Край, где кончается радуга

Город. Подвал на Восемнадцатой улице

Облизав ложку, Вест испытал прилив обязательной послеобеденной неловкости. Мешок с крупой, что хранился в ларе под лежанкой, уже ощутимо убавил в весе с того дня, как Вест поселился здесь.

— Послушайте, Крейн, мне очень неприятно вас объедать. Крейн деликатно прожевал и тоже отодвинул тарелку.

— Слышать не хочу, — сказал он. — В вашем лице я имею уникального собеседника. Только, — он улыбнулся, — вы даете очень сырую информацию.

— Ну, как могу, — сказал Вест.

Он отнес посуду в угол, свалил в чугунную обливную мойку, всю в размазах ржавчины, стал мыть. Взял квадратный стакан, напился. И вода была ржавая.

— Скажите, — спросил Вест, — искать недовольных — это очень глупо?

— А вы искали?

— Ну… Когда Сто пятый тащил меня по Городу, мне приходила мысль. Меня еще Наум в Квартале накачал, я вам говорил. И у Кудесника я сперва подумал, что… Потом, конечно, понял, что не то.

— Вот у Кудесника как раз очень много недовольных. Всем на свете недовольных.

— Вы прекрасно понимаете, о чем я.

Вест составил квадратные тарелки в неуклюжий буфет у стены. Стена была наружная и всегда мокла. От нее веяло холодом, влага бежала вниз длинными дорожками и впитывалась земляным полом. Стена напротив отделяла комнату, где жила женщина Мария, у которой было двое детей — мальчик Свен и девочка Рита. Мужа у женщины Марии не было, он три года как переселен в Джутовый Квартал, о чем забиравшими его Стражами оставлен соответствующий документ — серенькая, бережно хранимая бумажонка с линялыми печатями и грифами.

Женщина Мария была рыхлая, более всего любившая говорить о своих расширенных сосудах, об очередном сокращении и без того скудного ассортимента в продовольственном пункте; о том, что в соседнем доме — вот ужасти какие! — вчера сняли повешенного; что опять гоняли на мотоциклах и стреляли; что Свен изловил себе нового жука какого-то и никому не показывает, стервец, а вон у Лины из первого подъезда мальчишка недавно помер в корчах после того, как его укусила неизвестного вида муха, и насекомой этой разной твари плодится видимо-невидимо.

Если у Марии была дневная смена, она говорила об этом только час вечером. Если ночная, то к полудню отоспавшись и треснув по затылку за дармоедство случайно заскочившую в дом родной старшую, Мария расплывалась на табурете на весь день. Мария любила соседа за ученость, признаком которой почитала битком набитый книжный шкаф, где Крейн держал книжки и брошюры — прославляющие и обещающие. Сам он туда и не заглядывал. То, что он называл «настоящими вещами», складывалось в сундучок у изголовья. Сундучок был маленький.

Крейн покачал головой.

— Тогда зачем вы ушли из Квартала?

— Я не мог, — Вест потупился. — Мне трудно объяснить, но я не мог.

Лишь после долгих колебаний Вест выложил Крейну все начистоту. Удивительно, но тот не выказал ни тени недоверчивости, а попытался всесторонне оценить ситуацию. Но ни в его обширнейшей памяти, ни в книгах прецедентов не обнаруживалось. Вест, впрочем, уже научился не возлагать надежд на здешние книги. На вопрос о других средствах массовой информации Крейн сказал, что понимает, о чем речь, только потому, что сам много лет — Вест поперхнулся — размышлял на эту тему, но ничего такого здесь не имеется. Тогда Вест спросил: а откуда товары вообще берутся в Городе? Поступают из-за Занавесного хребта, ответил Крейн, прямо на промтоварные пункты. А за хребтом что? Не могу сказать, я никогда не покидал пределов Города. А кто покидал? Стража никого не выпустит, сказал Крейн, каждый Город в Крае обособлен и автономен, непреодолимый Пояс, ни отсюда, ни сюда, Стража бдит… впрочем насчет каждый… наш во всяком случае обособлен, и Стража как раз бдит… Н-да, сказал Вест, и некоторое время они молчали. Решив все-таки продолжать, Вест спросил: ну, а где вы продукты берете? На продпунктах, ответил Крейн, это синтетика, на продпунктах стоят синтезаторы. А-а, сказал Вест, надо же, у нас это пока не так широко. Тогда Крейн спросил: а у вас есть?.. И Вест снова отвечал, отвечал, отвечал. Он думал, что спрашивать будет он, но он только отвечал. Сперва он делал это с охотой, но очень скоро понял, что Крейна в общем-то ничего всерьез не интересует. Ему нужна была информация. Любая. Безразлично на какую тему, лишь бы новая. Мозговая жвачка. Он, казалось, впитывал ее всеми порами, горящие глаза уходили под череп, щеки вваливались, и Вест ловил себя на смешке, что добрый Крейн начинал сильно смахивать на Доктора Йозефа Геббельса, каким его изображают перед смертью…

