Кремль 2222. Юго-Восток

13 ИГОЛКА

Девка красивая, очень. Я как увидал — аж зажмурился сперва, ну с непривычки, что ли. Оробел маленько, ага. Я сразу понял, что девка с Пасеки, только прежде ее никогда не видал. К нам скотину проверять точно не приходила. Сама маленькая, щуплая, косы под платком закручены, точно на иголку похожа. А глазья-то, глазья! Ну прямо бешеные глазья. Синие-синие!

Но робел я не долго. Увидал, кто к ней лезет, аж во рту пересохло. Четыре гада там копошились, они меня пока не видали, увлеклись, ага. Двое внизу, на краю воронки, с сетью приплясывали, один сбоку по отвесу подбирался, еще один балку щербатую обнял и почти к ногам девки долез. Живьем хотели заловить. Хорошо, у ней топорик был, ага, она на уступчике держалась и топориком махала, мешала уродам подобраться. Но я-то видал, силенок у ней почти не осталось.

Я мигом загнал пульку в аркебуз, взвел тетиву. Огнем не взять, зацеплю эту самую Иголку, ешкин медь!

Эти все лезли. Бошки пупырчатые, голые, рты вперед, ну словно клюв у галки али вороны, только у галок хоть перья есть. Руки у них… я руки сразу узнал. Видать, они тут в подстанции давно окопались, ага, и с псами схлестнуться успели. То-то крысопсы по Пеплу кружат, чуют, ешкин медь, что кто-то обживается. Трое осмов были в дерюгах с какими-то цифрами, кажись с военной машины гнилой брезент содрали да на себя скроили. Зато четвертый, самый антиресный, он в старинном бабском платье красовался, ага. Я такое платье у сеструхи в журнале видал. Снизу широкое, словно колокол, пушистое, а над поясом узкое, с пуговками и такими прозрачными цветочками на плечах.

Я этого красивого первым пристрелил.

Он со стенки сорвался, в воду зеленую грохнулся. Жалко платья маленько, наши девки с такого платья бы визг подняли.

Дружки красивого хари задрали, зашипели. Тот, что ближе всех к Иголке подобрался, в одной щупальце аркан держал, видать, живой захватить хотел. Тут двое снизу сеть отбросили, ешкин медь, и шустро так в стороны попрятались. Очень уж шустро, я так не умею.

Один тут же стрельнул. Дунул, гнида такая, в трубку, хрен увернешься. Маленько я увернулся, однако, стрелка не в харю, а сбоку в плечо ткнулась. Не пробила, хвала Факелу, навряд ли там малиновым вареньем было намазано.

— Степан, стреляй!

— Уже иду, Славка, их тут много!

Грохнул самопал, за ним другой. Визгу было, ешкин медь!

Ну чо, спустился я вниз. Не так быстро вышло, как хотел. Арматурины гнилые, взяться страшно, цемент кусками сыплется.

Двое на меня полезли, да так хитро, не ухватишь. В честный бой гниды не совались, разумели, кто тут главный. Один вверх по стене побег да в дыру скрылся. Другой тоже по стенке, стрельнул, и шасть — за шкафы. Там шкафы такие рядками стояли, железные, из каждого обрубки проводов торчали.

Тот, что в дыру в потолке убег, с окна вдруг ввалился. Я еле нагнуться успел, в бетон стрелка ткнулась. А гада этого — и след простыл!

Тогда я тоже к шкафам прыгнул, ага, за крайним схоронился, аркебуз накрутить хотел, да некогда. Ну чо, кран огнемета повернул, динаму дернул, самое время тут дизифекцию устроить.

— Славка, ты жив там? Ах, тварь такая, я тебе!

В темноте застучало по металлу, потом вода вроде плеснула. Девка снова закричала, но не так, как раньше, не жалостливо.

— Сзади они! Берегись, плюнет!

Молодцом, девчонка, ешкин медь, Степану, выходит, помогала! А я ему даже крикнуть в ответ не мог, чтобы себя не выдать. Нутром чуял — подбирались, сволочи, близко. Одного я по тени заприметил, ага. Он по потолку рванул, хотел сверху меня обнять, что ли.

Ну выпал я ему навстречу вовремя. Только когда бензин в закрытом месте пускаешь, харю надо в сторону держать, а то в глазья огонь летит. Шарахнул я в осьминога в упор, в башку, славно так, аж мозги у него по потолку размазались. А сам он от потолка быстро отклеился, мне под ноги свалился. Горит и орет, орет и горит. Не, никакой он не осьминог, почти как человек, я его близко разглядел. Только руки-ноги вытянулись, дык они у его вроде как без костей, что ли.

— Степан, я здесь!

