Красное Солнышко

1. БРАТ НА БРАТА

Спустя несколько недель после происшедших на Рюгене событий в широкий пролив[10], соединявший Варяжское море с морем Нево, вошла большая флотилия остроносых драккаров.

Ветра не было, и драккары шли на веслах. Тихо плескались об их крутые бока волны, широкий след оставался за кормой. Впереди флотилии шли легкие разведочные суда, показывавшие остальным путь среди бесчисленных отмелей, то и дело выступавших из воды островов, покрытых, как шапками, густым сосновым лесом.

Судя по внешнему виду драккаров, они только что выдержали долгое морское путешествие. Краска обсыпалась с их бортов, паруса были грязны, кое-где виднелись поломки. На бортах, кормах, палубах находились воины. Одни сидели у весел, другие мирно отдыхали на внутренних скамьях, третьи с азартом бросали кости – любимая игра, заимствованная скандинавами и варягами у франков.

В середине флотилии шел один драккар – и больших размеров, и более красивый, чем остальные.

Этот корабль принадлежал вождю направлявшихся к Нево дружин – славянскому князю Владимиру, стремившемуся с рюгенскими дружинами в южную славянщину, чтобы отмстить одному брату гибель другого и самому занять место первого, став князем всей Руси, осевшей на огромном пространстве от берегов Варяжского моря до устья великой славянской реки – Днепра.

Когда варяжская флотилия вошла в полив, Владимир был на корме своего драккара. Около него, как всегда, важный, степенный, сосредоточенный, стоял его неизменный спутник и друг Добрыня Малкович.

Оба они смотрели на темневший справа от них далекий берег.

– Там новгородская земля, – сказал, указывая на него племяннику, Добрыня.

– Да, дядя. Вижу и удручаюсь.

– Чем это?

– Тяжко идти на родину мне. Не с добром иду. Меч и огонь несу.

Добрыня сделал нетерпеливое движение.

– Постой, – остановил его племянник, – я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты будешь уверять, что иду я мстителем, знаю я это, да ведь Ярополк-то брат мой?

– И Олег был его и твоим братом.

– Так ведь Олега погубил не столько Ярополк, сколько Свенельд-воевода.

– А зачем Ярополк слушал негодника?

– Как же не слушаться? Если бы ты вот.

– Я? Я бы сумел повернуть все так, что никто ни в чем не был бы виноват!

– Пусть будет по-твоему. Но еще тяжко мне, что я сам-то несвободным являюсь в родную землю.

– Чего же свободнее? Вон сколько воинов у нас! У кого такая дружина, тот несвободным не может быть!

– А обещание-то мое?

– Это старому Беле, что ли?

– Ему! Оно меня и по рукам, и по ногам сковывает. Ведь подумать только: если я сокрушу Ярополка и сяду в Киеве, так все-таки должен буду во всем Беле быть подчиненным. Ровно, бы на службе я у него состою. Разве я свободен?

– Дай только добыть Киев, а там мы и от Белы отделаемся. Все ведь я тебе говорил, чего там, на Рюгене, сказать было нельзя, ибо везде там были уши и каждое слово, какое скажешь, сейчас Беле переносилось. Что же ты думаешь, простаки мы? Пусть только нам помогут рюгенские дружины изничтожить врага, а там мы найдем на них управу. Теперь-то перестань думать об этом. Важнее всего для нас, какие вести придут к нам из Новгорода. Что-то долго не возвращаются гонцы!

Владимир тяжко вздохнул.

– Да, пока все в руках новгородцев! – проговорил он, – Неужели же нам придется пролить их кровь?

– Будут упрямиться, так и накажем их, – усмехнулся Добрыня. – Тоже эти новгородцы – зелье известное.

Дядя и племянник немного помолчали.

Казалось бы, Владимиру, чем ближе к родине, тем веселее быть, а он, напротив того, становился все мрачнее и мрачнее. Добрыня не понимал, что делается с его племянником. Сперва он думал, будто Владимира угнетает мысль, что за оказанную военную помощь он отдал и себя, и все свои будущие завоевания арконскому жрецу, которому перед церемонией вынесения знамени Святовита дал торжественные обещания выплачивать дань, посылать по требованию арконских жрецов свои дружины, изгнать из Руси всех христиан.

Правда, эти условия действительно ставили киевского князя в зависимость от арконского жреца, но Добрыня Малкович, принимая их, в то же самое время решил их не исполнять и потому относился к будущему совершенно равнодушно. Он был уверен, что, когда придет время, он сумеет обойти старого Белу, а его угроз он не боялся. Так он и племяннику сообщил и, видя, что тоска все еще не оставила Владимира, решил, что причины ее совсем другие. Но какие это были причины, Добрыня сообразить не мог.

Долгое морское путешествие также не развеяло грусти Владимира, а между тем приближалась время, когда он должен был собрать всю свою энергию, все мужество. Войдя в пролив, они уже были в виду новгородских областей. В Новгород были посланы гонцы. Наступило время томительного ожидания. Если новгородское вече откажется принять возвращающегося князя, тогда решено было взять Новгород военной силой и разорить его. А этого не хотелось и Добрыне Малковичу. Новгород был крупной величиной и в то время. Со всего Приильменья, из-за Нево, сходились в него купцы. Здесь было складочное место всевозможных товаров. Гибель Новгорода была бы полным разорением края; и вряд ли встретили бы добром приильменские племена тех, кто разорил их столицу. Пришельцам лучше всего было бы действовать добром, пока они не утвердились в крае. Не так уже и многочисленна была сопровождавшая их варяжская дружина, чтобы, потратив ее под Новгородом, идти с остатками на далекий Киев. Все это соображал Добрыня и терзался долгим мучительным ожиданием вестей из столицы Приильменья столько же, сколько и постоянно грустным видом своего любимца-племянника.

А драккары, тихо покачиваясь на волнах, шли все вперед и вперед. Задул попутный ветер, мигом убраны были весла, подняты паруса, и флотилия пошла гораздо быстрее, чем при входе в пролив.

Норманны, которыми начальствовал ярл Освальд, и варяги, выбравшие себе предводителем старого Эрика, сильно томились бездействием. От самого Рюгена они плыли все морем, берега которого, то и дело разоряемые всякими морскими разбойниками, были почти что полной пустыней. Ни одной битвы еще не было с начала путешествия. Однако ропота среди этих людей не возникало: они все знали, что пойдут на Киев, и раньше киевской земли не могли рассчитывать на встречу с врагом.

Правда, не раз подумывал о Новгороде, но тут они ничего не могли ожидать. Новгород находился под покровительством Олава Трюгвассона, проведшего в нем свое детство и юность, и обидеть этого конунга было делом опасным. Тогда никто не посмел бы вернуться на родину, а, несмотря на дикость и склонность к разбою, скандинавы любили свои скалы, фьорды, и лишиться родины было совсем не под силу даже их закаленным в битвах сердцам. Поэтому они давно уже перестали думать о Новгороде как о военной добыче, и лелеяли мысль о Киеве и о недалекой от него Византии. Мало кто из них не думал, что Владимир, как только управится с Киевом и отомстит за своего брата Олега, сейчас же поведет их по примеру своих предков, Олега Вещего, деда Игоря, отца Святослава, на пышную столицу Востока. Вот где ждет их богатейшая добыча!

И при одних только мыслях о Византии разыгрывалось воображение этих хищников. Они уже видели перед собой груды золота, слышали звон его при дележе добычи, и не один скандинав засыпал, убаюкиваемый сладкими грезами о походе за Черное море.

Быстрее и быстрее шли драккары, шире и шире становился пролив. Приближалось бурное Нево, волны становились все выше и выше, ветер все шквалистее. Шли целыми днями, останавливались на ночь для отдыха у островов. Тогда все, кто мог, выходили на сушу и, не опасаясь внезапных нападений, отдавались шумной веселости.

Только одного Владимира не оставляла его тоска.

2. НОВГОРОДЦЫ

В одно утро, когда дружины Владимира приготовились после ночлега на судах, поставленных на якорь, в дальнейший путь, вдруг с передового драккара раздались громкие крики.

– Ладьи, ладьи! – только и можно было разобрать.

Вмиг все всполошилось. Освальд громкими звуками рога отдал приказание кораблям построиться в боевой порядок. Быстро подняты были якоря, заплескали по воде весла, и легкие суденышки, управляемые опытными рулевыми, встали поперек реки-пролива неправильным полукругом. Над палубами поднялся целый лес копий, засверкала в лучах солнца холодная сталь мечей. Борта словно выросли от поднявшихся над ними щитов. Прошло очень немного времени, и все уже было готово к отчаянному бою.

Княжеский драккар поместился в самом центре построившейся в боевой порядок флотилии, справа от него выгнулись полукругом драккары с норманнами, слева были варяги. Начальство в бою, как старшему летами, принадлежало ярлу Освальду, и его драккар выдвинулся далеко вперед, но постоянно менял свое место.

Владимир и Добрыня надели панцири, скрыли головы под ярко блиставшими шлемами и стояли на палубе, с нетерпением ожидая появления встреченных сторожевыми драккарами ладей. Они не думали до сих пор о битвах, даже не рассчитывали встретить кого-либо в этих водах, но понимали, что все эти приготовления далеко не лишни, ибо никто не мог сказать наверное, друзья или враги идут навстречу.

Вдали уже белели паруса шедших с Нево судов. Добрыня из-под ладони зорко всматривался вперед, Владимир смотрел спокойно, как будто ему было все равно, кто на него идет.

– Раскосые паруса, – проговорил, наконец, Малкович, опуская руку, – это новгородские ладьи.

– Я и сам так думал, – отозвался Владимир, – кому же здесь быть, кроме новгородцев?

– Они, они. А вот с чем они идут к нам, того не знаю.

– Подождем. Подойдут поближе – узнаем!

Добрыня Малкович приготовился к встрече.

Теперь, когда могла быть близко опасность, ни скуки, ни томления не было в нем. Владимир стал перед ним. Его красивое лицо повеселело, глаза так и искрились нервным возбуждением.

– Ой, дядя, чуется мне, что бой будет!

– Кажись, без сечи не обойдется, – отвечал Добрыня. – Ишь людей без счету; если бы с добром шли, куда их столько. Да ничего. Здесь покажем, там все миром обойдется.

– Вот сейчас мы узнаем, зачем идут к нам новгородцы. Аскольд навстречу им легкие драккары выслал. Ишь понеслись, что лебеди белые.

Шедших навстречу ладей становилось все больше. Они красиво шли по спокойной воде, расставив свои косые паруса. Никакого порядка кормовые не соблюдали. Шли как кому по душе пришлось. Два драккара неслись к ним навстречу, остальная флотилия пришельцев, ловко маневрируя, сумела сохранить все свои места и ожидала подхода встречных в прежнем боевом порядке.

Случилось, однако, совсем не то, чего ожидала дружина Владимира. Высланные вперед ладьи, вождям которых приказано было, в случае враждебных действий, поскорее уходить назад к главным силам, вклинились в самую середину новгородской флотилии, и ничто не показывало, чтобы там произошел бой. По мере того, как сокращалось расстояние, с норманнских и варяжских судов ясно было видно, что драккары мирно идут борт о борт с новгородскими ладьями.

– А что, ведь это добрый знак, – воскликнул Добрыня, – пожалуй, обойдется и без драки.

