поместила на табуретке возле своей кровати.

Ни за обедом, ни после мы больше не говорили о закопанной лягушке, но я несколько раз заметил, что она смотрит на цветок с каким-то боязливым любопытством. Я знал, что герои ее любимых сказок жили после своей смерти в растениях, выросших на их могиле, и не сомневался, что она ждет какого-нибудь знака превращения лягушки в одуванчик, что стоял в стакане на табуретке. Но чтобы не волновать ее напрасно, я больше ничего ей не говорил и делал вид, что не понимаю ее взглядов.

В ту ночь мне приснился странный сон. Вероятно, я заснул, думая об иоаниных сказках, потому что вдруг увидел, что из ладони Иоаны вылетают красные лучи, которые колеблются и дрожат в воздухе. Они вырывались неожиданно и вдруг опадали, словно испуганные своим собственным порывом, чтобы затем снова подняться в бессильном всплеске. И вдруг я увидел, что из цветка одуванчика вылетают, поднимаясь и спускаясь в той же неверной игре, такие же красные вспышки. Сила их потока постепенно возрастала, лучи направились друг к другу и, как светящиеся пальцы, встретились, образовав две половины сверкающего моста. И соединились.

Я помню странное ощущение, которое испытал, увидев невесомый мост, связавший, во тьме комнаты, ладонь Иоаны с цветком, стоявшим в стакане. Насколько я помню, это было не просто удивление, но смутное ощущение открытия какой-то аномалии, которая, как это ни странно, не рождала во мне ужаса. Я удивлялся тому, что видел, но понимал, что это воздействие сказок, о которых я думал перед сном, и — не знаю, как это выразить — мне хотелось помочь этому хрупкому светящемуся мостику, выгибающемуся, как крошечная радуга, под низким потолком. Может быть, это покажется странным, но я не чувствовал страха, а напротив, испытывал огорчение от того, что не могу участвовать в этом чудесном общении, и вполне сознательное восхищение.

Утром, проснувшись, Иоана попросила у меня «что-то белое, которое едят». Но дети часто так странно выражают свои желания, и я не обратил на это внимание.

Через некоторое время, немного додумав, она уточнила, что ей нужен кусочек сахару.

— Подожди, выпей сначала молока, — сказал я.

— Но это не для меня! — возразила она. — Я хочу дать его одуванчику, в воду…

Вы скажете, что я полностью лишен воображения, но я не нашел никакой связи между ее словами и своим сном или тем, что я все еще считал сном этой ночи. К тому же, ведь это был мой сон, и слова Иоаны не могли иметь к нему никакого отношения.

— Откуда ты взяла, что ему нужен сахар? — удовольствовался я вопросом, и даже не заметил, что она ответила мне так же, как тогда, когда я спросил, откуда она знает, куда спрятались дети: — Так… Я посмотрела на него и знала!..

Зона красных растений между тем становилась все шире, и наш хозяин обратил мое внимание на то, что даже белые цветы табака стали пурпурными. Когда они раскрылись вечером, мне показалось, что они блестят и испускают бледный красный свет. Может быть, из-за его необычного оттенка, этот красный цвет никогда не казался мне ужасным и не напоминал, например, кровь. Как и в моем сне, в нем было скорее что-то от феерии с ее необычайной, чрезмерной красотой. Феерическими казались раскаленные цветы, окруженные красными листьями на красных стеблях, выросших на ковре красной травы. Феерическими и волнующими.

Рыбак, у которого мы поселились, шепнул мне, что дело нечисто, и мне пришлось с ним согласиться. Мы говорили шепотом, как говорят в местах, внушающих людям страх или уважение. И вдруг что-то мягко прошелестело над нашими головами. Иоана вскрикнула.

— Летучая мышь, — сказал хозяин.

И я с удивлением увидел, что Иоана подняла правую ладонь движением, которые мы делаем, когда хотим проверить, идет ли дождь, и самым естественным образом заявила: — Нет, дядя. Три летучих мыши!

Хозяин снисходительно рассмеялся, но я — впервые до покраснения ореха — понял, что происходит что-то неладное. Я быстро вошел в дом и внимательно ощупал ладонь своей дочери. Температура ладони была, как и у другой, нормальная. Но ее цвет был точно таким, каким я только что любовался в саду.

Я погасил свет.

— Угадай, сколько здесь пальцев? — спросил я глухим голосом и, загнув мизинец, показал ей руку.

Я почувствовал, что она тоже поднимает правую руку, поворачивая ее ко мне ладонью. Голос Иоаны прозвучал естественно и спокойно: — Четыре.

Задрожав, я несколько раз повторил опыт, но мои попытки лишь подтвердили то, что я уже подозревал: Иоана видела ладонью правой руки.

— Это что, новая игра? — спросила она немного погодя. — Откуда ты ее знаешь?

— Да, новая… — пробормотал я.

