Красные стрелы

В МОСКВЕ ВЕСНА…

За два с лишним месяца, что я здесь не был, столица значительно изменилась. Убраны ежи, мешки с песком. Памятники стоят открытыми. Улицы чистые. Еще есть очереди за хлебом, за продуктами, в аптеках не хватает медикаментов, обыкновенную кастрюльку без «нагрузки», флакона духов, не купишь. Но по всему чувствуется — весна пришла. Столица расправила плечи после кошмарной зимы.

На улице Горького продают душистые фиалки. За самый крохотный букетик запрашивают неслыханную цену.

— Позвольте, это же разбой! — возмущается средних лет любитель цветов. — Раньше за такие деньги корову можно было купить!

Продавщица фиалок отворачивается: сейчас ее товар ходкий!

— Ладно, — соглашается покупатель. — Дайте два букета.

Я тоже покупаю букетик. Для Катюши.

Перед отъездом на фронт решил позвонить в госпиталь и справиться о здоровье Юры. Дежурный врач сообщил, что младшего лейтенанта Метельского эвакуировали в Энгельс, но если интересуюсь подробностями, то он может пригласить к телефону более сведущего человека. Более сведущего? Кого же это?..

— Алло, сестра Коваль слушает. Алло! — мембрана дрожит от звонкого голоса.

— Сестра Коваль? Это вы, Катюша?

— Я. Кто у телефона? А, товарищ «дядя»! — восклицает она весело. — Здравия желаем! Вы опять в Москве? Один или с танками?

Делаю ей замечание: разве о таких вещах по телефону говорят? Спрашиваю о Юре. Да, они переписываются, и она желает поговорить со мной с глазу на глаз. Уславливаемся встретиться на площади Свердлова.

Катюша приходит без опоздания. На ней старая шинелька, много раз стиранная пилотка. Но военная форма ей к лицу. От моего подарка она в восторге. Цветы такие нежные, красивые и душистые!

— В Москве продают фиалки! Понимаете, что это значит? — спрашиваю у нее.

— Понимаю, — глаза девушки блестят. — В Москву пришла весна.

Катюша рассказывает о письмах Метельского. Он сообщает, что поправляется. Недели через две его, очевидно, выпишут.

— Очень боится потерять с вами связь и жалуется, что на последние письма вы не ответили.

Мой ответ где-то затерялся. Решаем, что в дальнейшем переписка между мной и Юрой будет идти через ее госпиталь. Чтобы окончательно успокоить девушку, говорю:

— А как только выздоровеет, немедленно заберу его к себе.

Реакция обратная ожидаемой. Катюша бледнеет.

— Хотите, чтобы он остался в тылу?

— Нет, — девушка смотрит на меня задумчивым, невидящим взглядом. — Хочу, чтобы с ним ничего не случилось.

Ее неожиданно начинают душить слезы.

Она по-настоящему любит молодого танкиста!

До отхода поезда остается еще несколько часов, и мне хочется провести их с Катюшей. К счастью, у нес тоже есть свободное время. Решаем прогуляться по улицам.

Идем. Я смотрю на хрупкую фигурку попутчицы и удивляюсь: как такая могла воевать, даже награду имеет. Видимо, подвиг совершила.

— Кстати, — спрашиваю, — Катюша, расскажите, как вы медаль заслужили.

— Пустяки, — девушка краснеет. — Боюсь, вам это будет неинтересно.

— Отчего же?

После долгих уговоров все же соглашается поведать о своих фронтовых делах.

Полк, в котором она служила, попал в окружение.

Одиннадцать дней отражал атаки превосходящего противника. Большинство бойцов погибли, в строю остались единицы. Убиты командир полка, комиссар, начальник штаба, врач медсанбата. Старший лейтенант, командовавший остатками полка, Катюшу все в тыл прогонял.

— Тыл, — грустно усмехнулась девушка. — А где он тыл, когда и спереди, и сзади, и с боков стрельба идет, со всех сторон немцы наседают?

На одиннадцатые сутки на горстку измученных боями и голодом людей навалились танки.

Катюша чудом спаслась, только потеряла сознание. Пришла в себя поздно ночью. Стояла жуткая тишина. Вокруг мертвые лежат.

Хотела встать — левая нога побаливает. Сняла сапог, а в нем кровь. Ранение, правда, легкое, пуля задела икру, но крови потеряла много.

— Перевязала себе рану и поднялась. А куда идти, понятия не имею, — призналась Катюша. — Темень такая, ну прямо хоть глаз выколи.

В общем, забралась она под кузов разбитого грузовика и решила дождаться утра. На рассвете услышала стон. Оказалось, жив еще молоденький танкист, который в день окружения, раненный, приполз к нашим окопам и потом находился в медпункте. Когда девушка нашла его, он открыл глаза, улыбнулся:

— Жива, сестра?

Катюша помогла танкисту встать, и они направились в открытое поле к стогу сена. Здесь пролежали до вечера. Когда стемнело, двинулись на восток. Шли несколько ночей. Танкист был очень плох. Иногда его приходилось просто тащить на спине. Словом, иной раз за ночь, хотя ночи стали уже достаточно долгими, они проходили по пяти — семи километров.

Двигались, конечно, вдали от дорог, чтобы не встретить немцев. Если поблизости оказывалась деревня, Катюша осторожно пробиралась туда и доставала немного съестного.

Под конец парень совсем занемог. У него поднялась температура, началась рвота. С трудом расстегнув кобуру, он достал пистолет. Долго возился, пытаясь взвести курок, но так и не смог. Протягивая пистолет девушке, сказал:

— Все равно на этом свете я уже не жилец: облегчи мои страдания. Нет сил больше мучиться. Да и ты без меня, возможно, спасешься.

— Замолчи! — прикрикнула на него Катюша. — Не говори глупостей. Или вместе спасемся, или вместе погибнем.

Может быть, и действительно не видать бы им своих, девушка ведь тоже теряла все больше сил, да услыхали они как-то гул артиллерийской стрельбы. Это прибавило бодрости, — значит, близко фронт.

Добрались до реки. Она хоть и не очень широкая, зато быстрая. Переплыть будет не просто, особенно с лейтенантом. К тому же он температурит и в студеной воде наверняка получит воспаление легких.

Сидела она так в кустах у берега и думала. Хотелось, чтобы появился добрый старик на лодке и перевез их. Но чудес не бывает!

В полночь взошла луна, осветила реку, противоположный берег. И девушка решилась. Сняла ремень, привязала к себе танкиста, вошла в воду.

— Вы, конечно, догадались, кто был тот танкист? — спросила Катюша, подняв глаза.

— Догадываюсь. Младший лейтенант Метельский?

— Он…

На рассвете я уехал в действующую армию заместителем командира 36-й танковой бригады Западного фронта.

После того как наши войска разгромили немцев под Москвой, положение на фронте несколько стабилизировалось. Враг занимался тем, что перебрасывал из Западной Европы на восток новые дивизии. Он хорошо знал, что союзники не торопятся открывать обещанный второй фронт. Советская Армия тоже накапливала силы, готовясь к предстоящим боям.

Наступил тот период, когда сводки Совинформбюро сообщали: «На фронте ничего существенного не произошло». Ничего существенного! Только участник тех боев может знать, сколько кровавых дел и драматических событий скрывалось за этой сухой, лаконичной фразой.

…Брянские леса. Маленький сонный ручей, приток Болвы, восточнее Людинова. Хорошо разбежавшись, его без малого если не перепрыгнешь. И мелкий — про такой говорят: курица перейдет, ноги не замочит. А берега болотистые. Не меньше чем на километр по ту и другую сторону ручья тянется непроходимая топь.

Фашисты на западном берегу ручья. В тихую погоду оттуда доносится звон лопат, пение пил, рев грузовиков. Там строится оборонительный рубеж с дотами, дзотами и еще бог знает с чем.

Чтобы помешать работе, наша артиллерия бросает туда десятки «чемоданов», но стрельба по площадям без корректировщиков малоэффективна. Мы это чувствуем по тому, что работа там даже во время обстрелов почти не прекращается.

По указанию комбрига я побывал в стрелковых частях на передовой, походил по траншеям, познакомился с местностью. Возвратившись, захожу к командиру. Он оживился:

— Хорошо, что ты прибыл, Степан Федорович. Приказ получен. Нам предложено выделить танковую роту, которая бы прорвалась на тот берег, навела там панику, по возможности разрушила то, что немцам удалось возвести.

В блиндаже комбрига комиссар, начальники штаба и оперативной части. Склонились над картой, разложенной на столе.

— Давай поближе, — предлагает мне комбриг. — Ты теперь местность знаешь. Где тут лучше проскочить?

Подхожу к столу, показываю на правом фланге участок:

— Думаю, дамба и мост — самый удобный маршрут. Мост новый, добротный, наши машины выдержит. Но противник пристрелял его и, возможно, заминировал. Значит, надо разведать мост и просить артиллеристов подавить находящиеся в засаде орудия немцев.

Все соглашаются с этим. Возникает вопрос, какую роту выделить для операции.

— Думаю, что следует послать роту Староверова, — предлагает комиссар бригады. — Я говорил с комбатом Кокаревым, он очень хвалит лейтенанта. Мне Староверов тоже симпатичен. Честный, скромный. Как-то спрашиваю у него: «Почему в партию не вступаете?»— «Не достоин еще, — отвечает. — Надо сначала в бою себя показать».

Я хоть в бригаде и новый, лейтенанта Староверова уже знаю. Его зовут «счастливчиком». И не без основания. Войну он начал от границы. За десять месяцев участвовал во многих боях, попадал в сложные переплеты, горел в четырех танках, и каждый раз все для него кончалось благополучно. Ни одного ранения, ни одной контузии!

Комбригу предложение комиссара тоже нравится.

— Итак, решено, посылаем роту Староверова, — заявляет он. — А пока начштаба будет приказ оформлять, ты, Степан Федорович, дуй-ка в первый батальон, помоги там Староверову подготовиться. Пусть хорошо разведает путь…

Первым батальоном командует капитан Кокорев, опытный, боевой танкист. Вместе направляемся в роту к Староверову.

Лейтенант с интересом выслушал задачу. Потом говорит:

— Не беспокойтесь, товарищ майор, через мост проскочим и такую веселую жизнь фрицам устроим!..

— Только без лихачества, — предупредил я его. — Все надо тщательно подготовить.

Ночью опять приезжаю к Староверову. Рота готова к выступлению, но командира нет. Говорят: лейтенант со своим механиком-водителем отправился к мосту.

Скоро он вернулся, докладывает:

— Мост не заминирован, сам проверял.

Я считал, что командиру роты без нужды рисковать не следует. Хотел выговорить Староверову, да удержался. Спросил только, не заметили ли его немцы, что-то часто они осветительные ракеты над мостом зажигают.

Лейтенант заверил, что на этот счет моя тревога напрасна.

В условленное время наши артиллеристы накрыли огнем пристрелявшие мост орудия противника. И тут же танки Староверова тронулись.

На освещенной ракетами дамбе мне видно все как днем. К сожалению, полностью подавить вражескую огневую систему нам не удалось. Первая машина командира роты с ходу проскочила. Но вторую — старшины Степанченко — немцы обстреляли. Мост вспыхнул, загорелся и танк. Я уже думал, что операция сорвется: ведь растеряйся экипаж Степанченко, оставь машину на мосту, и она загородила бы путь другим. Но, рискуя жизнью, танкисты отвели ее на противоположный берег ручья.

По горящему мосту на помощь командиру роты прорываются еще несколько танков, а за ними батальон стрелков.

После танкисты Староверова рассказывали, как они налетели на автоколонну противника и расколошматили ее. Командир роты был, как всегда, немногословен. А подчиненные его поведали, что он один принял бой против трех вражеских танков и уничтожил их. Его машина тоже пострадала, а он и на этот раз даже царапины не получил.

На следующий день сводка Совинформбюро сообщала: «На фронте ничего существенного не произошло».

Саперы быстро соорудили прочный настил вместо сгоревшего, и наша бригада перешла на западный берег ручья. К утру мы освободили несколько населенных пунктов. Все они были сильно разрушены. Больше всего пострадала деревня Рубашевка. Немцы сожгли ее дотла, а жителей уничтожили.

Нам удалось выяснить судьбу Рубашевки. Вблизи нее партизаны взорвали склад горючего и перебили охрану. После этого в деревню прибыл карательный отряд. Жителей согнали в овраг, расстреляли, а потом облили бензином и подожгли. Это произошло перед прорывом Староверова.

Мы с комиссаром пошли к оврагу. Взорам нашим предстали груды обугленных трупов! Тут были старики, женщины, дети.

— Обязательно нужно танкистам это показать, — заметил комиссар. — Злее драться будут.

Уже собрались уходить, когда вдруг заметили, в кустах что-то шевелится. Присмотрелись — человек.

— Это свой, — сказал комиссар. — Принял нас за немцев и боится выходить. Товарищ, не бойтесь, — крикнул он.

Зашевелились кусты. Из них выбралась старушка, маленькая, сгорбленная.

— Наши! Слава тебе господи, — всплеснула руками, и слезы заблестели на ее глазах.

Подходим к тому месту, где она стоит. Глядим сверху вниз и глазам своим не верим: в кустах, видим, лежит немецкий солдат с забинтованной головой. Странное дело.

Спускаемся в овраг. Успокаиваем старушку.

— Мамаша, а это что за человек? — спрашиваю я, кивая на немца. Тот уже поднялся и стоит перед нами с разбитым лицом.

Старушка вышла вперед, раскинула руки, как мать, заступающаяся за сына, и отрицательно покачала головой:

— Не трогайте его. Он супротив своих пошел и тоже пострадал.

«Истинно русский характер, — подумал я о старушке. — На глазах у нее расстреляли родных и знакомых, сама только чудом осталась в живых, а за немца заступается!»

Наш врач осмотрел женщину и немца. У старушки он обнаружил тяжелые ожоги, у солдата — легкое ранение. Перед отправкой их в медсанбат переводчик успел задать немцу несколько вопросов и выяснить трагедию Рубашевки.

Эсэсовцы прибыли в Рубашевку на четырех машинах под брезентовыми тентами, пятая привезла бочки с бензином. Командовавший карателями оберет приказал собрать народ к оврагу.

— Привести всех, — предупредил он. — Того, кто не сможет идти, пусть несут.

Согнали более двухсот человек, не пожалели даже больных, женщин с грудными малышами. Оберст обратился с речью, требуя, чтобы ему выдали партизан.

Толпа молчала.

— Даю минуту на размышление, — предупредил он и стал следить за секундной стрелкой часов.

Прошла минута. Толпа молчала.

— Туда всех! — оберет махнул рукой в сторону оврага.

Автоматчики согнали обреченных людей в кучу и открыли огонь.

Шофер Август Мильраут видел это и не мог понять, почему потребовалось убивать стариков и детей. Задумавшись, он не слышал, как к нему подбежал обер-фельдфебель Бергман и потребовал подвезти бочки с бензином поближе к оврагу.

— Шевелись быстрее! — заревел он, выходя из себя. — Да проснись же ты наконец.

Шофер поднял глаза.

— Ты, Ганс, скотина, — процедил сквозь зубы. — Я не поеду!

— Что-о?! — Бергман задохнулся от злобы. — Еще одно слово, и я убью тебя.

— Не поеду!

Бергман ударил шофера кулаком в подбородок, выволок из кабины и сам повел машину. А когда в овраге все было кончено, он вспомнил об Августе и доложил оберсту. Тот подошел к сидевшему на земле шоферу. Мильраут встал, подтянулся.