Владимир ничего не ответил.

Он не спускал глаз с приближающихся судов. Теперь они были на таком расстоянии, что до слуха князя и Добрыни ясно доносились крики, галденье, как будто бы там говорили всё разом, причем никто из говорящих не слушал другого, а только старался его перекричать.

– Новгородцы, – радостно воскликнул Добрыня, – идут, голубчики, сами встречают своего князя. Ишь, как горланят, словно у себя на вече. Горлопаны этакие! – Старый витязь был радостно настроен. Обыкновенно спокойный и важный, он теперь забыл свою степенность и, сложив трубой руки у рта, кричал, что было силы: – Эй, вечевики! Где запропастились? Отчего князя своего у пределов Руси не встретили, вот он вас!

Ему с ладей ответили какие-то крики. Слов разобрать нельзя было, но в самих звуках не было ничего враждебного. Напротив, слышалась явная радость.

Однако Освальд держал по-прежнему в боевом порядке свои дружины. На норманна этот шум, эти крики действовали как указание к предстоящему бою, и он уже посылал к князю спросить, не кинуться ли дружинам на подходивших новгородцев, не дожидаясь, пока те нападут сами. Владимир строго запретил своему вождю начинать бой. Между тем случилось нечто совершенно неожиданное. Ладьи, шедшие, казалось, в полнейшем беспорядке, вдруг, словно им откуда-то был подан незаметно для пришельцев сигнал, ловко скользнули между драккарами, и, прежде чем Освальд мог сообразить, что произошло, каждый драккар уже оказался между двумя новгородскими ладьями, а судно с князем и Добрыней было окружено и отрезано от остальной флотилии.

Страшный гомон, шум, галденье сменили недавнюю еще тишину. Прибывшие орали, что было сил. Куда ни взглядывал Владимир, всюду он видел перед собой бородатые раскрасневшиеся лица под шапками-колпаками: выражение их было радостное, никакой враждебности не было заметно. Выкрикивались приветствия, и в то же время кричавшие успевали перебраниваться между собой. Гомон был общий, и в первые мгновения совсем оглушил молодого князя.

– Здравствуй, князь наш пресветлый Владимир Святославович, – кричали с одной стороны.

– Не оставь ты нас, сирот, своей княжеской милостью, – вторили с другой стороны.

– Пожалуй к нам, в Господин Великий Новгород, владей нами по-прежнему!

– Горюшка-то сколько без тебя хлебнули мы, слез горючих сколько пролили.

– Всех-то нас, сирот, без тебя изобидели.

– А пуще всех Рогвольдишка!

Владимир гордо и властно смотрел на весь этот люд, выражавший теперь криками свою к нему любовь. Добрыня, очутившись между своих, не стерпел. Всю его степенность как рукой сняло, и недавний еще тонкий, проницательный дипломат не замедлил вступить в грубую, но добродушную перебранку, на которую ему отвечали такою же добродушной бранью.

Крики и перебранка не стихли даже тогда, когда на борт княжеского драккара перешло с новгородских ладей трое почтенных стариков в длинных, до пят кафтанах и высоких, с круглыми днищами шапках. Их сопровождало двое воинов в панцирных рубахах и медных шлемах, с мечами, оставшимися в ножнах.

Владимир сразу узнал гостей. Это были степенные новгородские бояре, бывшие в совете новгородского посадника.

Прибытие их доказывало полное миролюбие новгородцев, ибо они не могли быть посланы ни для чего иного, как для чествования.

– Здравствуй, свет ты наш ясный, солнце красное, князь Владимир Святославович, – проговорил один из них, склоняясь перед князем, – осчастливил ты нас, вернулся к нам. Прими же привет от Господина Великого Новгорода и помилуй, ежели кто провинился чем пред тобою.

– Здравствуй, солнышко наше красное, князь Владимир Святославович, – заговорил другой боярин, выступая вперед и кланяясь, – поведай нам, неразумным, с добром или покором идешь ты к нам? Коли с добром – милости просим. Приказало нам вече кланяться тебе низко и просить тебя в Новгород Великий, а коли худо мыслишь ты, так и не прогневайся. Не пустим мы тебя. Везде заставы поставлены, и будет между нами бой не на живот, а на смерть.

Третий старик молчал.

– Иду я к вам, люди новгородские, – раздался звучный голос князя, – зла против вас не имея. Хочу добрым к вам быть и, если примете меня управлять вами, хочу судить вас по старине, по милости и правде. Вины, какие были на вас, я прощаю вам. Так вечу скажите. А если не примете вы меня, князя своего, то будет между нами бой. Прикажу дружине моей разорить всю землю вашу и всякое именьишко возьму за себя, дабы и другим не повадно было идти против меня, князя своего.

Тогда заговорил третий старик.

– Здравствуй, князь Владимир Святославович, привет тебе и многие лета. Посланы мы к тебе с добром. Велело нам вече наше сказать тебе: коли идешь княжить у нас по старине, так будь князем, владей нами, суди нас и милуй. А зла у веча на тебя нет. Коли и ты зла не имеешь, пожалуй скорей в Великий Новгород. Княжьей честью встретит тебя народ наш, и будет солнце на небе да ты, князь, в Великом Новгороде.

С этими словами он низко поклонился Владимиру.

3. СТАРЫЙ ДРУГ

Пока шли эти переговоры, вокруг было сравнительно тихо; но как только кончил говорить последний боярин, сразу начались прежние гомон и галденье.

– Надёжа-князь, не оставь нашей бедности, – кричали одни, – пожалуй к нам.

– Соскучились мы по тебе, князь Владимир Святославович!

– Что посадники – князя Великому Новгороду надобно!

– Негоже ему хуже других быть! Пусть Киеву не уступит.

– Зовем тебя, иди к нам, княже, и владей!

Владимир с удовольствием слушал эти крики. Он знал новгородцев и понимал, что все эти восторги далеко не продолжительны и вызваны лишь впечатлением минуты. Но и то было хорошо, что новгородцы добровольно принимали его. Засиживаться же в Новгороде не думал и сам Владимир.

После двух лет, проведенных среди совсем чужих по крови и по духу людей, любо было смотреть сыну Святослава на этот народ, слушать родную речь. Он внимательно вглядывался в каждое лицо, и, наконец, взор его упал на воинов, стоявших позади новгородских послов. Ему показалось, что одного из них когда-то он видел. Всмотревшись попристальней, он даже вздрогнул от радости. Перед ним вдруг встала, как наяву, недавняя еще его юность. Живо вспомнился ему друг его детских дней Забыта. Пылкое воображение нарисовало ему самоотверженного юношу, сына Прастена, любимого воеводы его отца, старца-христианина Андрея, несчастного печенежского князя Темира.

Вспомнился ему день, когда обвиненный Прастеном Андрей вступил по приказанию князя в единоборство со своим обвинителем и, несмотря на свою старческую дряхлость, уложил на землю богатыря-воеводу, стремившегося опозорить его, уничтожить из-за старой кровавой вражды; вспомнилось, как Андрей, которому Святослав выдал побежденного врага, первый обратился к нему со словами братской любви и прощения. И Забыта вспомнился, израненный, окровавленный.

Теперь друг его юности стоял перед ним, глядя на него своими ясными, лучистыми глазами. Вот они после долгой разлуки опять встретились, и доброе, хорошее чувство овладело душою князя.

– Вы, бояре, – обратился он к послам, – знаете: слова своего я назад не беру. Коли просите меня усердно, так я на ваши просьбы склоняюсь и пойду к вам в Новгород. А чтобы не было меж нами неприязни какой, так нужно уговориться нам обо всем лично. Вот и поговорите вы с дядей Добрыней. Он в разговоре будет вместо меня перед вами, и как вы порешите, так и я утвержу.

– С Добрыней, так с Добрыней! – согласился старший посол. – Здрав будь, Малкович.

– И вы здравствуйте, – выступил Добрыня, – вот опять нам пришлось свидеться и дело делать.

– Тяжеленек ты, Добрынюшка, – отозвался тот же боярин.

– А уж каков есть, – усмехнулся тот, – а потому и тяжеленек, что все ваши повадки да увертки знаю. Да пойдемте, други, под палубу, там я вас сладким вином франкским угощу, вот и потолкуем. А ты, князь, – обратился он к Владимиру, – велел бы к острову какому пристать да угостил бы на радостях народ твой, чтобы твое здоровье пили и веселились.

Радостные крики покрыли слова Добрыни.

Владимир приказал Освальду, тоже явившемуся на его драккар, пристать к острову, где они ночевали.

Это было нетрудно, возвращаться не приходилось, ибо течение снесло драккары и ладьи далеко за остров. Скоро пустынный клочок земли закипел народом. Варяги, норманны, новгородцы братались между собой. Много помогли этому бочонки с вином, выкаченные на остров пришельцами, и крепкий мед да брага, предусмотрительно захваченные с собою новгородцами.

Послы и Добрыня ушли в подпалубу. Владимир же, как только разошелся с ними, сейчас же остановил молодого воина.

– Зыбата! – сказал он, кладя ему руку на плечо. – Или ты не узнал меня?

Молодой воин смотрел на князя блестевшим, радостным взором.

– Узнал, княже, как не узнать, – говорил он, – да подойти все боялся. Как примешь, не ведал.

– Что ты, Зыбата! Всегда я приму тебя как друга.

С этими словами Владимир сперва протянул молодому воину руку, а потом привлек его в свои объятия.

Они оставались на кормовой палубе одни. Все их ближние дружинники сошли на землю, только из-под палубы доносилось гуденье голосов переговаривавших о делах новгородских послов и Добрыни.

Князь опустился на скамью и усадил около себя Зыбату.

Радость встречи еще более оживила красивое лицо Владимира.

– Ну, говори же мне, рассказывай о себе, – повторял он Зыбате, – я все хочу знать.

– Нет, княже, – улыбнулся тот, – расскажи ты.

– Хорошо. Ты знаешь, презренный Ярополк убил Олега, и я тогда не отомстил за его смерть.

Зыбата с грустью на лице покачал головой.

– Нет, княже, Ярополк не убивал Олега, – сказал он.

Брови Владимира сдвинулись, по лицу скользнуло выражение мести и гнева.

– Он, Ярополк, убил нашего брата, – с особенным выражением произнес он, – ты мне будешь говорить о Свенельде? Так Олег вправе был убить его сына Люта, потому что Лют без позволения охотился на его землях. Свенельд что такое? Разве он князь, что осмелился поднять руку на князя? Но я и это забыл, если бы Ярополк отомстил за убийство Олега. Но он даже не наказал Свенельда. Так я отомщу им обоим. Я иду – и горе Ярополку!

Зыбата тихо положил руку на плечо Владимира.

– Княже, вспомни, что нет ничего сладостнее прощения! – тихим, взволнованным голосом сказал он.

Владимир взглянул на него, и вдруг словно темная туча набежала на его лицо.

– Да, я и позабыл, – произнес он дрогнувшим голосом, – ты ведь христианин?

– Да, я христианин! – поспешил подтвердить Зыбата. – И отец мой Прастен христианин, и старый печенег Темир христианин. Все мы крестились во имя Господа Иисуса Христа, и старец Андрей – помнишь его? – был нашим крестным отцом. Но ты молчишь, Владимир, ты отвернулся и более не смотришь на меня. Что это значит? Чем я прогневил тебя? Скажи, князь, скажи.

