Красный и белый террор в России. 1918–1922 гг.

Глава 4 Тотальный террор Распятие символов Диктаторы ликвидируют оппозицию

Профессор Мичиганского университета (США) У. Розенберг заметил, что многие советские и западные историки сводили концепцию российской государственности XX века к понятию «weighty actor» (солидный деятель), т. е. к конкретным правителям и правящим кругам[387]. Розенберг прав: при таком подходе большевистское государство представлялось типом тоталитарного общества, взявшего из прошлого страны как самое радикальное, так и патриархальные «царистские иллюзии».

Неоднородность менталитетов различных слоев российского общества не препятствует восприятию периодов его истории по именам царей или вождей, в сознании многих — символов определенной эпохи. В ходе гражданской войны быстро распадалась старая властная элита, бывшие «революционные пролетарии» стремительно трансформировались в большевистскую административную элиту, а ее лидеры и активно действующие во времена хаоса и смут авантюристы, деятели теневой экономики стали формироваться во властные структуры. Видоизменялись цели индивидуального и массового террора: они приобрели государственный характер. Правительства санкционировали убийства сограждан. В годы гражданской войны в России не было разделения между диктаторским и тотальным террором, так как подавление оппозиции и расстрелы представителей всех слоев населения проводились единовременно. Лозунг «грабь награбленное», предложенный большевиками, касался не только имущих сословий, но скоро обратился и красными и белыми в грабежи самых многочисленных граждан страны — крестьян. Но более других в памяти остались акты террора по отношению к символам старой и новой элиты, к царской семье и большевистским вождям.

Об убийстве Николая II, его семьи и родственников достаточна полно рассказано в многочисленных книгах и статьях[388]. Общеизвестна версия о том, что последний российский император Михаил Романов был расстрелян в ночь с 12 на 13 июня 1918 года на окраине Перми. А через месяц — в ночь с 16 на 17 июля 1918 г. в доме Ипатьева в Екатеринбурге были расстреляны Николай II, его семья и несколько приближенных.

По существовавшей в советской историографии долгие годы официальной версии, все Романовы пали жертвой решений местных Советов. Михаил Александрович Романов (1878–1918) был главой российского престола менее суток — с 3 на 4 марта 1917 года. Великого князя и формально последнего российского императора расстреляли председатель Мотовилихинского Совета Г. И. Мясников (1889–1946), рабочие-большевики А. В. Марков (1882–1965), В. А. Иванченко (1874–1938), Н. В. Жужгов (1879–1941) и И. Ф. Колпашиков. Весной 1918 года на Урал были высланы из Петрограда: великий князь Сергей Михайлович, три брата — князья Иоанн, Константин и Игорь Константинович Романовы, и барон Владимир Павлович Палей (сын великого князя Павла Александровича). Они были в Вятке, затем Екатеринбурге и Алапаевске. Об их передвижении и содержании регулярно докладывалось Ленину и Свердлову, Дзержинскому и Урицкому. Донесения подписывал, как правило, председатель Уральского Совета, большевик А. Г. Белобородов (1891–1938). Убийством великих князей в ночь на 18 июля 1918 г. руководил председатель Алапаевского Совета Г. П. Абрамов. Через полгода, 29 января 1919 г., в Петропавловской крепости были расстреляны великие князья Николай Михайлович, Георгий Михайлович и Дмитрий Константинович Романовы. Их расстреляли петроградские чекисты как заложников, «в порядке красного террора» и в ответ на «злодейское убийство в Германии товарищей Розы Люксембург и Карла Либкнехта»[389].

В советской мемуаристике и историографии бытовало мнение о том, что решение о расстреле Николая II и его семьи было принято Уральским исполкомом в связи со сложным военным положением — на город наступали белые[390]. Хотя еще Н. А. Соколов (1882–1924), один из первых следователей по делу об убийстве царской семьи, проводивший это расследование по поручению Колчака, писал: «Судьба царской семьи была решена не в Екатеринбурге, а в Москве»[391].

Опубликованные в разное время документы свидетельствовали о том, что судьба Романовых весьма интересовала большевистское руководство. Видимо, окончательное решение об их искоренении принадлежало Ленину, которого поддерживали его приближенные. Троцкий в дневнике писал, что он предлагал устроить судебный процесс против царя с участием себя в качестве главного обвинителя. Во второй половине июля 1918 г. он узнал от Свердлова о расстреле царской семьи, потому что «нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних условиях». Троцкий согласился с целесообразностью содеянного. По его мнению, «суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель». Чуть позже Троцкий встретился с Лениным, который разъяснил ему ненужность длительного судебного процесса над царем и высказал главное соображение: «В судебном порядке расправа над семьей была бы, конечно, невозможна. Царская семья была жертвой того принципа, который составляет ось монархии: династической наследственности»[392].

В борьбе с возможными претендентами на власть Ленин был особенно беспощаден. И, наверное, поощрение безнаказанности, лживости и провокации вкупе с конкретными жестокими действиями стимулировали местные власти. Белобородое признавал, что весьма скептически отнесся к известию о переезде царской семьи из Тобольска в Екатеринбург: «…Необходимо остановиться на одном чрезвычайно важном обстоятельстве в линии поведения облсовета. Мы считали, что, пожалуй, нет надобности доставлять Николая в Екатеринбург, что, если представятся благоприятные условия… он должен быть расстрелян…»[393]

Решение о расстреле царской семьи, наверное, было принято в Москве, в начале июля 1918 г., когда Ш. И. Голощекин (партийная кличка Филипп. 1876–1941), военный комиссар Уральского военного округа, один из руководителей екатеринбургских большевиков, был в столице. Конспирация об отношении Ленина к происходящему в Екатеринбурге соблюдалась весьма жестко. И все-таки ряд документов, свидетельствующих о санкциях из Москвы на расстрел Романовых, сохранились. Среди них косвенные: 7 июля 1918 г. в 17. 20 председатель Совнаркома распорядился предоставить Екатеринбургу прямой провод для экстренных переговоров (через Казань); 13 июля зафиксированы переговоры Свердлова с Белобородовым; 16 июля был заказан срочный разговор Ленина с Екатеринбургом.

16 июля в ответ на запрос датской газеты в Совнарком по поводу распространившихся слухов о казни бывшего царя Ленин ответил: «Слух неверен, бывший царь невредим, все слухи — только ложь капиталистической прессы». Действительно, в это время царь еще был жив, но слух был не без оснований. Комендант Ипатьевского дома Я. М. Юровский сообщал, что именно 16 июля в 2 часа дня к нему приехал Голощекин и передал постановление исполкома о казни Николая II. Свое решение екатеринбургский исполком согласовал с Кремлем. Через Петроград Зиновьеву, Свердлову и Ленину 16 июля 1918 г. была отправлена телеграмма, в которой Голощекин зашифрованно сообщал, что «условленный с Филиппом (т. е. с Голощекиным. — А. Л.) суд по военным обстоятельствам не терпит отлагательства, ждать не можем». Телеграмма была получена в Москве в 21 час 22 минуты, за несколько часов до расстрела царя и его семьи. Ленин и Свердлов ответили согласием. Заметим, что военные обстоятельства были не столь опасны — белые вошли в Екатеринбург через 9 дней — 25 июля 1918 г.

В «Записке» Юровский (1920 г.) писал о том, что телефонограмма из Москвы на условном языке, содержавшая приказ об истреблении Романовых, была получена через Пермь. Все происшедшее Юровский подробно описал в 1922 году: примерно в 1.30 ночи с 16 на 17 июля он разбудил Романовых и предложил им спуститься в подвал дома. «Я предложил всем встать. Все встали, заняв всю стену и одну из боковых стен. Комната была очень маленькая. Николай стоял спиной ко мне. Я объявил: Исполнительный Комитет Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Урала постановил их расстрелять. Николай повернулся и спросил. Я повторил приказ и скомандовал „стрелять“. Первый выстрелил я и наповал убил Николая. Пальба длилась очень долго, и, несмотря на мои надежды, что деревянная стенка не даст рикошета, пули от нее отскакивали. Мне долго не удавалось остановить эту стрельбу, принявшую безалаберный характер. Но когда наконец мне удалось остановить, я увидел, что многие еще живы. Например, доктор Боткин лежал, опершись локтем правой руки, как бы в позе отдыхающего, револьверным выстрелом я с ним покончил. Алексей, Татьяна, Анастасия и Ольга тоже были живы. Жива была еще и Демидова. Тов. Ермаков хотел окончить дело штыком. Но, однако, это не удавалось. Причина выяснилась только позднее (на дочерях были бриллиантовые панцири вроде лифчиков). Я вынужден был поочередно расстреливать каждого. К величайшему сожалению, принесенные с казненными вещи обратили внимание некоторых присутствовавших красногвардейцев, которые решили их присвоить». Далее Юровский писал, как он потребовал вернуть награбленное, драгоценности. Расстрельная команда состояла из 12 человек, в том числе 7 латышей, двое из которых отказались стрелять в детей. Всего они расстреляли 11 человек. (Кроме семьи царя, погибли доктор Боткин, повар Харитонов, камердинер Трупп и горничная Анна Демидова.)[394]

В годы тоталитарного режима в стране, когда убийцы «врагов народа» занимали «особо почетное положение», на роль человека, расстрелявшего царя, претендовали, кроме Юровского, еще и другие члены расстрельной команды: П. З. Ермаков (1884–1952), Г. П. Никулин (1884–1965) и др.

Исследователи утверждали, что размах дезинформации по делу убийства царской семьи был необычен. Вначале Свердлов сообщал лишь об убийстве царя и о том, что его семья переведена в Алапаевск, хотя в архиве следователя Соколова находилась зашифрованная телеграмма, отправленная в Кремль 17 июля 1918 г.: «Сообщите Свердлову, что всю семью постигла та же участь, что и ее главу. Официально семья погибнет при эвакуации». В результате противоречивых официальных заявлений появились версии о том, что не все члены царской семьи погибли. Французский историк Марк Ферро в книге о Николае II приводит свидетельства о том, что большевики и немцы вели тайные переговоры о судьбе царицы и ее дочерей. Карл Радек, представлявший большевиков в Берлине, — писал Ферро, — предложил обменять императрицу и ее дочерей на арестованных членов организации «Союз Спартака». Но сделка не состоялась[395].

18 июля 1918 г. Совнарком под председательством Ленина, заслушав внеочередное заявление Свердлова о казни Николая II, постановил: «принять к сведению». Но на этом «дело об убийстве царской семьи» не завершилось. Несмотря на заявление расстрельщиков Юровского, Г. П. Никулина о том, что погибли в ту ночь все претенденты на звание царских детей, Анастасии и Алексеи появлялись в разных городах. В 1920 г. «спасенная» Анастасия Романова появилась в Берлине, позже претендентки на имя дочери царя оказались в Омске, в казанской психбольнице и Тбилиси[396]. В 1979 г. было найдено место захоронения расстрелянных в Ипатьевском доме. Криминалисты признали, что это действительно останки царской семьи[397].

Исследователям же предстоит по-прежнему ответить на вопрос, который мучает поклонников символов в истории: кто он, последний российский царь, — безгрешный мученик или преступник? Олицетворение империи или просто слабый человек? Как действующий политик Николай II завершил свою карьеру 2 марта 1917 года. Затем началась человеческая трагедия всей династии Романовых. Наверное, изжившие себя политические системы способны воспроизводить лишь усредненных лидеров, ускоряющих своими действиями падение старых режимов[398]. Но только этим нельзя объяснить появившееся на смену карикатурному образу Николая II его иконографическое изображение в сознании многих людей. Символы означали время, ностальгию о прошлом, они были в центре яростных, кровавых схваток при жизни и стали предметом ожесточенных властных разборок политиков последующих поколений.

Летом 1918 года стреляли и в символы большевизма. Расстрел династии Романовых, убийства большевистских комиссаров и чекистов, покушение на Ленина инициировали обострение гражданской войны в стране, способствовали ожесточению сторон и размежеванию общества[399]. Эти акции были использованы правящими элитами для разжигания противостояния, а не достижения согласия и гражданского мира. Когда не было иных аргументов и способов удержания власти, диктаторы прибегали к эскалации террора. Они использовали карательную политику для достижения своих целей и тогда, когда были иные возможности: страх и террор, убийства организовать проще, эффективнее, быстрее, чем предложить что-либо иное…

Характерно повышение должностной значимости объектов террористических акций той поры: в июне 1918 г. убит комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Петроградского Совета В. Володарский, в конце августа — председатель Петроградской ЧК М. Урицкий и ранен председатель Совнаркома Ленин. В советской историографии длительные годы бытовало мнение, что все эти акции совершены от имени партии правых эсеров. Трудность установления истины заключалась в том, что ни одного из предполагаемых убийц — Сергеева, Канегиссера и Каплан — не судили. Следственные материалы подверглись в разное время купированию. Потому в 1922 г. устроители судебного процесса над лидерами партии правых эсеров использовали «избранные» цитаты из выступлений В. М. Чернова, А. Р. Гоца для доказательств их антибольшевистских намерений, видя в них «состав преступления»[400].

После разгона большевиками Учредительного собрания правые эсеры призвали к открытой вооруженной борьбе с ними, но не к терактам, официально осуждая последние. Эсеровский ЦК категорически открещивался от участия в убийствах Володарского, Урицкого, покушении на Ленина. В декабре 1920 г. эсеры протестовали против ареста членов партии в качестве заложников на случай возможных покушений на большевиков. Они писали, обращаясь к советскому правительству: «Партия с.-р. в своей борьбе с диктатурой коммунистической партии никогда не прибегала к террору. ЦК партии не раз открыто заявлял об этом в связи с попытками правящей партии и ее органов политической репрессии приписать партии с.-р. участие в террористических актах. Эта позиция партии с.-р. подтверждается всей ее деятельностью на протяжении трех лет большевистской диктатуры». Среди членов ЦК партии эсеров бытовало убеждение, что выстрел в Ленина был «индивидуальным актом озлобленной фанатички», не более того[401].

Процессу над 34 эсерами в Колонном зале Дома союзов (Москва, 8 июня — 7 августа 1922 г. Председатель суда — Г. Л. Пятаков, общественный обвинитель — Н. В. Крыленко) предшествовала мощная пропагандистско-разоблачительная антиэсеровская кампания и следствие, ведомое известным в свое время мастером политического сыска Яковом Аграновым[402]. Наиболее разоблачительные материалы о террористической деятельности правых эсеров содержались в брошюре Г. Семенова «Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за 1917–1918 гг.», изданной в 1922 г. одновременно в Берлине и в типографии ГПУ на Лубянке, 18 в Москве; а также в письме в ЦК РКП(б) Л. В. Коноплевой. Григорий Иванович Семенов (Васильев) был в 1918 г. руководителем боевой эсеровской группы, а Лидия Васильевна Коноплева — активным ее членом[403].

Голландский историк Марк Янсен, специально исследовавший материалы правоэсеровского процесса 1922 г., полагает, что Семенов и Коноплева писали свои «разоблачения» по поручению его устроителей[404]. Действительно, они были арестованы осенью 1918 г., а в начале 1919 г. — освобождены, служили в ВЧК, в 1921 г. вступили в РКП(б). Полностью они были амнистированы во время процесса 1922 г. В зарубежной историографии показания-воспоминания Семенова и Коноплевой не пользовались особым доверием, в советской — подтвержденные обвинительным заключением процесса над эсерами 1922 г., — долгое время считались наиболее достоверным описанием террористической деятельности этой партии. Обвинения, выдвинутые Семеновым и Коноплевой, не признали ни эмигрантская группа ЦК партии эсеров, ни судимые члены ЦК А. Гоц, Е. Тимофеев и др. С. Ляндрес пишет о них как о самых отъявленных провокаторах. Следователь Д. Л. Голинков им верил в четырех изданиях своей книги о борьбе с антисоветским подпольем в СССР. Он писал: «Будучи в прошлом непосредственными участниками преступлений, Семенов и Коноплева открыли факты использования эсерами в борьбе с советской властью диверсий, экспроприации и индивидуального террора в отношении виднейших деятелей большевистской партии и Советского государства»[405]. В. Войнов в «Комсомольской правде» (29 августа 1990 г.) назвал Семенова «двуликим Янусом эсеровской партии».

Показания Семенова и Коноплевой не были документально аргументированы. Им возражали такие же участники событий. Но организаторы этого первого большого политического процесса в стране имели, видимо, целенаправленные политические, а не правовые установки. Они верили тому, кому хотели верить. Только тщательно проведенный медицинский анализ дела о ранении Ленина позволил академику Б. В. Петровскому разрушить легенду, созданную Семеновым и Коноплевой в 1922 г., об отравленных пулях, которыми стреляли в вождя.

«Пули были отравлены ядом кураре. В каждом револьвере было отравлено по 3 пули. Допрошенный по этому поводу Семенов удостоверяет, что пули он отравил лично на квартире Федорова-Соколова, который при этом присутствовал и это также подтверждает», — говорилось в обвинительном заключении процесса. Коноплева в письме в ЦК РКП(б): «В. И. Ленин приехал в Щипок (гранатный корпус завода был в 3-м Щипковском переулке. — А. Л.), и Фанни стреляла в него. Все три пули были отравленные (у всех трех выполнителей первые три пули в обоймах были подпилены крестом и отравлены ядом „кураре“…» Семенов и Коноплева претендовали каждый на первенство в этом варварстве!

