Красный атлас [СИ]

— Блонди, тебе звонит Света Корниенко.

— Хорошо, мам, иду.

Я аккуратно снимаю с колен сметку и шлепаю в коридор к телефону, по дороге припоминая, нет ли у нас сегодня примерки или еще чего.

Вроде нет, значит можно просто поболтать, как все нормальные дамочки, не испытывая чувства вины за не подготовленную к примерке очередную тряпочку.

Светлана моя постоянная заказчица, а также соседка и хорошая приятельница. От ее близких подруг меня выгодно отличает то, что у нас разный круг общения. Мы ходим в гости к разным людям, ссоримся и миримся с разными близкими друзьями. Поэтому друг с другом можем сплетничать сколько угодно, сводя к минимуму риск вольного или невольного воздействия на какие-либо жизненные ситуации. Если с самой Светкой мы ведем долгие беседы «за жизнь», то с половиной участников ее рассказов я только здороваюсь, а остальных хорошо, если знаю в лицо.

Конечно, поверять свои секреты всегда достаточно рискованно, но тут присутствует деление на секреты и Секреты. Еще лет в двадцать пять меня учила старшая подруга: «если хочешь пооткровенничать, то открывай только те тайны, которых не жалко». Думаю, такое разделение присутствует у всех здравомыслящих женщин. Да, в какие-то моменты своей жизни они делятся с близкими самыми тайными тайнами, беря страшные клятвы о молчании. Близкие хранят ценную информацию, молчат, — чувствуют себя сильнее, превращая ее в тайное оружие, которым, может, и не воспользуются никогда, но ведь мысли о возможности использования появляются! Появляются и утешают в собственных неудачах, или помогают пережить ваш успех, или дают возможность проявить к вам побольше христианского милосердия. А если ваши страшные тайны через пару дней становятся всем известны, то вы уже знаете, чего ждать от близкого человека, при этом, так и не дав ему в руки настоящих козырей. Не слишком весело, но если нет возможности исповедаться по-настоящему, то ваши скелеты в шкафу должны остаться исключительно вашей собственностью. На этот раз Светлане не до сплетен. Она звонит, чтобы сосватать мне очередную клиентку:

— Понимаешь, она видела на мне твои вещи, ей очень нравится. А сама она, ну, немного нестандартная. Светин стиль общения — мягкость и уют. Она никогда не дает резких оценок людям и событиям. В голосе присутствует воркование и мурлыкание одновременно. Она не наградит подгадившего ей человека соответствующим эпитетом — просто добавит в конце рассказа (сама, немного удивляясь своей реакции): «Я так плакала…» или: «Мне было так плохо…», и со злыднем все становится ясно. Поэтому оценка «немного нестандартная» меня настораживает. Но в уныние не вгоняет — стандартные редко шьют себе вещи, больше покупают. Я привыкла к разнообразным нестандартным. Посему утрясаем время визита и прощаемся.

Приходит Татьяна одна и оказывается невысокой, весьма пухленькой блондинкой в больших темных очках. Прекрасный загар. Прямые волосы до плеч выбелены до состояния гофрированной бумаги. Первый раз вижу человека, которому настолько идет откровенный кич, — ее просто невозможно представить с другими волосами. Я радуюсь — люблю нестандарт. А нестандартность кича бьет по восприятию еще сильнее. Конечно, она в чем-то черном, местами кружевном. Конечно, на плече висит крошечная сумочка на тонком шнурочке, а с ног скидываются в прихожей босоножки из черных и золотых ремешков. На высокой шпильке. В сорокаградусную жару. В жизни женщины всегда есть место подвигам. Мне не впервой знакомиться с людьми на пороге своей квартиры, поэтому все идет по уже наработанному сценарию:

— Я Блонди… Оч. приятно, да, Света звонила, можно не разуваться, ну тогда вот здесь… Тапочки? Ну да, в такую жару….

Проходите вот сюда, нет, сумочку лучше с собой и пакет тоже. Два момента объединяют практически всех моих разнообразных посетительниц: все новенькие пытаются оставить в невообразимо тесной прихожей свои сумки, авоськи и пакеты, возводя из них шаткие пирамиды на крошечном столике с телефоном. А еще, зайдя в мою комнату, сразу устремляются к древнему, продранному и безнадежно продавленному полукреслу с поцарапанными деревянными подлокотниками.