Теперь лицо молодого князя отражало невыносимую тоску. Признание Зыбаты напомнило ему о клятве, данной арконскому жрецу, и вот он уже столкнулся с христианином, и в душе его не находилось достаточно силы, чтобы поступить по клятве и уничтожить этого «врага Святовита» – человека, которого он любил с первых дней своего детства.

– Ты все-таки молчишь, княже, – продолжал Зыбата, – вспомни же нашу веселую юность. Я-то как лелеял мысль о свидании с тобою. Знаешь ли, я, как только оправился после болезни, по совету моего крестного отца Андрея, оставил Киев и ушел за тобою в Новгород. Там я хотел послужить тебе, моему другу и князю, но когда я явился туда, тебя уже не было, ты ушел за море к варягам. Однако много людей говорили, что ты вернешься. Я остался тебя ждать, и вот она, желанная встреча. Что с тобою, Владимир мой?

– Зыбата, Зыбата, – раздался чуть слышный шепот молодого князя, – уходи от меня, уходи, пока не поздно. Скройся, чтобы я никогда не видел тебя более. Чтобы я даже не слышал о тебе.

– Зачем это нужно? – изумился молодой воин.

– Нужно, нужно. Ты христианин, а я, пойми, Зыбата, я дал клятву ненавидеть всех христиан.

Зыбата сперва отпрянул от Владимира, потом медленно поднялся на ноги.

– Ты, княже, дал клятву ненавидеть всех христиан, – проговорил он, – за что же? Разве христиане причинили тебе какое-нибудь зло, которого ты никак им простить не можешь?

– Нет, нет, они мне ничего не сделали, – торопливо говорил Владимир, – но я дал клятву и исполню ее, да, исполню! Уходи же, приказываю тебе, уходи и не смей показываться мне на глаза!

– Жаль мне тебя, Владимир, – проговорил Зыбата, и его глаза увлажнились слезами, – языческая тьма скрыла твою душу, но я верю, что рассеется она, скоро рассеется, тогда великий свет истины осияет тебя, и ты возродишься к новой жизни.

– Уходи! – крикнул взбешенный князь, хватаясь за рукоятку меча.

4. УСПЕХ

Зыбата не испугался этого угрожающего движения, но раздавшиеся в это мгновенье громкие голоса заставили Владимира забыть своей гнев.

Из кормовой каюты выходили Добрыня Малкович и новгородские послы. Лица их были красны и покрыты потом, голоса стали как-то особенно крикливы, все движения размашисты и суетливы. В то же самое время Владимир по довольному лицу своего дяди мог заключить, что переговоры закончились полным успехом.

Зыбата теперь сам отошел в сторону. Тяжело было на душе молодого воина. Не такой встречи с любимым другом детства ждал он. Как он мечтал об этом радостном мгновении! Вспоминая Владимира, Зыбата был уверен, что в дружеских беседах он сумеет познакомить его с великими истинами Христовой веры, и кто знает, может быть, и просветить князя светом христианства. Он помнил впечатлительность Владимира, восприимчивость его ко всяким убеждениям и постоянно лелеял мысль, что ему удастся заронить первые семена в его душу. Теперь, как дым, развеялись все его надежды. Владимир вернулся ожесточенным врагом христиан, и от него можно было ожидать теперь всякого зла для братьев Зыбаты по вере.

«Ох, не пришло еще время, – с тяжелою тоскою думал молодой воин, – но верую я, что должно наступить оно, и тогда сокрушит мой князь языческих богов в стране своей!»

Владимир, насильно заставив себя более не думать о Зыбате, слушал дядю и послов, передававших ему, на чем окончены были их переговоры. Успех, действительно, превосходил всякие ожидания. Новгородцы всегда ревниво относились к своему самосознанию, и им казалось унизительным для Господина Великого Новгорода то обстоятельство, что у Киева был свой князь, тогда как у них дела правления сосредоточились в руках выборного посадника.

Ради того, чтобы снова получить себе князя, они пошли на всякие уступки. Князь должен только не касаться их прежних вольностей и уважать их вече, подчиняться ему во всех важных вопросах. За это Новгород принимал на себя полное содержание князя и всей его дружины, причем вручал князю всю исполнительную власть. Условия эти, по крайней мере, на первых порах, были очень выгодны для Владимира, вовсе не намеревавшегося засиживаться в Новгороде, и он со своей стороны поспешил подтвердить все обещания, которые дал послам Малкович.

Не было пределов удовольствию последних. Они разошлись так, что начали предлагать князю немедленно отправиться в путь. Но Владимир, так же, как и Добрыня Малкович, хорошо знал характер новгородцев. Послов непременно нужно было «уважить», «почествовать». Князь пригласил их сойти на остров. Громкие крики встретили его там. Нестройной толпой окружили его новгородские дружинники, очень быстро узнавшие, на чем закончились переговоры. Только предложение Добрыни отпраздновать тут же веселым пиром возвращение князя несколько умерило их бурную радость. Тотчас на острове запылали костры, появились всякие снеди и пития, и до ночи не смолкал веселый шум этого счастливого пира.

На другой день вместе с солнечным восходом обе соединившиеся флотилии тронулись в дальнейший путь.

После веселого пира новгородские послы, перебравшиеся на все время пути к князю на его драккар, чувствовали себя так тяжело, что даже не проснулись и не вышли из шатра, где им были приготовлены постели.

Владимир и Добрыня, привыкшие у скандинавов к шумным и обильным пирам, как и всегда, занимали свои места на кормовой палубе, следя за отправлением в путь судов. Малкович был весел, как никогда. Первый успех окрылил его, и он был уверен, что скоро увидит племянника киевским князем.

– Нечего нам и засиживаться в Новгороде, – говорил он, – отдохнем и пойдем на Днепр. Врасплох застанем Ярополка. Он и дружин собрать не успеет, как мы появимся. Киевляне бы только нас приняли.

Он говорил и в то же время искоса поглядывал на племянника. Опять тени тяжелой тоски залегли на лицо Владимира. Он слушал Добрыню рассеянно, не отвечая ему ни слова, не разделяя его радостного настроения.

– Да что ты такой? – не вытерпел, наконец, Малкович. – Или и не рад, что так все выходит?

– Нет, Добрыня, как же не радоваться-то? Рад я!

– Так чего же грустишь-то?

– Мучает меня клятва моя. Нехорошо я сделал, что обещал Беле вывести на Руси христиан. Покойная бабка Ольга вспоминается. Ведь она христианкой была. Потом и клятву я свою нарушил.

– Как это?

– Зыбата здесь.

– Прастенов сын?

– Да, он. Он христианин, и нет у меня зла на него, нет зла и на других христиан. Нарушаю я клятвы и не могу ненавидеть их.

– Вон ты о чем. И охота себя терзать? Ну, нет на христиан зла, так и пусть не будет его.

– Да ведь я клялся Беле.

– Клялся вывести христиан, когда будешь киевским князем и сокрушишь Ярополка. С тех пор и твои клятвы действовать будут, а до той поры позабудь ты их совсем. Вот и все.

Лицо Владимира вдруг просветлело.

– Добрыня! Ведь правда твоя, – вскричал он, – пока я не киевский князь, от своих клятв я свободен, Правда, правда. А я-то Зыбату прочь от себя прогнал. Спасибо, дядя, и тут ты меня выручил.

В порыве благодарности Владимир обнял Добрыню.

– Ну, то-то же, – говорил растроганный этой лаской племянника Малкович, – ты только меня в таких делах слушайся, и все ладно будет. Вот добыть бы только Киев, а там мы от старого Белы отделаемся. Он-то хитер, да и мы не просты. Только бы Ярополка сокрушить.

После этого разговора Добрыня уже не видел грусти на лице своего племянника. Владимир стал весел, да и не было времени задумываться ему. Новгородцы теперь не отходили от него. Быстро узнал князь обо всем, что случилось у истоков Волхова за два года его отсутствия, и понял, что новгородцами руководило в желании иметь князя не одно только тщеславие, а и необходимость получить твердую власть, которая могла бы усмирить внутренние междуусобицы и укротить своевольных вечевиков, постоянно их затевавших.

Владимир в остальные дни пути не один раз обдумал все, что намеревался делать, несколько укрепившись на Волхове. Месть Ярополку была для него лишь поводом к захвату киевского княжения. Были у него другие враги, при одном воспоминании о которых вспыхивало гневом его сердце.

«Не хочу разуть сына рабыни!» – вспомнил он гордый ответ Рогнеды Рогвольдовны, дочери полоцкого князя. «Так нет, я заставлю тебя разуть мои ноги», – думал он тогда, и в его воображении рисовалась уже картина унижения гордой княжны.

А путь с каждым днем все уменьшался. Новгородские ладьи и варяжские драккары вошли, наконец, в бурное и шумливое Нево. Далеко-далеко раскинулась перед ними беспредельная водная пустыня. Громадные волны ходили на просторе. Суда держались берега и благодаря этому благополучно вошли в устье Волхова, в то время также очень широкого и бурного. Здесь им путь преградили пороги. Не доходя до них, все суда стали у берега. Далее приходилось идти «волоком», то есть тянуть ладьи и драккары по суше.

Это была только первая остановка князя на родной земле. Остановились у Ладоги-крепостцы, поставленной у порогов еще Рюриком, шедшим этим же путем из Скандинавии в Новгород после призвания своего на княжение. Крепостца была занята новгородскою дружиною. Здесь уже узнали, что возвращается обратно на Русь ушедший из нее новгородский князь, и с великим почетом встречали Владимира. Невольно вспомнилось Святославову сыну, как за два года перед тем уходил он, прячась от людей, боясь за свою жизнь, уходил один, с немногими слугами. И вот теперь он возвращается в числе сильной дружины, и все, кто ни попадался на пути, встречают его как любимого, долгожданного вождя.

«Нет, – восклицал про себя Владимир, – никогда не отдам я своей земли Святовиту! Никогда не позволю иноземцам распоряжаться ни на Волхове, ни на Днепре. Только бы стать мне киевским князем – все мои заботы обращу я на то, чтобы счастлив был народ мой. А варягов да Освальда с его норманнами Добрыня всегда усмирить сумеет».

5. ВЕЧЕ

Протяжный, но гулкий звон колокола, раздававшийся из новгородского Детинца, всколыхнул сразу всех обитателей древней столицы северной приильменской Славянщины. Словно громадный муравейник, зашевелились новгородские «концы», улицы, сходившиеся с различных сторон у Детинца. Концевые старосты торопливо пробегали вдоль домов, что есть силы стуча в их наружные двери и окна. Колокол был вечевой, звон его созывал новгородцев на всенародное вече, и каждый свободный новгородец, кто бы он ни был, важный ли гость, или дружинник, несчастный ли жалкий бедняк, со всех ног бежал в Детинец – сильную крепость на холме левого берега мутного, бурного Волхова. Словно гигантский паук залег Господин Великий Новгород в истоке древней славянской реки. Как будто навес какой, висело над ним беспредельное озеро Ильмень, находившееся несколько выше его. Сверкающей на солнце гладью оно, казалось, вот-вот опрокинется вниз со своей высоты и зальет массою своих вод оба низменных берега, поглотит этот город с его деревянною крепостью, с его вытянувшимися по прямым линиям богатыми и бедными домами. Темными точками на сверкающей глади озера виднелся высокий Перынский холм, где когда-то давным-давно жило, как гласило предание, страшное чудовище-волхв, не пропускавшее никого ни в реку, ни с реки без тяжкой дани. Наискось от Перынского холма, значительно ниже истока, находилось Рюриково городище, остров с крепостцой, построенной первым новгородским князем Рюриком. Их со всех сторон окружала вода, и, казалось, только они и сдерживали Ильмень и не пускали его опрокинуться и залить город.

