Красота – это горе

3

Деви Аю упустила из виду, что если японцы выиграли войну, значит, им все известно, в том числе ее голландское происхождение. Выдавали ее не только черты лица и цвет кожи – все архивы города теперь в распоряжении японцев, и никто не поверит, что она местная, пусть даже имя у нее яванское.

– Вот так-то, – говорила она. – Точно так же про Мультатули[26] всем известно, что он был пьянчужка и никакой не яванец.

Она сидела одна, тоскуя о прошлом, слушала дедушкины любимые пластинки – “Неоконченную симфонию” Шуберта, “Шехеразаду” Римского-Корсакова – и думала, какой ответ дать мистеру Вилли. Он славный малый – когда-то она даже надеялась, что он женится на тете Ханнеке. Неизвестно еще, что хуже – обидеть хорошего человека отказом или сгоряча выскочить за него замуж, но, как бы там ни было, после скоропалительного брака с Ма Гедиком под венец ее больше не заманишь.

Мистер Вилли появился в Халимунде вместе с “колибри”, которую дедушка заказал в Батавии, в салоне “Велодром”, взамен старенького “фиата”. Хозяин фирмы Брест ван Кемпен по доброте душевной продавал людям автомобили в рассрочку. Теду Стаммлеру рассрочка была не нужна, но от друзей он узнал о выгодном предложении “Велодрома” – вместе с машиной предоставлялась бесплатная страховка от несчастных случаев, услуги одной из лучших автомастерских, а заодно личный водитель, он же механик. Домой Тед вернулся с мистером Вилли, водителем и механиком, – весьма кстати, кто-то же должен содержать в порядке технику на плантации. Был он лет тридцати, среднего роста, ходил в вечно распахнутой рубашке, весь в пятнах от машинного масла, за поясом пистолет для стрельбы по крысам и кабанам. Деви Аю было тогда всего одиннадцать – и вот спустя пять лет мистер Вилли к ней сватается.

– Подумайте хорошенько, мистер, – сказала Деви Аю. – Я ведь психованная.

– С виду не скажешь, – возразил мистер Вилли.

– Когда погиб Ма Гедик, я поняла, что вышла за него только от злости, что Тед ему жизнь поломал. Ну разве я не сумасшедшая?

– Вы немного взбалмошны, только и всего.

– Взбалмошная – читай сумасшедшая, мистер.

И тут пришла к ней спасительная мысль: бежать, тогда уже не придется давать ответ! Утро еще только начиналось, и не успела доиграть последняя пластинка, как Деви Аю увидела вдоль берега ряд армейских грузовиков, готовых забрать оставшихся голландцев и увезти в лагерь военнопленных. Еще накануне солдаты обошли все дома и велели уложить вещи. В ту ночь Деви Аю, ни слова не говоря никому, прежде всего мистеру Вилли, собралась в дорогу. Взяла она немногое – чемодан с одеждой, одеяло, тоненький матрас и документы на собственность семьи. Ни денег, ни драгоценностей брать не стала, все равно стащат. А сделала иначе: взяла бабушкины ожерелья, браслеты и бросила в унитаз – нет убежища надежней канализации. Оставшиеся драгоценности разложила по конвертам и раздала слугам – будет им на что жить, пока ищут работу. А под конец проглотила шесть колец с нефритами, бирюзой и бриллиантами. Теперь за них можно не опасаться, они у нее внутри, а когда выйдут, она их снова проглотит – и так пока не окажется на свободе. Но уже пора: один из грузовиков остановился у ворот, и двое солдат со штыками наперевес поднялись на веранду, где ждала Деви Аю.

– Эй, ребята, а я вас знаю, – сказала она. – Вы фотографы, на повороте дороги работали!

– Да, повеселились на славу! Всех до одного здешних голландцев сфотографировали, – отозвался один.

Вмешался другой:

– Собирайтесь, мисс.

– То есть мадам, – поправила Деви Аю. – Теперь я вдова.

Она отпросилась ненадолго, проститься со слугами. Те уже знали, что хозяйка уезжает. Одна из поварих, Ина, плакала. На кухне Ина была полновластной хозяйкой, и бабушка всегда поручала ей готовить кушанья для гостей. Больше не отведать Деви Аю ее рийстафель[27] – может быть, никогда в жизни; хороший повар – для любой семьи настоящее сокровище, но семьи больше нет, последнюю из рода забирают в лагерь военнопленных. Когда Деви Аю дарила Ине золотое ожерелье, ее захлестнули воспоминания. В детстве Ина учила ее готовить, доверяла молоть пряности и раздувать огонь в очаге. Деви Аю накрыла тоска, даже еще сильней, чем после известия о гибели бабушки и деда.

Рядом с Иной стоял мальчик-слуга, ее сын. Звали его Муин. Ходил он всегда щеголем, носил шапочку-блангкон[28] – голландцы и те любовались. Он следил за домом, но больше всего бывал занят во время завтрака, обеда и ужина – накрывал на стол и переменял блюда. Тед Стаммлер научил его обращаться с граммофоном, просил то сменить пластинку, то найти нужную песню. Муин рад был стараться – переворачивал пластинки и переставлял иголку, будто для этого родился на свет. Он переслушал много классики и, видимо, от души наслаждался.

– Забирай, это все твое. – Деви Аю указала на граммофон и полку с пластинками.

– Не могу, – смутился Муин. – Это нашего хозяина!

– Ты уж мне поверь, мертвецам музыка ни к чему.