— Социалист? — оберст смерил Августа презрительным взглядом.

— Беспартийный.

— Все равно. — Оберст криво улыбнулся, доставая из кобуры пистолет. — Русских жалеешь? — и выстрелил.

Рассказ немца дополнила старушка. По счастливой случайности пули автоматчиков миновали ее, и во время суматохи она укрылась в кустах. Отсюда видела, как эсэсовцы раскачали Мильраута и сбросили в овраг на кучу трупов. Когда немцы отправились жечь деревню, старая женщина выбралась посмотреть, не спасся ли кто, как и она. Живым оказался только немец. Старушка поняла, что он пострадал за жалость к людям, и решила помочь ему.

В первой половине августа, стремясь ослабить активность советских войск на ржевском направлении, противник перешел в наступление против левого крыла Западного фронта на участке Козельск — Сухиничи. И опять главной ударной силой у него были танковые соединения. Наибольший успех немцы имели в районе Алешкино, где им удалось переправиться через реку Жиздру.

Получаю приказ: 167-й танковой бригаде контратаковать прорвавшуюся колонну противника во фланг. В приказе указывается направление, время, поддерживающие артчасти.

Я командую бригадой совсем недавно. Плохо знаю людей. Выручает начальник штаба Дмитрий Васильевич Хромов, боевой, опытный командир, хороший товарищ.

В нем мне особенно нравится прямота, смелые суждения. Он может любому сказать в глаза все, что о нем думает. В работе деловит, энергичен. А внешность его обманчива: бесцветные глаза на маловыразительном веснушчатом лице, острый приподнятый нос, толстые, мясистые губы.

Дмитрий Васильевич воюет от самой границы. Побывал в разных переделках. В конце ноября сорок первого года, раненный, попал в окружение. Прежде чем выйти оттуда, ему пришлось отмерить шагами сотни километров. Голод и крепнущие морозы подорвали силы. Вывали минуты такой слабости, что он даже терял веру в возможность спасения.

Однажды, вот так же измученный, лежал в лесу и думал, сможет ли дальше идти. Под утро вздремнул. И вдруг сквозь сон женский стон слышит. Прислушался — снова, да только не стон, а крик женщины. Что такое? Откуда в лесу женщина? Почему кричит?

Хромов взвел пистолет, стал осторожно приближаться к месту, откуда слышался голос. А когда раздвинул кусты, глазам своим не поверил: лежит на снегу женщина с крошечным ребенком. Мать закутала малыша в рваную клетчатую шаль, а сама, полураздетая, посиневшая, обессилевшая, лежала на снегу.

— Кто вы и почему здесь? — обратился к ней старший лейтенант.

Женщина с трудом подняла голову, в ее глазах появился страх. Это и не удивительно. В изодранной за долгие дни скитаний одежде Хромов вполне походил на лесного бродягу.

— Не бойтесь меня. Я русский боец, — как можно ласковее сказал он.

Чтобы согреть женщину, танкист накинул на нее свою кожаную куртку и гимнастерку. Отдал ей оставленный себе на завтрак кусок хлеба. Затем он направился искать деревню, надеясь устроить там женщину. Деревни не нашел. А когда вернулся в лес, мать умерла. В ее застывших руках копошился закутанный в тряпье ребенок. С ним Хромов вскоре и вышел из окружения.

Эту историю мы, возможно, и не узнали бы, не заметь кто-то случайно, что у нашего начштаба ампутирована левая стопа. Наши расспросы заставили Хромова рассказать, как он пробирался с ребенком на руках по тылам врага, как вынужден был сменять сапоги на кусок хлеба, а идти в портянках, подвязанных обрывками проволоки. Ребенка потом Хромов устроил в детдом…

Выступила бригада двумя колоннами. Под гусеницами машин заклубились грязные облака пыли. Пыль затрудняла наблюдение, мешала дыханию, забивалась в глаза, уши, скрипела на зубах. Но она оказалась и добротным маскировочным средством, в чем мы убедились, когда в воздухе появилась стая «юнкерсов». Самолеты засыпали нас бомбами, но те рвались по сторонам, не причиняя вреда.

Танковый бой завязался под вечер, часам к пяти. Наш внезапный удар во фланг привел противника в замешательство. Уже после первого натиска его «Т-III» и «Т-IV» стали поворачивать назад. А нам этого только и надо: ведь корма танка более уязвима.

К сожалению, преследовать противника не позволили пикировщики. Они налетели, как коршуны, и теперь уже нам пришлось спасаться.

Все же победа за нами. Поэтому, когда докладываю командиру корпуса о результатах боя, не могу сдержать радости:

— Уничтожено двадцать восемь вражеских танков, захвачено двадцать два совершенно исправных.

Генерал П.А. Курочкин тоже доволен.

— Молодцы, — гремит в трубке его голос, — поработали на славу. Только не зазнавайтесь и не забудьте, что не позже чем завтра враг снова попытается наступать…

Действительно, следующее утро началось с мощной артиллерийской канонады. На этот раз немцы попытались ударить правее нас, в полосе 90-й танковой дивизии.

Позвонил командир правофлангового батальона, доложил, что на соседа наседают вражеские танки и пехота.

У нас спокойно. Мы сидели на НП, прислушиваясь к голосу боя. Молчание нарушил комиссар бригады Захарченко:

— Да, жарко, должно быть, приходится Банникову. Надо бы связаться с ним, узнать, как там дела.

— Правильно, — я кивнул Хромову на телефон, — давай-ка, Дмитрий Васильевич, позвони соседу!

Минут через пять начштаба зовет меня:

— Полковник хочет с вами поговорить. Немцы на него нажимают.

Беру трубку. Знаю: положение у Банникова тяжелое, но голос его спокоен. Позвал меня, чтобы просить о помощи, говорит же совсем о другом:

— Здорово, Шутов. Как дела? У тебя вроде тихо?

— Пока тихо, — отвечаю.

— Не удивительно. Ты им вчера всыпал, так они теперь на мне злость вымещают. Прямо за горло берут.

— Держись, старина, — говорю ему, — постарайся ударить своим резервом справа, а я стукну слева…

— Конечно, надо бы на помощь Банникову батальон послать. Но оголять фронт опасно. Думаю, товарищ майор, это дело следует поручить первой роте. Ока у нас правофланговая, и ей развернуться проще всего, кроме того, во вчерашнем бою первая рота потерь не имела и сейчас наиболее боеспособна.

Рассуждения начальника штаба логичны. Мы с комиссаром соглашаемся.

Скоро шум боя усилился, а потом стал отдаляться.

Опять позвонил Банников. Поблагодарил, сообщил, что совместным ударом противник отброшен и положение восстановлено.

В течение дня фашисты еще несколько раз пытались атаковать 90-ю танковую дивизию, но успеха так и не достигли.

Для нашей бригады день прошел более или менее спокойно. Вечером ко мне зашел командир батальона Лукащук. Доложил, что восстановлены все подбитые накануне «тридцатьчетверки». Одновременно сообщил, что взвод Метельского просит разрешения в очередном бою использовать немецкие танки.

Это меня удивило. Я знал, что ни один нормальный танкист не согласился бы пересесть с «тридцатьчетверки» на «Т-III» или «Т-IV». В чем же дело? Кажется, парень что-то затеял.

Я тут же отправился к Метельскому. Застал его самого и танкистов изучающими трофейные машины.

— Ты что придумал? — спрашиваю у него. — Действительно тебе больше нравятся эти коробки?

— Что вы? — искренне удивился он. — Как можно такое подумать! Я просто хочу одурачить фашистов. В бою появлюсь на этих, как вы их называете, коробках и введу их в заблуждение. Вот увидите, как хорошо все получится.

— Если так, желаю успеха.

Командир взвода посмотрел на меня и облегченно вздохнул:

— Откровенно говоря, Степан Федорович, я опасался, что вы не разрешите.

— Почему? Ведь ты знаешь, Юра, я против слюнявой жалости…

Не добившись успеха в атаках против Банникова, на следующий день фашисты насели на нас. С утра появились десятка три бомбардировщиков и бомбили, бомбили, бомбили. Такое впечатление, словно они решили перепахать все поле. Близкий разрыв качнул и мой танк. Механик-водитель выскочил на минуту, опять возвратился, докладывает:

— Разбит каток, порвана гусеница.

— Хорошо, хоть орудие цело. Можно с места стрелять.

В шлемофоне голоса. Радио работает без умолку. То один, то другой комбаты докладывают о потерях.

Самолеты уходят. Наблюдая в смотровую щель, я вижу, как с опушки далекого леса в нашу сторону двинулись угловатые машины с черно-белыми крестами на башнях. Их много, во всяком случае, больше пятидесяти.

Передаю приказ: без сигнала огня не открывать. Подпустить немцев метров на шестьсот.

Левее основной лавины противника из-за высотки показываются еще семь машин. Идут на сближение.

Догадываюсь: это Юрий Метельский со своими ребятами. Так и есть! Семерка заходит во фланг, разворачивается и начинает бить в упор «по своим». Несколько машин вспыхивают сразу.

Тут открываем огонь и мы. Совместными усилиями уничтожаем большую часть наступающих танков. Остальные, отстреливаясь, обращаются в бегство.

И снова «юнкерсы» обрушиваются на наших, не позволяя преследовать и завершить разгром всей вражеской танковой части. Все же, получив основательную встряску, противник «успокоился» и на время снизил активность.

Как-то, это было в конце августа, штаб корпуса передал приказ фронта: в двадцать три часа двадцать минут ночная авиация будет бомбить лес, где концентрируются фашистские танки. Для ориентировки летчиков и обозначения своего переднего края нам предлагалось подготовить и за десять минут до налета зажечь костры.

Отлично! Не часто наша авиация балует нас своей поддержкой. Поэтому понятно, с каким нетерпением ждали все обещанного удара. Хвороста для костров не пожалели.

В условленное время пламя озарило передовую.

Гляжу на часы: 23.25… Авиации нет. 23.30… Где же она? Проходит еще полчаса. В небе по-прежнему тихо.

Наконец из штаба фронта передают: налет отменяется, костры не разжигать.

Вспомнили!

— Интересное дело, — замечает Хромов. — Неделями работали, старались замаскироваться, скрыть начертание переднего края, а тут за каких-нибудь полчаса сами все немцу показали.

— Дурак он будет, если завтра же не воспользуется нашей любезностью и не долбанет нас с воздуха и с земли, — добавляет комиссар.

Я полностью согласен с боевыми друзьями. Однако сетовать мало, надо что-то предпринимать. Решаем выслать разведку, чтобы установить, как ведет себя противник.

Уже часа через полтора разведчики возвращаются. Доклад их неожидан: противник поспешно отходит за реку Жиздру. Неисправную технику взрывает.

Костры, оказывается, произвели на немцев впечатление. Звоню командиру корпуса. Тот смеется:

— Ну вот видишь, как все хорошо получилось! А ты, наверное, думал, зачем, мол, зря иллюминацию устроили?

Я понимаю, что генерал сам себя успокаивает, но молчу. Он заканчивает уже серьезно:

— Ты вот что, Шутов, ударь-ка по отходящим немцам. Я сейчас Банникову позвоню, пусть и он поработает.

К утру на восточном берегу Жиздры не осталось ни одного живого гитлеровца. Враг потерял выгодный плацдарм.

Недавно мне довелось читать статью о военно-стратегических планах западногерманских реваншистов. На убедительных примерах автор показал, что немецкая военщина в плоть и кровь свою впитала мысль, будто их страна без войн существовать не может. Эта «идея» передается из поколения в поколение и с настойчивостью, достойной другого применения, внушается молодежи.

Читая статью, я невольно вспомнил розовощекого гитлеровского майора, взятого нами в плен в тех боях на берегу Жиздры. Он являлся типичным представителем военной касты завоевателей. Прадед, дед его и отец в свое время тоже занимали места в генеральном штабе и по мере сил корпели над проектами планов завоевания Европы.

Майор оказался на диво словоохотливым. Он без стеснения хвастался личными военными «заслугами» в истреблении людей, превозносил до небес немецкую военную школу, с благоговейным уважением говорил о своих идолах: Мольтке, Шлиффене, Гинденбурге, Гудериане, Кейтеле, Браухиче, и, разумеется, преклонялся перед фюрером.

— Господин майор, а не помните ли, кому принадлежат слова о том, что ради господства над Европой можно пожертвовать всей немецкой молодежью? — спросил полковой комиссар Захарченко.

— Политика меня не интересует. Я — военный, — ответил гитлеровец с деланным спокойствием.

— А кто сказал, что, если германский народ не готов рискнуть собой, пусть он исчезнет?

— То и другое сказал Гитлер, — признал без тени смущения генштабист. Он засунул два пальца под воротник кителя, который почему-то вдруг стал ему тесен. — Но эти заявления не имеют никакого отношения к работе генштаба…

— Напрасно так говорите, — прервал его комиссар. — Все ваши планы, господин майор, основаны на этих заявлениях. Кстати, скольких миллионов немецких жизней уже стоит Германии «поход на Восток»?

— На ваш вопрос исчерпывающе ответил Гитлер. Армию великого рейха ничто остановить не может. Даже собственные потери.

— У безумия есть своя логика…

Не знаю, где сейчас этот майор, фамилию которого я давно забыл, может, он и не жив. Но знаю, что многие уцелевшие идеологи войны окопались в Западной Германии и опять склоняются над картой Европы, собираясь прокладывать себе дорогу через хаос разрушений и море крови. Что для них человеческие жизни? Эти вояки снова готовы рискнуть судьбой своего народа.

Но они забывают, что сейчас не те времена. Силы мира имеют все возможное, чтобы обуздать военных маньяков.

В октябре с бригадой и Брянскими лесами пришлось расстаться. Под Ленинградом, на Волховском фронте, куда мы с Хромовым и Метельским приехали, сосредоточиваются войска. По всему видно, готовится большое дело.

Я принял 50-й отдельный гвардейский танковый полк прорыва 2-й ударной армии. Дмитрий Васильевич возглавил штаб полка, а Юра стал командиром роты тяжелых танков.

Между прочим, по приезде на новое место с некоторых пор замечаю, Метельский стал избегать оставаться со мной наедине. Всегда бодрый, веселый, он вдруг замкнулся, ушел в себя.

— Что с Юрием? — спрашиваю капитана Белобородова, с которым Метельский подружился.

— У него горе, товарищ подполковник. Его мать, партизанку, гестаповцы расстреляли.

— Что-о? Не может быть! Откуда это известно?

Белобородов, удивленный моим неожиданным интересом, рассказывает, что Юра получил письмо от знакомой девушки Катюши. Та узнала о несчастье от одного из руководителей партизанского движения. Мать Метельского была комиссаром партизанского отряда. Во время столкновения с карателями ее, тяжело раненную, схватили эсэсовцы…

После разговора с Белобородовым стало понятно, почему Метельский избегает интимных разговоров: он хочет до поры скрыть от меня случившееся, чтобы не расстраивать…

Войска тщательно готовятся к предстоящему наступлению. Всем ясно: бои предстоят тяжелые. За пятнадцать месяцев враг создал глубокую, прочную оборону. На высотках и более или менее сухих местах настроил дотов, дзотов, наставил бронеколпаков, прикрыл их минными полями, завалами, различными препятствиями.