Стоит этот калика меж двух диванов, на мой взгляд, достаточно уютных. Летом я застилаю колючую обивку патриарха легким покрывалом, и, когда поднимается с него очередной сиделец, покрывало сложено в четкий рисунок ног и задницы сидевшего. Даже если сидел он недолго и неподвижно. Зрелище откровенно неприличное. Хорошо, что уходящие, как правило, не оглядываются на сиденье. А мне, в зависимости от отношения к ушедшему, можно выбирать — сразу расправить покрывало, или еще полюбоваться. Только две моих достаточно близких подружки никогда не пытались сесть в это кресло. Я даже проводила секретные эксперименты, заваливая диваны выкройками-лоскутиками и оставляя кресло приглашающе свободным. Результат: одна встала посреди комнаты столбом и долго рассказывала какую-то сплетню, похоже, не собираясь садиться вообще. Будучи усаженной в кресло насильно, через три минуты побежала в туалет, а, вернувшись, примостилась на краешке дивана среди фрагментов вечернего платья и россыпи портновских булавок. Вторая попыталась, все время съезжая, сидеть на подлокотнике того же дивана, пока я не сжалилась и не расчистила место. Была зима, и неприличное покрывало на кресле не нарушало чистоту эксперимента.

Сама я сидеть в этом кресле очень люблю по чисто практическим причинам — разложив по окрестным диванам все свои швейные цацки, я кладу на подлокотники гладкую фанерку и, поглядывая в телевизор, могу, не вставая, переделать кучу кропотливой небыстрой работы. Удержав Татьяну от попыток оставить все сумки в коридоре на растерзание нашему любопытному коту, направляю ее в комнату, где она плюхается в кресло. Разумеется.

Окна на север — бесценное преимущество в летнюю жару. После сверкающе-звонких сорока по Цельсию на улице моя комната — как прохладная морская вода. Татьяна облегченно вздыхает и, достав из сумочки белый платочек, старательно промокает загорелое лицо, потом, скомкав платок, вытирает бритые подмышки.

— Уф, как у тебя хорошо!

— Да, летом. Зимой приходится мерзнуть. Слегка говорим о погоде. Я еще пару минут курсирую по комнате, разыскивая тетрадку, сантиметр, а, заодно, давая ей время оглядеться и немного освоиться в незнакомом месте. Мне не пятнадцать лет, и кое-каким вещам жизнь меня научила. Я, например, знаю, что на свете гораздо больше стеснительных людей, чем может показаться на первый взгляд. И большая часть их выглядит очень уверенно. Бросаю все необходимое на журнальный столик и сажусь напротив на маленький табурет. Теперь я вижу Татьяну чуть снизу, и мы разделены столом — ей не приходится думать, какую принять позу и как поставить ноги, а, глядя на меня сверху вниз, она может быть уверена, что я все внимательно выслушаю. Начинается процесс.

— Ну, что мы будем шить?

— Понимаешь, мне нужно вечернее платье, чтобы оно выглядело одновременно роскошно и элегантно.

— Для какого-то события?

— Не совсем. Татьяна секунду мнется.

— Я на лето устроилась барменшей в Коктебеле. Вообще-то, я учительница, двадцать лет в школе проработала, теперь вот дети выросли, надо на поступление им подзаработать. Ну, каждый день я его не буду надевать, платье это, — там же все время за стойкой стоять надо, но ведь место все-таки такое, люди отдыхать туда приходят, — наряжаются…

Не люблю думать за других, но сейчас, кажется, я все поняла правильно. Учителям не платят денег уже второй год. Люди, брошенные на произвол судьбы, выживают по-разному. Одни впадают просто в катастрофическую нищету, сокращают расходы почти до нуля и прозябают на подачки родственников и чуть более обеспеченных друзей. Другие делают огромные долги, в ожидании конца смутного времени, изо всех сил стараясь не думать, что будет, если оно не кончится вовсе. А третьи хватаются за любую возможность заработать, осваивая профессии, зачастую очень далекие от основной. Поэтому и я, работая по восемь часов в день в городском историческом заповеднике, объединяющем больше десятка самых разных экскурсионных объектов, каждый день, прибегая домой, отпахиваю вторую смену за живые деньги. Мне еще везет, я шью всю сознательную жизнь и считаюсь хорошим мастером, а, значит, немаленьким человеком.

Учительнице-официантке, наверное, тяжелее. Ну, нет у Тани желания быть просто обслугой на чужом празднике жизни. Что ж, она выбрала самый оптимальный вариант того, как нивелировать разницу между праздными отдыхающими и женщиной, вынужденной тяжело работать в самое роскошное время года в Крыму. Вот наденет она самое красивое платье, и все тетки с их мужиками просто умрут с открытым глазом!

Наверное, это лучше, чем хамить посетителям. Задача в общих чертах ясна, меня уже подхватило и понесло. Я вижу ее — пышногрудую хозяйку бара среди сверкания стекла и полумрака мягких диванов, улыбающуюся посетителям, подающую коктейли, нагибающуюся к стойке или поворачивающуюся к зеркальным полкам. Как слайды, в голове прощелкивают мгновенные образы Тани в таком, Тани в другом. Я за стойкой никогда не стояла и, конечно, не могу предусмотреть всего, но отбросить, логично помыслив, заведомо негодные, хотя и очень красивые варианты, — это, пожалуйста. Но Татьяна не манекен, надо поинтересоваться и ее мнением, чтобы сложить, как мозаику, общую картинку.

— Ткань у тебя уже есть?