Волхов выходил из Ильменя без обычного для всех рек, протекающих по низменностям, истока. Он, выйдя из озера, сразу становился широким и бурным и, несколько сузившись за Рюриковым городищем, красивой змеей-лентой извивался среди своих низких берегов, то выгибаясь крутым коленом, то врываясь в сушу острым заливом, то разрывая дремучие надбрежные леса и совсем теряясь в них.

Около Новгорода Волхов был необыкновенно оживлен. Во все стороны крестил его мутные волны десяток тупоносых тяжелых лодок, вертлявых челноков; весь левый берег на всем протяжении города сплошь был уставлен зачалившими тут большими торговыми судами: днепровскими стругами, новгородскими ладьями, скандинавскими драккарами и галерами, составляющими новгородский флот. На судах и на берегу около них кишели люди. Одни были в длиннополых кафтанах и остроконечных шапках-колпаках, другие в широкополых шляпах и белых рубахах, третьи в черных и цветных, пестрых одеяниях иноземцев. Тут были и купцы, «гости новгородские», и заезжие из-за моря, явившиеся сюда, чтобы на золото, серебро, дорогие уборы и материи выменять меха, которыми в ту пору изобиловал Новгород.

Вся эта толпа шумела, кричала, смеялась, бранилась, и даже рослые, бородатые воины в латах и панцирных рубашках, расхаживавшие по берегу, не были в состоянии восстановить какой бы то ни было порядок.

Звон вечевого колокола остановил все дела, которым отдались было новгородцы, сразу оборвал весь обычный торговый шум. Народные волны так и хлынули в Детинец.

Там было в ту отдаленную пору немало строений: палаты посадника да пустовавшие палаты князя, избы для дружины, всегда готовой к отражению всякого врага, хотя бы это были сами вспыхнувшие буйным огнем новгородские граждане, да на средине обширной площади – высокий вечевой помост с большим колоколом, укрепленным в раме из бревен-брусьев.

Много прошло времени после того, как заговорил этот колокол, созывавший своим медным языком всех новгородцев.

Шумя и гудя, волновалось вокруг вечевого помоста бурное живое море. Скоро стало так тесно на площади, что вновь прибывшие взбирались на крыши изб, на крыльцо палат и даже на ступени помоста, так что дружинники едва-едва могли сдерживать напор толпы. Крик и шум стоял невозможный. Никто не хотел никого слушать, все говорили и кричали в одно время, и среди этого гама, словно прорезая его, уныло, прерывисто звучал колокол вплоть до тех пор, пока из палат посадника не вышли сперва степенные, а затем именитые бояре и, сопровождаемые дружинниками, расчищавшими им путь среди толпы, не тронулись к помосту. Там они разместились, одни на ступенях, другие на самом помосте; отдельно ото всех стал выборный посадник, и лишь тогда смолк колокол.

И посадник, и все бояре равнодушно смотрели на бесновавшуюся у их ног толпу. Привычны они были уже к этому вечевому шуму и только зорко поглядывали, как бы не вышло где драки или поножовщины, ибо в этом случае трудно было бы сдержать народ и все могло бы закончиться кровопролитием.

– Начинать, что ли? – тихо спросил посадник у именитых бояр, находившихся вместе с ним на помосте.

– Успеем еще, пусть вдоволь наорутся, – было ответом.

Вече, действительно, скоро притомилось. Крик и шум стали стихать. Можно было разобрать и отдельные восклицания.

– О чем вече-то? – кричали ближайшие. – Опять что ли, о князе?

– Так порешили мы с князем, пусть идет!

– Только бы по старине правил.

– Не то сгоним.

– Теперь пора, будто угомонились малость! – шепнул посаднику старейший из именитых бояр.

Тот кивнул ему в ответ и, подойдя к самому краю помоста, закричал, что было сил:

– Послушайте, мужи новгородские и людины, все послушайте речи моей.

– Говори скорее, – раздались голоса, – а мы судить будем.

– Решили мы все здесь, на свободном вече, – продолжал посадник, – что негоже Господину Великому Новгороду быть ниже Киева, ибо есть у сего града свой князь. А так как такого князя у нас нет, то и призвали мы опять к себе князя Владимира Святославовича; без принуждения чьего-либо призвало его вече; выслушал послов наших князь и согласился идти к нам и править по старине и вольностям нашим, ничем их не нарушая и оберегая их, как зеницу ока своего. Об этом было уже вече, и все вам послы наши сказали.

– Так, так. Знаем это, – загремели криком, – где же он, князь-то, нами избранный, отчего его нет до сей поры?

– Вот и собрали мы вас на вече, – перекричал всех посадник, – чтобы сказать вам: идет князь Владимир Святославович и ополдень должен уже здесь быть; великою честью должны мы его встретить, челом ударить ему всенародно, дабы был он к нам милостивив, от врагов защищал, правых виновным в обиду не давал, судил по обычаям дедовским и был бы за весь народ приильменский один за всех и нам бы всем быть за него одного!

Весть о том, что избранный князь уже близко, ошеломила вечевиков. Они все стихли, крик и шум прекратились, всем как будто стало не по себе.

– Что же теперь, люди добрые, – проговорил один из степенных бояр, – чего призадумались? Сами под ярмо полезли, так уж думать нечего; теперь нужно идти на берег да встречать князя великой честью. Не то худо будет. Не один он идет, с ним и Добрыня Малкович.

Вече встрепенулось. Хорошо знали новгородцы крепкую руку Добрыни, показал он им себя, и теперь сразу припоминалось им, что не любит Владимиров дядя противоречий, хотя бы противоречия и от самого веча шли.

– Не хотим Добрыни, не хотим! – разом закричало множество голосов. – Пусть князь один к нам идет.

– Не хотим, не хотим! Пусть князь от себя Добрыню прогонит!

– Владимира Святославовича себе в князья выбирали, а о Добрыне Малковиче и речей не было.

У Добрыни были, однако, в Новгороде и сторонники.

– Нельзя так, – кричали с другой стороны, – племянника берем, так негоже его с дядей разлучать.

– Обоих принимаем!

– Пусть оба идут!

Мнения разделились. Поднялся невообразимый крик. Вечевики с пеной у рта наступали друг на друга. В отдаленных углах площади уже завязывались драки. Шум становился зловещим. Разгоравшиеся страсти легко могли довести всех этих людей до кровопролитной рукопашной схватки, слышался уже лязг железа: это наиболее буйные из вечевиков схватились за оружие.

Но в тот момент, когда общее напряжение возросло до последней степени, вдруг с Волхова донеслись громкие звуки рогов. С поразительной быстротой смолк весь крик, шум, сами собой успокоились вспыхнувшие было страсти.

– Князь, князь прибыл! – пронесся среди вечевиков крик, и вся толпа, забыв о недавнем несогласии, стремглав пустилась от Детинца на волховский берег.

6. КНЯЗЬ

На берегу вечевики увидели, что княжеские суда, никем не замеченные, успели подойти к самому Детинцу. Невольно приумолкли те, кто был против Добрыни Малковича.

Словно лес из копий вырос на подошедших драккарах и ладьях. Ярл Освальд так расположил свои норманнские и варяжские дружины, что с берега казалось их гораздо более, чем было на самом деле.

Но не это усмирило, успокоило толпу: на большой, богато убранной ладье народ увидел своего избранника, князя Владимира Святославовича, при виде которого невольно все, даже самые бурные, самые бесшабашные, поддались его обаянию. Князь стоял, освещенный солнцем, посредине ладьи, так что его можно было заметить издали. Он был в блестящих медных доспехах и шлеме викинга. Солнечные лучи так и сверкали на его броне и, преломляясь на меди шлема, рассыпались сиянием вокруг его красивой головы. Густые кудри Владимира выпущены были из-под шлема и струились по плечам. Левой рукой он опирался на длинный, с крестообразной рукоятью, скандинавский меч, правую положил на плечо Добрыни Малковича, одетого в панцирную рубашку до колен и высокий новгородский шишак.

Рядом с красавцем князем Добрыня казался олицетворением могучей силы, и вечевики невольно залюбовались на этих двух людей. Забыто было прошлое; толпа отдалась обаянию торжественной минуты, и вместо угроз с берега несся один только приветный клич:

– Привет тебе, солнышко наше красное, привет тебе, князь Владимир Святославович!

Из Детинца вышли и спустились к самой воде посадник и все бояре. И на них подействовала торжественность минуты, и они невольно поддались общему чувству. Кое-кто из бояр даже прослезился. Вместе с народом все они кричали приветствия, а в это время с княжеской ладьи были уже скинуты на берег сходни, и князь, сопровождаемый Добрыней, Освальдом, Эриком и послами Новгорода, легко сошел на твердую землю.

Одновременно с ним бесшумно выскочили на берег его дружинники, и прежде чем новгородцы могли опомниться от неожиданности, вдоль берега вырос лес копий и будто сама собой образовалась стена из норманнских и варяжских щитов.

Все это произошло с поразительной быстротой и в таком стройном порядке, что даже самые буйные вечевики поняли, что теперь им нужно попридерживать языки.

Перед ними была внушительная сила; они сами подпустили ее и дали возможность застать врасплох Новгород.

Каждый понимал, что достаточно только одного движения прибывшего князя, и вся эта живая стена двинется вперед и сметет все, что ни попадется ей на пути.

Ворота Детинца были отворены, и занять крепость для прибывших воинов ничего бы не стоило, а вместе с крепостью и весь Новгород немедленно попадет в руки пришельцев.

Смутившиеся противники Добрыни Малковича молчали. Только одни радостные приветствия неслись навстречу Владимиру Святославовичу; но скоро смущение первых прошло, и они, забыв свое недавнее еще неудовольствие против дяди князя, примкнули к тем, кто приветствовал прибывших, и крик толпы стал единодушен.

– Собрано ли вече? – спросил Владимир, приняв приветствия посадника и бояр. – Хочу явиться к моему народу и отдать ему мой поклон!

Узнав, что прибытие его застало вече в самом разгаре, князь сделал знак Освальду и Эрику, а сам вместе с Малковичем, окруженный боярами, быстро пошел по берегу, поднимаясь к воротам Детинца.

Но сделать ему удалось всего несколько шагов. Восторг толпы достиг высших пределов. Живые волны хлынули со всех сторон, разметали всех, кто был возле князя и Добрыни. Даже норманны и варяги, которых Освальд и Эрик поставили полукругом около Владимира, мгновенно были оттерты. Еще мгновение – и десятки дюжих рук подняли и Владимира, и Добрыню высоко над толпой, и вечевики понесли их с громкими, полными восторга криками в ворота Детинца.

Это была высшая честь, какую только могли оказать новгородцы своему избраннику. Князь и его дядя бережно были донесены до вечевого помоста, и только когда они очутились там, отхлынуло это живое море, унося с собой и бояр, и посадника, и всех дружинников. Но Освальд и Эрик тоже не дремали: с величайшим трудом пробрались они к помосту со своими воинами и заняли его ступени со всех сторон, так что между вечевиками и князем с Добрыней снова выросла живая стена.

