Кремль 2222. Легенды выживших

Дмитрий Силлов ЗА ТРИ ДНЯ ДО НАЧАЛА ПОСЛЕДНЕЙ ВОЙНЫ. РЕВЕРС[6]

Шеф отдела по расследованию убийств был похож на беременного хомяка, объевшегося перезрелой кукурузой.

— Входи, — недовольно качнул он отвислыми, землистого цвета щеками.

Джек Томпсон вошел, слегка толкнул дверь, которая от толчка выстрелом «беретты» хлопнула об косяк, и без приглашения уселся в кресло, стоящее напротив начальственного стола.

Начальство скривилось.

— В будущем ведите себя потише, лейтенант.

Томпсон молчал, не мигая разглядывая тщательно выбритые щеки до тех пор, пока начальство не опустило глаза и не начало рыться в разложенных на столе бумагах. Однако через несколько секунд шеф отдела по расследованию убийств осознал свою невольную ошибку и, отшвырнув бумаги, начал свирепеть.

— Итак, лейтенант, рад видеть вас в своем подчинении, — едва сдерживаясь, прошипел он. — Надеюсь, что мы сработаемся.

Томпсон сдержанно кивнул.

— Премного наслышан о вас, — продолжал шеф отдела, от ярости медленно наливаясь красным. — Поговаривают, что вы из тех ковбоев, кто формуле Миранды[7] предпочитает стрельбу по-македонски?

Томпсон невозмутимо молчал, наблюдая за метаморфозами, происходящими с лицом начальника отдела по расследованию убийств. Видимо, именно от этой молчаливой невозмутимости метаморфозы становились все более значительными.

— Так вот, заранее предупреждаю вас, что у меня в отделе такие штучки не проходят! Мне плевать на ваши подвиги в России и где бы там ни было еще. Крутизна полицейского в моем отделе определяется прежде всего умением работать мозгами, а не указательным пальцем на спусковом крючке.

Томпсон продолжал молчать.

— И, чтобы зря не терять и ваше и мое драгоценное время, хочу поручить вам…

На покрасневшем от ярости лице шефа отдела расплылось некое подобие усмешки, от которой, как по волшебству, краснота на отвислых щеках начала быстро сменяться обычным для них землистым оттенком.

— …одно весьма запутанное дельце.

Шеф откинулся на спинку кресла и сцепил толстые пальцы на необъятном животе.

— Вот и все, — сказал он и хрипло засмеялся. — Не смею вас больше задерживать. О подробностях вашего задания вам сообщит ваш напарник, сержант Билл Доббс.

Томпсон медленно покачал головой и в первый раз за все время разлепил губы.

— Мое прежнее начальство должно было довести до вас, — с расстановкой произнес он, — что я всегда работаю один.

— Избито, — раздался веселый голос за его спиной.

Томпсон удивленно обернулся.

За его спиной стоял полицейский. Обычный полицейский среднего роста и ничем не примечательной наружности. Необычно было лишь то, что обладающий исключительно профессиональным слухом Джек Томпсон, привыкший реагировать на шорох пистолета, доставаемого преступником из кармана, не услышал, как этот человек зашел в кабинет.

— Избито, сэр, — весело повторил вошедший сержант. — Это говорили все крутые мэны, начиная от Джеймса Бонда и кончая Стивеном Сигалом…

— И всем им приходилось в конечном итоге работать в паре, — довольно закончил шеф отдела по расследованию убийств, наигрывая неслышный марш сцепленными на животе пальцами. — И не вздумайте спорить, лейтенант. Это приказ. Возьму на себя смелость утверждать, что наш Билл Доббс не только отличный полицейский и бессменный квотербек[8] нашей команды, но и, вдобавок, большой киноман, что, несомненно, пригодится вам в вашем предстоящем задании. И еще — на досуге поучитесь у своего подчиненного соблюдать субординацию.

— Есть! Сэр! — проревел Томпсон, вставая со стула. — Разрешите! Идти! Сэр!

— Проваливайте, — скривился шеф отдела. — От этих чертовых рейнджеров из патрульной службы вечно потом голова разламывается. Напереводят всяких там…

Дверь за Томпсоном выстрелила «Ремингтоном».

— Мать твою! — как от зубной боли, скривился шеф отдела по расследованию убийств. — Да уж… Вряд ли мы с вами сработаемся, лейтенант Джек Томпсон.

— Что-то мелковат ты для квотербека, — хмыкнул Джек Томпсон, направляясь к черно-белой полицейской машине.

— Некоторые думают, что в футболе главное сила. Я же думаю, что в любом деле на первом месте ловкость и быстрота. Не надо быть похожим на гориллу, чтобы метко кидаться мячом в ресивера,[9] — пожал плечами Билл Доббс, бросив мимолетный взгляд на широченные плечи напарника. — А вы всегда такой зануда, лейтенант?

— Почти, — сказал Джек Томпсон, садясь за руль. — И у меня есть одно условие. Если ты хочешь работать вместе со мной…

— То я не должен мешаться под ногами, когда вы начнете стрелять? — невинно поинтересовался Билл. — Я угадал?

Томпсон неопределенно хмыкнул и повернул ключ зажигания.

— Вы забыли про второе условие, лейтенант, — добавил Билл.

Джек вопросительно поднял брови.

— А как же насчет того, что я не должен задавать дурацких вопросов?

— Это относится к первому условию, — буркнул Томпсон. — Я не люблю, когда у меня мешаются под ногами вообще. И когда я стреляю, и во все остальное время.

— Понятно, — кивнул сержант. — Признаю, это выходит за рамки обычных кинематографических шаблонов. Это, пожалуй, даже пробный мяч в «дом» «Золотого глобуса»…[10]

Томпсон ничего не ответил.

— И куда мы едем, шеф? — через некоторое время спросил Билл, которому надоело сидеть без дела и рассматривать одинаковые стены серых домов Квинса, проносящихся мимо.

Томпсон молчал, сосредоточенно крутя баранку.

— Подозреваю, что вы сейчас думаете…

Лейтенант резко вдавил в пол педаль тормоза.

— Слушай, всезнайка! — зарычал он. — Ты, похоже, лучше меня знаешь, кто я, что я и зачем я живу на этом свете! Но это, черт побери, никоим образом не твое дело! И какого дьявола ты вообще свалился ко мне на голову? Ты можешь хоть на секунду заткнуться?!

— Могу, — спокойно кивнул головой сержант. — Но вышестоящее начальство приказало мне довести до вашего сведения суть задания, и я просто искал подходящий момент. А относительно того, что я много знаю о вас… Просто образ крутого полицейского давно смоделирован кинематографом и накрепко впечатан в сознание всех американцев поголовно. Вы же — простите, сэр, — самый что ни на есть типичный образчик того самого одинокого ковбоя, который только и занимается тем, что выбрасывает плохих парней из окон небоскребов на крыши автомобилей, специально именно для этого поставленных внизу.

Томпсон обалдело смотрел на своего напарника. А тот невозмутимо крутил на пальце брелок в виде старинной бобины для кинопленки с надписью «100 лет американскому кинематографу» и что-то напевал себе под нос, глядя в окно.

— Ну ты даешь, парень, — наконец покачал головой Томпсон, снова заводя машину и трогаясь с места. — И какого черта ты делаешь в полиции? Тебе бы в университете преподавать киноведение или еще что-нибудь в этом роде…

— На кой черт мне университет? — пожал плечами Билл. — Мне нравится в полиции. А играть в американский футбол и смотреть фильмы, валяясь дома на диване, я могу и без университета.

— Не понимаю я тебя, — покачал головой Томпсон. — Хотя каждому свое. Ну и что там у нас за задание?

— Проще простого, — сказал сержант. — Вы, наверное, слышали про Кинопалача?

— Того, что отрезает головы людям в кинотеатрах?

— Про него самого, — кивнул сержант. — Так вот, сэр, это наш клиент.

Томпсон присвистнул.

— Так этого придурка уже с полгода не может поймать вся полиция Квинса!

Билл вздохнул.

— Похоже, сэр, что с сегодняшнего дня ко всей полиции Квинса прибавились мы с вами.

— И теперь мы, как пара идиотов, должны таскаться по кинотеатрам и ждать, пока Кинопалач не соизволит в нашем присутствии смахнуть чью-то голову гитарной струной? — мрачно поинтересовался Томпсон.

— Похоже на то, сэр, — вздохнул Билли.

— Понятно. Чего-то в этом роде я и ожидал. Шеф не дурак, ловко придумал надежный способ отделаться от неудобного сотрудника.

— Но это все-таки лучше, чем, например, в поисках чужих скелетов ползать по канализации, как Дензел Вашингтон во «Власти страха», рискуя получить кирпичом по башке.

— Так-то оно так, — повел плечами Томпсон. — Но я шел работать в полицию не для того, чтобы просиживать форменные штаны в кинотеатрах.

— Я тоже ненавижу кинотеатры, — кивнул Билл. — Гораздо приятнее смотреть фильмы лежа дома на диване, задернув черные шторы на окнах и нацепив на голову наушники.

— Да ты, братец, серьезный киноманьяк, — усмехнулся Томпсон.

— Именно поэтому меня и определили на это задание, — усмехнулся в ответ сержант. — Но, в конце концов, у каждого человека есть хобби. И в моем случае оно достаточно безобидное.

— Возможно, наш маньяк считает то же самое про себя, — сказал Томпсон, выкручивая до отказа руль, чтобы не наехать на бросившуюся под колеса бродячую собаку.

— А у вас есть хобби, лейтенант? — спросил Билли.

— Лучше всего я себя чувствую, когда веду машину, — ответил Томпсон после минутной паузы. — Может, это и есть мое хобби.

Сержант бросил взгляд на смазанную от бешеной скорости серую ленту зданий за окном автомобиля и с сомнением покачал головой.

— Вряд ли это есть хобби — искать собственную смерть, — сказал он. — Может, таким образом вы пытаетесь что-то забыть, лейтенант?

Томпсон ничего не ответил. Его остановившийся взгляд был прикован к дороге, несущейся навстречу автомобилю. Сержант Доббс, похоже, понял, что перегнул палку, и виновато замолчал.

Когда молчание в салоне автомобиля стало звенящим, он все-таки решился раскрыть рот:

— Сегодня наше дежурство в кинотеатре «Аризона», который около аэропорта Ла Гардия…

Его резко вжало в сиденье. Автомобиль, повинуясь железной руке Томпсона, прыгнул на противоположную полосу, развернувшись в прыжке на сто восемьдесят градусов, и помчался вперед, воя сиреной и едва не поддавая передним бампером слишком медленно уступающие дорогу попутные машины.

— Это еще вопрос, кто из нас маньяк, — пробормотал сержант, вытирая платком пот со лба. — Конечно, если кто-то решил срочно отправиться к Создателю, то это его личное дело. Я-то тут при чем?

Томпсон ничего не ответил. Полицейский автомобиль, завывая сиреной, мчался по направлению к аэропорту.

Кинотеатр «Аризона» напоминал текстильную фабрику времен Великой депрессии, в стены которой вставили вывалившиеся кирпичи, из крыши выломали трубы, а потом все это дело покрасили в веселенький канареечный цвет и, привинтив над входом жестяной бюст ковбоя Мальборо на фоне карты Большого каньона, окрестили сие произведение громким именем западного штата.

Сержант Доббс вылез из остановившейся на задворках кинотеатра машины и незаметно поправил свой «бульдог», висящий в кобуре под джинсовой курткой. Еще в дороге он робко намекнул Томпсону, что, мол, неплохо было бы сменить маскировку, ибо маньяк, коли таковый все ж таки окажется в кинотеатре, вряд ли станет резать кого-либо в присутствии полиции. На что Томпсон остановил машину на обочине и, молча вытащив из багажника сумку с одеждой, залез обратно в машину и начал переодеваться. Доббс, подивившись про себя подобной предусмотрительности со стороны коллеги, достал с заднего сиденья свою сумку и переоделся тоже.

От острого глаза Томпсона не укрылся футбольный мяч, покоящийся на дне спортивной сумки напарника.

— Все свое ношу с собой? — хмыкнул Томпсон. — И после дежурства у тебя еще остается желание тренироваться?

— Каждый снимает стресс как может, — улыбнулся Доббс, задергивая молнию сумки и забрасывая ее на плечо.

— Ты собираешься переться с сумкой в кинотеатр? — удивился Томпсон.

— Нет, оставлю на заднем сиденье клубный экземпляр стоимостью в пятьсот баксов, — съязвил Доббс. — К тому же в ней, как вы заметили, лежит мяч с автографом, который сам по себе, без мяча, стоит минимум тысячу.

Томпсон мысленно покрутил пальцем у виска и по обыкновению промолчал. По-прежнему молча, он сунул руку за отворот джинсовки, расстегнул кобуру, вытащил свою любимую «беретту», проверил наличие патрона в патроннике, щелкнул предохранителем, вернул пистолет на место и вылез из автомобиля. Напарник последовал за ним.

— Круто, — сказал Доббс, окинув взглядом желтые стены кинотеатра. — Сарай со стереозвуком. Надо быть действительно настоящим маньяком, чтобы смотреть фильмы в таком свинарнике…

Томпсон широким шагом обогнул угол «свинарника» и направился к кассе, в которой ему при виде его жетона без лишних вопросов выдали два билета в ВИП-зону.

— Э… Прошу прощения, сэр, — подал голос сержант, следующий в кильватере у Томпсона, быстро идущего по направлению к залу. — А откуда вы знаете, что маньяк режет народ именно в ВИП-зоне? Вы все-таки ознакомились с делом?

— Если он Киноманьяк, значит, он любит смотреть кино, — не оборачиваясь, буркнул Томпсон. — Я думаю, что он сочетает приятное с… приятным. Иначе бы он занимался своим делом где-нибудь в парке или в подворотне. Никакой маньяк не будет делать то, что ему не нравится. Это понятно и ежу, и мне не надо знакомиться с делом, чтобы понять очевидное.

— Возможно, что вы и правы, сэр, — вздохнул Билл Доббс.

…Это был самый что ни на есть обычный кинотеатр, возможно, действительно когда-то в далекой юности бывший текстильной фабрикой. В воздухе до сих пор носился едва уловимый запах крашеной материи. Хотя, может быть, так пахли новые, видимо, только что установленные мягкие кресла для зрителей.

Перед началом сеанса Томпсон окинул зал цепким профессиональным взглядом, особенно ВИП-зону. Напарник не сообщил ему ничего, чего бы он не знал сам. Плохим бы он был специалистом, если б не читал газет и не был в курсе недавних происшествий. А уж дело о Киноманьяке газетчики замусолили до дыр, потому Томпсону действительно не нужно было углубляться в детали — журналисты описали все подробности почище любого самого дотошного детектива.

Искомый тип убивал людей в темном кинозале, набрасывая им на шею гитарную струну и отрезая голову. Надо было быть человеком недюжинной силы, чтобы совершить подобное.

Убийства совершались бессистемно и хаотично. То ни одного в течение квартала, то два или три подряд за месяц. И — ни малейшей зацепки. После сеанса народ выходил из зала, а один из зрителей оставался на своем месте в комфортном кресле ВИП-зоны, с уродливым, пропитанным кровью комком ваты на плечах вместо собственной головы. После сеанса народ обычно скорее бежит к выходу, не обращая внимания на соседей и щурясь после темноты зала от яркого света ламп. Потому и вполне объяснимо, что чаще всего обезглавленные трупы находили уборщики, собирающие с пола пакеты от попкорна и пустые бутылки от кока-колы. Единственное — маньяк частенько убивал людей в кинотеатрах повторного фильма, видимо, как и многие другие американцы, любил пересматривать старые картины. Но и это не было зацепкой. Убийства случались и на премьерах. Но сегодня Джек решил начать именно с маленьких кинотеатров, в которых любители старого кино и просто люди, не знающие куда себя деть в середине дня, пересматривают картины прошлых лет…

Сегодня зал был заполнен меньше чем на четверть, что и неудивительно — фильм, указанный в афише, прошел в большом прокате давным-давно.

Окинув зал быстрым взглядом, Томпсон быстро вычислил потенциальных «клиентов» — здоровенного работягу в рубашке с закатанными рукавами и рваным шрамом через все предплечье и коренастого мужчину в кожанке, с колючим взглядом и большими кистями рук, затянутыми в толстые кожаные перчатки, на которые так удобно было бы наматывать тонкую гитарную струну.

Томпсон опустился в мягкое кресло, сунул руку под куртку, расстегнул кобуру и скучающе уставился на экран, не забывая время от времени поглядывать на затылки подозреваемых. Привычка наблюдать за несколькими объектами одновременно за много лет превратилась в неотъемлемый элемент работы профессионала.

…Это был «Сладкий ноябрь».

Джек Томпсон очень редко ходил в кино и почти не смотрел видеофильмов дома. Да и где набраться времени на все это при такой работе? Хотя, положа руку на сердце, с тех пор как Томпсон потерял семью, он старался жить так, чтобы у него вообще не было свободного времени. Так было намного легче.

Но сейчас на экране была молодая Шарлиз Терон, которая чем-то напомнила ему… нет, слава Создателю, не жену. Когда-то давно, еще в школе, в соседнем классе училась Кэтти Ларсон, первая ребячья любовь тогда еще мелкого и сопливого Джека, к которой он так и не решился подойти. Вполне вероятно, что у подавляющего большинства мужского населения земли в далеком детстве или в юности было что-то подобное, и потому созданный Голливудом образ женщины-ребенка в лице Шарлиз Терон в свое время стал столь удачно продаваемым, собирая на все ее фильмы полные залы.

Но сейчас размокший от мелодрамы зал не думал о деньгах. В соседнем кресле затуманенными мечтой глазами смотрел на экран непобедимый квотербек Билл Доббс. И Томпсону тоже сейчас невольно думалось о чем-то хорошем и недоступно прекрасном. Не зря же Голливуд называют фабрикой грез.

— Ей-богу, сейчас он ей вставит!

Громкий голос шел от затылка развалившегося в кресле габаритного рабочего, по-прежнему фиксируемого взглядом Томпсона.

Зал напрягся. Второй затылок, принадлежащий коренастому мужчине с кожаными руками, резко подался вперед, как подается вперед голова ягуара перед броском.

— Ну и козел, что не вставил, — разочарованно протянул рабочий. — А может, у него не стоит? Или он гомик?

Женский голос в зале хихикнул нервно и заискивающе. Рабочий вытянул шею, но в темном зале было не разобрать, где находится источник хихиканья, и потому, воодушевленный признанием хам продолжил во всеуслышание комментировать происходящее на экране.

— Не, ну точно гомик, — громко произнес он, уже явно играя на публику. — Перевелись в Америке настоящие мужики. Как есть говорю, перевелись.

— Козел! — еле слышно прошипел рядом сержант. — Тебя б сейчас по башке дубинкой — и в камеру на пару деньков, чтоб гонору поубавилось. Скотина.

Томпсон напрягся. Мужчина в кожанке шел по проходу, направляясь к ряду, в котором сидел рабочий. Нет, к ряду сзади него!

Лейтенант пихнул локтем напарника и скрестил руки на груди так, что в одной из ладоней оказалась рукоять спрятанной под курткой «беретты». Даже и при включенном свете такая поза смотрелась бы со стороны вполне невинно.

Мужчина в коже наклонился над плечом рабочего.

— А?! — громко спросил тот. — Это ты мне?

Мужчина что-то говорил рабочему на ухо. Одна из его больших кистей плотно лежала на плече возмутителя спокойствия.

— А… не… да я не… это…

Томпсон отпустил рукоять пистолета и расслабился. Если б мужчина в коже хотел убить, он давно бы это сделал.

Рабочий присмирел и как-то сдулся, став чуть ли не вдвое уже в плечах. Над его ушастой головой маячил точеный силуэт немного вытянутой головы кожаного мужчины.

— Бывают же на свете козлы! — прошептал сбоку сержант. — А все же интересно, что ему тот мужик сказал?

…Шарлиз Терон плакала навзрыд. Плакал ее парень. Где-то в зале шмыгали носом зрители. Даже у Томпсона защипало в носу. Это всегда грустно, когда плачет обиженный ребенок…

— Мама, а почему плачет дядя?

В спинку кресла Томпсона застучали детские ботинки.

— У дяди девушка умирает, — раздраженно ответил за спиной Томпсона женский голос.

— Ну и чего? — не унимался ребенок. — До этого он был крутой бизнесмен, а теперь плачет. Что ему, других девушек мало?

Томпсон резко обернулся.

— Мэм, пожалуйста, уймите вашего сына!

— Это же ребенок! Вы грубый и невоспитанный мужлан! — громко констатировала мэм. После чего неохотно добавила: — Беби, пожалуйста, веди себя потише.

Маленькие каучуковые подошвы продолжали колотить в спинку кресла Томпсона. Беби было скучно.

— Мама, а почему этот дядя внизу такой грубый? У него тоже с девушками проблемы?

— Вот поэтому я и не хожу в кинотеатры, — глядя перед собой, прошептал сержант Доббс.

— Понимаю, — буркнул Томпсон.

По экрану пошли титры, под потолком вспыхнул свет. Томпсон встал, сфотографировал взглядом лица кожаного мужчины и вполне живого рабочего и в весьма скверном расположении духа направился к выходу.

— Ну и как вам кино, сэр? — уже на улице спросил его шагающий рядом Доббс.

— Не понимаю, какого черта люди вообще ходят в кинотеатры? — буркнул Томпсон, открывая дверь машины. — Китайская пытка.

— Людям нравятся большие экраны, — пожал плечами сержант.

— Тебе лучше знать, — сказал Томпсон, трогаясь с места. — И что теперь по плану?

— Наверное, пара гамбургеров с колой, а потом — еще один сеанс повторного фильма в Киноцентре Вашингтона.

— Надеюсь, хоть там публика будет поприличнее, — проворчал Томпсон.

…Киноцентр имени Джорджа Вашингтона был огромным и до боли респектабельным строением, умудряющимся сохранять приличествующую имени солидность. За громадными стеклянными витринами фасада выстроились десятифутовые фигуры-манекены вечных звезд американского кинематографа, приветливо улыбающиеся пластиковыми ртами проходящим мимо потенциальным посетителям кинотеатра. У массивных, выполненных под старину дверей входа степенно суетился открывающий-закрывающий их шестифутовый швейцар с такой же точно улыбкой на лице, как и у застывших за стеклом манекенов.

Парковка у кинотеатра, размером мало не с футбольное поле, была забита «линкольнами», «лексусами» и «мерседесами» с редкими вкраплениями «феррари» и «ламборджини».

Оставившие свой полицейский «форд» за пару кварталов от киноцентра, Томпсон и Доббс в своих джинсовках смотрелись несколько импозантно на фоне входящих в здание джентльменов в черных костюмах, увешанных бриллиантовыми часами, бриллиантовыми заколками для галстуков и бриллиантовыми женщинами, сверкающими, как рождественские елки.

— Нас туда без значков точно не пустят, — хмыкнул Томпсон.

В ответ Доббс кивнул на мужчину, вылезающего из «лексуса» последней модели. На мужчине не было бриллиантов. На нем был сильно потрепанный джинсовый костюм и стоптанные кроссовки.

— Здесь тоже всякого-разного народа полно, — сказал сержант. — Сейчас модно пересматривать старое кино. Правда, я очень сомневаюсь, что здесь будет лучше, чем в «Аризоне».

Кинозал был огромен. Томпсон сразу понял, что ловить здесь маньяка надо минимум с ротой полицейских, желательно усиленной парочкой отрядов «SWAT».[11] Но работа — есть работа, и Томпсон уселся в кресло, по привычке все же сканируя взглядом доступное для обозрения пространство. Один раз ему показалось, что рядов на пятнадцать-двадцать пониже того места, где сидел он, мелькнул знакомый узкий затылок. Джек прищурился…

— Разрешите?

Перед глазами Томпсона образовался Живот, туго облепленный полами дорогого черного пиджака.

Томпсон привстал, пропуская стремящийся к своему месту Живот. Живот поднатужился, проехался пахнущим смесью пота и «Картье» пиджаком по лицу лейтенанта и облегченно плюхнулся рядом, спихнув при этом локоть Томпсона с подлокотника его кресла. Сбоку у Живота имелась рука толщиной с ногу Джека, к тому же занятая ведром попкорна величиной с бачок для мусора. Так что одного подлокотника ей было явно мало.

Наверху у Живота торчала небольшая лысая голова.

— Извините, — сказала голова, но подлокотник не освободила.

Томпсон поиграл желваками и ничего не ответил.

Слева от него шипел Доббс, пытаясь что-то разглядеть внизу в мягко гаснущем свете ламп.

— Что у тебя там? — спросил Джек.

— Эта жирная свинья наступила мне на ногу, — прошипел сержант.

— Теперь тебе точно придется покупать ботинки разного размера, — посочувствовал Томпсон. — Зато, если ты надумаешь бросить американский футбол и заняться плаванием, то можно будет запросто обойтись без одной ласты.

Справа послышался сочный хлопок ладонью по губам, сменившийся хрустом и влажным чавканьем. Это Живот закинул в голову порцию попкорна.

— О, господи, — простонал Томпсон, которому вдруг разом расхотелось шутить.

По экранному небу полетел смешной маленький самолет, и два пацана завороженно смотрели вверх, мечтая о том, как они совсем-совсем скоро станут настоящими летчиками.

Вдруг голова справа перестала чавкать и повернулась к Томпсону.

— Вы раньше видели этот фильм, — спросила голова.

— Нет, — с металлом в голосе ответил Томпсон.

— О, в таком случае вы получите незабываемое наслаждение, — обрадовалась голова, мягко трогая при этом Томпсона за рукав оплывшими пальцами руки. — Смотрите, сейчас папаша вот этого ребенка…

— Мистер, давайте просто смотреть фильм, — жестко сказал Томпсон. — И желательно молча.

Голова обиженно булькнула проглоченным концом предложения, после чего отвернулась и ожесточенно зачавкала, горстями черпая попкорн из ведра и просыпая при этом некоторое количество невидимых в темноте комочков сушеной кукурузы на брюки Томпсона. Джек чувствовал, как стучит по его ноге невидимый дождь при каждом зачерпывании, и слышал, как падают на пол набитые воздухом кукурузные зерна, сопровождаемые громким чавканьем соседа, заглушающим громовые раскаты стереозвука.

Томпсон обернулся. Зал был заполнен до отказа, пересесть было решительно некуда. Мода в Америке — страшная сила…

— Ты знаешь, иногда мне очень хочется убить человека, — задумчиво произнес лейтенант Томпсон. — Причем совсем не преступника.

Доббс сидел уставившись в экран. На его бледном в призрачном свете экрана лице не отразилось ничего.

— Терпи, коллега, — прошептал он, не отрываясь от экрана. Томпсон понял, что и напарник ни черта не воспринимает из того, что происходит на экране, и просто еле-еле сдерживается, чтобы не вытащить свой «бульдог» и не разрядить барабан в жирное брюхо чавкающего справа зрителя…

Фильм кончился. По экрану пошли титры. Под потолком зажглись фигурные люстры. Зал разразился аплодисментами. Некоторые зрители аплодировали стоя.