Академик Петровский: «Не было и отравления, которое якобы несли с собой „отравленные“ пули. Хотелось бы, кстати, заметить, что пули в те времена не начиняли ядом… ни о каких отравленных пулях речи не могло быть, хотя в то же время ранение было редким и крайне опасным для жизни»[406].

Весь смысл показаний Семенова и Коноплевой состоял в утверждении эсеров главными организаторами и исполнителями терактов против партийно-советского руководства. Это с их «легкой руки» и других эсеров, сотрудничавших к тому времени с ВЧК, станут известны «подробности» многих терактов как исходящих от партии эсеров. Ведь процесс над политическими противниками должен был тогда стать «образцовым» для устрашения других.

Володарский был убит 20 июня 1918 г. в Петрограде. Семенов об этом писал так: эсеровские боевики готовили покушение на Зиновьева и Володарского. За ними была установлена слежка. Сергеев — рабочий, маляр, около 30 лет. «Маленький, невзрачный человек с красивой душой, из незаметных героев, способных на великие жертвы. В нем все время горело желание сделать что-нибудь большое для революции. Он был глубоко убежден, что большевиками делается губительное для революции дело». Сергеев был исполнителем. Он спросил Семенова, как ему действовать, если представится случай убить Володарского, и получил указание — стрелять. И вот: «В этот день автомобиль Володарского по неизвестной причине остановился невдалеке от намеченного нами места, в то время, когда там был Сергеев. Шофер начал что-то поправлять. Володарский вышел из автомобиля и пошел навстречу Сергееву. Кругом было пустынно. Вдали — редкие прохожие. Сергеев выстрелил несколько раз на расстоянии двух-трех шагов, убил Володарского, бросился бежать. Сбежавшаяся на выстрел публика погналась за Сергеевым. Он бросил английскую военного образца бомбу (взвесив, что на таком расстоянии он никого не может убить). От взрыва преследующие растерялись. Сергеев перелез через забор, повернул в переулок, переехал реку и скрылся. Полдня скрывался на квартире Федорова, два дня в квартире Морачевского. Затем я отправил его в Москву». Семенов отмечал, что Сергеев до революции был анархистом, а позже стал эсером, что отказ ЦК партии открыто признать это убийство как свое действо был «для нас большим моральным ударом»[407].

На процессе эсеров 1922 года Григорий Иванович Семенов давал показания в качестве одного из обвиняемых и дополнил свои же данные, изложенные в брошюре, написанной год назад. Теперь он назвал двух исполнителей: Сергеева и Козлова и то, что на квартире последнего он травил пули ядом кураре, взятым у члена своей боевой группы Л. В. Коноплевой (Козлов тогда же заявил, что он ничего не знал и не помнил о том, что Семенов был у него на квартире). Семенов также сообщил, что так как Зиновьев почти не выезжал из Смольного, а Володарский бывал часто на митингах и так как по техническим соображениям его убить было легче, то решено было убить его первым[408].

Во время следствия выяснилось, что автомобиль остановился из-за нехватки горючего на одной из пустынных улиц, что Володарский вышел из него вместе с сотрудницами Смольного — своей женой Н. А. Богословской и Е. Я. Зориной, что человек, видимо знавший его в лицо (Сергеев), пошел следом и убил его тремя выстрелами в упор. Расследование продолжалось до конца февраля 1919 г., но результатов не дало. В деле много загадочного, главное — автомобиль остановился именно там, где его ждали…

В 1922 году появились две версии. И. Флеровский, автор одной из первых брошюр о Володарском, писал, что его убили первым из-за влияния на рабочих. Он ведь не занимал крупных постов в Петрограде и выступал прежде всего как агитатор. Брошюра Флеровского была написана к политическому процессу над эсерами и ставила задачей не выяснение обстоятельств убийства комиссара, а обличение эсеров, стрелявших в большевиков. В. Чернов в газетной статье «Иудин поцелуй» сетовал на то, что убийство Володарского произошло тогда, когда шли выборы в Петроградский Совет и у эсеров были шансы набрать голоса. «Я пошел к Гоцу и спросил, в чем дело. Он ответил: „Рабочий, эсер по убеждению, имевший одно серьезное партийное поручение, был свидетелем того, как у Володарского испортился автомобиль, и, не стерпев, выстрелил“»[409]. Развернувшаяся в ходе судебного процесса дискуссия на тему «ЦК партии правых эсеров санкционировал убийство Володарского или нет?» — не дала результатов. Семенов и Коноплева, ставшие к тому времени большевиками, утверждали, что они организовали теракты с разрешения эсеровского ЦК. А. Р. Гоц, отвечавший в ЦК за работу боевой организации, говорил обратное. Он ссылался на публикацию письма петроградского бюро партии эсеров 22 июня 1918 г. в «Петроградской правде», в которой говорилось, что «ни одна из организаций партии к убийству комиссара по делам печати Володарского никакого отношения не имеет». На вопрос Гоцу члена суда, почему же Сергеев не был тогда же исключен из партии эсеров, Гоц ответил: «Обнародовав его фамилию, я бы отдал его на растерзание чекистам… Этого как революционер я позволить не мог».

Тогда же возникло сомнение и в истинности фамилии убийцы — Сергеев. Суду было зачитано показание Богословской, видевшей убийцу, по ее словам, шагах в 15 и заявившей, что представленный ей для опознания Петр Юргенс «имеет большое сходство с убийцей». А также заключение следователя Петроградской ЧК Отто, сделанное им в феврале 1919 г. в связи с прекращением расследования: «Злоумышленников, убивших Володарского, обнаружить не удалось, как не удалось установить пособников их, кроме одного Петра Юргенсона (Юргенса), наводившего справки о местопребывании и месте выезда Володарского и подговорившего шофера Гуго Юргенса согласиться на убийство товарища Володарского. Петр Юргенсон по постановлению комиссии расстрелян». Семенов заявил, что человека с такой фамилией он не знал и потому был расстрелян невинный[410]. Была ли использована фотография П. Юргенса для опознания — неизвестно.

Подобная недоработка следствия проявилась и в последующих расследованиях убийства Урицкого и покушения на Ленина. Отсутствие или незнание достоверных источников, некритическое отношение к брошюре Семенова, показаниям во время суда 1922 г. вызвали появление крайних точек зрения на выстрелы в большевистских лидеров летом 1918 г. Для К. В. Гусева убийство Володарского и Урицкого — дело рук эсеров, для Г. Нилова (А. Кравцова) — выстрелы той поры исходили из ближайшего окружения Ленина, дабы узурпировать власть, объединившись против врага[411]. Анализ следственных дел о предполагаемых террористах дает основания для новых вопросов и версий.

В деле об убийстве Володарского осталось неясным, кто же в него стрелял: мифический Н. Сергеев, член партии эсеров, или «эсер по убеждению», которого никто, кроме Семенова и Коноплевой, не знал, да и они «вспомнили» о нем к судебному процессу 1922 г., или расстрелянный чекистами Петр Юргенс, подозреваемый в убийстве Володарского? Следственные дела не дают оснований утверждать, что эсерами были Канегиссер и Каплан. Более того, они убеждают, что Каплан не стреляла в Ленина… Осталось неясным, почему ни по одному из терактов не было суда, хотя Канегиссер и Каплан находились под чекистской стражей? Хронологически это выглядело так…

«30 августа 1918 года я ехал с собрания на Васильевском острове, — вспоминал лидер питерских большевиков Г. Е. Зиновьев. — У Дворцового моста смятение и тревога.

— В чем дело?

— Сию минуту был убит Урицкий.

Всего несколько недель назад, едучи с Обуховского завода, я таким же образом поехал к месту убийства Володарского, где застал его бездыханное, но еще теплое тело.

Из Смольного позвонили Владимиру Ильичу. С волнением он выслушал сообщение о гибели Урицкого.

— Я попрошу сегодня же товарища Дзержинского выехать к вам в Петроград.

Через несколько минут Владимир Ильич позвонил сам и настоятельно потребовал, чтобы были приняты особые меры охраны других наиболее заметных питерских работников»[412].

По версии Семенова, поведанной в 1922 г., эсеровские боевики, готовя убийство Зиновьева и Володарского, одновременно установили слежку за Урицким, которую осуществляла Коноплева. Но вскоре эта группа переехала в Москву готовить покушение на Ленина и Троцкого, а за Урицким слежку продолжил боевик Зейме. Этот рассказ во время процесса 1922 г. дополнила Коноплева. Она сообщила, что вела работу по подготовке покушения на Урицкого и «для этой цели мною снята комната на 9-й линии Васильевского острова, против дома, где жил Урицкий. Я бывала в его квартире, так как хозяйка ее была зубным врачом». В середине июля Коноплева дала телеграмму Семенову о готовности к операции, но была срочно вызвана в Москву. Урицкий был убит Канегиссером, который никакого отношения к эсеровским боевикам не имел. С последним выводом следствие не согласилось и посчитало Канегиссера эсером, так как он одно время был эсеровским комендантом района в Петрограде, а эсеровский ЦК дал санкцию на убийство[413].

Сам акт убийства описывается противоречиво[414]. Несомненным по всем описаниям вырисовывается одно: Канегиссер застрелил Урицкого в вестибюле здания Комиссариата внутренних дел Петроградской коммуны. Убийца пытался бежать, но был схвачен и доставлен в машине на Гороховую, 2, в Чрезвычайную комиссию. Его допрашивали Ф. Э. Дзержинский и заместитель Урицкого на посту председателя Петроградской ЧК Н. К. Антипов (1894–1941).

На первом допросе выяснилось, что убийца — Канегиссер Леонид Акимович, 22 лет, сын инженера-металлурга, студент Политехнического института, бывший юнкер Михайловского военного училища, поэт. Антипов писал в «Петроградской правде» (4 января 1919 г.) об этом: «При допросе Леонид Канегиссер заявил, что он убил Урицкого не по постановлению партии или какой-либо организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за аресты офицеров и за расстрел своего друга Перельцвейга, с которым он был знаком около 10 лет. Из опроса арестованных и свидетелей по этому делу выяснилось, что расстрел Перельцвейга сильно подействовал на Леонида Канегиссера». Узнав о расстреле друга, «он уехал из дому на несколько дней — место его пребывания за эти дни установить не удалось». Антипов признавал, что ЧК не удалось и «точно установить путем прямых доказательств, что убийство тов. Урицкого было организовано контрреволюционной организацией».

Среди советских версий есть и такая: в августе 1918 г. по указанию Урицкого была расстреляна группа военных из Михайловского артиллерийского училища и как бы в ответ на это стрелял Канегиссер. Эсеры видели в убийстве Канегиссером Урицкого «месть истории» человеку, участвовавшему в разгоне Учредительного собрания[415].

В одном из наиболее интересных очерков об убийстве Урицкого, написанном писателем-эмигрантом М. А. Алдановым в начале 20-х годов, утверждается, что Канегиссер действовал в одиночку, что это был «исключительно одаренный от природы» человек, что политиком его сделал Брестский мир, а террористом — гибель друга. Урицкий был не самый худший из чекистов[416], более того, он знал о готовящемся на него покушении, но ничего не предпринял. Урицкий был избран Канегиссером в качестве жертвы и из желания еврея показать русскому народу, что среди евреев есть не только Урицкие и Зиновьевы[417].

Урицкий был торжественно похоронен на Марсовом поле 1 сентября 1918 г., Канегиссер был расстрелян несколько месяцев спустя. Могила его неизвестна.

Политическое убийство — мерзость и преступление, признавал Алданов и тут же делал исключение для Канегиссера, восторгаясь его поступком и призывая поставить ему памятник.

В архиве бывшего КГБ СССР хранятся 11 томов дела об убийстве Урицкого. Они позволяют многое уточнить и дополнить. Это относится к биографии Канегиссера, мотивов его поступка и подробностей самого покушения[418]. В следственных делах — протоколы допросов Канегиссера. На одном из первых коменданту Петрограда В. Шатову Канегиссер заявил: «Я, бывший юнкер Михайловского артиллерийского училища, студент политехнического института, 4-го курса, принимал участие в революционном движении с 1915 г., примыкая к народным социалистическим группам. Февральская революция застигла меня в Петрограде, где я был студентом… С первых дней революции я поступил в милицию Литейного района, где пробыл одну неделю. В июне 1917 г. я поступил добровольцем в Михайловское артиллерийское училище, где пробыл до его расформирования. В это время я состоял исполняющим обязанности председателя союза юнкеров-социалистов Петроградского военного округа. Я примыкал в это время к партии, но отказываюсь сказать к какой, но активного участия в политической жизни не принимал».

Показания Канегиссера подтверждались и дополнялись документами: удостоверением № 1084 от 24 октября 1917 г. на право входа, как представителю юнкеров-социалистов, на заседания II съезда Советов; приказом Военно-революционного комитета Петрограда от 24 октября 1917 г. за подписью его председателя П. Е. Лазимира передать в распоряжение И. Г. Раскина и Л. А. Канегиссера юнкеров, задержанных по выходе из Зимнего дворца для препровождения в училище.

В следственных делах есть личная переписка Л. Канегиссера, рукописи его неопубликованных стихов[419]. В них нет никаких намеков на мотивы убийства Урицкого, нет их и в показаниях многочисленных лиц (в одном томе их 57, в другом — 76), привлеченных следствием. Версии следователей, выдвинутые в самом начале, подтверждения не получили. Одна из них была высказана следователями Отто и Риксом, которые доставили Канегиссера в ЧК, затем произвели обыск на его квартире, устроили там засаду и конфисковали его личную переписку. Их заключение: убийство Урицкого — дело рук сионистов и бундовцев, отомстивших председателю ЧК за его интернационализм и даровитость, — не нашло подтверждения. Более того, Антипов был вынужден отстранить их от работы в Петроградской ЧК за антисемитские настроения, а арестованную ими большую группу евреев освободить за непричастность к преступлению. Не была доказана принадлежность Канегиссера к эсеровской или какой-либо иной контрреволюционной организации.

Канегиссер говорил Шатову 30 августа 1918 г.: «Мысль об убийстве Урицкого возникла у меня только тогда, когда в печати появились сведения о массовых расстрелах, под которыми имелись подписи Урицкого и Иоселевича. Урицкого я знал в лицо. Узнав из газет о часах приема Урицкого, я решил убить его и выбрал для этого дела день его приема в Комиссариате внутренних дел, пятницу 30 августа. Утром 30 августа в 10 часов утра я отправился на Марсово поле, где взял напрокат велосипед и направился на нем на Дворцовую площадь к помещению Комиссариата внутренних дел. В зале за велосипед я оставил 500 рублей. Деньги эти я достал, продав кой-какие вещи. К Комиссариату внутренних дел я подъехал в 10. 30 утра. Оставив велосипед снаружи, я вошел в подъезд и, присев на стул, стал дожидаться приезда Урицкого. Около 11 часов утра подъехал на автомобиле Урицкий. Пропустив его мимо себя, я поднялся со стула и произвел в него один выстрел, целясь в голову из револьвера системы „кольт“. Урицкий упал, а я выскочил на улицу, сел на велосипед и бросился через площадь… на Миллионную улицу, где вбежал во двор дома № 17 и по черному ходу бросился в первую попавшуюся дверь. Ворвавшись в комнату, я схватил с вешалки пальто и, переодевшись в него, выбежал на лестницу и стал отстреливаться от пытавшихся взять меня преследователей. В это время по лифту была подана шинель, которую я взял и, надев шинель поверх пальто, начал спускаться вниз, надеясь в шинели незаметно проскочить на улицу и скрыться. В коридоре у выхода я был схвачен, револьвер у меня отняли, после чего усадили в автомобиль и доставили на Гороховую, 2».

Канегиссер заверил подписью правильность протокольной записи и добавил: «1) Что касается происхождения залога за велосипед, то предлагаю считать мое показание о нем уклончивым; 2) где и каким образом я приобрел револьвер, показать отказываюсь; 3) к какой партии я принадлежу, я называть отказываюсь».

Вот эти недоговоренности характерны для всех признаний Канегиссера на допросах. И дальше, в других показаниях одно подтверждалось, другое — оставалось и осталось неизвестным.

Мать Канегиссера, Роза Львовна, на допросе 30 августа заявила, что последние две недели Леонид не ночевал дома, ей казалось, что он занимался какой-то опасной работой, и она хотела отправить его в Киев. Она же сообщила, что Канегиссер до дня покушения был в ЧК, получив от Урицкого пропуск. Он просил председателя ЧК не расстреливать его друга В. Перельцвейга, арестованного в качестве заложника. Отец, Иоаким Самойлович, подтвердил сказанное, подчеркнув, что «Леонида сильнейшим образом потрясло опубликование списка 21 расстрелянного, в числе коих был его близкий приятель Перельцвейг, а также то, что постановление о расстрелах подписано евреями Урицким и Иоселевичем».

В следственных делах сохранилось извинительное письмо Канегиссера князю П. Л. Меликову, в квартиру которого он случайно ворвался и взял с вешалки пальто. Канегиссер просил простить его и понять, что «в эту минуту я действовал под влиянием скверного чувства самосохранения».

В своих извинениях князю Канегиссер был искренен, во время допросов — стремился не отвечать на прямо поставленные вопросы.

