Молодцы, вагонные колеса! Потому молодцы, что ни с кем не спорят, каждому поддакнут. Запоешь, к примеру, «Чубарики-чубчики» — и сразу они застучат тебе в лад, словно подпевают. Желаешь малороссийскую «Ой ты, Галю, Галю молодая» — пожалуйста, они и это могут.
А петь-то хочется, все кругом поют. Едем ведь не на войну, а с войны — домой едем, к жинке под бочок!..
Шел мимо белых февральских полей эшелон. Похрустывали замерзшие шпалы, звенели рельсы. Паровозик с большой не по росту трубой суетливо работал острыми локтями — тянул красные теплушки; на каждом вагоне была трафаретка:
«Сорок человек или восемь лошадей». Но в этом эшелоне лошадей не было, ехала пехота.
И каждая теплушка орала свою песню: «Чубарики-чубчики», «Галю молодая». А из одного вагона — в нем ехали самые идейные — неслось «Смело, товарищи, в ногу».
В раздвинутых дверях теплушек виднелись нары, печки-времяночки, а кое-где выглядывал из дверей, будто сторожевой пес из конуры, пулемет «максим».
На маленькой станции — неприбранной, заснеженной, с водокачкой в седых космах сосулек — комиссар Амелин ругался с железнодорожным начальством. Начальство стояло на балконе станционной башенки, а комиссар метался внизу.
Комиссар был молодой, видно, только что назначенный. И все на нем было новенькое: черный с серой оторочкой полушубочек, высокие, как сапоги, английские ботинки, браунинг в шоколадной кобуре.
— Не буду я их останавливать! — кричал сверху начальник станции. — Это оголтелая публика… Фронтовики! Пускай себе едут с богом!
— Нет, остановите! — кричал снизу комиссар. — У меня мандат Петросовета!
(Мандат тоже был новенький, хрустящий, еще не потертый на сгибах.)
— Ах, господи!.. Да у меня у самого три мандата — от Викжеля, от Викжедора, от ВРК!..
Вдалеке раздался паровозный гудок, и комиссар, не дослушав начальника, спрыгнул на пути, побежал к железной часовенке — дистанционному управлению семафором.
— Гражданин комиссар! — кричал ему вдогонку начальник своим плаксивым голосом. — Что вы придумали?.. Это нельзя!..
А комиссар уже крутил заляпанный мазутом вороток.
В сотне саженей от станции семафор, закряхтев, опустил свою негнущуюся руку и круглой красной ладонью загородил дорогу приближающемуся эшелону.
…Недоуменно, обиженно заревел паровоз, и, впопыхах сбивая скорость, скрежеща тормозными колодками, состав вкатился на запасной путь. Как ни упирался локомотив, эшелон все-таки добежал до самого конца тупика и столкнулся лоб в лоб с заслоном из ржавых рельсов и буферов. Грохнуло железо о железо, посыпался уголь с тендера — и весь состав тряхануло так, что мало кто из пассажиров усидел на нарах.
С сердитым жужжанием, прямо как пчелы из ульев, полезли из теплушек солдаты — разобраться, что за непорядок.
…Комиссар Амелин ждал на перроне, засунув руки глубоко в карманы: его колотил озноб. Подошел начальник станции.
— Гражданин комиссар, вы хоть объясните им, что это не я, что это…
— Да не тряситесь вы, — отмахнулся комиссар. — Ничего вам не будет.
— Вы тоже трясетесь, — грустно ответил начальник.
Комиссар с трудом улыбнулся:
— Я — другое дело… Малярия у меня. У вас тут хину… можно хину достать?
Железнодорожник отрицательно мотнул головой. Но вообще-то, он уже не слушал комиссара, а смотрел с испугом на шинели, на папахи из нитяной смушки, прихлынувшие серой волной к перрону.
Впереди всех бежал длинный костистый солдат. Он один был не в папахе, а в железной фронтовой каске. Солдат этот еще издали углядел красную шапку начальника станции и несся прямо на него.
— Хто? Хто поезду остановку давал?.. Ты?..
Начальник в страхе попятился.
— Уважаемый, вы совсем не по адресу… Это вот… Комиссар.
Солдат не дал ему договорить, сдернул с головы каску, размахнулся ею, держа за ремешок, и с жестоким расчетом обрушил на небритое личико под красной фуражкой.
— На ж тебе фронтовое спасибо!
Вскрикнув, как зайчонок, начальник станции повалился на снег. А солдат уже подступал к комиссару, раскачивая каску, будто дьякон кадило. Глаза у него — белесо-голубые, цвета снятого молока — были совершенно сумасшедшие.
— Давай, Кащей! — подзуживала толпа. — Благослови его! Поднеси окопного гостинца!
— А ну брось. Брось свою кастрюлю, — тихо приказал комиссар. И такой напор злобы и угрозы был в его сдавленном голосе, что Кащей остановился. — Я тебя, негодяя, запомнил. Я тебя судить буду за твое преступление!
(Впоследствии Амелину было смешно и страшно вспомнить, как он — один среди вооруженной враждебной толпы — грозил судом припадочному фронтовику. А вот поди ж ты, нелепые его слова возымели действие!)
— Судья какой нашелся! — выкрикнули из толпы, но уже не так уверенно. — Все вы над нами судители!.. Ты ответь, змееныш, зачем поезд задержал?
Комиссар поднял руку, прося тишины.
— Товарищи фронтовики! На вопросы я отвечу после. А пока что помогите раненому человеку.
Двое солдат подняли начальника станции и повели в дом. Он шел между ними, спотыкаясь, боясь отнять ладони от разбитого лица.
— И давайте все на митинг, в помещение буфета! — продолжал нажимать Амелин. — Я комиссар Всероссийской коллегии по формированию Красной Армии!.. Фамилия моя Амелин, звать Дмитрий…
В станционном буфете давно уже никого не кормили, не поили. Было там грязно и холодно. На стойке бездельничал богатырский самовар с гирляндой медалей на груди — как у циркового борца Збышко Цыганевича. Со стены свисал разодранный надвое плакат Временного правительства. На одной половинке можно было прочесть: «Война до по…», а на другой — «бедного конца». Рядом имелся плакат поновее — «Вся власть Советам!». Здесь же была представлена и царская Россия — но не плакатом, а выцветшим меню («Балычок провесной… Тетера под белым соусом…»).
В помещении густо набились солдаты. Кащей тоже был тут: сидел, помахивая каской, на буфетной стойке и пялил свои белесые зенки на комиссара. Тот стоял посередке и говорил:
— Вам обидно, что я задержал эшелон, нарушил ваше путешествие… А мне? А советской власти не обидно?.. Вот вы оголили фронт, снялись с позиций — по ничьему веленью, по своему хотенью… Нахально погрузились в эшелон и айда в тыл!.. И теперь кричите о своих правах. А права-то у вас шаляпинские.
— Это как понимать? — спросили из переднего ряда.
— Очень просто. У кого бас здоровше, тот и прав!..
По рядам прогулялся смешок.
— Так ведь время такое, — беззлобно объяснили комиссару. — Громкое, не для тихого народа.
Комиссар понял, что нашел правильную линию разговора.
— Интересная вы публика! За царя-отечество воевали, а за Советскую власть не желаете… Ну правильно — она же силком на фронт не гонит… Своя, рабоче-крестьянская. Значит, плюй ей на голову!
Митинг обиженно загудел. Амелин отер ладонью лоб, расстегнул крючки полушубка: озноб кончился, теперь малярия бросила комиссара в жар. Но на эту ерунду не надо было обращать внимания.
— Тихо, товарищи! Сейчас вы сможете легко и просто доказать, что я на вас клепал напраслину, что никакие вы не дезертиры, а наоборот!.. Дело такое. Совет Народных Комиссаров и лично товарищ Ленин издали декрет. Для защиты Республики будет у нас социалистическая Красная Армия рабочих и крестьян!.. Это армия строго добровольная, в нее принимают сознательных граждан, стоящих на платформе Советской власти… Жалованье — пятьдесят рублей в месяц… И вот я предлагаю вам — всему вашему тридцать восьмому гренадерскому полку — вступить немедленно в ряды Красной Армии!
От этих слов собрание заполошилось, загалдело, как вороний табор, по которому шарахнули дробью. А комиссар достал толстую гимназическую тетрадку, лизнул чернильный карандаш и крикнул:
— Прошу подходить записываться!
Шум оборвался, но записываться никто не подошел. Наоборот, все даже как-то оттиснулись от комиссара.
— Чепуха какая, — сказал он севшим от обиды голосом. — Кажется, я понятно объяснил… А вам как горох об стенку… Кто командир полка?
— Нетути! Мыши съели! — крикнули из толпы.
— А полковой комитет есть?
— Нетути!.. Как это «нетути»? Есть, выбирали!.. Полковой комитет имеется.
Сквозь толпу пробрались четверо: рваный, как пугало, солдатик, другой солдат — аккуратный, розовый, с нерусской трубочкой в зубах, подпоручик — самый настоящий подпоручик в погонах и непонятно откуда здесь взявшийся матрос.
Солдат с трубочкой без усилия приподнял за один конец скамейку, на которой сидело человек пять. Те ссыпались со скамьи, и на нее уселся полковой комитет.
— Кто у вас главный, товарищи? — поинтересовался комиссар.
Подпоручик поднял бровь, но ничего не ответил.
— Нема главного, — сказал драный солдатик.
— Все главные, — буркнул солдат с трубкой.
— А зачем нам главный? — усмехнулся матрос.
— Ну, пускай так, — согласился Амелин. — Товарищи, обращаюсь к вашей революционной сознательности… Объясните им!
Светя улыбкой из-под черных крылышек усов, матрос сказал:
— Хорошо, товарищ комиссар Амелин Дмитрий. Сейчас я им объясню — а попутно и тебе… В русском языке имеется полтора миллиарда слов. Это вычислил ученый Менделеев. Но он так и не смог определить, какие два слова из них самые дорогие… А ты можешь?