— А знаешь, — громко сказал Томпсон, поворачиваясь к Доббсу. — Одно время я был в командировке в России. Так там их полицейский может запросто вытащить дубинку и огреть по горбу любого придурка, жрущего попкорн и треплющегося во время сеанса. И ему за это ничего не будет.

— Здорово, — мечтательно отозвался Доббс. — Какая мудрая и продвинутая страна.

Увенчанный головой Живот возмущенно фыркнул, но поспешил, на всякий случай, резво вытащить себя из кресла и ринуться вниз по проходу, расталкивая напопкорненным брюхом степенно плетущихся к выходу зрителей…

— Надеюсь, на сегодня это все? — мрачно спросил Томпсон, выруливая из подворотни на шоссе.

— Не совсем, — кисло улыбнулся сержант. — Последний рывок, сэр. Кинозал при Музее современного искусства. Там обычно крутят так называемые «фильмы не для всех».

— «Не для всех» — это для кого? — настороженно спросил лейтенант.

— Вы правильно поняли, сэр, — с несчастным лицом произнес сержант Доббс. — Бывшие интеллигентные люди, шизофреники от живописи, кино и скульптуры и просто люди со съехавшей крышей. Можно после сеанса увозить в участок сразу всех — каждый второй без сомнения будет маньяком.

— Неисповедимы пути наши, — хмуро произнес смирившийся с судьбой Томпсон. — Надеюсь, на этом и закончится это проклятое дежурство.

Кинозал при Музее был из того же стада, что и «Аризона», только другой масти. На этот раз убитое временем здание выкрасили в иссиня-жуковый цвет, а проблему рекламы решили довольно просто. По черной стене намалеванные автомобильной краской тянулись громадные, на удивление ровные и четкие белые буквы.

— «Закон проклятого» — прочел Томпсон. — Понятно. И просто. Перед каждым новым фильмом старое название замазывается черной краской, а поверху пишется новое. И сегодня, судя по названию, мы попали на конкретную ерунду.

— Необязательно, — отозвался Доббс. — Здесь крутят всякое. От откровенной чернухи до подлинных, но спорных шедевров. Причем впервые. Прокрутят пару раз — и ждут реакции критиков. Как правило, неофициальной. Кстати, пробные показы «Спасения» и «Сплошной кровавой линии» были именно здесь.

— А это о чем? — спросил Томпсон, кивнув на надпись.

— Понятия не имею, — пожал плечами сержант. — Говорят, кто-то продал обалденный сюжет чуть ли не самому Спилбергу, тот снял картину, а теперь опасается выпускать ее на широкий экран.

— Угрохал кучу денег, не просчитав результата, а теперь боится? — усомнился Томпсон, привычно паркуясь на задворках кинотеатра возле унылого ряда мусорных баков.

— Ему-то что, Спилбергу-то? — хмыкнул Доббс. — Теперь он может себе позволить работать ради искусства. Подумаешь, пара десятков миллионов. Настоящий художник работает ради самой работы. Чистый дзен. Путь ради пути, а не ради конечной цели.

Томпсон покосился на напарника и вылез из машины…

В помещении кассы стояла очередь человек в двадцать, при виде которой Томпсон сразу же вспомнил слова сержанта насчет того, что каждый второй посетитель этого кинотеатра потенциальный убийца.

Половина очереди дымила, зажав в желтых зубах тлеющие «бычки». Те, кто не носил бандан с костями-черепами и татуировок с той же тематикой на обнаженных до плеч руках, были либо в черных плащах а-ля Джек потрошитель, либо в кожаных «косухах», под которыми так удобно прятать маленькие израильские «Узи». Обещанной Доббсом творческой интеллигенции, во всяком случае такой, какой себе представлял ее Томпсон, не наблюдалось вовсе. Зато в воздухе тесного помещения наблюдался устойчивый плотный туман с характерным запахом марихуаны.

Как только напарники переступили порог, очередь, как по команде, повернула головы в их сторону.

— Копы, — презрительно скривился квадратный молодец латиноамериканской наружности, длинно сплюнув на пол, и вся очередь, как по команде, отвернулась. Причем никто даже не предпринял попытки избавиться от дымящегося «косяка».

— Это и есть столпы живописи и скульптуры? — буркнул Томпсон через плечо.

— Вы ж сами сказали — неисповедимы пути и все такое. Что мешает этим людям в свободное время заниматься искусством?

— Никак не пойму. Ты или придуриваешься, или одно из двух, — раздраженно сказал Томпсон, направляясь к хвосту очереди.

— Простите? — не понял Доббс, но Томпсон не стал распинаться перед коллегой насчет тонкостей русского фольклора, почерпнутых им в относительно давней командировке, о которой он надеялся когда-нибудь все-таки забыть. Он просто пристроился в хвост очереди, мысленно поставив профессиональный крест на предстоящем славном окончании дежурства. Томпсон знал по собственному многолетнему опыту — так называемая «творческая интеллигенция», составляющая зрительский состав кинотеатра, имеет и успешно применяет на практике особый жестовый код, позволяющий мигом оповестить окружающих собратьев по ремеслу о присутствии в близлежащем пространстве представителей закона.

Внутри кассы сидела леди, сильно смахивающая лицом на старого бульдога.

— Все билеты распроданы, — пролаяла она в лицо Томпсону на его вопрос насчет двух билетов в ВИП-зону.

Томпсон мощным телом навалился на окошко кассы и надавил взглядом, подкрепив давление полицейским значком.

— Билетов нет! — нервно дернула отвисшей щекой кассирша.

— Поищите! — прорычал Томпсон. Плексигласовое окошко кассы жалобно затрещало.

Не выдержав давления, леди суетливо задергала руками и с искаженным от гнева лицом швырнула-таки чуть ли не в лицо Томпсона два билета.

— Пора б уж департаменту озаботиться такой ерундой, как билеты для сотрудников, выполняющих особое задание, — сказал Доббс по пути к демонстрационному залу, с завистью косясь на широченные плечи Томпсона.

Томпсон по обыкновению промолчал…

Против ожидания, зал оказался вполне приличным. Сказать более — Киноцентру имени Вашингтона он уступал лишь отсутствием люстр под потолком и размерами зала. Удобные, высокие кресла, приподнятые друг над другом как раз так, чтобы зрителю не мешал затылок впереди сидящего. Современный широкий экран и объемный звук, судя по тихой музыке, льющейся из встроенных в стены динамиков. Разве что дизайнер несколько переборщил с темными тонами отделки. Темно-синее и черное преобладало в зале, и ярко-красные спинки кресел ничуть не освежали фон, скорее делая его еще более зловещим.

— Веселенькое место, — пробормотал Томпсон, пробираясь к своему месту.

Против ожидания, в зале никто не курил. Более того, здесь не наблюдалось ни детей, ни их мамаш, ни ведер с попкорном. Правда, потенциальных убийц было столько, что Томпсон даже не стал сканировать зал, а просто расслабился и утонул в мягком кресле, не забыв предварительно еще раз незаметно проверить, расстегнута ли кобура под курткой.

Зал заполнялся зрителями, грозя к началу сеанса забиться до отказа людскими телами…

Внезапно Томпсон напрягся.

Тремя рядами ниже к своему месту пробирался коренастый человек, большой, затянутой в кожу кистью руки сжимая спинки кресел верхнего ряда. Сжал — отпустил — перенес вперед вместе с квадратным туловищем — сжал снова…

Томпсон завороженно следил за плавным перемещением кожаной руки. Воздух вдруг стал плотнее, и в нем резко обострились все окружающие запахи. Но среди запахов человеческого пота, крашеной ткани и мытого с шампунем пола самым резким был запах смерти. Чьей-то скорой смерти.

Холод пистолета пробился через кожу кобуры и коснулся кожи под мышкой.

Свет стал медленно гаснуть. Томпсон дернулся было, собравшись вскочить и пересесть на пока еще свободное место впереди себя, чтобы лучше видеть потенциального убийцу, — но вовремя одумался. Судя по забитому до отказа залу, у места впереди хозяин имелся. Придет этот хозяин, начнет качать права, спугнет убийцу…

Томпсон снова расслабился и уставился на экран, прочно зафиксировав боковым зрением узкий затылок обладателя кожаных рук.

На экране широкими кровавыми мазками проходила жизнь парня из далекой России.

Что-то в душе Томпсона помимо воли начало съеживаться. С экрана знакомыми окнами старинных домов глядело Прошлое, о котором лейтенант так долго пытался забыть. Пусть чужое Прошлое, пусть придуманное сценаристом и режиссером, но места, по которым проходил главный герой картины, часто были теми же самыми, по которым рыскал когда-то Томпсон в поисках убийцы своей семьи…

Картина смазалась. С экрана в зал ворвалась Америка. С другой историей чьей-то жизни. Не менее кровавой, чем предыдущая.

Томпсон видел в жизни слишком много крови. Но почему же сейчас ненастоящая кровь, льющаяся на экране, заставила его вжаться в кресло и холодный пот, капающий со лба на глаза, так сложно стало вытирать трясущейся непонятно от чего ладонью?

Сержант Доббс оторвался от экрана и внимательно смотрел на напарника…

Проклятое чудовище снова шло по проходу, трогая длинными белыми пальцами спинки скамеек… Девочка. И ее мать, с легким испугом следящая за жутким человеком, идущим по церковному проходу. Такие знакомые… Такие похожие…

— Кто мог продать вам это? — прошептал Томпсон, впиваясь ломкими ногтями в непрочную ткань подлокотников.

Ответ пришел сам собой. Поверх экрана наложилась отчетливая картина. Начальник департамента полиции Тихуаны Алехандро Диас, дружески хлопающий по плечу известного своими темными делишками Уолла по кличке Мотор.

— Мерзавцы, — шептал Томпсон, кусая губы. — Какие мерзавцы…

Картина смазалась. Чудовище шло по проходу, приближаясь к жене и дочери Томпсона, готовясь убить их во второй раз…

— Ну че, мужики? Че тут было-то?

Прямо напротив Томпсона на свободное место впереди смачно шлепнулся Затылок. На этот раз наверняка принадлежащий представителю «творческой интеллигенции». Представителю весьма выдающегося роста.

Затылок представителя был широким и мощным, увенчанным настоящим произведением искусства. Высокий, изукрашенный светящимися в темноте красками гребень из волос качался из стороны в сторону в такт дерганьям Затылка, пытающегося выяснить у соседей, что произошло на экране за то время, пока хозяин Затылка шлялся неизвестно где.

— Не, ну, люди, ну правда, че там было-то?

Люди молчали. В гробовой тишине зал медленно надувался ненавистью, которой, будь она материальной, хватило бы на то, чтобы стереть с лица целого штата всю творческую интеллигенцию вместе с ее творчеством.

А на экране мерно цокали о пол церкви подкованные железом каблуки чудовища.

— Люди, ну совесть-то у вас есть? — возмущенно возопил хозяин Затылка.

— Да твою мать! — взвыл кто-то тремя рядами ниже. — Да пошли вы все, уроды, к чертовой матери!!! Да чтоб я еще когда согласился пойти в кинотеатр…

По проходу бежал коренастый человек, потрясая затянутыми в кожу кулаками. Но Томпсону было все равно…

Верхушка гребня колыхалась у самой верхней границы экрана, заслоняя искрящимся основанием все остальное. Но Томпсону было все равно.

Его рука, словно змея, медленно ползла под мышку. Туда, где в расстегнутой кобуре покоилась стальная машинка с набором маленьких свинцовых смертей в тяжелой рукояти. И одна из них сейчас обязательно, непременно должна была покинуть свое пристанище и обосноваться в затылке, украшенном высоким цветастым гребнем.

Потому что теперь Томпсону было все равно…

Что-то мелькнуло в воздухе — и внезапно цветной гребень исчез. На экране снова была Россия, и паренек в потертой куртке шел вдоль трамвайных рельсов навстречу чему-то важному для него и сценариста, укравшего Прошлое из тайных уголков души лейтенанта Томпсона.

Гребня больше не было. Не было и затылка. На месте и того и другого, набухая темным медленно оседал книзу большой ком ваты.

Томпсон медленно повернул голову налево.

Сержант Доббс зашнуровывал футбольный мяч. По боку мяча шла размашистая надпись: «Лучшему квотербеку с уважением от Энтони Хопкинса».[12] Из неплотно затянутой кожаной щели торчал пучок волос, слабо светящихся в темноте.

На краешке кресла сержанта лежал брелок в виде старинной бобины для кинопленки с надписью «100 лет американскому кинематографу». Из бобины торчал кончик чего-то тонкого. Слишком тонкого даже для самой что ни на есть декоративной кинопленки.

— А вовремя смылся тот тип из отдела по надзору за полицией, — тихо сказал сержант, запихивая внутрь мяча светящийся пучок волос и затягивая последний узел. — Тоже нервы не выдержали.

Он невозмутимо положил мяч в сумку, взял в руки брелок и вытер кровь со струны о плечо трупа. Сосед слева от Доббса покосился на ком ваты, пропитанный кровью, улыбнулся одними губами и, сцепив пальцы на «косухе», расслабился в своем кресле.

Сержант Билл Доббс повернулся к Томпсону и прямо взглянул ему в глаза.

— Теперь вы понимаете меня, лейтенант? — спросил Доббс. — Иногда чаша терпения переполняется, и тогда просто нет иного выхода.

До рукоятки «Беретты» оставалось не более дюйма.

Рука Томпсона шевельнулась, преодолела этот дюйм и… застегнула кобуру.

— Теперь я понимаю вас, сержант, — сказал Джек Томпсон. — Но выход всегда можно найти. Например, пожертвовать большим экраном и просто смотреть фильмы дома.

На следующий день он подал рапорт о переводе из отдела по расследованию убийств на прежнее место работы.

А еще через три дня в небо взлетели ракеты, знаменуя начало Последней Войны человечества…

Дмитрий Силлов ЗА КРАСИВЫЕ ГЛАЗА

Хыть. Хыть. Хыть…

Люк поморщился и натянул одеяло на уши. «Хыть-хыть» стало тише. Люк попытался снова заснуть, но надоедливые ритмичные звуки, хоть и по-тихому, но все-таки проникали под одеяло, прогоняя мягкую пелену сна, в которую Люк намеревался окунуться снова.

Тихо матерясь, Люк сполз с кровати и поднял жалюзи.

Старый, тощий, как собственная метла, дворник медленно удалялся вглубь улицы, сопровождаемый проклятыми «хыть», которые будили Люка каждое утро ни свет ни заря. Казалось бы, огромный подземный город со всеми удобствами, проживание в котором стоит немыслимых денег. Однако и здесь есть как богатые районы, так и бедные, в которых по стенам комнат бегают мутировавшие тараканы размером с портсигар, а по утрам назойливые дворники будят людей, выметая пыль и бетонную крошку, что постоянно сыплется сверху…

— Дьявол, — пробормотал Люк, мысленно разрывая дворника на куски жилистого мяса. — Нужно было не жаться и снимать квартиру со звуконепроницаемыми стеклопакетами.

Он тут же мысленно усмехнулся.

Неделю назад муж Алисии едва не организовал ему персональную жилплощадь размером метр на два, в которой окна не предусматривались вовсе, так как покойникам свет и свежий воздух не требуются по определению. Хорошо, что вообще удалось смыться. Хорошо и то, что безнадежно влюбленная Алисия, захлебываясь слезами и соплями, напоследок сумела передать любовнику пару тысяч старых долларов.

— Дорогой, — лепетала она, вздрагивая и оглядываясь по сторонам. — Возьми эти деньги и пережди какое-то время где-нибудь в безопасном месте. И не забудь дать мне знать, где ты находишься! Я непременно что-нибудь придумаю, чтобы мы могли видеться хоть иногда…

— Конечно, дорогая, — сказал Люк, тоже вздрагивая и оглядываясь по сторонам. — Непременно. Как только, так сразу.

Мокрая курица! Могла бы дать и побольше. Для ее муженька эти деньги — так, карманные расходы на день, а то и меньше. Могла бы уж раскошелиться, глядишь, не обеднела б. «Чтоб мы могли видеться хоть иногда…» Размечталась, дура патлатая.

Перед глазами Люка возник муж Алисии — кабан ростом под семь футов и в плечах примерно столько же. Бывший боксер-тяжеловес, по иронии судьбы ставший главой банды верхолазов, что выходят на поверхность и лазают по зараженным территориям штата в поисках добычи. Жуть! И как это Люк промахнулся и не выяснил заранее, кто муж этой идиотки с преданными коровьими глазами.

— Сука, — сказал Люк, надевая пальто. — Все они суки.

Автомат для продажи газет стоял за углом, но тех газет, которые требовалась Люку, в нем не было. Пришлось шлепать вдоль улицы по узкому тротуару минут пятнадцать, пихая плечами встречных прохожих, пока впереди не показался облезлый газетный киоск с таким же облезлым негром внутри него.

— Что, парень, — осклабился негр при виде Люка. — Опять за порнушкой?

Люк скривился и, ничего не ответив, протянул негру смятую купюру. Тот, продолжая лыбиться, словно рождественский гремлин, швырнул на прилавок заранее приготовленный бумажный пакет.

— Счастливо развлечься, дружище!

Люк кисло улыбнулся в ответ.

— Спасибо, Майк. В пятницу приготовь все свежее, как обычно.

«Дружище… Тоже мне, нашел приятеля, старый козел!»

Люк схватил пакет, сунул его за пазуху и зашагал прочь.

По пути домой он купил два истекающих подозрительным жиром гамбургера и бутылку колы. Похоже, в фастфудах опять вместо нормального мяса стали пихать в булки котлеты из мутантов, забитых на поверхности. Чертовски поганый завтрак, но раскошелиться на большее сейчас не позволяли финансы.

Люк проглотил последний кусок. Желудок дернулся и выдал наверх порцию горькой отрыжки.

— Чертова сука, — с душой сказал Люк, отпирая дверь квартиры. Скорее всего, это относилось к жадной жене бывшего боксера, нежели к двери с кривыми, непонятными рисунками граффити на обивке и постоянно заедающим замком.

В пакете были несколько газет и три журнала. Люк развернул первую попавшуюся газету. Ну да, как всегда на первой странице «История нашего города, или С чего все началось». Традиция. Даже читать не нужно, все вдолблено в голову еще в начальной школе. Тем не менее Люк по привычке пробежал глазами текст — вдруг что новое написали?

«В январе 1966 года был сдан в эксплуатацию сверхсекретный объект, подземная крепость НОРАД, командный центр воздушно-космической обороны североамериканского континента. На территории штата Колорадо, в толще горы Шайенн, на глубине шестисот десяти метров, в семи подземных пещерах высотой восемнадцать метров каждая, был возведен город общей площадью 9753 кв. м. Стальные здания города полностью экранировали электромагнитный импульс, возникающий при ядерном взрыве. Также подземный объект был полностью защищен от ударной волны установкой тысячи трехсот девятнадцати мощнейших амортизирующих пружин, а сложные инженерные системы обезопасили НОРАД как от теплового излучения, так и от радиоактивного поражения. В случае ядерной атаки подземная крепость, снабженная собственной электростанцией, защищенной вентиляционной системой, большими запасами воды, пищи и топлива, была способна существовать автономно более месяца без каких-либо контактов с внешним миром.

Создание командного центра, способного вместить полторы тысячи военных и гражданских лиц, состоящих на службе в вооруженных силах США и Канады, послужило началом строго засекреченной государственной программы „Крот“. Целью программы было создание как можно большего количества подземных убежищ на североамериканском континенте. Предполагалось, что в случае ядерной войны либо иной глобальной катастрофы цвет нации выживет в подземных городах и даст начало новой цивилизации.

За полвека было выстроено более сотни подземных городов, способных вместить около миллиона человек. Постепенно к государственной программе подключился и частный капитал. Каждая серьезная компания была озабочена тем, чтобы ее бизнес не рухнул даже в случае ядерной войны, потому в течение многих лет корпорации тратили огромные средства на создание подземных заводов и жилых комплексов для своих наиболее ценных сотрудников и их семей.

Дорогостоящее строительство не раз ввергало в финансовый кризис не только Америку, но и весь мир. В семидесятых годах двадцатого века созданием надежных убежищ занялись и другие государства. Множество крупных подземных городов были возведены в России, Англии, Франции…»

— Что, впрочем, не помешало разразиться Последней Войне, — зевнул Люк, отбрасывая газету в сторону. — Все всё понимали, тем не менее какой-то придурок, несмотря ни на что, решил нажать красную кнопку.

Люк зевнул еще раз и пододвинул к себе стопку журналов — из тех, что выписывают и получают по почте в конвертах из плотной бумаги пожилые импотенты и престарелые вдовушки, желая вкачать в сморщенные вены немного адреналина. Дьявол его знает, почему старый негр называет это порнушкой. Вполне благообразно по сравнению с тем, что развешано на стенах школьных туалетов. Голые дамочки с черными квадратиками на интересных местах, мужики с такими же квадратиками, осторожно этих дам обнимающие. И тексты — достаточно фривольные, но не настолько, чтобы… И объявления на последних страницах.

«Моложавая дама из Нового города 50 лет желает познакомиться с состоятельным джентльменом…»

«Джентльмен из Старого города с нерастраченным душевным потенциалом ищет молодую, сексуальную, приятную в общении леди…»

«Очень красивая девушка двадцати лет 90/60/90/3 ищет богатого господина, желательно из Старого города, который…»

В общем, понятно. Бабы ищут денег, мужики ищут с кем бы переспать. Желательно тратя этих самых денег как можно меньше. Как правило, джентльмены, проживающие в центре богатого Старого города и дающие такие объявления, древние, как сам город, толстые и противные. Как и леди, кстати. Хотя изредка бывают исключения.

Люк перевернул страницу — и улыбнулся. Напечатали все же! Не зря-таки он битый час объяснял редактору, что мелкий шрифт должен стоить вдвое дешевле, а в глаза бросаться куда быстрее обычного.

В самом конце журнала, на самой последней странице мелким курсивом было набрано последнее объявление.

«Красивый молодой человек из Нового города ищет состоятельную леди для совместного отдыха и взаимного удовольствия». И номер телефона. И пятилетней давности фото Люка под ним.

Положа руку на сердце, за эти пять лет Люк не особенно изменился. Тот же искусственный загар, те же глаза, те же черные как смоль волосы, элегантно зачесанные назад. И о том, что они местами крашенные, состоятельным дамам знать вовсе не обязательно…

Телефон зазвонил нежно и мелодично. Люк отложил журнал и вздохнул. Вот оно. Какая-нибудь очередная скучающая сука с силиконовыми сиськами и оттянутой за уши немолодой кожей. Люк вздохнул снова и снял трубку. Ничего не поделаешь. Работа есть работа.

— Хэллоу, — сказала трубка. — Я смотреть ваше фото в журнале, и вы мне понравиться. Вы… оу, мы будем встретиться?

Люк еле слышно застонал.

— О'кей, — сказал он, раздумывая, сразу повесить трубку или все-таки подождать. Эти нелегальные эмигрантки с поверхности, получившие работу в кафе, очень любят изображать из себя дочек Рокфеллера. А как доходит до расплаты за бессонные ночи, а порой и дни, из ниоткуда появляется или муж, или любовник, или просто сосед с бейсбольной битой… Боксер-бандит снова возник в голове Люка, потирая друг о друга бесформенные кулаки, похожие на говяжьи окорока…

Ну уж нет! Хватит! Хватит изображать из себя влюбленного придурка, рассчитывая, что эти суки неизвестно куда денут своих мужей и вывалят перед ним свои миллионы. Лавочка закрывает кредит и переходит на наличные.

— О'кей, — сказал Люк снова. — Мои услуги стоят пятьсот старых долларов в сутки.

— Вау, — сказала трубка. У нее был несколько резкий, но довольно-таки приятный голос. — Я надеяться, что вы оправдать эти деньги. Я буду в девятнадцать часов в сквере у собор Святого Доминика. Как вас зовут?

— Люк, — сказал Люк.

Трубка прыснула. И еще несколько секунд из нее неслись звуки, будто на другом конце провода хохочут, зажимая рот ладонью.

— А вас? — спросил Люк, когда ему надоело слушать приглушенные всхлипы.

— Татьяна, — влажно сказала трубка.

— Та-ть-я-на.

Люк покатал на языке непривычное имя. Сразу вспомнился двухсотлетней давности фильм и Лив Тейлор на коньках, в чем-то длинном, смешном и черном, похожем на монашескую рясу.

Люк поскучнел окончательно. Эмигранты из бывших русских кварталов — это всегда мафия. Но с другой стороны, пятьсот в день… Какая хорошо оплачиваемая работа без риска?

— Как я вас узнаю, — спросил он.

— Это я вас узнаю, — сказала трубка. — Но чтоб не потеряться — я есть буду на красный электроцикл «Апоклепс», номер…

«Продешевил», — с тоской подумал Люк.

— До встречи, — нежно сказал он и повесил трубку.

…Она действительно приехала на «Апокалипсисе». И у нее были длиннющие ноги, огромные глаза, роскошные волосы, обтягивающее черное платье и рвущаяся наружу из-под платья великолепная грудь.

— О, господи, — пробормотал Люк, потом мысленно перекрестился, одернул свой почти новый пиджак, подаренный кем-то из бывших пассий, облизнулся и уверенным шагом направился к девушке.

Ей было не больше двадцати пяти. Ну, может, двадцать шесть. Подойдя ближе, Люк представил ее голой в постели и тут же похвалил себя за то, что сегодня он выбрал из своего гардероба пиджак подлиннее.

— Хэллоу, — сказал Люк и мягко улыбнулся.

— Хай, — улыбнулась она. — Садись.

Кожаное сиденье мягко приняло в себя несколько напряженную спину Люка.

— И куда мы поедем?

— Ко мне, куда же еще? — удивилась она. — Кстати, вот твои деньги за сегодняшний день.

«Парень, похоже, ты попал в сказку», — подумал Люк, пряча пачку старых долларов во внутренний карман и скользя взглядом по длинным ногам, жмущим на педали. Полы пиджака уже не спасали.

Она перехватила его взгляд и усмехнулась.

— Ты меня хотеть?

— Да, — влажно сказал Люк и так же влажно попытался заглянуть ей в глаза. Он знал, что бабам почему-то больше всего нравятся его глаза. И только потом развитые каждодневными упражнениями бицепсы и задница.

— Все мужики меня хотеть, — сказала она и надела темные очки, хотя сегодня искусственное солнце жарило не так уж сильно.

«И эта тоже сука, — подумал Люк, откидываясь на сиденье. — Но какого черта такая красивая и богатая сука знакомится по объявлениям?»

— У тебя красивый глаза, — сказала она, словно в ответ на его мысли. — Мне нравятся мужики с красивый глаза.

Люк мысленно усмехнулся. Да уж, что есть — то есть, спасибо маме, предки которой были мексиканцами. По крайней мере теперь все понятно. Хорошо, что он додумался напечатать свое фото в этом поганом журнале…

Электроцикл мягко остановился, слегка вдавив Люка в кресло. Под ложечкой приятно заныло…

Чудеса продолжались. Хотя вряд ли это можно было назвать чудом. Само собой разумеется, что владельцы «Апокалипсисов» последней модели не живут в меблированных квартирках с рисунками граффити на дверях.

