Красный сфинкс

I. ГОСТИНИЦА «КРАШЕНАЯ БОРОДА»

Путешественник, решивший в конце года 1628-го от Рождества Христова провести по делам или для собственного удовольствия несколько дней в столице королевства Лилий, как поэтически выражались в ту эпоху, мог по рекомендации или без таковой с уверенностью остановиться в гостинице «Крашеная борода», расположенной на улице Вооруженного Человека: можно было не сомневаться, что у метра Солея его ждет хороший прием, хороший стол и хороший ночлег.

Немногим более двух лет назад прежний хозяин, Клод Сиприен Меланжуа, чье имя произносилось в квартале с уважением, уступил свое заведение за тысячу пистолей новому владельцу метру Блезу Гийому Солею. Тот без всякого уважения к вековым правам ласточек вить гнезда снаружи, а пауков — ткать свою паутину внутри, как только акт продажи был подписан, пригласил художников и обойщиков, распорядившись очистить фасад и обставить комнаты своей гостиницы.

Кумушки с улицы Сент-Круа-де-ла-Бретонри и улицы Белых Плащей, вследствие почтенного возраста обладавшие качествами сивилл, в первое время качали головами и пророчили, что все эти украшательства принесут несчастье дому, к виду которого клиентура успела привыкнуть за несколько веков. Но, к великой досаде сплетниц и крайнему изумлению тех, кто считал их прорицательницами, зловещие предсказания не сбылись. Напротив, заведение процветало благодаря новой, ранее незнакомой клиентуре, которая, не в ущерб прежней, увеличила — мы бы сказали даже удвоила — доходы гостиницы «Крашеная борода», по сравнению с тем временем, когда ласточки спокойно устраивали там свои гнезда в углах оконных проемов, а пауки не менее спокойно ткали свою паутину по углам комнат.

Но мало-помалу эта великая тайна начала проясняться: пронесся слух, что г-жа Марта Пелажи Солей, особа весьма сообразительная, весьма ловкая, весьма приятная, еще молодая и хорошенькая — ей было не больше тридцати лет, — приходилась молочной сестрой одной из самых влиятельных придворных дам, и эта дама из своих средств (или из средств другой, более могущественной дамы) ссудила метра Солея необходимой для обзаведения суммой; кроме того, эта молочная сестра рекомендовала гостиницу «Крашеная борода» знатным иностранцам, и тех стали часто видеть на до того весьма подозрительных улицах квартала Веррери и улице Сент-Авуа.

Что было правдой, что ложью в этих разговорах, мы узнаем из продолжения нашей истории. А пока посмотрим, что происходит в нижнем зале гостиницы «Крашеная борода» 5 декабря 1628 года (то есть через четыре дня после возвращения кардинала де Ришелье со знаменитой осады Ла-Рошели — ее описание стало одним из эпизодов нашего романа «Три мушкетера») около четырех часов пополудни — иными словами, в пору, когда узкую улицу Вооруженного Человека с ее высокими домами начинают окутывать сумерки.

В зале находился всего один посетитель, но, будучи завсегдатаем этого заведения, он поднимал такой же шум и занимал столько же места, сколько четверо обычных гостей. Он опорожнил уже один кувшин вина и половину второго; разлегшись на трех стульях, он развлекался тем, что колесиками шпор превращал в труху солому четвертого стула, а своей дагой старательно вырезал на поверхности стола нечто вроде миниатюрного поля для игры в классы. Рапира, эфес которой находился у него под рукой, опускалась вдоль его бедра и исчезала меж скрещенных ног подобно ужу. Этому человеку было тридцать шесть — тридцать восемь лет; свою шляпу он повесил на оконный шпингалет, и в последнем луче дневного света, пробивавшемся сквозь узкие ромбовидные стекла со свинцовыми переплетами, можно было хорошо разглядеть его лицо: черные волосы, такие же брови и усы, загорелое лицо южанина; жесткий взгляд; насмешливые губы, которые, приоткрываясь движением, похожим на оскал тигра, позволяли увидеть сверкающую белизну зубов; прямой нос и выступающий подбородок говорили о воле, граничащей с упрямством, тогда как изгиб нижней челюсти был таким же, как у хищных животных, что свидетельствовало о той безоглядной храбрости, за которую не приходится благодарить ее обладателя, ибо она оказывается не результатом свободной воли, а проявлением плотоядного инстинкта. В целом его лицо, достаточно красивое, изобличало грубую откровенность, что заставляло опасаться со стороны человека с такой физиономией вспышек ярости и буйства, но не позволяло считать его способным на двуличие, хитрость или предательство. Одет он был, как и все небогатые дворяне той поры, в полуцивильный, полувоенный костюм; на нем был суконный камзол с широкими рукавами, рубашка с напуском, широкие штаны и сапоги буйволовой кожи, отвернутые ниже колен. Все это было чистым, но не роскошным, а в сочетании с развязностью этого человека казалось даже не лишенным элегантности. Метр Солей, без сомнения опасаясь вызвать приступ ярости, на что его гость казался весьма способным, два или три раза входил в нижний зал, не позволяя себе, однако, ни малейшего замечания по поводу уничтожения мебели, чем, казалось, всецело был поглощен его посетитель, и лишь улыбаясь каждый раз со всею возможной приятностью, что, впрочем, было нетрудно достойному трактирщику, чья физиономия была настолько же благодушной, насколько лицо гостя было переменчивым и раздражительным. Однако при третьем или четвертом появлении в зале метр Солей не удержался и заговорил со своим завсегдатаем.

— Что же, сударь мой, — сказал он подчеркнуто благожелательным тоном, — кажется, вот уже несколько дней в делах у вас застой; если так будет продолжаться, эта славная Забавница, как вы ее называете (и он указал пальцем на шпагу собеседника), рискует заржаветь в ножнах.

— Ну да, — насмешливо ответил гость, — ты беспокоишься о десяти или двенадцати кувшинах вина, за которые я тебе должен?

— О Господи Иисусе, сударь! Если бы вы были мне должны за пятьдесят или даже за сто кувшинов, клянусь вам, я ничуть бы не беспокоился! Нет, я слишком хорошо узнал вас за те полтора года, что вы посещаете мое заведение, чтобы иметь глупость вообразить, будто я потеряю на вас хоть денье. Но вы знаете: в любом ремесле есть подъемы и спады, и возвращение его высокопреосвященства кардинала-герцога неизбежно заставит шпаги провисеть на гвозде несколько недель. Я говорю «несколько недель», потому что ходит слух, будто он ненадолго заглянул в Париж и отправится вместе с королем вести войну по ту сторону гор. Если это так, то все будет, как оно было во время осады Ла-Рошели: к дьяволу эдикты! — и экю снова дождем хлынут в ваш кошелек.

— Вот тут-то ты и ошибаешься, друг Солей, ибо позавчера вечером и вчера утром я работал как обычно, честь по чести; кроме того, поскольку сейчас всего лишь четыре часа пополудни, я надеюсь найти какого-нибудь хорошего клиента, прежде чем совсем стемнеет. А когда стемнеет, то, коль скоро госпожа Феба в полной силе, я рассчитываю наверстать ночью то, что не удалось днем. Что же до экю, которые так занимают тебя, причем не из-за моих интересов, а из-за твоих собственных, то ты видишь или, вернее, слышишь (и гость заставил содержимое своего кармана издать гармоничный звон), что в кошельке есть кое-что и не так он пуст, как тебе кажется; если я не улаживаю мои счеты с тобой hie et nunc*, то просто-напросто хочу, чтобы за меня заплатил первый же дворянин, кому потребуются мои услуги. И может быть, — беззаботно продолжал гость метра Солея, нагнувшись к окну и уперев лоб в стекло, — может быть, рассчитается с тобой за меня как раз вот этот человек, что идет со стороны улицы Сент-Круа-де-ла-Бретонри, задрав голову и явно высматривая вывеску «Крашеной бороды»; он ее заметил и более чем доволен этим. Так что исчезайте, метр Солей; поскольку очевидно, что этот дворянин хочет говорить со мной, возвращайтесь к вашим шпиговальным иглам и дайте людям шпаги побеседовать об их маленьких делах. Кстати, позаботьтесь об освещении: здесь через десять минут будет темно, как в печи, а я люблю видеть тех людей, с кем веду переговоры.

Завсегдатай не ошибался: в то время как хозяин, спеша исполнить полученные приказания, скрылся за дверью, ведущей в кухню, тень, заслонившая остаток проникавшего извне света, выросла на пороге входной двери. Прежде чем отважиться войти в почти не освещенный зал гостиницы «Крашеная борода», пришедший устремил в его темные глубины осторожный взгляд; видя, что в зале находится всего один человек и что это, судя по всему, тот, кто ему нужен, он закутался в плащ до самых глаз, чтобы полностью скрыть лицо, и направился к посетителю. Если человек в плаще опасался быть узнанным, то его предосторожность оказалась вовсе не бесполезной: именно в эту минуту вошел метр Солей, неся с собою свет подобно небесному телу, имя которого он носил — в каждой руке он держал по зажженной свече, чтобы вставить их в укрепленные на стене жестяные подсвечники. Вновь прибывший следил за ним с плохо скрытым нетерпением. Очевидно было, что он предпочел бы остаться в полутьме, которая окутывала зал в момент его прихода и постепенно сгустилась бы до полной темноты. Однако он промолчал, ограничившись тем, что сквозь щель, оставленную в плаще, следил за каждым движением метра Солея; лишь когда хозяин ушел и дверь за ним закрылась, он повернулся к завсегдатаю, казалось не обращавшему на него никакого внимания, и без всякого вступления спросил:

— Это вы Этьенн Латиль, что служил когда-то у господина д'Эпернона, а потом был капитаном во Фландрии?

Посетитель, в эту минуту подносивший ко рту кувшин с вином, не повернул головы, а лишь скосил глаз на спрашивавшего. Тон, каким был задан вопрос, задел, по-видимому, его щепетильность, и он ответил:

— Ну, а если бы меня действительно звали этим именем, с какой стати это может вас интересовать?

И продолжил прерванный на мгновение путь кувшина к своим губам. Человек в плаще дал ему время приложиться к кувшину самым нежным и долгим поцелуем, а когда почти пустой кувшин был поставлен на стол, сказал, заметно изменив тон:

— Имею честь спросить вас, не вы ли шевалье Этьенн Латиль?

— А вот это уже лучше, — одобрительно кивнув, заметил тот, к кому был обращен вопрос.

— В таком случае не будете ли вы любезны ответить?

— Именно так, сударь мой: я и есть Этьенн Латиль собственной персоной; что вам угодно от этого бедняги Этьенна?

— Я хочу предложить ему выгодное дело.

— Вот как, выгодное дело!

— Более чем выгодное; превосходное.

— Прошу прощения, — прервал его человек, только что признавшийся, что имя Этьенн Латиль действительно принадлежит ему, — но прежде чем продолжить беседу, позвольте моей щепетильности взять пример с вашей: с кем я имею честь разговаривать?

— Вам нет нужды знать мое имя, коль скоро мои слова звучат приятно для вашего уха.

— Вы ошибаетесь, сударь мой, считая, что мне достаточно такой музыки. Я младший в семье, это правда, но я дворянин, и те, кто вас направил ко мне, должны были вам сказать, что я не работаю ни для простого люда, ни для захудалых буржуа, так что если вы чего-то не поделили с каким-нибудь кумом-ремесленником или с каким-нибудь соседом-лавочником, то можете отколотить друг друга палками — мне это совершенно безразлично. Я не вмешиваюсь в подобные распри.

— Я не могу и не хочу называть вам мое имя, метр Латиль, но я не вижу препятствий к тому, чтобы вы узнали мой титул. Вот кольцо, которое служит мне печатью, и, если вы хоть сколько-нибудь разбираетесь в гербах, оно разъяснит вам, какое положение занимаю я в обществе.

И, сняв с пальца кольцо, он протянул его наемному убийце. Тот поднес его к окну, чтобы разглядеть в угасающем свете дня.

— Ого, — сказал он, — резной оникс, а такую резьбу делают только во Флоренции. Вы итальянец и маркиз, сударь мой; нам известно, что означают виноградный лист и три жемчужины; они из самых крупных, а это тоже неплохо; сам камень, без оправы, стоит сорок пистолей.

— Этого вам достаточно и теперь мы можем поговорить? — спросил человек в плаще, беря назад кольцо и надевая его на белую, тонкую, удлиненной формы руку, которую он высунул из-под плаща, чтобы поспешно надеть на нее перчатку (другая его рука так и оставалась в перчатке).

— Да, мне этого достаточно, вы представили необходимые доказательства, господин маркиз; но прежде всего в качестве задатка сделки, что мы собираемся заключить, было бы весьма галантно с вашей стороны — хоть я вовсе не ставлю это условием — оплатить десять или двенадцать кувшинов вина, за которые я должен в этом кабачке. Я человек порядка и, если бы со мной произошел несчастный случай во время одной из моих экспедиций, был бы безутешен, оставляя после себя долг, сколь бы малым он ни был.

— Не беспокойтесь об этом.

— И было бы верхом вашей любезности, — продолжал завсегдатай, — если бы вы приказали заменить стоящие передо мной два пустых кувшина на полные, чтобы нам было чем прополоскать горло, поскольку я обычно говорю сухо и нахожу, что недостаточно смоченные слова царапают рот, из которого они выходят.

— Метр Солей! — крикнул незнакомец, слегка высунувшись из своего плаща. Метр Солей появился мгновенно, словно стоял за дверью, готовый выполнить любое приказание.

— Счет этого дворянина и два кувшина лучшего вина.

Хозяин «Крашеной бороды» исчез так же быстро, как делает это в наши дни с помощью английского люка клоун в Олимпийском цирке, и почти тотчас же вернулся с двумя кувшинами вина: один он поставил возле незнакомца, другой — перед Этьенном Латилем.

— Вот, прошу вас, — сказал он, — а что касается счета, он составляет один пистоль пять су два денье.

— Возьми этот луидор в два с половиной пистоля, — сказал незнакомец, бросая монету на стол, и, видя, что трактирщик полез в карман за деньгами, добавил:

— Сдачи не надо; разницу ты запишешь в кредит этого господина.

— «В кредит», — прошептал наемный убийца, — вот словечко, от которого на целое льё несет торговцем. Правда, эти флорентийцы все торговцы и сами их герцоги занимаются ростовщичеством ничуть не хуже, чем евреи во Франкфурте или ломбардцы в Милане; но, как сказал наш хозяин, времена трудные и не приходится без конца выбирать клиентов.

Тем временем метр Солей удалялся, отвешивая поклон за поклоном и устремив взгляд, полный глубокого восхищения, на своего гостя, который умел находить сеньоров, столь щедро расплачивающихся за него. *hie et nunc — (лат.) Здесь и сейчас

II. ЧТО БЫЛО СЛЕДСТВИЕМ ПРЕДЛОЖЕНИЯ, СДЕЛАННОГО НЕЗНАКОМЦЕМ МЕТРУ ЭТЬЕННУ ЛАТИЛЮ

Незнакомец не спускал глаз с метра Солея, пока за тем не закрылась дверь, и, убедившись, что они с Этьенном Латилем остались наедине, продолжал:

— Теперь, когда вы знаете, что имеете дело не с каким-нибудь мужланом, согласитесь ли вы, сударь мой, помочь благородному кавалеру избавиться от докучного соперника?

— Мне часто делают подобные предложения, и я редко от них отказываюсь. Но сначала, видимо, следует назвать мои расценки.

— Я их знаю: десять пистолей за то, чтобы быть секундантом в обычной дуэли, двадцать пять пистолей за прямой вызов под каким-нибудь предлогом, когда заинтересованная сторона сама не участвует в поединке, и сто пистолей за ссору, которая потребует немедленной схватки с означенным лицом, что должно умереть на месте.

— Умереть на месте, — повторил наемный убийца.

— Если он не умрет, я возвращаю деньги независимо от нанесенных или полученных ран.

— Это мне известно: я знаю, что вы не только искусный фехтовальщик, но и человек чести!

Этьенн Латиль слегка поклонился как человек, которому всего лишь отдают должное. И в самом деле, разве не был он человеком чести на свой лад?

— Итак, — продолжал незнакомец, — я могу рассчитывать на вас.

— Подождите, не будем торопиться; ведь вы итальянец и должны знать поговорку: chi va piano va sano*. Вот и мы станем двигаться потихоньку, это надежнее. Прежде всего необходимо знать суть дела: о каком человеке идет речь, к какой из трех категорий будет относиться наше соглашение; причем должен вас предупредить, что оплачивается оно всегда наличными. Вы понимаете: такой стреляный воробей, как я, не может поступать легкомысленно.

— В этом кошельке ровно сто пистолей. Можете убедиться, что это так.

И незнакомец бросил кошелек на стол. Несмотря на искушающий звон монет, бретер не только не притронулся к кошельку, но едва взглянул на него.

— Кажется, мы хотим самого лучшего, — произнес он с насмешливой улыбкой, напоминавшей тот оскал, о каком мы говорили, — то есть немедленной стычки.

— И она должна окончиться смертью, — добавил незнакомец, не сумев при всем своем самообладании сдержать легкую дрожь в голосе.

— Итак, остается лишь осведомиться об имени, положении и привычках вашего соперника. Я собираюсь, по своему обыкновению, действовать честно, и именно поэтому мне необходимо досконально знать лицо, к которому я обращусь. Не знаю, ведомо вам или нет, но очень важно, с кем скрестишь шпаги. Этого не следует делать с только что приехавшим провинциалом, с незнакомым храбрецом, с хлыщом, с гвардейцем короля или господина кардинала. Если бы, не осведомленный или мало осведомленный вами, я скрестил шпагу по ошибке и, вместо того чтобы убить вашего соперника, оказался убит им, это не пошло бы на пользу ни вам, ни мне. Наконец, справедливо рассуждая, вы должны знать, что риск тем больше, чем выше положение противника. Самое меньшее, что меня ждет, если дело получит огласку, — несколько месяцев заключения в крепости; вы не можете требовать, чтобы в этих влажных и нездоровых местах, где лекарства стоят так дорого, я лечился за собственный счет. Все эти соображения следует принять во внимание. Ах, если бы речь шла только о том, чтобы я был вашим секундантом и мы подвергались бы одинаковому риску, я был бы более сговорчив; но ведь вы не собираетесь обнажать оружие, не так ли? — с легким пренебрежением спросил бретер.

— Нет, на сей раз для меня это невозможно, о чем я, слово дворянина, весьма сожалею. Услышав этот ответ, произнесенный твердым и одновременно спокойным тоном, чуждым и слабости и хвастовства, Латиль начал подозревать, что он ошибался и что его собеседник, такой тщедушный и невзрачный на вид, не стал бы мстить с помощью чужой шпаги, если бы серьезные соображения не мешали ему обнажить свою. Доброе мнение, что начало складываться у наемного убийцы о незнакомце, утвердилось, когда тот бросил небрежным тоном:

— В конце концов, будет это стоить на двадцать, тридцать или пятьдесят пистолей больше или меньше, я знаю, что цена будет справедливой и возражать не стану.

— Тогда покончим с этим, — сказал метр Этьенн. — Кто ваш враг, когда и как надо к нему подступиться? И прежде всего, как его зовут?

— Его имя не имеет значения, — отвечал человек в плаще, — сегодня вечером мы с вами пойдем на улицу Вишневого сада. Я покажу вам дверь дома, откуда он выйдет примерно в два часа ночи. Вы его дождетесь; поскольку в такой поздний час выйти может только он, ошибка исключается. К тому же я назову вам приметы, и по ним вы легко сможете его узнать.

Наемный убийца покачал головой, отодвинул полный золота кошелек, по которому до того постукивал кончиками пальцев, и, откинувшись на стуле, произнес:

— Я говорил вам и повторяю: этого недостаточно. Сначала я хочу знать, с кем буду иметь дело.

У незнакомца вырвался нетерпеливый жест.

— Поистине, — сказал он, — ваши сомнения заходят чересчур далеко, милейший господин Латиль. Ваш будущий противник никак не сможет не только вас скомпрометировать, но даже оказать вам сопротивление. Это мальчишка — ему едва сравнялось двадцать три года; в Париж он вернулся всего неделю назад, и все думают, что он еще в Италии. К тому же вы повергнете его на землю прежде, чем он успеет различить черты вашего лица, а для большей предосторожности можете надеть маску.

— А знаете ли, сударь мой, — спросил Латиль, поставив локти на стол и положив голову на сжатые кулаки, — знаете ли, что ваше предложение смахивает на убийство?

Незнакомец промолчал. Латиль покачал головой и, окончательно отодвинув кошелек, сказал:

— В таком случае мне не подходит ни служба у вас, ни дело, которое вы собираетесь мне поручить.

— Это на службе у господина д'Эпернона вы стали таким щепетильным, любезный друг? — спросил незнакомец.

— Нет, — ответил Латиль, — я покинул службу у господина д'Эпернона именно потому, что был щепетилен.

— Это и видно: вы не смогли поладить с Симонами. (Симоны были у старого герцога д'Эпернона пыточных дел мастерами.)

— Симоны, — сказал Латиль с жестом крайнего презрения, — умеют только раздавать удары кнута, тогда как я раздаю удары шпаги.

— Хорошо, — произнес незнакомец, — я вижу, что надо удвоить сумму. Так и быть, я ассигную на эту прихоть две сотни пистолей.

— Нет, это не изменит моего решения. Я не парижский соглядатай; вы найдете людей нужной вам профессии возле Сен-Пьер-о-Бёф — там обычно собираются головорезы. А впрочем, какая для вас будет разница, если я применю не ваш, а свой способ и вызову его на дуэль? Главное, что я вас от него избавлю. Ведь вы хотите не встречать его больше на своем пути, так? Что ж, с того момента, как вы перестанете его встречать, можете считать себя удовлетворенным.

— Он не примет вашего вызова.

— Черт возьми, он очень разборчив! Латили де Компиньяки не ведут свой род от крестовых походов, как Роганы или Монморанси, это верно, но они принадлежат к достойному дворянству, и я, хоть младший в семье, считаю себя не менее благородным, чем старшие.

— Он не примет вызова, говорю вам.

— Тогда я отколочу его палкой так, что он больше никогда не сможет появиться в приличном обществе.

— Его нельзя отколотить палкой.

— Ого! Выходит, вы прогневались на самого господина кардинала.

Незнакомец, ничего не ответив, вынул из кармана два свертка луидоров по сто пистолей в каждом и положил их на стол рядом с кошельком; при этом движении его плащ распахнулся, и Латиль увидел, что у странного собеседника два горба — сзади и спереди.

— Триста пистолей, — сказал горбатый дворянин, — смогут успокоить вашу щепетильность и положить конец вашим возражениям?

Латиль покачал головой и вздохнул.

— У вас такие обольстительные манеры, сударь мой, — сказал он, — что трудно против них устоять. В самом деле, надо обладать сердцем тверже камня, чтобы видеть такого сеньора, как вы, в затруднении и не попытаться вместе с ним найти средство выйти из него. Давайте же искать, я ничего иного не желаю.

— Я не знаю другого средства, кроме этого, — ответил незнакомец, и еще два таких же свертка монет лег рядом с двумя первыми.

— Но предупреждаю, — добавил он, — это предел моего воображения или моей власти: отказывайтесь или принимайте.

— Ах, искуситель, искуситель! — пробормотал Латиль, пододвигая к себе кошелек вместе с четырьмя свертками.

— Вы заставляете меня отступить от моих принципов и нарушить мои привычки.

— Полно, полно, — сказал его собеседник, — я был уверен, что мы в конце концов договоримся.

— Что поделаешь, у вас такие убедительные доводы, что им не воспротивишься. Теперь условимся о нашем деле: улица Вишневого сада, не так ли?

— Да.

— Сегодня вечером?

— Если возможно.

— Но хорошенько мне его опишите, чтобы я не ошибся.

— Без сомнения, я это сделаю. Впрочем, теперь, когда вы рассуждаете здраво, когда вы принадлежите мне, когда я вас купил, когда я вам заплатил…

— Минуточку; деньги пока еще не в моем кармане.

— Опять какие-то затруднения?

— Нет, исключения, exceptis excipiendis**, как мы говорили в либурнском коллеже.

— Посмотрим твои исключения.

— Прежде всего: это не король и не господин кардинал.

— Ни тот ни другой.

— Не друг господина кардинала?

— Нет, скорее, наоборот, враг.

— А как он относится к королю?

— Безразлично; но, должен сказать, он весьма приятен королеве.

— Это не кардинал де Берюль?

— Нет, я же говорил, что ему двадцать три года.

— Понимаю: один из возлюбленных ее величества?

— Может быть. Список твоих исключений исчерпан?

— По правде говоря, да. Бедная королева! — произнес Латиль, протягивая руку к золоту и собираясь переложить его со стола в карман.

— Ей не везет; только что у нее убили герцога Бекингема.

— А теперь, — прервал горбатый дворянин (он, по-видимому, решил положить конец колебаниям Латиля: если тот отступится, то пусть лучше это произойдет здесь, в гостинице, а не на месте схватки), — а теперь у нее убьют графа де Море.

Латиль подпрыгнул на стуле.

— Как?! Графа де Море?

— Графа де Море, — повторил незнакомец, — кажется, вы не называли его среди ваших исключений?

— Антуана де Бурбона? — продолжал Латиль, уперев кулаки в стол.

— Да, Антуана де Бурбона.

— Сына нашего доброго короля Генриха?

— Бастарда, хотите вы сказать.

— Бастарды и есть истинные сыновья королей, принимая во внимание, что короли создают их не по обязанности, а по любви. Возьмите ваше золото, сударь, я никогда не подниму руку на члена королевского дома.

— Сын Жаклины де Бей не принадлежит к королевскому дому.

— Он принадлежит к нему как сын Генриха Четвертого.

И тут Латиль встал, скрестил руки и, устремив грозный взгляд на незнакомца, спросил:

— А знаете ли вы, сударь, что я видел, как убили его отца?

— Вы?

— Я был на подножке кареты как паж господина герцога д'Эпернона. Убийце пришлось отстранить меня рукой, чтобы дотянуться до короля. Если бы не я, преступник, может быть, сумел бы спастись. Но когда он рванулся бежать, я вцепился в его камзол… и смотрите, смотрите… (Латиль показал иссеченные шрамами руки.) Это следы от ударов ножа, которыми он пытался заставить меня выпустить добычу. Кровь великого короля смешалась с моей, сударь; и именно ко мне вы приходите с предложением пролить кровь его сына! Я не Жак Клеман и не Равальяк, слышите? А вы, вы — негодяй; забирайте ваше золото и скорее убирайтесь, пока я не пригвоздил вас к стене как ядовитую гадину!

— Замолчи, сбир, — сказал незнакомец, отступая на шаг, — иначе я велю проткнуть тебе язык и зашить губы.

— Я не сбир, а вот ты убийца; и поскольку я не служу в полиции и не обязан тебя выслушивать, то, чтобы ты не отправился со своим гнусным предложением к кому-нибудь другому, кто может его принять, я сейчас уничтожу разом и твои махинации, и твою мерзкую скрюченную особу, а из твоего дрянного скелета, который ни на что другое не годится, сделаю пугало для воробьев. Защищайся, негодяй!

Произнеся последние слова — в них звучали и угроза и предостережение, — Латиль выхватил свою длинную рапиру из ножен и нанес своему собеседнику сильный удар — он должен был свидетельствовать о непреклонном желании не проливать крови. Но тот, кого этот удар должен был пронзить насквозь и действительно пригвоздить к стене как какое-нибудь жесткокрылое насекомое, не получил его: с ловкостью и проворством, неожиданными для человека с подобным увечьем, он отскочил назад, обнажил шпагу и стал перед Латилем в позицию ангард, после чего начал наносить такие точные удары и делать столь стремительные выпады, что бретёр должен был призвать на помощь все свое искусство, осторожность и хладнокровие. Потом, словно в восторге от того, что вдруг — причем в такой момент, когда этого меньше всего можно было ожидать, — встретил умение, способное поспорить с его собственным, он решил продлить борьбу просто из интереса и ограничивался тем, что парировал удары с такой же точностью, с какой делал бы это в фехтовальной академии, ожидая, пока усталость или ошибка соперника позволят ему, Латилю, прибегнуть к ударам в духе Жарнака, какие он так хорошо знал и при случае мог удачно использовать. Но разъяренный горбун не обладал таким терпением. Видя, что ему не удается найти ни малейшего просвета, чтобы нанести удар, чувствуя к тому же, что его атакуют сильнее, чем ему бы того хотелось, и заметив, что Латиль, отрезая врагу путь к отступлению, оказался между ним и дверью, он вдруг крикнул:

— Ко мне, друзья! На помощь! На выручку! Меня убивают!

Не успел прозвучать призыв незнакомца, как трое ожидавших своего спутника у заставы на улице Вооруженного Человека ворвались в зал и набросились на бедного Латиля; тот, обернувшись, чтобы быть лицом к ним, не смог парировать удар, который разъяренный горбун нанес ему, сделав выпад всем телом. Одновременно один из нападавших кинулся на него с другой стороны; таким образом, Латиль получил сразу два страшных удара шпагой: один клинок, войдя в грудь, вышел из спины, другой вошел в спину и вышел из груди. Латиль без единого движения рухнул на пол.

*chi va piano va sano — (ит.) тише едешь — дальше будешь

**exceptis excipiendis — (лат.) За исключением того, что следует исключить

III. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОРБАТЫЙ ДВОРЯНИН ДОГАДЫВАЕТСЯ О СВОЕЙ ОШИБКЕ

Несколько минут после этой расправы царило молчание; клинки, безмолвно и заботливо вытертые, были вложены обратно в ножны. Но на шум, предшествовавший этому молчанию, на раскаты голоса Латиля, на звон шпаг к двери, ведущей из зала в кухню, сбежались метр Солей и его поварята, а в уличную дверь стали просовываться головы любопытных. Все, остолбенев, разглядывали человека, распростертого на плитах пола, и показывали друг другу на кровь, сочившуюся сквозь маленькие отверстия четырех полученных им ран и растекавшуюся во все стороны. Среди всеобщего молчания прозвучал чей-то голос:

— Надо сходить за стражниками.

Но тот из друзей горбатого дворянина, что первым прибежал ему на помощь и напал на злосчастного Латиля сзади, в то время как горбун наносил ему удар спереди, воскликнул:

— Наоборот, все оставайтесь на местах. Дело касается нас, и мы отвечаем за все. Вы свидетели, что мы всего лишь поспешили на помощь нашему другу маркизу Пизани, которого этот гнусный головорез Латиль заманил в ловушку; поэтому не бойтесь ничего: вы имеете дело со знатными сеньорами, с друзьями господина кардинала.

Все присутствующие обнажили головы, но с еще большим любопытством уставились на того, кто стал успокаивать их относительно последствий события, серьезного, но все же гораздо менее редкого в ту эпоху, нежели в наши дни. Говоривший и сам понял: чтобы завоевать доверие присутствующих, нужны более пространные разъяснения. Не заставляя себя просить, он произнес, указывая пальцем на одного из своих спутников:

— Вот, во-первых, господин Венсан Вуатюр, известный поэт и остроумец; он будет одним из первых академиков господина Конрара, когда господин Конрар создаст свою академию, а пока что он представляет иностранных послов его королевскому высочеству Месье.

Человек невысокого роста, бодрый, элегантный, краснолицый, одетый в черное, со шпагой, прикрепленной горизонтально, выпятил грудь, слушая перечисление своих титулов, сопровождаемое восхищенным и уважительным шепотом публики.

— Далее, — продолжал оратор, — вот господин Шарль, граф де Бранкас, сын господина герцога де Виллара, дворянин свиты ее величества королевы-матери. Наконец, — продолжал он, повысив голос и подняв голову, как боевой конь, встряхивающий своими доспехами, — я, сьёр Пьер де Бельгард, маркиз де Монбрён, сеньор де Сукарьер, сын господина герцога де Бельгарда, великого конюшего Франции, главного офицера короны, большого друга покойного короля Генриха Четвертого и доброго слуги ныне со славой царствующего Людовика Тринадцатого. Если всех этих ручательств вам недостаточно, я могу представить вам только ручательство Предвечного Отца. А теперь, поскольку вам предстоит труд вымыть пол и похоронить эту падаль, а всякий труд заслуживает вознаграждения, вот вам плата.

И, взяв со стола кошелек, сьёр Пьер де Бельгард, маркиз де Монбрён, сеньор де Сукарьер, бросил его к ногам хозяина «Крашеной бороды»; из кошелька вывалилось десятка два луидоров, в то время как Сукарьер отправил четыре свертка по сто пистолей каждый к себе в карман, причем этот фокус не встретил возражений маркиза Пизани: тот, вовсе не желая оказаться замешанным в этой стычке, выскользнул излома и поспешил удалиться, что при его длинных ногах было нетрудно.