31 августа его допрашивал Дзержинский, протокол вел Антипов. Вот ответ Канегиссера: «На вопрос о принадлежности к партии заявляю, что ответить прямо на вопрос из принципиальных соображений отказываюсь. Убийство Урицкого совершил не по постановлению партии, к которой я принадлежу, а по личному побуждению. После Октябрьского переворота я был все время без работы, и средства на существование получал от отца. Дать более точные показания отказываюсь».

Канегиссер готовил побег из здания ЧК, его записка сестре была перехвачена, и он перевезен в Кронштадт. Побег не удался. Его еще долго возили на допросы. Следствие никак не могло смириться с тем, что человек мог убить другого по личному побуждению, тем более, если этот другой — председатель ЧК. Они были настроены на борьбу с контрреволюционными организациями и готовы были в подобных акциях видеть лишь политические убийства, а не месть по личным мотивам. Потому долго расследовалась связь Канегиссера с его двоюродным братом Максимиллианом Филоненко, эсером-боевиком. Выяснилось, что отношения у них были плохими и они не виделись годами. Нашли лишь список петроградских юнкеров-социалистов, где под № 17 значился Канегиссер. Его нежелание назвать партию, в которой он состоял, объясняется боязнью Канегиссера возбуждения репрессий против ее членов, хотя он действовал без всяких разрешений на проведение акции против Урицкого. Но известный историк С. Мельгунов вспоминал, что первый раз был арестован 1 сентября 1918 г. из-за того, что Канегиссер назвал себя народным социалистом, и тут же начались преследования всех, кто так себя называл[420].

24 декабря 1918 г. Антипов закрыл дело об убийстве Урицкого. Канегиссера тогда же расстреляли одного[421]. Установить его принадлежность к какой-либо «контрреволюционной организации» не удалось. Все эти месяцы допросов он говорил о сведении личных счетов, мести за друга, стремлении показать, что евреи бывают разные и т. д. Такое объяснение не могло удовлетворить тогдашних следователей, за исключением Антипова, который решил более к нему не возвращаться, а часть бумаг, связанных с этим делом, — сжечь, как ненужную макулатуру. Следователь Отто, в мае 1919 г. вернувшийся на работу в Петроградскую ЧК, написал жалобу на Антипова по этому поводу и сообщил, что ему удалось сохранить некоторые документы и переправить их ВЧК. В августе 1920 г. в обращении в ВЧК он потребовал возобновить следствие по делу об убийстве Урицкого, поскольку, по его мнению, его нельзя считать законченным. Отто возмущался тем, что даже во время массового террора родственники Канегиссера не пострадали, а его отец работал в Петроградском совнархозе. Продолжения в то время эта жалоба не имела.

Дело об убийстве Урицкого затем возникало не раз, но нового ничего в существо разбирательства не вносило, и сейчас вряд ли возможно ответить на вопросы, на которые отказался что-либо сообщить Канегиссер… Для поэта это было первое и последнее свершенное убийство человека, ставшего для него символом бездушия и несправедливости. Он к нему ходил, просил за невинного друга, взятого в заложники за преступление, которое он не совершал и о котором не имел ни малейшего представления. И все-таки его друг был расстрелян. Что мог этому жестокому акту противопоставить уязвленный и обиженный в своих лучших чувствах поэт и свободный гражданин? Он выбрал не лучший способ протеста. Но, видимо, состояние аффекта не находило иного выхода. Может быть, Канегиссер видел в своем выстреле и протест против жуткой действительности, выражение национальной гордости и желание защитить достоинство своего народа, в котором были не только большевики и чекисты?

Реакция властей на убийство Володарского и Урицкого (его убийство было тесно связано с покушением на Ленина) была различной. В первом случае было письмо Ленина 26 июня Зиновьеву, Лашевичу и другим петроградским работникам, в котором выражалось негодование по поводу того, что в ответ на убийство Володарского рабочие хотели ответить массовым террором, а он не был допущен, прежде всего, благодаря противодействию Урицкого экстремизму[422].

Во-втором, стали расстреливаться заложники, «начался страшнейший террор. Всякий, кто был в те страшные дни в Петрограде, — вспоминал очевидец, — знает, какая дикая разнузданность, какое своеволие тогда царили в столице. Никто, за исключением коммунистов и ответственных служащих, не чувствовал себя в безопасности. Вооруженные красноармейцы и матросы врывались в дома и арестовывали лиц по собственному усмотрению. Не было и речи о том, что арестованные имели хотя бы отдаленное отношение к убийству или самому убийце… Арестованных отправляли без всякого предварительного допроса в тюрьму, хотя вся вина состояла в том, что они были „буржуями“ или интеллигентами. Волна красного террора, как известно, раскаталась затем по всей России»[423].

Среди арестованных заложников были бывшие полицейские и жандармы, царские чиновники, офицеры. Судя по сохранившимся ходатайствам жен, родственников и сослуживцев, арестованные заложники ко времени их заключения под стражу ни в каких политических организациях не состояли[424].

Я. М. Свердлов 2 сентября 1918 г., выступая на заседании ВЦИК, отметил гибель Урицкого как крупную потерю и особо указал на ранение Ленина, которого «заменить мы не можем никем». Еще более образно высказался на этом заседании Л. Д. Троцкий: «Никогда собственная жизнь каждого из нас не казалась нам такой второстепенной и третьестепенной вещью, как в тот момент, когда жизнь самого большого человека нашего времени подвергается смертельной опасности. Каждый дурак может прострелить череп Ленина, но воссоздать этот череп — это трудная задача даже для самой природы»[425]. Ясно одно — убийство Урицкого и покушение на Ленина стало последней ступенью перехода к практическому воплощению проведения массового красного террора.

Незавершенность следствия, отсутствие открытого слушания дела в суде породили множество версий. В советской историографии долгие годы существовала канонизированная версия — большевистских вождей убивали эсеры. Версия следователя, что, возможно, Володарского убил один из шоферов (незаправленная машина, в которой он ехал, остановилась в нужном месте), осталась недоказанной, подозреваемого быстро расстреляли, не выяснив, стрелял ли он, а если стрелял, то с какой целью? Предложенная другом Канегиссера писателем Алдановым версия о том, что он стрелял в Урицкого из личных побуждений, подтверждается материалами следственного дела. На многие вопросы, поставленные Алдановым: с какой целью Канегиссера принимал Урицкий и разговаривал с ним по телефону, ведь он не всех принимал? почему Урицкий, по утверждению Алданова знавший, что на него готовится покушение и готовит его Канегиссер, ничего не предпринял для своей защиты, не арестовал поэта? как мог Канегиссер, по мнению его друга Алданова совершенно не умевший стрелять, с шести-семи шагов попасть в быстро идущего человека? — трудно дать исчерпывающий ответ. И, наконец, появилась версия Г. Нилова о том, что организовать синхронность выстрелов в Урицкого и Ленина 30 августа 1918 г. было под силу лишь ВЧК, выполнявшей указания борющихся между собой за власть большевистских лидеров. Он же отметил возможность того, что Канегиссер, как и Каплан, были подставными лицами, т. е. стреляли не они, а Ленину тогда «было выгодней закрыть глаза на обстоятельства собственного ранения, чем допустить раскрытие всей механики политической преступности». Нилов отмечал, что чистка архивов ВЧК навсегда унесла с собой тайну выстрелов лета 1918 г.[426]

На все эти вопросы можно ответить лишь предположительно, поскольку, действительно, многие документы не найдены, не сохранились, были уничтожены. В следственном деле есть указания Канегиссера о его разговорах с Урицким по поводу освобождения его гимназического друга, ставшего заложником. Урицкий принял Канегиссера, зная его как поэта, а семью и дом — как место, где собиралась культурная элита. Слова Антипова о том, что Урицкий из донесений разведки знал, что Канегиссер готовит на него покушение, следственным делом не подтверждаются. Они вызывают сомнение и более похожи на обычный чекистский блеф: ЧК все знает (даже если не знает), ее предупреждений не послушались, и вот трагический результат. Этот имидж поддерживался ее работниками все годы. Если в следственных делах о выстрелах в Володарского и Ленина присутствуют имена других подозреваемых, нежели хрестоматийные, то в деле об убийстве Урицкого назван лишь один террорист — Леонид Канегиссер[427].

В последние годы сомнению подвергается еще один миф советской истории: под натиском фактов стала разрушаться версия о том, что в Ленина стреляла Фанни (Дора) Каплан[428]. Хотя намного важнее выяснить не кто стрелял в вождя, а с какой целью, по чьему поручению? Что это было: действия фанатика или наемного, заказного убийцы?

Первое воззвание ВЦИК в связи с покушением на Ленина было подписано Свердловым и датировано 30 августа 1918 г., т. е. сразу же после выстрелов в вождя. В нем говорилось: «Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина… По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Задержано несколько человек. Их личности выясняются. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов»[429]. Так были определены заказчики преступления: англичане и французы, правые эсеры. Для большевиков использовать случившееся в политических целях было необычайно важно. Гнев «народа» следовало направить на врагов, которым было выгодно убрать вождя, остановить «сердце революции».

Руководство ВЧК исходило из современной им политической обстановки. Чекисты полагали, что в связи с «заговором послов» и арестом Р. Локкарта организатором покушения могла выступить британская разведка. С целью выявления знакомства Петерс привел Каплан в камеру на Лубянке к арестованному британскому посланнику. Локкарт позже вспоминал: «В шесть утра в комнату ввели женщину. Она была одета в черное платье. Черные волосы, неподвижно устремленные глаза, обведенные черными кругами. Бесцветное лицо с ярко выраженными еврейскими чертами было непривлекательным. Ей могло быть от 20 до 35 лет. Мы догадались, что это была Каплан. Несомненно, большевики надеялись, что она подаст нам какой-либо знак. Спокойствие ее было неестественно. Она подошла к окну и стала смотреть в него, облокотясь подбородком на руку. И так она оставалась без движения, не говоря ни слова, видимо покорившись судьбе, пока за ней не пришли часовые и не увели ее. Ее расстреляли прежде, чем она узнала об успехе или неудаче своей попытки изменить ход истории»[430]. Каплан не признала Локкарта своим сообщником. Тогда стала активно разрабатываться версия о том, что покушение организовали правые эсеры.

Политическая конъюнктура в конце лета 1918 г. сложилась так, что левые эсеры к этому времени были разгромлены, их лидеры арестованы. Истеричная и больная Каплан заявляла многим о своем желании убить Ленина и приверженности идее Учредительного собрания. Может быть, поэтому один из арестованных вместе с ней, бывший левый эсер Александр Протопопов был, вероятно, расстрелян сразу же после ареста[431].

В конце лета 1918 г. наиболее опасным для большевиков был Восточный фронт республики, где военная удача сопутствовала народной армии созданного 8 июня 1918 г. в Самаре Комитета членов Учредительного собрания и поддерживавшему ее чехословацкому корпусу. К началу сентября бои шли в районе Казани, где красными руководил лично наркомвоен Л. Д. Троцкий. Потому во время допроса Петерс упорно пытался выяснить у Каплан, по чьему наущению она выполнила этот акт, кто стоял за ее спиной, кто ее сообщники, с какой парторганизацией она связана и т. д. И он, и другие следователи пытались своими вопросами предопределить ее ответы. Они не хотели верить в то, что Каплан — террористка-одиночка, они искали организацию и сообщников[432]. Сообщения, помещаемые от имени ВЧК в газетах, были больше направлены на разжигание страстей и ненависти к врагам, дабы оправдать готовящееся постановление о красном терроре, чем поиск истины.

1 сентября 1918 г. Петерс от имени ВЧК опубликовал в «Известиях ВЦИК» сообщение: «Из предварительного следствия выяснено, что арестованная, которая стреляла в товарища Ленина, состоит членом партии социалистов-революционеров черновской группы… Она упорно отказывается давать сведения о своих соучастниках и скрывает, откуда получила найденные у нее деньги… Из показаний свидетелей видно, что в покушении участвовала целая группа лиц, так как в момент, когда тов. Ленин подходил к автомобилю, он был задержан под видом разговоров несколькими лицами…» Особо подчеркивалось, что в распоряжении ВЧК имеются данные, указывающие на связь покушавшейся с организацией, подготовлявшей покушение, и в этом направлении продолжается энергичное расследование, что «определенно устанавливается связь ее с самарской организацией».

Петерс сразу же попытался придать происшедшему большое политическое звучание, указав на «организацию» и самарский Комуч как главных виновников преступления. Однако от этих выводов пришлось тогда же отступить. «Известия ВЦИК» 3 сентября 1918 г. сообщали: «Каплан проявляет признаки истерии. В своей принадлежности партии эсеров она созналась, но заявляет, что перед покушением будто вышла из состава партии». Но в протоколах допросов Каплан такого признания нет. В них тому же Петерсу она заявила о сочувствии Учредительному собранию, Чернову, но ничего о своем членстве в эсеровской партии. Не удалось тогда ВЧК установить и связь Каплан с какой-либо организацией; расстреляна была она одна, остальных арестованных по этому делу (ее сокаторжанок, женщин, беседовавших с Лениным во время выстрелов, и др.) освободили за отсутствием состава преступления. Неизвестно, на каком основании появилось утверждение Петерса о деньгах, найденных у Каплан. В следственном деле о Каплан нет официально оформленного протокола произведенного у нее обыска. Но в записке 3. Легонькой, произведшей личный досмотр арестованной и ее вещей, деньги не упоминаются. Вряд ли можно предполагать, что Петерс писал сообщение в газету и не знал о результатах обыска. Тогда остается лишь думать, что жесткий текст газетного извещения нужен был для нагнетания политического психоза против правых эсеров, воевавших тогда во имя Учредительного собрания с большевиками.

Следствие не доказало принадлежность Каплан к эсеровской партии, хотя это чекистское утверждение вошло во многие издания[433]. На допросах Каплан называла себя социалисткой, но к «какой социалистической группе принадлежу, сейчас не считаю нужным сказать» (Скрыпнику); «Я стреляла в Ленина, потому что считаю, что он предатель, и считаю, чем дольше он живет, он удаляет идею социализма на десятки лет. Я совершила покушение лично от себя» (Дьяконову)[434].

ЦК партии правых эсеров заявил о своей непричастности к покушению, ЦК партии левых эсеров 31 августа 1918 г. призвал в ответ на выстрелы в Ленина перейти к террору против «цитадели отечественного и международного капитала», а лидер левых эсеров, М. Спиридонова, хорошо знавшая Каплан по каторге, в письме, написанном в ЦК партии большевиков, упрекала Ленина за расстрел сокаторжанки[435].

Версия Петерса об эсеровской принадлежности Каплан, выдвинутая из конъюнктурно-политических соображений в начале сентября 1918 г., получила подтверждение на судебном процессе 1922 г. над лидерами партии правых эсеров. Дело Каплан было в основе обвинений партии правых эсеров в террористической деятельности. На следственном деле № 2162 надпись: «Составлено к процессу над ЦК партии правых эсеров в 1922 году и является приложением к т. 4 этого суда». Действительно, 18 мая 1922 г. заведующая следственным производством по делу правых эсеров Е. Ф. Розмирович, рассмотрев присланное из ГПУ дело по обвинению Каплан, принимая во внимание, что Каплан была правой эсеркой, постановила: «Считать дело Каплан вещественным доказательством при деле правых эсеров».

Однако участники процесса не были столь категоричны, и те правые эсеры, которые к тому времени еще не работали с ВЧК, всячески оспаривали утверждение о членстве Каплан в партии правых эсеров.

Рассмотрим показания на процессе 1922 г. только в той части, где они касаются Каплан и покушения на Ленина 30 августа 1918 г. Заметим лишь, что о возможности покушения на жизнь Ленина и Троцкий говорили не раз[436]. Семенов в брошюре, изданной накануне процесса, рассказал о том, как эсеры в Москве готовили покушение на Ленина и Троцкого. «Особое значение, — писал Семенов, — я придавал в тот момент убийству Троцкого, считая, что это убийство, оставив большевистскую армию без руководителя, значительно подорвет военные силы большевиков… Покушение на Ленина я расценивал как крупный политический акт…» Он указал на свое знакомство в Москве с Каплан, которая после революции вошла в партию эсеров (хотя это в 1918 г. не удалось доказать Петерсу). Каплан произвела на Семенова сильное, яркое впечатление революционерки-террористки. Он даже предложил ей войти в свою группу и получил согласие. И тут же сообщал: «Представление о терроре у них (видимо, у членов группы. — А. Л.) было совершенно дикое. Они примерно считали возможным отравить Ленина и Троцкого, вложив что-нибудь в соответствующее кушанье, или подослать к ним врача, который привьет им опасную болезнь. Предполагалось, что исполнителем будет Фаня»[437]. По Семенову, покушение на Ленина готовили эсеры. Каплан встречалась с Д. Д. Донским, членом ЦК эсеровской партии, — следовательно, преступление санкционировалось ЦК (это было важно для судебного процесса 1922 г.). Более того, Д. Д. Донской и Е. М. Тимофеев, тоже члены ЦК партии с.-р., встречались с представителями французской военной миссии на квартире, где жила Каплан, т. е. в покушении были задействованы и интервенты…

Коноплева вспоминала, как она вместе с Каплан готовила покушение на Троцкого и осматривала дорогу, по которой тот ездил на дачу, и что выстрелы Каплан были санкционированы от имени ЦК партии эсеров А. Р. Гоцем и Д. Д. Донским[438].