Это был трехэтажный особняк в самом центре Старого города — с колоннами, высокими окнами, стрижеными лужайками, небольшим парком и кирпичным забором с протянутой поверху колючей проволокой под током. Люк определил это по слабому гудению, после того как вышел из машины. Две телекамеры, торчащие над входом в особняк, подозрительно уставились на него.

— Проходи, не стесняйся, — сказала Татьяна, дергая Люка за рукав.

Двери распахнулись сами собой. За ними стоял высокий пожилой джентльмен в строгом черном костюме. В голове пожилого джентльмена, похоже, были вмонтированы такие же камеры, как и над входом. Глазки этих камер так же подозрительно уставились на Люка из-под тонких седых бровей.

— Это Люк, — просто сказала Татьяна. — А это Фредерик, наш камердинер.

Камердинер слегка кивнул, не сводя с Люка своих телекамер.

— Пошли-пошли.

Татьяна снова схватила Люка за рукав и потащила его вверх по устланной коврами широкой лестнице. Люк краем глаза отметил роскошное убранство холла, несомненно подлинники Пикассо, Дали и Миро на стенах, мягкие, ручной работы экзотические ковры, устилавшие лестницу… Но главное его внимание было занято длинными загорелыми ногами, перебирающими ступеньки перед его носом.

Наверху были двери. Ряд дверей вдоль коридора в последовательности дверь — картина — дверь — картина. Картины были великолепны, умопомрачительной цены, но тематика… В стиле «вот я лезу из могилы». Люк не любил модерн вообще, а уж все эти кишки, сердца и печени на красно-черном фоне… Ф-фу! И какому идиоту может такое нравиться? И ведь эти идиоты платят за этот идиотизм такие идиотски громадные суммы! Да если б у Люка были такие деньги…

— Что ты пьешь? — спросила Татьяна, открывая одну из дверей.

Сейчас Люк предпочел бы двойной виски.

— То же, что и ты, — сказал он.

— О'кей, дорогой.

Это была гостиная. Простая и скромная, размером с две Люковых квартиры, с мебелью из натурального ореха ручной работы и баром, величиной с витрину газетного киоска гремлина Майка. Бар медленно выехал прямо из стены, когда Татьяна нажала маленькую кнопку на пульте, который валялся на столе. Там еще было много кнопок.

«Интересно, что открывают остальные», — подумал Люк, принимая из рук Татьяны запотевший бокал и усаживаясь в кресло, выполненное в форме раскрытой ладони.

Она села напротив с таким же бокалом в руке.

— Неплохо, правда?

— Да уж.

Люк обвел глазами гостиную. Над ореховой мебелью на стенах висели головы чешуйчатых бизонов, крысособак, бронеопоссумов и разной другой крайне опасной живности с поверхности. На старинных шкафах, комодах и стеллажах стояли чучела мутантов поменьше. А еще здесь было оружие. Сабли, палаши, топоры, шпаги, копья добытчиков и старинные индейские луки, украшенные перьями кондоров. И ружья. Различных эпох и калибров, с оптикой и без таковой.

— Твой муж охотник? — осторожно спросил Люк.

— Он ученый, — сказала Татьяна, отчего-то опуская глаза. — Он всю жизнь изучать мутантов поверхности, их биология, психология и еще что-то. Не помню.

«Это хорошо», — подумал Люк. Ученых он представлял себе дохлыми мелкими очкариками, далекими от бокса и бандитского бизнеса.

— И не стоит больше вопросов, — сказала Татьяна. — Давай лучше за знакомство.

Люк усмехнулся, посмотрел на нее долгим взглядом и опрокинул бокал.

В горле взорвалась граната. Люк закашлялся и согнулся пополам.

— Что это? — прохрипел он.

— Спирт, — пожала плечами Татьяна, потом выдохнула и одним глотком осушила свою порцию. — Учись, тральщик.

Люк продышался, утер слезы и помаленьку перестал корчиться в мягкой ладони кресла.

«Чертова баба, — подумал он с восхищением. — Не завидую я ее очкастому мужу».

Тральщиками называли тех, кто впервые выходил на поверхность в составе очередной банды охотников за удачей. Они шли первыми, прокладывая путь остальным. И обычно первыми гибли в Полях Смерти или от зубов мутантов. Здесь, в подземном городе, «тральщик» значило «салага». Назови кто так Люка в мужской компании, он бы наверняка полез выяснять отношения. Ну почти наверняка. А здесь, в устах красавицы, «тральщик» прозвучало даже сексуально. Во всяком случае, так показалось Люку.

Он поставил стакан на столик, поднялся с кресла и, мягко обогнув кресло Татьяны, осторожно принялся массировать ей плечи.

Она чуть слышно усмехнулась.

— Тебе приятно?

— Неплохо для начала, беби. Но все это потом.

Она скинула с плеч его руки, встала со своего места, взяла пульт и одновременно нажала две кнопки.

Бесшумно отъехала в сторону панель, украшенная рогатой головой чешуйчатого бизона и старинным немецким штуцером.

За панелью был сейф.

— У нас не так много времени, беби, — сказала Татьяна, набирая код и поворачивая массивный стальной штурвал.

Тяжелая бронированная дверь плавно открылась. За ней были четыре полки. На одной из них внушительной стопкой лежали деньги. Разумеется, только старые доллары, ни единого НАД, которыми выдают нищенскую зарплату чернорабочим в Новом городе.

Рядом со стопкой лежал конверт.

Люк смахнул со лба капельку пота.

«Что здесь происходит, — забилась мысль под черепной коробкой. — Не пора ли тебе смываться?»

«Может быть, и пора, — ответил Люк сам себе. — А может, рискнем?»

Стопка была очень и очень солидной. Если купюрами по сотне, то, наверное, не меньше ста тысяч. Но Татьяна на деньги особого внимания не обратила. Она схватила конверт, надорвала, вытащила из него листок бумаги, прочитала, скрипнула зубами, скомкала и бросила в горящий камин.

— Что там? — спросил Люк.

— Я же просила не говорить вопросов, — почти выкрикнула она.

— Да пошла ты! — сказал Люк и направился к двери. Еще ни одной суке он не позволял на себя орать. Он взялся за ручку…

— Эй, подожди!

Он нехотя обернулся.

— Я хочу отсюда уехать. Ты поехать со мной?

— Нет.

— Почему?

У нее были умоляющие глаза. В мягком мареве внутренней подсветки сейфа плавали сто тысяч новых долларов. Люк решил, что не стоит переигрывать.

— Если ты мне платишь, это не дает тебе права…

— Извини.

У нее были чертовски обворожительные глаза.

— Если ты ехать со мной, этот деньги быть твоими.

— Хорошо, — быстро сказал Люк, отпуская ручку. — И куда ты хочешь уехать?

— Подальше. Как можно дальше отсюда.

— Это куда? — насторожился Люк.

— Сюда. Или сюда. Какая разница?

Она вытащила из конверта карту материка и несколько раз наобум ткнула в нее пальцем. К карте обычной канцелярской скрепкой была пришпилена пластиковая карточка. Люк глянул — и зажмурился.

Он читал в журналах о том, что Побережье через двести лет после окончания Последней Войны стало пригодным для жилья, и что богатеи помаленьку начинают вылезать из-под земли и строить там курортные охраняемые поселки. Но он и подумать не мог о том, чтобы выбраться из подземного города. Для этого нужна напрочь сорванная крыша, как у добытчиков, что лезут наверх, напялив на себя старый противорадиационный костюм и вооружившись прадедовской «Береттой». Или бронированный электроцикл пятого класса защиты с встроенной системой жизнеобеспечения, который стоит примерно как вся улица, на которой жил Люк.

Пластиковая карточка в руках девушки как раз и была ключом к такому электроциклу.

— И вправду, какая разница, — сказал Люк.

…Он поморщился от яркого света и открыл глаза. Сказка продолжалась. Луч света бил из большого открытого иллюминатора, в котором над серой скалой неподвижной картинкой зависла чайка. Татьяна спала рядом, по-детски подложив под щеку ладонь и смешно посапывая. Сейчас она действительно напоминала брошенного ребенка, которого некому защитить. В груди у Люка что-то шевельнулось. Он осторожно обнял девушку. Она вздохнула и уткнулась носом к нему в плечо.

«Ни черта не понимаю, — подумал Люк уже в который раз за эту неделю. — Сбежать от мужа-миллионера с парнем, с которым познакомилась по объявлению! За неделю проехать все Побережье, сменив полтора десятка дорогущих отелей в охраняемых поселках. Такое впечатление, будто мы убегаем от кого-то, кто наступает нам на пятки. Какой-то придурок ученый, подумаешь! Муж, надо же! Да он, поди, и не заметит за своими колбами и сушеными кузнечиками, что жена сделала ноги. Хотя кто его знает… Боже мой, до чего же она хороша! Поверить не могу, глаза ей мои понравились! Как вам это, леди и джентльмены?»

Татьяна потерлась носом о его плечо, тоненько чихнула и проснулась. Господи, какая у нее сейчас прелестная мордочка! В груди Люка снова что-то шевельнулось.

«Наплевать, — подумал Люк и осторожно поцеловал ее в нос. — Наплевать, даже если бы у нее было десять мужей и все боксеры».

Она забавно сморщилась и потерла нос тыльной стороной ладошки.

— Который час? — спросила она.

— Какая разница…

Он поцеловал ее в губы. Она ответила, прижавшись к нему всем телом.

«Господи, только бы не влюбиться», — подумал Люк.

— Господи, только бы не влюбиться, — еле слышно прошептала Татьяна, еще сильнее прижимаясь к нему.

Через секунду они стали одним организмом, живущим в нарастающем темпе страсти — сначала нежной и осторожной, а потом бурной, горячей и неистовой.

— Я люблю тебя! — закричала она, потом впилась губами в его шею и забилась в оргазме.

— Господи, спасибо тебе… — простонал Люк.

И тут в его голове взорвался огненный шар. Слишком горячий даже для самого сильного оргазма…

…Татьяна сидела в кресле, вертя в руках потный бокал. На дне бокала лениво каталась прозрачная жидкость.

— Ну что ж, неплохо. На этот раз ты продержалась неделю. На целых три дня больше, чем в прошлый раз. Ты делаешь успехи, девочка. Скоро я уже не буду давать тебе фору. Правда, до установленного срока тебе еще очень далеко. Твое здоровье.

Седой джентльмен в кресле напротив поднял бокал и, пригубив, поставил его на столик рядом. Татьяна подняла глаза.

— Фредерик, его мозги забрызгать мне все лицо! Еще немного, и ты бы снес заодно и мою голову!

— Неужели, дорогая?! Извини, старею, глаз уже не тот. Но, как говорят у вас на поверхности, уговор дороже денег. У тебя свои маленькие удовольствия, у меня — свои. И я по-прежнему не отказываюсь от своего слова — если ты сумеешь скрываться от меня со своим очередным любовником в течение месяца, я напишу завещание на твое имя.

— Это слишком жестоко, Фред, — сказала Татьяна. Голос ее слегка дрожал.

Джентльмен в кресле расхохотался.

— Мне тоже было больно, моя дорогая, увидеть тебя в объятиях того ублюдка… Как его звали? Ну того, первого? Которому я снес башку в том паршивом отеле, где вы трахались как сурки на вонючей койке? С твоей стороны это было не менее жестоко.

Он поднялся с кресла и, приблизившись к ней, взял ее двумя пальцами за подбородок. В лицо Татьяны мертво уставились две телекамеры, выглядывающие из-под тонких седых бровей.

— Тебе никогда не скрыться от меня! — прошипел он. — Никогда! А сейчас давай их сюда!

Губы девушки побелели. Она открыла маленькую сумочку и достала оттуда стеклянную баночку. На дне баночки лежало круглое глазное яблоко с тонкими оборванными нитями нервов и глазных мышц.

— А где второе? — деловито спросил седой джентльмен, принимая из ее рук баночку и заглядывая внутрь.

— Второе ты вышиб мне на лицо, — бесцветным механическим голосом сказала Татьяна.

— Ч-черт! Без второго глаза моя коллекция будет неполной.

Седой джентльмен нажал кнопку на пульте. Панель в дальнем углу комнаты отъехала в сторону.

За панелью был стеллаж, сверху донизу уставленный баночками, похожими друг на друга как близнецы. Все они были наглухо закрыты крышками, на которых аккуратно были наклеены этикетки с именами. Из каждой баночки на Татьяну смотрела пара заспиртованных глаз.

Седой джентльмен подошел к стеллажу.

— Как его звали? Люк? Так-так, где у нас тут «Л»?..

— Он, кажется, меня любил…

Ее голос был тусклым и мертвым.

— Любил? — переспросил Фредерик, перебирая баночки. — А ты его?

— Не знаю. Он был милым.

— Надо же, когда это вы успеваете? Так, вот оно, «Л». Дьявол меня побери, такими темпами скоро надо будет заказывать новый стеллаж! А ведь как хочется стать миллионершей, правда, девочка?

Он обернулся и удивленно вздернул брови.

— Ты что, решила остаться маленькой дешевой проституткой, сбежавшей с поверхности?

В лицо ему смотрело дуло его любимого карабина.

— Неужели ты думаешь, что если пристрелишь меня, то сможешь избежать электрического стула и заполучить все мое имущество?

— Я попробую.

Предохранитель щелкнул сухо и отрывисто.

— У тебя нет ни один экземпляр на букву «Ф», Фредерик. Без него коллекция точно будет неполной, — сказала Татьяна и нажала на спусковой крючок…

— …Ты чумовая девчонка, — сказал Ян и выбросил окурок в окно. — И у тебя чумовой электроцикл.

— А что тебе больше нравится?

— Одно дополняет другое, — сказал Ян и поцеловал ее в шею. — Не обижайся, ладно? Сам знаю, что я порядочная скотина. И за что только ты меня любишь?

Татьяна усмехнулась и свернула с шоссе на узкую грунтовую дорогу, ведущую к лесу, темному и мрачному на фоне заката.

— За красивые глаза, — ответила она. — И еще — в моей коллекции, доставшейся мне по наследству, нет никого на букву «Я».

Дмитрий Силлов ДОРОГИ, КОТОРЫЕ ВЫБИРАЕМ НЕ МЫ

Дик еще с утра почуял неладное. Билл Тревис, начальник патруля охраны, с утра ходил словно стукнутый по макушке бейсбольной битой. Курил дешевые сигареты без фильтра одну за одной, бросал окурки на пол, зло давил их каблуком, что-то постоянно бубнил в рацию, то и дело лазил к Дику в машину, убегал куда-то и возвращался снова.

— Что, опять твоя старушка рожает? — невинно поинтересовался Дик, когда Тревис в который раз уже за сегодня пробегал мимо, пыхтя сигаретой, как простуженный пароцикл.

Тревис, громадный буйвол, повадками действительно напоминающий пароцикл, работающий на дровах, притормозил, ошалело уставился на Дика, выпустил клуб дыма и, бросив:

— Все гораздо хуже, сынок, — вновь умчался куда-то.

Дик пожал плечами.

— Что может быть хуже пятерых детей при нашем жалованье? — сказал он в пустоту и снова полез под капот, хотя, положа руку на сердце, делать там было абсолютно нечего. Техники, как всегда, постарались на славу.

Старинные часы над входом в гараж показали девятнадцать часов. Дик вылез из-под капота, вытер руки тряпкой и со скучающим видом полез в кабину. Пора.

Бронированный электроцикл с черно-зеленой надписью на боку «Банк „Генри Ф. и Компания“» медленно двинулся к воротам, которые начали разъезжаться в стороны. За воротами гаража находился огромный бетонный шлюз с бронированными створками и боковой дверью в стене. Ворота выходили в подземный город, дверь — в недра банка. Из-за двери обычно появлялся старина Тревис, и тогда они ехали в ближайший супермаркет за той незначительной долей Новых Американских Денег, которыми расплачиваются в магазинах жители Нового города. Изредка бывало, что Тревис появлялся с небольшим кожаным портфелем, набитым пачками банкнот, каким-нибудь очкастым сотрудником банка и парой охранников. Тогда они ехали в какое-нибудь другое место, дабы передать наличные каким-нибудь невзрачным типам, одетым в поношенные куртки или плащи с капюшонами. Дело ясное, что дело темное, но дела банка — это дела банка, а дело Дика — крутить баранку и не задавать лишних вопросов. Тогда точно не потеряешь работу и не исчезнешь однажды бесследно, как уже было пару раз с особо говорливыми работниками гаража. Но сегодня вряд ли предвидится что-то выбивающееся из обычного графика. Девятнадцать ноль-ноль — время супермаркета, и Дик вполне закономерно ожидал привычного сценария.

Но на этот раз сценарий оказался другим.

Шлюз был набит машинами. Два броневика, как близнецы похожие на броневик Дика, и три черно-белых электроцикла службы охраны банка. А еще в шлюзе были машины службы охраны порядка Старого города — три мощных открытых электроцикла, оборудованных легкими пулеметами. Ну и, соответственно, прилагающиеся к этим габаритным машинкам два десятка рейнджеров. Некоторые из них равнодушно защелкивали патроны в магазины своих «Ремингтонов». Большинство стражей порядка курили дешевые сигареты, нелегально производимые в Новом городе, и при таком раскладе под высоким потолком шлюза в скором времени должно было образоваться нехилое облако: такие большие штуки из дыма, говорят, летают на поверхности — где, кстати, Дик ни разу не был. Признаться, он туда и не стремился — ходят слухи, что за серьезные проступки перед Корпорациями людей просто выкидывают из Города наверх, после чего несчастные, естественно, исчезают навсегда. Для обычных людей путь на поверхность — верная смерть. Говорят, что богатеи иногда вылезают туда в тяжелых костюмах противорадиационной защиты, чтобы поохотиться на мутантов или просто вдосталь погонять на электроциклах по развалинам. Но Дик был уверен, что все это — сущая брехня. Только сумасшедший может рисковать жизнью потехи ради…

— По машинам! — скомандовал Тревис и сам довольно сноровисто для своих габаритов загрузился на место рядом с Диком. Рейнджеры в шлюзе разом выплюнули окурки и расселись по своим электроциклам. Следом за ними попрыгали в свои шахматные машины сотрудники охраны банка.

— Мы что, ядерную боеголовку перевозим? — поинтересовался Дик.

Тревис покачал головой.

— Почти, парень. Не хочу показаться сплетником, но кое-кто поговаривает, что руководство банка совсем свихнулось и решило отправить куда-то на поверхность двадцать миллионов старых долларов золотом и наличными.

Дик присвистнул, но больше не издал ни звука. Не его дело, за каким дьяволом банк переправляет такие нереальные деньжищи наверх, где, по слухам, нет ничего, кроме выжженной пустыни и орд голодных мутантов.

В подтверждение слов Тревиса, заветная дверь банка распахнулась, и люди в синей униформе принялись загружать в броневик Дика металлические несгораемые ящики, неся их по двое за приваренные сбоку металлические ручки. За каждой парой следовала другая пара сотрудников охраны банка, наблюдая за рабочими как кошки за мышами и держа ладони на рукоятках тепловых пистолетов.

— А почему все грузят в мою машину? — спросил Дик.

— Знаешь, как мэра Старого города перевозят? — вопросом на вопрос ответил Тревис, вытирая платком пот со лба. — В одном кортеже — мэр, в других, следующих по ложным маршрутам, — пусто. На всякий случай. Наши тоже решили перестраховаться. Поэтому к Лифту мы сегодня поедем другой, окольной дорогой.

Дик прекрасно знал дорогу к Лифту — огромной шахте, ведущей наверх. Однажды он возил туда людей в противорадиационных костюмах, которые молча погрузились в десантный отсек его машины — и так же молча его покинули, забрав с собой большую бочку с надписью «Осторожно! Радиоактивные отходы!». Но деньги Дик вез туда впервые, потому идея Тревиса не показалась ему привлекательной.

— А может, все-таки поедем по известной трассе? — осторожно спросил он. — Как говорится, старый друг лучше новых двух.

— Приказ руководства, — вздохнул Тревис. — Мне тоже все это не по душе. Но начальству, как всегда, виднее.

Погрузка закончилась. Сзади в нутро изрядно потяжелевшего броневика Дика запрыгнули двое рейнджеров и закрыли за собой створки дверей. И тут же начали разъезжаться в стороны бронированные створки шлюза.

— Великий Инженер, Хранитель Свода, помоги нам, — прошептал Тревис.

Дик повернул ключ, нажал на педаль, и броневик тронулся.

Кавалькада выехала за ворота и, разделившись на три процессии по три машины в каждой (машина охраны банка — броневик — электроцикл рейнджеров), выехала на главную магистраль Старого города.

Вскоре две из них свернули на дороги, ведущие к Лифту, а машина службы охраны банка, следующая впереди броневика Дика, поехала какой-то кривой дорогой, по которой Дик никогда раньше не ездил. Дорогу указывал Тревис.

Презентабельные дома, расположенные по бокам улицы, постепенно стали гораздо менее презентабельными. Дик понял, что какой-то ненормальный из руководства банка решил, будто через Новый город ехать безопаснее. Может быть, с точки зрения того ненормального, это было и так, только канализационный люк на самой середине дороги вдруг встал торчком. Ведущая машина с разгону напоролась на него, протаранив днище почти до середины, и намертво уселась на люк, как садится картонная модель танка «Абрамс М-1» на противотанковый еж в детской настольной игре про Последнюю Войну.

Дик все это видел из своего броневика, который был почти вдвое выше банковского электроцикла. Он моментально среагировал и до отказа вывернул руль, стараясь объехать неожиданное препятствие…

И он почти успевал. Ему оставалось совсем чуть-чуть. Но в последнюю секунду водитель задней машины, не ожидавший от броневика столь шустрого маневра, растерялся и то ли вместо тормоза нажал на газ, то ли руль крутанул не туда, но только бампер его автомобиля весьма существенно поддал броневик Дика под зад, вследствие чего Дик врезался в багажник незадачливого ведущего и застрял конкретно, зажатый между двумя машинами.

Из покореженных автомобилей начали выскакивать охранники и рейнджеры, на ходу передергивая затворы своих «Ремингтонов». Кто-то даже успел дать очередь из пулемета. Но это не помогло…

Со всех сторон раздались едва слышные шлепки — так мать хлопает по заднице провинившегося ребенка. Но от этих шлепков охранники кортежа попадали на бетон, словно кегли, и под ними медленно начали образовываться красные лужи.

Тревис тоже попытался просунуть в бойницу броневика свою «Беретту», но тут же охнул и завалился на бок.

В дверцах и корпусе бронированного электроцикла стали образовываться маленькие аккуратные отверстия. Двое рейнджеров без звука упали на металлические ящики и тихо сползли на пол уже мертвыми.

«Бронебойными стреляют. На тепло», — понял Дик.

Что-то будто толкнуло его в спину. Он рванулся вперед и прижался к неподвижному телу Тревиса.

Шлепки прекратились. Все было кончено за считаные секунды. В приоткрытую бойницу Дик видел, как из близстоящего дома вышли люди в черных масках и направились к броневику. Кто-то из них наклонился и помог вылезти из-под ведущей машины грязному человеку.

«Это тот, кто рельсу под люк подставил», — понял Дик.

На полу рядом с ним валялась «Беретта» Тревиса.

«Великий Хранитель Свода! У него же осталось пятеро детей!» — подумал Дик, пристраивая к бойнице ствол пистолета.

В корпус броневика кто-то звонко постучал железом.

— Эй, парень, — раздался голос, слегка приглушенный броней. — Вылезал бы ты, а? Не получится из тебя супергероя. Один выстрел — и все. Тебе оно надо? Лучше открывай по-хорошему.

Дик подумал немного и опустил пистолет. Потом подумал еще — и открыл задние двери.

Перед броневиком стояли человек десять, с интересом глядя на Дика сквозь щели масок. Без маски был только один. Пожилой джентльмен с уставшими глазами, в отличие от своих товарищей, вооруженных короткоствольными автоматами, держал на плече длинную винтовку с массивным оптическим прицелом квадратной формы. Оружие грабителей было снабжено глушителями.

— Тепловизор? — кивнул Дик на квадратный прицел винтовки в руках пожилого джентльмена.

Джентльмен удивленно хмыкнул.

— Угадал. На поверхности повоевать пришлось?

— Книжки старинные в городской библиотеке читал, — ответил Дик.

— А я думал, воевал, — разочарованно протянул джентльмен.

К ним подъехал крытый пароцикл синего цвета, и, по команде пожилого, люди в масках начали сноровисто перегружать в машину металлические ящики.

— Я и смотрю — уж больно лихо ты к трупу бросился, — снова повернулся к Дику пожилой джентльмен. — Правильно. Трупы — они медленно остывают.

Он внимательно осмотрел Дика с головы до ног.

— А все равно, не похож ты на простого водителя.

— Я недавно в банке работаю, — сказал Дик.

— А до этого?

— Закончил финансовую академию, работал заместителем председателя правления Центрального банка в Новом городе…

Джентльмен присвистнул.

— Потом?

— Потом… потом один человек крупно меня подставил и скрылся. Вместе с моими деньгами… и моей женой.

Дик запнулся.

— Дальше, — потребовал джентльмен.

— Дальше я их нашел. И восстановил справедливость.

— Их нашли? — быстро спросил джентльмен.

Дик покачал головой.

— Нет. Меня посадили только за деньги. Но я до сих пор под подозрением. Мне крупно повезло, что меня взяли на эту работу.

Седой джентльмен рассмеялся и похлопал Дика по плечу.

— Тебе повезло, парень, что это я ограбил сегодня твой электроцикл и не нажал на спуск, когда ты решил поиграть в героя и высунул голову из-за трупа. Ты даже не представляешь, как тебе повезло. Давай, садись в пароцикл.

Дик оглянулся на мертвецов.

— А как же…

— Им повезло меньше, — жестко сказал джентльмен. — И потом, это они первыми открыли пальбу. Ты едешь или предпочитаешь остаться с ними?

Вдали уже слышался вой рейнджерских сирен. Дик даже не стал спрашивать, в качестве кого он может остаться вместе с трупами. Это было ясно по глазам джентльмена. Дик послушно пригнул голову и шагнул в недра пароцикла, в котором на сложенных вдоль бортов металлических ящиках уже сидели люди в черных масках.

Джентльмен нырнул следом за ним, с неожиданной для пожилого человека силой захлопнув раздвижную дверь. Пароцикл тронулся, быстро набирая скорость…

…Особняк был похож на громадный старинный замок, обнесенный длинной оградой из тесаных камней высотой в два человеческих роста. С ограды на возможных посетителей холодно взирали телекамеры, и хищно заворачивалась спираль Брауна, протянутая вдоль всего периметра. Даже в охраняемых поселках на Побережье каждый дом представлял собой небольшую крепость, оборудованную всем необходимым на случай прорыва периметра мутантами или ордами бандитов, шатающихся по выжженной земле.

Возле бронированных ворот остановился длинный черный электроцикл марки «Апоклепс 2222». Камеры подозрительно осмотрели его, после чего ворота нехотя разъехались в стороны, пропуская машину внутрь.

Электроцикл подъехал к входу в замок и остановился. Вышел шофер, открыл дверь и почтительно поклонился внутрь салона.

Из салона вышел пожилой джентльмен.