Действовавшая здесь 18-я немецкая армия имеет в своем составе свыше 25 дивизий. Особенно сильная группировка на сравнительно небольшом Шлиссельбургско-Синявинском выступе между железной дорогой Волхов — Ленинград и Ладожским озером. Здесь всего двенадцать — пятнадцать километров отделяют войска Волховского фронта от Ленинградского, но преодолеть их будет нелегко.

327-я стрелковая дивизия, которую нам предстоит поддерживать, устроила у себя в тылу учебный городок с обороной — точной копией переднего края противника. И ежедневно подолгу подразделения штурмовали ее. В занятиях участвовали артиллерия, саперы, подразделения нашего полка.

Надо сказать, что такие тренировки проводились во всех частях Волховского фронта. Им предшествовало двухдневное штабное учение, которым руководил сам командующий 2-й ударной армией генерал-лейтенант В.3. Романовский.

В полночь 5 января по плану армии все соединения и части проводили разведку. Делалось это для того, чтобы противник не мог догадаться, где у нас планируется главный удар.

Мы выделили в разведку тяжелый танк старшего сержанта Ивана Шилова, невысокого, худощавого юноши с угольками в узеньких прорезях глаз. Экипажу предстояла опасная вылазка в опорный пункт противника, условно названный нами «Роща Круглая». Шилов и его товарищи отдавали себе отчет в том, что там их ждет противотанковый огонь, различные инженерные сооружения, минные поля, болота Синявинских торфоразработок, изрезанные глубокими непреодолимыми канавами, и еще много таких же неожиданных и поэтому более опасных сюрпризов.

Радиосвязь с машиной разведчиков оборвалась примерно через час после ее выхода.

На рассвете вернулись из вражеского тыла разведчики 327-й стрелковой. Мне тут же позвонил командир дивизии полковник Н.А. Поляков.

— Степан Федорович, твои посыльные не вернулись?

— Пока нет.

— Плохо их дело. Мои ребята издали видели горевший танк. Видимо, это твой. Стрельбы не было, — значит, на мину наскочил.

Николай Александрович был прав. Машина не возвратилась ни в этот день, ни на следующий. Жаль, погиб боевой экипаж. Но что поделаешь? Война есть война.

К нам приехали проверить готовность командующий фронтом генерал армии К.А. Мерецков и командующий армией генерал-лейтенант В.3. Романовский. Они присутствовали на очередной совместной атаке пехоты и танков.

Занятие подходило к концу, когда ко мне подошел сияющий Хромов:

— Товарищ полковник, Шилов вернулся.

— Шилов?! Не может быть!

— Верно. Жив и невредим. Сведения принес интересные.

Генерал Мерецков поворачивается к нам, шутит:

— О чем это вы там шепчетесь? Какие могут быть секреты в компании?

— Разведчик, — говорю, — которого мы не чаяли видеть, возвратился. Трое суток по тылам немцев ходил.

— Любопытно. А можно с ним поговорить?

Минут через пять сержант рассказывал командующему о своих приключениях:

— Понимаете, сначала все шло хорошо. Мы по фрицевской обороне проскочили, разглядели, где у них какие орудия, где пулеметы. Назад решили вертаться. Только вдруг снизу треск раздался, и машину толкнуло. «Ну, думаю, не иначе на мину наскочили». И в самом деле начался пожар. Кричу ребятам: «Давай выскакивай». Да где там, поздно! Боекомплект уже рвется.

Старший сержант попросил разрешения закурить. Затянувшись дымом, продолжал:

— Не знаю, как получилось, но пришел в себя в канаве, засыпанный снегом. Лежу и ничего не понимаю. Темно, — значит, еще ночь. Слышу хохот. Понял я, что фрицы осматривают мой танк. Потом все ушли, и я было хотел пробираться в часть. Но сразу передумал: решил воспользоваться тем, что к немцам в тыл попал.

— Вот, товарищ командующий, — Хромов положил перед Мерецковым несколько смятых листков из блокнота. — Шилов сутки ползал вдоль переднего края противника и начертил схему его огня и заграждений.

Все стали разглядывать листки. Да, немцы зря времени не теряли. Оборону свою они насытили орудиями и пулеметами, создали сплошную сеть проволочных заграждений, минных полей, возвели два дерево-земляных обледенелых вала высотой в полтора и шириной в два метра…

Наверное, многое из того, что Шилов нарисовал, командующему фронтом было известно, но не так конкретно. Во всяком случае, он обнял старшего сержанта, поблагодарил и тут же при нас прикрепил к его гимнастерке орден Ленина.

На глазах танкиста заблестели слезы радости, и он не стыдился их…

Утром 12 января авиация и артиллерия Волховского, Ленинградского фронтов и Краснознаменного Балтийского флота обрушили на фашистов массу стали и огня. А потом, вслед за огневым валом, двинулись войска 2-й ударной армии. Навстречу нам пробивалась 67-я армия.

К сожалению, в болотах мощные тяжелые танки потеряли одно из главных своих достоинств — маневренность и оказались довольно-таки удобной мишенью для артиллерии противника.

В тех условиях наступление невольно расчленилось на серию отдельных боев за господствующие высоты. Все протекало до обидного однообразно. Перед атакой опорного пункта целую ночь приходилось прокладывать из бревен и валежника пути для танков. Понятно, что работы шли под непрерывным освещением ракетами и обстрелом.

На следующий день мы наступали, занимали высоту. А дальше высилась очередная, окруженная непроходимой топью, и все повторялось сначала.

Все же к исходу третьего дня нас отделяло от войск Ленинградского фронта только два — три километра.

Несколько наших машин вырвалось вперед и застряло в болотистой лощине. Над лощиной все время висит густая сеть золотых пунктиров. Отстреливаемся вяло, бережем боеприпасы.

Артиллерийский налет прекращается, и на нас с разных сторон, как саранча, набрасывается гитлеровская пехота. Жаль, что болото не позволяет двинуться ей навстречу и давить, давить, давить гусеницами. Пушки же против пехоты много ли сделают? Немцы пользуются этим, подбегают к машинам, карабкаются на броню, грохочут по башням коваными сапогами и автоматами.

Говорят, что в минуты переживаний внимание обостряется и часто останавливается на маловажных деталях. У меня в памяти тоже почему-то осталась долговязая фигура фашиста. Как сейчас, вижу блондина с горбатым носом, бессмысленным взглядом. Не добежав нескольких метров до моей машины, он начинает размахивать руками и надрывает глотку. Через отверстие для стрельбы из пистолета беру его на мушку. Падая, он продолжает комически жестикулировать.

Число гитлеровцев растет. Они угрожающе орут, подкладывают под днище танков материалы для костров. А мы беспомощны.

И вдруг голос в шлемофоне:

— Шестой, шестой, говорит четвертый. — Шестой — это мои позывные, четвертый — Метельского. — Шестой, предлагаю вызвать на себя огонь нашей артиллерии.

— Четвертый, я — шестой. Слышу вас и понимаю.

Вызвать на себя огонь — это реальная опасность погибнуть вместе с фашистами. От такой мысли у меня мурашки бегут по спине. Вспоминаю детей, жену, мать. Неужели я больше никогда не увижу их, не прижму к своей груди? Не увижу чистого неба, золотистого восхода солнца и багрового заката? Нет, что ни говори, умирать не хочется.

Я уверен, что и Юра жаждет жить не меньше чем я. Его ведь ждет молодая красивая подруга Катюша. И все же он первый предложил вызвать на себя огонь артиллерии. Да, надо уметь побороть страх, чтобы и умереть мужчиной.

Вызываю по радио Хромова: сейчас мне особенно хочется услышать его хрипловатый, простуженный голос.

— Одиннадцатый, одиннадцатый, одиннадцатый. Говорит шестой, говорит шестой.

— Одиннадцатый слушает.

Сообщаю свои координаты и прошу быстрее передать их артиллеристам.

Начштаба молчит. Потом глухо говорит:

— Приказание будет выполнено…

Артиллеристы не жалеют снарядов. Частые разрывы разметали врагов. От своих снарядов пострадали и танки. Но некоторые отделались небольшими повреждениями, в том числе и мой.

Ночью, при свете вражеских осветительных ракет, ремонтируем машины и благополучно возвращаемся к своим.

Вскоре решительный штурм дает свои плоды: войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились. Блокада города-героя на Неве прорвана.

На некоторое время на нашем участке опять наступает затишье.

В конце апреля в бригаде снова побывал генерал К.А. Мерецков.

Расспросил о делах. Прошелся по экипажам, проверяя готовность людей, потом вдруг спрашивает:

— А где Шилов? Что-то я его не вижу?

Меня вопрос командующего удивил. Ведь он так занят, со столькими людьми ежедневно встречается и все же не забыл танкиста.

— Старший сержант Шилов ранен, товарищ генерал, — докладываю ему. — Находится в госпитале.

— Серьезно ранен?

— Повреждена нога.

— Хороший парнишка. Надо будет проведать его. И было бы неплохо привести к нему на свидание мать, — обратился генерал к одному из сопровождавших его офицеров.

Честно говоря, я думал, что генерал сказал это под впечатлением. Но оказалось, он побывал в госпитале у Шилова в тот же самый день. Об этом потом писала наша красноармейская газета.

В предмайские дни в гостях у нас побывал Леонид Утесов со своими «мальчиками». С первой минуты между артистами и танкистами завязались теплые отношения.

Нас заранее о приезде оркестра не предупредили, и я вначале растерялся.

— Сцены у нас, товарищ Утесов, нет. Надо бы соорудить хоть примитивную эстрадную площадку.

Утесов меня успокаивает. Он и его товарищи хорошо научились приспосабливаться к фронтовой обстановке. Под эстраду можно приспособить платформу грузовика.

— Это можно, — соглашаюсь я.

Подкатывает большой автомобиль, откидываем его борта — и эстрада готова.

— А машина нас выдержит, таких тяжеловесов? — шутит Утесов, обращаясь к окружившим «эстраду» танкистам.

— Выдержит, выдержит, — отвечают ему улыбающиеся воины.

— Ну, раз вы ручаетесь, тогда другое дело. — Утесов вдруг напускает на себя суровый вид, насупливает брови, с ног до головы меряет взглядом своих «подчиненных» и вдруг командует: — Десант, в ружье!

В руках артистов моментально появляются музыкальные инструменты.

— В атаку, марш!

Мы поражены: артисты ловко, прыжками взбираются на импровизированную эстраду. Награждаем их аплодисментами.

В сопровождении оркестра Утесов исполняет несколько веселых, бодрых песенок. Но вот он начинает петь об одессите Мишке, и глаза механика-водителя Скляренко, рослого, крепкого парня, увлажняются.

Мне понятно его состояние. В Одессе у него остались мать и младшая сестренка… Кто знает, живы ли они сейчас?

— Пожалуйста, товарищ Утесов, спойте еще раз, — просит он повторить песенку об одессите.

Заканчивается концерт. Утесов прыгает с машины и подходит к Скляренко.

— Вы одессит?

— Ваш земляк, товарищ Утесов.

— Очень приятно. Но расслабляться-то зачем? — спрашивает Утесов, дружески похлопывая старшину по могучей спине и перефразируя песню, поет:

Теперь уже все, и танкисты и артисты, подхватывают:

И опять дорога. На этот раз еду под Курск командиром бригады в 5-й гвардейский танковый корпус генерал-лейтенанта А.Г. Кравченко.

С новым начальником я встречался еще в грозную осень сорок первого года под Каширой. Бригада Андрея Григорьевича действовала по соседству с нашей. Вот почему теперь, когда я явился под Курск, он встретил меня как старого знакомого.

— Садись, Степан Федорович, — предложил генерал. — Разглагольствовать долго некогда. Имей в виду, двадцатая гвардейская бригада, которую принимаешь, — гордость корпуса. Она первой замкнула кольцо окружения на Волге! И тут дралась храбро. Теперь побывала на отдыхе, получила пополнение. Впереди ее ожидают большие дела. Кстати, ты о «тиграх» что-нибудь слышал? — неожиданно спросил генерал, — о «пантерах»?

— Слыхать приходилось, но, честно говоря, с трудом отличаю в этих слухах правду от выдумки. Я, Андрей Григорьевич, поверю, когда сам этих зверей пощупаю.

— Посмотрим, — неопределенно заметил Кравченко. — Но я предпочел бы, чтобы и ты заранее был готов к встрече с ними, и твои подчиненные. Машины эти намного сильнее известных нам «Тэ-три» и «Тэ-четыре». Оружие лучше. Броня толще. Словом, шапками их не закидаешь. Однако и паниковать не следует. Если бить в борт или корму, «тридцатьчетверка» наша вполне может с «тиграми» справиться…

Снова пришлось знакомиться с людьми, заниматься обороной, учить экипажи. Много внимания уделялось изучению сильных и слабых сторон новых тяжелых танков и самоходных орудий противника, на которые, как теперь известно, немецкое командование делало главную ставку в летней кампании 1943 года.

В первых числах июля нас предупредили о необходимости повысить бдительность и боевую готовность. Советскому командованию удалось установить, что немецко-фашистские войска на Курской дуге готовы начать наступление. И они не заставили себя ждать.

В ночь на 5 июля крупная группировка противника нанесла удар на южном фасе Курского выступа, в полосе Воронежского фронта. Через сутки наш 5-й и 2-й гвардейские танковые корпуса были выдвинуты из резерва фронта для прикрытия обоянского направления, где наносили главный удар танковые дивизии СС «Райх», «Адольф Гитлер» и «Мертвая голова». Здесь против каждой нашей машины у немцев было не меньше трех-четырех.

Бой на подступах к Обояни разгорался и вскоре приобрел характер крупного танкового сражения. Против вражеских бронированных машин совместно действовали наши танки, артиллерия, в том числе и зенитная, авиация.

К тому времени наша авиация успешно вела борьбу за господство в воздухе. Мы были свидетелями многих воздушных боев, в которых советские летчики проявляли героизм, мастерство и чаще оказывались победителями.

Я с гордостью вспоминаю подвиг земляка замечательного летчика-истребителя Александра Константиновича Горовца.

Незадолго до этого я получил от него письмо. Узнав из газет о награждении меня орденом Красного Знамени, Горовец писал:

«Товарищ Шутов! Я горжусь тем, что и сыны белорусского народа в схватке с ненавистным врагом находятся на переднем крае. Я летчик. Недавно мне доверили новую боевую машину. На ней мне хочется показать, как любит свою Родину советский человек».

А вскоре Александру представилась возможность выполнить свое обещание…

Эскадрилья истребителей после боя возвращается на аэродром. Горовец идет замыкающим и вдруг замечает новую большую группу вражеских бомбардировщиков. Сообщить об этом командиру не может — отказала рация. Тогда он один разворачивается и бросается в атаку. Первой же очередью сбивает флагмана. Тут же падают еще три самолета. Бомбардировщики рассредоточиваются, огрызаясь. Но советский пилот атакует их то слева, то справа, то снизу. Девять машин сбивает Горовец и этим устанавливает своеобразный рекорд. Он оказался единственным летчиком в мире, сбившим в одном бою девять самолетов!

На обратном пути его неожиданно атакуют четыре вражеских истребителя. Он принимает бой. Но силы слишком неравны, и, охваченный пламенем, самолет врезается в землю. Указом Президиума Верховного Совета СССР летчику Горовцу было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Так храбро дрались советские летчики-истребители. Завоевав господство в воздухе, они позволили бомбардировщикам 2-й и 17-й воздушных армий с большей уверенностью истреблять немецкие танки.

Противник несет потери, но во что бы то ни стало пытается расширить прорыв в сторону Обояни. Чтобы замедлить его продвижение, нашему корпусу приказано нанести контрудар из района северо-западнее Тамаровки.

