Красный бамбук

И главное, насчет того, какой у инопланетян мог бы быть общественный строй…

Капитализм, фашизм и нацизм, пусть даже и называемый национал-социализмом, отметались сразу – по уже указанным причинам. А «коммунизм или социализм только для своих», на который пытались сослаться попаданцы – на деле и есть тот же фашизм или нацизм, что возвращало в проблеме неизбежной гибели или свержения такого строя задолго до выхода в дальний космос. Настоящий коммунизм и социализм несовместимы с расизмом.

Регресс коммунистической или социалистической цивилизации к более низким формациям из-за каких-либо крупных катаклизмов? Так при таком «интеллектуальном одичании» именно наиболее сложноорганизованные «сегменты» социума и пострадают сильнее всего! А это – потеря высокотехнологичных и наукоемких производств, что снова приводит к неспособности вести космическую экспансию.

«Неправильные» коммунисты, такие как маоисты и троцкисты? Но теории, подобные маоизму, никогда не смогут «завладеть» целой цивилизацией, потому что замешаны на том же национализме и псевдорелигиозной философии. А «троцкисты» – оставаясь в рамках своей идеологии, просто не способны остановиться, прежде чем уничтожат всю свою цивилизацию в итоге.

Инопланетяне-прагматики, считающие свою цивилизацию сверхценностью, ради которой можно делать с другими все, что угодно? Но на деле такой «цивилизационный солипсизм», представляющий собой субъективный идеализм в крайнем проявлении, вовсе не способствует выживаемости цивилизации. Пример тому – средневековый Китай.

– Вот так и выходит, что развившиеся до возможности межзвездных путешествий инопланетные колонисты или космические кочевники вовсе не должны воспринимать другие цивилизации как своих конкурентов, – излагал Ефремов Кунцевичу. – Точнее, не смогли бы они вообще развиться до такого уровня, если бы раньше не изжили понятие конкуренции – а успешно сгубили бы свою собственную цивилизацию. Но чтобы прийти к такому выводу – как раз и следует изучать, как в процессе истории влияют друг на друга общественные отношения и развитие науки и техники!

– Так есть такая наука, или метод, это влияние изучающий. Зовется исторический материализм, – ответил Кунцевич.

– Так ведь именно если внимательно изучать и следовать историческому материализму и диалектике, и выходит, что не могут цивилизации, не достигшие коммунизма или хотя бы развитого социализма, вести масштабное освоение дальнего космоса! – отвечал Ефремов. – Все-таки плоховато вы знаете ту теорию, на которую и ссылаетесь, Валентин Георгиевич.

– Ну, так технологии не обязательно могут быть собственные. Тут можно вспомнить Японию, которая в кратчайший исторический срок сумела заимствовать от европейцев первоклассную военную машину. Или пиратов Магриба, которых европейцы-ренегаты научили строить многопалубные парусные фрегаты вместо шебек. Или ситуацию, вот читал я когда-то давно книгу Романа Злотникова, как на землю напали воинственные пришельцы, звездолеты отобравшие у более древней мудрой пацифистской цивилизации – сначала мир-дружба-торговля, а затем бойня, и кто уцелел, теперь наши рабы. Ну и не факт, что в пресветлом будущем невозможны пираты-одиночки – а при разнице технологий в несколько веков, даже один корабль может на отсталой планете таких дел натворить.

– Во-первых, столь развитая цивилизация никак не может быть «наивной» – если она развилась до такого уровня, то у нее обязательно за плечами есть опыт (свой или чужой), указывающий на недопустимость передачи развитых технологий недостаточно развитым обществам. И причина этого проста и самоочевидна: слаборазвитой цивилизации нельзя передавать знания и технологии, к которым она не готова по своему социальному укладу, потому что, если она и сумеет их воспринять (что далеко не факт), то при использовании навредит либо себе, либо и себе, и окружающим. А фантастические истории о «заимствовании» агрессорами технологий «развитых, но наивных» цивилизаций, полагаю, происходят просто от невежества и недомыслия их авторов, а, возможно, и от подсознательного (или вполне сознательного) желания доказывать преимущество грубой силы над умом.

Ну а во-вторых, при этом самом заимствовании технического уклада менее развитая цивилизация неизменно вынуждена будет заимствовать у высокоразвитой также и социальный уклад, и культуру – как раз в земной истории этому примеров масса!

Ну, и наконец, «космические пираты-одиночки» – должен вам сказать, что верить в них просто смешно! Где эти таинственные преступники-одиночки будут заправляться топливом, проводить ремонт и получать запчасти? Кому они могут сбывать награбленное? Как они смогут окупить свои космические полеты? Пиратство возможно, только когда есть общественные и экономические предпосылки для него.

Так что пугающие истории об инопланетянах остаются только в фантастических книгах, не давая нам поводов дрожать от страха при поимке каждого «подозрительного» сигнала из космоса.

– Мне бы вашу уверенность, – ответил Кунцевич, – и если вы сказали, фантастика не предсказывает качественных изменений, то не значит ли это, что возникнет какой-то «фактор Х», нам сейчас пока неизвестный? И зачем завоевание – а как вам вариант (вот не помню у кого прочел, у Ахманова или того же Верещагина), что сверхцивилизация существует в форме торговых мегакорпораций. Которые вполне могут, «примите наши условия контракта, или мы вашу планету немного побомбим».

– Так это снова тот же самый капитализм, типичное его проявление, то есть вариант, уже ранее обсуждавшийся и отвергнутый, – усмехнулся Ефремов. – А что касается таинственного «фактора Х» – который, очевидно, должен быть настолько неожиданным, что даже фантасты до сих пор не додумались до его сути – то, думаю, и вы согласитесь, что на такой зыбкой основе никто не станет вести серьезное планирование или описание будущего? Кроме того, если этот «фактор Х» столь непредставим и непредугадываем, то и для борьбы с ним следует иметь в виду нечто столь же непредставимое и неугадываемое, что возникнет лишь в будущем. То есть выходит бесконечность, деленная на бесконечность… С таким подходом мы только сами себя запутаем, но не найдем никаких верных решений задачи.

– Иван Антонович, вы поймите, я вовсе не к космической конкисте призываю, «наш Всеземной Союз покоряет», а всего лишь порох держать сухим, не быть беззубыми пацифистами, как те ваши трое из «Часа Быка». Ну вот, я надеюсь, вы меня или Юрку Смоленцева не считаете за отмороженных бандитов? Однако в той ситуации у нас бы даже тени моральных колебаний не было – кто не убежал или ветошью не притворился, мы не виноватые.

– Знаю, знаю, – добродушно засмеялся Ефремов. – И, как человек нашей, современной, эпохи – будете абсолютно правы. Но почему вы никак не можете понять, что я вовсе не с бухты-барахты и не потому, что мне внезапно так в голову взбрело, а после долгих размышлений на тему развития коммунистического человечества – пришел к выводу, что это человечество через две-три тысячи лет эволюции должно стать именно таким, как я его описал в «Туманности Андромеды», «Сердце змеи» и «Часе быка»? Обществом свободных людей, одновременно с тем обладающих непревзойденной самодисциплиной и глубочайшим чувством ответственности за все свои действия. Обществом, в котором полностью ликвидировано насилие, и именно на отсутствии насилия в котором строится его полная безопасность для людей… Да, я прекрасно осознаю, что именно эта черта, обеспечивающая безопасность на Земле – станет ахиллесовой пятой землян при столкновении с совершенно иным обществом Торманса. Более того, не сомневаюсь, что альтернативный «я» в вашем прошлом как раз и стремился показать такой контраст между землянами и тормансианами! Это было главной целью произведения, а значит, любые требования сделать землян более похожими на наших с вами современников – не имеют смысла! Вообще, я считаю в корне неверной тенденцию, которая постоянно проявляется у западных фантастов – механически переносить нашего современника в мир будущего. Люди невероятно далекого будущего во многом и многим должны отличаться от нас. У них совершенно другие, часто труднопредставимые и вовсе непредставимые для нас интересы. Их совершенно не интересует то, что волнует нас, и интересуют вещи, нам попросту неведомые…

Ну а насчет пацифизма – вы, видимо, плохо понимаете, что это такое. Земляне «Часа быка» – не пацифисты, не противники войны как таковой и не являются нерешительными людьми, как раз наоборот, когда надо, они действуют весьма решительно и прекрасно понимают необходимость освободительной войны – готовят на Тормансе восстание, снабжают местных единомышленников современным оружием… Все действия землян в этой книге подчинены их главному стремлению – спасению тормансиан. Пусть сами они воспитаны таким образом, что не могут применить для этого масштабное насилие, хотя бы и в благих целях – но они делают все, что могут, чтобы организовать и поднять на это тормансиан, от которых в конечном итоге и зависит судьба их родного Торманса.

Что же до вашего требования «держать порох сухим» – то оно все равно бессмысленно при той системе общественных отношений на Земле будущего, которая нарисована мной в «Туманности Андромеды». Вот вы предлагали, чтобы земляне регулярно проводили некие тренировки в военных искусствах – «на всякий случай». Но ведь то, что вы назвали «беззубым пацифизмом», происходит вовсе не от физического или технического неумения землян применять насилие – наоборот, у них есть для этого масса возможностей, ведь они физически и психически сильнее тормансиан и куда лучше вооружены технологически – а от отсутствия у них стремления его применять. А это – основа общества «Туманности Андромеды», и бессмысленно требовать изменить тут что-то – тогда и книга вышла бы совсем другой.

Вы ведь хотели, чтобы я изложил в книге свои мысли об устройстве коммунистического общества будущего? Так вот они, перед вами. Если же они вас не устраивают и нужно изображение более «боевого» общества этого самого будущего – тогда лучше вам обратиться к другому писателю…

– Ну, это уже не в моей компетенции… Раз наверху решили, что книгу надо поручить вам, то… Да, кстати, а с чего это у вас на планете Железной Звезды «медузы» настолько агрессивны, что это законам эволюции противоречит – поставьте в клетку с тигром совсем незнакомый ему предмет (а человек в скафандре вообще на живой организм не похож), сильно сомневаюсь что хищник сразу нападет и попробует съесть, поскольку в его инстинктах, в «программе управляющего компьютера», не записано, что это съедобно и вообще не опасно. И чем эти «медузы» и «кресты» питаются обычно – кроме залетных звездолетчиков? Ведь не бывает, чтобы в лесу одни хищники водились – если волки есть, то и зайчики быть должны?

– Так дело именно в том, что инопланетные «медузы» – не земные тигры, а нечто совсем иное. С чего вы взяли, что они относятся хотя бы к тому же классу млекопитающих, что и тигры? А законы эволюции одними лишь млекопитающими вовсе не ограничиваются, – в улыбке Ефремова сквозила явная снисходительность – мол, ну вот, головорез-спецназовец решил поучить зоологии доктора биологических наук. – Например, акулы пробуют на зуб решительно все незнакомое. А что касается «зайчиков» – так ведь экипаж «Тантры» обследовал очень маленький клочок планеты, кто знает, что еще там может водиться даже неподалеку, вполне в досягаемости «медуз» и «крестов»? Или, в Сибири есть озера, где из рыбы живут исключительно щуки, свою же молодь едят, а также уток и гусей.

И так все время написания романа. Критические замечания Ивану Антоновичу давал и Смоленцев, и даже пару раз сам адмирал Лазарев – но Кунцевич больше всех. И нельзя сказать что эти замечания в целом не пошли на пользу роману – который в чем-то отличался от того, оригинального текста. В частности, там гораздо больше просматривались «русские» корни – и Совет Звездоплавания находился в Москве, по-прежнему стоящей среди Русской равнины, а зона «вахтовых» поселков сдвинулась гораздо севернее, к побережью Ледовитого океана (в котором теплый Гольфстрим доходил до Берингова пролива, так что на Таймыре климат был на современную Скандинавию похож). Космодром, с которого взлетал «Лебедь», был «посреди Великой Степи, где когда-то кочевники гоняли табуны – и откуда века назад был запущен первый в истории Земли космический корабль» – тут Ефремов был вынужден согласиться, если для химических ракет было выгоднее строить космодромы ближе к экватору, то при энерговооруженности «Тантры» (могущей подняться с планеты с тяжестью в несколько «же») разница между Африкой и Северным полюсом была пренебрежимо мала. А имена героев имели в основе – славянские, латинские, скандинавские, индийские, китайские, африканские – и очень мало англосаксонских. И кроме музея машин, упомянуты еще и раскопки одного из убежищ, где доживали те, кто когда-то считал себя хозяевами планеты – в окружении сокровищ, скелеты на истлевших коврах – тех, кто заперлись здесь в надежде выжить, да так и никогда больше не увидели солнечный свет. Миико Эйгоро прямо говорит, что ее предки из Японии, и «я западную цивилизацию ненавижу». И упоминается Проклятый Город, «конец которого был ужасен» – в котором можно было однозначно узнать Нью-Йорк. Нет, роман не опускался до агитки – тут важно было не перейти грань, дать лишь наметки, ну а те, кому хочется, пусть домысливают сами. Так сказала Анна Лазарева, при этом зло усмехнувшись:

– Пусть там анализируют – может, и накопают что. А вы ни о чем не беспокойтесь, Иван Антонович, только пишите – а все остальное наша забота!

Кубрин М. С.

История войн и конфликтов двадцатого века (альтист)

В начале февраля 1954 года численность американских войск в Южном Вьетнаме достигла девяноста тысяч человек, а у берегов находилось уже сорок два боевых корабля. США, не тратя времени даром, готовились к войне. Уже 7 февраля Конгресс предоставил президенту Эйзенхауэру право принимать «все необходимые меры для защиты независимости союзного государства Республика Вьетнам», то есть режима Нго Динь Зьема. Американские солдаты высадились в Сайгоне еще за три месяца до того, но это была морская пехота (которую президент США может бросить в бой своим единоличным указом). После санкции Конгресса к ним на законном основании присоединились части Армии США, первой из которых уже 14 февраля в Сайгон прибыла 25-я пехотная дивизия.