— Нет-нет, я решила, мы сначала придумаем, потом ты скажешь мне, сколько надо и какую, вот тогда и куплю.

— Прекрасно! Какого цвета ты его видишь?

— Красного! (решительно и без колебаний). Вот и все, образ готов. Можно не метаться и не рожать 250 вариантов. Вот она передо мной. Невысокая пышка-блондинка, роскошные формы и чудный загар цвета кофе с молоком, учительница с 20-летним стажем, носящая откровенно кичевые вещи, идущие ей безоговорочно, мать-одиночка двоих детей, барменша в Коктебеле. Решительно настроена на шикарное красное платье. Да, что-то редко я шью просто вещи. Это будет платье-символ, платье-декларация. Внимание, я начинаю!

— Значит так — я придвигаю тетрадку и начинаю чуть-чуть рисовать.

— Оно будет у нас длинное, до щиколоток, полностью приталенное, облегающее бедра, но не затянутое, не «в облипку». Ткань — классический красный атлас, но стрейчевый — в нем удобно. При ходьбе вот здесь, в районе талии, он будет двигаться, переливаться. От бедер вниз просто прямое или чуть расширенное — совсем капельку.

— А может, узкое книзу?

— Нет, с твоими пропорциями ты будешь похожа на электролампочку. Патроном вниз. Если ты хочешь, чтобы платье казалось суженным, достаточно сделать его просто прямым. Ты же двигаешься все время, а если стоишь, то не по стойке смирно. Поэтому подол всегда будет казаться уже бедер.

— Так, теперь вырез. Думаю, ты носишь декольте? Таня кивает со скромной гордостью. Да, с такими сиськами можно позволить себе гордость и скромность одновременно.

— Тогда обязательно покажем ложбинку по максимуму, чтобы ты могла надевать украшения на длинной цепочке.

Тут я притормаживаю и задумываюсь, какой же формы должен быть вырез. Круглый не пойдет — незачем прибавлять пышке округлостей. Да и непрактично, если он глубокий — замучается поправлять бюстгальтер.

С V-образным она будет похожа на заблудившуюся арфистку. Или заблудшую. А платье как будто осталось от прежней концертной жизни. Вступает Татьяна:

— Помнишь, в семидесятых были кримпленовые платья с такими фигурными вырезами. Ну, вот здесь, сверху, сначала квадратный, а потом еще на треугольник… Она выпячивает грудь и рисует на себе пухлыми наманикюренными пальцами.

— Прекрасно, Тань, это самое оно! Я четко прорисовываю фигурное декольте и пышную грудь.

— Так, теперь руки и плечи. Я думаю, здесь не надо мудрить.

Тонкие лямки тебе не нужны, они будут сваливаться с плеч и путаться с лямками лифчика. А у тебя при этом будет такой вид, что все мужики будут пытаться тебя изнасиловать после первой рюмки. Значит, короткий «кимоно». Это удобнее, чем просто без рукава — если закрутишься и не успеешь побрить подмышки, никто не заметит. Таня смотрит на меня с уважением. Мое внимание к мелочам ее впечатляет.

— Еще одна важная деталь. Даже две. Во-первых, разрез. Как ты относишься к своим ногам? К коротким юбкам?

Таня слегка пугается.

— Да нормально вроде. Она выставляет крепкую полноватую ногу и смотрит на нее с сомнением. Если грудь она относит к своим неоспоримым достоинствам, то ноги воспринимает прохладнее. Это не страшно, главное, что нет принципиальных возражений.

Некоторые женщины, изучив себя досконально, как добросовестный путешественник карту, проводят границу между «нельзя носить» и «можно носить» и блюдут ее очень строго. Иногда излишне строго. Но Таня, похоже, к таким не относится. Передо мной человек, любящий свое тело.

— Мы сделаем разрез впереди, открывая одну ногу.

— А какую?

— Толчковую. Немножко смеемся.

— Сейчас решим. Вообрази себя в этом платье. Вот ты поднимаешься по ступенькам…. Садишься… Какой рукой тебе удобнее придерживать разрез, чтобы подол не разлетался, а какой приподнимать платье, чтобы не наступать на него? Ну, давай, попробуй. Таня секунду испытующе смотрит на меня поверх очков, как на учеников в классе, но слушается, встает, одергивает тесную юбку и, прислушиваясь к ощущениям, проделывает несколько движений, придерживая пальцами несуществующий подол. Потом вдруг принимает царственную осанку и изящно усаживается в драное кресло, закинув ногу на ногу и расправив платье. Сверкает мгновение — я вижу переливы красного атласа, блики на золотой цепочке, лежащей в ложбинке между загорелых грудей, вижу тугую прозрачность колготок, таких гладких, что взгляд соскальзывает до тонких ремешков босоножек. Ну, что ж, мужчины будут довольны.

Даже если по какой-то причине мы не сошьем это платье, оно уже состоялось.

— Я вижу, разрез на правой ноге, так? И последнее, застежка.