Владимир сделал величавый жест, и, повинуясь ему, смолкла толпа.

– Привет тебе, народ мой новгородский! – заговорил князь. – Снизойдя на твои моления, пришли мы в Великий Новгород творить суд и расправу по старине, стоять за дедовские и отцовские вольности. Обещаем мы править Новгородом так, чтобы не было недовольных, несчастных, сирых и обиженных. Все будут равны пред нами, и суд наш будет для всех одинаков. Вольности же и старину будем охранять мы, и в том да будет порукою слово наше княжье. Будем блюсти мы честь Великого Новгорода и никаких обид на него не спустим. Кто против Великого Новгорода, тот и против нас, тот нам враг злейший. И обещаем сокрушить мы его, ни крови своей, ни живота своего не жалея. А прежде всего объявляем мы, что забыли навсегда всякие вины, которыми ты, народ новгородский, был винен перед нами; не вспомним их никогда. А тебе, народу новгородскому, быть нам верным и служить нам по чести и правде, все службы наши править без промедления и недовольства. А мы за то слуг наших верных будем жаловать своими милостями. Кто же ослушником нам будет, того мы, князь, вольны казнить любою казнью по суду своему и по старине отцов и дедов наших. В знак же благоволения нашего к тебе, народ новгородский, прими наш княжий поклон и привет, дабы всем было ведомо здесь, в Новгороде, и в пятинах, и в погостах, и в областях новгородских, что пришли мы с великим добром и милостями.

С этими словами Владимир склонил свою голову перед толпою, доселе его безмолвно слушавшую.

Княжий поклон этот вызвал новые крики восторга. Речь князя, обычная в подобных случаях, пришлась всем по сердцу.

Несколько старцев, бояр именитых, успело в это время протиснуться через толпу к вечевому помосту и даже пробраться через княжью стражу на верхние ступени.

– Люб ты нам, князь Владимир Святославович, – заговорил самый старый из них. – Добром, свободною волей избрали мы тебя князем своим, и спасибо тебе на твоем милостивом слове, не оставил ты нас, сирот горемычных, прими же и ты от людей новгородских поклон и привет!

Старец опустился на колени и приник головой к ногам князя, но Владимир быстро нагнулся и, подняв, обнял его и поцеловал. Вечевики словно обезумели. Им казалось, что в лице этого старца князь дал поцелуй всему Новгороду, и в эти мгновения не было на площади Детинца человека, который не отдал бы жизнь за Владимира Святославовича.

– Солнышко красное, князь любый! – ревела толпа. – Веди нас всех на врагов твоих. Кто твои враги, тот и Господину Великому Новгороду злой обидчик!

– На Киев веди нас!

– Все пойдем за тобой!

– Смерть Ярополку!

– Будь князем великим!

Пред Владимиром в это время стоял уже другой старый боярин.

– Пожалуй ты нас, сирот, князь наш, первою твоею милостью, – говорил он, сопровождая свои слова поклонами, – терпим мы великие обиды от кривичей. Их Полоцк выше Новгорода стать хочет. Изничтожь ты ворога. Пусть, что солнце на небе одно, и Новгород в земле приильменской один будет.

Глаза Владимира сверкнули радостным блеском.

– Слышишь, народ новгородский, – крикнул он, – боярин твой именитый об обидах, что чинит Великому Новгороду Полоцк, жалуется. Пожалую я вас, Новгород, своею милостью. Изничтожу обидчика, сокрушу его силу, и будет Новгород мой во веки славиться.

Опять будто искры пролетели в толпе.

– На кривичей! На Полоцк! На Рогвольда! – ревела толпа, и Владимир, слушая с улыбкой эти крики, вспомнил гордую княжну Рогнеду, и словно голос какой-то шептал ему ее гордые слова: «Сына рабыни разуть не хочу».

7. В ПОЛОЦК

Непроходимые леса, в которые и тогда не ступала нога человеческая, покрывали оба берега речки Полоты, катившей свои тихие воды в ту быструю и бурную реку, которую ныне называют Западной Двиной.

Всюду были тогда леса на нынешней Полоте, Свислочи, Березине. Века стояли они, угрюмые, молчаливые. Жизнь будто замерла в их чащах. Звери редко забегали туда, птицы свободные не залетали: такая там, в этих лесных глубинах, была пустота и дичь.

И вдруг оживились угрюмые и молчаливые леса. Массою всевозможных звуков наполнились они. Тучи воронья кружатся над ними, хищные звери, перепугано озираясь, убегают в непроходимые чащи. Там, где недавно царила еще мертвая тишина, раздаются человеческие голоса, много голосов, слышится бряцание железа, стук топоров, скрип колес.

Это идет князь новгородский Владимир с дружинами своими: норманнской, варяжской и новгородской. Идет он на обидчика Господина Великого Новгорода полоцкого князя Рогвольда, чтобы отомстить и ему, и его гордой дочери за страшной оскорбление, которое было нанесено ему, князю природному.

Скор и решителен был князь Владимир Святославович. Недолго засиделся он на Волхове после того, как новгородцы признали его своим князем. Спешит, пока горят к нему любовью новгородские сердца, расплатиться с злым ворогом за обиды, и нет у него даже малой жалости к тем, кого он замыслил обречь грозной смерти.

Добрыня Малкович остался за князя в Новгороде.

Княжья дружина где по рекам, на лодках, где по берегу идет. Часто приходится воинам прорубать себе путь через лесные гущи. Тогда начинает громко стучать топор, и валятся под ударами его простоявшие века великаны-деревья.

Когда дружинники останавливаются на ночлег, яркое зарево от бесчисленных костров поднимается к небесам, плывут стаями багровые облака, с громкими жалобными криками разлетаются потревоженные птицы, спешат забраться подальше в лесные чащобы вспугнутые звери.

Князь неутомим. Мало дает он отдыху своим воинам: идут, пока темная ночь не настанет, подымаются, чуть только свет забрезжит.

Владимир Святославович всем показывает пример неутомимости. Позже всех ложится он на походе спать, раньше всех поднимается. Большой путь нужно пройти ему и его дружинам, и пройти с такой быстротой, чтобы полоцкий князь не успел даже вестей получить о приближении неприятелей.

Близок и конец пути.

Там, где тихая Полота впадает в бурную Двину, залег у воды Полоцк. Крепкие высокие стены окружают его, рвы глубокие опоясывают со всех сторон. Силен Полоцк, могуч его князь Рогвольд. Течет в его жилах кровь норманнская, и битвы да жаркие сечи – его любимая забава. Таким сильным чувствует он себя среди беспредельных киевских лесов, что Новгорода не страшится, а когда прослышал, что приняли новгородцы опять к себе возвратившегося на Русь князя Владимира, так набежал он на области новгородские, много там людей побил, много селений выжег и лишь после этого ушел опять в свою лесную чащобу.

С одним только киевским князем Ярополком дружит полоцкий князь. Выдает он ему в супруги свою красавицу дочь Рогнеду, и к концу лета должен отправиться на Днепр. Там его Рогнеда станет великой княгиней, и не будет на всей Руси женщины выше ее. Она, как Ольга, мать Святослава, будет истинной правительницей всей огромной страны, раскинувшейся от Варяжского моря до Черного.

Слаб князь Ярополк, и умная Рогнеда сумеет подчинить его своей воле, а по дочери и отец будет в целой Руси полномочным владыкой. Русь же не полоцкое княжество: поднять ее да пойти на богатую Византию, как Олег, Игорь, Святослав ходили, – большая добыча будет! Можно, пожалуй, тогда целое царство завоевать.

Честолюбивые мечты не давали покоя полоцкому князю; с гордостью поглядывал он на своих двух сыновей, удальцов-богатырей, вышедших во всем в отца: и могучей силою, и отчаянной храбростью.

Случилось так, что в то время, когда Рогвольд стал уже собираться в Киев, верные люди принесли ему весть о том, что идет на него с сильной дружиною новгородский князь.

Весь так и закипел ярым гневом полоцкий князь. Недавний изгнанник первый на него меч поднять осмеливался! Нужно показать ему, что не может остаться безнаказанной такая дерзость. Да разом, благо сам повод дает, уничтожить и врага киевского князя. Знал Рогвольд, что Владимир еще до своего ухода за море дал страшную клятву погубить старшего брата, понял он, что с тем новгородский князь и на Полоцк идет, чтобы уничтожить самого сильного из союзных Киеву князей. Решил он тогда же преградить дорогу наступающему неприятелю и начал созывать свои дружины.

Словно мошки из щелей, поползли со всех сторон полоцкой земли и синеглазые, русоволосые кривичи, и низкорослые, похожие на лесных зверей, дреговичи, великаны-северяне и лучшие полоцкие дружины самого князя.

Шли, собираясь, и пешие, и конные. Были вооружены кольями, короткими мечами, луками с длинными певучими стрелами; встречались воины, все вооружение которых составляла тяжелая дубина, бывшая в их руках, несмотря на свою кажущуюся простоту, грозным оружием; были и воины с рогатинами, с которыми они у себя, в лесных чащах, ходили в одиночку на медведя. Много-много собралось их, так много, что за стенами Полоцка места для них не хватало; и бесконечным лагерем стали они под городскими стенами, выжидая, пока князь поведет их на врага.

Когда собрались все, вышел князь Рогвольд на стены и окинул взглядом свои дружины. Радостью вдруг наполнилось его сердце. Трудно было бы потерпеть неудачу со столькими воинами!

Рогвольд был уверен, что у Владимира невелика дружина, по крайней мере, варяжско-норманнская. Новгородцев же полоцкий князь ни во что не ставил. Знал он, что эти воины только и храбры, что до первой неудачи. Вся их энергия пропадала, как только успех начинал склоняться в сторону неприятелей. Бросались тогда новгородцы врассыпную, и ни один вождь не мог удержать их в такие минуты; не выдерживали также никогда новгородцы слишком стремительного натиска, и поэтому никто не считал их серьезной боевой силой. Поэтому-то и был уверен полоцкий князь в своей победе.

Наконец, когда собрались все дружины полоцкие, Рогвольд решил, что настала пора выступать навстречу Владимиру; осведомлен он был, что спешно идет на него новгородский князь, что сильно утомлены далеким походом его воины.

На рассвете одного ясного дня началось выступление дружин Рогвольда. Оба сына полоцкого князя вели их; сам Рогвольд решил проследить за тем, чтобы никто не остался около города.

– Ухожу я, дочь моя любезная! – говорил он на прощание Рогнеде, – ухожу ненадолго. Возвращусь, наказав дерзкого. Я отведу его в Киев Ярополку, и будет он моим подарком твоему супругу!

– О отец! – только и проговорила в ответ Рогнеда. Тоска вдруг словно тисками сжала ей сердце. Она на мгновение закрыла глаза, и ей живо представился красавец новгородский князь, окровавленный, израненный, и в то же время гордый, властный, угрожающий, но не просящий пощады. И жалко, до боли сердца жалко стало гордой княжне Владимира, и поняла она, что нет у нее на душе зла против него, что и оскорбление нанесла ему только сгоряча.