2 марта американское правительство официально предъявило временному правительству генерала Нгуен Ван Хина и представителям Вьетконга ультиматум, требуя немедленно передать всю власть на территории Южного Вьетнаме правительству Зьема. Вьетнамцы решительно отказались, ссылаясь на Парижскую декларацию, а 3 марта СССР и ДРВ прислали США ноты протеста. Но всем было очевидно, что дипломатия уже не решала ничего.

Утром 6 марта 1954 года американские войска одновременно высадились в портах Дананг, Камрань и нескольких других пунктах на побережье Южного Вьетнама. Одновременно начала наступление на север сайгонская группировка американской армии. Первыми на пути интервентов встали солдаты Вьетнамской Армии генерала Хина (около ста тысяч бойцов, а также Корпус Гражданской Обороны, еще шестьдесят тысяч человек) – уступая своим противникам в вооружении, подготовке и опыте, они, тем не менее, оказали отчаянное сопротивление в схватках на «пограничной линии» (разделявшей территории, контролируемые Зьемом и Хином) и в ожесточенных боях на улицах приморских городов. Так, второй по величине город Южного Вьетнама Дананг, высадившаяся там 9-я бригада морской пехоты США смогла полностью захватить лишь через два дня, хотя по плану на это отводились одни сутки. И две недели понадобились американцам, чтобы занять всю территорию, прежде контролируемую «временным правительством», заставив Хина с остатками своей армии отойти в зону, контролируемую Вьетконгом. В Вашингтоне торжествовали – но война еще только начиналась. Три четверти страны контролировал Вьетконг, и теперь армии США предстояло встретиться с совсем другим противником и другими стратегией и тактикой войны…

Дананг находился на побережье Тонкинского залива в 113 километрах южнее бывшей Демилитаризованной Зоны между Южным Вьетнамом и Демократической Республикой Вьетнам. После начала войны граница со стороны Южного Вьетнама фактически перестала охраняться, и американцы стремились первым делом установить контроль над ней, чтобы воспрепятствовать прямому снабжению партизан Вьетконга со стороны их союзников из ДРВ. Однако американское наступление от Дананга к ДМЗ встретило неожиданные трудности. Многочисленные засады задерживали продвижение войск, а на линии снабжения постоянно осуществлялись нападения. Вскоре расположившиеся на северной границе страны морские пехотинцы США оказались в весьма неудобном положении – они не встречали крупных отрядов врага, которого смогли бы разбить в открытом сражении, а из регулярных мелких стычек вьетнамские партизаны или выходили победителями, неизменно нанося урон живой силе противника, или, если обстановка складывалась не в их пользу, стремительно отступали, исчезая в лесах. А главное – контроль над границей почти ничем не помогал, так как Вьетконг стал получать снабжение через соседний Лаос.

Американцы реагировали просто – применением еще большей силы. В течение следующих шести месяцев численность американской группировки во Вьетнаме достигла ста девяноста тысяч бойцов – 1-я и 25-я пехотные, 101-я воздушно-десантная, 1-я аэромобильная дивизии, 173-я отдельная воздушно-десантная бригада, части 1-й и 3-й дивизий морской пехоты, ряд частей и подразделений специальных войск. Кроме того, в военных действиях приняло участие 33 тысячи летчиков и моряков 7-го флота США, 237 тысяч человек входило в органы службы тыла, 48 тысяч летчиков и солдат располагалось в Таиланде и на базах США в других районах Юго-Восточной Азии. Численность войск Азиатского Оборонительного Союза (Филиппины, Австралия, Новая Зеландия), начавших прибывать на фронт с лета 1954 года, составляла 69 тысяч человек, еще 40 тысяч мог выставить Таиланд. По мнению госсекретаря и военного министра США всего этого было более чем достаточно, чтобы без особого труда справиться с «несколькими тысячами крестьян в черных пижамах», как они презрительно называли Вьетконг.

Армия США готовилась к традиционным боям, когда противник сидит в окопах напротив. Но партизаны Вьетконга не строили укрепленных рубежей – а внезапно наносили удар и скрывались в джунглях. Часто они даже не носили военной формы, маскируясь под гражданское население – и руководствовались принципами, во-первых, политический эффект важнее военного, во-вторых, атаковать в удобное время, в заранее выбранном (и подготовленном) месте, при благоприятных условиях. В результате армия США оказалась втянутой в войну на истощение, реально контролируя лишь ту территорию, «которая была у нас под сапогами», как выразился командир 25-й дивизии генерал Паттерсон.

За первый год войны наиболее крупную операцию с целью разгрома местных сил Вьетконга американцы начали 27 июня к северо-западу от Сайгона. В ней были задействованы 173-я воздушно-десантная бригада Соединенных Штатов, 1-я аэромобильная дивизия, части 1-й дивизии морской пехоты и батальон Королевского Австралийского полка. 14–15 августа была одержана и первая крупная победа – во всяком случае, так объявили США, сведения от которых вызывают большие сомнения. Как и все последующие подобные «победы», никакого удачного перелома в боевых действиях она не принесла…

Осло, 1 марта 1955 г.

Дамы и господа, сейчас мы увидим одно из самых красивых зрелищ в нашей столице – развод гвардейского караула перед королевским дворцом. Вы видите, солдаты королевского гвардейского полка выстраиваются для торжественной церемонии. А вот и выходит он, почетный полковник Улаф, талисман полка и, не побоюсь этого слова, национальный герой нашей страны. Императорский пингвин из далекой Антарктиды, два года назад он отважно клюнул посла США… вы знаете, в какое место. В ответ на наглый американский ультиматум якобы случайно сбросить на нашу столицу атомную бомбу – будто мы не европейская страна, а какая-нибудь Куба, «американский задний двор». Тогда Улаф пребывал еще в чине майора нашей королевской армии – и именно его после того храброго поступка сам президент США требовал выдать для публичного съедения – подобно троглодиту, верящему, что съев своего врага, можно перенять его силу[6]. Когда об этом стало известно, у дворца собралось множество людей из всех слоёв общества и всевозможных убеждений, чтоб защитить майора Улафа, – и наш стортинг собрался на специальное заседание и отверг требование американцев, так как наши законы запрещают выдавать норвежских военнослужащих на съедение в другие страны. Главным же результатом того скандала было, что над нами больше не летают самолеты с атомными бомбами, которые могут «случайно» упасть на наши головы. Так что майор Улаф вполне заслуженно получил полковничий чин и орден Святого Олафа – высшую награду нашего королевства.

Ну вот, дамы и господа, церемония началась, приготовьте ваши камеры…

Вашингтон, Белый дом.

Этот же день

– Они действительно передают такое по своему радио? Там что, уже коммунисты везде сидят?

Президент США Дуайт Эйзенхайэр был сильно не в духе.

– Мои люди ручаются за точность перевода, – ответил его собеседник, похожий на лощеного джентльмена викторианских времен, – впрочем, ваш секретариат легко может это проверить. Церемония происходит ежедневно, и ее освещают несколько местных радиостанций. Я выбрал для вас пример наиболее «левой» из них – но содержание передач других отличается лишь слегка смягченными выражениями.

Этот джентльмен не занимал никаких официальных постов – крупный бизнес не любит публичности. Соединенные Штаты, это демократическая страна – из чего следует, что, вопреки «левым» карикатурам, даже Рокфеллер не посмел бы ногой открывать дверь Белого дома (хотя на заре американского капитализма, так, в конце девятнадцатого века, случалось всякое). Но с тех пор установились правила – и Рокфеллер, указывающий президенту, был бы воспринят всеми прочими игроками именно как игрок, приказывающий арбитру… нет, если ты круче всех остальных игроков, вместе взятых, тогда конечно… но такого обычно не бывало. Однако и президент не должен был забывать, что его пост «арбитра» не более чем результат консенсуса игроков – которые при недовольстве легко могут напрочь сломать чью угодно политическую карьеру. Собеседник президента не был Рокфеллером, но в данный момент говорил от лица нескольких самых влиятельных торгово-промышленных «клубов» (или кланов, как кому нравится называть), тех, кто подлинно правит Соединенными Штатами.

– Надеюсь, вы не хотите сказать, что я должен оправдываться перед норвежцами? – спросил президент. – Что это вовсе не я, а наш посол Хант пообещал «съесть пингвина публично». Довольно с нас того скандала – с парижским продолжением. Мы ничего не забудем, и все счета предъявим к оплате. Но – не сегодня!

– Дело не в третьеразрядной европейской стране, – ответил джентльмен, – взгляните на карту. Норвегия, Франция, теперь еще и Британия не хотят принимать у себя наши самолеты с Бомбами в мирное время. Что у нас остается передовыми авиабазами в Европе, откуда можно долететь до Москвы и вернуться – Дания, Голландия, Бельгия? Это «подавляющим военным преимуществом перед советским блоком» никак не назовешь! К тому же и в Дании по примеру соседей все больше склоняются последовать их примеру. Молчу уже о том, сколько дней, или даже часов продержатся эти плацдармы против русского вторжения. И что мы намерены предпринять, чтобы исправить ситуацию в нашу пользу?

– «Война без войны», – произнес Эйзенхауэр, – война пока еще без выстрелов, война пропаганды и идей, рынка и рекламы. И подготовка нашей военной машины, когда наступит благоприятный момент. Таков был план – принятый с общего согласия. Я что-то упустил?

– Мы упустили, – сказал джентльмен, – весьма важный фактор был тогда нами не то чтобы недооценен, но… Война торговли и рекламы, в которой мы сильны, это прекрасно. Однако азбука бизнеса, что честные правила, равные права – только для равных, никто и никогда не будет честно торговать с лузерами. И дело даже не в морали – если кого-то пожалеем и не сожрем мы, это сделает (и тем усилится) наш конкурент. Сейчас же мы имеем, что какая-то чернож… обезьяна, эфиопский негус, отказывается от нашего посредничества при урегулировании спора с итальянцами в Сомали, зато охотно размещает у себя советскую военную базу, «желая быть под защитой сильнейшей военной державы мира». Нам уже в Африке на дверь указывают, докатились! Вьетнамская кампания как раз и была задумана как быстрая победа, первый вклад в восстановление нашего военного престижа. Айк, да вы же сами сказали Де Голлю два года назад – «отойдите в сторону и посмотрите на наш мастер-класс, как быстро мы наведем там порядок» – вам предъявить подборку из французской прессы, в каких выражениях сегодня они вспоминают это обещание? Вьетнам оказался неожиданно крепким орешком – и наши военные неудачи уже всерьез мешают нашей торговле, дипломатии и пропаганде. Так же любая война, даже холодная, требует денег, больше денег – которые желательно откуда-то получить. В итоге план должен быть скорректирован. И вариант уже есть.

– Я всегда знал, что у вас под рукой существует свой Генштаб, не хуже прусского, – усмехнулся президент, – со всеми полагающимися службами, включая разведку и контрразведку.

– Всего лишь некоторое число генералов, профессоров, прочих экспертов, не отказывающих нам в консультации, – ответил джентльмен, – ну а это их предложение близко к одному из вариантов, разрабатываемых Комитетом Начальников Штабов и доложенным вам еще полгода назад, наши эксперты признали его наиболее перспективным. Итак, взглянем на карту. Советский Союз очень хорошо прикрыт с западного направления – можно спорить о качестве и лояльности их вассалов, но как минимум немцев я бы не решился недооценивать. То есть в случае войны нашим бомбардировщикам, взлетев с баз в Дании, Бельгии, Голландии (которые будут очень скоро сметены русско-германским стальным катком), придется прорываться через зоны исключительно мощного ПВО, над враждебной территорией – уровень потерь, по опыту китайской кампании пятидесятого года, оценивается в 80–85 процентов. Что в том конфликте весьма пагубно влияло на моральный дух экипажей – «мы не камикадзе». В то же время у самой советской границы есть страна, расположенная очень удачно, как бы в русском «подбрюшье». Что еще более важно – страна, дружественная нам и враждебно настроенная к Советам. Представьте, как повлияло бы на военно-стратегическую обстановку и баланс сил между нами и красными – если бы американские войска и авиабазы появились бы вот здесь!

И палец джентльмена уперся в карту.

– Турция, – произнес Эйзенхауэр, – верно, «вернем Проливы и Армению» там столь же популярно, как во Франции было когда-то «вернем Эльзас и Лотарингию». Особенно среди военных и части политиков. Однако же существует договор, который Сталин навязал туркам. Где прямо сказано, что Турция не имеет права размещать на своей территории любые иностранные базы и войска, «иначе СССР оставляет за собой право на любые меры по защите своей безопасности». Что весьма охлаждающе действует на горячие головы в Анкаре.

– Договор не кандалы, – изрек джентльмен, – тут возможны варианты. Мы заключаем с Москвой соглашение – они аннулируют договор с турками, мы отменяем французский «президент-акт». Или в Турции меняется правительство на более решительное, которое заявляет об отмене «всех договоров, ограничивающих турецкий суверенитет». Которое будет тут же признано нами и поддержано американскими войсками, немедленно высаженными на турецкую территорию. Смею предположить, что русским тоже не нужна Третья мировая война.

– А если они все же решатся? Да, вариант с «президент-актом» я даже не рассматриваю. Поскольку французы по факту уже выбросили его на помойку. Русские не идиоты, чтобы соглашаться на столь неравноценный обмен. Ну, если только в Москве вместо Сталина сядет тот мифический «горбачев» – вы ведь слышали про любопытную гипотезу нашего общего друга Райана? Что до «решительного турецкого правительства» – так скажите прямо, военный переворот. И кто его осуществит – не те ли генералы, кто уже имели случай повоевать с Советской Армией в сорок шестом – и теперь до ужаса боятся сделать это снова?

– Не рискнут сами. Но могут решиться – с нашей помощью. С учетом того, что страна горная и бедная дорогами – то есть советский блицкриг затруднителен, и наши бомбардировщики успеют взлететь. При том, что у СССР с южного направления намного более слабое ПВО – Сталину так нужна наша Бомба на Москву? Есть вероятность, что русские не решатся, проглотят.