— Как я вам уже говорил, — сказал Крейн, — практика изъятия отдельных Людей с той стороны существует. Иногда это ссыльные, здесь не играют роли. В нашем городе я знал двоих, но это было давно… э-э давно. Один стал научником, другой ушел в Стражу, и не на последнее место. Этакая свежая кровь в жилы. Вообще-то, — он почесал седенькую редкую бровку, — в универсальности мышления мы уступаем Людям. Но в частностях неоспоримо выше!

Даже так, подумал Вест. Гордится. Даже этот — гордится.

— То есть? — сказал он. Ему снова становилось не по себе.

— У кого как, — Крейн пожал плечами. Он мало возвышался над столом, потому что сидел на кушетке, а она была низкой. — У меня, например, скорость прохождения импульса по волокну выше, чем у среднего Человека, в восемьдесят четыре раза. У условного вокера — есть такое понятие — в девяносто девять раз. Максимально. Я ориентирован на быстродействие, — он виновато улыбнулся. — Так что с вами, понимаете ли, мне трудно удерживаться в нужном темпе.

Вест на секунду прикрыл глаза. Это, кажется, называют биологической цивилизацией, подумал он. Евгенической цивилизацией. Но ведь и технология у них есть, во имя технологии вся каша и заварена. Во имя джутовых мешков?

— Вам не страшно? — спросил он.

— Это мой мир, моя жизнь, — сказал Крейн. — А вот вы? Кем вы были там у себя, что вы умеете?

Вест вспомнил мсье Жоржа и его бумаги, которые надо было находить, красть, отбирать, покупать, потом мсье Жоржа с ними охранять, отвозить, беречь и так далее вплоть до конвертика с банкнотами. Я даже не знаю, что это было — промышленный шпионаж, частная слежка, политика или, может быть, какая-нибудь пошлость вроде «аверналивамвашасупруганашеагентство-поможетвамвыяснитьэтотайнагарантируется».

— Стрелять умею, — сказал он.

— Это у нас умеют даже дети. Вест разозлился.

— А вы не находите, что это очень плохо, когда дети умеют стрелять?

— Мы вернулись к тому, с чего начинали, — сказал Крейн. — Давайте-ка отбросим эмоции.

— Хорошо, хорошо, давайте. — Вест отошел к крану, попил ржавой воды. — Да! Если хотите, я могу говорить быстрее.

— Ничего, я привык. Я должен был быть Расчетчиком и Памятником.

— Это, — Вест помялся, ища слово, — с рожденья?

— Да, — Крейн кивнул. — От Литейщика родится Литейщик, от Расчетчика — Расчетчик. Просто мои показатели чуть не вдвое выше заданных.

Вест заставил себя не закрывать глаза в тщетной надежде, что подвал со стариком в драной стеганке пропадет, как кошмар.

— Счастливая мутация? — выдавил он.

— Мы не мутируем, мы стабильны. Случай. Тринадцать на двух фишках.

— Тогда, насколько я понял, у вас это должно тем более приветствоваться и цениться.

— Наверное. По той же, видимо, причине всех безномерных стерилизуют.

— К-как?