Опять же, не будем мудрить, сделаем молнию на спине, очень длинную, чтобы ты могла снимать его через ноги. Это будет очень сексуально.

Самой, правда, не слишком удобно застегивать, но ведь иногда можно кого-нибудь и попросить, не так ли? Татьяна игриво смущается и машет рукой. Жестикуляцию можно однозначно перевести, как фразу «да уж, и где они, кого хотелось бы просить… А хотелось бы!..»

— Жаль, нет возможности купить декоративную молнию, чтобы по спине шел змейкой узкий переливчатый узорчик, это такой гипноз, — идущий сзади глаз оторвать не сможет! Конечно, можно сделать изящнейшую вышивку, но это долго и очень дорого. Зато вещь была бы уже просто супер. Последний пассаж означает, что меня уже крепко заносит. Пора останавливаться, Блонди, пора! Остановиться тяжело, я просто вижу покачивание крутых бедер, обтянутых атласом и равномерное, в такт походке, сверкание нежнейшей вышивки. Ветки и листочки. Избавиться от наваждения помогает следующее видение. Вид сбоку. За гордой Татьяной на полусогнутых бредет загипнотизированный поклонник, не отрывающий взгляда от роскошной спины и при каждом шаге роняющий слюни. А за ним еще и еще, и все — с видом крыс, уловленных гаммельнским крысоловом. Судя по Таниным затуманенным глазам, ей тоже привиделось нечто подобное. Это хорошо, но тем более пора останавливаться, иначе я возьмусь за эту вышивку практически бесплатно, а Таня рискует не получить вожделенного платья еще пару месяцев. Я поворачиваю тетрадь и подталкиваю к Татьяне. По сравнению с нашими словесными и воображаемыми фейерверками нарисованное карандашом платье выглядит простовато.

— Н-но оно не будет выглядеть слишком просто? Мне достаточно часто задают этот вопрос, особенно по поводу первой вещи. Но сейчас я вижу, что задан он больше для проформы. Как и я, Татьяна уже видит свое платье.

— Тань, если бы ты была в два раза худее, я непременно навертела бы чего-нибудь еще. Но твои формы украсят (и усложнят, впрочем) любую простую вещь. И потом, не забывай, что обычное вечернее платье ты надеваешь максимум 3–4 раза в год. А это — спецодежда, как у концертирующей артистки или профессиональной проститутки. За 90 летних дней тебе предстоит одеть его не меньше тридцати раз! Будешь менять украшения и дополнения, и оно не надоест ни тебе, ни окружающим. Да, еще один момент — по разрезу, подолу, декольте и рукавам надо проложить отделочную строчку шелком в тон — не у самого края, а подальше. Это четко прорисует силуэт и прогонит ассоциации с обивкой шикарного автомобиля.

Таня опять смотрит на меня по-школьному, очевидно пытаясь понять, не издеваюсь ли.

— Блонди, скажи честно, я очень толстая, да? Ну, для своего роста?

— Нет, совсем не в этом дело! Я считаю, что женщина имеет право на любые размеры и габариты, если она чувствует себя комфортно. И с уважением отношусь ко всем своим заказчицам независимо от внешности.

Ты ведь пришла ко мне за красивой вещью, так? Вот я и хочу, чтобы эта вещь была максимально твоей, а не случайно подошедшей. А конкретно по поводу тебя могу честно сказать, что выглядишь ты неимоверно соблазнительно и, что очень важно для женщины, у тебя прекрасная осанка. Убедившись, что я говорю искренне и не пытаюсь хвалить ее за бесконечно длинные ноги и девичью хрупкость, к примеру, Татьяна утешается.

Решено, мы красивые, соблазнительные, шьем самое красивое платье у неплохого мастера. С медовым языком. Очень не зря потрачено время на визит. Я люблю хвалить женщин. И мужчин. Да и не хвалить, собственно, а говорить правду о хорошем. Это честно и доставляет людям удовольствие. Иногда люди тоже делают мне в ответ что-нибудь приятное. Иногда не делают. А иногда делают гадости. Никогда не подсчитывала соотношения. Тем более, что хорошее, как правило, делается громко, а гадости — тайком, разве все правильно подсчитаешь! Мы и так, случайно, по ошибке или недомыслию можем доставить друг другу изрядное количество неприятностей, зачем же множить их число намеренными действиями. И потом, я эгоистка, ведь хвалить так приятно! Хотя и не всегда правильно. Перехвалишь человека заносчивого и самовлюбленного, его раздует еще больше. А я как бы виновата. Но вот на это мне по большому счету наплевать.

