Красный гаолян

1

В жестоком четвёртом лунном месяце лягушки, совокуплявшиеся в реке Мошуйхэ при свете мерцающих звёзд, отложили горки прозрачных икринок, яростные солнечные лучи нагрели воду до температуры только что выжатого бобового масла, и вылупились целые толпы головастиков, которые плавали в медленной речной воде словно кляксы чёрной туши. На удобренном собачьими экскрементами берегу начала бешено расти трава, а среди ряски распускались почти пурпурные цветы паслёна. Это была прекрасная пора для птиц. Тёмно-жёлтые в белую крапинку жаворонки парили в облаках, исполняя пронзительные трели. Блестящие ласточки то и дело касались зеркальной водной глади коричневатыми грудками, и по воде скользили их тёмные хвосты, похожие на ножницы. Чернозём дунбэйского Гаоми неуклюже поворачивался где-то внизу, под птичьими крыльями. Обжигающий юго-западный ветер летел над землёй, обрушивая клубы пыли на шоссе Цзяопин.

Настала прекрасная пора и для моей бабушки, поскольку дедушка, который вступил в «Железное братство» и постепенно вытеснил Чёрное Око с главенствующих позиций, решил устроить для бабушки, погибшей почти два года назад, пышные похороны. Это обещание дедушка дал перед могилой бабушки. Новость о предстоящей церемонии ещё месяц назад разнеслась по всему дунбэйскому Гаоми. Похороны назначили на восьмое число четвёртого лунного месяца, и утром седьмого числа в нашу деревню начали стекаться жители отдалённых деревень: мужчины подгоняли ослов и волов, запряжённых в телеги, на которых ехали женщины и дети. Мелкие торговцы тоже надеялись обогатиться. На деревенских улицах и в тени деревьев на околицах обустроили свои печи продавцы горячего хлеба, расставили сковороды продавцы лепёшек с кунжутом, а продавцы лянфэня[92] натянули белые навесы от солнца. Деревню наводнили толпы людей всех возрастов и обоих полов.

Весной одна тысяча девятьсот сорок первого года между отрядом гоминьдановцев под командованием Лэна и коммунистической Цзяогаоской частью постоянно возникали трения, они несли огромные потери, учитывая, что вдобавок «Железное братство» под руководством дедушки похищало их бойцов с целью выкупа, а японцы и марионеточные войска организовывали зачистки и карательные рейды. По слухам, отряд командира Лэна спасся бегством в Чанъи,[93] чтобы отдохнуть и набраться сил, а Цзяогаоская часть зализывала раны в болотах близ Пинду. «Железное братство» под совместным руководством моего дедушки и его былого соперника в любовных делах за год с небольшим превратилось в вооружённое формирование, имевшее в своём распоряжении более двухсот винтовок и около шестидесяти крепких скакунов, но почти не привлекало к себе внимания японцев и марионеточных войск, поскольку деятельность братства была окутана завесой тайны и отдавала религиозными предрассудками.

В одна тысяча девятьсот сорок первом году в национальном масштабе страна переживала период неслыханной жестокости, ведя войну с японскими захватчиками, но жители дунбэйского Гаоми, напротив, радовались короткому промежутку мира и спокойствия. Выжившие посеяли новый гаолян на гниющих останках прошлогоднего. Вскоре после посевной полил умеренный дождик, тучная почва пропиталась влагой, пригрело яркое солнце, температура почвы неуклонно росла, и чуть ли не за одну ночь проклюнулись ростки гаоляна, и на их ярко-красных верхушках повисли капельки чистой росы. До первого прореживания ещё оставалось немного времени, и день бабушкиных похорон выпал на период, когда крестьяне отдыхали от сельскохозяйственных работ.

Вечером седьмого числа на руинах, что остались после большого пожара, охватившего деревню пятнадцатого числа восьмого лунного месяца одна тысяча девятьсот тридцать девятого года, собрались толпы людей. На улицах, где клубилась пыль, поставили несколько десятков распряжённых телег с деревянными колёсами, а к деревьям привязали ослов и быков. Заходящее солнце освещало гладкие шкуры, заново обросшие после весенней линьки, окрашивало в кроваво-красный цвет ещё не полностью распустившиеся листья на деревьях, а их тени ложились на спины животных, напоминая оттиски старинных монет.

Когда солнце село за гору, по дороге с западной околицы приехал на муле лекарь. Из его чёрных ноздрей торчали кустики жёстких волос, похожие на ласточкины перья, голову и лоб закрывала неуместная в это время года драная фетровая шляпа, глаза мрачно смотрели из-под насупленных бровей. Въехав в деревню, лекарь соскочил с костлявого мула и с самодовольным видом двинулся в центр, размахивая блестящим медным колокольчиком. Мула он вёл за поводья из зелёной пеньковой верёвки. Был этот мул уже совсем дряхлый, шерсть у него до конца не полиняла — в некоторых местах отросла новая, блестящая, но кое-где тёмным пятном выделялась старая, отчего казалось, что у животного парша. Время от времени он подбирал нижнюю губу, которая свисала, открывая фиолетовые десна, а глазные впадины мула были такими глубокими, что в них вполне поместилось бы по куриному яйцу.

Лекарь и его тощий мул с помпой прошли по деревне, и вслед им с любопытством поглядывали собравшиеся на похороны крестьяне. Они с мулом действовали до странности слаженно, да и мелодичный звон блестящего медного колокольчика казался загадочным. Ноги сами шли за ним, поднимая облака пыли, которая летела вперёд и оседала на потном лице лекаря и спине мула, издававшей кислый запах. Лекарь постоянно моргал и шевелил ноздрями, из-за чего чёрные кустики странным образом подёргивались, и тут мул несколько раз выпустил газы. Люди оторопели, потом громко рассмеялись и разбрелись в поисках ночлега.

Когда над деревьями повис молодой месяц, деревню заполнили мрачные тени. Порывы холодного ветра долетали из полей, с реки Мошуйхэ доносилось кваканье лягушек. Прибывали всё новые и новые желающие поучаствовать в похоронах — в деревне уже не осталось места, поэтому они устроились на ночлег прямо в гаоляновом поле. После этих похорон от самой нашей деревни и до берега реки были вытоптаны несколько тысяч му тёплой и мягкой земли, гаоляновые ростки вмяли прямо в грязь, по которой текли ручейки зелёного сока. Земля оправилась лишь к пятому лунному месяцу, когда снова зарядили дожди. Уцелевшие ростки гаоляна упорно пробивались острыми, словно лезвие ножа, верхушками сквозь плотный ковёр сорняков. От стеблей и листьев гаоляна и сорной травы падала тень, в которой прятались латунные гильзы, усыпанные пятнышками патины.

Лекарь проехался на муле по тёмным закоулкам, звеня в колокольчик, то и дело нарочито громко чихая. Он добрался до конца центральной грунтовой дороги и снова обошёл вокруг шатра из циновок, который временно возвели люди из дедушкиного «Железного братства». Шатёр угнетал своими размахами, таких высоких сооружений в нашей деревни отродясь не бывало. Гроб с телом бабушки поставили посередине, а через щели между циновками пробивались лучики света от горящих свечей. У входа стояли два члена братства с маузерами, болтавшимися на поясах. Четверть головы они выбрили, обнажив блестящую кожу. Такую причёску носили все члены братства, чтобы люди пугались одного лишь их вида. Больше двухсот бойцов расселились в маленьких шалашах, расставленных вокруг шатра с телом покойницы, около шестидесяти могучих строевых коней привязали к ивовым стволам и выставили перед ними длинные кормушки. Животные раздували ноздри, фыркали, били копытами и размахивали хвостами, отгоняя мух и комаров, слетевшихся на запах. Конюхи наполнили кормушки, и под ивами поплыл запах слегка подсушенного на огне гаоляна.

Аромат соблазнял тощего мула, он усердно тянул шею в сторону лошадей. Лекарь холодно усмехнулся, с жалостью посмотрел на мула и пробормотал вроде как себе под нос:

— Проголодался? Слушай, что я тебе скажу. Враги и любовники рано или поздно встречаются на узкой дорожке. Люди гибнут за богатство, как птицы за еду. Молодые не смеются над седовласыми старцами. А цветам сколько ещё цвести? Надо уметь уступать другим, это не считается за глупость, а позже может принести выгоду…

Безумные речи и странное поведение лекаря привлекли внимание членов братства, которые в целях маскировки были одеты как обычные крестьяне, пришедшие поглазеть на похороны. Двое двинулись за лекарем следом. Когда он, не переставая нести околесицу и размахивать старым колокольчиком то медленнее, то быстрее, снова повернул к коням, один из членов братства возник перед ним, твёрдо перегородив ему путь, а второй встал за спиной. Оба держали в руках маузеры.

Лекарь ни капли не испугался. Он издал в темноте пронзительный смешок, при звуках которого руки обоих членов тайного общества невольно задрожали. Боец, стоявший впереди, увидел пылающие огнём глаза лекаря, а тот, что стоял позади, заметил, как вытянулась и напряглась его смуглая шея. Большая неповоротливая тень тощего мула падала на землю, словно рухнувшая стена. И тут два коня, не поделив корм, громко заржали.

В шатре горели двадцать четыре красных свечи из овечьего сала, пламя их трепетало, от чего всё вокруг превращалось в жутковатое марево. Алый гроб стоял посередине, в свете свечей казалось, что он полит жидким золотом, что добавляло мистицизма. Вокруг гроба расположили вырезанные из белой бумаги снежные ивы,[94] по бокам гроб «охраняли» фигурки из папье-маше: слева мальчик в зелёной одежде, справа девочка в красной.[95] Эти фигурки изготовил из цветной бумаги и гаоляновых стеблей известный местный мастер Баоэнь. Простая солома и бумага в золотых руках Баоэня превращалась в очень реалистичные фигурки. За гробом стояла бабушкина табличка с надписью: «Табличка в честь покойной матушки из рода Дай, преподнесённая преданным сыном Юй Доугуанем». Перед табличкой в коричневой курильнице зажгли ритуальные оранжево-жёлтые ароматические палочки, дым поднимался вверх, закручиваясь по спирали, а столбики пепла ещё долго стояли над тёмно-красными огоньками и не падали. Отец выбрил себе голову, чтобы показать, что состоит в братстве. Дедушке на бритой голове вырезали острой бритвой полумесяц. Он вместе с главой «Железного братства» по прозвищу Чёрное Око сидел в шатре за столом, наблюдая, как приглашённый из уезда Цзяо похоронных дел мастер обучает отца обряду поклонения: три раза встать на колени, шесть раз поклониться, сложив руки перед грудью, девять раз ударить лбом об пол. Мастеру было около шестидесяти, с его подбородка свисала седая бородка, похожая на серебряные нитки, зубы его были белоснежными, говорил он гладко, и с первого взгляда становилось понятно, что человек этот обладает ясным умом и большим опытом. Старый распорядитель терпеливо наставлял отца, а тому постепенно надоедало, он все движения повторял небрежно.

Дедушка строго наказал:

— Доугуань, нельзя кое-как делать, ты ведь выполняешь сыновний долг, ради этого можно и потрудиться!

Отец сделал несколько движений добросовестно, но стоило отцу отвернуться и заговорить с Чёрным Оком, как он снова перестал стараться. Вошёл какой-то человек и потребовал, чтобы мастер похоронных дел отчитался о расходах. Старик с разрешения дедушки ушёл. На похороны бабушки «Железное братство» потратило несметное количество денег. Чтобы изыскать средства, дедушка и его соратники после ухода отрядов Лэна и Цзяна выпустили в дунбэйском Гаоми свои отпечатанные на низкосортной бумаге деньги двух номиналов — тысяча и десять тысяч юаней. Изображения на банкнотах было примитивным (отдалённо похожим на человека верхом на тигре) и размытым (поскольку печатали с клише для изготовления новогодних лубков[96]). В тот момент в дунбэйском Гаоми имели хождение как минимум четыре разновидности денег, каждая из валют то обесценивалась, то дорожала, то слабела, то укреплялась в зависимости от влияния того, кто её выпустил. Если деньги выпускали вооружённые формирования, большие или малые, это была безжалостная обдираловка простого народа. Дедушка смог устроить пышные похороны для бабушки именно благодаря подобному насильственному захвату, замаскированному под выпуск денег. В тот момент отряды Цзяна и Лэна были вытеснены, выпущенные войсками дедушки «соломенные деньги» достаточно высоко ценились в дунбэйском Гаоми, но благоприятная ситуация продлилась лишь несколько месяцев. После бабушкиных похорон банкноты со всадником на тигре превратились в ничего не стоящие бумажки.

Двое членов «Железного братства» ввели лекаря прямо в шатёр, от яркого света свечей все трое начали моргать.

Дедушка повернулся и с досадой спросил:

— Что надо?

Тот член братства, что шёл впереди, встал на одно колено, прикрыл обеими руками блестящую лысину надо лбом и сказал:

— Господин заместитель, мы шпиона поймали!

Чёрное Око, смуглый здоровяк, получивший своё прозвище из-за тёмного родимого пятна вокруг левого глаза, пнул ножку стула и во всё горло крикнул:

— Выведите его да зарубите, а потом вырвите сердце и печень и подайте нам на закуску!

— Стоять! — рявкнул дедушка конвоирам лекаря, а потом повернулся к Чёрному Оку и сказал: — Может, лучше для начала допросить, а потом уже прикончить?

— Да какого хрена его допрашивать?! — Чёрное Око одним взмахом руки смёл со стола глиняный чайник, вскочил с места, прижал локтем оттопыривавшийся на поясе пистолет и сердито уставился на бойца, обратившегося к дедушке.

— Командир… — в ужасе проблеял тот.

— Мать твою, Чжу Шунь, ты тут видишь ещё одного командира?! Сукин сын, больше мне не попадайся, ты мне как свищ в ухе! — Не переставая браниться, Чёрное Око с силой пнул глиняный чайник на земле, и черепки разлетелись во все стороны, зацепив и снежные ивы по бокам от гроба, от чего бумажные деревья зашелестели.

Паренёк примерно одних лет с отцом наклонился и собрал осколки, а потом выкинул наружу. Дедушка крикнул ему:

— Фулай, отведи командира поспать! Он напился!

Фулай подошёл и попытался поддержать Чёрное Око под руку, но тот оттолкнул его с такой силой, что подросток отлетел в сторону. Чёрное Око прошипел:

— Напился? Это кто тут напился? Неблагодарное ты ничтожество! Забыл о добре и презрел долг? Я учредил братство, а ты пришёл на всё готовенькое! Неужто тигр будет убивать добычу, чтоб прокормить трусливого медведя? Только вот ничего не получится у тебя, недоносок! В чёрном оке песчинке не бывать, вот увидишь!

Дедушка сказал:

— Чёрное Око, ты не боишься потерять авторитет в присутствии стольких братьев?

На лице дедушки застыла холодная улыбка, в уголках рта появились две жестоких вертикальных морщины.

Чёрное Око засунул руку за пояс, нащупал пистолет, затем уставшим голосом издал странное ржание и процедил:

— Да пошёл бы ты знаешь куда?! Забирай своего щенка, и катитесь оба…

Дедушка усмехнулся:

— Легко пригласить божество, да сложно его выпроводить.[97]

Чёрное Око вытащил пистолет и нетвёрдой рукой прицелился в дедушку.

Дедушка взял чарку, сделал глоток вина, надул щёки, прополоскал рот, а потом вытянул шею и выплюнул прямо в лицо Чёрному Оку. Резкий взмах руки — и зелёная фарфоровая чарка размером с куриное яйцо ударилась о маузер Чёрного Ока и со звоном разбилась, а осколки разлетелись по полу. Рука Чёрного Ока задрожала, и он опустил оружие.

— Убери пистолет-то, — железным тоном приказал дедушка. — Ты ещё не рассчитался со мной по одному старому счёту, так что не буянь мне тут.

Лицо Чёрного Ока покрылось испариной, он что-то пробормотал, потом сунул пистолет за пояс из бычьей кожи и вернулся на место.

Дедушка с презрением посмотрел на него, а Чёрное Око ответил дедушке злым взглядом.

Всё это время на лице лекаря сохранялось пренебрежительное выражение. Внезапно он захохотал, как сумасшедший, раскачиваясь взад-вперёд и размахивая руками, словно кто-то изо всех сил щекотал его под мышками. От этого странного гогота всем присутствующим стало не по себе, они не находили себе места. А лекарь продолжал дико хохотать, и из его воспалённых глаз хлынули слёзы.

Чёрное Око не выдержал:

— Что ты ржёшь, мать твою? Что ржёшь?

Смех лекаря молниеносно смолк, он серьёзно спросил:

— Мою мать? А сможешь? Матушка-то моя давно покойница, в чёрной земле вот уже десять годков лежит. Туда отправишься?

Чёрное Око прикусил язык, родимое пятно вокруг глаза стало зелёным, словно лист на дереве. Он перепрыгнул через стол и начал осыпать лекаря тумаками. Нос у лекаря съехал на сторону, и два кровавых ручейка побежали по торчащим из ноздрей чёрным кустикам, падая на нижнюю губу и выпирающий, будто ямб,[98] подбородок. Лекарь радостно облизнулся, и фарфоровые зубы окрасились кровью.

— Кто тебя послал?

— А где мой мул? — Лекарь вытянул шею, словно бы сглатывая кровь. — Куда вы моего мула дели?

— Ну, точно японский шпион! — воскликнул Чёрное Око. — Дайте-ка плётку, сейчас мы этому сукиному сыну наваляем!

— Мой мул! Верните мула! Верните… — закричал в панике лекарь и метнулся к выходу, однако двое членов братства схватили его за плечо. Лекарь начал бешено вырываться, и тогда один из парней дал ему кулаком по виску со всей дури, шея хрустнула, как гаоляновый стебель, голова повисла, тело обмякло и опустилось на землю.

— Обыщите его! — приказал дедушка.

Члены братства обшарили каждый шов на его одежде и нашли два стеклянных шарика, похожих на те, какими играют дети. Один изумрудно-зелёный, а второй ярко-алый. В центре каждого шарика был пузырёк в форме кошачьего глаза. Дедушка взял шарик и посмотрел на свет — шарик преломлял лучи так, что получалась радуга, очень яркая. Дедушка с недоумением покачал головой и положил шарики на стол. Отец проскользнул к столу и забрал их себе, но дедушка велел:

— Один отдай Фулаю.

Отец с неохотой протянул руку в сторону Фулая, который неотступно следовал за Чёрным Оком.

— Какого цвета хочешь?

— Красного!

— Нет уж! Тебе зелёный!

— Я хочу красный! — настаивал Фулай.

— А получишь зелёный! — упрямился отец.

— Ну, зелёный так зелёный, — смирился Фулай и забрал себе шарик.

Шея лекаря постепенно приняла нормальное положение. Злобный взгляд никуда не делся, а из-под окровавленных усов упрямо торчал подбородок.

— Отвечай, ты японский шпион? — спросил дедушка.

Лекарь повторял снова и снова, как упрямый ребёнок:

— Мой мул! Мой мул! Приведите моего мула, иначе я ничего не скажу!

Дедушка озорно улыбнулся, а потом великодушно позволил:

— Приведите мула. Посмотрим, какими снадобьями этот лекарь торгует.

Старого тощего мула затащили в шатёр. Яркий свет от свечей, блестящий гроб и тёмные фигурки из папье-маше создавали обстановку, как в преисподней, мул ещё на входе перепугался так, что заартачился и ни за что не хотел идти дальше. Лекарь подошёл к нему, закрыл глаза руками и только тогда смог завести мула внутрь. Мул остановился перед дедушкой и остальной компанией и принялся без конца испускать газы прямо в сторону бабушкиного гроба.

Лекарь обнял мула за шею, потрепал по лбу, напоминающему деревянную доску и по-дружески начал увещевать:

— Дружок, испугался? Не бойся, говорю тебе. Пусть даже голову отрубят и останется шрам величиной с чашку, ты не бойся.

Чёрное Око воскликнул:

— Ничего себе чашка! Большая чашка получается!

Лекарь продолжил:

— Да хоть с таз. Всё равно не бойся! Через двадцать лет снова будешь героем!

— Отвечай! Кто тебя послал? Что тебе надо? — спросил дедушка.

— Меня послала душа моего отца, чтоб я лекарствами торговал. — С этими словами лекарь достал из перекидной сумы на спине мула свёрток и начал нараспев перечислять: — Одна порция клещевины, две — безоара, три — пчелиного яда, четыре — мускуса, семь корней лука, семь фиников, семь горошин чёрного перца, семь пластинок имбиря.

Все остолбенели, уставившись на лицо и губы знахаря, на его руки и свёрток в руках. Старый мул постепенно привык к обстановке, ноги его перестали дрожать, и он спокойно перебирал растрескавшимися копытами.

— И что это за лекарство получится?

— Помогает быстро избавиться от плода. — Лекарь хитро улыбнулся и продолжил: — Пусть даже вы и окружили себя медными стенками, железным полом да стальными решётками, пусть даже у вас медные головы и железные лбы.[99] Выпейте лекарство три раза, если ребёнок не выйдет, то я вам деньги верну!

— Твою ж мать! Ублюдок ты бессовестный! — принялся ругаться Чёрное Око.

— Это не всё! Ещё есть! — Лекарь достал из сумы очередной свёрток, поднял и нараспев произнёс: — Член кобеля в основе, а бараний ему в помощь, замешан на рисовом вине с ложнозвездчаткой, туда же подмешаны кора эвкоммии и жир морского котика, а усиливают эффект снадобья молодые побеги бамбука, сорванные в третьем лунном месяце.

— И что лечит? — поинтересовался Чёрное Око.

— Мужскую несостоятельность, даже если у тебя вялый, как гусеница тутового шелкопряда, и мягкий, как вата, выпей три раза, и будет каждую ночь стоять, как винтовка, а ежели не получится, так я верну деньги!

Чёрное Око провёл рукой по выбритому лбу и похотливо рассмеялся.

— Твою мать, сам-то небось никогда таким и не занимался! — Чёрное Око матерился, но тем не менее попросил лекаря показать лекарство.

Лекарь снял суму со спины мула и подошёл к дедушке и Чёрному Оку, затем достал из сумы лекарство, не переставая сыпать странными названиями. Чёрное око развернул свёрток, достал оттуда какую-то штуковину, напоминающую засохшую ветку, понюхал и сказал:

— Да разве ж это член кобеля?!

— Самый что ни на есть настоящий, за справедливую цену, — заверил лекарь.

— Лао Юй, посмотри-ка, это ведь совершено точно сук засохшего дерева. — Чёрное Око сунул эту штуковину дедушке, тот взял, поднёс к пламени свечей и, прищурившись, осмотрел.

Внезапно тело лекаря задрожало мелкой дрожью, выпирающий подбородок начал подпрыгивать, те места, что не испачкались кровью из носа, блестели, как серебро. Отец перестал играть со стеклянным шариком, сердце бешено заколотилось при виде того, как на глазах лекарь сжимался, уменьшался в размерах. Старый чёрный мул повесил голову, красное пламя осветило похожую на деревянную доску морду, он стал похож на немолодую тётку, которая со стыдом и тревогой сидит на супружеском ложе. Из его ноздрей текли сопли цвета зелёного лука. Отец подумал, что у мула наверняка заразная болезнь под названием сап, о которой рассказывал конюх.

Не переставая дрожать, лекарь сунул левую руку в перекидную суму, а правой махнул так, что лекарства, которые он держал в ладони, полетели прямо в лицо дедушке. В руке его что-то блеснуло, и отец увидел, что это короткий зелёный кинжал. Все остолбенели, глядя, как проворный, словно чёрный кот, лекарь метнул прямо в горло дедушке этот холодный зелёный луч. В последнюю минуту под ударами свёртков с лекарствами дедушка успел-таки инстинктивно отпрыгнуть и подставить руку, чтобы защитить лицо. Лекарь своими рукавами поднял холодный ветер. Рука отразила удар, но лезвие угодило в старую рану на плече дедушки. Дедушка пинком перевернул столик, привычным движением выхватил пистолет и трижды выстрелил. Однако он не мог толком открыть глаза, которые щипало от едких снадобий, а твёрдые собачий и бараний члены больно ударили по переносице. Дедушка палил без разбору, одна пуля попала в гроб, но тот, покрытый несколькими десятками слоёв лака, был крепче камня, и пуля, ударившись о боковину, распалась на несколько частей, которые вылетели из шатра. Ещё одна пуля угодила мулу в переднюю правую ногу. Он повалился вперёд, ударившись большим квадратным лбом о землю, но тут же вскочил и жалобно заржал, а из разбитого колена потекли белая и красная жидкости. Мул, прихрамывая, кинулся в «рощу» снежных ив. Бумага зашуршала, некоторые деревья помялись, другие и вовсе попадали, свечки на крышке гроба от удара повалились на землю, горячий воск и пламя тут же подпалило бумагу. Мрачная табличка с бабушкиным именем ярко засветилась, сухие циновки, из которых соорудили шатёр, тянулись к огню. Члены «Железного братства» резко опомнились и бросились к выходу. Лекарь, чья кожа светилась в огне, как древняя бронза, снова метнулся к дедушке. Отец увидел, что маленький кинжал в его руке, как крошечная змейка, снова приближается к дедушкиному горлу. Чёрное Око вертел пистолет, но не стрелял, а на лице его застыла злорадная усмешка. Отец вытащил свой пистолет, нажал на спуск, и закруглённая пуля со свистом вонзилась в лопатку лекаря. Высоко задранная рука тут же резко опустилась, кинжал упал на столик. Лекарь тоже повалился на столик. Отец снова выстрелил, но патрон застрял в патроннике. Глаза дедушки налились кровью, при свете пламени казалось, что они пылают. Он заорал:

— Не стрелять!