— Мера предосторожности. Обычное дело, — Крейн вздохнул. — Есть Уложения. Не нами писанные. У научников самый строгий отбор, что ж вы думали, неподчиненность даже Управлению, полная секретность. А то бы наработали мы… Они, — поправился. — Они!

— Вы… тоскуете?

— Вам этого не понять, Человек, — непривычно жестко сказал Крейн.

Нет, отчего же, подумал Вест. Выбракованная ездовая собака бежит за нарами, пока ее не пристрелят, состарившаяся лошадь чахнет в деннике. А здесь — с рожденья. Господи, какая же пакость. Нет, если что-то надо делать, то что? Ведь действительно — это его мир и действительно его жизнь, а кто я — чужак, который еще ни в чем не разобрался. И что я могу сделать? И с кем?..

Кушетка скрипнула, и Вест заметил, что за столом чего-то не хватает. Ложка. Солонка. Тряпка. Он вдруг понял: не хватало Крейна. Огляделся — его нигде не было — и лишь собрался лезть под стол, как кушетка скрипнула вновь, и Крейн за столом появился.

— Как же… где же?

— На улице, — печально улыбнулся Крейн. — Даже со своей костылюшкой успел достичь перекрестка и вернуться. Или вы шутки хотели шутить с коэффициентом восемьдесят четыре?.. Ладно, — сказал он. — Мне периодически нужна бывает разрядка, простите. И давайте говорить о вас. Но я ничего не могу вам ни посоветовать, ни объяснить. Я даже представить себе не могу, откуда вы взялись. Ходят разные слухи, легенды, но я и их не знаю. Я только слышал об их существовании, причем откровенную чушь. Не знаю. Попробуйте перестроиться. Ваш мир… Он тоже совсем не рай, верно?

Вест покивал. Перестроиться. Это я и сам понимаю.

— Откуда вас знает Ткач по имени Наум? — спросил он. — Пятьдесят четвертый, если вам это что-нибудь говорит.

— Мне это ничего не говорит. А знают меня все. Я городской сумасшедший. Умный дурачок. Ха-ха. — Крейн помолчал. — Я старый. Мне сорок восемь лет, Вест. Оставайтесь, живите, сколько хотите, но не вербуйте меня в соратники. Вам ведь не просто недовольные нужны, а боевики. А мне осталось последнее — новые знания. Ваше появление еще — счастье. У меня же почти совсем чистый мозг, вы и представить себе не можете, до чего это отвратительно… Послушайте лучше вот это и скажите, есть ли у вас аналог. Девятый век до Разделения, философ Шейн. Слушайте!..

Вечерами, спасаясь от словоохотливой Марии, Вест сидел во дворе. Здесь во множестве валялись старые дощатые ящики — прибежище полудесятка кошек с котятами, клуб старух и привольная страна для детворы. Вест располагался поодаль, смотрел на них, смотрел на закаты — пасмурные и ясные, смотрел на одно — двухэтажные флигельки, составлявшие этот двор, и ни о чем не думал. И больше ни о чем не вспоминал. Не то чтобы запрещал себе — просто в прежней жизни он не оставил ничего такого, о чем стоило бы. Иногда он определял восток и смотрел туда поверх крыш с трубами. Там был Джутовый Квартал. Вест не ходил туда. Он никуда не ходил.

Сегодня Мария была в ночь, и Вест, не досмотрев, как закончится погоня за рыже-белым котом, потащился вниз. Он хотел навестить Свена.

— Ходют все, ходют, — пробасила старуха с усами и бакенбардами, когда он проходил мимо. Старуха была самая большая ведьма из всех них.

— А на Одиннадцатой промпункт обобрали, — радостно сообщила старуха в беретике. — Дочиста вымели.

Другие старухи не заволновались от такого сообщения, и Вест понял, что говорилось для него. Он не обернулся.

— Ить одних стеганок теплых сотни две уволокли!

— Ботинок сто пар!

— Сто пятьдесят!

Вест покосился на свои ноги. Крейн дал ему поношенные бутсы. Очень они были прочные, сносу не знающие, прекрасной кожи и — меньше на два номера. Он передвигался, как японская аристократка.