Спустя годы, когда кончилась война и провозгласили республику, Деви Аю встретила Муина снова. К тому времени голландских семей почти не осталось и держать целый штат прислуги никому было не по карману. Деви Аю знала, что Муин почти ничего не умеет, только на стол накрывать да заводить граммофон; и вот стоит он посреди рыночной площади, крутит хозяйские пластинки, а ученая обезьянка снует туда-сюда то с тележкой, то с зонтиком или танцует под Девятую симфонию ре минор, а зрители швыряют в блангкон мелочь. Деви Аю смотрела издали и улыбалась: неплохо устроился!

Вдобавок Муин разносил почту: домашних телефонов в те годы еще не было и “письма” писали мелом на дощечке. Деви Аю любила посплетничать таким способом с одноклассницами. Муин мчался с дощечкой в дом ее подруги и ждал, когда та нацарапает на обороте ответ. А пока ждал, его угощали прохладительными напитками и пирожными; ел он с аппетитом и возвращался домой с ответом и ворохом сплетен от слуг. Поручения эти ему нравились, что ни день Деви Аю гоняла его с письмами.

И только одно послание не доверила она Муину – последнее в ее жизни письмо на дощечке, письмо Ма Гедику, которое отвезли ему в хижину мистер Вилли с охранником.

– И дощечку тоже забирай, – сказала она Муину.

Настал черед прощаться с Супи, судомойкой, повелительницей мыла и водяной колонки. Когда Деви Аю была маленькой, старуха-судомойка всегда укладывала ее спать, пела ей колыбельную “Нина Бобо”, рассказывала сказку о Лутунге Касарунге[29]. Муж ее служил садовником, всюду расхаживал с мачете за поясом и с серпом в руке, а домой часто приносил какую-нибудь диковину – дикого котенка, варана, змеиные яйца – или гостинец: гроздь бананов, крепкое сметанное яблоко, мешочек манго.

Подошли и охранники – сторожа дома, сада, скотного двора, – и Деви Аю всех по очереди обняла. И впервые за много лет заплакала. Расстаться с ними все равно что руку себе отрубить. Наконец повернулась она к мистеру Вилли.

– Я сумасшедшая. Чтоб на мне жениться, надо быть таким же психом, – сказала она ему. – А за психа я замуж не пойду. – Она поцеловала его и двинулась следом за двумя японцами, не желавшими больше ждать. – Смотрите за домом, – сказала она слугам на прощанье, – если эти ребята его не заграбастают.

Перед домом ждал грузовик, и Деви Аю забралась в кузов. Еле влезла – грузовик был уже битком набит женщинами и плачущими детьми. Махнула слугам, сбившимся в кучку на веранде. В этом городе прожила она шестнадцать лет и никогда его не покидала, разве что ездила пару раз на каникулы в Бандунг или Батавию. Борзые с лаем выбежали на газон, где любили поваляться; дом утопал в жасмине, у забора желтели подсолнухи. Для собак здесь рай, а с мистером Вилли они не пропадут. Грузовик тронулся; Деви Аю чуть не задохнулась в толпе. Она все махала, глядя в сторону, откуда несся лай.

– В голове не укладывается, что мы бросаем свои дома! – причитала женщина, стоявшая с ней рядом. – Надеюсь, ненадолго.

– А я надеюсь, что наша армия разобьет японцев, – отозвалась Деви Аю. – Иначе станем мы товаром, как рис и сахар.

Вдоль дороги толпились местные, равнодушно глядя, как увозят на грузовике людей. Но вскоре некоторые заплакали, разглядев в толпе знакомых голландок, замелькали в руках платочки. Местные отличались добротой и кротостью, были простодушны, чуть с ленцой. Некоторых Деви Аю узнала – они работали на дедушкиной плантации, и в детстве она частенько пропадала в их хижинах. Эти люди ей нравились: они знали много волшебных историй – сюжетов ваянга и сказок о великанах, – любили посмеяться, наряжали ее в саронги и кружевные блузки-кебаи[30], собирали ей волосы тугим узлом на затылке. Все это были бедняки; кино они смотрели “наизнанку”, стоя по ту сторону экрана, а в клуб или на танцплощадку приходили не танцевать, а подметать.

– Вот что, – обратилась Деви Аю к другой своей соседке, – они, должно быть, ничего не понимают: два чужих народа их землю не поделили.

Ехали они, казалось, вечность; путь их лежал к тюрьме в западной части небольшой дельты реки Ренганис. До сих пор там держали лишь настоящих преступников – убийц, насильников, политзаключенных, в основном коммунистов, ждавших отправки в Бовен-Дигул. Женщины изнемогали под палящим тропическим солнцем – без зонтиков, без воды. На середине пути грузовик остановился; радиатор охладили водой, а людям напиться не дали.

Деви Аю, устав сидеть крючком и глядеть на дорогу, отвернулась, облокотилась о борт кузова и, вглядевшись в толпу, узнала многих – соседок, школьных подруг. Голландцы жили тесным кружком. Дети почти каждый день купались вместе в заливе. Молодежь встречалась в танцзале, кино и на представлениях комиков, взрослые – в клубе. Деви Аю увидела подруг. Обменялись горькими улыбками, а одна в шутку спросила у Деви Аю:

– Ну, как дела?

Деви Аю горячо ответила:

– Хуже не бывает. Нас везут в лагерь.

Это всех чуточку развеселило.

