Кремль. У

Пролог

В том году, когда великий князь Иван Третий призвал на помощь русским мастерам итальянских, чтобы воздвигнуть несокрушимую крепость — московский Кремль, произошли две ссоры.

Великий князь Иван сильно обидел мелкого удельного князя Никиту Ильича Подзольского, что владел городом Подзол, лежащим неподалеку от верховьев Волги на рыбном и глубоком озере Подзольском и на лесной речке Подзолке. Москва долго обсуждала эту ссору: хитер и зол был князь Никита, и хоть был беден, но большое зло мог причинить Москве. Но надеялись на ум великого князя Ивана. И случилось по надежде: великий князь Иван приласкал князя Никиту, и тот покинул Москву словно бы без злобы.

А вторая ссора прошла почти незамеченной. Русские мастера каменной кладки повздорили с итальянскими, и старший русский мастер был схвачен и верчен за чуб, и великий князь, узнав об этом, сказал, смеясь: «Добре. Так и надо. Не обижай гостей». А правда-то была на стороне русских: они говорили, что Кремлевскую каменную стену надо начинать кладкой до того, как земля повреждена стужей; итальянцы же считали, что это не имеет значения.

Покидая Москву, князь Никита словно бы невзначай встретился со старшим русским мастером и словно бы невзначай сказал ему:

— Уж если трудно стоять тебе рядом с немцем, приходи ко мне на Подзол.

Мастер тряхнул длинными черными волосами, которые в драке, видно, не все выдрал итальянец, и ответил:

— Уж коли, княже, взялись за этот Кремль, достроим. А про ласку твою княжескую не забуду.

И не забыл. Лет через пять уже сильно поседелый мастер Петр приехал в Подзол.

Князь Никита вывел мастера на холм, обнесенный дубовым тыном с башнями из несокрушимого кремлевского леса, и сказал:

— Хочу здесь выстроить каменный Кремль лучше московского.

Мастер Петр поклонился князю и, похвалив желание его, осторожно добавил, что Москва богата, велика, что много у ней и камня, и рук мужицких, и коней, а здесь… И строитель Петр сын Григорьев развел руками, указывая на обширные и пустынные воды озера, медленно текущие в Волгу через речку Подзолку, и на дремучие леса, сквозь которые, казалось, не только что человеку, но и мысли пробиться трудно. «Бедна твоя окраина, княже, беден удел твой», — говорили глаза мастера Петра.

И тогда князь Никита подал мастеру две монеты. Одна большая, почти в ладонь, а другая маленькая, с ноготь мизинца, и обе из чистого золота. Князь спросил:

— Которая будет тяжелее?

— Большая не в пример тяжелей, — ответил мастер Петр.

— А теперь вглядись и скажи мне: которая ценней — большая или малая.

Недолго держал в руках монеты мастер. Он ответил:

— Малая не в пример дороже. Необыкновенный искусник чеканил ее, княже.

И тогда князь Никита строго приказал:

— Вот так же вычеканить мне и мой Кремль.

Мастер, тряхнув волосами, низко поклонился:

— Вычеканим, княже. Одно только скажу. У московского Кремля герб есть святой: Георгий Победоносец, растоптавший змия и растерзавший ему поганые татарские уста. Надо и тебе, княже, о гербе думать. Легче нам будет строить под святым гербом.

И тогда сказал князь Никита:

— Видишь — леса? И видишь речку через те леса? И видишь — кто-то плывет через ту речку?

— Не то человек, не то медведь, — ответил, вглядываясь, мастер.

И тогда сказал князь Никита:

— Вот тебе и герб: медведь плывет через воды.

— Глупый зверь, — сказал мастер, — много ли, княже, будет от него помощи? Того лучше какого-нибудь святого поставить.

— Святыми мы сами встанем, — сказал князь.

И мастер, дивясь смелости и гордости князя Никиты, только поклонился.

Вот и выстроил князь Никита удивительный свой Кремль.

На московское чудо любуются люди, а приедут в Подзол — того более поражены. Будто и невелика кремлевская стена, будто и не много палат закрыто кругом, — всего шесть, — а как дивно прекрасна стена, какая она легкая, стройная, как необыкновенно прекрасны угловые башни-храмы, и какими цветками выглядывают из-за стены кремлевские палаты! Снаружи храмы и палаты белы, а внутри, сверху донизу расписаны фресками о том, как приятно жить человеку согласно законам божеским и человеческим, и о том, как наказуется житие в грехах, беспутство, законопротивность и срам. А сколько замысловатых лестниц внутри, переходов, коридоров и тайников, а как тепло в тех палатах, и как тихо, и как задумчиво смотришь оттуда на мир!

Митрополичий храм не уместился в кремлевских стенах. Собор и звонницы поставили возле главных ворот. Там, в соборной церкви, в белой серебряной раке, окруженной цепями лампад, почиют мощи святого и благоверного князя Никиты. Мягкий звон несется со звонницы утром и вечером, и особенно ласков он при закате, когда облака отзолачиваются и похожи на резной иконостас, а на повороте реки, под золотым этим блеском, виден белый пароход, мимо красных бакенов огибающий небольшой островок, похожий на плывущего медведя.

Над главными воротами Кремля, выкованными из толстого железа, находится медный герб города — медведь, плывущий через реку. Герб от времени сильно позеленел, края у него какие-то восковые, хрупкие. Фигуру медведя еле разглядишь.

Герб этот висит и поныне. Только в 1922 году, когда в Наркомпросе обсуждался вопрос о переходе республики на латинизированный алфавит, музейные работники, которые ведают Кремлем, прибили над гербом медную пластинку с буквами «U.R.S.». Точки стерлись, и получилось «урс» — латинское обозначение медведя. Посетители, недоумевая, глядят на эту надпись, но причину появления ее спросить стесняются.

Кремль розовато-белый. Пронзительно белы монастыри за городом, в одном из которых лежит прах преподобного строителя Петра сына Григорьева, того, что вместе с итальянцами строил и московский Кремль, и воздвиг Подзольский. Монастыри эти по-разному повторяют кремлевское чудо. Они лежат среди огородов, гряд капусты сизой, темного картофеля и редкой моркови. Домики обывателей в городе бархатного серого цвета. Хоромы князей Подзольских — голубые, под цвет неба, а казенные здания сизо-багровы. И над всем этим радужно сияет и поныне глубоководное и рыбное Подзольское озеро. Оно тоже повторяет Кремль.

Глава первая

о том, как и с какого времени стоят Мануфактуры подле Волги, как веселый дракон Магнат-Хай ушел в пьяные пещеры, как говорили «четверо думающих» и какая получилась ночевка у А. Сабанеева

И. П. Лопта поехал из ужгинского Кремля, сопровождаемый дьяконом отцом Евангелом. Дьякон напросился, видимо, желая знаменовать собой будущую паству епископа или митрополита Гурия. Дьякон остался очень доволен, когда И. П. Лопта согласился взять его с собой. Тарантас пересек мост, исчезли и Волга и Ужга, и направо встали корпуса Мануфактур, деревянные серые домишки поселка, овраги, пыль, над поселком горы цвета позднего лета. Между поселком и железнодорожной станцией полз овражище, одним концом вползая в Ужгу, а другим — в шоссе, где в него упирался только что построенный стадион. Над стадионом взлетал мяч и тяжело отдавался в чьих-то сиплых криках. И. П. Лопта презирал современные голые игры. Мало утешали его и благотворительные здания, воздвигнутые обрусевшими немцами, владельцами Мануфактур, сентиментальными господами Тарре.

Здесь находились Воспитательный дом, приюты, богадельня, ремесленная школа, и здесь некогда служил И. П. Лопта экономом, здесь он женился, здесь родился Гурий, и отсюда была взята на радость Агафья. Он жаждал рассказать об Агафье, жаждал получить одобрение своему поступку от сына, он жаждал сказать ему, как его любил и как ждал. У забора стадиона, на лужайке и у оврага четверо, должно быть, безработные, охваченные неисцелимой скукой Мануфактур, забавляются с желтой котомкой. Лысый с огромными розовыми кулаками бросает ее маленькому и толстенькому…

Да, здесь коплены деньги и мысли о плотах, о подрядах, о доме, — и здесь же не предвиден пробел, называемый революцией… Как трудно теперь копить средства, чтобы сын, по протекции некоего Луки Селестенникова, взятый в Духовную Академию, смог занять древний пост епископов кремлевских, пост пустующий и опасный. Гурий любит странствовать, с каким трудом его бледное и слабое тело переносило эти странствования по святым местам, поправился ли он теперь… Отец Евангел просит не беречь коня для такого случая, не смотреть на жару, приударить.

«Мы думаем», — донеслось пение четырех с лужайки от стадиона. И. П. Лопта знал, не оборачиваясь, что они лакают водку, хвастают и врут, он их не знал, но он их уже ненавидел, как ненавидел и весь поселок, и корпуса Мануфактур, и пыль и горы за поселком цвета позднего лета. Он стегнул коня. Дым поезда поднялся над парком Мануфактур, пересекаемым овражищем.

Гурий Лопта, окончив Духовную Академию, направился домой. Он ехал долго. Наконец чахоточный кондуктор, кашляя от нестерпимого курения сезонников, прошел по вагону, уныло бормоча «Ужга». Гурий высунулся в окно. В дымке сухого тумана он увидел, как поезд, бросив за собой ветку к Большим Волжским Мануфактурам, обдал влажным паром будку стрелочника, промасленную и знакомую Гурию еще с детства. На мгновение Гурия умилил рыжий человек, стоящий подле будки с посохом, с пыльным картузом в руке и озабоченно поправлявший за плечами несуществующую котомку. Поезд был дешев и тесен. Гурий устал, расслаб.