— Ходют все…

В дверях он все же оглянулся. Старые карги беззубые раззявились на него. Рыже-белый кот повержен удачным кирпичом и несом на расправу юному Литейщику, дворовому заводиле. Чуя судьбу, кот орет.

Вест стал спускаться к дверям в каморки Крейна и Марии. Позавчера Вест нашел в углу двора полуобгоревший кошачий трупик, вытянуто прикрученный к длинной палке проволокой. По клочкам недопаленной шерсти на кончике хвоста он узнал дымчатую кошечку, которую видел ежевечерне, охорашивающуюся около дыры в стене. Кошечка вскоре должна была окотиться. Сейчас голая, полопавшаяся розовая кожа отдавала свиным блеском и была прикопчена, как получается от долгого держания над очень слабым огнем. Вест посмотрел на испекшиеся, вылезшие глаза кошечки и перешагнул через трупик. Что, назовем это элементарной детской жестокостью. Посчитаем это имеющим место и где-то даже закономерным. Пока имеющим место. К сожалению, имеющим место. Не закономерным.

Закуток Свена отгораживался шифоньером и спинкой кровати с шарами. Свен опять разложил свои коробочки на откидной доске.

— Рита приходила, — сказал он, услышав Веста.

— Ну и что? — сказал Вест.

— Ты пришел со мной говорить или ты пришел меня повидать?

— Я пришел то и другое, — сказал Вест.

— Это хорошо, — сказал Свен. — Тогда возьми там стул и садись. Сегодня солнце или дождь?

— Сегодня было солнце, — сказал Вест, садясь на стул и подправляя ему одеяло из лоскутков. — Ты разве не видишь солнце?

— Нет, — Свен качнул головой, — я же объяснял тебе. Мне сегодня было скучно без тебя, — сказал он.

Разве к тебе не приходят ребята?

— Приходят. Только я не люблю, когда они приходят. Они… от них пахнет плохим. То есть не пахнет, а они все… они все покрыты плохим. Особенно руки. Мне даже больно делается, мне хочется, чтобы они поскорее ушли, и я отдаю им всех, кого они попросят. Сегодня я отдал им Короля и Королеву, и Министров своих отдал, кроме Министра Домашней Норы. Мне показалось, что он не хотел от меня уходить. Другим было все равно к кому, а он не хотел.

— Откуда ты знаешь про Короля, Королеву и Министров?

— Они сами все знают. Король знает, что он Король, Королева — что Королева. И Министры все знают про себя, чего он Министр. У них же все настоящее, ты что, не понял? Они все настоящие…

— У них все, как у нас?

Свен, жаловалась женщина Мария, с малолетства был у нее «неходячим». А через второе его уродство приняла она, Мария, муки великие и по сю пору принимает. Мальчишка как мальчишка, безо всяких этих гнусных профессиональных признаков, русоволосый и конопатый, только вот впадины под бровями плавно переходят в щеки. Нет у Свена глаз, и не было никогда.

И все же Свен видел. Он видел траву — и листики, и корни мочалочкой, видел корявое дерево во дворе у соседнего подъезда (сквозь стены, землю, сквозь все), видел кошек, видел двух мышей, которые жили в шкафу, видел клопов, которые кусались, и сверчков, которые изводили пиликаньем, мешая спать. Он говорил, что видит даже таких меленьких-меленьких, разных, но они бестолковые, все время тычутся, а за ними не уследить. Из неживого он видел — именно видел, а не ощущал, он утверждал, что понимает разницу, — ветер на улице и звезды на небе. Звезд он видел так много, что ему было светло от них по ночам.

Из живого он видел все, кроме носителей разума. Вокеров. Их он только слышал, как нормальный слепой. Впрочем, Веста он не видел тоже.

Зато со всего дома и окрестностей к нему собирались разнообразные представители третьего царства, он водил с ними большую дружбу, расселял по баночкам и коробочкам и общался, уча лазить через щепочки-барьеры, маршировать строем и таскать грузы. Однажды Вест стал свидетелем того, как черные, похожие на прусаков козявки водили по откидной доске хоровод, стоя на задних лапках. Крейн полагал, что «зрение» Свена происходит в телепатическом смысле. Вест ничего не полагал, он просто приходил и сидел со Свеном, мало-помалу уверяясь, что восьмилетний калека под грязным лоскутным одеялом ему дороже всего этого мира, вместе взятого.