В газетном варианте стенограммы и в сохранившихся многотомных следственных делах процесса Евгения Ратнер и Евгений Тимофеев, хорошо знавшие состав московской правоэсеровской организации, категорически отрицали членство Каплан в эсеровской партии и свое знакомство с ней.

Показания подсудимых эсеров противоречивы во всем, что касается Каплан, и к ним нельзя относиться с доверием, трудно предпочесть те или иные характеристики. Член боевой московской организации с.-р. И. С. Дашевский говорил о Каплан: «Она производила впечатление глубокой и чрезвычайно упорной натуры. Переубедить ее в чем-либо, что она для себя решила, было трудно». Д. Д. Донской о ней же: «Довольно привлекательная женщина, но, без сомнения, сумасшедшая и в дополнение к этому с различными недугами: глухота, полуслепота, а в состоянии экзальтации — полный идиотизм»[439].

Обвинение лидерам партии правых эсеров в покушении на Ленина суд начал рассматривать 19 июля 1922 г., когда председательствующий Пятаков предоставил слово Семенову для изложения своей опубликованной версии. Многие выступавшие подвергли сомнению его главное утверждение — покушение совершено по указанию и с разрешения ЦК партии правых эсеров. М. Я. Гендельман, депутат Учредительного собрания и член ЦК ПСР, первым выразил сомнение в том, что К. А. Усов, боевик и приятель Семенова, отказался стрелять в Ленина без санкции ПСР и поручил это сделать Каплан. «В моей морали такое не укладывается». Он и Семенов сказали, что о намерении Каплан стрелять в Ленина знали Гоц и Донской. Гоц этого не подтвердил: «Никогда в беседе с Семеновым я не говорил ему о Фани Каплан как об истеричке. Я никогда Фани Каплан не знал, лично с ней не встречался, и поэтому я не мог ее так квалифицировать. Я никак не мог связать ее с именем Семенова, потому что не знал, какие могли существовать отношения и взаимоотношения между ним и Каплан. Поэтому, прочтя эту фамилию, я решил, что дело Фани Каплан — ее индивидуальное дело, которое она замыслила и выполнила». Далее Гоц выразил сомнение в том, стреляла ли в Ленина Каплан. Ведь при встрече с ним Семенов говорил, «что он тут ни при чем, что это дело одного из дружинников, который на свой страх и риск это делал, что Семенов никогда не говорил ему о своем знакомстве с Каплан. Подробности я узнал из брошюры, которую следователь Агранов мне предъявил и на которой есть клеймо — сфабриковано в Германии… Донской и Морозов говорили мне, что Каплан не имела никакого отношения к партии с.-р.», — подчеркивал Гоц. Из его показаний ясно, что Семенов знал, кто на самом деле стрелял в Ленина 30 августа 1918 г., но он в показаниях и брошюре назвал фамилию не «дружинника», а Каплан, тем более что ее не было к тому времени в живых.

Семенов, возражая Гоцу, заявил: «Здесь гражданин Гоц говорил, что мои показания — миф. Я считаю нужным заявить, что все показания гражданина Гоца и иже с ним — сознательная ложь…» И повторил написанное в брошюре утверждение, что покушение на Володарского было организовано с ведома Гоца. О Каплан и «дружиннике» не сказал ничего.

Донской удостоверил встречу с Каплан и Семеновым между 24–26 августа 1918 г. на одном из московских бульваров, заметив, что это была их единственная встреча. Он подтвердил, что Каплан говорила ему о своих террористических замыслах. Донской ответил: «Подумайте хорошенько». Донской настаивал на том, что поступок Каплан носил индивидуальный характер, что он предупредил ее, что если она займется террором, то будет вне партии. В октябре 1922 г. Донскому устроили очную ставку с Фаней Ставской. Последняя заявила, что знала Каплан по работе в Симферополе, что встречалась с Донским в Москве и тот сообщил ей о готовящемся покушении, которое не было предотвращено. Донской с мрачным юмором заметил, что действительно разговаривал со Ставской и «тогда еще имел основания ей верить как подруге Каплан» и что он в присутствии Семенова пытался отговорить Каплан, но не смог этого сделать.

Донской заметил, что после покушения, о котором он узнал на следующий день из газет, начался разгром в партийной среде на легальных и полулегальных квартирах, что именно он написал обращение о том, что партия правых эсеров не имела отношения к покушению. После этого Донской сказал, что Каплан стреляла как частное лицо, и сделал выговор Семенову за то, что тот дал ей револьвер[440].

Эти показания Донского не были приняты во внимание, и в обвинительном заключении утверждалось, что именно он дал Семенову санкцию на производство террористических актов против Ленина, Троцкого, Володарского, Зиновьева и Урицкого[441].

Обвинение на процессе поверило не Донскому и Гоцу, а Семенову, Коноплевой, Дашевскому и другим, показания которых оправдывали сам судебный процесс. В обвинительном заключении не ставилось под сомнение, что покушение на Ленина произвела Каплан, и более того, «Каплан имела санкцию от имени Бюро ЦК на производство террористических актов против деятелей советской власти»[442]. Тогда, в 1922 г., судебным разбирательством и решением было подтверждено то, что не успели, не смогли или не захотели сделать чекисты в начале сентября 1918 года.

Однако стенограмма правоэсеровского процесса 1922 г. и представленное чекистами следственное дело о покушении на Ленина оставили открытым вопрос о том, была ли Каплан членом партии эсеров, более того, стреляла ли она?

В показаниях главных обвинителей Семенова и Коноплевой, бывших эсеров, с октября 1918 г. сотрудничавших с ВЧК и ставших в 1921 г. большевиками, много лжи и фальши. Это они придумали миф об отравленных пулях, террористической группе под руководством Каплан, это они на правоэсеровском процессе не могли ответить на прямо поставленные вопросы, и не потому, что не знали на них ответа, а потому, что этот ответ не вписывался в заранее подготовленный сценарий. Так, Семенов ничего по существу не мог ответить Гоцу, утверждавшему, что Каплан непричастна к выстрелам в Ленина и напомнившему Семенову его же сообщение о том, что это сделал «дружинник». Кто был этот дружинник? Расстрелянный 30 августа 1918 г. Протопопов или фигурировавший в книге Семенова и на процессе Василий Алексеевич Новиков (1883–1937), который позже станет еще одним автором легенды о встрече с Каплан в 1932 г. в свердловской тюрьме?[443]

Ведь на процессе желание некоторых бывших эсеров все «свалить» на Каплан было столь тенденциозным, что доходило до курьезов. Когда Евгения Ратнер попросила Дашевского, уверявшего о знакомстве с Каплан, описать ее внешность, тот затруднился это сделать, хотя до этого утверждал, что именно он познакомил Семенова с Каплан.

Обвинительное заключение Верховного революционного трибунала ВЦИК РСФСР летом 1922 г. с утверждением о том, что Каплан была членом партии правых эсеров и стреляла в Ленина именно она, было основано на свидетельских показаниях, подтверждавших этот вывод[444]. Вещественных доказательств не было. Свидетельские показания, утверждавшие обратное или выражавшие сомнение, не были приняты во внимание.

В качестве документального доказательства фигурировало следственное дело Каплан. Это дело под № 2162 хранится в архиве бывшего КГБ на Лубянке в Москве. В нем всего 124 листа, фотографии Каплан, здания завода Михельсона, где происходил митинг 30 августа 1918 г., отметка, что автомобиль Ленина находился от здания на расстоянии 9 саженей, мандат А. Я. Беленького, кому было поручено забрать «арестованных, стрелявших в тов. Ленина, из Замоскворецкого комиссариата». В деле — протоколы допросов Каплан, знавших ее людей, свидетельские показания. Вел следствие по поручению Свердлова член ВЦИК В. Э. Кингисепп[445]. Свидетельские показания датированы с 30 августа по 5 сентября, основные свидетели С. К. Гиль, шофер машины Ленина, и С. Н. Батулин, помощник военного комиссара 5-й Московской советской пехотной дивизии, давали показания дважды. Все свидетели утверждали, что стреляла женщина, зная, что Каплан арестована и призналась, но ни один не мог подтвердить, что стреляла именно Каплан[446].

Среди исследователей явственно выделились те, кто традиционно уверял, что в Ленина стреляла эсерка Каплан, и те, кто полагал, что Каплан не была эсеркой и не стреляла в Ленина. Анализ следственного дела Каплан и стенограммы обсуждения этого вопроса во время судебного процесса над лидерами правых эсеров в 1922 г. позволяют признать близкой к истине вторую версию. Каплан же была «подставлена» организаторами покушения, знавшими ее многие высказывания о готовности убить вождя, предлагавшей себя в качестве исполнителя. Ее знали как больную женщину, истеричку, полуслепую, но верную традициям политкаторжан брать вину на себя. С этой точки зрения ее кандидатура удовлетворяла организаторов покушения: никого не выдаст, тем более никого не знает, но «примет удар на себя». Все знали лишь те, кто все организовывал, кто не дал завершить следствие, а позже из следственного дела выдрал часть страниц (последний раз дело прошнуровывалось в 1963 г.).

Ведь ныне известно, что Ленин и Свердлов в случае с царской семьей сделали все, чтобы не допустить открытого суда и возможности сохранить жизнь хотя бы детям Романовых. В сообщениях ВЧК той поры говорилось как минимум о шести-семи подозреваемых в покушении на Ленина, но широко известно лишь о расстреле Каплан[447]. С. Ляндрес высказал предположение, что Каплан была послана заговорщиками на заводской двор как инвалид и без оружия для прикрытия действительного террориста[448].

По существующей официальной версии главными действующими лицами, организаторами покушения на Ленина были руководители правоэсеровской боевой группы Семенов, Коноплева и исполнительница Каплан. Эта версия в 1990-е годы подверглась сомнению со стороны историков и публицистов. 19 июня 1992 г. Генеральная прокуратура России, учитывая общественный интерес к делу о покушении на Ленина 30 августа 1918 г., по заявлению ульяновского писателя А. Авдонина начала проверку обоснованности расстрела Каплан. Рассмотрев материалы уголовного дела по обвинению Ф. Е. Каплан, прокуратура установила, что следствие в 1918 г. было проведено поверхностно, и вынесла постановление «возбудить производство по вновь открывшимся обстоятельствам». Новых обстоятельств не было, было недоумение многих, увидевших, сколь бездоказательно была уничтожена бывшая политкаторжанка. Что во время того трехдневного следствия не было проведено никаких экспертиз, в том числе и на предмет психического здоровья Каплан. Следствие ставило задачей установить: стреляла ли Каплан, каковы мотивы и судьба стрелявшей. Повторное следственное дело о вине Каплан в покушении на Ленина, начатое в 1992 г., было завершено спустя четыре года — в 1996 г. Следователь ФСБ РФ В. А. Шкарин, ведший это дело, в интервью корреспонденту «Московского комсомольца» Е. Лебедевой (7 октября 1998 г.) сообщил некоторые подробности. Он подтвердил заключение экспертов о том, что стреляли действительно из подброшенного после покушения «браунинга», что выстрелов было четыре, что обойма «браунинга» состояла из семи патронов, но восьмой патрон был в патроннике, что стрелял один человек. Заметим лишь, что нет данных о том, что Каплан когда-либо пользовалась оружием, и явно «браунинг» с полной обоймой и патроном в патроннике готовила к бою не она.

Ответ на вопрос, кто стрелял, выглядит в интервью следователя не столь убедительно. Свидетельства очевидцев, на которые он ссылается, мало что дают в этом отношении. Шофер Ленина С. К. Гиль заявил в показании, написанном 30 августа 1918 года, что после первого выстрела заметил женскую руку с браунингом, но была ли это рука Каплан? Батулин, задержавший Каплан, сообщил 5 сентября 1918 г., что «человека, стрелявшего в тов. Ленина, я не видел». Поэтому, когда следователь Шкарин утверждает, что «свидетели покушения, видевшие стрелявшую женщину в черной одежде, узнали ее в представленной им на следствии Фани Каплан», он явно лукавит. Ее видели только после задержания, но стрелявшего или стрелявшую не видел никто из тогда давших показания. Столь же неубедительно звучит и его заявление о том, что Ленин, наверное, был единственным человеком, который не мог видеть покушавшегося и поэтому его вопрос об убийце-мужчине был скорее стереотипен. Почему? Ведь Ленин энергично двигался и, по мнению доктора Б. С. Вейсборда поворот головы «спас его от смерти». Следователь заявил, что покушение совершила Каплан, так как «в ходе изучения дела и всех архивных фондов не установлено ни одного человека, на которого могло пасть подозрение». Подобный вывод может лишь удивить, поскольку он ничего не доказывает. Более того, с самого начала подозреваемых было несколько, в том числе и неизвестный «дружинник», на которого указывал, но не назвал Г. И. Семенов.

Видимо, корреспондента газеты также не убедили доводы следователя, и она обратилась за разъяснениями к начальнику отдела реабилитации жертв политических репрессий Г. Ф. Весновской, которая сообщила, что в соответствии с российскими законами человек может быть признан виновным только по решению суда. В сентябре 1998 г. редакция «Московского комсомольца» обратилась с заявлением в Генеральную прокуратуру с просьбой дать оценку материалам уголовного дела в отношении Каплан с учетом закона о реабилитации жертв политических репрессий. Чем завершилась работа по этому заявлению и будет ли суд, — мне неизвестно. Известно другое. Опубликованные газетные материалы о ходе расследования дела Каплан, с моей точки зрения, не дали убедительных доказательств ее вины в покушении на Ленина 30 августа 1918 г. Тогда же «Московский комсомолец» предложил версию захоронения останков Каплан не в Александровском, а в Тайнинском саду.

Среди тех, кто мог, кроме Каплан, стрелять в вождя, ныне называют Л. Коноплеву, З. Легонькую, А. Протопопова, В. Новикова. Согласно брошюре Г. Семенова именно Л. В. Коноплева, член эсеровской боевой группы, предложила в 1918 году «произвести покушение на Ленина» и одно время «мыслила себя исполнительницей». Но данных, подтверждающих это, нет. Есть другие — о ее вступлении в РКП(б) в 1921 г., разоблачении своих бывших коллег по партии в 1922 г., работе в 4-м управлении штаба РККА. В 1937 г. ее арестовали и расстреляли, а в 1960 г. реабилитировали. Она признавалась публично в организации покушения на Ленина, но как исполнительница не обвинялась.

З. И. Легонькая (1896—?), водитель трамвая, большевичка, участвовала в обыске Каплан, видимо, рассказывала об этом. В сентябре 1919 г. по доносу была арестована как «принимавшая участие в покушении на Ленина». Она быстро представила алиби о том, что в день покушения находилась на занятиях в инструкторской коммунистической школе красных командиров. Узнав о покушении на Ленина, побежала вместе с другими курсантами в военкомат Замоскворецкого района, где Дьяконов предложил ей участвовать в обыске Каплан.

Следы А. Протопопова после 6 июля 1918 г. теряются. Ясно, что в августе 1918 г. он не был «высокопоставленным сотрудником ЧК», а скорее всего был арестован или находился «в бегах». Его имя возникло в связи с тем, что, согласно официальному сообщению, 30 августа 1918 г. было «задержано несколько лиц». Одним из них был Протопопов. В. А Новиков в брошюре Семенова называется эсером, помогавшим Каплан осуществить покушение. Во время пристрастного допроса в НКВД в декабре 1937 г. Новиков признался лишь в одном: он показал Каплан Ленина, а сам во двор завода не заходил и ждал «результатов» на улице.

С. В. Журавлев, автор биографического очерка о Г. И. Семенове, пишет, что 7 октября 1937 г. на закрытом заседании военной коллегии Верховного суда СССР, рассматривавшем дело, Семенов сказал правду, назвав себя организатором покушения на Ленина, «перед смертью» он признался. Поэтому, заключает Журавлев, «можно считать окончательно установленным, что убийство Володарского и покушение на Ленина в 1918 году имели место и были подготовлены именно группой эсеров-боевиков во главе с Семеновым». Думаю, что это не окончательный вывод. Семенов писал об этом в брошюре, говорил публично на процессе 1922 года. Он повторил это и в 1937 году, возможно, рассчитывая на то, что поскольку это признание сохранило ему жизнь в 1922 г., то, наверное, сохранит и сейчас. Ведь признался он в этом до вынесении приговора о расстреле.

Более осторожны в своих заключениях С. А. Красильников и К. Н. Морозов, когда говорят не о боевом отряде эсеров Семенова в 1918 г., а о группе рабочих из петроградских дружин и нескольких революционерах-интеллигентах, которые занимались подготовкой террористических актов и проведением экспроприации. Они убеждены, что текст брошюры Семенова был инспирирован властями для успешного завершения процесса, и отметили множество фальсифицированных данных. В комментариях составители сборника документов «Судебный процесс над социалистами-революционерами (июнь — август, 1922 год)» попытались ответить на вопросы о том, существовал ли в реальности отряд Семенова, в какой степени руководство партии эсеров несет ответственность за террористические акты членов этого отряда против советского руководства? Действительно ли Каплан стреляла в Ленина, или это был какой-то другой террорист? Была ли Каплан террористом-одиночкой или выполняла поручение? Ответы на эти вопросы неоднозначны. Авторы комментариев правы, утверждая, что в ходе процесса 1922 года ни Семенову, ни Коноплевой, ни обвинению не удалось доказать факт дачи Гоцем и Донским санкции ЦК ПСР на террористический акт против Ленина. Трудно не согласиться с ними и в том, что в дискуссии о том, стреляла ли Каплан, сложилась патовая ситуация. Веских доказательств и свидетельств в пользу того, что стреляла она — нет. Но она принимала участие в этом покушении в каком-то ином качестве. Наверное, во дворе завода находились и другие боевики, кроме Каплан и Новикова. Оценка трагической фигуры Каплан, по мнению составителей названного сборника, со временем подвергнется такому же пересмотру, как «подверглось пересмотру отношение к недавнему кумиру нашего общества, на которого она подняла руку»[449].