Звали шутницу Дженни. Раньше они вместе ездили на пляж – плавали на старой автомобильной камере, что хранилась у Деви Аю в машине. Счастливое было время, до того как грянула война. Молодые парни стояли у воды, а старики устраивались под зонтиками на песке, попыхивая трубками, и глазели на девушек в купальниках. Знала Деви Аю и то, чем занимаются они в раздевалке. Да и раздевалка – одно название: закуток у ручья чуть в стороне от пляжа, отгороженный бамбуковыми циновками. Женская и мужская половины были разделены, но Деви Аю часто замечала, как сквозь щели в циновке кто-то подглядывает. В ответ она, тоже глядя в щель, кричала: “Ой, ну у тебя и фитюлька – смех один!” Парни обычно в ужасе разбегались.

Иногда купальщиков обращал в бегство акулий плавник, но акулы ни разу ни на кого не нападали. Халимундская бухта была мелководной, и обычно хищники уплывали обратно в море. Бывало, акулы помельче запутывались в рыболовных сетях, но рыбаки всякий раз их выпускали: принести домой акулу – к несчастью. Боялись здесь не только акул: ближе к устью реки водились крокодилы, и людьми они не брезговали.

Теперь в заливе с ласковыми волнами плещутся туземные ребятишки – босоногие, вечно чумазые, раньше они всегда уступали место, когда купались юные леди и джентльмены. Интересно, в лагере есть где поплавать? – подумала Деви Аю.

– Молитесь, чтобы мы не наткнулись на крокодила, – сказала немолодая женщина с ребенком на руках.

И верно, на пути к тюрьме, расположенной на острове в дельте, их ждала переправа. После тяжелой дороги остановились у воды. Японские солдаты сновали по берегу, что-то крича на своем языке, никому из женщин не понятном.

Всех погрузили на паром, где было еще страшнее, чем на грузовике, – того и гляди перевернется, а река кишит крокодилами, и вплавь от них не уйти. Паром двигался невыносимо медленно, петляя, чтобы не становиться носом против течения. Из трубы вырывались черные хлопья дыма. Взлетали спугнутые цапли, устремляясь к мелководью, однако здешних красот никто не замечал; наконец показалось из-за кустов старинное здание – судя по всему, его освободили специально для военнопленных. Это был Блоденкамп, тюрьма с кровавой историей, даже матерым преступникам внушавшая ужас. Отсюда не сбежишь, разве что можешь быстрее крокодилов переплыть реку шириной в милю.

Когда паром причалил, японцы с криками согнали женщин на берег. Поднялся переполох, заплакали дети; полетел в реку чемодан, а его хозяйка вымокла, пытаясь достать имущество; упал в лужу чей-то матрас, а под конец в толчее затоптали ребенка, отбившегося от матери. Пленных повели в тюрьму через железные ворота с часовыми, потом другие, третьи. Перед входом выстроились они в очередь у стола, где сидели двое японцев с каким-то списком. Рядом стояла корзина для денег и ценностей. Кое-кто из женщин уже снимал украшения и бросал в корзину.

– Живей, пока вас не обыскали, – пригрозил на чистом малайском один из солдат.

“Ну и пожалуйста, в дерьме моем поковыряйтесь!” – подумала про себя Деви Аю.

В тюрьме было хуже, чем в хлеву. Крыша протекала, на стенах темнели брызги засохшей крови, в щелях росли мох и сорняки, а на грязном полу кишели блохи, тараканы, пиявки. Шныряли потревоженные крысы, толщиной с ногу ребенка, а женщины с визгом увертывались. Стали занимать места – в свободные углы швыряли чемоданы, устраивались, безутешно рыдая. Деви Аю застолбила пятачок посреди общей камеры, расстелила матрас и рухнула без сил, подложив под голову чемодан. К счастью, у нее нет никого на руках – ни пожилой матери, ни ребенка, – и она не забыла хинин и прочие лекарства – здесь можно подцепить малярию или дизентерию: туалет не работает.

Ужина в тот вечер не было. Остатки еды, взятой в дорогу, закончились к полудню. Кто-то спросил у японцев про еду, и те ответили: завтра-послезавтра. Спать легли голодными. Деви Аю выскользнула из камеры и отправилась в поля – тюремные ворота нараспашку, из крепости можно выйти. Еще когда подъезжали к тюрьме, Деви Аю заметила стадо коров. Видимо, они принадлежали здешним охранникам или крестьянам из дельты. Расчищая себе в камере местечко, Деви Аю набрала пиявок в жестянку из-под маргарина. Присмотрев на пастбище корову пожирнее, выпустила на нее пиявок. Невозмутимая корова лишь разок подняла на нее глаза, а Деви Аю села на валун и стала ждать, когда пиявки, насосавшись коровьей крови, посыплются на землю, как спелые яблоки. Пиявки разбухли, стали жирными. Деви Аю собрала их в жестянку.

Деви Аю развела костерок и сварила пиявок в жестянке на речной воде. И, ничем не приправив, понесла в камеру, в свой новый дом. “Ужин подан!” – позвала она женщин и детей, своих новых соседей. Есть пиявок никому не хотелось, а одну из женщин при этой мысли едва наизнанку не вывернуло. “Мы не пиявок будем есть, а коровью кровь”, – объяснила Деви Аю. И, вскрыв пиявок карманным ножом, принялась доставать сгустки крови и есть, нанизывая на острие. Никто не спешил присоединиться к ее дикарской трапезе, лишь когда спустилась ночь и голод сделался невыносимым, попробовали они коровью кровь. На вкус оказалось пресновато, но недурно.

– С голоду не умрем, – заключила Деви Аю. – Есть ведь еще гекконы, ящерицы, мыши.

– Да, – поспешно закивали женщины, – очень вкусно, спасибо.