— Я не знаю, как у нас, — сказал Свен. — У них так.

— Ты что, с ними разговариваешь?

Свен на секунду оторвался от доски:

— Как они могут разговаривать? Им нечем.

Удивленно поднятые брови туго натянули кожу на месте глаз. Вест не выдержал, зажмурился. Все-таки не могу. Когда же начну привыкать?.

— А у тебя есть, чем их видеть? — спросил он. Он стал смотреть на пальцы Свена. Чрезвычайно бережно они перекладывали ползучую мелочь из коробочки в коробочку, пускали погулять в тарелку, забирали обратно, гладили… И ведь никто его не кусает, подумал Вест. У него же есть куча совершенно жутких тварей, с одного взгляда ясно, что ядовитых, он же сам и предупреждал.

— Конечно, — сказал Свен, — конечно, есть. Только это у меня внутри. Я знаю, вы видите больше., Мне Югги говорила, Рита, мама, Рапп с ребятами дразнится. Но мне кажется, я и так вижу достаточно. Что ты молчишь? Я же знаю, ты здесь, ты дышишь, и у тебя бьется сердце.

Ветер, подумал Вест, звезды и живые твари, кроме…

— Да, ты видишь достаточно, Свен, — сказал Вест. — Я бы тоже хотел видеть, как ты.

— А я хочу в лес, — сказал Свен. — Лес чистый и добрый, и там бы я мог видеть все-все и со всеми дружить. Мне Ритка про лес рассказывает такие истории, у-у, как интересно. Она там столько раз была, а меня вот не берет, говорит, подрасти сначала, а как же я, если подрасту, тогда меня трудно будет нести…

— Можно, — Вест прокашлялся, — можно тележку сделать. На колесиках такую, знаешь…

— Да? — сказал Свен. Он аккуратно захлопнул последнюю коробочку и убрал ее. — А мама Ритку сегодня опять била, — сообщил он. — И ругалась.

— А может, — встрепенулся Вест, — может, ты есть хочешь?

— Не. Мне Ритка принесла, вот, — он показал Весту общипанную половину булки. — Я даже Короля с Королевой успел накормить. Министров не успел. Но Рапп обещал сам, я ему дал кусочек — на месяц хватит. Им же мало надо. А Королева умнее Короля, она четыре барьера берет и еще прыгает, а Король еле-еле переползает. А Министр Пищи умнее Королевы.

— Как же ты их так, — сказал, думая о другом, Вест, — Короля — и вдруг прыгать заставляешь.

— Ой, да они радуются, еще как, у них же ничего этого нет, им интересно…

Вест вспомнил, как сегодня утром весь двор елозил на животах, а потом заводила Рапп с двумя приятелями нестеснительно мочились при всех в мятое ведерко, куда глядела остальная компания и заливалась беспечным детским смехом.

— Дай мне попить, — попросил Свен, — после булки очень хочется.

Вест принес попить, предварительно несколько минут отскребая с оббитого края кружки присохшее. Многострадальная Мария дома лишь спала да заговаривала, поскольку редко приходила не навеселе.

— Свен, — сказал Вест, — ты не хочешь?.. Я тебя отнес бы.

— Нет, — сказал Свен, краснея, — это я всегда сам.

— Хорошо, — сказал Вест бодро. — А что же говорила Рита?

— А хвасталась. Она только и делает, что хвастается. И какой у нее сейчас супер, а у этого супера свой супер и ее супер на своем супере сделал двух других суперов, которые чужие. А все вокруг дохляки, я спросил: и я дохляк? А она дала мне булку и заплакала… а потом, как с мамой поругалась, так мне по голове стукнула и хотела всех поубивать, но я не дал… а таких вкусных булок у нас никогда не было, я оставил, чтобы мама попробовала, а то она начала ругаться и не успела…

Свен заснул. Вест видел это уже в третий раз, и теперь понял сразу, что Свен засыпает. Подождав, пока дыхание мальчика сделается ровным, Вест поднял откидную доску и на цыпочках удалился.

