Красный бантик

Джордж Сондерс Красный бантик

На следующий вечер я нашел там, где это случилось, ее красный бантик.

Я принес его домой, бросил на стол, повторяя: боже мой, боже.

— Давай посмотрим на него вместе, ты и я, — сказал дядя Мэтт. — Ведь мы никогда этого не забудем, правда?

Конечно, первым делом надо было найти собак. Выяснилось, что они спрятались позади… ну, позади того места, куда ходят маленькие дети, площадки с пластиковыми шарами в клетках, где они празднуют дни рождения и разное такое, — собаки спрятались в куче веток, сваленных там жителями нашего Города.

Тогда мы подожгли эту кучу, а потом застрелили трех, когда они оттуда выбежали.

Но миссис Пирсон, которая видела всю стаю, сказала, что их было четыре, четыре собаки, и на следующий вечер мы обнаружили, что четвертая добралась до Маллинс-Ран и укусила Эллиотову собаку Сэди и того белого пса, Маскерду, который жил у Ивэна и Милли Бейтсов по соседству.

Джим Эллиот сказал, что покончит с Сэди сам, и взял у меня ружье, и сделал то, что обещал, а потом посмотрел мне прямо в глаза и сказал, что очень нам сочувствует, но Ивэн Бейтс сказал, что сам не справится — может, я? Хотя потом он по крайней мере вывел Маскерду на это поле, где они устраивают барбекю и разные другие мероприятия, легонько и печально подталкивая его ногой (совсем мягко, Ивэн ведь вообще добрый малый), когда он упирался, говоря: ну чего ты, Маскер! — а потом собрался с духом и сказал мне: «Ладно, давайте», и я это сделал, а после он сказал, что очень нам сочувствует.

Около полуночи мы отыскали четвертую — она грызла себя на заднем дворе у Борна, и Борн вышел и подержал фонарь, пока мы с ней расправлялись, и помог нам положить ее в тачку рядом с Сэди и Маскерду, потому что у нас был план — доктор Винсент сказал, что так лучше всего, — сжечь тех, кого мы нашли, чтобы ни одно другое животное не смогло… ну, знаете, они же питаются иногда падалью… словом, доктор Винсент сказал, лучше их сжечь.

Когда мы погрузили четвертую в тачку, мой Джейсон сказал:

— Мистер Борн, а как насчет Куки?

— Да нет, быть не может, — сказал Борн.

Как многие старики, он был очень привязан к своей собаке — у него ведь, можно сказать, и в жизни-то больше почти ничего не осталось — и даже называл ее не иначе как подружка, например: ну что, прогуляемся, подружка?

— Но она же у вас обычно дома не сидит? — спросил я.

— Она почти никогда дома не сидит, — ответил он. — И все-таки, не верю я в это.

Тогда дядя Мэтт сказал:

— Слушай, Лоренс, я лично хочу, чтобы сегодня все было наверняка. Надеюсь, ты понимаешь.

— Разумеется, — сказал Борн, — отлично понимаю.

И он вывел Куки во двор, чтобы мы на нее посмотрели.

Сначала нам показалось, что с ней все в порядке, но потом мы заметили, что по ней иногда пробегает какая-то странная дрожь и глаза вдруг будто бы увлажняются, и дядя Мэтт спросил:

— Лоренс, это у нее и раньше бывало?

— Ну, э-э… — сказал Борн.

И Куки опять передернуло.

— Господи боже, — сказал Борн и зашел в дом.

Дядя Мэтт велел Сету и Джейсону уйти в поле и посвистеть, чтобы Куки побежала за ними, а дядя Мэтт побежал следом с ружьем, и хотя бегун из него вообще-то никакой, тут он неплохо справился на одной только силе воли — видно, очень уж хотел, чтобы сегодня все было сделано как надо.

За что я был ему благодарен, поскольку сам слишком устал и душой и телом и уже не понимал, что правильно, а что нет, — я просто сел на крыльцо и очень скоро услыхал в темноте негромкий хлопок.

Потом дядя Мэтт прибежал рысцой с поля, сунул голову внутрь и сказал:

— Лоренс, ты не знаешь, вступала ли Куки в контакт с другими собаками, есть ли еще собака или собаки, с которыми она могла играть, ну там резвиться и вообще?