— Так сразу не могу, — настороженно ответил комиссар.
— А я могу. Сразу. Два самых драгоценных слова — это свобода и воля. — Широким взмахом руки матрос словно бы обнял всех слушателей. — Революция дала им свободу и волю. А ты хочешь забрать назад?.. Революция возвысила человека, а ты хочешь унизить?.. Армия есть неизбежная странная крупорушка, которая перемалывает людей в серую крупу. Армия никому не нужна… А нужна сознательная вооруженная личность…
— Такая, как ты, что ли? — глупо, по-мальчишески выкрикнул комиссар.
— Да. Как я… Чтобы пойти в любой момент и умереть для революции. Но только по своей свободной воле… Без твоего кнута и хомута!
— Во! Правильно!.. В самую точку!.. — закричали солдаты. — Давай, Балтфлот, стриги его под ноль!
Комиссар беспомощно огляделся.
— Товарищи, кого вы слушаете?.. Это же анархия… Он анархию проповедует!
Матрос даже удивился непонятливости Амелина.
— Да, анархия. Я член партии анархистов… Что? Не нравится?.. А когда вместе Зимний брали — тогда мы вам нравились?.. К твоему сведению, меня Центробалт послал в армию агитатором!
— Агитатором! — кипя злобой, передразнил комиссар. — Саботажник! Вот ты кто!.. А кричишь — умру за революцию…
— Я никогда не кричу. Это ты кричишь, — поправил его матрос. (Он и в самом деле никогда не кричал, а говорил неторопливо и тихо — уверен был, что его все равно услышат.) — А кто готов умереть за революцию, это мы сейчас увидим…
Он вытащил из кармана гранату-лимонку, зажал ее в кулаке, так что только кольцо высовывалось наружу, и приложил к своей груди.
— На. Рви кольцо… рви!
— Я в такие игрушки не играю, — презрительно сказал Амелин.
— Боишься? Ну давай я вас рвану.
И матрос, не переставая улыбаться, схватил кольцо зубами.
— Братва, ложись на пузо! — пискнул тщедушный солдатик. — У их дискуссия, а нам помирать!
— Брось! Брось, чума бешеная!.. — зашумели кругом. — Не надо, Володя!..
— Не надо, так не надо. — Володя спрятал лимонку в карман и сел на место. — Ты мне не поверил, товарищ комиссар. А я ведь в самом деле согласен умереть за каждую свою идею!..
— Ты дурак и идеи у тебя дурацкие! — сказал вдруг солдат с трубочкой — товарищ матроса по полковому комитету. Говорил он с эстонским акцентом, так что у него получалось: «Туррак!.. Туррацкий!» Комиссар повернулся к нему с ожившей надеждой.
— Я большевик. И я скажу — армия нужно. А вы, — эстонец встал со скамейки и сердито оглядел присутствующих. — А вы никому не нужно!.. Вы всякий дрянь, дезертирски ребята!.. Я уйду от вас к чертовой мать. Пойду Петроград, пойду настоящий Красный Армия!
И опять Амел ин не смог найти правильного слова.
— Ищешь где полегче?.. Какой же ты после этого большевик?
— Я знаю какой! Тебе такой большевик не хочется? — Эстонец вынул изо рта трубку и, как револьвером, нацелился ею в комиссара. — Бери глина, лепи себе маленькие большевики. Они все будут такой, как тебе хочется!
И, не глядя на комиссара, он снова уселся на скамейку.
— Я не с комитета, я от народного лица, — сказал худущий сутулый солдат и протиснулся вперед. — Кто солдата кормит-питает? Армия! Но разве ж это суп? Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой!.. Суп-ритатуй — хочешь ешь, хочешь плюй!
Но слушатели и без него знали все эти прибаутки.
— Пошел талдычить, — с досадой пробасил какой-то бородач. — Ты, Мясоедов, давай про дело!
— Суп покушаешь с треской, брюхо щупаешь с тоской! — заторопился Мясоедов. — А если щи — хоть портянки полощи! По краям капуста, посередке пусто!
— Да сгинь ты, ненажора! — заорали в задних рядах. — Ребя, кто ближе, стукни ему по хоботу!
Мясоедов испуганно нырнул обратно в толпу. Как ни худо было на душе у комиссара, он не выдержал, улыбнулся. Но оказалось, что и это было ошибкой.
— Ён смеется! Ему смех! — послышался новый голос. Еще один член полкового комитета поднялся со скамейки — драный, как пугало, солдатик. — У его одна забота: каб нас назад в окопы затягнуть. Хватит! Я четыре годочки воевал — раненый, контуженый, газом травленный… И вось чего сабе завоевал.
Он поставил на скамейку ногу и показал всем худой башмак, откуда, точно горошины из лопнувшего стручка, лезли на волю босые пальцы.
— А у нашего пана Дзевульского… я сам с Полесьяу его три тысячи десятин. Гэто ж скольки голодного народу можно притулить, осчастливить!
Белорус наклонил набок нечесаную голову и даже прищурил глаза — слушал свои слова, как музыку.
— Ах, коли бы поехать нам туды всем полком!.. Жили бы мы, братики, в сердечной дружбе. Вместе бы сеяли, вместе жали… А в реке рыбка… А в ульях мед… А вечером выйдешь с хаты — луна в небе, як яечечко!..
Он с ненавистью поглядел на комиссара. И Амелии понял, что этот мечтательный голубоглазый солдатик — самый опасный для него человек.
— На что тебе армия? С кем воевать? — требовал ответа белорус. — Война-то вся? Ее товарищ Ленин окончил… Ён велел мужику скорей ехать до хаты, панский майонтек делить!.. А ты против?.. Ты не от Ленина! Ты дорогим его именем загородился, а сам от чужих приехал. Тебя убить надо. Братики, нам потребно его расстрелять и ехать сабе дале!
И опять станционный буфет до потолка заполнился криками, руготней, шумом. Зловредный белорус сумел повернуть дело так, что солдаты, не желающие вступать в Красную Армию, выходили не противниками Советской власти, а, наоборот, как бы защитниками ее от самозванца Амелина.
— Бей его, контру! Чего на него глядеть! — орали на комиссара со всех сторон. — Кащей! Дай ему от души, чтоб мозги на стенку!
Белоглазый Кащей уже ломился через толпу, размахивая своей каской. Побледнев от волнения и злобы, Амелин расстегнул кобуру браунинга.
— Видали? Ён, злочинец, стрелять нас хочет! — выкрикнул подстрекатель-белорус. Но тут раздались и разумные голоса:
— Ну уж стрелять, — пробасил бородатый солдат. — Напугали парня до смерти… Пустите вы его с богом!
— Точно! Пускай катится! — поддержали бородача. — Еще отвечать за него… Вали отсюда, комиссар! Чеши, пока живой!
Толпа раздалась на две стороны, предлагая комиссару дорогу. Он подумал секунду, потом застегнул кобуру и, ни на кого не глядя, вышел из буфета.
Молчавший до этого подпоручик лениво поднялся со скамейки:
— Граждане свободной России! А чего вы, собственно, ржете? — сказал он, легко перекрыв солдатский гогот. — Комиссар-то правильно говорил… Кому нужна советская власть? Только вам, обормотам. Так защищайте ее!.. Государство без армии — это урод. Черепаха без панциря. Каждый рад ее склевать!..
(Выйдя на перрон, комиссар Амелин жадно глотнул колючий зимний воздух, потом спрыгнул на путь и пошел быстрым шагом, чуть не побежал, туда, где у водокачки сопел привезший фронтовиков паровоз.)
— Турки на Кавказе наступают? Польский легион бунтует? — говорил подпоручик. — А немцы? Мир-то не подписан. Еще неизвестно, как оно обернется… А вы говорите — не с кем воевать! Сказали бы прямо: есть с кем воевать, да не хочется!
Митинг отозвался на речь подпоручика враждебным гулом.
— Землячки! — волновался тщедушный солдат. — Он нас позорит, разводит наглую контру, а мы уши развесили?.. Да кто его, элемента, в комитет выбирал?
— Гражданина Кутасова мы выбирали. Третья рота, — ответил рассудительный бородач. — За его боевую храбрость и человечество. А если он против шерстки говорит — так это он всегда… Такой интересный человек.
И опять солдаты закричали, заспорили все сразу.
Комиссар Амелин стоял на подножке локомотива «ОВ» (по-простому сказать, «овечки») и беседовал с паровозной бригадой.
— И нету из вас ни одного большевика?
— К партии не приписаны, но сочувствие имеем, — ответил за всех машинист. — Да ты не финти, комиссар. Говори, чего нужно?
— Нужно и даже необходимо угнать отсюда этот паровоз. Прямо сейчас, сразу, сию минуту.
— А фронтовики, стало быть, тут останутся. — Машинист задумчиво комкал ветошь в черных ладонях. — А если они нам за это секир-башка?
— Не успеют.
Машинист поглядел на помощника, на кочегара и решился:
— Поехали. Садись, товарищ комиссар!
Амелин благодарно улыбнулся:
— Не. Я тут останусь.
— Останетесь? — Машинист даже перешел на «вы» от уважения к такому отчаянному человеку.. — Ну, дело ваше.
Комиссар спрыгнул на землю, но тут же обернулся. Понимая бессмысленность просьбы, он все же сказал:
— Ребята, у вас у кого-нибудь хины нет? Малярия меня крутит — ужасное дело…
— Вот чего нет, того нет. — И машинист скрылся в будке.
Паровоз выдохнул струю мятого пара, дал отвальный гудок — так надо было по железнодорожным правилам — и поехал в темноту.
Этот гудок услыхали и те, кто был в теплушках, и те, что митинговали на станции. Комиссар увидел, как из дверей буфета повалили взбудораженные люди. Он поежился, вздохнул и пошел к ним навстречу. А не хотелось, ох как не хотелось.