Но Чёрное Око выстрелил — ба-бах! — и голова лекаря лопнула, словно переваренное куриное яйцо.

Дедушка с ненавистью глянул на него.

В шатёр ринулась целая толпа членов «Железного братства». Внутри всё заволокло дымом, циновки тревожно шуршали и проседали со всех сторон. Мул катался по земле, чтобы сбить с себя пламя, огонь под тяжестью погас, но почти сразу вспыхнул вновь. От запаха палёной шкуры все задыхались.

Люди вылетали наружу, как рой из улья.

Чёрное Око громко закричал:

— Тушите пожар! Быстрее! Тому, кто вытащит гроб из огня, — награда в пятьдесят миллионов банкнот с всадником!

В тот период только-только прошли весенние дожди, вода в излучине на краю деревни поблёскивала. Совместными усилиями члены братства и крестьяне, приехавшие на похороны, повалили пылающий навес, похожий на красную тучу.

Бабушкин гроб окружали зелёные искры. После того как вылили несколько десятков вёдер воды, огонь потух, от гроба повалил тёмно-зелёный дым. Даже в тусклом свете он по-прежнему казался огромным и крепким. Мёртвый мул лежал, скрючившись, рядом с гробом. От трупа так резко пахло палёным, что люди закрывали носы рукавами. Было слышно, как громко трескается тёмный лак на остывающем гробе.

2

Несмотря на ночное происшествие, дату бабушкиных похорон не стали переносить. Состоявший в братстве старый конюх, который немного разбирался в медицине, перевязал рану на руке дедушки, а Чёрное Око, сконфуженно мявшийся в сторонке, предложил отложить похороны. Дедушка не взглянул на него, лишь покосился на серовато-белые тягучие слезинки, стекавшие по красным свечам, вставленным в подсвечник, и решительно отказался от этого предложения.

Ночью он не спал. Так и сидел на табуретке, прикрытые глаза налились кровью, а ледяная рука сжимала рукоятку пистолета, словно приклеенная.

Отец лежал на циновке, глядя на отца, а потом забылся тяжёлым сном. Перед рассветом он проснулся разок и тайком посмотрел на отца, неподвижно сидевшего на фоне подрагивающего пламени свечей, на тёмный кровавый след, проступавший на белом бинте, но не осмелился ничего сказать и закрыл глаза. Накануне пять групп музыкантов, нанятых для обслуживания этого действа, поссорились между собой из-за профессиональной ревности, и сейчас яростно дули в свои трубы, тревожа сон друг друга. Гневные звуки, долетавшие до шалаша, в котором спал отец, напоминали вздохи семидесятилетнего старика. У отца засвербело в носу, обжигающие слёзы побежали из уголков глаз и залились в уши. Он подумал: мне уже шестнадцать, а это неспокойное время непонятно, когда кончится. Через пелену слёз он искоса смотрел на кровоточившее плечо своего отца и его восковое лицо, и в израненное сердце закралась совсем взрослая скорбь. Оставшиеся в живых деревенские петухи звонко закукарекали, возвещая рассвет, в шалаш проник предрассветный ветерок, который принёс с собой терпкое дыхание полей, свойственное четвёртому лунному месяцу, и взбодрил пламя постепенно угасавшего огарка свечи. Раздались голоса, кони под ивами начали бить копытами и фыркать, а лёгкий холодок, принесённый утренним ветром, заставил отца сладко свернуться калачиком. В этот момент он думал о моей будущей матери Красе и о высокой грузной тётке Лю, которую по праву можно назвать Третьей бабушкой. В третьем лунном месяце они внезапно бесследно исчезли. Тогда отец с дедушкой вместе с бойцами из «Железного братства» передислоцировались в глухую деревушку к югу от железной дороги, чтобы там тренироваться, а когда вернулись, обнаружили, что люди исчезли, везде запустение, а в хлипких домиках, которые они построили зимой тридцать девятого года, густо висит паутина…

Как только солнце показалось над горизонтом, деревня забурлила. Торговцы всякой снедью протяжными голосами громко зазывали покупателей. От печей, в которых готовили баоцзы, котлов с пельмешками хуньтунь[100] и сковородок, на которых жарили лепёшки, шёл густой пар и аромат. Один продавец баоцзы сцепился с рябым крестьянином, который хотел купить его товар. Дело в том, что продавец отказался принять «бэйхайские» купюры,[101] выпущенные Восьмой армией, а у крестьянина просто не было банкнот с всадником на тигре. Двадцать баоцзы к тому моменту уже упали в желудок крестьянина. Он сказал:

— Бери, что дают, а если не хочешь, то тогда считай, что эти двадцать баоцзы отдал нищему.

Собравшиеся зеваки уговаривали торговца взять «бэйхайские» деньги. Когда Восьмая армия с боем вернётся, они снова будут в цене. В итоге народ быстро разошёлся, торговец взял-таки «бэйхайские» деньги и зычным голосом проорал:

— Баоцзы! Кому баоцзы? Только что из печи! Большие да мясные!

Те, кто уже успел позавтракать, собрались вокруг большого шатра, с надеждой ожидая начала действа, однако никто не отваживался подойти поближе, поскольку все боялись грозного вида членов «Железного братства», стоявших во всеоружии и сверкавших выбритыми черепами. Во время ночного пожара шатёр сильно пострадал, трупы лекаря и его старого тощего мула тоже обгорели до черноты, их оттащили в излучину в пятидесяти шагах от шатра. Вороны, привыкшие питаться мертвечиной, слетелись на запах, сначала покружили, а потом камнем упали вниз, укрыв труп мула и его хозяина слоем стальных подвижных перьев. Собравшиеся подумали, что ещё вчера вечером лекарь был полон сил и энергии, а не успели они и глазом моргнуть, как превратился в угощенье для ворон, и сердца людей оказались во власти запутанных, трудно выразимых чувств.

Вокруг бабушкиного гроба валялись обрывки циновок от шатра, и несколько членов «Железного братства» с мётлами и лопатами в руках наводили порядок. Из золы выкатилось несколько целых чашек для вина, и один из бойцов разбил их вдребезги лопатой. Бабушкин гроб в ярком утреннем свете выглядел устрашающе. Изначально фиолетово-красная поверхность, некогда казавшаяся такой торжественной и мистической, обгорела, слой лака толщиной в три пальца растрескался вдоль и поперёк, и теперь гроб покрывала паутина трещин. Гроб почернел, словно бы его наспех неровно вымазали дёгтем, и выглядел огромным. Хотя он доходил только до кадыка стоявшего рядом отца, он казался невероятно высоким и давил так, что отец не мог дышать. Отец вспомнил, как они силой забирали этот гроб… Почти столетний старик с белой косичкой хватался за край гроба и громко рыдал: «Это моё пристанище…[102] не отдам… Я сюцай[103] великой династии Цин, даже начальник уезда и тот называл меня старшим братом… Убейте меня, грабители…» Когда старик нарыдался вдоволь, он принялся браниться. В тот день дедушка так и не появился. За гробом отправился поверенный дедушки, командир конного отряда, вместе со своими людьми, а с ними и отец. Отец слышал, что этот гроб изготовлен в первый год республиканской эры из четырёх кипарисовых досок толщиной в четыре с половиной цуня каждая, и в течение тридцати лет его ежегодно покрывали новым слоем лака. Старик плюхнулся на землю перед гробом и начал кататься, как осёл. Было неясно, то ли он плачет, то ли смеётся — похоже, помутился рассудком. Командир конного отряда кинул прямоугольный свёрток с банкнотами, отпечатанными «Железным братством», и сказал, подняв длинные тонкие брови:

— Дурень старый, мы ж у тебя его покупаем!

Старик обеими руками разорвал свёрток и несколько раз вонзил редкие длинные зубы в купюры со всадником на тигре, не переставая ругаться:

— Ах вы, злодеи! Даже император никогда не отнимал гробы, приготовленные при жизни… Разбойники!

Командир конного отряда прикрикнул на него:

— Дурень ты старый! Слушай, сейчас нужно японцам сопротивляться да родину спасать, у всех есть такая обязанность, а ты, осёл, найди несколько гаоляновых стеблей да сплети циновку, если тебя в ней похоронят, и то неплохо. Разве ж ты достоин такого гроба? Надо отдать его тому, кто геройски сражался с японцами!

— И кто же этот герой? — поинтересовался старик.

— Первая супруга командира Юя, нынешнего нашего замначальника!

Старик заахал-заохал:

— Не будет вам прощенья ни от земли, ни от неба! Чтоб в моём пристанище почивала баба! Мне тогда и жизнь не мила!

Старик нагнулся и с размаху врезался головой в край гроба, отчего раздался глухой удар. Отец увидел, как тонкая длинная шея старика словно бы сложилась, и расплющенная голова теперь торчала между двух приподнятых костлявых плеч… Отец вспомнил два белых кустика, торчавших из круглых ноздрей старика, и выпирающий, словно ямб, в окружении редких седых волос подбородок, и в душе вдруг молнией сверкнуло мрачное подозрение. Отцу не терпелось поделиться им с дедушкой, но, взглянув на его лицо мрачнее тучи, он решил похоронить догадку в глубине сердца.

Дедушка держал раненую правую руку на перевязи из чёрного полотнища, перекинутого через шею, исхудалое лицо покрывала сетка усталых морщин. Командир конницы с тонкими бровями отошёл от лошадей и о чём-то спросил дедушку. Отец, стоя у входа в свой шалаш, услышал ответ дедушки:

— Пятый Заваруха, не мне тебе объяснять, иди уже!

Отец увидел, что дедушка бросил на командира конного отряда по прозвищу Пятый Заваруха многозначительный взгляд, а тот в ответ кивнул и пошёл к лошадям.

Из соседнего шалаша вышел Чёрное Око. Он встал перед Пятым Заварухой, расставив ноги, загородил ему дорогу и сердито поинтересовался:

— Куда собрался?

Заваруха холодно улыбнулся:

— Проедусь верхом с дозором.

— Я тебя никуда не отправлял! — рявкнул Чёрное Око.

— Что правда, то правда.

К ним подошёл дедушка и с горькой усмешкой спросил у Чёрного Ока:

— Ты специально всё делаешь поперёк меня?

— Да мне вообще плевать, я просто так спросил.

Дедушка здоровой рукой похлопал Чёрное Око по широкому мощному плечу:

— Её похороны и тебя тоже касаются. Давай все разногласия уладим после, а?

Чёрное Око ничего не сказал, лишь пожал тем плечом, по которому похлопывал дедушка, и принялся распекать зевак, которые собрались вдалеке и внимательно наблюдали за ними.

— Подальше встаньте! Мать вашу! Хотите раньше срока надеть траурные шапки?

Пятый Заваруха встал под ивами, к которым привязали коней, достал из-за пазухи жёлтый свисток, трижды свистнул, и из ближайших шалашей повыскакивали пятьдесят бойцов тайного братства и оседлали своих коней. Кони взволнованно фыркали. На изогнутых ивовых стволах виднелись белые участки с обгрызенной ими корой. Все пятьдесят бойцов, крепкие как на подбор, были вооружены лёгким оружием: в руках каждый держал саблю тонкой работы, а за их спинами болтались японские карабины. У Пятого Заварухи и четырёх самых здоровых парней карабинов не было, зато на шеях висели пистолеты-пулемёты, изготовленные в России. Они уселись на коней, сначала скучились, а потом выстроились в два аккуратных ряда. Кони проворно перебирали копытами и бежали рысцой в сторону дороги, что вела от деревни и дальше через мост. Разноцветные щётки над копытами развевались на утреннем ветру, а подковы отливали серебром. Члены «Железного братства» ритмично подпрыгивали в вытертых до блеска чёрных сёдлах. Впереди отряда ехал Пятый Заваруха с четырьмя здоровяками. Улеглось нестройное эхо от топота копыт, и на глазах у отца конный отряд уплыл вдаль, словно густая тёмная туча.

Мастер похоронных дел, одетый в куртку магуа[104] поверх длинного халата, с важным видом — про таких говорят «манеры бессмертного и облик даоса» — забрался на высокий табурет и протяжно крикнул:

— Музыканты-ы-ы-ы!

Целая толпа музыкантов в чёрных одеяниях и красных шапках выскочила словно из-под земли и помчалась к выстроенным у дороги помостам высотой примерно пять-семь метров, сооружённым из деревянных досок и тростниковых циновок. На улицах народ сгрудился, словно рой муравьёв, и музыкантам пришлось протискиваться сквозь толпу и по скрипучим деревянным доскам подниматься к своим местам.

Распорядитель гаркнул:

— Начинайте!

Трубы и соны хором всхлипнули. Собравшиеся поглазеть на похороны изо всех сил пробивались вперёд, вытянув шеи как можно дальше, чтобы получше разглядеть происходящее. Задние ряды набегали, словно гребень прибоя, под их напором хлипкие помосты для музыкантов затрещали и покачнулись, музыканты в испуге закричали и даже волы и ослы, привязанные к деревьям у дороги, тяжело задышали.

Отец почтительно поинтересовался у Чёрного Ока:

— И что делать будем?

Тот громко крикнул:

— Лао Сань, выводи людей!

Ещё пятьдесят с лишним членов тайного братства с винтовками наперевес появились в толпе словно из ниоткуда и принялись прикладами и стволами расталкивать народ. Зевак на похороны собралось великое множество, и пятьдесят бойцов до того утомились, что плевались белой пеной, а всё равно не могли сдержать людской поток.

Чёрное Око вытащил маузер и выстрелил в воздух, а потом ещё раз прямо над головами собравшихся, и его бойцы тоже принялись без разбору палить в небо. Как только раздались выстрелы, столпившиеся впереди тут же развернулись и стали прорываться в обратную сторону, но задние ряды пока так ничего и не поняли и продолжали лезть вперёд, в итоге по центру образовалось скопление людей, напоминающее изогнутую спину уховёртки. Пронзительно верещали затоптанные дети. Два помоста потихоньку проседали, музыканты с криками, барахтаясь, свалились оттуда прямо в толпу. Крики музыкантов сливались с воплями раздавленных зевак и перекрывали прочие звуки. Одного ослика засосало в толпу как в болото, он тянул шею, поднимал голову и пучил большие глаза размером с куриное яйцо, из которых лился страдальческий синий свет. В толчее тогда задавили насмерть десяток старых, больных и немощных, а спустя месяцы от трупов ослов и волов всё ещё шёл смрад, привлекавший мух.

Под напором членов «Железного братства» народ наконец успокоился. Несколько женщин чуть поодаль голосили что есть мочи, и их плач прекрасно сочетался с жалостливой мелодией, похожей на последние вздохи, которую играли музыканты, снова вскарабкавшиеся на помосты. Большинство зевак, поняв, что к центру им не пробиться, вышли за околицу и встали вдоль дороги, которая вела к бабушкиной могиле, в ожидании пышных похорон. Там же скакали взад-вперёд молодой красавчик Пятый Заваруха и его конники.

Оправившийся от шока распорядитель снова взобрался на высокий табурет и прокричал:

— Маленький паланкин!

Два члена «Железного братства», подпоясанные белыми поясами, вынесли паланкин небесно-голубого цвета, больше метра в высоту, квадратной формы, с коньком и загнутыми углами наподобие драконьих голов, крышу венчал красный стеклянный шарик.[105]

Распорядитель снова крикнул:

— А теперь табличку владельца!

Мама мне рассказывала, что табличка владельца — это место, куда вселялась душа, но потом я выяснил, что это не то же, что табличка с именем усопшего, перед которой совершались жертвоприношения. Табличка владельца — своеобразный документ, удостоверяющий личность человека, лежащего в гробу, и вообще-то правильно называть её «святой табличкой». Эта табличка дополняет другие знаки почёта, которые несут в начале похоронной процессии. Бабушкина первоначальная табличка сгорела дотла во время пожара в шатре, и двое молодых парней с тонкими чертами лица вынесли наспех изготовленную на замену табличку, на которой ещё не просохла тушь. На ней было написано сверху вниз: «Родилась пятого числа пятого месяца в пятую стражу[106] на двадцать пятый год правления под девизом Гуансюй[107] Великой Цин, умерла в двадцать восьмом году Китайской республики девятого числа восьмого лунного месяца в седьмую стражу. Урождённая Дай, первая супруга командира партизанского отряда дунбэйского Гаоми Юй Чжаньао, командира “Железного братства”, который и заказал для неё эту святую табличку. На момент смерти тридцать два года. Похоронена на южном склоне горы Баймашань, на северном берегу реки Мошуйхэ».

На бабушкину табличку накинули сверху три чи тонкого белого шёлка. Члены братства аккуратно установили табличку в маленьком паланкине и встали по обе стороны, почтительно вытянув руки по швам.

Распорядитель крикнул:

— Большой паланкин!

Под музыку шестьдесят четыре члена «Железного братства» вынесли большой паланкин с тёмно-красной крышей, увенчанной большим — размером с арбуз — голубым шаром. Впереди шёл один из второстепенных предводителей братства с медным гонгом, отбивая чёткий ритм, и под эти звуки нетвёрдой походкой двигались все шестьдесят четыре носильщика, державшие шест. Толпа постепенно перестала галдеть, теперь только жалобно звучали флейты и трубы, да плакали женщины, у которых в давке затоптали насмерть детей. Народ зачарованно следил, как двигался, покачиваясь, большой паланкин, напоминавший храм. Ощущение торжественности момента так действовало на собравшихся, что их мысли словно крутились в бесконечном водовороте.

Вокруг дедушкиной раненой руки постоянно кружил назойливый слепень, который хотел сесть на тёмное пятно сочившейся из раны крови. Дедушка взмахнул рукой, собираясь прибить его, слепень тут же испуганно взлетел и с громким жужжанием принялся кружить у его головы. Дедушке хотелось размазать слепня одним ударом, но не получалось, вместо этого от ударов разболелась рана, словно её кололи иголками.

Большой паланкин задрожал и остановился перед бабушкиным гробом. Гармоничное сочетание красного цвета самого навершия и голубого шара, а также звуки гонга брали за душу, вызвав у дедушки череду воспоминаний о быстро пролетевшей жизни.

Когда дедушка убил монаха, ему было всего восемнадцать лет. Он бежал из родного края и скитался до двадцати одного года, после чего вернулся в дунбэйский Гаоми и нанялся носильщиком в контору по обслуживанию свадеб и похорон. Он тогда уже успел вдоволь хлебнуть горя, сердце его стало твёрдым, а тело — крепким. Он приобрёл основные качества, необходимые разбойнику. Он знал, что хлеб носильщика не лёгок, но не боялся. Дедушка не мог забыть унижения, которое ему довелось пережить в одна тысяча девятьсот двадцатом году, когда на похоронах одного ханьлиньского[108] академика в уезде Цзяо ему влепили пощёчину. Дедушка отвлёкся от слепня, который довёл его до нервного срыва, и тот, улучив момент, впился в пропитавшуюся кровью белую повязку, выплёвывая слюну и одновременно посасывая солоноватую кровь. На нескольких помостах, которые не рухнули, хоть и покосились, лучи обжигающего золотистого света падали на раздутые, словно мячики, щёки музыкантов, пот стекал по лицам и дальше по шеям, с нижних краёв раструбов капала слюна, лившаяся туда по изогнутым трубам. Собравшиеся поглазеть на похороны люди приподнялись на цыпочки. Блеск тысяч глаз, словно лунный свет, накрыл и живых людей, и фигурки из папье-маше, изготовленные для жертвоприношения, древнюю блестящую культуру и отсталое реакционное мышление.

Отец был окутан прекрасным светом ненавистных глаз с головы до пят, а в сердце его, словно гроздья пурпурного винограда, разрастался гнев, который постепенно превращался в грусть, похожую на разноцветную радугу. Он облачился в доходившую до колен траурную рубаху из плотной белой ткани, и подпоясался сероватой пеньковой верёвкой, квадратная траурная шапка закрывала выбритую наполовину голову. Исходивший от толпы кислый запах пота и запах лака на бабушкином гробу слились в тошнотворное зловоние, от которого отцу стало так дурно, что он едва держался на ногах. Всё тело покрылось липкой испариной, в душе сгущался холодный мрак. Музыканты выдували пронзительные звуки, толпа зевак, собравшихся на похороны, казалась застывшей, как плита, на отца уставились тысячи глаз — из-за всего этого чувствительные белые волокна нервов вдоль его позвоночника подавали еле различимые, как наледь в третьем лунном месяце, сигналы. Бабушкин гроб вдруг показался очень хищным: из-за пятнистой поверхности и задранной верхней части он напоминал какое-то туповатое неуклюжее животное. Отец постоянно ощущал, что это животное может в любой момент зевнуть, подняться с земли и броситься на чёрную, как ворон, толпу. В сознании отца тёмный гроб расширился, словно туча, и перед его взором явственно предстали останки бабушки среди толстых досок и красной кирпичной крошки. В тот день утром на берегу реки Мошуйхэ дедушка лопатой раскопал поросшую травой могилу и выгреб оттуда слой за слоем сгнившие гаоляновые стебли, под которыми бабушка лежала, как живая, и эта картинка отчётливо стояла у отца перед глазами. Ему трудно было забыть тот день, когда бабушка, глядя на ярко-красный гаолян, отправилась на небо, но так же трудно было забыть и лицо бабушки, появившееся из-под земли, словно мираж, который моментально растаял на тёплом весеннем ветру. Выполняя сложные обряды сыновней почтительности к умершей матери, отец думал и про тот блистательный период жизни.

Сопревший на солнцепёке распорядитель скомандовал:

— Поднять гроб!

Шестьдесят четыре члена «Железного братства», временно взявшие на себя роль носильщиков, собрались роем перед гигантским гробом, а затем по команде попытались оторвать его от земли, однако гроб не шелохнулся, словно бы пустил корни. Теперь носильщики окружили гроб, как муравьи труп свиньи. Дедушка отогнал слепня, презрительно глянул на беспомощных носильщиков, а потом жестом подозвал к себе главного и велел:

— Раздобудь несколько чжанов простой грубой ткани, а то промаетесь здесь до следующего рассвета, а на паланкин так и не поставите!

Главный смущённо смотрел в глаза дедушки, но тот отвёл взгляд, словно бы изучал насыпь, тянувшуюся у реки Мошуйхэ через чёрную равнину…

В уездном городе Цзяо перед воротами семейства Ци стояли два флагштока, красная краска на которых уже полностью облупилась. Эти трухлявые деревяшки символизировали былое величие рода Ци. Умер старик, занимавший пост в императорской канцелярии в самом конце правления Цин. Дети и внуки, наследовавшие всё его богатство, устроили похороны с размахом. Всё было готово, но семья тянула и не объявляла дату похорон. Гроб поставили в усадьбе Ци в самом дальнем комплексе зданий, и, чтобы вынести его на улицу, необходимо было пройти через семь узких ворот. Несколько владельцев контор, предоставлявших ритуальные услуги, оценив размеры гроба и планировку усадьбы, уходили, повесив голову, хотя родные покойного предлагали пугающе высокую цену.

Новости докатились до конторы «Помощь в организации свадеб и похорон» в дунбэйском Гаоми. Огромное вознаграждение в пятьсот юаней серебром за вынос гроба соблазнило носильщиков, включая моего дедушку, они пребывали в смятении, словно молодая девушка, мечтающая о любви, при встрече с красивым парнем, который строит ей глазки и закидывает золотой крючок.

Носильщики тут же отправились к управляющему Цао Второму и поклялись, что не посрамят дунбэйский Гаоми и заработают пятьсот юаней серебром. Цао Второй, непоколебимый, как скала, сидел в деревянном кресле с резной спинкой, и даже зад не поднял. Носильщики видели лишь, как движутся его умные холодные глаза, и слышали, как пыхтит кальян, который Цао раскуривал, держа обеими руками. Они разошлись во всю и начали перекрикивать друг друга:

— Господин, мы ведь не из-за денег! Человек один раз живёт! Как говорится, пусть пампушек и не сварил, зато упорство проявил.[109] Нельзя, чтоб нас недооценивали! Чтоб считали, что в дунбэйском Гаоми живу одни бездари!

Только тут Цао Второй приподнял свой зад, неспешно выпустил газы и сказал:

— Забудьте! Напортачите и задавите пару человек, это ещё ничего, а вот осрамите весь наш дунбэйский Гаоми, тогда конторе моей конец. Если вам денег мало, то я от щедрот выпишу вам награду и дело с концом.