Порадовало поэтому то, что встречали его только родитель Иван Петрович и неустанный любопыт, дьякон Евангел. Их обгоняли сезонники с пилами, плохо завернутыми в рогожи, приехавшие на хлебную уборку. В рогожах сверкало, и изредка раздавался трепетный вой стали. Рыжий, поправлявший у будки несуществующую котомку, тоже шел через станцию. На него оборачивались. Сезонники думали «мошенник» и поправляли карманы. Гурию стало его жалко, но рыжий был задорен и натянуто весел. Гурий вышел на крыльцо. У коновязи дремали извозчики. Гурий увидал много знакомых лиц. И. П. Лопта, гордо, и смущенно, и неумело улыбаясь, смотрел на сына. Молодой жеребчик играл среди оглобель, недавно окрашенных, а старый тарантас был по-прежнему облуплен, и по-прежнему рессоры гнулись влево. Отец Евангел, больше из любопытства, чем из почтения, сложил руки. «На перроне, отец Гурий, теснота и запах, не откажите благословить», — сказал он. И Гурий ответил ему тем, что многим будет он говорить с болью:

— Не рукоположен еще…

Рыжего с несуществующей котомкой, должно быть, заинтересовало странное движение рук отца Евангела. Опять Гурий увидал его измученные глаза. Гурий отвернулся. Перед ним голубеет Московское шоссе, за ним «стрелка», и на ней Ужгинский Кремль…

Разрыв первой главы

желательные вставки, лучшие отрывки по истории Ужгинского Кремля из книги «Звезда чертежей»

…«В нем есть знаменитые башни Зелейная и Фроловско-Проезжая, они служат славой для женщин, идущих по их ступеням, и местопребыванием бойцов за их странную веру! Плывут впереди Кремля реки и раскачиваются по области его леса…» (стр. 37).

…«Сообщаю это я ритмической прозой: два предмета гордости имеют его обитатели: лица девушек как северный жемчуг, брошенный на коралл, и сердца их, вместе с тем, щедры и милостивы. Вы встретите этих девушек на площади Собора Петра Митрополита…» (стр. 42).

…«Они держат горящий факел над глазами коня, и конь, ослепленный, бежит неимоверно быстро. Так в два часа они достигают возвышенностей, называемых Рог-Навалогом, и один час скачут до плато горы, имеющей форму двух сосков и называемой Тугова гора, и там есть, посреди болот, две слободы Ловецкая и Пушкарская. Из болот вытекает река Ужга…» (стр. 54).

…«Я встретил против Кремля, на лугу, называемом Ямским, девушку. Я заметил, что у нее руки тоньше камыша и грудь как спелые яблоки. Там дрались со мной кольчужные мастера. И когда я победил их, они предложили мне золота — и я отказался. Я по-прежнему шел с поднятым оружием. И они предложили мне книгу «Рудники драгоценных камней», и я опустил оружие, так как я не только воин, но и путешественник…» (стр. 79).

…«Говорит беглый раб Андропка: Я пытался бежать, потому что…» И тогда рассказал Хамс-уль-Мулюк, плененный и заточенный в подвалах собора Петра Митрополита, рассказал со слов раба, как царь Петр строит в туманах подле Кремля большие ткацкие фабрики и как сгоняют к ним рабов…» (стр. 107).

…«Теперь я гляжу вперед, туда, где горе должно смениться новой встречей с возлюбленной. Сидя здесь, в подвалах монастыря, под собором Петра Митрополита, я написал «Книгу Путей, Царств, Сообщений и Знаний». Я пришел к выводу, что люди привержены негодованию, но разумный не должен поступать согласно виденному во сне. Я записал, что в Кремле много полезных товаров в лавках на площади и в подвалах под собором Петра Митрополита. По Московской дороге есть веселые города. Идут подле Кремля водообильные реки с угрюмыми селами, в них есть удивительные особенности и вкусные плоды. Люди живут привольно и чтут предания. Монахи красноречивы и почтенны, но они тяжелы несколько на язык и в мыслях их заметно хвастовство. Кирпичные колонны в их храмах искусно раскрашены. Митрополит имеет персидские ковры, много драгоценных камней, подушки из гагачьего пуха и из пуха птиц розового цвета, названия мне не известного, он имеет знаменитые шкуры соболей, куниц и горностаев. Глаза его, от долгих молитв, приобрели форму и цвет лимона…» (стр. 169).

…«Кроме собора Петра Митрополита, видел я еще в Кремле монастыри: Николая Мокрого Чудотворца и Марии Вешней. Видел и храмы: Благовещенья Пресвятой Богородицы в Васильевском стану; Воздвиженья Честного Креста Господня у Неропольского Быстреца; Всех Святых в Заровье; Ильи Пророка на Пробойной улице; Пятницы Великомученицы в Калашной слободе, — все же иные храмы не смог осмотреть, и есть их многое множество. Мы, люди Дарваза, мастера разноцветных рубах с узорами, торопились уехать…» (стр. 333).

…«Хоть конь мой был неподвижен и уши его были как копья и весь Кремль спал, но я не был глух, я слышал, как стремена врагов издавали легкий звон, — и я поспешил воспользоваться молодостью и славой девушки. Была она бела, как хлопчатник…» (стр. 420).

Продолжение главы первой

На Ямском лугу, между Кремлем и Мануфактурами, Гурий увидел приторной зелени траву и неизменных сорок, которые по-прежнему в рыхлом воздухе позднего лета, изнемогая от жары, хотят попасть в сады Кремля. Они трепещут над низким мостом через реку Ужгу. Еще более ожелезнели своды моста, и на чугунной решетке все еще сохранились остатки ужгинского герба: бронзовый медведь везет на себе человека с веткой в руке и на ветке — змея. Такой же герб висит еще над Девичьими воротами Кремля. Через ворота бегут к Волге купаться мальчишки и девчонки. Вбежав в темный тенистый квадрат, который кладет солнце от ворот, они, замирая сердцем, видят сияющий сноп Волги и пушистый пар, поднявшийся над рекой; тугой запах воды доносится до них. Они приглаживают вспотевшие и взбившиеся волосенки, и им кажется, что как будто стало холодней, они вздыхают и бегут по камням мостовой, по спуску. Булыжники, заросшие травой, приятно обжигают ногу, — и они тогда напрямик устремляются по крепостным валам. За воротами аллея тополей. Листья изгибаются под неощутимым ветром, и пыль перекатывается сухо среди жилок листьев.

— А у нас от тебя много ждут, Гурий, — сказал И. П. Лопта.

— Оскудели, отец?

— Оскудевали-оскудевали, а пока днюем невыясненными, выяснят — задекретят! Велика ли моя обязанность: председатель церковного совета, а смотри, что получилось…

— Чем же живы, отец?

— Кремль — преданьями. Мануфактуры — газетами, Гурий.

Молодой сезонник выкрикнул: «Пила скоро ест, мелко жует, сала не глотает, а мы сыты бываем». Сезонники захохотали и прошли. И. П. Лопта тронул коня. Рыжий с несуществующей котомкой подвинулся к ним ближе. Гурий подумал, что рыжий идет подслушивать, но и сезонники вдруг остановились. На шоссе, из переулка, вышел азиатец в ситцевом халате с засученными рукавами. Он был перепоясан сыромятным ремнем, на котором болталась кривая шашка. Он вел под уздцы коня, на котором седой старец в бурой папахе весело улыбался. Конь стремился гордо. Старец был слеп.

— Много их ходит здесь, — сказал И. П. Лопта, — а такого еще не показывали. Учатся на Мануфактурах, чтобы, дескать, свою промышленность открыть. Ты почему, Гурий, про Агафью не спрашиваешь?

— Больна разве?

Отец Евангел открыл было рот, но взглянул на И. П. Лопту и замолчал. Сезонники окружили азиатцев. Гурий положил под ноги чемодан, уселся. И. П. Лопта, облокотясь на кучерское сиденье, задумчиво смотрел на азиатцев.

— Мужики обступили халатника и думают: чудо, а была у меня девка, поломойка, ты ее, небось, Гурий, и не помнишь? — взял я ее на жизнь, когда экономом служил в Воспитательном доме. И произошло с ней разное, и взяло меня это разное под самое сердце. Велел я ей вымыться и приготовиться, чтобы могла она нагреть своим телом твою постель…

— Плохой обычай, и христианского в нем мало.

— Каков ни на есть, а веду. Сказал ей, а она отвечает мне: «Не хочу». Почему противится, неизвестно, всегда была раньше сговорчивая. Ну, грешен я, обругал, приказываю: «Иди». А она стоит и говорит мне, что от дверей не отойдет. Я тогда и хлопнул дверью со всей силищей и не заметил того, что она за косяк держалась, и отбило ей все пальцы. Ей бы только убрать руку, так она из гордости движения сделать не хотела — руку убрать, дескать, — свою слабость покажу, или сказать мне: «Темно, папаша, не бейте дверью, здесь моя рука лежит», — я б ее уважил. Раздробило пальцы!..

— Не сказала, — подтвердил со вздохом отец Евангел.

— Раз ты на подвиг приехал, то я тебе о подвиге и рассказываю, сынок.

— Не на подвиг, отец, на размышление.

— На размышление? — переспросил отец Евангел, поправляя бисерный свой кушак. — Над чем здесь размышлять? Нас и без того взреволючили.

— Помолчи, отец Евангел, — дай рассказать. Вышла она, у ней из руки кровь брызжет. Домника Григорьевна с полотенцем бежит, а Агафка мне такие слова: «Зачем мне мыться, коли мне нечего одеть». Вот ты смеешься, Гурий, а то чудно, что девка была в полном забросе, одежонка на нее шла, — нищий бы постыдился одеть. Заговорила девка!.. Вставала она, бывало, с петухами, и ложилась она с курами, а тут… заиграло во мне этакое. «Отлично, говорю, — думаешь, я скуп и жалел на тебя? Так вот — на, выбирай!» Распахнул я кованный жестью, дедов еще, сундук, вывалил из него все платья, так что Домника Григорьевна, строптивая твоя мамаша, охнула и присела. Стою, и любо мне, понимаешь, смотреть, что дальше с девкой произойдет. Так-с… А она, не мало думая, подходит к сундуку, выбирает малиновое бархатное платье, — сшила его Домника Григорьевна лет пятнадцать или двадцать назад и надевывала пять раз к причастью, — выбрала еще зеленую кашемировую шаль, встряхнула, прикинула на руку, а рука, заметь, брызжет кровью, сказала: «Спасибо, папаша, Иван Петрович» — и поплыла в баню. Еле успели мы очнуться от такой смелости, вкатывает Хлобыстай. Портной был при тебе, помнишь? Сейчас он заведует типографией; храмы посещает, а сам боком насчет бога выражается. И с придурью вообще. Ротище у него прокуренный, табаком за версту, руки над платьями распростер: «Ах, говорит, готовитесь к встрече сына, платья выбираете».

Кто знает, отнял бы я у Агафьи платье или нет, но только она, надо думать, об отнятии рассчитывая, одним словом, подождала, когда Хлобыстай разговорился, открывает дверь, рука завязана, а сама… вот уж не думал, что привел бог такую красавицу воспитать.

— Удивительный вид, точно, — вздохнул Евангел, — и косы, как рожь, и походка тоже. Слава вам, Иван Петрович.

— Веселый это случай, а не диво, отец.