Но сейчас на нем уже не было черного штурмового жилета. Винтовки тоже не наблюдалось. Джентльмен был упакован в очень дорогой костюм, на пальце у него переливался бриллиантами массивный перстень, а в руке он держал трость из черного дерева с оскаленной серебряной головой демона вместо набалдашника. В глазах демона тоже сверкали огромные бриллианты.

Джентльмен шутливо поклонился водителю в ответ и поднялся по лестнице навстречу человеку, который суетливо бежал к нему, заранее протягивая ладонь для рукопожатия. Привратник у входа в замок вытаращил глаза при виде такой картины. Он работал здесь недавно и подобную подобострастную суетливость наблюдал у хозяина впервые.

— Ты как всегда точен, старина, — с напускной радостью воскликнул хозяин замка, пожимая руку гостя.

— Точность — наша привилегия, — усмехнулся седой джентльмен, заглядывая в лицо хозяина. — Ты как-то неестественно весел сегодня, Генри?

Хозяин замка немного стушевался.

— Твой приезд всегда…

— Да-да, я знаю, что ты всегда ждешь меня. И очень надеешься, что твои ожидания не оправдаются.

— Ну что ты… — промямлил Генри.

— Может быть, пригласишь меня?

— Конечно-конечно, проходи, — засуетился хозяин замка, довольный, что щекотливая ситуация разрешилась сама собой.

Они прошли через анфиладу комнат, обставленных с кричащей роскошью, и завершили свой путь в кабинете хозяина. Опустившись в кресло, увенчанное коронами и украшенное львами и сатирами, седой джентльмен неторопливо закурил предложенную сигару, скрученную из листьев настоящего табака, и принялся рассматривать сквозь клубы дыма хозяина, нервно ерзающего в кресле напротив.

— Ты, наверное, хочешь знать, — нарушил наконец джентльмен затянувшееся молчание, — какого дьявола я приперся?

— Ну зачем ты так? — простонал Генри. — У меня и так ворох проблем, а тут ты еще пытаешься меня обидеть…

— У тебя проблемы? — оживился джентльмен. — Какие же?

— Вчера какие-то сволочи ограбили меня средь бела дня. В Новом городе перестреляли охрану, неизвестно для чего похитили водителя броневика и увели двадцать миллионов золотом и наличными. Как ты думаешь, может, водитель наводчик? Хотя как он мог узнать? Все распоряжения отдавались в последний момент…

— Генри, Генри, — покачал головой джентльмен, — не предупреждал ли я тебя — не имей дело с наличными?

— Но ты же знаешь, что определенные люди не принимают чеков, — простонал Генри, запуская руки себе в волосы и покачиваясь из стороны в сторону, как игрушечный болванчик.

— Так ты связался с определенными людьми? Полно, Генри, не надо театральных жестов. Твои деньги у меня…

Генри подпрыгнул в кресле как ужаленный.

— У тебя!!!

— Послушай, не кричи ты так громко. Мои потасканные барабанные перепонки звенят от твоих воплей.

Пухленькое лицо Генри перекосила злобная гримаса.

— Я так и знал, что здесь не обошлось без тебя! Я почти уверен, что ты сам провернул все дело.

Джентльмен покачал головой.

— Ты хорошо знаешь меня, мой старый Генри. А какие эмоции! И куда девался тот маленький служащий из маленького банка под землей, которого я знал двадцать лет назад?

Гримаса сползла с лица Генри. Теперь это был просто несчастный толстый человечек, убитый горем.

— Зато на тебе годы не сказываются. Ты все такой же, как тогда… Зачем ты это делаешь? — прошептал он, пряча лицо в ладони. — Зачем ты сначала поднимаешь людей на вершину, а потом так грубо сталкиваешь с нее?

Седой джентльмен улыбнулся и стряхнул пепел на дорогой ковер.

— Затем, что плох тот жнец, который не сеет, а только пожинает плоды. Когда-то я сделал из маленького служащего большого банкира, а сегодня пожал с этого кругленькую сумму.

— Но почему так? Если бы ты пришел ко мне…

— Ты бы дал мне двадцать миллионов старых долларов?

Седой джентльмен рассмеялся. Маленький человек в кресле ощетинился.

— А ты не боишься, что я сейчас позвоню самому начальнику службы охраны порядка Старого города?

Джентльмен расхохотался, да так, что сигара выпала из его пальцев и, воткнувшись в ворс ковра, начала медленно его глодать, пуская струйку сизоватого дыма. Наконец, пожилой джентльмен отсмеялся, утер слезы и сказал:

— Нет, не боюсь. Когда-то очень давно мне на пути встретился один молодой перспективный рейнджер… Ну ты сам все понимаешь…

Генри обреченно повесил голову.

— За что? — медленно спросил он.

— Вот это уже похоже на мужской разговор, — серьезно ответил джентльмен. — Ты стал слишком… другим, Генри. Ты имеешь дела с «определенными» людьми, неоправданно рискуешь и своими, и чужими деньгами… Это к вопросу, почему я сталкиваю людей с вершины. Я ничего не делаю просто так. Короче, ты зарвался, Генри.

— И что теперь?

— Теперь? Я думаю, что теперь тебе для начала нужен новый председатель правления банка… Кстати, у меня как раз есть на примете такой парень. Если он сможет вытащить твой банк из той финансовой дыры, в которую ты его вогнал, то у тебя останется и этот замок, и те счета, про которые, как ты думаешь, я не знаю. Так что молись на него, Генри, молись каждый день. Может быть, вы сработаетесь, и, может быть, ты поймешь свои ошибки и используешь шанс что-то переделать в себе, который я тебе даю в последний раз.

— Я его знаю? — глухо спросил Генри.

— Вряд ли, — ответил джентльмен, наблюдая, как сизая струйка от оброненной сигары становится все толще. — Это водитель из транспортной службы твоего банка. Тот, что был в броневике.

— Водителя?! В председатели правления?!

Казалось, Генри забыл про свалившиеся на него несчастья. На его лице было написано неподдельное изумление.

— А почему бы нет? У него есть все необходимые качества. Образование, хорошая реакция, здоровая наглость, холодный расчет… И у него хорошая биография, Генри. Лучше, чем у тебя в те времена, когда ты начинал. У него просто отменная биография. Помнишь своего брата, который крутил роман с одной замужней дамой, а потом провернул ловкую махинацию в Центральном банке — и вдруг внезапно пропал?

Лицо Генри потемнело.

— Я потратил четверть состояния для того, чтобы его найти…

— А зря, друг мой. Трудно найти того, чьи кости давно обглодали крысособаки и бронеопоссумы. У той замужней дамы, разумеется, был муж, заместитель председателя правления Центрального банка, которому не понравились невинные шалости твоего брата. И, прежде чем загреметь в тюрьму, этот парень позаботился, чтобы его жена и твой брат оказались на поверхности без еды, воды и оружия. Так вот, он и есть тот водитель бронеэлектроцикла, который будет председателем правления твоего банка.

Лицо Генри побелело.

— Я сотру его в порошок! — прошипел он, сжимая кулаки.

— Полно, друг мой, — усмехнулся пожилой джентльмен. — Если ты не отнесешься к нему с должным уважением, то, боюсь, вскоре и твои кости будут грызть мутанты. Если ты не расслышал, повторю — у парня отличная реакция, и воевать он учился далеко не по книжкам в библиотеке. И потом — ты сам выбрал вчера для него дорогу. По которой ему ехать к Лифту, я имею в виду.

— Как будто, если бы он поехал другой дорогой, что-то изменилось, — устало произнес Генри, разжимая потные кулаки.

— Как знать…

Кажется, хозяин замка немного пришел в себя. Он потер виски пальцами, тряхнул головой и щедро налил себе неразбавленного виски.

— Скажи, а зачем тебе все это надо? — спросил он, опрокинув в себя чуть не полный бокал. — Ты давно бы уже мог купить себе небольшой остров, свободный от радиации и мутантов, и сидеть себе там, наслаждаясь жизнью.

Джентльмен скривился как от зубной боли.

— У меня давно есть свой остров, — ответил он. — Можно сказать, у меня есть целый материк, Генри. Может быть, даже и не один. Но ты не представляешь, друг мой, какая же на этих материках царит скукотища! Что люди, что мутанты живут лишь ради еды, продолжения вида и развлечений. Так вот, первые два пункта меня почти не интересуют. Поэтому все, что мне остается, — это развлекать самого себя такими вот забавными историями.

Джентльмен задумался, ковыряя гриву деревянного льва неестественно длинным, острым ногтем.

— Но есть и еще одна причина всего этого, — медленно произнес он. — Должен же хоть кто-то на этом свете делать людям добро?

Дмитрий Силлов ЧУДО

Чемодан стоял в кустах, что высаживает вдоль дорог Нового города служба дезактивации. Стоял ровно и аккуратно, словно его хозяин отошел на минутку в густые заросли по малой нужде и вот-вот вернется за своим имуществом. Правда, в Новом городе, отлучаясь в кусты, давно уже никто не выпускает из рук даже брезентовых авосек. А если и ставит их на землю, то исключительно между ног, крепко прессуя икрами находящийся внутри батон искусственной колбасы или батон плохо пропеченного серого хлеба. И дело даже не в кустах — дезактивированные дендромутанты безопасны для человека, их специально сажают для того, чтоб они кислород под землей вырабатывали, а не на людей кидались. В Новом городе на людей нападают только люди…

Когда Тэд заметил среди почерневшей в сумерках зелени тусклый отблеск позолоченного замка, в его воображении последовательно сменили друг друга дамский ридикюль, одноцентовая монета и пустая консервная банка.

Тэд остановился и задумался. Последние два предмета были малопривлекательны, и явно не стоило ради столь незначительных трофеев рвать и без того порядком изношенную джинсовку. Но вот ридикюль… Вполне может быть. По темной улочке частенько шастает молодежь в поисках приключений и случайной десятки Новых Американских Долларов. Ограбили какую-нибудь девчонку, второпях забросили в кусты ридикюль, а там, в потайном кармашке, глядишь, двадцатка заныкана…

Тэд воровато огляделся. Пустынная улица слегка покачивалась перед глазами под влиянием недавно принятых на грудь трехсот граммов виски сомнительного происхождения. Все порядочные граждане Нового города уже вернулись с работы и сидели дома, потягивая пиво и поглаживая мясистые ягодицы супруг. А время не совсем добропорядочных жителей еще не наступило. Они пока только откупоривали легко свинчиваемые пробки бутылок, готовясь через некоторое время огласить тихие улицы воплями, рвущимися из самых глубин темной и дикой души. Ей-богу, чисто мутанты, а не люди! И зачем так орать по ночам? Непонятно. Мутантов Тэд никогда не видел (что он, дурак, что ли, лезть на поверхность?), но был уверен, что изменившиеся хищные твари именно так орут там, наверху.

Тэд не имел обыкновения шастать по ночным улицам. Ему было вполне достаточно, добравшись с работы до дому и приняв ежевечернюю дозу спиртного (или дойдя при помощи нее до нужной кондиции), закрыться от всего мира за фанерной дверью своей десятиметровой комнаты и, скукожившись на узком диванчике, провалиться в другое измерение, где нет ни долгов, ни страхов… Где нет вообще никого и ничего, кроме неясных, расплывчатых снов, о которых поутру и не вспомнишь.

«Нет, все-таки это должен быть ридикюль», — сказал себе Тэд и, отбросив прочь сомнения, храбро раздвинул корявые сучья, которые не преминули тут же вонзить в его руки пяток острых шипов, не замеченных нерадивыми городскими садовниками.

Тэд зашипел и сделал еще один шаг. Упрямство было отличительной чертой его характера, и, чем больше препятствий было на его пути, тем настойчивее он рвался к намеченной цели. Правда, цели эти чаще всего не стоили усилий, потраченных на их достижение. Видимо, поэтому к тридцати трем годам, прошедшим с момента его рождения, Тэд кроме амбиций и надежд на лучшее будущее располагал лишь обшарпанной комнаткой в перенаселенной квартире и навязчивым, словно коммивояжер, похмельем, постоянно мучающим его по утрам.

Под каблуком ботинка что-то чавкнуло, и в воздухе тут же запахло канализацией.

— Сссука! — сквозь зубы прошипел Тэд и надавил вонючим каблуком на основание последнего куста, пытающегося поймать его за штанину лысой веткой, похожей на гибкую змею…

Это был черный пластиковый чемодан с четырьмя выпуклыми цилиндрами под золоченой ручкой и парой замков из того же металла по бокам ее. Справа под замком бугрилась рельефная надпись на непонятном языке. В языках Тэд силен не был. Зато он четко знал одно простое правило — если ты нашел на улице что-то стоящее, его надо хватать как можно скорее и как можно скорее делать ноги подальше от места находки. Ибо у находки очень быстро может найтись габаритный хозяин, который в два счета докажет, что эту ценную вещь ты у него спер.

Тэд подхватил чемодан и потихоньку продрался обратно через кусты уже проторенной дорожкой. Напуганные его настойчивостью, дендромутанты преимущественно жались в стороны и на обратном пути не особенно досаждали.

Улица была по-прежнему пустынна. Тэд на всякий случай втянул голову в плечи и быстрым шагом направился к своему дому — маячившему впереди небоскребу с пятнистыми стенами из-за местами осыпавшихся от старости плиток облицовки. Такие дома, крышей поддерживающие свод, строили в годы Великого Подъема. Однако с тех пор их никто не ремонтировал. Дорого. Например, посадка кустов — необходимость, иначе все в гигантской подземной пещере загнутся от удушья. А ремонтируют здания-колонны лишь в случае, если они собираются рухнуть. Это в Старом городе, где живут богатеи, каждый дом — картинка. А тут всем на всё наплевать, пока жареный квазигусь за задницу не ущипнет.

Бетонная дорожка, на которую свернул Тэд, была стиснута с двух сторон унылыми стенами зданий-колонн, одинаковых, словно близнецы. Грязных, в потеках гудрона и известки при свете дня — и сейчас, поздним вечером, угрожающе-громадных черных столбов, бетонной массой нависающих над головой пешехода.

Внезапно от одного из зданий отделилась тень…

Тэд дернулся от неожиданности и принял вправо, огибая человеческий силуэт. В рассеянном свете полуслепого уличного фонаря силуэт казался тем самым гипотетическим хозяином чемодана — габаритным и угрожающим.

— Слышь, мужик! — хриплым басом прорычал силуэт.

«Всё… Сейчас спросит про чемодан…»

— Да погоди ты, куда так чешешь-то? С тобой разговариваю.

За рукав джинсовки зацепилась рука силуэта. Зацепилась крепко — Тэд волей-неволей притормозил и втянул голову в плечи еще сильнее.

— Ты чо? — просипел он голосом, мгновенно севшим от страха.

— Ишь ты, «чо»! Через плечо и на охоту. Сильно крутой, что ли? Стой, когда с тобой разговаривают.

«Сейчас вмажет. Потреплется маленько — и вмажет со всей дури», — пронеслось в голове у Тэда…

Его били много и часто — и в детстве, и в юности. Да и сейчас порядком доставалось — и на случайных работах, и от соседей по квартире, и вот так просто — от случайных встречных, под горячую руку. Не кулаком — так словом — н-на! В душу, в морду — куда попадет! Есть сила, власть, положение — так на тебе, получи за то, что никогда не сможешь дать сдачи.

— Ш-шух… — донеслось из чемодана. От резкого толчка в нем что-то передвинулось и едва слышно прошелестело.

«Сейчас ведь отберет, гад…»

И тут с глазами Тэда что-то произошло. Тусклый придорожный фонарь, темные ряды кустов, силуэт мужика и усыпанный искусственными звездами Свод над его головой — все расплылось какими-то бурыми красными пятнами. Пятна эти набухли, стали ощутимо горячими — и вдруг взорвались, выплеснувшись через глотку:

— А-а-а, су-к-ка!!!..

Ненависть!

Жгучая, дымящаяся и соленая, как только что пролитая кровь…

Асфальт был холодным и шершавым на ощупь. И мокрым кое-где. Тэд брезгливо отдернул руку и поднес ее к носу. Ладонь пахла дерьмом и скотобойней. Когда-то в детстве отец водил его к себе на работу, и Тэд видел, как забивали бизона. Рогатая зверюга сначала мычала протяжно и тоскливо, когда ее вели на убой, а потом глядела неподвижно, тупо и стеклянно, а из ее отрубленной головы, валяющейся на земле, текло что-то зеленое. И все это вместе пахло дерьмом и скотобойней. Как сейчас.

Рядом с Тэдом шевелилось что-то живое. Тэд помотал головой, окончательно приходя в себя, встал и машинально вытер ладонь об джинсы. Другую ладонь вытереть не получилось. Она была занята ручкой чемодана.

— Т-ты чо, урод… — простонало живое, копошащееся на асфальте. — Я ж… Мне ж прикурить надо было-о-о…

Смятая, будто проколотый воздушный шарик, черная масса, шевелящаяся на асфальте, шевельнулась в последний раз и затихла. Сзади, в дальнем конце улицы, послышалась пьяная разудалая песня.

Тэд повернулся и побежал.

Он не помнил, каким образом очутился в коридоре общей квартиры, которую каждый из жильцов считал «своей». Этот отрезок биографии начисто стерся из памяти. Тэд стоял, прислонившись копчиком к жесткому сиденью соседского велосипеда, и слушал собственное сердце, работающее в ритме пулемета. Прокуренные легкие со свистящим «И-хи» всасывали пропахший прелыми носками воздух. И еще зубы. Тоже в ритме пулемета, только чаще и быстрее. Тот еще концерт. Тэд попытался уменьшить громкость, но у него ничего не вышло.

— Твою мать, полудурок чертов, носит тебя по ночам, людям спать не даешь. Вот я комиссару внутренней охраны-то напишу, напишу все обязательно…

Похожая на бумеранг с ножками бабка из комнаты напротив прошаркала из кухни, прижимая к животу кастрюлю с чем-то на редкость вонючим.

Дыхание помаленьку восстановилось.

— Чеши-чеши себе, курва старая, не суйся не в свое дело, — беззлобно огрызнулся Тэд. Сейчас, после треволнений этой ночи знакомая, как застарелый геморрой, бабка показалась ему чуть ли не родной. Но, видимо, на ответную любовь бабка была не способна. Маленькие глазки злобно сверкнули из-под белесых бровей.

— Не в свое дело, значит? А кровища у тебя на морде откуда? И руки в кровище. Пьянь чертова! Чемодан чужой припер…

Бабка проворно протянула руки, занятые кастрюлей, к стене и краем алюминиевой дужки нажала на выключатель. Засиженная мухами лампочка загорелась под высоким потолком.

— На улице я упал, — буркнул Тэд, бросаясь вперед и захлопывая за собой дверь общей ванной.

Настырная бабка скребанулась с обратной стороны.

— А чемодан-то где взял, а?

— Друг на работе подарил, — прошипел Тэд в замочную скважину. — Заткнись, Ванда, добром прошу! Весь дом перебудишь.

Голос у старой Ванды, действительно, был не по годам звонкий и пронзительный.

— Друг с работы, ишь ты! У тебя когда последний раз работа-то была?

— Вот ведь тварь какая, а? — прошипел Тэд, ставя чемодан на красный кафельный пол и включая воду.

Лучшим способом отвязаться от стервозной старухи было не обращать на нее внимания. И действительно, старая Ванда еще немного поскреблась под дверью, повизжала тихонько и, наконец, дверь ее комнаты захлопнулась с глухим деревянным стуком, слышным даже через шум льющейся воды.

— В гроб бы тебя так захлопнули, сука старая, — сказал Тэд дверной ручке и полез в ржавую ванну.

Под струями горячей воды нервный озноб перестал, наконец, колотить зубы друг о дружку.

— Ох, ка-айф, — простонал Тэд.

И тут перед его глазами вдруг ясно нарисовался корчащийся на асфальте мужик. Тэд аж вздрогнул от неожиданности и чуть не поскользнулся. Хорошо, что успел схватиться за стенку. Пары алкоголя, все еще покачивающие мозги в сизом, ленивом тумане, вдруг разом выветрились из головы.

«Великий Инженер, Хранитель Свода, так это ж я его… Перемкнуло…»

Тэд с ужасом взглянул на стену, где четко обозначилась кровавая пятерня от его ладони.

— Мама родная, что ж теперь будет?.. — прошептал он, присаживаясь на край ванны.

Зубы снова начали выбивать мелкую дробь. Взгляд Тэда упал на кучу окровавленной одежды, сваленной на пол. Пар, постепенно заполняющий пространство ванной комнаты, все сильнее пах скотобойней.

— Да как же это… Да я же не хотел…

Чемодан стоял рядом с ванной. Один из его углов был немного вдавлен внутрь. В середине вмятины пластмасса треснула. По краям едва заметная трещина была бурой от свернувшейся крови.

Некоторое время Тэд тупо смотрел на свою находку. Горячая вода из душа била в дно ванны, образуя облака пара, тут же улетучивающиеся через вентиляционную решетку в потолке.

Тэду стало холодно. Он встал, кое-как сполоснулся, наскоро вытерся противным влажным полотенцем старой Ванды и, завладев куском хозяйственного мыла, принадлежащим той же особе, кое-как отстирал окровавленную одежду. Пятна поблекли, но не исчезли.

— Сойдет, — решил Тэд.

Подхватив свои манатки и по обыкновению втянув голову в плечи, он юркнул в коридор, прикрывая чемодан от посторонних взглядов комом мокрой джинсовки.

— Чо, Тэдди, прибарахлился?

Тэд вздрогнул от неожиданности. Который уже раз за сегодня.

В соседнем с ванной кабинете на унитазе, даже не потрудившись запереть дверь, сидела продвинутый тинейджер Келли шестнадцати лет от роду, знающая абсолютно все о ценах на контрафактный виски, электроциклах «Апоклепс 2222» и внутриматочных спиралях. На ней была надета короткая прозрачная тряпочка, под которой виднелся недетский бюст с сосками, торчащими словно стволы пистолетов.

— Да так, друг с работы подарил… — промямлил Тэд, пытаясь проскользнуть мимо. Но проницательная Келли на уловку не поддалась.

— Брешешь, — уверенно заявила она, поднимаясь с унитаза и игнорируя в упор свисающую сверху цепь для слива воды. Соски слегка отвисших грудей угрожающе нацелились Тэду в печень. — Тебе?! Восстановленный атташе-кейс? В подарок? Х-ха!

— Да пошла ты, — окрысился Тэд. Страх туманной медузой ворохнулся где-то в промежности. — Нашел я его, поняла?

«Тварь малолетняя! Своим дружкам дебильным на улице растреплет — и хана мне…»

— Угу, — хмыкнула девица. — Нашел… Прям Шерлок Холмс. Х-ха!

Она собрала брови на лбу в складку и на секунду задумалась. Тэд покорно стоял в коридоре, ожидая приговора.

— В общем, так. Сейчас… Нет, не пойдет. Так, короче. Сейчас ты его у себя в комнате открываешь, и, если там чего ценного есть, делим фифти-фифти. Вопросы?

— В смысле?

— Пополам делим, дебил.

— Хрен с тобой, — кивнул Тэд. Ему даже как-то полегчало. Любая проблема становится гораздо проще, ежели решать ее не в одну харю. — Ну чо, пошли, что ль?

Он кивнул головой в сторону двери своей комнаты.

— К тебе, что ль? — в тон ему ухмыльнулась Валентина. — Нет уж, спасибо. Вдруг там бомба? Ты его, Тедди, сам открывай, а я пока на лестничной площадке посижу-покурю-послежу, чтоб ты не смылся. А через пятнадцать минут приду с обыском. И даже не пытайся что-нибудь заныкать — найду, отберу, еще и по шее получишь.

Получить по шее от Келли можно было запросто. Здорова девка. Конь с яйцами, по виду и не скажешь, что малолетка. Машется почище другого парня. Не иначе кто-то из дружков-бандитов научил? Хотя, какая разница, кто научил. Треснет между глаз — не возрадуешься. Тэд имел счастье пару раз убедиться в этом на собственной шкуре.

— Ладно, подавись, — выдохнул Тэд через нос и отпер рассохшуюся дверь своей десятиметровки.

— Смотри у меня! — напутствовала его вслед Келли. И хотя посмотреть у девки было на что, Тэд не обернулся. Оборачивайся не оборачивайся — все равно в эротическом плане ничего не обломится. А вот в глаз за излишнее любопытство — это завсегда и запросто…

Чемодан лежал на столе, уставившись на Тэда слепыми глазницами замков, ехидно поблескивающих в полумраке комнаты. Проносящиеся за окном редкие ночные электроциклы вскользь мазали фарами по оконному стеклу, и от этих мимолетных проблесков света казалось, будто чемодан подмигивает Тэду. Покрытая фальшивым золотом узкая ручка напоминала изогнутую улыбку.

Тэд поежился. На секунду показалось, будто в его крошечный, безопасный десятиметровый мирок, замкнутый со всех сторон стенами старого небоскреба, вторглось что-то потустороннее и… живое. Что-то в этом чемодане было не так. Не вписывался он в убогую обстановку жилища Тэда со своими округло-прямыми линиями пластиковых ребер, позолоченной фурнитурой и рельефными надписями. Он был из совсем другой жизни, оттуда, из Старого города, где слишком худые либо непомерно толстые господа с зачесанными назад волосами деловито таскают с собой такие вот чемоданы. И так же деловито умирают порой, расстрелянные из автоматов, восстановленных наверху, в Полях Смерти, прижимая к смахивающей на дуршлаг груди позолоченные пластиковые параллелепипеды с миллионом старых долларов внутри.

«Миллион долларов…» — тихо шепнул кто-то из всех четырех углов комнаты одновременно.

Тэд вздрогнул, резко вжал голову в плечи, как улитка в спасительную раковину, и медленно, с опаской повернулся всем телом, пытаясь разглядеть что-то в заросшей серебристой паутиной черноте.

В комнате никого не было. Кусок полуоторванных обоев ворохнулся над дверью, потревоженный сквозняком.

«Показалось, — с облегчением подумал Тэд и пододвинул к столу колченогую табуретку. — Ничего особенного. Кусок пластика и чуток крашеного железа. Небось внутри лежит средней паршивости авторучка, очки и папка с какими-нибудь контрактами на птичьем языке, специально придуманном для шибко умных четырехглазых ботаников».

Но призрачное видение горы зеленых долларов вопреки всякой логике уже прочно повисло перед глазами и исчезать не желало. Тэд усмехнулся. Он реально смотрел на жизнь, и в этой жизни такие деньги существовали только в небылицах, которые рассказывают друг другу подвыпившие посетители баров.

«Очки отдам Келли, — злорадно подумал Тэд, накручивая большим пальцем пузатые кругляки с цифрами. — Мол, на тебе, сука, твою долю, заработала. А ручку в бар снесу. Может, пузырь дадут…»

Кругляки тихонько стрекотали, но толку от этого не было. Прошло минуты две. Тэду это занятие начало надоедать, когда вдруг все четыре колесика щелкнули, внутри чемодана что-то с чем-то совпало и замки выскочили из своих гнезд.

Тэд приподнял крышку.

В тусклом свете потерявшейся под потолком лампочки зеленые брикеты казались черными. Каждый — в старинной бумажной обертке с печатями и повторяющимися зелеными цифрами «10 000», «10 000», «10 000…». Обертка одной пачки была надорвана, и с верхней купюры отсутствующим взглядом смотрел на Тэда плешивый дядька с длинными волосами по бокам округлой лысины.

