Красный сокол

Карандаш Геринга (прелюдия)

Прочитав очерк о советском асе, награжденном немецким «Железным крестом», я загорелся: во что бы то ни стало узнать какие-нибудь подробности из жизни летчика сталинской гвардии, если не от него самого, на что очень мало надеялся, то хотя бы от его детей или знакомых, уцелевших в огне Второй мировой войны и доживших до моего весьма преклонного возраста, несмотря на мощнейший морально-психологический удар в связи с развалом Советского Союза. С этой целью я отправился в Москву искать правду, зарытую в недрах столичной осведомленности под гнетом давности исчезнувших архивов, умерших свидетелей, засекреченных учреждений и несохранившихся реликвий.

Прежде всего я «раскопал» своих сослуживцев по Днепровской военной флотилии, иногда тусующихся в кулуарах Московского комитета ветеранов войны, что недалеко от станции метро «Смоленская» на Арбате. Но они ничего конкретного не дали моему страждущему уму, кроме общеукрепляющих пилюль: «Ищите и обрящете!» за рюмкой водки в дешевой забегаловке. Но председатель Совета ветеранов Волжско-Днепровской флотилии полковник Седышев оказался настолько в доску своим, что свел меня с ветеранами подкомитета Военно-воздушных сил, которые показали мне краткий автобиографический словарь в красном переплете «Герои Советского Союза», изданный еще до перестройки. И…

О, счастье бескорыстного правдоискателя! Вот она, таинственная жар-птица запоздалого изыскателя сермяжной правды! Надо хватать ее хотя бы за хвост. Тогда в руках может оказаться, по меньшей мере, хоть одно перышко, по которому нетрудно восстановить, как по черепу неандертальца, скелет даже несохранившегося подвида воздушного аса времен двухлопастных пропеллеров и деревянных крыльев. Главное — скелет. Остальное, перья там или мясо — плод писательского воображения. Дело рук мастера художественного авантюризма.

По моему запросу городское справочное бюро выдало мне… Ах, это смутное время дефолта! Падения стоимости денежных знаков, ценных бумаг, нравственных устоев и бюрократической ответственности! Набор еле распознаваемых слов и цифр: дом 1, корпус 2, квартира 183 на Кутузовском проспекте подвигнул меня на героические муки в крещенские морозы. Отыскав дом, я потратил целый день, звоня по домофону второго, а потом седьмого корпуса огромного дома, пытаясь выяснить охрипшим голосом у соседей: кто хозяин абсолютно глухого жилища, не реагирующего на вопль моего осевшего горла? Куда он запропастился? Когда бывает дома? Какого возраста и пола? Но никто ничего вразумительного не мог мне ответить, а, следовательно, и открыть дверь подъезда, чтобы оставить в замочной скважине записку снисходительного содержания.

Вечером дочь, глядя на мой приунывший лик исследователя московских дебрей, поинтересовалась результатами поисков жар-птицы. Я обрисовал ей все свои постыдные потуги в попытке добиться домовой правды.

— Не переехал ли он к сыну или дочери? — проронила Наташа, наставляя внучку искусству шинкования капусты для борща. — Вот она и пустует.

— Или давно умер, а данные в справочном бюро устарели, — поразмыслил я вслух.

— Это исключено. В случае смерти паспорт изымается и всё такое меняется. Скорее всего, в справке что-то напутали. Выдали однофамильца-двойника или корпус дома указали неверно. При таком всеобщем обвале всё возможно, — пояснила ситуацию наследница моего литературного права. Остальных наследников мой бесценный труд сочинителя не интересует. Она меня поддерживает во всех литературных предприятиях сомнительного толка. Без нее я бы не утвердился в московской богеме новой формации. Полина тоже мне как будто сочувствует. Да что толку от внучки-попрыгучки? Дедушка точно ведает, где внучка обедает, а поститься ей и без него несложно. Одним словом, Наташа не дала погаснуть малюсенькой искорке в моей порядком остывшей душе: — Эх, ты, археолог фамильных раскопок! Копай глубже!

На следующий день, прихватив на всякий случай бутылочку кубанского коньяка, я разыскал жилищно-эксплуатационный отдел этого дома. Увы! И там никто не смог внести ясность на счет легендарного обладателя «Железного креста».

Выйдя на свежий воздух, я пошевелил мозгами и пригляделся к цифрам. В самом деле, может быть, ларчик просто открывается? Что если переставить первые две цифры? Это же совсем рядом! Перейти лишь улицу и дом перед тобой, как пень перед травой. Попыток — не убыток. Я ударился на другую сторону проспекта.

Захожу во двор. Встретившийся абориген дома объясняет: «С торца — вход в гостиницу «Украина». А крыло вдоль проспекта и есть первый корпус».

Пытаюсь пробиться внутрь дома через один, другой, третий подъезд — не тут-то было. То квартиры такой нет, то фирма какая-то в подъезде, то дверь, окованная железом, не подает признаков жизни, то вход закрыт на ремонт, то… Наконец в пятом или седьмом дежурный пояснил, что нужная мне квартира располагается в соседнем подъезде. Подхожу к высокой массивной двери с толстой деревянной ручкой средневековой выделки. Стучу, дергаю за рукоятку. Появляется вахтер. Спрашиваю: «Не здесь ли живет полковник в отставке Федоров?»