Первая ночь была ужасна. Тьма наползла быстро, как всегда бывает в тропиках. Электричества не было, но почти все взяли с собой свечи, и мерцали крохотные огоньки, плясали на стенах тени, пугая детей. Жалкие и несчастные, все растянулись на матрасах, и никто не мог уснуть. Мыши шныряли в темноте по одеялам, гудели над ухом москиты, носились под потолком летучие лисицы. Еще страшнее было, когда заходили японские солдаты, ища, кто припрятал деньги или украшения. Настало утро, но ни проблеска надежды оно не принесло.

В Блоденкампе размещалось тысяч пять женщин и детей, собранных отовсюду. Единственный лучик надежды зажгла гадалка – раскинув карты, сообщила: американские летчики бомбят японские казармы. Деви Аю выбежала в туалет, но там уже змеилась очередь, и, набрав воды в жестянку из-под маргарина, она вышла в поле. Там, в зарослях ямса, выкопала ямку и испражнилась по-кошачьи. Сполоснулась, оставив немного воды про запас, и, порывшись в кучке, отыскала шесть колец. Чуть поодаль проделывали ту же унизительную процедуру другие женщины, но никто не подозревал, что Деви Аю прячет сокровище. Сполоснув кольца остатками воды, она проглотила их снова. Неизвестно, что будет после войны. Может быть, отберут у нее и дом, и плантацию, но кольца она поклялась сберечь. Деви Аю вернулась в камеру, не зная, удастся ли сегодня искупаться.

В то утро новичков выстроили в поле, под палящим солнцем; дети плакали, а женщины едва не теряли сознание, пока ждали коменданта со свитой. Вышел комендант – усатый, за поясом самурайский меч, башмаки начищены до блеска. Он объявил заключенным, что по приказу Кэйрэй![31] нужно кланяться всем японским солдатам низко, в пояс, и выпрямляться нельзя, пока не дадут приказ Наорэ![32] “В знак уважения к Японской империи”, – объяснил он через переводчика. А нарушителей ждет наказание: наряд вне очереди, порка или даже смерть.

Вернувшись в камеру, некоторые из женщин, боясь случайных ошибок, тут же стали учить приказам детей. И когда те кричали Кэйрэй! и Наорэ! – Деви Аю хохотала до слез.

– Самих япошек перещеголяли! – воскликнула она.

Тут и матери засмеялись.

Скука в лагере царила смертная. Деви Аю, вспомнив, как готовилась стать учительницей, собрала малышей и в пустом углу камеры устроила школу: учила детей грамоте, арифметике, истории и географии. А по вечерам рассказывала им народные сказки, библейские истории, сюжеты прочитанных книг или разыгрывала сцены из “Махабхараты” и “Рамаяны”, которые знала от местных. Рассказы ее никогда не приедались, и дети ее любили. Так она и забавляла их каждый вечер, пока матери не позовут спать.

Японцы требовали держать камеры в чистоте, и женщины разбились на группы, в каждой выбрали старшую, распределились, кому когда дежурить. Стряпали по очереди в общей кухне, ходили за водой, мыли инструменты, подметали двор, таскали на склад дрова, мешки с рисом и картошкой. Деви Аю, несмотря на юный возраст, выбрали старшей. Зрелости, чтобы руководить, у нее хватало, и никто не вмешивался. Среди заключенных отыскала она врача, и в придачу к маленькой школе устроили больницу – без коек, без лекарств. Кое-кто из женщин просил найти священника, но мужчин держали в другой тюрьме, и Деви Аю нашла монашку – сойдет и монашка. “Раз уж свадеб здесь не ожидается, то и не нужен нам священник, – заявила она уверенно. – Лишь бы кто-то проповеди читал и вел молитвы”.

Однако не все шло гладко. Мальчишки совсем от рук отбились – сколачивали банды и дрались, барак на барак. Проще было наткнуться на дерущихся пацанов, чем на разъяренного японского солдата. Матери шли на крайние средства, лупили детей, да что толку? Японцы не пресекали стычек, а, напротив, стравливали детей, радуясь новой забаве.

Кормежка тоже была хуже некуда. Продуктов не хватало, чтобы прокормить тысячи заключенных. Узников держали на голодном пайке: на завтрак – горсть подсоленного риса, в обед – объедки, а позже – овощи с грядки за бараками. На ужин выдавали по куску белого хлеба. О мясе и речи не шло, а всех животных в Блоденкампе быстро переловили. Сначала мышей – на первых порах никто их есть не хотел, но вскоре во всей дельте их почти не осталось; потом исчезли ящерицы и гекконы. Затем перевелись лягушки. Дети ходили иногда на рыбалку, но далеко их не пускали, приходилось довольствоваться рыбешками с мизинец или головастиками. Однажды удалось где-то раздобыть бананов – неслыханная роскошь; но их раздали малышам, а женщины дрались за банановую кожуру.

Стали умирать младенцы, потом старухи. Болезни не щадили ни детей, ни юных девушек, ни молодых матерей – каждый мог умереть в любую минуту. Поле за бараками превратилось в кладбище.

Деви Аю дружила с девушкой по имени Ола ван Рийк. Знали они друг друга с детства. Отец Олы тоже владел плантацией какао, и девочки часто гостили друг у друга. Ола, двумя годами моложе Деви Аю, попала сюда с матерью и младшей сестренкой. Однажды Деви Аю застала ее в слезах.

– Мама умирает, – сказала Ола.

Деви Аю пошла узнать, что случилось. И верно, мадам ван Рийк лежала в жестокой лихорадке, бледная, дрожащая. Казалось, надежды нет никакой, но Деви Аю велела Оле бежать за комендантом, требовать лекарств и еды из солдатских пайков. Ола вздрогнула при одной мысли, что надо заговорить с японцем.