— Ты еще дослушай, диво-то в том, как и о чем она заговорила и что нам сказала, в уме и характере диво, а не в красоте, Гурий… А теперь еще по Кремлю слухи, скажут, сберег невесту сыну-епископу.

— Не рукоположен, — тихо повторил Гурий. — И есть у меня одна невеста неневестная: церковь.

Азиатец в ситцевом халате, едва И. П. Лопта влез на облучок, подвел к ним своего коня и быстро проговорил:

— Ты тоже имеешь коня, ты знаешь места, где здесь подле Мануфактур живет мой сын Мустафа Буаразов и где здесь Дом узбека?

И. П. Лопта молчал. Слепой старик весело крикнул ему с седла:

— Я слышу дым от дома моего внука, поворачивай вправо.

Азиатец в ситцевом халате сказал, поднимая ножны своей шашки:

— Ты плохо слышишь дым своего внука, отец, — вправо течет Волга. Я остановлюсь здесь, потому что в ней я могу поить своего коня. Ты, сидящий на облучке, у которого борода похожа на серп, может, тебе придет фантазия не только молчать, но и смеяться над моим отцом? Его зовут Мехамед-Айзор Буаразов, его имя знает вся Средняя Азия и некоторые окраины Персии. Я его сын Измаил, вот какие мои перспективы, и мы идем в гости к Мустафе, сыну моему, из Дома узбека, который будет большим инженером и спецом по хлопководству.

— Ожидаю на той неделе Луку Селестенникова, он тоже был хлопковод, а теперь мне срубы поставляет на плотах. Великим знатоком оказался. Может, и выйдет толк из твоего Мустафы, а из тебя, гражданин, как ты с первым попавшимся изъясняешься, — не вижу…

— Я говорю не с каждым попавшимся, а с врагами. Шашкой этой я ударил и бил много врагов, и каждому из них перед смертью я говорил обширную речь. Басмачи и офицеры захватили моего отца, потому что он был комиссаром и революционером. Они поднесли к его глазам раскаленный в огне клинок и нагло сказали: «Поскольку ты хотел мешаться у нас под ногами, постольку ступай в тьму». И они держали клинок у его глаз, пока они не лопнули… И вот я ловлю мучителей и офицеров, и тоже отправляю их в тьму, всех, кто не хочет мне указать дорогу. Они разбежались от сверкания моего клинка по всей России. И я шел от Туркестана, ведя под уздцы моего коня, на котором сидит мой отец… Он был храбр…

— Кто на войне не был храбр? — сказал И. П. Лопта, подбирая вожжи.

— Посмотри моего коня! — вскричал Измаил гордо.

И. П. Лопта хлестнул вожжами, тарантас ринулся, и И. П. Лопта обернулся к азиатцу:

— На таком коне золоторотцу хорошую карьеру сделать можно.

Сезонники захохотали. Измаил опять поднял из ножен саблю. Старец потрогал его за рукав. Из переулка к ним бежал волоокий узбек в пиджаке, в кепи и с часами на кисти руки.

— Я еще с этого коня произнесу над тобой смертную речь! Я вижу слабость твоих рук! Я по рукам угадываю!.. Граждане, веселый Магнат-Хай, программный дракон, ушел под землю в пьяные пещеры, а людям дал 777 богов, и люди медленно раскидали его богов. И сказано в его программах, что придет на землю человек, который откинет последнего из семисот семидесяти семи богов. Этот человек, граждане, совершит сто раз по десять смертных грехов, его, помимо всего, вы сможете узнать по золотому волосу на виске. Он совершит убийства, развраты, кражи, ложь, ссоры, обиды друзьям, он будет думать скверные мысли о своем народе, он привьет людям усталую зависть и потерю желаний. Я уже вижу его, он движется по земле, он ослепил моего отца, и я произнесу перед его смертью и над ним величайшую из моих речей. «Слушай, — скажу я ему, — как ветер разносит сухой бараний помет, так я разнес мучителей моего отца»…

Он смотрел вслед убегающему тарантасу и вдруг обернулся к сезонникам и к рыжему с несуществующей котомкой. Он положил руку к рыжему на плечо и быстро спросил: «Как твоя фамилия?» Рыжий поспешно ответил: «Вавилов», и, видимо, стесняясь того, что испугался окрика и сказал свою фамилию, отвел глаза и посмотрел вдоль забора. Вавилов, приподняв рыжие плечи, вгляделся еще раз и вдруг, скинув руку Измаила, быстро побежал к новому и длинному забору, окружавшему стадион. Он слышал, как Измаил кричал ему вслед: «Покажи твой висок», как хохотали сезонники и как подошедший узбек Мустафа увещевал отца и хохочущего на коне деда Мехамеда-Айзора.

Вавилов быстро устал от бега. Ему показалось, что у канавы, подле поворота забора, против высокого темного здания (это был Воспитательный дом, в котором он рос) — сидят четверо и у одного из них в руках мелькнула вавиловская желтая котомка. Но чем ближе он подходил к четверым, тем меньше в нем было уверенности, что котомка эта его. Он зашагал тихо. Воспитательный дом! Вавилов горько запомнил коридоры, запах квашеной капусты и гнилых дров. Многие из его друзей шли из этого дома в Приют, устроенный обрусевшими немцами, владельцами Мануфактур, господами Тарре. Из приюта можно было попасть в ремесленную школу, а оттуда в тюрьму и на каторгу. Его охватил трепет, знакомый ему еще в детстве! У него хорошая память на прошлое. Он вспомнил, как дразнили их, учеников ремесленной школы, — «козлами» за жалкие синенькие шинели с оловянными пуговицами и желтенькими кантиками. Вспомнил он, как он рассчитывал на изменение, когда уехал на войну, а там дали ему разбитый мотоциклет, пакеты и ежедневную грязь дорог и ямы от разорванных снарядов. Он посмотрел на Кремль. В детстве и поп и учителя рассказывали им много священных преданий о Кремле, и над койками у ребятишек висели литографированные картинки, и в пост, под унылый вой тридцати кремлевских церквей, их вели на исповедь. Он долго помнил покрытый легким инеем холодный пол притвора… Из темного здания вышли несколько солдат, быстро размахивающих свертками, — должно быть, пошли в баню. Значит, здесь теперь казармы. Ему стало грустно, что он не может испытать такого же желания свободы, которое чувствуют сейчас солдаты. Ноги у них, — и отсюда заметно, — радостно сплетаются. Да, он воевал, но, талантами не обладая, застрял мотоциклистом, а в революцию все мучали болезни. Он поступил на рабфак, но и тут не удалось: захворала жена, надо было ухаживать за ребенком, он вернулся на производство. Жена умерла, за ней вскоре ребенок, тусклое раздражение всегда мучило Вавилова. Подоспел какой-то разговор, сокращение, — Вавилова рассчитали. Он признал это правильным: болезненный, вялый, он любил водку, совершал прогулы, тосковал по жене, вслух, нелепо. После расчета он вспомнил Большие Волжские Мануфактуры: где-то прочел, что там набирают третью смену, он и поехал, впрочем, мало надеясь на возможность заработка. Когда он подъезжал к Мануфактурам, ему стало скучно, он, как и всегда в таких случаях, — выпил. Проснулся, а его желтой солдатской котомки и тужурки с деньгами не было, соседи же высказали радость, что хоть хорошо документы у него не утащили. Но главное, вместе с деньгами украли и билет. Он подумал: протокол, потащат его в милицию, — и, не доезжая одной станции до города Ужги, он слез. Ему доставило чувство облегчения сознание, что он идет и как будто делает необходимое дело. Он срубил посох, снял фуражку, вспомнил, что давно не брил голову: он не любил рыжих своих волос. Но как только он подумал, что можно захворать, простудиться и вообще чем-то страшно навредить себе, он сразу почувствовал себя утомленным и голодным. Ему подумалось, что вот он, когда пошел, то думал идти далеко, но куда теперь уйдет, да и как он будет разговаривать с крестьянами, к которым с войны он питал злобу, несмотря на все прочтенные брошюры о необходимости мира с середняком. Мужики с обычной ненавистью, с которой они относятся к бродягам, начнут осматривать его и будут его бранить, а он с обычной своей трусостью ответит выдумкой какой-то сложной мести, которую нельзя никогда осуществить. Он прошел через станцию, дабы самого себя утешить, что приехал с поездом, и ему не хотелось гнать себя к Мануфактурам, да и машин он не любил. Он вспомнил многое и позорное из своей жизни, когда происходили случаи трусости перед машинами… даже жалкий мотоциклет на войне… Он стоял у канавы. Четыре человека сидели в кружок. Он узнал свою желтую котомку и свое полотенце с синими краями и с розовой буквой, вышитой покойной женой. Прошло много лет с последней встречи, — но недаром была у него отличная память на прошлое, — он узнал их, четырех!..

Ближайший к нему — Мезенцев, низенький, совсем округлился, имел щеголеватое брюшко и стал еще нахальнее, чем прежде. Черноухий Пицкус мыл в канаве длинные волосатые свои ноги. Памвоша Лясных, коренастый и весь цвета мутной воды, лежал на спине, крепко и уверенно дыша объемистой грудью, а над ним Милитон Колесников, облысевший, с огромными розовыми кулаками, раскачивал забор и кого-то в щелку натравливал. Сережа Мезенцев раскладывал на четыре доли котомку Вавилова. Все четверо тоже узнали Вавилова. И лишь один Памвоша Лясных вздобрел было, улыбнулся, но Колесников повел кулаком, и Памвоша уставился в небо.

— Изъездили тебя, рыжий, — протянул Мезенцев, — до того изъездили, что стоишь ты вот и думаешь: моя, мол, котомка или не моя, мои, мол, подштанники или чужие. Ты за десять сажень от нас был, а Пицкус уже про твою душу наушничал нам… Верно, Вавилов?

Вавилов видел, что спорить бесполезно, а пока бежишь за милицией, мошенники убегут. С. П. Мезенцев уже разделил поровну котомку Вавилова, уже добросовестно вздохнул, удовлетворенный, и сказал: «Берите», — но П. Лясных лениво выразил желание разделить выкраденное на пять частей, и Вавилов понял, что этим предложением, если оно покажется им чем-то смешным, он войдет в круг мошенников. Колесников рассмеялся, за ним рассмеялись и другие. Вавилову было стыдно, но он вместо возмущения тоже рассмеялся. С. П. Мезенцев разделил котомку на пять частей, и Вавилову досталась эмалированная кружка, полотенце и мыло в костяной мыльнице. С. П. Мезенцев провозгласил пискливо:

— Будешь ты, Вавилов, с нами наслаждаться и доводить тех, кто в сапогах, у кого две кожи на ногах, — до лыка.