Перед началом боя в корпус приехал член Военного совета фронта Н. С. Хрущев. Побывал он и в нашей двадцатой гвардейской.

Никита Сергеевич интересовался обстановкой, проверял, насколько хорошо знаком личный состав с боевой задачей, обеспечены ли танкисты питанием, боеприпасами, горючим. В заключение дал ряд советов, как лучше бороться с немецкими тяжелыми танками. Он рассказал об опыте лейтенанта Бессарабова, «тридцатьчетверка» которого за один день уничтожила три «тигра».

— В первый день боя Бессарабов не смог поджечь ни одного танка, — говорил Никита Сергеевич. — А почему? Да потому, что стрелял по лобовой части, а она выдерживает удары бронебойных снарядов. На следующий день Бессарабов учел это и стал бить тяжелые танки противника сбоку по борту. Вот тогда-то дело и пошло на лад.

Вообще я заметил, что член Военного совета фронта очень интересуется новыми приемами, используемыми в войсках, и стремится детальнее познакомиться с ними.

С моего НП он наблюдал за поединком танков батальона Топоркова против группы «тигров». Советские танкисты применили тактику сосредоточенного огня: несколько «тридцатьчетверок» стреляли по одной вражеской машине.

— Умно, — не отрываясь от бинокля, одобрительно отозвался Никита Сергеевич.

Я обратил внимание Н. С. Хрущева на левый фланг, где находился взвод лейтенанта Казака. Между небольшой высоткой и стеной созревших хлебов видны были башни наступающих «тигров». Над некоторыми из них уже поднимались черные клубы дыма. Низко, почти над самой землей, к танкам тянулись частые пунктиры трассирующих снарядов.

— Странно! Наших я почему-то не замечаю, — удивился Никита Сергеевич. — Стреляют, а не видны. Где же они?

Я не успел ответить, как он сам разглядел прятавшиеся за укрытия машины. С интересом стал следить, как они по очереди выскакивали, делали выстрел и задним ходом скатывались за бугор.

— Кто командует ими? — спросил Никита Сергеевич.

— Командир взвода лейтенант Казак.

— Казак? Любопытно, — задумчиво произнес он. И еще раз повторил: — Любопытно.

Затем заговорил оживленно:

— А вы понимаете, почему Казак так действует?

Очень просто! Наши танки легче и быстрее немецких, а «тигры» неразворотливы. Если не медлить, всегда можно после выстрела успеть скрыться от них. — Никита Сергеевич опустил бинокль и, взглянув на меня, добавил: — Умно ваши танкисты воюют. Передайте им мои поздравления и привет!..

Бои идут не прекращаясь. Противник не может достичь серьезного успеха, но, словно азартный игрок, снова и снова идет на нас танковой атакой.

Наши воины проявляли в этих боях чудеса храбрости и стойкости. Я видел несколько раз, как в пылу сражения танкисты не покидали горящих машин и, жертвуя жизнью, продолжали бороться.

Каждое боевое задание люди выполняли старательно, с выдумкой, применяя военную хитрость и смекалку. Помню, как-то разведка донесла, что немцы сосредоточили на нашем участке крупные силы и намерены атаковать. Мы решили встретить их огнем танковой и истребительной артиллерии, а чтобы сковать маневр врага, заминировать подступы к нашей обороне. Когда я ставил задачу саперам, младший лейтенант С. Зимогляд, командир взвода, пожаловался, что мин мало.

— Подумай, как лучше сделать, — попросил я его.

Сергей подумал и применил хитрость. Ночью его люди заминировали одни танкоопасные направления, а на рассвете, когда немцы могли наблюдать, сделали вид, что минируют совсем другие.

Естественно, враг во время атаки опасался участков ложного минирования и угодил на действительные минные поля.

Наблюдая за боем, я от души радовался. Да, мы научились воевать. Военная хитрость, солдатская сметка и находчивость стали могучим оружием.

5 августа Москва дала первый салют по случаю освобождения Орла и Белгорода. На Курском выступе советские войска разгромили тридцать дивизий врага из семидесяти, участвовавших в наступлении. Эта победа явилась важным событием, началом могучего наступления советских войск на широком фронте от Невеля до Азовского моря. К тому же она еще раз поставила в смешное положение гитлеровскую пропаганду, утверждавшую, будто летом наша армия наступать неспособна.

Еще как способна! Мы неудержимо, будто лавина, катимся к Днепру. Враг пытается цепляться за выгодные рубежи, контратаковать, но тщетно.

Пятый гвардейский танковый корпус, действующий впереди главных сил Воронежского фронта, часто наталкивается на засады. Иногда это всего-навсего одиночные танки или орудия. Они маскируются на опушках лесов, в хуторах, небольших перелесках. Большого вреда принести не могут, но нет-нет да и выведут из строя машину-другую.

Цель таких засад проста: заставить нас опасаться, задерживаться перед участками возможных засад. Противнику нужно выгадать время для отвода за Днепр своих поколоченных сил, а мы должны стремительно преследовать их, настигать и истреблять.

Бригада была на подступах к Лебедину, когда меня вызвал к себе генерал Кравченко.

— Предстоит жаркое дело, — предупредил он. — Имеются сведения, что у предместий Лебедина остановилась на дневку вражеская танковая часть. Хорошо бы ночью ее и растребушить.

Генерал развернул карту:

— Вот смотри, где у них охрана и засады: вдоль дороги. А ты постарайся ударить отсюда, чтобы миновать их и на главные силы напасть внезапно. Сумеешь ошеломить, победишь без большой крови. Ну да что тебя учить, сам знаешь…

К вечеру, соблюдая меры предосторожности, мы сосредоточились в лесу северо-восточнее Лебедина. Отсюда, как только стемнело, и рванули. На предельной скорости, без единого выстрела, обошли засады и выскочили к рощице, в которую немцы загнали на ночь свои машины. Враг не ждал нас так быстро, он не маскировался, танкисты разожгли костры и закусывали около них. Наши открыли огонь почти в упор.

Услышав шум моторов и выстрелы, гитлеровцы в панике стали разбегаться. Лишь немногие из них успели залезть в свои машины и начали сопротивляться. Не прошло и часа, как танковая часть врага была уничтожена.

Успешно действовал в ночном бою экипаж лейтенанта Якушева, в упор расстрелявший три танка. О Якушеве и его товарищах следует рассказать подробнее. У нас их после одного случая в шутку прозвали «ночными специалистами».

Это было незадолго до Лебедина. Подбитый в бою танк Якушева остался на ничейной земле, но экипаж не покинул его, ожидая, что с наступлением темноты друзья вытянут их на буксире. По радио мы с ним об этом условились.

Но только начали спускаться сумерки, как в направлении подбитой «тридцатьчетверки» двинулись несколько фашистских танков. Мы их еще не видели, а Якушев уже разглядел и вступил с ними в неравную схватку.

— Сережа, бронебойные! — приказал командир.

— Готово!

Подпустили поближе, и безмолвная до того машина внезапно ожила. Первый снаряд поджег головной танк врага. Тот вспыхнул, как сухой сноп соломы. Из пламени выскочили танкисты, бросились бежать. По ним дал несколько очередей пулемет Глухова.

Вражеские танки ответили огнем. Один снаряд заставил «тридцатьчетверку» вздрогнуть.

— А ну, хлопцы, вдарьте по тому, що злива, — попросил раненый механик-водитель. — Это вин, сучий сын, кусается.

Лейтенант Якушев назвал прицел и дистанцию. Танк, на который указал Гнатюк, неуклюже ткнулся носом, дернулся и остановился. Из моторной части его потянулся дым.

Механик-водитель торжествовал:

— Молодцы! Были бы у меня гроши, я б вам по порции мороженого купив. Жарко щось становится… — скорчившись от боли, поддерживая руками раненый живот, Гнатюк старался подбодрить товарищей — Снарядов у нас досыть, не жалейте. Дуйте, хлопцы, от того, що лизэ…

Когда на помощь экипажу Якушева подоспели наши танкисты, он уже подбил пять вражеских машин.

Отступая под ударами советских войск, враг неистовствует. Бессильную злобу свою он вымещает на мирных жителях, беззащитных военнопленных. На своем пути мы всюду встречаем сожженные, изуродованные села и города, трупы замученных людей. Лишь стремительность передовых отрядов заставляет фашистов спешить, отказываться от черных дел.

На короткий отдых бригада остановилась в населенном пункте Лебедин. Где-то поблизости родное село лейтенанта Казака. Лейтенант подходит, застенчиво улыбается:

— Товарищ подполковник, разрешите на часик отлучиться. Старики мои тут в трех километрах живут. А то неизвестно, придется ли еще свидеться.

Разве мог я отказать мужественному танкисту, участвовавшему в освобождении родного села?.. Казак ждал моего решения. Стоявшие тут же танкисты смотрели на него сочувственно, на меня — выжидающе.

— Даю вам два часа. Но не опаздывайте. Иначе можете не застать нас…

Лейтенант пересек дорогу, выбрался напрямик в степь и побежал.

Неподалеку, у плетеной изгороди, опершись на палку, стоял, прислушиваясь к разговору, седовласый старик. Он переступал с ноги на ногу, потом, видимо решившись, спросил:

— Товарищ начальник, а можно вопрос у тебя спросить?

Я направился к деду, но он замахал руками: не надо, не надо, сам подойду, не барин!

— Слушаю, дедушка.

Старик посмотрел в ту сторону, куда направился лейтенант.

— Фамилия тому хлопцу не Казак будет?

— Казак. А что?

— Молодое деревцо быстро растет. Пять лет минуло, как Федя в солдаты ушел, а не узнать его. К своим отпросился?

— Да, решил повидать их, пока близко. Неизвестно ведь, куда завтра война забросит.

Старик вздохнул, опустил голову:

— Не повидает. Его родителей только недавно комендант немецкий дозволил снять с дерева. Всю зиму висели…

По телу моему пробежали мурашки:

— За что их повесили?

— Женщину прятали. Должно, важная какая была, немцы ее долго искали. Денег сулили, если кто про нее скажет. Нашелся один такой, продал.

Пока мы беседовали с дедом, подошли женщины. Дополняя рассказчика, они помогли узнать подробности разыгравшейся в селе жуткой драмы.

В конце ноября сорок второго года в район нагрянула свора фашистских мотоциклистов. Окружила лес, искала там парашютиста. День и ночь шарила по домам, чердакам и погребам. Ничего не найдя, так же стремительно уехала.

Потом явился комендант. Собрал жителей и предупредил, что, если кто приютит парашютиста, будет повешен, а в каждом доме будет расстреляно по одному человеку.

Несмотря на угрозу, в ту же ночь многие отправились в лес. Забрались в самую глушь, куда немцы боялись заходить, и нашли. Только это был не парашютист, а парашютистка с радиостанцией. Молодая, красивая. В момент приземления она ногу сломала.

Женщину забрал к себе отец лейтенанта Казака — Николай Николаевич.

— У меня ей будет спокойнее, — сказал. — Хата моя в стороне от села.

Немцы не унимались. Еще не раз заезжали в село, допытывались о парашютисте, но никто не проговорился.

Тогда в Степановку пожаловал на вид несчастный человек. Сказал, будто бежал из плена. Назвался Юхимчуком. Кто знает, может, и фамилия надуманная!

Хитер был. К людям подход имел, ласковые слова дарил. Вошел в доверие. Тут кто-то про парашютистку, видно, и проболтался.

Юхимчук сразу пропал. А на следующий день гитлеровцы влетели в Степановку. И этот предатель с ними.

Кое-кто бросился было Казака предупредить, но немцы не пустили, стали стрелять.

Николай Николаевич, услышав стрельбу, схватил больную на руки и отнес в сугроб за плетнем. Снег заровнял. Потом побежал за радиопередатчиком. Спрятать не успел, фашисты наставили на него автоматы.

— Это что такое? — ехидно улыбаясь, спросил комендант. — Откуда у тебя такая игрушка?

— В лесу этот чемодан попался, когда по дрова ходил, — схитрил старик.

— Может, ты в лесу кроме чемодана и человека встретил?

Николай Николаевич повел плечами:

— Не понимаю, о каком человеке речь.

Немец скривился, ударил Казака и заорал:

— Я тебя научу понимать, русская свинья. Отвечай, где разведчица, которую ты прятал? Мне все известно, и что нога у нее сломана. Имей в виду, правду скажешь, жизнь себе и людям спасешь.

Не стал Казак выдавать парашютистку. Но она, лежа неподалеку в снегу, слышала, что из-за нее комендант грозил расстрелять по человеку из каждого дома. Не могла она допустить гибели стольких спасавших ее безвинных людей и решила пожертвовать собой.

Выбравшись из сугроба, женщина закричала:

— Стойте, не убивайте их. Я здесь.

— Она! — радостно блеснул глазами Юхимчук и впереди коменданта кинулся на голос.

Вскоре оттуда послышалось несколько сухих щелчков. Это радистка выстрелами из маленького пистолета убила провокатора, одного солдата, а последней пулей покончила с собой.

— Да, это настоящая героиня, — задумчиво молвил один из танкистов, выслушав рассказ очевидцев.

— А откуда была радистка? Как ее фамилия?

К сожалению, это знали только дед Казак и его жена.

— У меня есть ее фотография, — сообщил шустрый паренек. — Нашел в доме Казаков. Только на ней никакой надписи нет.

— А ну, ступай принеси фотографию, — попросила мальчика женщина, по-видимому его мать. — Да скорей.

Мальчуган быстро вернулся. Я взял из его рук фотокарточку и остолбенел: на меня смотрели красивые глаза Ани Овчаренко, жены покойного командира роты.

— Это действительно та парашютистка? — спрашиваю.

— А как же, — отвечает паренек, — я был у деда, видел ее. Она и есть.

Как-то, перед началом битвы под Курском, к нам в корпус прибыли для вручения Гвардейского знамени командующий фронтом Николай Федорович Ватутин и член Военного совета Никита Сергеевич Хрущев. После торжественного митинга Никита Сергеевич намекнул генералу Кравченко, что корпусу, очевидно, придется первым начать бои за освобождение столицы Украины.

— Для нас это будет величайшим счастьем, — взволнованно ответил Андрей Григорьевич. — Доверие ваше, Никита Сергеевич, оправдаем.

И вот корпус приближается к Днепру, к Киеву.

Врываемся в село Журавлевку. Навстречу нам с радостными криками бегут люди. Мы уже привыкли к таким восторженным приветствиям. Но что это за сооружение, прикрытое ветками, они тащат? Громадное, чуть меньше хаты. Сначала подумал, не танк ли. Но тут же отогнал эту дикую мысль. Танк на руках не потащишь, да он и меньше.

Подле нас останавливается группа подростков. Спрашиваю у них:

— Что это ваши тащат?

— Молотилку, дядя военный, — выпаливает маленькая черноглазая девочка.

Подходят ближе, и я вижу — действительно молотилка.

— Зачем вы ее ветками закрыли?

Отвечают десятки голосов разом. Фашисты увозили из села все, что под руку попадалось, даже металлические ручки. О машинах и говорить не приходится. А если бы они молотилку увезли, чем бы тогда колхозный хлеб молотить? Вот и спрятали ее в роще.

В разговор вмешивается та же черноокая девчушка:

— Мы, дядя военный, каждый день на нее свежие листья набрасывали.

Начальник политотдела бригады подполковник Маляров похвалил колхозников за находчивость. Начал расспрашивать, попадали ли к ним советские газеты, листовки, приходилось ли слушать радиопередачи Москвы.

