Красный бакен

«ЕРМАК»

Вдоль берега стоят пароходные пристани: на долгих чёрных баржах построены длинные дома в один этаж, с железными крышами. От утренней росы крыши блестят. Всюду протянуты цепи и канаты, врыты в землю цепкие якоря и держат пристани на месте под тихим, ласковым, но настойчивым и непреклонным напором Волги. У пристаней дремлют пароходы. Везде пустынно. Лишь на одной из пристаней по сходням, колыша их, суетливо бегают грузчики; они на спинах таскают на пароход с подвод ящики с каким-то грузом. Из трубы парохода нет-нет и выпыхнет клуб чёрно-бурого нефтяного дыма. Видимо, пароход готовится к отвалу… Ещё горят на пристани огни.

Максим тихонько пробирается на пристань. У борта пристани стоит высокий седой старик с большой бородой, в валенках и ватном пиджаке, а рядом с ним — другой, моложе, широкий, с чёрной курчавой бородой, приземистый и узловатый, с длинными руками, в сапогах и замасленной куртке.

— Ты куда? — спросил, увидев мальчика, старик.

Другой схватил Максима за руку повыше локтя, и больно сжал.

Максим взглянул в лицо старика и понял, что хоть суров и строг его взгляд, а добрый: деда-бахчевника напомнил.

— Дедушка, возьми меня с собой!

— Куда ты? У нас дело военное.

— Возьми, дедушка! — опять стал просить Максим, заплакал и кое-как рассказал о беде, что с ним стряслась.

Дедушка сказал чёрному:

— Возьми его, Леонтий, за маслёнщика. Парнишка добрый.

Чёрный пощупал мальчика крепкими клещами пальцев со всех сторон и сказал:

— Мальчонка ничего, крепкий. Худ больно только. Тощой.

— Отойдёт… откормим.

— Как тебя звать?

— Максимом.

— Видишь, парень, какое дело: маслёнщика у нас, такого же, как ты, убило. Дело у нас боевое. Не сробеешь?

— Нет.

— Ну, иди на пароход… Я сейчас приду.

Максим прошёл на пароход по сходням и мимоходом прочёл на обводе колёсного кожуха название парохода: «Ермак».

Мимо Максима хлопотливо бежали с ношей на спине крючники, покрикивая встречным:

— Позволь! Позволь!

Максим, чтобы не мешать им, робко прижался к стенке и ждал. Скоро пришёл Леонтий, крепко взял мальчика за плечо и, открыв дверь, подтолкнул его вперёд. Перед Максимом открылась тёмная, горячая яма, где вздрагивали и плясали отсветы огня, сверкая на каких-то блестящих скалках. Вниз вела крутая железная лесенка с гладким стальным поручнем. Холодея от страха, Максим скатился вниз, на клетчатые железные плиты пола. Направо сквозь окошечко топки выплёскивал языками белый огонь. В топке оглушительно ревело пламя. Налево быстро мелькало колесо, и через него бежал, щёлкая сшивкой, погон. Это несколько успокоило ошеломлённого Максима: что-то подобное он видел на помещичьей молотилке в степи.

«Машина!» — подумал он.

У машины возился, что-то подтягивая большим ключом, тщедушный бритый человек. Хотя он стоял согнувшись, но Максим сразу понял, что человек этот высокого роста — остро согнутые в коленках ноги и длинные руки.

«Он вроде паука», — подумал мальчик.

Леонтий прокричал над ухом рабочего:

— Товарищ Алексей, я тебе нового маслёнщика привёл!

Алексей поднял голову, взглянул мельком на Максима и опять стал что-то подвёртывать и постукивать у машины… Потом он поднялся, тонкий и худой, недружелюбно оглядел мальчика и спросил Леонтия:

— Где это ты нашёл такую рвань?

— На берегу.

— А что скажет товарищ командир?

— Что скажет? Нам без маслёнщика бежать[1] никак нельзя.

— Смотри сам, как знаешь.

Леонтий, склонясь к мальчику, сквозь рёв огня закричал ему:

— Айда учиться!

Он подвёл его в угол, где около железных кадок с крышками и кранами на большом противне, вроде тех, на каких пекут пироги, стояли железные чайники, банки и кувшины с длинными носами. Противень был залит тёмным маслом.

— Вот это мазут, — говорил Леонтий, перекрывая шум, — это олеонафт, а это ойльдаг, — указывал он на разные посудины.

Потом он подвёл мальчика к сияющей стальными и медными скалками и скрепами машине и стал объяснять, как открывать, отвёртывая или откидывая крышки, маслёнки и куда какое наливать смазочное масло.

У мальчика кружилась голова от шума, от натужного желания понять и не проронить непонятные названия и слова. От жары и волнения Максим обливался горячим потом, сердце стучало, грудь тяжко вздымалась, вдыхая густой и липкий, пахучий воздух машинного трюма. И вместе с тем Максим чувствовал, что привычный за последние недели утренний озноб отступает, сжимается, прячется где-то внутри, словно испуганный огнём, рёвом топок и жарким дыханием нефтяных остатков…

Леонтий, которого Алексей назвал несколько раз «товарищ механик», исчез (кто-то его позвал наверх из люка). Рядом с Максимом ползает, цепляясь пауком, Алексей и учит его лазить по штангам и по мостам, заливать по горло нефтью маслёнки, накладывать в медные банки густое, ласковое на ощупь серое смазочное масло и ввёртывать эти банки дном вверх в отверстия над валами.