— Оттого, что мы думаем, — затверженным басом протянул Колесников.

— Оттого, что Памвоша Лясных у нас так перетерт, что получился из него лед: и в реке не тонет, и в огне не бывает, и не пылает… — прервал его С. П. Мезенцев. — Был он мелиоратором, был он и оратором, а стали все, одним словом, безработные. Был, скажем, Пицкус голкипером, потому он нас подле забора остановил, на футбол смотреть.

— 8 и 0. Вбили кремлевцам, — сказал Пицкус, выкидывая из канавы ноги. — Пошли, ребята, будет кудесничать, Сережка. У тебя какая специальность, Вавилов?

С. П. Мезенцев закричал во весь голос:

— Дурак не без идеологии, умный не без специальности, не мешай Вавилову соображать, Пицкус. Ты, Вавилов, не беспокойся, мы тебя воровать не позовем, теперь мы такое слово не любим употреблять, теперь — бухгалтерия, и, если удалось, — архив и амба!.. — Он посмотрел, как Колесников кинул пуда в четыре камень и как ударили брызги и как лягушка испуганно понеслась вдоль канавы: — Ты не удивляйся, Вавилов, он раз пить захотел, а кругом жара, и было это, кажись, в Астрахани…

Опять заученным басом и, видимо, наслаждаясь шутками Мезенцева, Колесников тупо проговорил:

— В Оренбурге!

— Совершенно верно, в Оренбурге, Вавилов. Да, была жарища и воды нету, а идем мы по тракту. И плывет, понимаешь, над землей туча, Вавилов, так Колесников берет камень, оборачивает вокруг него пинжак и кидает в тучу. Падает камень обратно, и весь, понимаешь, в воде. И напились, и пинжак прохладный, а ты говоришь — бога нету… Пицкус в тех местах, благодаря своим ногам, сайгаков пас и подгонял их под выстрелы охотящихся комиссаров, а я для тех комиссаров — жалко мне было ихней скуки — из-под курицы, при общем наблюдении, яйца выкрадывал. Памвоша Лясных, добрейшая душа, водолюб, жалко ему смотреть, как Колесников через каждую версту пинжак кидает в тучи, износиться может пинжак, — и понюхал Лясных песчаную землю, стукнул пальцем и говорит: «Здесь вода», и ткни ногой Пицкус — и ударила вода, Вавилов! Всю ночь мы плакали от такой высокой специальности и после этого пошли на службу в Мануфактуры. В случае чего, он, Лясных, знаменитый мелиоратор, может для нас Волгу отвести, и мы оставшейся рыбой будем питаться.

Над забором прыгал футбольный мяч и слышались хриплые свистки. Вавилов устал от пискливых воплей С. П. Мезенцева. И Мезенцеву противен Вавилов, он ему рассказывал про друзей, издеваясь, со сплевываньями, с противными взвизгиваниями, но тяжелее всего Вавилову было понимать то, что самая важная их профессия скрывается ими и лучше бы Вавилову уйти сейчас, а он не мог. Он подошел к щели, в которую смотрел Пицкус. Пицкус освободил щель ласково, и Вавилову стала обидна эта ласковость, Пицкусу при дележе достался вавиловский револьвер, дрянной «бульдог», к которому Вавилов привык и держал при себе только потому, что было десятка два патронов. Пицкус, по-видимому, боялся, как бы Вавилов не донес. Последний мяч взметнулся, кремлевцы-игроки, по большей части крючники, вышли из ворот, они шли раскачиваясь мимо канавы. Мезенцев, отбегая от Вавилова, задорно закончил:

— Меня не обкрадут, Вавилов!

— Меня не обгонишь, Вавилов, — сказал Пицкус.

Лясных по-прежнему смотрел в небо, но и он отозвался заученно:

— Меня не утопишь!

Колесников с хохотом закричал:

— А меня попробуй кто осилить. Я с зимы здесь кулачную стенку вожу. Я через весь СССР на кулаках прошел!.. У меня!..

С. П. Мезенцев прервал его:

— Ты тянешь, Колесников, а все, Вавилов, происходит потому, что мы над этим думаем. Мы — четверо думающих, вникни!..

Белобрысый крючник крикнул Колесникову:

— Здоров, свояк, кто это еще с вами?

С. П. Мезенцев быстро и пискливо отозвался:

— Вавилов, наш приемыш! Вавилов у нас как месяц: идет лесом — не треснет, идет плесом — не плеснет, а в общем и целом ён хлызда и слякоть!..

Тарантас въехал на мост. Гурий вздрогнул: позади себя он услышал пронзительный визг. Гурий обернулся. Пухлая девушка любовно несла веселого, плывущего в воздухе ножками поросенка. И. П. Лопта сказал презрительно: «Совнаркомово постановление, а «пять-петров», пять братьев-пролетариев три дома себе электрифицировали в Мануфактурах, четвертый сруб сбили, пятый зимой собираются и, кроме того, породистые животные, чтобы налогом не обкладывали». Отец Евангел вздохнул: «Действительно, знаменитые люди, персонализировались до отказа». Под мостом плыли плоты, а рядом по-прежнему стоял среди разбираемых плотов нелепый, похожий на баржу, старинный пароходишко «Полярное сияние». «И капитан Тизенгаузен жив?» — «Живой». Против парохода, на валу, чайная «Собеседник». За прилавком видна счастливая туша А. Щеглихи. Плотовщики пили чай, мухи носились над столами. Несколько приветствий послышалось из чайной. Кто-то вышел на крыльцо, пристально посмотрел на Гурия. Тарантас кружил по откосу, медленно взбираясь к розовым, пряничным стенам Кремля. Разъехались с курьером у исполкома. Курьер мчался в архиерейском ландо. И. П. Лопта посмотрел на сына с гордой укоризной, наверное, думая: «И ты мог бы ехать, неудавшийся епископ». Белая глыба собора Петра Митрополита мелькнула в воротах. Умиление тронуло сердце Гурия. Несмотря на усиленную работу, привычку к молитве, несмотря на редкие книги и поучительные собеседования наставников, — он сильно тосковал по Кремлю. И отец его и дьякон Евангел, видимо, поняли его волнение. Коня остановили у ворот. Гурий вылез. Ветхий протоиерей Устин ждал его в прохладе ворот. Протоиерей прослезился, обнял его, он был по-прежнему простодушен и по-прежнему не понимал обычных и всем ясных событий. Он спросил: «Управлять епархией будете, Гурий?» И ему тоже Гурий ответил, что не рукоположен. Тогда протоиерей спросил то, что выспрашивал у всех приезжих, с которыми его допускали говорить: «Скажите, Гурий, вот вы человек ученый и существовали в столицах, неужели же так-таки все правительство в бога не верит: или же есть часть, хотя бы и скрывающая свои верования?» Гурий ответил: «Все правительство без бога». И протоиерей повторил так же, как он и повторял всем: «Истинно, чудес нашей жизни, как солнце, никому не обойти, не объехать!..» Протоиерей уже чувствовал усталость и был весьма благодарен, что Гурий проводил его до дому. Возвращаясь, Гурий зашел в собор Петра Митрополита. Он приложился к раке великого ужгинского строителя епископа Петра, сына Григория. То чувство, которое Гурий называл про себя «Он со мной» и которое он потерял на несколько часов, когда подъезжал к Ужге и ехал с отцом в тарантасе, — вновь заняло все его сердце. Он ощущал трепетное спокойствие и сознание того, что все поступки, которые он совершает, правильны и угодны тому, которого он называл «им». Гурию хотелось видеть Агафью в ее замечательном преображении. Он слабо помнил ее: постоянное впечатление грязи и угрюмости сопутствовало ей. Ее часто били. Она ездила одна в ночное и почти одна вела хозяйство. Всегда она ходила в громадных стоптанных сапогах и в стеженном, запачканном и много латанном пиджаке.

Между собором Петра Митрополита и домом И. П. Лопты лежал отличный лоптинский сад из молодых, уже в революцию насаженных деревьев. Гурий не стал выходить на площадь, а перелез через изгородь и прошел к большому каменному дому, тоже недавно отремонтированному. На ступеньках крыльца он увидел Агафью. Она была в старинном бархатном платье с высокой талией и длинным подолом. Она, должно быть, ждала Гурия. Она стояла прямо и гордо, так, как будто видела под собой свой рост. Все в ней было удивительно сильно и нежно, и особенно нежно было ее лицо. Понимая, видимо, изъян своих несколько крупных ушей, она крепко зачесала на них волосы цвета поспевающей ржи. Какое надо иметь смирение и самообладание, чтобы хранить так долго свою красоту! Малоподвижное и вспыльчивое тело Домники Григорьевны показалось в дверях. Рассказывали, что в молодости они с Иваном Петровичем часов по десять кричали друг на друга, ссорясь, а теперь привыкли, только махнут рукой, плюнут — и разойдутся. Она увидела Гурия и закричала Агафье: «Куда смотришь? Куда?»

И вот Гурий дома, за столом, на родине. Отец говорит, что плотов становится год от году меньше, государственные предприятия жмут частника, раньше он с большей легкостью доставлял застройщикам срубы в Москву, а теперь застройщик норовит сам привезти, да и со складами и с подводами в Москве плохо, и едят сильно налоги. А теперь новая опасность — пристань для плотов хотят перенести в Мануфактуры; единственная задержка: мост через Ужгу ломать боятся, денег нету, а мост низкий, пароходы под него не подходят, если бы пароходы подходили, давно бы пристань перенесли. У нас теперь начали лес плавить дорогой, еловый, корабельный и аэропланный. Домника Григорьевна прервала его нетерпеливо: «Успеешь о хозяйстве, не с фининспектором разговариваешь. Ты вот, Гурий, объясни, почему в епископы не хочешь идти, почему дом наш позоришь?» И Гурий ответил: «Не рукоположен еще и не собираюсь». Агафья наклонила над стаканом нежное свое лицо, голос ее был строг, и, сказав: «Если боишься, — стыдись, Гурий; если считаешь себя недостойным, суди не сам, а другие пусть судят», — она ушла.