Итак, можно утверждать, что о покушении на Ленина 30 августа 1918 года нам по-прежнему известно немного. Фактами стали выстрелы в него и ранение, неоспоримыми доказательствами — две пули и «браунинг», из которого стреляли. Вопрос о том, кто стрелял, остался на версионном уровне. На таком вариативном уровне находится и определение возможного заказчика преступления.

В ходе следствия в 1918 и 1922 годах искали организаторов преступления среди правых эсеров и представителей Антанты. Доказать связь Каплан с ними не удалось, согласиться с тем, что покушение совершил террорист-одиночка, — трудно. Поэтому ныне отдельные исследователи в качестве рабочей гипотезы выдвинули другую, противоположную первой, версию: покушение стало возможным вследствие «кремлевского заговора», в котором были замешаны председатель ВЦИК Я. М. Свердлов и в какой-то мере Ф. Э. Дзержинский. Наиболее полно эта версия представлена в работах Ю. Г. Фельштинского[450].

Россиянам многие годы внушали идею о монолитности большевистского руководства, хотя репрессии против многих его представителей, особенно в 1930–1940-х годах, сильно поколебали эту веру. В 1960–1980-х гг. ряд политиков и историков выступили с разъяснениями о делении советской истории на «хорошую» при Ленине и «плохую» при Сталине и что монолит большевизма был неколебим при первом вожде. В девяностых годах историки поняли, что поделить историю страны даже оценочно нельзя, она едина. Борьба в стране за власть велась различными группировками всегда: и при большевиках, и сейчас, в постсоветское время.

Политическое основание для кремлевского заговора в конце лета 1918 г. имелось. Положение правящей партии к тому времени становилось критическим: численность РКП(б) уменьшилась до 150 тыс. человек, крестьянские мятежи, рабочие забастовки и военные неудачи свидетельствовали о возможности потери власти. Выборы в местные Советы в июне — августе уменьшили число большевиков в них по сравнению с мартом 1918 г. с 66 % до 44,8 %[451]. Подобная ситуация вызвала у большевистской элиты стремление любыми способами укрепить свое пошатнувшееся положение. Настроение того времени охарактеризовал Троцкий в разговоре с германским послом В. Мирбахом: «Собственно, мы уже мертвы, но еще нет никого, кто мог бы нас похоронить»[452].

О кризисе в большевистской властной структуре лета 1918 г. известно намного меньше, чем о таковом во время подписания Брестского мирного договора, но сам факт убийства Урицкого и покушения на Ленина — в известном смысле свидетельство этого.

Во время заключения Брестского мирного договора с Германией (март 1918 г.) все лидеры большевизма, в том числе и Ленин, исповедовали идею мировой революции. Но для Ленина тогда было важнее сохранить власть большевиков в стране, поэтому ради этого он был готов заключить мир — на унизительных условиях, с оставлением больших территорий, выплатой контрибуций и т. д. В данном случае прагматическое решение взяло верх над идеологией. Среди противников подписания Брестского договора были те, кто мыслил категориями мировой революции (Н. И. Бухарин, Ф. Э. Дзержинский и др.), те, кто полагал, что следует затянуть подписание мира, надеясь тем самым на скорые революции в европейских странах, особенно в Германии (Л. Д. Троцкий и др.). Обстановка была настолько серьезной и критической, что в качестве последнего аргумента в случае отказа от подписания мирного договора Ленин пригрозил собственной отставкой. Справедливости ради отметим, что тогда Ленина поддержал Свердлов, но голосование в ЦК РСДРП(б) он выиграл одним голосом Троцкого.

По наблюдениям Ю. Фельштинского, с конца лета 1918 г. на фоне кризиса советских властных структур и роста недоверия к ним со стороны населения начинает усиливаться влияние Свердлова с одновременным падением авторитета Ленина[453]. Именно в это время большевики начинают ликвидировать оппозицию: в июне — запрет на участие в работе Советов меньшевикам и правым эсерам, в июле — разгром и изгнание с правящих должностей левых эсеров. В стране стала устанавливаться однопартийная система. Тогда же активно стала подвергаться критике позиция Ленина на сохранение перемирия с Германией. Достаточно вспомнить убийство германского посла В. Мирбаха (июль 1918 г.) в Москве и растущие антигерманские настроения. Ранение Ленина на какое-то время отстраняло его от власти и поставило перед ним вопрос о почетном уходе из жизни смертью Марата.

К лету 1918 г. в руках Свердлова была вся партийная и советская власть. Он был председателем ВЦИК и секретарем ЦК РКП(б), именно он рекомендовал и утверждал ведущие партийно-советские кадры и относился, по характеристике Троцкого, к тем властным людям, которые всегда знают, чего хотят, и добиваются реализации своих решений. По словам Троцкого, Свердлов пытался придать президиуму ВЦИК политическое значение, и на этой почве у него возникали трения с Совнаркомом и отчасти с Политбюро. Он же отмечал, что в решении политических вопросов Свердлов предпочитал обращаться за советом к Ленину, в решении практических вопросов — Сталину. Это он открывал Учредительное собрание и руководил его разгоном, предлагал при помощи оружия отбирать хлеб у крестьян (май 1918 г.) и был за резкое усиление красного террора, мало чем в этом отношении отличаясь от Ленина. Он занимался и подбором чекистских кадров. Это по его настоянию 19 мая было заслушано сообщение Дзержинского «о необходимости дать в Чрезвычайную комиссию ответственных товарищей, могущих заменить его». И опять-таки Свердлову было поручено поговорить о переходе на работу в ВЧК с Лацисом, Яковлевой и Стуковым[454]. В августе 1918 г. стал вопрос о возвращении Дзержинского на пост председателя ВЧК, с которого он ушел после участия чекистов в левоэсеровском выступлении (начало июля 1918 г.). Дзержинский был вместе с Бухариным при обсуждении мирного договора с Германией, позже вместе со Сталиным против ленинской позиции о Грузии. Вполне вероятно его объединение со Свердловым в перераспределении власти, наметившемся летом 1918 г. Большевистская элита вкусила власти за примерно годичное правление и брала пример со своих лидеров, не стеснявших себя никакими ограничениями, дабы ее не потерять.

О признаках кризиса власти в Москве сообщали тогда и германские дипломаты. После убийства левыми эсерами германского посла в Москве графа Мирбаха его сменил Карл Гельферих. В течение недели придя к заключению о том, что положение большевиков безнадежно, он покинул Россию, посоветовав германскому правительству искать других союзников. Тогда вновь в головах германских генералов возникла идея об интервенции и захвате Петрограда. В Москве осталось генеральное консульство, которое занималось эвакуацией немецких подданных и военнопленных. Возглавлявший консульство Герберт Гаушильд (1880–1928) писал 16 сентября 1918 г. германскому канцлеру о разгуле террора в Советской России и о расколе московского правительства. На панические настроения в Москве в начале августа 1918 г. указывал Альфонс Пакет, оставивший записи о своем пятимесячном пребывании в столице.

Винфрид Баумгарт, посвятивший свои работы исследованию немецкой восточной политики в 1918 г. и отдельно миссии графа Мирбаха, на основе документов германского МИДа написал о переводе в августе 1918 г. «значительных денежных средств» из Советской России в швейцарские банки, о том, что многие большевистские руководители просили тогда для своих семей дипломатические паспорта (14 августа 1918 г.). По его мнению, в июле — августе 1918 г. «воздух Москвы был пропитан покушением как никогда».

Специалисты по истории эсеровского террора в России полагают, что не только кадровый состав, но и сама технология покушения на Ленина с точки зрения предшествующего опыта боевой эсеровской организации не выдерживают критики. Руководители эсеровских боевых организаций с начала XX в. предпочитали пистолетным выстрелам бомбометание в субъект покушения. Они полагали, что осуществить такое покушение в 1918 г. было неизмеримо проще и легче, чем до революции, так как намного снизилась квалификация сыскных и филерских кадров; охраны у Ленина почти не было (он приехал на завод Михельсона только с шофером Гилем), определить машину Ленина было несложно, как и маршрут передвижения. Если бы ЦК ПСР решил осуществить убийство Ленина, то при помощи двух-трех метальщиков бомб это было бы сделано с первой попытки. Но они понимали, что только удачное покушение посеяло бы панику среди правящей большевистской элиты, а сорвавшаяся попытка или ранение Ленина создали бы для большевиков повод для ужесточения карательной политики и ослабления позиции эсеров, что и произошло на самом деле[455]. Если покушение организовали не эсеры, то кто?

Заметим, что из шести известных протоколов допроса Каплан ею подписано только два. Из протоколов явствует, что покушение осуществила она одна, действуя из идейных побуждений: «Существование» Ленина «подрывало веру в социализм». Множество пробелов в ведении следствия в 1918 г., отсутствие конкретных данных о завершении следствия в 1996 г. оставляют надежду на открытый суд по этому делу, где свои сомнения и версии могли бы высказать юристы и историки и было бы принято взвешенное решение по вопросу, до сих пор волнующему общественное мнение.

Пока же ясно одно: в 1918 году происходило распятие символов власти или тех, кто стал знаком национального позора. Таковым многие тогда считали посла Германии в Москве графа Мирбаха.

Германское посольство во главе с графом Вильгельмом фон Мирбахом (1871–1918) прибыло в Москву 23 апреля 1918 г., и сразу же Мирбах стал объектом враждебного отношения к себе со стороны патриотов, не желавших смириться с грабительскими условиями Брестского договора с Германией, изменой союзникам по участию в войне. Он вызвал неприязнь антисоветской и антибольшевистской оппозиции, а также тех представителей правительственных партий (левые эсеры и левые коммунисты), кто активно выступал против заключения сепаратного мира с Германией и был сторонником разжигания всемирной революции пролетариата. Все это вкупе с обшей нестабильной обстановкой в России делало продолжительность дипломатической деятельности графа непредсказуемой.

Действительно, Мирбах пробыл в России недолго: 47-летний граф 6 июля 1918 года подвергся вооруженному нападению, был смертельно ранен и скончался в 3 часа 15 минут того же дня. Убийцы стали известны тогда же: Яков Блюмкин и Николай Андреев, сотрудники ВЧК[456], мотивы террористического акта дискутируются до сих пор. Версий две: Мирбах был убит левыми эсерами с целью спровоцировать войну между Германией и Советской Россией; убийство посла было совершено большевиками с целью разгромить партию левых эсеров и установить однопартийную диктатуру в стране.

Первую версию обосновывала и защищала советская историография. Главными аргументами были ленинские оценки, обвинительное заключение Верховного трибунала при ВЦИК (16 ноября 1918 г.), показания лидеров партии левых эсеров, прежде всего М. А. Спиридоновой, покаяния Блюмкина[457]. Вторую версию представляла зарубежная историография, результаты аргументации которой наиболее полно представлены в работах Ю. Г. Фельштинского[458].

Аргументация каждой из версий основана на различной трактовке выборочных публикаций документов, собранных в «Красной книге ВЧК» (М., 1920. Кн. 1; М., 1989. Кн. 1. Изд. 2-е). Официальные советские документы, воспоминания и левоэсеровские публикации были составлены созданной 7 июля 1918 г. Особой следственной комиссией Совнаркома (нарком юстиции П. И. Стучка, следователь Верховного революционного трибунала при ВЦИК В. Э. Кингисепп и председатель Казанского Совета Я. С. Шейнкман). 19 томов материалов этой комиссии озаглавлены «О мятеже левых эсеров в Москве в 1918 г. и об убийстве германского посла Мирбаха»[459]. Вначале у членов комиссии не было сомнения, что левые эсеры организовали мятеж в Москве и убили германского посла с целью дестабилизации обстановки и захвата власти. Эта следственная комиссия была расформирована 9 сентября 1918 г., так и не завершив своей работы. Оставленные ею материалы не дают оснований для подтверждения той или иной версии, они оставили множество вопросов, на которые и ныне трудно ответить.

Среди этих вопросов множество частных, таких, как выяснение роли в убийстве Мирбаха заместителя Дзержинского по ВЧК с января 1918 г. левого эсера В. А. Александровича. Неясно, почему именно он был столь быстро, в ночь с 7 на 8 июля 1918 г., расстрелян после краткого допроса и беседы с Петерсом? Вместе с ним были расстреляны 12 бойцов из отряда ВЧК, которым командовал Д. И. Попов. Но Александрович был единственным членом ЦК партии эсеров, который был расстрелян и непричастность которого к убийству Мирбаха показывали Дзержинский и Петерс, Спиридонова, Блюмкин и Мстиславский[460]. Остались и многие иные дискуссионные вопросы[461].

Однако осталось неоспоримым: 6 июля 1918 г. было совершено политическое убийство, причем покушавшиеся были убеждены в своей безнаказанности. Блюмкин писал в показаниях: «Меня не покидала все время незыблемая уверенность в том, что так поступить исторически необходимо, что советское правительство не может меня казнить за убийство германского империалиста»[462]. И его действительно не казнили, а амнистировали, и он вновь сделал блестящую чекистскую карьеру[463].

Среди объяснений причин убийства посла есть и такое: Мирбах был убит Блюмкиным, потому что знал о получении Лениным немецких денег[464]. Эта версия не была поддержана исследователями, не было найдено ни одного документа, свидетельствовавшего о причастности Ленина к теракту. Но то, что лидер большевиков лучше всех других использовал создавшуюся ситуацию в политических целях, — неоспоримо.

Обстановка летом 1918 г. была весьма критической для правящей партии. По оценке советника германской миссии в Москве доктора К. Рицдера, она представлялась к 4 июня 1918 г. так: «За последние две недели положение резко обострилось. На нас надвигается голод, его пытаются задушить террором. Большевистский кулак громит всех подряд. Людей спокойно расстреливают сотнями… Не может быть никаких сомнений в том, что материальные ресурсы большевиков на исходе. Запасы горючего для машин иссякают, и даже на латышских солдат, сидящих в грузовиках, больше нельзя полагаться, не говоря уже о рабочих и крестьянах. Большевики страшно нервничают, вероятно, чувствуя приближение конца, и поэтому крысы начинают заблаговременно покидать тонущий корабль»[465].

Убийство Мирбаха произошло в начале работы 5-го Всероссийского съезда Советов. Партийность делегатов съезда — 773 коммуниста и 353 левых эсера — свидетельствовала, по сравнению с предшествовавшими съездами, о падении влияния большевиков. Средневолжские губернии, где полыхала гражданская война, были представлены на съезде 27 большевиками и 33 левыми эсерами. Большевистское руководство понимало, что его спасение — в создании экстремальных условий, в избавлении от всякой оппозиции, в установлении диктатуры как единственной возможности удержания власти. Потому была использована война на Волге с комучевцами и чехословацкими легионерами, потому выстрелы в Мирбаха привели к разгрому партии левых эсеров, единственной тогда легальной организации в политической борьбе за доверие масс[466].

События, происшедшие в Москве 6 июля 1918 г., представляются ныне хорошо кем-то срежиссированным спектаклем. Мирбах был убит не только левым эсером, а советским служащим, занимавшим высокий пост в ВЧК. Однако вскоре второе было забыто, а первое использовалось, и весьма целеустремленно и организованно, для предания одной из правительственных партий остракизму. Вряд ли можно говорить о левоэсеровском мятеже в тот день, скорее это были 24 часа трагического финала партии, решившей бороться за власть с большевиками. Они оборонялись, а не наступали. Они задержали 27 большевиков, в том числе и Дзержинского, и никого не расстреляли. Большевики на следующий же день начали расстрелы. По воспоминаниям Мстиславского, А. И. Рыков, ведший переговоры с фракцией левых эсеров, делегатов 5-го съезда Советов, недвусмысленно их предупредил — все они не народные избранники, а заложники за тех коммунистов, которые арестованы отрядом ВЧК Попова. «И если с ними что-нибудь случится…» Рыков недоговаривал. Но и не надо договаривать: ясно…[467]

Тогда же большевики, дабы оправдать свои действия, назовут случившееся антисоветским мятежом, и это определение на долгие годы прочно войдет в советскую историографию, левые эсеры будут все обвинения в свой адрес отвергать[468]. Они одобряли и признавали свое участие в убийстве Мирбаха, а в антисоветском мятеже — нет. 4 августа 1918 г. в Москве состоялся 1-й Совет партии левых эсеров. Его открытию предшествовало заявление во ВЦИК заключенных на кремлевской гауптвахте левых эсеров Саблина, Измаилович и др.: «Мы, члены партии левых с.-р., арестованные после террористического акта над послом германского империализма, требуем немедленного приведения над нами смертного приговора, который, очевидно, входит в план действий правительственной партии». Арестованные возмущались оскорбительным отношением к ним, находящимся в заключении без предъявления обвинения[469]. Тогда же они подготовили проекты резолюций Совета партии по различным вопросам, в том числе заявили, что «принципиально приемля террор, Совет полагает, что террор может стать оружием борьбы партии лишь в том случае (и с того момента), если бы условия политической обстановки пресекли возможность легальной работы в массах», и решительно протестовали против клеветы о том, что будто бы левые эсеры восстали против советской власти и хотели свергнуть большевиков вооруженным путем[470].