За всех ответил старик с длинной, до пояса, темной цыганской бородой:

— Газет, откуда их взять, радио тоже не слушали, а главную правду всю как есть знали…

— Интересно, — спросил Маляров, — что же это за большая правда и кто был вашим информатором?

— Шоссе, сынку, — наша газета. Оно не Геббельс, брехать не может, — глубокомысленно заключил старик и разъяснил: — Мы так понимали, раз нимцы на восток прут, да тянут за собой девок из дойшланта, значит, плохи наши дела. А как начали они драпать, рушить все по дороге, чуем, их дела никудышные, скоро им капут!

— Да, — согласился начальник политотдела, — пожалуй, ваша информация действительно без обмана.

— А что я тебе говорю, — с сознанием своего превосходства заключил старик.

В это время инструктор политотдела принес пачку свежих газет и стал раздавать их колхозникам. Люди набросились на них, как голодные на хлеб.

— Это вам, товарищ гвардии полковник, — подал мне инструктор нашу армейскую газету.

Занятый своими мыслями, я тогда не придал этому значения, просто поблагодарил майора и, машинально сложив газету, сунул в карман. Потом за работой и вовсе о ней забыл. Только ночью, когда снова встретились с Маляровым во время проверки машин к предстоящему бою, он напомнил о ней:

— Читал, Степан Федорович, про земляка?

— Нет. А ты о ком? — насторожился я.

— Ну вот тебе раз, — с укоризной бросил начальник политотдела. — Да ты хоть видел сегодняшнюю армейскую газету? Там о том парне, Метельском, о котором ты мне рассказывал, сообщается. Что-то замечаю, товарищ комбриг, ты в последнее время, как тот дед, новости на шоссе узнаешь.

— Ладно, ладно, будет тебе агитировать, — отшутился я. — Сейчас же постараюсь выполнить твое указание.

Зашел в хату, где расположились танкисты взвода Никифора Шолуденко, подсел к столу, придвинул к себе лампу и развернул газету. На первой странице ее был помещен большой портрет Юрия Метельского. Такое родное, знакомое лицо, только взгляд стал немного суровее, да брови чуть-чуть насуплены. Рот полуоткрыт, видно, во время съемки он что-то рассказывал корреспонденту. Под портретом шла короткая подтекстовка: «Капитан Метельский. О подвиге танкиста читайте на третьей странице очерк „Прыжок через смерть“».

«…Противник заминировал и подготовил к взрыву мост через реку П. Если бы ему удалось осуществить свой замысел, это могло задержать наступление наших частей на участке.

Гитлеровские саперы закончили свое черное дело и стали поспешно отходить в лес. Они торопились: на противоположном берегу показались советские танки.

Вот-вот произойдет взрыв. Остаются считанные минуты. Медлить нельзя.

Командир танковой роты капитан Метельский принимает решение опередить саперов. Он отдает по радио двум следующим за ним экипажам короткий приказ:

— Через мост, на предельной скорости, вперед!

И сразу же другой:

— По саперам, осколочным!

Фашистские молодчики бросают инструменты и разбегаются. Только два офицера продолжают бежать туда, где стоит адская машина, соединенная шнуром с взрывчаткой под сваями моста.

Рывок — и советские машины на вражеском берегу. В шлемофонах командиров машин слышны короткие приказы Метельского:

— Ступаков, налево, на батарею!

— Марков, направо!

Сам капитан бьет по петляющим между деревьями офицерам. Один уже замедляет бег, потом становится на колени, будто на молитву, и падает лицом вниз. Другой на мгновение исчезает из виду. Но механик-водитель Богацкий тут же замечает его:

— Ах вот где ты, подлюка! Смотрите, залег и рачком ползет, все туда, к оврагу. Там, стало быть, этот включатель и стоит…

Три советских танка под руководством отважного командира Метельского не только с ходу захватили заминированный, подготовленный к взрыву мост. Проскочив его, они навели панику в ближних вражеских тылах, решив, по сути дела, судьбу чуть ли не всего сильно укрепленного опорного пункта».

Очерк «Прыжок через смерть» я, сам того не замечая, прочел вслух. Все находившиеся в хате притихли и слушали с большим интересом, хотя до этого уже успели его прочитать.

— Товарищ гвардии полковник, начальник политотдела говорил, что Метельский воевал вместе с вами под Ленинградом и будто вы с ним земляки, — спросил кто-то из танкистов.

— Да, это так. Мы с ним из одного села и вместе воевали.

Я рассказал не только все, что знал о капитане Метельском, но и о его отце, комиссаре кавалерийского эскадрона, о матери-коммунистке, замученной в застенках гестапо, о девушке Катюше.

Потом разговор перешел на наши дела, коснулся предстоящих боев за Киев.

— Знаете, какая у меня мечта? — спросил Шолуденко.

— Скажи, все будем знать, — ответил я.

— Хочется мне первым со своим взводом ворваться в Киев да с Красным знаменем выйти на Крещатик.

— Ничего нет невозможного, — улыбаясь, заметил незаметно появившийся в избе начальник политотдела. — До осуществления вашей мечты не так уж далеко. Только спешить надо, многие желали бы вступить в Киев первыми…

Большие надежды возлагал Гитлер на «Восточный вал», как он назвал подготовленную оборону по правому, высокому берегу Днепра. Подбросив сюда новые пехотные, танковые дивизии, авиацию, он надеялся отсидеться, перезимовать за широкой водной преградой и прочными укреплениями, а летом 1944 года вновь наступать.

Но советские войска не намерены были упускать инициативу. Стремительно продвигаясь, передовые части вышли к Днепру и на плечах врага переправились через реку в двух местах: южнее Киева — у Букрина и севернее — у Лютежа. Букринский плацдарм оказался больше размерами и удобнее. Тут скоро были наведены переправы, и войска устремились на правый берег.

Враг тоже понял, что Букринский плацдарм у нас — главный. Здесь он сосредоточил свои основные силы. Начались жестокие бои.

Советские части пытались расширить отвоеванную территорию, немцы контратаковали, намереваясь сбросить их в реку. Успехов добились наши, но весьма незначительных. Стало ясно, что отсюда, с юга, пробиться к Киеву будет нелегко. И тогда командование решило, продолжая демонстрацию наступления на южном плацдарме, скрытно перебросить войска к Лютежу и оттуда нанести главный удар.

5-й гвардейский танковый корпус тоже направляется к северу. Идем только ночами, днем тщательно укрываемся, чтобы не попасться на глаза воздушному разведчику врага.

А вот и водная преграда. Но это еще не Днепр, а его приток Десна. Красивая река, широкая многоводная. В другое время покупаться бы здесь, понежиться на солнышке или на лодке покататься, порыбачить…

Генерал Кравченко, заложив руки за спину, подавшись туловищем вперед, изучающе осматривает реку.

Ее пологие берега, тут и там поросшие ивняком, удобны для постройки моста. Но сейчас и времени для этого нет, и привлекать внимание немцев не следует.

Я стою рядом с командиром корпуса, стараюсь прочитать на его насупленном строгом лице мысли и жду указаний. Андрей Григорьевич долго молчит. Наконец поднимает голову:

— Твоя бригада головной будет. Первым начнешь форсировать Десну. Ясно?

— Понятно, товарищ генерал-лейтенант.

— Вот и хорошо, а я беспокоился, вдруг не поймешь, — коротко засмеялся он. — А то, что у нас переправочных средств нет, тебе тоже понятно?

— Надо что-то придумать, — неуверенно ответил я.

— Вот именно, придумать, — вздохнул генерал. — Нелегкая задача! Вот если бы наши машины плавать могли!..

Мы долго советовались, прикидывали и в конце концов решили, что идти надо по дну реки, «собственными пятками», как сказал генерал. Для этого предстояло разведать глубину, найти твердое дно.

— Только получше люки да щели законопатьте и замажьте, — посоветовал Кравченко.

Перед вечером в реку вошли пять отличных пловцов — разведчики. Установили, что грунт подходящий, но глубина до четырех метров. Это превышает технические нормы. Но что делать? Война не раз требовала пересмотра различных теоретических и практических нормативов.

Придется рисковать и нам.

Командир корпуса не уходит из моей бригады. Работать, распоряжаться мне не мешает, но ко всему присматривается, сам проверяет подготовку машин. По всему видно, генерал здорово волнуется, хотя виду и не подает. Перед самым выходом спрашивает у меня.

— Какой танк думаешь первым пустить?

— Комсомольский экипаж Шапошника. Вчера младшего лейтенанта в партию приняли. На партийном бюро он попросил в первом же деле поручить ему самое опасное задание.

Шапошник уже забирается на башню танка. Он так и переправится стоя на танке. Механик-водитель, когда машина в воду погрузится, видимость потеряет, вот командир через танкофон и будет ему команды подавать.

Генерал молча кивает головой: можно!

— Вперед! — показываю я на противоположный берег.

— Вперед! — передает Шапошник по танкофону механику-водителю.

Машина медленно, словно ощупью, трогается с места, спускается с пологого берега. Еще не полностью стемнело, и мы видим, как командир погружается в воду. Сначала по пояс, потом по грудь. На этом уровне вода держится некоторое время, а затем начинает отступать. Комсомольский экипаж благополучно преодолевает реку.

— Вперед!

В путь отправляется очередная машина.

На лбу командира корпуса собрались глубокие складки. На переносице подергивается черточка. Он волнуется, не знает, что делать с руками. То сложит за спиной, то опустит в карманы, то начинает вдруг обдирать кожицу с ивового прута. Я курю папиросу за папиросой…

Ночь на исходе. На востоке алеет заря. Пенистые гребни волн окрашиваются нежно-розовыми тонами. А танки все идут по дну. Командиры коротко сигналят: «Правее!», «Так держать!», «Не торопись!..»

Кравченко бросает взгляд на всплывающее над горизонтом солнце, вокруг которого образовалась золотистая корона из легких прозрачных облачков, и снова, не отрываясь, впивается в реку.

Проходит еще тридцать минут, и вся 20-я гвардейская оказывается на том берегу.

Генерал-лейтенант облегченно вздыхает, улыбается:

— А ты говоришь — преграда! Понадобится, так наши танки и море вброд перейдут…

К вечеру весь корпус сосредоточивается у Днепра. О, эта преграда посложнее Десны!

Разведка узнает от жителей, что утром, уходя за реку, гитлеровцы потопили поблизости два буксира.

Приказываю поднять их. Помогают нам в этом местные жители.

Я стою у реки, разглядываю лесистый противоположный берег и думаю: что ждет нас там, какие сюрпризы подготовил противник?

Мимо проходит молодой боец из мотобатальона. В левой руке его котелок с водой.

— Откуда вода? — спрашиваю.

— Днепровская, товарищ гвардии полковник. Ребята говорят, надо хотя бы по глотку выпить, авось на душе легче станет. Киев рядом. Печерская лавра. А мы тут застряли, не двигаемся…

Интересная логика у солдата. Только утром переправился через Десну, а теперь уже в Киеве хочет быть. Не удивительно! В последнее время все привыкли только вперед идти. Малейшая задержка — и уже недовольны: «Застряли, не двигаемся…».

В землянке одного из взводов мотострелкового батальона веселое оживление.

— Ну скажи, дорогой, какой из тебя гвардеец, — слышался откуда-то из глубины помещения басовитый голос. — Тебя, поди, и в армию-то по ошибке призвали, забыли, что ты несовершеннолетний.

Последние слова насмешника покрывает раскатистый хохот бойцов.

Мне ясно: подтрунивают над молоденьким стрелком Довженко, прозванным мизинцем. Он действительно маленький, щупленький и немного смешной. Но прозвище ему приклеили вовсе не за рост. В пути на фронт маршевая команда, с которой он следовал, попала под артиллерийский обстрел. Васе Довженко, сидевшему по нужде за кустами, осколок попал в левую руку и оторвал мизинец. С тех пор прозвище закрепилось за ним.

Вообще Вася боец не робкого десятка, за смелость и находчивость в бою товарищи уважали его. Но это не мешало им при каждом удобном случае разыгрывать паренька. А он нервничал, горячился, лез в драку, и это еще больше подогревало остряков.

Наконец нас заметили.

— Смирно! Товарищ генерал армии, первый взвод мотобатальона двадцатой гвардейской танковой бригады находится на отдыхе! Докладывает дневальный гвардии рядовой Довженко.

— Вольно! Садитесь, товарищи.

По землянке проносится едва уловимый шепот: «Ватутин… Командующий фронтом».

Дневальный продолжает стоять. Он бледен. На его лбу выступают капли пота.

— Так вы — Довженко? — переспрашивает командующий. — Василий Довженко?

— Я, товарищ генерал!

Ватутин задумывается:

— Фамилия что-то знакомая. Скажите, это не про вас писала недавно фронтовая газета?

Кровь ударяет в лицо бойца. Щеки становятся пунцовыми.

— Про меня, — смущенно опустив глаза, докладывает он.

— Это под Ромнами было, — подсказывает кто-то. — Василий там фашистскую пушку подбил и расчет уничтожил.

— Правильно, правильно, — оживляется командующий. Он подходит к Довженко, пожимает ему руку: — Рад с вами познакомиться. — Обращаясь уже ко всем бойцам, говорит: — Ваш боевой товарищ проявил в бою незаурядную храбрость, находчивость и сноровку. Эти солдатские качества всегда достойны уважения.

Командующий снова усаживается на нары между двумя солдатами:

— Теперь, товарищи, я хочу посоветоваться с вами, как нам быстрее и с меньшими потерями переправиться на правый берег Днепра…

Мне известно, что план форсирования уже утвержден Ставкой. У меня есть приказ, где указано место и точное время наступления. Бригада переправляется одновременно с 240-й стрелковой дивизией Героя Советского Союза полковника Уманского. А командующий фронтом, талантливый полководец, пришел к бойцам советоваться! И в этом сила нашей армии. Для советского генерала солдат не пушечное мясо, не «скотина в серой шинели», а боевой товарищ…

Пока я размышляю, Ватутин продолжает развивать свою мысль:

— Надо прямо сказать, переправочных средств у нас очень и очень мало. И готовить их времени нет: каждый час отсрочки форсирования на руку врагу. Значит, идти надо сейчас же, использовать для переправы все, что попадет под руку: доски, бревна, пустые бочки, конечно лодки, если бы их удалось отыскать…

— А что, если сено использовать? — спрашивает один из бойцов. Он рассказывает, как однажды на его глазах разведчик переплыл реку на плащ-палатке, набитой сеном.

Ватутин оглядывается на меня:

— Товарищ полковник, пошлите машину за сеном или соломой. Опыт разведчика нам пригодится.

Командующий встает, благодарит бойцов за беседу. Уходя говорит:

— Я не прощаюсь. Сегодня еще встретимся на берегу.

Наблюдательный пункт командующего фронтом всегда вблизи переднего края. Через несколько дней, после форсирования Днепра, его также перенесли на плацдарм севернее Киева, в село Ново-Петровцы, по существу, в боевые порядки войск. Постоянное присутствие в войсках Николая Федоровича Ватутина и Никиты Сергеевича Хрущева воодушевляло всех нас — бойцов и командиров, в трудные минуты придавало сил и уверенности.

Темно. Днепр не виден, но мы слышим его дыхание, легкие всплески волн. За той чернеющей горой Киев. Там живет моя семья: жена, два сына — Вова и Толик. Хотя живет ли? Два с лишним года в городе хозяйничают оккупанты!..