— Здесь, — отвечает пожилой охранник полутемного тамбура.

— Дома он? Можно к нему пройти?

— Сейчас узнаю. Кто вы?

— Скажите: сослуживец с презентом.

Немногословный портье высоких хором удалился к телефону в глубине коридорчика, оставив меня перед второй дверью, такой же высокой, но менее представительной. Через некоторое время возвратился, промычал равнодушно: «Дома. Проходи». Открыл вторую дверь, пропустил вперед. «Вот лифт. Восьмой этаж. По коридору прямо. Сами сможете?»

Поднимаюсь. Нахожу дверь с табличкой священного номера. Нажимаю на звонок. Слышу кто-то шурудит за дверью. Женский голос спрашивает:

— Кто там?

В сотый раз проворачиваю мозги так, чтобы не оплошать при ответе: лишь бы открыли дверь, а там всё образуется. Горький опыт достучаться к кому-нибудь в доме подсказывал: нужно отвечать витиевато, интригующе, не лгать, но в то же время и обмануть бдительную москвичку, запуганную бандитами «из горгаза» и пресловутой Чечни.

Как можно спокойнее отвечаю:

— Сослуживец Ивана Евграфовича по фронту.

Думаю, на каком-нибудь из фронтов: Кавказском, Украинском или Белорусском и он воевал. Не может быть, чтобы такой летчик не побывал хотя бы на одном из этих направлений.

Женщина, наверное, поверила и приоткрыла дверь, удерживая ее на цепочке. Убедившись, что я не тяну на бандита-домушника, смело оборачивается ко мне спиной и кричит:

— Ваня, к тебе! — Сбрасывает цепочку и удаляется.

Смотрю: из боковой комнаты выходит бодрый, раскованный в походке старик, широко расставляет руки и радушно обнимает, приветствуя по-братски:

— А-а что это ты так нежданно-негаданно без…

Дрожа от волнения и радости лицезрения, я что-то лепечу в ответ, целую в щеки, похлопываю, как и он, по спине и, наконец, размыкаю объятия, рассматривая приплюснутый нос боксера.

— Ты кто? Что-то я не узнаю. В каком полку воевал? — спрашивает гостеприимный хозяин.

Вижу: слово «сослуживец» подействовало на него магически, и… святая простота очаровала меня с первой минуты объятий до, возможно, последней капли крови истекающей жизни.

— Иван Евграфович, простите, но я… моряк с печки бряк, — пытаюсь как-то представиться с выгодной стороны.

— О! Все равно. Я люблю моряков. Встречался с ними на Ленинградском фронте. Ты Жору Костылева знал? Нету его. Мы все теперь летаем с лежанки на полати. Счастливчик — кто имеет печку. Вышла из моды. Газ и водяная батарея не каждому по душе. Да что мы стоим? Раздевайся, проходи. Аля! Ты нам приготовь хабур-чабур с прицепом, пока мы тут будем выяснять точки соприкосновений на море и на суше.

— Иван Евграфович, дорогой, вы меня не знаете. Я не авиатор, а дохлый литератор. Знаю вас заочно через вот эту газету с грифом «Красной Звезды». И пришел к вам, честно говоря, не как сослуживец, хотя на каком-то фронте наверняка воевали вместе. Хочу написать о вас очерк, может быть, повесть. Вы не против?

— Д-а-а-а, нет, — как-то сник мой герой. — Только что рассказывать? Что вас интересует? — перешел с доверительного «ты» на официальное «вы» мой сослуживец по фронту. Вижу: дело — швах. Как же вернуть ушедшую доверчивость ребенка в угасшие глаза старика? Как раскрутить на откровенность? Решил взять быка за рога. Достаю газету:

— Вот здесь гвардии инвалид авиации пишет о вашем «Железном кресте» от Гитлера Можно посмотреть его? Как это было?

— А-а, чего хорошего? Об этой железяке мне…

Тут вошла с подносом Аля, миловидная круглолицая женщина пожилого возраста, но по-прежнему удивительно красивая своими большими глазами и благородными чертами белого лица царицы Нефертити русского происхождения. Я невольно залюбовался немеркнувшим благолепием пожилой представительницы московских красавиц с Поклонной горы.

— Во! Как всегда кстати, — воспрянул духом мой собеседник, узрев на подносе рюмки и бутылку «Белоголовки». — Сначала ударим по нашей, фронтовой, а потом уж о крестах поведем тары-бары растабары.

Я запротестовал: «Нет! Я приехал за полторы тысячи километров не за этим. У меня в Москве время рассчитано не по дням, а по минутам». Одним глазом замечаю: мой летун сталинской эпохи пригорюнился. Соображаю: переборщил. Иду на попятную. Достаю из портфеля свою бутылку, магнитофон, тетрадь. Вздыхаю: «Сдаюсь. При условии: не насиловать — раз, не молчать — два, не…»

— Не стоять — три! — подправляет мой дурацкий диктат хозяин положения, тактично напоминая незваному гостю — кто есть кто в частной квартире.