А еще из чемодана шел запах. Терпкий и приятный, будто кто-то разлил флакон старых бабушкиных духов и плохо вымыл после этого пол. Ерунда, что деньги не пахнут. Эти пахли просто одуряюще — властью, силой и… страхом.

— Всё, кранты мне, — тупо сказал Тэд, не в силах оторвать взгляда от денег, зелеными пластами покоящихся в чемодане. В его голове ожило городское радио, передачу которого он слушал краем уха, сидя в баре этим вечером.

«Детективы внутренней охраны Нового города вышли на след группы вымогателей, — скучным голосом бубнил динамик. — Преступники требовали от известного бизнесмена десять тысяч старых долларов. Со слов потерпевшего были составлены портреты вымогателей. Вчера в результате полученных травм бизнесмен скончался. Всех, кто видел этих людей, просьба сообщить…»

И словесные описания бандитов… Бритые наголо, в шрамах и каких-то шишках, с прижатыми, как у зверей, ушами и прозрачными глазами мертвецов…

«Десять тысяч. А здесь… Хватит на пятьдесят забитых бизнесменов и еще останется полмешка…»

Сквозь тонкую фанерную дверь комнаты с лестницы донесся басовитый девичий смех.

«Келли ржёт. Сейчас ввалится и…»

Тэд очень отчетливо увидел откуда-то сверху свое скрюченное на полу тело и Келли, выходящую из его комнаты с чемоданом в руке. У Тэда было богатое воображение. Келли очень натурально морщилась, брезгливо вытирая окровавленный кастет о свою прозрачную тряпочку, прикрывающую недетские телеса.

«Нет уж, гады, перетопчетесь…»

Тэд злобно ощерился, обнажив подгнившие зубы, вскочил с табуретки, захлопнул чемодан и, повинуясь какому-то необъяснимому порыву, ринулся на балкон. Рядом с балконом — руку протяни и достанешь — была смонтирована пожарная лестница, покрытая рыжими пятнами ржавчины. Тэд боялся высоты и всегда про себя удивлялся пожарным, для которых эта лестница предназначалась, — как они не боятся сорваться вниз, ползая по этим осклизлым железякам? Да еще когда огонь вырывается из окон и существует реальная возможность превратиться во цвете лет в барбекю. Тэд панически боялся высоты. Выходя на балкон покурить, он всегда избегал смотреть вниз. Вот и сейчас при мысли о предстоящем подвиге тошнотворный комок подкатил к горлу. Тэд через силу глянул вниз, шепотом молясь про себя Хранителю Свода. Внизу была ночь. Рядом с балконными перилами тускло поблескивали перекладины лестницы.

В дверь комнаты постучали.

— Заснул, что ли, урод? — пьяным голосом через дверь вопросила Келли.

«Успела уже где-то махнуть, паскуда…»

Тэд прерывисто вздохнул, воззвал еще раз к Хранителю — истово, от всего сердца, — взял в зубы ручку чемодана и поставил ногу на балконные перила.

Снять квартиру посреди ночи оказалось парой пустяков. Он оборвал на ближайшем столбе все объявления из серии «Сдаю-снимаю» и прочно засел в ближайшем телефоне-автомате. С третьей попытки заспанный женский голос не послал его по известному адресу, как предыдущие, а привычно и нудно оттарабанил рекламный текст. Через час таксист, рискнувший взять на борт затрапезного с виду пассажира, открыл от удивления рот, потом с молниеносной быстротой схватил протянутую сотню старых долларов, шумно захлопнул пасть одновременно с дверью обсосанного пароцикла и, резко рванув с места, умчался в ночь.

Тощая и облезлая как старая швабра хозяйка квартиры так же резво сцапала плату за три месяца вперед, подозрительно оглядела Тэда с головы до ног и вручила ключи. Ее квартира была на одной площадке с квартирой сдаваемой, и хозяйка еще долго смотрела на дверь, за которой скрылся Тэд, топчась на своем коврике для вытирания ног и жуя бесцветными губами. Наконец она скрылась в недрах своей норы. Тэд оторвался от глазка, и тут у него отказали ноги. Он застонал и медленно сполз по двери на пол, где тут же и заснул, прислонясь щекой к шершавому дерматину и прижимая к животу чемодан.

Два человека подошли к группке местных алкашей, оккупировавших скамейку на детской площадке, — за неимением средств идти в бар пьянчужки скинулись на бутылку дешевого виски и сейчас раздумывали, где бы взять денег на вторую.

Гости были в одинаковых кожаных куртках, с ушами одинаковой формы, прижатыми к лысым головам. Лицо одного из них, того, что выглядел постарше и пострашнее, пересекал рваный шрам.

Алкаши разом перестали галдеть и притихли. И лысому ежу понятно — бандиты в гости пожаловали. Из тех, что заправляют всеми темными делами в Новом городе. Говорят, многие из них родились в развалинах русских кварталов на поверхности, и от этого было еще страшнее…

— Здоровенько, мужики, — произнес тот, что со шрамом.

— Здрасте, — нестройно ответили алкаши. В их голосах чувствовалось смятение.

— Как жизнь?

— Живем потихоньку, — осторожно ответил самый здоровый и молодой из местных с четырьмя татуированными точками на запястье.

— Срок тянул?

Бандит со шрамом кивнул на точки.

— Было дело…

Алкаши маленько расслабились. Кто-то встал, уступая место гостям, кто-то достал стакан и початую бутылку дешевого виски.

— За знакомство?

Тот, что со шрамом, криво усмехнулся и покачал головой, отклоняя угощение.

— А скажите-ка, земляки, вчера-позавчера в вашем районе все спокойно было?

«Земляки» разом загалдели, словно стая потревоженных рукокрылов.

— Как же «спокойно»? Билли-самогонщик упился и помер. Правда, это дело было в пятницу. А косого Джереми какой-то хрен чемоданом по башке накернил, так он теперь у себя дома отлеживается. Был бы послабже, так давно бы ласты завернул…

Бандиты разом подобрались, словно крысособаки, учуявшие добычу. Их прозрачные глаза превратились в щелки, смахивающие на студенистые амбразуры.

— Откуда знаете, что чемоданом?

Алкаши снова притихли.

— Так он сам сказал… Мы ж навещали… Кореш ведь… — запинаясь, проговорил молодой и здоровый.

— Угу. И Келли с высотки номер двадцать три вчера чесала чтой-то про чемодан, который ее сосед…

— Так где конкретно живет ваш кореш и эта Келли?

— А вам зачем? — Парень с точками на запястье вскинул голову. В затянутых пьяной мутью глазах мелькнуло что-то осмысленное. — Кентов и соседей сдавать впадлу…

Цепкая кисть, похожая на когтистую лапу рукокрыла, мелькнула и схватила парня за горло. Пальцы сжались кольцом, ногти мертво сжали трахею.

— Ты перед кем понты колотишь, падло? — прошипел бандит. Шрам налился кровью и дернулся, будто живое существо, присосавшееся к человеческому лицу. — Кентов сдают детективам внутренней охраны. А ты, по ходу, попутал меня с фараоном, решил мне в уши подуть, блатного из себя покорчить?

— Х-р-р-ы…

Лицо парня налилось синевой. Мелкий, морщинистый старикашка уронил почти полный стакан и неуверенно подался вперед.

— Слышь, да отпусти ты парня! В восьмом блоке Келли живет, в этом доме! А косой Джереми в соседнем, пятнадцатый блок! Отпусти, задушишь ведь парня, изверг!

Когтистая лапа разжалась. Шрам поблек и перестал дергаться. Как ни в чем не бывало, бандит спокойно поднялся со скамейки и одернул куртку.

— Вот спасибо, мужики, подсобили. Будьте здравы.

На колени молодому и смелому опавшим листком приземлились десять Новых Американских Долларов.

— Примите на грудь, мужики. За наше здоровье…

Бандит кивнул напарнику и зашагал прочь.

— Звери… Как есть звери, хуже мутантов… — прохрипел татуированный парень, правой ладонью потирая горло, а левой накрывая неожиданно свалившееся на колени решение всех насущных проблем.

Тэд поставил стальную дверь. Самую дорогую и самую надежную, как уверяла навязчивая реклама. Эту дверь не брали отмычки, автоматные пули и направленные взрывы. Каленые штыри уходили глубоко в стены, цепляя стальные косяки за арматуру бетонного здания так же надежно и намертво, как чесоточный клещ цепляется за человеческую плоть.

Но Тэд все равно боялся… В чемодане было восемьсот тысяч старых долларов — чуть меньше пресловутого миллиона, но все равно более чем достаточно для одного человека. Весь первый день, проснувшись у двери и рассматривая в засиженном мухами зеркале ванной помятое лицо с рельефным отпечатком шляпки обойного гвоздя на щеке, Тэд представлял себе аккуратный кирпичный коттедж в три этажа, электроцикл «Апоклепс 2222» с тонированными стеклами и длинноногую блондинку, одетую лишь в кольца и сережки и соблазнительно изгибающуюся в двух известных Тэду позах на огромной кровати.

Но потом пришли иные фантазии. К новенькому коттеджу подъехали другие электроциклы с тонированными стеклами. Из них вышли люди — одинаковые, будто игрушечные солдатики, отлитые из одной формы. Они миновали ворота… двери… взвизгнула блондинка на кровати, и резиновые лица растянули неживые улыбки… У Тэда было очень богатое воображение. Слишком богатое для того, чтобы жить спокойно, имея в кармане без малого миллион в старой американской валюте.

Рабочие, устанавливавшие Тэду дверь, много повидали за годы работы в известной фирме Старого города и привыкли не обращать внимания на причуды богатых заказчиков. Но и они порой удивленно переглядывались и пожимали плечами.

— Точно шизик, — шепнул один другому, заворачивая тугой болт.

Второй рабочий неопределенно хмыкнул.

— Так они через одного с приветом…

Тэд выглянул из комнаты.

— А о чем это вы переговариваетесь? — подозрительно спросил он.

— Да так… — неопределенно хмыкнул рабочий, продолжая крутить болт.

— Что значит «да так»?.. «Да так» в наше время ничего не бывает.

— Что ж нам теперь и поговорить нельзя?

— Нельзя!!! — неожиданно взвизгнул Тэд, подскакивая к рабочим. — Нельзя! Ключи давай, паскуда!

— Чего? — опешил рабочий. Сперва от неожиданности он аж слегка присел, но через секунду его лицо налилось краской, и в лопатообразной ладони жалобно пискнула рукоять винтоверта. — Ты охренел, мужик? Да со мной так никто…

— Ключи!!!

Тэд уже ничего не соображал. Точно, эти уроды успели снять слепки с ключей! Это днем они сотрудники известной фирмы. А по ночам наверняка лазают по квартирам, без проблем вскрывая свою только что установленную продукцию.

— На, подавись! — Рабочий швырнул в лицо Тэду связку ключей. — В гробу я тебя видел, придурок!

Он с размаху бросил винтоверт на потертый кафель площадки, потом нажал кнопку и шагнул в распахнувшиеся двери лифта.

— Джон, ты куда? — рванулся было за ним напарник.

— Да гори оно все…

Лифт закрылся и поехал вниз. Тэд бросился в комнату, обнял допотопный телефон, набрал номер и горячо зашептал в трубку:

— Девушка… Вы слышите, девушка! Я хочу… нет, я требую… Голос его снова сорвался на визг: …чтобы вы прислали других рабочих и сменили все замки в двери… да, я сказал, сменили все замки в той двери, которую мне только что поставили. И еще — я хочу засов с внутренней стороны. Стальной засов, вы поняли? Мне плевать, сколько это будет стоить! Мне нужен стальной засов!..

За продуктами ходила подозрительная старуха из квартиры напротив, хозяйка снимаемой Тэдом площади. А еще она бегала за виски. Часто бегала.

С виски было легче. На некоторое время отпускал противный спазм, то и дело сжимающий желудок, как только в голову приходили мысли об истинных хозяевах чемодана.

А мысли эти были постоянно.

Тэд знал, что его ищут. Такие деньги не валяются на дороге. А если вдруг случается чудо, и именно на дороге оказываются такие деньги, их приносят хозяину повизгивая, преданно заглядывая в глаза и виляя хвостом. А если не приносят, то хозяин находит их сам — рано или поздно. И плохо приходится тому, кто не принес их ему в зубах, повиливая и повизгивая. Правда, если бы и принес… Не было никакой гарантии, что хозяин зеленого миллиона не решит, что ему не нужны лишние люди, знающие, какими суммами он ворочает.

Через две недели Тэд сменил квартиру. Потом еще одну. И в каждой первым делом он ставил надежные стальные двери. Иногда по нескольку раз. Он не доверял фирмам и рабочим, приезжавшим на установку дверей. У всех рабочих была похожая одежда, одинаковые фигуры и повадки… И удивительно похожие лица. Они одинаково вежливо говорили с Тэдом, и потом одинаково шептались у него за спиной, бросая в его сторону странные взгляды.

Тэда спасали только стальные засовы. Замки вряд ли могли удержать тех, кто хотел украсть его деньги.

Последняя квартира была в самом центре фешенебельного Старого города, в небоскребе, охраняемом днем и ночью. Самая маленькая, самая невзрачная и незаметная квартирка, которые обычно занимает обслуга таких небоскребов. Но и здесь Тэда продолжали искать. Он чувствовал это всей своей кожей, своей сутулой от страха спиной в те минуты, когда ему надо было выходить на улицу. А выходить было надо — с некоторых пор он вообще перестал доверять кому-либо. Любой человек из соседней квартиры, которого ты каждый раз посылаешь за продуктами, давая ему сотню старых долларов, рано или поздно задастся вопросом, откуда это у тебя с завидной постоянностью появляются хрустящие зеленые бумажки. Тэд был уверен, что такие вопросы непременно возникнут. И потому иногда сам выползал наружу, трясясь и поминутно оглядываясь, — человеку ведь надо что-то есть. Хотя бы изредка.

И они смотрели на него. Все, без исключения. Те, кто проходил мимо, и те, кто шел сзади параллельным курсом по другой стороне улицы. Встречные прохожие бросали мимолетные взгляды, запоминая его лицо и оборачивались, задев его плечом, чтобы запечатлеть в памяти Тэдову потертую джинсовку с тщательно застиранными пятнами крови. Он не решался купить новую одежду — продавцы могли запомнить его. Он видел их жадные, ищущие глаза в застекленных витринах магазинов и старался побыстрее пройти мимо.

Но особенно тоскливо было по вечерам. Хотя обитая броней и натуральной кожей дверь не пропускала никакого шума с лестничной клетки, Тэд все равно слышал каждый шорох. И вжимался в жесткое старое кресло каждый раз, когда стучали в дверь. Он оборвал звонок, но теперь в дверь постоянно стучали. Первое время он крался к глазку, потом бежал к нему бегом, хватая по пути специально купленную бейсбольную биту, но те, за дверью, всегда успевали убежать. И подолгу стоял Тэд, вжимаясь бровью в жесткую окантовку глазка. Но те, кто стучался к нему, не приходили снова до тех пор, пока он не возвращался в комнату и не садился в кресло.

А еще были сны. Одни и те же. Металл двери прогибался под ударами. Тэд наваливался на нее всем телом и не мог удержать свою единственную баррикаду, отделяющую его от тех, кто ломился к нему.

Их было много. Он слышал их голоса, слышал дыхание, и надрывно хохотал сзади живой чемодан, щеря окровавленную пасть и клацая позолоченными замками. Тэд давно хотел вынуть деньги и выбросить чемодан на помойку, но боялся. Вдруг найдут пустой, без денег, и вычислят?..

Наконец дверь поддавалась, и они вваливались — одинаковые силуэты, с прижатыми ушами и растянутыми резиновыми пастями. И Тэд бежал, бежал, бежал, но не мог сдвинуться с места…

— Ишь ты, крепкую дверь поставил, зараза! И домовладельцу, гад, доплатил, лишь бы ключей ему не давать. А мы тоже хороши. Столько денег охране отстегнули — и всё зря…

Молодой бандит в растерянности почесал затылок.

— Не боись, — хмыкнул тот, что был постарше. Шрам дрогнул и немного подвинулся, обнажив крупные белые зубы. — Дело мастера боится, а мастер — дела.

Он достал из кармана связку ключей и задумчиво уставился на нее. Думал бандит недолго. Выбрав один, он уверенно сунул его в скважину. Тяжелый никелированный кастет словно сам собой скользнул из кармана в широкую ладонь и удобно устроился в ней, как прячется блестящая серебристой чешуей мутировавшая квазизмея в своей норе, обвивая текучим телом четыре заскорузлые коряги.

Бандит несколько раз стукнул кастетом по ключу, после чего попытался его повернуть. Ключ повернулся легко, замок щелкнул раз, другой, третий — и дверь мягко подалась внутрь… На два миллиметра.

— Твою мать, у него там изнутри засов наварен дополнительно.

— И чо теперь?

— Щас попробуем…

Вытащив из связки самую длинную и кривую отмычку, бандит, повозившись с пару секунд, просунул ее в образовавшуюся едва заметную щель и зашуровал, задвигал рукой быстро-быстро, напоминая со стороны художника, рисующего кистью один-единственный штрих.

— Повезло, что засов кустарный, не фирменный. Готово!

Дверь открылась. Вся операция заняла не меньше минуты.

— Учись, пока я жив, — сказал старший молодому и шагнул в квартиру. И тут же, резко тормознув на полпути, отпрянул в сторону.

Тэд лежал на полу с открытыми, ничего не видящими глазами. Плотно сжатые губы, лоб, щеки — все было сморщено и собрано в одну жалкую гримасу. К груди он прижимал бейсбольную биту, как младенец прижимает к себе погремушку, которую хочет отобрать строгая няня. Его скрюченное тело с поджатыми ногами было прислонено к двери и, когда ту открыли, оно съехало по ней вниз и со стуком упало, наполовину вывалившись на лестничную площадку.

Старший бандит сориентировался мгновенно. Он резко схватил труп за воротник джинсовки и легко зашвырнул его в комнату, словно это была тряпичная кукла. Следующим аналогичным движением он забросил туда же стоящего с открытым ртом напарника, после чего быстро захлопнул дверь.

Чемодан стоял посреди комнаты, в ногах у старого кресла с протертыми до фанерного основания подлокотниками — единственной мебели, украшавшей интерьер тесной квартирки. Повсюду валялись издававшие тошнотворный запах объедки и пустые бутылки. И только чемодан — единственный осколок другого мира — тупо щерился в зловонное пространство зеленью слегка взлохмаченных пачек, явно не вписываясь в убогий интерьер.

— Вот он, родимый, — облегченно вздохнул человек со шрамом и, быстро пересчитав деньги, захлопнул крышку чемодана. — Только четыре штуки этот придурок успел потратить. Ловко шкерился, лошок, да на всякую хитрую задницу есть хрен с винтом.

— Слышь, Моздырь, а чо он ласты завернул-то? Отравился, что ль, чем? Так с такими бабками мог бы уж шамать приличную хавку.

Тот, кого назвали Моздырем, покачал головой.

— Нет, братуха, он не отравился. Он помер от страха. Не есть само по себе чудо, если ты нашел чемодан с миллионом долларов. Чудо — когда после этого ты остаешься в живых. Вот такие дела.

— Силен ты, Моздырь, слова говорить, — качая головой, сказал молодой. — Я так не умею.

— Научишься. У тебя еще все впереди.

Моздырь нежно провел ладонью по пластиковому боку чемодана, стряхивая с него прилипшую хлебную корку.

— Ну чего, пошли, что ль? — сказал он, поворачиваясь к молодому бандиту.

— Ну, — ответил тот, с восхищением глядя на человека со шрамом.

Старший бандит перешагнул через скрюченный труп, осторожно повернул красиво изогнутую дверную ручку, выглянул на площадку, потом пропустил вперед молодого, вышел сам и так же осторожно и тихо прикрыл дверь за собой.

Дмитрий Силлов ПОКОЛЕНИЕ Z

Я сижу на ступеньках. Под задницей холодный бетон, но это где-то даже приятно. Кто-то сильно умный сказал, что от сидения на холодном бетоне бывает простатит. Но это все брехня. Как может быть что-то плохое от того, что приятно? Простатит бывает от того, если очень долго сидеть на заднице и выдумывать умные мысли. А очень долго сидеть и думать не надо. Для того чтобы забить «косяк», вполне хватает пары минут. Без раздумий. Если есть что забивать, конечно. А вот время после взрыва — если, конечно, трава нормальная — равно вечности. Кто-то умный сказал, что курить траву плохо. Но разве может быть что-то плохое от того, что приятно? А вечность — это всегда приятно…

Мимо серой и зыбкой, как сигаретный туман, вечности уныло проплывает задница с толстыми варикозными ногами под ней. Задница нудным голосом старухи Ванды тянет: — Опя-я-ть рассел-сяя, наркома-а-ан чер-то-о-в… Я рассеянно улыбаюсь в ответ. Вечность каучуково колышется перед моим лицом, потревоженная ветерком, идущим от нудных слов старухи. Наркоман. Чертов. Чертов? Это еще неизвестно — кто чей. Я — его или он — мой.

На стене напротив краской написано слово «ЧМО!» с толстым, как домовладелец, восклицательным знаком. На секунду восклицательный знак начинает мне нравиться. Еще через секунду он нравится мне намного больше. Кто-то, наверное, подумает, что мне нравится домовладелец, потому что мне нравится восклицательный знак, который на него похож. Но это бред. Мне не нравятся самоуверенные знаки с широкими плечами и незаметной головой. От них запросто можно получить по морде, и вообще это все изврат. Восклицательный знак — это неплохо само по себе. Независимо от домовладельца, который на него похож. Если только, конечно, домовладелец — это ты сам, а не кто-то другой.

А вот слово «ЧМО» мне не нравится. Потому что мне иногда кажется, что это меня так зовут. Потому что меня так зовут иногда. Хотя зовут меня совсем по-другому. Сейчас даже вспомню как…

— Здорово, Стив! Кайфуешь?

Я молчу. Может, это не ко мне? Хорошо бы…

— Скинь децел, а? Ну хоть пятку скинь?

Да. Точно. Ко мне. Это меня зовут Стив. Иногда. Когда хотят от меня чего-то. А дать я могу немного. Например, скинуть децел.

— Ну так чо, скинешь?

До чего же влом поворачивать голову! Господи, до чего же влом!

Это Келли. Келли не похожа на домовладельца. Она похожа на лошадь. Особенно анфас и когда щерится, присаживаясь рядом и пытаясь отхватить кусок «косяка». Фу… Уж лучше бы она была похожа на домовладельца… Или на восклицательный знак после моего имени, что, впрочем, равночленно.

— Иди на хер, — говорю я Келли.

— У-у, чмо! — говорит Келли и встает с места, которое рядом со мной. То есть со ступеньки. После нее на ступеньке остается мокрое пятно. А может, это пятно от гуляющей задницы старухи Ванды, потому что на улице идет искусственный дождь. Я вижу его через немытое окошко над головой. Кто-то говорил, что дождь очень нужен для растений, которые дают кислород. Но вот, на хрена он нужен людям, я что-то позабыл.

Сначала старуха, потом Келли, потом проклятый восклицательный знак, потом… а что было потом? Потом какая-то сука назвала меня чмом. А какая?

…Вечность постепенно размазалась по стене, исписанной всякой дрянью. Приход пришел и ушел, а вместе с приходом ушел смысл жизни. Я три раза вдохнул-выдохнул, на четвертый задержал дыхание и зажмурился. Скоро легкие начали разрываться от кислой подъездной вони, запертой в них мышцами дыхательного горла. Перед глазами поплыли красные эритроциты. Я выдохнул и открыл глаза. Кайф не вернулся. Зато из головы почти выветрилась мутная дурь, которая остается после него, как остается отдающая кислым прокладка с крылышками после ночи любви.

Но любви нет. Как нет и травы. Трава кончилась бесповоротно. Любовь — это бы и хрен с ней. А вот трава нужна, иначе кранты. А еще бы неплохо пожрать. Значит, толкач Барни подсунул траву, после которой пробивает на жор. Хреново…

Я в два приема поднялся, держась за гнутые перила. На улице не кончался дождь, но на улицу идти было надо. Потому что на улице водятся бабки. Не в смысле бабки типа старухи Ванды, а в смысле бабки, без которых не бывает ни травы, ни жратвы. Ни любви — если кому-то оно надо.

Это — жизнь. Кто-то сидит в особняке в Старом городе, обдуваемый кондиционером, задрав напедикюренные ласты на мраморный подоконник, и, грустно глядя на дождь в нереально прозрачное пластиковое окно, размышляет, где б ему надыбать к пятнадцатому числу еще двадцать тысяч старых долларов для покупки электроцикла распоследней модели. Потому как, если не надыбать, то Черный Билли будет по жизни на порядок круче. А кто-то так же грустно смотрит на этот же самый дождь сквозь естественную призму воздуха и столь же печально шевелит извилинами насчет двадцатки Новых Американских Долларов для того, чтобы как следует вмазать по трубе и чтоб на сутки в принципе не заморачиваться, кто круче по этой жизни. И вообще не заморачиваться за жизнь. Хотя бы на сутки.

Дождь нагло капал на морду и стекал за ворот, мацая холодными мокрыми струйками грудную клетку. Дождь был живым, и, если долго смотреть вверх, можно разглядеть его хамскую харю, которая тихо лыбится со Свода на тех, кто забыл дома зонтик и кого можно безнаказанно поливать сверху липкими искусственными слюнями. У меня нет зонтика — как и дома, кстати. Вряд ли можно назвать домом убогую комнатушку, где из мебели присутствует лишь разбитый унитаз, в который так неудобно блевать из-за того, что его острый надколотый край постоянно упирается в грудь. Но это — жизнь, и я шагаю в дождь. И — наплевать, пусть он, падла, лыбится там у себя наверху, как по жизни задвинутый неразбодяженным морфием фартовый придурок с напедикюренными ластами. У него, дождя, свои расклады — нагадить водой на голову, залезть человеку под воротник и так далее в том же духе.

У нас расклады другие.

Нас двое. Я — и мой черт. Несколько веков назад нас бы сожгли на фиг. А сейчас всем все до фонаря, поэтому нас не жгут, а только иногда отправляют на принудительные работы. Это когда черт начинает зарываться и давить на мозги так, что его присутствие становится слишком явным для других. Я думаю, что свой личный черт есть у всех. Это только вопрос как его назвать. Ну там, внутренний голос, блин, интуиция, или — если без умных слов — бес попутал. Просто у большинства народу он часто ленивый и ему все до фени. А когда ты подсаживаешься на дурь — он тоже подсаживается на дурь. И когда его начинает ломать, он шебуршится у тебя в черепе, как квазитаракан в луже, и тебя тоже начинает ломать. И чтоб он, скотина, заткнулся, ты шлепаешь по дождю и ищешь на свою задницу приключений.