– Иди, или твоя мама умрет, – сказала Деви Аю.

Наконец Ола ушла, а Деви Аю накладывала на лоб больной холодные компрессы и нянчила сестренку Олы. Минут через десять вернулась Ола, в слезах и без лекарств.

– Ничего нельзя сделать, – прорыдала она.

– Что ты сказала? – переспросила Деви Аю.

Ола вяло мотнула головой, вытерла рукавом слезы.

– Ничего не выйдет, – отрезала она. – Комендант выдаст лекарство, только если я соглашусь с ним переспать.

– Дай-ка я с ним поговорю! – в гневе ответила Деви Аю.

Комендант сидел в кресле у себя в кабинете, рассеянно глядя в чашку кофе со льдом и слушая радио – точнее, помехи. Без стука влетела к нему Деви Аю. Комендант обернулся, дивясь ее смелости, и по разгневанному лицу видно было, что с ним шутки плохи. Не дожидаясь, пока он взорвется, Деви Аю выступила вперед, теперь их разделял лишь письменный стол.

– Я пришла вместо той девушки, комендант. Я согласна с вами переспать в обмен на лекарства и врача для ее мамы. Врача, обязательно!

– Лекарства и врача? – Комендант уже выучил несколько фраз по-малайски. Девочка прехорошенькая, лет семнадцати-восемнадцати, не больше, наверняка еще нетронутая, – и предлагает себя всего лишь в обмен на лекарства и врача! Гнев его мигом улетучился: надо же, в такой скучный день – и вдруг счастья привалило! Он улыбнулся лукаво и хищно, радуясь своему везению, и встал из-за стола, а Деви Аю ждала с обычным хладнокровием. Широкая ладонь накрыла ее лицо; пальцы забегали, как лапки ящерицы, по губам и кончику носа, задрали подбородок. Грубые руки, привычные к самурайскому мечу, спускались все ниже и ниже, ощупывали шею, ключицы, вырез платья.

Комендант залез к ней под одежду, и Деви Аю слегка вздрогнула, и не успела она опомниться, он уже тискал ей грудь, все настойчивей и настойчивей. Платье он ей расстегнул так же лихо, как проводил смотр своим войскам, и стал ласкать ее жадно, будто жалея, что у него всего две руки.

– Быстрей, комендант, а то она умрет.

Комендант, будто в знак согласия, молча сгреб ее в охапку, разложил на столе, сдвинув в сторону чашку кофе и транзисторный приемник. Мигом раздел девушку, разделся сам и стал ее терзать, как кот рыбешку.

– Не забудьте, комендант: лекарства и врача, – напомнила на всякий случай Деви Аю.

– Да-да, лекарства и врача, – отозвался комендант.

И без лишних слов свирепо набросился на девушку. Деви Аю зажмурилась: как бы там ни было, впервые в жизни ею обладал мужчина; она слегка дрожала, но все-таки вытерпела этот ужас. Комендант так яростно ее тряс, что никак не получалось закрыть глаза, удавалось лишь кое-как увертываться от поцелуев. Наконец, извергнув семя, перекатился он набок рядом с Деви Аю, хрипя и отдуваясь.

– Ну что, комендант? – спросила Деви Аю.

– Потрясающе, аж земля дрожала!

– Я про лекарства и врача.

Минут через пять, к радости Деви Аю, привели доктора-индонезийца, добродушного, в круглых очках, и она мысленно поблагодарила судьбу: больше ей не придется иметь дела с японцами. Доктора она привела в камеру, где жили ван Рийки, и в дверях столкнулась с Олой, а та тут же спросила:

– Ты с ним переспала?

– Да.

– Боже! – вскрикнула Ола и безудержно зарыдала. Доктор поспешил к больной, а Деви Аю утешала Олу:

– Подумаешь, велико дело! Это как сходить по-большому не в ту дырку.

Доктор, обернувшись, сказал:

– Она умерла.

С того дня стали они жить втроем, одной семьей: Деви Аю, Ола и младшая, девятилетняя Герда. Отца сестер забрали на фронт, как Теда, но никаких вестей о нем не было, девочки не знали, жив он или убит, на свободе или в плену. Встретили первую в лагере Пасху без крашеных яиц, первое Рождество – без рождественского дерева, к празднику кончились даже свечи. Вместе боролись они за жизнь, поддерживали друг друга, видели болезни и смерть. Деви Аю строго-настрого запретила маленькой Герде брать чужое, как было заведено у других детей. Каждый день ломала она голову, чем им питаться. Коровы в дельте уже не паслись, не было и пиявок.

Однажды Деви Аю увидела у воды детеныша крокодила и, зная, что на суше крокодил опасен только с хвоста, запустила ему в голову булыжник. Бедняга был ранен, но еще жив и, мотая туда-сюда хвостом, пополз к воде. Схватив заостренный бамбуковый шест для швартовки парома, Деви Аю, не надеясь на удачу, выбила крокодилу глаз, а еще одним ударом проткнула живот. Хищник погиб в муках. И скорей, пока не подоспели крокодилиха-мать и вся прочая родня, Деви Аю потащила его за хвост в лагерь. Наконец будет чем попировать, крокодиловым супчиком! Деви Аю благодарили, хвалили за храбрость.

– В реке их полно, – беспечно бросила она, – угощайтесь на здоровье!