Рита. Ей было пятнадцать лет, но при знакомстве она нахально заявила, что семнадцать, и посмотрела так, что стало ясно: начала рано и испытала многое. Рита… А ведь кое-что ты знаешь, Рита. И про лес ты рассказываешь, и даже бывала. Рита. Супер на супере — это интересно. «Сделали»… Вест догадывался, о чем речь. Это было нетрудно — догадаться.

Площадь озарялась факелами. Устья трех улиц, выходящих на площадь, были освещены лучше, потому что факельщики прибывали оттуда и останавливались, и светили над головой. Взрыки-вал шум от двигателей: факельщики часто подгазовывали. Вообще-то площадь была небольшой, средних размеров, и едва ли тут набралось шесть — семь десятков мотоциклистов.

— Самая крупная сходка в этому году, — хрипло сказал Пэл. Он лежал рядом, и лица их нависали над площадью. Вест весь сжался, чтобы не чихнуть от газолиновой гари.

— Смотри, смотри, пошел в круг, — сказал Пэл. Вест весь изогнулся.

— Сейчас начнет.

Вест чихнул, и это оказалось совсем неслышно за ревом двигателей. Он посмотрел вниз. Посреди площади, там, где сполохи огней уже не играли на мокрой брусчатке, появился одинокий факел. Его колеблющийся свет позволял различить тонкую руку, плечи и голову, показавшуюся Весту непропорционально огромной, как тыква. Потом он понял, что это из-за шлема. Цвета звезды, как ни приглядывался) не различил. Фигурка в центре замахала свободной рукой и до крыши, где они лежали, донесся то и дело заглушаемый голос. Несколько раз Вест разбирал слово «мотобратство». Ага, подумал он. Больше он ничего не разбирал. Фигурка постояла в центре недолго, юркнула, смешалась с толпой, и двигатели вдруг взревели разом, созвездие факелов пришло в движение, кружа по площади, словно в медленном водовороте, и это было бы очень красиво, если бы Вест мог забыть грохот очередей и визг рикошета. И клуб черного огня и ослепительного дыма он помнил очень хорошо.

Факелы вновь смешались, и стали быстро гаснуть — по одному, по два. Вместо них заполыхали три костра на устьях трех улиц.

— Все, — сказал Пэл громко и снял очки. Очки у него были маленькие, черные, удивительно, что он в них ночью видит. Да и днем.

— Как все? — Вест по инерции говорил вполголоса.

— Все, все, они закончили, можно говорить. Можно спуститься к ним, посидеть у костров, если хочешь. Только это скучно.

— Они не будут стрелять? Безопасно?

— Ну, в общем, да, — протерев, Пэл надел очки. — Насчет стрелять не поручусь, но в общем безопасно. Да я им и не позволю особенно-то стрелять.

Пэл тоже был безномерным. Крейн сказал, что слышал о нем премного, хотя лично узнал буквально за несколько дней до Веста. По Городу о Пэле шла слава великого безобразника, зачинщика скандалов чуть не со Стражей, относительно легких, впрочем. Но однажды стычка вышла не особенно легкой, и с тех пор Пэл носил очки. Пэл сам должен был идти в Стражу, и за что не получил сиреневого мундира, Крейну, во всяком случае, не рассказывал. К Весту же проявил искреннее любопытство, обещав показать Город, так что Вест был рад знакомству.

У костра сидело человек пятнадцать — юнцы и девы. Юнцы были в шлемах с оранжевыми звездами и куртках, подозрительно топорщащихся на животе или на боку. Девы — кто во что горазд, но от юнцов отличались мало. Вест на всякий случай поискал среди них Риту. Он также подумал, что не худо бы взглянуть на мотоциклы, стоявшие позади во тьме, но решил, что успеется. Их с Пэлом встретили несколькими взглядами, а так внимания не обратили.

— Гер, — сказала белокурая девушка рядом с Вестом. Она обращалась к худому кадыкастому парню и тянула его за рукав.

— Отстань, — сказал он.