Цао Второй после этих слов закрыл глаза, однако носильщики взбеленились и загалдели:

— Хозяин! Нельзя принижать свой авторитет, придавая решимости конкурентам.

— Серп глотать стоит, только если живот изогнут, — возразил Цао. — Вы что думаете, эти пятьсот серебряных так легко заработать? В усадьбе Ци семь узких ворот, а гроб тяжёлый, внутри у него ртуть. Ртуть, слышите? Пошевелите своими собачьими мозгами и прикиньте, сколько он весит.

Выругавшись, Цао Второй холодно покосился на своих работников. Те какое-то время переглядывались, на лицах читалась непримиримость, но души охватило сомнение. Видя это, Цао Второй фыркнул и сказал:

— Идите. Пусть настоящие деньжищи заработает настоящий герой. А вы, мелкие людишки, беритесь за всякую ерунду — зарабатывайте по двадцать-тридцать юаней, носите для всяких голодранцев хлипкие гробы и то для вас славно!

Слова Цао Второго обожгли сердца носильщиков. Дедушка сделал широкий шаг вперёд и от лица всех крикнул:

— Работать на такого никудышного начальника, так задохнуться можно. У бездарного генерала всё войско бездарное. Я на вас работать больше не буду!

Молодые носильщики вторили его крикам. Тут Цао Второй поднялся, с важным видом подошёл к дедушке, с силой похлопал его по плечу и с чувством сказал:

— Чжаньао! Молодец! Настоящий сын дунбэйского Гаоми. Высокая награда от Ци на самом деле обида для нашего брата. Если мы все сообща вынесете гроб, то прославите дунбэйский Гаоми на всю округу. Как говорится, и за тысячу золотых не купишь мгновение славы. Вот только родоначальник Ци был секретарём императорской канцелярии, их семья придерживается строгих правил, вынести гроб очень непросто, так что, братцы, ночь не спите, придумайте, как пройти через семь ворот.

Пока носильщики хором обсуждали, что делать, в ворота вошли два напыщенных господина, словно бы условились об этом заранее. Они назвались управляющими делами ханьлиньского академика из рода Ци и предложили носильщикам из дунбэйского Гаоми заработать кучу денег.

Они объяснили цель визита, и Цао Второй лениво поинтересовался:

— Сколько платите?

— Пятьсот серебряных наличными. Господин начальник, мало кто во всей Поднебесной предложит вам такую цену!

Цао Второй бросил на стол серебряную трубку от кальяна и холодно усмехнулся:

— Мы не испытываем недостатка ни в заказах, ни в деньгах. Поищите других мастеров.

Управляющий понял, к чему Цао клонит, и улыбнулся:

— Господин начальник, мы тут все знаем толк в торговле.

— Так и есть. За такую цену найдётся желающий гроб тягать.

Цао Второй закрыл глаза с сонным видом.

Посетители обменялись многозначительными взглядами, после чего тот, что стоял впереди, заявил:

— Господин начальник, не ходите вокруг да около. Назовите свою цену.

— Я не стану из-за нескольких юаней рисковать жизнями своих людей.

Управляющий предложил:

— Шестьсот серебряных наличными!

Цао Второй сидел, как каменное изваяние.

— Семьсот! Семьсот юаней! Имейте совесть!

Цао Второй скривил уголки губ.

— Восемьсот! Больше дать не можем!

Цао Второй открыл глаза и твёрдым голосом заявил:

— Тысяча!

Управляющие надули щёки так, будто у них болели зубы, и остолбенело уставились в беспощадное лицо Цао:

— Господин начальник… такими деньгами мы не можем распоряжаться.

— Тогда вернитесь и скажите хозяевам. Тысяча юаней, на меньшее я не согласен.

— Хорошо. Завтра ждите новостей.

На следующее утро один из управляющих прискакал на фиолетовом коне из уездного города Цзяо, сообщил дату похорон и выплатил авансом пятьсот серебряных, вторую половину денег обещал отдать, когда гроб вынесут. От быстрого бега его конь истекал горячим потом, а в уголках губ скопилась белая пена.

Настал день похорон. Шестьдесят четыре носильщика встали затемно, развели огонь, приготовили поесть, плотно закусили, собрали свои пожитки и при свете звёзд потопали в уездный город. Цао Второй ехал следом на чёрном осле.

Дедушка чётко помнил, что небо в то утро было высоким, звёзды — редкими, роса — прохладной, а спрятанный за поясом железный крюк больно давил на кости. Когда они добрались до уездного города, начало светать, но на улицах уже скопилось столько желающих поглазеть на похороны, что не протолкнуться. Когда они шли по улицам, слушая пересуды собравшихся, то поднимали головы и расправляли грудь, всем своим видом демонстрируя героический дух, в душе же испытывали крайнее волнение и беспокойство, тревога тяжким камнем давила на сердце.

Постройки с черепичными крышами, принадлежащие роду Ци, занимали аж половину улицы. Слуга проводил носильщиков через трое ворот, и они оказались в маленьком дворике, заполненном «снежными» деревьями и серебряными цветами, на земле повсюду лежали ритуальные деньги, над курильницами поднимался густой дым. С подобной роскошью обычному человеку не тягаться.

Управляющий привёл хозяина и представил его Цао Второму. Главе рода Ци было около пятидесяти: худое лицо, маленький крючковатый нос, похожий на клюв орла, расположенный очень далеко от большого рта. Он окинул взглядом носильщиков Цао Второго, и дедушка приметил, что в его глазах вспыхнули огоньки. Хозяин кивнул Цао со словами:

— За тысячу юаней нужно соблюдать определённые правила.

Цао Второй в ответ тоже покивал и ушёл с хозяином в дом.

Когда он вышел, его обычно лоснящееся лицо стало серым, как пепел, пальцы с длинными ногтями дрожали. Он собрал своих работников в углу у стены и сквозь зубы процедил:

— Конец нам, ребята!

Дедушка спросил:

— Что случилось, господин начальник?

— Ох, братцы! Этот гроб почти одинаковой ширины с воротами, а на крышке поставили чашу с вином. Хозяин сказал, мол, прольёте хоть каплю — оштрафую на сотню юаней.

Носильщики так перепугались, что потеряли дар речи. Из погребального зала доносился протяжный плач, похожий на пение.

— Чжаньао, и что нам теперь делать? — поинтересовался Цао Второй.

Дедушка сказал:

— Раз уж мы тут, трусить уже поздно, пусть даже там внутри чугунные яйца, а вынести придётся.

Цао тихонько сказал:

— Братцы, тогда идите. Если всё получится, так мы будем одной семьёй. Из этой тысячи мне и фэня[110] не нужно, всё ваше.

Дедушка смерил его взглядом:

— Хватит тут болтать-то!

Цао Второй распорядился:

— Тогда готовимся. Чжаньао, Сыкуй, вы встанете спереди и сзади, под дном гроба пропустите верёвку. Остальные… двадцать входят в комнату, только увидите, что гроб приподнялся над землёй, сразу подставляете под него спины. Оставшиеся, будете за воротами на подхвате. Идите в ногу под звуки гонга. Братцы, я всем вам премного благодарен!

Цао Второй, который всегда был самодуром, поклонился до земли, а когда поднял голову, в его глазах блестели слёзы.

Хозяин привёл несколько слуг и с холодной усмешкой сообщил:

— Не торопитесь, сначала мы вас обыщем.

Цао Второй рассвирепел:

— Это что ещё за правила?

— Правила тысячи юаней, — хохотнул хозяин.

Слуги вытащили припрятанные носильщиками крюки и кинули на землю. Крюки громко звякнули, а лица носильщиков приобрели серый оттенок.

Глядя на крюки, хозяин расхохотался.

Дедушка подумал: и то хорошо! Кто крюками цепляет за днище гроба — не герой. Душу охватило трагическое предчувствие, как если бы он шёл к месту собственной казни. Дедушка плотно перемотал ноги, а потом задержал дыхание и затянул пояс так, что он аж врезался в живот. Когда носильщики вошли в зал с телом покойника, вся его родня разом перестала голосить, уставившись круглыми глазами на носильщиков и чашку с вином, едва не переливавшимся через край, которую поставили на гроб. В траурном зале от дыма свербело горло, было очень душно, а лица живых казались хищными масками, кружащими в воздухе.

Чёрный гроб ханьлиньского академика стоял на четырёх низких табуретках, словно огромный корабль, причаливший к берегу. При виде этой махины сердца носильщиков забились так, словно в груди кто-то ударял в гонг и бил в барабаны. Дедушка снял со спины тонкую, но очень прочную корабельную верёвку, сплетённую из самой качественной пеньки, и пропустил под днищем гроба. На концах у верёвки были прикреплены две петли из грубого белого полотна. Носильщики привязали к ней несколько десятков мокрых белых тряпок, выстроились в два ряда по обе стороны от гроба, после чего дружно ухватились за верёвку.

Цао Второй поднял гонг — дон-н-н-н! — звук вышел каким-то надтреснутым. Дедушка присел у переднего конца гроба — это место было самым опасным, самым важным и самым ответственным. Поскольку передний конец гроба, похожий на нос корабля, очень сильно задирался, то дедушка не мог выпрямить спину, и грубая верёвка врезалась в шею и плечи. Он ещё и встать-то не успел, а уже почувствовал всю тяжесть гроба.

Цао Второй трижды ударил в гонг, а потом заорал что есть мочи:

— Встаём!

Дедушка услышал три удара гонга, задержал дыхание, потом всю силу сосредоточил в коленях, а после команды Цао Второго, словно в тумане, сделал рывок, высвобождая эту силу. Дедушка представлял, что гроб с телом старого ханьлиньского академика уже оторвался от земли и плывёт, словно пароход, в клубах дыма от благовоний, однако фантазии тут же разбились об ощущение, что его зад резко прижали к квадратной керамической плитке на полу, и от резкой боли в хребте.

Цао Второй чуть было не упал в обморок. Он видел, что огромный гроб не сдвинулся с места, как гигантское дерево, пустившее корни, а его ребята, словно стайка воробышков, с размаху врезавшихся в стекло, попадали на землю, их лица из бледно-красных стали от натуги чёрно-фиолетовыми, а потом серовато-белыми, как лишённый цвета мочевой пузырь свиньи. Он понял, что дело плохо. Спектакль не удался! Даже полный сил и энергии Юй Чжаньао сидит на полу с помертвевшим лицом, как женщина, потерявшая дитя. Стало ясно, что этот спектакль закончится полным провалом.

Дедушка словно бы услышал, как старый ханьлиньский академик насмехается над ним, лёжа в подвижной ртути. Весь род Ци — и покойник, и его живые потомки — умели лишь холодно усмехаться, поскольку обычный смех был им недоступен. Сильная обида, злость на эту махину и страх смерти, вызванный мучительной болью в позвоночнике, слились в единый мутный поток и с силой ударили в сердце.

— Братцы… — причитал Цао Второй. — Братцы… не ради меня… ради дунбэйского Гаоми… надо его вынести…

Цао укусил себя за подушечку среднего пальца, из раны, пульсируя, полилась чёрная кровь, и он пронзительно закричал:

— Братцы! За наш родной дунбэйский Гаоми!

Снова зазвучал гонг. Дедушка ощутил, что сердце его болит, будто треснуло пополам, а колотушка наносит удары не по выпуклой части гонга, а прямо по его сердцу, и по сердцу каждого из носильщиков.

В этот раз дедушка закрыл глаза и бешено рванул вверх, словно бы собирался расшибить себе голову и покончить самоубийством. Во всей этой суматохе с поднятием гроба Цао Второй заметил, что один из носильщиков по прозвищу Петушок молниеносно коснулся губами чаши с вином и сделал большой глоток. Гроб, качнувшись, оторвался от табуреток. В комнате повисла мёртвая тишина. Слышно было, как кости носильщиков трещат словно взрывающиеся петарды.

Дедушка не знал, что гроб приподнялся. Его лицо стало мертвенно-бледны, как у покойника, он чувствовал лишь, как петля из грубого полотна впилась в горло, сломав ключицу, а позвонки, изначально напоминавшие засахаренные ягоды боярышника, нанизанные на палочку, с такой силой прижались друг к другу, что превратились в упаковку прессованных хлопьев из этих ягод.[111] Он не мог распрямить спину, разочарование всего на долю секунды подорвало волю, и ноги потихоньку подогнулись, как расплавленное железо.

Из-за дедушкиной минутной слабости ртуть в гробу перетекла в переднюю часть, отчего край огромного гроба провис вниз, толкнув дедушку в согбенную спину. Чаша на крышке гроба тоже начала накреняться, прозрачная жидкость доходила до самой кромки, но не перелилась через край, а родственники покойника с надеждой смотрели на чашу.

Тут Цао Второй изо всех сил залепил дедушке пощёчину.

Дедушка помнил, что пощёчина отозвалась звоном в ушах, а поясница, ноги, плечи, шея утратили всяческую чувствительность, словно принадлежали кому-то другому. Перед глазами повисла тёмная пелена, на которую с шорохом брызгали золотистые искры.

Дедушка выпрямился. Гроб оторвался от земли на три с лишним чи, шестеро носильщиков поднырнули под днище, встали на карачки и подпёрли гроб своими спинами. Только тогда дедушка выдохнул, ощутив, как вместе с воздухом в горле и органах дыхания поднимается горячий поток…

Гроб пронесли через все семь ворот и поставили в большой паланкин ярко-синего цвета.

Дедушка скинул с себя белую петлю из грубой ткани, широко открыл рот, и изо рта и носа полетели стрелы багряно-красной крови…

Дедушка, которому уже приходилось преодолевать невозможное, в душе презирал членов «Железного братства», которые с беспомощным видом окружили бабушкин гроб, но не хотел ничего им говорить. Поэтому когда один из них сбегал за мокрыми тряпками, дедушка подошёл, собственными руками обвязал гроб, отобрал шестнадцать человек, расставил их по местам, дал команду, и гроб оторвался от земли. Когда бабушкин гроб погрузили на большой паланкин с тридцатью двумя шестами-ручками, дедушка снова вспомнил ту далёкую сцену из прошлого…

Похоронная процессия рода Ци, словно огромный белый дракон, поднималась в гору по дороге, вымощенной тёмной брусчаткой. Прохожие по сторонам дороги не смотрели ни на артистов на ходулях, ни на танцоров в масках львов,[112] но лишь с грустью взирали на пепельно-серые лица шестидесяти четырёх носильщиков: у некоторых из них шла носом кровь. В тот момент дедушку переставили в самый конец, он держал ручку, на которую приходилось наименьшая нагрузка. В груди у него всё горело, во рту чувствовался привкус крови, а твёрдая брусчатка разлеталась под ногами, словно капли свиного жира…

3

Отец, облачённый в траурную одежду, с шестом в руках стоял на высоком табурете лицом на юго-запад и, отбивая удары, громко кричал:

— Матушка! Матушка! Иди на юго-запад! По широкой дороге! На драгоценном чёлне да на быстром скакуне! У тебя достаточно денег на дорожные расходы! Матушка! Ты будешь спать в сладости, а от трудностей откупишься…

Распорядитель наставлял отца, что нужно эти слова повторить трижды, чтобы преисполненными глубоких чувств криками родных проводить душу покойного на юго-запад, в рай. Но отец прокричал лишь раз, и его горло сжалось от подступивших слёз. Он просто опирался на шест, но перестал бить им по земле, ещё раз с губ слетело слово «матушка», и его уже было не воротить — дрожащее, протяжное слово «матушка», словно тёмно-красная бабочка, крылья которой украшали симметричные золотистые пятна, полетело на юго-запад, то набирая высоту, то снова опускаясь. Там тянулись равнины, открытые всем ветрам, тревожное солнце на восьмой день четвёртого лунного месяца припекало так, что над рекой Мошуйхэ повис белый туман. Слово «матушка» не могло перелетать через эту обманчивую преграду, оно покрутилось немного туда-сюда, потом развернулось на восток. Хотя отец провожал бабушку в рай на юго-западе, бабушка не пожелала туда оправиться, а двинулась вдоль той самой насыпи, по которой когда-то шла, чтобы отнести бойцам из дедушкиного отряда лепёшки-кулачи. Она то и дело останавливалась, оборачивалась, призывно глядя золотистыми глазами на сына, моего отца. Если бы отец не опирался на длинный шест, то повалился бы головой вниз на землю. Чёрное Око с удивлением подошёл, сгрёб отца в охапку и снял с табурета. Прекрасная музыка, которую играли музыканты, зловоние, исходившее от толпы зевак, и пышность похоронных обрядов слились воедино, и это наваждение, словно тончайшая пластиковая плёнка, окутала тело и душу отца.

Двадцать дней назад дедушка повёл отца раскапывать могилу бабушки. День выдался не самым приятным для ласточек, низкое небо было затянуто двенадцатью тучами, похожими на рваную вату, и от них исходил запах тухлой рыбы. Над Мошуйхэ дул лёгкий ветер. Сгущалась тревога. Трупы собак, которых подорвали ручными гранатами во время войны людей с псами прошлой зимой, разлагались среди прибрежной травы. Ласточки, только что вернувшиеся с острова Хайнань, с ужасом летали над берегом. Жабы начали спариваться, за время долгой зимней спячки они потемнели и похудели, но теперь подпрыгивали, охваченные ярким пламенем страсти.

Отец смотрел на ласточек, и на жаб, и на большой мост через Мошуйхэ, всё ещё хранивший болезненные отметины с тридцать девятого года, и в душе поднималось ощущение одиночества и заброшенности. Пробыв всю зиму в оцепенении, крестьяне сеяли в чернозём гаолян, сеялки стукались о коробки с семенами с чётким ритмом, и звук этот разносился далеко-далеко. Отец вместе с дедушкой и ещё десятком членов «Железного братства», вооружёнными лопатами, стояли перед бабушкиной могилой. Её могила и могилы бойцов дедушкиного отряда выстроились длинной змеёй, на выцветшей земле хаотично пробивались первые золотисто-жёлтые цветы горького латука.

Молчание продлилось три минуты.

— Доугуань, ты ведь точно помнишь — эта могила? — спросил дедушка.

— Точно эта, я не мог забыть.

— Эта! Копайте!

Члены «Железного братства» сжимали лопаты, но медлили, не решаясь приступать. Тогда дедушка взял кирку, прицелился в могильную насыпь, напоминающую женскую грудь, и с силой ударил. Тяжёлая острая кирка со скрежетом вошла в землю, после чего дедушка поддел ком земли. Заострённая насыпь стала гладкой.

Когда дедушка ударил по могиле киркой, у отца сжалось сердце — в тот момент его душу переполняла ненависть к жестокому дедушке и страх перед ним.

Дедушка откинул в сторону кирку и обессилено проговорил:

— Ройте, ройте…

Члены «Железного братства» окружили могилу, принялись орудовать лопатами, и вскоре могильный холм сровнялся с землёй. Затем стали смутно проступать очертания прямоугольной ямы. Чернозём был очень мягким, и яма напоминала огромную ловушку. Члены «Железного братства» осторожно снимали землю слой за слоем. Дедушка велел:

— Смелее. Ещё рано!

Отец вспомнил, как вечером девятого числа восьмого лунного месяца тридцать девятого года они хоронили бабушку. Пламя, бушевавшее на мосту, и больше десятка факелов вокруг могилы освещали мёртвое лицо бабушки, делая его живым. Чем тоньше становился слой земли, тем большее напряжение испытывал отец. Он словно уже видел под слоем земли слегка раздвинутые в улыбке бабушкины губы, поцеловавшие смерть…

Чёрное Око обнял отца и отвёл в тенёк, там легонько потрепал за щёку:

— Доугуань, очнись!

Отец пришёл в себя, но ему не хотелось открывать глаза. Тело заливал горячий пот, а душу сковал морозец — словно холод, которым тянуло из могильной ямы, проник прямо в сердце… Могильную яму уже чётко было видно, под лезвиями лопат зашуршали гаоляновые стебли, руки у членов «Железного братства» дрожали. Когда с гаоляновых стеблей, укрывавших тело покойницы, убрали последнюю лопату земли, они дружно остановились и с мольбой уставились на дедушку и отца. Отец увидел, что все скуксились и шмыгают носами. Из могилы поднимался сильный запах разложения. Отец жадно вдыхал его, как вдыхал аромат, исходивший от бабушкиной груди, пока она кормила его молоком.

— Сгребайте! — Дедушка не испытывал жалости и сердито рыкнул на нескольких парней с кислыми физиономиями.

Пришлось им нагнуться, вытаскивать по одному гаоляновые стебли и выбрасывать. На сгнивших листьях поблёскивали капли росы, стебли размокли и приобрели ярко-красный оттенок, их поверхность стала гладкой, словно влажный нефрит.

Тем временем запах усиливался. Члены «Железного братства» закрывали рты и носы рукавами, а из глаз текли слёзы, будто они давили чеснок. Но в носу отца этот смрад превращался в густой пьянящий аромат гаолянового вина. Он видел, что нижние стебли впитали в себя больше воды, и их цвет был ещё более ярким. Отец подумал, что, возможно, гаолян приобрёл этот цвет от бабушкиной красной куртки. Он знал, что из бабушки вытекла вся кровь до капли, перед смертью её тело стало прозрачным, словно дошедший до нужной кондиции кокон шелкопряда, так что окрасить ярко-зелёные стебли гаоляна могла лишь та красная куртка. Остался последний слой стеблей. Отец хотел как можно скорее увидеть бабушкино лицо, но боялся этого. Чем меньше было гаоляна, тем сильнее, казалось, отдаляется от него бабушка. Видимую границу между миром мёртвых и миром живых снесли, зато невидимая становилась ещё непроницаемей. Внезапно в этом последнем слое гаоляна что-то громко зашуршало. Некоторые члены «Железного братства» вскрикнули от ужаса, другие же от страха лишились дара речи. Всех словно бы отбросило от могилы огромной волной, поднявшейся из глубин. Бледность не сходила с их лиц, и только после дедушкиных понуканий члены братства всё же осторожно заглянули в могилу, вытянув шеи. Отец увидел, как четыре жёлто-коричневых мыши-полёвки с писком карабкаются наружу, а ещё одна, белоснежная, осталась сидеть по центру могильной ямы на немыслимо красивом гаоляновом стебле, ощупывая его лапками. Жёлтые мыши выбрались из ямы и бросились бежать, а белая мышка сидела неподвижно, глядя на людей блестящими чёрными глазками. Отец швырнул в неё ком земли, белая мышка подскочила на два с лишним чи, но не допрыгнула до края ямы, упала вниз и помчалась как сумасшедшая по краю. Члены «Железного братства» обрушили на неё всю свою ненависть, на мышь градом посыпались комья земли, один из которых в итоге придавил её насмерть. Слушая, как земля со стуком падает на последний слой гаоляновых стеблей, отец очень сильно пожалел о содеянном — ведь он первым бросил ком земли, подав пример членам братства. Большая часть этих комков не попала по мыши, зато ударяла по телу бабушки.

Отец всегда утверждал, что бабушка, когда её достали из могилы, была прекрасна, словно свежий цветок, она светилась, лёжа в могиле, и источала необычный аромат, как в сказке. Однако присутствовавшие при вскрытии могилы члены братства рассказывали совсем иное, лица их кривились от отвращения, когда они живописали, как омерзительно выглядел разложившийся бабушкин труп и какой удушливый запах там стоял, однако отец говорил, что это всё ерунда и враки. Он-то отлично помнил тот момент, разум его был ясным, и он своими глазами видел: когда убрали последний стебель гаоляна, прекрасная улыбка на лице бабушки вспыхнула со звуком, который издают горящие в костре сучья, а тот аромат до сей поры глубоко засел в памяти. Жаль, что всё это продлилось совсем недолго. Бабушкин труп подняли из могилы, её яркую красоту и дивный аромат унёс ветер, остался лишь белоснежный скелет. Отец соглашался, что тогда и он уже ощутил нестерпимое зловоние, ударившее в нос, но в глубине души отказывался признавать, что это был бабушкин скелет. Разумеется, и вонь, исходившая от этого скелета, не могла быть бабушкиным запахом.

Дедушка тогда выглядел совсем удручённым. Семеро парней, только что вытащивших бабушкин истлевший труп из могильной ямы, блевали тёмно-зелёной желчью на тёмно-зелёную речную воду. Дедушка расстелил белоснежное полотнище и велел отцу помочь переложить на него бабушкины останки. Звуки, с которыми тошнило остальных, и на отца подействовали заразительно. Он вытянул шею, словно петушок, готовый закукарекать, в горле забулькало. Ему ужасно не хотелось дотрагиваться до бледного скелета, который в тот момент вызывал крайнее отвращение.

Дедушка строго спросил:

— Доугуань, ты даже до останков матери брезгуешь дотронуться? Даже ты?!