Но черт не дурак. Когда его колбасит, он четко рубит фишку и, как по компасу, тащит твое хилое туловище туда, где пахнет бабками. То, за что нормального мужика замели бы в шесть секунд, нам с чертом в элементаре сходит с рук, и в основном мы с ним в смысле бабок живем неплохо. Хороший у меня черт, умный. Конечно, бывает, и нашего брата заметает охрана внутреннего периметра, но я думаю, что это зависит от черта. Он же живой, не железный. Его же ломает, и у него тоже могут быть заскоки. И, как следствие заскоков, временная потеря бдительности. Из-за которой нашего брата, стало быть, порой и заметают.

— Направо, — сказал мой.

Я хорошо чувствовал, что он немного нервничает. «Косяк» шмали для нас с ним был так, разминкой. Шмаль оказалась конкретная, и от нее тянуло не только на жор, но и на движения. Конечно, если бы двинуть по трубе боль-менее достойную дозу тифы — на худой конец, если нет ничего получше, — на движения пробило бы гораздо конкретней. Но на безрыбье, как говорится, и раком свистнешь.

Я свернул направо. Ого, похоже, я забрел на окраину Старого города, где и дома поприличнее, и люди побогаче. Справа от меня был угол небоскреба, упирающегося крышей в Свод.

— Давай в подъезд, — сказал мой.

Я ему доверял и не задавал глупых вопросов, типа «на хрена» и «кто ты такой ваще?». Я хорошо знал своего черта. Он редко ошибался.

Это был хороший подъезд, с кодовым замком и железной дверью. Но мой черт, повторяю, туго знал свое дело. Соплюшка с рюкзачком за спиной и громадными бантами на голове открыла дверь изнутри. Я посторонился и сделал вид, что читаю объявление на стене. Их было валом, этих объявлений — «съедусь-разъедусь-сдам-сниму». Это жизнь. Кто-то сдает-снимает, а кто-то краем глаза следит, чтоб дверь не захлопнулась.

Вслед за соплюшкой выплыла похожая на восьмерку пергидрольная маман. Не на электроцикл восьмой модели, который сам по себе похож на сплюснутый спереди чемодан, а на цифру «восемь» в хорошем смысле этого слова. Сверху — много, аж кожаный плащ разъехался от бюста, посередке — талия зашибись, затянутая кожаным же ремешком, и пониже — бедра. Хорошие такие, округлые, блин. Ноги длинные… Морда… Когда-то все это меня плотно интересовало. Сейчас тоже интересует — иногда, под настроение. Но реже. На свете присутствуют гораздо более крутые ощущения.

На меня соплюшкина маман даже не посмотрела. Понюхала воздух, скривила накрашенное жало, раскрыла зонт, упрятала под него себя и соплюшку вместе с бантами и суетливо нырнула в дождь. Сразу же к подъезду, брызгаясь лужами, метнулся похожий на дельфина черный электроцикл.

— Хорошо живут, суки, — сказал я своему и собрался было нырнуть в полуоткрытую дверь подъезда, обратный ход которой я предусмотрительно застопорил носком ботинка.

— Крути башню взад, лохмудень, — нервно сказал мой.

Я послушно крутанул башней.

Вот тебе и раз! Ударенная, видимо по морде, маман лежала башкой в луже, живописно раскинув пергидрольные лохмы, как заваленная каким-то не помню древним мужиком горгона Медуза. Соплюшку с бантами затаскивал в электроцикл щекастый дядя с очень большими руками. Одной из этих больших рук он зажимал соплюшке рот, а другой пер ее за талию. Соплюшка не брыкалась. Она смотрела на меня большими глазами, в которых что-то было. Что-то, от чего мой черт занервничал еще больше и защекотал своим длинным хвостом где-то у меня под ложечкой.

Щекастый дядя бросил соплюшку в салон и обернулся. За секунду до того, как дядя зафиксировал мое присутствие, я шустро (откуда что взялось?) нырнул в подъезд и мягко захлопнул дверь.

В двери был глазок. Я секунду подумал и решил пока не нестись как угорелый к черной лестнице, оттуда — на первую попавшуюся площадку, потом к лифту и так далее. Носиться по небоскребу можно долго и быстро, особенно когда за тобой гонится эдакий щекастый мутант. Но сейчас нам с чертом стало интересно. Короче, мы уже вместе подумали еще секунду, и я тихо-тихо присунул свою физию к дверному окуляру.

Щекастый дядя тоже думал, глядя на меня. Конечно, он глядел не на меня, а на дверь, но в глазке было нехилое увеличение, и я отчетливо видел дядино рыло в мелких кратерах выдавленных в далекой юности угрей, вызванных гормональным бунтом растущего организма. Организм вырос еще тот. Голимого мяса — таких как я можно наштамповать штук пять, и еще останется полмешка. Домовладелец, не иначе. И восклицательный знак в одном флаконе.

Дядя поморщил немного ноздреватый лобешник, потом сплюнул и полез в своего дельфина. Дельфин фыркнул электромотором, плавно дернулся и тут же пропал в стене дождя…

Пергидрольная маман подозрительно не шевелилась. Я осторожно открыл дверь, вышел из подъезда и осмотрелся.

Вокруг никого не было. В такую погоду в Старом городе все небось сидят по домам, казино там, или, на худой конец, по теплым офисам с сисястыми секретутками и ублажают своих личных чертей кто кексами, кто сексами, кто баксами… Баксами и нам бы не помешало. Ой как не помешало бы!..

— Бери ридикюль и сматывайся, — сказал мой.

Блестящий ридикюль из хорошо выделанной кожи бронеопоссума валялся рядом с пергидрольной мадам. Ремешок от ридикюля мадам сжимала в неестественно белой руке. Я подошел, цапнул ридикюль и дернул. Мадам не отпустила. Я дернул сильнее. Пергидрольные лохмы колыхнулись в луже, и мадам, наверное, проехалась носом по асфальту, который был под лужей. Впрочем, похоже, ей это было уже до фонаря. Мадам, а не луже. Хотя и луже тоже. Луже тем более до фонаря, что в ней плавает — чья-то вылепленная пластическим хирургом дохлая морда или кусок дерьма, выплывший из канализационной решетки.

Я оглядел еще раз пустой двор и достал из кармана нож.

— Ридикюль можно потом загнать, — осторожно сказал мой.

Действительно. А кому нужен ридикюль с перерезанным ремешком? Пусть даже и из кожи бронеопоссума.

Я попытался разжать руку, но то ли я маленько ослаб за последнее время, то ли мадам была шибко здорова… В общем, ни хрена у меня не вышло.

— Режь, — коротко сказал мой.

— Чего? — на всякий случай спросил я. Хотя не дурак, и так все понял.

— Граблю ей режь, придурок, — сказал мой. — У ней, глянь, еще и гаек с брюликами полные пальцы.

— Но ведь кроме гаек у нее ребенок…

И тут я стал противен сам себе. Какое мне дело до чужих ребенков? Такое же, как и им до нас с моим чертом. Они вырастут. Они — домовладельцы жизни, а мы для них — так, эпизоды из «Хроники происшествий». Тем более что ребенка спер щекастый дядя. Стало быть, маман ему больше не потребуется. И то правда — на хрена спертому ребенку дохлая маман?

Черт молчал. Я почувствовал, я услышал, как он презрительно харканул мне в височную кость и отвернулся в сторону затылочной. Короче, положил на меня с прибором. В общем-то, он прав. На сто пудов прав.

Я начал пилить. Хорошо было бы загодя наточить этот проклятый нож, но чем — вот вопрос. Не об расколотый же унитаз его точить?

Запястье пилилось туго. Сверху-то еще ничего, а вот дальше… Где-то в середине лезвие застряло конкретно.

— Ломай книзу, — отрывисто бросил мой через плечо. Судя по голосу, он все еще клал на меня. Ублажить его могла только доза.

Я положил руку себе на колено и надавил. Запястье хрустнуло, обнажилась белая головка сустава. Остальное заняло не больше полминуты.

— А теперь — делай ноги! — сказал мой.

Это я знал и без него…

…Кисть была покрыта шелковистой нежной кожей. Шелковистой — это не для красного словца, это совсем как шелк на ощупь. Когда-то очень давно, когда я еще учился на медика, у меня была безумно дорогая рубашка из искусственного шелка — такая же гладкая, как эта рука. И приятная.

Я сел на пол, привалился спиной к стене и погладил ее еще раз. Кайф… Я закрыл глаза и представил продолжение. Кисть руки, выше, локоть, еще выше, плечо… Теперь ниже… Снова рука… Мне показалось на секунду, что она шевельнулась. Пусть…

— У тебя едет крыша, — авторитетно сказал мой черт.

— Пусть, — сказал я.

Ее рука тыльной стороной медленно погладила меня по бедру. Выше. Еще выше… Мягко застрекотала молния на моих видавших виды джинсах. Неужели она? Или все-таки я? Какая разница… Я не выдержал и застонал. Боже, до чего же у нее нежная кожа!

— Извращенец, — хмыкнул мой черт.

Я улыбнулся ему не открывая глаз…

…После того как двинешься, хорошо послушать радио. Неважно, волну Нового города или Старого. Я это понял сразу, как только купил приемник. В ридикюле было более чем достаточно. И совсем нехило было на нежной руке мадам. Я осторожно и неторопливо распилил маленький шелковистый кулачок, освобождая ремень ридикюля. Помимо ремешка, распиленный кулак принес еще красивое кольцо с камнем и не менее красивое витое без камня. В камнях я ни хрена не смыслю, и, когда толкач Барни, торгующий дурью, предложил мне за обе гайки самопальный радиоприемник, я, шибко не раздумывая, согласился. Приемник всегда легче сдать, чем рыжье. Тем более рыжье с таким прошлым. Хорошо, что Барни не привык задавать лишних вопросов.

Я слушал радио и гладил то, что осталось от руки. Осталось немного — три пальца и почти что половина ладони. Остальное после распилки никуда не годилось, и его пришлось спустить в унитаз. Но и оставшегося вполне хватало — если не смотреть вниз, вполне можно представить, что рядом с тобой сидит похожая на восьмерку безумно красивая телка с мягкой, как у ребенка, кожей, доверчиво положив руку тебе на бедро. Это здорово! Это лучше похожей на лошадь целой Келли, у которой руки шершавые и все в бородавках, как задница лягушки-мутанта.

В приемнике передавали «Хронику происшествий» и рассказывали про щекастого дядьку. Я это сразу понял.

— Мы ведем прямой репортаж из тюрьмы Старого города, — гундосил в динамике диктор. — Особо опасный преступник похитил ребенка и зверски искалечил ее… хм… его мать, отрубив ей кисть руки. Сейчас пострадавшая находится в больнице, ее состояние здоровья удовлетворительное. Если кто может сообщить…

— Да не рубил я!!! — ворвался в эфир щекастый дядя. И — шмяк, шмяк, шмяк… Значит, отогнали дядю от микрофона и лупят.

Я так и представил эту картину. Щекастый мутант валяется на полу, его пинает охрана, а мутант лишь матерится, прикрывая ручищами особенно уязвимые места. Губы у дяди толстые и мягкие, и такие же толстые и мягкие щеки мерно и беззвучно колыхаются по бокам головы в такт шлепаньям губ. Весь он сейчас такой толстый, мягкий и мерзкий. И совсем не похожий ни на домовладельца, ни на восклицательный знак.

— Отвосклицался, — хмыкнул мой черт. Он у меня вообще не отличался многословием. Особенно после того, как мы с ним конкретно задвинемся.

— Ага, — кивнул я.

Хорошо, когда всем хорошо. Пергидрольная мадам выжила, соплюшку с бантами вернули в лоно семейства, щекастого бандита поймали доблестные охранники периметра — не к ночи будь они помянуты. А у меня теперь есть рука…

Я нежно погладил тонкие пальцы с гладкими наманикюренными ногтями.

— Давай догонимся? — предложил мой.

— Догонимся… На завтра хватит, а потом где брать?

Мой черт лениво потянулся в моей голове.

— Не гони. Придумается что-нибудь.

Бакланить было лениво. Да и то правда — утро вечера мудренее.

Я шевельнул свинцовой рукой — своей, стряхнул с бедра руку чужую и, улыбнувшись динамику приемника, затянул зубами на невзрачном бицепсе резиновый жгут.

Дмитрий Силлов МОМЕНТ У МОРЯ

Я любил Джилл. Джилл любила Френка. А Френку было на все это наплевать.

Френк любил море. И все, что с ним связано. Он работал спасателем — если это можно назвать работой — и в связи с этим мог часами стоять на волнорезе, заложив руки за спину, и тупо смотреть на горизонт. Просто ради удовольствия. Или по утрам после хорошего шторма шляться по берегу, собирать медуз и бросать их обратно в воду. Какой прок от медуз вообще? Но Френку было и на это наплевать. Как и на Джилл, кстати. Он осторожно брал в руки эти дохлые куски белесой блевотины и бросал, бросал, бросал…

У сентиментальных отдыхающих красоток от всего этого под купальниками напрягались соски. Я отчетливо видел этот процесс каждый день из окна своей конторы. Как только Френк залезал на волнорез или начинал развлекаться с медузами, любая сука с тренированным телом охотницы на мутантов тут же забывала, что она сука, и прямо-таки на глазах превращалась в мечтательную хемингуэевскую красотку — или кто там еще красиво писал про море? Не знаю, не читал, но подозреваю, что у этого Хемингуэя в книжках были одни полоумные мечтательные суки, которые стадами волоклись за бездельниками вроде Френка.

А Френк их трахал. Всех без разбора, гуртом. Пачками трахал, так же, как я потрошу треску на ужин, когда повар Билл в очередной раз мучается похмельем. Взял в руки, потискал, вспорол брюхо — и отбросил, чтоб тут же схватиться за следующую.

Он мог себе это позволить. У него было сухощавое, загорелое, мускулистое тело с руками, красиво перевитыми венами, и довеском под кубиками пресса, впечатляюще оттягивающим плавки. А еще у него были большие коровьи глаза, в которых плескалось море. Это Джилл так говорила.

Не знаю, как там насчет моря. Джилл с ее бабской точки зрения, наверно, виднее, но на мой взгляд — просто красивая тупая загорелая морда, по которой с первого взгляда видать, что трахнет — и бросит…

У всех отдыхающих ослиц, которых потрошил Френк, после потрошения морды становились печальными и задумчивыми. Чаще всего они становились такими после того, как они на следующее утро обнаруживали пустое место в своей постели и, выглянув из окна своего трехсотдолларового номера (в сутки, разумеется), могли лицезреть Френка, разминающегося на пляже с новой претенденткой на его впечатляющий штопор…

Вся эта история началась с той минуты, когда Джилл впервые вошла в дверь моего ресторанчика. Первое, что я увидел, это были ее глаза. Синие и равнодушные. Как море в штиль. Вот уж у кого глаза как море! Не то что у этого…

До появления Джилл мне было глубоко наплевать на цвет чьих-либо глаз, на море, плещущее под моими окнами, и на прочую романтическую дребедень. Я далеко не поэт. Поэты все вымерли еще в Последнюю Войну, и от них остались лишь тоненькие книжки в Объединенной библиотеке охраняемых поселков. Джилл сказала как-то, что только поэты прошлого умели любить по-настоящему. Подозреваю, что ни у кого из них, в отличие от меня, не было ни брюшка величиной с шар для боулинга, ни поганого прибрежного ресторанчика в качестве частной собственности. Потому и с любовью у них было все в порядке.

Но в тот вечер я чуть ни стал поэтом. Когда Джилл посмотрела на меня этим своим заштиленным морем и медленно так спросила с придыханием:

— Это вам требуется кассир?

Я ответил: «М-м-я…» — кивнул раз шесть, а потом всю ночь смотрел на лунную дорожку и писал на пахнущей креветками оберточной бумаге что-то про пылающие сердца и сливающиеся в поцелуе губы, пока не заснул, уткнувшись лбом в подоконник. До сих пор подозреваю, что это было что-то гениальное. Хотя бы потому, что шло от чистого сердца. Но утром повар Билл вытащил из-под спящего меня бумагу со стихами и завернул в нее какую-то дрянь, которая потом потерялась. Вместе со стихами, естественно.

Короче, поэтом я не стал. Я просто влюбился как пацан в собственную кассиршу, приехавшую на Побережье из какого-то подземного города в поисках лучшей жизни. Она это поняла сразу же и с первой секунды стала на мне ездить. Она опаздывала на работу, уходила на час-два-три раньше, а в промежутке между опозданием и уходом томно смотрела в окно, в котором был виден кусок спасательной будки с облезлым пенопластовым кругом на стене. Под кругом было окно, и порой при большом желании можно было дождаться момента, когда в окне появлялась какая-либо часть тела Френка. Или часть тела его новой кандидатки на потрошение.

В последнем случае на окне станции через некоторое время задергивались занавески. Или не задергивались. И тогда из окна чердака моего ресторанчика можно было наблюдать кое-что интересное.

— Ты так скоро рехнешься, — сказал мне повар Билл, как-то раз поймав меня внизу у лестницы, ведущей с чердака, — я как раз спускался вниз.

— С чего ты это взял? — натянуто удивился я.

— Ты по десять раз на дню лазаешь наверх.

— Ну и что?

— И сидишь там.

— И что дальше?

Билл был немногословным парнем, и все приходилось вытягивать из него клещами. Вот и сейчас он страдальчески сморщился, словно я тянул его этими самыми клещами за причинное место. Полагаю, он уже успел пожалеть о том, что затеял этот разговор.

— Ну сижу, сижу. Дальше что?

Билл сосредоточенно напрягся, словно ему делали колоноскопию.

— Ты действительно хочешь это знать?

— Да, действительно хочу.

— Тогда послушайся моего совета — уволь кассиршу.

Я усмехнулся.

— Понятно, — сказал Билл и, повернувшись ко мне спиной, направился на кухню.

— Что тебе понятно? — крикнул я его спине. Спина пожала плечами и, ничего не ответив, закрыла за собой дверь кухни.

Через час я снова полез наверх…

Нет, я не был — как их там называют — вуайеристом? Или что-то в этом роде… Короче, я не тащился от того, что подглядывал за тем, как Френк трахает своих телок.

Я пытался понять — как? В чем его секрет? На что западают эти ухоженные суки, приезжающие развлечься на Побережье в дорогущих электромобилях? На его типично фермерскую рожу? Вряд ли… На послештормовой кегельбан медузами? А может, дело в фигуре?..

Как-то, предварительно вдоволь насидевшись на чердаке, наразмышлявшись на известную тему и не придя ни к чему, я сидел в своей комнате, смотрел единственный канал местного телевидения — гордость Объединенных охраняемых поселков, потягивал очень неважно восстановленное пиво и пытался абстрагироваться от видения задницы Френка, судорожно сокращающейся над очередной жертвой. В последнее время этот урод, похоже, специально не задергивал занавески.

В телевизоре показывали убийство. Залитая кровью комната и тело в ней на полу. Без головы. Но, пресвятые небеса, какое же это было тело!

Рядом с этим телом Френк просто отдыхал вместе со своими кубиками на брюхе.

Тело лежало на животе, и, честно говоря, отсутствие головы его совсем не портило.

Первым делом в глаза бросалась спина. Огромные мышцы, напоминающие сложенные крылья демона с какой-то старой картины.

Руки…

Одна под торсом, виден только трицепс, похожий на вершину Фудзиямы с сильно залакированного календаря 2013 года, висящего у Билла на кухне. Другая рука вытянута вдоль тела. Толщиной с две моих ноги, перевитая выпуклыми венами, страшная в своей какой-то необъяснимо притягательной красоте и при этом на удивление пропорциональная.

Блестящие пушечные ядра на месте плеч, обтянутые коричневой загорелой кожей.

Осиная талия…

Камера сместилась. В кадр медленно и грозно въехал сержант полиции Объединенных охраняемых поселков. На секунду мне показалось, что это покойнику скоренько пришили голову, втиснули груду мышц в полицейскую униформу и впихнули все это в кадр.

Полицейский был нисколько не меньше убитого. Даже, пожалуй, больше. Квадратный студийный микрофон с эмблемой кинокомпании в его руке казался спичкой, которая вот-вот переломится пополам.

— В последнее время, — медленно сказал полицейский, — на Побережье участились убийства самых сильных воинов, заслуженных защитников своих периметров и профессиональных спортсменов. Не исключено, что это работа серийного убийцы. И если это так…

Камера приблизилась. Из экрана на меня глянули холодные глаза. Пустые и безжалостные, словно черные дырки в стволах полицейских «Бульдогов».

— …Эй, ты! Я тебе говорю, мерзавец! Ты наверняка смотришь сейчас на это…

Камера вернулась к трупу, потом снова резко наехала на лицо полицейского, только на этот раз гораздо ближе. В экране были только его зрачки в обрамлении белков, растрескавшихся красной паутинкой… Мне вдруг стало жутковато…

— Запомни! Рано или поздно я схвачу тебя этими самыми руками!

И с глаз — на предплечья полисмена, туго обтянутые рукавами униформы.

Боже мой! Не хотел бы я быть тем самым серийным убийцей. В смысле попасться в такие руки.

— Если тебе нравятся большие парни, что ж, попробуй мне отрезать голову. Но только — memento mori!..[13]

Надо ли говорить, что очень скоро настал день, когда я решился.

Я перестал жрать пиццу, которую отлично готовил Билл, отказался от пива и записался в тренажерный зал, где качались охранники нашего периметра.

— Я же предупреждал, — сказал на это повар Билл. На большее он не осмелился. Я усмехнулся, похлопал его по плечу и заставил сменить вывеску над дверью. Теперь мы назывались «Диетическая закусочная». Во избежание соблазнов.

И дело пошло…

Шло оно мучительно медленно. Я платил по тысяче двести Новых Американских Долларов в месяц за индивидуальные занятия, и каждый день тренер выпивал из меня крови по пол-литра за доллар. По ночам мне сначала снились штанги, гантели и беговые дорожки, и я просыпался в холодном поту. Потом, поерзав некоторое время на влажных от пота простынях, я засыпал снова, и… начиналось самое страшное.

Мне снилась жратва.

Ее было много, очень много. Гигантские пиццы, длинные, как пулеметные ленты, связки сосисок, истекающие жиром гамбургеры размером с НЛО, батареи, легионы пивных бутылок, источающих восхитительную пену… Я слышал сквозь сон, как стонет и дергается в предвкушении мой желудок, измученный бизоньей сметаной и дробным питанием…

А потом снова появлялись штанги…

Но утром я вытаскивал себя из постели и снова бежал в зал.

Так продолжалось три месяца.

Я сбросил пятьдесят фунтов.

Еще через три месяца я стал весить двести фунтов и на меня стали обращать внимание отдыхающие у моря дамы бальзаковского возраста.

Окрыленный успехом, я удвоил усилия и теперь уже пил кровь своего тренера, который не знал, куда от меня бежать, когда вместо обещанного дюйма в объеме бицепса у меня прибавлялась только половина…

А Джилл все смотрела в окно. А Френк по-прежнему трахал все, что шевелится…

Я сменил джинсы. Прежние висели мешком на моей заднице. Еще я сменил рубашку. В старой плечам стало несколько тесновато.

Как-то я решил, что уже можно, и подошел к кассе. Она сидела заложив ногу на ногу и гипнотизировала спасательный круг в окне.

— Привет, — сказал я.

Она удивленно подняла брови и оторвалась от круга.

— Здравствуйте, босс.

— Может, сегодня прогуляемся вместе по побережью?

Она открыла рот, потом захлопнула его и хихикнула. Потом она хихикнула еще раз. За моей спиной, за закрытой дверью кухни, раздался похожий звук, только несколько грубее. Хотя, может быть, мне это только показалось.

Я повернулся и направился к выходу.

— Извините, босс, — не переставая хихикать, сказала она мне в спину…

В этот же вечер вместо прогулки по побережью я лежал в тренажере для жима ногами и кряхтел как беременный буйвол. Я выставил вес на пятьдесят фунтов больше своего рабочего веса, но он летал так, словно на платформе не было вообще ничего, кроме самой платформы.

Сначала ноги просто жгло. Потом я перестал их чувствовать. Красные круги перед глазами стали черными, и, когда их стало слишком много, я закрыл глаза.

Где-то краем сознания я уловил привкус крови во рту, смешанный с ощущением песка на языке. Вероятно, это крошились зубы. Но мне было наплевать.

«Жми, жми, жми…»

Мир стал размером с горошину. И эта горошина состояла из крошечных атомов — слов, одинаковых, как все мои когда-то раньше прожитые жизни.

«Жми, жми, жми…»

— Ты чем-то расстроен?

Кто-то нагло и громко вперся в мой маленький мир. Слова-близнецы вздрогнули и рассыпались.

Черт! А ведь я только что был так близок… К чему? К Богу? Или к психушке?

Я опустил рычаг ограничителя и уронил вниз свои ноги.

Рядом с тренажером стоял худой рыжий парень с трехдневной щетиной на бледной морде.

— Привет, — сказал парень. — Меня зовут Саймон.

Так. Еще один. Третий за последнюю неделю. В последнее время не только бальзаковские дамы стали пытаться оказывать мне знаки внимания, но и некоторые приезжие отдыхающие одного со мной пола.

— Иди к черту, Саймон, — прохрипел я. — Меня не интересует твоя тощая задница.

Парень хмыкнул.

— Знаешь, меня твоя жирная тоже не интересует. Но твой тренер сказал, что тебе нужна фигура.

— Ну и чего?

— Ты же хочешь стать больше?

— Все в этом зале хотят стать больше.

— Но тренер сказал, что ты очень хочешь стать больше. И намного больше, чем сейчас.

— Ну и что дальше?

— Могу помочь, — сказал парень.

Сам не знаю почему, но я поверил этому уроду. В этот вечер в раздевалке урод выкачал из моей вены пинту крови и на следующий день продал мне за двести НАД горсть небольших флаконов, запечатанных резиновыми пробками, причем сам сделал первую инъекцию. Ощущения, прямо скажу, не из приятных, но…

Через четыре месяца мне пришлось снова менять гардероб. Ко мне вернулись мои пятьдесят фунтов, правда, в несколько ином качестве.

Мои мышцы стали расти очень быстро. Настолько быстро, что одна из моих бальзаковских дам как-то сказала, что я стал похож на бога, сошедшего с небес. Да я и сам о чем-то таком догадывался.

Наш ресторанчик теперь каждый день был забит до отказа теми самыми отдыхающими суками, которые раньше при виде меня воротили свои холеные морды. Рядом с вывеской «Диетическая закусочная» прибавилась моя фотография в полный рост. Я съездил на чемпионат Объединенных поселков по поднятию тяжестей и с ходу занял третье место среди представителей гражданского населения.

— Дерьмо, — скривил бледную рожу Саймон, когда я ворвался к нему в квартиру прямиком с чемпионата, с мордой, сияющей, как никелированная кастрюля повара Билла. — Ты просрал соревнования.

— Я?!!!

Моему возмущению не было предела.

— Да я!.. Да там был полный зал таких мужиков, и я…

— Что ты? Ну что ты??? Я полгода в тебя вбухал, а ты даже не заработал первого места среди стада овец, ни разу в жизни не державших в руках винтовку!!!

Я задохнулся от возмущения.