Хозяин гостиницы и его поварята были ошеломлены перечислением этих блестящих имен и пышных титулов, а больше всего — звоном золота, раскатившегося при падении на пол. Они почтительно стащили свои колпаки, неловко поклонились, пятясь, и сняли обе свечи со стен, чтобы иметь честь посветить господам дворянам, которые соблаговолили убить у них человека и оставили кошелек, полный золота, а г-жа Солей, будучи хорошей хозяйкой, поспешила собрать его и спрятать в карман, причем, надо заметить, без малейшей мысли причинить ущерб хоть в одно экю своему мужу: брак их был заключен на основе общности имущества. Затем Сукарьер, дополняя торжественность своих слов достоинством жестов, запахнул плащ, подкрутил усы, сдвинул шляпу на левое ухо и, округлив руки, упругим шагом величественно вышел. Его спутники покинули зал более скромно, но все же сохраняя на лице высокомерное и решительное выражение, внушавшее уважение толпе.

Пока эта троица догоняет маркиза Пизани, сообщим нашим читателям кое-какие необходимые подробности о персонажах, только что выведенных нами на сцену. Главным действующим лицом рассказанной нами драмы был, как сказал Сукарьер, маркиз Пизани, сын г-жи маркизы де Рамбуйе, дочери Жана де Вивонна и римской дамы Джулии Савелли. Назвать имя маркизы де Рамбуйе — значит назвать имя той, что, в течение полувека, задавая тон обществу XVII столетия, заложила основы современного общества. Маркиз Пизани появился на свет красивым, белокурым, белолицым, пряменьким, как и пять остальных детей маркизы, и, без сомнения, вырос бы высоким и хорошо сложенным, ничем не отличаясь от «елей Рамбуйе», как называли отпрысков этой прекрасной семьи; но у него в младенчестве был вывихнут позвоночник. Этот несчастный случай сделал его человеком, какого мы видели, то есть настолько страшно изуродованным, что на его двойной горб невозможно было приладить кирасу, сколько ни обращался он к самым искусным оружейникам Франции и Италии. Это уродство иногда превращало его — родовитого дворянина, наделенного умом и сердцем, — в одно из самых злобных и самых скверных созданий на свете, наподобие демона, для кого все средства хороши, лишь бы уничтожить то, что молодо и прекрасно. Во время приступов ярости (свидетелями одного из них мы были), охватывавших его обычно при очередной любовной неудаче, он способен был совершить самое черное преступление, постыдное для вельможи его имени и его ранга.

Вторым был Венсан Вуатюр, сын виноторговца, страстного игрока в пикет, давшего свое имя «кварту Вуатюра» — случаю, когда вам выпадут шестьдесят шесть очков, составленных четырьмя картами, образующими кварт. Венсан Вуатюр, оставивший заметный след в литературе XVII столетия, был не только, как упомянул Сукарьер, докладчиком о послах у его королевского высочества Месье — Гастона Орлеанского, брата короля, но и одним из первых, если не первейшим остроумцем своего времени; он был невысок, но хорошо сложен, изящно одевался, придавал своему лицу наивное, если не сказать глуповатое выражение; карточную игру любил до такой степени, что после каждой партии, даже если она длилась всего пять минут, вынужден был менять рубашку. Это был фаворит принцесс и красавиц той эпохи, с которыми он держал себя на короткой ноге. Ему покровительствовала Анна Австрийская, он был необходим госпоже принцессе — супруге того Конде, что опорочил эту семью героев своей безнравственностью, трусостью и скупостью. Вуатюр был другом маркизы де Рамбуйе, красавицы Жюли д'Анженн и г-жи де Сенто, находившей его самым приятным и по отношению к женщинам самым галантным из всех остроумцев. Впрочем, он был храбр и без колебаний обнажал ту самую шпагу, что била его по икрам. В числе его дуэлей больше всего шума наделали три: одна состоялась при ярком солнце, другая — при лунном свете, третья — при свете факелов. Маркиз Пизани не мог обойтись без него, заставляя участвовать во всех своих — и невинных, и недостойных — приключениях.

Третьим был, как объявил Сукарьер, молодой граф де Бранкас, дворянин свиты королевы-матери Марии Медичи; с него Лабрюйер писал своего Меналка. Пожалуй, если не считать Лафонтена, это был самый рассеянный человек XVII столетия. Однажды ночью он возвращался домой верхом, как вдруг бандиты схватили его лошадь под уздцы.

— Эй, лакеи, — крикнул он, — да отпустите же мою лошадь!

Понял же он, что на самом деле происходит, лишь когда ему приставили пистолет к горлу. В день своей свадьбы он велел хозяину гостиницы, где иногда останавливался, приготовить ему постель, так как он собирался там ночевать.

— О чем вы думаете, господин граф? — возразил тот. — Ведь вы сегодня утром женились!

— Ах, клянусь честью, — воскликнул граф, — это правда! А я и думать об этом забыл.

Наконец, четвертым в этой компании был Сукарьер. Мы ограничимся тем, что уже сказали о нем, поскольку вскоре по ходу этого рассказа нам представится случай узнать его достаточно хорошо. Пока же, мы надеемся, его манера говорить и действовать смогла дать читателю достаточное представление об этом необычном персонаже. Все трое, как мы сказали, победоносно вышли из питейного зала гостиницы «Крашеная борода», преодолели (кто сверху, кто снизу) барьер, днем и ночью перекрывавший оба конца улицы Вооруженного Человека, и направились вслед за маркизом Пизани, которого обязательно должны были нагнать по дороге к особняку Рамбуйе, расположенному на улице Сен-Тома-дю-Лувр, на том самом месте, где в первой трети нынешнего столетия мы привыкли видеть здание театра Водевиль. Они действительно догнали его, но только на углу улиц Фруаманто и Крапивной, то есть не более чем в ста шагах от особняка Рамбуйе. Услышав шум их шагов, маркиз обернулся и риал их. Тогда он счел за благо замедлить шаг и, запыхавшийся от быстрой ходьбы, прислонился к тумбе в ожидании друзей. Прибывшие шли друг за другом, как Куриации, но не по тяжести полученных ран, а сообразно длине своих ног. Сукарьер, атлет пяти футов шести дюймов роста, шел первым. За ним следовал граф де Бранкас; совершенно забыв о том, что произошло, он спрашивал себя, почему его заставляют бежать сломя голову. Замыкал шествие маленький Вуатюр; хотя ему было всего лишь тридцать лет, он обнаруживал склонность к тучности и с большим трудом успевал за Сукарьером и Бранкасом, отирая потный лоб. Мрачный взгляд Пизани и его скрючившаяся на тумбе фигура напоминали одно из тех существ, какими причудливое воображение архитекторов XV столетия украшало углы домов. Сукарьер остановился перед ним и, скрестив руки, произнес:

— Послушай, Пизани, у тебя прямо бешеная страсть то и дело бросаться самому и нас втягивать в скверные дела. Вот убили человека. Ничего особенного не произошло, это был известный сбир, и мы подтвердим, что ты действовал в пределах законной самозащиты. Но если бы я не поспел вовремя и не насадил его на вертел с одной стороны, в то время как ты сделал то же самое с другой, то тебя проткнули бы как дрозда.

— Подумаешь! — ответил Пизани. — Что за беда, если бы это и случилось?

— То есть как, что за беда?

— Да; кто тебе сказал, что я не ищу случая быть убитым? Что мне жалеть? Великолепный костяк? При той приятной жизни, какую я веду, терпя насмешки мужчин и презрение женщин, разве не все равно — жить или умереть? А еще лучше было бы никогда не появляться на свет!

И он погрозил кулаком небу, скрежеща зубами.

— Но, если ты хотел, чтобы тебя убили, милый маркиз, если тебе действительно все равно — жить или умереть, зачем было звать на помощь в тот миг, когда шпага Этьенна Латиля могла увенчать твои желания?

— Потому что, прежде чем умереть, я должен отомстить.

— Какого черта! Желая отомстить и имея другом человека по имени Сукарьер, посвящают его в свои маленькие неприятности, а не отправляются искать наемного убийцу на улицу Вооруженного Человека.

— Я искал наемного убийцу, ибо только он мог совершить то, что мне требовалось. Если бы Сукарьер мог оказать мне эту услугу, я не обратился бы ни к кому, даже к нему. Я сам вызвал бы и убил своего врага. Видеть ненавистного соперника распростертым у твоих ног и бьющимся в агонии — слишком большое наслаждение, чтобы отказаться от возможности его получить.

— Почему же ты этой возможностью не воспользовался?

— Ты заставляешь меня сказать то, чего я не хочу и не могу говорить.

— Да ну, скажи, черт побери! Ухо преданного друга — это колодец, где исчезает все, что туда брошено. Ты хочешь смерти какого-то человека — выйди с ним на поединок и убей его.

— Несчастный! — воскликнул Пизани в страстном порыве. — Разве дерутся на дуэли с принцами крови, вернее, разве принцы крови дерутся с нами, простыми дворянами? Если хочешь избавиться от принца крови — подошли к нему убийцу.

— А колесование? — спросил Сукарьер.

— Когда он умрет, я покончу с собой. Разве моя жизнь не ужасна?

— Вот тебе на! — воскликнул Сукарьер, хлопнув себя по лбу. — Уж не догадываюсь ли я случайно?

— Возможно, — отозвался Пизани, беспечно пожав плечами.

— Человек, которого ты ревнуешь, мой бедный Пизани, это не…

— Ну-ну, заканчивай.

— Да нет, не может быть: он всего неделю как вернулся из Италии.

— Чтобы добраться от особняка Монморанси до улицы Вишневого сада, недели не потребуется.

— Значит, это… — Сукарьер заколебался на мгновение, но имя будто невольно слетело у него с языка, — значит, это граф де Море?

Страшное проклятие, вырвавшееся у маркиза, было единственным ответом.

— Послушайте, так кого вы любите, милый мой Пизани? — спросил Сукарьер.

— Я люблю госпожу де Можирон.

— Хорошенькая история! — вскричал, расхохотавшись, Сукарьер.

— Что тебя так смешит в моих словах? — нахмурясь, спросил Пизани.

— Госпожу де Можирон, сестру Марион Делорм?

— Да, сестру Марион Делорм.

— Живущую в том же доме, что и ее сестра, госпожа де ла Монтань?

— Да, тысячу раз да!

— Так вот, мой милый маркиз, если у тебя только эта причина гневаться на бедного графа де Море и ты хочешь его убить за то, что он любовник госпожи де Можирон, благодари Господа, что твое желание не осуществилось, ибо тебе, храброму дворянину, пришлось бы испытывать вечные угрызения совести за бесполезное преступление.

— Почему это? — спросил Пизани, вскочив на ноги.

— Потому что граф де Море не любовник госпожи де Можирон.

— Чей же он тогда любовник?

— Ее сестры, госпожи де ла Монтань.

— Это невозможно.

— Маркиз, клянусь тебе, что это так.

— Граф де Море — любовник госпожи де ла Монтань? Ты мне в этом клянешься?

— Слово дворянина.

— Но на днях я явился к госпоже де Можирон…

— Позавчера?

— Да, позавчера.

— В одиннадцать часов вечера?

— Откуда ты это знаешь?

— Я это знаю, знаю. Как знаю и то, что госпожа де Можирон вовсе не любовница графа де Море.

— Ты ошибаешься, говорю тебе.

— Ладно, продолжай.

— Я был настойчив. Она мне сказала, что я могу прийти, и что она будет одна. Я оттолкнул лакея, подошел к двери ее спальни и в этой спальне услышал голос мужчины!

— Я не отрицаю, что ты услышал голос мужчины. Я только говорю, что это не был голос графа де Море.

— Слушай, ты меня просто изводишь.

— Ты его видел?

— Да, я его видел.

— Каким образом?

— Я спрятался под аркой ворот особняка Ледигьер, он как раз напротив дома госпожи де Можирон.

— И?..

— И видел, как он вышел. Видел, как тебя вижу.

— Только вышел он не от госпожи де Можирон. Он вышел от госпожи дё ла Монтань.

— Но тогда, — вскричал Пизани, — но тогда кто же был мужчина, чей голос я слышал у госпожи де Можирон?

— Ба, маркиз, будьте философом!

— Философом?!

— Да, о чем здесь так беспокоиться?

— То есть как это о чем? Я беспокоюсь о том, чтобы его убить, если только он не сын Франции.

— Чтобы его убить, вот как, — произнес Сукарьер таким тоном, что маркиза захлестнула волна странных подозрений.

— Разумеется, — ответил он, — чтобы его убить.

— Причем именно так, у всех на глазах, без предупреждения, — продолжал Сукарьер все более насмешливо.

— Да, да, да, тысячу раз да!

— Ну что ж, — сказал Сукарьер, — убей меня, дорогой маркиз, ибо этот мужчина был я.

— Ах, негодяй! — закричал Пизани, скрежеща зубами и выхватывая шпагу. — Защищайся!

— Об этом можешь меня не просить, милый маркиз, — сказал Сукарьер, отскочив назад и встав со шпагой в руке в позицию ангард.

— Я к твоим услугам! И вот, несмотря на крики Вуатюра, несмотря на изумление Бранкаса, ничего не понимавшего в происходящем, между маркизом Пизани и сеньором де Сукарьером начался яростный бой, тем более страшный, что вокруг не было другого освещения, кроме полускрытой за облаками луны; бой, где каждый — и из самолюбия, и из самосохранения — проявил все свое искусство в фехтовании. Сукарьер, отличавшийся во всех физических упражнениях, был явно более сильным и ловким. Но длинные ноги Пизани, его манера делать выпады всем телом давали ему немалое преимущество из-за неожиданности атак и дальности отскоков. Наконец, секунд через двадцать, маркиз Пизани издал крик, с трудом прорвавшийся сквозь стиснутые зубы, опустил руку, вновь поднял ее, но тут же выронил шпагу, не в силах держать ее, прислонился к стене и со вздохом осел на землю.

— Право же, — сказал Сукарьер, опуская шпагу, — вы свидетели, что он сам этого хотел.

— Увы, да, — отвечали Бранкас и Вуатюр.

— И вы засвидетельствуете, что все произошло согласно правилам чести?

— Засвидетельствуем.

— Ну что ж! Теперь, поскольку я хочу не смерти, а исцеления грешника, отнесите господина Пизани к госпоже его матушке и сходите за Буваром, хирургом короля.

— Да, в самом деле, это лучшее, что мы можем сделать. Помогите мне, Бранкас. К счастью, до особняка Рамбуйе всего шагов пятьдесят.

— Ах, какая жалость! — сказал Бранкас.

— Прогулка так хорошо началась. И пока Бранкас с Вуатюром как можно осторожнее несли маркиза Пизани к его матери, Сукарьер исчез на углу Крапивной улицы и улицы Фруаманто со словами:

— Проклятые горбуны! Не знаю, что их так бесит во мне. Это уже третий, которого я должен был проткнуть насквозь шпагой, чтобы от него избавиться.

IV. ОСОБНЯК РАМБУЙЕ

Мы уже говорили, что особняк Рамбуйе был расположен между церковью святого Фомы Луврского, построенной примерно в конце XII столетия и посвященной святому мученику Фоме, и больницей Трехсот, основанной в царствование Людовика IX после его возвращения из Египта и предназначенной для трехсот дворян, которым сарацины выкололи глаза.

Маркиза де Рамбуйе, построившая особняк (несколько ниже мы расскажем, как это произошло), родилась в 1588 году — в том самом году, когда герцог де Гиз и его брат были убиты по приказу Генриха III во время заседаний Генеральных штатов в Блуа. Она, как мы упоминали, была дочь Жана де Вивонна, маркиза Пизани, и Джулии Савелли, римской дамы из знаменитого рода Савелли, давшего христианству двух пап — Гонория III и Гонория IV, а Церкви одну святую — Люцину.

В двенадцать лет девочку выдали замуж за маркиза де Рамбуйе из славного дома д'Анженн, который, в свою очередь, дал кардинала де Рамбуйе и того маркиза де Рамбуйе, что был вице-королем Польши в ожидании приезда Генриха III.

Семья была известна своим умом и честностью. Подтверждением первого из этих качеств был нравоучительный случай с дедом маркиза де Рамбуйе, а второго — один поступок отца маркиза.

Дед, Жак де Рамбуйе, был женат на женщине, в чьем характере кое-какие мелочи заслуживали порицания; однажды, когда между ними возник спор, грозивший перейти в сражение, он остановился и обычным голосом, с самым спокойным видом сказал ей:

— Сударыня, прошу вас, потяните меня за бороду.

— Зачем? — спросила та в изумлении.

— Тяните, тяните, я вам потом скажу.

Бабушка маркиза де Рамбуйе взялась за бороду мужа и потянула.

— Сильнее! — приказал тот.

— Но вам будет больно.

— Ничего, не бойтесь.

— Вы так хотите?

— Да; сильнее, еще сильнее! Тяните изо всех сил! Ну вот, больно вы мне не сделали. Теперь моя очередь.

Он взял прядь волос жены и потянул. Та завопила от боли.

— Вы видите, сударыня, — сказал ей муж с невозмутимым спокойствием, — вы видите, что я сильнее вас. Так что будем спорить, поскольку это вроде бы доставляет вам удовольствие. Но поверьте мне, драться нам не стоит.

Новая Ксантиппа приняла к сведению, что если ее муж умен, как Сократ, то далеко не так терпелив.

Отец маркиза де Рамбуйе, как мы уже сказали, был вице-королем Польши до приезда Генриха III.

За время исполнения этих обязанностей он сэкономил сто тысяч экю и вручил их королю.

— Вы смеетесь, господин де Рамбуйе, — ответил тот. — Эти сто тысяч экю — ваши сбережения.

— Государь, — возразил г-н де Рамбуйе, — возьмите их, возьмите, они вам понадобятся: не сегодня, так в другой раз.

И он заставил короля взять их.

Генрих взял эти деньги, взял и не вернул.

В битве при Жарнаке, где был так подло убит принц де Конде, этот же самый г-н де Рамбуйе сотворил чудо, так что герцог Анжуйский написал своему брату Карлу IX письмо, в котором говорилось, что победа в сражении — заслуга г-на де Рамбуйе. Семья хранила это письмо, вставленное в золотую рамку.

В 1606 году, то есть через шесть лет после женитьбы, г-н де Рамбуйе, будучи в затруднительных обстоятельствах, продал особняк Пизани Пьеру Форже-Дюфрену. Продажа состоялась за 34 500 турских ливров. Затем новый владелец в 1624 году перепродал его за тридцать тысяч экю министру-кардиналу; тот велел его снести и в описываемое нами время был занят постройкой на этом месте дворца Пале-Кардиналь. В ожидании, пока этот дворец, о котором рассказывали чудеса, будет готов, Ришелье располагал двумя загородными домами — одним в Шайо, другим в Рюэе — и городским домом на Королевской площади, примыкающим к дому, где жила Марион Делорм.

Надо заметить, что в течение тридцати лет Париж постоянно рос и становился все красивее. Если можно так выразиться, Генрих IV заложил пусть не вехи, но основы современного Парижа. В конце царствования Генриха III Париж занимал площадь в 1414 арпанов. В царствование Генриха IV парк Турнель и пахотные земли в Маре, окружавшие Тампль, были застроены домами. Были созданы улица Дофина и Королевская площадь; предместья Сен-Антуан, Монмартр, Сен-Мартен, Сен-Дени, Сент-Оно-ре увеличились в полтора раза, а предместье Сен-Жермен образовало семнадцатый квартал города. Площадь Парижа достигла 1660 арпанов.

Кроме того, в 1604 году было закончено строительство Нового моста, начатого при Генрихе III, который заложил его первый камень в 1578 году. В 1606 году завершено строительство ратуши, начатой при Франциске 1 в 1533 году. В 1613 году возводится портал Сен-Жерве и сооружается Аркёйский акведук. С 1614 по 1616 год строятся мосты и дома на острове Сен-Луи. На Новом мосту воздвигают конную статую Генриха IV. Закладывается фундамент Люксембургского дворца. Мария Медичи приказывает насадить аллею, которая под ее покровительством удостоится ранга Кур-ла-Рен — «Гулянья королевы».

Наконец, с 1624 по 1628 год Париж еще вырос. Он включил в себя дворец Тюильри, кварталы Бютт-де-Мулен и Вильнёв. Новые городские стены начинались на берегу Сены у заставы Конферанс, расположенной у западной оконечности сада Тюильри, продолжались до улицы Сент-Оноре, где были построены одноименные ворота, проходили по улице Гайон с сооруженными на ней шротами Монмартр и смыкались со старыми стенами на углу улицы Нёв-Сен-Дени, у одноименных ворот.

Маркиза де Рамбуйе внесла свой вклад в украшение Парижа. После продажи особняка Пизани Пьеру Фор-же-Дюфрену она осталась в небольшом доме своего отца на улице Сен-Тома-дю-Лувр, слишком тесном для нее, ее шести детей и многочисленной прислуги. Тогда-то она и решила построить великолепный особняк Рамбуйе, получивший впоследствии такую известность. Недовольная планами архитекторов (территория была весьма неудобная для использования), маркиза заявила, что создаст план сама. Она долго и безуспешно его обдумывала, пока в один прекрасный день не воскликнула подобно Архимеду; «Эврика!» Потребовав перо и бумагу, она тут же сделала чертеж внутреннего и внешнего вида своего особняка, причем с таким безупречным вкусом, что королева Мария Медичи, в то время регентша, занятая постройкой Люксембургского дворца, с детства видевшая во Флоренции самые прекрасные дворцы мира и выписавшая оттуда, из этих вторых Афин, лучших архитекторов того времени, посылала их советоваться к г-же де Рамбуйе, принимая ее особняк за образец.

Старшей из дочерей и вообще из детей маркизы де Рамбуйе была красавица Жюли д'Анженн, о которой говорили даже больше, чем о ее матери. Со времени неверной супруги Менелая, натравившей Европу на Азию, не было женщины, красоту которой так восторженно и единодушно восхваляли бы на все лады и всеми способами. Ни один из тех, чье сердце было ею завоевано, не смог получить его обратно. Прекрасные глаза г-жи де Монтозье наносили раны если не смертельные, то, во всяком случае, неизлечимые. Если у Нинон де Ланкло были свои «мученики», то у Жюли д'Анженн были свои «смертники».

Она родилась в 1600 году; ко времени нашего рассказа ей было двадцать восемь лет. Хоть и переступив порог первой молодости, она находилась в самом расцвете своей красоты.

У г-жи де Рамбуйе были еще четыре дочери, но старшая их затмевала, и они оставались почти безвестными. Впрочем, три из них постриглись в монахини — г-жа д'Йер, г-жа Пизани и Клер Анжелика д'Анженн, та, что была первой женой г-на де Гриньяна.

В первых главах этой книги мы познакомили читателя со старшим из сыновей г-жи де Рамбуйе — маркизом Пизани. Был у нее еще один сын, умерший в возрасте восьми лет: его гувернантка навещала больного чумой и по возвращении из больницы имела неосторожность поцеловать ребенка. Через два дня оба они умерли от чумы.

Блестящий особняк Рамбуйе отличали от всех других две неповторимые особенности: во-первых, страсть, внушаемая красавицей Жюли любому человеку с именем, приближавшемуся к ней; а во-вторых, преданность слуг семье. Гувернер маркиза Пизани Шаварош, бывший противником Вуатюра в одной из дуэлей (мы уже упоминали о той, что происходила при свете факелов) и проткнувший ему шпагой бедро, давно и навечно принадлежал к числу «смертников» прекрасной Жюли. Когда в возрасте тридцати девяти лет она решилась увенчать согласием на брак двенадцатилетние пламенные ожидания г-на де Монтозье и подарить ему ребенка, роды оказались очень трудными. Тогда отправили Шавароша, зная его усердие, за поясом святой Маргариты — известной святыней, облегчающей роды, — в аббатство Сен-Жермен, где эта святыня хранилась. Шаварош примчался туда, но, поскольку было три часа ночи, застал монахов спящими и должен был, несмотря на свое нетерпение, ожидать почти полчаса.

— Клянусь честью, — возмущался он, — ну и монахи! Они спят, когда госпожа де Монтозье рожает!

С тех пор Шаварош всегда плохо отзывался о монахах аббатства Сен-Жермен.

За Шаварошем, на целую ступень ближе его к домашней челяди, располагался человек с длинной шпагой, бившей его по ногам, и эспаньолкой, спускающейся на грудь, — Луи де Нёф-Жермен, называвший себя сумасбродным поэтом Месье, брата короля. Впрочем, у него были определенные способности к буриме. Однажды, когда г-жа де Рамбуйе заказала ему стихи в честь г-на д'Аво (брата президента де Мема), чрезвычайного посла, подписавшего Северный мир, он сымпровизировал целую оду с рифмами на «да» и «во». Вот ее первая строфа; желающие могут найти остальные в произведениях Вуатюра:

У него (мы имеем в виду Нёф-Жермена) была любовница на улице Гравилье — последней из парижских улиц, где галантный кавалер стал бы искать себе любовницу. И вот какому-то жулику, считавшему, что он обладает правом первенства в отношении этой девицы, не понравилось, что Нёф-Жермен посещает ее. Они повздорили прямо посреди улицы. Мошенник схватил Нёф-Жермена за эспаньолку, причем так успешно, что та целиком осталась у него в руке. Нёф-Жермен, всегда носивший шпагу и дававший первые уроки фехтования маркизу Пизани, нанес этой самой шпагой удар своему противнику, заставив того выпустить добычу; борода, которую тот держал в руке подобно букету, упала на землю. Раненый мошенник с воем удрал, преследуемый доброй половиной зрителей, которых привлекла эта ссора. Другая половина окружила Нёф-Жермена, издавая восторженные крики «браво!», в то время как он продолжал махать шпагой, вызывая на бой противника, так и не посмевшего вернуться. Когда Нёф-Жермен ушел, один холодный сапожник, знавший, что победитель принадлежит к людям особняка Рамбуйе, чья репутация была известна даже простонародью, заметил, что почтенная борода, вырванная из своего подбородка, осталась на поле боя. Он собрал ее до последнего волоска, заботливо завернул в чистую бумагу и отправился в особняк Рамбуйе. Хозяева сидели за обедом, когда раздался стук в наружную дверь и маркизу доложили, что сапожник с улицы Гравилье хочет с ним поговорить.

Известие было достаточно неожиданным, и г-н де Рамбуйе пожелал узнать, что же такое хочет ему сказать этот человек.

— Пусть войдет, — сказал он.

Приказание было выполнено. Сапожник вошел, поклонился и направился к г-ну де Рамбуйе.

— Господин маркиз, — сказал он, — я имею честь вручить вам бороду господина де Нёф-Жермена, которую он имел несчастье потерять возле моих дверей.

Не очень понимая, что бы значили эти слова, г-н де Рамбуйе достал из кармана новенькое экю с изображением Людовика XIII (их только начали чеканить и называли серебряными луи), протянул его сапожнику, и тот удалился, чувствуя себя на верху блаженства не только от полученного экю, но и от того, что он видел г-на де Рамбуйе и его семейство за столом обедающими как простые смертные.

А господин де Рамбуйе и его семейство, ничего не понимая, разглядывали принесенный пучок волос; но тут вошел Нёф-Жермен с ощипанным подбородком и рассказал о своем приключении, причем был весьма удивлен, что, как он ни спешил вернуться в особняк, его борода прибыла туда раньше него.

Еще более низкую ступеньку занимал конюший, одержимый манией иного свойства, ибо вся челядь особняка Рамбуйе была на чем-нибудь помешана; г-жа де Рамбуйе называла Нёф-Жермена своим внешним сумасшедшим, а Силезию (так звали конюшего) своим «внутренним» сумасшедшим, хотя жил он с женой и детьми не в особняке (правда, в нескольких шагах от него).

Однажды утром все обитатели дома, где жил Силезия, явились к маркизу с жалобой, что с наступлением жары его конюший не дает им спать по ночам.

Господин де Рамбуйе вызвал его к себе.

— Что за шабаши ты устраиваешь по ночам, — спросил он, — и почему твои соседи не могут сомкнуть глаз всю ночь?

— С вашего позволения, господин маркиз, — отвечал Силезия, — я бью моих блох.

— Но почему ты делаешь это с таким шумом?

— Потому что я бью их сильными ударами молотка.

— Ударами молотка? Объясни мне это, Силезия.

— Господин маркиз, вероятно, заметил, что ни один зверь не живуч так, как блоха.

— Это верно.

— Так вот, я собираю своих и, чтобы они не разбежались по комнате, выношу на лестницу и расплющиваю, стуча изо всей силы молотком.

И, как ни увещевал его маркиз, Силезия продолжал убивать своих блох тем же способом, пока однажды ночью, не совсем проснувшись, не слетел, оступившись, с лестницы.

Когда его подняли, у него была сломана шея.

Следующим по порядку был метр Клод, буфетчик, подобие Жокриса и фанатичный любитель казней; сколько ни говорили ему о жестокости этих зрелищ, он не пропускал ни одного. Однако в последнее время состоялись одна за другой три или четыре казни, а метр Клод и не подумал выйти из дому.

Обеспокоенная таким безразличием, маркиза спросила о причине его.

— Ах, госпожа маркиза, — отвечал метр Клод, меланхолически качая головой, — я не нахожу больше никакого удовольствия в колесовании!

— Почему же? — спросила хозяйка.

— Вообразите, с начала нынешнего года эти мошенники-палачи душат пациентов, прежде чем их колесовать. Я надеюсь, что однажды их, палачей, самих колесуют, и жду этого дня, чтобы вернуться на Гревскую площадь.

В один прекрасный день (точнее — вечер) он отправился туда посмотреть фейерверк в честь дня святого Иоанна; но, когда должны были зажечься первые ракеты, перед ним оказался зритель — выше его на голову и соответствующей росту комплекции; из-за него ничего нельзя было увидеть. Тогда метр Клод решил, чтобы никто ему не мешал, пойти на Монмартр; однако, когда он, запыхавшись, взобрался на вершину холма и обернулся в сторону ратуши, фейерверк уже закончился. Таким образом, в этот вечер, покинув место, с которого было плохо видно, метр Клод вообще ничего не увидел.

Но зато во всех подробностях и с большим удовольствием рассмотрел он сокровища Сен-Дени. И вернувшись, сказал в ответ на расспросы маркизы:

— Ах, сударыня, какие же прекрасные вещи есть у этих плутов-каноников!

И он стал перечислять кресты, украшенные драгоценными камнями, облачения, расшитые жемчугом, золотые дароносицы и серебряные посохи.

— А самое-то важное, — добавил он, — я и забыл.

— Что же такое важное вы забыли, метр Клод?

— Как же, госпожа маркиза, руку нашего соседа.

— Какого соседа? — спросила г-жа де Рамбуйе, тщетно пытаясь сообразить, кому из ее соседей могла прийти в голову мысль поместить свою руку в сокровищницу Сен-Дени.

— Конечно! Руку нашего соседа святого Фомы, сударыня; у нас ведь нет соседа ближе — особняк примыкает к его церкви.

В особняке Рамбуйе было еще двое служащих, не портивших общего вида коллекции: секретарь по имени Адимари и вышивальщик по имени Дюбуа; первый опубликовал томик стихов, посвятив его г-ну де Шомбергу; второй, якобы по призванию, решил стать капуцином. Но призвание было недостаточно твердым, и до окончания срока послушничества он ушел из монастыря. Не решаясь просить прежнее место у г-жи де Рамбуйе, он поступил привратником в труппу Бургундского отеля, чтобы, как говорил он, «снова увидеть госпожу де Рамбуйе, если она вдруг пожелает пойти в театр».

Действительно, маркиза и маркизу де Рамбуйе их служащие обожали. Однажды вечером адвокат Патрю — тот, что ввел в Академии моду на благодарственные речи, — ужинал в особняке Немур с аббатом де Сен-Спиром. Кто-то из них произнес имя маркизы де Рамбуйе. Дворецкий по имени Одри, отдав низшим служащим распоряжения о том, какие вина подать, проходил в это время по залу и, услышав имя маркизы, остановился. Пока собеседники продолжали разговор, он отпустил всех остальных служащих.

— Черт возьми, что вы делаете, Одри? — спросил Патрю.

— Ах, господа! — воскликнул дворецкий. — Я двенадцать лет служил у господина де Монтозье, и, поскольку вы имеете честь быть друзьями госпожи маркизы, никто не будет сегодня прислуживать вам, кроме меня.

И, не считая это ниже своего достоинства, почтенный дворецкий взял салфетку у лакея, перекинул ее через руку и, встав за спиной собеседников, служил им до конца ужина.

Теперь, когда мы познакомились с хозяевами, домочадцами и слугами особняка Рамбуйе, назовем несколько выдающихся имен мужчин и женщин, посещавших эту фабрику, где шлифовались лучшие умы XVII столетия.