Скоро я убедился, что она видит и сквозь предметы, но только в том случае, если они сделаны из органических веществ. Так, она видела сквозь деревянную стенку кровати, сквозь кожу туфель, но не могла разглядеть хлеб, находящийся в жестяной коробке. И все время, пока длились мои опыты, я чувствовал странное красное свечение одуванчика в стакане на табуретке, словно чье-то молчаливое и внимательное присутствие.

Нечего и говорить о том, как я был взволнован. Я не мог спать, и мне не с кем было посоветоваться. Что-то происходило, но я ничего не понимал и, пытаясь все же сделать это, возвращался к наивным объяснениям сказок Иоаны. Мне хотелось уверить себя, что я обманулся, но поверить в это мне не удалось. Что-то несомненно случилось, но я не знал, что именно, и не мог ничего предпринять. Наконец, утомленный, я заснул на рассвете.

Выйдя утром из дому, я обнаружил, что орех покраснел, — весь, от ствола до едва округлившихся плодов.

Растительность на половине садового пространства изменила свой цвет, и хозяин выкопал из земли корни петрушки и сельдерея, напоминавшие морковь и свеклу, которые он боялся есть. Если до тех пор странности нашего сада привлекали лишь детей и вызывали комментарии старух, на этот раз вмешались власти. В саду появились люди из сельсовета, потом из района и из области. Приехали репортеры центральных газет и, в одно прекрасное утро, человечек, который представился нам как профессор Корня из Института биологии при Академии наук. То, что газеты называли «Событиями в Солзосу», вступило, с точки зрения восприятия и интерпретации фактов, в новую фазу.

На этот раз я хотел все узнать. Мое беспокойство по поводу Иоаны уже не могло довольствоваться половинными объяснениями. Я сказал это профессору, который поселился поблизости от нашего дома и в первый же вечер подвел итоги событий.

— Мы должны поверить, что Иоана и в самом деле что-то видела, что она держала это что-то в руке, которая благодаря этому приобрела таинственные свойства — непонятные, если соотнести их со свойствами известного нам животного мира. Хорошо… Но что же это было? Живое существо? Или предмет? Трудно сказать. Для этого мы должны были бы восстановить красную лягушку, что представляется маловероятным. Но попытаемся. Ведь если мы не знаем природы этой лягушки, нам известны результаты ее пребывания в саду. Прежде всего, это передача красного цвета.

Затем наделение органической материи необычайной чувствительностью. Ладонь Иоаны стала настолько чувствительной, что начала видеть. А красные растения? Какие новые свойства им были переданы? Вот что мы должны установить прежде всего.

Я следил за ним и поражался полному равновесию между заурядной внешностью этого человека и банальной ясностью его мыслей. Профессор был низенький, худой и лысый. Только его брови могли бы привлечь внимание, хотя не думаю, что человеческая ценность может измеряться количеством волосяной материи, нависающей над глазами. Невзрачный профессор ничем не напоминал импозантного ученого, каким я его себе представлял, и я пожалел, что бухарестцы послали в Солзосу какого-то третьестепенного исследователя. В тот вечер я довольно-таки скептически прореагировал на подведенный им итог, и заметил, что ровно столько же могла бы сказать и Иоана. Он неожиданно весело засмеялся, и заявил, что, едва увидев мою дочь, уже не сомневался в ее умственных способностях.

Я не соблаговолил уловить здесь скрытый намек на мои собственные способности, и мы расстались довольно холодно.

На следующий день, в то время как группа рабочих с лопатами переворачивала весь сад, пытаясь отыскать следы красной лягушки, профессор снова разговорился с Иоаной.

— Как поживает наш одуванчик? — были его первые слова и, признаюсь, меня растрогало, что он так внимателен к девочке.

Но в тот же момент я с неудовольствием вспомнил, как вчера вечером он оценил мои умственные способности.

— Он грустит, — ответила Иоана, не ошибаясь в значении его слов, как это сделал я, и глядя на цветок, стоявший в стакане.

Как бы это ни казалось странным, Корня в самом деле говорил об одуванчике. Лишь теперь я понял, что он не забыл сон, который я ему рассказал в ответ на его просьбу не упустить ни одной детали, связанной с волнующими нас событиями. «Какого черта, — подумал я, — уж не думает ли он и в самом деле…» — Откуда ты знаешь? — спросил он, и, к моему величайшему удивлению, Иоана прошептала: — Он сказал мне сегодня ночью…

— Это другое дело, — согласился Корня. — В одной сказке, которую я очень любил, стоило цветку три раза перекувырнуться через голову, и он превращался в человека…

— Я знаю, — сказала Иоана. — Но одуванчик не кувыркался через голову. Он пришел в темноте…

— Ты хочешь сказать, когда ты спала? Вошел в твой сон?

— Нет, — сказала Иоана. — Я не спала. Я лежала в кровати, но не спала.