— Ты в меня вбухал?! Да я тебе плачу за каждый флакон по…

— Что ты мне платишь? Что ТЫ МНЕ ПЛАТИШЬ? Разве это деньги? Я давно работаю только на сырье, лишь бы закончить эксперименты…

Тут до меня начало кое-что доходить. Меня, конечно, смущал вид снадобья, которое мне продавал этот доходяга. Кое-что новенькое и не всегда приятное я замечал и за собой, но запрещал себе думать об этом — слишком впечатляющими были результаты…

Я схватил его за грудки и приподнял над полом.

— Так, значит… Выходит, это не восстановленное снадобье из старых запасов? Ты, крысоскунс вонючий, сам мешал какую-то дрянь из всякого дерьма, закатывал свое зелье в красивые пузырьки и испытывал его на мне!!! Колол в меня галлонами черт-те что?!!

— Да, колол, — прохрипел он. — Только… только…

— Что?!!! Что «только»?!!!

— Пусти…

Я швырнул его на пол, и он сложился пополам. Сверху он напоминал кучу скомканной несвежей одежды. Я плюнул на эту кучу и ушел.

Было десять вечера, когда я вошел в двери своего ресторана. Народу было немного. Я бросил чемоданы в своей комнате и направился на кухню. Билл сидел на стуле и невозмутимо рассматривал диетические тушки квазикур, вращающиеся в гриле. Куры-мутанты и так худосочные, но я в последнее время ел только самых тощих.

— Где Джилл? — спросил я.

— Как чемпионат? — вместо ответа спросил Билл.

— Нормально, третье место. Так где же, черт побери, Джилл?

Билл пожал плечами.

— Ты меня спрашиваешь?

Что-то в его тоне мне не понравилось.

— А что, кроме тебя и дохлых кур, здесь есть кто-то еще?

Билл нахмурился и снова уставился в гриль.

— Нет ее, — сказал он после паузы.

— Это я и сам вижу.

Я начал медленно закипать от ярости.

— Так ГДЕ ОНА?!

Билл насупился еще больше.

— Я всего лишь повар, — выдавил он. — И я не обязан следить за кассиршами, пока хозяин шляется черт знает где.

— Это верно, — сказал я, внезапно успокаиваясь. В последнее время перепады настроения стали случаться у меня все чаще и чаще. И какого дьявола я начал орать на этого парня?

— Ты абсолютно прав, Билли.

Мой повар был несомненно прав. Но для того, чтобы окончательно успокоиться, мне сейчас требовалась малая толика философских размышлений.

Я открыл дверь кухни и направился к лестнице, ведущей на чердак.

— Не ходил бы ты туда, — сказал мне вслед Билли. Но я, естественно, не обратил внимания на его слова…

Занавески в окне спасательной станции были по обыкновению отдернуты.

Против обыкновения Френк лежал на спине. Глаза его были закрыты. На губах у него блуждала идиотская ухмылка. Его очередная пассия сидела на нем и сидя танцевала джигу. Она извивалась и стонала, словно средневековый еретик, приговоренный к смерти на колу. Кстати, очень даже может быть, что еретики стонали примерно так же, как эта девица, в диком, животном темпе насаживающая себя на кол Френка.

Что-то в ее голой спине показалось мне знакомым.

Френк открыл глаза.

Его глаза встретились с моими.

Пару секунд мы смотрели друг на друга. Потом он ухмыльнулся, попридержал девицу за колено, чтоб не свалилась, протянул руку к тумбочке, взял зажигалку, вытащил сигарету из пачки, прикурил, глубоко затянулся и ухмыльнулся снова.

Все это время девица не прекращала извиваться на Френке. Она, вероятно, даже не заметила, что ее партнер курит, пуская дым ей в лицо. В ту секунду, когда Френк выплюнул окурок, она застонала особенно сильно и протяжно, запрокинув голову к потолку.

Я увидел ее лицо, искаженное гримасой наслаждения. Я давно уже понял, кто это извивается на Френке. Мне нужно было только удостовериться.

И я удостоверился.

Я медленно закрыл окно, плотно задвинул обе щеколды и спустился вниз.

Дверь кухни была открыта.

— Ты знал? — спросил я Билла.

Повар кивнул.

— И давно?

Билл кивнул снова…

И тут я понял.

Я понял, что все это время, пока я смотрел на ее лицо, изуродованное наслаждением, потом закрывал окно и спускался по лестнице, часть моего мозга разрывалась от мучительной боли…

Но это была ничтожно малая его часть.

Большая, несоизмеримо большая часть моего сознания была занята вопросом, что же это такое колол мне все это время Саймон?

И настолько ли это вредно для здоровья, чтобы прекратить это колоть?

— Как там куры? — спросил я Билла.

Повар медленно поднял голову и открыл рот.

— А???

Сказать, что на его лице было написано изумление, — это значит ничего не сказать.

— У тебя куры пережарятся, — сказал я. — Кстати, давно надо было нанять тебе в помощь поваренка. Напомни мне об этом как-нибудь. Мы уже давно можем себе позволить некоторую расточительность.

Я подъехал к дому Саймона и заглушил мотор своего нового электроцикла.

Саймон снимал кривой от старости двухэтажный коттедж, нуждающийся скорее в сносе, чем в ремонте. Окна были закрыты, сквозь жалюзи не пробивался свет, но я был почему-то уверен, что Саймон дома.

Я подошел к двери и постучал.

Тишина.

Я постучал громче.

То же самое.

— Саймон, — сказал я негромко. — Сейчас я сначала вышибу твою дверь, а потом, заодно, вышибу и твои мозги. Так что, по-моему, тебе лучше открыть.

Дверь отворилась тут же. У каждой двери есть свое волшебное заклинание, типа «сим-сим, откройся».

Саймон был бледнее, чем обычно. Хотя мне казалось раньше, что бледнее уже некуда.

— Не бойся, — сказал я, задвигая его в комнату и толкая в кресло. — Пока что. Как раз до того момента, покамест ты мне не начнешь вешать на уши лапшу. Ты понял?

Саймон судорожно кивнул.

— А теперь рассказывай.

Саймон сцепил тонкие пальцы морским узлом, отчего они стали напоминать мраморные, и осторожно стравил воздух сквозь зубы.

— Ты хочешь знать про…

— Ага.

— Ну понимаешь, это…

Я молча смотрел на него.

— Только поклянись, что ты меня не убьешь.

Я пожал плечами и вытащил из кармана никелированный кастет, подаренный мне в качалке одним из охранников периметра.

— У тебя есть выбор, Саймон. Или ты сдохнешь молча и прямо сейчас, или расскажешь мне все как есть, и тогда я подумаю, что с тобой делать. Но есть одно «но». Как я уже говорил, если я почувствую, что ты пытаешься меня надуть, ты тоже сдохнешь. Вот такой расклад, дружище.

И Саймон начал рассказывать, стараясь по возможности не смотреть на кастет, который я вертел между пальцами.

— Ты, наверное, слышал про анаболические стероиды?

Я кивнул.

— Так вот. Это искусственные производные мужского полового гормона тестостерона, от которого напрямую зависит рост мышц. И чем его в тебе больше, тем больше твои мышцы. Накачка — штука немудреная. Таскай штангу, жри побольше, коли себе эти самые стероиды — и рано или поздно будешь Гераклом. Сюда, на Побережье, до Последней Войны съезжались культуристы со всей планеты, и в ближайшем подземном городе недавно нашли огромный запас этих препаратов. Восстановили в Поле Смерти — и пожалуйста, колите себе на здоровье. Чем и занялись и охрана, и полиция. Ведь на Побережье, кто больше и сильнее, тот и прав… Однако у стероидов куча побочных эффектов. У одного со временем отказывает печень, у другого провисает член, а у третьего — напрочь слетает крыша. А то и все сразу вместе. Конечно, кое-кому везет, и он помирает здоровеньким, но факты вещь упрямая. Инвалидов среди охраны периметров — пруд пруди.

— Старая песня, — кивнул я.

— Угу. Так вот. Я первый начал торговать стероидами, и первый столкнулся с проблемами их приема. В библиотеке я проштудировал все книги по биохимии, какие смог найти, и постепенно понял, в чем корень зла.

— И в чем же?

— Человеческий организм отторгает химию, так же как и занозу в заднице, засунутую туда насильно.

Я недоверчиво хмыкнул.

— Мы жрем восстановленную химию каждый день — и ничего, до сих пор не загнулись.

Саймон попытался улыбнуться, но у него это получилось криво и жалко.

Возможно, в этом был виноват мой кастет, который я все еще задумчиво крутил на указательном пальце.

— Только не в случае с анаболиками. Человек, как таракан, приспосабливается ко всему, в том числе и к самой вредоносной химии. Но половые гормоны делают человека человеком, и в этом случае химия падает лапками кверху. Вместе с тем, кто ее себе колет. Собственные половые гормоны вырабатываются тремя органами — твоими яйцами, надпочечниками и гипофизом — куском твоих мозгов. И как только ты начинаешь колоть искусственные гормоны в количествах, превышающих нормальные потребности организма, синтез твоих собственных гормонов начинает потихоньку загибаться. А вместе с ним потихоньку загибаются органы, которые ответственны за этот синтез.

— То есть яйца, надпочечники и мозги.

— Типа того. И еще печень — главный фильтр организма, неспособный справиться с лавиной токсинов, возникающих в процессе усвоения стероидов организмом.

— Мило. И что же делать?

— Можно качаться натурально. Лет через пять-десять, может быть, чего-то и достигнешь.

— Но у меня результат попер после трех месяцев занятий!

— И ты сразу стал похож на Мистера Совершенство Объединенных охраняемых поселков? Того самого сержанта полиции, чемпиона среди профессиональных бойцов Периметра, который любит позировать перед единственной сохранившейся видеокамерой?

Вместо ответа я убрал кастет в карман.

— И чего ты предлагаешь?

— Я создал универсальный анаболик, — просто сказал Саймон. — Он еще недоработан, но за четыре месяца из жирного ленивого ублюдка я сделал призера чемпионата Охраняемых поселков. И почти без побочных эффектов, не считая приступов агрессии, вызванных избытком гормонов. Но от этого уж никуда не деться.

«Жирного ленивого ублюдка» я старательно пропустил мимо ушей, одновременно подавив желание от души треснуть по белесой морде. Ей бы и без кастета мало не показалось.

— Так в чем соль?

Саймон откинулся на спинку кресла, одновременно расцепив пальцы.

Подумав некоторое время, он осторожно положил ноги на стол.

— Это ты о том, почему нет побочных эффектов? Помнишь, я в первый раз подошел к тебе в зале? Ты тогда явно толкал не свой вес.

— Было дело, — хмыкнул я.

— Ты был явно чем-то расстроен. Так?

Я промолчал. Про Джилл вспоминать не хотелось. Просто было незачем вспоминать.

— Вижу, что я не ошибся. Твои яйца, мозги и надпочечники тогда бурлили как кипяток в чайнике и с избытком выбрасывали в кровь тот самый тестостерон, который был нужен для того, чтобы толкнуть нереальный для тебя вес. Твой тестостерон, родной, не химический. Адская смесь — тестостерон, плюс адреналин, плюс эндорфины — гормоны наслаждения. Признайся, такая тренировка была тебе непривычно по кайфу?

Тот день вспомнился, как будто это было вчера. Вернее, утро после того дня. На следующий день после той тренировки я проснулся от адской боли в квадрицепсах и еще пару дней ходил на полусогнутых. Но на самой тренировке всю свою горечь и злобу я от души выместил на платформе. И это, действительно, было в кайф.

— Ну допустим.

— А представь, если б такие тренировки были бы каждый день.

— Да я бы сдох давно!

— И если бы такого тестостерона в твоей крови становилось все больше и больше? Больше, чем твой организм способен выработать. Причем натурального. Человеческого.

До меня потихоньку начало доходить.

— Ты хочешь сказать…

— Именно.

— Так… Ты мне колол…

— Правильно. Чужую сперму. Только химически адаптированную под твой состав крови и твой обмен веществ до твоего натурального тестостерона.

Меня начало слегка подташнивать.

— Но… Где ж ты брал доноров? Причем с кучей таких переживаний?

— А вот это довесок к твоему «я тебе плачу…». Знаешь, какого экстерьера нужна баба, чтобы ублажить бойца Периметра после боя с мутантами? И при этом умудриться собрать в пробирку плод его агрессии? И сколько все это вместе может стоить?

Тошнота несколько улеглась, но на желудке все равно было тоскливо.

— Ты конченый урод, — сказал я. — И извращенец к тому же.

— Я исследователь, — усмехнулся он. — И, как любой нормальный исследователь, ради своих экспериментов я способен на многое…

Я скривился, как от зубной боли.

— …так же, как и ты — ради своих, — добавил Саймон. — Цель у нас одна — результат, причем любой ценой. Разница только в ярлыках, которые мы навешиваем на средства его достижения.

Все это было очень мудрено, но, надо признать, справедливо. Иначе какого дьявола я сюда приперся? Можно, конечно, покривляться перед самим собой, мол, пришел выяснить правду и наказать урода, чтоб другим неповадно было… Но особо кривляться было некогда. И я перешел к делу.

— Мне нужно еще.

Саймон рассмеялся и вытянул свои мосластые ноги на всю длину стола, пихнув при этом стоптанной подошвой набитую доверху пепельницу. Верхний окурок упал на стол, прокатился до края, помедлил мгновение и свалился мне на штанину. Этого я тоже не заметил.

— И побольше.

— Лавочка закрывается, — грустно сказал Саймон, закончив смеяться. — Мне на хвост села полиция Объединенных поселков. У них ничего нет на меня, но они что-то подозревают. Работа у них такая. Своя сперма у этих служебных крысопсов наверняка давно кончилась, и теперь они присматривают за чужой…

Он говорил что-то еще, но я не слушал.

Это был конец. Конец всему. Жизнь потеряла смысл. Зачем жить, если путь вперед окончен? Мне никогда не стать первым… Скоро мои мышцы начнут сдуваться, как проколотые воздушные шары, и восхищенные взгляды моих почитательниц постепенно превратятся в презрительные. Больно быть просто толстым, но таких много среди гражданских на Побережье, и на них никто не обращает внимания. Во много раз больнее снова становится таким, как раньше. Этого не прощают. И, прежде всего, я сам не прощу себе этого…

Окурок восстановленной сигареты сиротливо висел на моей штанине, цепляясь фильтром за микроскопические ворсинки ткани. Я хрустнул кулаками. Что-то нарушилось в сцепке, и окурок упал на пол, ткнувшись опаленной мордой в давно не мытый пол.

Я поднял голову.

— И что теперь?

Саймон молчал.

— Так что мне теперь делать, черт тебя побери?!!!

Саймон ухмыльнулся. Но глаза его не смеялись. Сейчас они были похожи на черные дырки в стволах полицейских «Бульдогов».

— Это зависит от того, — медленно сказал он, — насколько ты готов продать свою душу дьяволу.

Я был готов. На все сто процентов.

Сезон отдыхающих сук подходил к концу. Погода портилась. Все чаще ближе к вечеру над Побережьем начинал носиться противный ветер, склизкий как медуза и так же мерзко жалящий невидимыми щупальцами в открытые части тела.

А по ночам частенько штормило море. Не особо серьезно, балла эдак в три-четыре, но по утрам уборщики уже при всем желании не успевали приводить в порядок пляжи — такие кучи всякого дерьма вываливала на них стихия.

Но бывало и по-другому. Без шторма. Просто ночь, ветер, завывающий так, что по шкуре мороз, пустынный пляж, утонувший во мраке, слабо освещенный висячим фонарем пятачок около спасательной будки, включающий в себя кусочек пляжа и немного моря, ритмично протягивающего черные водяные щупальца к фигуре человека, сидящего на камне.

Это, конечно, был Френк. Как я уже говорил, Френк любил море. Причем в любых его проявлениях. Я ничуть не удивился, когда в такую проклятую ночь увидел его спину. Спасатель восседал на круглом камне, лежащем возле спасательной будки. Более того, я ожидал и очень надеялся его там увидеть. Я даже загадал — если он там, то все будет о'кей.

«Все будет…»

Ветер выл так, будто на небо забросило громадную стаю крысособак и кто-то заставил мутантов оплакивать на крысособачий манер всех когда-либо преставившихся покойников. Короче, было жутковато. И, честно говоря, дело даже было не в ветре, и не в ночи, и не в моем воображении, развлекающемся с крысособаками и покойниками.

Слишком уж неподвижно сидел на камне Френк, затянутый в черную штормовку и накрывшийся сверху капюшоном. В какой-то старой книжке была картинка, где в похожий балахон одевали приговоренных к казни…

«А в другой книжке в таких балахонах разгуливала инквизиция», — подумал я.

Мое воображение мигом организовало мне повторный просмотр сцены на чердаке. В деталях. И, естественно, ухмыляющуюся физиономию Френка, пускающего дым в лицо Джилл.

«А через пару месяцев ты снова станешь уродом…»

Я отчетливо услышал эти слова. Так, будто кто-то стоящий совсем рядом за моей спиной произнес их мне в затылок.

Я обернулся.

Сзади меня был только смутный силуэт моей диетической закусочной, наполовину переваренный темнотой ночи.

«Ты так скоро рехнешься…»

Это когда-то сказал мой повар Билл. Похоже, его слова начали сбываться.

Френк продолжал неподвижно сидеть на камне. А я стоял сзади него в десяти шагах и осязал ветер, жалящий меня в открытую шею.

Десять шагов…

«Ты просто боишься…»

Мое воображение работало как никогда. Теперь это был издевательский голос Саймона. Похоже, сейчас я имею удовольствие чувствовать на своей шкуре то, что ощущают убийцы-новички, вышедшие в первый раз на настоящую работу.

«Трудно становиться мужчиной по-настоящему? Давай, тебе понравится. Это покруче, чем кувыркаться с бабами или до одурения толкать ногами железку…»

Тем более что убивать никого не нужно…

«…это зависит от того, насколько ты готов продать душу дьяволу…»

Я сделал два шага.

И почти сразу — еще восемь.

У Френка под капюшоном была очень тонкая шея. Я как-то раньше, вероятно завороженный его прессом и шириной плеч, не обращал внимания, насколько у него тонкая шея. Она легко поместилась между моих ладоней. Когда я надавил, Френк захрипел. Удивительно, но я ничего не почувствовал. Только мокрую от водяной пыли ткань штормовки под ладонями. Только ткань, мягкое под нею — и больше ничего.

«Это покруче, чем толкать ногами железку…»

Я рассмеялся.

И это называется продать душу дьяволу?! Бред собачий. А я-то думал… Да если б было надо, я бы просто сдавил немного сильнее — и все. А вот попробуйте толкнуть в жиме ногами на пятьдесят фунтов больше своего рабочего веса — и тогда я на вас посмотрю…

— Продукт высшего качества!

Саймон взболтал пробирку. В ней лениво перетеклась по стеклянным стенкам бесцветная жидкость.

— Некоторые извращенцы, приезжающие сюда из подземных городов, говорят, практикуют это. Во время оргазма они друг друга слегка душат — и получают высший кайф. Теперь ты понимаешь, почему я запретил тебе бить его по голове?

— А так хотелось, — признался я.

— Обойдешься, — сказал Саймон.

— А, если не секрет, что ты сделал, чтобы…

— Чтобы получить это? — Саймон покачал пробиркой.

— Ну да.

— Он был в беспамятстве и не особо соображал, кто перед ним.

— И ты… Тьфу!!!

Саймон самодовольно ухмыльнулся.

— Если это важно для результата, я доведу до оргазма и бронеопоссума, причем не буду говорить чем. А то здесь все такие нервные…

— Да уж, лучше заткнись, — посоветовал я. — И делай свое дело.

— Это — всегда пожалуйста.

Саймон достал шприц и подмигнул Френку, прикованному цепями к стене.

Парень помаленьку начал приходить в себя и сейчас мутными глазами осматривал подвал моего ресторанчика, заваленный бочонками, старыми радиаторами, неисправным холодильным оборудованием и прочим хламом, скопившимся здесь за годы существования заведения.

Один угол подвала Саймон расчистил под импровизированную лабораторию, состоящую в основном из прибора, напоминающего перегонный куб, и кучи всякой мелочи, о предназначении которой я даже и не пытался догадываться. И, конечно, наиглавнейшей составляющей лаборатории Саймона был Френк с его потрясающими способностями самца-производителя.

— Отличное качество, — бормотал Саймон, медленно вводя мне препарат. — Парень был сильно ошарашен фактом своего похищения и своим полузадушенным состоянием. А когда пришел в себя, от захлестнувшей его ненависти реакция не просто шла, а бурлила, как Везувий…

— А как ты думаешь вызывать у него впредь похожие эмоции?

— Это проще пареной репы.

Саймон кивнул на стол с пробирками. Рядом с оборудованием обосновался внушительный том с потрескавшейся от времени обложкой.

— Записки Торквемады. Великий инквизитор оставил потомкам богатое наследство по части огорчения ближнего. Во время запредельной боли человек испытывает эмоции, схожие с состоянием боевого транса.

— А возбуждать? — спросил я, натягивая штаны.

— Возбуждать… Пожалуй, стоит притащить сюда подшивку старых порножурналов. Как ты насчет порнушки, Френк?

Френк раздул ноздри и бросил на Саймона взгляд, полный ненависти.

— Господи, какой донор! — восхитился Саймон. — Да это же не донор, а чистое золото. И такое сокровище жило рядом с тобой, старина! Жило себе, жило, а мы и не подозревали. Вот уж, поистине, настоящее золото валяется под ногами…

Следующий день прошел великолепно. Клиентов в моей закусочной было немного, но это было совсем неважно. В моем подвале варилось снадобье — и это было важнее всего на свете. Мне было глубоко наплевать на пасмурную погоду, на недоуменные взгляды повара Билла, у которого я отобрал ключи от подвала, на кислые морды редких посетителей, недовольных то тем, то этим…

Все это было второстепенным. И даже если бы всего этого не было вообще, никто б даже не почесался.

В МОЕМ ПОДВАЛЕ ВАРИЛОСЬ СНАДОБЬЕ!

И что могло быть лучше этого?

День прошел великолепно. А вечер принес неприятности.

Как только я спровадил последнего клиента, а вслед за ним и своих немногочисленных работников, я, естественно, сразу же помчался в подвал.

На большом столе стояла подставка с той самой подшивкой порножурналов, о которой говорил Саймон. Напротив стола глухо постанывал Френк со следами методик Торквемады на теле, несколько неприятными с виду. Рядом с ним сидел на табуретке Саймон с задумчивой физиономией, вертя между пальцами пустую пробирку.

— Ну как? — спросил я, переводя дух после ретивой пробежки.

— Как видишь, — ответил Саймон. — Наше золотце оказалось неважной пробы.

— А что такое? Ты его больше не возбуждаешь?

— Иди ты попробуй, — скривился Саймон. — Может, у тебя лучше получится.

— Спасибо, — сказал я. — У меня, в отличие от некоторых, есть лучшая альтернатива.

— Ишь ты, какой умный стал, — удивился Саймон. — Никак книжки начал читать? Между тренировками?

— Делать мне больше нечего, как всякой ерундой заниматься. Ты вот читал-читал, а толку…

Проблема почему-то не казалась мне проблемой, и у меня было прекрасное настроение. Я верил в Саймона, верил в Френка — короче, верил в светлое будущее.

Я подошел к спасателю.

Сейчас он представлял собой довольно жалкое зрелище. Вряд ли какая-нибудь сука из подземного города польстилась бы на этого любителя медуз, распятого на стене. Грязный, со свернутым из пары старых носков кляпом во рту, в синяках и порезах, жалкий и обмякший, сам очень похожий на свой когда-то кого-то впечатляющий штопор, безвольно болтающийся там, где ему полагалось болтаться. Но сейчас на этот несчастный кусочек Френковой плоти возлагались слишком большие надежды.

— Может, ты его просто замучил?

— Ага, как же. Меня б так мучили. Весь день кормил сметаной с пивом и всякой там квазипетрушкой…

— И что, кроме поноса — ничего?

— Знаешь что! — взвился Саймон. — Нет, определенно, занимайся ты с ним сам! А я пошел. Какого дьявола я забыл в твоем вонючем подвале?

— Ну ладно, ладно, не кипятись. Так что делать-то будем?

— Есть одна мысль, — хмыкнул Саймон. — Но не знаю…

— Чего ты не знаешь?

— Так…

Саймон отвел взгляд.

— Говори, — потребовал я.

Саймон показал мне глазами на дальний угол подвала, и мы отошли. Похоже, наш ученый муж готовил Френку сюрприз и не хотел, чтобы парень услышал о подарке заранее.

Мы встали под толстой текучей трубой, и Саймон взял меня за пуговицу.

— Знаешь, похоже, наше золотце слегка влюблено.

— То есть? — не понял я. — Ты хочешь сказать…

— Вот именно. Этот жеребец влюбился.

По моей спине пробежал холодок.

— С чего ты взял?

— Представляешь, этот придурок просил меня его отпустить. И в качестве аргумента привел то, что его любимая девушка сойдет без него с ума. И он, мол, тоже сойдет с него без нее. Потому подозреваю, что никакой порнухой его не возбудить.

— И как ее зовут? — спросил я, в общем-то на девяносто девять процентов зная ответ.

— Джилл.

— Ясно.

Действительно. Все было просто и ясно. Проще пареной репы. У меня отлегло от сердца.

— Не грузись, Саймон.

Я хлопнул Саймона по плечу, отчего он слегка присел.

— Все будет о'кей, старина, — сказал я.

Я вызвал Джилл, позвонив по телефону ее арендодателю — да-да, с некоторых пор состоятельные граждане Объединенных охраняемых поселков могли позволить себе личные телефоны! Я наплел ей что-то насчет недостачи в кассе или чего-то в этом роде. Джилл сначала довольно тактично посоветовала мне сходить кой-куда вместе со своей кассой, но потом нехотя подчинилась. Куда ей было деваться? В конце курортного сезона на Побережье не так-то просто найти приличную работу.

Короче, через полчаса она была доставлена мной в подвал в связанном и заткнутом в смысле рта виде.

Саймон определенно читал слишком много пошлых романов про бандитов прошлого. Сейчас он сидел на табуретке спиной к нам. Тяжело было поверить, что он не слышал, как я волок извивающуюся Джилл вниз по лестнице, но Саймон и не думал оборачиваться. Страху нагонял, что ли? Так и Джилл, и Френку и без того было явно не до смеха…

Наконец, он повернулся. В руке у него была слегка смоченная кровью стальная колотушка для отбивания мяса. Колотушка с одной стороны, небольшой топорик — с другой.

Джилл слабо застонала и обмякла в моих руках. Френк застонал тоже и зазвенел цепями.

— Ну и чего теперь? — спросил я Саймона. — Будешь Френку свечку держать?

— Зачем? — удивился Саймон. — Если хочешь, тебе подержу. А потом ты мне подержишь.

— Не понял…

— Чего ты не понял? Ну если ты пока не хочешь, я могу быть первым.

— Так это самое… Джилл… То есть она не для Френка?

— Как же «не для Френка»? Именно для него. Самый крутой коктейль из эмоций — ярость, боль…

Он, не глядя, саданул назад колотушкой и попал Френку по колену, отчего тот захрипел…

— …и конечно, возбуждение, — добавил Саймон. — Трудно вообразить себе мужика, который не возбудится от зрелища того, как кто-то трахает его телку. Особенно если он этого «кого-то» ненавидит. Ты ведь недолюбливаешь нас, Френки?