– А решатся ли турки?

– Решатся, если будут считать нашу помощь близкой и реальной. Что требует подготовительного этапа. Нужен плацдарм для развертывания сил где-то поблизости. И такое место тоже есть. Самое слабое место в советском блоке – вот тут!

– Израиль? Ну, тут я с вами, пожалуй, соглашусь. Однако же на его территории уже находятся советские войска.

– Война будет начата как развитие традиционного конфликта между евреями и арабами. С активным участием, помимо армий Египта и Иордании, палестинского населения Израиля – а также военных сил монархий Персидского залива. Если удастся подключить англичан, будет совсем хорошо. Ну а мы придем в самом конце, все в белом, «кавалерией из-за холмов», миротворцами и посредниками. Подробнее – прочтите, вот тут все расписано.

– Не слишком ли оптимистично? В итоге «зона Суэцкого канала», по аналогии с Панамой, Израиль наш союзник, да и Египет становится «нашим», а не проанглийским.

– «Будьте реалистами – требуйте невозможного». Революция, вещь труднопредсказуемая. Вам будет жаль короля Фарука?

– Я думаю, как к этому отнесется Лондон. Все-таки наш самый верный стратегический союзник.

– «Ничего личного, это бизнес». В Англии до сих пор живут мои родственники, по боковой линии. И я регулярно езжу туда к ним на Рождество – традиция! Но считаю, что в конечном счете это будет даже пользой для английской торговли и промышленности – небольшая встряска, чтобы поддерживали свою конкурентоспособность. Ну а их убыток – ну, так уж легла карта, что деньги сейчас нужнее нам, чем им.

Сержант Эндрю Баррет,

морская пехота США.

Сайгон

Так и не удалось мне на гражданку – как вышел из госпиталя, после Эболы.

Посчитал, сколько мне выплатят, при досрочном прекращении контракта – сильно меньше того, что хотелось бы. А дома сейчас с работой не очень, на пособие лишь с голода не помрешь. Зато еще два года в строю на всем казенном – и можно надеяться после уже свой бизнес открыть, стать уважаемым «средним классом, опорой порядка». Нет, жизнь, конечно, дороже, так что снова в Африку, где эта зараза, я бы ни за какие деньги – но тут, нам сказали, всего лишь во вьетнамцев пострелять! Которые тогда казались нам кем-то вроде авеколистов – только не черные, а желтые, ну так пулям все равно. О’кей, где тут плохие туземцы, на которых надо поохотиться, наши американские ценности защищая? Сейчас их всех поубиваем, деньги получим, и домой.

Нам капеллан рассказывал, вот если у нас, в свободном мире, все, что я честно заработал своим умом и трудом – принадлежит только мне, лишь налог заплачу, и дальше никто не имеет права указывать, куда мне мои деньги потратить. То у красных тебе с заработка оставляют лишь малую часть, а остальное перераспределяют так, чтобы и другим что-то перепало, и на эти их «великие стройки коммунизма» хватило. Да, у коммунистов нет безработных, вообще нет – но и выбирать работу ты можешь не всегда, нередко тебе ее принудительно назначат, а если ты не захочешь, то тебя запишут в «паразиты» и отправят в трудовой лагерь вкалывать за пайку, ибо кто не работает, тот не ест – такая в коммунистическом учении заповедь имеется. И нельзя других нанимать, чтобы они на тебя работали, кредиты или ссуды под проценты давать тоже нельзя – а если нарушил, то тебя в тюрьму, не за то, что ты гангстер или мошенник, или как это по-русски, а за «спекуляцию и нетрудовые доходы». Еще капеллан говорил, что у коммунистов медицина бесплатная и даже в университет можно без денег поступить – но за это ты будешь жить не так, как сам хочешь, а как тебе партийные комиссары укажут, «чтобы ты Родине больше пользы принес». То есть после обучения прикажут тебе на работу в другой город, вдали от семьи – и ты оттуда уже не уедешь, у коммунистов без специального разрешения менять место работы и жительства нельзя, иначе можно и в гулаг попасть за «проживание без прописки». И еще в том же духе – короче, себе ты не принадлежишь, а все должен делать, как Коммунистическая партия (в лице местного комитета, возглавляемого секретарями) велит.

Это что же, выходит, как у мормонов? Знал я когда-то одного парня из «этих», слышал, есть у нас в Штатах и другие секты, наподобие английских пуритан. Где тоже ни свободы, ни собственности, все ходят строем, живут все вместе, как в хлеву, и чихнуть без дозволения главы нельзя – только молись и работай! А если ты усомнишься и попробуешь отойти – то тебя могут просто убить, и никто ничего не докажет, свидетелей не будет, там все в круговой поруке. Так же как у коммунистов – пока ты чтишь Ленина и Сталина и следуешь их заповедям, ты хорош, а стоит тебе в мелочи оплошать, ты уже еретик или, как они говорят, «враг народа», и тебе казнь, как убийце и грабителю, твою семью в гулаг. И теперь красные хотят, чтобы во всем мире было так – нет, не желаю! Свободным хочу остаться – и даже если с голоду и без работы подохну, то это будет мой выбор и моя вина, а не по чьему-то приказу! Думаете, я в этом проклятом Вьетнаме, а не дома – потому, что мне Америка приказала? Нет – оттого что я сам решил, еще два года перетерпеть и хорошую плату получить, и все по-честному!

Прибыв в Сайгон, мы узнали, что почти вся армия Республики Вьетнам перешла на сторону коммунистов – это как раз над ней наши ребята и одержали первые победы. А коммунисты все убежали в лес, и мы должны их переловить и перебить. Жители Сайгона (и других городов, где жизнь была на что-то цивилизованное похожа) встречали нас с показной радостью – потому что мы за их товары и услуги долларами платили (местные бумажки цены не имели почти никакой). А наиболее верным нашим союзником были головорезы из Бин Ксуен – аналог здешней мафии, и в то же время (понимать отказываюсь!) служившие в качестве полиции, по крайней мере в Сайгоне. Благодаря им, у нас не было проблем, как весело провести время – тем более что в сайгонских публичных домах даже европеек можно было найти (француженок, как нам сказали), только стоили они дороже. И этих же «союзничков» мы должны благодарить за то, что скоро у нас в казармах стало пахнуть опиумом – который отшибал мозг гораздо крепче самого крепкого виски.

Приходилось мне пару раз видеть их самого главного в Бин Ксуен (издали, не настолько у меня большие погоны, чтоб быть ему представленным накоротке). Звать его Ле Ван Виен, он китаец, но в то же время вьетнамский генерал и министр у Зьема. Про него говорят, что он богат, как Дюпон, поскольку добрая половина всех бизнесов в Сайгоне и, наверное, не только тут, принадлежат ему – включая казино, публичные дома и опиумокурильни. И что он мастер всяких боевых искусств, лично отрубил голову бывшему императору Бао Даю, но умеет убивать и голыми руками, не хуже русского спецназовца – интересно, кто это на себе проверял? Однако же головорезы из Бин Ксуен боятся вызвать его гнев – понятно, ну разве глава мафии может быть добрым? Но это наш «сукин сын», и наше командование закрывает глаза на его деяния – даже те, которые не очень нравятся президенту Зьему, который, изображая из себя истинного католика, пытался запретить в Сайгоне игорный бизнес и проституцию. Так как, я уже сказал, полицией была Бин Ксуен, то легко понять, что разгрому подверглись исключительно те, кто Виену не платил. К великому удовлетворению наших парней – ведь работа солдата и так достаточно тяжела, а если ее еще и заслуженных удовольствий лишить?

Впрочем, в первые дни мы были уверены, что война скоро завершится, и мы поедем домой. Ведь наши войска заняли все пункты, имеющие хоть какую-то ценность – города, порты, железную дорогу – у коммуняк остались лишь дикие джунгли, где в деревнях живут как в каменном веке. Правда, в сорок пятом на Окинаве японцы, так же загнанные в горы и леса на северо-востоке острова, не капитулировали еще три месяца – но это было, как пишут в ультиматумах, «бессмысленное сопротивление». Мы не знали тогда, насколько ошибались.

Мерзавцы из Бин Ксуен оказались продажными тварями. Я слышал, что когда-то они были такими же лесными партизанами, как вьетконговцы – воевали против япошек и лягушатников. Теперь же они, хорошо зная, что такое вьетнамский лес, совершенно не желали лезть под пули бывших приятелей – уступая эту честь нам. А сами сидели в Сайгоне, Дананге, других городах – делая работу тайной полиции президента Зьема. Подобно русскому НКВД, они хватали своих же вьетнамцев по малейшему подозрению, не утруждая себя расследованием – и кого не убивали, тех отправляли в «трудовые лагеря», весьма похожие на те, что были у нацистов, я не слышал ни об одном случае, когда кого-то признали бы невиновным и отпустили. Откуда я это знаю – ну, сэр, чтобы наяривать задорную чиксу, а не описавшееся от страха бревно, с девками приходится разговаривать. И с их мадамами тоже. Как и с местными полицейскими, и с другими нужными людьми. И внимательно слушать то чириканье, которое они считают нашим языком. Если не хочешь остаться в убытке – вы ведь знаете, наверное, какая лажа была тут в самом начале, до мая пятьдесят четвертого, когда любой военнослужащий США, желающий перевести деньги домой в Штаты, мог сдать требуемую сумму местными бумажками, по их официальному курсу. А теперь следите за руками, мистер, сейчас будет фокус! – если я до того купил эти бумажки за доллары по курсу на рынке, то какой будет моя прибыль, абсолютно законная, заметьте! К сожалению, эту лавочку прикрыли – а сержантское жалованье не столь велико, чтобы обеспечить бизнес большим оборотным капиталом. Сайгон был похож на громадный блошиный рынок – продавали все и везде (и крали тоже). Но нам говорили, что это издержки демократии, ведь мы пришли защищать демократическую страну от коммунистической диктатуры, но этот Зьем сам оказался диктатором и тираном не лучше Гитлера. Или Сталина, как его описывали в «Колльерс».

Лес во Вьетнаме, особенно во время дождей – не самое приятное место для прогулок. Особенно если тропы там усеяны вьетконговскими сюрпризами, встречались и «растяжки» из гранат, на русский манер, но гораздо чаще были хитроумные конструкции из ям, веревок, самострелов, заостренных кольев. Причем все это смазывалось местным ядом или какой-то гадостью, быстро вызывающей гангрену, если ты не попадал в госпиталь как можно скорей, ну а тащить раненого на руках по вьетнамскому лесу, это адов труд, поскольку ловушки могли оказаться и там, где мы уже прошли и теперь возвращаемся. Я видел, как капрал Грегори, идущий в пяти шагах впереди меня, вдруг дико заорал, провалившись по колено в яму, укрытую травой – там были два бревна, свободно крутящиеся на осях и утыканные остриями, и когда мы освободили нашего товарища, его нога имела вид, будто ее пропустили через мясорубку. И не было никакой веры проводникам из местных – как я уже сказал, в деревнях многие были за Вьетконг, а если и нет, то боялись мести красных, «вы уйдете, а мы останемся». Оттого мы быстро усвоили, что бегать по лесу это самоубийство – и двигались очень осторожно, выбирая куда ступить. О каком преследовании убегающих партизан тогда вообще могла идти речь?

Вьетконговцы не африканские авеколисты – хотя бы потому, что у негров не бывало минометов. Негры не были обучены манере русского спецназа. А главное, не были фанатиками, как вьетнамцы. Располагаясь гарнизоном во вьетнамской деревне, мы скоро узнали, что нельзя брать у местных еду. Знаю про случай, когда наш лейтенант приказал сначала дать попробовать детям в деревне – и их родители не стали мешать. А ночью весь взвод свалился от яда – и проникшим в деревню вьетконговцам осталось лишь добить тех, кто еще был жив. Вьетнамцы для нас все на одно лицо, как отличить местных от тайно пришедших партизан? А при первом удобном случае они убивали наших часовых и резали спящих, а если не удавалось зарезать, то забрасывали гранатами хижины, где мы спали, – наконец, если наши парни успевали занять оборону, то коммунисты сносили всю деревню минометами, не сильно заботясь о тех жителях, кто не мог убежать, а затем «зачищали» выживших, обычно никого не брали в плен.

И не сдавались сами. Очень редко, но бывало, что нам удавалось поймать их в западню – так что им отступать некуда. Тогда они дрались как черти, стараясь лишь подороже продать свою жизнь. Шли на прорыв, стараясь навязать нам ближний бой – не дожидаясь, пока мы вызовем авиацию или огонь артиллерии. Однажды нам удалось окружить партизан в деревне – там был один, который, когда у него кончились патроны, бросился на нас с саперной лопаткой, сначала мы пытались его скрутить, помня, что за пленного русского обещана особая награда, а он махал своей лопаткой, как берсерк топором, и убил троих наших парней, так что пришлось его все же застрелить. Да, он был белый, хотя одет как вьетнамец, без всяких документов, и пленных тогда мы не взяли – так что не знаю, был он русским «добровольцем» или французским (или даже немецким) дезертиром. Наверное, все же русский – слышал, что их специально обучают драться лопатой. И этот коммунист поехал умирать во Вьетнам, потому что ему приказал комиссар, ради того, чтобы завтра коммунизм был во всем мире. Фанатики, варвары, звери, совершенно не ценящие свою жизнь!