— Это трудно — вспомнить точно, когда ты спала и когда нет, сентенциозно произнес Корня, покачивая лысиной.

— Да, но я знаю. Только когда я не сплю, я вижу огненный мост.

Я вздрогнул и постарался убедить себя, что ослышался. Но я услышал правильно. Спокойная и серьезная, как всегда, Иоана доказывала мне, что это был не сон.

Сам того не заметив, я проснулся и на грани сновидения и действительности принял за сон то, что происходило у меня под носом. Все оказалось еще более волнующим, чем я думал…

— Может быть, этот мост тянется от твоей ладони к цветку и тогда, когда ты спишь…

Иоана с минуту помолчала, взвешивая про себя этот новый аргумент. Потом спокойно заметила: — Может быть, но тогда я его не вижу.

— Ты права, — засмеялся Корня. — Ты умная девочка, и мне нравится с тобой разговаривать. Итак, ты не спала… Он пришел в темноте…

— Нет, я не так сказала, — запуталась Иоана. — Это не он пришел. Пришел свет, сделал мостик и тогда…

— Понял, — подсказал ей Корня. — Когда делается мостик, ты начинаешь его слышать. А иначе совсем не слышишь?

— Нет. Но знаешь… — голос Иоаны стал таким тихим, что я едва различил ее слова: — Я слышу ладонью…

Она смотрела на него со страхом, ожидая, что ей не поверят. Да пожалуй, я и сам бы ей не поверил. Но Корня взял ее правую руку, повернул вверх ладонью и сказал естественно, без тени иронии: — Разумеется.

После чего вытащил лупу и, наклонившись, начал рассматривать красную, словно вымазанную краской, ладонь.

— Одно мне не ясно, — сказал он, продолжая свои наблюдения. — Как он говорит, одуванчик? Так, как говорим мы, пользуясь словами?

На личике Иоаны отразилось усилие — усилие ее ума, подыскивающего подходящий ответ.

— Я… не думаю… Нет, это не слова… Просто так, нечаянно, я вдруг… знаю! — Она на минуту остановилась и широко раскрыла глаза. — Разве это возможно? — спросила она со страхом, словно напуганная своим открытием.

— Возможно, — успокоил ее Корня. — Я так и думал… Но что он тебе сказал?

— Что хочет подружиться со мной. И просил меня не оставлять его, не давать ему умереть…

— Хорошо, мы посадим его в землю и будем ухаживать за ним, как следует. А еще что он сказал?

— Ничего, — ответила Иоана. — Больше ничего. Он очень боялся…

— А ты, ты с ним совсем не разговаривала?

— Я сказала, что не оставлю его, что возьму его с собой домой, в Бухарест…

Глаза Корни вдруг блеснули из-под густых щеток бровей. Мне показалось, что его брови вздыбились и выгнулись, как маленькие ежата, пытаясь спрятать блеск глаз.

— И он тебя понимает?… Отвечает тебе?

— Конечно, — сказала Иоана. — Мы ведь друзья.

Корня глубоко вздохнул и на мгновение закрыл глаза. Я не стал вмешиваться в детский разговор, который он завел с Иоаной, поняв, что он хочет подружиться с ней и завоевать ее доверие. Даже допуская реальность существования огненного моста, невозможно было представить себе диалог между нею и цветком, и я не сомневался, что профессору это известно лучше, чем мне. Я знал, что у него есть сын, и понял, что он научился обезьянничать, подражая детскому мышлению — что мне, впрочем, всегда было неприятно. Может быть, я не вмешался и потому, что ни на минуту не верил, что он может полагаться на измышления шестилетней девочки, хотя он и проявил к ним совершенно неуместный интерес, а возможно, как раз поэтому.

Между тем рабочие разрывали наш огород. Им помогал сам хозяин, который хотел как можно скорее «очистить» его, тем более, что решил не дотрагиваться до «испорченных» овощей. Люди работали до самого вечера, но как и я — не нашли и следов красной лягушки. Зато сад был весь разворочен, как поле боя, и Иоана с замиранием сердца смотрела на красные цветы, вывернутые из земли, раздавленные и растоптанные сапогами. Поэтому она с удовольствием помогала Корне, который поднимал с земли и высаживал в горшки экземпляры красных цветов и растений. Разумеется, она не забыла и об одуванчике из стакана, и своими руками пересадила его в самый красивый горшочек.

Наконец рабочие вместе с профессором ушли, и сад погрузился в молчание, не нарушаемое даже голосами птиц. Тьма скрыла развороченную землю, а звезды сияли, крупные и далекие, в таком количестве, которого мы никогда не видели из окна своего высотного дома в Бухаресте. Вместе с их сиянием увеличивалось и красное пламя ореха.

