Краткая история Лондона

Чума и восстание

Мы не располагаем картой или изображением средневекового Лондона, и впечатление о нем приходится строить исходя из позднейших свидетельств. Предполагаемая численность его населения – около 80 000 человек – тоже результат догадки. При этом Париж и другие крупные европейские города – Амстердам, Венеция, Неаполь – все еще превосходили Лондон по численности населения. А в Константинополе жило более 400 000 человек. Лондон оставался укрепленным поселением, состоявшим в основном из домов с деревянным каркасом на кирпичном фундаменте. Только самые роскошные дома и церкви были каменными. По улочкам и внутренним дворам бежали ручейки нечистот, воздух был наполнен тлетворными запахами, и примитивная служба вывоза отходов не очень облегчала ситуацию. Из-за постоянных болезней средняя продолжительность жизни в Средние века была невелика – около 30 лет, и население росло лишь благодаря постоянной внутренней иммиграции. Лондон оставался местом повышенной социальной мобильности, городом приключений и возможностей, и, несмотря на ужасные порой жилищные условия, немногие лондонцы голодали.

Но от болезней спасения не было. Чума, завезенная из Азии в Европу, вероятно, на генуэзских кораблях в 1347 году, прибыла в Англию к осени 1348 года. Эпидемия, названная Черной смертью, пошла на спад лишь через год, а затем вновь вернулась в более мягкой форме в 1361 году. Предполагается, что умерло около половины лондонцев; в одни только чумные ямы Смитфилда привозили по шестьдесят трупов в день. По всему Лондону вырос уровень почвы на кладбищах. Хроника сообщает, что многие, «кто был заражен утром, покинули круг людских забот еще до полудня, и никто из тех, кому было суждено умереть, не прожил долее трех или четырех дней». Священники призывали горожан покаяться в грехах, и немало часовен было построено на средства, завещанные богатым горожанином на помин души.

Последствия мора, как и любого национального кризиса, были тяжелыми, но в Лондоне они быстро изгладились. Возник острый недостаток рабочей силы, и приходилось увеличивать жалованье, несмотря на запрещавшие это законы. Говорили, что каменщики в Вестминстерском аббатстве повысили расценки на свою работу вдвое по сравнению с теми, что были до чумы. Те, кто пользовался услугами каретников, перчаточников, кузнецов и даже домашних слуг, находили, что они требуют «неизмеримо больше, чем привыкли брать» до эпидемии. В то же время город на некоторое время перестал страдать от перенаселенности.

Эдуард III ответил чуме тем, что разрешил провинциальным и иностранным купцам торговать в пределах Сити. Ослабленному Сити, испытывавшему нехватку рабочей силы, оставалось только уступить. Запреты, нацеленные на ограничение конкуренции, были ослаблены. Приезжие итальянцы, фламандцы и выходцы из Ганзы нередко подвергались нападению городских банд, но без них Лондон не оправился бы так легко. Кроме того, они предоставляли королю кредиты на продолжение войны во Франции, которую король было забросил и которая не пользовалась популярностью ни у Сити, ни у провинциальной аристократии – по крайней мере, до тех пор, пока она не приносила побед и добычи.

Администрация Сити теперь была упорядочена. Действовал совет из 25 олдерменов, избиравшихся обычно на всю жизнь из именитых членов двенадцати главных гильдий. Хотя такая олигархическая модель способствовала появлению сильных личностей, одни и те же семьи редко оставались у власти долго, может быть, потому, что деловая элита Сити все время пополнялась новой кровью – в этом была ключевая разница между торговым городом, ориентированным прежде всего на море, и стоявшей «на земле» экономикой континентальной Европы. В Лондоне не было ни своих Монтекки и Капулетти, ни своих гвельфов и гибеллинов, хотя из-за изменений в ремесле той или иной гильдии конфликты возникали нередко, иногда выплескиваясь на улицы.