Ее с детства учили ничего не бояться. Несколько раз дедушка брал ее с собой и охранниками охотиться на кабана. Она даже была рядом с мистером Вилли, когда его покалечил дикий кабан. Она знала, что делать, если на тебя несется вепрь, – бежать не по прямой, а зигзагами, ведь поворачивать кабаны не умеют. Этому научили ее охранники, научили и как справиться с крокодилом и с аджаком, что делать, если тебя душит питон, или укусила гадюка, или присосалась пиявка. До того как она попала в Блоденкамп, никто из этих тварей ей не угрожал, но уроки эти она держала в голове всегда.

Научили ее охранники и заклинаниям против злых духов. Деви Аю никогда их не произносила, но от одной мысли, что знаешь их, на душе спокойней. Знакомая яванка-торговка приходила пешком с горы за сотню километров – продавать голландцам фрукты из своего сада. От ее дома до города было четыре дня пути. Ночевала она обычно на складе, и бабушка Деви Аю приносила ей ужин и кофе, а наутро та пускалась в обратный путь. Домой возвращалась с деньгами и одеждой с голландского плеча, и зверей в джунглях никогда не боялась, а все потому что читала заклинания.

Но Деви Аю никогда в них не верила по-настоящему, не знала она и какой прок от молитвы. Но при том, что сама никогда не молилась, Герду она все равно наставляла: “Молись, чтобы Америка выиграла войну”.

По лагерю ходили слухи о скорой победе США и поражении Японии. Надежда, хоть и слабая, согревала узников, но шли дни, недели, месяцы. Наконец наступило второе Рождество, и Деви Аю не стала бы праздновать, если бы не Герда. И все-таки она отломила ветку баньяна, росшего у лагерных ворот, украсила бумажными гирляндами, спела “Бубенцы, бубенцы”, и у нее вдруг потеплело на душе, оттого что рядом Ола и Герда, и ненадолго забылись все тяготы лагерного житья.

Заговорили о том, что будут делать на свободе, чем бы ни закончилась война. Деви Аю сказала, что вернется домой, приведет все в порядок и заживет как прежде – может статься, что и не совсем, если индонезийцы провозгласят республику и учредят свои порядки, но жить она все равно будет у себя дома. И Олу с Гердой к себе позовет. Но Ола резонно заметила: наверняка дом перепродали кому-нибудь японцы. Или заняли местные.

– Мы его выкупим, – заверила Деви Аю. И рассказала о сокровище, только не стала говорить, где оно спрятано. – Даже если дом разбомбили японцы и превратили в груду обломков, все равно мы его выкупим.

Герду ее рассказ порадовал. Ей уже исполнилось одиннадцать, но была она очень худенькая и за эти два года почти не выросла. Но все они подруги по несчастью, все одинаково осунулись и исхудали. Деви Аю была уверена, что потеряла килограммов десять-пятнадцать.

– На полсотни мисок супа хватило бы! – хихикнула она.

Настоящее безумие началось спустя почти два года лагерной жизни, когда японцы взялись составлять список девушек от семнадцати до двадцати восьми лет. Деви Аю было уже восемнадцать, почти девятнадцать, Оле – семнадцать. Вначале они думали, что им поручат работу потяжелее, но однажды утром к дальнему берегу подъехали армейские грузовики и кучка офицеров села на паром до Блоденкампа. Они уже приезжали несколько раз, то для проверки, то зачитать новый приказ, а на этот раз им поручено было собрать всех девушек от семнадцати до двадцати восьми лет. Как только девушки поняли, что их разлучат с родными и друзьями, лагерь погрузился в хаос.

Некоторые, в том числе Ола, загримировались старухами, но хитрость не помогла. Другие прятались в туалетах, забирались на крыши, но всех переловили японцы. Одна пожилая женщина, страшась разлуки с дочерью, стала возражать: раз молодых забираете, тогда уж забирайте всех. Двое солдат избили ее до полусмерти.

Наконец всех девушек выстроили рядами посреди двора, и они стояли, дрожа от страха, а чуть поодаль сгрудились матери. Деви Аю увидела: Герда одиноко стоит у столба, глотая слезы, а Ола, не смея поднять глаз, уставилась на свои стоптанные башмаки. Слышны были плач и молитвы. Подошли офицеры, оглядели девушек одну за другой – становились напротив каждой и, ухмыляясь, осматривали с головы до пят. Некоторым заглядывали в лицо, взяв за подбородок.

Затем последовал отбор. Некоторых забраковали, и всякий раз, когда отпускали девушку, та стрелой летела к кучке матерей. Лишь половина девушек осталась посреди двора, в их числе Деви Аю и Ола; выдержали они и второй отбор – жалкие пешки в нелепой игре японцев. Всех оставшихся по одной подзывали к старшему офицеру, и тот осматривал их еще внимательнее, щуря и без того узкие глаза. После заключительного отбора осталось двадцать девушек; держась за руки, но не решаясь друг на друга взглянуть, застыли они посреди двора. Отобранным девушкам – юным, красивым, здоровым и крепким – приказали немедленно собрать вещи и явиться в контору лагеря. Их уже ждал грузовик.

– Я возьму с собой Герду, – сказала Ола.

– Нет, – возразила Деви Аю. – Если мы умрем, пусть хотя бы она выживет.

– Или наоборот?

– Или наоборот.

Герду доверили знакомой семье. И все же Ола не могла смириться с разлукой, и долго сидели сестры в уголке обнявшись. Деви Аю уложила вещи, свои и Олы, помогла отобрать то, что останется Герде.

И обратилась к Герде:

– Ну все, поскучали два года, и хватит, пора и попутешествовать. Привезу тебе сувенирчик.

– Не забудь путеводитель, – пошутила Герда.

– Ты не девчонка, а умора, – отозвалась Деви Аю.