— Слава, я уже иду! Берегись, чтоб не плюнули!

Долго мне болтать не дали. Тот, что за окном прятался, снова показался, только из другого уже окна. А за ним — еще двое, оба в рванье, ну в жисть не скажешь, что вояки! Первый клюв растопырил, захлюпал так, словно отхаркнуться хотел… ну и плюнул.

Это хорошо, что он клюв сперва открыл. Я шкафом успел прикрыться, хотя тут же взад отбегать пришлось. Такой хрени никогда не видел, чтоб холодное железо потекло! Дык я, если честно сказать, чуть в яму с водой не грохнулся. Шкаф, что передо мной, мигом язвами покрылся, зашипел, заплевал все вокруг. Это второй гад плюнул! Маленько все же на руку и на рубаху попало, больно, аж жуть! Хорошо, что рубаха из дубленой кожи. Хотя маманя после так заштопать и не смогла, решето из рубахи получилось, ага.

— Хомм-мо, убиррайссся…

— Это нашшш домм…

Ох ты, ешкин медь, я сразу и не понял, кто это шипит. Вроде как прямо в башке зашипело. Ни фига себе, это с каких же это пор всякие гниды на Пепел права заявляют?

Я на шкафы навалился, они ж гнилые, один за другим посыпались, пылища взлетела, ни черта не видать, только окон проемы. Ну чо, подсветил я с огнемета, славно так подсветил. Двое взад в окна кинулись, а сбоку еще третий лез, и ему, засранцу, хватило! А чо в окна кидаться, такое пламя и в воде не сбить! Вони от них было, хоть нос зажимай, а визгу-то! Потопал я взад, на край воронки, поглядеть, как там Иголка. Иду себе, в пыли, как в тумане, огнемет баллоном за все углы бьется. Все же неудобно его внутри зданий таскать. Да и вообще, тяжеленные они, и часа не проносишь, как плечо гудит.

— Эй, Иголка, как тебя там, не ходи никуда! — кричу. — Стой на месте, сейчас сниму тебя!

Она заметалась маленько, да кто б на ее месте не напугался? И чего ее в развалины понесло одну? Точнее — не одну, их же двое было, мужик еще тот. Заметалась, не знает, то ли слезать с уступчика, то ли дальше там прятаться. Я б тоже на ее месте запутался. Глянул я — а Степан двоих положил, еще двое его маленько в угол загнали. Вояки из них никакие, сразу видать, но Степан не дурак подставляться. Там, рядом с воронкой, залитой водой, такая штука торчала — вроде как кабина, гнутая вся, внутри кнопки, рычаги, машина какая-то была. Голова умный, он говорит, это вроде рас-перди-тельный щит, во, выговорил. Короче, дядька Степан за щитом пригнулся, то вылезет стрельнуть, то взад прячется. Двоих уложил, прочие попрятались, издалека плевались. Жуть, как они плевались, железо спереди у рас-пер-дительного щита текло, еще маленько — и Степана видать станет.

— Твердислав, берегись, по потолкам бегут!

Ну чо, я не ждал, за кабеля схватился, и через воронку как прыгну! Скобы, что кабеля держали, толстые, да хилые, дык ясно, сколько лет тут гниют! Скобы одна за другой со стены повылетали, а я культурно так над зеленой водой перелетел, прямо в заросли поганок.

Может, и не поганки вовсе, проверять неохота, ага. Я еще, пока летел, вентиль дернул, чтоб пожарче баньку устроить. Ну чо, устроил двоих этих, что к Степану лезли, как следует прожарил. Нео бы обрадовались, без соли бы навернули. Увлекся маленько, за ними в темноту побег, но не догнал. Хорошо, Степан меня осадил, ведь я весь запас бензина выжег.

Взад вернулся, на Степана гляжу, он на меня, оба как черти чумазые, не к ночи помянуть, поганки горят, кабеля тлеют, дым вонючий по полу стелется.

— Ты как, Степан?

— Уходить надо, десятник. Их много тут, где-то внизу прячутся. Если разом кинутся, не отобьемся. Вон, гляди, еле руки спас, — показал мне, что от меча его осталось.

Чо мне глядеть, у меня кожа на локте и так дымилась. Такой уж я дерганый — если разбегаюсь, раскричусь, боли долго не чувствую. Степан нос рукавом закрыл, дышать мочи не было.

— Где внизу-то? — удивился я. — Мы ж тут лазили, внизу подвалы обвалились все, негде там жить…

— Есть там трубы, они снизу пришли, — это Иголка сказала.

Я чуть не подпрыгнул, ага. Не то чтоб напужался, а про девку маленько подзабыл. А она с порожка кое-как слезла, руки ободраны, щеки ободраны в кровь, вблизях еще меньше оказалась. Но — красавица, ешкин медь!