Совету олдерменов подчинялся городской совет, составленный из ста представителей 25 округов и становившийся со временем все более буйным и влиятельным. Его члены контролировали получение прав горожанина Сити, и совет был средоточием лоббизма и регулирования со стороны гильдий. Городской совет не управлял Сити, но, по обычаю, совет олдерменов должен был консультироваться с ним в своих решениях, особенно по финансовым вопросам. Менее влиятельные гильдии в дни пиров занимали скромное место на нижнем конце стола, но, по мере того как Сити становился все более разнообразным, преимуществами членства в гильдиях смогли воспользоваться и более бедные слои городского общества. К концу XIV века в ту или иную гильдию, как предполагается, входили три четверти мужского населения.

Благодаря чуме все эти группы стали лучше оплачиваться, чувствовать себя в большей безопасности и вести себя увереннее. И со временем ими неизбежно должны были завладеть идеи народовластия. Драпировщик из городского совета Джон Нортгемптон был прирожденным возмутителем спокойствия: он дорос до олдермена и стал глашатаем интересов мелких гильдий и городской «черни». Взаимоотношения между Сити и короной стали накаляться после смерти Эдуарда III, когда на трон вступил его внук, десятилетний Ричард II (1377–1399).

Кризис разразился, когда некоторые из сподвижников Нортгемптона приняли сторону крестьян Уота Тайлера, которые в июне 1381 года прибыли в Сити из Кентербери и учинили бунт, требуя повышения жалованья. Три дня в городе царило насилие. Горели дома и монастыри; убивали восставшие и тех, кто всегда был мишенью лондонских хулиганов, – чужаков. Однако отряды полиции в округах приняли меры к тому, чтобы бунтовщики Тайлера искали свои жертвы в основном за пределами стен Сити. Им пришлось громить Ламбетский дворец архиепископа Кентерберийского, юристов в Темпле, Савойский дворец Джона Гонта[19], а также тюрьмы Ньюгейт и Маршалси.

Когда наконец с мятежниками встретился подросток-король и пообещал удовлетворить их требования, именно мэр Лондона убил Тайлера, а отряды полиции Сити окружили его сторонников и изгнали их из города. Нортгемптон позднее сам стал мэром, вновь продемонстрировав способность Сити вовремя переметнуться к победителю. Однако само восстание стало свидетельством появления в Лондоне нового источника власти – народных масс. Как разговаривать с этими массами и контролировать их? Этому вопросу предстояло стать главным для управления городом в смутные времена в будущем. На портрете в Вестминстерском аббатстве, датированном 1390 годом, 23-летний Ричард выглядит задумчивым и очень уязвимым. И возможно, это первое изображение английского монарха, выполненное с портретным сходством.

Лондон Чосера

Если Лондон времен крестьянского восстания остается для нас «закрытой книгой», то вскоре эта книга была решительно открыта. Джефри Чосер был чиновником и придворным в беспокойные времена Эдуарда III и Ричарда II. Он служил дипломатом, выполнял поручения на континенте, где встречался с Петраркой и Боккаччо. Он стал членом парламента от Кента, смотрителем таможни и клерком королевских работ[20]. Его жена Филиппа де Руэ была сестрой второй жены Джона Гонта, Кэтрин Суинфорд. Чосер был во всех смыслах членом средневекового истеблишмента. Однако с юных лет его тянуло к литературному ремеслу, и он стал первым английским поэтом, в трудах которого как в зеркале отразилось все многообразие окружавшего его мира.

Описывая современную ему Англию, Чосер воспользовался сюжетной рамкой: паломники, вышедшие на Пасху из Саутуорка в Кентербери, рассказывают друг другу свои истории. «Кентерберийские рассказы» были написаны в 1380-х годах, но Чосер их так и не закончил, и на момент смерти поэта в 1400 году они не были опубликованы. Ни один из паломников не принадлежит ни к высшей знати, ни к бедноте: напротив, все они представляют нарождающийся средний класс позднесредневековой Англии: рыцарь, юрист, купец, мельник, аббатиса – всего около тридцати человек. Все характеры описаны удивительно живо.