— Я тебя прошу, уйди, — сказал Борн.

— Боже ты мой, Лоренс, — сказал дядя Мэтт. — Думаешь, мне это нравится? Подумай, через что мы прошли. По-твоему, мы тут развлекаемся или что?

Наступило долгое молчание, а потом Борн сказал: ладно, все, что он может вспомнить, это терьер у священника. Они с Куки иногда играли, если он спускал ее с поводка.

Когда мы пришли к отцу Терри, он сказал, что очень нам сочувствует, и вывел Мертона, и мы долго наблюдали за ним, но Мертон ни разу не вздрогнул, и глаза у него оставались сухими, то есть, в общем, нормальными.

— Похоже, с ним все в порядке, — сказал я.

— Конечно, в порядке, — сказал отец Терри. — Смотрите: Мертон, поклонись.

И Мертон сделал так, как умеют собаки: вытянул передние лапы и вроде как поклонился.

— Может, и в порядке, — сказал дядя Мэтт. — А может, он все-таки больной, только на ранней стадии.

— Мы будем за ним следить, — сказал отец Терри.

— Да, сказал дядя Мэтт, — однако. Не зная, каким путем это передается, и вообще, не лучше ли нам в данном случае, как говорят, перестраховаться? Не знаю, честное слово, не знаю. Ты как думаешь, Эд?

Но я не знал, как я думаю. В голове у меня все прокручивалось и прокручивалось одно и то же, до и после например, как она встает на скамейку, чтобы надеть свой красный бант, а сама бормочет себе под нос, прямо как взрослая: «Интересно, кто же там будет и подадут ли пирог?»

— Надеюсь, вы не собираетесь прикончить совершенно здоровую собаку, — сказал отец Терри.

А дядя Мэтт достал из кармана рубашки красный бантик и сказал:

— Отец мой, как по-вашему, что это такое и где мы его нашли?

Но это был не настоящий бантик, не бантик Эмили, поскольку тот все время лежал у меня в кармане, — этот был малость посветлее и чуть побольше настоящего, и я признал в нем бантик из коробки Карен, которую она держала на комоде.

— Нет, я не знаю, что это такое, — сказал отец Терри. — Бант для волос?

— Лично я никогда не забуду тот вечер, — сказал дядя Мэтт. — Что мы тогда пережили. Лично я собираюсь сделать все, чтобы никому и никогда больше не пришлось пережить то, что мы испытали в тот вечер.

— Абсолютно с вами согласен, — сказал отец Терри.

— Да вы и не знаете, что это такое, — сказал дядя Мэтт и положил бантик обратно в карман. — Может, вы и поняли бы, если б сами испытали, а так нет.

— Эд, — сказал мне отец Терри. — Убивать совершенно здоровую собаку не имеет ничего общего с…

— Может, здоровую, а может, и нет, — сказал дядя Мэтт. — Была ли Куки укушена? Не была. Была ли Куки заражена? Была. Как она заразилась? Неизвестно. И возьмем теперь вашу собаку, которая общалась с Куки так же, как Куки с больным животным, а именно находясь с этим самым животным в физической близости.

Удивительно, как дядя Мэтт вдруг взял на себя все самое трудное, — я имею в виду, удивительно в хорошем, высоком смысле, — потому что раньше он… ну то есть он, конечно, любил детей, но не так чтобы очень… я имею в виду, он редко когда даже говорил с ними и меньше всех с Эмили, которая ведь была самой младшей. Обычно он просто тихонько ходил по дому, особенно начиная с января, когда потерял работу, как будто бы избегая детей, словно бы немножко стесняясь, будто зная, что когда они вырастут, они никогда не станут уволенным с работы дядей, который слоняется по дому, а наоборот, станут хозяевами дома, в котором слоняется уволенный с работы… и т. д., и т. п.

Наверное, потеряв ее, он вдруг впервые осознал, как сильно ее любил, и эта его внезапная сила — уверенность, целеустремленность, называйте как хотите — оказалась для меня утешением, потому что, сказать вам честно, я был здорово не в себе — я всегда любил осень, а сейчас осень была в разгаре, и пахло дымом и спелыми яблоками, но для меня весь мир был как будто бы голым, пустым.