V. ЗАВСЕГДАТАИ ОСОБНЯКА РАМБУЙЕ

Если мы в соответствии с правилами этикета, действовавшими в XVII столетии, признаем первенство аристократических знаменитостей по отношению к знаменитостям литературным, то нашим первым эскизом — ибо мы не претендуем на то, чтобы несколькими штрихами создать настоящий портрет, — будет зарисовка госпожи принцессы, одной из самых усердных посетительниц вечеров маркизы де Рамбуйе.

Госпожа принцесса — это красавица Шарлотта де Монморанси, внучка коннетабля Анна, первого герцога де Монморанси, убитого в сражении при Сен-Дени Робертом Стюартом, и дочь Генриха де Монморанси, единственной заслугой которого (хоть он, подобно своему отцу, был коннетаблем Франции) была репутация первого наездника королевства: положив монету между перекладиной стремени и сапогом, он в течение четверти часа объезжал самую норовистую лошадью, причем монета не падала на землю.

Первым испытанием для красоты четырнадцатилетней мадемуазель де Монморанси стало участие в балете, показанном у королевы-матери в феврале 1609 года. Юная нимфа так грациозно целилась копьем в короля Генриха IV, словно собираясь нанести ему удар, что Генрих IV, большой охотник до подобных ран, тут же влюбился в нее; это была его последняя страсть, оборванная в самом разгаре ножом Равальяка.

Позже мы расскажем о том, как она вышла замуж за господина принца, этого сомнительного наследника семьи Конде, пятнающего благородное имя Бурбонов; о том, как он увез ее; о том, что, несмотря на ее красоту, потребовалось не больше и не меньше как трехлетнее его заключение в Бастилии, чтобы этот брак осуществился на деле и Шарлотта де Монморанси, в течение восьми лет только числившаяся супругой своего мужа, стала матерью будущего Великого Конде и будущей г-жи де Лонгвиль. Сейчас это была очень красивая тридцатипятилетняя принцесса; двадцатилетняя дружба связывала ее с маркизой де Рамбуйе, в чьем салоне она забывала о своем ранге и помнила лишь о своем остроумии.

Рядом с ней блистала соперница, старше ее всего на год, соперница, если не в общественном положении и богатстве, то в красоте, — самая знаменитая жеманница того времени — мадемуазель Анжелика Поле, прозванная Юной Парфенией. А за рыжий цвет волос ее называли Львицей.

Красота (ее никто не вздумал бы оспаривать) дополнялась талантами, наиболее ценимыми в ту эпоху: мадемуазель Анжелика восхитительно танцевала, замечательно играла на лютне и пела так хорошо, что знавшие ее готовы были поверить, будто у источника, куда она ежедневно ходила петь, нашли двух соловьев, умерших от зависти.

Ее дружба с маркизой вела отсчет со дня того самого балета, в котором играла такую заметную роль госпожа принцесса. Мадемуазель Анжелика исполняла в нем роль Ариона и появлялась верхом на дельфине. Король, сочтя ее самой красивой после мадемуазель Шарлотты де Монморанси и потерпев неудачу у будущей принцессы, решил найти утешение у мадемуазель Анжелики; это на пути к ней он был убит на улице Железного ряда.

Госпожа де Рамбуйе настолько уважала ее, что, когда та в первый раз посетила замок маркизы, у въезда в деревню ее встретили самые красивые девушки тех мест, одетые в белое и увенчанные цветами. Одна из них, наряднее подруг, на серебряном блюде поднесла гостье ключи от замка, и, когда та вступила на мост, ее, точно королеву, приветствовали салютом две небольшие пушки, стоявшие на башнях.

Рядом с этими двумя элегантными особами среди посетителей салона выделялась суровым обликом, заставлявшим подумать, не принадлежит ли она к какому-нибудь духовному ордену, красивая женщина — племянница кардинала, г-жа де Комбале, будущая герцогиня д'Эгильон. Она испытывала такое отвращение к своему мужу, что, как уверяли, брак между ними фактически так и не состоялся. Поэт Дюло сделал из ее девичьего имени — Мари де Виньеро — анаграмму, расшифровывавшуюся как «девственница своего мужа». Поэтому, когда г-н де Комбале был убит во время гугенотских войн, его вдова сразу же (боясь, как бы ее не заставили пожертвовать собой в каких-нибудь государственных интересах) дала обет не только не выходить снова замуж, но и стать монахиней-кармелиткой. С тех пор строгостью туалета она походила на пятидесятилетнюю ханжу. Ведавшая одеванием королевы, сама она три или четыре года носила одно и то же этаминовое платье, не желая ничего добавлять к этому туалету, так не гармонировавшему с элегантностью придворных дам. В пору, о которой мы ведем речь, прекрасная вдова начала поднимать глаза и улыбаться. Несмотря на данный ею обет и на строгость ее одежды, с тех пор как кардинал был назначен министром, в претендентах на руку г-жи де Комбале не было недостатка. Первым оказался граф де Бетюн, за ним последовал граф де Со, один из самых богатых дворян Франции. Одно время говорили о г-не графе де Суасоне; да о каких только претендентах не говорили, вплоть до г-на де Невера, требовавшего себе герцогство Мантуанское! Все получили отказ.

Это упорное вдовство породило самые злобные пересуды относительно дяди и племянницы. Говорили, что кардинал не выдает замуж красавицу-вдову, решив оставить ее для себя; утверждали, что г-жа де Комбале, которую светское общество видит всегда в закрытом платье и без украшений, принимает у себя его высокопреосвященство в декольтированном платье с букетом за корсажем, и кардинал, большой любитель цветов, сам снимает этот букет с ее груди. Правда, говорили также, что все эти злобные слухи распускает маршал де Брезе, разъяренный тем, что г-жа де Комбале, племянница его жены, не хочет оказать ему благосклонность. В то же время уверяли, что трое сыновей сестры кардинала Франсуазы де Ришелье, супруги Рене де Виньеро, сеньора де Понкурле, в действительности дети г-жи де Комбале и кардинала, которых г-жа де Понкурле из любезности воспитывает как своих. Поговаривали и о четвертом сыне, которым сестра кардинала при всей своей услужливости решила себя не обременять, поэтому его воспитывают в Париже. Эти слухи не допускались в общество, окружавшее г-жу де Рамбуйе, но вызывали улыбку у двора, ненавидевшего кардинала и его племянницу; они же породили эпиграмму, свидетельствующую о мере благожелательности молодой королевы к бедной вдове, чей строгий костюм и соответственное поведение так выделялись в придворной среде:

Бывала на вечерах г-жи де Рамбуйе высокая, сухая и темноволосая особа, словно потевшая чернилами, по выражению г-жи Корнюэль. Сицилианка по происхождению, она переделала на французский лад свою фамилию Скудури, превратив ее в Колен де Скюдери. Появилась она в обществе своего брата, напоминавшего капитана Матамора; он сочинял трагикомедии, но ни одна из них не была пока поставлена, точно так же как мадемуазель де Скюдери сочиняла книги, но ни одна из них не была пока напечатана. Брату было двадцать семь лет, сестре — двадцать один. Вряд ли нужно говорить, что впоследствии Мадлен де Скюдери стала автором «Ибрагима, или Великого Паши», «Великого Кира», «Клелии» и еще пяти-шести романов, произведших фурор в середине XVII века, а Жорж де Скюдери — автором «Наказанного обманщика» и еще пятнадцати-шестнадцати пьес, однако даже названия их сегодня забыты.

Наша любезность по отношению к дамам позволила будущему коменданту форта де ла Гард проскользнуть в тени своей сестры. Если бы мы хоть чуть-чуть придерживались для мужчин того же порядка, какой установили для женщин — сначала знаменитости аристократические, потом знаменитости литературные, — то нам следовало начать с двух братьев Монтозье, истинных бронзовых столпов особняка Рамбуйе.

Оба брата по очереди влюбились в красавицу Жюли. Первым был старший, маркиз; но г-жа де Рамбуйе вздумала однажды познакомиться с линиями его ладони и прочла по ним, что маркизу определено судьбой убить женщину. Опасаясь, чтобы это не оказалась ее дочь, она с первых слов оборвала начатый им разговор о браке с красавицей Жюли. Однако, лишившись возможности завладеть ею, он попросил о счастье по-прежнему ее видеть, что и было ему дозволено.

Принятый в доме, он ввел туда своего брата, графа де Саля, который после смерти старшего брата стал тем знаменитым маркизом де Монтозье, с кого Мольер писал своего «Мизантропа». Излишне говорить, что после отставки, полученной братом, граф де Саль занял его место; в другом месте мы уже говорили, что он двенадцать лет вздыхал по прекрасной Жюли, и она согласилась выйти замуж лишь в тридцать девять лет. Юный граф де Саль прилично писал прозой и даже сочинял стихи, но не мог соперничать с литературными знаменитостями, придававшими блеск салону маркизы. Тут мы прежде всего должны назвать Шаплена, Гомбо, Ракана и его преосвященство епископа Грасского; что касается Малерба, то он умер именно в этом году. Мы начали бы с Вуатюра, если бы речь о нем не шла в первых главах этой книги.

Жан Шаплен был введен в особняк Рамбуйе в пору осады Ла-Рошели, то есть год назад. Госпожа де Рамбуйе говорила, что ни разу не видела на нем новой одежды. В самом деле, он обычно и неизменно носил атласный кафтан сизого цвета на зеленой плисовой подкладке, отделанный мелким позументом такого же сизого цвета, переходящего в красновато-зеленый, самые смешные сапоги на свете и еще более смешные чулки и какую-то сетку вместо кружев. Иногда лишь он менял этот наряд на полукафтан из крапчатой тафты, выкроенный из старой нижней юбки женщины, жившей вместе с ним. Его парик и шляпа восходили к баснословным временам, однако у него были еще более старые парик и шляпа, которые он надевал, возвращаясь домой. Таллеман де Рео рассказывает, что видел на нем когда-то траурную повязку, от старости приобретшую цвет опавших листьев. Шаплен завершил к этому времени перевод «Гусмана де Альфараче», повествование «Единорог» и «Оду кардиналу де Ришелье», а также первые песни «Девственницы», за два первых томика которой г-н де Лонгвиль назначил ему две тысячи ливров пенсиона. Известный своей скупостью, Шаплен вместе с тем слыл честнейшим человеком на свете; Буаробер рассказывал, что однажды тот уплатил ему от имени кардинала какую-то сумму и поэт прислал обратно одно су, оказавшееся переплаченным.

Одной из звезд этой блестящей плеяды был Жан Ожье де Гомбо; хотя в описываемое нами время ему было пятьдесят восемь лет, он был настолько же кокетлив и ухожен, насколько Шаплен смешон и неряшлив. Правда, Гомбо хвастался — и это было вполне вероятно, — что его любит королева.

Эта королева была Мария Медичи.

Приехав в Париж юношей без состояния (он был младший сын от четвертого брака), Гомбо познакомился с маркизом д'Юкзелем, рекомендовавшим его Генриху IV. Юноша написал стихи королю и получил от него пенсион. Мария Медичи заметила его, по-видимому, на коронации Людовика XIII. Он был с г-ном д'Юкзелем; у того были рыжие волосы, и Мария Медичи называла его своим Рыжим. Она сказала камеристке, мадемуазель Катрин: «Пойдите узнайте у моего Рыжего, что за кавалера он привел с собой». Мадемуазель Катрин по ошибке обратилась не к г-ну д'Юкзелю, а к другому рыжему и вернулась к королеве со словами: «Он его не знает». — «Вы с ума сошли! — нетерпеливо воскликнула королева. — Наверняка вы перепутали одного рыжего с другим». Но ей так хотелось узнать, кто же этот кавалер, что она сама заговорила о нем с маркизом д'Юкзелем и, все выяснив, взяла Гомбо в свиту короля с жалованьем тысячу двести экю.

Будучи в свите короля, Гомбо имел право входа к королеве.

Однажды, войдя в ее в спальню без доклада, он застал Марию Медичи лежащей на кровати, причем юбки из-за жары были сняты. Было настолько жарко, что королева лишь спросила: «Кто там?» — и, когда Гомбо назвался, так же кратко ответила: «Хорошо».

О том, что произошло между поэтом и королевой, никто никогда не узнал, ибо Гомбо был весьма скромен. Об этом галантном приключении известно было лишь то, что он сам захотел сказать в нижеследующем сонете:

Но при всей своей скромности Гомбо не ограничился сонетами. Он создал роман «Эндимион», наделавший много шума: уверяли, что изображенная в нем Луна — не кто иная, как королева-мать, тем более что на делавшихся с нее гравюрах голову ее неизменно украшал полумесяц.

Гомбо уверял, что допускает вольности только с придворными дамами. Однажды г-жа де Рамбуйе, знавшая эту его слабость, упрекнула его в том, что он сочинил стихи крестьянке, да еще назвал ее Филис.

— Ах, госпожа маркиза, — отвечал он, — это была дочь богатого сентонжского фермера, ее приданое составляло больше десяти тысяч экю.

Он сочинил трагедию «Данаиды»; она была основательно освистана, так что г-жа Корнюэль сказала, уходя из театра:

— Верните мне половину моих денег.

— Почему?

— Потому что я слышала только половину пьесы.

Как мы говорили, он был очень опрятен и ухожен, в дождливую погоду и вообще на грязной улице (скромные средства заставляли его ходить пешком) выбирал на мостовой место почище, куда поставить ногу. И вот, обладая недурным мастерством в фехтовании и отличаясь упрямым и задиристым характером, он поссорился с одним дворянином из-за квартиры, на которую оба они претендовали, и сказал ему:

— Вот мой адрес: пройдите в два часа пополудни перед моей дверью. Я выйду со шпагой, так что наша стычка будет не дуэлью, а простой встречей; что до свидетелей, то в них недостатка не будет: ими станут соседи.

Дворянин согласился и пришел в назначенный час. Гомбо вышел со шпагой и так «отделал» противника, что тот удрал. Соседи, действительно ставшие свидетелями поединка и столько раз видевшие, как Гомбо принимает тысячу предосторожностей, чтобы не запачкать обувь, говорили:

— Смотрите-ка, этот дворянин, так хорошо умеющий выбирать чистую дорогу, без сожаления гонит своего соперника по грязи и сточным канавам!

Госпожа де Рамбуйе звала его Меланхоличным Красавцем.

В расцвете своей известности находился тогда Ракан. Он родился через четыре года после смерти Ронсара и через тридцать четыре года после рождения Малерба, считавшегося его учителем в поэзии; Малерб даже завидовал Ракану, который написал стансы «Утешение», адресованные г-ну де Бельгарду по случаю смерти его брата г-на де Терма. Они имели не меньший успех, чем стихи, написанные Малербом на смерть дочери Дюперье.

Вот стансы Ракана:

«Никогда еще, — говорит Таллеман де Рео, — сила таланта не проявлялась столь ярко, как в этом стихотворце, ибо, если не считать его стихов, все в нем кажется несуразным. Лицом он напоминает фермера; он косноязычен и никогда не мог правильно произнести своей фамилии — на его беду, звуки „р“ и „к“ он произносит хуже всего: первый как „л“, второй как „т“. Несколько раз ему приходилось писать свою фамилию, чтобы поняли, как она звучит».

Это был самый рассеянный человек на свете, не считая, разумеется, г-на де Бранкаса. Как-то раз он без спутников поехал на большой лошади навестить в деревне своего друга. Примерно на трети дороги ему пришлось спешиться. Не найдя подставки, чтобы вновь забраться на лошадь, он продолжал путь пешком. Возле дома своего друга он находит, наконец, подставку, садится верхом, поворачивает назад и возвращается домой, так и не повидав того, к кому ехал.

Он был своим человеком в доме г-на де Бельгарда. Однажды, вернувшись с охоты насквозь промокший и забрызганный грязью, он входит в спальню г-жи де Бельгард, думая, что это его спальня, и не замечая, что у огня с одной стороны сидит г-жа де Бельгард, с другой — г-жа де Лож. Они молчат и не шевелятся, ожидая, что станет делать Ракан. Он садится, велит снять с себя сапоги и говорит своему лакею:

— Вычисти мои сапоги, а чулки я высушу здесь. Лакей уносит сапоги хозяина. Тот снимает чулки, подходит ближе к огню и кладет один чулок на голову г-жи де Бельгард, другой — на голову г-жи де Лож. Те изо всех сил кусали губы, чтобы не рассмеяться, но в конце концов разразились хохотом.

— Ах, тысячу извинений, сударыни! — не смущаясь сказал Ракан. — Я принял вас за подставки для дров.

В день, когда он стал членом Академии, весь литературный Париж собрался послушать его вступительную речь. Каково же было разочарование аудитории, когда он вытащил из кармана какой-то изодранный листок.

— Господа, — сказал он, — я рассчитывал прочесть, как принято, мою речь, но моя белая борзая сука всю ее изжевала; вот эта речь, извлеките из нее что сможете, ибо я не знаю ее наизусть и копии у меня нет.

Пришлось не только публике, но и академикам удовлетвориться этим извинением.

Ракан, однако, весьма почитал Академию. Когда в связи с судебным процессом ему потребовался поверенный, он, не зная, хорош тот или плох, взял зятя Шаплена.

— Но почему, — спрашивала его г-жа де Рамбуйе, — вы выбрали именно его, а не кого-нибудь другого?

— Потому, — отвечал Ракан, — что, будучи зятем господина Шаплена, он кажется мне зятем Академии.

Ракан был маркиз из рода де Бёй и кузен г-на де Бельгарда.

Что касается г-на Антуана Годо, грасского епископа (он был такого маленького роста, что его звали карликом Принцессы Жюли, а маленькая мадемуазель де Монтозье — когда у г-жи де Монтозье появилась дочка — спрашивала, почему его не укладывают спать в тот же час, что и ее кукол), то, хотя его средства, выплачиваемые ему семьей и получаемые от двух епископств, составляли тридцать тысяч экю, он всегда находился в крайне стесненных обстоятельствах и вынужден был трудиться над биографиями, переводами, церковной историей, а в самые трудные минуты сочинял молитвы для людей всех сословий.

Одна из них называлась «Молитва за прокурора, а в случае надобности — за адвоката».

Представила его маркизе мадемуазель Поле, так что он был принят в доме наилучшим образом.

Знаменитости, которых мы сейчас назвали, вместе с Кольте, Конраром, Демаре, Ротру, Мере, Арно д'Андийи и Вуатюром составляли салон маркизы. Они были, если можно так выразиться, составной частью понятия «особняк Рамбуйе», ибо оно обозначало не только здание и семью, но и выдающиеся умы — тех, кто окружал эту семью и собирался в этом здании.

*Перевод Э.Линецкой.

VI. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ОСОБНЯКЕ РАМБУЙЕ В ТО ВРЕМЯ, КАК СУКАРЬЕР ИЗБАВЛЯЛСЯ ОТ СВОЕГО ТРЕТЬЕГО ГОРБУНА

Итак, вечером 5 декабря 1628 года, когда в гостинице «Крашеная борода» происходили события, с описания которых началась первая глава этой книги, все знаменитости — и те, о ком мы говорили, и еще много других, кого перечислять было бы слишком долго, — собрались в особняке маркизы не как обычные гости дома, а как особо приглашенные: каждый получил от г-жи де Рамбуйе записку с извещением об имеющем быть у нее чрезвычайном собрании.

Поэтому к ней не пришли, а примчались.

Все становилось событием в эту счастливую эпоху, когда женщины начинали приобретать влияние на общество. Это влияние, созданное в XVII веке г-жой де Рамбуйе, госпожой принцессой, г-жой де Монтозье, мадемуазель Поле, мадемуазель Скюдери, было перенесено в XVIII век Нинон де Ланкло, г-жой де Севинье, г-жой де Монтеспан, г-жой де Ментенон, мадемуазель де Лафайет, г-жой де Тансен, г-жой дю Деффан, г-жой д'Эпине, г-жой де Жанлис и пронесено сквозь Революцию г-жой де Сталь, г-жой Ролан, г-жой Тальен; в наши дни это царствование, обнимающее три столетия, увенчано королевой Гортензией, г-жой де Жирарден, г-жой Санд.

Поэзия, давшая в предыдущем веке Маро, Гарнье и Ронсара, все еще не вышла из детского возраста и лепетала свои первые трагедии, пасторали, комедии устами Арди, Демаре, Ресигье; ей еще предстояло благодаря Ротру, Корнелю, Мольеру и Расину вывести французскую драматургию на первое место в мире и довести до совершенства этот прекрасный язык, созданный Рабле, очищенный Буало, отфильтрованный Вольтером и благодаря своей ясности ставший дипломатическим языком цивилизованных народов. Ясность — это честность языка.

Великий гений XVI века — более того, всех веков — Вильям Шекспир, умерший двенадцать лет назад, был известен лишь англичанам; европейская популярность великого поэта Елизаветы — не будем на этот счет заблуждаться — возникла много позже, и никто из выдающихся умов, собиравшихся у г-жи де Рамбуйе, никогда даже не слышал имени того, кого Вольтер сто лет спустя назовет варваром; к тому же в эпоху, когда театр заполнили такие пьесы, как «Освобождение Андромеды», «Покорение вепря» и «Смерть Брадаманты», такие произведения, как «Гамлет», «Макбет», «Отелло», «Юлий Цезарь», «Ромео и Джульетта» и «Ричард III», оказались бы слишком тяжелой пищей для французских желудков.

Нет, это из Испании к нам пришли Лига благодаря Гизам, моды — благодаря королеве и литература — благодаря Лопе де Вега, Аларкону, Тирсо де Молина, Кальдерону.

Заканчивая отступление, возникшее само собой по ходу разговора, и возвращаясь к нашей фразе «Все становилось событием в эту счастливую эпоху», мы должны были бы добавить, что приглашение от г-жи де Рамбуйе было событием. Все знали, с каким большим старанием и с каким великим удовольствием готовит она сюрпризы своим гостям. Однажды она преподнесла его преосвященству Филиппу де Коспеану, епископу Лизьёскому, сюрприз, какого несомненно не мог ожидать ни один епископ. В парке замка Рамбуйе была скрытая густыми деревьями большая полукруглая скала, из которой бил источник. Она была посвящена памяти Рабле, часто устраивавшего здесь рабочий кабинет, а иногда и столовую. Однажды утром маркиза повела туда его преосвященство. Чем ближе они подходили к скале, тем больше щурился прелат, видя сквозь ветки что-то блестящее и силясь понять, что это такое. Однако, когда они подошли ближе, ему показалось, что он различает семь или восемь юных женщин, одетых нимфами, то есть одетых очень легко. Действительно, это были мадемуазель де Рамбуйе в костюме Дианы, с колчаном через плечо, луком в руке и полумесяцем в волосах, и жившие в доме девицы: сидя на скале, они являли собою, по словам Таллемана де Рео, самое пленительное зрелище на свете. Епископ наших дней был бы, возможно, скандализирован подобным зрелищем; но его преосвященство епископ Лизьёский, напротив, был так очарован, что, встречаясь с маркизой, непременно спрашивал ее о скале Рамбуйе. Когда г-же де Рамбуйе заметили, что в подобных обстоятельствах Актеон был превращен в оленя и растерзан собаками, она ответила, что эти случаи совершенно несопоставимы, так как добрейший епископ настолько уродлив, что если нимфы могут произвести на него впечатление, то он впечатления на нимф произвести не может, разве что способен своим видом обратить их в бегство.

Надо сказать, что его преосвященство епископ Лизьёский отлично сознавал свое уродство и готов был первым над собой посмеяться. Когда он посвятил в сан епископа Рьезского — далеко не Адониса — и тот явился благодарить его, прелат сказал ему:

— Увы, сударь, это мне надо вас благодарить, ибо, до того как вы стали моим коллегой, я был самым уродливым из французских епископов.

Возможно, вся мужская часть общества, собравшегося у г-жи де Рамбуйе (более многочисленная, нежели женская), ожидала, что маркиза преподнесет сегодня своим гостям сюрприз вроде того, что был устроен его преосвященству епископу Лизьёскому; эта надежда и заставила их поспешить. Таким образом, в этой первой группе собравшихся царило то беспокойное любопытство, что предшествует значительным событиям, еще неведомым, но уже смутно предчувствуемым.

Разговор вращался вокруг всевозможных вопросов, касающихся любви и поэзии, но главным образом вокруг новой пьесы, показанной актерами Бургундского отеля, куда светское общество стало ходить с тех пор, как театр возглавили Бельроз, его жена Бопре, актрисы Вальо и Вилье, актер Мондори.

Госпожа де Рамбуйе сделала их модными, предложив сыграть у нее «Фредегонду», или «Чистую любовь» Арди; с того времени было признано, что порядочные женщины, до сих пор не посещавшие Бургундского отеля, ходить туда могут. Пьеса же, о которой шел сейчас разговор, была дебютом молоденького протеже маркизы — Жана де Ротру — и называлась «Ипохондрик, или Влюбленный мертвец»; несмотря на весьма скромные достоинства, она благодаря поддержке особняка Рамбуйе имела успех, достаточный для того, чтобы кардинал де Ришелье пригласил Ротру к себе в дом на Королевской площади и ввел его в группу своих обычных сотрудников — Мере, л'Этуаля и Кольте (кроме них, были еще два чрезвычайных сотрудника — Демаре и Буаробер).

В то время, когда обсуждались достаточно спорные достоинства этой комедии и Скюдери с Шапленом не оставили от нее камня на камне, на пороге появился красивый, элегантно одетый девятнадцатилетний юноша. Со смелым видом он пересек гостиную, чтобы, согласно правилам этикета, поклониться госпоже принцессе (нося титул высочества, она всюду, где бы ни находилась, обладала правом на первый поклон), затем маркизе, затем красавице Жюли.

С ним вместе вошел молодой человек двумя-тремя годами старше, весь одетый в черное; в столь ученое и представительное собрание он вступил шагом настолько же робким, насколько непринужденным было поведение его друга.

— Смотрите, смотрите, — воскликнула маркиза, заметив молодых людей и указывая на первого из них, — вот истинный триумфатор! Подняться на Капитолий в его возрасте столь прекрасно, что никто, надеюсь, не осмелится кричать вслед его колеснице: «Цезарь, помни, что ты смертен!»

— Ах, госпожа маркиза, — отвечал Ротру (ибо это был он), — позвольте мне, наоборот, сказать, что даже самая недоброжелательная критика не скажет о моей пьесе того плохого, что я сам о ней думаю, и клянусь вам: если бы не категорический приказ господина графа де Суасона, я бы пренебрег моим «Влюбленным мертвецом», точно он и правду мертвец, а дебютировал бы той комедией, что я сейчас сочиняю.

— Ну и каков же сюжет этой комедии, мой прекрасный рыцарь? — спросила мадемуазель Поле.

— Он о кольце, которое никто не хочет надеть на палец после того, как увидел вас, обожаемая Львица: о кольце забвения.

Ответом на комплимент был одобрительный шепот присутствующих и грациозный благодарственный кивок той, к кому были обращены слова Ротру; а тем временем за его спину пытался спрятаться, насколько он мог, приведенный им молодой человек в черном. Но поскольку он был совершенно незнаком присутствующим, а в дом к маркизе попадали лишь те, кто уже имел имя или кому предстояло его завоевать, то, как ни скромно держался молодой человек, взгляды присутствующих то и дело останавливались на нем.

— Но как вы находите время сочинять новую комедию, господин де Ротру? — спросила красавица Жюли. — Ведь вы теперь удостоились чести трудиться над пьесами господина кардинала?

— Господин кардинал, — отвечал Ротру, — последнее время был так занят в связи с осадой Ла-Рошели, что дал нам маленькую передышку, и я воспользовался ею, чтобы всласть поработать.

Между тем молодой человек в черном продолжал привлекать к себе внимание, во всяком случае тех, кого не интересовал Ротру.

— Это не военный, — сказала мадемуазель де Скюдери брату.

— У него скорее вид прокурорского писца, — согласился тот.

Молодой человек в черном услышал этот короткий диалог и поклонился с добродушной улыбкой. Услышал эти слова и Ротру.

— Да, да, — подхватил он, — это действительно прокурорский писец, но прокурорский писец, который в один прекрасный день станет для всех нас учителем, это говорю вам я!

Мужчины улыбнулись — кто недоверчиво, кто пренебрежительно; женщины с большим любопытством разглядывали того, кому Ротру прочил столь блестящее будущее.

Несмотря на юный возраст пришедшего, бросалась в глаза строгость его лица, вертикальная морщина, пересекающая изборожденный раздумьями лоб, и полные огня глаза. В остальном лицо его было более чем обыкновенным: большой нос, толстая верхняя губа, правда скрытая юношескими усами.

Ротру счел, что пора удовлетворить всеобщее любопытство, и продолжал:

— Госпожа маркиза, позвольте вам представить моего дорогого соотечественника Пьера Корнеля; он сын генерального адвоката в Руане, а скоро станет сыном собственного гения.

Это имя было совершенно неизвестно присутствующим.

— Корнель, — повторил Скюдери, — так зовут птицу, что предсказывает несчастья.

— Да, соперникам, господин де Скюдери, — парировал Ротру.

— Корнель, — повторила маркиза в свою очередь, но благожелательно.

— Ну вот, — сказал Ротру г-же де Рамбуйе, — вы пытаетесь вспомнить, на фронтисписе какой поэмы, в заголовке какой трагедии читали это имя. Никакой, госпожа маркиза; оно вписано пока лишь в заголовок комедии, которой этот добрый товарищ, приехавший вчера из Руана, решил этой ночью оплатить мое гостеприимство. Завтра я отведу его в Бургундский отель и представлю Мондори, а через месяц мы будем ему аплодировать.

Молодой человек поднял глаза к небу с видом поэта, говорящего: «Дай-то Бог!»

Гости стали подходить ближе к двум друзьям. Особое любопытство проявила госпожа принцесса: постоянно жаждавшая восхвалений, она в любом поэте видела панегириста своей начинающей блекнуть красоте. Она велела подкатить свое кресло к группе, образовывавшейся вокруг Ротру и его товарища, в то время как мужчины — и прежде всего поэты — с высокомерием оставались на месте.

— А можно узнать, господин Корнель, — спросила принцесса, — как называется ваша комедия?

Корнель обернулся на этот вопрос, заданный слегка надменным тоном. Пока он поворачивался, Ротру успел ему кое-что шепнуть.

— Она называется «Мелита», — ответил Корнель, — если, однако, ваше высочество не удостоит окрестить ее более удачным именем.

— Мелита, Мелита… — повторила принцесса, — нет, оставим так. Мелита — это очаровательно, особенно если фабула соответствует имени.

— Но самое очаровательное, госпожа принцесса, — сказал Ротру, — что фабула не придумана, это действительная история.

— Как действительная история? — изумилась мадемуазель Поле. — Значит, содержание пьесы чистая правда?

— Послушай, расскажи-ка дамам эту историю, шалопай, — обратился Ротру к своему товарищу.

Тот покраснел до ушей. Никто не был меньше похож на шалопая, чем он.

— Остается узнать, можно ли пересказать эту историю в прозе, — сказала г-жа де Комбале, заранее закрывая лицо веером на случай, если Корнель вздумает рассказывать.

— Я предпочел бы, — робко сказал тот, — прочесть несколько стихов из комедии, чем рассказывать ее содержание.

— Ну, — сказал Ротру, — я вижу, ты затрудняешься проявить галантность. Так я сам в двух словах расскажу вам эту историю. Но хвалить моего друга не надо, ибо история истинная и он, будучи ее героем, не может приписать себе даже честь выдумки. Вообразите, сударыни, что один друг этого распутника…

— Ротру, Ротру… — попытался перебить его Корнель.

— Я буду говорить, как бы меня ни прерывали, — продолжал Ротру. — Вообразите, что один друг этого распутника, собиравшийся жениться на очаровательной девице, ввел его в почтенный руанский дом, где все готово к свадьбе. Что, по-вашему, делает господин Корнель? Ждет, пока свадьба состоится, и довольствуется пока ролью шафера, рассчитывая позже… вы понимаете, не так ли?

— Господин Ротру! — воскликнула г-жа де Комбале, натягивая свой кармелитский чепец на самые глаза.

— Рассчитывая позже сделать что? — с надменным видом переспросила мадемуазель де Скюдери. — Если остальные поняли, то должна сказать, господин де Ротру, что я не поняла.

— Надеюсь, что так, прекрасная Сафо (это было имя, данное мадемуазель де Скюдери в «Словаре жеманниц»). Я говорю для его преосвященства епископа Грасского и мадемуазель Поле; они поняли, не так ли?

Мадемуазель Поле с вызывающей грацией слегка ударила Ротру веером по пальцам и произнесла:

— Продолжайте, повеса, чем скорее вы закончите, тем лучше.