Двадцать девушек сгрудились у ворот, и лишь одна Деви Аю держалась так, будто их ждет увеселительная поездка. Остальные застыли, печальные, испуганные, глядя на тех, кого покидали. Офицеры ушли вперед, а девушек погнали к парому солдаты. С палубы девушки могли видеть тюремные ворота и людей за ними. Взвились в воздух белые платочки, и все вспомнили день, когда японцы увозили их из родных домов. И вот опять пора в дорогу. Но вскоре паром отчалил, скрылись из виду ворота и люди. И девушки заплакали, заглушая и гул двигателя, и сердитые окрики солдат.

На другом берегу их пересадили на грузовик. Все устроились на корточках вдоль бортов, одна Деви Аю стояла подле двух вооруженных конвоиров, прислонясь к задней стенке кабины и глядя на знакомую с детства дорогу в Халимунду. За два года в лагере почти все девушки успели перезнакомиться, однако сейчас на разговоры никого не тянуло, и все дивились хладнокровию Деви Аю. Даже Ола не могла угадать, о чем та думает, и сгоряча решила, что той не о ком беспокоиться – она-то ни с кем не разлучалась.

– Куда нас везут, сэр? – спросила Деви Аю у солдата, хотя и сама видела, что грузовик огибает город с запада. Охране, судя по всему, запретили говорить с заключенными, и солдат, будто не услышав вопроса, обратился по-японски к товарищам.

Девушек привезли в большой дом с широким двором, усаженным деревьями и кустарниками; посреди двора зеленел могучий баньян, а вдоль ограды – пальмы и китайские кокосы. Дом двухэтажный, наверняка в нем больше двадцати комнат, прикинула Деви Аю. Девушки, выбравшись из кузова, остолбенели: из лагерной грязи и тоски попали они в уютный, если не сказать роскошный особняк. Странное дело – похоже, их по ошибке привезли не туда.

Кроме двух конвойных здесь были еще солдаты, одни патрулировали обширное поместье, другие сидели за картами. Вышла из дома немолодая индонезийка с пучком на затылке, в мешковатом платье с развязанным поясом. И улыбнулась девушкам, робко застывшим посреди двора, как крестьянки-замарашки перед королевским дворцом.

– Это ваш дом, мисс? – вежливо спросила Деви Аю.

– Зовите меня мамаша Калонг, – ответила женщина. – Я существо ночное, как калонг, летучая лисица. – Она спустилась с крыльца и, подойдя к девушкам, попыталась развеселить их шуткой и улыбкой. – Раньше здесь была дача владельца лимонадной фабрики из Батавии. Как его звать, не помню, да и неважно, дом теперь ваш.

– Что мы здесь будем делать? – удивилась Деви Аю.

– Думаю, вы и сами поняли. Будете помогать больным солдатам.

– Как добровольцы Красного Креста? – подала голос Ола.

– Умничка! Как тебя зовут?

– Ола.

– Ну хорошо, Ола, зови своих подружек в дом.

Внутри дом оказался еще роскошней, чем снаружи. На стенах картины, в основном идиллические пейзажи. Всюду искусная резьба, нисколько за годы войны не пострадавшая. Вот семейный портрет – три-четыре поколения на одном диване. Может быть, им удалось сбежать, а может, кто-то из них томится в Блоденкампе или все они погибли. В углу большой портрет королевы Вильгельмины[33], прислоненный к стене, – наверное, сняли японцы. Глядя на все это, Деви Аю мысленно распрощалась со своим домом – его, должно быть, заняли японцы или разнес на куски шальной снаряд. Здесь, однако, все хранило отпечаток чьих-то заботливых рук, наверняка мамаши Калонг, и, заглянув в одну из спален, Деви Аю будто вступила в брачные покои. Просторная кровать, мягкий матрас, москитная сетка цвета румяного яблочка, в воздухе разлит аромат роз. Шкафы ломятся от одежды. Мамаша Калонг сказала девушкам: это все ваше. “После двух лет в лагере кажется, будто это сон”, – заметила Ола.

– Что я говорила? – подхватила Деви Аю. – Мы здесь на экскурсии!

Каждой девушке отвели отдельную комнату, и роскошь на этом не закончилась. Мамаша Калонг с двумя служанками накрыла для них настоящий рийстафель, и изголодавшимся девушкам показалось, будто ничего вкуснее они в жизни не ели. Но тревога за близких, оставшихся в лагере, мешала многим из них насладиться в полной мере.

– Герду бы сюда! – вздохнула Ола.

Деви Аю утешала ее:

– Если не отправят нас на оружейный завод, можем ее забрать.

– Хозяйка сказала, мы будем добровольцами Красного Креста.

– И что? Какая разница? Ты и раны-то перевязывать не умеешь, а Герда на что сгодится?

Что правда, то правда, но девушки уже размечтались о работе в Красном Кресте. Пусть даже это значило бы сотрудничать с врагом, но все-таки лучше голодной смерти в лагере. Все обсуждали наперебой, как оказывать первую помощь. Одна из девушек похвалилась, что была в отряде скаутов и умеет останавливать кровотечение и даже знает, какими травами лечить болезни – понос, лихорадку, отравления.

– Но вот в чем штука, японцам средства от поноса ни к чему, – заметила Деви Аю, – им нужна ампутация головы.

И, покинув подруг, ушла к себе в комнату. Хоть она и не была старшей, за самообладание ее признали вожаком. И все девятнадцать увязались за ней в спальню, расположились на ее кровати и стали обсуждать, как ампутировать голову японцу, если она прострелена и ни на что уже не годна. Деви Аю не слушала этот вздор, а радовалась новой кровати, как ребенок новой игрушке – взбивала матрас, поглаживала одеяло, кувыркалась и даже прыгала, сотрясая перину и пугая подруг.