Ученый секретарь ужгинской реставрационной комиссии профессор Зоил Федорович Черепахин совершал каждый вечер прогулку. Он выходил из музея, помещавшегося в бывшем митрополичьем доме, рядом с собором на площади Октябрьской Революции, — проходил, минуя дом протоиерея Устина, Собор, переулком мимо сада И. П. Лопты и спускался вниз, через Девичьи ворота, к Волге. Он стоял здесь пятнадцать минут и затем шел по берегу Ужги до чугунного моста. Он любил ароматы мокрых и скользких бревен и вычурную брань плотовщиков. Плотовщики часто приветствовали его хохотом: «Наше вам, профессор!» И он вежливо снимал свою черную шапочку и оправлял толстовку. Плотовщики вкатывают на берег мокрые бревна, бревна гулко подпрыгивают, сияют, и так приятен развороченный бревнами песок. В этот вечер профессор З. Ф. Черепахин совершил свою прогулку необычайно быстро. Он забыл дома часы, забыл остановиться у Волги и направился прямо в чайную «Собеседник», держа в руке очень неразборчиво написанное открытое письмо со штемпелем «Москва». По дороге он спросил встреченного плотовщика, не видал ли тот в чайной «Собеседник» некоего Луку Селестенникова, и плотовщик ответил утвердительно. У самой чайной профессора задержали хранитель библиотеки и местный правозаступник И. Л. Буценко-Будрин в рыжей крылатке с огромным капюшоном и с черными усищами, казалось, падающими за плечи дальше в капюшон, и капитан парохода «Полярное сияние» Борис Тизенгаузен, хромой инвалид — пленный германской войны, прозванный за тяжелую свою походку «капитан Железная Нога». И у них тоже профессор поспешил спросить, не видали ли они Луку Селестенникова и не сможет ли Буценко-Будрин, лучше профессора знакомый с местными условиями, посоветовать профессору какую-нибудь общественную работу, нагрузку, так сказать?.. И. Л. Буценко-Будрин весьма удивился, так как профессор всегда несколько иронически относился к общественной работе. Вечер был душный. Вертела река жаркие круги сухого тумана. Профессор был бледен и потен, он стремился к чайной, открытое письмо в его руке трепетало. И. Л. Буценко-Будрин пожелал узнать причину волнения профессора, и тот, глядя в окно чайной, где плотовщики, окружив высокого старика (в мерлушковой шапке, несмотря на лето), рассуждали, что хитрый И. П. Лопта, схоронив у себя дочь владельца Мануфактур, сестру сумасшедшего Афанаса-Царевича, единственную наследницу, — если посметь так выразиться, — миллионнейшего состояния, воспитал, а теперь за кого отдаст он ее замуж, за епископа, который приехал? Снынче, если епископы алчны на плоть, они могут жениться, глядя на А. Щеглиху, странную и веселую женщину, которая приезжает в Кремль периодически, скучает по Москве, рассказывает об Европе и Азии, она толста, ей много лет, но жизнь, видимо, не проходит мимо нее, она вливается в ее тело никому не известными притоками, она стоит за прилавком подбоченясь, через розовую кофточку видно, как ее огромные груди лихо оттягивают черный бюстгальтер, — профессор сказал, видимо, восхищаясь крепостью и долговечностью ее сил: «У моего покойного сына, Илья Леонтьевич, у Доната, как вам известно, погибшего на французском фронте, была некоторая мания коллекционировать желтые осенние листочки. Весьма любопытные листочки встречаются!.. И вот Лука Селестенников тоже, слышал я, коллекционирует осенние листочки, и я об этом хотел бы очень побеседовать, так как я сильно любил и люблю своего сына. К сыну моему, Илья Леонтьевич, похаживал приятель, знаменитый, говорят, оратор на военные темы и плохой актер тогдашних императорских театров, ныне академических, извините, я еще там не был, и актер этот погиб вместе с моим сыном во Франции! Моя жена тоже молилась за него, я к религии безучастен, но я не сопротивлялся. А сегодня я получаю открытку: он жив, он в России, он уважает мою общественную деятельность, а ее у меня нет как нет!.. Он собирается ко мне приехать, и встреча наша будет плоха как соль, в воде родилась, а с матерью увиделась и померла — он жаждет моей деятельности, а что я покажу его просвещенному уму? Вот я и хотел у вас попросить, Илья Леонтьевич, некоторых советов и указаний и, если даже можно будет, инструкций: что и как я должен миражировать, так сказать?..» Он сунул открытку в карман, к которой было протянул свою беззастенчивую руку провинциальный адвокат. Он, чтобы загладить неловкость, сказал то, что он хотел раньше высказать, когда смотрел на мощную А. Щеглиху: «Чрезвычайно любопытнейшую легенду перечел я сегодня в материалах по книге своей «Отрада»! Легенда сия ехидно утверждает, что население ужгинского Кремля произошло от тех семи пленных викингов, которых выкинули сюда татарские князья, ибо, видите ли, оные викинги отказывались от рабской работы. А был, при слиянии Ужги и Волги, тогда великий камень кругом и голь! И дали в насмешку викингам тем семь старых истасканнейших девок, не только не годных для потомства, но и для таскания щеп. Что же произошло, смеем мы спросить летописца ужгинских покоев? А он говорит, что викинги поймали на плато, так сказать возвышенностей Рог-Наволог, горного козла. Козел сей был, уверяют меня, приучен: козел стал давать молоко и шерсть, пленные викинги соорудили ткацкие станки, они воздвигли укрепления, и когда пришли татары, чтобы отобрать у них продналог и кустарные изделия, они, не обладая даром речи, вооружились. Они прогнали татар, дорогие мои, и вы заметили, что кирпичи зданий — крепостных зданий и стен — складены на неком, неизвестном нам, составе извести и их весьма трудно отделить, и летописец, кажется мне, намекает на секрет этого состава, но я не поэтому вычеркнул легенду из своих материалов, — главный цинизм легенды в том, что летописец, монах, святая душа, утверждает, будто пленные зажгли кровь у девок, натаскали их так, — простите за охотничье выражение, — что девки дали обильный и крепкий плод!»

Капитан Б. Тизенгаузен, внимательно прослушав профессора, сказал так громко, что в чайной перестала греметь посуда; указывая толстым перстом своим, израненным в боях и в ремонтах разваливающегося парохода, на крепостные валы, сказал: «Я многое видел и перетерпел в своей жизни, граждане, но налево от моста, по остаткам кремлевских валов, среди, граждане, крапивы и прочего, я впервые в жизни вижу, чтоб на медведе ехал человек без шапки!»

И точно, даже и не с такими морскими глазами, как у капитана Б. Тизенгаузена, увидали все, что по валам, прокладывая широкую дорогу среди кустарников и лопухов, мчится с ревом громадный медведь и на нем отчаянно барахтается человек.

Еварест Чаев за свою короткую жизнь испытал много бедствий. Он пришел к выводу, что при современных условиях красота, которой природа наделяет своих немногих любимцев, часто служит во вред и намекает на покое, малоподходящее для карьеры, происхождение. Он любил мать, но и любовь к матери, при современных условиях, тоже может принести много огорчений; мамаша его Ольга Павловна могла изыскивать и расти, как репа: в землю блошкой, а из земли лукошкой, его ж природа лишила дара ловкости. Он ссорился с матерью, мать его уговаривала исполнять работы, часто противные его возвышенной душе и пышному мироощущению! Последняя их ссора закончилась тем, что мать поплыла вниз к Астрахани с иконами, а он отправился из своей слободы Ловецкой, что была на Туговой горе и где жило много кустарей, изготовляющих знаменитые светские лаки, пешком в Кремль, дабы снять копии с фресок собора Петра Митрополита, по коим снимкам кустари, добавив соответствующую идеологию, изготовляли бы трудовые процессы или заседания волисполкомов. Он пошел окружными путями, минуя Мануфактуры, так как в одном селе у приятеля думал занять на житье некоторую сумму. Приятель же не только отказал, но даже не накормил обедом, а предложил послушать радио, коего он был великим мастером. Е. Чаев еле добрел до лугов, за которыми кочанились ужгинские огороды. Ему было скучно жить на свете! У него две пары штанов, одна будничная, которую носить даже в деревне стыдно и над которой даже в деревне смеялись, а вторая, праздничная, пронашивалась. Штанов же на рынке все меньше и меньше, и цена на них поднимается. Не доходя до кремлевских огородов, он должен был в укромном месте надеть свои праздничные штаны. Он все же дошел до огородов. Но и отсюда дорога к Кремлю длилась бесконечно. Жирная пыль злобно восседала на ней. Е. Чаев увидал подле дороги кирпичный сарай с окнами, забитыми досками, и сторожку. Из сарая пахло сеном. Рваный еще больше, чем Е. Чаев, сторож вышел на порог избушки и чесал лениво живот, громоподобно вздыхая. Е. М. Чаеву не хотелось унижаться перед оборванцем. Е. Чаев переночует в сарае, чтобы рано утром следующего дня, по росе, в унизительных штанах дойдя до Кремля, искупаться в Волге, — и войти в ворота Кремля опрятным и переодетым!.. Сторож ушел было, но вернулся, поставил на костер чайник, уныло и долго чесал живот, как будто сбираясь посеять на нем злаки, — Е. Чаев завернул в сторону сарая, скрытую от сторожа. Кривобокая ель торчала подле стены. Е. Чаев влез, по суку дополз до окна, оторвал прикрепленную гнилой проволокой доску, заглянул в сарай, там было темно, тихо, обильно пахло сеном, и, протянув руку, он нащупал мягкое луговое сено. Он сразу же почувствовал неодолимую усталость! Он влез в окно и, не имея уже сил ощупать хотя бы палкой сено, вздохнул, сонно вспомнив детство, когда бойкая мать кричала ему: «Лоб перекрести», перекрестился, плюхнулся!

Водитель медведей Алеша Сабанеев, происходящий все из тех же кустарей слободы Ловецкой, знаменитой своими светскими лаками, забракован был к работе из-за грубых рук. Алеша Сабанеев был черен собой, похож на азиатца, и, чтобы досадить своим односельчанам, он сдружился с цыганами, пел выдуманным и крикливым голосом непонятные песни, — цыгане доверили ему водить зверей. Он оказался весьма искусным водителем, слегка замысловатым и мечтательным, правда, — цыгане предложили ему ехать в Москву. Двое цыганят с бубном сопровождали его. Он пошел. Медведи капризничали, у них болели животы, подвод по случаю уборки хлебов было трудно найти, да и для того, чтобы везти больного медведя, лошадь надо найти особо смирную.