Представьте себе дерево с рубиновыми фруктами, которое волновало ваше детское воображение, и вы поймете то чувство, с которым на него смотрела не одна Иоана. Сидя довольно далеко друг от друга, мы отдались его волшебному очарованию и оба молчали. Меня снова удивило то, что преображенный орех, похожий на персонаж сказочной феерии, не внушал мне ни страха, ни беспокойства. Я еще долго просидел бы так, не отрывая глаз от его вспышек, без мыслей и без желаний, если бы кто-то не подошел к нам, нарушив очарование. Я с неудовольствием узнал профессора.

— Красиво, не правда ли? — спросил я, чтобы наше молчание не открыло ему нежелательность его присутствия.

Но Корня не собирался отдавать должное моей вежливости. Он сразу же уселся возле Иоаны, спокойно сидевшей на стульчике, сложив руки на коленях, и я увидел, что он протягивает руку, берет ее правую ладонь и поворачивает ее кверху. Теперь казалось, что Иоана просит милостыню. Ждет, что кто-то положит ей в открытую ладонь монетку.

— Иоана, сядь как следует, — запротестовал я, но Корня уже положил на ее ладонь руку.

— Нет, подожди. Сиди так!

Я уже собирался сказать ему пару теплых слов, потому что этого еще не хватало — чтоб он учил меня, как вести себя с дочерью! — но слова застыли у меня на устах. Если до сих пор крошечные орехи испускали равномерный свет, собираясь в пламенеющую массу, теперь — словно кто-то вдруг открыл бесчисленные краники — что-то вроде потока искр, брызнуло из едва наметившихся орешков. Я мог бы поклясться, что у меня на глазах повернули ключ каких-то необыкновенных фонтанов, чьи струи забили сильнее в пурпурном сиянии рефлекторов. Это было совершенно невероятное зрелище, увеличивавшее и дававшее крупным планом то, что мне показалось сном в ту ночь, когда такие же лучи вылетели из цветка одуванчика. Я замер и впился пальцами в деревянную ручку стула. Затем, повернувшись к Иоане, я, как и ожидал, увидел, что крошечные красные искры вылетают и из ее ладони. Если бы я испугался, я тут же прекратил бы этот спектакль, но феерическое зрелище снова вызвало во мне лишь недоверчивое удивление, странную экзальтацию и горькое чувство исключенности из этого непонятного единения между Иоаной и светящимся деревом.

Огромный пурпурный фонтан устремил в небо мощную струю, в которой я различал брызги, вылетающие из каждого ореха, с минуту дрожал в высочайшем напряжении, и вдруг, описав кривую линию, обрушил свой сверкающий поток в ладонь Иоаны. Я вскрикнул, испугавшись, что пылающая масса раздавит ее, но моя дочь приняла этот поток лучей не дрогнув и, при странном свете «холодной печи», напоминающем какие-то неописуемые сумерки, я увидел ее лицо, на котором застыла улыбка экстаза. Ее ноздри дрожали, а на полуоткрытых губах застыла вдохновенная улыбка.

— Он говорит с тобой? — шепнул Корня.

И я слишком поздно понял, что он предвидел эту «встречу». Иоана с мгновение помолчала и вдруг заговорила быстро, задыхаясь, словно торопясь передавать сообщение по мере того, как его принимала: — Боль… ох, боль! Зачем? Сад… все разрыто, убито…

Я не верил своим ушам, хотя передо мной было лишь подтверждение того факта, что профессор не играл с Иоаной утром, когда просил ее сказать, что сообщил ей одуванчик. Я еще не мог, не хотел верить, но сам поток красных лучей был спектаклем совершенно неправдоподобным, и я понимал, что верю в него только потому, что он сверкает здесь, на моих глазах. Если бы мне об этом рассказали, если бы кто-нибудь другой увидел ореховое дерево, превратившееся в огромный светящийся фонтан, я ни за что бы ему не поверил.

— Что случилось? — спрашивал теперь Корня. — Кто такая была красная лягушка?

Застыв на месте, я следил за огненным дождем. Иоана взволнованно порывалась на стуле и ее слова мучительно застывали на губах.

— Это трудно… не могу… не понимаю… Я не могу сказать…

— Скажи, как понимаешь, — подбодрял ее Корня, проявляя прямо-таки неправдоподобное терпение.

— Все — едино… трава, камень и человек… У них нет людей. Только деревья, большие деревья… с красными листьями, с мыслями в плодах, их мысли — в плодах, потому что они красные. У зеленых плодов нет мыслей, только у красных…

— Где это у них?

— Далеко, далеко… где все деревья красные. Им давно хотелось прийти, но они не могут двигаться, не могут ходить. Стоят и думают. Много, много мыслей… И вот пришла лягушка, и мы все испортили… и… ох, какая боль!

— Как она пришла?

— Не знаю, это трудно… Палка из красного огня. Ее ничто не остановит… За нее умерли деревья, много, много деревьев… чтобы отдать ей свою силу. Они сказали, что умирают, чтобы дойти до нас… А мы все испортили…

— А лягушка? Что это была за лягушка?