— Да, ad eventum festina*, как учит Гораций. Так вот, господин Корнель, будучи поэтом, последовал советам друга Мецената. Он не дает себе труда ждать: возвращается к девице один, штурмует крепость, по-видимому не называвшуюся верностью, и на развалинах счастья своего друга строит свое собственное. Оно, похоже, настолько велико, что из груди этого господина внезапно хлынул источник поэзии — тот самый, в коем утоляют жажду Пегас и девять девственниц, именуемых музами.

— Подождите минутку, — сказала госпожа принцесса, — чтобы Иппокрена нашла себе пристанище в сердце прокурорского писца — это поистине невероятно.

— Пока не доказано обратное, не так ли, госпожа принцесса? Это доказательство мой друг Корнель вам предоставит.

— Счастливица! — сказала мадемуазель Поле. — Если комедия господина Корнеля будет иметь успех, какой ей предсказывает господин де Ротру, эту даму ждет бессмертие.

— Да, — по обыкновению, сухо отозвалась мадемуазель де Скюдери, — но я сомневаюсь, что в течение этого бессмертия, пусть оно будет даже таким долгим, как у Кумской сивиллы, подобная известность сможет доставить ей мужа.

— А почему вы считаете, Боже мой, — вмешалась мадемуазель Поле, — что такое большое несчастье остаться в девицах, разумеется если ты красива? Спросите у госпожи де Комбале, такая ли большая радость замужество?

Госпожа де Комбале ограничилась тем, что вздохнула, подняла глаза к небу и грустно покачала головой.

— Но при всем этом, — сказала госпожа принцесса, — господин Корнель предложил нам прочесть стихи из своей комедии.

— О, это он готов сделать, — отозвался Ротру. — Просить стихи у поэта — все равно, что просить воду у источника. Начинай, Корнель!

Корнель покраснел, что-то пробормотал, приложил руку ко лбу и голосом, казалось созданным для трагедии, а не для комедии, прочел следующие стихи:

Два или три раза раздавался одобрительный шепот: стихи доказывали, что чистейший «язык Феба», столь модный в парижском обществе, проник и в провинциальные салоны и что светлые умы есть не только в особняке Рамбуйе и на Королевской площади. Но как только прозвучала последняя строка

г-жа де Рамбуйе подала сигнал к громким восхвалениям. Лишь несколько мужчин, в том числе младший из братьев Монтозье, в знак протеста промолчали.

Но поэт не заметил этого и, опьяненный аплодисментами, которых удостоил его цвет духовной жизни Парижа, поклонившись, сказал:

— Далее следует сонет к Мелите; читать ли его?

— Да, да, да! — одновременно закричали госпожа принцесса, г-жа де Рамбуйе, красавица Жюли, мадемуазель Поле и все, для кого образцом был вкус хозяйки дома.

Корнель продолжал:

В те времена сонеты вызывали наибольший душевный подъем по сравнению с другими поэтическими произведениями, хотя еще не были сказаны слова Буало (ему предстояло родиться лишь восемь лет спустя):

Сонет Корнеля, признанный безукоризненным (особенно женщинами), был встречен бурными аплодисментами; даже мадемуазель де Скюдери соблаговолила слегка похлопать.

Ротру, чье верное сердце было полно нежной преданности другу, больше всех радовался триумфу своего друга и был просто на верху блаженства.

— Действительно, господин де Ротру, — сказала госпожа принцесса, — вы были правы относительно вашего друга: этого молодого человека стоит поддержать.

— Если вы так думаете, госпожа принцесса, то не смогли бы вы через его высочество господина принца найти для него какое-нибудь скромное место, — ответил Ротру, понижая голос с таким расчетом, чтобы его могла услышать только г-жа де Конде, — средств у него нет, и, согласитесь, будет досадно, если из-за нехватки нескольких экю такой великолепный гений не разовьется.

— Да уж, господин принц именно тот человек, с которым следует говорить о поэзии! На днях он увидел у меня за ужином господина Шаплена. Он отозвал меня, чтобы сказать уж не помню что, потом вернулся и спросил: «Кстати, кто этот черненький господин, что ужинает с вами?» — «Господин Шаплен», — отвечала я, полагая, что этим все сказано. «А кто такой господин Шаплен?» — «Тот, что создал „Девственницу“». — «Ах, „Девственницу“? Так это скульптор?» Нет, лучше я поговорю о нем с госпожой де Комбале, а она — с кардиналом. Согласится он работать над трагедиями его высокопреосвященства?

— Он согласится на все, лишь бы остаться в Париже. Судите сами: если он создает такие стихи в прокурорской канцелярии, то что же он создаст, оказавшись в мире, где вы королева, а маркиза первый министр?

— Прекрасно, ставьте «Мелиту»: она пройдет с успехом и мы все это уладим.

Она величественно протянула Ротру свою прекрасную руку; тот взял ее в свою и стал разглядывать, как бы оценивая ее красоту.

— О чем это вы задумались? — спросила госпожа принцесса.

— Я смотрю, найдется ли на этой руке место устам двух поэтов. Увы, нет: она слишком мала.

— К счастью, — улыбнулась г-жа де Конде, — Господь дал мне их две: одну для вас, другую для того, кого вы назовете.

— Корнель, Корнель, иди сюда! — закричал Ротру. — Госпожа принцесса в милость за сонет к Мелите разрешает тебе поцеловать ей руку.

Корнель, ошеломленный, ослепленный, готов был потерять сознание. В один и тот же вечер, в день своего светского дебюта поцеловать руку госпожи принцессы и удостоиться аплодисментов г-жи де Рамбуйе! В самых честолюбивых мечтах не помышлял он даже об одной из этих милостей.

Но кому же была оказана честь тогда? Корнелю и Ротру, целующим руки супруге первого принца крови? Или г-же де Конде, к чьим рукам приникли одновременно будущие авторы «Венцеслава» и «Сида»?

Будущее ответило, что честь была оказана госпоже принцессе.

Тем временем метр Клод с белой тростью в руке, напоминая Полония в «Гамлете», вошел и что-то тихо сказал маркизе де Рамбуйе. Выслушав своего дворецкого и в свою очередь шепнув ему так, чтобы никто не мог услышать, несколько приказаний и советов, маркиза подняла голову и с улыбкой произнесла:

— Любезнейшие и благороднейшие сеньоры, любимейшие и драгоценнейшие подруги, если бы я пригласила вас провести у меня сегодняшний вечер лишь для того, чтобы дать вам послушать стихи господина Корнеля, у вас не было бы причин жаловаться; однако я созвала вас с более материальной и менее возвышенной целью. Я не раз говорила вам о превосходстве итальянских шербетов и итальянского мороженого над французскими. Мне, наконец, удалось отыскать мороженщика, прибывшего прямо из Неаполя, и я смогу угостить вас его изделиями. Вместо «Кто любит меня, пусть следует за мной» я говорю: «Кто любит мороженое, пусть следует за мной». Господин Корнель, подайте мне руку!

— А вот моя рука, господин де Ротру, — сказала госпожа принцесса, решившая во всем следовать примеру маркизы.

Корнель, дрожа, с неловкостью талантливого провинциала предложил руку маркизе, в то время как Ротру с галантностью, подобающей истинному кавалеру, изящно округлив свою руку, подал ее г-же де Конде. Граф де Саль, младший из братьев Монтозье, предложил себя в кавалеры красавице Жюли; маркиз де Монтозье — мадемуазель Поле; Гомбо пристроился к мадемуазель де Скюдери; прочие распределились сообразно своему желанию.

Госпожа де Комбале, чье строгое одеяние кармелитки оживлялось лишь прикрепленным к апостольнику букетом из живых фиалок и бутонов розы, не могла подать руку мужчине; она заняла в процессии место непосредственно после госпожи принцессы, опираясь на руку второй дочери маркизы — г-жи де Сент-Этьенн, тоже решившей стать монахиней. Однако между ней и г-жой де Комбале была та разница, что г-жа де Сент-Этьенн ежедневно делала шаг навстречу своему призванию, а г-жа де Комбале — шаг, удаляющий ее от такого призвания.

До сих пор в предложении г-жи де Рамбуйе не было ничего необычного; но вот гости с великим удивлением увидели, что маркиза, возглавлявшая шествие, прошла перед принцессой и направилась к стене, не имевшей в этом месте, как было всем известно, ни двери, ни какого-либо иного выхода.

Подойдя, она слегка ударила по ней веером.

Словно по волшебству, стена тотчас раскрылась, и гости оказались на пороге великолепной комнаты: ее украшала мебель голубого бархата в золоте и серебре, стены были обиты бархатом в тон мебели с такими же узорами. Посредине комнаты возвышалась открытая на четыре стороны горка, полная цветов, фруктов, пирожных и мороженого; эти яства предлагали гостям два очаровательных маленьких гения — младшие сестры Жюли д'Анженн и г-жи де Сент-Этьенн.

У гостей вырвался единодушный крик восхищения; все знали, что за этой стеной нет ничего, кроме сада больницы Трехсот, — и вдруг эта комната с такой мебелью, с такой обивкой стен, с прекрасно расписанным потолком! Оставалось поверить, что архитектором этого сооружения была фея, а декоратором — волшебник.

Пока все восторгались изяществом и богатством помещения (под именем Голубой комнаты ему суждено было впоследствии прославиться), Шаплен, взяв карандаш и бумагу, в уголке гостиной набросал три первые строфы своей знаменитой «Оды Зирфее», имевшей почти столь же шумный успех, что и «Девственница», — строфы, имевшие честь пережить автора.

Видя, чем занят Шаплен, и угадав его намерение, все мгновенно замолчали, когда он, слывший здесь первым поэтом, встал и с вдохновенным взором, с простертой рукой, выставив вперед ногу, звучным голосом прочел следующие строки:

Взрывы аплодисментов после каждой строфы и восторженные крики сопровождали эту импровизацию. Но вот среди криков «ура!» и «браво!» в только что освященную комнату ворвался бледный и окровавленный Вуатюр, крича:

— Хирурга, хирурга! Маркиз Пизани только что дрался с Сукарьером и опасно ранен.

И действительно, в глубине гостиной появились Бранкас и Шаварош: на их руках был маркиз Пизани, без сознания и бледный как смерть.

— Мой сын! Брат мой! Маркиз! — раздались одновременно три крика; забыв о Голубой комнате, освящение которой так печально закончилось, все устремились к раненому.

В то самое время, когда маркиз Пизани в беспамятстве был доставлен в особняк Рамбуйе, неожиданное событие, которому предстояло чрезвычайно осложнить там ситуацию, повергло в изумление посетителей гостиницы «Крашеная борода».

Этьенн Латиль, кого считали мертвым и положили на стол в ожидании, пока для него будет сшит саван и сбиты доски гроба, неожиданно вздохнул, открыл глаза и пробормотал голосом слабым, но вполне различимым:

— Хочу пить.

*ad eventum festina — (лат.) сразу к делу спешить

VII. МАРИНА И ЖАКЕЛИНО

За несколько минут до того, как Латиль дал знать, что он жив, с помощью тех двух слов, какие обычно произносит любой раненый, приходя в себя (они, впрочем, занимали первое место в репертуаре нашего наемного убийцы), в гостиницу «Крашеная борода» явился молодой человек и спросил, проживает ли в номере тринадцатом, расположенном во втором этаже, крестьянка Марина из окрестностей По. Ее, добавил он, легко узнать по пышным волосам, по прекрасным черным глазам, выгодно оттеняющим пунцовый чепчик, что призван служить им обрамлением, и по всему ее наряду, напоминающему о тех суровых горах Коарраза, по которым Генрих IV, босой и с непокрытой головой, столько раз лазал ребенком.

Госпожа Солей с очаровательной улыбкой дала молодому человеку время выговориться: ей, несомненно, приятно было хорошенько разглядеть это юношеское лицо. Затем, сопроводив свои слова понимающим взглядом, она ответила, что молодая крестьянка по имени Марина ждет уже примерно полчаса в означенном номере.

И грациозным жестом, какой всегда найдется у женщины тридцати — тридцати пяти лет для двадцати — двадцатидвухлетнего юноши, г-жа Солей указала спрашивавшему на лестницу — по ней можно пройти наверх в комнату под тринадцатым номером.

Посетитель был, как мы сказали, молодой человек лет двадцати — двадцати двух, среднего роста, красивый, стройный; в каждом его движении чувствовались изящество и сила. У него были голубые глаза северянина, черные брови и черные волосы уроженца Юга, загоревшее на солнце лицо, чуть бледное от усталости, небольшие усы и эспаньолка; тонкие насмешливые губы, что, приоткрываясь, позволяли увидеть двойной ряд белых зубов, каким позавидовала бы не одна женщина, дополняли прекрасные черты этого лица.

Его костюм баскского крестьянина был одновременно удобен и изящен: красный — цвета бычьей крови — берет, украшенный в центре большой черной кистью, спадающей на плечо, и двумя перьями (одно в тон берету, другое черное, как кисть), кокетливо обрамляющими лицо; полукафтан того же сукна, что и берет, отделанный черной тесьмой, с широкими ниспадающими рукавами. Через один из них — правый — видно было, что под камзолом надето одно из тех средств, какие в то время ежедневных нападений и ночных засад могли служить нагрудником, смягчая удар кинжала или шпаги. Этот камзол, застегнутый снизу доверху, отставал от парижской моды: там уже лет десять, если не больше, застегивали камзолы только вверху, чтобы показать между ним и короткими штанами складки рубашки тончайшего батиста, потоки лент и кружев. На молодом человеке были панталоны из серой буйволовой кожи; к ним были прилажены подметки с высоким каблуком, так что они служили своему владельцу одновременно и сапогами. Кинжал за кожаным поясом, охватывающим его талию, и прицепленная к этому поясу длинная рапира, бившая его по икрам, дополняли костюм того, кого мы по ошибке назвали крестьянином, ибо сообразно носимому им оружию он вправе был именоваться мелкопоместным дворянином.

Подойдя к двери нужной ему комнаты, он вначале убедился, что это действительно тринадцатый номер; затем, успокоенный на этот счет, постучал особенным образом: два быстрых удара — затем пауза, потом еще два удара — затем такая же самая пауза, потом пятый удар.

На пятом ударе дверь отворилась: следовательно, посетителя ждали.

Та, что открыла дверь, была женщина двадцати восьми — тридцати лет в полном расцвете роскошной красоты; ее глаза, служившие молодому человеку приметой в его расспросах, сверкали, как два черных алмаза в бархатном футляре длинных век. Волосы ее были настолько темного оттенка, что любое сравнение с чернилами, углем, вороновым крылом было бы недостаточным. В бледности щек был теплый янтарный оттенок, говорящий о страстях скорее бурных и скоропреходящих, нежели глубоких и долгих; шея, охваченная четырьмя нитками кораллов, сидела на четко очерченных плечах и мягко спускалась к соблазнительно волнующейся груди. Хотя контуры эти, говоря языком скульптора, подходили скорее Ниобее, чем Диане, талия у нее была тонкой, вернее, казалась тоньше, чем она была на самом деле, благодаря чисто испанской округлости бедер. Короткая бархатная юбка того же цвета, что и чепчик, то есть красная в черную полоску, позволяла увидеть нижнюю часть ноги, более аристократическую, чем позволял предположить ее костюм, и ступню, по сравнению с пышной фигурой казавшуюся чрезмерно маленькой.

Мы ошиблись, сказав, что дверь открылась: следовало сказать «приотворилась», ибо, лишь после того как молодой человек произнес имя «Марина» и та, кого называли этим именем, в ответ вымолвила пароль — имя «Жакелино», дверь полностью отворилась, охранявшая ее женщина отступила в сторону, давая дорогу тому, кого она ждала, и поспешно задвинула за ним дверной засов. Впрочем, она тут же обернулась, видимо спеша рассмотреть вошедшего.

Итак, оба разглядывали друг друга с одинаковым любопытством: Жакелино стоял улыбаясь, скрестив руки и подняв голову, Марина — слегка вытянув шею вперед и опираясь руками о дверь, в ласково-угрожающей позе большой кошки — леопарда или пантеры, — готовой наброситься на добычу.

— Черт возьми, — воскликнул юноша, — какая у меня аппетитная кузина!

— А у меня, клянусь душой, красавец-кузен, — произнесла молодая женщина.

— Клянусь честью, — продолжал Жакелино, — когда люди состоят в таком близком родстве и ни разу друг друга не видели, то, мне кажется, они должны начать знакомство с поцелуя.

— Ничего не имею против такого способа поздравить родственников с благополучным прибытием, — отвечала Марина, подставляя ему щеки, вспыхнувшие на миг румянцем (опытный наблюдатель безошибочно приписал бы его легко вспыхивающему желанию, а не слишком чувствительной стыдливости).

Молодые люди расцеловались.

— Ах, клянусь душой моего развеселого отца, — вскричал молодой человек, пребывавший в отличном настроении, похоже вообще ему свойственном, — по-моему, самая приятная вещь на этом свете — поцеловать красивую женщину, не считая, разумеется, повторного поцелуя, что должен быть еще приятнее!

И он вновь протянул руки, собираясь подкрепить слова делом.

— Тише, тише, кузен, — сказала молодая женщина, останавливая его, — мы поговорим об этом позже, если вам угодно. Не потому, что это не кажется мне столь же приятным, как вам, а потому, что у нас нет времени. Это ваша вина. Почему вы заставили меня потерять полчаса, ожидая вас?

— Черт возьми, хорошенький вопрос! Да ведь я думал, что меня ждет какая-нибудь толстая немецкая кормилица или высохшая испанская дуэнья. Но пусть нам еще раз представится случай оказаться вместе, и, клянусь Богом, моя прекрасная кузина, это я буду ждать вас!

— Принимаю к сведению ваше обещание; но сейчас мне надо поскорее сообщить особе, пославшей меня, что я вас видела и что вы готовы полностью повиноваться ее приказаниям, как и надлежит вести себя учтивому рыцарю по отношению к великой государыне.

— Я с покорностью жду этих приказаний, — произнес молодой человек, опускаясь на одно колено.

— О, вы у моих ног, монсеньер! Монсеньер, что это вы вздумали! — воскликнула Марина, поднимая его.

Потом она добавила со своей дразнящей улыбкой:

— А жаль: вы были очаровательны в этом виде.

— Послушайте, — сказал молодой человек, взяв мнимую кузину за руки и усаживая рядом с собой, — прежде всего самое главное: о моем возвращении узнали с удовлетворением?

— С радостью.

— И эту аудиенцию мне подарят с удовольствием?

— С радостью.

— И миссия, которой я облечен, будет встречена с одобрением?

— С восторгом.

— Однако вот уже неделя как я приехал, а жду уже два дня!

— Вы и вправду очаровательны, кузен; а сколько дней назад, по-вашему, мы сами вернулись из Ла-Рошели? Два с половиной.

— Это правда.

— Из этих двух с половиной дней чем были заполнены вчерашний и позавчерашний?

— Празднествами, знаю; я их видел.

— Откуда вы их видели?

— Да с улицы, как простой смертный.

— И как вы их нашли?

— Великолепными.

— Не правда ли, у нашего дорогого кардинала есть воображение: его величество Людовик Тринадцатый, одетый Юпитером!

— Причем Юпитером Статором.

— Статором или каким-то другим, какая разница?

— А разница есть, и немалая, прелестная моя кузина; в этом-то, наоборот, вся суть.

— В чем этом?

— В слове «Статор». Знаете вы, что оно означает?

— Право же, нет.

— Оно значит либо «Юпитер останавливающий», либо «Юпитер останавливающийся».

— Постараемся, чтобы это был «Юпитер останавливающийся».

— У подножия Альп, не так ли?

— С Божьей помощью мы сделаем для этого все, что сможем, несмотря на молнии, которые он держит в руке, угрожая одновременно Австрии и Испании.

— Молнии деревянные и бескрылые; крылья молний войны — это деньги, а я не думаю, что король и кардинал сейчас очень богаты. Так что, милая кузина, Юпитер Статор, погрозив Востоку и Западу, по всей вероятности, отложит свою молнию, так и не пустив ее в дело.

— О, скажите это вечером обеим нашим бедным королевам, и вы их осчастливите.

— У меня есть для них кое-что получше. Я должен им передать, как известил уже их величества, письмо от принца Пьемонтского: он ручается, что французская армия не перейдет Альпы.

— Лишь бы на сей раз он сдержал слово, а это, вы знаете, у него не в обычае.

— Ну, теперь-то это в его интересах.

— Мы болтаем, кузен, и за болтовней напрасно теряем время.

— Это ваша вина, кузина, — с ослепительной открытой улыбкой отвечал молодой человек, — вы сами не захотели заняться полезными делами.

— Вот и проявляй после этого преданность хозяевам, вот и жертвуй ради них последним! За преданность тебя благодарят упреками! Боже мой, до чего мужчины несправедливы!

— Я слушаю вас, кузина.

И молодой человек придал своей физиономии самое серьезное выражение, на какое был способен.

— Так вот, сегодня вечером, в одиннадцать часов, вас ждут в Лувре.

— Как сегодня вечером? Сегодня вечером я удостоюсь чести быть принятым их величествами?

— Именно сегодня вечером.

— Но я думал, что сегодня вечером при дворе состоится спектакль с подобающим ему балетом.

— Да, но королева, узнав об этом, пожаловалась на сильную усталость и невыносимую головную боль. Она сказала, что только сон сможет восстановить ее силы. Позвали Бувара. Бувар нашел все симптомы постоянной мигрени. Бувар, хоть он и медик короля, предан нам телом и душой. Он рекомендовал полнейший отдых; так что вас ждут отдыхая.

— Но как войду я в Лувр? Не называть же мне себя!

— Все предусмотрено, не беспокойтесь. Сегодня вечером в одежде дворянина будьте на улице Фоссе-Сен-Жермен; на углу улицы Пули вас будет ждать паж в ливрее слуги госпожи принцессы, светло-желтой с голубым; зная пароль, он проведет вас в коридор, ведущий к спальне королевы, и сдаст с рук на руки дежурной фрейлине. Если ее величество сможет принять вас немедленно, вы будете сразу допущены к ней; если нет — подождете удобной минуты в комнате, примыкающей к ее спальне.

— Но почему бы вам, милая кузина, не скрасить там мое ожидание? Клянусь, мне это было бы чрезвычайно приятно.

— Потому что моя неделя службы закончилась и я, как видите, провожу время в другом месте.

— Но, по моему разумению, проводите его приятно.

В этот миг раздался звон колокола монастыря Белых Плащей.

— Девять часов! — воскликнула Марина. — Скорее целуйте и выпроваживайте меня, кузен. Мне едва хватит времени, чтобы вернуться в Лувр и успеть сказать, что у меня есть родственник, очаровательный кавалер, готовый отдать… что отдали бы вы за королеву?

— Мою жизнь! Этого достаточно?

— Этого слишком много; всегда давайте лишь то, что сможете взять обратно, а не то, что, будучи отданным, к вам уже не вернется. До свидания, кузен!

— Кстати, — спросил, останавливая ее, молодой человек, — должен я обменяться с этим пажом каким-нибудь условным знаком или паролем?

— Да, правда, я забыла. Вы скажете: «Казаль», а он ответит: «Мантуя».

И молодая женщина на этот раз протянула мнимому кузену уже не щеки, а губы, на которых был запечатлен сочный поцелуй.

Потом она бросилась вниз по лестнице с быстротой женщины, не знающей, сможет ли она устоять, если ее попытаются удерживать.

Жакелино ненадолго задержался после ее ухода, поднял свой берет, уроненный в начале разговора, надел его и — без сомнения, чтобы дать луврской вестнице время исчезнуть, — не спеша спустился с лестницы, напевая песенку Ронсара:

Он дошел до третьего куплета своей песенки и до последней ступеньки лестницы, как вдруг с этой последней ступеньки (она вела в нижний зал, где обыкновенно собирались любители выпить) увидел в тусклом свете одинокой, прикрепленной к стене свечи, что на столе лежит бледный и окровавленный человек: похоже, он находился при смерти. Рядом с ним стоял капуцин и, по-видимому, выслушивал исповедь умирающего. Любопытные толпились в дверях и у окон, не решаясь войти из-за присутствия монаха и торжественности совершающегося акта.

При этом зрелище песня замерла на устах молодого человека; увидев стоящего неподалеку хозяина гостиницы, он окликнул его:

— Э, метр Солей!

Тот приблизился, держа колпак в руке.

— Чем могу служить такому прекрасному молодому человеку? — осведомился он.

— Какого черта делает этот человек, лежащий на столе, в обществе монаха?

— Он исповедуется.

— Клянусь Богом, я прекрасно вижу, что он исповедуется! Но кто он такой? И почему исповедуется?

— Кто он такой? — переспросил трактирщик со вздохом. — Это храбрый и честный малый по имени Этьенн Латиль, один из лучших клиентов моего заведения. Почему он исповедуется? Да потому, что ему, как видно, осталось жить лишь несколько часов. Он человек религиозный и потому громко потребовал священника; моя жена увидела, что этот достойный капуцин выходит из монастыря Белых Плащей, и позвала его.

— И от чего же умирает ваш честный человек?

— О сударь, другие от этого уже десять раз бы умерли! Он умирает от двух страшных ударов шпагой: один вошел ему в спину и вышел через грудь, другой, войдя в грудь, вышел через спину.

— Значит, он дрался не с одним человеком?

— С четырьмя, сударь, с четырьмя!

— Ссора?

— Нет, месть.

— Месть?

— Да; боялись, что он заговорит.

— А что он мог сказать, если бы заговорил?

— Что ему предлагали тысячу пистолей за то, чтобы убить графа де Море, а он отказался.

При этом имени молодой человек вздрогнул и, пристально посмотрев на хозяина гостиницы, переспросил:

— Чтобы убить графа де Море? Уверены ли вы в том, что говорите, милейший?

— Я слышал это из его собственных уст. Это было первое, что он сказал после того, как, придя в себя, попросил пить.

— Граф де Море, — задумчиво повторил молодой человек. — Антуан де Бурбон…

— Да, Антуан ле Бурбон.

— Сын короля Генриха Четвертого.

— И госпожи Жаклины де Бёй, графини де Море.

— Это странно, — пробормотал молодой человек.

— Странно или нет — тем не менее, это так.

На миг воцарилось молчание; потом, к великому удивлению метра Солея, не обращая внимания на крики: «Куда вы? Куда вы?», молодой человек отстранил поварят и служанок, загородивших внутреннюю дверь, вошел в зал, где находились только капуцин и Этьенн Латиль, подошел к раненому и кинул на стол кошелек, судя по изданному им звуку, основательно наполненный.

— Этьенн Латиль, — сказал он, — это на ваше лечение. Если вы выживете, то, как только вас можно будет перенести, велите доставить вас в особняк герцога де Монморанси на улице Белых Плащей; если вам суждено умереть, умрите с верой в Господа, в мессах за спасение вашей души недостатка не будет.

Когда молодой человек приблизился, раненый приподнялся на локте и, словно при виде призрака, застыл безмолвно, вытаращив глаза и раскрыв рот.

Потом, когда молодой человек отошел, Латиль прошептал:

— Граф де Море!

И он снова упал на стол.

Что касается капуцина, то он, как только лже-Жакелино сделал первые шаги по залу, надвинул на лицо капюшон, словно боясь, что молодой человек его узнает.

VIII. ЛЕСТНИЦЫ И КОРИДОРЫ

Выйдя из гостиницы «Крашеная борода», граф де Море, чье инкогнито нам нет больше нужды сохранять, спустился по улице Вооруженного Человека, свернул направо, пошел по улице Белых Плащей и постучал в дверь особняка герцога Генриха II де Монморанси; особняк имел два входа: один с улицы Белых Плащей, другой — с улицы Сент-Авуа.

Без сомнения, сын Генриха IV был вполне своим человеком в доме: едва он вошел, как юный паж лет пятнадцати схватил канделябр с четырьмя рожками, зажег свечи и пошел впереди.

Принц последовал за ним.

Апартаменты графа де Море находились во втором этаже; паж зажег в одной из комнат два канделябра, подобных первому, потом спросил:

— Будут у вашего высочества какие-либо приказания?

— Ты занят сегодня вечером у своего господина, Галюар?

— Нет, монсеньер, я свободен.

— Хочешь пойти со мной?

— С огромным удовольствием, монсеньер.

— В таком случае оденься потеплее и возьми плащ поплотнее: ночь будет холодная.

— Ого! — воскликнул юный паж, приученный своим хозяином, усердным посетителем дамских салонов, к подобным приятным неожиданностям. — Кажется, мне надо будет стоять на страже?

— Да, и на почетной страже: в Лувре. Но, слушай, Галюар, никому ни слова, даже твоему хозяину.

— Само собой разумеется, монсеньер, — с улыбкой отвечал мальчик, приложив палец к губам, и повернулся, чтобы уйти.

— Подожди, — сказал граф де Море, — у меня есть для тебя еще несколько распоряжений.

Паж поклонился.

— Ты сам оседлаешь лошадь и сам вложишь в седельные кобуры заряженные пистолеты.

— Одну лошадь?

— Да, одну: ты сядешь на круп позади меня. Вторая лошадь может привлечь внимание.

— Приказания монсеньера будут выполнены в точности.

Пробило десять часов; граф, прислушиваясь, считал звенящие бронзой удары.

— Десять часов, — сказал он, — это хорошо; ступай, и чтобы через четверть часа все было готово.

Паж поклонился и вышел, исполненный гордости от доверия, оказанного ему графом.

А граф выбрал в своем гардеробе костюм дворянина, простой, но изящный: камзол гранатового бархата и голубые бархатные штаны; воротник и манжеты тонкой батистовой рубашки были отделаны великолепными брюссельскими кружевами. Он натянул длинные, до колена, сапоги буйволовой кожи и надел серую шляпу, украшенную двумя перьями в тон костюму, то есть голубым и гранатовым, скрепленными бриллиантовой застежкой; завершила все богатая перевязь, в которую была продета шпага с эфесом золоченого серебра и стальным клинком — одновременно предмет роскоши и орудие зашиты.

Затем с кокетством, естественным у молодых людей, он уделил несколько минут своему лицу: проследил, чтобы вьющиеся от природы волосы одинаково обрамляли обе его щеки, заплел косичку (ее носили на левом виске, и спускалась она до пояса), подкрутил усы, потянул эспаньолку, не желающую расти так быстро, как ему хотелось бы; затем взял в ящике кошелек вместо оставленного Латилю и, словно кошелек этот вдруг заставил его что-то вспомнить, прошептал:

— Но кто же, черт возьми, так заинтересован в том, чтобы меня убили?

Не найдя ответа на заданный себе вопрос, он после минутного раздумья с юношеской беззаботностью отбросил это воспоминание, ощупал себя, чтобы проверить, не забыл ли он чего-нибудь, бросил искоса взгляд в зеркало и спустился по лестнице, напевая последний куплет песни Ронсара, начало которой, как мы помним, звучало из его уст в гостинице «Крашеная борода»:

У дверей его ожидал паж с лошадью. Граф вскочил в седло с легкостью и элегантностью опытного наездника. Затем по его знаку Галюар вспрыгнул на круп позади. Убедившись, что пажу удобно сидеть, граф пустил коня рысью, спустился по улице Мобюе, проехал по улице Трусваш, выехал на улицу Сент-Оноре и поднялся по улице Пули.

На углу улиц Пули и Фоссе-Сен-Жермен, под освещенным лампой изображением Мадонны, сидел на тумбе подросток. Увидев всадника с пажом, сидящим на крупе коня, он подумал, что это, очевидно, тот кавалер, кого он ждет, и распахнул окутывавший его плащ.

Под плащом оказался костюм светло-желтого и голубого цветов, то есть ливрея слуги госпожи принцессы.

Граф, узнав пажа по описанию, велел Галюару слезть с коня, спешился и подошел к подростку.

Тот слез с тумбы и застыл в почтительном ожидании.

— Казаль, — произнес граф.

— Мантуя, — ответил паж.

Граф сделал Галюару знак отойти и, повернувшись к тому, кто должен был стать его проводником, спросил:

— Значит, я должен следовать за тобой, милое дитя?

— Да, господин граф, если вам угодно, — отвечал паж таким нежным голосом, что у принца сразу возникло сомнение: не женщина ли перед ним?

— Тогда, — продолжал он, не решаясь обращаться на «ты» к непонятному спутнику, — будьте добры указать мне дорогу.

Эта перемена в словах и тоне графа не ускользнула от того (или той), кому они были адресованы. Паж насмешливо взглянул на него, даже не дав себе труда подавить смешок, потом кивнул и пошел впереди.

Они прошли по подъемному мосту благодаря паролю, тихонько сказанному пажом часовому, потом миновали ворота Лувра и направились к северному углу дворца.

Подойдя к калитке, паж взял плащ на руку, чтобы была видна его светло-желтая с голубым ливрея, и, изо всех сил стараясь говорить мужским голосом, произнес:

— Свита госпожи принцессы.