А суровый грозный отец, прикасаясь прощальным поцелуем ко лбу дочери, говорил:

– А если не возьму я его, рабынича, живым, то отрублю ему голову и принесу ее тебе как лучший дар мой.

Он, несмотря на свои преклонные лета, с легкостью юноши вскочил в седло и умчался вслед за уходившими в леса дружинами.

Рогнеду окружили женщины, девушки, оставшиеся в Полоцке. Не было тревоги на их лицах. Весело проводили они своих мужей и покойно ожидали их возвращения.

В Полоцке оставалось несколько десятков воинов. Князь Рогвольд так был уверен в своей победе над Владимиром, что даже не нашел нужным оставить крепкую защиту своему стольному городу.

8. СТРАШНАЯ ВЕСТЬ

Никак не могла успокоиться в течение всего дня Рогнеда Рогвольдовна. Места нигде не находила себе в огромном княжеском тереме. Страшные предчувствия овладели ею и мучили ее так, что никуда она не могла уйти от них. И тем горше было у нее на сердце, что кругом нее все было полно самого искреннего веселья. По всему Полоцку раздавались веселые песни девушек, громкий смех, шутки, как будто не было совсем тяжелых мгновений расставания при отправлении в поход дружин.

Княжна Рогнеда и сама не знала, о чем тоскует ее душа. Она, как и все ее подруги, была уверена, что новгородское воинство будет разбито наголову дружинами ее отца, но как-то тяжело и страшно становилось при мысли об этой бесспорной, по общему мнению, победе. Почему-то новгородский князь не выходил из ее головы. Вспомнила его гордая Рогвольдовна, как живой рисовался он ей, этот «рабынич». Не в состоянии забыть была княжна Рогнеда, как он сам явился свататься к ее гордому отцу. Из терема еще видела она красавца князя, сердечко ее как-то забилось при одном взгляде на него, но потом от матушки да от нянюшек проведала, что распалился гневом Рогвольд на своего гостя, когда узнал, с каким делом он явился к нему. Вскоре сама она под влиянием отца возмутилась, что сын пленницы, положение которого в Новгороде в то время становилось очень шатким, осмеливается просить ее, княжью дочь, себе в жены. Послала она ему гордый ответ, но легче душе не стало. Отец и братья ее были довольны, но сама она горько раскаивалась в своих словах, и вот опять теперь живо напоминает о себе Владимир Святославович.

Женским чутьем поняла Рогнеда, что не вражда к Рогвольду и не жажда добычи ведет новгородского князя на Полоцк; что идет красавец-рабынич добывать ее, княжну Рогнеду. Добром, дескать, покориться не хотела, так силой возьму.

«Нет, не бывать этому! – думала княжна. – Не добраться ему до меня силой, сам сложит свою буйную голову».

И как только подумала она это, опять, словно тисками, сжала какая-то сила молодое девичье сердце.

Вот и день пролетел, тревожный, томительный. Ночь наступила. Весь Полоцк уснул мирным сном. Только немногие часовые стражники на стенах стоят, перекликаясь друг с другом сонными голосами.

Дремлет княжна Рогнеда в своей опочивальне. Нет у нее сна. Мрачные предчувствия давят и мучают ее. Хочет заснуть, смежает очи – нет, вместо сна наступает забытье какое-то, и то ненадолго. Сладко похрапывает во сне старуха-мамка княжны, и Рогнеда полна зависти к ее безмятежному сну.

Вдруг необычный в такую пору шум заставил Рогнеду приподняться на постели. Ночная тишина была нарушена. Будто весь Полоцк проснулся среди ночи. Чует Рогнеда в доносящихся до нее отрывистых звуках смятение, ужас, горе.

Вскочила она, кое-как накинула на себя одежды, разбудила мамку. Шум тем временем все ближе и ближе становился. Теперь слышны уже отчаянные крики, плач, вопли, стон.

Не понимая, что такое случилось, княжна выбежала на крыльцо терема. В полусумраке исчезавшей ночи она увидала толпу женщин, детей, стариков и среди них немногих воинов, оставленных князем Рогвольдом для охраны Полоцка. При виде плачущей и вопящей толпы она сообразила, что произошло какое-то несчастье.

– Что случилось? – крикнула она. – Где отец?

Толпа сама выдвинула вперед окровавленного, едва державшегося на ногах человека, в котором Рогнеда едва признала одного из дружинников своего отца.

– Что битва? – спрашивала она, уже предугадывая ответ. – Где отец? Где братья? Где дружины?

– Горе, княжна, горе, – хрипло простонал раненый, – новгородский князь одолел. Дружины—кто перебиты, кто разбежался, кто в полон попал – нет их. Князь Рогвольд умер, братья твои, Рогвольдовичи, тоже. Горе нам, горе нам! Завтра ополдень новгородский князь сюда будет, Полоцк возьмет, всех нас перебьет!

Легкий стон вырвался из груди княжны, но она, пересилив невыносимую сердечную боль, воскликнула, желая ободрить всех этих жадно слушавших ее людей:

– Придет и уйдет. В Киев за помощью пошлем, а пока за стенами отсидимся. А ты рассказывай, как беда приключилась.

Раненый, путаясь в словах, то и дело обрывая речь, рассказал о печальном для Полоцка и всего полоцкого княжества событии.

Недолго пришлось князю Рогвольду искать своего врага. Через полдня пути от Полоцка встретились обе дружины. Видно, были у новгородского князя доброжелатели в Полоцке, ибо наступавшие его дружины ожидали Рогвольда и его рать в боевом порядке. Рогвольд послал сыновей посмотреть, много ли у Владимира воинов и какие они. Рогвольдовичи вернулись и сообщили, что против полочан стоят только новгородские дружины. Отец не поверил и сам отправился посмотреть. Увидев врагов, он весело рассмеялся. Оказалось их больше, чем ожидал полоцкий князь, но зато, как он убедился, это действительно были новгородцы. Они стояли узким полукружием, и наиболее густо в центре. Так обычно выстраивались новгородцы, рассчитывая маневром взять врага в клещи прежде, чем тот успеет нанести решающий удар. Но чаще происходило так, что неприятель быстро перестраивал свои боевые порядки и маневр не удавался. Именно это должно было случиться и теперь. Князь Рогвольд поставил свою главную дружину острым клином, намереваясь сперва рассечь надвое плотные ряды новгородского войска, а затем разрозненные его части уничтожить силами остальных дружин.

Удивительно ему было, что в новгородской рати совсем не видно было варягов, которые, как знал он, пришли с Владимиром из-за моря. Но он сейчас же объяснил себе это тем, что варяжские дружины оставлены в Новгороде, дабы в случае поражения Владимир мог удержать в своей власти Приильменье. Такое соображение, казавшееся вполне вероятным, так успокоило полоцкого князя, что он не счел нужным производить тщательных разведок и торопился начать битву, которая, по его мнению, должна была закончиться еще до наступления темноты.

Место было неудобное для нападения. Неприятелей разделяла речка, приток Полоты. Чтобы добраться до новгородской рати, нужно было переправиться через нее, однако Рогвольд рассчитал, что места все-таки хватит для атаки его дружины на новгородцев. По его знаку тучи стрел понеслись за реку. Оттуда ответили тем же. Со свистом летали стрелы, не причиняя, впрочем, особенного вреда; но под прикрытием стрельцов полоцкие дружины, предводимые младшим Рогвольдовичем, начали переправу.

Полоцкий князь зорко следил за наступлением своих дружин. Стрелы полочан произвели свое действие: осыпаемые ими неприятели медленно стали отходить, сохраняя, однако, своей прежний боевой порядок. Опять Рогвольд был удивлен, но и тут приписал отступление новгородцев их полнейшей неспособности выдержать натиск. Пока он размышлял, старший Рогвольдович переправил своих воинов за реку и, построив, как приказал отец, повел их, все убыстряя темп, вперед, стараясь при этом ударить острым концом живого клина прямо в середину неприятельской рати. Лишь только начался этот маневр, младший брат сейчас же двинул за реку остальные дружины, чтобы немедленно поддержать нападавших.

Рогвольд с группой бояр и воинов остался на берегу, любуясь движением своих отрядов. Он видел, как заволновались враги, как заколебались их ряды по мере того, как подходили предводимые его старшим сыном дружины.

Но вот врезался живой клин в самый центр новгородцев и с силой, которой, казалось Рогвольду, никто не мог бы сопротивляться, раздвинул пополам живую стену. Все дальше входил клин, а новгородская рать только разделилась, а не бежала. Слышен был отчаянный шум боя. Мечи и топоры с сухим треском ударялись в щиты. Вопли раненых оглашали воздух. Второй отряд, предводимый младшим Рогвольдовичем, кинулся вперед и тоже ударил по новгородцам. Все перемешалось. Друзья и враги бились в одной куче. Однако новгородцы стояли на своих местах. Рогвольд вдруг задрожал. То, что произошло дальше, наполнило ужасом его душу. Раздался протяжный заунывный вопль, в котором полоцкий князь сейчас же признал боевой клич берсерков. И картина боя сразу же изменилась.

9. ПОБЕДА

Новгородский князь прекрасно знал тактику своего противника и поэтому предугадал, к какому маневру прибегнет Рогвольд. Он на флангах своего боевого расположения поставил варягов и норманнов, спереди прикрыв их рядом воином-новгородцев. Новгородцы занимали и центр. В резерве были еще смешанные дружины, сам же князь с отборными воинами расположился поодаль, сбоку от главной боевой массы.

Когда Рогвольдович ударил своим «клином» в центр, то совсем быстро прорвал его. Однако, увлекшись легким боем, он продолжал гнать новгородцев, бежавших перед ним, и не остановился даже тогда, когда передовые его воины проскочили сквозь все ряды неприятельских дружин. Но тут-то с двух сторон с боевым кличем и ударили на полочан варяги, предводимые Эриком, и норманны с Освальдом. Словно две стены сдвинулись и сдавили собою Рогвольдову дружину: это были привыкшие к битве в открытом поле новгородцы. С поразительной быстротой полочане были разделены, сбиты, смяты, а кинувшиеся к ним на помощь дружины младшего Рогвольдовича, плохо вооруженные, способные только к напору массою, а не к обороне, были охвачены с флангов, обойдены с тыла и защемлены в тесном живом кольце.

Началась уже не битва, не сеча, началось страшное избиение. Несчастным воинам Рогвольда приходилось сражаться чуть не по одиночке. Быстро вырастали то там, то тут груды тел. Старший Рогвольдович мечом проложил себе дорогу к брату. Они стали, крепко прижавшись спина к спине, и богатырскими взмахами меча поражали всех, кто приближался к ним. Оба брата обладали необыкновенной силой. Мечи их со свистом взвивались в воздухе. Младший сын Рогвольда разрубил от плеч до пояса какого-то варяга, сунувшегося вперед; старший, как бритвой, срезал мечом голову напавшего на него норманна.

Эти двое богатырей одни стоили неприятелям многих воинов. Около них все росла и росла груда тел, когда на старшего Рогвольдовича кинулся Эрик, вождь варягов. Заметив нового врага, богатырь схватил обеими руками меч и размахнулся им над головой, готовясь нанести исполинский удар. У Эрика был только короткий меч и щит. С громким кличем кинулся старый варяг на княжича. Страшный меч опустился с силою, способной раздробить камень, но Эрик, следивший за каждым движением Рогвольдовича, быстро отпрянул в сторону, подставив наискось свой щит под удар. Лезвие страшного меча скользнуло по коже варяжского щита; взмах же был так силен, что Рогвольдович, не ожидавший встретить перед собою пустоту, сильно покачнулся и вслед за мечом склонился к земле.