— Н-ну, закрутили! — восторженно сказал парень с пробивающимися усиками, сидевший по ту сторону костра. — Как милые!

— Вощ-ще, — сказала черноволосая толстушка.

— Теперь на Тридцать второй надо, — сказал кадыкастый.

— Д-да на кой те-ебе, — лениво сказал рыжий, возившийся со снятым шлемом. На кадыкастом шлема тоже не было.

— Сороковой и Пятнадцатой тебе мало? — продолжал рыжий. — К-куда ты лезешь, к-кишками охота мотать?

— Сплюнь, Прыщ, — сказала белокурая. Она была за кадыкастого горой. Она снова потянула его за рукав: — Ну Гее-ер…

— Отстань, — сказал он.

— Пора, — сказала толстушка. — Эй, Лимка, пора! — крикнула она через костер. Там двое-трое встали, куда-то быстро сходили, чего-то принесли. «Что-то» было в больших бумажных пакетах. Давай-давай, сказали там, и в костер, малиново приседающий на угольях, посыпались некрупные кругляши. Картошка, что ли? — подумал Вест. Он сосредоточил внимание на кадыкастом и его окружении. Кадыкастый ему сильно напоминал центральную фигуру с площади.

— Сейчас главное — не задохнуться, — говорил он. — Чтобы еще и еще, а то ни черта не получится…

— Не, ну как милые! — повторил парень с усиками, качая головой. Там же, рядом с ним, встала пара, направилась к мотоциклам. Один из мотоциклов завелся, покатил, набирая скорость, к площади. Когда он поравнялся с Вестом, тот разглядел, что парень сидит, пригнув голову в шлеме со звездой, между рук у него болтается тупорылый автомат с длинным магазином; девице, обхватившей парня, автомат бьет по пальцам, а на лице ее сияет какой-то восторженный ужас. Лица парня Вест не различил из-за дымчатого стекла в шлеме.

— Ч-чокнутый, — процедил рыжий, кладя поперек перевернутого шлема точно такой автомат.

— Ерунда, — сказал кадыкастый, но руку за пазуху сунул. Белокурая потянула из-за спины его шлем, готовая подать; по сидящим вокруг костра прошло движение. Мотоцикл тарахтел на площади. Все ждали.

И ничего не произошло. Сделав круг, пара вернулась.

— Я ж говорил, — сказал кадыкастый, вынимая руку из-за пазухи.

— Все-о равно, — сказал рыжий.

— Ничего не все равно, — сказали из-за костра девичьим голосом. — Геран прав, а ты, Прыщ, дурак, понял?

Вест не видел за пламенем, кто именно говорит. Белокурая ревниво посмотрела туда. Появился потный парень со шлемом на ремешке.

— Видали? — сказал он торжествующе.

— Видали, — коротко отозвался рыжий.

— А тебе-то что, слабо?

— Гер, — сказала белокурая, кадыкастый отмахнулся.

— И я не чокнутый, — сказал рыжий.

— Готово! Готово!. — пропела толстушка, выгребая палочкой дымящиеся кругляши. Было странно видеть угли на голой брусчатке.

Что они жгут, подумал Вест.

По ту сторону костра тоже выгребали. Все взяли по кругляшу, Пэлу с Вестом толстушка откатила несколько штук. Вест обжегся. Осторожнее, сказала толстушка. Она казалась приветливей других. Пэл молча разломил кругляши и начал есть. Печеный банан, подумал Вест, откусив. Но в форме картофелины и без кожуры.

— Ну так чего? — сказал потный парень, который все еще стоял перед костром. — Трухаешь? — Все посмотрели на кадыкастого.

— Гер! — потребовала белокурая, — сам говорил, а сам… — Тот сплюнул, швырнул недоеденный кусок в огонь, вскочил.

— Не х-ходи, — лениво сказал рыжий. — Раз на раз не приходится.

— Тогда зачем вообще все?! — заорал кадыкастый. — Пойду, — сказал он деловито, — все правильно, я и должен был первым…

— Нику-да ты не пойдешь, — рыжий так же лениво снял автомат с предохранителя. — Ш-шины поды-ырявлю, — пообещал он. — И сидеть тут, я говорил, нечего. Разойтись по-тихому, и все д-дела.