— А ты как здесь, милая? — Степан поднял ствол, первым потопал к выходу.

— Кое-что прожечь надо было… — Девчонка на меня все глядела.

— Кое-что? — хмыкнул Степан. — На маркитантов горбатишься?

— Ой, а что, нельзя?

Ух ты, девка-то зубастая, подумал я. Только из пасти ее вынули, а уже норов кажет. Но мне это даже понравилось. Мне в ней вообще все нравилось, чо уж тут кривить.

— Откуда тебе про подвалы известно?

— Лесничий про все знает… Ой-ой, а где торба моя?

А я точно костью подавился. Много чо ей сказать хотел, да все никак рот не открывался. Заклинило, ага. Иду себе, грабли-то растопырил, и чую — беда, небось решит, что я совсем некультурный.

— Не до сумки, милая, — Степан толкнул сапогом дохлого осма. Впереди ворота показались, в щель туман ползет.

— Я без торбочки не уйду, она тут где-то, — заявила Иголка.

Встала колом, меня оттолкнула и назад по мусорным кучам полезла. Ну и девка, я аж рот раскрыл. Только что ее едва не сожрали! И ведь нашла суму свою, здоровая, тяжелая, ага.

— Там мед, молоко пчелиное, нельзя бросать! — через плечо суму повесила, аж самой не стало видно.

— Давай понесу! — предложил я.

Степан только зубами сверкнул. Ну чо, он прав, не годится бойцу на себя чужой вес брать. Если драка вдруг, как от меда ее избавлюсь? Но меня точно светляк кусил, ешкин медь, а может, и правда колдовать ихние бабы умеют? Может, маманя права моя, заколдовали меня, вот и хожу, словно мухомора переел?

Забрал я у нее сумку, тяжелая. С подстанции выбежали, на душе полегчало. Только Иголка хромала, видать, ногу свернула маленько, когда с верхотуры прыгала. Степан с огнеметом теперь кружился, а мы себе рядом шли. Ну чо, потихоньку развязался мой язык, но смотреть на нее в упор все равно как-то не получалось.

— Ты с Пасеки?

— С лесничества я…

— Погоди… то есть как? Пасека — она и есть Пасека.

— Не-а. У нас две семьи разные. Есть южные, они себя люблинскими зовут, а мы — кузьминские, вот так.

— А чо я тебя на базаре не видал?

— А что я там забыла-то? — Смеялась она хорошо. Так смеялась, у меня внутрях аж звенело что-то. — А я тебя раз видела… Ты с Факела, так?

— Ага. Слушай, а это правда, что вы факельщиков чумазыми зовете?

Она снова засмеялась. Точно колокольчики маленькие хором зазвенели.

— Не только факельщиков зовем, всех заводских. Кто в лесу-то живет, пахнет чище, вот так.

Я краем глаза все ж косил. Мертвяки-деревья еще ближе стали, туман густо по холмам полз. Там, где мы червя дохлого видали, только лужа слизи осталась. Кто-то его уже сожрал, ага. Уж такое Пепел место, вечно кто-то кого-то кушает.

Стал я придумывать, чо бы еще у ней спросить. А то уже до просеки добрались, а я точно жабу проглотил. Квакаю, икаю, ешкин медь, а толком ничо сказать не могу.

— Ну что, хвала Факелу, вроде выбрались? — Дядька Степан перекрестился. — Скажи, милая, зачем они тебя в сеть ловили?

— Ой-ой, мне от папки-то как попадет, — захлюпала вдруг Иголка. — Он нам говорил, чтоб в развалины не ходили. Еще третьего дня там осмов видели… а мы не послушались. То есть это я не послу…

Некультурно маленько получилось. Мы как раз дошли до места, где пасечника того раненого оставили. Ну чо, помер он. Иголка его увидала, на коленки бухнулась и давай качаться влево-вправо. Я думал — заревет, чо тогда делать? Но не заревела, носом зашмыгала.

— Это я виновата. Я его туда уговорила. Потому что след от Поля был. Сильный след, прямо через развалины…

— Мы никакого Поля не заметили.

— Так оно вчера прошлось. По кругу катилось, вот так. Мы его давно ищем.

Мы со Степаном переглянулись, ага. Одинаково с ним подумали, он мне после признался. Вот бы такую девку к нам в роту, лучше любого крысопса врага бы чуяла! Дык недаром их зовут, когда дичь подстрелим или скотинку новую покупаем. Уж такие у них носы чуткие, у пасечников, — любую заразу за версту чуют!

— Степан, ты догоняй наших, а я ее маленько провожу, мало ли что…

— Это точно, мало ли что, — согласился боец. — Вон лес какой густой, конечно, проводи!