Очень часто нам приходилось сопровождать конвои – поскольку гарнизоны, разбросанные по большой территории, надо было кормить и снабжать. И вывозить урожай риса – наши солдаты питались со своей кухни, но оставался еще Сайгон, Дананг и множество других городов, «наш», свободный Вьетнам, который мы защищали. Оттого, кстати, сорвалась затея со «стратегическими деревнями» – можно вывести население из партизанской зоны, собрать весь нелояльный элемент за колючей проволокой, но как перенести рисовые поля – или заботу о пропитании освобожденного Вьетнама придется повесить на американскую казну. И по вьетнамским дорогам ползли… видели бы вы, на чем мы там ездили! Представьте армейский стандартный пятитонный грузовик, на который вместо кузова водрузили бронекоробку (с отрезанной мордой) от подбитого бронетранспортера, и воткнули восемь пулеметов, в том числе четыре «браунинга» 50-го калибра. Этот монстр был уникален и носил даже собственное имя, «Бешеный Джо» – но и самые обычные грузовики подвергались переделке, иначе ездить по вьетнамским дорогам было смертельно опасно. На кабину и кузов ставили защиту из любого железа, оказавшегося под рукой, в ход шли даже кроватные сетки (могущие спасти от гранат русских базук РПГ), и конечно, пулеметы, пусть не как у «Бешеного Джо», но минимум два, обязательно. Машины, перегруженные оружием, защитой, боеприпасами, расчетами в кузовах (к каждому пулемету надо одного, а лучше двоих парней посадить) даже при езде в сухой сезон часто выходили из строя, ломались моторы, подвеска, к бешенству ремонтников, ездить же на этих «гантраках» (как их прозвали) по грязной дороге было проклятием – но это было лучше, чем не доехать вообще. Хорошо было, когда удавалось получить охрану еще и от танкистов. Они этого очень не любили – поскольку вьетконговцы считали танки приоритетными целями, в которые надо первым же залпом из засады влепить гранаты РПГ, после чего и начинался весь базар. Ну а нашей тактикой в ответ было, как мы называли, «работать газонокосилкой», то есть поливать джунгли по площадям, не жалея патронов. Самым страшным было, когда коммунисты подрывали «гирлянду» – сразу несколько зарядов, поставленных как немецкие «шпринг-мины», взрывающиеся после подскока на пару метров. Тут спасение было, успеть упасть на дно кузова, в надежде, что тебя прикроет броня бортов. Я видел, как рядовому Скиннеру, который не успел, осколком снесло голову, как гильотиной. За неполных три месяца такой работы – которой, по идее, должно заниматься какое-нибудь подразделение по охране тыла, а не мы, элитные морпехи – наш батальон потерял больше сотни парней убитыми и ранеными. И что еще хуже, на их место приходило пополнение.

«Идиоты Уилсона» – по имени нашего министра обороны, который додумался до такого[7]. Считалось, что это будет шанс для парней с самого низа, отслужив Америке, стать уважаемыми людьми. В реальности же – казалось их брали исключительно из тюрем и приютов для умственно отсталых. Они были зачастую настолько тупы, что не могли понять, что от них хотят, среди них встречались настолько малограмотные, что даже инструкцию не могли прочесть. И вели себя соответственно – я сам видел, как один такой, как только вьетконговцы открыли огонь, стал бесприцельно стрелять во все стороны, не разбирая своих и чужих, просто чудо, что ни в кого не попал, а когда кончились патроны, не знал, как сменить магазин, страшно представить, что было, если бы ему выдали еще и гранаты. Еще они не гнушались крысячить у своих же – и после искренне не понимали, за что их бьют всем взводом. Наш лейтенант после писал рапорт, что рядовой такой-то «неудачно упал и ушибся – в госпиталь», и надеялся, что пришлют кого-то нормального. Но присылали еще более тупого. Сам слышал, как капитан в канцелярии орал в телефон – пусть лучше рота будет с некомплектом, не надо слать дебилов. Но с каждым новым пополнением «идиотов» становилось все больше. И это в морской пехоте – куда всегда отбирали лучших по сравнению с армией, в славные времена Тедди Рузвельта рекруты совали вербовщикам взятки, чтобы быть зачисленными в ряды! Эти кретины из-за своей тупости не годились даже на то, чтобы прислуживать нам, как денщики офицерам – разве лишь кулаки почесать об их морды, успокаивая нервы. Да, мы были постоянно «на взводе» из-за того, что даже в гарнизоне нельзя было чувствовать себя в безопасности, вьетконговское подполье устраивало диверсии даже в Сайгоне, первый раз это было в апреле пятьдесят четвертого, в театре, на варьете «только для Армии США», когда в зале взорвалась мощная бомба, убив полсотни наших парней и еще больше покалечив – и оттого, регулярно снимали нервное напряжение опиумом. Но «идиоты», быстро обнаружив этот источник удовольствий, находились под наркотой постоянно, или бродя как зомби из фильмов ужасов, или отсыпаясь после дозы, без разницы, в сайгонской подворотне или в сарае посреди лесной деревни. Одному господу известно, сколько таких уродов убили или похитили вьетконговцы – и мне их, если честно, нисколько не жаль. Но обидно, что именно благодаря им на американского солдата стали смотреть как на подонка, наркомана и тупицу – и не только во Вьетнаме или в Европе, но и дома, в Штатах!

А мы, даже те, кто был нормален, зверели. Очень трудно не сойти с ума, когда ты боишься, что любой гражданский вьетнамец, даже женщина, старик или ребенок, может тебя убить – а ты не должен стрелять первым, пока он не покажет себя как враг. Зато в боевых операциях мы срывались с цепи, стреляя во все, что шевелится, – и зная, что командование нас не обвинит ни в чем. Как называли ту деревню, из-за которой был шум с вонью по всему миру – господи, только у моей роты и за один год во Вьетнаме таких деревень было три! Вся разница в том, что в той деревне наши пожалели убить священника, белого, француза – а он оказался авторитетным свидетелем. Там же, где были одни желтые, о случившемся помнят лишь джунгли. И вьетконговцы, которые отвечали нам полной взаимностью – страшно представить, что они делали с теми из нас, кто имел глупость попасть к ним в плен. А таких было много – я уже сказал про «идиотов», которым ничего не стоило в одиночку и без оружия отправиться в соседнюю деревню, «чтоб опиум добыть дешевле». Иногда после мы находили их – по частям. Но чаще – не находили вовсе.

В июне пятьдесят четвертого нас снова бросили в лес – «большое наступление». Это было похоже, как гоняться за крысами с ружьем. Обычно вьетконговцев уже не было там, где мы рассчитывали – зато они находили нас всегда. Нападали, когда мы не были готовы, наносили нам потери и исчезали в лесу. Рассказывали, что однажды они напали даже на базу наших крутых рейнджеров, «зеленых беретов» – перебили там всех и ушли, не оставив на поле боя ни одного своего трупа. Что позволяло нам писать в донесениях об громадных потерях красных, ну а что тел нет, так успели унести. И нельзя было надеяться на авиацию, если только нам не удавалось зажать вьетконговцев возле хорошо видимого с воздуха ориентира – горы или поворота реки. В противном же случае под зеленым ковром джунглей наши бомбы и напалм были одинаково опасны и для вьетнамцев и для нас. Наша техническая мощь оказалась бесполезной, мы завидовали танкистам, которых лишь изредка привлекали к охране колонн. Отчего изредка – а вы представляете, как это, вытягивать сорокатонный М48, застрявший в грязи по самую башню? Не говоря уже о том, что танки размалывали вьетнамские дороги до совершенно непотребного состояния, а расход их моторесурса и топлива был слишком дорог даже для американской казны. Так что «паттоны» обычно не покидали Сайгона и Дананга, при угрозе красных беспорядков работали пугалами, выдвигаясь на перекрестки улиц. А мы, уходя в лес, заранее знали, что вернемся не все – и там останется кто-то из парней, не считая «идиотов», которых не жалко. Я помню троих своих взводных, убитых вьетнамскими снайперами. Последнего, лейтенанта Геррика, убили в том самом бою 24 июня. Это было действительно серьезное дело, наш батальон перебросили в долину Иа-Дранг. Тогда-то на нас и напало, казалось, целое полчище этих узкоглазых мерзавцев.

Они вели бешеный огонь – у всех вьетконговцев, кого я видел мертвыми и с оружием, были русские автоматы ППС. Пули летели так низко над землей, что почти никто из моего взвода не смог воспользоваться лопатками и окопаться. Но и мы тоже старались дать им достойный ответ. Я видел, как сержант Сэвидж стрелял и убил шестерых вьетконговцев. Наш лейтенант лежал в грязи, как все мы, пуля попала ему в бедро, прошла через все тело и вышла из правого плеча – он истекал кровью, но продолжал руководить обороной. Мы успели усвоить, что самый верный способ самоубийства в бою, это вести себя как командир, пытаться отдавать приказы, размахивать руками и пистолетом, даже просто внешне быть похожим на офицера – тогда на тебя обязательно обратит внимание вьетконговский снайпер. Потом лейтенант передал книжку с инструкциями по использованию средств связи старшему сержанту, взводному Карлу Палмеру, приказав сжечь ее, если будет грозить плен. И еще велел перераспределить оставшиеся боеприпасы, вызвать огонь артиллерии и при первой же возможности прорываться. Однако Палмер и сам тогда уже был ранен, а через минуту убили и его. Командование взводом принял на себя Сэвидж, он связался с артиллерией и вызвал прицельный огонь. Взрывы снарядов ложились в опасной близости от нас, но напугали вьетконговцев и заставили их отойти. Когда нашего взвода уже не было – шестнадцать погибших, девять раненых, только я и Сэвидж каким-то чудом были целы.

Знакомый писарь сказал, что в том бою наш батальон потерял двести человек только убитыми – зато вьетконговцам это обошлось в тысячу двести трупов, так написали в донесении, отправленном в штаб дивизии. Я не видел такой кучи дохлых красных и втайне думаю, штабные просто умножили число наших потерь на число вьетконговцев, застреленных Сэвиджем. Но ведь на самом деле далеко не все из нас были так удачливы, как он, многие вовсе погибли раньше, чем смогли уложить хотя бы одного вьетконговца! Однако я молчу – поскольку мы были объявлены героями, получив по «Серебряной Звезде», медали за храбрость. И батальон был выведен с фронта в Сайгон, сейчас мы ждем, когда придет пополнение – господи, только бы не «идиоты»! Мне страшно представить часть, где эти кретины составляют большинство. Их всех перебьют в первом же бою, а с ними и нас, последних верных солдат Америки! И вы, сэр, расскажите там, дома – как мы тут исполняем свой долг!

Что говорите, будет снят фильм – как храбрые американские парни истребляют тысячи вьетнамцев? И моя внешность показалась вам подходящей для образа крутого главного героя? Так это все Эбола, сэр, волосы как выпали, так и не отросли больше. Бабы нос воротят, боятся, что сифилис – не показывать же им каждый раз медицинский документ! А я, спасшись в мясорубке Иа-Дранг, едва не погиб тут, в Сайгоне, когда эти красные ублюдки взорвали гостиницу для сержантского состава, повезло мне выйти оттуда за пять минут до того. Вьетконг пишет в своих листовках, что у нас «земля будет гореть под ногами». И, проклятье, кажется, они были правы, во всем Вьетнаме нет ни одного места, где мы были бы в безопасности! Только не верьте карте, которую вам показывали, «территория под нашим контролем». Вьетконговцы никогда не удерживают территорию, им это абсолютно не надо. Потому что когда мы входим в любую деревню, где они были недавно, их там нет, но все местные жители уверены, что они вернутся, считают именно их хозяевами этой земли, волю которых надо исполнять – ну а мы и Зьем, это что-то временное, чего завтра не будет. Это бесило – но, проклятье, это была правда! Стоило нам уйти, как Вьетконг возвращался в эту деревню. За чертой городов тут все за Вьетконг, кроме очень немногих отщепенцев – по крайней мере, я там ни к одному вьетнамцу не повернусь спиной. В городах, считается, что большинство за нас – вот только зачем тогда Зьему тайная полиция, числом превосходящая его же армию раз в десять? И простите, но этот «наш сукин сын» не больший любитель демократии, чем средний уроженец штата Алабама, сторонник равноправия ниггеров! Вы ведь знаете, как здесь несколько буддийских монахов – просто сумасшедшие – вышли на главную площадь, где по-настоящему подожгли себя и сгорели заживо! Все это видело множество людей. Это было какое-то безумие – но еще большим безумием были устроенные зьемовской полицией ответные погромы в буддийских монастырях. Черт побери, мы что, кормим этого сукина сына в надежде, что он вечно будет сидеть на наших штыках? И нам до скончания времен слать в Штаты гробы? Между прочим, совершенно не заметно, что увеличение зьемовского террора против своих же избирателей как-то уменьшает частоту и интенсивность диверсий Вьетконга против нас. Сукин сын Зьем больше всего озабочен, как удержаться у власти – но какого черта мы должны оплачивать этот его счет своей кровью?

Мой персональный счет, сэр. Ведь мой контракт должен был завершиться месяц назад. Но «во время, когда Соединенные Штаты ведут войну», вы ж знаете этот параграф, сэр. И чтобы получить мои, кровно заработанные доллары, мне придется рисковать головой еще черт знает сколько времени. Пока Вьетконг не капитулирует – а он этого не сделает, пока ему с севера идет помощь оружием и людьми, и там под крылом «дяди Хо» у красных безопасный тыл. Так пусть наш президент прикажет сбросить атомную бомбу на Ханой – по-настоящему, а не как французам грозил в Париже. Пусть хоть заполирует все эти проклятые джунгли до ровности автостоянки, пусть не останется ни одного живого вьетнамца, как у нас в Калифорнии пятьдесят лет назад умер последний местный индеец, доживавший в качестве учебного пособия в университете Сан-Франциско. Но только бы я вернулся наконец домой!

Проклятые коммунисты – стройте свой грабительский порядок у себя, но не лезьте к нам! Оставьте нам, людям «свободного мира», жить так, как нам хочется – без ваших «колхозов» и справедливости!

Лючия Смоленцева

Ты уж прости – но разжалую тебя в любимые жены. Ну еще в актрисы, в довесок.