Дураки пусть сами разбираются со своими проблемами. Очень забавно наблюдать, насколько по разному люди реагируют на комплименты. Одни милостиво принимают их, как еще одно неоспоримое доказательство собственного совершенства. Другие мучаются, подозрительно выискивая насмешку, и долго колеблются — поверить или возмутиться. Большинство ведется, а если я вижу, что человек готов возмутиться — надо просто добавить еще один комплимент или убедительным тоном повторить первый. Третьи верят — то, что было некрасивым еще вчера, вдруг, волшебным образом, за ночь похорошело. Такие в ответ на комплимент с энтузиазмом рассказывают о супер-диетах и чудо-зарядках. Четвертые выслушивают комплимент со скромным достоинством и легкой горечью: «наконец-то нашелся хоть один разбирающийся, в отличие от остальной толпы кретинов». Где-то я вычитала, что умная женщина верит комплименту только в момент его произнесения. Кстати, сама эта хитренькая фраза уже содержит комплимент-поощрение за диктуемое поведение. Я запомнила этот афоризм и долго считала себя умной женщиной, пока не развеселилась, поняв, что меня поймали на крючок элементарной лести и на несколько лет определили мое отношение к комплиментам.

Избавиться от диктата этого афоризма мне помогла другая фраза.

Как-то в разговоре со своим начальником я попросила его кратко охарактеризовать приехавшую к нам в командировку молодую женщину. Он мягко сказал: «Она верит комплиментам». Теперь я думаю, что любой комплимент правдив в лучшем случае наполовину. Другая половина — это доброта и щедрость сказавшего, или хорошее его настроение, или попытка чего-нибудь добиться. Татьяна комплименты воспринимает приятно. Благодарно оживляется, веселеет, не заносится. По крайней мере — пока. Ведь, как и у вина, у похвалы существует послевкусие: первая реакция может отличаться от выводов, какие хвалимый сделает, размышляя.

В знак признательности и доверия меня посвящают в некоторые аспекты личной жизни:

— Ты знаешь, у меня аллергия ужасная. От кошек чихаю, плачу. А от мужиков так вообще тошнит. Вот что делать? Лето, можно и зазнакомиться с кем-нибудь, а подойдет такой козел ближе чем на метр, и все, не могу, прямо выворачивает всю! Она изящным жестом показывает, в каком именно направлении ее выворачивает:

— От него и табаком несет, и перегаром. А когда жарко — еще и потом вместе с одеколоном, короче, полный ужас! Вот так и живу, что делать — не знаю!

Татьяна возмущенно смотрит на меня. Я сочувственно качаю головой.

На сто процентов я ей, конечно, не верю — мало ли какие причины может придумать обойденная мужским вниманием женщина, но представить себе ситуацию в чистом виде, — головокружительное удовольствие.

Готовый сюжет для комедии — жаждущая секса и телесных контактов знойная героиня с непреодолимой аллергией на мужское естество.

— Да, — я продолжаю сочувствовать. — А женщины?

— Что женщины? — Татьяна снова смотрит на меня так, будто я перешептываюсь с соседкой по парте.

— Не привлекают? Ну, вместо мужчин?

— Да нет, — она уныло машет маникюром в сторону окна, — что женщины, я сама вот — женщина. Полный смысл последнего высказывания ускользает от меня. То ли из него следует, что женщин она и так знает, как облупленных и покорять их неинтересно, то ли считает, что две одинокие женщины, сойдясь, не образуют пару, а просто удваивают одиночество. Будь у меня побольше времени, я попыталась бы добиться расшифровки высказывания, но пора закругляться и я, вооружившись сантиметром, перехожу к телесному контакту:

— Ну, Тань, давай мы тебя померяем — измерим, а то мне уже немножко некогда. Татьяна встает и начинает расстегивать тесную блузку. Я машу рукой:

— Необязательно! Я могу и так.

— Нет-нет, ты будешь лучше меня видеть. И потом, мне же нужно будет подумать, какой формы лифчик купить под такой вырез, вот ты мне и подскажешь. Обожаю подсказывать заказчицам про лифчики, цвет чулок, модель туфель и проч. проч.! В неглиже Татьяна слегка напоминает совкового пупса — такие во времена моего детства продавались вместе с пластмассовыми ванночками размером с ладошку. Конечно, у пупсов не было таких грудей, да и талия отсутствовала. Минут десять обмеряю терракотовые округлости и ямочки, записывая в тетрадку результаты, попутно хвалю загар и гладкость кожи — что есть, то есть.

Вот и все, первое свидание подошло к концу. Договариваемся созвониться, и, из мягкой прохлады комнаты, через полумрак прихожей, Татьяна выходит на белый асфальт и удаляется в слюдяное сверкание зноя, четко постукивая каблуками, слегка сутуля полные плечи, обтянутые черным кружевом. Я смотрю ей вслед из кухонного окна и придумываю другую Татьяну — в льняном светлом платье и коричневых плетеных сандалиях на пробковой подошве. Она стоит на носу катера, что идет в Коктебель, ветер беспокойными пальцами треплет ее выгоревшие пшеничные волосы, смеясь, она пытается придержать их рукой и слушает мужчину, который, обняв ее за талию, что-то говорит, касаясь губами аккуратного ушка. И пахнет от него чем-то хорошим.