Теперь я понял, что в ребенке заключено все самое хорошее, что только есть у вас в жизни. Он смотрит на вас так ласково, веря, что вы о нем позаботитесь, а потом наступает вечер… что меня мучает, чего я никак не могу позабыть, так это то, что когда ее… когда происходило то, что произошло, я был… я вроде как улизнул вниз, чтобы проверить свою электронную почту, понимаете, так что когда… когда происходило то, что произошло, там, на школьном дворе, в каких-нибудь двух сотнях метров от дома, я сидел и печатал — печатал! — это, конечно, не преступление, откуда я знал, и все-таки… понимаете, о чем я? Встань я тогда из-за компьютера, поднимись наверх, и выйди наружу, и зачем-нибудь — все равно зачем — загляни на школьный двор — и тогда, поверьте мне, нет на свете собаки, какой бы она ни была бешеной…

И моя жена чувствовала примерно то же самое — после трагедии она даже ни разу не вышла из спальни.

— Так значит, отец, вы говорите нет? — спросил дядя Мэтт. — Вы отказываетесь?

— Поверьте, я молюсь за вас каждый день, — сказал отец Терри. — Вам пришлось пройти через такое, что не дай бог никому.

— Не нравится мне этот человек, — сказал дядя Мэтт, когда мы вышли из дома священника. — И раньше не нравился, и никогда не понравится.

И я это знал. В детстве они ходили в одну школу, и там была какая-то история с девочкой, что-то типа идти или не идти на свидание, и результат оказался не в пользу дяди Мэтта, и еще они повздорили на футбольном поле и немножко пообзывали друг друга, но это было давно, примерно во времена президентства Кеннеди.

— Он не будет следить за этой собакой как следует, — сказал дядя Мэтт. — Поверь мне. И даже если что-нибудь заметит, не сделает того, что нужно. Почему? Потому что это его собака. Его. А все, что его, — особенное, на это общие законы не распространяются.

— Ну не знаю, — сказал я. — Честно, не знаю.

— Да он ничего не понял, — сказал дядя Мэтт. — Он не был там в тот вечер, он не видел, как ты принес ее домой.

Если уж говорить правду, дядя Мэтт и сам не видел, как я принес ее домой, потому что как раз тогда ходил в видеопрокат. И все-таки, да, я понял его мысль насчет отца Терри, который всегда был чуточку эгоистичным. Достаточно было посмотреть на его седые волнистые волосы, и к тому же в подвале у него стоял тренажер, и он упражнялся на нем дважды в день, так что мускулы у него были впечатляющие, и он демонстрировал их — я это замечал, мы все замечали, — нося слишком уж обтягивающие рубашки.

На следующее утро за завтраком дядя Мэтт сидел очень тихо и наконец сказал: ладно, пускай он всего лишь низенький толстый безработный и не получил такого образования, как некоторые, но любовь есть любовь, уважение к памяти есть уважение к памяти, и поскольку у него сегодня навалом свободного времени, не одолжу ли я ему фургончик — тогда он поедет на стоянку у закусочной и понаблюдает оттуда за домом священника, вроде как в память об Эмили.

Так совпало, что мы давно уже не пользовались этим фургончиком, и вдобавок тогда еще никто из нас толком не пришел в себя, и я подумал: ну что ж, а вдруг Мертон и вправду болен и как-нибудь вырвется и покусает еще кого-нибудь, — и сказал:

— Хорошо, я не против.

Он просидел там весь вторник, сначала до обеда, а потом до самого вечера, и даже ни разу не вылез из фургончика, что для него… то есть раньше он вообще-то не отличался упорством, если вы понимаете, о чем я. А потом, вечером во вторник, ворвался в дом, сунул в видеомагнитофон кассету и сказал:

— Посмотрите, вы только посмотрите.

И на пленке был Мертон — он привалился к ограде дома священника и дрожал, потом выгнул спину и задрожал снова.

Тогда мы взяли ружья и пошли туда.