Отца тронуло грустное выражение, которое так редко появлялось на лице дедушки, он наклонился и попробовал ухватить скелет за ногу. Белые кости были ледяными, отец ощутил, как по телу расползается холод, словно бы внутренности смёрзлись в комок льда. Дедушка взял бабушку за лопатки, легонько приподнял, и тут скелет треснул и рассыпался, превратившись в груду костей. Череп упал дедушке на ноги, из пустых глазниц, где раньше были бабушкины ясные очи, вылезли два красных муравья, шевеля усиками. Отец выронил бабушкину ногу, повернулся и с громким рёвом убежал…

4

К полудню все церемонии завершились, и распорядитель громко крикнул:

— Пошли!

Собравшиеся на похороны крестьяне, словно вода во время прилива, хлынули в поле. Те, кто давно уже сторожил на дороге за деревней, увидели, как сначала на них движется чёрный потоп, а потом увидели, как в их сторону плывёт огромный гроб рода Юй, словно гигантская дрейфующая льдина. По обеим сторонам на расстоянии двухсот метров от дороги были раскинуты открытые со всех сторон большие шатры с поминальным угощением на любой вкус, жаркие запахи били в нос, такие соблазнительные, что у зевак слюнки текли. По гаоляновому полю кружил Пятый Заваруха во главе конного отряда. Палящее солнце поднялось высоко, над чернозёмом клубился синий дым, боевые кони взмокли от пота, широко раздували ноздри, а в углах их губ повисла пена, перемешанная с пылью. Лоснящиеся крупы коней отражали солнечный свет. Чёрная пыль от копыт поднималась на три, а то и пять чжанов и долго не рассеивалась.

В самом начале процессии шёл толстый монах в жёлтом одеянии с оголённым левым плечом. В руке он держал трезубец, увешанный металлическими пластинками, которые постоянно звенели. Звон этот поднимался в воздух и парил над толпой зевак, трезубец словно был привязан к монаху: как тот его ни подкидывал, трезубец приземлялся чётко в руку. Некоторым в толпе монах был знаком. Этот голодранец из храма Тяньци отродясь не возжигал фимиам, не молился и не медитировал, зато большими чашками пил вино, бесстрашно ел рыбу и мясо и держал прямо в монастыре худенькую, маленькую, но необыкновенно плодовитую любовницу, которая нарожала ему толпу монашков. Монах с трезубцем прокладывал дорогу в толпе. Он подкидывал трезубец над головами зевак, и те расступались. На лице монаха застыла довольная усмешка.

За монахом следовал один из членов «Железного братства», который нёс длинный шест с траурным флажком: этот скрученный из тридцати двух листов белой бумаги — по числу лет бабушки — флажок с шуршанием трепетал в безветренном небе, призывая душу покойницы. За ним крепкий парень, тоже из братства, нёс флаг со знаками отличия, изготовленный из белого шёлка, обшитый по краю бахромой из серебряных ниток; на нём выделялась надпись чёрными иероглифами по вертикали: «Гроб с телом урождённой Дай, скончавшейся в тридцать два года, жены командира Юй Чжаньао, возглавлявшего партизанский отряд в дунбэйском Гаоми в годы Китайской республики». Далее на маленьком паланкине несли бабушкину «святую табличку», а на большом ехал гроб с бабушкиным телом. Под печальный звон сигнального гонга шагали в ногу шестьдесят четыре члена братства словно шестьдесят четыре марионетки на ниточках. За гробом несли несметное количество ритуальных флагов, вееров и зонтов, разноцветных шёлковых пологов с приколотыми к ним бумажными иероглифами, фигурок людей и коней из папье-маше, «снежных» деревьев.

Отец в траурной одежде и с траурным посохом в руках на каждом шагу, как положено, начинал голосить. Его поддерживали под руки двое членов «Железного братства» с выбритыми головами. Правда, отец плакал без слёз, глаза были сухими и остекленевшими, что называется, «только гром, без дождя», но такой «сухой» плач трогал даже сильнее, чем «мокрый», со слезами, и многие из тех, кто пришёл посмотреть на похороны, глядя на отца, расчувствовались.

Дедушка и Чёрное Око шагали сразу за отцом. Лица их окаменели, на сердце тяжким грузом лежали тревоги, и никто не догадывался, о чём они в тот момент думали.

За ними толпились двадцать с лишним членов братства с винтовками наперевес. Блестящие штыки отливали тёмно-синим цветом. Лица бойцов были напряжены, словно они ждали схватки с могучим врагом. Ещё дальше шли более десятка оркестров из дунбэйского Гаоми, исполнявших прекрасные мелодии, артисты на ходулях, переодетые в персонажей различных преданий, подскакивали и вертелись, а две группы танцоров переоделись для исполнения танца львов,[113] мотали львиной головой и размахивали хвостом.

Похоронная процессия растянулась по извилистой дороге на целых два ли, людей было много, а дорога узкая, пройти получалось с великим трудом, а ведь ещё нужно было останавливаться перед каждым столиком с поминальным угощением, кланяясь духам, нужно было ставить гроб и возжигать благовония. Распорядитель с бронзовым кубком проводил древние обряды, поэтому процессия двигалась очень медленно. Монах давно уже устал подбрасывать трезубец, и всё его тело провоняло от пота, одеяние намокло, теперь трезубец взлетал не так высоко. Все участники похоронной процессии претерпевали душевные и физические муки и с нетерпением ждали конца этой каторги. Члены братства, которые несли паланкины, сердито посматривали на распорядителя, на то, как он с важным и напыщенным видом притворялся, что скорбит, и неспешно выполнял всякие дурацкие ритуалы. Они с трудом сдерживались, чтоб не кинуться на него и не вонзить зубы ему в кадык. Тяжелее всем приходилось Пятому Заварухе и его конному отряду, они мотались туда-сюда от могилы до деревни и обратно, лошади задыхались, на их ногах и животах толстым слоем осела чёрная земля.

Когда процессия отошла от деревни на три ли, то снова остановилась, чтобы поклониться предкам, распорядитель всё ещё был полон сил, старателен и серьёзен. Внезапно в передних рядах раздались выстрелы, тот член братства, что держал шест с бабушкиными знаками отличия, медленно осел на землю, а белое полотнище упало на обочину, прямо на головы зевак. При звуках выстрелов толпа по обе стороны дороги забурлила, начался беспорядок, люди, словно муравьиный рой, сбились в чёрную кучу, было видно лишь мельтешение множества ног и голов. Плач, крики и вопли ужаса звучали, как шум воды, прорвавшей плотину.

После того как отгремели выстрелы, в толпу полетел десяток маленьких ручных гранат, упавших под ноги членам «Железного братства», и из них с шипением повалил белый дым.

Кто-то на обочине заорал:

— Ложись!

Из-за давки крестьянам лечь было некуда, они лишь смотрели, как члены братства плюхнулись на живот и как подрагивали гранаты с белыми деревянными ручками, с рёвом испуская смертельный синий ужас.

Гранаты взорвались друг за другом, взрывная волна разлетелась золотым веером. Больше десятка членов «Железного братства» погибли или получили ранения. Чёрному Оку осколок попал в зад, пробив дырку, из которой хлестала кровь. Прикрывая рукой рану, Чёрное Око надрывно звал Фулая. Но Фулай, сверстник отца, уже не мог ответить на призыв, не мог усердно прислуживать ему. Вчера вечером в сумке лекаря нашли два стеклянных шарика, красный и зелёный. Отец подарил Фулаю зелёный, и тот спрятал шарик во рту, как бесценный клад, и перекатывал языком. Отец увидел, что стеклянный шарик на фоне вытекавшей изо рта Фулая крови стал изумрудно-зелёным, таким зелёным, что зеленее просто не бывает, и светился зелёным светом, как пилюля бессмертия, что, по легенде, выплёвывала лисица-оборотень.[114] Распорядителю, который не выпускал из рук бронзовый кубок, осколком размером с соевый боб перебило артерию на шее, оттуда фонтаном лилась алая кровь, голова безвольно повисла, бронзовый кубок упал на землю, вино пролилось, превратившись в лёгкую дымку. Кровь распорядителя хлестала по чернозёму, словно внезапно разразившийся ливень, отчего в земле образовалось углубление с кулак. Большой паланкин накренился на бок, и стал виден чёрный бабушкин гроб.

Снова на обочине кто-то громок крикнул:

— Земляки, быстрее ложитесь!

Вслед за этим прилетела ещё одна партия гранат. Дедушка прижал к себе отца и кубарем скатился в неглубокую придорожную канаву. Несколько десятков ног пробежалось по дедушкиной ране, но он не чувствовал боли, лишь сильное давление. Как минимум половина членов братства побросали винтовки и бросились кто куда, а те, кто этого не сделал, с глупым видом стояли, покорно ожидая взрыва. В конце концов дедушка увидел, кто кидает гранаты. По лицу этого человека было видно, что он проделал бесконечно долгий путь, на нём лежала тёмно-жёлтая пыль, через которую проступал хитрый лисий дух. На этом лице чувствовался явный отпечаток Восьмой армии! Это Цзяогаоская часть! Человек Мелконогого Цзяна. Восьмая армия!

Гранаты снова яростно взорвались, вдоль дороги прокатился пороховой дым, пыль взметнулась вверх, осколки, словно саранча, со свистом полетели к обочине, и пришедшие поглазеть на похороны люди падали, как подкошенные колосья. Взрывной волной подбросило с десяток членов «Железного братства», оторванные руки и ноги и ошмётки кишок посыпались на головы крестьян.

Дедушка с трудом вытащил пистолет, прицелился в голову солдата Восьмой армии, сливавшуюся с тысячами других голов, и нажал на спуск. Пуля вошла чётко промеж бровей, и зелёные глаза беспрепятственно выпрыгнули из глазниц, словно яйца, отложенные ночным мотыльком.

— Товарищи, вперёд! Отнимайте оружие! — закричали в толпе люди из Восьмой армии.

Чёрное Око и другие члены «Железного братства» опомнились и начали без разбору палить по толпе, каждая выпущенная ими пуля вгрызалась в чьё-то тело, каждая пуля пронзала сразу несколько тел, а потом либо весело застревала в чьей-то плоти, либо, уныло описав красивую дугу, падала на чёрную землю.

Дедушка заметил, как резко выделяются в волновавшемся людском море лица солдат Восьмой армии. Они барахтались, словно тонущие, при виде этих алчных хищных лиц у дедушки кровью сердце обливалось. Симпатия, которая зародилась у него в былые дни к Восьмой армии, превратилась в лютую до зубовного скрежета ненависть. Дедушка целился и стрелял в одно такое лицо за другим. Он и сам точно не понял, удалось ли убить хоть кого-то, но в последующие годы одиночества осознал, что от пуль Чёрного Ока и членов «Железного братства» падали на чёрную землю лишь добрые и безвинные простые люди.

Отец выбрался из-под мышки дедушки и вытащил свой пистолет, но на него тут же накатила такая громкая звуковая волна, что в глазах зарябило и заложило оба уха. Он выстрелил наобум и по привычке проследил за первой выпущенной пулей. Он увидел, что пуля с полусферической головкой влетела прямиком в широко открытый рот двадцатилетней девушки, волосы которой были закручены в маленький узел. Девушка обладала всеми качествами, которые делают женщину красивой: свежие красные губы, белоснежные зубы, чуть выпуклый подбородок. Отец услышал, как из открытого рта вырвался крик, напоминающий кваканье лягушки, и полилась кровь вместе с обломками белых зубов. Два серо-зелёных глаза, в которых застыла нежность, уставились на отца, после чего девушка рухнула на землю, и её немедленно поглотил людской поток.

В деревне прозвучал сигнал к атаке, дедушка увидел, что больше сотни солдат Цзяогаоской части под командованием Мелконогого Цзяна бросились вперёд, размахивая саблями, винтовками и дубинками. На южном гаоляновом поле Пятый Заваруха с силой стукнул тыльной стороной сабли своего пегого коня и во главе своего отряда поскакал что есть мочи на север. Пегий конь тяжело дышал, как чахоточный больной, на шее выступил вязкий и липкий, как мёд, пот. Разбегавшиеся зеваки перегородили путь конному отряду, и Пятый Заваруха бросился в толпу, не переставая подхлёстывать коня, а за ним последовал и весь его отряд. Люди уже не могли остановиться, наталкивались на коней, и в итоге конный отряд словно бы засосало в болото. Лошади тянули шеи и отчаянно ржали. Рядом с Пятым Заварухой в двух коней врезались ополоумевшие люди, всадники попадали вместе с конями, и по ним пробежало бесчисленное множество чёрных ног. Погибающие животные и их хозяева издавали жалобные безнадёжные крики. Одного из солдат Восьмой армии с маузером в руке (возможно, именно он убил того члена «Железного братства», который нёс полотнище со знаками отличия), людским потоком вынесло прямо перед конём Пятого Заварухи. Лицо Пятого Заварухи исказилось в свирепой гримасе. Солдат открыл огонь, но пули полетели в небо. Японская сабля Заварухи блеснула и сняла скальп с коротко стриженной макушки солдата. Скальп, словно фетровая шляпа, шлёпнулся кому-то из крестьян на голову, забрызгав чёрной кровью лица десятка людей.

Члены братства под гневные крики дедушки собрались и начали отстреливаться под прикрытием похоронных флагов и навесов для жертвоприношений.

Дедушке уже приходилось похищать солдат Восьмой армии, подрывая тем самым её жизнеспособность. Мало кто из них хорошо стрелял, зато они готовы были героически жертвовать собой. Хотя пули бойцов «Железного братства» без конца их косили, они упорно продолжали атаковать. Их примитивное оружие годилось только для рукопашной. Солдаты Восьмой армии рвались в бой, готовые пожертвовать собой — это придавало им сил и деморализовало противника. На подступах к позициям противника солдаты Цзяогаоской части закидывали членов братства десятками ручных гранат. Испуганные члены «Железного братства» бросали винтовки и убегали, но безжалостные осколки нагоняли их и разрывали плоть. Особенно тяжело от взрывов гранат пришлось музыкантам, артистам на ходулях и танцорам, переодетых львами. Трубы и соны, играя на которых музыканты оплакивали других людей, взлетали вверх вместе с ошмётками их тел, а потом падали на землю. Артистам неудобно было двигаться, поскольку ноги были привязаны к высоким ходулям. Когда началась паника, большинство из них вытеснили на обочину, ходули увязали в чернозёме, и они падали в гаоляновое поле, словно сухие деревья. Раненные осколками гранат, они жалобно кричали, а на их лицах застыл ужас.

На глазах Пятого Заварухи «Железное братство» терпело сокрушительное поражение, он разволновался и принялся со злости рубить кого ни попадя, а конь под ним, как собака, кусал всех подряд. Со всех сторон слышался свист сабель, рубивших человеческие тела, и весёлый смех крестьян, помутившихся рассудком от страха перед смертью.

Пятый Заваруха вместе со своим отрядом выскочил на дорогу, и они тут же попали под гранаты бойцов Восьмой армии. Много лет после этих событий дедушка с отцом вспоминали, как мастерски солдаты Восьмой армии метали ручные гранаты — так гроссмейстер вспоминает поражение от посредственного игрока, который прибегнул к хитрому приёму, и, вспоминая, на словах хорохорится, а в глубине души чувствует, что проиграл по глупости.

В тот день, когда они отступали к реке Мошуйхэ, отца ранило в зад выпущенной из старой винтовки «ханьян» переплавленной пулей. Дедушка отродясь не видал таких пулевых ранений: кровь лилась рекой, словно бы отца тяпнула бешеная собака. У Восьмой армии не хватало патронов, и после каждого боя они собирали использованные гильзы и отправляли на переплавку, так что их патроны были неизвестно из какого дерьма, пули начинали плавиться, как только вылетали из ствола, и преследовали цель, словно сгусток горячих сопель. В отца угодила именно такая пуля. От разрывов гранат сильно пострадал конный отряд под командованием Пятого Заварухи. Пегий конь под ним с диким ржанием подпрыгнул, а потом рухнул на дорогу. В брюхе у него зияла огромная дыра, из которой сначала вывалились кишки, а потом хлынула кровь. Пятый Заваруха упал в неглубокую придорожную канаву, а когда выбрался, то увидел, что на него несутся солдаты Восьмой армии с блестящими штыками наперевес. Заваруха схватил висевший на шее пистолет-пулемёт и открыл огонь. Дюжина противников, размахивая руками и ногами, повалились на землю прямо перед ним. Больше десяти уцелевших всадников из числа «Железного братства» ворвались в ряды противника. Они рубили солдат Восьмой армии саблями, те в ответ штыкам и пиками протыкали брюхо коням. После этой бойни десять с лишним всадников и солдаты Цзяогаоской части улеглись кто на спины, кто ничком на чёрной земле дунбэйского Гаоми и больше уже не встали. Двум коням посчастливилось уцелеть при взрывах, и они помчались к речке в свободном порыве: гривы развевались на ветру, пустые стремена били по бокам, а растрёпанные хвосты плыли в облаках чёрной пыли.

Трое солдат Цзяогаоской части, скрежеща зубами, с ненавистью вонзали штыки в живот и грудь командира конного отряда «Железного братства». Пятый Заваруха обеими руками схватился за горячий ствол одной из винтовок, его тело выгнулось, глаза закатились так, что зрачки исчезли под веками. Длинные ресницы прикрывали серебристо-серые глаза, а изо рта потекла кровь. Солдат с силой выдернул перепачканный кровью штык. Одну секунду Пятый Заваруха ещё стоял, а потом обмяк и укатился в канаву. Солнечный свет отражался от белков глаз, похожих на тонкий фарфор, двумя тонкими лучиками слабого света. Солдаты Восьмой армии жадно накинулись на него и забрали висевший на шее русский пистолет-пулемёт и заткнутый за пояс немецкий маузер. Ящерица, доведённая тысячами ног до помешательства, вскочила Заварухе на грудь и уселась там, тяжело дыша; кровь окрасила её сероватое шершавое тельце, а холодные глаза светились особым светом, свойственным только рептилиям, при виде которого у людей ёкает сердце.

Один молодой парень из «Железного братства», которому взрывом перебило ногу, бросил перед собой карабин и саблю, повернулся к бегущим на него солдатам Восьмой армии и поднял вверх бледные руки. Паренёк по-детски надул верхнюю губу, над которой едва-едва начал пробиваться тонкий нежный пушок, в узких глазах заблестели от страха слёзы. Он жалобно запричитал:

— Дяденьки… не убивайте меня… дяденьки… не надо…

Один из солдат с пожелтевшими глазами замешкался, убрал ручную гранату, которую собирался метнуть в паренька, нагнулся, подобрал с земли карабин и винтовку, но не успел распрямиться, как услышал треск — пика вошла пареньку в живот и пробила насквозь. Старый вояка увидел, как красивый, что твой молодой огурчик, паренёк содрогнулся всем телом, ухватился за пику и, широко открыв рот, крикнул:

— Мамочка!

Его красивая голова свесилась на грудь. Солдат с пожелтевшими глазами сердито развернулся и увидел своего товарища, которого ранило в поясницу, — это был смуглолицый человек средних лет, болезненно сжимавший пику, ставшую единым целом с молодым парнем. В тот момент, когда он воткнул своё оружие в живот бойца «Железного братства», один из раненых конников пробил ему выстрелом из пистолета левую почку.

Уничтожение конного отряда стало ударом по боевому духу «Железного братства». Если до сих пор они оказывали упорное сопротивление, прикрываясь флагами и другой похоронной атрибутикой, но теперь побежали на юг, волоча за собой винтовки. Как дедушка и Чёрное Око ни кричали им вслед, они не могли остановить трусливых заячьих ног. Дедушка протяжно вздохнул, одной рукой притянул к себе отца, пригнулся и побежал в сторону Мошуйхэ, не переставая отстреливаться.

Солдаты Цзяна, героически проявившие себя в бою, схватили оружие, что побросали члены «Железного братства», и радостно, с удвоенными силами кинулись преследовать противника, как если бы у тигра ещё и крылья выросли, а Мелконогий Цзян по-прежнему бежал впереди всех. Дедушка подобрал японскую винтовку «Арисака-38», в спешке брошенную кем-то из «Железного братства», плюхнулся на кучу навоза, щёлкнул затвором, дослав патрон в патронник — как только началась стрельба, дедушка вытащил из перевязи раненую руку, — и прижал приклад к распухшему и болевшему плечу. Бешеный стук сердца отдавался болью в ране, голова Мелконогого Цзяна болталась в прицеле туда-сюда. Для верности дедушка решил стрелять в грудь. Он нажал на спуск и, когда прозвучал выстрел, увидел, как Цзян обоими плечами подался вперёд и упал. Его солдаты, которым успех вскружил голову, наспех попадали. Воспользовавшись этой возможностью, дедушка потащил отца по дымившейся чёрной земле догонять разбежавшийся отряд.

Своим выстрелом дедушка ранил Мелконогого Цзяна в лодыжку, к нему тут же подбежали санитары и перевязали рану. Подполз командир роты посмотреть, что с ним, но Цзян с пожелтевшим восковым лицом, покрытым испариной, твёрдым голосом приказал:

— Быстрее! Обо мне не думайте! Вдогонку! Заберите у них винтовки! Все до единой! Вперёд, товарищи!

Лежавшие на земле солдаты Цзяогаоской части, подбодрённые криком Мелконогого Цзяна, тут же повскакивали и ринулись в погоню навстречу одиноким выстрелам. Совершенно изнурённые бойцы «Железного братства» уже не могли бежать, они побросали винтовки и ждали момента, чтоб сдаться в плен.

— Стреляйте! Бейте их! — сердито рычал дедушка.

Один боец сказал ему:

— Командир, не будем их злить. Им нужны только винтовки, так давайте отдадим им винтовки, а сами вернёмся домой сажать гаолян.

Чёрное Око выстрелил, однако и волосинки ничьей не зацепил, но ответом стал ураганный огонь из трёх пистолетов-пулемётов, в результате чего трёх членов «Железного братства» ранило, одного убило. Эти три пистолета-пулемёта дедушка выменял у Рябого Лэна на заложников и берёг для боя, а в итоге они попали в руки к врагам и стали орудием убийства его собственных ребят. Откуда Рябой Лэн раздобыл эти пистолеты-пулемёты, бесам и тем не ведомо.

Чёрное Око собирался снова выстрелить, но один из крепких бойцов «Железного братства» удержал его со словами:

— Хватит уже, начальник, не стоит дразнить свору бешеных псов.

Цзяогаоская часть наступала, и дедушке ничего не оставалось, кроме как опустить винтовку.

И в этот момент из-за насыпи залаял, словно пёс, пулемёт. Там и «Железное братство», и Цзяогаоскую часть давно уже поджидала куда более жестокая битва.

5

После пасмурной и дождливой осени тридцать девятого года пришла холодная зима. Собаки, которых отец с матерью и их друзьями так находчиво подорвали ручными гранатами и подстрелили, во влажной низине смёрзлись в единое целое с поваленными гаоляновыми стеблями.

А те псы, которые из ревности боролись за право лидерства и в итоге погибли, подорванные японскими «лимонками» у реки Мошуйхэ, буквально вмёрзли в увядшую прибрежную траву. Измученные голодом вороны фиолетовыми клювами долбили одеревеневшие трупы псов и, словно чёрные тучи, курсировали туда-сюда между речкой и низиной. Вода в Мошуйхэ покрылась коркой льда, ближе к скоплению трупов этот лёд был густо усеян зелёным помётом ворон. Низина тоже покрылась льдом, лёд смешался с землёй, и эта белая корка с шумом трескалась под ногами. Дедушка, отец, мать и тётка Лю проводили в спячке бесконечно долгую зиму в нашей захиревшей деревне. Отец и мать уже знали об отношениях между тёткой Лю и отцом, и это не вызывало у них отторжения. В тот сложный период тётка Лю взяла на себя заботу о дедушке, отце и матери, и об этом мои родные не забыли и за несколько десятков лет. Имя тётки Лю сейчас занимает достойное место в нашем «семейном списке», оно значится после Ласки, та, в свою очередь, идёт после бабушки, а бабушка после дедушки.

После того как наш пёс, Красный, оторвал отцу одно яичко, дедушка погрузился в пучину отчаяния. Тётка Лю успокаивала его: «Одна головка чеснока острее». Краса, моя будущая мать, по указке тётки Лю заставила изуродованный после ранения «перчик» причудливой формы встать, подтвердив тем самым, что воскуривание благовоний рода Юй не прервётся. Дедушка, услышав радостную новость, выскочил на улицу и, обращаясь к бледно-голубому небу, возносил молитвы. Это было поздней осенью, тогда в небе то и дело строгим строем пролетали на юг караваны гусей, а в низине появились сосульки, похожие на собачьи зубы. Подули северо-западные ветры, и началась такая студёная зима, каких почти не бывало в истории края.