Но, сняв плащ, паж вынужден был открыть свое лицо, и на него упал луч фонаря, освещавшего калитку. По пышности белокурых волос, падающих на плечи, по голубым глазам, лучившимся хитростью и весельем, по тонкому и насмешливому рту, столь щедрому и на укусы, и на поцелуи, граф де Море узнал Мари де Роган-Монбазон, герцогиню де Шеврез.

Он быстро подошел к ней и на повороте лестницы спросил:

— Дорогая Мари, герцог по-прежнему оказывает мне честь своей ревностью?

— Нет, милый граф, особенно с тех пор как он знает, что вы влюблены в госпожу де ла Монтань и готовы ради нее на любые безумства.

— Отличный ответ! — рассмеялся граф. — Вижу по вашему уму и по вашему лицу, что вы по-прежнему самое остроумное и самое очаровательное создание на свете.

— Если бы я вернулась из Испании только для того, чтобы услышать лично от вас этот комплимент, — поклонился мнимый паж, — я не жалела бы о путевых издержках, монсеньер.

— Ах, да, мне казалось, что после приключения в амьенских садах вы были изгнаны?

— Была доказана невиновность как моя, так и ее величества; по настоятельной просьбе королевы господин кардинал соблаговолил простить меня.

— Безо всяких условий?

— С меня потребовали клятву больше не вмешиваться в интриги.

— И вы держите эту клятву?

— Неукоснительно, как видите.

— И ваша совесть вам ничего не говорит?

— У меня есть разрешение папы.

Граф расхохотался.

— И потом, — продолжал мнимый паж, — какая же это интрига — провести деверя к невестке?

— Милая Мари, — сказал граф де Море, целуя ей руку с любовным пылом, унаследованным им от короля, своего отца, и, как мы помним, проявившимся в первые же минуты свидания с мнимой кузиной в гостинице «Крашеная борода», — милая Мари, вы, наверно, приготовили мне сюрприз и ваша комната находится на пути в спальню королевы?

— Ах, вы, несомненно, самый законный из сыновей Генриха Четвертого — все остальные только бастарды.

— Даже мой брат Людовик Тринадцатый? — смеясь спросил граф.

— Прежде всего ваш брат Людовик Тринадцатый, Господь его храни! Ну почему у него нет в венах хоть чуточки вашей крови?

— Мы от разных матерей, герцогиня.

— И, кто знает, может быть, от разных отцов.

— Послушайте, Мари, — воскликнул граф де Море, — вы очаровательны, я должен вас поцеловать!

— Вы с ума сошли? Целовать пажа на лестнице! Вы что, хотите погубить свою репутацию, тем более что вы приехали из Италии?

— Да, решительно мне сегодня не везет, — сказал граф, выпуская руку герцогини.

— Вот это мило! — сказала она. — Королева посылает к нему в гостиницу «Крашеная борода» одну из самых красивых наших женщин, и он еще жалуется!

— Мою кузину Марину?

— Да, да, «мою кузину Марину».

— Ах, черт возьми! Не скажете вы мне, кто такая эта обольстительница?

— Как! Вы ее не знаете?

— Нет!

— Вы не знаете Фаржи?

— Фаржи, супругу нашего посла в Испании?

— Именно. Ее поместили к королеве после пресловутой сцены в амьенских садах, о чем я вам только что говорила; мы все тогда были изгнаны.

— Что ж, отлично! — расхохотался граф де Море. — До чего же хорошо охраняют королеву! В изголовье ее постели герцогиня де Шеврез, в ногах — госпожа де Фаржи. Ах, бедный мой брат Людовик Тринадцатый! Признайтесь, герцогиня, что ему не везет!

— Ну, знаете, монсеньер, вы становитесь восхитительно-дерзким! К счастью, мы уже пришли.

— Уже пришли?

Герцогиня достала из кармана ключ и отперла дверь, ведущую в темный коридор.

— Вам сюда, монсеньер, — сказала она.

— Я надеюсь, вы не намерены заставить меня туда войти?

— Наоборот, вы туда войдете, и притом один.

— Что ж, меня ведь поклялись убить. У меня под ногами окажется какой-нибудь открытый люк — и прощай Антуан де Бурбон. Впрочем, я не много потеряю: женщины так плохо ко мне относятся!

— Неблагодарный, если бы вы знали ту, что ждет вас на том конце коридора…

— Как, — вскричал граф де Море, — в конце этого коридора меня ждет женщина?

— Это третья за нынешний вечер, а вы еще жалуетесь, прекрасный Амадис!

— Нет, я не жалуюсь. До свидания, герцогиня.

— Не забудьте про люк.

— Мне все равно: рискую!

Герцогиня заперла дверь за графом, оказавшимся в полнейшей темноте.

Мгновение он колебался и, не имея ни малейшего представления о том, где находится, хотел было вернуться, но его остановил звук ключа, запиравшего дверь на два оборота.

Отбросив сомнения, граф решил довести приключение до конца.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Прекрасная герцогиня сказала, что я законный сын Генриха Четвертого, нельзя же заставлять ее лгать.

И он ощупью двинулся к противоположному концу коридора, затаив дыхание и вытянув руки вперед.

Сделав в беспросветной тьме (не без опасений, какие испытывает в потемках самый храбрый человек) десятка два шагов, он услышал приближающийся шелест платья и чье-то дыхание.

Он остановился. Шелест и дыхание тоже замерли.

Пока он думал, как ему обратиться к этим очаровательным звукам, неожиданно послышался нежный и дрожащий голос:

— Это вы, монсеньер?

Голос был самое большее в двух шагах.

— Да, — ответил граф.

Сделав шаг вперед, он ощутил руку, протянутую в поисках его руки. Но, едва коснувшись руки графа, она отдернулась, робкая, как мимоза.

Ушей принца достиг легкий возглас не то удивления, не то испуга, слабый и мелодичный, как вздох сильфа или звук эоловой арфы.

Граф вздрогнул, испытав неведомое до сих пор ощущение.

Оно было восхитительным.

— О, где же вы? — прошептал он.

— Здесь, — запнувшись, ответил голос.

— Мне сказали, что я найду здесь руку, указывающую путь, ведь сам я его не знаю. Вы отказываете мне в этой руке?

Какое-то мгновение та, к кому обращена была эта просьба, была в нерешительности, но почти тотчас ответила:

— Вот она.

Граф обеими руками схватил протянутую ему руку и хотел было поднести ее к губам, но это движение было остановлено одним-единственным словом; оно звучало просьбой, однако его нельзя было понять иначе как крик потревоженной стыдливости:

— Монсеньер!

— Простите, мадемуазель, — произнес граф столь же почтительно, как если бы разговаривал с королевой.

Он отвел на прежнее расстояние эту трепещущую от испуга руку, находившуюся уже на полпути к его губам; воцарилось молчание.

Граф держал поданную ему руку; ее не пытались отдернуть, но теперь она была неподвижна, и, казалось, только сила воли ее обладательницы придает ей видимость жизни.

Это была — если позволено будет воспользоваться таким выражением — совершенно немая рука.

Но эта предписанная ей немота не помешала графу заметить, что она маленькая, тонкая, нежная, продолговатая, аристократическая и главное — что это рука девушки.

Нет, уже не к губам хотел бы граф прижать эту руку, а к сердцу.

Коснувшись ее, он и сам застыл неподвижно, будто совсем забыв, что привело его сюда.

— Вы идете, монсеньер? — спросил нежный голос.

— Куда я должен идти? — ответил вопросом граф, не слишком понимая, что говорит.

— Туда, где ждет вас королева, к ее величеству.

— Ах, да, я и забыл! — воскликнул граф и, вздохнув, добавил: — Идемте!

И он пустился в путь — новый Тесей, ведомый по лабиринту менее сложному, но более темному, чем критский, причем не Ариадниной нитью, но самой Ариадной.

Через несколько шагов Ариадна свернула направо.

— Мы пришли, — сказала она.

— Увы! — прошептал граф.

Они, действительно, подошли к застекленной парадной двери в прихожую королевы. Но, поскольку предполагалось, что королева нездорова и спит, все было погашено, кроме одной лампы, подвешенной под потолком; свет ее, проходящий через стекло, был не ярче света звезды.

При этом слабом освещении граф попытался разглядеть свою проводницу, но различил, если можно так выразиться, лишь очертания тени.

Девушка остановилась.

— Монсеньер, — сказала она, — теперь, когда вы видите достаточно, следуйте за мной.

Несмотря на легкое усилие, которое сделал граф, чтобы удержать ее руку, она ее высвободила, прошла вперед, отворила дверь коридора и вошла в прихожую королевы.

Граф следовал за ней.

Молча, на цыпочках, они пересекли прихожую и подошли к двери, расположенной напротив коридора и ведущей в апартаменты Анны Австрийской. Но вдруг их остановил приближающийся шум.

Это были шаги многих людей, поднимающихся по главной лестнице.

— О Боже мой! — прошептала девушка, — уж не королю ли пришло в голову после балета зайти справиться о здоровье ее величества либо убедиться, действительно ли она больна?

— В самом деле, идут с той стороны, — сказал принц.

— Подождите, — шепнула девушка, — я посмотрю! Она бросилась к двери, выходящей на главную лестницу, приоткрыла створку и тут же вернулась к графу:

— Это он! Скорее, скорее, в эту комнату.

Отворив дверь, скрытую под обивкой, она втолкнула туда графа и сама вошла вслед на ним.

Это было как раз вовремя: едва дверь комнаты закрылась за ними, как отворилась другая, ведущая на главную лестницу, и появился король Людовик XIII; перед ним шли два пажа с факелами, позади него — два фаворита: Барада и Сен-Симон; за ними следовал Беренген, первый королевский камердинер. Сделав свите знак подождать, Людовик вошел к королеве.

IX. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЬ

Мы полагаем, что настало время представить нашим читателям короля Людовика XIII, и они, надеемся, не осудят нас, если мы посвятим главу этой необычной личности.

Король Людовик XIII родился в четверг 27 сентября 1601 года; следовательно, в пору нашего рассказа ему было двадцать семь лет и три месяца. У него было длинное печальное лицо со смуглой кожей и черными усами. Ни одной чертой не напоминал он Генриха IV ни по лицу, ни по характеру, да и ничего в нем не было французского, например веселости, даже в юности. Испанцы рассказывали со значительной долей вероятности, что он был сыном Вирджинио Орсини, герцога Браччано, кузена Марии Медичи; и в самом деле, при своем отъезде во Францию Мария Медичи, которой было уже двадцать семь лет, получила от своего дяди, экс-кардинала Фердинандо, который, чтобы взойти на тосканский трон, отравил своего брата Франческо и невестку Бьянку Капелло, вот какой совет:

— Милая племянница, вы собираетесь выйти замуж за короля, расторгшего брак с первой женой из-за того, что у нее не было детей. У вас есть месяц пути и трое красивых малых в вашей свите: во-первых, Вирджинио Орсини — он уже ваш чичисбей, во-вторых, Паоло Орсини и, в-третьих, Кончино Кончини. Устройте все так, чтобы, прибыв во Францию, быть уверенной, что развода не будет.

Мария Медичи, рассказывают все те же испанцы, точно последовала совету дядюшки. Ей понадобилось десять дней на то, чтобы доплыть всего лишь от Генуи до Марселя. Генрих IV хоть и не горел нетерпением увидеть свою толстую банкиршу, как он называл ее, нашел переезд несколько долгим. Но Малерб поискал причину этой медлительности и с грехом пополам нашел ее. Он отнес запоздание на счет любви, испытываемой Нептуном к невесте короля Франции:

Возможно, извинение было не очень логичным, но королева Марго сделала своего мужа не слишком разборчивым в отношении супружеских извинений.

Тот ленивый корабль, окруженный нереидами, изображен на прекрасном полотне Рубенса, находящемся в Лувре.

Девять месяцев спустя великий герцог Фердинандо мог быть спокоен. Он узнал о рождении дофина Людовика, тут же нареченного Справедливым, поскольку он родился под знаком Весов.

С самого детства Людовик XIII обнаруживал грусть, наследственную в семье Орсини; с самого рождения у него были вкусы итальянца времен упадка. В самом деле, музыкант и даже приличный композитор, средней руки художник, он был способен ко множеству мелких ремесел и поэтому никогда не знал своего королевского ремесла, несмотря на то, что всячески обожествлял королевскую власть. Он отличался слабым сложением; в детстве его чрезмерно пичкали лекарствами, и, став молодым человеком, он по-прежнему был настолько болезненным созданием, что два или три раза едва не умер. Сохранился дневник, куда в течение двадцати восьми лет его медик Эруар заносил день за днем все, что король съел, и час за часом все, что король делал. С юности он не отличался сердечностью, был черствым и грубым, иногда даже жестоким. Генрих IV дважды высек его своей королевской рукой. В первый раз за то, что неприязнь, испытываемую Людовиком к одному дворянину, удалось успокоить только выстрелив в этого дворянина из незаряженного оружия и доложив дофину, что тот убит на месте. А во второй раз за то, что Людовик деревянным молотком размозжил голову бойкому воробью.

Единственный раз у него возникло робкое желание быть королем, и он это желание высказал. Это было в день его коронации. Когда ему поднесли скипетр королей Франции, весьма тяжелый, сделанный из золота и серебра и украшенный драгоценными камнями, его рука начала дрожать. Видя это, г-н де Конде, в качестве первого принца крови находившийся рядом с королем, хотел помочь ему держать скипетр.

Но Людовик, резко обернувшись и нахмурясь, сказал:

— Нет, я намерен нести его один; для этого мне не нужна компания.

В детстве его любимыми развлечениями было вытачивать мелкие вещицы из слоновой кости, раскрашивать гравюры, мастерить клетки, строить карточные домики и устраивать в своих апартаментах охоту на мелких птичек с помощью желтого попугая и сорокопутов — короче, во всех своих действиях он был, по словам л'Этуаля, «ребячливейшим ребенком».

Но двумя наиболее укоренившимися и постоянными его пристрастиями были музыка и пение. Эти подробности (и много других, не менее любопытных) мы находим у Эруара в дневнике, почти или вовсе неизвестном историкам:

«В полдень он играл в галерее со своими собаками Патло и Гризетой, в час дня вернулся к себе в спальню, прошел в альков своей кормилицы, позвал альтиста Энгре, музицировал и сам пел, ибо он любит музыку до исступления».

Иногда для развлечения он сочинял стихотворные пустячки, зарифмовывал поговорки и максимы; если у него было желание, он приглашал окружающих сочинять стихи вместе с ним. Однажды он сказал своему медику г-ну Эруару:

— Переложите-ка мне эту прозу в стихи: «Я хочу, чтобы те, кто меня любит, любили меня долго, а если они меня мало любят, пусть завтра же меня покинут».

И добряк-доктор, больше придворный, чем поэт, немедля сочинил следующее двустишие:

Как все меланхолические натуры, Людовик XIII великолепно умел скрывать свои чувства; именно тем, кого он хотел погубить, и именно в то время, когда он лишал их своего покровительства, он улыбался самой белоснежной, самой пленительной улыбкой. В понедельник 2 марта 1613 года, когда ему было двенадцать лет, впервые воспользовавшись обычным выражением Франциска I, он поклялся честью дворянина. В том же году, согласно требованиям этикета, королю должны были поднести рубашку. Это было поручено Куртанво, одному из его товарищей — мы не говорим «товарищей его удовольствий», ибо, как мы вскоре увидим, Людовик XIII веселился всего два раза в жизни. Стоит вспомнить обвинение против Шале, которое гласило, что он хотел отравить короля, передавая ему рубашку. В том же самом году к Людовику был приставлен самим маршалом д'Анкром молодой де Люинь. До сих пор птиц дофина опекал и кормил простой крестьянин, нечто ничтожное из Сен-Жермена по имени Пьеро, как говорит о нем л'Этуаль. Де Люинь был произведен в главные сокольничьи, и всемогущему до того Пьеро было приказано его признать и повиноваться ему. Затем принадлежащие Людовику соколы, ястребы, коршуны, сорокопуты и попугаи были объявлены птицами королевского кабинета, с тем чтобы де Люинь мог не покидать короля ни на минуту; с той поры Людовик XIII стал испытывать к нему такую дружбу, что не расставался со своим главным сокольничьим даже на ночь, более того — по словам Эруара, бредил де Люинем во сне и громко звал его, опасаясь, что тот ушел.

И в самом деле, де Люиню удавалось, если не развеселить, то, по крайней мере, развлечь его, прививая вкус к охоте, насколько это было возможно при той ограниченной свободе, какой пользовались королевские дети. Мы уже знаем, что Людовик в своих апартаментах натравливал желтого попугая и сорокопутов на мелких птичек. Люинь обучил его охоте с борзыми щенками на кроликов во рвах Лувра и соколиной охоте на равнине Гренель. Именно там (все даты важны в жизни человека, обладающего характером Людовика XIII) он добыл свою первую цаплю, а в Вожираре 18 апреля подстрелил свою первую куропатку.

И наконец, у входа на Неразводной мост возле Лувра он впервые охотился на человека и убил Кончини.

Приведем страницу из дневника Эруара (она любопытна для философа не меньше, чем для историка), повествующую о том, что делал Людовик XIII в тот понедельник 24 апреля 1617 года, когда он охотился на человека вместо воробья, кролика, цапли или куропатки.

Приводим ее дословно, о чем считаем нужным предупредить наших читателей и особенно читательниц.

«Понедельник, 24 апреля 1617года.

Проснулся в половине восьмого утра; пульс хорошего наполнения, ровный; температура тела нормальная; встал с добрым, веселым лицом; моча желтая; сделал свои дела; причесался, оделся, помолился; в половине девятого завтрак — четыре ложки желе; не пил ничего, кроме белого вина, сильно разбавленного водой.

Маршал д'Анкрубит на луврском мосту между десятью и одиннадцатью часами утра.

В полдень обед: салат из 12 побегов спаржи, четыре петушиных гребня в супе из бланшированных овощей (супа съел 10 ложек), вареный каплун со спаржей, вареная телятина, костный мозг, 12 корешков, крылышки двух жареных голубей, два ломтика куропатки, поджаренной вместе с хлебом, желе, 5 фиг, 14 сушеных черешен, айвовое варенье на вафлях; хлеба ел мало, пил сильно разбавленный кларет, проглотил маленькую ложечку укропного драже».

Далее следует пробел.

Дело в том, что вследствие серьезных обстоятельств венценосный подопечный сбежал от своего доктора. Он взбирается на бильярд и держит речь перед присутствующими. Он принимает депутацию Парламента. Он разглагольствует, он изображает из себя короля. Но в шесть часов к нему возвращается аппетит, и он вновь попадает в руки своего медика.

«В половине седьмого ужин: салат из 12 побегов спаржи, хлебный суп, вареный каплун со спаржей, вареная телятина, костный мозг, жаркое под груздями в сливочном масле, крылышки двух молодых голубей, зажаренных с хлебом, желе, сок двух сладких апельсинов, 5 фиг, 5 вареных виноградин, 4 сушеные черешни; хлеба очень мало, кларет сильно разбавленный, ложечка укропного драже.

Веселился до половины восьмого.

Сделал свои дела: кал желтый, мягкий, обильный.

Веселился до половины десятого.

Выпил травяной отвар, разделся, лег; пульс хорошего наполнения, ровный, температура тела нормальная; помолился, в десять часов заснул до семи утра».

Теперь, не правда ли, мы спокойны насчет этого бедного королевского сына? Вы могли вместе со мною опасаться, что убийство любовника его матери и (более чем вероятно) отца его брата Гастона, в конце концов, убийство коннетабля Франции, то есть самого значительного лица в государстве, не считая — или даже считая — короля, лишит Людовика аппетита и веселости; что он не посмеет с красными от крови руками молиться Богу. Ничуть; правда, его обед запоздал на час, но не мог же король в одиннадцать часов одновременно быть за столом и смотреть в окно нижнего этажа Лувра, как Витри убивает маршала д'Анкра. Да, у Людовика несколько слабый желудок; но такое же действие производил на Генриха IV вид врага. Зато он веселился с семи часов до половины восьмого и снова веселился с девяти часов до половины десятого, что вовсе не в его привычках; за те двадцать восемь лет, что его наблюдал доктор Эруар, он веселился лишь два раза — именно эти два раза.

Кроме того, он лег спать с ровным пульсом хорошего наполнения и нормальной температурой тела. Он помолился Богу и в десять часов уснул — уснул до семи часов утра, то есть проспал добрых девять часов.

Бедное дитя!

Итак, наутро он просыпается королем — крепкий сон придал ему сил — и, совершив накануне мужественный поступок, совершает поступок королевский.

Королева-мать не просто в опале — она выслана в Блуа. Ей запрещено видеть своих маленьких дочерей и Гастона Орлеанского, любимого сына; ее министры уволены, и только епископу Люсонскому, что станет впоследствии великим кардиналом, дозволено сопровождать ее в изгнание, где он проникнет в это сердце, не признающее пустоты, и заменит Кончини.

Но если Людовик XIII и король, он еще не мужчина. Женатый уже два года на испанской дофине Анне Австрийской, он муж ее только по имени. И тщетно г-н Дюран, провинциальный уполномоченный по военному ведомству, сочиняет для него балеты, где король изображает демона огня и поет королеве нежнейшие стихи, — вся его галантность сводится к этим строчкам:

И в самом деле, на Людовике XIII было одеяние, расшитое языками пламени; но, раздеваясь на ночь, он снимал это одеяние и пламя вместе с ним.

Поскольку балет «Освобождение Рено» не дал результата, решили поставить другой балет, под названием «Приключения Танкреда в волшебном лесу». На этот раз хореография г-на де Поршера несколько возбуждает короля, и любопытство его простирается вплоть до желания узнать, что происходит в брачную ночь между настоящими супругами. Господин д'Эльбёф и мадемуазель де Вандом показывают королю репетицию еще не сыгранной пьесы. И ничего не происходит: король проводит два часа в спальне супругов и спокойно возвращается в свою холостяцкую спальню.

Подстрекаемый испанским послом и папским нунцием, за это важное дело берется де Люинь, не скрывающий от своих вдохновителей, что он рискует потерять доверие.

Был выбран день 26 января 1619 года.

О том, как проходил это день, нам вновь расскажет дневник Эруара.

Двадцать пятого января 1619 года король, не подозревающий о том, что ждет его в конце дня, проснулся в отличном самочувствии, с ясным и даже относительно веселым лицом. Он позавтракал в четверть десятого, прослушал мессу в Башенной часовне, председательствовал в Совете, пообедал в полдень, нанес визит королеве, прошел галереей в Тюильри, вернулся тем же путем на Совет примерно в половине пятого, поднялся к г-ну де Люиню, чтобы возобновить в памяти свой балет, вновь посетил королеву, ушел от нее в десять часов, вернулся в свои апартаменты и лег спать. Но не успел он лечь, как в спальню вошел де Люинь и предложил ему встать. Король посмотрел на него с таким удивлением, словно тот предложил ему совершить путешествие в Китай. Но де Люинь настаивал, говоря, что Европа начинает беспокоиться, видя французский трон без наследника, и что стыдно будет королю, если его сестра, мадам Кристина, только что вышедшая замуж за принца Амедея Савойского, сына пьемонтского герцога, родит ребенка раньше, нежели королева — дофина. Поскольку, однако, все эти резоны, хоть король умом и одобрял их, казались ему недостаточными, де Люинь попросту взял его на руки и понес туда, куда Людовик вовсе не хотел идти. Если у вас есть хоть малейшее сомнение в этой маленькой подробности, о которой не рассказал вам ни один историк, а рассказывает романист, прочтите депешу папского нунция от 30 января 1619 года; вы найдете в ней следующую, по нашему мнению, убедительную фразу: «Luine ha prese a traverse, do conduce quasi per forza at lelto della Regina».*

Но если де Люинь не утратил доверия, а, наоборот, приобрел титул коннетабля, то все же труд его пропал даром или, во всяком случае, вознагражден был слишком поздно. Дофин, которому предстояло соревноваться в скорости появления на свет с первенцем герцогини Савойской, родился, несмотря на пылкие ожидания, лишь девять лет спустя, то есть в 1628 году. Аде Люиню не посчастливилось увидеть плоды посаженного им дерева: в 1621 году он умер от крапивной лихорадки. Эта смерть расчистила дорогу Марии Медичи. Возвращенная из ссылки, она вновь оказалась в Париже; она привезла с собой Ришелье и добилась включения его в состав Совета. Он уже год как был кардиналом, а через год ему предстояло стать первым министром.

С тех пор началось правление Ришелье. Объявив себя противником австрийской и испанской политики, он поссорился сразу с Анной Австрийской и Марией Медичи. С этого времени его преследует ненависть, окружают заговоры. У Марии Медичи, как у короля, есть свое министерство и тоже во главе с кардиналом: его зовут Берюль. Разница в том, что кардинал де Ришелье — человек гениальный, а кардинал де Берюль — дурак. Месье, которого Ришелье женил и которому, рассчитывая найти в нем поддержку, отдал огромное состояние мадемуазель де Монпансье, плетет против него заговоры. Создается тайный совет во главе с врачом Буваром, сменившим на посту королевского медика достойного доктора Эруара. С помощью Бувара Месье, наследующий Людовику XIII, если тот умрет бездетным, держит руку на пульсе больного, ибо Бувар, человек чисто испанской набожности, не вылезающий из церквей, беззаветно предан королевам. Ведь все знают, что этого мрачного короля изнуряет скука, мучают заботы; он чувствует, что его не только никто не любит, а наоборот, все ненавидят; врачи в соответствии с наукой того времени изводят его безжалостными слабительными; у него уже не остается крови, а ему каждый месяц делают кровопускания. Он в любую минуту может потерять сознание и покинуть этот мир в той же черной меланхолии, которая, сколько с нею ни боролись, составляет его жизнь. Если король умрет, Ришелье окажется во власти своих врагов и не позднее чем через сутки будет повещен. И все-таки, несмотря на эти надежды, Шале не терпится; он предлагает убить кардинала. Мария Медичи поддерживает это предложение; г-жа де Конти покупает кинжалы, а у доброй Анны Австрийской находится единственное возражение: «Он священник».

Что касается короля, то он со времени убийства Генриха IV ненавидит свою мать; со времени заговора Шале не доверяет своему брату; со времени любовной интриги королевы с Бекингемом, а особенно со времени скандала в амьенских садах презирает свою жену; он не любит ни ее, ни женщин вообще; у него нет ни одной добродетели Бурбонов и есть лишь половина пороков Валуа; со своей семьей он теперь холоднее и недоверчивее, чем когда-либо. Он знает, что итальянская война, затеваемая им — вернее, кардиналом, — совсем не по душе Марии Медичи, Гастону Орлеанскому и особенно Анне Австрийской, поскольку в действительности это война против Фердинанда II и Филиппа IV, а королева — наполовину австриячка, наполовину испанка.

Поэтому, когда, сославшись на сильную головную боль, она отказалась вечером присутствовать на балете в честь взятия Ла-Рошели, то есть в честь победы ее мужа над ее любовником, у Людовика XIII тотчас возникло подозрение, что она осталась у себя, затевая какую-то интригу. Весь вечер он смотрел не на танцоров и танцовщиц, а на королеву-мать и Гастона Орлеанского, чуть слышно обмениваясь с кардиналом, сидевшим в его ложе, замечаниями, не имевшими никакого отношения к хореографии. Когда балет кончился, он, вместо того чтобы вернуться к себе, решил пройти к королеве, не предупреждая о своем визите, чтобы застать ее на месте преступления, если таковое будет. Вот почему он, как мы видели, столь неожиданно, предшествуемый двумя пажами, сопровождаемый двумя фаворитами и Беренгеном, появился в прихожей королевы как раз в тот миг, когда граф де Море и его неизвестная проводница исчезли в соседней комнате.

Войдя к королеве, Людовик XIII через пять минут вышел от нее.

Вот что произошло за эти пять минут.

В тех случаях, когда король и королева ночевали под одной крышей, придворный этикет требовал — на случай супружеских поползновений, — чтобы двери в апартаментах королевы Франции на ночь не запирались. Поэтому король без труда в темноте и молчании отворил одну за другой три двери, отделявшие прихожую от спальни.

Войдя в спальню, он обежал быстрым взглядом самые темные углы и самые отдаленные закоулки.

Все было в полном порядке.

Королева спала, и само спокойствие этого сна могло свидетельствовать о ее невиновности; в то мгновение, когда Людовик XIII, более ревниво относящийся к своей королевской власти, чем к своим супружеским правам, отворил дверь и подошел к кровати, он мог услышать легкое и ровное дыхание.

Но у королев чуткий сон, и, хотя толстый фламандский ковер заглушал шаги августейшего супруга, дыхание спящей вдруг прервалось и рука чудесной формы и белизны отдернула полог. Голова, восхитительная в кокетливом ночном уборе, приподнялась на подушке, удивленные глаза устремились на неожиданного посетителя, и голос, полный удивления, произнес:

— Как, это вы, государь!

— Я, мадам, — холодно ответил король, обнажив, однако, голову, как полагается любому дворянину перед женщиной.

— Но какому счастливому случаю, — продолжала королева, — обязана я милости вашего визита?

— Вы прислали сказать мне, что нездоровы, мадам. Беспокоясь о вашем самочувствии, я решил навестить вас и сказать, что, по всей вероятности — если только вы не найдете возможным в свою очередь навестить меня, — не буду иметь удовольствия вас видеть ни завтра, ни послезавтра.

— Ваше величество едет на охоту? — спросила королева.

— Нет, мадам; но Бувар решил, что после всех этих праздников, которые меня так утомили, мне надо дать очистительное и пустить кровь. Очистительное мне дадут завтра, а кровь пустят послезавтра. Доброй ночи, мадам, и простите, что я разбудил вас. Да, кстати, кто дежурит возле вас этой ночью? Госпожа де Фаржи или госпожа де Шеврез?

— Ни та ни другая, государь: мадемуазель Изабелла де Лотрек.

— А, очень хорошо, — произнес король, словно это имя окончательно его успокоило. — Но где же она?

— В соседней комнате, спит на канапе одетая. Вашему величеству угодно, чтобы я ее позвала?

— Нет, благодарю вас. До свидания, мадам.

— До свидания, государь.

И Анна со вздохом сожаления — мнимого или действительного (мы, учитывая все обстоятельства, полагаем, что оно было скорее мнимым) — задернула полог и опустила голову на подушку.

Что касается Людовика XIII, то он надел шляпу, обвел комнату последним взглядом, таившим в себе остаток подозрения, и вышел, шепча:

— Нет, на этот раз кардинал ошибся.

Выйдя в прихожую, где его ждала свита, он сказал:

— Королева действительно очень больна. Следуйте за мной, господа!

И в том же порядке, как он появился, кортеж направился в апартаменты короля.

Luine ha prese a traverse, do conduce quasi per forza at lelto della Regina — (ит.) Люинь сгреб его в охапку и почти силой доставил к ложу королевы.

X. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В СПАЛЬНЕ КОРОЛЕВЫ ПОСЛЕ УХОДА КОРОЛЯ

Едва затих шум шагов в дальнем конце галереи и погасли, дрожа, последние отблески факелов на стенах, как дверь комнаты, где укрылись граф де Море и его спутница, слегка приоткрылась и из нее высунулась юная женская головка.

Видя, что все вновь погрузилось в молчание и темноту, девушка осмелилась выйти и бросила взгляд в галерею, на другом конце которой еще видны были блики факелов в руках двух пажей.

Потом, рассудив, что опасности больше нет, она приблизилась к двери комнаты, легкая, как птичка, и сказала графу:

— Идите, монсеньор.

И, держась на некотором расстоянии, так, чтобы молодой человек не мог разглядеть ее лица, она отворила одну за другой три двери — те, что открыл и, уходя, затворил за собой король.

Молодой человек следовал за нею онемевший, задыхающийся, потерявший голову. В маленькой комнатке девушка невольно оказалась так близко от него, и граф, сдерживаемый всемогущей силой целомудрия, не мог не опьяняться ее дыханием, не впитывать всеми порами тот чувственный аромат, что исходит от тела молодой женщины и может быть назван благоуханием брачного возраста.

Прежде чем отворить последнюю дверь, она протянула руку к графу, шедшему за ней по пятам, и с легким волнением, заставившим дрогнуть ее спокойный голос, произнесла:

— Монсеньер, будьте добры подождать в этой гостиной. Когда ее величество пожелает вас принять, вас позовут.

И она вошла в спальню королевы. На этот раз Анна Австрийская не спала и не притворялась спящей.

— Это вы, милая Изабелла? — спросила она, отодвигая полог более решительным жестом и приподнимаясь на постели более поспешным движением, чем делала это при короле.

— Да, ваше величество, это я, — отвечала девушка, став таким образом, чтобы ее лицо оказалось в тени и королева не могла заметить на нем невольного румянца.

— Вы знаете, что король сейчас только ушел отсюда?

— Я его видела, ваше величество.

— У него несомненно были подозрения.