Мотобатальон построился у реки, ждет команды. К нему подходят командующий фронтом и член Военного совета.

Никита Сергеевич произносит короткую речь. Заканчивает ее словами:

— Вам выпало счастье, товарищи, быть первыми среди первых героев Днепра. Родина не забудет вашего героического подвига.

— Вперед, товарищи! — подает команду генерал Ватутин.

Некоторые бросаются вплавь. Остальные — кто на чем: на плащ-палатках и на мешках, набитых сеном, на досках и бревнах. Станковые пулеметы, минометы, противотанковые ружья переправляют на единственной надувной лодке.

В другом месте под сильным артиллерийским огнем из поднятых буксиров и подвезенных понтонов составляем паром для переправы танков. Никита Сергеевич Хрущев пришел сюда после начала переправы и не отлучается ни на минуту. Во время сбора парома он дает советы, но делает это деликатно, чтобы не звучало приказом. Не желает навязывать свою волю.

Снаряд разрывается почти у самого берега. Столб воды окатывает нас.

— Ого, кажется, начинается зыбь, — шутит Никита Сергеевич.

Бойцы смеются. Работа продолжается.

— Скажи, чтобы Никита Сергеевич ушел в укрытие, — с тревогой в голосе советует мне подполковник Маляров. — Не ровен час…

— А ты думаешь, не говорили? Ему ведь не прикажешь!

— К сожалению, это так, — соглашается начальник политотдела…

Паром готов. Благополучно переправляем первый танк. Но только погрузился второй, снаряд перебивает буксирный трос, и быстрое течение несет «тридцатьчетверку» вниз по реке.

— Тихо, товарищи, без паники, — слышится ровный голос Никиты Сергеевича.

Это действует успокаивающе. Люди работают увереннее. Паром ловят, подгоняют к берегу.

Скоро части 5-го гвардейского танкового корпуса переправляются на правый берег реки и совместно со стрелковыми и артиллерийскими войсками с боем расширяют Лютежский плацдарм до 16 километров по фронту и до 10 — в глубину. К двенадцати часам ночи наша бригада подходит к реке Ирпени, и я по радио докладываю командованию:

— Задача выполнена!

Получил письмо от Вани Кислицы. Паренек пишет лаконично: «Жив, здоров. Работаем лучше, чем раньше. Вы, очевидно, это чувствуете».

Еще как чувствуем! Танков получаем все больше. И качество лучше: увеличен калибр орудий, повышена начальная скорость снаряда, а вместе с тем и пробивная способность.

«Вы тоже сильней бейте фашистов, — просит Иван Иванович. — Быстрей освобождайте Киев. Напишите о фронтовых делах. Ваше письмо мы будем читать на комсомольском собрании».

Что ответить юному герою труда? Если сообщить, что мы форсировали Днепр, но на Киев пока не идем, накапливаем силы, — как он это поймет?

— Напиши правду, — советует подполковник Маляров. — Зверь поджал хвост, но зубы у него еще остры. Шутить с ним нельзя.

Как четко эта фраза выражала положение дел. Да, зубы у зверя еще действительно остры. Перед войсками 1-го Украинского фронта[2] враг имел только в первой линии обороны 27 дивизий. Из них пять танковых и одну моторизованную. Кроме того, в резерве 4-й танковой армии находились две танковые дивизии, одна моторизованная и одна охранная.

Чтобы поднять боевой дух войск, Гитлер обещал солдатам и офицерам, которые отличатся при ликвидации советских плацдармов на правом берегу Днепра, шестимесячный отпуск в Германию и в награду Железный крест. Однако понимая, что этого может оказаться недостаточно, немецкое военное командование дало приказ эсэсовцам расстреливать каждого, кто отступит.

Наши 20, 6, 22-я танковые бригады и механизированное соединение полковника Неверова остановились у реки Ирпени. Думалось, после таких преград, как Десна и особенно Днепр, это для нас не препятствие. Но получилось иначе: преодолеть Ирпень оказалось не просто. И не только потому, что она быстрая и глубокая. Главное — берега ее, торфяные, заболоченные, для танков оказались непроходимыми. Пришлось под огнем противника настилать гати из бревен.

Наконец поступил приказ форсировать Ирпень. Наша задача — вместе с 22-й танковой бригадой и мотострелковым соединением выйти на шоссе Киев — Житомир и отрезать противнику путь отступления.

22-я танковая бригада полковника Кошелева к началу форсирования опоздала. Поэтому первой на противоположный берег двинулась 6-я. Наши «тридцатьчетверки» поддерживали ее огнем. К концу переправы подошли машины Кошелева. Надо было пропустить и их. Но, к сожалению, экипажи в 22-й бригаде оказались неопытными. Первые же машины соскользнули с гати и загрузли, загородив путь.

А время шло. Стало светать. Скоро должна была появиться вражеская авиация.

Генерал Кравченко вызвал меня к себе. Сидит мрачный, разгневанный.

— Что там у вас на переправе? — спрашивает недовольным тоном. — Почему приказ не выполнен?

Докладываю все как есть. Его, конечно, мои оправдания удовлетворить не могут. Машет рукой:

— Идите. Видеть вас на этом берегу больше не намерен. Если будем встречаться, то только на той стороне.

Мне все ясно. Бегу к гати и злополучным кошелевским машинам. Там уже собралось много людей, подсовывают под гусеницы поленья. Подходит танк с тросами для буксировки.

Подбегаю ближе, смотрю, командует «спасательными работами» комсорг первого нашего батальона Медовик. «Молодец Алексей, спасибо тебе», — мысленно благодарю его.

«Юнкерсы» уже нависли. Когда бомбы свистят уж слишком близко, Медовик командует:

— Ложись!

Потом опять все встают и горячо принимаются за работу.

Танк механика-водителя Сухинина берет на буксир застрявшую машину и, страшно ревя мотором, помогает ей выбраться на сухое место. Несколько человек сразу отцепляют тросы. Сухинин идет за второй…

Через несколько минут путь свободен. А еще часа через два не только наши, но и кошелевские танки были на той стороне и атаковали врага в населенном пункте Ракова. Немцы яростно сопротивлялись. Пока мы прошли пятнадцать километров, они предприняли шесть контратак. Но в конце концов сила взяла верх и гитлеровцы побежали, бросая оружие, технику, автомашины.

Уже видна северо-западная окраина Киева. Скоро выйдем на указанный нам рубеж. И вдруг по радио нас вызывает штаб корпуса. Поступает лаконичный приказ: повернуть на сто восемьдесят градусов и возвращаться назад. Такой же приказ получают остальные бригады.

И это после того, как столько достигнуто! Я не знаю, как объяснить подчиненным причины такого маневра, чем смягчить их боль и возмущение.

Останавливаю бригаду. Объявляю сбор командиров.

Маляров явился раньше других. Спрашивает, чем я возбужден. Узнав, начинает успокаивать:

— Без причины не отзовут. Видно, обстановка изменилась. И танкисты понять должны. А тому, кто не поймет, разъясним.

— Прежде чем бойцу разъяснять, я, командир бригады, сам должен свой маневр понять. Мне его разъясни. Ты это можешь?..

Я понимаю, спор у нас никчемный. Начальник политотдела и мой заместитель по политической части Маляров, конечно, прав. И вообще, приказы не положено обсуждать. Но мне жаль добровольно уступать завоеванное кровью. Поэтому и горячусь…

Очень кстати прибыл представитель штаба фронта полковник Фадеев. Он-то разъяснит причину изменения первоначального плана.

— Почему отходим? — Чувствую, мой вопрос тоже застал Фадеева врасплох. Он говорит первую попавшуюся казенную фразу — Значит, нужно, товарищ Шутов.

Уж эти мне поборники устава! Сказал бы просто: «Не знаю!» А то начинает крутить, прикрывать общими фразами свою неосведомленность. Меня прорвало:

— Сидите там, во фронте, за бумажками ничего не видите. Киев рядом, и путь к нему открыт. Вперед идти надо, а не назад! Понимаете вы это или нет?

Я и сам чувствовал, что наговорил лишнего. Полковник нахохлился:

— Ну вот что. Этот митинг заканчиваем. Мне поручено проследить за выполнением приказа, и я прошу доложить, когда будете готовы к маршу. — Потом, смягчившись, добавил: — Горячишься, товарищ Шутов. Ненависть к врагу не должна ослеплять человека. Пойми, командованию виднее. Ты ведь смотришь только со своей маленькой колокольни. А есть повыше твоей…

На обратном пути получили еще одну телеграмму. Комкор сообщил, что немцы предприняли наступление вдоль Днепра на Лютежский плацдарм, стремясь отрезать войска от реки. Поэтому-то нас и вернули. 20-й и 22-й бригадам комкор предложил «пройтись» по тылам фашистов и вернуться на плацдарм.

Ирпень переходили опять с боем. Немцы успели разбить переправу, и нам пришлось строить новую.

Пять дней и пять ночей шли непрерывные бои. Немцы яростно контратаковали, стремясь пробиться к своим окруженным в районе Лютеж — Старые Петровцы частям. На шестую ночь притихли. Видимо, смирились. Да и окруженные уже уничтожены, выручать некого.

Мы с моим ординарцем Сергеем Борисовым обходим оборону. Где-то далеко равномерно ухают орудия. На правом фланге, у соседа, слышен ленивый треск винтовочных выстрелов. Иногда в него вплетаются короткие очереди пулеметной дроби. Если внимательно присмотреться, в той стороне можно увидеть отдельные пунктиры трассирующих пуль.

— Из Валок фрица выбивают, — категорически заявляет Сергей. Он всегда говорит таким тоном, словно находится в курсе всех фронтовых дел.

Смотрю на часы: начало двенадцатого. Как бы хорошо сейчас часок-другой прикорнуть. За истекшие пять суток ни разу как следует поспать не удалось. От таких мыслей я еще больше расслабился, ноги стали тяжелыми, в теле почувствовалась ломота.

— Отдохнем, что ли? — обращаюсь к спутнику и опускаюсь на завалинку полуразрушенной хаты.

— Отчего не отдохнуть, — соглашается Борисов, садясь рядом со мной. — Люблю повеселиться, особенно поспать. Только на войне разве выспишься?

Сквозь дрему я еще слышу болтовню ординарца. Сережа вообще отменный балагур, он сам признается, что «почесать язычок» любит.

Проваливаясь в небытие, вижу вдруг выплывающую из золотистого тумана нашу хату во Дворце. Я маленький, лежу на своей кроватке, мне страшно хочется спать. Рядом сидит мать, уткнувшись лицом в ладони. Она говорит, но голос ее очень напоминает голос моего ординарца Борисова. Ее слова, словно молот, больно стучат по голове. Я прошу мать позволить мне уснуть.

— Что вы сказали, товарищ гвардии полковник?

Странно! Почему она так обращается ко мне. Открываю глаза, над собой вижу бездонное темное небо с мириадами светленьких точек. Рядом Сергей, возится с вещевым мешком:

— Вы мне что-то сказали? — переспрашивает.

— Нет, это я так.

— Может, закусите? С утра ведь ничего не ели.

Сон уже все равно- перебит. А в желудке действительно пусто.

— Давай, что у тебя там есть.

Раскладывая на газете свои скромные припасы, Сережа говорит:

— Ветерок подул. Потом всплеск весел, — значит, лодка.

— О чем это ты?

— Да я ж вам рассказываю, как меня, раненного, киевляне спасли. Или вы не слушали?

— Слушал, слушал. Продолжай.

— Ну вот, значит, лодка ударилась в песок. Потом осторожные шаги. Подходят двое… Один говорит: «Не поймешь, живой или нет». Хочу сказать, что живой, и не могу, язык одеревенел, будто фанерка шершавая во рту. А в голове словно гвоздем ковыряют. Человек наклоняется ко мне, слушает. «Дышит», — говорит.

Дальше Сергей рассказывает, как его осторожно положили на дно лодки и повезли. Потом вынесли на берег.

Несли долго. Подъем был высокий и крутой. Теперь он чувствовал, что в мозг его врезаются зубья пилы и рвут, рвут, рвут.

Шепот:

— Тихо! Немцы!

Останавливаются. Совсем близко шаги, пьяный разговор.

И вот уже скрип калитки. Три условных щелчка в окно. Дверь открывает женщина.

— Кто тут?

— Спасай, Анна Ивановна, — говорит один из мужчин, — наш человек, раненый.

— Живее давайте сюда, — засуетилась хозяйка. — Кладите на кровать — и за доктором. За Фролом Корнеевичем.

— А пойдет?

— Пойдет. Скажите, что я прошу.

Приходит доктор. Шумный. Звенит инструментами. Ощупывает голову, командует:

— Воду, горячую!

— Неужели оперировать придется, Фрол Корнеевич?

— Непременно и безотлагательно. Пуля у него застряла.

Работая, доктор насвистывает песенку из оперетты Оффенбаха.

После операции боль понемногу утихает. На Борисова сваливается сон. Долгий, тяжелый. Когда открывает глаза, через щели в забитом досками окне широкими полосами струится дневной свет. Подле кровати, на стуле, уронив на грудь седую голову, дремлет пожилая женщина. Золотистый луч дрожит на ее впалой щеке. Борисов знает, что ее зовут Анной Ивановной, хочет окликнуть, но язык по-прежнему не подчиняется.

Два месяца Сережа был в тяжелом состоянии. Доктор навещал его. Ночами, разумеется. Это был старичок с морщинистым лицом и коротеньким носом. Он шутил, насвистывал любимую песенку из оперетты Оффенбаха, а когда уходил и прощался, всегда задавал Анне Ивановне один и тот же вопрос:

— Как думаете, встретимся еще?

Однажды доктор явился с радостной вестью: немецкие войска под Москвой разгромлены.

— Это, Анна Ивановна, начало великих начал, — воскликнул он с пафосом. — Ну, а как наш больной?

— Плохо, Фрол Корнеевич. — Понимать будто все понимает, а не говорит.

— Будет говорить, не беспокойтесь, — заверил доктор. Он подошел к Сергею, проверил пульс, послушал сердце, потом говорит: — Думал как-нибудь обойтись, но вижу, посоветоваться со специалистом необходимо.

— Кто такой? Вы ему доверяете? — с тревогой в голосе спросила женщина.

— Это врач, слуга самой гуманной профессии. Не думаю, чтобы он выдал. Все же о больном и о доме, где он находится, я ему не скажу.

После этого доктор больше ни разу не являлся. Видимо, напрасно положился на гуманность коллеги.

Прошел год. Анне Ивановне удалось связаться с подпольной организацией и через нее отправить Сергея к партизанам. Там-то, под постоянным присмотром специалиста, к нему наконец вернулась речь.

— А когда я поправился, — продолжал Борисов, — решил навестить свою спасительницу — Анну Ивановну. Только повидать не довелось. На том месте, где стоял ее дом, оказалось большое пепелище. От соседей узнал, что это было делом немцев. А самое Анну Ивановну забрали гестаповцы…

Сережа уже закончил свой рассказ, а я все сижу и раздумываю над печальной судьбой старой женщины.

38-я армия и наш корпус ведут бои за расширение плацдарма. 20-й гвардейской приказано внезапным ударом освободить станцию Буча. Пока танкисты готовят машины, в разведку уходит группа под командованием старшего сержанта Василия Причепы.

Причепа интересный человек. В бою горяч, прямо огонь. А в мирной обстановке — тихий, спокойный, я бы сказал, с лирическими наклонностями. Песни любил. Прекрасно исполнял их на губной гармонике. В короткие минуты затишья мы, бывало, заслушивались его игрой.