Последний переход под [ужгинский] Кремль получился чрезвычайно утомительным. Алеша Сабанеев мало надеялся на возможность добыть квартиру для своих медведей в Кремле, — почти все кремлевцы имели скотину, хозяйство, а даже курица, и та боится медведя и плохо спит, поэтому Алеша очень обрадовался, когда сторож у огородов согласился пустить на ночевку медведей и вожака. А Сабанеев лег спать вместе с медведями. Он устал, заснул быстро, и так как медведи всегда внушали ему беспокойство, то, проснувшись, он остолбенел, ему в свете зари показалось, что медведь влезает в окно. Заря освещала высохшие цветы странным светом, напоминающим водку зубровку, — и засохшие цветы расцвели!.. И тут только он разглядел короткие ноги и вздох человека, который так желает отдохнуть, что почти заснул. Человек прыгнул! Раздался испуганный медвежий рев!.. Сено поднялось бешеным вихрем, — все смешалось в голове Сабанеева. Затрещали стены сарая. Сторож выскочил и ошалело ударил в чугунную доску. Сторожу казалось, что стены сарая колышутся, что пыль хлещет над падающими стенами. Из сарая неслись крики и вопли медведей. Ворота дрожали. Сено прорывалось из окна. Сторож трепетно думал, что напрасно он прельстился жалким вознаграждением, которое ему обещал цыган, и возможностью лестного разговора с водителем медведей, которым можно было бы позже похвастать кое-кому и в Кремле.

Четверо искали ночевку. Вавилов шел позади и от усталости не мог ни соображать, ни сопротивляться. Четверо хотели сначала остановиться у Гуся-Богатыря, знаменитого пьяницы Мануфактур, но тесная хибарка его была плотно забита кутящими. Гусь весело закричал: «Приходите через неделю, думающие!» Четверо пошли спать к шинкарке Арясивой. Рядом с шинкаркой, в зеленом домишке, проживала самая дорогая из гулящих «сорокарублевая» Клавдия. Четверо купили водки, заказали самовар. Вавилов, чтобы передохнуть, лег во дворе на бревна. Но и на бревнах было слышно, как Колесников науськивал Пицкуса на Лясных и как хвастался, что жена его не видела семь лет, а он не спешит в богатый дом к «пяти-петрам», а лег спать с друзьями. С. П. Мезенцев тоже пожелал изумлять друзей, он выпил стакан водки, завизжал: «Изоляторничал я много раз и ради друзей могу по первому зову!..» И чтобы доставить радость четверым, чтобы показать мир с Вавиловым, он вынес ему ломоть арбуза. Вавилов подумал: не стоит есть, но съел. К водке его не звали! Он томился, но просить водку было стыдно. Он задремал. Его разбудил молодой и длинный смех. У забора стояла Клавдия — он узнал ее по описаниям. Рассказывали о ней, что получает она от заказчиков по сорок рублей в ночь, поет песни лучше любой цыганки, говорит лучше любого оратора, да и ткачихой была из лучших, а вот затомилась — пьет и любит пьяниц! Она с любопытством смотрела, как четверо гремели посудой, как Колесников перекатывал в розовых ладонях арбуз, как С. П. Мезенцев вопил: «Минирую события с сегодняшнего дни, минирую во что бы то ни стало…» Клавдия спросила:

— А тебя, рыжий, не угощают? Плохо жалобничаешь? Вот натешатся — перепадет и тебе стаканчик, жулики они, поломаться любят. Безработный?

— Ищу.

— Коммунист?

— И сам не знаю теперь.

— Видно, изухабили рыжего! Не опирайся, парень, на лед; не доверяйся, парень, коммунистам. Скажут тебе: пришел в Мануфактуры, запишись на биржу; а там и без тебя, рыжий, пять тысяч али больше… А они больше тебя понаторели в безработице, и не переждать тебе их, рыжий Вот я тебе и говорю: повиснешь ты через неделю или через месяц на кривом суке.

— А сказывали про тебя, Клавдия, что ты весела и утешительна.

— И о плечах тебе моих сказывали?

— Сказывали и о плечах.

— И о грудях, рыжий, сказывали?

— Плохо запомнил.

— Видно, не плохо. Так вот, если бы у тебя имелось сорок, я тебе бы пропела, что, мол, рыжий, хоть Волга и начинается с ключа, а впадает она в море. И еще, может быть, сказала, рыжий, что огонь ты на голове носишь, как светец. А бесплатно чего ради я изъерничаюсь перед тобой своей душой? Ты ведь даже не пожалеешь меня.

Вавилову было приятно разговаривать с ней, так как разговором своим он досаждал четверым, не угостившим его водкой. Они в избе затихли, слушают. Вавилов, как и всех женщин, Клавдии несколько опасался и несколько презирал, но, желая еще больше досадить четверым, он громко сказал:

— Было б сейчас у меня не сорок рублей, а последние сорок копеек: так я бы тебе их отдал, Клавдия.

— Ой, как растрогал, ой, как зажег, купец! Изъяснился, рыжий, полюбила я тебя, замуж за тебя выйду, на производство вернусь, — не надо ли высококвалифицированной ткачихи, товарищи? А товарищи поцелуют раскаявшуюся Магдалину и заплачут. Ты знаешь, кто такая Магдалина, рыжий?

— Нет.

— И начнем мы, рыжий, работать на фабрике, и поднимется на нас зависть. Про тебя скажут, что ты офицер или незаконнорожденный сын фабриканта, — потому что я тебя, рыжий, в директора проведу, на моторе будешь кататься, а меня… — Она скинула шаль и похлопала себя по круглым и белым плечам. Она была довольна собой. Она посмотрелась в карманное зеркальце. Она уже забыла о Вавилове. Она перескочила через забор и подошла к порогу: — Колесников, тебе надо к жене идти, сколько лет она тебя ждала? Семь?..

— Семь, — прогремел Колесников самодовольно: семь и еще семь может ждать.

А я вот социализму восемь лет ждала, и не хватило жданья. Гнилое сердчишко, Колесников, гнилое. — Она обернулась к Вавилову: — Я, рыжий, жадная, и ты жаден на деньгу: не ходи на биржу, ступай сейчас же к директору и поклонись, а получишь первую монету, неси ко мне, мы с тобой вместе за водкой, — и позже, — капитализм будем вспоминать. А то ты сейчас работаешь-работаешь, а будто пух летит паном, а в воду упадет, и до дна не дойдет, и воды не всколыхнет… Не выйдет у тебя с директором, ко мне вернись, предайся унижению, рыжий, я тебя поцелую в лоб твой веснушчатый и приведу тебя перед очи Парфенченки, заведующего Новой фабрикой, он ко мне сегодня сорок рублей или больше принесет…

Она зашла к четверым, выпила водки. С. П. Мезенцев посмотрел на Вавилова с пьяным омерзением. Вавилов поспешно ушел.

Деревянный забор, наверху обтянутый проволокой, огибал фабрику. Вавилов увидал Правление. Он понимал, что та досада, которую он хотел причинить «четырем» душевным разговором с Клавдией, не удалась. Если он окажется ловким и поступит на фабрику, он сегодня не уйдет от шинкарки, от «четверых»…

С отчаянным лицом он предстал перед директором и сказал: «Я хочу на производство». Директор, толстогубый и курносый, в кепке и в очках, наслаждающийся своим правильным пониманием нужд рабочих, принял его отменно вежливо. Он сказал: «Партийный? А если партийный, дорогой товарищ, ступайте в уком, там вам сначала нагорит, чтоб не дезорганизировали работы фабрики, а затем вас направят на биржу». И он еще вежливее спросил, поднимая с пола окурок, брошенный Вавиловым: «Высокой квалификации?»

И Вавилов, понимая, что говорит с обидным, и для себя и для директора, хвастовством, все же сказал: «Без квалификации». Вавилов вернулся к шинкарке. С. П. Мезенцев, любуясь его унынием, налил ему водки. Вавилов выпил. П. Лясных взволновался, узнав об отказе директора. И тогда С. П. Мезенцев тоже взволновался, он объявил, что сейчас продемонстрирует, как надо поступать на службу. Он ушел, но вернулся быстро. Колесников спал пьяный. С. П. Мезенцев сказал значительно: «Назначено в одиннадцать». В одиннадцать они были у Клавдии. Весь передний угол ее комнаты увешивали иконы в серебряных ризах. Конопатый и седой человек лежал в кровати. Он курил трубку. Глаза его, умные и усталые, вяло отвернулись от Вавилова. Это был Парфенченко, заведующий Новой фабрикой, человек, который проработал на Мануфактурах около сорока лет, многое узнал и многое, кажется, скрыл. Он спросил, играют ли ребята (насколько ему известно, двоюродные племянники Клавдии) в шашки? Клавдия сказала: «Если ты, рыжий, думаешь, что мне надо сорок твоих рублей и ради этого я забочусь, так сдохни лучше на месте». Парфенченко прервал ее: «Клава, подай доску». Она подала. Вавилов с удовольствием обыграл Парфенченко три раза, тот его осматривал с какой-то снисходительной боязнью. На четвертый раз Вавилов запер три дамки, и Парфенченко, мешая шашки, решил: «Толку от тебя не получится, рыжий, но приходи ко мне завтра в десять утра, выдам служебную записку».

Чаев прыгнул, покатился сеном, и то, что произошло дальше, как бы удлинило его прыжок. Сено перешло в шерсть, шерсть поплыла, стала тяжелой, склизкой, пальцы его одеревенели. Сумка и палка его потерялись, ноги его отяжелели, и, долго спустя, он понял, что его окружил нестерпимый рев. Зловонное дыхание опалило его лицо! Он думал, что, держась за шерсть, он сможет скрыться. Он чувствовал, что ему не следует кричать, и все-таки закричал, и чем больше он кричал, тем крепче он хватался за шерсть, и тем нескончаемее длилось зловонное сено, в котором он метался и которое проткнуло ему глаза. Колеблются стены; трещат доски; какая-то доска больно ударила его в плечо, словно стараясь снять его со шкуры, и как только она попробовала его снять, он решил, что медведь (теперь он понимал, кто его волочит) — немедленно подомнет его под себя. Ему надо кричать как можно громче — и он кричал! Медведь понесся; острый ветер прыгнул в лицо Чаева. Он попробовал открыть веки, но ветви кустарников впились ему в глаза, и то минутное наслаждение, которое овладело им при мысли, что он не ослеп, исчезло. Ветви хватали его за горло; он склонился, прильнул к шкуре, он кричал в шкуру. По ногам его больно било железное, должно быть, цепь. Он почему-то был уверен, что медведь мчится по обрыву Волги и как только медведь бросится в Волгу и как только его шерсть станет мокрой и Чаев не сможет держаться, — медведь кинется на Чаева… и страх еще больший, чем тогда, когда он упал в сено, овладел Чаевым. Он захотел попытаться одной рукой схватить ветку кустарника, но едва смог сорвать несколько сухих и жестких листьев, обжегших ему руку. Но, сорвав эти листья, он уже поверил в спасение. Несколько мгновений спустя он смог опять оторвать одеревенелую руку от шерсти и протянуть ее во тьму. Тяжелый сук впился ему в руку. Чаев хотел было приподнять свое тело, но сук сломался, медведь подпрыгнул, — Чаев открыл глаза. Змееныш, ловивший, должно быть, на суку последние лучи солнца и не успевший сползти, — взглянул на Чаева. Чаев закрутил ветку, змееныш скользнул ему на руку. Медведь попил! Перевернутый Кремль где-то несся позади глаз Чаева! Рвы и лопухи вскочили на него, смяли его с воем. Консервная банка, пустая и ржавая, лезла ему в рот! Розовые раковины упали ему на уши. Он покатился, и медведь, самодовольно урча, навалился на него!..