Это сказал мне мой муж, мой рыцарь – когда по моей оплошности погибла Ганна Полищук[8]. Ее лицо осталось в фильме, что мы тогда сняли – «девушка с котом», жительница города Дрогобыча пятнадцатого века, служанка «пани Анны». В титрах в конце ее имя названо в числе «памяти членов съемочной группы, убитых бандитами ОУН». Мы знаем, что Линник и его «птенчики» к бандеровцам отношения не имели – но поскольку делу была дана широкая огласка и освещение в газетах, то чтобы советские люди не усомнились в истинности коммунистической идеи, банде Странника приписали связь с ОУН-УПА «в рамках заговора с целью ревизии Советской власти». Так решили на самом верху (кто – Пономаренко или сам Сталин?), и не нам обсуждать. И «какая разница фашистским мерзавцам, заслуживающим стенки, за что конкретно их исполнят», слова Вали Кунцевича. А мне осталось замечание от моего мужа – о котором он сам, возможно, уже забыл. А я – нет. Хотя ни разу ему о том не напомнила.

В прошлом году я наконец закончила Академию… хотя официально это учебное заведение называется иначе. В самом начале это действительно был факультет в Академии МГБ – но очень быстро перерос этот уровень. Так что теперь, отделившись в пятьдесят первом, моя «альма матер» (серьезно – ведь в отличие от Анны Лазаревой, я не училась в университете) зовется «Высшая школа подготовки специалистов государственного управления». Где обучают все тому же, что в самом начале – «как нарушить устойчивость чужой власти и повышать таковую у власти своей». Среди предметов – социология, психология, «тактика психологической войны», даже опыт западного маркетинга (ведь пропаганда суть та же реклама). Ну и остались чисто боевые предметы – вроде физических тренировок, стрельбы, основ следственного дела. А также тактика терроризма и контртерроризма (простите, у нас он назван «партизанской войной») – но кто скажет, что это не есть средство укрепления или обрушения власти?

Формально наша Школа считается высшим учебным заведением, куда может поступить любой гражданин СССР, окончивший десятилетку. Фактически «с улицы» людей не берут, а только по направлению от «инквизиции». Учатся и парни, и девушки, причем последние – в подавляющем большинстве, «наши» кадры, выпускницы «смоленцевских» училищ – в этой истории аналог «суворовских» и «нахимовских», но для девочек-сирот, чьи родители, военнослужащие Советской Армии, погибли в войну. С подачи Анны Лазаревой, эти училища в Москве и Ленинграде с самого начала были под опекой СПБ, и некоторым из девочек по окончании делали предложение продолжить учебу. Они же (не обязательно из числа обучающихся в Школе, но уже в какой-то степени «наши», по духу воспитания) составляли штат манекенщиц РИМа и актрис Театра Моды. А по замыслу Лазаревой, это еще и должен быть «клуб образцовых советских жен» – именно клуб, дружба между собой, встречи и взаимопомощь всячески поощрялись, даже для тех, кто уже вышел из «смоленцевок».

И все пристойно, вполне в рамках советской морали и нравственности! Никого не заставляли любить по приказу. Я присутствовала не раз на таких «вводных» (конечно, как инструктор, а не как участница). Есть хороший человек, ценный для страны (например, тот ученик Ефремова), вот фото, анкетные данные, психологический портрет, интересы и увлечения – кто возьмется? В конце концов, чем это хуже работы свах или брачных агентств? Да и товарищи большевики нередко женились на назначенных «невестах», которые носили им передачи в тюрьму – Надя Крупская была как раз такой, причем я читала, на ее месте случайно могла оказаться другая (забыла фамилию), которая стала бы женой будущего Вождя. Что ж – «брак по расчету самый крепкий из всех – если расчет был правильный».

В честь кого «смоленцевки»? Вы правильно поняли – поскольку Анна Лазарева предпочитает оставаться в тени (хотя и сыграла в «Высоте» роль строгого инструктора ЦК), то все аплодисменты достаются мне. «Самая знаменитая из женщин Италии», «лицо русско-итальянской моды», жена и спутница героя, кто самого Гитлера поймал… хотя там мое участие было минимальным. А мне теперь приписывают и те дела моего мужа, где меня с ним не было – в спасении Его Святейшества из фашистской тюрьмы, в поимке сбежавшего Гиммлера, даже в абордаже у берегов Ливии позапрошлым летом! И орден Святого Сильвестра, врученный лично папой – прежде эта награда давала право на итальянское дворянство, а моя «командорская» степень даже на титул – но я-то знаю, что не совершала приписываемых мне подвигов, хотя мой муж (в шутку или всерьез?) сказал, что вызовет на дуэль любого, кто в том усомнится. Он старался обучить меня всему, что сам знал и умел, «на случай, если тебе придется спасать свою жизнь», и даже дозволил прыгнуть с парашютом – но категорически возражал против моего участия в реальных делах, где есть опасность. А я хочу доказать, что могу сделать что-то полезное – не только на экране!

Сейчас моя основная работа состоит в том, что я веду свои страницы в «Лючии» (иллюстрированный журнал от нашего РИМа – дома русско-итальянской моды), где рассказываю своим соотечественникам (а особенно соотечественницам) о жизни в СССР – мой муж назвал это «блог, за полвека до инета». Правду, только правду – ведь этот журнал и в СССР читают! Причем каждый месяц для нового номера требуется что-то новое и оригинальное! Отчасти эту задачу я решила, используя в качестве корреспонденток девушек из РИМа – что они видят, знают, да ведь и их жизнь, быт в Советской стране тоже интересны итальянкам? Ну а я имею право – если это государственная задача, а не мой личный интерес. Еще я числюсь художником-модельером в РИМе (а фактически являюсь «главноопекающей» от СПБ с правом решающего голоса). Также два раза в месяц выступаю по московскому радио – опять же, для итальянской аудитории. Ну и кино – эпизодически. Так же как были иногда (вместе с Анной) поездки по Советскому Союзу – и в качестве помощницы Лазаревой, и для сбора материала для «итальянских» репортажей. Еще недавно ко всему этому добавлялась учеба в Академии (как я сказала, давно уже наше заведение зовется по-иному, но мы привыкли в разговоре именно к такому названию и даже считаем это за отличие «старослужащих» студентов) – шесть дней в неделю, с девяти до трех – и если я отвлекалась, как, например, на съемки «Ивана-тюльпана», то должна была после в «заочном» режиме пройти курс по учебникам (и индивидуальным консультациям с преподавателями), и в конце сессии сдать зачет или экзамен без всяких поблажек. Правда, в эти часы входила «физподготовка» – сейчас же тренировки три раза в неделю по два часа вечером (теперь будут меньше – муж сказал, «пока не родишь»). Сосчитайте сами, сколько остается – дому, мужу и детям. Моя огромная благодарность домработницам тете Паше и тете Даше (вообще-то, одна из них числится домработницей у Лазаревой – но они часто помогают и подменяют друг друга, тем более что квартиры у нас в одном подъезде). И такая же благодарность Марии Степановне, жене офицера-пограничника, которую Пономаренко приставил к Лазаревой для помощи с детьми (и которая не отказывалась брать заботу и о моих детях, когда я отсутствовала). Но тем больше я ценю каждый час, проведенный с детьми – и вот не шучу, убью любого, кто заикнется о «ювенальной юстиции» применительно к моим детям! И буду чиста перед совестью и богом! Впрочем, по секрету скажу, я слышала, что и Анна спорила со своим Адмиралом, «Владика в Нахимовское? В двенадцать лет ребенка из дома в казарму?!».

Валя Кунцевич как-то назвал нашу Школу – «курсами подготовки чрезвычайных комиссаров – которые должны понемногу уметь всё». Что-то в этом есть – учитывая, что у нас поощряется наличие (или получение) второго высшего образования. Как, например, Инночка Звягинцева (теперь Бакланова) осенью прошлого года все-таки поступила в «бауманку» (пока на заочный – но собирается после выпуска из Школы на дневной перевестись). И успевает еще дома, с ребенком – хотя он у нее пока лишь один, и других нагрузок нет. Не считая кулинарии – талант у нее вкусно готовить, такие обеды устраивает для нашего девичника, что после я начинаю опасаться за свою фигуру. Но не могу забыть салат оливье – приготовленный по подлинному рецепту того самого месье, с рябчиками и прочим вместо вареной колбасы. Хочу взять рецепт и научить тетю Дашу – чтобы хотя бы изредка радовать семью вкусностями.

Ну а «корочки» СПБ, это, как выразился муж, сродни стародавнему чину «флигель-адъютанта». Дают право непосредственного доклада на самый верх касаемо обнаруженного непорядка – и право требовать его устранения. В отличие от моего рыцаря, я не участвую непосредственно в миссиях от «инквизиции». Но считаю, что любое дело должно иметь результат – пользу для коммунистической Идеи. Звучит пафосно – но я знаю, какое торжество сатаны настанет через тридцать лет, если мы не успеем ничего изменить. И не хочу, чтобы это случилось и здесь!

Сегодня в нашем РИМе (доме русско-итальянской моды) показ новой коллекции на весенне-летний сезон 1955 года. В Москве есть Дом моделей на Кузнецком мосту, так же как и в Ленинграде есть Дом моды, но они нам не конкуренты – у них другой принцип, иной подход, планово-советский. Там, как в конструкторских бюро, создаются модели, которые после утверждения комиссией Минлегпрома СССР (с учетом требований технологичности и экономики) будут массово выпускаться на швейных фабриках. Утвержденный проект вносится в План, который в Советском Союзе имеет силу закона – составленный на длительный срок (пятилетку, но обычно год, по истечении которого возможно внесение изменений). Что гарантирует количество, и точно в срок, ну а качество – случается, что как в фильме «Карнавальная ночь», версия в этой истории, как сцену украшали.

– Здесь на стене нарисовать – внизу зеленые елочки на белом снегу, над ними темно-синее небо, и золотом звезды и месяц.

– Так точно, тащ Огурцов. Внизу до этой черты белилами закрасим, а что выше, черной сажей. Других красок нет, и маляр Михалыч с похмелья лишь по прямой красить может. Но сделаем аккуратно и быстро!

Вот она – плановость, технологичность, экономия. Знаю, что этот принцип отлично работал в СССР в войну при изготовлении оружия – танков, пушек, самолетов. Хорош он и для чего-то вроде тарелок и табуретов, а также гаек и болтов. А применительно к одежде – для армейской униформы и сапог. Но если советские мужчины еще такое терпят (да и одеваться «по-военному» у молодежи считается шиком), то женщины категорически «устали от сапог и шинелей». И потому РИМ работает вовсе не с массовым пошивом, когда надо думать, как выгадать копейку себестоимости на каждом экземпляре. Мы тоже придумываем и показываем свои коллекции – а дальше клиентки могут тотчас же заказать понравившуюся модель, по своей индивидуальной мерке. Или же, поскольку швейные машинки дома уже не редкость, приобрести выкройки – в виде альбома, где также напечатана методика, как расчертить на ватмане персонально под ваш размер, или уже сделанные под вас, или уже нанесенные на ткань, или все раскроено, вам только сшить (и соответственно, с различием в цене для каждого варианта), ну и конечно купить у нас материю, фурнитуру, а также все необходимые дополнения – шляпки, перчатки, сумочки, зонтики, белье (что-то привозим из Италии, но сейчас, на девятом году после открытия в Москве «дома итальянской моды», большую часть заказываем здесь, и обычно артелям, а не госпредприятиям). Что опять же гораздо удобнее для публики, чем в Доме моделей – где присутствовать на показе новых образцов, конечно, престижно, но вот сразу получить понравившиеся лично вам это проблема. Поскольку неизвестно, когда эти образцы попадут в производство (пройдя все инстанции), и будут ли они там вообще.

Товарищи из Легпрома пытались даже жаловаться на нас Правительству – и были одернуты, с самых высот. Поскольку, как мне рассказала Анна, товарищ Пономаренко (а то и сам Сталин), рассматривая фотографию иной истории, французские манекенщицы «от Диора» на улице Москвы, изрек: «идеологическая диверсия». И что, конечно, нельзя рассчитывать, что все советские женщины станут выглядеть, как эти мадмуазели (одетые явно напоказ), но вполне можно – чтобы для наших советских людей это не казалось чем-то необычным и заграничным. Ну и бесспорно, сыграли свою роль «особые отношения» девушек из РИМа с Конторой Пономаренко, и соображения советско-итальянской дружбы, и даже тот факт, что одеваться у нас стало «статусным» для жен и дочерей высокопоставленных товарищей, а также богемы.

Именно жен – мужчины в большинстве пока предпочитают носить «от Легпрома». Что ж, «лучшее украшение для любого синьора, это красивая и нарядная синьорита рядом». Ну а «статусность» – что ж, люди нигде и никогда не будут абсолютно равными во всем. И наш РИМ достаточно демократичен – билеты на показы мод продаются свободно, цены на наши заказы вовсе не заоблачные, сшить у нас платье или пальто вполне может себе позволить супруга советского инженера, учителя, врача, а если самой шить по выкройкам, то обойдется даже чуть дешевле, чем покупать готовое «от Легпрома», при гораздо лучшем качестве. Интересно, что поскольку у нас изначально предполагалось направление «шей сама», то отдавалось предпочтение моделям свободных, «летящих» форм (ну и мой личный вкус тоже – никогда не надену стесняющее движения) – а в результате накидки вместо пальто (их намного проще кроить и шить) стали «статусным» отличием тех, кто не обременяет себя тасканием сумок с продуктами (по крайней мере, я наблюдаю это на московских улицах). Впрочем, и плащи от дождя (в летней коллекции) часто в виде накидок с капюшонами, которые нередко надевают даже поверх пальто, весной и осенью (как заметил мой муж, «заняли нишу, что в ином времени прозрачные пластиковые дождевики»), ткани «болонья» еще нет, но тонкий шелк с пропиткой отчасти ее заменяет.