Понявшие обман солдаты бушевали вовсю. Некоторые даже открыли стрельбу по удирающему паровозу — кто с колена, кто лежа. Но два фонарика на тендере, подмигивая, уходили все дальше.
Первым увидел комиссара белорус.
— Вось ён! Сам пришел!
Толпа с ревом кинулась к Амелину — и впереди всех, конечно, Кащей со своей страшной каской. Но добежать им не дали. На перехват бегущим вывернулась из-за пакгауза шестерка солдат с винтовками наперевес. Эти шестеро выстроились перед комиссаром, отгородили его от толпы колючим частоколом штыков. Командовал подмогой знакомый Амелину эстонец с трубочкой.
— Не трогать комиссар! — крикнул он сердито. — Мы полковая фракция большевики!.. Мы не позволим!
— Уно! Друг!.. Ты ж не понял! Он, черная душа, паровоз угнал!
— Все равно. Убивать не дам, — сказал эстонец Уно. — Эй ты, длинный… Одевай шапка, простудишься!
Он нахлобучил на голову Кащею его каску и припечатал по стальной макушке прикладом. Раздался гул, словно ударили в колокол. Кащей сел на землю, ошалело закатив глаза.
Толпа притихла. И в тишине послышался насмешливый голос подпоручика:
— Ай да комиссар. Всех обштопал!
Народный гнев сейчас же переметнулся на офицера, тем более что заступиться за него было некому.
— К стенке!.. Арестовать золотопогонника! — подхватили и другие. — Судить солдатским судом!.. Шагай, ваше благородие!
И Кутасова повели в кладовку при буфете: там имелись решетка в окне и замок на двери. А матрос-анархист Володя от лица всех сказал Амелину следующее:
— А ты, оказывается, политик. Словами убедить не смог, так решил обманом загнать в свою добровольную армию?.. Пустые хлопоты, напрасная надежда! Завтра утречком мы разлетимся отсюда, как вольные птицы чайки — которые мы и есть… А ты останешься скучать на этой ничтожной станции.
День этот, такой суматошный, наконец угомонился. На смену заступила ночь.
…На запасном пути, будто змея с отрубленной головой, протянулся эшелон без паровоза.
В теплушках было жарко — уголек-то рядом… Солдаты спали на нарах, доверчиво прижавшись друг к дружке — прямо как деревенские ребятишки на полатях. Один только белорус, притихший и грустный, сидел на корточках перед «буржуйкой», подкидывал ей в пасть антрацитную крупку.
…Спал на своём посту часовой, охранявший арестованного подпоручика. Караульный тулуп на нем был большой и теплый, словно стог, — в таком и не заметишь, как заснешь.
— Часовой! — позвал из кладовки сердитый голос Кутасова.. — Часовой! Ты как смеешь спать?
— Никто и не спит, — пробурчал часовой и проснулся. — А? Чего тебе?
— Выпусти меня. Или переведи куда-нибудь… Тут мыши.
— Ну и чего?
— Ничего. Я их боюсь, — раздраженно и стеснительно признался подпоручик.
— Ох, и вредный ты человек!.. Нашего суда не боишься, а мыша боишься, — с неодобрением сказал часовой. И, засыпая, добавил: — Чего их бояться? Мыш чистый, он хлеб исть.
…Спал и комиссар Амелин на скамейке посреди станционного буфета — крутился на этой скамейке, как грешная душа на сковородке. Его пекла малярия.
Рядом сидел с винтовкой между колен эстонец Уно, посасывая свою трубочку-носогрейку, и жалостливо качал головой. Когда Амелин спихнул с себя полушубок — видно, не в первый раз, — Уно снова накрыл комиссара, потрогал ему лоб.
— У-у, какой горячий… Можно трубку прикурить.
Амелин вдруг приподнялся и схватил эстонца за обшлаг шинели.
— Часовой!.. Товарищ часовой!.. Пропусти меня к Владимиру Ильичу. Прошу тебя всем сердцем… Я ему объясню. Что ж это получилось? Не сумел… Не смог… А ведь я для революции жизнь свою…
— Лежи спи, — добродушно сказал Уно и попробовал уложить комиссара на скамейку. — У товарища Ленина только делов — слушать твои несчастья.
— Товарищ часовой!
— Я не часовой. Я стрелок Уно Парте… Охраняю тебя от всякие дураки… Не бойся, спи.
Комиссар смотрел на него не мигая, что-то соображал. Потом сказал отчетливо, словно и не в бреду:
— Матрос! Ты в корне неправ. — И он погрозил эстонцу строгим пальцем.
— Я не матрос. Я стрелок Уно Парте.
— Запомни, матрос, — продолжал комиссар, — Красная Армия не подавит свободную личность!.. Она даст простор…
Эстонец усмехнулся.
— Ты умный потом. Надо было тогда так красиво сказать! Теперь молчи, спи.
Амелин послушно улегся на скамью. Уно намочил из фляги-манерки тряпицу, пристроил комиссару на лоб и снова запыхтел своей трубочкой. Но не надолго. Комиссар рывком сел на скамейке и уперся в эстонца дикими малярийными глазами.
— Я стрелок Уно Парте, — сказал он тревожно. — А ты кто?
— Я тоже, — ответил эстонец.
Утро началось как-то непонятно. Сонными мухами ползали по перрону солдаты — кто с заплечным мешком «сидором», кто с чайником. Впрочем, чайники были ни к чему. Торчал, правда, из стены медный кран и над ним имелась заманчивая надпись «КИПЯТОК». Но корытце под краном было до краев заполнено льдом, а из медного носика, словно замерзшая сопля, торчала сосулька.
Перед станционным буфетом сидел, грелся на зимнем солнышке эстонец Уно. К двери буфета была прилеплена бумажка «КОМИССАР 38-го ГРЕНАДЕРСКОГО ПОЛКА АМЕЛИН Д.С.».
Подошел рябой солдат, почитал эту бумажку, потом оторвал краешек: не из баловства, а для дела — соорудить самокрутку.
— Зачем портил? — строго сказал Уно.
Солдат офызнулся:
— Ты, Уно Гансович, при своем комиссаре прямо как цепной бобик стал… И какой тебе в этом интерес?
Уно посопел своей черной трубочкой и неохотно сказал:
— Есть один интерес… Но это секрет.
— А ты поделись, — попросил рябой. — Я ведь, знаешь, не из колокольчиков. Языком зря бить не буду.
— Аустрийские ботинки, — сообщил эстонец, понизив голос. — Двойные подметки, спиртовой кожа… Тут медный заклепочки, тут и вот тут стальной подковки…
Солдат жадно ждал продолжения.
— Завтра, ну послезавтра комиссар будет получать целый вагон такие ботинки… Дадут добровольцам Красной Армии, а больше никто не дадут. А мне дадут. Две пары.
И эстонец с торжеством поглядел на рябого. Тот заволновался:
— Иди ты!.. Австрийские! Это ж неизносная обувка!
Подошел тщедушный солдатик, поднялся на цыпочки и тоже оторвал от комиссарской записки на козью ножку.
— Шамарин! — обрадовался ему рябой. — Слыхал, какая весть? Уно Гансович, ему можно! Он мужчина-кремень, трепать не станет!
Немилосердно тарахтя бензиновым моторчиком, к перрону подкатила дрезина. Молодцеватый железнодорожник выгрузил из нее два баула, белую корзину и молодую красивую женщину. Дрезина двинулась дальше, а пассажирка, бросив свои вещички без всякого призора, пошла, застучала каблучками по перрону На ней была бархатная шляпка с черным птичьим крылышком и плюшевая шубка.
— Добрый день! — улыбнулась она, поравнявшись с Уно и его компанией. — Вы не скажете, где мне найти подпоручика Кутасова?
— Кутасова? Николай Павлыча? — переспросил тщедушный солдатик. — А чего его искать? Он здеся. Сидит под арестом, ждет суда.
— Почему? Какого суда?! — ужаснулась женщина.
— Революционного… Возмездие, значит, ему будет.
Женщина всплеснула руками в маленьких черных варежках, оглянулась, ища помощи или хотя бы разъяснения, и наткнулась глазами на общипанную бумажку с надписью «…МИССАР 38-го..».
Она толкнула дверь обеими ладошками и рванулась внутрь.
— Фигурная дамочка! — сказал пришедший поглядеть солдат с желтыми усиками. — Кто ж такая? Жена или так?
— Да брось ты! — перебил рябой. Ему не терпелось договорить про ботинки. — Уно Гансович, давай. При нем можно. Это гроб-могила!
…Амелин стоял за буфетной стойкой, стесняясь своего вида: щеки намылены, в одной руке бритва, в другой портупейный ремень — для правки.
А приезжая стучала кулачками по стойке и выкрикивала в лицо комиссару:
— Вы его мизинца не стоите! Как же вы могли? Как вы посмели?.. Он три раза ранен! У него два Георгия!.. Да нет, не в этом дело… Он отказался присягать Керенскому! Он… А вы… Вы тут пьянствовали всю ночь!..
Она всхлипнула и прикусила варежку, чтоб не заплакать.
— Почему пьянствовал? — сумел наконец вставить слово Амелин.
Женщина кинулась на него с новой яростью:
— Вы думаете, я слепая?.. У вас руки дрожат, у вас вон какие круги под глазами. Вы отвратительны!.. Это вас надо судить!.. Боже мой! Боже ты мой!
Тут она расплакалась навзрыд.
— Да не сажал я его, — сказал Амелин. — Меня самого вчера чуть не шлепнули.
От удивления женщина даже перестала плакать.
— Обождите… А вы кто такой? Я думала, вы комиссар.
Амелин от стыда чиркнул бы себя по горлу бритвой — благо она была в руке.