— Да-да, я знаю, знаю, — сказал отец Терри. — Но я сам с этим разберусь, по-своему. У него, бедняги, в жизни было и так довольно горя.

— Чего? — сказал дядя Мэтт. — У него — горя? Вы говорите этому человеку, отцу, который недавно потерял… что у собаки в жизни было довольно горя?

Ну, если честно, надо сказать… в общем, это была правда. Мы все знали про Мертона, что его принесли отцу Терри из дурного района с почти отрезанным ухом, и к тому же у него были, если я правильно понимаю, нервы не в порядке, так что он иногда терял сознание, когда ему готовили ужин, то есть буквально падал в обморок от предвкушения, а это, сами понимаете, кое о чем говорит.

— Эд, сказал отец Терри. — Я не утверждаю, что у него… я не сравниваю горе Мертона с…

— Будем надеяться, что нет, — сказал дядя Мэтт.

— Я всего только хотел сказать, что и у нас своя маленькая беда, — сказал отец Терри.

— Ха, — сказал дядя Мэтт. — Беда, ха!

— Эд, у меня высокая ограда, сказал отец Терри. — Он никуда не денется, к тому же я посадил его на цепь. Я хочу, чтобы… хочу, чтобы все случилось здесь и без посторонних — только он и я. Иначе это будет слишком тяжело.

— Вы не знаете, что такое тяжело, — сказал дядя Мэтт.

— Тяжело — оно и есть тяжело, — сказал отец Терри.

— Ну да, как же, — сказал дядя Мэтт. — Я прослежу.

Ну так вот, а ближе к концу недели собака по кличке Твитер-Дю затравила оленя в лесу между «Твентиплексом» и епископальной церковью, причем эта Твитер-Дю была совсем не крупная собака, а просто, знаете, помешанная, и Де Франчини узнали, что она затравила оленя, когда она появилась в гостиной с его отгрызенной передней ногой.

И в тот же вечер кошка Де Франчини стала носиться по дому, и глаза у нее пожелтели, и в какой-то момент ее вроде как свело судорогой, и она врезалась головой в плинтус и отключилась.

Тогда мы поняли, что проблема гораздо серьезней, чем нам показалось вначале.

Дело в том, что мы не знали и не могли знать, сколько животных уже заражено: те первые четыре собаки гуляли на свободе несколько дней до того, как мы их нашли, а животные, которых они могли заразить, оставались на воле уже почти две недели, и мы даже не знали, как именно передается инфекция — через укусы, слюну, кровь, а может, от шкуры к шкуре? Мы знали, что ей подвержены собаки, а теперь выяснилось, что и кошки тоже, — словом, это было очень тревожное и опасное время.

И тогда дядя Мэтт засел за компьютер и сделал объявления о созыве Общего собрания жителей нашего Города — наверху было фото красного бантика (не настоящего, а темно-розового бантика Карен — дядя Мэтт добавил ему яркости на компьютере и поместил рядом снимок Эмили), а внизу шли крупные буквы ОСТАНОВИМ БЕЗУМИЕ, а мелкий текст гласил что-то вроде, ну знаете: зачем мы еще живем в этом мире, если не ради любви к близким, и когда одного из нас жестоко лишили самого дорогого, настала пора сплотиться и бросить вызов тому, что угрожает отнять у нас самое дорогое, дабы никому больше не пришлось пережить такой страшный удар. Теперь, когда мы узнали и поняли, что такое эта ужасная боль, давайте встанем грудью против всего и вся, что способно причинить или усугубить эту или аналогичную боль сейчас или в любое другое время, — после чего мы велели Сету и Джейсону расклеить эти объявления по всему городу, так что в пятницу вечером в школьном спортзале собралось почти четыреста человек.

У каждого пришедшего был в руках листок ОСТАНОВИМ БЕЗУМИЕ с ярко-красным компьютерным бантиком, а еще дядя Мэтт добавил на эти листки — сначала я возражал, пока не увидел, как люди реагируют, — так вот, он добавил туда крошечные отпечатки зубов (видно было, что они не настоящие, но дядя Мэтт сказал, что это просто символическое напоминание), причем в одном нижнем углу было фото Эмили на первом причастии, а в противоположном ее фото в младенчестве, и еще дядя Мэтт повесил увеличенную, прямо-таки гигантскую копию этого объявления над подиумом для выступающих.