– Что ты делаешь? – удивилась одна.

– Проверяю, выдержит ли кровать, если ее тряхнуть от души, – отвечала на лету Деви Аю.

– Землетрясения уж точно не случится, – заметила другая девушка.

– Кто знает, – ответила Деви Аю, – если она такая хлипкая, что ночью подо мной провалится, уж лучше на полу спать.

– Ну и чудачка, – удивились девушки и потихоньку разошлись по спальням.

Оставшись одна, Деви Аю открыла окно. Увидев снаружи толстую железную решетку, буркнула: “Отсюда не сбежишь”. Затворила окно, легла в постель не раздеваясь и натянула одеяло. И, прежде чем закрыть глаза, помолилась и сказала: “Тьфу ты, вот что такое война!”

Наутро девушек ждал завтрак: жареный рис и глазунья. Все искупались, но одежду снова надели старую, застиранную, как посудные тряпки. Глаза у всех были на мокром месте. Одна Деви Аю решилась надеть наряд из шкафа: платье с короткими рукавами, кремовое в белый горошек, пояс с круглой пряжкой. Припудрилась, подкрасила губы, побрызгалась лавандовыми духами. Все нужное нашла она в ящиках туалетного столика. Чистенькая и нарядная, точно именинница, среди унылых подруг она выглядела чужеродно. Все смотрели на нее с укором, будто уличили предательницу, но после завтрака разбежались по своим комнатам, тоже быстро переоделись – и залюбовались друг другом.

Ближе к полудню застучали по дому тяжелые шаги: японцы приехали. Девушки тут же вспомнили, что они в плену, – и не верилось, что еще недавно они так беззаботно веселились. Помрачнев, расступились они перед японцами, вжались в стены. И только Деви Аю бойко приветствовала одного из гостей:

– Как поживаете?

Он лишь на миг задержал на ней взгляд, ничего не ответив, и пошел искать мамашу Калонг. Обменявшись с ней парой слов, он вернулся, пересчитал девушек и вышел. Дом затих, девушки снова остались одни, под присмотром мамаши Калонг да пары часовых.

– Он нас считал по головам, как солдат! – возмутилась одна.

– Он комендант, это его работа, – объяснила мамаша Калонг.

Весь день маялись они от безделья – сидели в гостиной да слонялись по комнатам. Когда иссякли воспоминания о счастливом довоенном детстве, говорить стало не о чем. О Красном Кресте больше речи не шло – не похоже, что их возьмут в добровольцы. Японцы о Красном Кресте ни словечка – впрочем, они и вовсе ничего не объясняли. Настоящих добровольцев должны обучать, а их, похоже, попросту решили сгноить в четырех стенах, среди нелепой роскоши. Мало того, если подумать, сказала одна из девушек, то и фронт далеко, где-то на Тихом океане или в Индии, но уж точно не в Халимунде. Раненых в городе нет, кому нужен здесь Красный Крест?

– Палачи здесь нужны, головы ампутировать, – бросила Деви Аю.

На этот раз шутка никого не рассмешила, тем более из уст беззаботной Деви Аю. Она всему радовалась и налегала на фрукты – яблоки, бананы, папайю.

– Ты так оголодала или просто жадничаешь? – спросила Ола.

– И то и другое.

На другой день ничего не изменилось, и чем дальше, тем больше терялись девушки. Ола тешила себя надеждой, что их обменяют на других военнопленных, вот и держат в хороших условиях, кормят, одевают – чтобы никто не заподозрил, будто с ними плохо обращаются. Ни одна из девушек ей не поверила. Когда в доме появились японцы с фотографом, решили их расспросить, но те не знали ни слова ни по-английски, ни по-голландски, ни по-малайски, лишь знаками велели девушкам привести себя в порядок: сейчас их будут фотографировать. Нехотя, с натянутыми улыбками выстроились девушки перед камерой – хорошо, если Ола права и близится обмен, а фотографии нужны для репортажа о военнопленных.

– Давайте спросим у мамаши Калонг, что да как, – предложила Деви Аю.

Они обступили мамашу Калонг.

– Вы же говорили, нас возьмут добровольцами в Красный Крест!

– Добровольцами – это да, – подтвердила мамаша Калонг, – только не в Красный Крест.

– А куда?

Она повернулась к девушкам, а те смотрели на нее наивными глазами, полными надежды; они всё ждали, а мамаша Калонг лишь вяло головой покачала. И устремилась прочь, а девушки увязались за ней, требуя:

– Скажите же что-нибудь!

– Вы военнопленные, больше я ничего не знаю.

– Зачем нас кормят на убой?

– Чтобы вы с голоду не померли. – И ушла на задний двор. Куда она собралась, девушки не знали, а догнать ее не смогли – японские солдаты преградили им путь.

Когда они вернулись, их возмутил вид Деви Аю: та, сидя в кресле-качалке, преспокойно грызла яблоки и что-то мурлыкала. И усмехнулась, увидев их гневные лица.

– Смешные вы! – заметила она. – Как куклы тряпичные!

Подруги окружили ее, но она молчала, и наконец заговорила одна из девушек:

– Разве ты не чуешь подвоха? Неужели тебе ни капельки не страшно?

– Страшна только неизвестность, – отозвалась Деви Аю.

– Так ты знаешь, что с нами будет? – спросила Ола.

– Да, – отвечала Деви Аю, – сделают из нас проституток.

Все это знали, но у одной Деви Аю хватило мужества сказать вслух.