— Я и есть комиссар, — сказал он и покраснел. — Но меня, как бы вам выразить… Они меня не слушают. Не признают.
Жена Кутасова вытерла варежкой свои красивые глаза.
— Так что же вы сразу не сказали?.. Господи! И перед этим ничтожеством, перед этим пустым местом я унижаюсь битый час!..
И она вылетела из буфета так же неожиданно, как в нем появилась.
Комиссар торопливо обтер мыльные щеки полотенцем, надел полушубок, перекрестил его портупеей и тоже выбежал на перрон. Но женщины уже нигде не было видно. Зато прямо против двери стояла молчаливая, ожидающая чего-то толпа.
— Ботинки давай! — выкрикнули из толпы.
— Какие ботинки? — ошалел Амелин.
— Австрицкие! С подковками!.. Которых к тебе вагон едет!
Видно, и рябой, и мужчина-кремень Шамарин, и желтоусый солдат не утерпели, поделились-таки с землячками.
— Товарищи, чего-то я вас не пойму…
Но тут из толпы вывернулся эстонец Уно и не дал комиссару договорить.
— Ребята! Если такое дело, я сам с ним буду потолковать!
Эстонец животом впихнул комиссара обратно в станционный буфет.
— Это я придумал ботинки… Ты боялся, ребята уйдут. Теперь никто не уйдут. Я их поймал, как мухи на липкую бумагу!
Но комиссар нисколько не обрадовался.
— Эх, товарищ Уно!.. Если уж большевики начнут народ обдуривать, тогда вообще… Большевик всегда говорит правду — даже если она самая неудобная.
Уно очень разозлился. Черная трубочка запрыгала у него во рту.
— Так! Так! Ты умник, а я глупый… Я за тебя пошел против свои полковые ребята! Караулил ночь, мокрая тряпка менял!.. Разве умный так делает?
Он повернулся к комиссару спиной и вышел из буфета.
Толпа за это время расположилась напротив дверей тяжелой подковой.
— Не хочет вам сказать, — доложил эстонец. — Хитрый, как три лисица!
…Амелин стоял посреди буфета в невеселой задумчивости. Дверь распахнулась, и в помещение прошли человек двадцать солдат — видимо, делегация. Уно тоже был с ними. Разговор начал рябой солдат.
— Гражданин комиссар, — сказал он мирно и рассудительно. — Мы четыре года из окопа не вылазили, сражались с Вильгельмом. И вот теперь заслуженно едем домой. А посмотри, как мы одеты-обуты. Хуже нищих побирушек.
Белорус в драной шинели шагнул вперед и опять, как вчера, показал свой башмак. Башмак щерился на комиссара щучьей пастью, полной гвоздиков-зубов.
— Товарищи дорогие! — взмолился Амелин. — Да нету у меня никаких ботинок. Нет и не будет!.. Даю вам в этом честное слово!
Уно спокойно выколотил трубочку о буфетную стойку:
— Ну? Что я вам сказал?.. Вот какой! Нет где пробу ставить.
Делегация возмущенно зашумела, и комиссар подумал, что этих людей не переубедишь, хоть бейся головой об стенку. А рябой говорил ему — уже с наскоком в голосе:
— Ты хитрый, Митрий! Но дядя Семен тоже умен… Никуда мы отсюда не стронемся, будем ждать. А как придет вагон — контрибуцию устроим, реквизируем твои ботиночки! Вот и весь сказ.
— Нет, не весь, — возразил комиссар, начиная закипать от такого нахальства. — Вы тут останетесь? А на чьих харчах?
— На казенных. Мы есть войсковая часть!
— На сегодняшний день вы есть банда! Хотите оставаться здесь — дело ваше. Но полком вы можете быть, только если признаете меня за комиссара. Будете подчиняться. Ясно? А не то дам телеграмму по линии — и адью! Не будет вам ни хлеба, ни приварка…
Кладовку, где содержался под арестом Кутасов, сторожил все тот же огромный тулуп. Сменился только обитатель тулупа: теперь это был совсем молодой солдатик. Быстрым шагом подошел комиссар Амелин, скомандовал:
— Открывай!
— Почему такое «открывай»? — забеспокоился солдатик.
— Будешь пререкаться, сам туда сядешь! Я комиссар полка. Понятно?
Часовой неохотно открыл большой, с фунтовый калач, замок. Амелин распахнул дверь и оторопел… Часовой виновато развел руками: не смог, мол, отказать. Дело в том, что в кладовке вместе с арестованным находилась его жена. Они сидели рядом на дощатом ларе, и подпоручик грел в ладонях ее озябшие руки.
Амелин не стал ругать часового, а сразу обратился к арестованному:
— Гражданин Кутасов! Вы, конечно, свободны. От лица солдат извиняюсь за постигшее вас беззаконие.
— Значит, в полку переворот? — усмехнулся Кутасов. — К власти пришли большевики?
Амелин как-то не мог шутить на такие темы.
— В общем, я теперь полковой комиссар. Они меня слушают.
— Поздравляю… Наташка, разреши тебе представить: мой друг и единомышленник, полковой комиссар Амелин.
— А мы уже знакомы, — сказала Наташа и доверительно улыбнулась Амелину. — Мы тогда оба погорячились. Правда?.. Но я на вас ни чуточки не в обиде.
Комиссар смотрел на ее милое курносое личико, и ему уже казалось, что все было именно так: он грубил, горячился, и Наташа вполне могла бы обидеться, но, по счастью, обошлось.
— Знаете что, — щебетала между тем Наташа. — Приходите к нам чай пить. Я коржики привезла — такие вкусные!..
Чем было заняться солдатам в ожидании австрийских ботинок? Прямо сказать, нечем. Курили, чесали языками.
Белорус в драной шинели — фамилия ему была Карпушонок — подсел на лавочку к эстонцу Уно.
— Имел бы я бумажку, закурил бы — да жаль табачку нема, — сказал Карпушонок вроде бы для смеха, но с тайной надеждой. Уно продолжал хлюпать своей трубочкой, будто и не слышал. Тогда белорус попросил:
— Братка, дай табачку кроху.
— Надо меньше петь и свой иметь, — ответил эстонец.
— Тады дай из трубочки потягнуть.
— Трубка, лошадь и жену не дам никому.
Карпушонок обиделся:
— У, черт нерусский!
— Ты сам черт нерусский!
— Жила чухонская!
— Белорусский бульба… На, закури.
И Уно полез в кисет за табаком.
Кутасовы сняли комнатку у кого-то из станционных. От хозяев на стене остались картинки из «Нивы» и балалайка. Рядом новые жильцы повесили шашку и планшет подпоручика, крылатую Наташину шляпку.
Амелин сидел у Кутасовых в гостях и пил с подпоручиком чай. На тарелке посреди стола чернел последний осиротелый коржик.
— Я с детства тянулся книжки читать… Даже вот и в типографию поступил работать, именно чтобы прочесть все книжки, которые только напечатаны, — рассказывал Амелин.
Наташа слушала, а сама занималась делом: выгружала из белой корзинки какие-то свои флакончики, коробочки.
— Я тогда воображал, что от хороших книг человек возвышается, становится не такой, как все… Не может уже допустить низость, грубость, буянство…
— Ха-ха, — хмыкнул Кутасов.
— А я, по правде сказать, и сейчас так думаю, — глядя в свою кружку, признался Амелин. — Хотя понимаю, что, может быть, и ерунда.
Наташа внимательно поглядела на него.
— Слушайте, — сказала она вдруг. — А вам трудно будет у нас… Ой, как трудно.
— Где «у вас»? — не понял комиссар.
— Ну, в армии…
— Армия — дело грубое. — Согласился с женой подпоручик. — Жесткое… Даже жестокое…
— В каком смысле? — настороженно спросил Амелин.
— Она приказывает людям умирать и не спрашивает их согласия.
Комиссар решительно покачал головой:
— Буржуазная армия — да. А Красная Армия — добровольная. Каждый знает, на что он идет.
— Милочка моя, — неприятно улыбнулся Кутасов. — Это вам хочется, чтобы так было. Потому что вы добрый человек. Вы и мухи не обидите.
Подпоручик повернулся к окошку, ширкнул согнутой ладонью по стеклу и протянул Амелину сжатую в кулак руку.
— Нате вам муху. Обидьте.
— Глупость какая-то, — сморщился комиссар. — Пустите вы ее!
— Я пошутил. Сами подумайте — ну какие зимой мухи? — И Кутасов разжал пустой кулак. — Так вот, вы говорите — добровольная. Это значит, хочу — воюю, хочу — нет?.. Дудки! Как только начнутся серьезные дела, вы тут же введете воинскую повинность. Никуда не денетесь!
И подпоручик стал сердито пить свой остывший чай.
Наташе этот разговор был не особенно интересен. Она накинула на плечи оренбургский платок, забралась с ногами на койку и тихонько мурлыкала:
В путь, в путь, кончен день забав.
В поход пора!
Целься в грудь, маленький зуав,
Кричи ура!
Амелину казалось, что Наташа поет очень хорошо. Он бы слушал и слушал.
Много дней, веря в чудеса,
Сюзанна ждет…
— Наташка, что это ты поешь? — заинтересовался Кутасов.
— Так. Песенку.
— Она для строя годится. Напиши мне слова. Ладно? — И подпоручик повернулся к гостю. — А то они поют черт знает что. «Царь Ерманский», «Тетушка Аглая»… Новых-то песен нет.
— Видите, вы сами хотите новое, — уколол Амелин.
Кутасов пожал плечами:
— Конечно, новое. Новая армия — новые люди. Новый дух… Но основа-то, законы-то войны остаются старые!
— Законы войны тоже будут новые. Эта ведь война революционная.
— Вы человек штатский. Что такое законы войны, понятия не имеете. Но зато знаете, как их изменить… Поразительно!
— Мальчики, не ссорьтесь, — сказала Наташа жалобно.