И я был немного удивлен тем, как дядя Мэтт… в смысле, он был так… я никогда не видел его таким энергичным. Раньше он за целый день успевал только проверить почту да пару раз встать, чтобы пошевелить телевизионную антенну, — а тут пожалуйста, в костюме, весь красный и гордый, прямо так и сияет…

Ну вот, дядя Мэтт встал и поблагодарил всех, кто пришел, и миссис Де Франчини, владелица Твитер-Дю, подняла ту отгрызенную оленью ногу, а доктор Винсент показал слайды с поперечными сечениями мозга одной из первых четырех собак, а в конце наступила моя очередь, но у меня перехватило горло и я сумел только сказать всем спасибо, и что их поддержка очень важна для нас, и еще попытался сказать, как сильно мы все ее любили, но не смог.

Дядя Мэтт и доктор Винсент составили на компьютере (сами, чтобы меня не беспокоить) так называемый План Неотложных Действий из трех Пунктов, каковыми были: 1) всем городским животным надлежит немедленно пройти Обследование на предмет выяснения, было ли животное Заражено 2) все Зараженные или Подозреваемые в этом животные должны быть немедленно уничтожены и 3) все Зараженные или Подозреваемые в этом животные, будучи уничтожены, должны быть немедленно сожжены, дабы минимизировать риск Вторичного Заражения.

Тогда кто-то спросил, не будут ли авторы так добры объяснить, что означает «подозреваемые»?

— Подозреваемые? — переспросил дядя Мэтт. — Что ж, это означает, что мы подозреваем и имеем веские причины подозревать, что животное было или могло быть заражено.

— Конкретная методика сейчас находится в стадии разработки, — сказал доктор Винсент.

— Как можем мы… как можете вы гарантировать, что эта оценка будет разумной и справедливой? — спросил тот же человек.

— Хороший вопрос, сказал дядя Мэтт. — Что ж, тут главное проследить, чтобы оценка была вынесена здравомыслящими людьми, которые проведут Обследование объективным способом — так, что ни у кого не возникнет сомнений.

— Доверьтесь нам, — сказал доктор Винсент. — Мы понимаем всю важность нашей задачи.

Тогда дядя Мэтт поднял бантик — даже не бантик, а бант, очень большой, величиной с дамскую шляпку, не знаю уж, где он его раздобыл, — и сказал:

— Все это может немного смутить нас, но мы отбросим сомнения, если будем помнить, что все началось из-за Этого, вся суть в Этом, нельзя забывать об Этом, необходимо любой ценой предотвратить Это.

Потом пришло время голосовать, и получилось что-то около 393 за и никого против при нескольких воздержавшихся (то, что такие нашлись, немножко меня покоробило), но после голосования все поднялись на ноги и, глядя на меня и дядю Мэтта… в общем, они улыбались такими теплыми улыбками, и некоторые даже сдерживали слезы — это было очень волнительно, очень душевный момент, и я никогда этого не забуду и останусь благодарен им до гробовой доски.

После собрания дядя Мэтт и полисмен Келли и еще несколько человек пошли и сделали то, что надо было сделать с Мертоном, несмотря на возражения бедного отца Терри — я имею в виду, конечно, он был расстроен, так расстроен, что понадобилось пятеро добровольцев, чтобы удержать его, все-таки регулярные тренировки на тренажере даром не проходят, — а потом они принесли Мертона, тело Мертона, к нашему дому и сожгли его чуть поодаль у опушки, где мы жгли остальных, и кто-то спросил, отдать ли отцу Терри прах, а дядя Мэтт ответил, лучше не рисковать, ведь мы еще не исключили вероятность передачи заразы воздушным путем, и, надев маленькие белые маски, которыми снабдил нас доктор Винсент, мы закопали прах Мертона на болоте.

В тот вечер моя жена вышла из спальни впервые после трагедии, и мы рассказали ей обо всем, что случилось.

И я внимательно наблюдал за ней — хотел понять, что она думает, и разобраться, что я сам должен думать, потому что она всегда была для меня ориентиром.