Сели. Хозяйка извинилась, что не может составить нам компанию, и уплыла на кухню. Я подумал: «Баба с воза — нам любо». Вот и райская обстановка для беседы без помех. Вслух мы «пожалели» об отсутствии прекрасного пола за столом, а мысленно возрадовались и с налета, с анекдота про пилота-идиота и банкрота из Морфлота пошли-поехали вспоминать молодые годы, невозвратные, неповторимые, трудные, ненасытные.

Улучив момент, я включил магнитофон и развернул газету на странице с громким заглавием «Железный крест советскому асу». Ткнул пальцем в заголовок: «Иван Евграфович, при каких обстоятельствах награждали?»

Вместо рассказа он стал рыться в шкафу, достал коробочку, раскрыл и швырнул на стол почерневший крест с белой эмалевой окантовкой по краям:

— Из-за этого ё… креста меня всю войну ущемляли. Запрещали летать в одиночку, вступать в поединки. Приходилось ловчить, скрывать, что — то одного, то другого фрица грохнул.

— А за что дали-то?

— Да я… это самое — испытывал их самолеты перед войной.

— Вон как…

Повертев в руках железный символ храбрости, я обратил внимание на обрубины, выступающие на конце одного из четырех раструбов.

— Тут крепилась лента с дубовыми листьями, мечами или заколка с бриллиантами. По степеням, значит. Обломились. На прощанье нас тогда щедро обложили знаками внимания. Золотыми монетами, часами. Мне Геббельс подарил серебряный портсигар, с помощью которого можно было фотографировать. А Геринг — секретный карандаш. С близкого расстояния он мог покалечить, ну, там ранить и даже убить человека.

— Сохранился? Покажите! — задрожал я, как охотничий пес перед выстрелом хозяина.

Иван Евграфович снова порылся в нижних ящиках шкафа и вытащил массивный желто-коричневый карандаш, толщиной с палец. Металлический стержень пишущего инструмента походил на толстый карандаш для пометок и резолюций, который мне удалось однажды увидеть на столе у командующего Днепровской флотилии. Таких размеров карандаш является гордостью и столяра-краснодеревщика. Настораживал только металлический корпус его и кнопка-пупырышек на нем.

— А он пишет? — Как лезвие опасной бритвы, возвратил я пишущее устройство в руки обладателя диковинной штучки-дрючки.

— А как же? Вот смотри, — повел он заостренным кончиком в моей записной книжечке.

— А стреляет чем? — не в силах отвести глаз от тайной принадлежности секретного агента допытывался я, как маленький ребенок в доме заморских игрушек.

— Да вот этим же заточенным наконечником! Стоит сдвинуть эту кнопку и нажать на торцевой выступ — как глаза нет, — деловито объяснил технологию выведения из строя любого собеседника подвыпивший ас.

— Занятная вещь. Вот бы проверить ее в деле!

— Нет проблем. Нужен пистон. Любой. Бумажный для детского пистолета тоже подойдет. Когда-то у меня их было навалом. Чем больше пороха засыпать и забить пыжом, тем выше убойная сила. Сейчас я проверю: нет ли заряда? Давненько не заглядывал сюда, давненько, — бормотал седовласый испытатель семейных реликвий, снимая колпачок и заглядывая в зубы дареному коньку-карандашу. Не обнаружив внутри ничего подозрительного, Иван Евграфович потряс, постукал трубочкой об стол, но из нее не выпало ни крошки от былых зарядов.

— Да, хитрая штука, а действует примитивно, как пугач. Я на этом деле собаку съел, когда подручным у слесаря на заводе мантулил. Меня пацаны «профессором» окрестили за это. Видишь, — раскрыл он рот, намереваясь дунуть в сопло стержня. Выстрел не то что оглушил, а просто отбросил мою голову назад, так как дым, искры и какие-то огарки неожиданно брызнули из «карандаша» в лицо онемевшего «профессора».

Я вскочил, закричал в проем между комнатами: «Аля! Иди сюда, с Ваней плохо! Скорее!»

Дым немножко рассеялся, и моему взору представилась закопченная, с черными пятнами на лбу кислая физиономия стрелка с выпученными глазами.

Вбежала Аля:

— Что у вас случилось? Почему дым? О, боже! Что с тобой? — кинулась она к супругу.

— Бэ-э, бба… уу гад… кара… Геринг, блин, — протирая кулаком глаза, бубнил очухавшийся маэстро убойных сил.

— Карандаш невзначай пальнул, — пояснил я встревоженной женщине, спешно оторванной от газовой плиты с бурлящей сковородкой.

— Он как ребенок. Вечно с ним что-нибудь случается, — пожаловалась женщина, убедившись, что муж цел и даже подает признаки натурального оживления. — Пойдем умоемся, — подняла она его со стула и потащила на кухню.

И я понял: Иван Евграфович не только заворожил меня на всю оставшуюся жизнь, но и затронул мою писательскую жилку исследователя человеческого легкомыслия.