Но Кутасов закусил удила:
— Если б вам велели построить новый курятник — ведь не смогли бы? Небось и рубанка в руках не держали… А строить новую армию беретесь!..
Если Амелин и обиделся, то не показал этого. Прихлебывая чаек, он задумчиво глядел на подпоручика.
Со скрипом отворилась дверь и вошел тщедушный солдатик Шамарин. Уже в комнате он кашлянул для вежливости и спросил:
— Можно взойти?.. Товарищ комиссар, требуется подписать бумагу. Чтобы, значит, все было законным способом…
И он протянул Амелину заполненный крупными буквами тетрадный листок. Комиссар начал читать, и у него глаза на лоб полезли.
— Вы только послушайте, — повернулся он к подпоручику. — «Приговор полкового солдатского суда. За съедение взводного пайка консервов, который был выписан на весь взвод, солдата Мясоедова как мародера и грабителя своих товарищей казнить через расстрел…»
Возле водокачки мотались невысоко над землей желтые пятна света. Трое солдат с фонарями «летучая мышь» и еще двое с винтовками сторожили мародера Мясоедова. Мясоедов ждал, что с ним будет, покорно, как лошадь на живодерке. Кругом стояли молчаливые зрители. Быстрым шагом подошли Амелин и Кутасов.
— На что нам бумагу ждать?.. Стрелять его, злодея! — услышал комиссар. Это, конечно, агитировал Карпушонок. А рядом с фонарем в руке стоял Уно Парте.
— Товарищ Уно! — ужаснулся комиссар. — И ты тоже?
— Полковой комитет присудил. Ему мало стрелять, вор проклятый, — непреклонно сказал эстонец. — Ему надо руку перед смертью рубить! Как Финляндия!
— Шестеро банок говядины было — и он их беспощадно съел! — объяснил кто-то.
Среди прочих Амелин увидел матроса Володю. Тот глядел на происходящее с презрительной улыбкой. Ленточки его бескозырки змейками винтились на ветру.
— И ты тут, вольный альбатрос? — неприязненно спросил Амелин.
— Я был против, — ответил Володя. — Это в них играет озверелая мелкая буржуазность. Такие же рабы консервов, как и он.
Матрос вдруг поднял лицо к небу и показал пальцем на высокую красную звезду:
— Если сейчас на Марсе какой-нибудь головастик лупится в телескоп и видит весь этот гротеск — какого же постыдного мнения будет он о человечестве!
И анархист плюнул себе под ноги.
— Теперь слушайте меня, — отчетливо сказал комиссар, повернувшись к толпе. — Вот ваша филькина грамота…
Он порвал «приговор» на четыре части. Мясоедов обрадованно икнул.
— За этот самосуд, — продолжал Амелин, — я вас могу и обязан отдать под трибунал. Но я сделаю по-другому… Я как полковой комиссар распускаю ваш комитет — за дурость, за свирепость, за круглую неспособность руководить массой. И назначаю вам командира полка!
Раздался недовольный шум. Володя горько усмехнулся:
— Понятно, товарищ большевик. Еще один шаг вдаль от свободы. Кого же ты назначаешь? Себя?
Наташа стояла перед зеркалом, одну за одной вынимала из прически шпильки, и освободившиеся волосы мягко ложились ей на плечи. А шпильки она брала в зубы — больше некуда было деть. Вошел Кутасов.
— Слыхала шум?
Наташа утвердительно кивнула зеркалу.
— Это по поводу моей персоны. Товарищ комиссар поздравил меня полковником. Теперь я командир полка… И знаешь, я рад, просто рад.
Комполка Кутасов сел за стол и тоже стал готовиться ко сну — разбирать и чистить наган. Это у него было такой же привычкой, как чистить вечером зубы.
— А твой комиссар в меня влюбился, — сказала вдруг Наташа, шепелявя, потому что во рту мешали шпильки.
— Ах, ах, ах, — снасмешничал Кутасов. — В тебя, в макаку, все влюбляются.
— Все не всё, а он влюбился… Он похож на Алешу Карамазова. — Наташа обернулась к мужу. — А вдруг я в него тоже влюблюсь? Что тогда будет?
— Что тогда будет? — рассеянно переспросил Кутасов. Тогда я его застрелю.
Он нажал спуск револьвера, проверяя, как ходит барабан.
В путь! В путь! Кончен день забав!
В поход пора!
Целься в грудь, маленький зуав!
Кричи ура!
Эту новую строевую песню пела третья рота второго батальона, направляясь на ученья. Полк ожидал, выстроившись на пристанционных путях.
Ать! Два! Веря в чудеса,
Сюзанна ждет!
У ей синие глаза
И алый рот!
Третья рота заняла свое место на левом фланге.
Командир полка Кутасов подошел к самому краю перрона. На шинели у него теперь не было погон — это Кутасов сделал уступку новой власти.
— Ребята! — сказал он своим далеко слышным голосом. — Для полковых учений плац я вам выбрал довольно непривычный. Но это с расчетом. Позиционная, окопная война позади. Готовиться надо к войне полупартизанской — в лесу, на железных дорогах, в городах… Засим приступим.
Стена строя дрогнула, распалась на кирпичики взводов.
— Так. Опять муштра, опять долбежка, — это сказал матрос Володя. — А где же комиссар? — допытывался анархист. — Завертел эту позорную карусель — и в кусты?
— Комиссар болен. Малярия, — сухо ответил комполка.
— На меня не рассчитывай, гражданин подпоручик. Я в этом не участвую.
— А я бы вас и не пустил в строй. Одеты не по форме. Мне нужен солдат, а не адмирал Нельсон.
— Я не адмирал Нельсон хотя бы потому, что у меня во лбу два глаза. И каждым из них я вижу тебя насквозь!
Анархист отошел к скамейке и сел, скрестив руки на груди.
Между тем полковые ученья уже начались. В тупике стояла (с давнего, видно, времени) платформа, груженная сеном в кипах. Теперь это сено пошло в ход. Часть кип солдаты разложили вдоль путей и прыгали на них с крыши вагона, с мостика водокачки. А третья рота наделала из сена чучелок и со свирепым «ура» побеждала этих чучелок в штыковом бою. Занятия были солдатам не в тягость, даже наоборот: куда лучше, чем безделье.
Кутасов прогуливался взад-вперед по перрону, наблюдал за ученьями. А матрос наблюдал за Кутасовым — сидел и не спускал с него немигающих глаз. Так смотрит кошка на воробья: навряд ли схватишь, а хочется.
Комиссара опять трясла неотвязная малярия. Он лежал на топчане в станционном буфете, и на него курганом были навалены солдатское одеяло, полушубок, чья-то шинель, а поверх всего — Наташина шубка.
Сама Наташа возилась у «буржуйки»: подсевала в нее уголек.
Амелин открыл глаза и увидел прямо над собой вывешенное для просушки свежевыстиранное белье. Рубаха тянула к нему сверху мокрые рукава. Рядом висели кальсоны и полотенчико. Комиссар посмотрел на Наташу с тревожным вопросом.
— Угу, — улыбнулась она. — Я сделала обыск и все грязное постирала.
Амелин сделался прямо пунцовый.
— Наталья Владимировна!.. Ну как же это так? — сказал он с невыразимым страданием. — Кто угодно, только бы не вы!
— Неужели я хуже всех? — невинно спросила Наташа.
— Лучше… Вот поэтому мне просто невозможно…
Тут в голову Амелину пришла еще одна неприятная мысль.
— А если ваш супруг узнает? Что он скажет?
— Не дай бог! — засмеялась Наташа. — Он скажет: могла бы и мне постирать!..
Ученья продолжались. Солдаты стреляли по движущейся мишени. Мишень была самодельная: фанерный немец в каске с острым шипом. Его приладили к вагонному скату. Когда скат ехал по рельсам, немец то высовывался, то нырял вниз.
Сейчас по нему вел огонь эстонец Уно. Он совсем не по-уставному сидел на снегу, раскинув ноги циркулем, и стрелял. Всегдашняя трубочка дымилась у него во рту.
— Ба!.. Ба!.. Ба! — сказала коротенькая винтовка-драгунка, и на мишени появились три дырки.
К Кутасову подбежал бородатый солдат, командир роты.
— Гражданин комполка! Патроны кончаются… Нам бы сейчас…
— Погоди, Камышов, — остановил его комполка. — Ты в армии не первый день… Подойди как положено — отдай честь!
Матроса Володю пружиной подбросило со скамейки: он своего дождался.
— Товарищи! — позвал он яростно. — Вали все сюда! Золотопогонная измена!
Ровный ход учений сломался. К перрону стали сбегаться солдаты.
— Он заворачивает к старому режиму!.. Честь ему отдавать! — Матрос уперся своими бешеными глазами в холодные кутасовские. — Мы тебе быдло, мы тебе хамье, а ты нам — ваше благородие?
— Ваше высокоблагородие, — мрачно поправил Кутасов. — Я ведь как бы полковник.
— Ты эти шуточки брось, зародыш Бонапарта!.. Ты хочешь по нашим горбам шагнуть к пьедесталу власти!
— Хватит!.. Поиздевались! — заорали солдаты. Разом припомнились старые обиды: не на Кутасова — на все офицерство. — Дисциплина бьет нижнего чина!
— Шкура! Дракон! Царский опричник! — поддавал жару матрос.
На перрон вскарабкался Карпушонок. Без него, конечно, не могло обойтись.
— Братики! Мы перед ним хлопы, ён над нами пан!.. А не-хай ён сам честь отдаст! Всему нашему полку!..
— И в тот же год мама… — рассказывал Наташе комиссар, — померла, даже и не поболела нисколько.
— Так это же хорошо?