— Убейте каждую собаку, каждую кошку, — произнесла она очень медленно. — Убейте каждую мышь, каждую птицу. Убейте каждую рыбу. А если кто-то будет мешать, убейте его тоже.

Потом она снова легла в постель.

И это было настолько… я так переживал за нее, она просто на себя была не похожа — ведь это была та самая женщина, которая раньше, наткнувшись на паука, заставляла меня посадить его в чашку и выпустить в саду. Хотя насчет того, чтобы убить всех кошек и собак — это было бы, наверное… в смысле, если бы вы сделали это — допустим, убили бы всех кошек и собак независимо от того, заражены они или нет, вы могли бы гарантировать на сто процентов, что ни одному отцу в городе никогда не придется внести в дом свою… боже, я мало что запомнил из того вечера, но одно я запомнил очень хорошо: когда я принес ее, один из ее маленьких башмачков со стуком упал на линолеум, и я вместе с нею наклонился, чтобы… и ее больше не было, понимаете, не было внутри ее тела. Я носил ее тысячу раз, по лестнице, в кухню, слышал ее тонкий голосок из разных комнат, и почему, почему я каждый раз не бросался туда и не говорил ей всего, что я… но конечно, так нельзя себя вести, это портит детей, и все же…

Я хочу сказать, что при отсутствии кошек и собак вероятность того, что какому-нибудь другому отцу придется принести своего погибшего по вине этих животных ребенка домой, где мать этого ребенка сидит и заполняет счета, счастливая — ну или почти счастливая в последний раз в своей жизни, счастливая до того момента, как поднимет глаза и увидит… то есть я хочу сказать, что при полном отсутствии кошек и собак вероятность того, что это случится с кем-нибудь еще (или повторно с нами), снижается до прекрасной цифры — абсолютного Нуля.

Вот почему нам постепенно пришлось-таки принести в жертву всех кошек и собак, находившихся в Городе и его окрестностях во время первого нападения.

Но что касается мышей, птиц, рыб — нет, у нас не хватало мотивов для проведения такой акции, по крайней мере в то время, пока мы еще не добавили к нашему Плану Примечание об Обоснованных Подозрениях, а что касается людей — конечно, моя жена была немного не в себе, и это все, что можно сказать по этому поводу, хотя вскоре мы обнаружили… то есть, в ее словах было что-то провидческое, потому что со временем нам и правда пришлось ввести кое-какие особые правила, относящиеся к отъему кошек и/или собак (а также рыб, птиц и прочей живности), чьи владельцы проявляют несознательность, и, кроме того, назначить определенные наказания на случай, если кто-нибудь из этих людей нападет на Уполномоченного по Удалению Животных, как порой и случалось в действительности, и наконец, мы были вынуждены разработать специальные методы обращения с лицами, которые по какой-либо причине считали нужным подрывать наши усилия тем, что с болезненной настойчивостью критиковали на публике наши расширенные Планы из Пяти и Шести Пунктов, с этими несчастными, достойными глубокого сожаления.

Но до всего этого оставалось еще несколько месяцев.

Я часто возвращаюсь мыслями к концу того первого Общего Собрания, когда все разом встали и зааплодировали. Дядя Мэтт заготовил еще футболки с лицом улыбающейся Эмили, и после голосования каждый надел поверх своей одежды такую футболку, и дядя Мэтт сказал, что хочет сказать всем огромное искреннее спасибо, причем не только от лица своей семьи, то есть семьи, которая была жестоко и непоправимо искалечена этой ужасной и невообразимой трагедией, но также — и, пожалуй, еще более — от лица всех семей, которые мы только что спасли посредством нашего голосования от подобных невообразимых и ужасных трагедий в грядущем.

И когда я смотрел на эту толпу, на все эти футболки… не знаю, я был по-настоящему тронут тем, что всем этим славным людям так искренне жаль Эмили, при том что многие из них ее даже не знали, и мне показалось, что они как-то вдруг сумели понять, до чего хорошей она была, до чего чудесной и замечательной, и хотели своими аплодисментами почтить ее память.

Перевод Владимира Бабкова.