Варяг только и ждал этого; высоко подпрыгнув, он вонзил свой меч в шейные позвонки богатыря, ниже затылка. Удар был нанесен верной рукой. Со стоном рухнул на землю Рогвольдович. Его брат оглянулся назад, и в этот же миг десятки новгородских копий, разрывая на нем панцирь, вонзились в тело. Жалобный, душу надрывающий крик пронесся по полю битвы и затерялся в бесконечном хаосе звуков. Рогвольд угадал, что происходит. Ярость, исступление, отчаяние ослепили его. Не помня себя, он тронул своего коня и стремглав кинулся с оставшейся у него кучкой воинов туда, где гибла его дружина, где умирали его сыновья. Но только он перебрался через реку, как ему наперерез кинулся с своими воинами Владимир Святославович и преградил путь вперед. Полоцкий князь сейчас же узнал врага. Страшная злоба закипела в нем.

– А, рабынич, – захрипел он, – нашел я тебя!

– Защищайся, Рогвольд, – закричал ему в ответ Владимир. – Кончим честным боем нашу распрю.

Рогвольд остановился.

– Я убью тебя! – опять захрипел он.

– Сперва добудь меня! – рассмеялся новгородский князь. – Слышишь, Рогвольд, обещаю тебе: если ты победишь меня, то уйдешь свободным; никто не тронет тебя, и твой Полоцк останется цел. Принимаешь ли бой?

– Принимаю, становись.

С этими словами полоцкий князь соскочил с коня.

– Слышите, вы, – громко закричал Владимир Святославович, – честным боем мы будем биться. Пусть Рогвольд уходит, если боги даруют ему победу. Пусть и Полоцк его остается тогда неприкосновенным для вас!

Молод был новгородский князь. Молодецкая удаль говорила в нем. Зазорным показалось Владимиру не принять участия в бою, да и не хотелось ему, чтобы его противник, полоцкий князь, пал от руки какого-нибудь пришельца-скандинава. И вот, рискуя собой, рискуя всем задуманным делом, он вызвал Рогвольда на поединок. Его противник всюду славился как искусснейший боец. Даже в Скандинавии, откуда в дни своей ранней юности вышел Рогвольд на Русь, хорошо было известно его имя. Да Владимир Святославович и не хотел легкой победы: недаром он выучился и искусству викингов биться один на один, – и новгородский князь бестрепетно вступил в схватку.

Вокруг замерли в напряженном молчании их воины. Такие поединки далеко не были редкими. Часто князья или предводители дружин схваткой между собой решали исход битвы. Для таких боев вырабатывались даже своеобразные условия, согласно которым никто не смел вмешиваться в поединок и подавать противникам какую-либо помощь.

Неожиданное обстоятельство помешало немедленно схватке противников.

Запыхавшись от быстрого бега, около Владимира появился Эрик. Старый варяг нес какой-то мешок, из которого сочилась кровь.

– Вот тебе, конунг, подарок от меня, – с хриплым смехом закричал он и, раскрыв мешок, выкинул из него две окровавленные головы.

Увидев их, Рогвольд заревел, как смертельно раненый зверь: это были головы его сыновей.

– Убери, Эрик! – крикнул Владимир, мельком только взглянув на этот кровавый трофей.

Да и не до того ему было. Рогвольд бешено устремился на него, держа в правой руке меч. Владимир едва успел отбить его неистовый удар, но острие Рогвольдова кинжала все-таки скользнуло по его панцирю и вырвало ряд колец. Новгородский князь успел отскочить и ловко ударил снизу верх по мечу Рогвольда. Однако и тот отпрянул в сторону и, перебрасывая с поразительной ловкостью меч из правой руки в левую, нанес удар сбоку. Но противник следил за ним и, легко бросившись вперед, ударил полоцкого князя в грудь своей грудью. Меч просвистел по пустому месту и, вырвавшись из рук Рогвольда, отлетел далеко в сторону.

– Клянусь Гремящим Громом, – не утерпел Эрик, с напряженным вниманием следивший за схваткой, – молодецкий натиск и отбит по-молодецки. Вот что значит побывать в Скандинавии!

Но Эрик быстро смолк. Рогвольд, увидав около себя так близко новгородского князя, не растерялся, принял его в свои могучие объятия. Старый богатырь напрягся и оторвал Владимира от земли, высоко подняв над собою. Казалось, что князь погиб, ибо ясно было, что Рогвольд сейчас же ударит его об землю; но Владимир могучим движением приподнялся еще выше на руках полоцкого князя, рванулся вперед и сверху всей тяжестью своего тела опрокинулся на плечи врага. Так же, как и Рогвольд, он был, кроме меча, вооружен коротким кинжалом, который остался у него в руке. Еще мгновение – и острие смертоносного оружия впилось в плечо богатыря, направленное рукой его противника за ворот панциря. Послышался жалобный стон, руки Рогвольда разжались. Владимир сейчас же выскользнул из вражеских объятий, схватил с земли упавший во время схватки меч и, отпрыгнув назад, стал, готовый отразить новое нападение.

Рогвольд стоял еще на ногах. Голова его была закинута назад, рот широко открыт, руки хватали воздух. Так прошло несколько мгновений. Вдруг полоцкий князь зашатался, колени его подогнулись, и он с громким стоном тяжело упал к ногам своего победителя.

Радостный крик вырвался из груди воинов новгородского князя, и они, размахивая мечами и секирами, кинулись на воинов Рогвольда. Те встретили их с отчаянной решимостью погибающих. Опять застучали мечи но теперь не могло быть сомнений – Владимир одержал над полочанами полную победу.

10. ВЗЯТИЕ ПОЛОЦКА

Битва, действительно, кончилась до темноты, но только победителями из нее вышли не полочане. В первом своем сражении на пути к Киеву Владимир Святославович одолел грозного и могучего врага. Дорога на Полоцк была открыта.

Мало кто уцелел из Рогвольдовых дружин. Варяги, норманны и рассвирепевшие, охваченные сознанием победы новгородцы не давали побежденным пощады. Дружинам же новгородского князя победа далась малой кровью: убитых были десятки, раненых совсем немного.

Победители перешли через речку и расположились на поляне, где еще недавно стояли рати несчастного полоцкого князя. Запылали костры, и усталые воины, все еще охваченные пылом только что кончившегося боя, группами собирались вокруг них, толкуя о пережитых опасностях.

Князь Владимир и его бой с Рогвольдом были у всех на языке. Владимиром Святославовичем восхищались даже отчаянные храбрецы-варяги. И восхищала их не столько самая победа князя, сколько его ловкость в этой отчаянной схватке – схватке не на жизнь, а на смерть.

Сам Владимир, однако, не был доволен. После боя Эрик приподнес ему третью голову – Рогвольдову. Когда князь вместе со своими воинами ударил на полочан, старый варяг добил Рогвольда и отрезал его голову, думая, что таким трофеем он доставит удовольствие своему вождю.

Однако он ошибся.

– Зачем ты сделал это? – с видимым неудовольствием сказал ему Владимир. – Я только ранил его. Он мне нужен был живым.

– Только тот враг не опасен, конунг, который мертв.

– Да, но Рогвольд-то мне нужен был живым!

– Если бы он не умер, он собрал бы новую рать.

Владимир махнул на Эрика рукой. Гнева на преданного варяга у него быть не могло, хотя он и рассчитывал привести Рогвольда и его сыновей в Полоцк пленниками и в таком виде показать их гордой Рогнеде. Это было бы его местью за нанесенное ему княжной оскорбление. Однако судьба уготовила полоцкому князю и его сыновьям смерть на поле битвы, избавив их такой ценой от тягостного унижения.

«А я все-таки покажу Рогнеде, как мстит рабынич», – думал Владимир, и эта мысль не оставляла его ни в ночь после битвы, ни на другой день, когда с солнечным восходом его дружины отправились далее в поход, на этот раз уже к стенам Полоцка.

После полудня, как и говорил княжне Рогнеде печальный вестник, Владимир со своими воинами подходил к городу.

Глубокая тишина царила за стенами Полоцка.

Будто вымер весь город. Но когда осмелевшие дружины попробовали подойти ближе, в них со стен полетела такая туча стрел, что они, не ожидавшие ничего подобного, стремглав бежали прочь.

Владимир, стоявший на холме, увидел это бегство. Ярый гнев овладел всем его существом. Бегут! Его дружины, только что одержавшие славную победу над полоцкой ратью, бегут! Может быть, гордая княжна, так жестоко оскорбившая его, смотрит сейчас на это бегство, и душа ее наполняется злобной радостью.

«Рабынич! Рабынич! – промелькнуло в голове Владимира воспоминание об оскорблении, полученном им когда-то от Рогвольдовны. – Так нет же, лучше смерть, чем такой позор!»

Он что было сил ударил коленами в бока своего коня. Непривычный к такому обращению, конь сорвался, вздрогнул, запрядал ушами и вдруг, рванувшись с места, крупными скачками понес своего всадника прямо в гущу беглецов.

Вожди, окружавшие Владимира, не поняли сперва, в чем дело. Им показалось, что конь испугался и понес князя. Ужас объял этих суровых людей, когда они увидели, что конь ураганом мчится к полоцким стенам, сваливая грудью всех, кто попадался навстречу.

– Князь, князь! Спасайте князя! – раздались тревожные крики.

Этот вопль отрезвил бегущих воинов. Они остановились все разом. Еще мгновение – и страх их исчез так же быстро, как и появился. Опасность положения была понята всеми.

Владимир Святославович, в сверкавших на солнце доспехах, мчался один по равнине. В правой руке его виден был на отлете обнаженный меч. Изо рта коня на белую шерсть брызгала кровь вперемешку с пеной. При очередном прыжке конь споткнулся и упал на одно колено, но быстро поднялся и помчался вперед. От толчка шлем свалился с головы красавца-князя, но он не заметил этого. Его ярко-золотые кудри развевались по ветру, он был так красив в эти мгновения, что даже его дружинники останавливались и любовались им.

И за полоцкой стеной тоже были поражены видом князя. Стрелы уже не сыпались оттуда, словно последние защитники города поддались очарованию всадника. Этим воспользовались пришедшие в себя княжеские дружины. С дикими криками бросились воины Владимира снова к городским стенам. Князь в это время с несколькими всадниками, среди которых находился Освальд, оказался уже у ворот Полоцка. Его добрый конь легко перепрыгнул ров, и Владимир очутился на узенькой тропинке около стены. В неистовом гневе рубил он мечом ворота. Но крепкий дуб не поддавался его богатырским ударам.

За стенами оцепенение уже прошло. В осаждающих сыпались стрелы, камни, лилась потоками горячая вода и пылающая смола. Но все-таки сопротивление было слишком слабое и не могло остановить нападавших. Они разгорячились недавним своим промахом и, видя своего князя у ворот Полоцк, удваивали усилия, стараясь успехом загладить неудачу. Ров уже местами был засыпан. Откуда-то появились бревна, и, раскачивая что было силы, воины ударяли ими в частокол полоцкой стены. Удары были так сильны, что слышен был уже хруст и треск надламывавшихся бревен. По-соседству с ними другие удальцы ловко вскарабкивались на тын. Едва только последние добрались до верха, разом прекратилось всякое сопротивление. Тем временем с помощью бревен разбиты были ворота, и Владимир ворвался в Полоцк.