Восторжествовало мнение победителей. Разгром партии левых эсеров, бывших соратников, посмевших стать в оппозицию, был завершен довольно быстро. Вывод о том, что никакого антисоветского восстания левых эсеров тогда не было и не могло быть, а была лишь вооруженная защита отрядом ВЧК членов ЦК партии левых эсеров от возможной расправы за взятие ими на себя ответственности за убийство Мирбаха, только в последнее время стал утверждаться в российской историографии. «Было бы, пожалуй, неверным… обвинять только одну из противоборствующих сторон. И ленинцы, и члены ЦК левых эсеров равным образом оказались не в состоянии разглядеть историческую перспективу, предугадать грядущую за установлением однопартийной системы диктатуру личности, похоронившую и тех, и других», — пишет Я. В. Леонтьев[471].

И. И. Вацетис, командир латышской дивизии, руководивший военным разгромом отряда ВЧК, т. к. гарнизон Москвы заявил о своем нейтралитете, увидев в происходящем лишь межпартийную склоку, оставил несколько вариантов своих воспоминаний о событиях 6–7 июля 1918 г. в Москве[472]. Им вряд ли можно доверять, они излишне политизированны и неточны. В первых вариантах воспоминаний Вацетис хотел преувеличить силы и возможности «мятежников» и оттенить свои заслуги. Это он назвал число противников в 2000 штыков, 8 орудий, 64 пулемета, 4–6 бронемашин. Но когда следственная комиссия стала составлять список лиц отряда ВЧК, которые в тот момент принимали какое-либо участие в защите левоэсеровского руководства, то их оказалось всего 174 человека[473].

В воспоминаниях, написанных по предложению Ворошилова в конце 20-х годов, Вацетис обнаружил в Москве 6–7 июля не только левоэсеровское, но и троцкистское восстание[474], которого, разумеется, не было. Судьба Вацетиса, как и всех остальных действующих лиц, участников конфронтации 6–7 июля 1918 г. в Москве, сложилась трагично. Вацетис за свои действия получил денежное вознаграждение (пакет с деньгами ему вручил Троцкий), стал главкомом фронта, а затем и всеми вооруженными силами республики. Но, наверное, Ленин не мог забыть момент унижения, просьбы помочь ему и по крайней мере дважды в 1918–1919 гг. предлагал Вацетиса расстрелять[475]. Его воспоминания не подтверждают наличия мятежа в Москве 6 июля 1918 г.

Проявления массового террора были в Советской России и до июля 1918 г.[476]. Но только после разгрома партии левых эсеров, принятия Конституции РСФСР (10 июля 1918 г.) в стране стала устанавливаться полновластная диктатура большевиков, быстрыми темпами завершился переход к созданию республики «единого военного лагеря», готового к проведению тотального террора. Жертвами последнего стали, прежде всего, небольшевистские политические партии и организации, все слои населения. С лета 1918 г. из всех властных советских структур была удалена легальная оппозиция, репрессивный беспредел, получив государственную поддержку, перестал сдерживаться.

Левые эсеры с декабря 1917 г. сотрудничали с большевиками. До марта 1918 г. их представители были в правительстве наркомами земледелия (А. Л. Колегаев), юстиции (И. З. Штейнберг), почт и телеграфов (П. П. Прошьян), государственных имуществ (В. А. Карелин), городского и местного самоуправления (В. Е. Трутовский); без портфеля (В. А. Алгасов). После заключения мира с Германией они в знак протеста ушли из правительства и остались во ВЦИКе и советских учреждениях. Они, вместе с большевиками, ответственны за введение внесудебных репрессий, хотя Штейнберг и призывал наказывать только по решению суда. У Дзержинского не было претензий к работе своих заместителей, левых эсеров Александровича и Г. Д. Закса.

И все-таки это была партия, сотрудничавшая с большевиками и оппонирующая их действия. Левые эсеры протестовали против объявления всей партии кадетов «врагами народа» и их ареста (ноябрь 1917 г.). 14 июня 1918 г. левые эсеры голосовали на заседании ВЦИК против предложения об исключении правых эсеров и меньшевиков из Советов[477]. Левые эсеры оставались приверженцами индивидуального, а не массового террора, в этом было их основное программное отличие от большевистской карательной политики.

Руководство левых эсеров понимало, что непопулярность действий большевиков к лету 1918 г. возросла, что возникла возможность стать первой из правящих партий в стране. Решительное сражение должно было состояться в парламентских формах на 5-м Всероссийском съезде Советов, где они резко выступили против создания в деревнях комбедов, реквизиций у крестьян хлеба продотрядами, аграрной и продовольственной политики большевиков[478]. В их поступки в те дни вмешался случай — убийство Мирбаха, которое они приветствовали, полагая его смерть необходимой жертвой во имя разжигания мировой революции. Это была их вторая, доктринальная причина расхождения с Лениным, отражавшая реальную борьбу мнений в Советах[479]. ЦК партии левых эсеров хотел сформировать на съезде новый состав Совнаркома. Незадолго до открытия съезда представители левых эсеров вступили в переговоры на эту тему с левыми коммунистами, также противниками брестских соглашений. По признанию Бухарина (1923 г.), они предложили делегации левых коммунистов (Бухарин, Дзержинский, Пятаков) создать «Правительство мировой гражданской войны и международной республики Советов», в котором не было места Ленину и Троцкому. Бухарин отказался[480]. Ленин мог узнать от него или Дзержинского о планах левых эсеров и противопоставить ему свой замысел их разгрома. Он был беспощаден ко всем претендентам на его власть, и потому после июля 1918 г. левые эсеры, по сути, были лишены права быть на советской работе[481].

Ревтрибунал по «делу левых эсеров» начал слушание 27 ноября 1918 г. Из обвиняемых были лишь Спиридонова и Ю. В. Саблин. Они заявили, что недопустимо, когда одна политическая партия судит другую, что это прерогатива Интернационала, и отказались участвовать в процессе. Их приговорили к годичному тюремному заключению и через день амнистировали[482]. Попытки Спиридоновой и ее сподвижников реанимировать жизнь партии успеха не имели[483].

Троцкий справедливо писал о монопольном положении большевистской партии и в первый год советской власти. Но был не прав, пытаясь обелить запрет оппозиционных партий обстоятельствами гражданской войны или тем, что оппозицию заменили фракции и группировки внутри самой РКП(б)[484]. Преследование небольшевистских партий продолжалось и после окончания гражданской войны, а фракции внутри РКП(б) до их закрытия на X съезде партии (март 1921 г.) спорили лишь о методах строительства государства диктатуры пролетариата и не ставили под сомнение саму возможность его существования.

Ленин не раз называл партию кадетов главной партией российской контрреволюции[485]. Но с особой беспощадностью он, а затем Сталин преследовали социалистические партии меньшевиков и эсеров, видя в них враждебных большевикам конкурентов в борьбе за власть и влияние на население[486]. В советской историографии длительное время их именовали соглашателями и противниками «научного социализма». Действительно, они были непоследовательны и нерешительны в июле — октябре 1917 г., когда имели реальную власть, но предпочли большевиков генералу Л. Г. Корнилову, стремящемуся стабилизировать ситуацию в стране. Будучи у власти, они повесили над Зимним красный флаг и широко использовали в пропагандистских целях определение «враг народа» для того, чтобы заклеймить буржуазию, различные «контрреволюционные» заговоры. Все это взяли на вооружение большевики, как и эсеровскую аграрную программу, чтобы взять власть. В силу амбициозной нерешительности меньшевики и эсеры не настояли на II Всероссийском съезде Советов на создании многопартийного правительства и не смогли воссоединить разрушенное до того социалистическое движение в России. Меньшевики и эсеры (за исключением левых) покинули съезд, и разрыв с большевиками вскоре превратился в вооруженную конфронтацию[487].

Политика большевистского руководства в годы гражданской войны по отношению к меньшевикам и эсерам после военного разгрома сторонников эсеровских правительств в 1918 г. состояла в разрешении легальной работы тем из них, кто признал законность деятельности Советов. Ленин вуалировал действительность, когда писал, что «по отношению к мелкобуржуазной демократии наш лозунг был соглашение, но нас заставили применить террор»[488]. Тактика террора была для него на первом месте, а соглашение касалось только тех, кто с ним соглашался или занимал нейтральную позицию по отношению к любым действиям большевиков. Одним из первых актов Дзержинского стал подписанный им ордер 18 декабря 1917 г. об аресте лидеров эсеровской и меньшевистской партии В. М. Чернова, Ф. И. Дана, М. И. Скобелева, А. Р. Гоца и других и предании их суду революционного трибунала[489]. Подобные действия большевистских властей проявились повсеместно и особо усилились после решения ВЦИК об изгнании эсеров и меньшевиков из состава Советов (14 июня 1918 г.). Можно утверждать, что с этого времени началась систематическая ликвидация социалистических (небольшевистских) партий в России.

Эсеров арестовывали по подозрению в подготовке мятежей, меньшевиков — за «антисоветскую пропаганду». И тех и других часто заключали в концлагеря только за принадлежность к партии. Характерна в этом отношении судьба правых эсеров, собравшихся 5 декабря 1918 г. в Уфе (В. К. Вольский, Н. В. Святицкий, Н. А. Шмелев и др.). Бывшие активные деятели самарского Комуча заявили о прекращении вооруженной борьбы с большевиками. Деятельность этой группы была легализована, и осенью 1919 г. она превратилась в партию меньшинства эсеров (МПСР) с организациями в 25 губернских и 41 уездном центре страны. Бывший председатель самарского Комуча Вольский, выступая в июне 1919 г. на заседании IX Совета партии правых эсеров, оправдывал позицию раскола партии тем, что силы демократии «потерпели поражение со стороны двух диктатур. Очевидно, в процессах революции рождаются силы диктатур, но не уравновешенного народовластия»[490]. Вольский выступал на VII и VIII съездах Советов и говорил, что его партия, оказавшись меж двух диктатур, избрала большевиков, а не Колчака. Его не спасло от чекистского досье ни то, что он был депутатом Учредительного собрания, ни то, что он был делегатом всероссийских съездов Советов, ни его публичные заверения в лояльности правящей партии. 6 февраля 1922 г. в агентурном донесении ВЧК «обосновывался его арест тем, что будто бы во время выступления матросов в Кронштадте он их поддержал, а также „сочинил“ манифест Антонову, желая дать ему и его движению идейную основу». Доказательства не приводились, но 27 февраля 1922 г. Вольский был арестован, его допрашивала Вера Брауде и решила его этапировать в Уфу и Тамбов. Расследовать там его деятельность, а затем возвратить в ГПУ. Более никакой политической деятельностью Вольский не занимался[491]. Участь руководителей партии эсеров и меньшевиков была схожей. Их судили или высылали, физически ликвидировали[492]. Дожили до своей естественной смерти только те, кто уехал, оставшиеся почти все погибли[493].

В годы гражданской войны партии эсеров и меньшевиков раскалывались: одни вступали с большевиками в сотрудничество, другие оставались непримиримой оппозицией, третьи — отходили от политической деятельности. Отдельные группы и тех и других действовали легально, были и нелегалы. К концу гражданской войны многие из них вступили в РКП(б)[494].

Большевики и меньшевики называли себя марксистскими партиями. Апология террора сближала большевиков более с эсерами, нежели с меньшевиками. В июне 1919 г. Мартов обнародовал меньшевистскую программу «Что делать?». В ней предполагалось реорганизовать работу революционных трибуналов на основе выборности судей, установить подсудность всех должностных лиц за нарушение законов, отказаться от террора «как системы управления, отменить смертную казнь, внесудебные расправы, предоставить нациям самоопределение, а казачьим областям самоуправление, дабы прекратить гражданскую войну»[495]. Эти призывы меньшевиков большевистским руководством не воспринимались. В конце марта — начале апреля меньшевики Н. Суханов, Н. Череванин и другие обратились в Совнарком и ВЦИК ç протестом против их ареста, обысков, перлюстрации писем, закрытия газеты «Всегда вперед». Они ссылались на то, что их партия легализована, что нет фактов их участия в забастовочном движении рабочих. На записке секретаря ЦК РКБ(б) Н. Крестинского Ленин написал: «Меньшевики подличают, и им надо за это сугубо набить морду»[496].

Ленин и его соратники в годы гражданской войны пропагандировали «антисоветскую» сущность меньшевиков и правых эсеров. Они могли на время, из тактических соображений, легализовать их деятельность, поддержать отколовшиеся от них группы, но о соблюдении законов и постановлений не могло быть и речи в годы диктаторского правления. Их не могли убедить ни плодотворная работа представителей этих партий в советах и советских учреждениях[497], ни преследование и расстрелы меньшевиков и эсеров белыми генералами[498].

Учредительное собрание с его эсеро-меньшевистским большинством поддержало декреты советской власти о мире и земле. Документально невозможно доказать их антисоветскую деятельность в последующие годы. Они были против внутренней политики большевистского режима. Отсюда возникновение лозунга «За Советы без коммунистов». Большевики отождествляли свою деятельность с советами и выступления против них квалифицировали антисоветскими, что не соответствовало действительности. Это была фальсификация просоветских резолюций эсеров и меньшевиков, которая использовалась правящей партией для обоснования преследования социалистов[499]. Последние протестовали и защищались как могли, особенно эсеры. Они не могли смириться с большевистскими реалиями. Поэтому на конференции (сентябрь 1920 г.) приняли решение о том, что «с современным режимом партия с.-р. будет бороться как с самой уродливой фальсификацией социализма, как с азиатски-деспотическим, проеденным насквозь бюрократическим и плохо замаскированным демагогией — государственным коммунизмом»[500]. В 1922 г. у арестованного правого эсера, члена группы «Народ», сотрудничавшей с большевиками, Н. В. Святицкого были изъяты написанные им рукописи по истории этой группы. В них, в частности, говорилось, что эсеры из этой группы помогали Красной Армии в борьбе с Колчаком и Деникиным. Но ВЧК расправилась с группой «Народ». И хотя Каменев и Рыков поддержали легализацию этой группы, фактически репрессии против ее членов не прекращались[501].

Тактика большевиков по отношению к анархическим группам мало чем отличалась от осуществляемой к эсерам и меньшевикам. Они использовали их как разрушительную силу в начале переворота и захвата власти, а затем систематически подвергали ликвидации: в апреле 1918 г. в Москве, после взрыва в помещении МК РКП(б) 25 сентября 1919 г. в Леонтьевском переулке. По данным переписи 1922 г., в РКП(б) вступили 633 бывших анархиста[502]. Для многих из них жизнь закончилась в ГУЛАГе.

С кадетами большевики не заигрывали. Они их физически уничтожали, используя версии о заговорах, их антибольшевистские (антисоветские) признания на допросах. Созданные руководителями партии народной свободы организации «Национальный центр», «Союз возрождения» и другие были признаны в 1919 г. контрреволюционными и разгромлены[503]. Ныне выяснилось, что члены этих организаций представляли в 1919 г. альтернативную большевикам программу экономического и политического возрождения России. По предложению руководителей «Национального центра» профессора-экономисты Л. Б. Кафенгауз и Я. М. Букшпан разработали программу восстановления в России частнокапиталистических отношений и свободного рынка[504]. Но альтернативные планы большевикам не были нужны. В них они видели посягательство на их прерогативу диктовать стране и людям свою линию поведения и будущего устройства России.