— Возможно; но теперь они наверняка рассеялись.

— Граф здесь?

— В гостиной за дверью спальни.

— Зажгите свечу и дайте мне ручное зеркало. Изабелла послушно подала ей зеркало, направив нее огонь свечи.

Анна Австрийская была скорее хорошенькой, чем красивой. У нее были мелкие черты лица, невыразительный нос, однако прозрачная и бархатистая кожа той белокурой фламандской династии, что дала таких государей, как Карл V и Филипп. Кокетливая со всеми мужчинами без различия, она не хотела упустить случай произвести впечатление даже на своего деверя, поэтому взбила несколько прядей волос, примятых подушкой, расправила складки длинного шелкового пеньюара, приподнялась на локте, проверяя, насколько удачна ее поза, отдала зеркало фрейлине и с благодарной улыбкой сделала знак, что та может удалиться.

Изабелла поместила зеркало и подсвечник на туалетный столик, почтительно поклонилась и исчезла за дверью, на которую указывала королева своему супругу, говоря, что там спит на канапе ее дежурная фрейлина.

Горевшие в спальне лампа и свеча были размещены так, чтобы свет их падал на то место, где Анна Австрийская принимала короля и сейчас собиралась принять графа де Море.

Однако, оставшись одна, королева не позвала его: казалось, она ждет кого-то или чего-то, то и дело оглядываясь в глубь комнаты, делая нетерпеливые жесты и что-то тихо шепча.

Наконец, с небольшим промежутком во времени, две двери, будто она обращалась к ним с вопросом, отворились. В одну вошел молодой человек двадцати лет, худой, темноволосый, с грубыми чертами лица, выражение которого, смягчаясь, становилось неискренним. Он был в роскошном костюме голубого атласа и вишневом, шитом золотом плаще. На шее у него (как было принято носить его в ту эпоху) был орден Святого Духа, в руке — белая фетровая шляпа, украшенная двумя перьями под цвет плаща.

Это был Гастон Орлеанский, обычно именуемый Месье; как уверяла скандальная хроника Лувра, исключительная любовь матери к нему объяснялась тем, что он был сын красавца-фаворита Кончино Кончини. Надо сказать, что любой, кому доведется (как довелось нам недавно в музее Блуа) увидеть рядом портреты маршала д'Анкра и второго сына Марии Медичи, поймет, что необычайное сходство между ними могло внушить веру в справедливость этого тяжкого обвинения.

Мы уже говорили, что со времени заговора Шале король презирал своего брата. В самом деле, Людовик XIII обладал своего рода совестью. Ему не было безразлично то, что называлось тогда честью короны, а теперь называется честью Франции. Его эгоизм и тщеславие, обработанные Ришелье, почти полностью преобразились, и из этих двух пороков удалось сделать чуть ли не добродетель; а между тем Гастон, коварная и одновременно трусливая душа, был основательно запачкан в нантском деле. Он хотел стать членом Совета. Ришелье ради поддержания мира согласился бы на это, но принц хотел, чтобы вместе с ним членом Совета стал его воспитатель Орнано. Ришелье отказал. Гастон кричал, бранился, бушевал и заявил, что Орнано, будь то добром или силой, но станет членом Совета. Не имея возможности арестовать Гастона, Ришелье приказал арестовать Орнано. Гастон врывается в Совет и высокомерным тоном спрашивает, кто осмелился арестовать его воспитателя.

— Я, — отвечает с величайшим спокойствием Ришелье.

Все тем бы кончилось и Гастон молча проглотил бы свое унижение, если бы г-жа де Шеврез, подстрекаемая Испанией, не подтолкнула Шале к действию. Тот предложил Месье свои услуги, чтобы избавить его от кардинала. И вот что Гастон придумал (вернее, ему подсказали): он отправится со всей свитой на обед к Ришелье в его замок Флёри и там, за столом, предавая законы гостеприимства, вооруженные люди преспокойно убьют безоружного человека — священника. Впрочем, вот уже шестьдесят лет Испания, мерзкая высохшая рука которой видна за всем этим, именно так поступает со значительными личностями, мешающими ей. Она их упраздняет, а в политике упразднить означает убить. Так она упразднила Колиньи, Вильгельма Нассауского, Генриха III, Генриха IV, так же рассчитывала она поступить и с Ришелье. Способ однообразный, но какое это имеет значение? Раз он действует, значит, он хорош.

Однако на сей раз ничего не получилось.

По этому случаю Ришелье, как Геркулес у Авгия, начал чистку двора с выметания принцев. Два бастарда Генриха IV — Вандомы — были арестованы. Граф де Суасон обратился в бегство, г-жа де Шеврез отправилась в изгнание, герцог де Лонгвиль оказался в опале. Что касается Месье, то он подписал признание, разоблачив и предав в нем своих друзей. Его женили, сделали богатым и лишили чести.

Шале был единственным, кто вышел из этого заговора неопозоренным, ибо он вышел из него без головы.

И подумать только, что Месье, столь преуспевшему в гнусности, было всего двадцать лет.

В другую дверь спальни почти одновременно с Месье вошла женщина лет пятидесяти — пятидесяти шести, одетая по-королевски: на голове у нее была маленькая золотая корона, а длинная пурпурная мантия с горностаевой оторочкой спускалась с плеч на платье из белого, затканного золотом атласа. Когда-то она, возможно, и выглядела свежей, но никогда не была ни красивой, ни утонченной. Чрезмерная полнота придала ей вульгарный вид, из-за чего Генрих IV прозвал ее толстой банкиршей. У нее вздорный характер, находящий удовольствие только в интригах. Уступая в одаренности Екатерине Медичи, она превзошла ее в распутстве. Если верить слухам, то из всех детей Генриха IV от него родилась только мадам Генриетта. К тому же из всех детей Мария, как мы сказали, любит только Гастона. Она заранее смирилась со смертью старшего сына, считая ее неизбежной, и уже утешилась в этом горе. Ее навязчивая идея — увидеть Гастона на троне, как навязчивой идеей Екатерины Медичи было увидеть на нем Генриха III. Но над ней тяготеет куда более страшное обвинение, из-за которого Людовик XIII ненавидит ее с той же силой, что и она его. Говорят, что она если не вложила в руки Равальяка нож, то, по крайней мере, оставила его там, имея возможность выбить. В протоколе было засвидетельствовано, что Равальяк под пыткой назвал ее и д'Эпернона. Был подожжен Дворец правосудия, чтобы исчез даже след этих двух имен.

Накануне мать и сын были приглашены Анной Австрийской, извещенной о том, что у графа де Море, прибывшего неделю назад в Париж, есть для них письма от герцога Савойского. И вот, как мы видели, приглашенные вошли к королеве через различные двери. Каждый шел из своих апартаментов; если бы их здесь застали, они сослались бы на нездоровье ее величества: узнав о ее недомогании во время балета, они так обеспокоились, что даже не стали тратить время на переодевание. Что касается графа де Море, то его в случае опасности где-нибудь спрячут. Молодого человека двадцати двух лет спрятать всегда нетрудно. К тому же Анна Австрийская не только знакома с традициями подобных действий, но и сама имеет в этом деле опыт.

Тем временем граф де Море ожидал в соседней комнате и про себя от всей души благодарил Небо за эту задержку. Что бы он сказал, что бы он стал делать, войдя к королеве взволнованным, смятенным, трепещущим, каким расстался со своей незнакомой проводницей. Десяти минут ожидания ему едва хватило, чтобы унять биение сердца и вернуть немного уверенности голосу. От волнения граф перешел к мечтам — нежным и сладким мечтам, о которых до этого времени он не имел ни малейшего понятия.

Вдруг эти мечтания были прерваны: он услышал голос Анны Австрийской, заставивший его вздрогнуть.

— Граф, вы здесь? — спросила королева.

— Да, государыня, — отвечал граф, — в ожидании приказаний вашего величества.

— Тогда войдите, нам угодно вас принять.

Граф де Море тряхнул своей молодой и красивой головой, словно пытаясь отделаться от овладевшей им неотступной мысли, и, отворив находившуюся перед ним дверь, оказался на пороге спальни Анны Австрийской.

Мы должны признаться, что первый взгляд графа, несмотря на высокий ранг находящихся в комнате особ, искал очаровательную спутницу, которая привела его сюда и рассталась с ним так, что он даже не сумел увидеть ее лица. Но напрасно он вглядывался в темные углы спальни, ему пришлось вернуться к первому плану картины, сосредоточив внимание на освещенной группе.

Группа эта, как мы говорили, состояла из трех особ: королевы-матери, царствующей королевы и герцога Орлеанского.

Королева-мать стояла в изголовье постели; Анна Австрийская лежала; Гастон сидел в ногах у невестки.

Граф отвесил общий глубокий поклон, затем, приблизившись к постели, преклонил колено перед Анной Австрийской, протянувшей ему руку для поцелуя; потом, склонившись до земли, прикоснулся губами к подолу платья Марии Медичи и наконец, все еще стоя на одном колене, повернулся к Гастону, чтобы поцеловать ему руку; но тот поднял его со словами:

— Обнимемся, брат мой!

Граф де Море, человек открытого и честного сердца, истинный сын Генриха IV, не мог поверить тому, что говорили о Гастоне. Во время заговора Шале он был в Англии; там он познакомился с г-жой де Шеврез, и она, конечно, поостереглась рассказать ему правду об этом заговоре. Он был в Италии во время дела под Ла-Рошелью, где Гастон притворился больным, чтобы не идти в бой. Да и вообще граф, занятый лишь своими развлечениями, не принимал никакого участия в интригах двора: Мария Медичи, ревнуя мужа к его детям, всегда держала молодого человека в отдалении.

И он радостно, от всей души ответил на объятие, которого его удостоил брат Гастон.

Затем, поклонившись королеве, он сказал:

— Надеюсь, ваше величество соблаговолит поверить в то, какое счастье я испытываю, находясь в вашем августейшем присутствии, и насколько я признателен господину герцогу Савойскому за то, что он предоставил мне этот бесценный случай быть принятым вами?

Королева улыбнулась.

— Разве не мы, — ответила она, — должны скорее быть вам признательны за желание прийти на помощь двум впавшим в немилость государыням — одна из нас лишена любви мужа, другая осталась без сыновней нежности, — и брату, отвергнутому собственным братом? Тем более что, как вы сказали, у вас есть письма, способные дать нам некоторое утешение?

Граф де Море достал спрятанные на груди три запечатанных пакета.

— Это, ваше величество, — сказал он, протягивая один из них королеве, — письмо, адресованное вам доном Гонсалесом Кордовским, губернатором Милана, представляющим в Италии его величество Филиппа Четвертого, вашего августейшего брата. Он умоляет вас употребить все ваше влияние, чтобы сохранить господина де Фаржи послом в Мадриде.

— Мое влияние… — повторила королева. — Можно было бы влиять на короля, если бы это был человек, но он всего лишь призрак; кто же может повлиять на него?

Граф поклонился и, повернувшись к королеве-матери, передал ей второе письмо:

— Что касается этого письма, ваше величество, мне известно лишь, что это чрезвычайно важное и чрезвычайно секретное сообщение, написанное рукой самого герцога Савойского. Оно должно быть передано только лично вашему величеству, и о содержании его мне ничего не известно.

Королева-мать поспешно схватила письмо, распечатала его и, поскольку там, где она стояла, было слишком мало света, подошла к туалетному столику, на котором стояли свеча и лампа.

— И вот, наконец, — продолжал граф де Море, передавая Гастону третье письмо, — записка, адресованная вашему высочеству мадам Кристиной, вашей августейшей сестрой, чьи красота и очарование превосходят даже ее величие.

Каждый погрузился в чтение адресованного ему письма, а граф воспользовался этим, чтобы обвести взглядом все углы спальни.

В ней не было никого, кроме двух королев, Гастона и его самого.

Мария Медичи, вернувшись к постели невестки, обратилась к графу:

— Сударь, когда имеешь дело с человеком вашего ранга и человек этот отдал себя в распоряжение двух притесняемых женщин и опального принца, самое лучшее — не иметь от него секретов, заручившись, однако, его честным словом, что, будучи нашим союзником или оставаясь нейтральным, он свято сохранит тайны, доверенные ему.

— Ваше величество, — произнес граф де Море с поклоном, приложив руку к груди, — даю слово чести молчать, останусь я нейтральным или стану вашим союзником. Однако, заверяя вас в своем безоговорочном молчании, я должен сделать оговорки в отношении моей преданности.

Королевы переглянулись.

— И какие же это оговорки?

Мария Медичи задала юному принцу этот вопрос вслух, Анна Австрийская и Гастон — взглядом.

— У меня их две, ваше величество, — мягко, но твердо ответил граф. — Делая их, я должен, к сожалению, напомнить вам, что я сын короля Генриха Четвертого. Я не могу обнажить шпагу ни против протестантов, ни против короля, моего брата, точно так же как не смогу отказаться обнажить ее против любого внешнего врага, с кем король Франции будет вести войну, если король Франции окажет мне честь призвать меня под свои знамена.

— Ни протестанты, ни король нам не враги, принц, — сказала королева-мать, особо подчеркнув последнее слово. — Наш враг, единственный, смертельный, яростный, поклявшийся нас уничтожить, — это кардинал.

— Я не люблю кардинала, ваше величество, но имею честь заметить, что для дворянина достаточно трудно вести войну со священником. Однако, с другой стороны, сколь велики ни были бы беды, что Господу угодно будет на него наслать, я сочту их слишком легким наказанием за его поведение в отношении вас. Достаточно ли этого вашему величеству, чтобы полностью доверять мне?

— Вы уже знаете, не правда ли, сударь, что дон Гонсалес Кордовский пишет моей невестке. Гастон расскажет вам, что ему пишет его сестра Кристина. Говорите, Гастон.

Герцог Орлеанский протянул графу де Море письмо, жестом предлагая его прочесть.

Граф взял письмо и стал читать.

Принцесса Кристина просила брата обратить внимание короля на довод, казавшийся ей решающим: права на герцогство Мантуанское следует передать ее свекру Карлу Эммануилу, вместо того чтобы отдавать наследство Гонзага герцогу Неверскому, ибо герцог Неверский для короля Людовика XIII — человек посторонний, тогда как ее муж герцог Савойский (ему предстоит в один прекрасный день унаследовать владения отца) приходится французскому королю зятем.

Граф де Море с почтительным поклоном вернул письмо Гастону.

— Что вы об этом думаете, брат мой? — спросил тот.

— Я плохой политик, — ответил, улыбаясь, граф де Море, — но думаю, что так, действительно, будет лучше, особенно с семейной точки зрения.

— А теперь моя очередь, — сказала Мария Медичи, передавая графу де Море письмо герцога Савойского. — Справедливо, сударь, чтобы вы знали содержание доставленного вами письма.

Граф взял листок и прочел следующее:

«Делать все возможное, чтобы помешать итальянской войне; если же, несмотря на усилия наших друзей, война будет объявлена, друзья наши могут быть уверены, что Сузский проход будет надежно защищен».

Вот и все, что было написано, по крайней мере явно, на этом листке.

Молодой человек вернул его Марии Медичи со знаками глубочайшего уважения.

— Теперь, — сказала королева-мать, — нам остается лишь поблагодарить нашего юного и умелого вестника за его ловкость и преданность, а также пообещать, что, если наши планы исполнятся, его судьба будет неотделима от нашей.

— Тысячу благодарностей за добрые намерения вашего величества; но когда преданность начинает питать надежду на вознаграждение, это уже не преданность, а расчет или честолюбие. Того, что я имею, достаточно для моих потребностей, и все, чего бы мне хотелось, — немного личной славы, чтобы оправдать ею славу моего происхождения.

— Да будет так, — сказала Мария Медичи, в то время как ее невестка протянула графу де Море руку для поцелуя. — Все это не ваша забота: мы вам обязаны, мы этим и займемся. Гастон, проводите вашего брата. Уже пробило полночь, и он не сможет выйти из Лувра ни по одной лестнице кроме вашей.

Граф вздохнул и в последний раз огляделся. Он надеялся, что его будет и на обратном пути сопровождать то же милое существо, но, к великому сожалению, от этой надежды пришлось отказаться.

Он поклонился обеим королевам и с удрученным видом последовал за герцогом Орлеанским.

Гастон провел его в свои апартаменты и открыл дверь на потайную лестницу.

— А сейчас, брат мой, — сказал он, — примите еще раз мою благодарность и будьте уверены в искренней моей признательности.

Граф поклонился.

— Должен я назвать какой-нибудь пароль, — спросил он, — или обменяться каким-то условным знаком?

— Нет. Постучите в окошечко привратника и скажите: «Свита монсеньера герцога Орлеанского, ночное дежурство» — и вас выпустят.

Граф бросил последний взгляд кругом, послал нежнейший вздох своей незнакомке, спустился на два этажа, постучал в окошечко привратника, произнес заветные слова и беспрепятственно вышел во двор. Затем, поскольку пароль нужен был только для входа в Лувр, но не для выхода из него, граф прошел по подъемному мосту и через мгновение оказался на углу улиц Фоссе-Сен-Жермен и Пули, где нашел своего пажа и свою лошадь, вернее, пажа и лошадь герцога де Монморанси.

— Ах, — пробормотал он, всовывая ногу в стремя, — держу пари, что ей нет восемнадцати и что она восхитительно хороша. Черт возьми, пожалуй, я стану участником заговора против кардинала, поскольку это для меня единственная возможность вновь увидеть ее.

Тем временем Гастон Орлеанский, убедившись, что граф де Море благополучно миновал калитку, ведущую во двор, вернулся в свои апартаменты, заперся в спальне, задернул занавески, чтобы обезопасить себя от любого нескромного взгляда, и, вынув из кармана письмо своей сестры Кристины, дрожащей рукой стал греть его над пламенем свечи.

И вот в промежутках между строками, написанными обычными чернилами, под влиянием тепла стали проступать другие строки, начертанные тою же рукой, но первоначально бесцветными симпатическими чернилами; однако постепенно они становились густо-желтыми, даже красноватыми.

Вот что говорилось в этих вновь появившихся строчках:

«Продолжайте открыто ухаживать за Марией Гонзага, но тайно укрепите свои позиции у королевы. Надо, чтобы в случае смерти нашего старшего брата Анна Австрийская была уверена, что она сохранит корону; кроме того, подумайте, дорогой Гастон, что под влиянием советов г-жи де Фаржи и вмешательства г-жи де Шеврез она, опасаясь, что не останется королевой, может найти средство стать регентшей».

— О, — прошептал Гастон, — будь спокойна, милая сестрица, я за этим прослежу.

И, открыв секретер, он запер письмо в потайной ящик.

Что касается королевы-матери, то, как только герцог Орлеанский вышел, она простилась с невесткой, вернулась в свои апартаменты, велела раздеть себя, облачилась в ночную одежду и отпустила служанок.

Оставшись одна, она дернула ручку звонка, спрятанную в складках ткани.

Через несколько секунд в ответ на этот звонок из двери, незаметной в обивке стены, появился человек лет сорока пяти — пятидесяти, с резкими чертами желтого лица, черноволосый, с черными бровями и черными усами.

Это был музыкант, врач и астролог королевы. Это был, как ни грустно говорить, преемник Генриха IV, Вирджинио Орсини, Кончино Кончики, Бельгарда, кардинала Ришелье — провансалец Вотье, который стал врачом, чтобы лучше управлять своим телом, и астрологом, чтобы развить свой ум. В случае падения Ришелье, его место оспаривали бы дурак Берюль и шарлатан Вотье; притом многие, зная невероятное влияние Вотье на королеву-мать, уверяли, что у него, по крайней мере, столько же шансов стать министром, как и у его соперника.

Итак, Вотье вошел в комнату, представлявшую собой нечто среднее между прихожей и будуаром и предшествующую спальне.

— Ну, идите же, идите быстрей, — сказала королева, — и дайте мне, если вы ее изготовили, эту жидкость, что заставляет проявляться невидимые письмена.

— О да, государыня, — ответил Вотье, доставая из кармана флакон, — наставления вашего величества слишком драгоценны, чтобы я мог о них забыть. Вот эта жидкость; значит, вашему величеству пришло, наконец, долгожданное письмо?

— Вот оно, — сказала королева-мать, вынимая письмо из-за корсажа. — Всего четыре почти ничего не значащие строчки от герцога Савойского. Но совершенно ясно, что он не стал бы писать столь конфиденциально и посылать письмо с бастардом моего мужа лишь для того, чтобы сообщить мне такую банальность.

Она протянула письмо Вотье; тот развернул его и прочел.

— Действительно, — сказал он, — здесь должно быть что-то еще.

Явный, то есть видимый, текст занимал пять-шесть строк вверху страницы и был несомненно написан рукой Карла Эммануила. Все это вместе с полученным когда-то советом искать в письмах нечто иное, помимо видимого текста, утвердило королеву-мать в мысли, что настала минута прибегнуть к химическому составу, который она потребовала у Вотье.

Одно было бесспорным: если в письме герцога Савойского содержалось какое-то скрытое наставление, оно должно было находиться ниже последней строки текста, на чистой бумаге, занимавшей три четверти листка.

Вотье обмакнул кисточку в приготовленную им жидкость и слегка смочил бумагу от последней строки донизу. По мере того как кисть касалась белой поверхности, в разных местах, где раньше, где позже, возникали буквы, формировались строчки и наконец, через пять минут, когда бумага впитала в себя жидкость, можно было отчетливо прочесть следующий совет:

«Притворитесь вместе с Вашим сыном Гастоном, что между вами ссора, причина коей якобы в его безумной любви к Марии Гонзага; и, если решение об итальянской кампании, вопреки Вашему противодействию, будет принято, добейтесь для сына — под предлогом, что Вы хотите удалить его от предмета безумной страсти, — добейтесь, повторяю, для него командования войсками. Кардинал-герцог, помышляющий лишь о том, чтобы прослыть первым полководцем своего века, не стерпит этого унижения и подаст в отставку; тогда останется единственное опасение: король откажется ее принять!»

Мария Медичи и ее советник переглянулись.

— Можете вы предложить мне что-нибудь лучшее? — спросила королева-мать.

— Нет, ваше величество, — отвечал тот. — Притом я всегда замечал, что советам господина герцога Савойского есть смысл следовать.

— Что ж, последуем им, — вздохнув, произнесла Мария Медичи. — Наше положение не может быть хуже того, в каком мы находимся. Советовались вы со звездами, Вотье?

— Как раз сегодня вечером я целый час изучал их с высоты обсерватории Екатерины Медичи.

— И что они говорят?

— Они обещают вашему величеству полное торжество над врагами.

— Да будет так, — отвечала Мария Медичи, протягивая астрологу руку, несколько потерявшую форму из-за полноты, но все еще красивую; тот ее почтительно поцеловал.

Они вошли в спальню, и дверь ее закрылась за ними.

Оставшись у себя одна, Анна Австрийская прислушивалась к удаляющемуся шуму шагов сначала Гастона Орлеанского, потом своей свекрови; когда все окончательно стихло, она неслышно поднялась, сунула свои маленькие испанские ножки в небесно-голубые, расшитые золотом ночные туфли и, присев к туалетному столику, достала из ящика небольшое полотняное саше, содержавшее вместо ирисовой пудры (это благовоние для своего белья она предпочитала всем прочим, и свекровь выписывала ей его из Флоренции) угольную пыль. Содержимым саше она припудрила вторую, чистую страницу письма дона Гонсалеса Кордовского, и — подобно тому, как с помощью иных средств дали тот же результат письмо мадам Кристины к ее брату Гастону и письмо Карла Эммануила к королеве-матери: одно нагретое на свете, другое под действием химического препарата, — от соприкосновения с угольной пылью проступили буквы на письме дона Гонсалеса Кордовского к королеве.

На сей раз это было письмо от самого короля Филиппа IV.

Оно гласило:

«Сестра моя, я узнал от нашего доброго друга г-на де Фаржи о том, что существует замысел в случае смерти короля Людовика XIII дать Вам в мужья его брата и наследника его короны Гастона Орлеанского. Но было бы гораздо лучше, если бы ко времени этой смерти Вы оказались беременной.

У французских королев есть большое преимущество перед их мужьями: они могут иметь дофина без участия мужа, тогда как король этого не может.

Поразмыслите над этой неоспоримой истиной, а поскольку для этих размышлений Вам не обязательно иметь мое письмо перед глазами, сожгите его.

Филипп».

Королева еще раз перечитала письмо своего брата-короля, чтобы каждое слово запечатлелось у нее в памяти, взяла его за один из уголков, поднесла к свече и держала над ней до тех пор, пока пламя, освещавшее ее прекрасную руку, не начало лизать кончики розовых ногтей. Лишь тогда она выпустила письмо, оставшаяся часть которого сгорела дотла еще до того, как искрящийся пепел коснулся пола. Но в ту же минуту она по памяти записала письмо от начала до конца, на отдельном листке дала свои указания и заперла эти бумаги в потайной ящик шкафчика, служившего ей секретером.

Потом она медленно подошла к кровати, спустила с плеч на бедра и с бедер на пол свой атласный пеньюар и, выйдя из него, словно Венера из серебристой волны, неспешно легла. Уронив голову на подушку, она со вздохом прошептала:

— О Бекингем, Бекингем!

И несколько подавленных рыданий нарушили тишину королевской спальни.

XI. КРАСНЫЙ СФИНКС

В галерее Лувра есть портрет работы художника-янсениста Филиппа де Шампеня, где изображено «по-настоящему», как тогда говорили, тонкое, решительное и сухое лицо кардинала Ришелье.

В противоположность своим соотечественникам — фламандцам или художникам испанской школы, своим учителям, Филипп де Шампень скуп на сверкание красок, какие смешивают на своих палитрах и бросают на свои полотна художники, подобные Рубенсу и Мурильо. Да и в самом деле, окружить потоком света мрачного министра, постоянно скрытого в полумраке своей политики и считающего своим девизом метафору aquila in nubibus — «орел в облаках», — значило бы, возможно, польстить искусству, но несомненно исказило бы истину.

Изучите этот портрет вы все, честные люди, желающие два с половиной века спустя воскресить этого знаменитого человека и составить себе физическое и нравственное представление о великом гении, оклеветанном современниками, не признанном, почти забытом следующим веком и лишь через два столетия после смерти нашедшем то место, какое он вправе был ожидать от потомства.

Этот портрет из тех, что обладают свойством заставить вас внезапно остановиться и задуматься перед ними. Человек или призрак это существо в красном одеянии, белой мантии с капюшоном, в белом стихаре из венецианских кружев и красной шапочке, с широким лбом, седеющими волосами и усами, с бесцветным взглядом серых глаз, с тонкими, худыми, бледными руками? Из-за сжигаюшей его постоянной лихорадки в его лице живут одни скулы. Не правда ли, чем дольше вы на него смотрите, тем больше сомневаетесь: живое существо перед вами или некий покойник, подобно святому Бонавентуре явившийся написать свои мемуары после смерти? Не правда ли, если бы он вдруг отделился от полотна, вышел из рамы и направился к вам, вы попятились бы, осенив себя крестным знамением, как при виде призрака?

Что очевидно и бесспорно в этом портрете — на нем запечатлен ум, рассудок, и только. Никакого сердца. Никаких чувств, к счастью для Франции; в той пустоте, которой стала монархия между Генрихом IV и Людовиком XIV, для того чтобы управлять этим неудачным, слабым, бессильным королем, этим беспокойным и распутным двором, этими жадными и бесчестными принцами, для того чтобы создать из этой живой грязи жизнь нового мира, нужен был только мозг, и ничего более.

Господь своими руками создал этот страшный автомат, а Провидение поместило его на равном расстоянии между Людовиком XI и Робеспьером, чтобы он разделался с крупными вельможами так, как Людовик XI покончил с крупными вассалами и как Робеспьеру предстояло покончить с аристократами. Время от времени народы видят, как на горизонте, подобно красным кометам, появляется кто-то из этих кровавых косарей; вначале они кажутся чем-то призрачным, затем приближаются незаметно и бесшумно, пока не окажутся на поле, которое им предстоит выкосить; там они принимаются за работу и прекращают ее, лишь когда задача выполнена, когда все скошено.

Вот таким он предстал бы перед вами вечером 5 декабря 1628 года, озабоченный окружающей его рознью, обдумывающий большие проекты, собирающийся извести ересь во Франции, изгнать Испанию из Миланского герцогства, покончить с австрийским влиянием в Тоскане, старающийся все угадать, не говорящий ни одного лишнего слова, скрывающий свои мысли за потухшим взором, — таким предстал бы перед вами человек, на чьих плечах покоились судьбы Франции, непроницаемый министр, кого наш великий историк Мишле назвал Красным сфинксом.

Он вернулся в свой кабинет после балета; интуиция подсказывала ему, что отсутствие королевы на спектакле имеет политическую — а следовательно, угрожающую для него — причину и нечто коварное замышляется в этом королевском алькове, двенадцать квадратных футов которого задавали ему больше работы и причиняли больше беспокойства, чем весь остальной мир. Итак, он вернулся огорченным, уставшим, чуть ли не испытывающим ко всему отвращение, бормоча подобно Лютеру: «Бывают минуты, когда кажется, что Господу нашему надоело играть и он собирается бросить карты под стол».

Дело в том, что он знал, на какой ниточке, на каком волоске, на каком дуновении держится не только его власть, но и его жизнь. Его власяница представляла собой острия кинжалов. Ему было понятно, что в 1628 году он оказался в таких же обстоятельствах, как и Генрих IV в 1606-м: всем нужна была его смерть. Хуже всего было то, что и Людовик XIII не любил его резко очерченное лицо. Он один поддерживал кардинала, но Ришелье чувствовал неустойчивость своего положения: в любую минуту оно может пошатнуться из-за королевского слабодушия. Все еще было бы ничего, если б этот гениальный человек был здоров и силен, как его дурак-соперник Бе-рюль; но нехватка денег, постоянная необходимость напрягать ум в поисках средств, противостоять одновременно десятку интриг двора все время держали его в страшном волнении. Эта лихорадка и окрашивала пурпуром его скулы, тогда как лоб оставался мраморным, а руки — цвета слоновой кости. Прибавьте ко всему этому теологические дискуссии, страсть к писанию стихов, необходимость подавлять в себе желчь и ярость — и вы поймете, что, изо дня в день сжигаемый изнутри раскаленным железом, он был в двух шагах от смерти.

Любопытную пару представляли собою эти двое больных. По счастью, король предчувствовал (не будучи, однако, до конца в этом уверен), что, если у него не будет Ришелье, королевство погибнет. Но, к несчастью, и Ришелье знал, что после смерти короля он не проживет и суток: ненавидимый Гастоном, ненавидимый Анной Австрийской, ненавидимый королевой-матерью, ненавидимый г-ном де Суасоном, отправленным в изгнание, ненавидимый обоими Вандомами, посаженными в тюрьму, ненавидимый всем дворянством, которому он мешал приводить Париж в негодование дуэлями в общественных местах, он должен был устроиться так, чтобы умереть в тот же день, что и Людовик XIII, а если возможно, в тот же час.

Единственный человек сохранял ему верность на этих постоянных качелях, в этом чередовании радостей и невзгод, сменявших друг друга с такою быстротой, что один и тот же день, начавшись грозой, вскоре становился солнечным. Это была его приемная дочь, его племянница г-жа де Комбале: мы видели ее у г-жи де Рамбуйе в одеянии кармелитки, надетом после смерти мужа.

Итак, войдя в свои апартаменты на Королевской площади, кардинал прежде всего позвонил.

Три двери открылись одновременно.

В одной появился Гийемо, его доверенный камердинер.

В другой — Шарпантье, его секретарь.

В третьей — Россиньоль, расшифровщик донесений.

— Моя племянница вернулась? — спросил кардинал у Гийемо.

— Только что, монсеньер, — отвечал камердинер.

— Передайте ей, что я буду всю ночь работать, и спросите, захочет она навестить меня здесь или предпочтет, чтобы я поднялся к ней?

Камердинер затворил дверь и отправился исполнять приказание.

Обернувшись к Шарпантье, кардинал спросил:

— Вы видели преподобного отца Жозефа?

— Он заходил вечером два раза и сказал, что ему необходимо сегодня же переговорить с вашим высокопреосвященством.

— Если он придет еще раз, проведите его ко мне. Господин де Кавуа в караульном помещении?

— Да, монсеньер.

— Предупредите его, чтобы он не отлучался. Сегодня ночью мне могут понадобиться его услуги.

Секретарь скрылся.

— А вы, Россиньоль, — спросил кардинал, — разгадали шифр письма, которое я вам дал?

— Да, монсеньер, — отвечал с резким южным выговором небольшой человечек лет сорока пяти — пятидесяти, почти горбатый от привычки сидеть согнувшись; самой выдающейся частью его лица был длинный нос — на нем вполне можно было расположить три или четыре пары очков, хотя хозяин из скромности оседлал его лишь одной. — Проще этого шифра быть не может. Короля называют «Кефалом», королеву — «Прокридой», ваше высокопреосвященство — «Оракулом», госпожу де Комбале — «Венерой».