Но, едва очутившись за воротами взятого города, князь остановился в изумлении и чуть было не выронил меч. Его глазам предстало странное воинство, подобного которому он никогда и нигде еще не видел. Луками, мечами, секирами были вооружены полоцкие женщины. Это они встали на защиту родного города и обратили при первом штурме в бегство новгородские дружины! Теперь они все, испуганные, плачущие, побросав оружие, толпою окружили свою молодую красавицу-княжну, гордо смотревшую на грозного победителя.

Владимир громким окликом остановил штурм; он опустил своим мечом мечи варягов.

– Стыдитесь! – крикнул он. – Ведь это женщины!

В это время и через тын, и через ворота в побежденный Полоцк вливались все новые и новые толпы победителей. Теперь всем дружинникам было уже известно, что за воины обороняли от них эту твердыню, и им невольно становилось стыдно. В шутках да прибаутках старались они скрыть свое смущение. Глядя на них, и суровые варяги пришли в добродушное настроение. Среди них слышен был смех, порой переходивший в хохот. О битве уже никто не думал, а о победе даже забыли.

Владимир после первых мгновений невольного смущения встряхнул кудрями, вложил в ножны меч и пошел к Рогнеде. Толпа женщин расступилась, и княжна осталась одна пред новгородским князем. Она, гордая, словно изваяние, стояла на ступеньках, глядя сверху вниз на приближавшегося победителя.

– Рогвольдовна! – крикнул, подходя, Владимир. – Рабынич победил твоего отца. Что скажешь?

– Скажу, что злые силы были за тебя, – ответила Рогвольдовна. – Ты не победил, а осилил.

– Пусть так, но я осилил в честном бою. Я бился с Рогвольдом один на один.

– И отец умер? – тихо спросила Рогнеда.

– Вот эта самая рука поразила его, – поднял новгородский князь свою правую руку, – но клянусь, я хотел бы, чтобы он остался жив! Моя месть была бы более сладка. Но что поделать. Если бы я не поразил его, он убил бы меня.

– А братья? – спросила, замирая, княжна.

– Увы! И они легли. Пали смертью храбрых. Из всего вашего рода существуешь лишь ты.

– Вот они! – вдруг вмешался Эрик, успевший за время этого разговора приблизиться к князю.

Он раскрыл свой страшный мешок и выкатил из него к ногам Рогнеды головы ее отца и братьев. Отчаянный вопль вырвался из груди пораженной ужасом княжны. Она кинулась к дорогим останкам и долгим поцелуем впилась в окровавленный лоб головы отца.

Горе ее было так жгуче, так потрясающе, что Владимир смутился и отступил назад.

11. РОГВОЛЬДОВНА

– Батюшка, родимый мой, братцы мои любезные! – причитала Рогнеда. – Покинули вы меня горемычную, покинули меня. Убили вас люди злые.

Княжна не плакала, но в воплях ее слышалось такое горе, что все вокруг нее притихли, давая ей излить свою печаль.

Владимир стоял потупившись.

Нехорошо было у него на сердце, не того совсем ждал он от свидания. Месть совершенно не удовлетворила его, не дала ему наслаждения, он чувствовал, что совесть мучает его и что лучше бы было у него на душе, если бы не было этих трех смертей или если бы они, по крайней мере, были скрыты от Рогнеды.

– Рогвольдовна! – тихо приблизившись, сказал Владимир, стараясь говорить как можно нежнее и ласковее. – Успокой свое горе. Клянусь, они умерли, как храбрецы, утешься!

Голос новгородского князя к концу этой речи уже звучал неподдельным чувством сострадания. Горе несчастной дочери полоцкого князя тронуло его до глубины души. Жгучее чувство обиды за нанесенное когда-то оскорбление стихло и на время забылось.

– Рогвольдовна, – проговорил еще раз Владимир, – утешься!

Рогнеда, почувствовав прикосновение его руки, вдруг выпрямилась и откинулась всем телом назад. Глаза ее сверкали, ноздри раздувались, высокая грудь так и волновалась.

– Прочь, убийца! – закричала она. – Как ты смел прикоснуться ко мне? А, ты убил отца, и дочь – твоя добыча! Так нет же! Никогда дочь князя Рогвольда не станет твоей рабой. Я родилась свободной и умру свободной!

Что-то сверкнуло над головой молодой девушки. Это Рогнеда выхватила из складок своего платья спрятанный там длинный, острый кинжал и взмахнула им, намереваясь вонзить его острие в свое сердце. Еще одно мгновение – и она пала бы бездыханной на крыльцовый помост, но Владимир предвидел это движение. Он метнулся вперед и успел схватить руку Рогнеды.

– Клянусь Перуном, ты не умрешь, Рогвольдовна! – вскричал он. – Довольно смертей, довольно крови!

Девушка сильно рванулась.

– Пусти, княже! – хрипло проговорила она.

– Нет, нет. Брось сперва кинжал.

Он тихо опустил руку Рогнеды, все еще сжимавшей рукоять кинжала. Полоцкая княжна, словно пробудившись от тяжелого, томительного сна, смотрела на него широко раскрытыми глазами. Казалось, она только впервые увидала красавца Святославовича и теперь во все глаза рассматривала его как совершенно нового, незнакомого человека. Владимир тоже смотрел ей прямо в глаза своим ясным, лучистым взором. В эти мгновения эти двое людей как будто без слов говорили друг с другом.

Толпа норманнов, варягов, новгородцев, полоцких женщин, храня безмолвную тишину, стояла вокруг крыльца, не спуская глаз с князя и Рогнеды. Не одно сердце замирало теперь в ожидании исхода этого немого объяснения. Все понимали, что там, на крыльце, между этими людьми идет борьба, и борьба последняя. Боролись их души, их сердца, и невозможно было сказать, кто будет победителем.

Вдруг что-то звякнуло. Это сама собой разжалась рука Рогнеды, и выпал из нее кинжал. Вздох облегчения вырвался из многих грудей. Князь осилил гордую волю полоцкой княжны, она покорилась. Тихие слезы катились из прекрасных глаз Рогнеды. Ее гнев, ее ненависть угасли, и вместо них явилась покорность случившемуся.

– Прости меня, княже, – проговорила сквозь слезы Рогнеда, – прости меня. Я не была права. Я верю, что ты победил в честном бою. Такоза судьба, такова воля высших богов.

– Рогнеда! – воскликнул Владимир. – Я рад, если ты так думаешь. Не плачь же, перестань горевать. Погибли твой отец, твои братья, пусть я заменю тебе их. Забудь, Рогвольдовна, прошлое, как я хочу забыть его, как в эти мгновения уже забыл его. Ты не раба, ты не моя добыча! Будь со мною княгиней. Скажи, Рогвольдовна, или не видишь ты, куда я иду? Горе Ярополку! Он слишком слаб, чтобы быть на киевском столе. Я сяду скоро на его место, и вся Русь соединится около меня. Так скажи, неужели ты будешь помнить, что я сын рабыни?

– Нет, нет, – послышался в ответ тихий шепот, – ты князь, ты великий князь. Ты победитель.

– Да, Рогвольдовна, да, говори еще. Твои слова ласкают мою душу. Ты первая называешь меня так, и так да будет!

Рогнеда слегка отстранила Владимира.

– Благодарю тебя, княже, за то, что не подвергаешь ты меня унижению. Но доверши свою милость, позволь мне удалиться и выплакать свое горе. Еще милости прошу: прикажи честно похоронить то, что осталось от братьев и отца.

– Все будет по-твоему, Рогвольдовна, все! – воскликнул Владимир. – Я принесу жертвы на могильном кургане, и мои воины справят великую тризну по твоим убитым. Все. Приказывай еще.

– Не приказываю, милости прошу.

– Что, что, Рогвольдовна?

– Не разоряй Полоцка.

– Здесь ты родилась и жила: Полоцк останется целым. Эй, Эрик, пусть твои воины не осмеливаются трогать города. Я приказываю! Горе тому, кто ослушается. Рогвольдовна, иди же. Плачь, рыдай, но помни, что горе не вечно, что после горя всегда наступает радость. Ты горюешь, и я разделяю твое горе, но я полон ожидания радости.

– Какой? – тихо спросила княжна.

– Я уже говорил. Ты не ответила только. Слово, лишь слово скажи мне, гордая Рогвольдовна. Но пусть это слово из души идет. Пусть оно будет свободно. Такого я хочу от тебя слова. Не можешь сказать его – лучше молчи. Я пойму твое молчание.

– Мое слово будет свободным. Что желаешь знать?

– Скажи мне. Так скажи – помни, от свободной души обещала мне сказать, – скажи мне, Рогвольдовна, меня, рабынича, разуешь ли ты?

Он вдруг смолк, устремив молящий взор на лицо Рогнеды. Владимир как будто хотел угадать ее ответ.

Тихий вздох, подобный шелесту набежавшего ветра, вырвался из груди гордой дочери полоцкого князя; потом она потупилась, зарделась, и Владимир услыхал, как тихо, тихо прошептала она одно только слово:

– Разую!

Князь отпрянул от нее. Лицо его пылало, глаза ярко сияли радостью, счастьем, сознанием полной победы.

– Иди же, иди, великая княгиня Киевская! – громко крикнул он, – иди плачь о своих мертвых. Счастье впереди. А вы, дружина моя, – обратился он к своим воинам, – знайте, беру я за себя супругой Рогнеду Рогвольдовну. По мне чтите ее и величайте. Полоцк же ее родиною будет, имением вечным, и никто не смей разорять его. Каждый же часть добычи своей от меня получит, ибо не хочу никого обижать я.

Владимир в пояс поклонился Рогнеде:

– Отныне я тебе и отец, и братья, и горе тому, что осмелится пойти против меня.

Рогнеда, сопровождаемая своими подругами и прислужницами, удалилась в терем. Князь сошел к дружине. Оказались недовольные его решением пощадить Полоцк от разграбления и погрома; и большинство их оказалось среди новгородцев. Однако варяжская и норманнская дружины были на стороне князя. Он пристыдил своих славянских товарищей, напомнив, что и в битве новгородцы покинули поле первыми; что бежали от города, защищаемого одними лишь женщинами, и что Полоцк взят как бы одним только князем Владимиром.

Пользовавшиеся наибольшим значением вожди одобряли Владимира. Правда, уничтожена была полоцкая дружина, но оставалась еще земля. Трудно было бы бороться со всеми племенами, подчинившимися Рогвольду, теперь же по Рогнеде Владимир Новгородский становился законным князем всей полоцкой земли, и борьба уже представлялась не такой тяжелой, а потому и для охраны Полоцка не нужно было оставлять многочисленных дружин.

Шумный, веселый пир затеялся, когда все успокоилось в княжеских палатах несчастного Рогвольда. Весел и радостен был князь Владимир Святославович. Сокрушен был оплот Киева и Ярополка, побеждена гордая Рогвольдовна. Все исполнилось, как хотел Владимир, и ликовала его душа, хотя нет-нет, да, как облачко на синее небо, набегало на его душу воспоминание о клятве – не щадить христиан, быть их врагом, – данной им арконскому жрецу Беле.