— Нет… Полежала бы, отдохнула перед смертью. Она ведь всю жизнь не отдыхала, и вот я тогда еще подумал: если женюсь, я жене не велю работать. Все буду сам. Пол помыть или даже сготовить — это я не стыжусь… А она чтоб только светила в нашей жизни. Вы ведь знаете, бывают такие женщины, от которых в доме не только теплота, но и свет.
Наташа тихо засмеялась.
— Дай вам Бог счастья… Но таких женщин не бывает.
— Бывают, — грустно сказал Амелин, боясь поглядеть на нее.
За окном торопливо прогремели солдатские каблуки. В буфет влетел эстонец Уно — с вытаращенными глазами и на этот раз без трубки во рту.
— Комиссар, беги скорей! Командира полка хотят убивать!..
Кутасов — без фуражки, в распахнутой шинели — стоял у стены пакгауза. Прямо напротив него растопырился на своих трех ногах пулемет «гочкис», а кругом столпился весь полк.
— В последний раз предлагаю! — сказал матрос Володя. — Отдай трудовому народу честь!
Кутасов презрительно молчал.
— За свое ослиное упрямство ты можешь заплатить башкой, — серьезно предупредил матрос.
— Ништо! — крикнул Карпушонок. — Ён зараз нам в ножки поклонится!
Он лёг за пулемет. Второй номер — это был белоглазый Кащей — поправил жесткую металлическую ленту, и «гочкис» дал по Кутасову длинную очередь. Вернее, не по Кутасову, а повыше его головы. На стенке появилась длинная пунктирная линия.
Посыпалась известковая пыль. Волосы Кутасова сразу побелели, будто он поседел от страха. Но если комполка и напугался, то виду не показал. Стоял отставив ногу и насильно улыбался.
(Вдоль путей к пакгаузу бежали Амелин, Уно и Наташа. Наташа плакала на бегу, а Уно — тоже на бегу — кричал ей в ухо:
— Не плачь, не плачь! Я шутил. Никто не будет убивать!..)
Теперь над головой Кутасова были уже две черные пунктирные линии. Бородатый комроты не выдержал:
— Гражданин командир! Да отдай ты им честь. Ну их к лешему!
— Отдай, не связывайся, — поддержали в толпе. — Отдай честь!
— Честь я никому не отдам, — сказал Кутасов и усмехнулся невеселой волчьей улыбкой. — Она у меня одна. Отдашь, а где новую взять?
— Огонь! — скомандовал матрос Карпушонку. Новая очередь легла пониже, чуть не над самой макушкой упрямого комполка.
— Отдашь?
Ствол пулемета опустился еще ниже, глянул прямо в лицо Кутасову. И в этот момент из-за угла пакгауза выбежал Амелин.
Уговаривать и рассуждать не было времени. Комиссар подскочил к исчерненной пулями стене и стал рядом с Кутасовым.
Карпушонок крякнул, скривился — и все-таки нажал гашетку. Но матрос подшиб ногой ствол пулемета, и «гочкис» выплюнул последнюю очередь куда-то в небо…
Наташа плакала, уткнувшись лицом в шинель Уно. А эстонец осторожно, чтоб не толкнуть ее, доставал из кармана кисет и трубку.
— Зачем плакаешь, молоденький девчонка?.. Все хорошо! Все хорошо!
По перрону шли Кутасов и комиссар, а за ними охрана — двое солдат-большевиков с винтовками и гранатами.
— Отдание чести категорически отменено! — внушал комиссар, клацая зубами от злости и от малярии. — И зачем оно вам?.. Это что, тоже закон войны?
— Да, закон, — стоял на своем Кутасов.
— А ну вас!.. И вообще, надо понимать, с кем имеете дело. Это пока еще не воинская часть, а так… шарага!
Кутасов ухмыльнулся.
— Нет, милочка моя. Вот тут вы ошиблись. Это полк прекрасный — бывалый, дружный… Фронтовики! Я бы с ними до Индии дошел, как Александр Филиппыч.
— Какой Александр Филиппыч?
— Македонский.
Перед дверью знакомой кладовки Кутасов резко остановился.
— Сюда? Я сюда не пойду.
— Опять двадцать пять!.. Это для вас единственное безопасное место!
— Да я про другое, — смущенно буркнул Кутасов. — Тут мыши… Я их боюсь.
Амелин даже растерялся.
— Ну, я не знаю… Ну хотите, я вам сюда кошку принесу?
— Кошек я тоже терпеть не могу.
Наташа сидела съежившись у «буржуйки» в станционном буфете. Вошел Амелин, поглядел на нее удивленно и обрадованно.
— Можно я у вас посижу? — попросилась Наташа. — Я дома боюсь.
— Наталья Владимировна, зачем же вы спрашиваете? — Амелин стал торопливо застилать свою раскиданную постель. — Да вы не переживайте. Как-нибудь уладится.
— Ну почему они на него? Ведь он очень хороший… Вы знаете, он даже добрый.
— Николай Павлович?.. Да, — согласился Амелин. — Он у вас…
Комиссар не докончил. Под его подушкой, плоской и твердой, как ржаной корж, лежал, оказывается, пакет. Серый пакет, прошитый ниткой и засургученный.
— Это вам, — объяснила Наташа. — Его еще ночью привезли. Когда вы бредили.
— Тут написано — «срочно», — мягко укорил Амелин.
— Ах, господи. Они всегда пишут «срочно».
Комиссар сломал печать, вытащил депешу. И, как всегда бывает, в глаза ему бросились самые главные строчки: «…вероломно нарушив перемирие, немцы перешли в наступление широким фронтом. С получением сего вам надлежит…»
— Что они вам пишут?
— Это секретное.
Он сидел ссутулившись, уставя глаза в какую-то непонятную ей точку.
— Плохие новости?
— Хуже не бывает. — Амелин не жаловался, просто думал вслух. — Хоть бы Николай Павлович был… А что ж я могу один?
В дверь крепко постучали — наверное, прикладом. Вошли Карпушонок, матрос Володя, Уно и бородач Камышов. Все были при винтовках, даже у матроса торчал за плечом кавалерийский карабин.
— Извините за беспокойство, — вежливо сказал Володя Наташе и сразу отвернулся к комиссару. — Мы к тебе пришли как полковой комитет.
— Комитет я распустил, — жестко напомнил Амелин.
— Ты слушай, а не петушись. Без комитета сейчас нельзя. На нас вдут немцы.
— А вы откуда знаете? — вскочил комиссар. — Это сведения секретные!
Уно вынул изо рта трубочку.
— Пойди на улицу, одевай очки и увидишь свой секрет… Без очков тоже увидишь.
По дороге, ведущей к станции, неспешно двигался германский полк — пехотинцы в зеленых шинелях и плоских фронтовых касках, обоз, пушки, гаубицы. В орудия были впряжены пегие першероны — по шесть битюгов в упряжке. Немцы чувствовали себя уверенно, даже разведки не выставили — чего им было бояться?..
С балкона станционной башенки Амелин смотрел на приближающегося врага в бинокль. Рядом топтался начальник станции с обмотанной бинтами головой.
А 38-й гренадерский выстроился вдоль путей, молчаливо ожидая приказа.
Амелин опустил бинокль и рванулся вниз по винтовой лесенке.
Перед арестантской стоял тулуп — стоял сам по себе, свесив пустые рукава.
— Николай Петрович! — закричал еще на бегу Амелин. — А где часовой?
— Побежал воевать с немцами, — сказал из кладовки голос Кутасова.
— И ключ унес?.. Николай Павлович, я сейчас!
— Не надо! — запретил комполка. В зарешеченном окошке появилось его лицо: видимо, Кутасов встал ногами на ларь, заменявший ему койку. — Говорите быстро, что происходит.
— Немцы от нас в версте… Примерно полк.
— С артиллерией?
— Да. Шесть орудий.
— Что думаете делать?
— Наши к бою готовы, — твердо сказал Амелин. — Умрем, а станцию не отдадим.
Кутасов на секунду прикрыл глаза, соображая.
— Приказ будет такой. Не умирать, станцию отдать. Уступить без боя!
— То есть как? — вскинулся комиссар.
— Вот так, и никак иначе! — Когда Кутасов хотел быть неприятным, у него это хорошо получалось. — Их больше, они сильнее. Значит, надо ударить внезапно, в самом неожиданном месте… И обязательно выключить из боя их артиллерию. Не то нам капут… Ставьте один пулемет на водокачку…
— Да что ж мы так разговариваем! — опомнился Амелин. — Я сейчас за ключом!
— Успеется!.. Значит, пулемет на водокачку. Пулеметчиков туда — этого растрепанного, который по нас с вами стрелял. Его фамилия Карпушонок… И еще нужен храбрый и сравнительно интеллигентный человек… Ага! Братишка-матрос…
Теперь на станции ни одной серой шинели не было видно; зато кишмя кишели зеленые германские.
Пристанционный пятачок был забит орудиями и обозными фурами.
Два обер-лейтенанта и седоусый гауптман — в шинели с меховым воротником, в обтянутой фетром остроконечной каске «пикельхаубе» — разговаривали на перроне с начальником станции. Начальника станции изображал матрос Володя. На нем была красная фуражка и чужая железнодорожная шинель.
— Мы хотим получить пять пульманов для лошадей и шесть платформ для артиллерии, — объяснял гауптман.
— Яволь, яволь, — поддакивал Володя по-немецки, хотя офицер говорил с ним на чистом русском языке.
— И мы хотим получить тридцать чистых пустых вагонов для наших солдат.
— Яволь, яволь, — угодливо кивал Володя.
Маневровый паровозик «кукушка» — чумазый и расторопный, как мальчишка-подмастерье, — уже подтягивал с запасного пути вереницу красных вагонов. Состав остановился напротив перрона.
— Айн момент, — извинился Володя перед немцами, подошел к станционному колоколу и ударил в него три раза.