Через пару дней, прибежав с работы, обнаруживаю на рабочем столе небольшой сверток из крафтовой бумаги. Мама сообщает:

— Тут приходила твоя новая заказчица, такая строгая блондинка, оставила ткань на платье. Жалела, что тебя нет.

— А что жалеть? — откликаюсь я из-за полуоткрытой двери, — она же не позвонила, как мы договаривались, да и нет необходимости нам встречаться до первой примерки. Я впрыгиваю в разлохмаченные домашние шорты и завязываю узлом любимую разноцветную рубаху.

— Ну, может, она просто хотела пообщаться. Иди ешь, я нажарила блинчиков.

Есть хочется, но сначала я распаковываю сверточек. В нем, таком маленьком и плотном, помещается два с половиной метра Его Алейшества Атласа. Алость эта однозначна, как прямое высказывание без всяких намеков. Нет скрытых оттенков, тайных желаний, все просто и впечатляюще, как раскрытая ладонь. Все остальное про это цвет, пожалуйста, у Грина. Нежнейшая атласная фактура ткани дает спокойные продолжительные блики, плавно переходящие в столь же нежную тень в глубине складок. Очень понятно нежелание древних греков и римлян убивать игру света и тени раскроем и пошивом. Как чудесно было бы, не ранив ткань ножницами, булавками, иглой, — просто драпировать ее на фигуре, удерживая складки роскошным поясом и драгоценными фибулами. Правда, не думаю, что Тане в таком виде будет удобно протирать стаканы. Я беру ткань за край и одним взмахом накрываю диванчик. Глядя на алое, раскинувшееся по спинке и сиденью, на расслабленно ниспадающие к полу края, решаю, что сегодня кроить не буду. Пусть возлежит и впечатляет. И на диван никого не пущу, он сегодня занят. На пятом блинчике раздается телефонный звонок. Свету интересуют мои впечатления от новой клиентки.

— Ну, была у тебя Татьяна? Как тебе? Эксцессов никаких?

— Была позавчера. Пока все нормально. Вот когда я испорчу ей два метра недешевой ткани, тогда и посмотрим, что это за человек.

Света смеется:

— Да ну, не испортишь. Ты всегда только пугаешь. А характер у нее вроде бы ничего. Я, вообще-то, не слишком часто с ней сталкиваюсь.

— Если не секрет, на какой почве вы с ней сталкиваетесь?

— Да я ей письма переводила.

В свое время Светлана одной из первых написала в американское брачное агентство, получила около сотни писем от самых разнообразных штатовских холостяков и даже съездила к одному из них по невестиной визе. Убедившись в реальности существования сказочной страны Америки, Света испугалась, что жить там придется без подружек, а потому быстренько подключила к процессу нескольких приятных ей холостячек. Все они бегали к Свете переводить письма туда и оттуда.

Я сама года четыре занималась такой перепиской параллельно с повседневной жизнью. Никуда не уехала, но получила море удовольствия от возникающих то и дело анекдотических ситуаций. Я смеюсь:

— Так она тоже из наших? Ну, и как у нее дела с мэнами?

— Да пока не очень, хотя ей тоже достаточно много писем пришло. У нее же аллергия, говорила она тебе? Она на лекарствах сидит.

— Да, я в курсе.

— А как она тебе внешне?

— Симпатичная. Такая аппетитная пышка.

— Ну, что ты, она так гордится своей фигурой…

Интонация у Светы неопределенно-выжидательная. Если я скажу что-нибудь вроде «да неужели?», то мы слегка помоем Татьяне кости, и, возможно, я узнаю какие-нибудь о ней интересности. Но мне некогда, впрочем, как почти всегда, поэтому мы закругляемся и прощаемся.

Я закуриваю сигарету и умащиваюсь с ней в любимое кресло. Книжку не беру, а просто смотрю по сторонам, — раскачиваюсь (в смысле, готовлюсь к работе), решаю, чем заняться сегодня вечером. Напротив на тумбочке — почти десяток отрезов, передо мной на большущем листе пластика, который я кладу на журнальный столик, — раскроенные брючки для Натальи и недометанный топ для Светы. По правую руку на диванчике отдыхает атлас. Еще, на дверце платяного шкафа на плечиках маячит черный жакет для Лены, в который я никак не могу вшить правый рукав. Может быть из-за того, что тканюшка мне сразу не понравилась, мучаю его уже вторую неделю. Глядя на безобразную черную дырку на месте упрямого рукава, решаю, что нам с жакетом нужно отдохнуть друг от друга пару дней и, подхватившись, быстренько прячу его в шкаф. Решаю посвятить вечер Наташкиным брюкам. Они не слишком меня возбуждают, опять же потому, что достойную ткань найти так и не удалось, пришлось довольствоваться тем, что лишь слегка напоминает искомое. Грустно, конечно. Обычно в таких случаях я не генерирую идеи. Все эти милые мелочи, которые делают вещь законченной, просто не приходят мне в голову. И вот я режу, скалываю, сметываю, за окном в чернильнице южной ночи нежно матерятся влюбленные, а в телевизоре Сталлоне ломает плохому парню уже вторую руку, грустно глядя на него глазами спаниеля. И вдруг я вспоминаю. Ну, конечно!! Ведь Света рассказывала мне про эту самую Татьяну!! Да и фотографию ее в каталоге американского агентства я видела! Ну зачем мне знать про Таню еще какие-то интересности. Потом, потом! А пока хватит и этих!