Эх, вбил бы я ему башку в плечи за шуточки глупые! Я аж вспотел, пока такую хитрую штуку придумал, ну насчет того, чтобы проводить. Ну чо, ушел Степан по следу телег. Иголка на меня поглядела странно. Тоже небось удивилась — чо это я ее в родном лесу спасать собрался?

— А можно… тебя потрогать?

— Трогай сколько хочешь, — вздохнул я. Такая уж моя доля, вечно все пялятся. Но этой синеглазой я бы разрешил себя хоть гвоздем целый день тыкать.

— У нас-то двое таких было… твердых-то, — чтобы пощупать мне голову, она встала на цыпки, серьезно так обсмотрела всего, ухи повертела, в шею потыкала. — Они умерли маленькие. Мой отец говорит, раньше такая хворь называлась рак. Рак был разный, добрый и злой. Раз ты не умер, у тебя добрый, вот так.

— Не знаю я про рак… у твердых кожа внутрь растет. Как сосуды с кровью пережмет, так малек и гибнет. А у меня внутрь не пошло, ага.

— А чего у тебя нос плоский? Побили сильно?

— Не, он всегда такой.

— А чего виски седые?

— Это у меня от бати. Он тоже молодым поседел.

Она подергала меня за пальцы, потерла ладони. Я вдруг понял, что не хочу ее отпускать. Ну не то чтоб зазвать ее малину смотреть, я про то даже как-то и позабыл сперва. А просто… напужался вдруг, что она уйдет — и все.

— А чо тебя Иголкой звать?

— А ты чего смеешься-то? Имя мое не нравится, так?

— Не, не, я не смеюсь. Я это…

Вот, ешкин медь, иду за ней и чувствую себя каким-то отсталым, что ли.

— А меня Твердислав.

— А я слыхала. Тебя дружок так звал. Дальше за мной не ходи, отец заругает.

Она круто так развернулась и спиной к осинке притерлась. Травинку в зубах кусает и глядит так странно, вроде сказать что-то хочет, а не говорит.

— Дык… как же ты в лесу одна? Тут опасно ведь… — сказал и сам чуть не заржал. Чо-то я поглупел сегодня, может, на Пепле гари надышался. Чтобы пасечница, да в своем родном лесу забоялась? Да она вообще не из пугливых. Вон каких уродов, и то не забоялась.

Огляделся я. Вроде ветка где-то под ногой скрипнула. Или показалось. Такая чащоба тут, с двух шагов ничего не видать. И пахнет тут вкусно, не так, как у нас в бункерах. Честно сказать, у нас на Факеле некультурных еще хватает. Нажрутся всякой дряни, а потом это… хоть вентиляторы врубай. Как я туда Иголку приведу? Она ж привыкла в лесу, вон, цветочки всякие нюхать…

Тут аж зубы у меня во рту зачесались. Это оттого, что в глазья ее синие глядю, ешкин медь, вот всякая фигня в башку и лезет.

— Ты это, вот чо… ты, может, на Базар-то приходи?

— Может, приду.

— В понедельник, а? Драки посмотрим, весело будет. Может, кто музыку сыграет…

Она вдруг ко мне притиснулась, на цыпки встала, да как чмокнет в шею. Дык до щеки не дотянулась маленько. Но я от ее поцелуя едва в муравейник не сел. Забыл, куда шел и чо дальше говорить. А ведь сочинил умные слова, ешкин медь!

— Ты чо? Ты это…

— Ты меня спас. Вот что.

Повернулась… и пропала.

Уж на что я с детства охотник, могу три часа в лежке тура ждать, а ее сразу упустил. Раз — и нету, только ветки разогнулись. А птицы как чирикали, так и дальше, ни одна не потревожилась.

Ну чо, потопал я взад. На просеку вылез — а там наши, с бочками громыхают. Я про Иголку все думал. Дык чо тут сказать, ну никак из башки выкинуть не мог. Как взад шли — дороги не замечал, башка словно пустая, только и вижу, что глазищи ее синие-синие.

— Ты чего лыбишься? — испугались за меня парни. — Может, укусил тебя кто? Может, кровь пустить, полегчало чтоб?

Ну молодцы, ага, тревожатся за командира. Ясное дело, русский человек просто так лыбиться не станет. Это только в журналах драных, там у всех рожи врастяжку. Дык вот двести лет назад и доржались, чо от них осталось-то?

В понедельник, думал я. И так тепло чо-то стало… ну вот когда пса своего ночью обнимаю, даже еще теплее. Хорошо, если Иголка придет. Надо мамане рассказать, что ли…

Но скоро повидать Иголку не получилось.

Потому что в субботу на нас напали пауки.