Я сидела за столом в президиуме (сбоку от сцены-подиума, чтобы зрителям не мешать) и смотрела на наших девушек, демонстрирующих наряды. За окном было мартовское серое небо, с тротуаров еще не сошел снег – а здесь господствовали яркие весенние цвета. Платья нашего «фирменного» фасона – тонкая талия, пышная юбка – в иную историю вошло как «стиль пятидесятых». А ведь даже по фильмам из будущего, какие я смотрела, там одевались так далеко не все, было много и других фасонов, но отчего маркой эпохи в моде стало именно это? Оттого, что наша память так устроена, что сохраняет лучшее, а неприметная серость уносится в забвение – как замечено у Ефремова в «Лезвии бритвы» (за точность цитаты не ручаюсь, но суть передаю верно). И даже больше – часть нарядов представляемой сегодня коллекции имели сходство с теми, что носили когда-то наши прапрабабушки на старинных портретах.

Летом прошлого года я снималась в кино. Фильм про «перестройку» на основе русской классики – по роману Тургенева «Накануне». Я смотрела обе экранизации иной истории, 1959 и 1985 годов. Первая мне понравилась больше – лиричностью, музыкой, да и актриса, на мой взгляд, больше в образ попала. То, что делаем мы здесь – не будет похоже ни на один из них, хотя возьмет их лучшие черты. Как это нам удалось – судить зрителю.

По словам товарищей с «Воронежа», вполне можно было перенести действие в год 1980-й. Стахов, отец Елены – номенклатура среднего звена. Шубин и Берсенев – интеллигенты, ищущие ответы на вечные российские вопросы «что делать» и «кто виноват». Курнатовский – пробивной и перспективный второй секретарь, скоро станет первым. Зоя, обычная советская студентка, «замуж хочу, чтоб семья, дети и дом полная чаша». Инсаров, это революционер-барбудос из какой-нибудь борющейся за свободу страны, приехал в СССР учиться. Ну а Елена, это дочка высокопоставленного товарища, кто не омещанилась, а искренне тяготится скукой застоя и ищет высшую цель жизни. Возможно, фильм бы получился – но, как заметил Пономаренко, у нас пока не застой, и дай бог, чтоб его не было.

Так что у нас время действия, в соответствии с автором, 1853 год. Последнее мирное лето – Россия еще овеяна тенью победы над Наполеоном, почивая на лаврах иного застоя (и ведь интервал такой же, чуть меньше сорока лет). Вот-вот начнется гроза – в итоге проигранная война, и перемены в обществе, свобода капитализма вместо «командно-административной системы» Николая Первого – а пока люди рассуждают о смысле бытия, никуда не спеша, им кажется, что все будет длиться вечно. Дворянские гнезда, вишневые сады – последние годы мирного застоя, «засыпает синий Зурбаган, а за горизонтом ураган» (образ восьмидесятых из того СССР).

Отец Елены, бывший боевой офицер, герой войны 1812 года, в молодости – как поручик Ржевский из «Гусарской баллады» (здесь еще не снят, но собираются). Выйдя в отставку, в душе остается тем же рубакой-гусаром, «там было настоящее, а тут просто существование». Потому пьянки, карты, любовница-немка – к чему стремиться и о чем жалеть? Но именно послушав то, что осталось в его мечтах, он в конце отпускает дочь с Инсаровым – не свою слабость показав, а увидев, что она нашла в жизни настоящее, чего сам он уже не увидит никогда.

Шубин, Берсенев – прожигатели жизни? Но зачем тогда первому наука, а второму ваяние? Они тоже ищут (может, и не осознавая), как сделать то, что оценю не один я, за что меня будут любить. Путь хорош – но требует воли, самоотречения (чего, например, у Шубина нет – раз он образование бросил). И лично творцу подходит – а той, кто стала бы ему не просто женой, а близкой по духу, по цели?

Курнатовский – изображен типичным американцем, «нравственно то, что успешно» и успех это и есть высшая Цель, к которому можно и должно идти по трупам, по головам. Мне показалось, что у Тургенева он скорее «немцем» показан, для которого орднунг это высшая добродетель, а «я следую порядку», это костыль во всех моральных обстоятельствах. Но утвердили так, на злобу дня.

Мать Елены – видит свою Цель в служении семье. Как сейчас офицерские жены, быть крепким тылом. Ради этого прощает мужу измены, и обеспечивает порядок в доме не покладая рук. За собой следит, поскольку так принято, не может жена дворянина Стахова выглядеть замарашкой – но страсти к нарядам у нее нет.

Зоя – тип тот же. Но поскольку еще не замужем и молодая, весьма заботится о внешнем – платья, украшения. Искренне считает своей ближайшей целью – удачно выйти замуж, то есть за богатого, в чинах, а если при этом еще и не старик и не грубиян, то это предел желаний. Но даже в ней мелькает что-то, хотя бы в виде отрицания – «зачем задумываться, живем только один раз». То есть хотя бы понимает, что у кого-то высшая цель – есть?

Увар Иванович, дальний родственник героини – в романе показан совершенно второстепенным персонажем, у нас же он не выписал откуда-то, а пытается изобрести еще невиданный музыкальный инструмент «контрбомбардон», облагодетельствовать человечество. Это стало для него навязчивой идеей – из которой ничего не выходит, так как нет ни образования, ни опыта, ничего кроме желания. Но все же заслуживает уважения, раз человек старается, вместо того чтобы пребывать в лени.

Инсаров – как Че Гевара (знаю, кто это, читала) в декорациях девятнадцатого века. Человек, для которого нет никакой жизни, пока его родина страдает под чужеземной пятой. Образ вовсе не плакатный – вот я представила, в самом деле, как можно жить, строить свой дом, любить свою семью, когда по улице ходят чужие солдаты, которые могут убить тебя, твою жену, твоих детей, сжечь твой дом, уничтожить все, что тебе дорого? И в фильме мы добавили – когда Инсаров рассказывает Елене, то на экране горящая деревня, хохочущие башибузуки рубят женщин и детей, а толстый паша смотрит на это, изрекая: «славянские рабы».

– Вы, русские, не понимаете своего счастья. Жить в сильной стране, где никакой иноземец не посмеет обращаться с вами неподобающе. Не как у нас – когда любой самый уважаемый болгарин, встретив турка, обязан кланяться ему в пояс – иначе будет тут же избит «за непочтение».

Ну а Елена – истинно «тургеневская барышня». Вот не пойму, отчего стало синонимом «кисейных»? Если у меня при прочтении возникает образ большевистских комиссарш, которым лишь родиться преждевременно не повезло. Марианна из «Нови» так и смотрится – в кожанке, красной косынке, с маузером на боку. Ну а мне интересен был процесс, как такими становились? И про любовь, конечно – которая, как в песне, «отважно сквозь бури с тобой пройдет». Вечная же тема – и никогда не исчезнет. Тем более (и этим роман Тургенева выгодно отличается) тут высокое чувство не возникает непонятно откуда, как во всяких там «дамских» романах, «она только увидела его, и у нее ноги подкосились, а сердце забилось в груди» – нет, здесь Елена сначала к Идее потянулась, которую Инсаров нес, «освободить свою Родину – эти слова даже выговорить страшно, как они велики», и лишь после поняла, что любит человека. Ну а дальше уже не остановить, ничто другое не имеет цены в сравнении с Целью, ради которой следует жить.

– Так ты пойдешь за мной всюду?

– Всюду, хоть на край земли. Где ты будешь, там и я буду.

Интересно, а если бы Инсаров ради любви предал бы свою Идею? Решил, что хватит с него, осел бы в России, пошел бы служить или торговать, добился бы чина и достатка? Продолжила бы Елена так же его любить? Или потеряла бы к нему интерес – и что тогда, вернулась бы в отчий дом, сломалась, вышла за кого-то вроде Курнатовского? Или пошла бы во все тяжкие, стала бы революционеркой, ходила бы в народ, а затем бросала бомбы в царя? Не знаю.

Тут я подумала, какое счастье, что я родилась в подходящее время! И мне не надо выбирать между Идеей и семьей. У меня есть Цель – но также и любимый и любящий муж, дом, дети, красивые платья. Поскольку мы не гонимые подпольщики, а граждане великого и победного СССР. Где, я надеюсь, не будет ни застоя, ни перестройки.

А платья у наших героинь были великолепные. Похожие на «Унесенных ветром», тем более что эпоха (и моды) близки. И для каждого эпизода – свой наряд (заодно и реклама РИМу – «русско-итальянской моде»). По секрету скажу, что сходство с девятнадцатым веком было лишь внешнее – начиная с того, что ткань была самая легкая, чтобы нам такую тяжесть (почти два метра в диаметре по подолу) не таскать. И под платьями у нас было все современное – белье, что сто лет назад носили, это какой-то ужас, орудие пытки: корсеты, в которых было ни согнуться, ни вдохнуть, лишь в обморок падать, чулки, перетягивающие ногу как медицинским жгутом – не надо нам такой «достоверности»! Из той эпохи была лишь одна хлопковая юбка под платьем, к которой обручи пришиты (собственно кринолин) из очень тонкой проволоки – я могла в этом наряде даже бегать без стеснения, лишь у кустов надо следить, чтобы не цеплялся подол. Вряд ли в реальной жизни у небогатой московской дворянки (а тем более у ее компаньонки) могло быть столько роскошных платьев, на каждый выход свое (подобно тому, как в столице на бал) – да и как бы трепать такую красоту по грязи, по навозу, по колючкам? Точно так же и верхней одеждой у женщин из «общества» тогда полагались не пальто, а накидки (удобнее надеть на кринолин), однако для прогулки они шились из тонкой шерсти, или даже сукна, как шинель, застегивались на пуговицы спереди и часто имели пелерину на плечи – а наши героини одеты в развевающиеся плащи из яркой шуршащей тафты, единственная застежка у горла, никаких пуговиц нет, как и прорезей для рук, полы разлетаются свободно, зато капюшон огромный, чтобы поверх широкой шляпы натянуть; такое надевали исключительно с бальным или вечерним нарядом, отправляясь в театр, на бал, на прием, от кареты до подъезда пройти, никто бы не выбрал это для прогулки на природе. Но у нас много сцен на открытом воздухе, и героинь в шинелях показывать, да ни за что и никогда – и чем мы хуже Маргарет Митчелл, пусть в памяти история останется яркой, а не серой! Нравственно ли показывать такую роскошь с классово-коммунистической точки зрения? Да – если рассматривать ее как долг, который надо отдать обществу, народу, стране. Именно так я ответила одному товарищу, выразившему свое мнение. Наверное, и настоящие революционеры, которые в подавляющем большинстве не были ни крестьянами от сохи, ни пролетариями от станка, думали так же. Потому что лишь образованный человек может задумываться о высокодуховном и глобальном. В фильме есть эпизод, как Елена с Инсаровым идут по деревенской улице, и попавшиеся навстречу крестьяне кланяются, снимая шапки. Я спрашиваю кого-то, доволен ли он – и слышу ответ:

– День прошел, и ладно, все живы, сыты и веселы, что еще рабу божьему надо? Спасибо вам, добрая барышня, за заботу.

Инсаров после замечает, что эти крестьяне живут в счастье, по сравнению с его соотечественниками. Потому что над ними нет иноземцев, кто могут безнаказанно ограбить, унизить, и даже убить – «как тот проклятый паша обесчестил и убил мою мать». И что в его жизни теперь нет иной цели, кроме освобождения своей страны. Тогда я и произношу – «освободить свою Родину, это даже выговорить страшно, настолько эти слова велики».

Кто играл роли? Стахова-старшего – Борис Ливанов, тот же, кто в фильме 1959 года, заслуженный мэтр, имеющий в своем багаже несколько десятков сыгранных ролей, здраво решили, что там справился, сыграет и здесь, с учетом вышесказанных изменений. Берсенева сыграл Георгий Вицин – вполне драматический актер, к которому еще не прилипла маска гайдаевского персонажа. И на мой взгляд, у него получилось гораздо лучше, чем у того, кто был в иной истории – интеллигент, страстно желающий осчастливить человечество открытием, и не его вина, что выбранный им предмет, древнегерманское право, уж очень для узкого круга – человек, такой трогательный в своем старании, и жаждущий, чтобы его оценили. Могла ли моя героиня полюбить его – нет, потому что любовь из жалости будет унизительной. Ему бы найти такую, как Зоя, но чуть менее нацеленную на богатство, «чтобы муж был в чинах и с деньгами» – и способную если не понять, то хотя бы восхищаться научным занятием мужа, чтобы стать ему женой и домохозяйкой. А я на такое не способна – мне нужна собственная мечта, которой я могла бы служить.

На роль Шубина позвали молодого Олега Табакова (игравшего в фильме 1959 года). Что вызывало сомнения – если Вицин, будучи старше, уже имел за плечами работы в кино (причем тоже на тему Россия, девятнадцатый век: «Композитор Глинка», «Белинский»), то Табаков всего лишь год отучился в школе-студии МХАТ (правда, считался одним из лучших студентов). Решили попробовать, что выйдет – в общем, остались довольны. Хотя получилось – на мой взгляд, ординарно.

Режиссером в той истории был Владимир Петров, мастер экранизации русской классики – однако же сейчас требовалось нечто большее, мы хотели, чтобы зритель увидел жизнь и проблемы не только прошлого века. И у нас этот фильм стал режиссерским дебютом великого Марио Бавы (до того известного как гениальный оператор и мастер «спецэффектов», если можно так назвать, он виртуозно умел играть со светом и ракурсом). А еще синьор Бава очень ценил свою свободу творца – в иной истории, став уже известным, он намеренно отказывался участвовать в «суперпроектах», считая, что там, где большие деньги, уже не режиссер, а продюсер указывает, что и как снимать. Здесь же (как мне сказала Анна) с синьором Бавой было достигнуто согласие на условиях:

– Делайте, что сочтете нужным. Мы не будем вмешиваться в процесс – но оценим результат.

– Отлично! Тогда я требую на съемочной площадке абсолютного подчинения.