Тогда я прискакала к Светлане специально, чтобы посмотреть каталог, который привез из Америки ее тогдашний жених. Звали его Скотт, работал он охранником в федеральной тюрьме где-то в Техасе.

Света нежно называла его «мой скотинушка». Среди бесчисленного количества фотографий славянок, желающих свалить за рубеж, была Светкина фотка с ослепительной белозубой улыбкой, моя разочаровывающе простенькая, почему-то слишком задумчивая, и черно-белое фото длинноволосой блондинки а-ля Барбара Брыльска в больших очках. Показывая на нее, Света сообщила:

— Это тоже наша девица. Ей уже лет сорок. Писем довольно много получила сразу, но все как-то заглохло. Сейчас пишет ей один, ему восемьдесят лет. Дед, конечно, но зато обещает ей виллу у моря, и у нее аллергия очень сильная, так по врачам ее всяким известным собрался водить.

Я вздыхаю:

— Да уж, сорок лет разницы, хорошо хоть не будет к ней приставать насчет секса. Да и помрет, наверное, скоро.

— Ты что, Блонди! Да он во втором письме ей предъявил претензии, что она пишет слишком сухо и без эротики. А насчет помереть, так хвалился, что все его предки чуть ли не до ста лет доживали.

— Безобразие! Беда нам, бабам, с этими долгожителями! Еще и эротики хочет, старый козел! Что же она будет ему отвечать?

— Н-ну, в-общем, Татьяна пришла ко мне, чтобы все перевести, заодно мы вместе ответ сочинили. Навертели там всяких глупостей про постель, интимный свет и поцелуи, короче, всякой ерунды. И отослали. Света скромно потупливает глаза и пожимает плечами:

— Я, конечно, понимаю, что все это как-то пошло, но, может быть, это ее шанс. Здесь-то ей, похоже, вообще ничего не светит. Я с сомнением качаю головой:

— Свет, ну какой шанс? Если она поведется на всю эту извращенческую муть, представляешь, какая жизнь ее ждет — никакой Америки не захочешь. А насчет виллы, как говорит наш директор «обещать — не значит жениться». Значит, ей нужно быть готовой идти до конца. Пусть возьмет с собой крысиного яду, а то вдруг его в Америке не продают. Света смотрит на меня с веселым упреком:

— Блонди, ну ты как пошутишь. Не знаю, ну вдруг все как-нибудь срастется? Нельзя же совсем ничего не пробовать! Я машу рукой:

— Ладно, не девчонка же она пятнадцатилетняя. В конце концов, сама разберется.

Через пар недель узнаю от Светки новости о ходе любовной переписки:

— Козлище наш письмо прислал. Очень доволен. На двух листах распинается про их будущую совместную жизнь. Сексуальную. Тут Света понижает голос и докладывает об интимных подробностях:

— Я, пишет, тебя раздену и буду целовать везде по-всякому. И во всех подробностях описывает, представляешь? Я даже не все слова смогла перевести. Она прерывается и грозно кричит мимо трубки:

— Женя, я кому сказала, помой чашки немедленно! И не мешай мне с тетей Блонди разговаривать! И снова шепотом:

— А потом, пишет, я лягу, а ты сядешь мне на лицо, и я буду пить твой джус. От нашего хохота чуть не взрываются телефонные трубки. Я просто плачу от восторга. Через пару минут, обретя способность связно говорить, советую Светке:

— Письмо никуда не девайте. Сними с него ксеру и будешь продавать девицам, жаждущим вести секс-переписку. Будешь только слегка переделывать.

На следующий день, прибежав с утра в реставрационную мастерскую заповедника, я встречаю там одинокого Антона из дружественного отдела охраны памятников. Немногочисленные сотрудники отдела достаточно молоды, также, как реставраторы, громкоголосы и словоблудливы, благодаря чему половина сотрудников других, менее дружественных отделов, вечно путает, кто из нас к какому отделу относится. Начальник реставрационного отдела Аня не всегда столь тесную дружбу поддерживает, поэтому иногда ребята не заходят к нам в мастерскую час-другой, но гроза стихает, и они, как-то незаметно, снова оказываются в нашей огромной полутемной мастерской, все окна которой распахнуты в приморский парк. Я прибежала нечаянно рано, и мы вдвоем с Антонием садимся за утренний чай. Среди прочих забавок и приколов я, не упоминая имен, рассказываю о ситуации с джусом. Тошка фыркает, вертя в руках чашку, в глазах пляшут чертики:

— Пусть она его предупредит, что по определенным дням придется довольствоваться «Кровавой Мэри». Через минуту зашедшая Аня укоризненно сообщает, что своим гомерическим хохотом мы распугали всех собак и воробьев в парке вокруг мастерской.