— Хорошо, — сказал кардинал, — дайте мне полный ключ к шифру. Я сам прочту депешу.

Россиньоль сделал шаг назад.

— Кстати, — добавил кардинал, — завтра дадите мне подписать вознаграждение вам в двадцать пистолей.

— У монсеньера не будет других приказаний?

— Нет, возвращайтесь к себе в кабинет. Сделайте ключ к шифру и дайте мне его. Он должен быть готов к той минуте, когда я вас позову…

Россиньоль удалился, пятясь и кланяясь до земли.

В ту минуту как за ним закрывалась дверь, еле слышный звук, похожий на звон бубенчика, послышался в одном из ящиков бюро кардинала.

Он открыл ящик: бубенчик еще дрожал. Тотчас в виде ответа кардинал нажал кончиком пальца небольшую кнопку, видимо имеющую сообщение с г-жой де Комбале, ибо минуту спустя она вошла в кабинет дяди через дверь напротив той, что еще не успела закрыться.

В ее костюме произошли большие изменения. Она сняла покрывало, повязку, наплечник и апостольник, так что на ней была лишь туника из этамина, стянутая на талии кожаным поясом; ее прекрасные каштановые волосы, освобожденные из заточения, падали шелковистыми локонами на плечи; туника, несколько более декольтированная, чем допускал бы устав ордена, если бы она была настоящей кармелиткой, а не просто носила одеяние по обету, позволяла увидеть очертания груди, украшенный букетом из фиалок и розовых бутонов, — такой букет у нее мы уже видели (правда, на апостольнике) в доме г-жи де Рамбуйе: он символизирует одновременно зарождение любви и разлуку.

Эта темная туника, надетая непосредственно на тело, подчеркивала атласную белизну изящной шеи и прекрасных рук г-жи де Комбале; тело ее, не скованное железным корсетом, какие носили в ту эпоху, грациозно двигалось под элегантными складками, образуемыми шерстью, которая драпирует лучше всех остальных тканей.

При виде этого очаровательного создания, окутанного таинственным благоуханием, едва достигшего двадцати шести лет, находящегося в полном расцвете красоты и в своем простом костюме кажущегося еще прекраснее и грациознее, если только это было возможно, нахмуренный лоб кардинала разгладился, мрачное лицо его осветилось, он облегченно вздохнул и протянул навстречу вошедшей обе руки, говоря:

— О, входите, входите же, Мария!

Молодая женщина не нуждалась в этом приглашении: она вошла с очаровательной улыбкой, отколола свой букет от корсажа, поднесла к губам и протянула дяде.

— Благодарю, мое милое прекрасное дитя, — произнес кардинал и, делая вид, что хочет понюхать букет, тоже поднес его к губам, — благодарю, возлюбленная дочь моя.

Он привлек ее к себе и по-отцовски поцеловал в лоб со словами:

— Да, я люблю эти цветы, они свежи, как вы, благоуханны, как вы.

— Вы были так добры, дорогой дядя, передав мне, что хотите меня видеть. Неужели мне выпало счастье оказаться нужной вам?

— Вы мне нужны всегда, моя прекрасная Мария, — сказал кардинал, восхищенно глядя на племянницу, — но сегодня ваше присутствие мне нужнее, чем когда-либо.

— О милый мой дядя! — воскликнула г-жа де Комбале, пытаясь поцеловать руки кардинала, чему тот воспротивился, поднеся руки племянницы к губам и целуя их, несмотря на сопротивление молодой вдовы, объясняемое скорее глубоким уважением к дяде, нежели какой-либо иной причиной. — Я вижу, они вас опять сегодня мучили; впрочем, вы должны были бы к этому привыкнуть, — добавила она с грустной улыбкой. — В конце концов, какое это имеет значение, раз все вам удается?

— Да, я знаю, — сказал кардинал, — невозможно быть одновременно, как я, на самом верху и в самом низу, самым счастливым и самым несчастным, самым могущественным и самым бессильным; но вы, Мария, лучше, чем кто-либо другой, знаете, на чем держатся мои политические успехи и мое личное счастье. Ведь вы меня любите всем сердцем, не так ли?

— Всем сердцем, всей душой!

— Так вот: после смерти Шале, как вы помните, я торжествовал большую победу; у моих ног оказались поверженными Месье, королева, оба Вандома, граф де Суасон. И что же сделали они — те, кого я простил? Они ничего не простили мне. Они ужалили меня в самое чувствительное место, в сердцевину моего сердца. Они знали, что на всем свете я люблю только вас и, следовательно, ваше присутствие мне необходимо как воздух, которым я дышу, как солнце, которое мне светит. И они стали упрекать вас в том, что вы живете с этим проклятым священником, с этим кровожадным человеком. Жить со мной! Да, вы живете со мной, скажу больше: я живу благодаря вам. Так вот, эта жизнь, такая самоотверженная с вашей стороны, такая чистая с моей, что никогда ни одна дурная мысль — даже когда я видел вас такой красивой, даже когда держал вас в объятиях, как сейчас, — не приходила мне в голову, эта жизнь, которой вы должны гордиться как жертвой, била объявлена позором для вас. Вы испугались, вы решили возобновить ваш обет, вы хотели уйти в монастырь. Мне пришлось выпросить у папы — а я с ним в то время был в разладе — специальное бреве, запрещающее вам этот шаг. И вы хотите, чтобы я не боялся! Если они меня убьют — это пустяки: во время осады Ла-Рошели я двадцать раз рисковал жизнью; но, если меня свергнут, сошлют, заточат в тюрьму, как буду я жить вдали от вас, жить без вас?

— Любимый мой дядя, — отвечала преданная красавица, устремив на кардинала взгляд, в котором можно было прочесть нечто большее, чем нежность племянницы к дяде и даже любовь дочери к отцу, — до сих пор я не знала и не любила вас так, как знаю и люблю сегодня. Я принесла обет, папа освободил меня от него, теперь этого обета больше не существует. Так вот, сейчас я приношу клятву, и вы не властны освободить меня от нее. Я приношу клятву быть там, где будете вы, следовать за вами повсюду: дворец ли это, изгнание, тюрьма — мне все равно. Сердце живет не там, где оно бьется, а там, где оно любит. А мое сердце, дядя, принадлежит вам, ибо я вас люблю и всегда буду любить только вас.

— Да, но, став победителями, позволят ли они вам посвятить свою жизнь мне? Ведь, будучи побежденными, они не смогли этому помешать! Поймите, Мария: больше, чем моего падения, моей рухнувшей власти, моего обманутого честолюбия, я боюсь быть разлученным с вами. О, если бы мне приходилось бороться только против Испании, против Австрии, против Савойи — это были бы пустяки; но мне приходится бороться с теми, кто меня окружает, кого я сделал богатыми, счастливыми, могущественными! Подняв ногу, я не решаюсь ее опустить, боясь наступить на гадюку или раздавить несколько скорпионов! Вот что меня изнуряет. Спидола, Валленштейн, Оливарес — борьба с ними мне ничего не стоит! Их я сражу, не они мои настоящие враги и соперники. Мой истинный соперник — некто Вотье, мой истинный враг — некто Берюль, некое существо, затевающее интриги в алькове и плетущее заговоры в передней, — существо, о чьем имени и самом существовании я понятия не имею. Ах, я сочиняю трагедии, но, увы, не знаю более мрачной, нежели та, в которой играю я сам! Вот пример. Борясь с английским флотом и взламывая стены Ла-Рошели, я сумел силой гения — могу это сказать, хотя речь идет обо мне — помимо своей армии набрать во Франции двенадцать тысяч солдат. Я даю их герцогу Неверскому, законному наследнику Мантуи и Монферрата, чтобы он мог отвоевать свои земли. Конечно, ему не понадобилось бы так много солдат, если бы я боролся только с Филиппом Четвертым, Карлом Эммануилом и Фердинандом Вторым, то есть с Испанией, Австрией и Пьемонтом; но астролог Вотье увидел по звездам, что армия не перейдет через горы, а набожный Берюль испугался, что успех Невера нарушит доброе согласие, существующее между его католическим величеством и его христианнейшим величеством. Они заставляют королеву-мать написать Креки — человеку, кого я сделал пэром, маршалом Франции, губернатором Дофине; и Креки, ждущий моего падения, чтобы стать коннетаблем вместо Монморанси, отказывает в съестных припасах — они у него в изобилии. В армии начинается голод, следствием голода становится дезертирство, следствием дезертирства — Савоец! Но кто столкнул с савойских гор камни, раздавившие остатки французской армии? Французская королева Мария Медичи. Правда, прежде чем стать королевой Франции, Мария Медичи была дочерью Франческо, то есть убийцы, и племянницей Фердинандо, кардинала-расстриги, отравившего своего брата и невестку. Вот так же поступят со мной или, вернее, с моей армией, если я не отправлюсь в Италию, и будут под меня подкапываться, пока не добьются моего падения, если я туда отправлюсь. А ведь я хочу блага для Франции. Мантуя и Монферрат, я знаю, небольшая территория, но важная военная позиция. Казаль — ключ к Альпам! И этот ключ в руках Савойца, который сообразно своим интересам будет его вручать то Австрии, то Испании! Мантуя — столица рода Гонзага, дающая приют гонимым искусствам; Мантуя — это музей, ставший вместе с Венецией последним гнездом Италии; наконец, Мантуя прикрывает одновременно Тоскану, папские владения и Венецию. «Вы, может быть, снимете осаду Казаля, но вы не спасете Мантуи!» — пишет мне Густав Адольф. Ах, если б я не был кардиналом и не подчинялся Риму, я не желал бы лучшего союзника, чем Густав Адольф; но каким образом можно заключить союз с протестантами Севера, когда я уничтожаю протестантов Юга? Если б еще я мог надеяться стать легатом, если б мог соединить в своих руках духовную и светскую власть, быть пожизненным легатом! И подумать только, что такому проекту мешают осуществиться какой-то шарлатан Вотье и какой-то дурак Берюль!

Он поднялся.

— И вот еще о чем я думаю: обе они у меня в руках, и невестка, и свекровь; у меня есть доказательства адюльтера одной и соучастия в убийстве Генриха Четвертого другой; но когда обвинения эти готовы вырваться из моего горла, я душу их, я молчу, чтобы не компрометировать славу французской короны.

— Дядюшка! — вскричала в испуге г-жа де Комбале.

— О, у меня есть свидетели, — продолжал кардинал. — Госпожа де Белье и Патрокл против Анны Австрийской. И та, которую замуровали, против Марии Медичи. Я разыщу ее в скопище кающихся грешниц, бедную мученицу, а если она умерла — заставлю говорить ее труп.

Он взволнованно прошелся по комнате.

— Милый дядя, — сказала г-жа де Комбале, встав у него на дороге, — не говорите об этом сегодня, вы все обдумаете завтра.

— Вы правы, Мария, — отвечал Ришелье, силой своей необычайной воли вернув себе самообладание. — Что вы делали сегодня? Откуда приехали?

— Я была у госпожи де Рамбуйе.

— Что там было? Что создали прекрасного? Что хорошего говорили у знаменитой Артенисы? — спросил кардинал, пытаясь улыбнуться.

— Нам представили молодого поэта, приехавшего из Руана.

— Что у них там, в Руане, мануфактура по выделке поэтов? Трех месяцев не прошло, как из дорожной кареты появился Ротру.

— Вот именно Ротру нам его и представил как одного из своих друзей.

— И как зовут этого поэта?

— Пьер Корнель.

Кардинал покачал головой и пожал плечами, что должно было означать; «Не знаю».

— И конечно, он явился с какой-нибудь трагедией в кармане?

— С комедией в пяти актах.

— Под названием?

— «Мелита».

— Это имя не из истории.

— Нет, сюжет придуман автором. Ротру уверяет, что его друг затмит всех поэтов прошлых, настоящих и будущих.

— Наглец!

Госпожа де Комбале, видя, что затронула деликатную струну, поспешила сменить тему.

— А потом, — продолжала она, — госпожа де Рамбуйе приготовила нам сюрприз: она приказала сделать, никому ничего не говоря и заставляя каменщиков и плотников лазать через стену больницы Трехсот, пристройку к своему особняку. Восхитительная комната, вся обтянутая голубым бархатом с золотом и серебром. Я еще не видела ничего подобного, что было бы сделано с таким вкусом.

— Вам хочется такую же, милая Мария? Нет ничего проще, она у вас будет во дворце, который я велел построить.

— Благодарю, но мне нужна — вы об этом все время забываете, милый дядя, — монашеская келья, и ничего больше, лишь бы она была около вас.

— И это все, о чем вы хотели рассказать?

— Не все, но не знаю, должна ли я вам говорить об остальном.

— Почему?

— Потому что в остальном присутствует удар шпагой.

— Дуэли! Опять дуэли! — пробормотал Ришелье. — Что же, мне так и не удастся искоренить на французской земле это ложное понятие о чести?

— На сей раз это не дуэль, а просто стычка. Господина маркиза Пизани принесли в особняк Рамбуйе раненным, без сознания.

— Опасно?

— Нет; хорошо, что он горбат: клинок наткнулся на выступ горба и, не имея возможности двигаться вперед, скользнул по ребрам… Боже мой, как это сказал хирург?.. по ребрам, наслоившимся друг на друга, задел грудь и часть левой руки.

— Известно, из-за чего произошла стычка?

— Кажется, я слышала имя графа де Море.

— Граф де Море… — повторил Ришелье, нахмурясь, — по-моему, я вот уже три дня то и дело слышу это имя. А кто же нанес такой ловкий удар шпагой маркизу Пизани?

— Один из его друзей.

— Как его зовут?

Госпожа де Комбале колебалась, зная, как суров ее дядюшка в отношении дуэлей.

— Милый дядя, — сказала она, — я вам уже сказала: это не дуэль, не вызов, даже не стычка; просто два соперника поспорили у дверей особняка.

— Но кто второй? Я спрашиваю у вас его имя, Мария.

— Некто Сукарьер.

— Сукарьер! — повторил Ришелье. — Это имя мне знакомо.

— Возможно; но могу вас заверить, милый дядя, что он ни в чем не виноват.

— Кто?

— Господин Сукарьер.

Кардинал вынул из кармана записные таблички и сверился с ними. Казалось, он обнаружил то, что искал.

— Это маркиз Пизани, — продолжала г-жаде Комбале, — обнажил шпагу и бросился на него как безумный. Вуатюр к Бранкас, свидетели происшествия, хоть они и друзья дома, обвиняют Пизани.

— Да, о таком человеке я думал, — прошептал кардинал.

Он позвонил. Появился Шарпантье.

— Позовите Кавуа, — сказал кардинал.

— О дядя, неужели этого несчастного молодого человека арестуют и будут судить? — стиснув руки, воскликнула г-жа де Комбале.

— Наоборот, — сказал, улыбаясь, кардинал, — я, возможно, сделаю его счастливым.

— О, не шутите так, дядя!

— С вами, Мария, я никогда ну шучу. Начиная с этого часа Сукарьер держит счастье в своих руках. И самое прекрасное, что этим счастьем он будет обязан вам. Лишь бы он его не выронил!

Вошел Кавуа.

— Кавуа, — обратился кардинал к полусонному капитану телохранителей, — вы отправитесь на улицу Фрондёр, между улицами Траверсьер и Сент-Анн. В угловом доме справьтесь, не живет ли там некий кавалер, именующий себя Пьером де Бельгардом, маркизом де Монбреном, сьёром де Сукарьером.

— Да, ваше высокопреосвященство.

— Если он там проживает и вы застанете его дома, скажите, что, несмотря на поздний ночной час, я буду чрезвычайно рад небольшому разговору с ним.

— А если он откажется пойти?

— Ну, Кавуа, вас, кажется, такие мелочи остановить не могут. Хочет он или нет, надо, чтобы я с ним увиделся, слышите? Надо.

— Через час он будет в распоряжении вашего высокопреосвященства, — отвечал Кавуа с поклоном.

Подойдя к двери, капитан телохранителей оказался лицом к лицу с входящим человеком и при виде его посторонился столь почтительно и поспешно, что было ясно: он уступает дорогу выдающейся личности.

И действительно, на пороге в эту минуту появился знаменитый капуцин дю Трамбле, известный под именем отца Жозефа, или Серого кардинала.

XII. СЕРЫЙ КАРДИНАЛ

Было хорошо известно, что отец Жозеф — второе «я» кардинала, и едва он появился, как все ближайшие сотрудники министра мгновенно исчезли, точно присутствие Серого кардинала в кабинете Ришелье обладало способностью создавать вокруг себя пустоту.

Госпожа де Комбале, как и остальные, не избежала этого влияния — ей стало не по себе при безмолвном появлении отца Жозефа. Едва он вошел, она подставила кардиналу лоб для поцелуя и сказала:

— Прошу вас, милый дядя, не засиживайтесь слишком поздно.

Затем она удалилась, радуясь, что выйдет в дверь, противоположную той, в какую вошла, и ей не придется проходить мимо монаха, безмолвно и неподвижно стоящего на полпути от двери до письменного стола кардинала.

В эпоху, о которой мы рассказываем, все монашеские ордена, за исключением ордена ораторианцев Иисуса, основанного в 1611 году кардиналом Берюлем и утвержденного после долгого сопротивления Павлом V в 1613 году, были практически объединены в руках кардинала-министра. Он был признанным покровителем бенедиктинцев Клюни, Сито и Сен-Мора, премонтранцев, доминиканцев, кармелитов и, наконец, всего этого монашеского семейства последователей святого Франциска: миноритов, минимов, францисканцев, капуцинов и т. д. и т. д. В благодарность за покровительство все эти ордена, которые проповедуя, нищенствуя, миссионерствуя, мелькали, бродили, рыскали повсюду, стали для Ришелье услужливой полицией, имевшей то преимущество, что основным источником поступающих сведений были исповедальни.

Вот эту-то бродячую полицию, трудившуюся с неуемным рвением к разведыванию, и возглавлял состарившийся в интригах капуцин Жозеф. Как впоследствии Сартин, Ленуар, Фуше, он обладал талантом шпионажа. Его брат, Леклер дю Трамбле, был по протекции Жозефа назначен комендантом Бастилии; таким образом, арестанта, выслеженного, разоблаченного и арестованного дю Трамбле-капуцином, брал под стражу, сажал в камеру и охранял дю Трамбле-комендант. Если же арестант умирал в заключении, что было не редкостью, его исповедовал, причащал и хоронил дю Трамбле-капуцин, и таким образом заключенный, однажды схваченный, оставался в руках одной семьи.

У отца Жозефа было нечто вроде подминистерства, состоявшего из четырех отделений, возглавляемых четырьмя капуцинами. Был у него секретарь по имени отец Анж Сабини — его собственный отец Жозеф. До вступления в эту должность ему приходилось совершать дальние поездки; он проделывал их верхом, и сопровождал его отец Анж тоже на лошади. Но однажды, когда отец Жозеф сел на кобылу, а отец Сабини — на нехолощеного жеребца, эти четвероногие неожиданно образовали группу, в которой капюшоны монахов выглядели столь комично, что отец Жозеф из чувства собственного достоинства отказался от этого способа передвижения и впредь путешествовал на носилках или в карете.

Но при обычном выполнении своих функций, когда нужно было сохранять инкогнито, отец Жозеф ходил пешком, надвинув капюшон на глаза, чтобы его не узнавали, что было нетрудно, ибо улицы Парижа в ту эпоху наводнены были монахами всевозможных орденов в одеяниях всевозможных цветов.

В этот вечер отец Жозеф тоже пришел пешком.

Кардинал тщательно проследил, чтобы одна дверь закрылась за капитаном его телохранителей, а другая за племянницей, и после этого, усевшись за бюро и повернувшись к отцу Жозефу, спросил:

— Ну, вы хотите что-то мне сказать, милейший дю Трамбле?

Кардинал сохранил привычку называть капуцина по фамилии.

— Да, монсеньер, — отвечал тот, — и я приходил дважды, надеясь иметь честь вас увидеть.

— Я знаю, и это даже дало мне надежду, что вы добыли какие-то сведения о графе де Море, о его возвращении в Париж и о причинах этого возвращения.

— Я еще не располагаю всеми сведениями, какие желает получить ваше высокопреосвященство, однако полагаю, что нахожусь на верном пути.

— А-а! Моим Белым Плащам удалось кое-что сделать!

— Не так уж много. Они узнали всего лишь, что граф де Море остановился в особняке Монморанси у герцога Генриха Второго и что ночью он вышел, дабы отправиться к любовнице, проживающей на улице Вишневого сада, напротив особняка Ледигьер.

— На улице Вишневого сада, напротив особняка Ледигьер? Но там живут две сестры Марион Делорм!

— Да, монсеньер, госпожа де ла Монтань и госпожа де Можирон; но неизвестно, которой из них он любовник.

— Хорошо, это я узнаю, — сказал кардинал.

И, сделав капуцину знак подождать, он написал на листке бумаги:

«Любовником которой из ваших сестер является граф де Море? И кто любовник другой? Есть ли несчастливый любовник?»

Потом он подошел к стенной панели, одним нажатием кнопки открывавшейся на всю высоту кабинета.

Эта открытая панель дала бы возможность пройти в соседний дом, если бы по ту сторону стены тоже не было двери.

Между этими двумя дверьми находились две ручки звонков — одна справа, другая слева: изобретение настолько новое или, во всяком случае, малоизвестное, что было оно только у кардинала и в Лувре.

Кардинал подсунул листок под дверь соседнего дома, потянул ручку правого звонка, закрыл панель и снова уселся на свое место.

— Продолжайте, — сказал он отцу Жозефу, следившему за его действиями с видом человека, не удивляющегося ничему.

— Итак, я говорил, монсеньер, что братья из монастыря Белых Плащей сделали не так уж много; зато Провидение, особо пекущееся о вашем высокопреосвященстве, сделало намного больше.

— Вы уверены, дю Трамбле, что Провидение особо печется обо мне?

— Разве оно могло бы найти себе лучшее занятие, монсеньер?

— Ну что ж, — улыбнулся кардинал, которому очень хотелось поверить в слова отца Жозефа, — посмотрим, что докладывает Провидение о господине графе де Море.

— Так вот, монсеньер, я возвращался из монастыря Белых Плащей, где узнал всего лишь, как я уже имел честь докладывать вашему высокопреосвященству, что господин граф де Море уже неделю в Париже, что живет он у де Монморанси и имеет любовницу на улице Вишневого сада, — как видим, немного.

— Я нахожу, что вы несправедливы к достойным отцам: делающий то, что он может, исполняет свой долг. Все может лишь Провидение. Посмотрим же, что оно совершило.

— Оно свело меня лицом к лицу с самим графом.

— Вы его видели?

— Как имею честь видеть вас, монсеньер.

— А он? — быстро спросил кардинал. — Он вас видел?

— Видел, но не узнал.

— Садитесь, дю Трамбле, и расскажите-ка мне об этом!

У Ришелье была привычка из притворной любезности приглашать капуцина садиться, а у того — привычка из притворного смирения оставаться стоять.

Он поблагодарил кардинала поклоном и продолжал:

— Вот как все случилось, монсеньер. Выйдя из монастыря Белых Плащей и получив там эти сведения, я вдруг увидел, что люди бегут в сторону улицы Вооруженного Человека.

— Кстати, насчет Вооруженного Человека, вернее, улицы Вооруженного Человека, — перебил его кардинал, — там есть гостиница, требующая вашего присмотра; называется она «Крашеная борода».

— Именно туда и бежала толпа, монсеньер.

— И вы побежали вместе с толпой?

— Ваше высокопреосвященство понимает, что я не мог упустить случая. Там только что было совершено нечто вроде убийства одного бедняги по имени Этьенн Латиль, ранее служившего у господина д'Эпернона.

— У господина д'Эпернона? Этьенн Латиль? Запомните его имя, дю Трамбле, этот человек может однажды оказаться нам полезным.

— Сомневаюсь, монсеньер.

— Почему?

— Полагаю, он отправился в путешествие, откуда мало шансов вернуться.

— Ах, да, понимаю, ведь это его убили.

— Именно так, монсеньер; в первый миг его сочли мертвым, но он пришел в себя и потребовал священника, так что я оказался там как раз кстати.

— Опять Провидение, дю Трамбле! И вы, я полагаю, приняли его исповедь?

— До последнего слова.

— Сказал он вам что-нибудь важное?

— Монсеньер сможет об этом судить, — с улыбкой ответил капуцин, — если соблаговолит освободить меня от соблюдения тайны исповеди.

— Хорошо, хорошо, — сказал Ришелье, — освобождаю.

— Так вот, монсеньер, Этьенн Латиль был убит за то, что отказался убить графа де Море.

— Но кому может быть нужно убийство этого молодого человека, не участвовавшего — по крайней мере, до сегодняшнего дня — ни в одном заговоре?

— Соперничество в любви.

— Вы об этом знаете?

— Я так думаю.

— И вы не знаете, кто убийца?

— Ни я, монсеньер, ни сам Латиль: он знает только, что его противник горбун.

— У нас в Париже среди отъявленных дуэлянтов только два горбуна: маркиз Пизани и маркиз де Фонтрай. Пизани исключается — он сам получил вчера в девять часов вечера у дверей особняка Рамбуйе удар шпагой от своего друга Сукарьера; значит, вам надо установить наблюдение за Фонтраем.

— Я так и сделаю, монсеньер; но пусть ваше высокопреосвященство соблаговолит немного подождать: мне осталось рассказать самое необычайное.

— Рассказывайте, рассказывайте, дю Трамбле, меня чрезвычайно интересует ваш отчет.

— Самым необычайным, монсеньер, было вот что: в то время как я исповедовал умирающего, граф де Море собственной персоной вошел в комнату, где проходила исповедь.

— Как? В гостиницу «Крашеная борода»?

— Да, монсеньер, сам граф де Море вошел в гостиницу «Крашеная борода» переодетый мелкопоместным баскским дворянином; он подошел к раненому, бросил на стол, где тот лежал, полный золота кошелек, сказав: «Если ты выживешь, вели отнести себя в особняк герцога де Монморанси. Если ты умрешь, не беспокойся о своей душе: в мессах за ее спасение недостатка не будет».

— Похвальное намерение, — сказал Ришелье, — а все-таки скажите моему медику Шико, чтобы он осмотрел беднягу. Важно, чтобы он поправился. Но уверены ли вы, что граф де Море не узнал вас?

— Совершенно уверен.

— Что он мог делать, переодетый, в этой гостинице?

— Может быть, нам и удастся это узнать. Ваше высокопреосвященство не догадывается, кого я встретил на углу улиц Платр и Вооруженного Человека?

— Кого же?

— Да еще переодетую пиренейской крестьянкой.

— Говорите скорее, дю Трамбле; уже поздно, и у меня нет времени отыскивать разгадки.

— Госложу де Фаржи.

— Госпожу де Фаржи, выходящую из гостиницы? — воскликнул кардинал. — Она была одета по-каталонски, он по-баскски. Это было свидание.

— Я сказал себе то же самое, но свидания бывают разные, монсеньер. Дама не очень строгих нравов, а молодой человек — сын Генриха Четвертого.

— Нет, это не любовное свидание, дю Трамбле. Молодой человек возвращается из Италии, он проезжал через Пьемонт. Голову даю на отсечение, что у него были письма к королеве или даже к королевам. О, пусть он поостережется, — добавил Ришелье, и лицо его приняло угрожающее выражение, — два сына Генриха Четвертого уже сидят у меня под замком.

— Короче говоря, монсеньер, таковы результаты моего вечера; я счел их достаточно важными, чтобы доложить вам.

— И правильно сделали, дю Трамбле; так вы говорите, что молодой человек живет у герцога де Монморанси?

— Да, монсеньер.

— Уж не замешан ли и он в заговоре? Может быть, он уже забыл, что я отрубил голову одному носителю этого имени? Он хочет стать коннетаблем, как его отец и дед. Он и стал бы им, если б не Креки, вообразивший, что этот титул принадлежит ему как мужу одной из Ледигьер. До чего же, выходит, легко его носить, меч Дюгеклена! Но, во всяком случае, герцог — верный и преданный рыцарь. Я пошлю за ним. Его меч коннетабля находится под стенами Казаля, пусть он за ним туда отправится. Как вы сказали, дю Трамбле, вечер сегодня удачный, и я надеюсь хорошо его завершить.

— Какие приказания будут у монсеньера?

— Наблюдайте, как я вам сказал, за гостиницей «Крашеная борода», но не слишком явно; не спускайте глаз с вашего раненого, пока он не окажется в земле или не поправится. Что касается графа де Море, он, думаю, занят другой женщиной, а не этой Фаржи, у которой уже есть Крамай и Марийяк. В конце концов, дю Трамбле, существует Провидение и, как вы сказали, оно занимается этим делом. Но вы знаете, что Провидение не может со всем справиться в одиночку.

— А на этот случай создана поговорка или, вернее, максима: «Помоги себе сам, и Бог тебе поможет».

— Вы весьма проницательны, дорогой дю Трамбле, и для меня было бы большим несчастьем вас лишиться. Так что дайте мне время оказать папе услугу, избавив его от испанцев, которых он боится, и от австрийцев, кото¬рых он ненавидит, и мы устроим, чтобы первая же красная шапка, прибывшая из Рима, размером пришлась по вашей голове.

— Если бы она оказалась мне мала или велика, я по¬просил бы монсеньера подарить мне свою старую в знак того, что, каких бы милостей ни удостоило меня Небо, я никогда не буду считать себя равным вам, а всегда останусь вашим покорнейшим слугой.

И отец Жозеф, сложив руки на груди, смиренно поклонился.

В дверях он встретил Кавуа; тот посторонился, давая ему дорогу, как сделал это и при входе капуцина.

Когда Серый кардинал скрылся, Кавуа сказал:

— Монсеньер, он здесь.

— Сукарьер?

— Да, монсеньер.

— Значит, он был дома?

— Нет, но его слуга сказал, что, вероятно, он в игорном доме на улице Вильдо, куда нередко заглядывает; там я его и нашел.

— Пригласите его.

Кавуа, опустив глаза, не двинулся с места.

— В чем дело? — спросил кардинал.

— Монсеньер, я хотел обратиться к вам с просьбой.

— Говорите, Кавуа; вы знаете, что я вас ценю и рад буду доставить вам удовольствие.

— Я хотел узнать: когда господин Сукарьер уйдет, позволено ли мне будет провести остаток ночи дома? Со времени нашего возвращения в Париж, монсеньер, вот уже пять дней или, точнее, пять ночей я не ложился в постель.

— И вам надоело бодрствовать?

— Нет, монсеньер, это госпоже Кавуа надоело спать.

— Следовательно, госпожа Кавуа до сих пор влюблена?

— Да, монсеньер, но влюблена в своего мужа.

— Прекрасный пример для придворных дам! Кавуа, вы проведете эту ночь со своей женой.

— О, благодарю, монсеньер!

— Я разрешаю вам отправиться за ней.

— Отправиться за госпожой Кавуа?

— Да, и доставить ее сюда.

— Сюда? Что вы имеете в виду, монсеньер?

— Мне нужно с ней поговорить.

— Поговорить с моей женой? — вскричал Кавуа вне себя от изумления.

— Я хочу сделать ей подарок в возмещение бессонных ночей, проведенных ею по моей вине.

— Подарок? — переспросил Кавуа, все более удивляясь.

— Пригласите господина Сукарьера, Кавуа, и, пока я буду разговаривать с ним, отправляйтесь за вашей женой.

— Но, монсеньер, — робко заметил Кавуа, — она будет уже в постели.

— Велите ей встать.

— Она не захочет прийти.

— Возьмите с собой двух стражников.

Кавуа расхохотался.

— Что ж, пусть будет так, монсеньер. Я вам ее доставлю, но предупреждаю, что у госпожи Кавуа язык хорошо подвешен.

— Тем лучше, Кавуа, я люблю такие языки, ведь ред¬ко встретишь при дворе людей, которые говорят все, что думают.

— Так вы серьезно отдаете мне это распоряжение, монсеньер?

— Серьезнее не бывает.

— Будет исполнено, монсеньер.

Кавуа, все еще не до конца убежденный, поклонился и вышел.

Кардинал, пользуясь тем, что он остался один, быстро подошел к стенной панели и открыл ее.

На том же месте, где был оставлен вопрос, оказался ответ.

Он был составлен столь же лаконично, что и вопрос.

Вот что в нем значилось:

«Граф де Море — любовник г-жи де ла Монтань, а Сукарьер — г-жи де Можирон. Несчастливый любовник — маркиз Пизани».

— Удивительно, — пробормотал кардинал, закрывая панель — как все сходится сегодня вечером. Поневоле начнешь, как этот дурак дю Трамбле, верить в Провидение.