Глава вторая

о том, как Колесников встретился со своей женой, которая ждала его семь лет; как маховик смеялся в большом и голубом окне; как Иван Лопта приказал сломать забор и составил опись и что говорили об этом и о другом «четверо думающих»

Профессор — не вождь, для него и подворотня окоп! Он готов был сознаться в этом, когда увидал бегущего по рвам к мосту медведя. Капитан Б. Тизенгаузен имел мужество высказать: «Шесть лет стою я на пароходе «Полярное сияние», и что же мне о нем говорят: по Волге он не ходок, рассыплется, а в реку Ужгу спустить нельзя, ибо учреждения не берут на себя задачи разобрать мост и пропустить мой пароход, который бы и крейсировал от Мануфактур к Кремлю. Я пытался пройти несколько раз в половодье, но какое здесь половодье — вода по колено, едва заливает Ямский луг!» И адвокат И. Л. Буценко-Будрин смог резонно возразить капитану: «А что и кого и по какому тарифу вы будете перевозить?» Но капитан Б. Тизенгаузен сказал, еще раз вглядываясь в рвы морскими своими глазами: «Несомненно, это ревущий медведь!» Медведь уже мчался по рву, подле чайной. Он ревел, и вокруг него визгливым сиянием кружилась цепь, и человек замер на нем. Кони ломовиков сорвались. Профессор бросился на мост. Кремляне из чайной тоже устремились к мосту. Все почему-то думали, что спасение в воде и что медведь кинется вверх, в Кремль. На мосту от зари еще цвели корни арбузов и недоеденные огурцы. Люди спотыкались о них. Под мостом кочегар и единственный помощник капитана Тизенгаузена качался в лодке: он каждый месяц проверял, не покачнулись ли сваи, не пора ли разобрать мост и не пора ли сообщить об этом очередным владельцам парохода, ибо каждый год пароход невидимо переходил из одного учреждения в другое. Сам капитан Тизенгаузен отстал от профессора; капитан стоял и думал: развинчивать ли ему железную ногу для обороны или же ограничиться пинком медведю? Кочегар крикнул, чтоб капитан прыгал в лодку, на это капитан Тизенгаузен вполне нравоучительно ответил ему, что прыгать вредно, так как он пробьет своей ногой борта и даже дно лодки. И тут-то вот профессор З. Ф. Черепахин наконец-то получил возможность говорить с Лукой Селестенниковым, который вышел из чайной и, спокойно идя по мосту, как будто не замечая суматохи, встретил сына своего, служащего Мануфактур, инженера Трифона Селестенникова. Сын ехал на извозчике, одёр коего неустрашимо плыл по мосту навстречу медведю, всем своим существом показывая, что ему равно издыхать: от голода или быть задранным медведем. Трифон Селестенников сказал отцу то, чем хотел профессор начать свой разговор и чем он не начал, так как тело его ослабло и обвисло. Он даже не нашел сил крикнуть кочегару: «Разрешите мне прыгнуть в лодку?»

— Я удивляюсь, отец, у тебя свидания в Москве с наркомами, мы ждали твоего возвращения через неделю в Мануфактуры, а ты, при непонятных для меня обстоятельствах, слез в Кремле, а?..

— Я очень признателен, Трифон, что, кроме винтиков в машинах, тебя интересуют винтики, которые приводят в движение людские жизни. Ехал я на пароходе и думал, что раньше люди строили дворцы, надежда найти в них счастье одушевляла их, — так сказать, ныне же строят машины, и сие одушевляет их. Тоже надеются на счастье! Оптимизм — он неистребим, дорогой. Я подумал, что не стоит мне бросать мои плоты и выгодную работу с Иваном Петровичем Лоптой и к тому ж что-то не хочется тебя спасать и делать хлопок. Руками дураков, подумал я, ловят змею — и слез в Кремле. К тому же, на пароходе и стерлядь тухлая.

— Ты притворяешься, Лука, я знаю, какие мотивы руководили тобой, когда ты слез с парохода. Я проверю, и едва ли ты меня увидишь, если подозрение мое окажется правдой. Кто тебе передал записку от Лопты на пароход?

Лука Селестенников не ответил сыну. Он только пробормотал что-то вроде того, что, мол, не сам ли ты, Трифон, охвачен искомым тобой волнением, и Трифон, больше почувствовав, чем услышав его слова, велел извозчику повернуть. Толпа ринулась, унося с собой профессора к чайной, у которой пал медведь. Медведь задохнулся. Человека, которого он волок на себе, отливали водой. Змея уползла в лопухи, ее искали мальчишки. Лука Селестенников, сердясь на сына и на себя за неудачный и лживый разговор, пытался полюбоваться плотами. Их приплыло много; шли в обход их, за милостыней, нищенствующие ужгинские попы. Они шли, подбирая рваные рясы, и рясы все-таки шелестели, задевая съежившуюся кору, отскочившую от бревен, только что выброшенных на берег. От бревен пахнет глиной, и вода маслянисто виснет на зеленоватых боках их, на боках, которые много дней колыхались по водам Ужги.

Вавилов поступил на фабрику. Парфенченко, как и сказал, встретил его в десять, скучным голосом расспросил Вавилова о прежних работах и дал к директору «служебную записку». Вавилов понимал, что нелепо идти к директору, который только что отказал, и он направился к его заместителю. Заместитель черкнул поперек: «Согласен». Вавилов подумал, что на этот раз ему удастся освободиться от присущей ему не то что боязни машин, а вроде желания обойти их. Дабы рассеяться, к тому же и похмелье стряхнуть, — он согласился пойти с Колесниковым, который наконец решил посетить свою жену Зинаиду, старшую дочь одного из «пяти-петров». Колесников сказал, что жена первая должна прийти, но Зинаида не шла. Колесников шагал хмуро, и видно было, что взял он с собой Вавилова лишь для того, чтобы тот рассказал четверым, как Колесников умеет обращаться с женой и тестем. Колесников писал жене большие хвастливые письма о занимаемых должностях, о карьере, а карьера обещалась, а на самом деле протекла где-то за спиной Колесникова.

Колесников был взят в дом «пяти-петров», когда они начинали строить первый дом старшему Петрову, Колывану Семенычу. «Пять-петров» рассчитывали на розовые руки и сильное туловище Колесникова, а он, после полугода гульбы и мечтаний, встретив на ярмарке «троих думающих», пошел с ними четвертым. Зинаида осталась одна, ждать. Она ждала, и вот, идя сейчас к «пяти-петрам», Вавилов думал, почему она ждала? Собой, как говорили, она была и крепка и хороша; ему любопытно было на нее взглянуть. А кроме того, сегодня, когда он сознавал свою жизнь несколько устроенной и когда он мог быть к себе несколько осуждающ, он согласился с мелькнувшей мыслью, что его всегда прельщала состоятельность и жадность людей к деньгам. Он извинял это в себе, так как ему за всю его жизнь денег видеть пришлось мало, жалованья он никогда не получал больше тридцати рублей в месяц, а когда на последней службе пообещали сорок пять, он был сильно доволен.

Колесников самоуверенно вошел в дом. Зинаида была действительно хороша, особенно удивляла в ней превосходная шея, да и голос у ней был отличный, и платья она любила носить такие, которые показывали ее шею и как бы обнажали голос. Колесников попросил сразу же водки; с хохотом, неумело, стал врать, как четверо устроили Вавилова и как они напугали А. Парфенченко, поймав его у Клавдии-сорокарублевой, и Парфенченко принял Вавилова, будто высококвалифицированного, без биржи. Зинаида, откинув назад голову, внимательно слушала и внимательно приглядывалась к Колесникову. Ее недавно выбрали цеховой делегаткой, и ей хотелось рассказать Колесникову, что ее кандидатуру хотят выставить от завода, в числе других выдвигаемых ткачих, в уездный и городской советы. Ей было противно смотреть на рыженького задорного человечка, которого Колесников привел с целью похвастать своей силой перед «пятью-петрами», и еще ей было противно смотреть потому, что у нее скользнула мысль о том, что не напрасно ли она ждала и верила письмам мужа семь лет! И чем дальше, тем больше Вавилов возбуждал и в ней и в «пяти-петрах», сидевших рядком на венских стульях, негодование и отвращение. Вавилов находился в доме старшего из «пяти-петров» Колывана. Угощенье готовила младшая его дочь Вера, та, которую встретили на шоссе Гурий и его отец.

«Пять-петров» сильно любили и уважали друг друга, они даже завертывать папироски стремились из одного портсигара, то вынет Колыван — закурят, то вынет Яков, то Зиновий, прозванный Журавлем, то Костя, тоже с прозвищем, которое он очень любил, — Чираг. В двадцать первом году, после войн, когда Зиновий возвратился из германского плена с душой, наполненной чудесами немецкого духа, — по щепочке и по гвоздику собрали они и выстроили Колывану дом. Строить они начали на пустыре, отделенном канавой и высоким забором от лесных складов Мануфактур. Колыван Семеныч рассчитывал, что за ними пойдут постройки, и он не ошибся, — теперь, кроме трех домов, сооруженных братьями Петровыми, и срубом для четвертого, — рядом и позади Колывана тянулись три улицы домов.

«Пять-петров» гордились своей затеей, и гордился жадностью их и хозяйственностью их — весь поселок. В доме их чувствовались сила и накопление, они разводили породистых коров и свиней, на столе Вавилов увидал сельскохозяйственные журналы, в углу под иконами чернело радио, и Колыван объяснил, что слушает он по нему законы; после закуски они обещали завести граммофон. Все это крепкое хозяйство напомнило Вавилову ижевских и вятских рабочих, тоже крепких и основательных, которые в свое время составили две дивизии из рабочих за Колчака, — и бились эти дивизии с Вавиловым крепко… Колесников погладил Зинаиду по шее и спросил Манилова:

— Есть ли у кого жена красивей моей, как полагаешь?