— Это была не лягушка, а палка. Сила палки… Они думают, красные плоды… На земле палка собралась в комочек. Вся сила деревьев была в ней, как в красном кулаке. Кулак мыслей…

— Но зачем? Зачем они ее послали?

— Чтобы знать… чтобы мы знали… Красные деревья думают. Чтобы думать вместе…

— Нет, это было не напрасно! Скажи ему, что это было не напрасно! Мы будем изучать красные деревья и плоды. Мы узнаем! Мы тоже знаем, что все едино, и если нужно, мы сделаем красными несколько деревьев земли… Чтобы думать вместе. А его мы будем охранять. Пусть он не боится!

— Исследуйте, узнавайте! Он умрет зимой. Листья и плоды у него опадут, и на следующий год снова будут зеленые листья и глупые зеленые плоды. Сила уходит, меняется… У нас не так, как у них.

— Скажи ему так, — снова начал профессор, но Иоана, измученная, свернулась на стуле калачиком.

— Я больше не могу…

Механическим жестом она повернула к себе ладонь, прижав ее к колену, и мне показалось, что она захлопывает книгу. Светящийся фонтан вдруг исчез. Пурпурная струя еще некоторое время дрожала в небе, уменьшаясь с болезненным трепетом, и только орехи сохраняли свой рубиновый ореол.

Мы с Корней одновременно повернулись к Иоане.

— Я слишком утомил тебя? — спросил он в то время, как я брал ее на руки.

— Я хочу спать, — прошептала Иоана, опуская голову мне на плечо. И прежде, чем я донес ее до кровати, она заснула.

— Не следует чрезмерно утомлять ее, — сказал мне Корня так, словно это я ее утомлял. — Есть у нее перчатки?

— Что?

Я взглянул на него пораженный. Впрочем, все происшедшее было настолько невероятным, что я и сам не понимал, чему я еще удивляюсь. Все же мой ответ прозвучал так, словно он был обращен к сумасшедшему.

— Ведь сейчас лето, — сказал я мягко и осторожно.

— Что ей делать с перчатками?

— В самом деле, — согласился он. — Тогда оберните ей правую руку платком или шарфом, чем угодно… Понимаете, она должна отдохнуть.

На этот раз я его понял.

— Вы думаете, что и во сне одуванчик…?

— Не знаю. Может быть, даже орех, через окно… А сейчас Иоана должна спать.

Я вернулся в комнату, в которой на табуретке светился одуванчик. Вспомнив, что лучи проникают через органическую материю, я обернул руку Иоаны кусочком фольги от плитки шоколада и сверху обвязал бечевкой. Корня все еще не ушел. Мы встретились в сенях.

— Что вы об этом скажете? — ограничился он вопросом, хотя, как я чувствовал, испытывал потребность говорить, чтобы внести порядок в свои собственные мысли. Впрочем, не ожидая моего ответа, он тут же начал: Деревья, которые думают! Мир мыслящих деревьев! Почему бы и нет? В наших растениях заложены крошечные проводники, превращающие свет в электрическую энергию, употребляемую растительными клетками для производства протеинов, необходимых для их развития. Деревья с красными листьями — более развитые. В их структуре содержатся более совершенные лаборатории, типа лабораторий человеческой клетки. Вы знаете, что прилив нервной энергии образуется лишь в результате обмена ионов потасия и соды сквозь мембрану нейронов. Совершенно ясно, что в определенных условиях среди клеток мыслящих деревьев могли развиться и нервные клетки. Может быть, другого типа, чем те, что составляют субстанцию нашей вегетативной нервной системы, но любые клетки, составляющие систему, в состоянии улавливать информацию, приходящую извне, и передавать ее центру, который, на этом основании, может принимать решения. Вы заметили, что только цветы и плоды испускают пурпурный свет?.. Может быть, орех превратился в существо с множеством черепов или в колонию индивидов. Интересно, есть ли в мире мыслящих деревьев времена года? Может ли быть, что сознательная жизнь развивается у них от весны до осени и умирает зимой? Но это исключает хранение воспоминаний… Хотя почему? Дерево ведь остается. Ствол и корни, в которых запечатлеваются знания, совершенствующиеся от поколения к поколению, представляют собой склады коллективной памяти. Но если даже времена года там и существуют, мы не знаем, сколько времени они продолжаются… Если допустить, что наш орех существо с множеством черепов, представьте себе, как сложны его мыслительные процессы в сравнении с тем, что происходит в нашем черепе. Если же это колония индивидов, какой совершенный строй должен был там возникнуть! Вы скажете, что он не может двигаться?… Но с энергией, которую он умеет сосредоточивать и передавать вовне, он может сделать чудеса! Вы забыли, что мыслящие леса умудрились послать ее на Землю — ведь не будете же вы отрицать, что «красная палка» — это колоссальный сгусток энергии… Да еще энергии, способной с помощью излучения передавать свои свойства… Как это глупо, что мы разрыли сад! Но кто мог об этом догадаться? Энергия, вытекшая в землю, перешла в растения, преобразовалась, деградировала, истощилась… Вы думаете о растениях, высаженных в горшки? Ерунда! На сколько, по вашему, хватит их энергии? Нет, дорогой, мы сделали огромную, невероятную глупость… А новую связь можно установить только с помощью Иоаны… которую мы обязаны щадить… Ведь эффекты облучения неизвестны. Какой нынче месяц?