В эту минуту секретарь Шарпаньте отворил дверь и, заменяя камердинера или придверника, возвестил:

— Мессир Пьер де Бельгард, маркиз де Монбрён, сеньор де Сукарьер.

Что касается Кавуа, то он, не теряя времени, отправился за своей женой.

XIII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОЖА КАВУА СТАНОВИТСЯ КОМПАНЬОНКОЙ ГОСПОДИНА МИШЕЛЯ

Человек, велевший доложить о себе этим помпезным нагромождением титулов, был — наши читатели это знают — не кто иной, как наш друг Сукарьер, чей портрет мы бегло набросали в начале этого тома.

Сукарьер вошел с непринужденным видом и поклонился его высокопреосвященству с развязностью, которую в его положении можно было счесть наглостью.

Кардинал, казалось, стал искать взглядом, где свита, приведенная с собой Сукарьером.

— Простите, монсеньер, — спросил тот, изящно вытянув ногу и округлив руку, в которой держал шляпу, — кажется, ваше высокопреосвященство что-то ищет?

— Я ищу тех людей, о ком доложили одновременно с вами, господин Мишель.

— Мишель? — переспросил Сукарьер, притворяясь удивленным. — А кого так зовут, монсеньер?

— По-моему, вас, сударь мой.

— О, монсеньер находится в серьезном заблуждении, и я не могу его в нем оставить. Я признанный сын мессира Роже де Сен-Лари, герцога де Бельгарда, великого конюшего Франции. Мой знаменитый отец еще жив, и можно обратиться к нему за необходимыми сведениями. Меня зовут сеньором де Сукарьером по купленному мной имению. Титул маркиза я получил от госпожи герцогини Николь Лотарингской по случаю моего брака с благородной девицей Анной де Роже.

— Дорогой господин Мишель, — произнес кардинал де Ришелье, — позвольте мне рассказать вам вашу историю. Я знаю ее лучше, чем вы, а для вас она будет поучительна.

— Я знаю, — отвечал Сукарьер, — что великие люди, подобные вам, после утомительного дня нуждаются в небольшом развлечении. Счастливы те, кто может, пусть в ущерб себе, предоставить это развлечение столь великому гению.

И Сукарьер, в восторге от комплимента, который ему удалось придумать, склонился перед кардиналом.

— Вы ошибаетесь решительно во всем, господин Мишель, — продолжал Ришелье, упорно называя собеседника этим именем, — я не устал, не нуждаюсь в развлечении и не намерен получить его за ваш счет. Но поскольку я собираюсь сделать вам некое предложение, то хочу доказать, что меня не могут, как остальных, одурачить ваши имена и титулы; если я обращаюсь к вам с предложением, то лишь по причине ваших личных достоинств.

И кардинал сопроводил последнюю фразу одной из тех тонких улыбок, что были ему свойственны в минуты хорошего настроения.

— Мне остается лишь выслушать ваше высокопреосвященство, — сказал Сукарьер, несколько озадаченный тем, какой оборот принимает беседа.

— Итак, я начинаю, не так ли, дорогой господин Мишель?

Сукарьер поклонился с видом человека, лишенного возможности оказать какое бы то ни было сопротивление.

— Вы знаете улицу Бурдонне, не правда ли, господин Мишель? — спросил кардинал.

— Надо быть из Катая, монсеньер, чтобы ее не знать.

— Что ж, тогда вы должны были в юности знать одного славного кондитера, который содержал гостиницу «Дымоходы», предоставляя каждому кров и пищу. Этого достойного человека — в его заведении была отличная кухня, и я нередко к нему заглядывал, будучи епископом Люсонским, — звали Мишель, и он имел честь быть вашим отцом.

— Мне казалось, я уже сказал вашему высокопреосвященству, что я признанный сын господина герцога де Бельгарда, — продолжал, хотя и с меньшей уверенностью, настаивать сеньор де Сукарьер.

— Сущая правда, — ответил кардинал. — Я даже расскажу вам, как это признание было осуществлено.

У достойного кондитера была весьма красивая жена, и за ней ухаживали все сеньоры, посещавшие гостиницу «Дымоходы». В один прекрасный день она почувствовала, что беременна; у нее родился сын. Этот сын вы, дорогой мой господин Мишель, а поскольку вы родились в законном браке при жизни господина вашего отца (или, если вам угодно, мужа вашей матери), вы не можете носить никакого другого имени, кроме того, что принадлежит вашему достопочтенному отцу и вашей достопочтенной матери. Только короли — не забывайте этого, дорогой господин Мишель, — имеют право узаконить внебрачных детей.

— Дьявол! Дьявол! — пробормотал Сукарьер.

— Итак, о вашем признании. Из хорошенького ребенка вы стали красивым молодым человеком, искусным во всех телесных упражнениях, играющим в мяч, как д'Алишон, фехтующим, как Фонтене, и умеющим передернуть карту, как никто другой. Дойдя до такой степени совершенства, вы решили употребить эти разнообразные таланты на то, чтобы составить себе состояние, и для начала отправились в Англию, где были столь удачливы во всех играх, что вернулись оттуда с полумиллионом франков. Так?

— Да, монсеньер, с разницей примерно в несколько сот пистолей.

— И вот однажды утром к вам явился с визитом некто Лаланд, тот, что обучал игре в мяч его величество нашего короля. Он вам сказал следующее или примерно следующее (может быть, я не воспроизведу его слов буквально, но смысл их был именно таков):

«Черт побери, господин де Сукарьер!» Ах, простите, я и забыл: не знаю, что внушило вам неизменную антипатию к имени Мишель — по-моему, оно одно из самых приятных — до такой степени, что на первые заведшиеся у вас деньги вы купили за тысячу пистолей какую-то лачугу, обратившуюся в развалины и именуемую в тех краях, то есть в окрестности Гробуа, Сукарьер. Так что вы стали называться уже не Мишель, а Сукарьер, потом сеньор де Сукарьер. Простите за это долгое отступление, но мне оно казалось необходимым для понимания рассказа.

Сукарьер поклонился.

— Итак, маленький Лаланд сказал вам:

«Черт побери, господин Сукарьер, вы хорошо сложены, обладаете умом и сердцем, ловки в играх, счастливы в любви; вам не хватает только происхождения. Я знаю, что мы не вольны выбирать себе родителей, иначе каждый захотел бы иметь отцом пэра Франции, а матерью — герцогиню с табуреткой. Но если человек богат, всегда найдется средство подправить эти мелкие ошибки случая».

Я не был при вашем разговоре, дорогой господин Мишель, но представляю себе ваше лицо при этом вступлении.

Лаланд продолжал: «Вы понимаете, остается только выбрать среди вельмож, имевших любовные отношения с вашей матушкой, того, кто не будет слишком щепетилен, например господина де Бельгарда. Приближаются дни большого юбилея; ваша матушка, счастливая от возможности сделать вас дворянином, разыщет главного конюшего и скажет, что вы родились от него, а вовсе не от кондитера; ее совесть не может допустить, чтобы вы пользовались имуществом человека, не являющегося вашим отцом; память у герцога не очень хорошая, и ему не вспомнить, был ли он любовником вашей матушки, а поскольку в результате признания его ждут тридцать тысяч франков, он вас признает». Разве не так все происходило?

— Должен признаться, монсеньер, все было почти так. Однако ваше высокопреосвященство забыли одну вещь.

— Какую же? Если моя память меня подвела, хоть она и лучше, чем у господина де Бельгарда, я готов признать свою ошибку.

— Дело в том, что кроме пятисот тысяч франков, упомянутых вашим высокопреосвященством, я привез из Англии изобретение — портшез — и вот уже три года не могу получить на него привилегию во Франции.

— Ошибаетесь, дорогой господин Мишель, я не забыл ни об изобретении, ни об адресованной мне просьбе относительно привилегии, позволяющей пустить его в ход; наоборот, я послал за вами вот так, частным образом, чтобы поговорить об этом. Но все должно идти по порядку. Как сказал один философ, порядок — это половина гениальности. Мы же дошли только еще до вашей женитьбы.

— А не могли бы мы избежать разговора о ней, монсеньер?

— Невозможно: что станет тогда с вашим титулом маркиза, ведь он был пожалован вам герцогиней Николь Лотарингской по случаю вашей женитьбы? О вас и об этой достойной герцогине в ту пору ходило немало слухов; вы не считали нужным их опровергать, и, когда она полгода назад умерла, вы надели траур на своего пятилетнего мальчугана; но, поскольку каждый вправе одевать своих детей, как ему вздумается, я вас за это не упрекаю.

— Монсеньер очень добр, — произнес Сукарьер.

— Как бы то ни было, вы вернулись из Лотарингии, увезя оттуда с собой молодую девицу — мадемуазель Анну де Роже. Вы утверждали, что она дочь знатного сеньора; на самом деле она дочь герцогини. Вы говорите, что по случаю вашего брака вас сделали маркизом де Монбрёном; но чтобы этот акт был действителен, следовало сделать маркизом господина Мишеля, а не господина де Бельгарда, поскольку, будучи внебрачным ребенком, вы не могли быть признаны; а коль скоро вы не имели права зваться де Бельгардом, вас нельзя было сделать маркизом под именем, которое не является и не может стать вашим.

— Вы слишком суровы ко мне, монсеньер.

— Совсем напротив, дорогой господин Мишель, я мягок, как патока, и вы сейчас это увидите.

Госпожа Мишель, не ведавшая, сколь счастливым жребием для нее был брак с таким человеком, как вы, позволила ухаживать за собой Вилландри. Тому Вилландри, младшего брата которого убил Миоссан. Проведав кое о чем, вы хотели было бросить ее в канал Сукарьера; но полной уверенности у вас еще не было, и, будучи в сущности не злым человеком, вы решили подождать более убедительного доказательства. Это доказательство появилось в связи с волосяным браслетом, подаренным ею Вилландри. На этот раз, поскольку у вас была улика — письмо, написанное от начала до конца ее рукою и не оставлявшее сомнений в вашем несчастье, — вы отвели ее в парк, обнажили кинжал и велели молиться Богу. Это была уже не угроза бросить ее в канал; ваша жена поняла, насколько это серьезно. Вы действительно нанесли ей удар кинжалом; по счастью, ей удалось заслониться рукой, но у нее отрезаны были два пальца. Вид ее крови вызвал у вас жалость; вы сохранили неверной жизнь и отослали ее обратно в Лотарингию. Что касается Вилландри, то именно из-за милосердия, проявленного вами к жене, вы решили быть беспощадны к любовнику; во время мессы в церкви минимов на Королевской площади вы вошли в церковь, дали ему пощечину и обнажили шпагу. Но он, не желая совершать святотатство, не стал обнажать свою.

По правде сказать, он не очень стремился драться с вами и даже сказал: «Я бы заколол его кинжалом, будь у меня прочная репутация, но, к несчастью, она не такова, поэтому я должен драться». И действительно, он вас вызвал; и, как будто вы были настоящим сыном господина де Бельгарда и обладали столь же неважной памятью, как он, поединок состоялся на Королевской площади — там же, где дрались Бутвиль и маркиз де Бёврон. Я знаю, что вы вели себя образцово, приняли все условия вашего противника и он отделался полученными от вас шестью колотыми и столькими же рублеными ударами. Но Бутвиль тоже вел себя образцово, однако это не помешало тому, что я приказал отрубить ему голову; я сделал бы то же самое с вами, если бы вы были не просто господином Мишелем, а действительно Пьером де Бельгардом, маркизом де Монбреном, сеньором де Сукарьером. Ибо вы превзошли Бутвиля, обнажив оружие в храме, а за это вам отрубили бы руку, прежде чем отрубить голову, слышите, дорогой мой господин Мишель?

— Да, еще бы! Слышу, монсеньер, — отвечал Сукарьер, — и должен сказать, что мне приходилось слышать за свою жизнь более веселые разговоры.

— Тем лучше, ибо вы на этом не остановились; сегодня вечером вы повторили то же самое с бедным маркизом Пизани; право же, надо взбеситься, чтобы драться с таким полишинелем.

— Э, монсеньер, это не я с ним подрался, а он подрался со мной.

— Уж не был ли бедный маркиз, к несчастью, лишен доступа на улицу Вишневого сада, в отличие от вас и графа де Море, которые там проказничали?

— Как, монсеньер, вам это известно?..

— Мне известно, что, если бы острие вашей шпаги не наткнулось на выступ горба и если бы ребра маркиза, по счастью, не были наслоены друг на друга так, что клинок скользнул по ним, словно по кирасе, ваш соперник был бы пригвожден к стене наподобие скарабея. А вы, оказывается, весьма вздорный человек, дорогой господин Мишель!

— Клянусь вам, монсеньер, что я никоим образом не искал с ним ссоры. Вуатюр и Бранкас вам это подтвердят. Просто я был разгорячен, потому что мне пришлось бежать от улицы Вооруженного Человека до Луврской улицы.

При словах «от улицы Вооруженного Человека» Ришелье насторожился.

— А он, — продолжал Сукарьер, — был разгорячен ссорой, происшедшей в одном кабачке.

— Да, — сказал Ришелье, ясно видя путь, указанный ему не подозревающим этого Сукарьером, — в кабачке гостиницы «Крашеная борода».

— Монсеньер! — воскликнул Сукарьер в изумлении.

— Куда он пришел, — продолжал Ришелье (даже рискуя ошибиться, он хотел выяснить все до конца), — куда он пришел, чтобы узнать, не удастся ли ему при помощи некоего Этьенна Латиля избавиться от графа де Море, своего соперника. По счастью, вместо сбира он встретил честного наемного убийцу, отказавшегося обагрить руки королевской кровью. Ну, теперь вы понимаете, любезнейший господин Мишель: вашей шпаги, обнаженной в храме, вашей дуэли с Вилландри, вашего соучастия в убийстве Этьенна Латиля и вашей стычки с маркизом Пизани было бы достаточно, чтобы четырежды отрубить вам голову, имей вы в роду тридцать два поколения дворянства вместо шестидесяти четырех поколений простонародья?

— Увы, монсеньер, — отвечал совершенно потрясенный Сукарьер, — я это понимаю и говорю во всеуслышание, что обязан жизнью лишь вашему великодушию.

— И своему уму, дорогой господин Мишель.

— Ах, монсеньер, если бы мне было позволено отдать этот ум в распоряжение вашего высокопреосвященства, — вскричал Сукарьер, падая в ноги кардиналу, — я был бы счастливейшим из людей!

— Боже меня упаси сказать «нет»: мне нужны такие люди, как вы.

— Да, монсеньер, преданные люди, смею сказать!

— Которых я могу отправить на виселицу, как только они перестанут быть преданными.

Сукарьер содрогнулся.

— О, уж меня-то, — сказал он, — не постигнет подобное несчастье: забыть, чем я обязан вашему высокопреосвященству.

— Это ваше дело, дорогой Мишель: ваша фортуна у вас в руках, но не забывайте, что конец вашей веревки остается у меня.

— Не удостоит ли ваше высокопреосвященство сказать, куда вы считаете нужным приложить тот ум, что вы соблаговолили признать за мной?

— Охотно скажу.

— Я весь внимание.

— Так вот, предположим, что я даю вам привилегию на то, что вы ввезли из Англии.

— Привилегию на портшезы? — воскликнул Сукарьер, начиная ощутимо представлять себе ту фортуну, что (по словам кардинала) была у него в руках, но до этой минуты оставалась смутной мечтой.

— На половину их, — ответил кардинал, — только на половину. Другая нужна мне: я собираюсь сделать подарок.

— Монсеньер хочет вознаградить еще один ум, — отважился заметить Сукарьер.

— Нет, преданность; она встречается намного реже.

— Монсеньер вправе распоряжаться. Если я получу половину привилегии, то буду вполне удовлетворен.

— Хорошо. Значит, вам принадлежит половина парижских портшезов, скажем, к примеру, двести.

— Пусть будет двести, монсеньер.

— Это означает четыреста носильщиков. Так вот, господин Мишель, предположим, что эти четыреста носильщиков — люди умные, что они замечают, куда доставляют своих клиентов, слушают, о чем те говорят, и затем дают точный отчет об их словах и передвижениях. Предположим, что во главе этой службы находится умный человек, отчитывающийся передо мной — но только передо мной! — обо всем, что он видит, обо всем, что он узнаёт, обо всем, что ему докладывают. Предположим, наконец, что у этого человека всего двенадцать тысяч ливров ренты; он легко превратит их в двадцать четыре, и, если, вместо того чтобы называться просто Мишелем, он желает именовать себя мессиром Пьером де Бельгардом, маркизом де Монбрёном и сеньором де Сукарьером, я скажу ему: «Милый друг, берите себе столько имен, сколько хотите, и чем больше вы возьмете новых, тем будет лучше; что же касается имен, уже вами присвоенных, защищайте их, если найдутся охотники оспаривать ваши права, и будьте спокойны: у меня с вами не возникнет по этому поводу ни малейшего повода для ссоры».

— Монсеньер говорит серьезно?

— Вполне серьезно, дорогой господин Мишель. Привилегия на половину портшезов, обращающихся в Париже, вам дана и завтра ваш компаньон, подписав от своего имени подрядные условия, принесет их, чтобы и вы поставили свою подпись. Вам это подходит?

— Но в подрядных условиях будут записаны возложенные на меня обязательства? — нерешительно спросил Сукарьер.

— Никоим образом, дорогой господин Мишель; вы понимаете, что все остается между нами: чрезвычайно важно, чтобы не было ни малейшей огласки. Черт возьми, если узнают, что вы мой человек, все пропало! Весьма неплохо, чтобы вас считали человеком Месье или королевы. Для этого вам достаточно говорить, что я тиран, что я преследую королеву, что вам непонятно, как может Людовик Тринадцатый жить под таким жестоким игом, как мое.

— Но я никогда не смогу произнести ничего подобного! — вскричал Сукарьер.

— Ничего, немножко постараться — и вы сами увидите: получится. Итак, мы договорились. Ваши портшезы войдут в моду, хоть поначалу и встретят возражения; на вашей стороне будет королевский двор, и вскоре будут отправляться в любое место только в портшезах, особенно если они у вас будут двухместными и с плотными занавесками.

— Монсеньеру не угодно дать мне какие-либо особые рекомендации?

— О, разумеется. Я особо рекомендую вам, если говорить о дамах, госпожу принцессу — ее в первую очередь, — госпожу Марию Гонзага, госпожу де Шеврез, госпожу де Фаржи. Из мужчин — графа де Море, господина де Монморанси, господина де Шевреза, графа де Крамая. Я не говорю о маркизе Пизани: по вашей милости он несколько дней не будет меня интересовать.

— Монсеньер может быть спокоен. А когда мне начать мою деятельность?

— Как можно скорее. Скажем, через неделю, если только вас не остановит нехватка средств.

— Нет, монсеньер; впрочем, если бы не хватило моих личных средств, для такого дела я их нашел бы.

— В таком случае и искать не придется: обращайтесь прямо ко мне.

— К вам, монсеньер?

— Да; разве я не заинтересован в этом деле? Но простите, вот идет Кавуа и, похоже, хочет мне что-то сказать. Это он завтра принесет вам на подпись бумажку, о которой шла речь; поскольку ему будут известны все подрядные условия, даже те, что остались между нами, он сможет вам о них напомнить, если вы вдруг забудете, хотя я уверен, что этого не случится. Входи, Кавуа, входи. Ты видишь этого господина, не так ли?

— Да, — ответил Кавуа, подчиняясь приказу кардинала.

— Так вот, он принадлежит к числу моих друзей. Но тех друзей, что приходят ко мне с десяти часов вечера до двух часов ночи. Для меня — но только для меня! — его зовут господин Мишель; для всех остальных он мессир Пьер де Бельгард, маркиз де Монбрён, сеньор де Сукарьер. До свидания, дорогой господин Мишель.

Сукарьер поклонился до земли и вышел, не решаясь поверить в свою удачу и спрашивая себя, серьезно ли говорил кардинал или хотел подшутить над ним.

Но, зная, как занят кардинал делами, он в конце концов понял, что у его высокопреосвященства не было времени для шуток и, судя по всему, говорил он серьезно.

Что касается кардинала, то при мысли о том, что ему только что удалось завербовать сильного союзника, он вновь пришел в хорошее настроение и самым любезным голосом позвал:

— Госпожа Кавуа, а госпожа Кавуа! Входите же!

XIV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ КАРДИНАЛ НАЧИНАЕТ ЯСНО ВИДЕТЬ РАССТАНОВКУ ФИГУР НА ШАХМАТНОЙ ДОСКЕ

Едва прозвучал этот зов, как на пороге появилась небольшого роста женщина лет двадцати пяти-двадцати шести; бойкая, нарядная, с высоко поднятой головой, она, казалось, ничуть не была смущена тем, что оказалась в присутствии кардинала.

— Вы звали меня, монсеньер, — заговорила она первой с явным лангедокским выговором, — я здесь!

— Вот как! А Кавуа говорил, что вы, может быть, не пожелаете прийти!

— Не прийти, когда вы оказываете честь позвать меня! Да у меня и в мыслях такого не было! Если бы ваше высокопреосвященство не позвали меня, я пришла бы сама!

— Госпожа Кавуа, госпожа Кавуа! — произнес капитан телохранителей, стараясь придать своему голосу грозную интонацию.

— Можешь сколько угодно говорить «госпожа Кавуа». Монсеньер пригласил меня по какому-то делу. Если он хочет сказать мне что-то — пусть он говорит; если он хочет, чтобы я ему что-то сказала — тогда я скажу.

— И для того и для другого, госпожа Кавуа, — сказал кардинал, сделав капитану телохранителей знак не вмешиваться в разговор.

— Ах, монсеньер, вам нет нужды предписывать ему молчание. Достаточно мне сказать, чтобы он замолк, и он замолкнет, если только вдруг не вздумает показывать, что он хозяин!

— Извините ее, монсеньер, — сказал Кавуа, — она не из придворных дам и…

— Что? Монсеньер должен меня извинить? Ах, не морочь мне голову, Кавуа! Монсеньер сам нуждается в извинении.

— Почему же, — спросил кардинал, смеясь, — я нуждаюсь в извинении?

— Конечно! Разве по-христиански держать людей, любящих друг друга, в постоянной разлуке, как вы это делаете?

— Ах вот как! Значит, вы обожаете своего мужа?

— Как же мне его не обожать? Вы знаете, как я с ним познакомилась, монсеньер?

— Нет; но расскажите мне об этом, госпожа Кавуа, меня это чрезвычайно интересует.

— Мирей, Мирей! — воскликнул Кавуа, пытаясь вразумить жену.

— Кавуа, Кавуа! — произнес кардинал, подражая интонации своего капитана телохранителей.

— Так вот, я, знаете ли, дочь знатного лангедокского сеньора, тогда как Кавуа — сын мелкопоместного дворянина из Пикардии.

Кавуа сделал протестующий жест.

— Нет, я не хочу этим сказать, что презираю тебя, Луи. Имя моего отца — де Сериньян. Он был бригадным генералом в Каталонии, ни больше ни меньше. А я была вдовой некоего Лакруа, молоденькой, без детей и, могу похвалиться, красивой.

— Вы и сейчас красивы, госпожа Кавуа, — сказал кардинал.

— Да, как бы не так, красива! Тогда мне было шестнадцать лет, а сейчас двадцать шесть, да еще восемь детей, монсеньер.

— Как? Восемь детей?! Ты сделал своей жене восемь детей, несчастный, и еще жалуешься, что я не позволяю тебе спать с ней!

— Так ты на это жаловался, милый Кавуа! — вскричала Мирей. — Ах, любовь моя, дай я тебя поцелую!

И, не смущаясь присутствием кардинала, она бросилась на шею мужу и осыпала его поцелуями.

— Госпожа Кавуа, госпожа Кавуа! — повторял капитан телохранителей в крайнем смущении, в то время как кардинал, к которому полностью вернулось хорошее настроение, умирал со смеху.

— Я продолжаю, монсеньер, — расцеловав супруга, сказала г-жа Кавуа. — Он служил в то время у господина де Монморанси, поэтому нет ничего удивительного, что он, пикардиец, оказался в Лангедоке. Там он меня увидел и влюбился; но, поскольку он небогат, а у меня кое-что было; этот дурачок не осмеливался делать предложение. Тут у него произошла серьезная ссора, предстоял поединок; накануне он отправляется к нотариусу, составляет завещание в мою пользу и оставляет мне — что бы вы думали? — все, что он имеет, хотя я даже не подозревала о его чувствах. Вдруг ко мне приходит жена нотариуса (она была моей подругой) и говорит: «А знаете, если господин Кавуа умрет, вы будете его наследницей». — «Господин Кавуа? Но я не знакома с ним». — «О, это красивый малый», — говорит жена нотариуса. Он и в самом деле был красив в ту пору, монсеньер; потом немного расплылся, но я все равно люблю его не меньше. Верно, Кавуа?

— Монсеньер, — умоляюще произнес Кавуа, — вы извините ее, не правда ли?

— Скажите, госпожа Кавуа, — спросил Ришелье, — а что если мы выставим этого нытика за дверь?

— О нет, монсеньер, я и так его слишком мало вижу. Так вот, подруга мне рассказывает, что он безумно в меня влюблен, что завтра у него дуэль и что он оставляет мне все свое достояние, если будет убит. Как вы понимаете, я тронута. Я рассказываю об этом моему отцу, братьям, всем нашим друзьям, посылаю их с утра верхом прочесывать местность, чтобы помешать Кавуа и его противнику встретиться. Но они опоздали; у этого господина легкая рука, он нанес противнику два удара шпагой, а сам не получил ни одного. Мне возвращают его целым и невредимым. Я бросаюсь ему на шею со словами: «Если вы меня любите, вам следует на мне жениться. Нет ничего хуже неудовлетворенного аппетита». И он на мне женился.

— И кажется, до сих пор не насытился, — сказал кардинал.

— Нет, потому что, видите ли, монсеньер, нет человека счастливее, чем этот плут. Я взяла на себя все дела, все заботы; ему осталась только служба у вашего высокопреосвященства — работа для ленивых. Когда он возвращается домой (к несчастью, это бывает редко), я его всячески ублажаю, моего милого муженька Кавуа. Я стараюсь выглядеть как можно красивее, чтобы ему нравиться. Он не слышит ни разговоров о чем-то неприятном, ни криков, ни жалоб — короче, все обстоит так, словно таинство брака еще продолжается.

— Из всего этого я заключаю, что вы любите метра Кавуа больше всех на свете.

— О да, монсеньер!

— Больше, чем короля?

— Я желаю королю всяческих благ, но, если бы он умер, я бы не умерла; а вот если б умер мой бедный Кавуа, я желала бы лишь одного — чтобы он взял меня с собой.

— Больше, чем королеву?

— Я почитаю ее величество, однако нахожу, что для королевы Франции она рожает слишком мало детей. Если с ней случится какое-то несчастье, она оставит нас в сложном положении. За это я на нее сердита.

— И больше, чем меня?

— Да уж, конечно, больше, чем вас, монсеньер: от вас мне одни огорчения. То вы больны, то держите его вдали от меня, то увозите его на войну, да еще на целый год, как было под Ла-Рошелью, а от него мне одно удовольствие.

— Но, в конце концов, — сказал Ришелье, — если бы умер король, если бы умерла королева, если бы умер я, если бы все умерли, что бы вы стали делать совсем одни?

Госпожа Кавуа посмотрела на мужа и рассмеялась.

— Ну что ж, — сказала она, — мы делали бы…

— Да, что бы вы делали?

— Мы делали бы то же, что Адам и Ева, монсеньер, когда они были одни.

Кардинал рассмеялся вместе с ними.

— Но у вас же, — сказал он, — восемь детей в доме?

— Простите, монсеньер, их осталось только шесть. Господу угодно было взять двоих у нас.

— О, я уверен, он возместит вам эту потерю.

— Надеюсь; так ведь, Кавуа?

— Итак, надо обеспечить существование этих бедных малюток.

— Благодарение Богу, монсеньер, они не знают лишений.

— Да, но, если бы я умер, они бы их узнали.

— Храни нас Небо от подобного несчастья! — в один голос воскликнули супруги.

— Надеюсь, что оно вас охранит, да и меня тоже; но пока что предвидеть надо все. Госпожа Кавуа, я предоставляю вам в половинной доле с господином Мишелем, именуемым Пьером де Бельгардом, именуемым маркизом де Монбрёном, именуемым сеньором де Сукарьером, привилегию на парижские портшезы.

— О монсеньер!

— А теперь, Кавуа, — продолжал Ришелье, — можешь увести свою жену, и пусть она будет тобой довольна, иначе я посажу тебя на неделю под арест в вашей супружеской спальне.

— О монсеньер! — воскликнули супруги, бросившись в ноги кардиналу и целуя ему руки.

Кардинал простер над ними ладони.

— Что за чертовщину вы там бормочете, монсеньер? — спросила г-жа Кавуа, не знавшая латыни.

— Самую прекрасную заповедь из Евангелия, которую, к несчастью, кардиналам запрещено осуществлять; идите.

Затем, слегка подталкиваемые им, они вышли из этого кабинета, где за два часа произошло столько событий.

Когда кардинал остался один, лицо его вновь обрело обычную суровость.

— Ну что ж, — сказал он, — подведем краткие итоги сегодняшнего дня.

И, достав из кармана записную книжку, написал карандашом:

«Граф де Море неделю назад вернулся из Савойи. Любовник г-жи де ла Монтань. Свидание с г-жой Фаржи в гостинице „Крашеная борода“. Он переодет баском, она — каталонкой; по всей вероятности, у него письма к обеим королевам от Карла Эммануила. Убийство Этъенна Латиля за отказ убить графа де Море. Пизани, отвергнутый г-жой де Можирон, ранен Сукарьером; спасся благодаря горбу.

Сукарьер получил привилегию на портшезы и стал главой моей светской полиции в дополнение к дю Трамбле, главе полиции религиозной.

Королева отсутствовала на балете, сославшись на мигрень».

— Ну, что еще? — спрашивал кардинал свою память.

— Ах, да! — вдруг вспомнил он. — Это письмо, похищенное из бумажника королевского медика и проданное его камердинером отцу Жозефу. Посмотрим-ка, что в нем говорится: ведь Россиньоль разгадал шифр.

И он позвал:

— Россиньоль! Россиньоль!

Маленький человек в очках возник на пороге.

— Письмо и шифр! — сказал кардинал.

— Вот они, монсеньер.

Кардинал взял бумаги.

— Хорошо, — сказал он, — до завтра; если я буду доволен вашим переводом, вы получите вознаграждение в сорок пистолей вместо двадцати.

— Надеюсь, что ваше высокопреосвященство будет доволен.

Россиньоль вышел. Кардинал развернул и прочел письмо.

Вот что буквально в нем говорилось:

«Если Юпитер будет изгнан с Олимпа, он сможет укрыться на Крите. Минос предложит ему гостеприимство с большим удовольствием. Но здоровье Кефала весьма ненадежно: почему бы в случае его смерти не выдать Прокриду за Юпитера? Ходят слухи, что Оракул хочет избавиться от Прокриды, чтобы выдать Венеру за Кефала. Пока пусть Юпитер продолжает ухаживать за Гебой, притворяясь, что из-за этой страсти находится в крайнем разладе с Юноной. Важно, чтобы Оракул, хоть он большой хитрец или, вернее, считает себя таковым, ошибался, думая, что Юпитер влюблен в Гебу.

Минос».

— Теперь, — сказал кардинал, окончив чтение, — взглянем на шифр.

Как мы упоминали, шифр был приложен к письму, и читатели могут с ним познакомиться:

Кефал — король

Прокрида — королева

Юпитер — Месье

Юнона — Мария Медичи

Олимп — Лувр

Оракул — кардинал

Венера — г-жа де Комбале

Геба — Мария Гонзага

Минос — Карл IV, герцог Лотарингский

Крит — Лотарингия

После замены вымышленных имен настоящими получалась следующая депеша, значения которой, как мы сейчас увидим, Россиньоль ничуть не преувеличил:

«Если Месье будет изгнан из Лувра, он сможет укрыться в Лотарингии. Герцог Карл IV предложит ему гостеприимство с большим удовольствием. Но здоровье короля весьма ненадежно: почему бы в случае его смерти не выдать королеву за Месье? Ходят слухи, что кардинал хочет избавиться от королевы, чтобы выдать г-жу де Комбале за короля. Пока пусть Месье продолжает ухаживать за Марией Гонзага, притворяясь, что из-за этой страсти находится в крайнем разладе с Марией Медичи. Важно, чтобы кардинал, хоть он большой хитрец или, вернее, считает себя таковым, ошибался, думая, что Месье влюблен в Марию Гонзага».

Ришелье перечитал депешу еще раз и произнес с торжествующей улыбкой:

— Ну вот, теперь я начинаю ясно видеть, как стоят фигуры на шахматной доске!