Кадыкастый растерялся. В шлеме, который ему блондиночка так-таки подала, растопырив руки и ноги, он был похож на иссохлое чучело. Подруга его отпрянула, кто-то встал. Рыжий открыл рот, чтобы сказать еще, дернулся да так и повалился. Позади глыбой возвышался Пэл, вертя в ладонях автомат, как ненастоящий.

— Спокойно, мальчики и Девочки, — сказал он. — Играйте во что хотите, но не пуляйте здесь. Мы не любим. Узнали меня? По глазам вижу, что узнали. Ну и не ерепеньтесь… Прыщик ваш очухается через пару минут, у него здоровье крепкое. — И сел, отбросив автомат рыжего. Автомат звякнул невдалеке.

Все зашептались, заоглядывались на них с Пэлом. Не враждебно, скорее уважающе. Рядом с толстушкой теперь сидела бледная до синевы девушка, она обхватывала свои плечи, будто мерзла. Толстушка успокаивала ее: ну все уже, все, — одной рукой гладя по голове. В другой у нее был печеный плод. В бледной девушке Вест узнал ту, что только что ездила на мотоцикле с парнем. Ее трясло. Мотоцикл с кадыкастым и блондиночкой проехал на площадь.

Выстрелы раздались с противоположной стороны. Все попадали, только бледная девушка растерялась, но толстушка повалила ее рядом с собой. Мотор на площади обиженно рявкнул полным газом, заскрежетало железо — и тонко-тонко закричали. Еще очередь — свистнуло над головами — и все стихло. Тогда вскочили парни, они уже были в шлемах, боевые звезды рдели, будто подсвеченные изнутри, кинулись к мотоциклам. Со всей площади, со всех сторон слышались звуки заводимых моторов. Что-то замычал, приходя в себя, рыжий. Смотрите, смотрите, всхлипывала девушка, которая была бледной. На руках она держала голову привалившейся толстушки, из головы била кровь, и заливала черным ей живот и колени. Да, сказал Пэл (он все это время пролежал без движения, закрываясь руками), это на излете. Приличные сморкалки себе добыть не могут. Эй, Прыщ, крикнула подскочившая красивая девица, ты давай с нами, одним нам не уйти! Правильно сказал Пэл. сейчас здесь будет Стража, надо уходить.

И это ты называешь, скучным?

— А что, очень весело? Что это у тебя?

— Я автомат подобрал того, рыжего. Прыща, кажется. Неспокойно я себя чувствую без оружия.

— Ну-ну. Вот оружие, — Пэл продемонстрировал мощный кулак.

— Вот!.. Слышишь? Базука?

— Базука, базука.

— Детки. Между прочим, не двинь ты рыжего, может, все бы и обошлось.

— Не сегодня, так завтра. Я вообще поражаюсь, откуда у нас прирост населения берется. Только что эти сучки плодят без счета… И почему это — я? Мы. Нас потому и пустили, что вдвоем, а тебя еще и не знает никто.

— Да? Странная какая-то логика… Ну, все равно, Пэл, бери меня в свою команду. Тебе Крейн про меня проболтался?

— Не греши на старика. А в команду… Тебе же подавай, небось, подвиги, перевороты, с ног на голову поставь. А мы тут живем в общем-то тихо.

— Тихо.

— Ну, это редкость, чтоб как сегодня. От Города бы давно ничего не осталось. Что же касаемо команды… Нет у меня никакой своей команды, я, знаешь ли, волк-одиночка. Привык. Да и надежнее.

О многом Весту надо было бы подумать сейчас, но вертелись в голове совсем никчемушные мысли о сущности и природе Усвоения. Да, разновидность гипнопедии, но настолько глубокая, что подсознание выдает уже аналогии и тождества. Вот — «волк-одиночка». Ведь Пэл сказал совсем не то и совсем не так. а ближайшая аналогия — вот она, пожалуйста… Неисправимый материалист, усмехнулся он. Дремучий и пещерный. Он подкинул и поймал тяжело лязгнувший автомат. Ну материалист, так материалист…