Хибарку, в которой они ночевали, забили доверху сухими гаоляновыми листьями, а в помещении, где готовили пищу, запасли большое количество гаоляна. Дедушка с отцом частенько ходили охотиться на собак, чтобы добыть пропитание, укрепить здоровье и поправить физическую форму. Они надевали сшитые тёткой Лю из собачьих шкур штаны и куртки, а также меховые шапки, изготовленные совместными усилиями тётки Лю и матери. Они прятались на холмах позади низины и из засады стреляли по собакам. В низину полакомиться мертвечиной приходили дикие собаки, неорганизованные и недисциплинированные. После того как нашего Красного убили, собаки в дунбэйском Гаоми из армии превратились в разрозненных солдат, стая так и не объединилась. Мир людей, который поздней осенью практически был порабощён собаками, зимой снова взял верх, человеческая натура победила собачью, серо-белые тропки, протоптанные сворой собак, постепенно слились с окружающей чёрной землёй, и, только обращаясь к своей памяти и воображению, можно было различить дорожки, оставшиеся после борьбы за господство.

Отец и дедушка ходили на охоту раз в два дня и каждый раз убивали по одной собаке. Благодаря полезному собачьему мясу отец и дедушка получали нужное количество питательных веществ и калорий и на следующий год весной были полны энергии и сил. Снятые с собак шкуры прибивали на разрушенной стене вокруг деревни, издали они напоминали прекрасные фрески. Весной сорокового года отец внезапно резко вырос на два кулака, и всё благодаря жирному собачьему мясу. Псы, питавшиеся замёрзшими трупами, нагуляли жир. Всю зиму отец питался собачатиной — можно сказать, это было замаскированным людоедством. Потом отец вырос очень крепким и здоровым и убивал, не моргнув глазом. Связано ли это с тем, что всю ту землю он в общем-то ел человечину?

Разумеется, время от времени они пытались разнообразить своё питание, и тогда дедушка с отцом ходили в низину поохотиться на диких гусей.

Они отправлялись в путь, когда солнце заходило за гору, и прятались среди спутанных увядших гаоляновых стеблей, глядя, как огромное солнце, похожее на приплюснутый кровавый блин, потихоньку опускается за горизонт. Казалось, что по белому льду в низине кто-то разбрызгивал алую кровь. Трупы людей и собак, раньше наполовину скрытые водой, теперь торчали изо льда, мёртвые псы, как и мёртвые люди, скалили зубы. Набившие животы вороны летели к деревне, размахивая золотисто-красными крыльями. Там на высоких деревьях они свили себе гнёзда. В низине мерцали блуждающие фосфорные огоньки — через несколько десятков лет в пасмурный день здесь их будет великое множество, а тогда всего лишь около десятка. С ног до головы одетые в собачьи шкуры мехом наружу, дедушка и отец скорее походили на собак, чем на людей. У отца разыгрался аппетит, и он с жадностью пожирал блины из гаоляновой муки, в которые была завёрнута собачатина, щедро приправленная крупинками соли. Дедушка велел ему чавкать потише — боялся, как бы их не услышали низко кружившие в небе дикие гуси. Он объяснил, что у гусей очень острый слух, с подветренной стороны они могут услышать за десять ли, а против ветра — за пять. Отец не поверил и продолжил лакомиться блинами с собачатиной, но уже не чавкал. Солнце закатилось, между небом и землёй клубился фиолетовый туман, белый лёд искрился матовым блеском. В стае было больше сорока гусей, они с громким гоготом реяли в небе, и в этих звуках звучала скорбь. Отец вспомнил свою мать, мою бабушку. Тут он выпустил газы, очень зловонные, и дедушка, прикрывая нос, тихо выругался:

— Ты жри-то поменьше!

Отец улыбнулся:

— Воняю, как псина!

Дедушка ущипнул отца:

— Сейчас я тебе наваляю, негодник мелкий!

Тут гуси полетели над ледяной гладью, вытянув шеи и опустив ноги. Они перестали гоготать, и было слышно, как от трения шуршат перья на крыльях. Дедушка с отцом задержали дыхание, глядя, как сначала сел первый гусь, а потом и вся стая. Они неуклюже ковыляли по льду всего в десяти шагах от того места, где прятались отец с дедушкой. Затем стая сбилась в кучу, а один гусь остался стоять в одиночестве поодаль, задрав голову и выпятив грудь, как часовой на дежурстве. Небо и земля стали золотистыми, как шкурка мандарина, а потом небо приобрело стальной оттенок и наконец почернело. Зажглись семь или восемь звёздочек. Они мерцали, но на поверхности льда их отблески были не заметны, а стая гусей превратилась в размытое пятно. Тут дедушка раздул тлевшие в закрытом крышкой жестяном ведре сухие гаоляновые стебли, дозорный гусь подал сигнал тревоги, вся стая встрепенулась и взлетела. Всё произошло не так, как гласило предание: охотник должен схорониться, потом разжечь огонь, дозорный крикнет, стая проснётся, посмотрит, но не увидит никаких движений и продолжит спать, и если повторить так три раза, то птицы решат, что дозорный подаёт ложные сигналы тревоги, они всем скопом накинутся на него и начнут клевать, а охотник, воспользовавшись неразберихой, может изловить нескольких гусей голыми руками. Возможно, в этом и есть здравый смысл, но на деле всё пошло совсем не так. Нельзя исключить, что такое срабатывает пару раз на десять тысяч случаев. Забавная рекомендация, но далеко не столь эффективная, как придуманная отцом техника «выуживания гусей». Вот что отец рассказывал матери в хибарке:

— Краса, мы пойдём выуживать диких гусей. Нужно из иглы сделать рыболовный крючок, нанизать на него кусок варёного собачьего мяса, а сам крючок привязать к длинной леске. Первый гусь проглотит крючок, он у него выйдет из гузки, второй гусь проглотит крючок, и он снова выйдет, потом третий, четвёртый, пятый и так далее. Потом надо просто потянуть за жердь, к которой привязана леска, и вот гуси уже на крючке. Как тебе идея?

Мать воскликнула:

— Ты собачатины объелся, вот в голове и помутилось!

Когда стая испуганно взлетела, отец бросился вперёд и чуть было не поймал одного гуся за ноги, но не удержал. На следующий день они пошли с винтовкой и довольно быстро пристрелили трёх гусей, вернулись, ощипали начисто, выпотрошили и сварили. Когда гуси были готовы, они вчетвером уселись вокруг котла и лакомились гусиным мясом, а мать пересказала отцовский способ «выуживания» гусей, и все хором расхохотались. Ночью поднялся ветер, который дул с полей, шелестя гаоляном, в небе кричал одинокий гусь, издалека смутно доносился собачий лай. Мясо гусей имело привкус зелёной травы, оно было жёстким, да и вообще ничего особенного.

Зима миновала, пришла весна. Тёплый юго-восточный ветер дул всю ночь, а на утро на реке Мошуйхэ начал трескаться лёд. На плакучих ивах неожиданно проклюнулись почки размером с рисовые зёрнышки, на персиковых деревьях набухли розовые бутоны, давно уже прилетевшие ласточки парили над речкой и низиной, дикие зайцы спешили найти пару, трава расширяла свои зелёные владения. После нескольких весенних дождей, скорее напоминавших туманы, дедушка с отцом сбросили с себя собачьи шкуры. На чёрной земле дунбэйского Гаоми день и ночь всё росло и шумело.

Дедушке и отцу, у которых за зиму налились мышцы, не сиделось в хибарке. Они бродили по насыпи вдоль Мошуйхэ, ходили туда-сюда по каменному мосту через реку, стояли перед могилами бабушки и бойцов из дедушкиного отряда.

— Пап, давай подадимся в Восьмую армию, — предложил отец.

Дедушка покачал головой.

Солнце ярко светило с самого утра, на небе не было ни облачка, дедушка с отцом стояли перед бабушкиной могилой, не произнося ни слова.

Они увидели, как с северного края насыпи в их сторону с топотом мчатся семь коней, на которых сидят всадники очень странной наружности, с выбритыми над лбом головами, а возглавляет отряд смуглый здоровяк с огромной чёрной родинкой вокруг правого глаза. Это был командир «Железного братства», известного на весь дунбэйский Гаоми, по прозвищу Чёрное Око. Ещё когда дедушка был разбойником, Чёрное Око уже успел прославиться. Тогда пути разбойников и «Железного братства» не пересекались, как говорится, речная вода колодезной не помеха, но дедушка в глубине души презирал Чёрное Око. В начале зимы двадцать девятого года дедушка и Чёрное Око вступили в рукопашный бой в клубах пыли на берегу реки Яньшуй, Солёной реки, но так и не смогли тогда решить, кто же победил.

Семь коней подъехали к бабушкиной могиле. Чёрное Око натянул удила, его скакун остановился, встряхнул гривой, а потом опустил голову и начал жевать сухую траву на насыпи.

Рука дедушки невольно легла на блестящую рукоять японского пистолета. Чёрное Око, уверенно сидя на коне, воскликнул:

— Никак командир Юй!

Дедушкины руки задрожали.

— Он самый!

Дедушка с вызовом уставился на Чёрное Око, а тот глуповато хохотнул пару раз, спрыгнул с лошади и, стоя на насыпи, сверху вниз посмотрел на бабушкину могилу:

— Померла?

— Померла.

Чёрное Око сердито выругался:

— Твою ж мать, такую хорошую бабу загубил!

Глаза дедушки блеснули недобрым огнём.

— Если б тогда она со мной осталась, то не лежала бы тут, — сказал Чёрное Око.

Дедушка вытащил пистолет и собирался в него выстрелить.

Чёрное Око спокойно сказал:

— Если ты такой храбрый, так за неё отомсти, а если меня прикончишь, значит, кишка-то тонка.

Что такое любовь? У каждого человека найдётся свой ответ. Это дьявольское чувство замучило насмерть бесчисленное количество удальцов и скромных красивых девушек. На основании истории любви моего дедушки, бурной страсти отца и по опыту собственной бледной любовной пустыни я вывел железное правило любви, которое подходит всем трём поколениям нашей семьи. Первый элемент, порождающий любовную лихорадку, — сильнейшая боль: из пронзённого насквозь сердца сочится жидкость наподобие смолы; свежая кровь, что выделяется из-за любовной боли, вытекает из желудка, течёт через тонкий и толстый кишечник, а потом превращается в чёрный, как дёготь, кал и выводится из организма. Второй элемент, порождающий жестокую любовь, — бездушная критика: люди любят друг друга, но при этом с радостью сдирают друг с друга кожу, и биологическую, и психологическую, духовную и материальную, обнажая сосуды, мышцы, пульсирующие внутренние органы, чёрные или красные сердца, а потом любящие кидают сердца друг другу, а они сталкиваются в воздухе и разбиваются вдребезги. Третий элемент, порождающий ледяную любовь, — это долгое молчание: холодность замораживает любящего до состояния эскимо, сначала его выстужают на холодном ветру, потом на снежной равнине, после этого бросают в ледяную речку, затем помещают в современный холодильник и, наконец, вывешивают в морозильной камере, где хранятся свинина и рыба. Поэтому у настоящих влюблённых лицо покрыто инеем, температура тела снижается до двадцати пяти градусов, они могут только клацать зубами, но не в силах говорить — и дело не в том, что они не хотят говорить, просто уже не могут, а другие думают, будто влюблённые притворяются немыми.

Поэтому лихорадочная, жестокая и ледяная любовь — это когда у тебя кровь сочится из желудка, когда с тебя живьём сдирают шкуру, а ты притворяешься немым. Всё это без остановки повторяется по кругу.

Любовь — это процесс превращения свежей крови в кал цвета дёгтя. Она выражается в том, что два окровавленных истерзанных человека лежат рядом. А финал любви — два эскимо на палочке с вытаращенными светло-серыми глазами.

Когда в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году дедушка стащил бабушку с ослика и унёс в объятьях в заросли гаоляна, где уложил на свой соломенный плащ, для них начался трагический этап «выхода крови через желудок». Летом одна тысяча девятьсот двадцать шестого года, когда отцу было два годика, бабушкина служанка Ласка стала третьей в любовном треугольнике, втиснув свои красивые бёдра между дедушкой и бабушкой. Так начался этап «спускания шкуры», а их любовь из жаркого рая превратилась в жестокий ад.

Ласка была моложе бабушки на год, а бабушке весной двадцать шестого года исполнилось девятнадцать. Восемнадцатилетняя Ласка была крепкой, длинноногой, с большими ступнями, на смуглом личике выделялись круглые чёрные глаза, миниатюрный носик и чувственные губы. Винокурня наша тогда процветала, превосходное вино ливнем орошало всю округу, двор и все постройки постоянно окутывал винный дух. За эти годы все в нашем доме — и мужчины, и женщины — научились пить, не пьянея. Не будем говорить про дедушку с бабушкой, но даже тётка Лю, которая до этого до вина и не дотрагивалась, и та могла за раз выпить полцзиня. Ласка сначала пила в компании с бабушкой, а потом уже без вина не могла и дня прожить. Алкоголь делает человека открытым, благородным, он не пасует в момент смертельной опасности и смело смотрит смерти в глаза. А ещё от вина люди отбрасывают все комплексы, опускаются и начинают вести разгульную жизнь. Именно тогда дедушка начал разбойничать, и вовсе не потому, что жаждал обогащения, нет, он хотел жить, мстить, затем мстить за месть, мстить за месть за месть — этот бесконечный круговорот жестокости превращал добрых и слабых простых людей в лихих злодеев, талантливых и смелых разбойников. Дедушка упорно совершенствовал технику «семь выстрелов по лепесткам сливы», убил Пестрошея и его подручных, напугал моего жадного до денег прадедушку так, что того разбил паралич, а потом покинул винокурню, нырнул под густой зелёный шатёр гаоляна и зажил романтичной жизнью разбойника. В дунбэйском Гаоми разбойники никогда не переводились, разбойников порождала местная власть, разбойников порождала бедность, разбойников порождали прелюбодеяние и блуд, наконец, сам разбой порождал разбойников. Героическая история о том, как дедушка приехал на осле с двумя винтовками и убил непревзойдённого Пестрошея вместе со всей его сворой прямо в реке Мошуйхэ, мигом облетела всю округу, и мелкие бандиты переметнулись на сторону дедушки. С одна тысяча девятьсот двадцать пятого по двадцать восьмой год наступила золотая пора в истории разбойников дунбэйского Гаоми, слава деда гремела так далеко, что местные власти содрогнулись.

Главой уезда всё ещё был непостижимый Цао Мэнцзю. Дедушка помнил, как Цао Мэнцзю наказал его подошвой так, что кожа полопалась и обнажилось мясо, и ждал возможности поквитаться. Именно то, что дедушка посмел напрямую противостоять местным чиновникам, и стало основной причиной, почему ему присвоили звание великого разбойника. В начале одна тысяча девятьсот двадцать шестого года дедушка и двое его подручных у уездных ворот выкрали единственного сына Цао Мэнцзю, которому тогда было четырнадцать. Дедушка с маузером в руке тащил под мышкой этого красивого пацанёнка, а тот ревел что есть мочи. Он с самодовольным видом прошёл по мощённой брусчаткой дорожке прямо перед воротами управы, талантливый сыщик Янь Логу преследовал его, но лишь кричал издалека, не осмеливаясь подойти. Солдаты управы принялись стрелять кто во что горазд, но пули пролетали далеко от дедушки. Тогда дедушка остановился, развернулся, приставил дуло к голове пацанёнка и громко рыкнул:

— Янь, катись отсюда и передай этому псу Цао Мэнцзю, чтоб приготовил выкуп в десять тысяч серебряных, сроку даю три дня, потом прикончу его.

Сяо Янь спокойно поинтересовался:

— Лао Юй, а куда деньги нести?

— Встречаемся на середине деревянного моста через Мошуйхэ у дунбэйского Гаоми.

Янь со своими солдатами вернулся в управу.

Когда дедушка вместе с бандой покинул город, мальчишка разрыдался пуще прежнего, громко звал отца с матерью и вырывался изо всех сил. Зубы у него были белые, губы красные, и, хотя лицо скривилось от плача, всё равно он казался милым. Дедушка сказал:

— Ну-ка не реви, я твой названый отец, несу тебя к названой матери.

Мальчик расплакался ещё сильнее, дедушка не выдержал, вытащил маленький блестящий кинжал, помахал у него перед лицом и предупредил:

— Плакать нельзя, а не то отрежу тебе уши!

Мальчик успокоился и с остекленевшими глазами пошёл за разбойниками.

Когда они ушли от уездного города примерно на пять ли, дедушка услышал за спиной стук копыт. Он быстро обернулся и увидел, что над дорогой стоит столбом пыль, и к ним несётся целый табун лошадей под предводительством смельчака Сяо Яня. Дедушка понял, что он в проигрышном положении, и велел двум разбойникам уйти с дороги. Они втроём сбились в кучу, и каждый приставил дуло к голове сына Цао Мэнцзю.

Остановившись на расстоянии полёта стрелы, Сяо Янь развернул коня и въехал на гаоляновое поле. После уборки урожая кое-где осталась стерня, за зиму ветер сдул начисто всю пыль, и теперь поверхность была твёрдой и ровной. Конный отряд вслед за Янем сделал большой круг по полю и объехал дедушку и его людей, затем они снова повернули на дорогу и помчались в направлении дунбэйского Гаоми, подняв облако пыли.

Дедушка остолбенел на секунду, но быстро понял, в чём дело. Он хлопнул себя по ляжке и с досадой воскликнул:

— Твою ж мать, только зря заложника брали!

Два его подручных не могли взять в толк, что происходит, и с глупым видом спросили, куда это ускакал Янь.

Дедушка не ответил, он прицелился по всадникам, но отряд уже был слишком далеко, и ему оставалось целиться лишь в землю, взбитую копытами, да в звонкий цокот подков.

Смышлёный Сяо Янь во главе конного отряда быстро добрался до дунбэйского Гаоми и через всю нашу деревню проскочил прямо к нашему дому, благо знал дорогу. В этот момент дедушка уже нёсся домой, как ветер. Но разве же такие трудности привычны были избалованному отпрыску Цао Мэнцзю, который привык купаться в роскоши. Они пробежали только одно ли, как мальчишка улёгся на землю и не двигался.

Один из разбойников предложил:

— Давай его прикончим, меньше хлопот.

— Сяо Янь наверняка поехал, чтобы забрать моего сына!

Дедушка взвалил наследника Цао на плечо и потихоньку пошёл вперёд. Разбойники начали понукать его, но дедушка осадил их:

— Уже опоздали. Теперь торопиться некуда. Всё будет хорошо, если только этот мелкий ублюдок останется в живых.

Сяо Янь вместе с солдатами из управы ворвался к нам в дом, схватил бабушку и отца, посадили на коней и связали.

Бабушка принялась браниться:

— Ты ослеп, что ли, псина? Я ж названая дочь господина Цао!

— А нам как раз и нужна его названая дочь, — ехидно усмехнулся Сяо Янь.

На полдороги конный отряд Сяо Яня встретился с дедушкой. И тот и другой наставили оружие на заложников и разошлись, едва ли не коснувшись плечами, никто не рискнул делать резких движений.

Дедушка увидел бабушку, сидевшую на коне со связанными руками и отца, которого Янь прижимал к груди.

Когда конный отряд Сяо Яня проезжал мимо дедушки и его людей, лошади ступали легко-легко, на их шеях звенели медные колокольчики, а на лицах всадников застыла лёгкая улыбка, только бабушкино лицо было злым. Увидев на обочине приунывшего дедушку, она громко сказал:

— Чжаньао, ну-ка быстро верни сына моему названому отцу, и тогда нас с Доугуанем отпустят.

Дедушка сильно стиснул руку мальчика. Он понимал, что рано или поздно ребёнка придётся отпустить, но не сейчас.

Обмениваться заложниками стороны условились всё на том же деревянном мосту через Мошуйхэ. Дедушка мобилизовал едва ли не всех местных бандитов, набралось больше двухсот тридцати человек. Они во всеоружии собрались у северной оконечности моста, кто сидел, кто залёг. Река всё ещё была скована льдом, весеннее солнце растопило его лишь по краям, из-за чего образовались две полоски зелёной воды, похожие на бинты. Лёд по центру стал пятнистым, поскольку северный ветер припорошил его слоем чернозёма.

Примерно в обед конный отряд подъехал с южного берега. В центре отряда четверо парней тащили небольшой паланкин, который словно бы плыл, слегка покачиваясь.

Солдаты из управы остановились на южной оконечности моста. Стороны начали переговоры. С дедушкой говорил сам глава уезда Цао Мэнцзю. Он с доброжелательной улыбкой сказал:

— Чжаньао, ты ведь муж моей названой дочери, что ж ты маленького шурина взял в заложники? Ежели тебе денег мало, так скажи мне, я тебе помогу.

— Да не нужны мне деньги, я забыть не могу те триста ударов подошвой.

— Это было недоразумение! Как говорится, не подерёшься — не познакомишься! Ты, дорогой мой зять, уничтожил Пестрошея, это огромная заслуга. Я обязательно сообщу об этом начальству, чтоб тебя вознаградили по заслугам.

Дедушка грубо отрезал:

— Да кто от тебя ждёт награды?

Хоть он так и говорил, но сердце растаяло.

Сяо Янь отдёрнул шторку, и из паланкина медленно вылезла бабушка с отцом на руках.

Бабушка подошла ко входу на мост, но Сяо Янь задержал её и крикнул:

— Лао Юй, подведи сюда сына господина Цао, по команде одновременно отпустим заложников. — И скомандовал: — Отпускаем!

Сын Цао Мэнцзю помчался с криком «Папа!» к южной оконечности моста, а бабушка с отцом на руках медленно двинулась ему навстречу.

Дедушкины разбойники держали в руках пистолеты, а солдаты управы — винтовки.

Бабушка и мальчик встретились посередине деревянного моста. Бабушка нагнулась, хотела что-то ему сказать, но ребёнок с плачем обогнул бабушку и понёсся к южной оконечности моста.

Во время обмена заложниками, скорее похожего на игру, у Цао Мэнцзю внезапно созрел хитрый план, похожий на одну из стратагем в романе «Троецарствие»,[115] и этот план жестоко покончил с золотым веком разбойников в дунбэйском Гаоми.

В том же году в третьем лунном месяце скончалась от болезни моя прабабушка. Бабушка с отцом на руках оседлала чёрного мула и поехала в родительский дом заниматься похоронами. Изначально она планировала через три дня вернуться, но кто же знал, что природа как нарочно взбунтуется и на второй день после её отъезда сплошной стеной польёт дождь и земля с небом сольются воедино. Дедушка и другие разбойники не могли больше жить в гаоляне и вернулись по домам. В такую погоду даже ласточки прятались в своих гнёздах и сонно щебетали оттуда. Солдаты управы тоже не собирались никуда выдвигаться, тем более что после того странного обмена заложниками весной между главой уезда Цао Мэнцзю и дедушкой вроде как было достигнуто молчаливое соглашение, и между солдатами и бандитами в Гаоми воцарился мир. Разбойники вернулись домой, запихали оружие под подушки и целыми днями сладко спали.

Дедушка накинул соломенный плащ, вернулся домой и от Ласки узнал, что бабушка поехала в родительский дом на похороны. Он вспомнил, как несколько лет назад верхом на чёрном муле поехал стращать старого скрягу, и невольно рассмеялся. Бабушка тогда решила навсегда прекратить общение с прадедом и прабабкой из-за их многочисленных злодеяний, но не знала, что через несколько лет под дождём поспешит на похороны матери, однако, как говориться, «сильный ветер подолгу не дует, а родственники друг на друга подолгу не дуются».

Шум дождя за окном напоминал плеск прибоя, вода с крыши лилась сплошным потоком. Во дворе образовалась мутная лужа глубиной по пояс. Земля разбухла так сильно, что стена в нашем дворе обрушилась, при этом брызги взметнулись вверх почти на чжан. Теперь из окна комнаты открывался вид на серо-зелёное поле. Дедушка лежал или сидел на кане, и ему всегда было видно безбрежное гаоляновое море, низкие облака дремали на гаоляновых волнах, шум которых не прекращался ни на минуту. Комнату заполнили густые запахи земли и свежей травы, которые смешивались друг с другом. От дождя у дедушки на сердце сделалось тревожно, он пил вино и спал, спал и пил вино, уже не различая ночи и дня. Небо и земля погрузились во мрак. Второй чёрный мул оборвал верёвку, выбежал из сарая на восточном дворе, встал перед бабушкиным окном и не двигался. Дедушка воспалёнными от гаолянового вина глазами смотрел на туповатого мула, и мурашки словно настоящие муравьи расползались по телу. Дождь стрелами бил по спине мула, вода стекала по тёмной шкуре, собиралась под животом и капала в лужу на земле. Неспокойная поверхность воды пульсировала, подпрыгивая, как бобы на сковороде, мул не двигался, лишь время от времени таращил глаза размером с куриное яйцо, а потом снова закрывал их. Дедушка ощутил зуд, какого отродясь не испытывал. Он скинул с себя куртку и штаны, оставшись только в исподнем, и начал скрести чёрные кучерявые волосы на груди и ногах, но зуд становился всё сильнее. Кан весь пропах солоноватым женским запахом. Дедушка швырнул чашку из-под вина на кан и разбил её, с прилавка сиганула вниз небольшая крыса, насмешливо глянула на дедушку, проворно запрыгнула на подоконник, встала на задние лапки, подняла передние и поводила острой мордочкой. Дедушка поднял пистолет, грянул выстрел, и крыса исчезла за окном.