Зою в том фильме играла эстонка Эва Киви – которой сейчас всего шестнадцать лет. В итоге – вот не ожидала, что эта роль, вовсе не первого плана, заинтересует саму Софи Ладзаро (уже не Шиколоне, но еще не Лорен). Мы были знакомы с моего приезда в Рим летом прошлого года. И юмор в том, что я знаю, кем она станет, а сама она еще нет – и оттого, смотрит на меня с таким же восторгом, как я на Анну Лазареву. Узнав, что синьор Бава собирается в Москву, чтобы работать с «самой Смоленцевой», Софи развила такую же бурную деятельность, как я десять лет назад, когда в итоге сам папа римский просил товарища Сталина разрешить мне за моего рыцаря выйти замуж. И добилась своего.

– Софи, но ведь эта роль вовсе не героическая. И даже не слишком положительная.

– Не бывает плохих ролей – есть плохие актеры!

И ведь получилось! Я немного боялась, что она будет затенять меня – но вышло как раз в меру. Зоя в ее исполнении смотрелась – как я, но лишенная поиска высшей цели, ради здравого смысла и вечного инстинкта женщины – муж, дом, дети. Хотя в остальном на немку (кем Зоя была по книге) она совершенно не похожа, скорее на француженку, если не на итальянку. Но фильм от того лишь выиграл!

Мне было интересно в этом фильме примерить на себя историю любви героев. По иронии судьбы, у меня с моим рыцарем случилось как раз «в один момент», в тот день в Риме в феврале сорок четвертого, когда мой герой у меня на глазах убил двух немцев, и я решила, что другого мужа мне не надо. Но там была война, случай особый, а как в мирное время? Выслушав меня, Софи ответила:

– Вы к одному стремились, у вас цели совпали, вы вместе пошли, поддерживая друг друга. Ну а моя героиня, наоборот – я вижу ее совсем не дурой, не без таланта, с характером, однако же готова на горло себе наступить, став тенью мужа, поскольку для нее это статус, и «так принято». Хотя ей это не совсем нравится – но выхода не видит. У тебя роль героическая, у меня трагическая. Потому и хочу такую сыграть – чтобы разницу показать с современным, когда женщина это тоже личность, человек!

Верно – Зоя в ее исполнении вовсе не пустышка: поет, музицирует, танцует, поддерживает беседу – такая гетера девятнадцатого века. Но в то же время присматривается к окружающим мужчинам, выбирая, тот или не тот. Перед которым она склонится, «мой господин, мой повелитель» – а дальше, три немецкие «К» на всю оставшуюся жизнь.

Ну а я – мятущаяся бездарность. Была бы как Софья Ковалевская или Мария Кюри, ответила бы Берсеневу, была бы художницей или поэтессой, стала бы счастлива с Шубиным – но талантов бог не дал. И остается лишь желание чего-то такого, необычного и великого – как у домашней курицы тоска при виде стаи перелетных птиц. Хотя нет – была бы такой, после в Болгарию не поехала, ладно с любимым мужем, но уже после его смерти? Захотелось великого дела, вот и получила его сполна – ведь то восстание было турками подавлено и все погибли. Вот уж про кого надо было «унесенных ураганом» писать – ну что та Скарлетт сделала, участвуя собственно в событиях, в отличие от моей героини? Хотя и Елена, что успела сделать до того, как попала в лапы к янычарам – необученная совершенно, не знающая и малой доли того, чему меня Юрий научил? Даже в эпизоде, где Инсаров немца в пруд бросает – я актера обучала этому приему, «сечение руки вниз», вот так захват, поворот кисти на болевой и тянуть, даже если противник в центнер весом и два метра роста, он сам наклонится, чтобы не так больно, сам вложит массу своего тела в инерцию движения, а ноги за корпусом не успевают, и вот эффектный кувырок в воздухе и приземление на спину – и заметьте, я это сделала одной рукой, при правильной технике и сила не нужна. Откуда бы болгарин такие приемы мог знать – ну, в немногим более позднее время в Москве жил писатель Гиляровский, который похожему обучился у отставного матроса по прозвищу Китаев, по каким шаолиням того носило, неизвестно, однако история реальная. Так и Инсаров – мало ли с кем мог встретиться в жизни? И если он туркам не попался, не был ими казнен – то какими-то боевыми умениями обладать был обязан. Меня же мой муж обучал «на уровне бойца Осназ – если тебе придется за свою жизнь сражаться», я с его ребятами и по лесу бегала, и полигон проходила, с парашютом прыгала, с аквалангом ныряла, умею стрелять из всех видов русского пехотного оружия, водить машину и мотоцикл – в девятнадцатый век попав, я быстро научилась бы и на лошади ездить, и шпагой махать (да ведь и случалось мне, на съемках «Фанфана»), так что выжить бы смогла в восставшей Болгарии 1854 года. А вот Елена – вряд ли, ну какие у нее полезные умения есть? Что «по-сербски и по-болгарски выучилась», а дальше? За ранеными ухаживать – а ты медицине обучена, хотя бы азам? В бою же ты вообще ноль. Анна мне рассказывала, как их в сорок первом к немцам в тыл забрасывали, в партизанский отряд – после двух месяцев Школы, и у нее до того Осоавиахим был, где она из боевой винтовки стреляла и даже с парашютом прыгнула в первый раз. А моя героиня вообще в руках оружия не держала никогда – и потому, для нее «в Болгарию» было, как шаг в пропасть, на верную смерть. Но «что мне делать в России?».

Однако в самом начале я о том не задумывалась. Когда мне Инсарова представили, и я расспрашивала его про его страну. И «птица в клетке», что билась в моей душе, не находя выхода, почуяла простор, я расспрашивала его о Болгарии, о короле Хруме (или Кроме), жившем в древние времена, о болгарском языке… вот интересно, сумела бы я так увлечься им, будь он не братом славянином, а например, эфиопом? Наверное, да – ведь будут же через полвека петь русские добровольцы «Трансваль, Трансваль, страна моя». Хотя там они не за свободу негров воевали. Вот не знаю!

Ну а после, когда я поняла, что влюбилась… в кого или во что? В человека, в Идею, в свою надежду выбраться из этой скуки? Мадонна, наверное, я слишком здравомысляща для этой роли – вот могла бы я так, за любимым человеком, перечеркнув решительно все свое? Объяснение в часовне – отказаться от Родины, от родителей, ввергнуть себя в нищету. Ведь мне тогда, десять лет назад, было намного легче решиться – когда я перед самим Его Святейшеством папой предстала, чтобы он помог мне за моего рыцаря замуж! Советский Союз был великой и победной державой – и было очевидно, что такой герой, как Юрий (кто самого Гитлера ловил), бедствовать не может, равно как и никто не потребует от меня, даже приняв советское гражданство, отречься от Италии и своих родных в Риме. Ну а Елена – это как бы мне тогда пришлось ехать не в Россию, а в Африку, выйти за какого-нибудь вождя угнетенного ливийского народа, и всю оставшуюся жизнь бегать за ним по пустыне, и верблюдам хвосты крутить! И если она все-таки сделала такой выбор… впрочем, а понимала ли она в тот момент то, что вижу сейчас я?

Будем считать, что понимала – о героине надо думать лучше. То есть она решилась на то, что не осмелилась бы я? И как мне тогда сыграть – чтобы зрители поверили? Тут мне с режиссурой повезло: синьор Марио Бава гений, он поразительно умеет работать с ракурсом, освещением, тенями, музыкой! Увидев себя на экране, я была потрясена, как он сумел передать то, о чем я только мечтала! Платой за это послужило огромное число дублей, где мэтр искал самое лучшее решение. Очень скоро я вспоминала «Высоту», где снимались мы с Анной – с облегчением. Но результат того стоил!

Юрий, когда я рассказала ему, что в фильме кадры настоящей бури с грозой (в эпизоде, где я встречаюсь с Инсаровым в часовне) даже возмутился, «как этот синьор мог тебя опасности подвергать – а если бы молния, или дерево упало». Я в ответ рассмеялась и сказала, что меня там не было. Метод режиссуры – показать размах, масштаб событий: сначала изобразить самый общий, величественный план, а затем перевести фокус на то, что видится малой частью этого целого. Стена грозовых туч, уходящая на огромную высоту, надвигается на солнце, молнии сверкают – это на экране выглядит страшно, да еще со светофильтрами на объектив, чтобы тучи казались особенно темными и жуткими, и контраст, игра теней – такие тонкости операторской работы. Но это снимали отдельно, у метеорологов заранее узнавали, где и когда грозу застать. А в фильме после этих кадров мирный пейзаж, сначала как бы издали, затем приближается – дом, где моя героиня живет с семьей (настоящая старая усадьба под Москвой, мне сказали, памятник архитектуры), и возле нее я стою, вместе с Зоей, мы в небо смотрим, словно эту грозу увидели, и собираемся бежать, укрыться в доме – но тут я бой часов слышу, и понимаю, что Инсаров не придет. Тогда я останавливаюсь, на экране наши лица крупным планом, под тревожную музыку, на фоне гнущихся деревьев, с наших голов шляпы рвет, мы руками придерживаем – широкие соломенные шляпки, подобные тем, что я видела в другом кино из будущего про «иветту, жанетту, жоржетту», взяты из современной коллекции РИМа, предлагаемой советским женщинам на текущий летний сезон, и лишь «стилизованные» под девятнадцатый век, добавив вуаль, искусственные шелковые цветы и ленты. Знаю, что в те времена дамы чаще носили шляпки, похожие на капоры – ну так в иных исторических фильмах «из будущего» я видела героинь на улице с непокрытой головой, что в жизни тогда считалось прямо неприличным и подобающим лишь продажным женщинам. Ленты полагалось завязывать, чтобы шляпа не слетала, но я предпочитала так не делать, оставить свободно развеваться, а глядя на меня, и остальные актрисы тоже – в результате даже в фильме можно увидеть, как в уличных сценах у девушек из массовки шляпки сдувает, и на прогулке в парке Зоя не сигарочницу Шубина кидает в кусты, как в книге, а заставляет его за своей шляпкой бегать (ну совсем как будущий великий писатель Джанни Родари в Риме, за моей). И во многих советских фильмах эпизод есть, как с героини шляпу срывает ветром – я даже Анну про то спросила, и услышала ответ:

– До войны еще была у меня подружка, Октябрина, в одном дворе росли. Так мать у нее, истинно советского воспитания, категорически предостерегала нас, шестнадцатилетних, чтоб не общались с некоей особой из соседнего подъезда, потому что «она легкомысленная – в шляпке». Соломенные и панамки летом допускались, особенно на юге, а у нее фетровая на осень и зиму, считалась «буржуазным излишеством». И сейчас в психологии что-то еще осталось – если не у самих режиссеров, так у публики, которой эти мастера стараются угодить. Оттого унесенная ветром шляпка – это понятный всем символ столкновения изнеженной городской барышни с грубой реальностью, превратившийся в киноштамп.

Верно – вспоминаю, что началось это в кино как раз тогда, когда советские женщины все чаще стали выглядеть, как Аня Лазарева, а не как «товарищ Брекс» (тоже персонаж, знакомый нам по Киеву). Самым первым помню «К Черному морю», как молодая пара на собственной «победе» на юг едет (сорок девятый год, когда в Москве только что бензин стал в свободной продаже), и сцена на шоссе с пробитым колесом, как жена мужу помочь пытается неумело, и сначала шляпу упускает, затем колесо под уклон, бежит ловить, под смех проезжающих, и колхозный шофер Вася, свою полуторку остановив, помогает героям колесо заменить. А последним, как раз перед нашими съемками, я смотрела «Медовый месяц», где героиня после института не хочет с дипломом медика по распределению ехать, и срочно выходит замуж за того, про кого говорят, его в Москве оставят – а он, комсомолец-энтузиаст, сам просит направить его на целину, и дальше «развод немедленно!» – «а я не дам вам развода!»; в финале молодая жена все-таки перевоспитывается и уже ему отвечает на слова «теперь мы можем развестись» – «а я не дам тебе развода», объяснение после того, как героиня отправилась в соседнюю бригаду к больному по вызову пешком («машина сломалась»), с докторским саквояжем в руке, и в туфельках, крепдешиновом платье и соломенной шляпке (разве медработницы в таком виде на целине ходили?), а возвращаясь так же («ничего, добегу, тут пара километров всего»), попала в пыльную бурю; тут муж, узнав о том по телефону, на «козлике» мчится свою жену искать, и когда находит, те самые слова и конец фильма, на фоне хлебных полей и бушующей стихии. Ну а мне нечто похожее – на этой съемочной площадке пришлось испытать!

Ох и измучил нас синьор Бава даже в том коротком эпизоде, где Зоя-Софи пытается меня удержать – пытаясь поймать наиболее удачное выражение наших лиц, и нас вместе, и по отдельности, крупным планом, на фоне треплющихся кустов! Софи пытается меня отговорить – а затем свой зонтик мне отдает, чтобы я не промокла (зонтики в фильме у нас тоже были не крохотные кружевные «парасольки», как подлинно по эпохе, а нормальные «трости» с большими яркими куполами, лишь обшитые кружевом по краю, чтоб стилизовать под прошлый век). Затем камера отъезжает и показывает в полный рост, как она на ветру стоит и рукой мне машет.

– Я сыграть хотела – что сама бы так никогда не поступила, но тебе завидую. И желаю, чтоб у тебя получилось.

Продолжение эпизода снимали в другом месте и на следующий день. Поле, лес, речка, часовня (тоже настоящий храм нашли). Погода была отличная – по сюжету, как затишье перед бурей – я через поле спешу по дороге, под зонтиком, такая нарядная, как Скарлетт из того фильма (кстати, не нахожу, что героиня Вивьен Ли красивее меня и лучше одета!), это тоже сняли с разных ракурсов, несколько раз. А затем, когда я ничего не подозреваю, синьор Бава командует, и вентиляторы внезапно обдают меня совершенно бешеным вихрем! Я понимаю, что надо непогоду изобразить, и лучше ветер, чем дождь (ну как бы мне мокрое платье на сухое менять перед каждым дублем?). Но вы можете представить, как это, в кринолине и в ураган? Я сильная, тренированная – но вешу всего сорок девять килограмм!