Максим вздрогнул от громкого удара колокола. И Алексей встрепенулся и кинулся к двум белым, похожим на часы кругам с чёрными надписями. Снова ударил колокол, и стрелка на кругу дрогнула и остановилась на слове «Готово».

Алексей дважды со звоном повернул рукоять у круга, стрелка пробежала кругом и, дрогнув, остановилась снова на слове «Готово».

Алексей стал у большого блестящего колеса и смотрел на круг. Стрелка с колокольным звоном прыгнула на слова «Вперёд тихий».

Алексей пронзительно свистнул и кивнул Максиму. Тот испуганно прижался к стене трюма и увидел, что Алексей ответил, прозвонив: «Вперёд тихий».

Алексей повернул большое колесо, и скалки, валы и рычаги машины шевельнулись и пришли, качаясь и кружась, в мерное, тихое движение. Прозвонило: «Стоп».

Алексей ответил тем же словом. Потом на кругу стрелки указали сначала «Назад», а потом «Вперёд до полного», и, по мере того как Алексей вращал колесо, машина, трепеща и играя отблесками, ускоряла ход. Рёв топок усилился, и, повернув туда глаза, Максим увидел, что огонь горит уже в двух топках и туда, склоняясь к маленьким оконцам, заглядывает кто-то чёрный, корявый, похожий на головню от елового пня, в рваной, в лоскутьях рубахе; из-под неё смотрит коричневая от масла грудь; у человека трубка в зубах, он подкручивает какие-то вертушки, и всё грознее ревёт и выпыхивает, будто стараясь вырваться на свободу, бурное пламя. Алексей вытер руки комком пакли, кинул комок Максиму. Мальчик тоже вытер залитые маслом руки. Алексей улыбнулся ему недоброй улыбкой и спросил:

— Что? Сон видишь? Оглушило?

Мальчик и точно думал: во сне или наяву с ним творится? Ноги его подгибались. Алексей подвёл его к связкам пакли, кинутым в угол трюма, и толкнул. Мальчик упал на мягкую постель навзничь, вытянулся и пусто смотрел вверх: кружится вал; мерно качаясь, посвистывая, выныривают скалки; щёлкает ремень; гудят топки; от железной стенки трюма веет прохладой; слышно чёткое шлёпанье, словно сотня баб колотит на мостках бельё вальками.

«Это колесо», — подумал сквозь дрёму Максим и утонул в сладком, истомном сне.

Мальчик спал долго. Сверху сошёл механик, спросил Алексея, где «маслёнщик». Тот кивнул в угол. Леонтий постоял над мальчиком, разгладил на его лбу крепкою ладонью липкие от пота волосы, покачал головой и сказал:

— Сморился! Ничего, обвыкнет.

Максим проснулся от толчка в бок. Открыв глаза, он увидел, что над ним стоит Алексей. Он крикнул, снова ударив мальчика в бок носком сапога:

— Эй, товарищ Максимка, вставай! Вахта твоя кончилась.

Мальчик привстал и, не понимая, где он и что с ним, дико озирался…

— Вставай, нечего прохлаждаться! Айда чай пить…

Алексей больно схватил мальчика за волосы одной рукой, другой — под мышку и, приподняв с постели, подтолкнул к крутой железной лесенке. Максим вскарабкался вверх. Алексей толкал его сзади. В лицо наверху пахнуло арбузной свежестью реки. В пролёт, заставленный сквозной решёткой, Максим увидел, что мимо парохода бежит над яром курчавая, вихрастая грива тальника, оттуда повеяло терпкой горечью ивовой листвы, и сердце мальчика сладко и радостно захолонуло — он не чувствовал озноба трясовицы[2], а только прохладу летнего вечера над рекой.

Алексей указал Максиму на рукоять насоса и сказал:

— Качай!

Максим качнул насос, и из широкого рыльца насоса полилась в горсти Алексея желтоватая вода. Натирая руки и лицо синим мылом, машинист размазывал и смывал грязь и копоть, утёрся грубым холстом и, приказав Максиму: «Мойся!», стал ему качать на руки воду из реки.

Потом Алексей дал мальчику жестяной чайник, велел налить из куба кипятку и нести «вон туда» — на нос.

На носу у «Ермака», средь багров, буйков, якорей и канатов, поставлены две пушки на колёсах; прикрученные к бортам канатами, они смотрят в стороны. На свободном, пустом местечке пола Алексей поставил низенький, ниже стула, четырёхугольный столик, покрыл газетой, положил нож рядом с краюхой чёрного хлеба, в точёной солонке — соль, две чашки с блюдцами и кусок сахару, большой и замызганный. Когда Максим принёс кипяток, машинист кинул в него щепотку чаю и отколол мальчику сахару обухом ножика, держа кусок в ладони.

— Ну, товарищ Максим, давай пить чай.

В голосе Алексея мальчику почуялась недобрая насмешка. Она не вязалась с его добрыми поступками и потому прошла, чуть задев смутной тревогой. Мальчик жадно пил горячий чай, прикусывая сахар: три года, как не пил чаю с сахаром!

Солнце снижалось. Бежали навстречу «Ермаку» пустынные шёлковые песчаные дали реки. Вспенивая жёлтый вал, пароход вспарывал пыжом[3] блестящую гладь светлой Волги.