Он вдруг резко остановился и хмуро взглянул на меня.

— Я… июль! — пробормотал я.

— Всего два месяца! С чего же мне начать? — крикнул он в отчаянии и, взмахнув руками, бросился прочь, даже не попрощавшись со мной.

Я попробовал собраться с мыслями, но сразу же после ухода Корни передо мной вырос репортер, прибывший для того, чтобы поговорить с профессором.

Ему сказали, что Корню можно найти у меня. Я объяснил ему, что профессор только что ушел, и удивился, что они не встретились. Впрочем, я не стал бы упоминать обо всем этом, если бы, к своему удивлению, не узнал от репортера, что человечек, которого я считал таким незначительным, был знаменитостью в области биологии, автором множества основополагающих трудов и членом не знаю скольких заграничных академий.

Оставшись один, я задержался в сенях, невольно глядя на дерево с рубиновыми орехами. Я был взволнован открытием неизвестного мира, отправившего посла на нашу старую Землю, и с волнением думал о том, что если раньше я даже не подозревал о возможности такого фантастического объяснения всех этих явлений, то теперь, напротив, ничто не может показаться мне невозможным. Если бы мне сказали, что леса сдвинулись с места и уходят с Карпат, я бы поверил и этому. Я переступил грань повседневного и там, на огромной территории непредвиденного, рисковал стать жертвой любых измышлений. Ничто больше не казалось мне достоверным, в то время как Корня был взволнован не столько самим фактом, сколько ошибкой, которую он совершил, приказав разрыть сад, и ее последствиями, с которыми, не знаю почему, он связывал и меня, словно он со мной посоветовался. Поразительное открытие мыслящего цветка застало его вооруженным всевозможными объяснениями и гипотезами, в то время как у меня было такое ощущение, что земля ускользает у меня из-под ног…

Неведомый мир с другой планеты протянул к нам руку, а мы не сумели пойти к нему навстречу и уничтожили может быть единственную возможность узнать кое-что о жизни мыслящих деревьев с красными листьями. Мысли деревьев… Я произносил эти слова, и они казались мне естественными. На каком свете я находился? А если бы опыт удался? Если бы не одно-два дерева, а все наши леса начали думать? Если бы мы обнаружили в их плодах мысли, близкие к нашим, если бы они оказались способными понять нас, помочь нам проникнуть в неведомые и неподозреваемые тайны?

Мы вырубаем леса и используем дерево. Как статистик, я прекрасно знал место лесной промышленности в нашей экономике. А если бы все изменилось, смогли бы мы эксплуатировать леса дальше? Дело не только в том, что они воспротивились бы этому, но и в том, что мы больше не могли бы видеть в них источник сырья, а видели бы… Я не находил другого слова, кроме ближних. Видели бы ближних! Наши друзья деревья… Может быть, это к лучшему, что все случилось именно так. Меня так пугали выводы, к которым я пришел бы, доведя свои мысли до конца, что я предпочел перейти к другой теме — к сожалению, тоже тревожной — к Иоане.

«Результаты облучения неизвестны», — сказал Корня, и его слова не выходили у меня из головы. Странно было, что родительский инстинкт совсем не тревожил меня до тех пор, пока я не услышал от него слов, которые так меня взволновали. Таинственный мост из лучей не вызвал во мне ощущения опасности, так же как и сияющий фонтан ореха, и понадобились его слова для того, чтобы другими глазами взглянуть на крошечную ладонь, отмеченную странным красным цветом, который позволял Иоане понимать растения и видеть сквозь предметы. Казалось, это невинное, ни в коем случае не опасное свойство… Но кто знал, к каким результатам может привести со временем эта необычная пигментация, кто мог уверить меня, что она не повлечет за собой вторичных явлений, которые могут быть опасными?.. Что же касается прилива световой энергии, которую впитала ладонь Иоаны, мог ли хоть кто-нибудь сказать мне наверное, что она не опасна для жизни? Даже Корня был осторожным. Имел ли я право подвергнуть испытанию жизнь Иоаны в неясной надежде, что шестилетняя девочка поможет биологам получить некоторые данные об организации живой материи на неизвестной далекой планете? Пример ученого, который с полным сознанием жертвует своей жизнью для открытия тайн природы, был совсем некстати, когда речь шла о ребенке, неспособном даже понять значение опыта, которому его подвергают. Чем больше я думал, тем более ужасными казались мне опасности, которые подстерегали моего ребенка, и тем более беспокоила меня моя безответственность, которая выразилась в том, что я не вмешался своевременно и не прекратил странных опытов.