Начало 20-х годов и введение нэпа усилило наступление большевиков на социалистические партии. Это было связано с утверждением однопартийной системы в стране, с ликвидацией политических соперников. Избавление от претендентов на власть происходило методом политической дискредитации противника (газетные разоблачения, открытый судебный процесс летом 1922 г. над лидерами партии правых эсеров), увеличением репрессивного подавления. 20 января 1921 г. ВЧК запрашивала московских чекистов: «…срочно сообщите цифрой, какое количество проверенных осведомителей имеете по меньшевикам, правым партиям, духовенству, религиозным сектам и анархистам»[505]. Проблема информации о внутренней жизни оппозиции особо интересовала чекистов и большевистское руководство. 11 июня 1922 г. Менжинский и Самсонов направили специальную телеграмму во все губЧК, предлагая под расписку о неразглашении ознакомить с ней секретарей губкомов РКП(б). Эта телеграмма настолько характерна для методов работы ВЧК той поры, что заслуживает публикации. В ней говорилось, что губЧК «как орган политической борьбы с буржуазными и социалистическими антисоветскими партиями должны опираться в своей повседневной борьбе на секретное осведомление. Несмотря на это, ряд губЧК занимаются мелочной оперативной работой, случайными мелочными ликвидациями тех или иных контрреволюционеров, оставляя в стороне гущу контрреволюции, т. е. партии и группы. Некоторые губЧК, не понимая основных задач и не имея секретного осведомления, очень часто не видят преступной работы наших врагов эсеров, меньшевиков, анархистов и белогвардейцев, которые у них на глазах подрывают устои советской власти, и совершенно неожиданно для себя такие губЧК вдруг оказываются перед лицом открытых восстаний, бунтов и мятежей. Такие случаи были с Тамбовской, Саратовской, Петроградской, Пензенской и другими губЧК. Все эти неожиданности объясняются единственно неумелой и небрежной постановкой секретно-осведомительной работы губЧК. ГубЧК должны помнить и не забывать того, что основной ее работой является политическая борьба с антисоветскими партиями через секретно-осведомительный аппарат и что, при отсутствии такового, отсутствует и губЧК как политорган данной губернии. В целях пресечения этого основного зла в работе губЧК ВЧК под личную ответственность предгубЧК и завсекретотделами предлагает: 1) В трехдневный срок со дня получения сего выработать конкретный план вербовки и насаждения секретного осведомления в недрах политпартий; 2) Не считаясь ни с какими склоками и условностями, перегруппировать сотрудников губЧК по работе таким образом, чтобы они приносили максимум пользы секретной работе губЧК по политпартиям; 3) Вербовка, насаждение и руководство осведомлением должно производиться под личным руководством предгубЧК, завсекретотделом и уполномоченного по политпартиям; 4) Осведомление по политпартиям должно вербоваться из рядов тех же партий, а не из числа беспартийных и коммунистов, кои могут быть только подсобниками и попутными осведомителями, а не осведомителями основными; 5) Никоим образом не стремиться к количеству осведомления, а к его качеству. Достаточно иметь два-три толковых осведомителя по той или иной партии, чтобы контролировать их действия; 6) Ни один осведомитель не может быть принят кем бы то ни было из сотрудников губЧК без санкции председателя ЧК и завсекретотделом;… 8) Все данные осведомления должны тщательно проверяться и подтверждаться при возможности теми или иными данными о нем немедленно… 9) Более или менее серьезные дела по политпартиям, основанные на данных крепкого осведомления, не могут ликвидироваться без санкции СО ВЧК, за исключением случаев, не требующих отлагательств; 10) Все губЧК в трехмесячный срок по выбранной в трехдневный срок программе должны закончить организацию по обзаведению у себя секретного осведомления по политпартиям согласно настоящему циркуляру; 11) Все предгубЧК и завсекретотделами, не успевшие в трехмесячный срок обзавестись секретным осведомлением, будут считаться бездеятельными; 12) По истечении шестинедельного срока губЧК должны прислать первый доклад на имя СО ВЧК о проделанной ими работе, второй доклад должен быть представлен не позднее 20 сентября сего года под ответственность предгубЧК»[506].

Политический сыск в 1921 г. развернулся во всю мощь. ВЧК готовил судебные процессы над социалистическими партиями, требуя от своих сотрудников компромата на эсеров и меньшевиков. Осенью 1921 г. Ленину отправлялись перлюстрации писем Мартова и других лидеров оппозиционных партий. Приказ ВЧК 27 октября 1921 г. (№ 357) предписывал сотрудникам быть в курсе работы всех «противосоветских группировок», знать методы их деятельности, предлагать способы борьбы с ними[507]. ЦК партии меньшевиков в открытом письме во ВЦИК (8 декабря 1921 г.) протестовал против «недопустимых и небывалых репрессий», когда без суда и следствия, только за членство в партии люди томятся в казематах и ссылаются с дальнейшим «заключением под стражу». В письме отмечался массовый характер незаконных действий властей[508].

В 1922 г. активизировались репрессивные санкции властей против эсеров и меньшевиков. В резолюции Всероссийской конференции РКП (б) 4–7 августа 1922 г. ставился вопрос о репрессиях не только по отношению к членам социалистических партий, но и тех, кто пропагандировал «контрреволюцию в науке». Приказом ГПУ 19 декабря 1922 г. регистрации в его местных учреждениях подлежали члены «антисоветских партий»: эсеры, меньшевики и анархисты[509]. В периодике шла целенаправленная кампания, направленная на дискредитацию деятельности этих партий, инсинуирующая их связь с любыми антибольшевистскими акциями в России и за ее пределами. Одновременно начали на местах собираться конференции эсеровских и меньшевистских организаций, заявляющих о самороспуске. 18 марта 1923 г. собравшиеся в Москве делегаты-эсеры из 50 городов страны «признали партию с.-р. ликвидированной». Тогда же происходили и самороспуски меньшевистских организаций, изоляция их лидеров[510].

В борьбе за идеологическую монополию руководство РКП(б) беспощадно расправлялось и с религиозными конфессиями, существовавшими в России, прежде всего с самой мощной из них — православной церковью. Декретом Совнаркома 2 февраля 1918 г. церковь была отделена от государства, лишалась собственности и права ее приобретать. Духовенство протестовало, особенно против атеистических действий властей, террора по отношению к священнослужителям. 26 октября 1918 г. патриарх Тихон обратился с призывом к Совнаркому прекратить гражданскую войну[511]. Воззвание последствий не имело. До 1922 г. в Советской России было закрыто более 600 монастырей. Общее число жертв среди духовенства и мирян, стоявших вне гражданской войны, с октября 1917 по конец 1921 г. превысило 10 тыс. человек. Сюда не входят те священники, которые погибли, находясь в рядах белого движения.

Репрессии против духовенства не ослабли и после того, как Тихон опубликовал 25 сентября 1919 г. послание «О прекращении духовенством борьбы с большевиками». Это было, по существу, одностороннее прекращение гражданской войны. Большевики ее продолжали[512].

В 1921 г. началась кампания по изъятию церковных ценностей под предлогом помощи голодающим Поволжья. Добровольные пожертвования священнослужителей не устроили тех, кто рассчитывал на все церковные богатства и их бесконтрольное использование. Протесты верующих приводили к кровавым расправам. Так произошло в Новгороде, где «революционная» толпа, науськанная атеистами, просто оторвала епископу голову, ворвавшись в храм во время богослужения; в Шуе, где красноармейцами было убито 4 и ранено 10 верующих. И все это делалось ради того, по словам Ленина, чтобы «взять в свои руки фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей», воспользовавшись голодом[513].

В 1922–1923 гг. было 1414 столкновений властей с верующими по поводу ограбления религиозных храмов, в результате чего погибли 2691 священник, 1692 монаха и 3447 монахинь. В ряде городов состоялись показательные судебные процессы над священнослужителями: в Петрограде более 80 обвиняемых — 4 смертных приговора, в том числе митрополиту Вениамину; в Москве — 54 обвиняемых — 11 казнено[514].

В 1923 г. был арестован патриарх Тихон. Тогда же 6-й секретный отдел ГПУ, возглавляемый Е. Тучковым, провел с так называемыми «обновленцами» (протоиереи А. Введенский, В. Красницкий и др.) раскол церкви, выделив из нее послушных властям служителей. Гонениям подверглось не только православие, но и мусульманство, иудаизм, буддизм и др. В первые же годы советской власти начали подвергаться разгрому мечети, кирхи, синагоги, молельные дома баптистов и др. Трагедия всех религиозных конфессий в России продолжалась и в последующие годы[515].

Одновременно, с 1918 г., стали преследоваться национальные движения, объявляемые властями сепаратистскими[516]. Политика интернациональной ассимиляции вскоре превратилась правящей элитой в русификацию многонационального населения страны, а правящая партия — в национал-большевистскую[517].

По данным советских историков, с 1913 по 1920 г. численность рабочего класса в стране сократилась более чем вдвое: с 2 млн. 591 тыс. человек до 1 млн. 185 тыс. человек[518]. Большевистское руководство представляло себя истинным защитником и выразителем интересов рабочего класса. Оно надеялось на «революционную сознательность» пролетариата, учитывая неприязнь передового класса к «буржуям», антисемитизм и антиинтеллектуализм («спецеедство»). Советское государство не было рабочим, учитывая незначительный удельный вес пролетариев в органах управления, в Красной Армии: в 1920 г. — 77,4 % крестьян, 14,9 % рабочих, 7 % служащих и учащихся и др.[519]. Более того, жесткая государственная структура не щадила рабочих, пытавшихся бороться за свои права, как-то ограничить власть режима, выступающего от его имени.

В июне 1918 г. в Москве и Петрограде происходили рабочие митинги, на которых большевистское руководство обвинялось в ухудшении положения пролетариата. Это выразилось в отказе участвовать в выборах местных Советов или в выдвижении в них меньшевиков и эсеров. Тогда ЧК провела серию арестов рабочих, одновременно ВЦИК принял решение о недопуске социалистов в Советы. Тогда Петроградское бюро совета уполномоченных решило созвать всероссийскую рабочую конференцию. Вскоре Совет уполномоченных был властями распущен. Аресты рабочих и социалистов вылились в призыв 22 июня рабочих Обуховского завода к вооруженному выступлению. К ним согласились присоединиться матросы минной дивизии, расквартированной неподалеку. Однако введение отрядов кронштадтских матросов в район готовящегося выступления предотвратило его[520].

Провозглашение большевиками классового государства рабочих и крестьян не исключало репрессий против последних, если они в чем-либо посягали на властные функции правящей партии. 6–21 июля 1918 г. советская власть была свергнута в Ярославле. Город оборонялся от многих большевистских отрядов 16 дней: советские историки квалифицировали выступление ярославцев белогвардейским, подчеркивая руководство их действиями «Союзом защиты родины и свободы», организацией Б. В. Савинкова. Они отмечали, что в Ярославле было расстреляно несколько комиссаров и узники, пытавшиеся бежать с «баржи смерти»[521]. Расправа над побежденными в Ярославле была не менее устрашающей. По представлению ЧК было расстреляно 350 человек. По данным лейтенанта Балка, председателя комиссии по делам немецких военнопленных в Ярославской губернии, сразу же были расстреляны 429 человек, а всего с марта по ноябрь 1918 г. им была составлена картотека на 50 247 человек, расстрелянных органами советской власти в этой губернии[522]. Подобное повторилось после прихода красных в Ижевск 11 ноября 1918 г., когда в течение дня было расстреляно около 800 человек, многие из которых были рабочие, чьи родственники ушли с народной армией Комуча к Колчаку[523].

С. П. Мельгунов назвал цифру в 4 тыс. рабочих, расстрелянных чекистами и красноармейцами в марте 1919 г. при подавлении забастовки в Астрахани. Он понимал, что возможны преувеличения, когда писал: «Допустим, что легко можно подвергнуть критике сообщение хотя бы с.-р. печати о том, что во время астраханской бойни 1919 года погибло до 4000 рабочих. Кто может дать точную цифру?.. Пусть даже она уменьшится вдвое. Но неужели от этого изменится хоть на йоту самая сущность?»[524] Сущность была ясна — террор против рабочих, озабоченных своим тяжелым экономическим положением.

10 апреля 1919 г. в письме Ленину из Тулы представители советской власти сообщали о рабочей забастовке, вызванной нехваткой продовольствия, антисанитарными условиями труда, а главное — эсеро-меньшевистской агитацией. Выход из обстановки предлагался простой — усилить репрессии против эсеров и меньшевиков, недовольных рабочих[525]. Антирабочая практика вызвала к концу гражданской войны появление «рабочей оппозиции» в РКП(б)[526]. Власти не доверяли никому, полагая, что «присматривать» нужно за всеми. 30 апреля 1921 г. Менжинский и Самсонов телеграфировали во все губЧК о том, что следует «принять меры к насаждению осведомления на фабриках, заводах, центрах губернии, совхозах, кооперативах, лесозаготовительных отрядах, деревне. К работе о постановке осведомления отнестись возможно внимательней, соблюдая все принципы конспирации». Для формирования корпуса осведомителей предполагалось использовать демобилизованных чекистов и красноармейцев, служивших во внутренних войсках[527]. Так проводился в жизнь тотальный политический сыск, обосновывая нужность тотального террора, невзирая на классовое происхождение…

Абсолютное большинство рабочих не повысило свой социальный статус, хотя большевистские лозунги проповедовали элитность пролетариата. Карательная политика государства диктатуры пролетариата не исключала рабочих из числа подозреваемых и репрессируемых. Рабочие отвечали забастовками или формированием Ижевской дивизии, воевавшей под Красным знаменем на стороне Колчака. Более мощное сопротивление большевистскому режиму оказало крестьянство.

В экономически многоукладной России различные социальные группы крестьянства неадекватно реагировали на действия и программы белых и красных. Декрет о земле, принятый II съездом Советов, даровал крестьянам право работать на земле, но не распоряжаться ею. Потому линия фронта между губерниями России, вставшими на сторону или красных, или белых, часто совпадала с районами проживания бывших помещичьих крестьян (за красных, не хотели возвращения помещиков) и государственных крестьян (за белых, у них право работать на земле уже было).

Российская Вандея в принципе имела общие корни с французской конца XVIII столетия: крестьяне восставали против революции, которая будто бы и делалась ради них, доведенные ее лидерами до крайнего унижения и обнищания. Крестьяне финансировали гражданскую войну не только непомерными поборами, продовольствием и промышленным сырьем, но и своими сыновьями, составлявшими большинство красных и белых солдат. Выступления часто безоружных крестьян против произвола властей — это проявления народного сопротивления военно-коммунистическому режиму. Они жестоко подавлялись. Так же, как и всякие попытки крестьян распоряжаться результатами своего труда.

Данные о числе крестьянских выступлений в 1918 г. на территории Советской России противоречивы. Многие исходят из данных НКВД о том, что в 1918 г. было 285 крестьянских выступлений, а всего за время гражданской войны — более 400[528]. На самом деле их было значительно больше[529]. Среди основных причин, вызвавших антиправительственные крестьянские выступления, были насильственное ограбление крестьян, жестокие репрессивные меры властей по отношению к ним[530]. Значение крестьянских выступлений тогда же определил Ленин: «Кулацкие элементы… составляли из себя главную и самую серьезную опору контрреволюционного движения в России»[531]. Квалифицировав их как «контрреволюционные», Ленин дал право их беспощадного подавления силой.

Крестьянская война с большевистским режимом была существенной частью гражданской войны. Жестокость по отношению к крестьянам превращалась в подобную же по отношению к властям и часто превосходила организованный «правительственный» террор. Это был российский бунт, жестокий и беспощадный[532]. В подавлении, разгроме сотен тысяч представителей многонационального населения России, не принявших большевистского режима, участвовали части регулярной Красной Армии, особенно ее преторианцы, национальные соединения, лучшие полководцы той поры — M. Н. Тухачевский, И. П. Уборевич, В. И. Шорин и другие. Это было движение, по определению Ленина, более опасное для советской власти, чем Деникин, Юденич и Колчак, вместе взятые[533]. Крестьянское возмущение было настолько сильным, что отмена продразверстки в ходе нэпа не сняла напряжения. Вплоть до конца 1922 г. 36 губерний страны находились на военном положении, в 1923 г. в некоторых районах выступления крестьян против действий властей продолжались[534].

Количество жертв, погибших и растерзанных в ходе схваток плохо вооруженных крестьян с обученными воинскими частями, неисчислимо. В марте 1919 г. в нескольких смежных уездах Самарской и Симбирской губерний вспыхнула «чапанная» война. Она продолжалась несколько недель. Учитывая ее совпадение с началом наступления армии Колчака, командующий Восточным фронтом М. В. Фрунзе бросил на подавление одетых в чапаны крестьян два полка. По различным донесениям, в «войне» участвовало 100–150 тысяч средневолжских крестьян, было убито не менее тысячи крестьян и расстреляно более 600 «главарей»[535].

Множество крестьянских выступлений не учтено в документах, хотя их массовость и есть свидетельство народного сопротивления режиму[536]. Наиболее крупные вспыхнули в 1920 году, когда белые армии были разгромлены, угроза возвращения помещиков исчезла, а разорительные повинности, накладываемые на крестьян режимом, увеличились.

В феврале — начале марта 1920 г. в ряде уездов Уфимской, Казанской и Самарской губерний вспыхнуло крестьянское «вилочное» восстание. Общее число восставших доходило до 400 тысяч человек. Против крестьян были брошены воинские части Запасной армии республики[537]. Восстание было подавлено с присущей в таких случаях жестокостью. Деревни расстреливались артиллерией, в приказах по армии отмечались случаи мародерства и издевательств над «пленными» крестьянами[538]. Крестьяне также не церемонились с попавшими к ним продотрядниками и бойцами-интернационалистами. По официальной справке, составленной командованием Запасной армии, в ходе подавления восстания было взято в плен 3235 «мятежников», из них 1683 — дезертиры. Кроме того, в селах отобрано 209 винтовок, 57 охотничьих ружей, пулемет, шашки, пики. Потери повстанцев — 637 человек, отрядов Запасной армии — 79 бойцов. Цифры погибших явно занижены, особенно жертв мирного деревенского населения[539].

В 1920 г. крестьянская война охватила практически всю Россию, как свидетельство неприятия военно-коммунистического режима. Ее размах в различных районах страны был неодинаков. Наиболее крупными были выступления крестьян в Западной Сибири и Тамбовской губернии.