– Символичные кадры, синьора! Барышня, привыкшая к светской жизни – и по своей воле попадает в бурю, беспощадную к ней, как революция. Сама стихия показывает ей, что ее ждет дальше. И как бы спрашивает – не испугаешься, не вернешься домой?

Синьору Баве – символ, режиссура. А я была уверена, с меня сейчас платье сорвет, перед камерами! Вот не понимаю, как в Америке, во времена Скарлетт, дамы в кринолинах ходили – если там такие ураганы бывают, что уносят даже дома? Попалась мне после книга Наливкина про «ураганы, бури, смерчи» («библия советских метеорологов»), и там не единожды упомянуто, что при американских торнадо «с женщин срывало одежду». Знаю, что торнадо (если в него попасть, а не вблизи он пройдет, как в тех случаях) гораздо страшнее урагана – там бы я сорванным платьем не отделалась, меня саму бы унесло. И что героиня книги Маргарет Митчелл жила в Джорджии, а не в долине Миссисипи, где «аллея торнадо» – и наверное, имея под платьем множество нижних юбок или тяжелые стальные обручи, могла и в ветреную погоду гулять без опасения. Но я уже сказала, что мой наряд был предельно легкий – и кринолин вывернуло, как зонтик в бурю, платье тюльпаном над головой, что я чувствовала, можете представить! Хорошо, что это длилось недолго.

Уж как я после набросилась на синьора Баву! А он оправдывается – это были просто гениальные кадры, вы сами увидите, и конечно, в фильм, только с вашего одобрения. Надеюсь, дублей этого не предусмотрено?

– Нет, синьора Лючия, дальше все строго по сценарию, который вы читали.

Эпизод, всего полторы минуты на экране, как я сквозь бурю пытаюсь идти, едва удерживая над головой зонтик, который треплет как знамя (забыла сказать, что он был алого цвета), затем вырывает и уносит ветром. Зонтиков было несколько одинаковых, и все они превратились в клочья – поскольку синьору Баве требовалось снять эту сцену «наиболее киногенично». Столь же зрелищно я должна была лишиться головного убора – тоже «символ», ведь как я уже упомянула, в то время приличная женщина (или же в данном случае совершающая одобряемые обществом поступки) никак не могла быть «простоволосой». Но синьору Баве не нравилось, и он требовал переснять еще дубль, как с меня срывает шляпу – господи, да сколько же еще?

– Буря вас не пускает, синьора Лючия – вы не страшитесь, но просто физически не можете продолжить свой путь!

В следующей сцене ветер сделали на максимум – и мое платье снова взлетело выше головы! Синьор Бава и тут нашел решение – указав мне встать возле березы, обняв ее двумя руками и нагнувшись вперед, дули только на нижнюю часть ствола, за которую я держалась, так что не было никакой опасности, что дерево упадет – кадры бушующего леса снимали в другое время и в другой день. Но когда все смонтировали – даже мне смотреть было страшно! А тогда я чувствовала себя, как в «ветреном» круге Дантова Ада, дыхание перехватывало, плащ и платье на мне рвало, как паруса в ураган! Я пыталась капюшон плаща натянуть поглубже, чтобы волосы прикрыть, но это не понравилось Баве:

– Синьора Лючия, зритель должен видеть ваше лицо!

В итоге плащ с меня сорвало ветром, несмотря на мои отчаянные попытки его удержать, и унесло далеко в поле. Синьор Бава нашел, что это «грацио», и в последующих дублях (один из которых в фильм и вошел) мой плащ также улетал, и ассистент стоял вне поля зрения камеры, чтобы его поймать. Однако в следующем эпизоде я снова в плаще, когда к часовне бегу – поскольку синьор Бава заявил:

– Синьора Лючия, тогда мне придется приказать облить вас водой. Иначе как в эпизоде объяснения с Инсаровым на вас будет абсолютно сухое платье? Если героиня решилась бежать к любимому, то она вряд ли испугалась бы вымокнуть под дождем.

Спасибо, не надо! По сценарию, на экране черные страшные тучи, гром гремит, молнии сверкают, и дождь струями. Перед объективом качали пожарным насосом, на меня ни капли не попало. Я у дерева оглядываюсь, замечаю часовню, бегу туда, будто бы «под ливнем». Тогда ветер должен мне в спину дуть, а не в лицо! О мадонна, я с мужем кросс бегала (по словам Юрия, «баловство – всего десять километров и без груза»), и в Академии у нас было стандартным, «пять километров не дольше чем за двадцать минут», – но попробуйте бежать против ветра, да еще когда он одежды жестоко раздувает! Хоть бы плащ сейчас сорвало, было бы легче! Но синьор Бава указывает:

– Это снова «символ», синьора Лючия. Стихия будто не пускает вас войти в храм, а вы боретесь, и наконец достигаете цели. И держите плащ, чтобы не улетел – иначе в следующем эпизоде вам придется сниматься вымокшей насквозь.

Наконец закончили – и к моему облегчению, не стали меня из шланга окатывать. Бава лишь велел мне плащ водой намочить, и снова накинуть поверх платья! Если уж так заботиться об истинности, то почему, когда я спешу по дороге через бескрайнее поле, никакого леса не видно, и вдруг как-то оказываюсь среди берез и возле речки?

– Так наилучшим образом соответствует духу картины. Или вы, синьора Лючия, желаете, чтобы я переснял все на другом плэнере?

Не надо! Надеюсь, зрители неточности простят, если и заметят. Тем более что на экране и правда вышло очень зрелищно – русские пейзажи, буйство природы, и на фоне этого я бегу, такая красивая и нарядная, во всем летящем, развеваясь с головы до ног, под удачно подобранную музыку (вот ничем не хуже героини Вивьен Ли!). Синьор Бава назвал этот образ «полетом птицы сквозь грозу». Ну а циник Валя Кунцевич после сравнил с другим фильмом, знаменитым в СССР.

– Как Чапай через реку. Когда зрители после в другой кинотеатр шли, думая, «а вдруг там он доплывет». Все-все, не надо меня бить – я лишь сказать хотел, что смотришь с ожиданием, добежишь ты или тебя бурей унесет.

И совершенно за кадром, чего мне этот эпизод стоил. Впрочем, «Инсарову» я еще больше не позавидую – поскольку его обливали водой по-настоящему. Синьор Бава воистину гений – я прочла, что в иное время он сумел изобразить Марафонскую битву, имея малое число статистов – но так сняв множество крупных планов, что создавалось впечатление сражения многотысячного войска. Так и тут – то, что на экране выглядит всемирным потопом, на самом деле создавалось с помощью все тех же вентиляторов и пожарной машины (ну и конечно, воды из речки). Но бедному Инсарову надо было пройти через это до той минуты, когда я его увидела и позвала. Наше объяснение поначалу не удавалось – оказавшись лицом к лицу с этим малознакомым мне человеком (артистом, а не героем), я не испытывала к нему никаких чувств (тем более таких, чтобы бросить дом, родных, отечество), а еще он после ливня имел крайне непрезентабельный вид, и когда должен был меня обнять, я непроизвольно отстранялась, эпизод выходил просто ужасно. Синьор Бава, увидев это, не стал меня бранить. Теперь я понимаю, что он решил – стоит потратить еще один съемочный день, чтобы снять отличную сцену.

Назавтра мы приехали на то же самое место. Меня снова трепало ветром, и я сердилась, что вся киногруппа видела мое белье (не надевать же современный купальник под платье девятнадцатого века). К моему облегчению, в этот раз «ветреные» сцены завершили быстро и перешли к часовне. Вот я молюсь перед иконами, никакой старушки-странницы в сценарии не было, в отличие от книги, ее слова про «хорошего человека» мне Зоя говорит, зонтик отдавая. Вот я вижу мокрую фигуру под дождем, зову и машу рукой, Инсаров подходит ко мне… и тут у меня подкашиваются ноги, это не артист, а мой Юрий, как синьор Бава его уговорил?

Он взял мою руку в свою, и я с беспокойством подумала, он промок и замерз из-за меня? Я произносила свой текст, камера снимала мое лицо, и Юрия со спины – и я представляла, что за этим человеком пошла бы по своей воле даже сквозь все круги ада! И когда он обнял меня, я мечтала лишь об одном – о том, о чем деликатно умолчал Тургенев, следуя канонам своего века. Из описания того, как моя героиня после возвращается домой, и «улыбка не хотела сойти с ее губ, глаза смыкались и, полузакрытые, тоже улыбались, она едва переступала от усталости, и ей была приятна эта усталость: да и все ей было приятно» – я безошибочно узнала свои чувства после того, как между мной и Юрием это случилось в самый первый раз… однако дальше промолчу! Ведь боже мой, часовня, конечно, не собор, но все равно храм – и неужели тут, на полу, плашмя? Знаю, что в тургеневские времена «нигилизм» был очень популярен, да и сам Тургенев в другом романе Базарова изобразил – человеком, для которого буквально нет ничего святого! И что те революционеры церковного таинства брака не признавали, да еще этим гордились – «нас венчали не в церкви, не в венцах не с свечами». Но я так не могу – и пусть то, что Тургенев намекнул, за кадром останется, я после у отца Серхио (который так и остается все эти годы послом Святого Престола в Москве, а еще исполняет функцию моего духовника) попрошу грех мой отпустить. Ибо, хотя я не какая-то английская ханжа – но остаюсь в убеждении: в храме нельзя!

И эти мысли у меня на лице отразились. Которые синьор Бава (и не только он) истолковал как «гениальное попадание в образ» – героиня осознает, что идет против общепринятой морали, ей это страшно, но она любит и не может устоять, не чувствует за собой подлинной вины. Бава, безусловно, гениальный режиссер и оператор, как он соединил в единое целое то, что было разделено. В один эпизод (три минуты) вошли кадры, как я машу рукой артисту (Инсарову), как он входит (лицом к камере), все его реплики – и я говорю свои слова, обращаясь к своему мужу (которого не видно, или он спиной стоит, в такой же одежде, как артист), и все под лирический музыкальный фон. Получилось – ну просто слезы на глазах при просмотре (не только у меня, но и у кого-то в зале). Даже Анна, посмотрев, похвалила меня, сказав:

– Люся, ну ты просто великая актриса. Я бы так не смогла.

Мой муж был человек очень занятой и больше не смог так подменять артиста. Да этого и не требовалось – в последующих сценах, где мы вдвоем, не шло дальше касания наших рук. Хотя слова о любви были – но тут уж я старалась представить, что передо мной не актер, а мой рыцарь. И пока меня не пытались обнять – мне удавалось оставаться в таком состоянии. Тем более что по сюжету Инсаров заболел как раз после той нашей встречи (опять вопреки книге). По совету Кунцевича (и мой муж поддержал).

– Ну как это возможно, человек собрался революцию устраивать, как в бой, на адреналине – и простыл, съездив куда-то по стряпчим делам, как у Тургенева выписано? Он что, в своих странствиях в Болгарии под дождь не попадал? А мы на войне часто болели? При всем уважении к писателю, тут я с ним не соглашусь. А вот если он в раздрае был, от любви, от женщины своей убегая – тут защита могла и отключиться. Медицинский диагноз, или развитие воспаления легких, или обострение туберкулеза, вызванное простудой. Скорее второе – по сроку, раз он до зимы дотянул.

О том, как Зоя играла с Курнатовским, рассказать могла бы она сама, Софи Шиколоне, уже взявшая себе псевдоним Ладзаро, но еще не Лорен. Станет великой актрисой – а пока ей еще не исполнилось и двадцати лет, в иной истории она только начинала свой путь. В той Италии, разоренной войной, ей приходилось играть в откровенно сомнительных фильмах вроде «Торговли белыми рабынями», с оттенком непристойности. Здесь она уже успела сняться в «Битве за Рим», о событиях сорок четвертого – и теперь, наверное, ей уже не потребуется Голливуд, чтобы стать мировой звездой? Или все же разрешат сняться по контракту, в каком-нибудь совместном фильме? Если в этой истории – советское кино будет самым передовым. Если у нас все же Ефремова экранизируют, и вот хочу я сыграть Фай Родис – то Софи, наверное, подойдет роль Чеди Даан или Эвизы Танет? Не буду гадать – посмотрим, что будет. Возможно, мы еще встретимся с ней на съемочной площадке. И я рада, что мне довелось поработать вместе с ней.

Штурм турецкой крепости (из видений Инсарова, когда он умирал) сделали по образу и подобию фильма 1959 года почти без изменений. Уж очень соответствовало образу героя (хотя Юрий и заметил, ну как можно настолько глупо подставиться под пулю – но раз он там именно о смерти мечтает, сойдет). И добавили, про меня, после того, как я на борту судна контрабандистов, плывущего в Болгарию, – стою на палубе, вся в черном, на бушующие волны смотрю. Сначала эпизоды восстания, как толпа крестьян, многие с оружием, сдергивают с какого-то дворца турецкий флаг, как идет строй повстанцев, как они бегут в атаку, «за Болгарию, за свободу». А навстречу турки выкатывают многоствольные пулеметы, и падают сраженные болгары, и мерзко смеется толстый паша: «славянские рабы». Рядом мелькает фигура английского корреспондента – рожа с бачками, клетчатый костюм, фотоаппарат на плече. И музыка звучит – сначала марш, затем что-то надрывное, печальное. Отступление повстанцев (на просмотре чей-то голос из зала: «как мы в сорок первом»), среди пеших повозки с ранеными, и моя героиня рядом с телегой идет. Кадры меняются как в калейдоскопе, вот мы видим бой парусных эскадр (знакомые зрителю по фильму «Адмирал Нахимов»), оттуда же эпизод, русские солдаты оставляют Севастополь, и наконец какие-то важные чины подписывают мирный договор.

Курнатовский во фраке с орденской лентой – повышение получил. В гостиной рядом Зоя, с младенцем на руках, идиллия.