В эту ночь я почти не спал, и на следующее утро сообщил Корне, что решительно возражаю против продолжения опытов при помощи Иоаны. К моему удивлению; он не стал спорить, а напротив, сообщил, что попросил назначить медицинскую экспертизу и ждет приезда врачей из Бухареста и Клужа. Он и сам не хотел продолжать «переговоры» с красным орехом, если врачи заявят, что его лучи могут оказать отрицательное влияние на хрупкий организм Иоаны. Успокоившись, я взглянул на него другими глазами и понял, что он тоже взволнован.

На протяжении следующих дней он развернул напряженную работу, превратив дома Солзосу в подлинные лаборатории. Группы специалистов то и дело прибывали в село, привозя множество самых необычных аппаратов для анализа образцов земли, листьев и красных цветов. К сожалению, несмотря на то, что о них очень заботились, растения, высаженные в горшки, засохли одно за другим, не исключая и одуванчика Иоаны. Один только орех еще гордо возносил к небу свою красную крону, а специальные счетчики регистрировали силу энергии, излучаемой его плодами, блестящими, как лампочки, указывающие в ночи место нашей деревни, уже ставшей знаменитой, хотя и не занесенной еще ни на одну карту.

В один прекрасный день прибыли, наконец, и ожидаемые всеми врачи. Они обследовали Иоану, подвергнув ее всевозможным пробам и сделав все мыслимые и немыслимые анализы. Кроме легкого увеличения количества красных кровяных шариков, ничто не привлекло их внимания. Пожалуй, лишь фоточувствительные элементы, которые они обнаружили на ее ладони — уловители цвета, характерные лишь для человеческого глаза. Но, поскольку такие чувствительные элементы были обнаружены, кажется, и на коже пальцев некоторых людей, не находившихся в контакте с «красной лягушкой», врачи предположили, что Иоана могла иметь их и раньше, сама того не замечая. Разумеется, оставалось еще решить вопрос о красной пигментации ладони, но всеобщим выводом было, что пигментация и наличие фоточувствительных элементов никак между собой не связаны. Зато пигментация, несомненно, была связана, — хотя никто и не понимал, каким образом — с тем фактом, что Иоана улавливала красные лучи и могла разгадывать их намерения, «понимать» их сообщения. Наконец, врачи решили, что еще один «разговор» с орехом будет безвреден, но решительно воспротивились продолжению опытов.

Этот последний контакт со световым потоком, излучаемым красными орехами, состоялся тоже вечером, в присутствии специалистов из разных областей науки.

Наверное, только на международных съездах можно увидеть вместе столько ученых; и все они с большим уважением говорили с профессором Корней, которого я явно недооценил. Кроме научной аппаратуры, установленной вокруг ореха, повсюду были расставлены кинокамеры, и необычайная «встреча» должна была быть запечатлена на пленке. Поскольку я уже подробно описал, как прошли первые «переговоры» Иоаны с красным орехом, сейчас я ограничусь сообщением новой информации, которую, благодаря ей, получило человечество.

Все присутствующие были поражены великолепным зрелищем светящегося фонтана, вздымающегося из пурпурных орехов и опускающегося в маленькую и нежную ладонь Иоаны. Контакт установился сразу же.

Позднее профессор Корня приписал богатство новой информации тому факту, что плоды ореха выросли со времени последнего опыта, что он сравнил с процессом развития мозга земного существа. Другими словами, орех возмужал, знал теперь больше и мог передавать более интересные сведения. К сожалению, кругозор Иоаны оставался ограниченным и она не смогла воспринять некоторые понятия, недоступные ребенку, в результате чего некоторые из сообщенных ей данных пропали, а другие были искажены ее неправильным восприятием или дальнейшей интерпретацией, стремящейся восполнить недостаток точности некоторых использованных ею терминов.

Первым сюрпризом была констатация того факта, что мир мыслящих деревьев расположен на так называемой «второй планете» другого солнца. По просьбе профессора Иоана несколько раз повторила слова «другое солнце» и даже уточнила, что речь идет о голубом солнце. Но никакие гипотезы не помогли определить местонахождения в Галактике ни этого голубого солнца, ни его таинственной второй планеты. Иоана упомянула лишь невероятную жару, царящую на родине мыслящих деревьев, и ужасные бури, с которыми они вынуждены бороться.