По этому сигналу двери теплушек раздвинулись, оттуда полетели гранаты, с криками полезли серые русские шинели. С подножки паровозика спрыгнул комиссар, размахивая браунингом, он побежал вдоль перрона. А за ним солдаты с уставленными вперед гранеными жалами штыков.
Матрос Володя рванул из-за пазухи наган.
— Битте! — сказал он с удовольствием и выстрелил в грудь гауптману.
…С водокачки бил по немцам пулемет. Карпушонок стрелял короткими очередями — по-крестьянски расчетливо и по-снайперски метко.
…Перрон уже очистили от немцев. Запыхавшийся Амелин подбежал к дверям кладовки, где все еще томился Кутасов.
— Николай Петрович! — жалобно крикнул комиссар. — Вы не поверите… Дурак часовой потерял ключ!
И Амелин стал выворачивать замок, действуя браунингом как рычагом.
— Да черт с ним! — орал Кутасов через решетку. — Посылайте роту, чтобы ударить по обозу! Главное — не дать им увезти пушки!
Мимо пробегал Уно. Он поглядел на замок и отцепил от пояса гранату.
— Сейчас делаем ключ.
Вынув из «лимонки» запал, он сунул его в скважину кованого лабазного замка. Потом ударил по запалу пяткой приклада. Хлопнул маленький взрыв, замок развалился, и Кутасов наконец выскочил на волю.
…Напавшим на обоз отрядом командовал матрос Володя. Он чувствовал себя как рыба в воде. Вот когда можно было показать себя! Матрос отстреливался от немцев из нагана и одновременно рубил кортиком орудийные постромки, отгонял битюгов. Испуганные першероны метались по площади, трамбуя снег мохнатыми копытами.
…Рядом с депо было кладбище старых вагонов. Сбившиеся в груду хопперы, теплушки, классные служили надежным укрытием. Здесь закрепились выбитые со станции немцы. Дюжина немецких пулеметов пошла хлестать свинцовым ливнем, заставила наших залечь.
Амелин по-прежнему с пистолетом, и Кутасов лежали за кучей антрацита.
— Дима, — сказал вдруг Кутасов. — Вы что, очень хороший стрелок?
— Да нет, не особенно, — смущенно ответил Амелин, который стрелял сегодня первый раз в жизни.
— Ну так спрячьте свой браунинг. Вы командир, ваше оружие — батальоны и роты. И, конечно, голова… А пистолет — это личное оружие, для личных дел.
Кутасов поднялся на ноги и, низко пригнувшись, перебежал к другой куче угля, где лежал Уно Парте. Они заговорили о чем-то — Амелину не слыхать было, о чем.
Немцы между тем приободрились. Под защитой пулеметов первые их цепи стали выходить из укрытия.
За спиной Амелина послышался визг железа. Комиссар повернул голову.
Человек двадцать солдат катили по рельсам платформу, груженную сеном. Эстонец Уно плесканул на сено керосин из железнодорожного фонаря и поджег. Потом той же спичкой прикурил свою носогрейку и стал смотреть, как платформа, набирая скорость, идет под уклон — в сторону немцев.
Все быстрее неслась платформа, все жарче разгоралось сено; пламя взметнулось чуть ли не до неба. Полыхая огненным хвостом, словно комета, платформа врезалась в кладбище вагонов.
И не выдержало, драпануло грозное германское войско. Заткнулись пулеметы, тараканами с пожара побежали во все стороны немцы. А наши поднялись в рост и с бесшабашным отчаянным «ура» пошли вперед…
Бой кончился. Победители складывали на перрон трофейное оружие: винтовки, гранаты, офицерские палаши и парабеллумы. Хозяйственный бородач Камышов, мусоля карандашик, писал реестр.
Шедший мимо комиссар остановился, поглядел и отправился дальше.
На черном от мазута и крови снегу неудобно, как лежат только неживые, лежал убитый немец. Карпушонок, присев на корточки, снимал с него ботинки, резал сыромятные шнурки германским ножевым штыком.
— Ты что делаешь? Прекрати мародерство! — возмутился комиссар. — Ты же гражданки Советской Республики!
Карпушонок выпрямился, прижимая к груди немецкий ботинок.
— Я гражданин… У мене хата небом крыта, ветром шита!.. — Губы у него кривились, дрожали, он с трудом выговаривал слова. — Мои детки як совята — не спят ночью, с голоду кричат!.. Мне у гэтых ботинках не ходить. Я бы их сменял… На поросеночка.
К невыразимому смущению комиссара, Карпушонок вдруг заплакал. Громко всхлипывая, он кинул оземь ботинок.
— На, зарой их в землю с тым германцем!.. Коли гэто правильней, чем моим деткам отдать!
Белорус вытер щеки и нос драным рукавом и пошел от Амелина, спотыкаясь о шпалы. А комиссар сказал — с презрением к себе и жалостью к Карпушонку:
— Черт с тобой… Бери.
Солдат вернулся, не глядя на комиссара, подобрал ботинки и стал связывать их шнурками.
Пристанционный пятачок стал похож на хорошую ярмарку. Торчали к небу оглобли немецких фургонов, топотали и фыркали битюги. Весело шумели, толклись между повозками солдаты — все охмелевшие от удачи, от победы.
Комиссар пробирался через праздничную толпу, грустно размышляя о том, что он все-таки нетвердый и безыдейный человек, раз уступил Карпушонку с такой легкостью.
— Товарищ комиссар! Милый! Ты где ж гуляешь? — теребили со всех сторон Амелина. — Открывай митинг! Душа разговора просит!..
Лицо комиссара разгладилось. Нет, ничем нельзя было испортить сегодняшний замечательный день. Амелин влез на зарядный ящик.
— Товарищи! Ребятки! У меня к вам разговор недолгий… Сегодня вы отогнали немцев, и об этом вашем подвиге я послал телеграмму товарищу Ленину… Но германские войска наступают по всему фронту и республика в большой опасности. Я снова призываю вас — вступайте в ряды Красной Армии! Кто согласен — прошу поднять винтовку!
И сразу над площадью вырос колючий ельник штыков.
— Согласны!.. Записывай!.. Твоя взяла!
— Вот и ладно, — счастливо улыбнулся комиссар и вытащил из-за пазухи свою тетрадку (пригодилась наконец). — Кто хочет сказать несколько слов к моменту?
— А чего говорить! — Вперед протолкался тщедушный солдатик. — Давай, комиссар, пиши меня первого!
— И писать нечего! — пробасил бородач Камышов. — Всем полком вступаем… Берешь весь полк?
— Беру с радостью и удовольствием, — засмеялся комиссар. — Вот я пишу у себя в поминальнике: 38-й гренадерский полк пожелал коллективно вступить в ряды РККА… — Комиссар запнулся. — Какое у нас число?
— С утра десятое было! — крикнул кто-то, но его поправили:
— Какое тебе десятое! Это по-старому десятое, а по-советскому — двадцать третье!
(Новый календарь ввели всего неделю назад, привычки к нему еще не было.)
— Правильно, — сказал комиссар. — Десять плюс тринадцать… Так и запишем — двадцать третье февраля одна тысяча девятьсот восемнадцатого года… Но, товарищи, если вы хотите всем полком, то нужна круговая порука. Есть такой параграф.
— За меня поручитесь? — повернулся к полку Камышов.
— Поручимся! Поручимся!
Бородач снял папаху, поклонился однополчанам и веско сказал:
— И я за всех ручаюсь.
— За меня поручаетесь? — спросил Уно Парте.
— Ручаемся! — закричали солдаты.
— И я за всех ручаюсь… Даже за эта маленькая Карпушенция!
— И я, братики, за вас поручаюся, — растроганно сказал Карпушонок.
На ящик вскочил матрос Володя. Он поднял руку и дождался полной тишины.
— Волк никогда не может оглянуться, потому что так устроена анатомия его хребта. Но человек — не волк. Он может и должен оглядываться назад, на свои прошедшие ошибки — чтобы не повторить их никогда… Вчера я ненавидел одного человека, готов был порезать его с пулемета — а сегодня он вел меня в бой за революцию. И я первый хочу поручиться за него!
— Это правильно, граждане! Это золотые слова! — закричал солдат с головой, обмотанной пегим от крови бинтом. — Давайте все с любовью и доверием поручимся за геройского нашего командира, который тихо стоит в стороночке… За Кутасова Николая Павловича!
— Даешь!.. Ура!.. Качать его! — заорали солдаты. Комиссар с гордостью, как будто это его собирались качать, смотрел на Кутасова. А тот провел ладонью по вдруг осунувшемуся лицу, выступил вперед и сказал глухо, непохоже на себя:
— Спасибо, друзья… Спасибо… Но служить в Красную Армию я не пойду. Тут наши дорожки расходятся…
Наташа накачивала примус. Он завывал, сопротивляясь, маленькая синяя папаха огня капризно моталась над горелкой.
— Вы думаете, я с жиру бешусь… Да поймите же, это я теряю, а не вы! — объяснял Амелину Кутасов. — Я военный человек — каждой своей жилочкой… Даже фамилия у меня военная: кутас — это кисточка на солдатском кивере…
Примус наконец разжегся, и Наташа поставила на него медный чайник.
— Аллах его знает, как я буду дальше жить, — говорил Кутасов. — У меня же нет никакого ремесла, кроме военного!.. И все равно…
— Да зачем другое? Ваше ремесло сейчас самое необходимое! — В сердце у Амелина мешались недоумение, печаль, досада. — Вы нужны Советской власти… И она вам тоже нужна! Я же знаю.
— Нужна, — согласился Кутасов. — Не только мне — всей России нужна… Конечно, много сейчас дикости, грубости, крови. Но я солдафон, армеут — мне это легче понять и принять, чем другим. Без крови побед не бывает!
— Так в чем же ваше препятствие, я не пойму, — начиная раздражаться, спросил Амелин. — Офицерская честь не позволяет?
Кутасов тоже ощетинился.