Он обернулся.

Френк рычал как безумный и рвался с цепи. Ржавые кандалы на его запястьях глубоко врезались в мясо, и из границы между плотью и железом сочилось что-то черное. Но Френк этого не замечал. Хмм… А ведь сейчас в его глазах действительно плескалось море… Такое штормовое и нехорошее… И еще. У Френка наблюдалось то, чего Саймон весь день добивался от него журнальной порнухой и ветхими методами Великого инквизитора. И еще как наблюдалось!

— Ну ты и сукин сын… — восхищенно сказал я Саймону. — Ну ты и мерзкий сукин сын!

— Я знаю, — скромно потупил глаза Саймон. — Ну что, приступим?

И мы приступили.

Джилл была в прекрасной форме. Но, честно говоря, ее формы меня не особенно заботили. Гораздо интереснее было наблюдать за тем, как Саймон наполняет пробирки. Не дай бог, не подумайте обо мне чего плохого. Джилл была весьма и весьма хороша в плане внешности и вообще, но сейчас меня больше всего заботило снадобье! В уме я прикидывал — хватит ли мне его на зимний сезон, достанет ли сил у Френка терпеть все это, какова усушка-утруска между продуктом, выкачиваемым из Френка Саймоном, и окончательной субстанцией, вводимой мне этим чокнутым биохимиком после перегонки в его установке… Согласитесь, вопросы немаловажные для начинающего чемпиона, пусть пока занявшего только третье место среди гражданского населения Объединенных охраняемых поселков!

Саймон выкачал из Френка все. Они оба устали — это было видно, хотя Френк все еще кипел от ярости. А я только начал входить во вкус процесса. Как я уже говорил, Джилл была очень даже ничего. Саймон как-то выпал из поля моего зрения. Сейчас я видел только глаза Френка и, переводя взгляд порой, глаза Джилл. Надо же, какая буря эмоций бушевала в их глазах — и из-за чего? Несчастные люди! Они не знают, что такое настоящее наслаждение! Вот когда толкаешь платформу, на которой…

Внезапный взрыв боли в затылке прервал ход моих мыслей. Падая на Джилл, краем глаза я успел увидеть подкравшегося сзади ко мне Саймона, судорожно сжимающего в руке стальной молоток.

Ублюдок! Дохлятина! Как он посмел?..

И я провалился во тьму.

— Да тут минимум на двести лет пожизненного в тюрьме подземного города!

Ступени лестницы, ведущей в подвал, скрипели и стонали под неимоверной тяжестью. По ней спускался вниз громадный человек, затянутый в полицейскую форму.

— Похоже на то, — сказал Саймон. — Для каждого из нас по сотне.

— Вряд ли, — рассмеялся полицейский. От его смеха с потолка отвалился небольшой кусок штукатурки. — Меня только повысят, если я наконец поймаю маньяка, отрезающего головы спортсменам.

— И останешься без этого.

Саймон поболтал в воздухе толстостенной пробиркой необычной формы.

— Самый лучший в мире стероид, а, сержант? Гипофиз культуриста, вскормленного на снадобье S и убитого в момент совпадения трех эмоций. Каково?

— Неплохо, Саймон, — полицейский криво усмехнулся, доставая из кармана внушительную пачку старых долларов. — Иногда мне кажется, что люди страшнее самых кровожадных мутантов Выжженной земли. Я все никак не привыкну к этому. Хотя с моей работой вроде бы пора привыкнуть ко всему.

Он кивнул на обезглавленный труп, валяющийся на полу.

— Привычка — дело времени, — усмехнулся Саймон. — Снадобье S будешь брать? Есть несколько пробирок очень неплохого качества. Специально для тебя, дружище.

— Я тебе не дружище. А снадобье давай. Думаю, пригодится, пожалуй.

— Ради бога. Со всеми возможными скидками для оптового покупателя… А с этими что делать?

Саймон кивнул на Джилл и Френка, от пережитого и увиденного балансирующих на грани сумасшествия.

— Выброси их в море, — посоветовал сержант.

— Я думал, это сделаешь ты…

— Ну ты обнаглел, парень! Он думал… Некогда мне с ними возиться.

— Даже девушку не попробуешь? — удивился Саймон.

— Я при исполнении, — сказал полицейский, направляясь к лестнице. — И еще, Саймон, хочу дать тебе бесплатный совет.

Холодные серые глаза сержанта внезапно потемнели и стали похожими на черные дырки в стволах полицейских «Бульдогов».

— Признаюсь, парень, ты мне очень не нравишься. Поэтому будь поосторожнее и со словами, и вообще. И если ты еще раз не уберешь за собой на моем участке, то очень скоро мне придется тебе оторвать голову. Memento mori, одним словом.

Лестница поскрипела еще немного, потом хлопнула дверь и где-то наверху глухо застонали половицы.

— Memento mori, — задумчиво пробормотал Саймон, глядя в потолок. Стон половиц над его головой стал глуше и постепенно сошел на нет. — Memento mori… Я постоянно помню о ней, сержант.

Он подошел к Френку и с силой ударил его топориком по голове. Череп спасателя треснул. Саймон засунул в него четыре длинных пальца, потом подумал, покачал головой и вытащил руку обратно.

— Неважный гипофиз, неважный спортсмен, — бормотал он себе под нос, направляясь к Джилл. — Я постоянно помню о ней, сержант. И еще иногда я думаю о том, что не пора ли Объединенным охраняемым поселкам сменить своего Мистера Совершенство на кого-нибудь другого, у которого нет полицейской формы… Представляю, какой у вас роскошный гипофиз, Мистер Полицейское Совершенство!

Дмитрий Силлов СЕКРЕТ ТВОРЧЕСТВА СЬЮЗАНН КУИНН

— Шлеп! — раздалось около самого уха.

Пит вздрогнул, больно ударился локтем об угол стола и открыл глаза.

— Спите, молодой человек?

Мистер Уильямс возвышался над Питом, ядовито улыбаясь и перекатываясь с пятки на носок. Его большой и сизый от пьянства нос хищно втягивал воздух.

— Ну-ну, спите дальше, — сказал мистер Уильямс, продолжая щериться и сверкать искусственными коронками. — А после того, как проспитесь, извольте пожаловать ко мне в кабинет.

Сизоносый преподаватель древней американской литературы пошел дальше по проходу, швыряя на столы студентов их сочинения, густо украшенные исправлениями и едкими комментариями. Кто-то облегченно вздыхал, взглянув на отметку. Кто-то тихо стонал, скрипел зубами и, злобно глядя вслед преподавателю, беззвучно шептал проклятия. Стонов, скрипов и проклятий было намного больше, чем облегченных вздохов. Пит опустил глаза, взглянул на оценку и присоединился к подавляющему большинству.

На его сочинении почти не было пометок. Присутствовало несколько характерных росчерков в самом начале, но после — только девственно-чистый текст и жирное «F» на последней странице, обведенное для убедительности кружком. С глубокой старины «F» означало низшую оценку в американских колледжах. Пит прошептал несколько непечатных слов вслед шествовавшему по проходу преподавателю и с наслаждением приписал к своей оценке еще три буквы, завершив получившееся непечатное слово жирным восклицательным знаком…

Как только яйцеголовые ученые в подземных бункерах решили, что на поверхности радиация уже не представляет серьезной опасности для жизни, на Побережье как грибы-мутанты после кислотного дождя стали появляться охраняемые поселки. Люди повылезали из своих подземных убежищ и принялись строить новую жизнь — вернее, копировать ее со старой, той, что была до Последней Войны.

Побережье было для этого идеальным местом. Там, рядом с океаном, радиация была намного ниже, чем в центральной части материка. Плюс многие строения почти не пострадали. Странная трава-мутант укрепила их стены настолько, что даже взрывом снести эти здания было невозможно. Да и зачем пытаться уничтожать то, что цело и простоит еще многие годы? Лучше провести косметический ремонт, возвести неприступные стены вокруг бывших курортных городков — и жить себе дальше.

В городке, где жил Пит, все было вообще по высшему разряду. Электростанцию восстановили за пару месяцев, все остальные коммуникации — и того быстрее. Дошло до того, что, вытащив из бункера тщательно сохраняемые старинные книги, люди решили открыть колледж, дабы сохранить и приумножить знания предков. В результате сейчас Пит сидел в учебном классе вместе с дюжиной ровесников и сохранял, и приумножал…

Кстати, надо отдать должное, мистер Уильямс был действительно неплохим специалистом в своей области, который по многу раз прочитал все книги, хранившиеся в обширной подземной библиотеке, — иначе его давно бы уже с треском выперли из колледжа за несносный характер и страстную любовь к самопальному виски. Но эти два минуса никоим образом не вредили работе, и потому мистер Уильямс продолжал трепать нервы студентам, жестоко вколачивая в них Вечное Американское Слово…

…Пит почесал неважно побритый подбородок и осторожно постучал.

— Открыто, — ответствовал голос из-за двери.

«Обычно таким тоном посылают куда подальше», — горько подумал Пит и открыл дверь. Он уже морально подготовился к тому, что с подачи мистера Уильямса вылетит из колледжа и пойдет либо на общественные работы, либо на Стену, охранять подступы к поселку от мутантов и полудиких зверей в людском обличье.

«Ну и черт с тобой, старая пьяная обезьяна. Подкараулить бы тебя вечером — и дубиной по башке. Вот бы завоняло протухшим виски!»

В тесном кабинете висел плотный никотиновый туман — в бункере до сих пор выращивали табак. Пит сам курил, но тут даже у него перехватило дыхание.

У закрытого и плотно зашторенного окна в клубах дыма угадывалась мосластая фигура преподавателя литературы.

— Присаживайтесь, молодой человек.

«И до чего же мерзкая у тебя рожа!»

Мистер Уильямс внимательно посмотрел на Пита и широко осклабился.

— Держу пари, парень, что тебе до смерти хочется треснуть меня по морде.

«Во угадал! Да об этом страстно мечтает весь колледж!» — подумал Пит и ничего не ответил.

— А зря, — сказал мистер Уильямс и перестал улыбаться. — Во-первых — не получится. Еще когда ты пускал слюни в люльке, я не только просиживал часами в библиотеке. По два раза в неделю я ходил на поверхность за трофеями и вовсю дрался с мутантами, поэтому таких как ты я положу десяток в рукопашной даже не выпуская сигары изо рта. И во-вторых. Вы, вообще, догадываетесь, почему я поставил вам столь низкую отметку?

Пит пожал плечами. Он с детства хотел стать писателем — как те, что сотворили величайшие книги двести лет назад. И сейчас, когда представилась такая возможность, Пит честно зарабатывал свой диплом. Над сочинением он сидел неделю, не вылезая из библиотеки и штудируя статьи из дикого множества самых разных произведений и старинных журналов. К тому же целые главы из книг самой любимой писательницы он помнил почти дословно.

— Разрешите ваше сочинение.

Мистер Уильямс протянул руку. Пит нехотя вытащил из рюкзака и передал преподавателю объемистую пачку исписанных листов.

— «Секрет творчества Сьюзанн Куинн», — мистер Уильямс с пафосом прочитал вслух заглавие, после чего скривил такую физиономию, словно ему в рот залетела квазимуха. — И чего?

Пит равнодушно смотрел на стену. Ему уже было на все наплевать.

— Где они, те секреты? Я внимательно прочитал ваш труд, юноша, но так и не понял, о каких таких секретах вы решили поведать миру? На протяжении… э-э… тридцати страниц вы восхищаетесь произведениями госпожи Куинн, приводите цитаты, пачками препарируете и раскладываете по баночкам целые рассказы и главы из ее романов… И что?

Пит оторвал взгляд от стены.

— Действительно, что?

С минуту они глядели в глаза друг другу.

— А ничего. Абсолютно ничего. «Эта новелла является классикой жанра», — передразнил мистер Уильямс, опуская глаза и проводя пальцем под одним из предложений. — Что является классикой? Какая-то хреновина с красными глазами и плохим запахом изо рта бродит по ржаному полю, вяжет кресты из колосков и помаленьку жрет малолеток и их родителей, выдавая себя за Иисуса Христа? Это классика жанра?

Пит хмыкнул.

— А скажите, мистер Уильямс, почему же тогда от этого — да и от других подобных произведений госпожи Куинн — у всех ее читателей без исключения по коже бегают мурашки?

— Вот!

Преподаватель литературы многозначительно задрал кверху указательный палец с желтым никотиновым пятном у ногтя.

— Вот на этот-то вопрос вы и не дали ответа.

— А вы знаете ответ?

— Не знаю.

Мистер Уильямс пожал плечами.

— Если б знал, то сейчас бы не позволял бездарям вроде вас переводить драгоценную казенную бумагу, а написал роман и продал бы его по сотне старых долларов за экземпляр — в соседних поселках именно столько платят за хорошие новые книги. Но вы — надо отдать должное — проделали большую работу, — продолжал он, прикуривая новую сигару от тлеющего окурка. — И я дам вам еще один шанс.

Преподаватель литературы откинулся на спинку старинного кресла, с наслаждением затянулся и выпустил дым через сизый нос. Широкие ноздри раздулись и зашевелились. При некоторой доле воображения вполне можно было представить, что на лице мистера Уильямса примостился пухлый маленький бронеопоссум, живущий своей собственной жизнью.

— До экзаменов осталось три недели. За это время вы мне должны написать новое сочинение на предложенную вами тему, которое убедит меня в том, что вы действительно знаете предмет. Кстати, дам вам небольшую подсказку. Госпожа Куинн живет в соседнем охраняемом поселке. Злые языки поговаривают, что она так и не покидала свой дом со времен Последней Войны. Но это, конечно, брехня — ни человек, ни мутант не могут жить вечно. Тем не менее в поселке эту старуху любят, уважают и считают прапраправнучкой великой писательницы прошлого. Может, так оно и есть на самом деле. Если есть желание, можете проверить — глядишь, бабка расскажет вам что-нибудь интересное.

Мистер Уильямс шумно захлопнул папку. Потоком воздуха из нее вынесло последний листок с оценкой, превращенной Питом в крепкое народное слово. Мистер Уильямс бросил взгляд на лист. Бронеопоссум на лице преподавателя сморщился, затем мистер Уильямс оглушительно расхохотался.

— А что, юноша. Неплохая, а главное, объективная резолюция на собственное произведение. Самокритика — редкое и ценное качество в наше время. Желаю удачи.

Пит стиснул зубы и вышел из кабинета. Его слегка трясло от ярости, и он еле сдержался, чтобы со всей силы не хлопнуть дверью об косяк.

…В соседский охраняемый поселок его впустили без проблем — на Побережье почти многие знали друг друга в лицо. Как раз сегодня начальником караула стоял Сэм по кличке Серьезный, который хорошо знал Пита. Даже не спросив, за каким дьяволом студент приперся, пройдя полторы мили потенциально опасного пути на ночь глядя, Сэм просто отпер ворота и так же молча запер их обратно.

…Пит помнил наизусть ее адрес. Подробный адрес публиковался в конце каждой ее книги вместе с просьбой к читателям присылать свои отзывы. Как рассказывали многочисленные статьи в древних журналах, она никогда не боялась толп поклонников и фотокамер вездесущих папарацци. И странно — их никогда не было около ее дома.

За двести лет ничего не изменилось…

Ее сравнительно небольшой дом стоял в некотором удалении от роскошных соседских вилл и был огорожен кирпичным забором всего лишь в семь футов высотой без намека на колючую проволоку по периметру или, на худой конец, на битое стекло, вделанное в цементную окантовку. Дома соседей щерились пулеметными гнездами и антеннами охранных устройств — даже внутри охраняемого поселка люди опасались прорыва мутантов или бандитских группировок. А здесь — ничего. Только относительно невысокий забор, отгораживающий сад, двор и дом от посторонних взглядов, но уж никак не способный остановить орду человекоподобных тварей или людей, жаждущих чужой крови и чужого имущества.

Правда, когда Пит подкрался к нему вплотную, прячась за густыми ночными тенями деревьев, он явственно ощутил какое-то навязчивое беспокойство. Ему вдруг резко расхотелось идти к намеченной цели, да и сама цель показалась глупой и дурацкой.

«Залезть в дом к наследнице знаменитой писательницы? И ради чего? Чтобы доказать идиоту-профессору, что я такой же псих, как и он? А вдруг там скрытые датчики? Или дрессированные крысопсы?»

Высокие кирпичные стены… Охрана с дубинками… Мрачные гулкие коридоры… Пит потряс головой, прогоняя возникшие перед глазами картины из рассказа, неоднократно прочитанного с восторгом и упоением.

«„Побег из Синг-Синг“… До сих пор у этого произведения бешеная популярность. А тогда, двести лет назад, — фильм, „Оскар“, миллионные сборы… Но как? Как ей это удавалось?»

Он заставил себя сделать еще шаг. Потом второй. Ноги не слушались, руки стали ватными, но он, пересилив себя, поднял их кверху. Потом неловко подпрыгнул и ухватиться за край забора. Уже наверху он почувствовал, что у него кружится голова. Деревья, дом, забор — все поплыло перед глазами, и Пит, цепляясь непослушными пальцами за гладкий кирпич, тяжело свалился внутрь двора…

— А ты сильный мальчик, если смог проникнуть в мой дом.

Голос, который произнес эти слова, был молодой, грудной и глубокий, но в то же время какой-то ненатуральный. Наверное, так говорила бы статуя Свободы, если б вдруг когда-нибудь восстала из руин и смогла что-то сказать. В металлическом голосе звучали нотки удивления и… уважения, что ли?

Такие эмоции не могли быть у статуи. Пит провел сухим языком по губам, поморщился от мерзости ощущения собственной потрескавшейся плоти и разлепил глаза.

Это был подвал. Громадный подвал. Гораздо больший по площади, нежели можно было предположить, взглянув на дом Сьюзанн Куинн. Под потолком горела хрустальная люстра, освещая помещение белым искусственным светом. А вдоль стен тянулись бесчисленные стеллажи. Пит проморгался, с трудом повернул голову и прищурился.

Стеллажи были забиты игрушками. Крошечные грузовички, бензовозы, «кадиллаки», солдатики с базуками и без, безликие куклы вуду и кошмарные африканские маски. Летучие мыши-мутанты величиной с карандаш, вампиры с перепончатыми крыльями, мертвецы с протянутыми вперед руками и полуразложившимися дебильными лицами. И люди. Просто люди. Маленькие мужчины и женщины. Целые и не совсем. С отрезанными конечностями и отрубленными головами, с выколотыми глазами и различными острыми предметами, воткнутыми в самые разные места маленьких, очень натурально скрюченных от боли тел.

Стеллажей было много. Очень много. Они тянулись от пола до потолка и уходили в неосвещенную глубину подвала, откуда едва уловимо потягивало сыростью и старой пылью.

Пит лежал на столе или на каком-то другом похожем на стол возвышении. Отсюда трудно было разобрать, но затылку было жестко и холодно. Он попытался пошевелить рукой, но ему это не удалось. Он вообще не чувствовал своего тела. Только шею и голову. Мозг по привычке послал сигнал в пальцы — мол, надо бы дернуться, ребята, проверить наличие отсутствия. И, не получив ответа, запаниковал.

Питу стало жутко. Капля пота щекотно скатилась со лба на бровь, но смахнуть ее было нечем.

— Не бойся, — снова раздался у него над ухом голос… и в поле его зрения вплыла Она.

Она была намного моложе, чем изображали ее фотографии в старых журналах. С виду ей было не больше тридцати. Прекрасная фигура, волевое, действительно красивое лицо, сильные, ухоженные руки. Такой, наверное, могла бы быть Снежная королева из сказки Андерсена… Журналы врали. От тех фотографий у нее были только глаза. Усталые и как бы отстраненные от этого мира. Не живущие в этом мире глаза.

— Не бойся, — повторила она и взглянула на Пита. И от этого взгляда Питу стало действительно страшно. Это была, несомненно, Она, а не ее прапраправнучка… И сейчас она, не мигая, глядела сквозь него.

— Ты правильно догадался, — произнесла она. — И ты единственный из догадавшихся, кто рискнул прийти сюда. Мне это определенно нравится.

— Зачем вы привязали меня? — прохрипел Пит для того, чтобы хоть что-нибудь сказать. Просто лежать и смотреть было невыносимо.

— Привязала? — удивилась она. — Ты абсолютно свободен. Просто в этом доме все подчинено моей воле. А я пока не хочу, чтобы ты двигал чем-нибудь, кроме головы.

Она едва заметно улыбнулась углами изящного рта.

— Весь мир в той или иной степени подчинен моей воле.

Пит задергался. Если б все было в порядке, он задергался бы всем телом. Но все далеко не было в порядке, и потому задергались только зубы.

— Я н-не хотел влезать в ваш дом…

— Ну конечно, — металлически засмеялась она, подходя к другому огромному столу, на котором в немыслимом беспорядке горой валялись книги, стеклянные трубки, реторты непонятного назначения, письменные принадлежности и опять те же самые игрушки со стеллажей, отличающиеся друг от друга лишь степенями уродств и увечий. — Не пытайся мне врать, мальчик. Иначе накажу.

Пит все понял, проникся и послушно заткнулся.

Она взяла со стола какой-то пузырек, с сомнением повертела его в руках и поставила обратно.

— Я такая рассеянная. Постоянно ищу самые необходимые вещи. Правда, иногда они сами прячутся. Когда не в настроении и не хотят, чтобы их нашли…

Она разговаривала сама с собой. Пит взвесил свои шансы и рискнул вставить слово.

— А вы не похожи на свои фотографии, — выдавил он, пересиливая страх. Во все века женщины любили лесть. Пит любил и умел льстить женщинам. Может, и на этот раз сработает?

— Лучше или хуже?

— Гораздо красивее!

— Спасибо, — не оборачиваясь, бросила она через плечо. — Мысль материальна. Она — великий дар людям, которым, к сожалению, умеют пользоваться лишь немногие. Ты видишь меня такой, какой хотел бы видеть. Здесь, в моем доме, воображение творит чудеса. Здесь оно намного сильнее даже самой смерти.

С ближайшего стеллажа послышалось рычание. Пятнистый от ржавчины грузовичок злобно стрельнул вспыхнувшими красным светом фарами в сторону Пита и зарычал снова. Его рев подхватил стоящий рядом огненно-красный «кадиллак». Стеллажи зашевелились. Крошечный солдат встал на колено и направил на Пита свою базуку.

— Спокойно, ребята, — ровно и буднично сказала она. Сонм фигурок еще немного пошуршал, порычал недовольно и, наконец, угомонился. — Ревнуют…

Она наконец нашла то, что искала. Когда она повернулась к Питу лицом, в руках у нее была большая серебряная чернильница, потемневшая от времени и засохших по краям чернил. Засохших чернил было много и они свисали с горлышка плотной бурой коркой.

— Ты хотел узнать мой секрет, мальчик? Что ж, каждый мой читатель получает то, что он хочет.

Она подошла ближе и наклонилась над Питом. Из тонко очерченного красной помадой рта едва уловимо пахнуло сырым мясом.

— Если ты пишешь про то, как льется живая человеческая кровь, и хочешь, чтобы читатель трясся от страха, писать надо живой человеческой кровью, — прошептала она. — И тогда они будут жить вечно.

Зажатой в руке чернильницей она показала на стеллажи, которые сразу же опять пришли в движение.

— Ты сильный мальчик, и ты мне нравишься, — зашептала она снова, еще ближе придвигаясь к нему. — У тебя тоже получится.

Последние слова она произнесла невнятно. Наверное, потому, что ей мешали острые белые клыки, медленно вылезающие из-под верхней губы.

Пит закричал и потерял сознание…

— …Ну-с, и чем вы меня порадуете, молодой человек?

Мистер Уильямс энергично потер ладони.

— Я не смог выполнить ваше задание, мистер Уильямс.

Преподаватель древней американской литературы неопределенно хмыкнул и, раздраженно ткнув в полную пепельницу тлеющим окурком, сильно, с садистским наслаждением раздавил его, словно мутировавшего таракана.

— А я так и знал. Все вы слабаки. Только и знаете, что курить дурь да тискать доступных девок за пару Новых Американских Долларов. Поколение Z… Тьфу!

Пит закрыл дверь кабинета и защелкнул фиксатор замка.

— Я не написал нового сочинения, но я узнал секрет творчества Сьюзанн Куинн.

Мистер Уильямс удивленно поднял голову и уставился на Пита водянистым похмельным взглядом.

— Вот как? И в чем же он?

Пит сделал один шаг.

— Эдгар По и Николай Гоголь не заканчивали престижных колледжей. Им это было не нужно. Просто они знали секрет.

Мистер Уильямс начал закипать. Он и без того был сегодня с утра не в духе.

— Вы испытываете мое терпение, молодой человек? Если вы думаете, что можете пустой болтовней отнимать мое время, то вы глубоко заблуждаетесь.

У Пита зачесались зубы. Те, которые дантисты в некоторых странах раньше называли «третьими». Правда, «третьими» они называются у людей. У зверей и шамов это клыки.

Ощущение было приятным. Как если тебе наконец удалось зацепить щепочкой и вытащить давно болтавшийся между зубов волокнистый кусочек мяса.

Верхняя губа Пита немного приподнялась в ухмылке, обнажив два зуба, неестественно длинных для человека. Пит почесал их острыми кончиками нижнюю губу, потом ухватил мистера Уильямса за седеющую шевелюру и сильно укусил в шею.

Мистер Уильямс был настоящим джентльменом и регулярно брился по утрам. Однако к концу дня у него несколько отрастала щетина. Эта его щетина была очень неприятна на вкус. К тому же она щекотала язык, поэтому Пит не стал глотать вырванный из горла преподавателя кусок мяса и выплюнул его на пол.

«В следующий раз нужно примериваться ближе к уху», — подумал Пит, осторожно коснувшись подушечками пальцев двух свежих ранок на собственной шее, от которых, впрочем, почти уже не осталось ничего, кроме пары едва заметных белых точек.

Он расстегнул пуговицу своего пиджака и достал из внутреннего кармана продолговатый футляр. По бархатному верху футляра шла надпись, сделанная очень темными чернилами, засохшими странной бурой коркой: «Питу от Сьюзанн Куинн на память». Знаменитая писательница была весьма сентиментальной особой.

Пит улыбнулся, открыл футляр и вынул оттуда дорогой, сделанный на заказ старинный «Паркер» с необычно широким золотым пером.

На лице мистера Уильямса застыло крайне удивленное выражение. Пит пододвинул к его столу еще один стул, уселся на него, потом выдвинул верхний ящик стола, взял оттуда несколько чистых листов бумаги, положил их перед собой и мечтательно уставился в окно.

Видимо, тело начало остывать, и в нем пошли какие-то необратимые процессы. Короче говоря, мистер Уильямс пошевелился и завалился на бок, глухо стукнувшись головой о поверхность стола. Пит вздрогнул и оторвал взгляд от окна. Потом обмакнул перо в рваную рану на шее трупа и написал первую строчку.

— «Шлеп! — раздалось около самого уха. Пит вздрогнул, больно ударился локтем об угол парты и открыл глаза…»

«Черт возьми, надо же, как хорошо выглядят на белой бумаге красно-бурые чернила», — удивленно подумал он и снова обмакнул перо.