Иногда гармоника Василия надолго умолкала. Это когда после очередного ранения разведчик попадал в госпиталь. Я не знал ни одного солдата, который столько раз был ранен и столько раз возвращался в свою часть.

Мы с подполковником Маляровым и майором Хромовым — его опять назначили к нам начальником штаба — беседуем с танкистами.

Всех интересует предстоящая задача, положение на фронтах. В разгаре беседы раздается взрыв хохота.

— Смотрите, Причепа баб ведет! — показывает кто-то и покатывается со смеху.

Оборачиваюсь. Вижу, по шоссе к нам движется человек десять: наши разведчики и несколько крестьянок.

— Что за шутки, — недовольно качает головой Хромов. — Зачем ему потребовалось тащить женщин в расположение части?

Маляров возразил:

— Не торопитесь, товарищ майор. Причепа зря задерживать не будет.

Только когда подошли ближе, мы смогли разглядеть, что лица у колхозниц мужеподобные.

— Что я вам говорил, — улыбнулся Маляров Хромову. — Это переодетые немцы.

Действительно, подбегает Причепа, докладывает:

— Задержаны четыре фрица, ряженные под колхозниц. Видать, разведчики ихние…

Еще Причепа доложил, что на станцию Буча подошел бронепоезд. Два эшелона с боеприпасами стоят на запасных путях. Потом, как бы спохватившись, добавил: там один немец на губной гармошке так, подлец, наяривает, ажно мурашки по коже бегают. Музыка больно нежная, не иначе про любовь.

В словах Причепы столько неподдельного восхищения, что нельзя не улыбнуться…

Допрос пленных дал много интересного. Правда, то, что они сказались дезертирами, было малоправдоподобным. Но дальнейшие показания сомнений не вызывали. Они сообщили, что в Киеве царит паника. Среди солдат ходят слухи, будто генералы день и ночь совещаются, посылают в Берлин телеграммы с просьбами о подкреплении. Население города угоняют в Германию.

Одна мысль пленных нам особенно понравилась. Оки сказали, что у них все, от солдат до офицеров, очень боятся русских танков. При этих словах подполковник Маляров посмотрел на меня. В его взгляде я прочел откровенную радость. Советские танки пользовались такой славой, и это при условии, что у немцев под Киевом танков больше.

Все готово.

— По танкам! Вперед!

Мчимся к станции. Бронепоезд еще издали встречает огнем.

От наших выстрелов загораются эшелоны. Начинают рваться боеприпасы. Над станцией поднимается дым, из него проглядывают багровые языки пламени.

Бронепоезд, отстреливаясь, отходит на запад. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.

Я знаю, что командир батальона майор Биневский еще перед атакой поручил трем экипажам обойти станцию и подорвать путь. Но кто же думал, что бронепоезд так сразу начнет удирать. Теперь не ясно, успеют ли танкисты выполнить задание.

В наушниках слышу, как Биневский вызывает командира высланной группы. Отвечает другой голос:

— Тридцать седьмой! Я сорок первый. Подорвать путь не успели. Две машины горят. Я иду на таран!

Сорок первый? Это комсомольский экипаж младшего лейтенанта Митрофанова! Они решили пойти на таран. Но ведь это верная смерть!

Только вчера мы с подполковником Маляровым проверяли машину Митрофанова. Разговорились с экипажем. Ребята хоть с разных мест, а дружные, интересные.

— После войны решили тоже сообща жить, — говорил Митрофанов, — Пойдем все в пединститут, а потом в одной школе будем работать…

Теперь, кажется, не сбыться вашей мечте, ребята, думаю я. Мысленно вижу, как «тридцатьчетверка» под номером 41, грохоча по шпалам широкими гусеницами, мчится навстречу поезду. Расстояние тает и тает.

Бронепоезд резко тормозит. Хочет попятиться назад, но не успевает. Машина врезается в его бронеплощадку. Поезд вздрагивает, кренится на развороченных рельсах и катится с насыпи вниз.

На западе, примерно в двух километрах от станции, раздается мощный взрыв. В небо медленно поднимается облако черного дыма.

Вечером, после того как станция была полностью освобождена, мы с Маляровым, не сговариваясь, отправились к тому месту, где лежит свалившийся набок состав бронепоезда. Откровенно говоря, где-то в глубине души у меня теплилась надежда найти трупы героев, чтобы с почестями похоронить их. Надежда оказалась тщетной. Искореженная ударом и взрывом, обгорелая машина лежала вверх гусеницами. Сорванная с нее башня валялась далеко в стороне.

— Герои, — промолвил, видимо отвечая своим мыслям, подполковник. — Их подвиг всем нам будет примером…

Наконец-то дождались! На Лютежский плацдарм подтянулись необходимые силы. Сосредоточение войск проходило скрытно, только ночами, и это, понятно, потребовало больше времени.

В ночь на 3 ноября объявили приказ Военного совета 1-го Украинского фронта. В нем отмечалось, что на долю воинов выпала великая честь: освободить от оккупантов столицу Украины.

Нашему корпусу по-прежнему предстоит действовать с 38-й армией. Для отвлечения внимания и сил противника с южного, Букринского плацдарма вспомогательные удары нанесут 27-я и 40-я армии.

На всю операцию отводилось только четыре дня. 5–6 ноября Киев должен стать советским!

— Великолепно, — заметил Хромов, ознакомившись с приказом, — значит, есть возможность отметить ноябрьские дни в городе, в культурной обстановке.

— Что касается меня, — возразил Маляров, — то я предпочитаю провести этот день в походе, только бы быстрее идти на запад.

Начальник штаба широко улыбнулся:

— Ну, это само собой. Был бы выбор, я присоединился бы к вашему предложению…

Тут же, ночью, провели митинг. Настроение танкистов приподнятое, поистине праздничное. Людям явно не терпится выступать.

Утром авиация и артиллерия основательно обработали вражескую оборону. После этого в атаку пошли танки с пехотой.

Противник упорно сопротивляется. Каждую траншею, каждую позицию приходится брать с боем.

Много неприятностей причиняют нам фаустпатронщики и отдельные орудия, действующие из засад. Уже несколько наших машин подбиты или сгорели. Но батальоны неудержимо рвутся на юг.

Примерно к полудню войска заканчивали прорыв первой линии обороны. И тогда противник бросил в контратаку против нашей ударной группировки моторизованную дивизию.

Из-за высотки прямо из машины наблюдаю за боем, разгоревшимся на небольшом поле. Образно говоря, возникла рукопашная схватка. Танки шли друг на друга, сшибались лбами, стреляли в упор.

Все перемешалось. Дым от горящих машин мешал разглядеть, где свои, а где чужие.

Постепенно, когда несколько «тигров» оказались подбитыми, вражеские «Т-III» и «Т-IV», яростно отстреливаясь, начали пятиться. И тут я увидел потрясающую картину: горящая «тридцатьчетверка» на полной скорости устремилась за танками врага. Те не приняли боя, развернулись и стали откровенно удирать.

— Чья это горящая машина? — спрашиваю по радио у комбата Биневского.

— Лейтенанта Казака, — отвечает тот.

Сделав свое дело, полыхающий танк останавливается. Экипаж поспешно выбирается через нижний люк и отбегает, опасаясь взрыва.

Через несколько минут Казак стоит передо мной. На черном от копоти лице резко выделяются смеющиеся светлые глаза и ровные белые зубы.

— Что это вам взбрело в голову на горящем танке раскатывать? — с деланной строгостью спрашиваю его.

Лейтенант виновато опускает глаза.

— Извините, товарищ полковник. Обозлились мы, когда немец нас поджег. Решили на таран его взять, все равно нашу машину, думаем, не спасти.

Я протягиваю Казаку руку:

— Ладно, шутки в сторону. Действовали вы правильно, мужественно, и я благодарю вас.

Лейтенант некоторое время недоуменно смотрит на меня, потом радостно жмет протянутую руку и говорит:

— Служу Советскому Союзу!..

Путь к Киеву открыт.

Танкисты берут десантом на броню автоматчиков мотобатальона, и бригада устремляется на юг.

Несколько раз налетают пикировщики. Мы не сбавляем скорости, только увеличиваем интервалы.

К вечеру пересекаем железную дорогу и подходим к аэродрому. Овладеть им — наша задача дня.

На аэродроме паника. На взлетной полосе находится транспортный самолет. Моторы его запущены.

По всему видно, самолет должен увезти раненых. Но, увидев танки, экипаж не ждет конца посадки и начинает разбег. Ковыляющие люди пытаются зацепиться за что-нибудь, облепляют шасси, держатся за крылья. Но самолет отрывается от земли, и раненые начинают падать. Жуткая картина!..

Закрепляемся на достигнутом рубеже. Мы знаем, перед Киевом у врага подготовлен еще один оборонительный рубеж. Завтра тоже предстоит боевой день.

Подходят остальные части корпуса и Первая отдельная чехословацкая бригада полковника Людвика Свободы.

Прохожу перед строем, смотрю в знакомые мужественные, опаленные солнцем, обветренные лица танкистов. Во взгляде каждого надежда: может быть, счастье улыбнется ему!

— Капитан Шолуденко!

Ко мне подходит статный, широкоплечий молодой человек. Стараюсь говорить громко, чтобы услышали все:

— Вы мечтали первым ворваться в Киев. Вам, товарищ капитан, все мы оказываем большое доверие. Примите это Красное знамя и установите его в центре города.

Шолуденко приникает губами к полотнищу. Вид у него строгий и торжественный, когда он говорит:

— Спасибо за доверие! От своего имени и от имени товарищей заявляю, что жизней своих не пожалеем, но задание выполним!..

Моторы заведены. Держа в одной руке знамя, а другой придерживаясь за скобу башни, Шолуденко ждет команды.

— Вперед, товарищи!

Головная машина с ходу набирает скорость.

Со стороны Днепра лениво поднимается луна. Все вокруг — лесные посадки, каменная лента асфальта, домики, заборы — окрашивается в цвет меди, а затем постепенно приобретает серебристый оттенок.

Справа, между двумя кручами, стоит здание церквушки с обвалившимся куполом. По этой дороге, кажется, совсем недавно Никифор Шолуденко ездил на четвертую просеку, в пионерлагерь имени Павлика Морозова. Из лагеря — на экскурсию в Печерскую лавру.

— Виктор, ты бывал в Печерской лавре? — спрашивает он по танкофону у механика-водителя.

— С какой стати? Я безбожник, — шутит младший лейтенант Хомов. И тут же спохватывается: — Фрицы. Левее, двадцать пять…

Замаскированная противотанковая батарея открывает огонь.

— Уничтожить! — приказывает командир взвода.

Танки, не останавливаясь, разворачиваются, охватывают позиции артиллеристов. Гитлеровцы бросают пушки, разбегаются. Кто не успевает, поднимает руки.

Овраги, овраги, овраги. Огороды, домишки с низенькими дощатыми заборами. Корпуса завода. Видно, «Большевик». Борщаговская…

Опять батарея… Толчок. Шолуденко ударяется затылком о броню. Хотя шлем и толстый, перед глазами возникает рой золотых мушек.

— Все в порядке, — докладывает механик-водитель, — повреждений нет.

Танк делает резкий разворот и подминает под гусеницы вражеское орудие. С другими расправляются танки, следующие за командирским.

Чем дальше, тем плотнее огонь противника. Из скверов, из-за каждого поворота и угла улицы раздаются выстрелы.

Снаряд попадает в укладку снарядов машины лейтенанта Цилина. Раздается сильный грохот. Взрыв сносит башню.

— Прибавить скорость, — командует Шолуденко.

Он знает одно: останавливаться нельзя. Так же, как его взвод, подразделения бригады, корпуса, других бригад и корпусов штурмуют с разных направлений обороняющегося в Киеве врага. Малейший успех взвода — это помощь другим, так же как задержка взвода может затормозить наступление. И еще он знает, что через несколько часов командование фронта должно докладывать в Ставку об освобождении Киева.

…Бульвар Шевченко. Перепуганные фашисты мечутся по улице, падают на колени, подымают руки. Что-то кричат, но их не слышно из-за рева моторов и грохота выстрелов.

А вот и Крещатик. Что сделали с ним гитлеровские бандиты! Вместо домов — руины…

Площадь Калинина. Со всех сторон стреляют противотанковые пушки. С Институтской, с улицы Карла Маркса, с Мало-Житомирской и Костельной…

— Товарищ капитан, закройте люк! — кричит механик-водитель.

Никифор Шолуденко не слышит. Развевающееся на ветру красное шелковое полотнище ласково касается его щек. Счастливее его сейчас никого на свете нет.

Взвод вступает в бой, а командир, отдав по радио необходимые приказания, спрыгивает на землю.

Несколько гитлеровских молодчиков, укрывшись за руинами бывшего Главпочтамта, стреляют из автоматов.

У Никифора Шолуденко две гранаты. Он бросает их на звук выстрелов. Фашисты умолкают.

Капитан хочет укрепить знамя на полуразрушенной стене, но короткая очередь уцелевшего фашиста ранит его. Шолуденко хватается за стену, чтобы не упасть. Знамя не выпускает из рук, пока его не подхватывают товарищи.

Ночью, воспользовавшись небольшой передышкой, я решил заглянуть на улицу имени Гали Тимофеевой. Маляров, чуткий, отзывчивый товарищ, поддержал меня. Он знает, что с августа сорок первого я не имел никаких известий о семье.

— Не терзай себя, поезжай, — сказал он.

И вот я еду по темной, замершей улице. Окна и двери домов заколочены крест-накрест досками, горбылем.

Трехэтажное каменное здание, опоясанное высокой железной оградой. В нем был детский садик. Я любил, бывало, постоять здесь, понаблюдать озабоченную суетню малышей в белых панамках. Теперь ворота сорваны, дом стоит без крыши, великолепные каштаны, росшие во дворе, срезаны.

Чем ближе к своему дому, тем учащеннее бьется сердце. Хочется быстрее попасть туда, и в то же время боюсь, не случилось ли с родными беды.

— Прибыли, — бросаю через плечо Борисову и выскакиваю из машины.

Калитка заперта изнутри. Не хочется подымать шум, поэтому с помощью ординарца забираюсь на шаткий забор и прыгаю вниз.

— Осторожно, — предупреждаю его, — тут должен быть злой волкодав.

Но собаки нет. Во дворе мертвая тишина. Подбегаю к знакомому парадному. Под ногами хрустит битое стекло.

Три ступеньки ведут в мою квартиру. Перевожу дыхание и тихо стучу в дверь — никто не отзывается. Нажимаю на нее плечом — не поддается.

Борисов, в прошлом разведчик, трогает меня за рукав и тихо шепчет:

— Тс-с. Больше не стучите.

Мы оба напрягаем слух, чтобы уловить хотя бы один звук.

— Ясно, — говорю. — Их нет. Наверное, угнали в Германию.

— Это легко установить, — заявляет Сергей. — Разрешите, я открою квартиру…

Он недолго ковыряется в замочной скважине. А мне кажется, что нарочно играет на моих нервах.

— Ну скоро ты? — подгоняю его. — Возишься целый час.

— Готово.

Входим в переднюю. Снопик света электрического фонаря вырывает из темноты небольшой круг. На вешалке одежды нет. Только цветистый пояс от ситцевого платья. Меня захлестывает радость. Это пояс жены.

Раньше здесь, на вешалке, я оставлял рабочую танкистскую куртку. Ее любил надевать сын Володя. Жена каждый раз бранила его, опасаясь, что испачкается.