Пик выступления западносибирских крестьян пришелся на январь 1921 г. Он захватил Тобольск, Кокчетав, Петропавловск. Численность восставших — несколько сот тысяч человек. Подавление восстания было возложено на полномочную тройку: председателя Сибревкома И. Н. Смирнова, помощника Главкома вооруженных сил республики В. И. Шорина и председателя Сибирской ЧК И. П. Павлуновского. В их распоряжение было передано несколько кадровых красноармейских дивизий. «Усмирение» крестьян продолжалось вплоть до июля 1921 г. Погибло не менее 2 тыс. красноармейцев, 5 тыс. партийно-советских работников[540]. Число погибших крестьян исчислялось десятками тысяч. Они требовали отмены продразверстки и установления «истинного народовластия».

С не меньшей жестокостью было подавлено и крестьянское выступление в Тамбовской губернии, начавшееся в августе 1920 г. и продолжавшееся почти год. Организующим ядром этого выступления был «Союз трудового крестьянства» (СТК), представивший программные требования восставших. Среди них — задача «свержения власти коммунистов-большевиков, доведших страну до нищеты, гибели и позора», ликвидация деления властями граждан на классы, немедленное прекращение гражданской войны. К своим политическим противникам СТК был также беспощаден. В сводке губЧК говорилось: «…По отношению же к семьям коммунистов и трудовых артелей… применяются самые репрессивные меры, а также к лицам, заподозренным в хранении оружия. Плеть гуляет вовсю. Избивают до полусмерти»[541].

В восстании участвовали десятки тысяч крестьян. Против них были использованы красноармейские части (в мае 1921 г.: до 38 тыс. штыков, 10 тыс. сабель, 500 пулеметов, 63 орудия, авиация, бронепоезда и броневики). Подавление мятежников осуществлял штаб: командующий — M. Н. Тухачевский, зам. — И. П. Уборевич, начальник штаба — H. Е. Какурин. Позже Тухачевский поделился опытом такой войны: «В районах прочно вкоренившегося восстания приходится вести не бои и операции, а, пожалуй, целую войну, которая должна закончиться полной оккупацией восставшего района, насадить в нем разрушенные органы советской власти и ликвидировать самую возможность формирования населением бандитских отрядов. Словом, борьбу приходится вести в основном не с бандами, а со всем местным населением»[542]. Для Тухачевского это была война с населением собственной страны. А на войне как на войне… 12 июня 1921 г. в подписанном Тухачевским оперативно-секретном приказе говорилось: «Остатки разбитых банд, сбежавшие из деревень, где восстановлена советская власть, собираются в лесах… Для немедленной очистки этих лесов приказываю: леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми газами, чтобы облако распространилось по всему лесу, уничтожая все, что там пряталось…»[543] Опубликованные цифры потерь: погибло более 2 тысяч партийно-советских работников, 11 тыс. крестьян, — вряд ли могут быть приняты как достаточно полные. Жертв было намного больше.

«Малая» гражданская война, как называли позже историки борьбу властей с крестьянскими восстаниями, не завершилась разгромом «антоновщины» и других масштабных выражений недовольства сельского населения. Продолжающийся, например, в Поволжье «политический бандитизм» (как называли власти проявление крестьянского возмущения) вызывал повышенную активность карательных организаций вплоть до 1924 г. В ходе войны с крестьянами власти поняли значимость таких репрессивных мер, как разорение хозяйства повстанца, арест членов его семьи и т. д. Сводки ВЧК из различных районов страны свидетельствовали о непрекращающемся противостоянии властей и крестьянства по вопросам о владении землей и производимыми продуктами питания. Крестьяне сопротивлялись произволу властей, которые были беспощадны к любой форме сопротивления[544].

В 1920 г. население Советской России составляло 131,5 млн. человек, из них 110,8 млн. проживало в деревне. Потому столь большую тревогу большевистского руководства вызывала крестьянская война[545]. Одним из отражений нежелания крестьян служить красным и белым было дезертирство, вызвавшее создание отрядов «зеленых», не хотевших воевать ни за тех, ни за других[546].

Тотальный террор в стране опирался на произвол и беззаконие. Его жертвами были отдельные люди, классы, сословия, народы. Именно тогда появилось слово «расказачивание», связанное с попыткой ликвидировать одно из привилегированных крестьянских сословий России.

Политическое решение о репрессивных мерах по отношению к казачеству приняло Оргбюро ЦК РКП(б) 24 января 1919 г. В результате этого решения в губкомы было направлено циркулярное письмо, в котором обосновывалась необходимость «самой беспощадной борьбы со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления». Предлагалось: «1). Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с советской властью. К среднему казачеству применить все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против советской власти». Предлагалось также конфисковать у казаков хлеб, уравнять «иногородних» переселенцев в правах с казаками в земельном и других отношениях, во всех станицах поставить вооруженные отряды[547]. Это постановление было направлено только против 3,5 млн. донских казаков. Погромы станиц, расстрелы и грабежи вызвали быстрое и мощное восстание на Дону. 16 марта 1919 г. ЦК РКП(б) выполнение своего решения приостановил[548]. Число погибших казаков после двух месяцев красного террора исчислялось тысячами, в памяти поколений осталось нанесенное моральное оскорбление.

Сословием являлась и интеллигенция, чьи отношения с властями тогда складывались весьма своеобразно. Интеллигенция не была однородной группой, потому было различным и восприятие отдельными ее представителями большевистских программ[549]. Многие крупные инженеры были привлечены к работе во властных хозяйственных структурах, но стремление подчинить действия интеллектуалов решению политических задач вызвало сопротивление части из них.

В работах Ленина слово «интеллигенция» упоминается, как правило, в отрицательном контексте. Он противопоставлял «хнычущую интеллигенцию» и всегда правого «твердокаменного пролетария»[550]. Ленин и его сторонники создавали тоталитарный режим, где не было места оппозиции властям в лице представителей интеллигенции или кого-либо другого. Они уже в годы гражданской войны стали создавать свою партийную интеллигенцию, организуя для ее подготовки многочисленные партийные школы, коммунистические университеты (1919 г.), институт красной профессуры (1921 г.) и др.

Многие представители интеллигенции выражали тогда свое возмущение отношением режима к людям, к культуре, стремлением всех уравнять в бесправии, лишить свободы слова, узаконить произвол[551]. Вряд ли можно согласиться с утверждением, что интеллигенции, единственной из «старых» групп сумевшей выжить в годы гражданской войны, удалось и сохранить свои привилегии[552]. Ведь ее жизненный уровень понизился, а репрессии коснулись в широких масштабах. Расстреливалась без всякой пощады военная интеллигенция (офицеры), не было снисхождения и ученым, связанным с профессором Н. С. Таганцевым. Своим знакомым Ленин советовал уехать[553], других большевики запугивали, а третьих — расстреливали. 18 сентября 1919 г. на заседании Политбюро рассматривался вопрос о родственнике философа В. В. Розанова. Решили: Розанова не расстреливать. Поручить Бухарину составить от имени ВЧК официальное сообщение о том, что Розанов изобличен в контрреволюционных действиях, за которые полагается по законам революции расстрел. Но так как он действовал не персонально, а как представитель «организации правых меньшевиков», то дело о нем выделено из «дела» остальных арестованных вместе с ним, уже расстрелянных, и направлено к доследованию для привлечения остальных виновных[554]. В августе 1921 г. по постановлению Петроградской ЧК был расстрелян поэт Николай Гумилев[555]. Не щадили большевики и своих, даже таких, как М. В. Фрунзе[556].

Большевистское руководство России наследовало от самодержавия многие имперские принципы управления, совершенствуя полицейский надзор, аппарат и формы насилия над собственным населением. Тоталитаризм, как и его отличительная черта — антисемитизм, не был навязан России. Тоталитарное мышление веками существовало в российском обществе и исходило из существования единой и неделимой России, где самый многочисленный народ — русский — играл роль старшего брата для всех остальных[557]. Большевики утвердили новый, советский тип колониализма для мусульманских народов России[558], они сделали антисемитизм одной из составных частей государственной идеологии[559].

Еврейские погромы в годы гражданской войны, проводимые красными, белыми, «зелеными», всевозможными бандами, были обыденным явлением[560]. Тогда происходил опыт массового геноцида народа, при протесте отдельных лиц. Горький негодовал: «Грозный еврейский Бог спасал целый город грешников за то, что среди них оказался один праведник. Люди, верующие в кроткого Христа, полагают, что за грех двух или семерых большевиков должен страдать весь еврейский народ». Тогда вся Симбирская губерния должна отвечать за деяния Ленина[561]. Власти произносили речи о равноправии, но виновники геноцида не наказывались. 13 апреля 1921 года еврейская секция при ЦК РКП сообщала в Политбюро ЦК о том, что еще в декабре 1920 г. секция просила Политбюро опубликовать меры в отношении тех частей конной армии Буденного, которые устраивали погромы на Украине. Резолюция была лаконична: запросить Фрунзе[562]. В то же время по предложению большевиков-евреев осуществлялась должностная дискриминация евреев, т. е. их заставляли менять фамилии или просто отказывали в вакансии. 18 апреля 1919 г. на заседании Политбюро ЦК РКП(б) выступил Троцкий с заявлением о том, что «огромный процент работников прифронтовых ЧК, прифронтовых и тыловых исполкомов и центральных советских учреждений составляют латыши и евреи, что процент их на самом фронте сравнительно невелик и что по этому поводу среди красноармейцев ведется и находит некоторый отклик шовинистическая агитация». Было предложено перераспределить работников[563]. Тогда на заседаниях Полит- и Оргбюро ЦК практиковались предложения типа: «Предложить Цюрупе послать в распоряжение Донисполкома крупного работника, но не еврея»[564]. Преследования и геноцид по отношению к евреям, осуществляющиеся властями в годы гражданской войны, вылились в депортации этого народа и создание специфического российского холокоста[565].

Не много делали для пресечения антисемитизма и еврейских погромов руководители белого движения. В. Бурцев писал, что Врангель принимал отдельные меры против антисемитизма, но «систематической борьбы с антисемитизмом как огромной опасностью, угрожавшей всему освободительному движению, у его правительства, к сожалению, не было, поэтому антисемиты в Крыму от принимавшихся против них мер мало пострадали и продолжали делать свое роковое дело»[566]. Антисемитизм был присущ белому движению в целом[567]. Опыт безнаказанности погромщиков и организаций погромов, геноцид и дискриминацию по отношению к евреям позже Сталин использовал для массовых депортаций и убийств калмыков, крымских татар, многих народов Кавказа.

Большевистские власти жестоко подавляли любые сопротивления режиму, особенно если восставали воинские части. Дисциплина в Красной Армии во многом основывалась на боязни наказания. Главком вооруженных сил республики И. И. Вацетис писал в докладе Ленину (январь 1919 г.): «Дисциплина в Красной Армии основана на жестоких наказаниях, в особенности на расстрелах, но если мы этим, несомненно, и достигли результатов, то только результатов, а не дисциплины разумной, осмысленной, толкающей на инициативу… Беспощадными наказаниями и расстрелами мы навели террор на всех, на красноармейцев, на командиров, на комиссаров. Достигнутое механическое внимание, основанное лишь на страхе перед наказанием, ни в коем случае не может быть названо воинской дисциплиной… наша дисциплина в Красной армии может быть названа, в полном смысле этого слова, кровавой дисциплиной…» Вацетис делал вывод: «Если долго будет продолжаться дисциплина, основанная на смертной казни, то наша армия не даст нам гарантии устойчивости»[568].

Репрессиям подвергались, прежде всего, бывшие офицеры[569]. Их топил Сталин в Царицыне на барже, несколько тысяч расстреляли по его и Зиновьева приказу в Петрограде (1919 г.). 8 июня 1919 года Ленин телеграфировал Склянскому для передачи Зиновьеву: «Надо усилить взятие заложников буржуазии и семей офицеров ввиду учащения измены». Он считал, что «позором было бы колебаться и не расстреливать за неявку» офицеров по мобилизации. Приказом Троцкого 19 октября 1919 г. семьи служивших в Красной Армии военспецов объявлялись заложниками[570].

Одними из первых крупных военачальников были репрессированы казачьи командиры Красной Армии Б. М. Думенко и Ф. К. Миронов[571]. В июле 1920 г. начал восстание против «лжекоммунистов» командир 9-й кавалерийской дивизии А. П. Сапожков. Он объявил о создании в Самарской губернии (там была расквартирована дивизия) «Красной армии правды». В его распоряжении оказались около 3 тысяч бойцов, выступивших за свободную торговлю, против продразверстки и «плохих» коммунистов. В течение месяца восстание было подавлено. Сапожков убит в бою. К суду было привлечено 150 человек, 52 из них расстреляны. К. Данишевский увидел в выступлении Сапожкова критику советской системы с оружием в руках[572].

Крупным антибольшевистским выступлением было восстание матросов в Кронштадте (март 1921 г.). Они требовали «Советов без коммунистов», свободного рынка для крестьян, поддержали бастующих рабочих Петрограда. В Кронштадте было около 27 тысяч матросов и солдат, 140 крепостных орудий, более 100 пулеметов. На них наступала под командованием Тухачевского 7-я армия (45 тыс. бойцов, артиллерия, авиация). Около 8 тыс. матросов бежало в Финляндию, советские войска потеряли убитыми 527 чел., ранеными — 3285 чел.[573] В Кронштадте погибли тысячи людей. Тухачевский вспоминал, что матросы «бились как — дикие звери… Каждый дом… приходилось брать штурмом»[574]. В кронштадтских событиях ни эсеры, ни меньшевики, ни буржуазия никакого участия не принимали. После его подавления не было открытого судебного процесса. Моряков расстреливали, жителей выселяли из Кронштадта[575]. В январе 1994 г. указом Президента России Б. Н. Ельцина все участники Кронштадтского восстания были реабилитированы. В Кронштадте было решено установить памятник жертвам событий весны 1921 г.[576]

Н. И. Махно (1884–1934) и его крестьянская армия — это часть гражданской войны в России и на Украине[577]. Отряды Махно дважды в 1919–1920 гг. становились регулярными частями Красной Армии. В феврале 1919 г. Махно стал командиром 3-й бригады 1-й Заднепровской дивизии.

Однако когда в начале июня бригаде Махно Троцкий приказал отправиться на оголенный участок фронта против Деникина, тот отказался, сославшись на отсутствие оружия. Тогда Троцкий объявил его вне закона.

Махно во второй половине 1919 года воевал со всеми: добывал у небольших красноармейских гарнизонов оружие, беспощадно расправлялся с теми, кто поддерживал деникинский режим, грабил крестьян.

«Отрицали ли когда-нибудь повстанцы-махновцы то, — писал Махно в эмиграции, — что они на своем пути уничтожали иногда большевистских агентов по продразверстке, а также милиционеров и председателей?.. Я заявляю — нет! Повстанцы-махновцы никогда не отрицали и не намеревались отрицать. Наоборот, они всегда говорили — да, мы агентов по продразверстке убивали, да, мы председателей кое-где на своем пути расстреливали, как расстреливали мы также и только кое-где и милиционеров. Но расстреливали мы их совсем не за то, что они агенты по продразверстке, председатели комнезамошных и милиционеры из рядов бедноты… За выслеживание и указание чекистским отрядам лечивших по деревням раненых и больных махновцев и сочувствовавших махновскому движению тружеников-крестьян мы их уничтожали»[578].

В начале октября 1920 г. отряды Махно приняли активное участие в разгроме войск Врангеля[579]. Но на Южный Кавказ Махно идти отказался. Тогда по приказу Фрунзе началась ликвидация крестьянского войска Махно. На это было отправлено две трети красноармейцев Южного фронта. Война с Махно продолжалась до августа 1921 г. Она сопровождалась беспощадной расправой над противниками конфронтирующих сторон, каждая из которых славилась своей жестокостью. В этой борьбе с собственным крестьянством РККА потеряла убитыми в 1921 г. — 170 тыс. бойцов, в 1922 г. — 21 тыс.[580]

Крестьянская война шла в 1918–1921 гг. против красных и белых, и те и другие формировали свои армии за счет крестьян. Потому исход гражданской войны в России в конечном счете зависел от того, на чьей стороне выступала основная масса населения страны. Крестьяне не хотели участвовать в гражданской войне и стремились «откупиться» от красных и белых, уступая мобилизациям в армии, выполнению повинностей. Но когда требования властей становились чрезмерными и посягали на их собственность — начинались восстания. Крестьяне потеряли только во время войны с красными и белыми в 1919–1921 гг. более полумиллиона человек. Жестокость и беспощадность красных, белых, крестьянских повстанцев в то время не отличались друг от друга. В гражданской войне убивали друг друга граждане одной страны, с одним менталитетом. Поэтому карательные экспедиции красных и белых против непокорных деревень были столь же беспощадны и кровавы, сколь и грабежи, убийства сторонников Махно, Антонова, Сапожкова и других лидеров бесчисленных крестьянских выступлений..

Стремление большевистского руководства быстро и эффективно преобразовать общество, искореняя по классовому принципу целые социальные группы общества, разве лишь масштабностью отличались от политики белых избавиться от всякой оппозиции. Шовинизм и антисемитизм был свойствен в той или иной степени всем воюющим сторонам, так как целью было сохранение империи в старом или новом виде.

Результаты гражданской войны были ужасны для населения России. Число погибших до конца не выяснено и поныне. Опубликованные статистические данные называют количество жертв гражданской войны, которые колеблются от 3 до 16 млн. человек[581]. Это была трагедия страны и пиррова победа пришедшего к власти «ордена меченосцев» — партии большевиков.