Вбежала Ласка с чёрными распущенными волосами, посмотрела на дедушку, который сидел на кане, обхватив колени руками, ничего не стала говорить, подобрала осколки чашки и собралась уходить.

Тут в горло дедушки ударил горячий воздух, он пришёл в себя и через силу проговорил:

— Ну-ка… стой…

Ласка повернулась, закусив белоснежными зубами пухлую губу, и кокетливо улыбнулась. В тёмной комнате словно бы блеснул золотой луч, а дождь за окном перегородила зелёная стена. Дедушка смотрел на распущенные волосы Ласки, на маленькие полупрозрачные ушки, на налитые груди.

— А ты выросла. — Уголки губ девушки слегка дёрнулись, появились две хитрые морщинки. — Что делала?

— Спала! — зевнула Ласка. — Сколько ещё будет лить этот чёртов дождь, небось у Небесной речки[116] дно пробито.

— Доугуань с матерью из-за дождя застряли. Она ж говорила, что через три дня вернётся? Старуха уж, наверное, сгнила там.

— От меня ещё что-то нужно?

Дедушка опустил голову, подумал немного и ответил:

— Нет.

Ласка снова закусила губу, вильнула задом и ушла.

Комната снова погрузилась во мрак. Серая пелена дождя за окном стала ещё плотнее. Чёрный мул так и сто ял, его копыта покрывала вода. Дедушка увидел, как мул бьёт хвостом, а на бедре у него сводит судорогой длинную мышцу.

Ласка снова вошла, оперлась о дверной косяк, затуманенным взором глядя на дедушку. Её всегда ясные, словно прозрачная вода, глаза словно бы заволокло синей дымкой.

Стук дождя отступил и раздавался где-то далеко, дедушка ощутил, что у него вспотели ступни и ладони.

— Чего ты хотела?

Ласка закусила губу и усмехнулась. Дедушка увидел, как комнату снова залил золотой свет.

— Хочешь выпить? — спросила Ласка.

— А ты со мной выпьешь за компанию?

— Да.

Ласка принесла бутылку вина и нарезала солёные яйца.

Стук дождя за окном напоминал гром, от чёрного мула, как от тёмного камня, тянуло холодом, холод просочился в комнату, окутал дедушкино обнажённое тело, и его невольно пробила дрожь.

— Холодно? — презрительно спросила Ласка.

— Жарко! — рассердился дедушка.

Ласка налила две чашки вина и одну передала дедушке, а вторую подняла сама, и чашки слегка стукнулись краями. Потом две пустых чашки упали на кан, а дедушка и Ласка смотрели друг другу в глаза.

Дедушка увидел, что в комнате повсюду полыхают золотые языки пламени, а среди них трепещут два маленьких синих язычка. Золотые языки пламени обжигали его тело, а синие — душу…

— Благородному мужу и через десять лет поквитаться не поздно! — холодно сказал дедушка, засовывая пистолет в кобуру.

Чёрное Око, который стоял на насыпи, гордо расправив плечи, спустился к бабушкиной могиле, обошёл её, поддел носком ноги ком земли и вздохнул:

— Эх, человек живёт свой век, как травинка — одну осень. Лао Юй, наше братство собирается бороться с японцами, вступай в наши ряды.

— Присоединиться к тем, кто подделывается под духов, а заигрывает с демонами? — скривился дедушка.

— Ты, мать твою, нос-то не задирай. Да, нашему братству помогают духи, мы действуем по законам Неба и по воле народа, и для тебя великая честь, что мы тебя приютим. — Чёрное Око пнул по бабушкиной могильной насыпи. — Я тебя зову только ради неё.

— А мне твоя милость не нужна. Когда уже мы с тобой разберёмся, кто есть кто? Ты не думай, что с тем делом всё покончено!

— Думаешь, я тебя боюсь? — Чёрное Око похлопал по пистолету на поясе. — Я тоже выучился стрелять.

Тут с дамбы спустился ещё один член «Железного братства», молодой парень с тонкими бровями. Он схватил дедушку за руку и начал с пафосом уговаривать:

— Командир Юй, братьям знакомо твоё героическое имя, все ждут, чтобы ты вступил в наши ряды. Когда страна разваливается на части, на каждом лежит ответственность. Ради победы над Японией нужно забыть прошлый раздоры и личную вражду. Вот победим японцев, тогда и посмотрим.

Дедушка с любопытством разглядывал парня. Он вспомнил своего адъютанта Жэня, юного героя, который так глупо погиб, когда чистил пистолет, и спросил:

— Ты что, коммунист?

Парень ответил:

— Нет, не из коммунистов и не из гоминьдановцев. Ненавижу и тех и других.

— Молодец!

— Моё прозвище Пятый Заваруха.

Дедушка похлопал его по руке.

— Будем знакомы.

Отец стоял рядом с дедушкой и не шевелился. Он с интересом разглядывал головы членов «Железного братства», их отличительным знаком были выбритые черепа над лбами, и отец не понимал, зачем они так делают.

6

Ласка и дедушка неистово любили друг друга три дня и три ночи, её и без того пухлые губы совсем отекли, из них сочились тонкие ниточки крови, которые попадали в рот и затекали между зубами. Когда дедушка целовал Ласку, то всегда ощущал сводивший с ума привкус крови. Три дня и три ночи дождь лил как из ведра, но, когда в комнате рассеивался золотистый и лазурно-голубой цвет, дедушка сразу слышал шелест серо-зелёного гаоляна, доносившийся с полей, крики жаб из воды и писк диких зайцев. В холодном воздухе смешалось множество разных запахов, но сильнее остальных выделялся запах чёрного мула. Он так и стоял там и уже увяз в земле на половину чи. Когда дедушка чуял его запах, то всегда ощущал, что от мула исходит огромная угроза, и подумывал даже при случае взять маузер и размозжить мулу его плоскую, словно доска, голову. Много раз дедушка даже брался за пистолет, но всякий раз в этот момент в комнате начинали ярко полыхать золотистые языки пламени.

На четвёртый день рано утром дедушка открыл глаза и обнаружил, что лежавшая рядом с ним Ласка совсем похудела, под глазами залегли чёрно-фиолетовые тени, пухлые губы потрескались и были покрыты чешуйками сухой белой кожи. Тут он услышал, как в деревне с грохотом падают дома. Он наспех оделся и, шатаясь, слез с кана, но вдруг ни с того ни с сего перекувырнулся и упал ничком. Растянувшись на полу, дедушка почувствовал, что живот урчит от голода, насилу поднялся и что есть мочи закричал, зовя тётку Лю, однако ответа не последовало. Он всем телом навалился и открыл дверь комнатки, где жили тётка Лю и Ласка, поднял глаза и увидел, что на кане сидит изумрудно-зелёная лягушка, а тётки Лю и след простыл. Дедушка вернулся в комнату, за окном которой стоял чёрный мул, подобрал несколько раздавленных солёных яиц и съел вместе со скорлупой. Однако от солёных яиц аппетит разыгрался пуще прежнего, дедушка бросился на кухню, обыскал там все шкафы и за один присест съел четыре пампушки, покрытых зелёными ворсинками плесени, девять солёных яиц, два куска вонючего доуфу,[117] три луковицы с засохшими перьями и, наконец, запил всё это ложкой арахисового масла.

Солнце вставало из-за гаолянового поля, как кровавое пятно. Ласка всё ещё сладко спала. Дедушка смотрел на её лоснящееся, как у чёрного мула, тело, и перед глазами снова с треском рассыпались золотистые искры, но солнечный свет за окном поглотил их. Дедушка ткнул Ласку в живот пистолетом. Ласка открыла глаза и усмехнулась, а в глазах плясали синие языки пламени. Дедушка, спотыкаясь, выбежал во двор, и увидел огромное круглое солнце, какого уже давно не было. Оно было влажным, будто новорождённый младенец в крови, и вокруг дедушки лужи окрасились в красный цвет, вода с плеском потекла на поля, гаолян уже наполовину размок, как тростник в озере.

Потихоньку вода во дворе обмелела, и наконец показалась рыхлая от влаги земля. Стена между восточным и западным двором тоже рухнула. Дядя Лохань, тётка Лю и все работники винокурни выбежали посмотреть на солнце. Дедушка увидел, что у них на руках и лицах следы зелёной патины от медных монет.

— Вы что, играли три дня и три ночи? — спросил дедушка.

— Да, — кивнул дядя Лохань.

— Мул увяз рядом с прошлогодним погребом. Найдите верёвку и жердины, вытащите его.

Работники винокурни пропустили у мула под животом две верёвки, завязали на спине двумя узлами, через которые продели жердины. После чего больше десятка работников с криками налегли и выдернули копыта мула из земли, словно морковку.

После дождя небо прояснилось, дождевая вода быстро просочилась под землю, а верхний слой земли раскис, превратившись в блестящую глину, напоминавшую жир. Бабушка верхом на муле, прижимая к груди отца, приехала из раскисшего гаолянового поля домой. Копыта и брюхо мула были забрызганы грязью. Как только чёрные мулы, разлучённые на несколько дней, почувствовали запах друг друга, то начали бить копытами и громко ржать, а когда их привязали у кормушки, то они норовили ещё и по-дружески кусаться.

Дедушка смущённо вышел навстречу бабушке и забрал у неё отца. Глаза у бабушки покраснели и опухли, от её тела исходил неприятный запах плесени.

— Ты обо всём позаботилась?

— Только сегодня утром похоронили. Если бы дождь шёл ещё пару дней, то уже черви бы завелись.

— Ох уж этот дождь. И впрямь, будто кто дно у Небесной реки пробил. — Дедушка держал на руках отца. — Поздоровайся с названым отцом, Доугуань!

— Всё-то у тебя «названый отец» да «названый отец», — проворчала бабушка. — Подержи его, я пойду переоденусь.

Дедушка с отцом на руках прошёлся по дворику, показал ему на четыре глубоких рытвины от копыт мула:

— Доугуань, малыш, смотри, тут у нас мул увяз в земле и простоял так три дня и три ночи.

Вышла Ласка с медным тазом, чтоб набрать воды. Она, глядя на дедушку, закусила губу и скривила рот. Дедушка с пониманием усмехнулся, а Ласка состроила недовольную мину.

Дедушка тихонько спросил:

— Ты чего?

— Всё этот проклятый дождь виноват, — со злостью ответила Ласка.

Когда Ласка занесла в дом воду, дедушка услышал, как бабушка допрашивает её:

— Что ты ему сказала?

— Ничего!

— Жалуешься на проклятый дождь?

— Нет, нет, проклятый дождь наверняка шёл потому, что дно у Небесной реки пробили.

Бабушка хмыкнула, и дедушка услышал плеск воды в тазу.

Когда Ласка вышла вылить воду, дедушка увидел, что её лицо приобрело фиолетовый оттенок, а взгляд погас.

Через три дня бабушка сообщила, что поедет сжигать ритуальные деньги на могиле прабабушки. Она взяла на руки отца, села на чёрного мула и сказала Ласке:

— Сегодня не вернусь.

В ту ночь тётка Лю снова пошла на восточный двор играть в азартные игры с работниками винокурни, а в бабушкиной комнате опять запылали золотые языки пламени.

Звёздной ночью бабушка поспешила вернуться домой. Она под окном подслушала, что происходит в комнате, а потом разразилась бранью.

Бабушка расцарапала Ласке всё лицо до крови и влепила дедушке оплеуху по левой щеке. Дедушка рассмеялся. Бабушка снова замахнулась, но рядом с дедушкиной щекой рука вдруг замерла и обессиленно чиркнула дедушку по плечу. Зато дедушка одним ударом сбил бабушку с ног.

Она во весь голос разрыдалась.

Дедушка забрал Ласку с собой и ушёл.

7

Члены «Железного братства» освободили одного из коней и велели дедушке и отцу сесть на него. Чёрное Око, подгоняя своего скакуна, мчался впереди всех, а красноречивый Пятый Заваруха, одинаково ненавидевший и КПК и Гоминьдан, неспешно ехал вместе с дедушкой. Его пегий конь был совсем ещё молодым, глядя на пятерых собратьев, несущихся впереди, он взволнованно мотал головой, хотел нагнать остальных, но хозяин без конца натягивал поводья, обуздывая его желание лететь. Пегий жеребчик обиделся и куснул вороного коня, на котором сидел дедушка, выплёскивая тем самым недовольство хозяином. Вороной лягнул пегого в знак протеста. Дедушка придержал своего коня, пропуская пегого вперёд, а когда расстояние между ними увеличилось до нескольких метров, поехал в хвосте за Заварухой. Тёплая серо-синяя Мошуйхэ весело пела, влажный воздух, поднимавшийся над водой, перемещался в поля за насыпью. Из-за военных действий поля так и не убирали, поэтому на них проступал коричнево-жёлтый цвет хаоса и упадка, сухие стебли прошлогоднего гаоляна в основном так и остались лежать на земле, время от времени попадались стоявшие в растерянности одинокие крестьяне. Те, кто поумнее, подожгли на своих участках стерню, сухие гаоляновые стебли с треском горели, превращаясь в пепел и возвращаясь в породившую их чёрную землю.

Костры на бескрайних полях по обе стороны реки трепетали, как обрывки тёмно-красной ткани, тёмный дым струился под чистым, словно лёд, небом. Удушливый запах горелого гаоляна забивал нос и горло. Пятый Заваруха, который не переставал разглагольствовать, повернулся в седле и сказал дедушке:

— Командир Юй, я тут уже полдня болтаю, а так и не услышал твоих соображений.

Дедушка горько усмехнулся:

— Да я ведь даже двух сотен иероглифов не знаю, зато мастер убивать да пожары устраивать. Лучше уж зарежьте, чем слушать все эти разговоры про государство да про партии.

— А как считаешь, когда японцев выгоним, кому должна достаться Поднебесная?

— Это меня не касается, моё у меня всё равно никто оттяпать не рискнёт!

— А если власть достанется коммунистам?

Дедушка заткнул одну ноздрю и высморкался.

— Тогда пусть правит Гоминьдан?

— Эти недоноски?!

— Так и есть. Гоминьдановцы двуличные, коммуняки хитрые. Всё-таки Китаю нужен император. Я ещё с детства в «Троецарствии» и «Речных заводях»[118] вычитал одну умную мысль: сколько бы ни длилась борьба, давно разделившийся должен воссоединиться, давно воссоединившийся должен разделиться, но Поднебесная всё равно должна остаться в руках императора. Государство — это семья императора, семья — это государство императора, только так можно править, отдавая все моральные силы. Когда у власти какая-то партия, то все только и знают, что языками трепать, каждый перетягивает одеяло на себя, в итоге полный беспорядок.

Пятый Заваруха остановил коня, подождал дедушку, а потом наклонился к нему и сказал заговорщицким тоном:

— Командир Юй, я с детства не раз перечитывал «Троецарствие» и «Речные заводи», хорошо разбираюсь в стратагемах. Желчный пузырь у меня величиной с куриное яйцо,[119] однако пока я не нашёл себе начальника, которому служил бы верой и правдой. Я-то думал, что Чёрное Око — герой-удалец. Ради него я покинул свой дом и вступил в ряды его братства в надежде геройскими поступками прославить свой род. Кто же знал, что Чёрное Око тупой, как свинья, и бестолковый, как бык. Ни тебе смелости, ни тактики. Только и думает, как ему сохранить клочок земли на реке Яньшуйхэ. В древности говорили: «птица выбирает себе хорошее дерево, а добрый конь начинает ржать при виде Бо Лэ».[120] Я тут поразмыслил и понял, что во всём огромном дунбэйском Гаоми есть только один великий герой — командир Юй. Поэтому я подговорил несколько десятков братьев, чтоб они подняли шум и вынудили Чёрное Око зазвать тебя в наши ряды. Эта тактика называется «заманить тигра в зал». В нашем братстве ты подобно вану Гоуцзяню станешь «почивать на хворосте и вкушать желчь»,[121] завоюешь симпатию и авторитет у остальных, затем младший брат найдёт лазейку, чтобы избавиться от Чёрного Ока, поставим тебя главным, наведём порядок и дисциплину, расширим отряд, сначала займём дунбэйский Гаоми, а потом двинемся на север, займём Пинду, Цзяо и объединим три этих района. Можно будет основать столицу в устье реки Яньшуйхэ, вывесить там знамя «Железного братства», ты будешь нашим правителем. Мы разошлём конницу в три стороны: первый отряд отправится завоёвывать уезд Цзяо, второй — завоёвывать Гаоми, а третий — Пинду. Уничтожим коммунистов, Гоминьдан и японских чертей, а когда все три города окажутся в наших руках, считай, в Поднебесной установилась наша власть!

Дедушка чуть было не свалился с коня. Он удивлённо смотрел на этого молодого, красивого, умного парня, и от волнения грудь сдавило так, что даже стало больно. Он остановил коня и дождался, пока перед глазами перестанут мельтешить чёрные точки. Ему хотелось скатиться с седла, встать на колени и поклониться, но он счёл это неподобающим, протянул руку, схватил влажную от пота ладонь Пятого Заварухи и сказал, стуча зубами:

— Что ж мы раньше не встретились, почему так поздно?!

— Господин,[122] не нужно излишних церемоний, давайте держаться одних помыслов и одних моральных устоев и сообща замышлять великое дело! — воскликнул Пятый Заваруха со слезами на глазах.

Чёрное Око, который оторвался от них на одно ли, остановил коня и крикнул:

— Ну, едете или нет?

Пятый Заваруха, сложив руки рупором, прокричал в ответ:

— Едем! У Лао Юя подпруга порвалась, как раз чиним!

Они услышали, как Чёрное Око выругался, и увидели, как он ударил по крупу своего коня плетью и тот, подскакивая, как огромный кролик, помчался вперёд.

Пятый Заваруха, глядя на моего отца, который сидел на коне с блестящими глазами, сказал:

— Юй-младший, то, про что я сегодня говорил с твоим отцом, — дело особой важности, никто не должен узнать об этом!

Отец энергично покивал головой.

Пятый Заваруха отпустил натянутый повод, и пегий жеребчик распушил хвост и помчался вперёд, а комья земли из-под его копыт полетели в речку.

Дедушка ощутил такую завершённость и ясность, каких доселе не испытывал. Слова Пятого Заварухи будто бы протёрли его сердце, пока оно не заблестело, как зеркало. Счастье от того, что он наконец осознал цель борьбы и предвидел грядущие великие свершения, волнами поднималось в душе. Он пошевелил губами и произнёс короткую фразу, которую не расслышал даже сидевший перед ним отец:

— Воля Неба!

Кони то неслись, то замедляли шаг. В полдень они спустились с насыпи к Мошуйхэ, а после обеда река уже осталась позади. Вечером дедушка, сидя верхом, увидел вдалеке речку Яньшуйхэ, что была наполовину уже Мошуйхэ и петляла среди солончаков. Её серая поверхность напоминала матовое стекло, на котором поблёскивали размытые пятна света.

8

История о том, как глава уезда Цао Мэнцзю прибегнул к хитрому плану, чтобы очистить дунбэйский Гаоми от разбойников во главе с моим дедушкой, произошла поздней осенью одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Когда дедушка был в диких горах острова Хоккайдо, он снова и снова воскрешал в памяти те трагичные события. Вспоминал, как трясся по ухабистым дорогам дунбэйского Гаоми в чёрном «шевроле» — каким же он тогда был самодовольным и бесподобно невежественным. Дедушка подумал, что сыграл роль птички-манка и заманил в ловушку восемьсот героев. Когда он вспоминал, как этих восемь сотен бойцов изрешетили пулемёты у пересохшей реки за пределами Цзинаньской[123] управы, у него холодели руки и ноги. Когда, набросив на плечи рваный холщовый мешок, он драной сеткой ловил в мелководной речке рыбу и видел в бухте, изогнутой в форме полумесяца, серо-синие волны, догонявшие друг дружку и напоминавшие гребни рисовых полей, то вспоминал реки Мошуйхэ и Яньшуйхэ в родном краю. А поджигая сучья, чтобы поджарить толстолобика, водившегося в этой реке на Хоккайдо, он размышлял о том, как его страшная ошибка унесла жизни восьмисот храбрецов…

Перед рассветом дедушка закинул ногу на глинобитную стену полицейского участка при Цзинаньской управе, вкарабкался наверх и оттуда съехал на кучу травы и обрезков бумаги, спугнув шаставших там двух диких котов. Он проскользнул в один из дворов, где обменял чёрную военную форму на лохмотья, после чего смешался с толпой на городских улицах и наблюдал, как его земляков и товарищей по одному заводят в крытые вагоны. На станции стояли в огромном количестве часовые, витал мрачный дух смерти, над крытым грузовым вагоном клубился тёмный дым, а из трубы паровоза со свистом вылетал фонтан пара…

Дедушка пошёл по ржавым рельсам на юг и шёл весь день и всю ночь, а на рассвете около пересохшей речки унюхал густой запах крови. Он ступил на обрушенный деревянный мост и увидел, что серый бутовый камень под ним весь покрыт свежей кровью и мозгами. Более восьмисот тел разбойников из дунбэйского Гаоми лежали вповалку, занимая половину русла реки… Дедушка испытал ни с чем не сравнимый стыд, ужас и ненависть. Ему опостылела жизнь, в которой приходилось крутиться как в колесе: или ты убьёшь, или тебя убьют, или ты сожрёшь кого-то, или тебя сожрут. Вспомнилась спокойная деревня: над домами струится дым от очагов, скрипящие колодезные журавли поднимают прозрачную воду, ослёнок с пушистой фиолетовой шерстью тянется губами к краю ведра, чтобы напиться, а огненно-красный петух стоит на земляном валу, поросшем кустами ююбы, и поёт во весь голос, приветствуя яркий рассвет… Дедушка решил вернуться домой. Всю жизнь с самого рождения он кружил в пределах дунбэйского Гаоми и впервые оказался так далеко от родных мест — казалось, что его дом где-то за краем неба. Их привезли в Цзинань на поезде, и дедушка запомнил, что голова поезда всё время была устремлена на запад, а значит, сейчас нужно было просто идти вдоль рельсов на восток и не волноваться, что не доберёшься до уезда Гаоми. Дедушка пошёл вдоль путей, иногда ему казалось, что рельсы идут в каком-то другом направлении, он мялся в нерешительности, но быстро трезво оценивал обстановку. Он подумал: раз уж великая река Янцзы и та делает поворот, то уже построенная человеком железная дорога тем более может повернуть. Время от времени ему попадались кобели, которые мочились, подняв заднюю лапу, и сучки, справлявшие малую нужду, присевши. Когда мимо пролетали тёмные поезда, дедушка ложился ничком в придорожной канаве или прятался в поле, глядя, как мимо него проносятся, подрагивая, красные или чёрные колёса. Пронзительный гудок обретал свою форму, проходя через скрученные листья посевов и поднятую пыль. Когда поезд уносился прочь, рельсы с болью восстанавливали обычный вид, становились чёрными и блестящими, словно бы из чувства противоречия: они не могли примириться с давлением, но не в силах были его избежать. Из пассажирских вагонов стекали китайские и японские экскременты, испуская одинаковый смрад. Пространство между шпалами было усыпано скорлупками от арахиса, лузгой тыквенных семечек и обрывками бумаги. Когда попадались деревни, дедушка просил поесть, а воду пил из речек. День и ночь он шёл на восток и через полмесяца увидел две знакомые сторожевые башни на вокзале Гаоми. Местная знать с почётом провожала бывшего главу уезда Цао Мэнцзю, которого повысили до начальника полицейского управления всей провинции Шаньдун. Дедушка протянул руку и пошарил у себя за пазухой, но там было пусто, и тогда он рухнул на землю и долго-долго лежал так, ничком, пока не ощутил, что у земли во рту привкус крови…

После долгих размышлений дедушка всё же решил не идти к бабушке с отцом, хотя в своих холодных снах часто видел бабушкино белоснежное тело и странную наивную улыбку отца. Когда он просыпался, перепачканное лицо было мокрым от горячих слёз, а сердце сжималось будто от удара кулаком. Глядя на рассыпанные по всему небу звёзды, он с особой силой чувствовал, как сильно тоскует по жене и сыну. Однако в самый решающий момент, уже стоя на знакомой околице и вдыхая родной запах винной барды, разливавшийся в тёмной ночи, засомневался. Те полторы оплеухи, что отвесила ему бабушка, разделили их словно бессердечная река. Бабушка тогда обзывала его похотливым ослом и хряком. Она бранилась с бешеным выражением лица, уперев руки в бока, сгорбив спину и вытянув шею, а изо рта у неё текла алая кровь… От этого отвратительного образа на душе стало муторно. Дедушка подумал, что прожил столько лет, но никогда ещё ни одна женщина его так не распекала, а уж тем более не давала пощёчин. Вступив в тайную связь с Лаской, он испытывал в глубине души стыд, но после этой брани и оплеух стыд испарился, и злопамятность заняла место возможной самокритики в его сердце. С осознанием собственной правоты он ушёл, забрав с собой Ласку, и перебрался в Сяньцзя в пятнадцати ли от родной деревни. Он приобрёл там дом, но вскоре понял, что новая жизнь ему не по вкусу. Узнавая недостатки Ласки, он обнаруживал достоинства бабушки… Сейчас, когда он спасся от неминуемой гибели, ноги сами принесли его сюда. Дедушка вдыхал знакомый запах, и душу его охватила печаль. Ему хотелось, невзирая ни на что, ворваться в наш двор, полный безобразных и прекрасных воспоминаний, и вернуть былое счастье, но дорогу преграждали брань да уродливый образ жены с вытянутой шеей и сгорбленной спиной.