Купец говорит немного – лишь о своих деньгах да о мужьях-рогоносцах. Ткачиха из Бата с независимым характером рассказывает о своих четырех мужьях, а интересуется одеждой, магией, сплетнями и положением женщины в обществе. Рыцарь описывает, как «Шли в понедельник игрища и пляс, / И там Венере все служили рьяно»[21]. Однако на покой он все же удаляется рано, чтобы наутро «видеть грозный бой». «Веселый подмастерье» из рассказа повара «ходил к подружкам ежедневно в гости», и хозяин едва смог избавиться от него, выдав бумагу о завершении ученичества. После чего подмастерье отправляется с дружком кутить и предаваться разврату.

Эти персонажи встают со страниц «Кентерберийских рассказов» не как карикатуры, стесненные суевериями прошлого, но как вневременные образы – веселые, циничные, свойские, скептические, сознающие свое место в социуме. Паломничество в Кентербери – средневековый пакетный тур к модной достопримечательности. Все помешаны на теме секса. А в нападках на времена и нравы паломники не щадят ни церковь, ни власть, ни своих юных и старых современников, чьи похождения они описывают. Это граждане открытого общества, имеющие собственное мнение по всем вопросам.

Улицы Лондона также являлись местом постоянных празднеств и развлечений. Проституция была распространена повсеместно; об этом напоминают такие названия, как Паппекёрти-лейн (искаженное poke-skirt [22]) или даже Гроупкант-лейн[23] (теперь, увы, исчезнувшая под офисным зданием близ улицы Чипсайд). Город Чосера мог повернуться и своей неприятной стороной. Сегодня чужаков могли чествовать, а завтра избивать. Вордсворт писал о ежегодной ярмарке Святого Варфоломея:

Я не раз думал о том, какие современные города могли бы помочь представить чосеровский Лондон. Ближайшее, что приходит мне на ум, – это если бы нищету и грязь Калькутты 1970-х годов перенести на улицы современного Йорка. Возможно, более достоверное впечатление можно получить, если всматриваться в картины Карпаччо и его современников, творивших в Венеции XV века.

Празднество на картине Карпаччо «Чудо реликвии Креста на мосту Риальто» (Галерея Академии, Венеция) может дать представление о подобных событиях в Лондоне. Это многолюдное шествие ярко одетых горожан – молодых и старых, богатых и бедных, набожных и нечестивых, но прежде всего уверенных в себе и тщеславных. Таков, без сомнения, был и Лондон Чосера.

Церковь и политика

Важной отличительной чертой Лондона этого времени остается статус церкви. Ей принадлежала четверть Сити и бо́льшая часть земли в пригородах, она играла важную роль как в парламенте, так и в городском управлении. Церковь учила детей лондонцев, кормила бедных и заботилась о больных. При этом резиденция папы в тот момент располагалась в Авиньоне, под защитой Франции, с которой Англия формально находилась в состоянии войны. Вполне понятно, что лондонцы были весьма восприимчивы к критикам церковной коррупции и догматики, таким как Джон Уиклиф и его последователи – лолларды. Уиклиф был противником церковной иерархии, продажи индульгенций и излишнего поклонения святым. Он высмеивал косность священников. Источник вероучения, по словам Уиклифа, следовало искать только в Библии; в этом он был предшественником ранних деятелей Реформации – Яна Гуса из Праги и Мартина Лютера в Вормсе.

Бросив вызов авторитету церкви, Уиклиф сразу обрел множество последователей не только среди простых горожан, но и среди выдающихся фигур того времени, среди которых были Чосер и Джон Гонт. Однако движение лоллардов ненадолго пережило своего основателя. Лондонцы были людьми широких взглядов, но не религиозными радикалами. Король вовсе не был очарован лоллардами, а Сити в период беспокойных отношений с Вестминстером не стремился стоять на своем в этом вопросе. К тому же на смену Нортгемптону явилась другая выдающаяся фигура – великолепный Ричард Уиттингтон.

Уиттингтон, сын землевладельца из Глостершира, был типичным «новым лондонцем». По профессии он был торговцем тканями, поставщиком двора Ричарда II. Между 1397 и 1419 годами он четырежды был мэром Лондона – случай чрезвычайно редкий. Позднейшая сценическая популярность Дика Уиттингтона представляет собой загадку[25]. Он не был беден, не уходил из Лондона через Хайгейт, и уж, конечно, у него не было кота, обученного ловить мавританских крыс. А вот кем он был, так это тонким дипломатом и любимцем короля, которому давал щедрые займы под залог королевских драгоценностей и поступлений от налога на шерсть. Тем же он занимался и при Генрихе IV, и при Генрихе V, льстя монархам и одновременно блюдя интересы Сити.