— Угадали, милочка моя. Я готов сражаться с немцами, французами… Готтентотами! Ирокезами!.. Но со своими русскими не буду.
Наташа тревожно глядела в их сторону.
— Граждане, чай вскипел!
Но никто не обратил на нее внимания.
— А какие русские вам свои? — допытывался комиссар. — Я или Каледин с Корниловым?
— С Корниловым и Калединым не знаком. А вот с их офицерами, со многими, вместе учился, вместе сидел в окопах… И воевать против них не считаю возможным.
— Да эти однокашники ваши — они для вас выйдут хуже всяких ирокезов! — не выдержал, повысил голос Амелин. — Николай Павлович! Я на вас с первого дня смотрел снизу вверх. И мне это ничуть не было стыдно. Что делать, раз человек такой высокий. Смотришь снизу… А сегодня вы вот говорите, говорите, а я сижу, думаю: ну прямо как мальчонка рассуждает. Неужели ж я умнее его?
— Коля, Дима! Зачем вы спорите? Ведь вы не знаете, что будет завтра… Хотите, я вам погадаю? Тогда все станет ясно.
И Наташа подошла к столу.
— Отстань! — отмахнулся Кутасов и продолжал самым своим неприятным голосом. — Конечно, вы умнее. Вы же комиссар, а я беспартийная шушваль!..
— Ну давайте я вам погадаю! — приставала Наташа. Голос у нее был веселый, а глаза испуганные. — Дима, Коля, дайте сюда руки!
Кутасов пожал плечами и дал жене руку — знал, что все равно не отвяжется. Нехотя протянул руку и Амелин.
— Нет, надо левую! — И Наташа затараторила, как профессиональная гадалка. — Вам никогда не надо ссориться, судьба велит вам быть друзьями… Вот эта линия — самая главная. Это линия жизни…
Наташа свела их ладони вместе, так что они коснулись краешками.
— Смотрите, у вас эти линии совсем похожи. Значит, у вас одна судьба. Не смейте ругаться!.. — Она болтала всякий вздор, не умолкая ни на секунду: боялась, что опять вспыхнет ссора. — Вы будете всегда вместе. Впереди у вас долгая жизнь и блестящая карьера… Вы оба станете генералами…
— Наталья Владимировна, — грустно усмехнулся Амелин, — в Красной Армии нет генералов.
— Иди, Наташа. Ведь мешаешь. — Кутасов решительно высвободил ладонь. — Нет, Дмитрий Сергеевич. Линия жизни у нас с вами разная… Теперь о делах. Прошу вас меня демобилизовать.
Наташа накинула платок, вышла из комнаты.
— Демобилизовать не имею права, — ответил комиссар, помедлив. — У вас призывной возраст. Не хотите быть командиром — должны служить рядовым…
— И на том мерси, — сказал Кутасов, позеленев от злости.
— Да нет… Конечно, я вас отпущу. Езжайте, куда хотите.
Амелин поднялся и стал надевать свой полушубок.
— А чай пить? — буркнул Кутасов.
— Спасибо. Не хочется…
Комиссар вышел в сени. Там зябла, ожидая его, Наташа.
— До свиданья, Дима, — сказала она тихо-тихо: не хотела, чтобы слышал муж. Амелин понял это, заволновался, вдохнул воздух, чтобы сказать какие-то важные слова на расставанье, но так ничего и не сказал. Они стояли в полутемных сенях и смотрели друг на друга.
— В путь, в путь, кончен день забав.
В поход пора, —
напевал за стенкой Кутасов.
Наташа приподнялась на цыпочки и поцеловала Амелина в подбородок: наверное, хотела в губы, но не дотянулась. Потом молча побежала в комнату. Оттуда доносилось:
— Целься в грудь, маленький зуав.
Кричи ура!..
Амелин постоял еще секунду, распахнул дверь на улицу и шагнул в темноту.
В одной из теплушек еще не спали. Сидели вокруг накаленной, прямо-таки вишневой «буржуйки» и, как всегда, спорили.
— А я кажу — он из самых-самых бедняков! — убеждал Карпушонок. — А то чего бы ему за нас стараться?
Матрос Володя надменно улыбнулся.
— Глупое и даже примитивное рассуждение. Если хочешь знать, он был единственный наследник миллионного богатства… Но он отрекся от него. Сменял это золото на железо арестантских кандалов…
В двери показалось лицо Амелина. Ему сейчас не хотелось идти к себе.
— Вот с кем бы я хотел поговорить, — продолжал свою речь матрос. — Поговорить, поспорить о разных идеалах… Я его уважаю как очень великого человека.
— Кого это? — спросил комиссар, влезая в теплушку.
— Товарища Ульянова-Ленина… Но ко всей твоей партии и лично к тебе это не относится, — предупредил Володя. — Я продолжаю ехать на платформе анархизма.
— Комиссар! Ты питерский… Ты до Ленина доходил? — спросили из темноты.
— Не пришлось, — смущенно признался комиссар.
— Я если товарища Ленина увижу, я ему сразу пожалюсь, — сказал солдат Мясоедов. — Так, мол, и так, питают нас слабо.
— Мясоед! Ты знаешь, зачем у человека два ухи? — сердито спросил эстонец Уно.
— Ну? — сказал Мясоедов и на всякий случай отодвинулся.
— Затем, чтоб удобней отвинтить ему голову. Если он булькает всякую глупость.
У самой печки сидел бородач Камышов и занимался делом: плавил в жестянке из-под консервов олово — отливать ложку Он тоже вступил в разговор:
— А я, если бы с Владимиром Ильичем повстречался, ничего бы с ним не спорил, не просил… Но я бы с ним обязательно поздоровкался… За ручку.
— Зачем?
— Ни за чем… Чтоб от сердца к сердцу ниточка протянулась.
В хороший весенний день 1918 года первые отряды РККА принимали присягу в Москве, на Красной площади.
Серо-зелеными прямоугольниками, лицом к кремлевской стене, замерли полки и батальоны — замерли в полной, совершенной тишине. Микрофонов не было, и такая тишина требовалась для того, чтобы услышать голос Ленина.
Председатель Совнаркома РСФСР вместе с другими членами правительства стоял на трибуне и читал своим немного картавым решительным голосом:
— Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии…
— Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина, — прогудело над площадью. Это красноармейцы повторяли вслед за Лениным первые слова торжественного обещания.
— Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, — продолжал читать Ленин.
— Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину, — гулко повторила площадь.
На тротуарах — у храма Василия Блаженного, у Верхних торговых рядов — толпились притихшие москвичи. Среди других стоял тут и Николай Павлович Кутасов — до обидного штатский, в долгополом бобриковом пальто и картузе с наушниками.
— Все свои действия и мысли направлять к великой цели освобождения всех трудящихся, — присягала Красная площадь.
И Кутасов поймал себя на том, что его губы шевелятся, повторяя простые и торжественные слова о солдатском долге.
Ленин вдруг перестал читать. Он передал листок с текстом присяги стоящему рядом длинноусому военному — главкому, а сам повернулся и пошел с трибуны.
— Я обязуюсь по первому зову Рабочего и Крестьянского Правительства выступить на защиту Советской Республики… — Теперь присягу зачитывал главком.
— Я обязуюсь, — повторяла площадь.
— Выступить на защиту Советской Республики, — беззвучно шептал Кутасов.
Сойдя вниз, Владимир Ильич встал в строй к бойцам того полка, который был ближе других к трибуне. Это оказался амелинский полк — бывший 38-й гренадерский. Строй остался неподвижен. Только все глаза повернулись к Ленину.
Невысокий человек в стареньком аккуратном пиджачке — вождь всей огромной страны — был совсем близко от Амелина, Уно, Карпушонка. А бородач Камышов так и вовсе стоял с Лениным плечо к плечу: протяни только руку — и поздороваешься. Но поздороваться сейчас было никак нельзя. Камышов, Уно, Володя и все остальные повторяли:
— За Российскую Советскую Республику, за дело социализма и братство народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни…
И Владимир Ильич говорил вместе с ними, наклонив усталое большелобое лицо:
— Не щадить ни своих сил, ни самой жизни…
…Присяга кончилась. Сводный оркестр, блеснув на солнце медью труб и тарелок, заиграл старый марш — новых еще не было.
Чуть скосив голову набок, Ленин оглядел своих соседей — внимательно и любопытно, как всегда, когда видел новых людей.
Солдаты тоже глядели на него молча. Не то чтобы заробели, а просто было совестно беспокоить человека своими пустячными разговорами. Только Мясоедов беспокойно зашлепал губами — видно, хотел-таки пожаловаться на питание. Но и он смолчал.
Ленин попрощался с солдатами штатским кивком головы и пошел на трибуну.
…Отчетливо впечатывая шаг в брусчатку, отряды уходили с Красной площади.
Ушел амелинский полк, так и не увидев в толпе своего бывшего командира.
Ушло с трибуны правительство, разбрелись зрители.
Удалился и оркестр — только музыка осталась. И пока звучит над Кремлем старый марш «Тоска по родине» — волнующий сердце мужественный и печальный марш, — мы, знающие больше, чем знают наши герои, задержимся на главной площади страны, чтобы заглянуть в ее будущее.
…Мы увидим черные скорбные очереди у Мавзолея великого человека, который так недавно принимал здесь присягу вместе с красноармейскими полками.
…Увидим парад 1927 года в честь девятилетия советской власти. Улыбнемся неказистости вооружения и порадуемся энтузиазму красных бойцов.
…Мы увидим и другой парад — незабываемый Парад Победы в 1945 году. Увидим десятки тысяч пьяных от счастья людей, запрудивших Красную площадь в тот вечер.
…Увидим майский парад 1969 года — стальную реку бронетранспортеров, амфибий, ракет, с грохотом текущую мимо Мавзолея.
А потом вернемся к нашим героям в далекое время Гражданской войны.