Глубокой ночью дедушка доволок своё измождённое тело до Сяньцзя. Стоя перед купленным два года назад домом, он увидел, как высоко висит на юго-западной стороне неба месяц. Небо было серебристо-серым, а месяц оранжевым, ущербным, однако контур ущербной части чётко просматривался. Рядом с месяцем были хаотично рассеяны с десяток одиноких звёзд. Над домом и улицей разливался лунный свет и холодный блеск звёзд. Перед глазами дедушки возник образ смуглого, крепкого и длинного тела Ласки. Дедушка вспомнил золотистые языки пламени, окружавшие её тело, и синие искры, что сыпались из глаз. Похотливые мысли заставили позабыть о душевных терзаниях и телесных страданиях, дедушка закинул ногу на стену и запрыгнул во двор.

Дедушка постучал в оконную раму и, обуздав страсть, тихонько позвал:

— Ласка… Ласка…

Внутри кто-то ахнул, потом задрожал со страху, а потом раздались судорожные всхлипывания.

— Ласка, ты что, не слышишь, что это я? Юй Чжаньао!

— Братец! Родненький! Ты меня хоть путай, да я не испугаюсь. Пусть ты даже духом стал, всё равно хочу тебя увидеть! Я знаю, что ты обратился в духа, но рада, что и в таком обличье пришёл повидаться… Значит, всё-таки скучал… Входи!

— Ласка, я не дух! Я живой! Я живой и сбежал! — Он кулаком постучал по окну. — Вот послушай, разве духи умеют стучать в окна?

Ласка в доме громко разрыдалась.

— Не плачь, а то люди услышат.

Дедушка подошёл к двери и ещё не успел переступить порог, как обнажённая Ласка, словно гигантская щука, прыгнула ему на грудь.

Дедушка лежал на кане и разглядывал потолок. Два месяца он даже за порог не выходил, Ласка каждый день подслушивала на улицах, что говорят про разбойников из дунбэйского Гаоми, а потом передавала ему, поэтому каждый день он погружался в воспоминания об этой ужасной трагедии. Когда дело доходило до каких-то подробностей, дедушка от злости скрежетал зубами. Он подумал, что всю жизнь отстреливал диких гусей, и тут вдруг один гусак выклевал ему глаза. Сколько у него было возможностей лишить жизни старого пса Цао Мэнцзю, но в итоге он всегда его жалел. Тут мысли переключались на бабушку. Одна из главных причин, по которой дедушка остался в дураках, — наполовину реальные, наполовину фальшивые взаимоотношения названой дочери и названого отца между бабушкой и главой уезда. Дедушка ненавидел Цао Мэнцзю, а потому возненавидел и бабушку. Возможно, она уже давно вступила в сговор с Цао, и они вместе поставили на него капкан. А масла в огонь подлила Ласка, которая сообщила:

— Братец, ты её забыть не можешь, а она тебя давно позабыла. Когда тебя увезли на поезде, она ушла с главой «Железного братства» по прозвищу Чёрное Око и живёт в устье реки Яньшуйхэ уже несколько месяцев, до сих пор не вернулась.

Говоря это, Ласка гладила дедушку по рёбрам. Глядя на её ненасытное смуглое тело, дедушка испытал смутное отвращение. Он вспомнил о белоснежном теле бабушки, о том удушливом дне, когда он на руках отнёс её в тень гаоляна и уложил на соломенный плащ.

Дедушка сел и спросил:

— А пистолет мой ещё цел?

Ласка в ужасе прижалась к дедушкиной руке.

— Ты что удумал?

— Убью этих недоносков!

— Чжаньао, братец, хватит тебе уже людей убивать. Сколько ты народу прикончил за свою жизнь!

Дедушка ударил Ласку ногой в живот:

— Поменьше болтай да тащи сюда пистолет!

Ласка обиженно всхлипнула, распорола шов на подушке и достала пистолет.

Дедушка и отец на вороном коне ехали вслед за Пятым Заварухой из «Железного братства», в душе великим стратегом. Они скакали полдня, пока не увидели тёмные воды реки Яньшуйхэ и белые солончаки на обоих берегах. Хотя волнение, вызванное речами Пятого Заварухи, ещё не улеглось, дедушка всё равно вспомнил тогдашний поединок с Чёрным Оком на берегу Яньшуйхэ…

Спрятав пистолет, дедушка сел верхом на осла и доехал до устья реки Яньшуйхэ, пока солнце не поднялось высоко. Он привязал осла к дереву за деревней, чтобы тот обгрызал кору, натянул по самые брови старую войлочную шапку и широкой походкой вошёл в деревню. Деревня была большой, но дедушка не спрашивал дорогу, а сразу направился к ряду высоких домов, крытых черепицей, в самом центре селения. Стояла глубокая осень, подступала зима, несколько десятков каштанов, ещё не скинувших усталые пожухлые листья, трепетали на ветру. Ветер был не сильным, но пронзительным. Дедушка проскользнул в большой двор, где ещё не закончилось собрание членов «Железного братства». В большой зале, вымощенном квадратной плиткой, на стене висела серо-жёлтая картина, на которой был изображён странный старец верхом на хищном полосатом тигре. Под картиной были расставлены разные диковинные предметы (только потом дедушка рассмотрел, что это была лапа обезьяны, череп петуха, высушенная печень свиньи, кошачья голова и копыто мула), в клубах дыма от курильницы на толстом железном листе сидел человек с родимым пятном вокруг глаза. Левой рукой он тёр выбритый над лбом череп, а правой прикрывал промежуток между ягодицами и громким звонким голосом читал заговор:

— Железная голова, железные плечи, железная душа, железные мышцы, железные кости, железное сердце, железная печень, железные лёгкие, рис перед алтарём превращается в железный частокол, железный нож, железный пистолет ничего не могут сделать с железным телом. О покровитель на тигре, скорее дай нам наказ…

Дедушка понял, что перед ним известный на весь дунбэйский Гаоми Чёрное Око, наполовину человек, наполовину оборотень.

Чёрное Око дочитал заговор, торопливо встал, трижды поклонился Великому учителю с железным телом верхом на тигре, а потом снова уселся на железный лист и стиснул кулаки так, что все ногти были внутри кулака. Он кивнул другим членам братства, сидевшим в зале, и те принялись левой рукой натирать бритые головы, прикрывая правой промежуток между ягодицами, и с закрытыми глазами хором громко читали тот же заговор. Их крики были звучными, словно песня, и занимательными, дедушка почувствовал, будто в зале парят духи, а огонь гнева в душе угас наполовину. Дедушка сначала планировал просто застрелить Чёрное Око, но теперь к ненависти примешивалась толика благоговейного трепета.

Члены братства хором прочитали заговор, все вместе поклонились старцу на тигре, а потом встали, разделились на две колонны и повернулись лицом к Чёрному Оку. Перед ним стоял большой чан цвета соевой подливы, внутри него размокало гаоляновое зерно. Дедушка давно уже слышал, что члены «Железного братства» едят гаолян сырым, а сейчас наконец увидел это воочию. Каждый член братства получал у Чёрного Ока плошку сырого гаоляна, с урчанием заглатывал его, а потом подходил к столику с жертвоприношениями, брал по очереди лапу обезьяны, копыто мула и петушиный череп и натирал лысину.

Когда церемония подошла к концу, к белому цвету солнца уже примешивался красный. Дедушка прицелился в картину, выстрелил и пробил дырку на лице старика, сидевшего верхом на тигре. Стройные колонны рассыпались, через миг члены братства очнулись, кинулись к дедушке и окружили его со всех сторон.

— Ты кто такой? Смелый, как грабитель! — громко принялся браниться Чёрное Око.

Дедушка отошёл к стене, дымящимся стволом пистолета сдвинул старую шапку, открыв лицо, и сказал:

— Твой предок, Юй Чжаньао!

— Не помер, что ли?

— Сначала хочу тебя мёртвым увидеть!

— Хочешь меня из этой своей пукалки убить? Братья, несите ножи!

Один из членов «Железного братства» принёс нож, каким режут свиней. Чёрное Око задержал дыханье, потом подал знак. Дедушка увидел, что острый нож рубанул по голому животу Чёрного Ока словно по твёрдой древесине, послышался глухой удар, а на коже остался белый след.

Члены «Железного братства» снова принялись нараспев произносить заговор:

— Железная голова, железные плечи, железная душа… О покровитель на тигре, скорее дай нам наказ…

В глубине души дедушка удивился, он не думал, что в мире есть люди, которых не берут ни нож, ни пистолет. И тут ему пришло в голову, что в заговоре братства перечислены все части тела, кроме глаз.

— А глаз твой может задержать мою пулю? — поинтересовался дедушка.

— А твой живот может выдержать удар моего ножа? — парировал Чёрное Око.

Дедушка понимал, что его живот не выдержит удара острого ножа, которым режут свиней, но у Чёрного Ока глаз не выдержит пули.

Члены братства внесли в большой зал оружие — ножи, винтовки, пики и мечи — и кровожадно поглядывали на дедушку.

Дедушка знал, что в его маузере всего девять патронов, и после того, как он пристрелит Чёрное Око, братья, словно собачья свора, накинутся на него и порубят, превратив в мясную подливу.

— Что ж, Чёрное Око, я вижу, ты тоже человек выдающийся. Оставлю я тебе твои зенки. Но ты мне выдай эту шлюху и считай, что мы квиты!

— А она тебе кто? Ты её покличешь, она отзовётся? Ты её официально брал в жёны? Вдова — что пёс без хозяина: кто кормит, тому она и принадлежит. Если ты такой сметливый, то катись побыстрее и не вини потом за бесцеремонность.

Дедушка поднял пистолет. Члены братства тоже взялись за оружие, которое засверкало холодным блеском. Глядя, как они невпопад шевелят губами, произнося заговор, дедушка подумал: жизнь за жизнь!

В этот момент из-за толпы раздался холодный смех бабушки. Дедушкина рука с пистолетом безвольно опустилась.

Бабушка с отцом на руках стояла на каменной лестнице, купаясь в лучах заходящего солнца, и всё её тело светилось. Волосы её были гладкими и блестящими, на лице играл лёгкий румянец, глаза сияли. Бабушкина наружность была ему одновременно мила и ненавистна.

Дедушка процедил:

— Шлюха!

Бабушка без капли вежливости ответила:

— Похотливый осёл! Хряк! Подлец! Только и можешь, что спать со служанками!

Отец поднял пистолет.

— Ну давай, убей меня! А заодно и сына!

Пистолет снова безвольно повис.

Дедушка вспомнил огненно-красный полдень в изумрудно-зелёном гаоляновом поле, вспомнил чёрного мула, увязшего в грязи перед окном, и представил это белоснежное тело лежащим в объятиях Чёрного Ока.

— Чёрное Око, давай померяемся силами один на один, это будет смертельная схватка — как говорится, или рыба помрёт, или сеть порвётся. Буду ждать тебя за околицей у речки.

Дедушка сунул пистолет за пояс, распихал остолбеневших членов братства и, не глядя на бабушку, лишь бросив взгляд на отца, широкой походкой пошёл прочь.

Он ступил на береги Яньшуйхэ, над которым клубился белый пар, скинул с себя ватную куртку, бросил пистолет, завязал пояс поплотнее и стал ждать. Он знал, что Чёрное Око не может не прийти.

Мутные воды реки отражали золотистый свет, будто матовое стекло. Низкая и густая трава стояла навытяжку.

Пришёл Чёрное Око.

Бабушка с отцом на руках тоже явилась. Взгляд её был всё тем же.

Подошли и члены отряда.

— Культурный бой или военный? — спросил Чёрное Око.

— Это что значит?

— Ну, культурный — по правилам, ты меня бьёшь три раза, я тебя бью три раза, а военный — как уж получится, — объяснил Чёрное Око.

Дедушка подумал немного и выбрал культурный бой.

У Чёрного Ока уже созрел план, он, как говорится, представлял готовый бамбук, прежде чем начать его рисовать.

— Я первым бью или ты? — спросил он.

— Пусть Небо решит. Давай вытянем травинки, кому достанется длинная, тот первым бьёт.

— А кто поднесёт нам эти травинки? — поинтересовался Чёрное Око.

Бабушка поставила отца на землю и сказала:

— Я.

Она отщипнула две травинки, завела руки за спину, а потом вытянула перед собой и велела:

— Тяни!

Она посмотрела на дедушку, тот вытянул травинку, а бабушка разжала руку и показала оставшуюся соломинку.

— Ты вытянул длинную. Бьёшь первым! — объявила она.

Дедушка прицелился и ударил кулаком в живот Чёрного Ока. Тот крякнул.

Выдержав первый удар, Чёрное Око снова напряг живот, глаза у него сделались черепично-синими, он ждал продолжения.

Дедушка снова ударил, на этот раз в сердце.

Чёрное Око отступил на шаг.

В последний удар дедушка вложил всю свою силу и зарядил Чёрному Оку в пупок.

Чёрное Око отступил на два шага, лицо его стало жёлтым, как воск, он схватился за грудь и кашлянул пару раз, затем открыл рот и выплюнул целый комок наполовину свернувшейся алой крови, затем вытер рот и кивнул дедушке. Дедушка сосредоточил всю свою силу в груди и животе.

Размахивая кулаками величиной с лошадиное копыто, Чёрное Око бросился на дедушку, но в тот момент, когда кулак уже готов был коснуться дедушкиного тела, он внезапно убрал руку со словами:

— Ради Неба этот удар я тебе прощаю!

Второй раз Чёрное Око снова сделал ложный выпад и сказал:

— Ради Неба этот удар я тебе тоже прощаю!

Третьим ударом Чёрное Око подкинул дедушку в воздух — тот перевернулся, словно комок грязи, а потом шлёпнулся на твёрдую солончаковую почву.

Дедушка с трудом поднялся, взял с земли куртку и пистолет, на лице у него выступили капли пота величиной с соевые бобы.

— Увидимся через десять лет.

На поверхности воды плавал кусок коричневой коры. Дедушка выстрелил девять раз и превратил его в ошмётки, затем сунул пистолет за пояс и, пошатываясь, двинулся к солончаковой пустыни. Солнце освещало его обнажённые плечи и спину, которая начала горбиться и отливала бронзой.

Чёрное Око, глядя на древесную кору, плававшую по поверхности реки, снова сплюнул кровью, а потом с размаху сел на землю.

Бабушка подхватила отца, с плачем позвала: «Чжаньао!» — и, спотыкаясь, бросилась вдогонку за дедушкой.

9

Пулемёт за насыпью строчил три минуты, после чего возникла короткая пауза. Солдаты Цзяогаоской части, которые только что с громкими криками преследовали разгромленного противника, всей гурьбой попадали на высохшую дорогу и потревоженное гаоляновое поле. А дедушкины бойцы, стоявшие к ним лицом и собиравшиеся капитулировать, упали, словно скошенный гаолян. Среди них были и давнишние члены братства, которые вместе с Чёрным Оком поклонялись духам больше десятка лет, а были новобранцы, только-только вступившие в братство, привлечённые геройским именем дедушки. Ни выбритые до синевы головы, ни сырой гаолян, вымоченный в колодезной воде, ни патриарх верхом на тигре, ни натирание лба копытом мула, обезьяньей лапой и петушиным черепом не создали никакой железной оболочки, и стремительные пулемётные пули совершенно бесцеремонно пробивали им грудь и живот. Изрешечённые тела членов «Железного братства» и окровавленные трупы солдат Цзяогаоской части громоздились друг на друга. Красная кровь солдат Цзяогаоской части и зелёная кровь членов «Железного братства» перемешивались, образуя фиолетовые лужи и пропитывая чернозём. Спустя долгие годы земля в этом месте оставалась несравненно тучной, посаженный здесь гаолян рос с бешеной скоростью, и в его сочных стеблях и листьях сосредоточилась такая мощная жизненная сила, какая бывает только в детородных органах у самцов животных.

Когда солдаты Цзяна и дедушкины бойцы вместе попали под обстрел, они из смертельных врагов в мгновение ока превратились в боевых друзей: вместе живые и мёртвые, вместе те, кто стонал от боли, и те, кто катался по земле, вместе Мелконогий Цзян с раненой лодыжкой и дедушка с подбитым плечом. Когда дедушкина голова лежала вплотную к перебинтованной ноге Мелконогого Цзяна, он обнаружил, что не такая уж она и маленькая, и почувствовал, что ноги Цзяна воняют так, что это зловоние перебивает даже запах крови.

Пулемёт за насыпью снова застрекотал. Пули падали на дорогу и гаоляновое поле, поднимая густые облака пыли, звук, с которым они впивались в дорогу, и треск разрываемой плоти одинаково страшно действовали на и без того измученные нервы. Солдаты Цзяогаоской части и члены «Железного братства» вынуждены были вжаться в землю. С рельефом им очень не повезло: огромная равнина, даже бурьяна и того нет, пули словно огромное острое лезвие проскальзывали над головами, и тому, кто приподнимался, приходил конец.

Пулемёт снова умолк. Дедушка услышал, как Мелконогий Цзян скомандовал:

— Гранаты!

Пулемёт опять застрочил, а потом снова умолк. Поднаторевшие в метании гранат солдаты Цзяогаоской части бросили больше десятка гранат за насыпь. После нескольких взрывов «герои» за насыпью громко вскрикнули, и оттуда вылетела оторванная человеческая рука с неровными серыми краями. Дедушка, глядя на судорожно сжимающиеся пальцы, крикнул, словно бы обращаясь к Мелконогому Цзяну:

— Отряд Лэна! Это Рябой Лэн! Вот же ублюдок!

Солдаты Цзяогаоской части швырнули ещё несколько гранат, осколки разлетелись во все стороны, по речной воде с плеском пошла рябь, за насыпью поднялось несколько столбов дыма, напоминающих стволы деревьев. Человек семь бесстрашных солдат Цзяна с винтовками наперевес бросились к насыпи, но только добежали до пологого склона, как их настигли пули — смельчаки покатились по насыпи, и трудно было различить, кто уцелел, а кто погиб.

— Отступаем! — крикнул Мелконогий Цзян.

Солдаты Цзяогаоской части кинули ещё несколько гранат и, когда отзвучали взрывы, вскочили с кучи мёртвых тел и побежали назад, отстреливаясь. Мелконогий Цзян, которого поддерживали по бокам двое подчинённых, плёлся в хвосте рассеявшегося отряда. Дедушка лежал на земле и не двигался; он чувствовал, что ретироваться сейчас очень опасно — да, бежать надо, но ещё не время. Часть членов «Железного братства» тоже двинулась за разбитым войском Цзяна, а часть тоже закопошилась, но дедушка сдавленным шёпотом велел:

— Не уходить!

За насыпью клубился пороховой дым, доносились жалобные стоны раненых. Дедушка услышал, как знакомый голос надрывно закричал:

— Бейте их! Пулемёты, огонь!

Дедушка узнал голос Рябого Лэна, и на лице его появилась скорбная усмешка.

Когда дедушка, прихватив отца, вступил в «Железное братство», то в первый же день ему по правилам побрили голову надо лбом. Встав на колени перед портретом патриарха верхом на тигре, дедушка увидел на лице старика след от пули и исподтишка рассмеялся, вспомнив свой первый визит, будто это было вчера. Отцу тоже выбрили лоб. Глядя на тёмную бритву в руках Чёрного Ока, он задрожал и смутно вспомнил события десятилетней давности. Когда с бритьём было покончено, Чёрное Око потёр несколько раз выбритое место копытом мула, обезьяньей лапой и другими чудными штуковинами. Церемония завершилась, отец почувствовал, как всё его тело затвердело, будто и впрямь плоть и кровь превращались в железо.

Члены братства горячо приветствовали дедушку и много раз просили рассказать о засаде на реке Мошуйхэ. По наущению Пятого Заварухи они сообща настояли, чтобы Чёрное Око признал дедушку своим замом.

Когда дедушку сделали заместителем, Пятый Заваруха снова начал подстрекать членов братства, чтобы те напросились выйти в бой. Он сказал, что «войска тренируются тысячу дней, а используют свои навыки один час». Сейчас японские агрессоры своевольничают, страна в руинах, мирные жители гибнут, так чего же ждать, бесцельно оттачивая воинское искусство, вместо того чтобы бить вокоу?![124] Большинство членов братства были молоды, кровь бурлила, они люто ненавидели японцев, и бойкие речи Пятого Заварухи возбудили их. Желание опробовать железные тела в битве разгоралось всё сильнее, будто бы в огонь плеснули масла. Чёрному Оку пришлось согласиться. Оставшись наедине, дедушка спросил у Заварухи, поможет ли умение становиться железным против вражеской пули. Пятый Заваруха лишь лукаво усмехнулся, но ничего не сказал.

Первый бой «Железного братства» вышел совсем небольшим по масштабам. Это было сражение между членами братства и ротой Гао, входившей в полк марионеточных войск под командованием Чжан Чжуси. «Железное братство» собиралось атаковать из засады сторожевую башню Сядянь, а рота Гао возвращалась после экспроприации зерна; они столкнулись на перекрёстке, остановились и смерили противника взглядом. В роте Гао насчитывалось около шестидесяти человек, все они были одеты в оранжево-жёлтую форму и вооружены винтовками, а через плечо у них висели брезентовые патронташи. Вместе с ротой шли несколько десятков ослов и мулов, гружённых мешками с отобранным у населения зерном. Члены «Железного братства» были в чёрном и вооружены пиками, мечами и ножами — только у десятка человек за поясами были маузеры.

— Какая часть? — спросил толстый командир роты, ехавший верхом на коне.

Дедушка сунул руку за пояс, а потом резко вытащил и одновременно с выстрелом крикнул:

— Та, что убивает предателей!

Толстяк, вскинув похожую на окровавленную тыкву голову, упал с коня.

Члены братства с криками бросились вперёд безо всякого страха. Ослы и мулы, которые везли зерно, вырвались на свободу и поскакали в поля, солдаты марионеточной армии в панике спасались бегством, и тех, кто замешкался, члены братства зарубили и закололи насмерть.

Когда солдаты отбежали на некоторое расстояние, то в голове у них начало проясняться, они сбились в кучу и принялись палить из винтовок, но члены «Железного братства» уже вошли в раж и, бормоча свои заговоры, продолжали наступать.

Дедушка громко приказал:

— Разбегайтесь! Пригнитесь!

Однако его крик потонул среди голосов членов братства, которые объединились и, вскинув головы и выпятив грудь, бежали вперёд.

Солдаты встретили их беглым огнём, больше двадцати членов «Железного братства» попадали, сражённые выстрелами, брызнула свежая кровь, жалобно стонали раненые.

Бойцы «Железного братства» застыли. Солдаты марионеточных войск снова дали залп, и ещё больше членов братства попадали на землю.

Дедушка громко заорал:

— Разбегайтесь! Ложитесь!

Марионеточные войска, не прекращая стрелять, двинулись вперёд. Дедушка зарядил маузер. Чёрное Око сердито ревел:

— Вставайте и читайте заклинание! Железная голова, железные плечи, железная душа, железные мышцы, железные кости, железное сердце, железная печень, железные лёгкие, рис перед алтарём превращается в железный частокол, железный нож, железный пистолет ничего не могут сделать с железным телом. О покровитель на тигре, скорее дай нам наказ…

Одна из пуль чиркнула по скальпу Чёрного Ока, и он шлёпнулся на землю, лицо его приобрело восковой оттенок.

Дедушка холодно рассмеялся, затем наклонился, забрал из трясущихся рук Чёрного Ока маузер, а потом окликнул отца:

— Доугуань!

Отец, дважды перекатившись с живота на спину, оказался у отца под боком.

— Пап, я тут!

Отец дал ему маузер Чёрного Ока и наказал:

— Лежи тихо и не двигайся, пусть подойдут поближе, тогда стреляй.

Солдаты марионеточных войск стремительно наступали.

Пятьдесят метров, сорок, двадцать, десять — и вот уже отец видел их жёлтые зубы.

Дедушка подскочил, махнул левой рукой влево, правой — вправо, и семь или восемь солдат, упали. Отец с Пятым Заварухой тоже стреляли очень метко. Солдаты пустились наутёк. Дедушка стрелял им в спину. Когда кончились патроны, он схватил брошенную кем-то из марионеток винтовку и продолжил огонь.