Уиттингтон наверняка был среди лондонцев, приветствовавших Генриха V в столице после его победы при Азенкуре в 1415 году. Согласно одной анонимной записи, после чествования в Блэкхите Генрих вступил в Сити. Город был украшен гобеленами и бутафорскими башнями, в каждой нише которых «стояла красивая девушка в позе статуи; в их руках были золотые чаши, из которых они весьма нежно сдували золотые листки, падавшие на голову проезжавшего короля… Из специально проложенных желобов и кранов в трубах лилось вино». Сити никогда не экономил на стиле.

Позднейшей славой Уиттингтон почти наверняка обязан еще одной традиции Сити: богатства, добытые коммерцией, должны в Сити же и возвращаться. Не имея наследников, Уиттингтон занимался благотворительностью в непревзойденных масштабах. Он перестроил Гилдхолл, осушил почву в трущобах вокруг Биллингсгейта, выделил деньги на прием матерей-одиночек в больнице Святого Фомы и профинансировал колледж, где обучались будущие священники. Еще одним его деянием стала постройка у реки общественного туалета на 128 мест, известного как Длинный дом Уиттингтона; нечистоты дважды в сутки смывал прилив. А вот больницу Уиттингтон-хоспитал в Хайгейте он не строил; она построена в память о легенде, согласно которой юный Ричард вернулся в Лондон, услышав звон колоколов церкви в Боу.

Завершение Столетней войны и последующая гораздо более жестокая гражданская война за корону между Йорками и Ланкастерами причинили городу неудобства, но не стали для него катастрофой. Сити в основном поддерживал Йорков и открыто выступал на стороне Эдуарда IV. Но, когда Эдуард в 1483 году умер, а двумя годами позже Генрих Тюдор одержал победу над Ричардом III на Босуортском поле, Лондон это устроило. Город приветствовал Генриха VII в Шордиче процессией трубачей и поэтов, а также преподнес королю в дар 1000 марок. Теперь это был город Тюдоров.

Эпитафия средневековому городу

Мэр и олдермены, приветствовавшие Генриха VII после победы при Босуорте, все еще представляли собой город на задворках новой Европы – Европы Возрождения и Реформации. Численность населения после Черной смерти восстанавливалась медленно – уровня, предшествовавшего эпидемии, она достигла лишь к концу века – и по-прежнему не могла сравниться с Парижем, отставая от него вчетверо. Торговля Лондона основывалась главным образом на шерсти, а трудовые ресурсы зависели от притока мигрантов из провинции. Изучение имен и диалектов этой эпохи показывает, что лондонцы на протяжении большей части XIV века говорили на восточно-английском диалекте англосаксонского языка, а затем перешли на восточномидлендский диалект. Судя по документам, после чумы четверть тех, кто получил гражданство города, происходили из Йоркшира или еще более северных частей страны. В европейской экономике Лондон по-прежнему оставался чужаком. В торговле он был младшим компаньоном Антверпена. Здания последнего были более величественными, его купцы были богаче, а моряки предприимчивей. В отличие от Венеции, у Англии не было торговых представительств за рубежом. Хотя слухи о трансатлантических путешествиях ходили еще до Колумба, люди толковали о «землях, известных бристольским капитанам», но не капитанам лондонским. В Антверпене печаталось больше книг на английском языке, чем в Лондоне. У Англии был Томас Мор, здесь принимали как гостя Эразма Роттердамского, но у нее не было ни своих художников, которые могли бы сравниться с Дюрером или Кранахом, ни архитекторов уровня Брунеллески или Браманте. В эпоху, когда Флоренция цвела ренессансной архитектурой, в Лондоне свой последний всплеск переживала средневековая готика так называемого «перпендикулярного» стиля. Часовня Генриха VII в Вестминстере, построенная в 1503 году неизвестным архитектором, остается шедевром европейской архитектуры, но она была далека от господствовавшего в Европе стиля.