На полу валяется кусок затоптанной газеты. Подымаю его, стираю грязь и читаю попавшийся на глаза абзац: «Колхозники с/х артели имени Петровского обязались собрать со всей посевной площади по…»

Комната тоже пуста. Обои отошли, местами порваны, на потолке глубокие трещины. На шелковом абажуре толстый слой пыли.

Ординарец внимательно обследует комнату. Находит плотную красочную обложку пионерского журнала с репродукцией «Сталин и Мамлакат», показывает мне и делает вывод:

— Немцев здесь не было.

Пожалуй, он прав. Но меня больше интересует, живы ли мои и где они сейчас.

— Ушли, — уверенно заявляет ординарец. Он утешает меня, считает, что «все в порядке». Потом вдруг спрашивает: — Скажите, а огород или садик у вас был?

Киваю на окно:

— Там жена и Володя сеяли цветы.

— Ясно. Одну минуту.

Борисов открывает окно и спрыгивает. Долго пропадает, потом возвращается с высохшей картофельной ботвой. Освещает ее фонариком.

— Ваши недавно тут были, — делает безапелляционный вывод. — Картофель убирали. Земля изрыта свежими ямками.

Это логично. А может, они и сейчас где-то поблизости?

Выбегаю во двор. Чугунная крышка водосточного колодца сдвинута. Тяжелый запах ударяет в нос.

Они там! Отбрасываю в сторону крышку.

— Есть тут кто?

В ответ журчит вода…

— Не бойтесь, мы русские.

Журчит вода…

Борисов становится на колени, наклоняется над ямой, направляет в нее луч фонарика. Тут же поднимает голову:

— Там кто-то есть.

Неужели мои? Смотрю в яму. Луч фонарика выхватывает из мрака скрюченную фигуру женщины. Она шевелится.

— Галина, Галочка, ты? Это я, Степан…

Женщина медленно, робко подымает голову. Первое, что бросается в глаза, это прядь седых волос и лицо, испещренное морщинами. Глаза прищурены от ослепительного света.

— Кто вы? — спрашиваю.

Молчание.

— Мамаша, не бойтесь, — как можно более мягко говорит Борисов, — Киев уже освобожден. Дайте руку, я помогу вам выбраться.

Вносим ослабевшую, дрожащую от холода женщину в квартиру. Борисов сбрасывает с себя стеганку, подкладывает ей под голову. И тут я узнаю соседку:

— Прасковья Тимофеевна!

Постепенно женщина приходит в себя. Спрашивает:

— А ты кто такой? Откуда меня знаешь?

— Неужели не помните, Прасковья Тимофеевна? Я — Степан Федорович. Шутов.

— Галинин муж? Помню, как не помнить!

Женщина долго покачивает головой. А я молчу, боюсь спросить о своих, и сердце у меня обливается кровью. Наконец Прасковья Тимофеевна нарушает молчание:

— А твои, слава богу, живы. Все — и Галина и дети… Правда, тяжело было, особенно меньшому. С голода пухли.

— Теперь-то где они? — спрашиваю.

— Ушли. Как греметь начало, Галина Андревна детей забрала и в село подалась…

Только спустя две недели, когда бригада находилась уже западнее Киева, мне удалось снова заскочить домой. На этот раз застал жену и младшего, трехлетнего сына. Толик родился в сорок первом году, и я его видел впервые. Несмотря на то что рос в тяжелых условиях, он оказался живым, подвижным ребенком.

— Ты мой папа? — спросил он и, гордо задрав голову, выкрикнул — Мой папа — танкист! Бей фашистов, ура!

— А где Володя?

Жена опустила голову. Сквозь слезы поведала, что старший сын еще в деревне, которая пока у немцев. Деревня несколько раз переходила из рук в руки. Как-то ночью, не выдержав, Галина схватила Толика и побежала навстречу нашим частям. Старшего в это время не было. Он так и остался на попечении знакомых стариков.

Киев начинает жить. Пошли трамваи. Над крышами домов появляются синие вихри дыма. Тысячи комсомольцев, вооруженных лопатами и кирками, расчищают на Крещатике развалины. Но битва за город не закончена.

Немецко-фашистское командование снова, в который уже раз, перебросило из Западной Европы на наш фронт свежие войска. Завязались тяжелые бои на шоссе Киев — Житомир. Противник, как раненый зверь, метался с одного направления на другое, пытаясь нащупать у нас слабое место. Нашим артиллеристам и танкистам приходилось совершать стремительные марши, чтобы упредить врага, встретить его на выгодных рубежах. Сдержав натиск фашистов, войска 1-го Украинского фронта снова перешли в наступление.

Как-то в эти дни в печати был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении многим бойцам и командирам звания Героя Советского Союза. Среди других я нашел свою фамилию. Боюсь верить, ведь ничего вроде особенного не совершил. Люди поздравляют, а я тайком от всех, в десятый раз, перечитываю свою фамилию в газете, чтобы убедиться, не опечатка ли. Потом решил: это мне награда не столько за сделанное, сколько за то, что предстоит сделать.

Михаил Федосеевич Маляров доволен:

— Это хорошо, что ты так думаешь, зазнаваться не будешь.

Спустя несколько дней в армейской газете появилась статья обо мне. Под ней стояла подпись: «Гвардии капитан Ю. Метельский».

Юра здесь! Оказывается, он жив и мы с ним находимся в одной армии, но после боев под Ленинградом ни разу не встретились. Позже я узнал о еще более интересном случае. Герой Советского Союза Тимофей Шашло два с лишним года воевал в одном корпусе со своим бывшим школьным учителем майором Иваном Константиновичем Белодедом, с которым не виделся почти двадцать лет. Встретились они лишь случайно, и уже после войны, в Порт-Артуре.

Я решил повидать Метельского. Кстати, нашу бригаду вывели на отдых.

В штабе корпуса узнал, что служит молодой танкист в одной из наших бригад. Командир ее встретил меня с открытой неприязнью.

Я не буду называть его фамилию. Вообще он был храбрым танкистом, способным командиром. Его бригада считалась одной из лучших в корпусе. Но свои отношения с подчиненными он строил сухо, казенно, «согласно уставу». Люди его интересовали только как исполнители приказа. Все остальное он считал лишним и вредным. Мысли, думы, радости и печали танкистов он признавал «сентиментальностью», не имеющей ничего общего с войной, с уставом. Возможно, и себя он считал простым исполнителем воли начальников, поэтому относился к каждому, кто был старше его по положению, с неестественной, угодливой почтительностью. Надо было присутствовать на его докладах генералу Кравченко. Мне думается, слишком громкие ответы, заискивающие взгляды смущали и того, к кому были обращены. Однажды я прямо высказал командиру все, что думал о нем. Он обиделся и долго не мог простить мне этого. Сейчас, когда я прибыл к нему, он криво улыбнулся:

— Какой ветер тебя занес к нам?

— Попутный. Земляка решил проведать.

— Капитана Метельского? Он мне говорил о тебе.

— Почему же ты мне ни разу не сказал, что он у тебя служит?

Полковник пожал плечами:

— А зачем? Все мы земляки. И вообще… Сентиментальные чувства на фронте плохо действуют на пищеварение.

— Все-таки я хочу его видеть.

Полковник надел фуражку и вышел со мной на улицу. Над нашими головами со специфическим шорохом проносились снаряды. Артиллерия обрабатывала оборону противника.

— Со вчерашнего дня капитан Метельский исполняет обязанности командира батальона, — сообщил мне по дороге полковник. — Толковый танкист. — Он взглянул на часы. — Через сорок две минуты впервые поведет батальон.

Капитана мы застали склонившимся над картой. Он, видно, хотел еще раз представить себе местность, где должен разыграться бой, предугадать, какие препятствия встретятся батальону, когда он углубится в оборону противника. Телефонист, сидевший за аппаратом у входа в землянку и знаком предупрежденный мною, чтобы молчал, удивленно поглядывал на командира бригады.

Рассматривая карту, Метельский машинально помешивал ложкой давно остывший чай. Наконец он поднял голову и заметил нас. Доложил командиру о готовности батальона к бою, затем ринулся ко мне.

Мы обнялись, расцеловались. Полковник опустил уголки губ: в его присутствии рушились все устои чинопочитания!

— Юра, как воюем? — спросил я.

— Не мешало бы лучше.

— Катюша пишет?

Он сообщил, что девушка по-прежнему работает в госпитале, учится заочно. Еще годик, и хирургом будет.

В свою очередь Метельский заинтересовался моей семьей. Я рассказал ему, что видел жену, младшего сына, а старшего еще надо освободить.

— Освободим, — уверенно заявил капитан и бросил короткий взгляд на часы.

Время было расставаться. Пожимаем друг другу руки. Получив разрешение выступать, капитан быстрым шагом направился к своему танку.

Я собрался уезжать, но, к моему удивлению, командир бригады предложил остаться:

— Не торопись, посмотри, как земляк воюет.

Я остался.

Батальон, выдвинув вперед фланги и оттянув назад центр, где находился сам командир, устремился вперед. За флангами и позади Метельского двигались танки других батальонов.

На переднем крае противник сопротивления почти не оказал. Но перед возвышенностью, на которой раскинулось небольшое село Ржанивка, советские танки попали под сильный огонь. Вспыхнуло несколько «тридцатьчетверок».

— Мало, очень мало сделали наши артиллеристы, — недовольно покачал головой командир бригады. — Почти вся система противотанковой обороны у противника сохранилась.

Встретив яростное сопротивление, Метельский осуществил маневр. Мы видели, как несколько левофланговых машин, используя лощины, направились в обход населенного пункта.

Скоро и все машины батальона вышли из поля зрения. Но радио каждые пять минут держало нас в курсе дела. Капитан достиг окраины села, и его танки одновременно атаковали врага с фланга и тыла.

Я покинул соседнюю бригаду, когда Ржанивка уже была взята. Полковник при мне доложил в штаб корпуса о первом успехе.

Позвонил генерал Кравченко:

— Что, Степан Федорович, хлопцы очень устали? Когда сможете выступить?

— К утру.

— Тогда вот что. Ваш сосед справа уходит на другое направление. Вам придется повернуть на Браженцы.

В землянке холодно, а меня бросило в жар. Браженцы! Это как раз то село, где находится мой сын.

В землянку входит раскрасневшийся от мороза и ветра Маляров. Его усы, брови, ресницы заиндевели. Сбросив шинель и потирая руки, он подсаживается к железной печурке.

— В институте я изучал закон об усталости металла, — говорит подполковник. — А наши танкисты опровергли его. Мы, Степан Федорович, перекрыли все известные до сих пор нормы эксплуатации машин. Согласно уставам всех армий мира, в том числе и нашему, после трех-, четырехсуточных танковых боев части должны выводиться на отдых. А сколько времени мы воюем без отдыха?.. — Он вдруг обрывает себя: — Слушай, а почему у тебя такой кислый вид?

Рассказываю о звонке командира корпуса и о том, что нам предстоит освобождать Браженцы.

Маляров не находит слов для утешения. Он понимает, если противник будет долго сопротивляться, то жертвы среди мирных жителей неизбежны. Возможно и другое: гитлеровцы просто угнали население на запад…

К утру из Браженцев возвратились разведчики. Василий Причепа настроен оптимистически:

— Оборона — не ахти какая. И артиллерия — в недостаточном количестве. Фрицы обмороженные все, сопротивляться много неспособные. — Он протянул мне листок бумаги: — А это схема расположения орудий.

Познакомившись со схемой, Маляров заметил:

— Южное направление более открытое. Отсюда и ударить нужно. — Немного подумав, добавил: — Я с ротой Горбунова пойду.

Утром началась пурга. Дневной свет так и не появился. О молниеносном ударе речи не могло быть. В такую погоду машину надо вести осторожно.

Снова позвонил командир корпуса:

— Идете?

— Идем.

— Погода неважная. Может, отложить?

— Все будет в порядке.

— Ну хорошо. Желаю успеха!

Я передал трубку телефонисту, посмотрел на Малярова:

— А не лучше действительно повременить? Случись что, скажут — из-за сына…

Маляров не на шутку разозлился:

— Копеечная щепетильность! Разве вчера была лучшая погода? Сейчас солнышка ждать не приходится!

Даже майор Хромов, человек осторожный, сдвинул щетки-брови, вынул изо рта трубку-коротышку и сделал протестующий жест:

— Степан Федорович, вы меня удивляете.

В смотровые щели совсем ничего не видно. Командиры танков легли сверху на броню, взмахами рук сигнализировали механикам-водителям. Машины шли осторожно, почти на ощупь.

Вой снежной бури сыграл положительную роль: противник не слышал шума моторов.

Маляров сообщает по радио, что подходит к юго-западной окраине села. Подтягиваю отстающие танки и отдаю общую для всех подразделений команду: «Атаковать!»

Разведывательные данные Василия Причепы помогли быстро уничтожить почти все противотанковые средства противника. Деревня занята без потерь.

Пурга не унимается, но жители Браженцев оставили свои убежища и выбегают к нам. Группа ребятишек, растолкав локтями взрослых, протискивается к танкам.

— Дяди военные, — тоненьким голоском обращается к нам девочка лет семи, — вы всегда-всегда будете с нами? Никуда не уйдете?

— Уйдем, — взял ее на руки командир роты Горбунов. — Вот сейчас машины свои покормим и уйдем.

— А фашисты? — испуганно посмотрела на него девочка.

— Фашистов на советской земле больше никогда не будет. Конец им, понятно?

Девочка кивнула головой, вытерла рукавом мокрое от снега лицо:

— Капут им, да? А куда вы поедете?

— В Берлин. Там главный фашист Гитлер живет.

— А меня один фашист сапогом в живот ударил. Я маме плакать помогала, когда он нашу корову забирал. Он маму ударил, потом меня.

Горбунов поцеловал девочку. Назвал ее умницей, заявил, что отомстит тому фашисту, который коров забирает и маленьких детей сапогом в животы бьет.

— Вы его знаете?

— Они все такие.

Со всех сторон посыпались жалобы на оккупантов. И вдруг сквозь толпу ребятишек пробивается запыхавшийся паренек-оборвыш. Ищет кого-то глазами, бросается ко мне:

— Папа! Мне дядя Маляров сказал, что ты здесь.

— Во-лодь-ка! Сын!

Я прижимаю его к груди. Худенькое тело мальчика дрожит.

— Ладно, Володька, успокойся. Будь мужчиной, — говорю ему, а сам креплюсь, чтобы подчиненные не заметили моей слабости. — Как же ты, растяпа, от мамы отстал?

Володька обиделся, надул губы и, осуждающе покачивая головой, ответил:

— Никакой не растяпа. Просто я прятался. Меня фрицы специально искали. Они говорили, что я сын Героя Советского Союза. Мы с дедушкой в лесу в яме прятались. Четыре месяца.

Сердце мое защемило. Что творится?! Тринадцатилетнего парнишку гитлеровцы преследовали, как преступника. Четыре месяца он находился на холоде, на дне сырой, темной ямы!

На следующий день я посадил сына в машину, идущую в Киев.

— Поезжай, сынок, домой к маме. Привет ей и Толику.

— Я на фронт хочу! Возьми меня с собой.

— Нельзя, ты еще маленький. Учиться надо, Володька. У тебя и так два года пропало.

Так мы снова расстались с сыном. Товарищи и завидовали мне и сочувствовали. Они, солдаты, знали, что такое короткая встреча и вынужденная разлука.

Я долго следил за удаляющейся машиной, пока она не скрылась за поворотом…