Этот незначительный бой укрепил лидирующие позиции дедушки в «Железном братстве». Трагическая смерть нескольких десятков товарищей разоблачила несостоятельность колдовства Чёрного Ока. Члены братства не желали больше принимать участия в ежедневных обязательных церемониях, они хотели получить винтовки, поняв, что никакие колдовские фокусы неспособны противостоять шквальному огню.

Отец и дедушка притворились, что вступают в ряды Цзяогаоской части, и посреди бела дня выкрали Мелконогого Цзяна, а потом, так же притворившись, что переметнулись на сторону Рябого Лэна, похитили среди бела дня самого Лэна.

Двух этих заложников они выменяли на огромное количество винтовок и боевых коней, и это помогло дедушке занять твёрдую позицию в знаменитом братстве. Чёрное Око стал лишним и только мешал им. Много раз Пятый Заваруха порывался избавиться от него, но дедушка его всегда останавливал.

После похищения заложников «Железное братство» стало самой могучей силой во всём дунбэйском Гаоми, а отряды Цзяна и Лэна бесследно сгинули. В Поднебесной настал мир. Тогда-то дедушка и начал потихоньку вынашивать замысел пышных бабушкиных похорон. За этим последовало выбивание денег, изымание чужого гроба и убийство, слава рода Юй цвела пышным цветом, но дедушка забыл прописные истины: солнце, побыв в зените, клонится к закату, а полная луна обязательно станет ущербной, налитый доверху сосуд непременно перевернётся, а после расцвета наступает упадок. Грандиозные похороны стали очередной его серьёзной ошибкой.

Снова из-за насыпи застрочили пулемёты. Дедушка на слух понял, что их осталось всего два, остальные наверняка взорваны гранатами Цзяогаоской части. Отбежавшие на сто с лишним метров от насыпи бойцы Цзяна и затесавшиеся в их ряды члены «Железного братства» были изрешечены пулемётными пулями, на их телах словно бы распускались пёстрые цветы. Отряд снова оказался на открытой местности, где не было никаких укрытий. Люди Лэна вовсе не собирались покидать укрытие, они просто палили по противникам из двух пулемётов.

Дедушка увидел, что один из тех двух десятков солдат Цзяна, что рухнули на пологом склоне насыпи, весь окровавленный и худой, потихоньку приподнимается и с огромным трудом ползёт в гору. Он двигался медленнее шелкопряда, медленнее улитки, медленнее дождевого червя. Казалось, его тело развалилось на несколько больших кусков, которые движутся отдельно друг от друга, и кровь била, словно вода из источника. Дедушка понял, что перед ним ещё один герой, славный сын дунбэйского Гаоми. Взобравшись на середину насыпи, раненый солдат остановился. Дедушка увидел, как он с трудом повернулся на бок, достал из-за пояса окровавленную гранату, словно дитя из чрева, и зубами вытянул запал. Из гранаты с шипением повалил белый дым. Держа в зубах конец запала, солдат рухнул на едва различимую зелёную молодую траву. Тёмный ствол пулемёта подпрыгивал над насыпью, выпуская струи порохового дыма, а на землю то и дело вылетали блестящие гильзы.

Дедушка пожалел, что был таким мягким и добрым. Когда он взял в заложники Рябого Лэна, то потребовал сто винтовок, пятьдесят пистолетов-пулемётов и пятьдесят лошадей. Изначально он хотел взять ещё и восемь пулемётов, но то ли запамятовал, то ли решил тогда, что от пулемётов нет особого толку — много лет разбойники использовали только короткоствольное оружие. Включи он тогда пулемёты в цену выкупа, сегодня Рябой Лэн не смог бы так бесчинствовать.

Раненый солдат Цзяогаоской части коснулся головой зелёной травы и в тот же момент бросил гранату. За насыпью раздался еле слышный взрыв, пулемёт взлетел вверх и рухнул на землю. Герой, метнувший гранату, лежал на пологом склоне без движения, лишь кровь текла, и то с трудом, медленно-медленно. Дедушка тяжело вздохнул.

Пулемёты Лэна были полностью уничтожены. Дедушка крикнул:

— Доугуань!

Отца придавило двумя тяжёлыми трупами. Он вообще-то не собирался притворяться мёртвым, а, наверное, решил, что уже умер, поскольку всё его тело было в горячей крови, то ли чужой, то ли своей. Услышав крик дедушки, он поднял голову из-под трупа, вытер перепачканное кровью лицо и отозвался:

— Я тут, пап…

Из-за дамбы, словно грибы после дождя, начали выскакивать солдаты Рябого Лэна. С винтовками наперевес они кинулись вперёд, а через сто метров по ним открыли огонь опомнившиеся бойцы Цзяна. Пистолеты-пулемёты, которые они отобрали у конного отряда Пятого Заварухи, стреляли очень громко, и солдаты Лэна, словно черепахи, вжимали головы в плечи.

Дедушка чуть приподнял труп и помог отцу вылезти.

— Ранен?

Отец подёргал руками и ногами.

— Нет. А в заднице рана — так это меня Восьмая армия.

— Братцы, уходим! — велел дедушка.

Больше двадцати членов братства, забрызганные кровью, встали, опираясь на винтовки, и, пошатываясь, направились на север. Солдаты Цзяна не стали по ним стрелять, а отряд Лэна сделал несколько выстрелов, но всё впустую: пули летели слишком высоко, издавая пронзительный свист.

За спиной раздался выстрел. Дедушка почувствовал, будто кто-то стукнул его по загривку, и весь жар тела сосредоточился в этой точке. Дедушка провёл рукой — вся ладонь была в крови. Он повернулся и увидел, что Чёрное Око с выпущенными кишками распластался на земле, словно жаба, и мигает своим огромным чёрным оком — раз, второй, третий, а на лице застыли две золотистые слезинки.

Дедушка еле заметно улыбнулся Чёрному Оку, легонько кивнул, взял отца за руку и тихонько пошёл прочь.

За спиной снова раздался выстрел.

Дедушка протяжно вздохнул. Отец обернулся и увидел, что на виске у Чёрного Ока маленькая чёрная дырочка, а на обгоревшем от порохового дыма лице висит ниточка белой жидкости.

Ближе к вечеру отряд Лэна окружил отчаянно сопротивлявшихся солдат Цзяогаоской части и дедушкиных бойцов из «Железного братства» рядом с похоронными атрибутами, подготовленными для бабушкиных похорон. У тех и у других кончились боеприпасы, они скучились, стиснув зубы, и налитыми кровью глазами смотрели, как надвигается седьмая рота отряда Лэна, подоспевшая на подмогу. Заходящее солнце заливало своими лучами чёрную стонущую от боли землю. На ней лежали вповалку взращённые на кроваво-красном гаоляне сыны и дочери дунбэйского Гаоми, и не было им числа. Кровь текла ручейками, соединяясь в кровавые реки. Запах крови привлёк воронов, от природы любящих мертвечину, они забыли вернуться в свои гнёзда и кружили над полем боя. Большая часть птиц летала над трупами лошадей — так прожорливые дети стараются отхватить сначала кусок побольше.

Бабушкин гроб уже показался из-под большого паланкина, его поверхность испещряли белые крапинки — следы от пуль. Несколько часов назад гроб служил защитным экраном в борьбе Восьмой армии и «Железного братства» с отрядом Лэна. На жертвенниках вдоль дороги жареных уток, кур, свинину и баранину расстреляли в труху. В ходе боя солдаты Восьмой армии отстреливались, поглощая еду для жертвоприношений.

Несколько солдат Цзяогаоской части кинулись в атаку со штыками наперевес, но огонь отряда Лэна уложил их на землю.

— Руки вверх! Сдавайтесь! — закричали солдаты Лэна, выставив винтовки.

Отец с Мелконогим Цзяном переглянулись, но не сказали ни слова и почти одновременно подняли руки. Вслед за ними перепачканные свежей кровью руки подняли и остатки их разбитых армий.

Командир Лэн в белых перчатках, окружённый охранниками, подошёл к ним, хохотнул и сказал:

— Командир Юй! Командир Цзян! Вот и снова свиделись! Как говорится, для врагов всякая дорога узка. О чём сейчас думаете?

Дедушка скорбно воскликнул:

— Сожалеем!

Цзян сказал:

— Я доведу до сведения Гоминьдана в Яньани про ваши чудовищные преступления, про то, что вы нарушили единый антияпонский национальный фронт!

Рябой Лэн хлестнул его кнутом и выругался:

— Чёртова Восьмая армия, кости хрупкие, зато язык острый!

Затем он махнул своим подчинённым:

— Уведите их в деревню.

Отряд командира Лэна разместился на ночлег в нашей деревне. Пленных солдат Цзяогаоской части и бойцов «Железного братства» согнали под навес из циновок и выставили охрану — двадцать солдат с пистолетами-пулемётами. Ради жизни других людей никто не отваживался на безрассудные поступки, всю ночь не затихали стоны раненых и плач молодых парней, тосковавших по матерям, жёнам или возлюбленным. Отец словно раненый птенчик прижимался к дедушкиной груди, слушая, как бьётся его сердце, то быстрее, то медленнее, словно ритмичная музыка. Обласканный тёплым южным ветерком, отец сладко заснул. Он видел во сне какую-то женщину, которая была похожа одновременно и на бабушку, и на Красу, и горячими пальцами теребила его перчик, весь в шрамах, отчего вдоль позвоночника прокатилась дрожь, подобная внезапному грому… Отец резко проснулся в полном расстройстве. Из полей доносились стоны раненых. Он вспомнил детали сна, удивился и испугался, но не решился рассказывать дедушке, а тихонько сел и из-под навеса глядел на узкую полоску Млечного Пути, а потом внезапно подумал: ведь мне скоро шестнадцать!

Когда рассвело, солдаты из отряда Лэна разобрали несколько навесов, раздобыли несколько больших мотков верёвки и связали пленных по пять человек, а потом привязали к ивам, где вчера ещё паслись кони «Железного братства». Мелконогого Цзяна, дедушку и отца связали вместе и отвели к самому крайнему дереву: отец шёл впереди, за ним дедушка и самым последним Мелконогий Цзян. Под ногами отца булькала жидкая грязь — земля пропиталась лошадиной мочой, там-сям попадались кучи конского навоза. Эти кучи растоптали человеческие ноги, и в них поблёскивали покрытый густой слизью жмых и гаоляновые зёрнышки. Лекаря и его мула уже объели до окровавленного скелета, а под одиноким деревом в излучине возвышалась могила Большезубого Юя. Тот лотос всё ещё был на месте, вода поднялась, и цветы тянулись вверх, а на поверхности воды плавали свежие лотосовые листья величиной с ладонь. Излучину затянула желтоватая ряска, в которой жабы прокладывали дорожки зелёной воды, но ряска быстро смыкалась. Проходя мимо земляного вала, отец увидел, что в поле сохранились следы вчерашнего побоища. Остатки похоронной процессии лежали на дороге словно огромный расчленённый удав. Десяток солдат из отряда Лэна топорами и штыками разрубали трупы коней. В прозрачном воздухе висел тёмно-красный запах крови.

Он услышал, как командир Цзян протяжно вздохнул и с ненавистью обернулся. Обернулся и дедушка. Отец увидел, как дедушка и Мелконогий Цзян уставились друг на друга, на их лицах застыло скорбное выражение, под уставшими веками глаза утратили блеск. Рана на дедушкином плече загноилась, от неё исходил запах тухлятины, который привлекал красноголовых зелёных мух, облепивших останки мёртвого мула и труп его хозяина. Повязка на ноге Мелконогого Цзяна сползла и теперь болталась на щиколотке, словно кишка, а из раны, нанесённой дедушкой, всё ещё сочилась кровь.

Взгляды дедушки и Мелконогого Цзяна встретились, оба приоткрыли рты, словно хотели что-то сказать, да так и не сказали. Отец тоже вздохнул и отвернулся. Перед его взором простиралась чёрная равнина, окутанная белёсым туманом. Над равниной громко рыдали души невинно убиенных, от их голосов у отца стучало в ушах, перед глазами всё плыло. Он видел, как солдаты из отряда Лэна переносят на берег куски пропитавшегося кровью конского мяса, а над их головами на дерево взлетает ворон, держа в клюве конские кишки.

К деревьям в излучине привязали более восьмидесяти бойцов из отряда Цзяна и членов «Железного братства», последних было около двадцати, и их распределили среди солдат Цзяогаоской части. Отец увидел, что один из членов братства, мужчина лет пятидесяти, громко рыдает. У него на скуле зияла большая дыра, возможно пробитая осколком гранаты, и слёзы затекали в неё. Стоявший рядом солдат Цзяогаоской части толкнул его плечом и успокоил:

— Не реви, названый зять! В один прекрасный день мы ещё поквитаемся с Чжан Чжуси!

Немолодой боец из «Железного братства» наклонил голову набок, вытер грязное лицо, шмыгнул носом:

— Да я не сестру твою оплакиваю. Она всё равно уже померла, плачь не плачь — не оживёт. Я нас оплакиваю. Мы же с тобой из соседних деревень, то и дело сталкивались, не родичи, конечно, но близкие друзья. Как мы до такого докатились? Я оплакиваю твоего племянника, моего сына, ему всего восемнадцать, пришёл за мной в «Железное братство», всем сердцем хотел отомстить за твою старшую сестру, но и отомстить не отомстил, так ещё и погубили вы его. Вы его проткнули штыком, он перед вами встал на колени, я своими глазами видел, а вы его всё равно убили! Бездушные вы ублюдки! Неужели вас дома сыновья не ждут?!

Слёзы в его глазах высохли от гнева, лицо приобрело хищный оскал. Он запрокинул голову и зарычал на оборванных солдат Цзяогаоской части, руки которых были скручены за спиной пеньковой верёвкой:

— Скоты! Раз вы такие сильные, так и били бы япошек! Били бы желтомордых! Нас-то зачем трогать? Предатели! Вы как Чжан Банчан,[125] у которого тайные связи заграницей…

— Не сердись, зять, — увещевал его названый шурин, служивший в Цзяогаоской части.

— Кто тебе тут зять?! Когда ты в племянника гранату бросал, разве помнил, что у тебя зять есть? Или вы, коммунисты из Восьмой армии, из щёлки между камнями выскочили? Нет, что ли, у вас жён и детей? — Рана на лице пожилого бойца разошлась от гнева ещё сильнее, и из неё сочилась чёрная кровь.

— Старина, у тебя справедливость-то какая-то однобокая. Если бы ваши люди из «Железного братства» не похитили нашего командира и не выманили у нас шантажом сотню винтовок, то мы бы вас не трогали, мы же на вас напали, только чтобы вернуть оружие для борьбы с японцами, а вернули бы, так отправились бы на антияпонский фронт и били там япошек в первых рядах, — так, потеряв терпение, возражал один из командиров Цзяогаоской части.

Тут отец тоже не выдержал и хриплым голосом, который в ту пору только-только начал ломаться, сказал:

— Это вы у нас украли спрятанные в колодце винтовки, а ещё прихватили сушившиеся на стене собачьи шкуры. Только после этого мы заложника взяли!

Отец смачно харкнул, целясь в рожу этого командира Восьмой армии, но плевок прилетел прямо в лоб высокого и чуть сгорбленного бойца из «Железного братства». Тот от отвращения сморщился, вытянул шею, прижался лицом к ивовой коре и начал тереться о дерево. Тёр до такой степени, что лоб позеленел, но всё равно плевок не оттёр. Рассвирепев, он повернулся к отцу:

— Доугуань, твою мать!

И хотя руки у пленных от верёвок затекли и распухли и никто из них не знал, что их ждёт впереди, пленники рассмеялись.

Дедушка с горечью сказал:

— К чему споры? Все мы горе-вояки разбитых войск.

И в тот же момент он ощутил, как кто-то резко дёрнул его за раненую руку. Он обернулся и увидел, что Мелконогий Цзян, словно столбик пепла ароматической палочки, повалился на бок. Раненая нога распухла так, что стала похожа на гнилой арбуз, и из неё сочилась какая-то кашица, не то гной, не то кровь.

Его бойцы бросились к нему, однако верёвки потянули их обратно, и им оставалось лишь беспомощно смотреть на своего командира, лежащего без сознания.

Солнце вынырнуло из моря тумана, посылая во все стороны золотистые лучи, чтобы весь мир окутали ласка и тепло. Кашевары из отряда Лэна на тех самых очагах, которыми вчера ещё пользовалось «Железной братство», варили гаоляновую кашу. Каша булькала, загустевала, по её поверхности шли пузыри размером с кулак, напоминавшие плавательные пузыри рыб. Они лопались в солнечном свете. Теперь к запаху крови и трупному запаху примешивался ещё и аромат гаоляновой каши. Четверо солдат Лэна на двух створках двери, как на носилках, принесли к излучине большие куски конины и целые конские ноги. Они сочувственно мерили взглядами привязанных к ивам пленных, а те смотрели на лишившегося чувств Мелконогого Цзяна, так и лежавшего на земле, и на часового, который медленно расхаживал по земляному валу, волоча за собой винтовку. От штыка винтовки шли извилистые дорожки света, напоминавшие серебряных змеек. Были и такие, кто глядел на лёгкую розовую дымку над рекой, колеблемую ветром. Отец же наблюдал за четырьмя солдатами, притащившими конину к излучине.

Они опустили створки дверей на землю у самой воды, те тут же покосились, и с них потекла кровавая вода, тонкие кровавые ручейки беспокойно сбегали прямо в излучину, капая на желтоватую ряску. Несколько листочков ряски перевернулись, явив небу серо-зелёную тыльную сторону. Тёплый пурпурный свет отражался от ряски и падал на равнодушные лица бойцов Лэна.

— Сколько ряски! — воскликнул худощавый солдат, похожий на цаплю. — Как будто излучина укрыта конской шкурой.

— Вода в излучине совсем грязная.

— Говорят, если из неё напьёшься, заразишься проказой.

— Неужто?

— Несколько лет назад тут утопили двух прокажённых, так у местных карпов после этого глаза загноились.

Похожий на цаплю солдат увяз в прибрежном иле и начал быстро перебирать ногами, но грязь с чавканьем налипала на японские сапоги с вывернутым наизнанку мехом на голенищах.

Отец вспомнил, как после того боя на Мошуйхэ солдаты Лэна стягивали с убитых японцев высокие сапоги, а потом плюхались на землю и выкидывали свои матерчатые туфли. Отцу переобувшиеся солдаты казались похожими на мулов и лошадей с новыми подковами, они шли, осторожно ступая, а на их лицах застыли страх и смущение от неожиданной удачи.

Солдаты Лэна деревянной доской отодвинули от берега плотную ряску, расчистив небольшой участок тёмно-зелёной, почти чёрной воды, но ряска тут же вернулась, желая заполнить пустое пространство, и при этом она издавала тягучие звуки, от которых отцу стало не по себе.

Бурая водяная змея высунула из ряски квадратную голову размером с грецкий орех, застыла на минуту, а затем показалась на поверхности целиком и начала быстро плавать, оставляя за собой извилистые росчерки, которые быстро исчезали. Потом она снова нырнула, и потревоженная ряска вскоре успокоилась.

Отец увидел, что все четверо солдат уставились на змею. Прибрежный ил уже доходил до щиколоток, но солдаты словно забыли, что надо шевелить ногами.

Когда змея исчезла, солдаты протяжно вздохнули. Тот, кто держал доску, снова принялся отодвигать ряску. Высокий худощавый солдат поднял конскую ногу и кинул в воду, отчего во все стороны разлетелись брызги, похожие на зелёные цветы.

— Поаккуратнее, мать твою, — заворчал солдат, державший в руках обоюдоострую секиру. Высокий прополоскал конскую ногу, заставив ряску расступиться.

— Да хватит уже, всё равно варить будем.

Высокий бросил ногу на створку двери, и его товарищ начал рубить мясо на куски с глухим стуком, будто кто-то бил палкой по воде.

Промыв и порубив мясо, солдаты унесли его на створке двери, а потом кинули в большой котёл. Под котлом плясали тёмно-красные языки пламени, похожие на перья петуха. Один из солдат подцепил штыком кусок конины и бросил в огонь, чтобы обжарить, отчего мясо запищало, как цикада.

В этот момент из-под навеса вышел аккуратно одетый командир Лэн с хлыстом в руке. Вместе со своими подчинёнными он осмотрел несколько сот винтовок и две груды гранат, отнятых у солдат Цзяогаоской части и «Железного братства». На лице Лэна застыла довольная усмешка. Он направился к пленникам, размахивая хлыстом. Отец слышал позади себя тяжёлое дыхание и, даже не оборачиваясь, представил сердитое выражение лица дедушки. Уголки рта Лэна выгнулись наверх, отчего на щеках весело подрагивали морщинки, напоминавшие маленьких змеек.

— Ну что, командир Юй, знаешь уже, что я с тобой сделаю?

— Делай, что хочешь, — буркнул дедушка.

— Ежели тебя убить, то жаль будет славного героя. А ежели оставить в живых, так ты ведь меня опять выкрадешь!

— Я и после смерти не успокоюсь.

Тут отец пнул ногой комок конского навоза, и тот приземлился на грудь Лэна. Лэн замахнулся было хлыстом, но потом передумал и рассмеялся:

— Я слышал, что у твоего ублюдка только одно яичко! Ну-ка, давайте ему и второе отрежем, чтобы поменьше тут ногами брыкался!

— Лао Лэн, он же ребёнок, за всё я один отвечаю!

— Ребёнок? Да этот недоносок сущий волчонок!

Тут Мелконогий Цзян очнулся и поднялся, опираясь на руки.

Лэн хохотнул:

— Командир Цзян, а с тобой как поступить?

Мелконогий Цзян ответил:

— Пока единый фронт коммунистической партии и Гоминьдана не раскололся, ты не имеешь права меня убить!

— Да я тебя прихлопну, как муху!

Отец увидел, что на шее у Цзяна копошатся две сероватых вши, и Цзян пытался дотянуться до них подбородком. Отец вспомнил тот день, когда они выкрали Цзяна: его подчинённые тогда оголились по пояс и при солнечном свете ловили вшей.

— Если ты меня убьёшь, тебе это с рук не сойдёт. Нас, Восьмую армию, так просто не изничтожить. Наступит день, и народ поквитается с тобой за чудовищное убийство героев антияпонского сопротивления! — Всё лицо Цзяна покрылось испариной.

— Ну, вы пока тут развлекайтесь. Я поем, а потом разберусь с вами.

Люди Лэна собрались вместе, чтобы поесть конины и выпить гаолянового вина.

Вдруг на земляном валу с северной стороны раздался выстрел, и в деревню прибежал часовой.

— Черти пришли! Черти пришли! — кричал он.

В лагере началась суматоха, солдаты наталкивались друг на друга, кругом были раскиданы остатки гаоляновой каши.

Лэн схватил часового за грудки и сердито спросил:

— Сколько их? Это настоящие японцы или марионетки?

— Вроде марионетки! У них форма жёлтая. Я как увидел, что там всё жёлтое, так и бросился бежать в деревню.

— Марионетки? Разобьём этих псов! Командир Ци, быстро выведи людей на вал! — распорядился Лэн.

Солдаты с винтовками под мышками беспорядочной толпой помчались на вал, а Лэн отдал приказ двум своим бойцам с пистолетами-пулемётами:

— Присмотрите за ними, если что — стреляйте!

И в окружении нескольких охранников, пригнувшись, побежал к северной околице.

Минут через десять там открыли огонь — после нескольких разрозненных винтовочных выстрелов застрочил пулемёт. Затем вместе с резким порывом ветра в деревню со свистом прилетел блестящий артиллерийский снаряд, который упал на земляной вал и взорвался. Осколки разлетелись во все стороны, впились в полуразрушенные стены, застряли в коре деревьев. Послышалось непонятное курлыканье на иностранном языке.

Это были не марионеточные войска, а самые настоящие японцы. Отряд Лэна изо всех сил оказывал им сопротивление на земляном валу, партиями спуская вниз раненых.

Через полчаса люди Лэна сдали вал и отступили за полуразрушенные дома, пытаясь сдержать японских чертей. Снаряды теперь долетали и до излучины. Пленники засуетились, начали топать ногами и громко ругаться:

— Развяжите нас, мать вашу! Развяжите нас!

Двое охранников с пистолетами-пулемётами беспомощно переглядывались, не зная, что делать.

Дедушка сказал:

— Если вас китайским хером заделали, то отпускайте нас, а если японским — пристрелите!

Тогда двое охранников взяли из груды оружия по сабле и перерубили верёвки.

Восемьдесят с лишним человек, как сумасшедшие, бросились к куче винтовок и гранат, а потом, невзирая на затёкшие руки и урчащие от голода животы, с дикими криками ринулись под пули, летевшие со стороны японцев.

Ещё минут через десять за земляным валом взметнулись десятки столбов дыма. Это была первая партия гранат, которые швырнули солдаты Цзяогаоской части и члены «Железного братства».