На той планете, кажется, имеется лишь растительная жизнь. Мыслящие растения развились в результате длительной эволюции, подобной развитию земной фауны, с высшими представителями которой их и можно сравнить. Немногие и не слишком ясные слова Иоаны оказались все же достаточными для того, чтобы мы смогли представить себе упорную борьбу, которую ведут мыслящие растения против плотоядных лиан, своей жестокостью напоминающих кровожадных животных Земли, против бесчисленных растительных паразитов, сеящих среди племен первобытных лесов жестокие эпидемии, против навязчивой боязни грома, в одну минуту уничтожающего труд целых поколений. Невообразимые растительные поселения сменяли друг друга на лице планеты, сложные «социальные» образования складывались и совершенствовались в них ценой битв, которые мы можем вообразить себе только с помощью весьма приблизительных аналогий. И в основе всех завоеваний этой удивительной флоры лежал труд.

Труд растений… Странное сближение слов, открывающее, однако, тайну поразительного развития растительной жизни в этом незнакомом мире. Как и люди Земли, деревья второй планеты голубого солнца поднялись на ступень сознания благодаря труду. Разумеется, нам трудно в это поверить, ибо наш врожденный антропоморфизм считает, что для процесса труда необходимо существование руки. Но мыслящие растения заменили человеческую руку потоком энергии, который они сумели направить вовне, как это и предугадал Корня; более того, этот поток стал не только рукой, но орудием и оружием. Кто сможет утверждать, что и человек не научится когда-нибудь использовать биотоки, которые он только начинает изучать, и благодаря им не будут, наконец, выяснены загадки телепатии и телетранспорта?

Во всяком случае, в той мере, в которой я смог понять слова Иоаны, именно таким представился мне путь, по которому развивалась растительная цивилизация. Ее плоды пока остаются для нас непостижимыми и даже невообразимыми, хотя Иоана и намекнула нам на существование величественной неощутимой аппаратуры, сложных воздушных конструкций. Тонкое сплетение лучей, кажется, защищает красную флору от молний, а их энергия, уловленная и рационально использованная, рождает структуры, которые мы даже не можем себе представить.

Неясные ссылки на первобытное семя, которому они некогда поклонялись в сияющих просветах между лучами, указывают, вероятно, на существование мифов о прошлом растительных народов, может быть, даже религии. Если эти предположения когда-нибудь подтвердятся, мифы второй планеты голубого солнца окажутся, несомненно, самыми странными и необычными из всего, что мы знаем. Ибо здесь возникает вопрос, который и задали себе ученые: вопрос о том, доступны ли мыслящим растениям чувства и переживания? Разумеется, ответить на этот вопрос трудно, но так как ничто не позволяет нам предположить, что мыслящие деревья могут любить и ненавидеть, было бы слишком смело говорить об искусстве этой странной цивилизации. Профессор Корня склонен считать, что красные растения находят в абстрактной игре разума то удовлетворение, которое нам дает литература, живопись и музыка. Если они воспринимают красоту, то прекрасным считают, вероятно, геометрическую симметрию, может быть, игру цветовых пространств и линий. Какой смысл могут, в таком случае, иметь для нас их мифы? — вот чего не может представить себе ни один землянин, так же как никто из обитателей Земли не мог бы постичь сущности таинственных идеалов, расцветающих в недрах растительного мира на звезде, место которой в нашей общей галактической системе мы пока что не в силах даже предугадать.

Прошел год, и — как он сам предсказал — орех в Солзосу уже ничем не отличается от всех других орехов.

Зимой у него опали красные листья. Но еще до этого профессор Корня собрал все его плоды, казалось, оправленные в экзотическое красное дерево. Исследователи возлагают некоторые надежды на деревья, которые вырастут из этих плодов. А пока под зеленой кроной ореха, упоминаемого ныне во всех учебниках биологии, по-прежнему раздаются веселые голоса играющих детей.

И краснота на ладони Иоаны спала. Не знаю, поняла ли бы еще сегодня моя дочь сообщения странной флоры, о которой она вспоминает иногда с грустной нежностью, но ясно, что видит ладонью она гораздо хуже. Врачи по-прежнему придерживаются своего предположения о том, что фоточувствительные элементы были у нее задолго до контакта со знаменитой «красной лягушкой», хотя и не исключают возможности стимулирования их излучениями планеты голубого солнца.

Судя по некоторым лаконичным сообщениям в печати, Корня, кажется, наконец открыл в ткани исследованных им растений таинственные неизвестные частицы. Они более развиты в плодах и едва различимы в семенах. Впрочем, как говорится в подобных случаях, «исследования продолжаются».

Что касается меня, то я замечаю, что стал чаще смотреть на небо, пытаясь различить в далеком блеске звезд какое-нибудь внятное сообщение. Может быть, это и не самое естественное занятие для статистика, но однажды вечером я заметил, что шепчу, как подросток: В стране за тридевять морей, Как в сказках говорится…

А перед моими глазами проходят бесконечные красные леса, и над ними вздымаются дуги огромных искрящихся фонтанов, прорывая тучи — пылающие лохмотья, напоминающие пламя невиданной космической битвы.