Через какое-то время я интересуюсь у Светы, как продвигается роман, и она возмущенно рассказывает:

— Представляешь, он оказался стопроцентным извращенцем. Снова написал ей письмо, требует всяких подробностей, прямо диктует, сколько страниц писать и в каком стиле, а о замужестве — ни слова! Я скорбно киваю, действительно, каков подлец, — при помощи аж трех писем совратил невинную сорокалетнюю девушку, мать двоих детей и даже не помышляет о браке!

— А еще я тут разговаривала с подругой одной моей знакомой, так этот пакостник ей тоже писал! Возмущение Светы совершенно искренне. Да, нет уже большой и чистой любви в нашем испорченном мире. Бедные женщины, вечно обижаемые жестокими мужчинами!

Через пару недель, после двух примерок платье практически готово.

Как и каждая сотворяемая вещь, оно мне уже и надоедало, и снова нравилось, и какие-то небольшие переделки присутствовали, но все, наконец, позади. Сидя в кресле с сигаретой, я разглядываю его, висящее напротив с неподшитым подолом. Заодно отражаюсь в зеркальной дверце шкафа. У нас обоих вид слегка утомленный. За две недели тесных отношений я настолько привыкла к полуразобранному платью, что уже не вижу его как цельную законченную вещь. Сейчас я знаю, что это пройдет, а раньше меня это очень пугало. Шьешь-шьешь, рукотворишь, а под конец — что-то невнятное. За окном неожиданный летний дождь заунывным шепотом бубнит нескончаемую сплетню. Он рассказывает ее уже полдня и, судя по интонациям, у него еще много чего есть порассказать. Отдыхательная сигарета закончена, я потягиваюсь, зеваю и, под звучащее из телевизора танго, подхватываю платье за талию со зверским видом латиноамериканского любовника. Платье не против, оно расслабленно виснет у меня на плече, и после двух поворотов, подгадав под заключительный аккорд, я отрываю его от себя и, схватив за плечи, театрально бросаю на белый пластик, склоняюсь… Телефонный звонок. Звонит моя сотрудница по музею Наталка — узнать, в каком месте нашего необъятного заповедника меня завтра можно будет поймать. Что-то в моем голосе ее настораживает:

— Ты что, не одна?

Я веселюсь:

— Одна вообще-то.

— Да ладно, я же слышу по голосу, у тебя там кто-то есть.

Я веселюсь еще больше:

— Да нету никого, правда!

— Ой-ой, секреты. Не буду вам мешать, удачи!

И я снова склоняюсь над платьем, воодушевленная Наталкиным напутствием.

Назавтра, прибежав из заповедника, я узнаю от мамы, что Таня приходила без меня, померила платье, оставила денежку и ушла очень довольная.

— Так платье-то она забрала? Мама смеется:

— Да она и снимать его не стала, прямо в нем и ушла! У нее еще такая сумочка с собой была, вся золоченая, и босоножки такие красивые, — тоже с тоненькими золотыми ремешками. (Разумеется!) Представляешь, тут все бабки чуть не попадали с лавочки, когда она вышла из подъезда. Теперь мы смеемся уже вместе. Прекрасно! Я радуюсь деньгам, радуюсь, что платье подошло и не будет переделок. Я очень довольна за Татьяну и веселюсь, представляя ее в царственно-роскошном, сумасшедше-алом макси-платье, да еще всю в золотых цацках, стоящую на жарком и пыльном автовокзале среди орущих бабулек с кошелками и ободранных автовокзальных алкашей.

В том году мы с Таней общались еще несколько раз. Я сшила ей пару вещей уже не столь декларативных, попроще. А где-то через год, во второй половине сентября, встретила ее на набережной, когда бежала утром в реставрационную мастерскую. Сначала я напрочь не узнала ее. Но заметила и отметила уже издалека. Завороженно глядя на приближающуюся блондинку, стриженую под мальчика, я озадачилась вопросом, можно ли делать женщине комплимент, имея в виду красоту ее лобка? И как он будет воспринят, если исходить будет тоже от женщины? Высоченные платформы, анатомически облегающие белоснежные лосины, суперкороткая кружевная белая майка, напоминающая авоську с двумя дынями, и хрустяще-блестящий черный пиджак нараспашку. Так это же Татьяна, поменявшая прическу! Я в восторге. Я в восхищении. Суперкич делает из Татьяны стопроцентного фрика. Ура ничего не боящимся женщинам! Я их люблю! Эстетское восхищение мое было столь велико, что я ничего не запомнила из нашего с ней разговора. Мне кажется, все у нее будет хорошо. Вернее, у нее и так все хорошо, просто она не всегда это понимает. Удачи!