Вавилова раздражала привычка Зинаиды откидывать голову назад, — и он сказал:

— Нынче спрашивают — не красивей, а умней! — И он сразу понял сказанную им обидную глупость, которую «пять-петров» запомнят, и они, точно, один за другим посмотрели на него медленно, и старший Колыван отозвался:

— Одно, что она верна, — это, гражданин милый, уже ум. Она семь лет глаза поднимала только на родных. Изъяснился ты!..

— Есть чему радоваться, — сказала Зинаида мужу с неудовольствием, и опять закинула назад голову.

«Пять-петров», все еще думая об обиде, нанесенной им Вавиловым, смотрели в пол. Марина Никитишна, жена Колывана, собрала в беседочке, аккуратно сбитой из досок и даже окрашенной, среди малинника, — закуску. Она несла бражку и ласково напомнила мужу, не помнит ли он, как она раз, сготовивши тоже бражку в бочонке, попробовала его всколыхнуть, и как выскочила пробка, и как ударила бражка пеной, и побежала она на фабрику, с перепугу, за мужем, а дорогу к мужу она перепутала, и вывел ее в цех Колесников, и был тогда Колесников еще с полными волосами… Колыван Семеныч прервал ее:

— Отличное время было, хотя и при капитализме: теперь и фабрику-то огораживают, как окопы, да еще и с пропусками, и на бражку-то надо от пайка отделять…

Марина Никитишна продолжала, собирая тарелки, что побежали они с мужем домой, а пока прибежали, бражка-то и вытеки.

«Пять-петров» взялись за стол, чтобы нести его в беседку. Зиновий отстегнул пояс с револьвером — он служил милиционером. Стол был длинный и крепкий, видимо, сделанный своими руками. Все пять несли стол легко и быстро. Они высоки и загорелы. Малинник вычищен, приглажен, и ягоды в нем в меру зрелые, покрытые легким пушком, и весь малинник в чуть заметной, хозяйственной паутине. Вера поставила на стол четверть с бражкой; Колесников гудел в доме; Вавилов плохо разбирался, почему он пошел за «пять-петрами» и за их столом.

Они сели. Вавилов стоял перед ними. Они смотрели на Вавилова. Они не приглашали его сесть. И Колыван Семеныч сказал торопливо, пока еще не пришли женщины и Колесников:

— Ну что, рыжий, чужой хлеб науживать явился? Жри, слякоть!

Они смотрели теперь на него нагло и весело. Он отошел, пощупал волосы.

Они захохотали. Он направился к воротам, младший сказал, заливаясь смехом:

— Щеколду не проглоти со страху!

Он тяжело перетащил свое тело через порог калитки. Остро пахучила улицей фабричная пыль. Он опустился на лавочку у ворот. Трое: Мезенцев, Пицкус и Лясных играли в карты подле забора. Пицкус вытянул к нему маленькое волосатое ушко. С. П. Мезенцев злорадствовнул:

— Доведывался до пяти-петров, рыжий?.. Вижу, удачно…

Из-за угла, размахивая руками, выбежала милиционер-женщина в коротенькой юбочке цвета хаки. Что-то крича, она устремилась вдоль улицы, туда, где виднелась ярко-голубая крыша Правления фабрики. Пицкус устремился за милиционером. Послышался свисток. Взвизгивавшая собака в малиннике «пяти-петров» (изредка слышно, как Колесников милостиво дразнил ее костью) залилась. Калитка распахнулась, и Зиновий-милиционер, пристегивая револьвер, понесся к Правлению. Он весь погрузился в величие своего перепоясывания.

Событие и место, которые разнюхал Пицкус, достойны более ярких красок и сильных слов, нежели те, коими располагает описатель замечательных дней Кремля и Мануфактур.

Пицкус увидел Правление, и Пицкус увидал и услыхал Бухгалтерию! Перед ним длинным полем раскинулись столы, неисчислимое количество синих абажуров поникло, колыхалось, плыло. Под абажурами с костяным шелестом топтались бумажки. Словно изогеотермы и словно изогиеты проносились среди бумаг, испуганно повисших на арифмометрах и ундервудах, — десятки, сотни комиссий и ревизий. Умоисступленно они требовали справок! Никакой лунелабий не смог бы измерить величия комиссий! Вотще инферии взывали к их жалости и снисхождению!!!

И вот к этому таинственному и разговорчивому дому под невероятно голубой крышей явился Измаил на своем коне «Жаным». Грохоча и размахивая саблей, пронесся всадник по всем маршам лестниц. Отрясая седую пену с удил, замер конь у перегородки подле белесой машинистки, необычайно грустной (так как в свободные, редко свободные, минуты она считала, сколько ей вчера раз сказал «люблю» ее милый; сегодня ей нечего было считать — милый покинул ее).

Измаил поднял саблю над зачесанными назад, вбок, вперед, над лысыми, считающими и соображающими, над белесой и грустящей машинисткой, — вознес свою сталь с изображением знаменитой обезьяны — «Мамун» (Измаил поссорился сегодня со своим сыном Мустафой); Измаил жаждал подвигов, он возопил:

— Кто из присутствующих здесь офицеры, кто имеет золотой волос на виске и кто ослепил моего отца?

Неисчислимое количество синих абажуров замерло. Ревизии и комиссии, что похожи на изогеотермы или изогиеты, торопливо вписывали в формуляры бухгалтерам сей пугающий шум и голос. Но вот в зал пожаловал милиционер, ревнуя к порядку, он требовал, чтобы Измаил слез с коня. Измаил и к нему возопил, но милиционер в юбке цвета хаки сказал:

— Разберемся в протоколе.

Так рассказал вернувшийся Пицкус об Измаиле всем «думающим». Вавилову не помогла та мысль, что имеются страдающие больше, чем он. «Четверо думающих» стояли перед Вавиловым и вопили на разные голоса, и С. П. Мезенцев кривлялся, сверкая своим приятным брюшком:

— Нет, ты скажи, рыжий, если не трусишь, почему медведь вбежал в Кремль и с кем?

— Нет, ты подумай, рыжий, почему ждала баба Колесникова?..

— Нет, ты узнай, рыжий, почему И. П. Лопта устраивает православный средник в своем доме?

— Нет, ты скажи, рыжий, что можно утырить у И. П. Лопты?

— Нет, ты подумай, рыжий, какой разговор хочет вести профессор с Лукой Селестенниковым и почему задержались плотовщики и не возвращаются вместе с Лукой Селестенниковым в лесные свои дебри, где есть прекрасные болота, наполненные дичью и ждущие страстного охотника Луку Селестенникова, и о какой канаве намекал профессор среди плотовщиков?..

Давно уже «четверых думающих» пригласили пить водку в малинник; давно уже унылый Рабочий сад, запущенный и сырой, принадлежавший некогда капиталистам, осветился тонким электричеством, и робкое кино затрещало; давно уже лесной склад и ржавые бока цистерн, затерянных среди его просторов, померкли; давно уже от реки, кривой и лукавой, как «пять-петров», отбелило луга до мертвенной пустоты, — а Вавилов сидел на лавочке, и мысли в его голове бестолково тыкались из стороны в сторону.

И. П. Лопта призвал сына своего Гурия, желая посоветоваться с ним: когда можно и как передать скопленное и сохраненное от фининспекторов имущество — Церкви и общине, арендующей собор Петра Митрополита? Община слаба, в ней всего восемьдесят человек и бедных, вдобавок. Гурий, видя что отец неистовствовал гордым смирением, Гурий ответил осторожно, что придумано вовремя и что необходимо возможно крепче оформить. П. Лопта остался доволен сыном. И. П. Лопта занимал пост председателя церковного совета собора. И. П. Лопта сообщил на общем собрании прихожан о своем даре общине. Горкомхоз предлагает произвести ремонт собора, и если суметь продать дом, то искомые деньги найдутся, да и без того дом сможет принести немалый доход, так как к нему привыкли плотовщики; теперь же, когда узнают, что дом принадлежит церкви, в нем останавливаться будут в большем количестве, нежели прежде. Маловеры из общины увидали в измышлениях И. П. Лопты некий неизвестный ход, но большинство общины одобрило, и дьякон Евангел, размахивая руками, предложил что-нибудь сделать. И. П. Лопта, горя рвением жертвы, жаждал, чтобы община немедленно приняла имущество. Себе он просит оставить дедовский сундук, тот, который окован жестью. Лопта стыдливо улыбнулся и добавил, что дед верил в сундуково счастье и что сам Лопта не потерял надежды на умиротворение. Собрание выделило комиссию, пропело молитву, и курносый Захар Лямин, стремящийся к работе, но принужденный жить на пенсию своей жены Препедигны, невенчанной даже, ибо Препедигна боялась потерять свою пенсию за убитого в перестрелке с бандитами мужа — З. Лямин высказал пожелание, что в такой великий день жертвы все члены общины работали б во имя Христа, и хотя известно, что хозяйство И. П. Лопты отменно, но нет ли в нем какого-нибудь изъяна, который исправить бы общими силами, тем самым закрепив внутри себя Христа. Собрание одобрило речь Лямина о «среднике», собрание воодушевилось; Лопта сказал, что надо бы исправить забор в саду, а то яблоки поспевают, от них в общину вложение, а мальчишки кремлевские озорничают.

Община вышла в сад. Община решила проложить дорожку и пробить в заборе калитку, дабы из сада сразу попадать к собору. Калитку пробивали рядом со сторожкой, крошечной и замшелой, — забор тут сильно перетлел. Натесывали топоры, жамкали пилы, в стружки врезался рубанок — дьякон Евангел блистал среди стружек, умиление охватило сердца, даже пчелы ласково гуляли среди ульев и не кусали работающих. Забор лопнул, пополз — вскинулся пред ними всей своей трехвековой массой собор! Ветхий и ласковый протоиерей Устин, не понимавший жизни, перекрестился и устало сел, он все подходил к орудиям, возьмет лопату, забудется и смотрит, как стружки сыпятся из-под рубанка Евангела…

Агафья собирала в сторожку лопаты и кирки. Пять тропинок проложено среди яблонь к калитке. На Агафье надето все то же старомодное бархатное платье. Тихая тревога овладела ею. Она видела много взоров, обращенных на нее. По всем пяти тропкам шли к ней люди с одинаковыми взглядами и с торопливыми жестами. Они несли лопаты, топоры, а кто шел и пустой. Яблони, изрешетенные розовыми плодами, висли над ними укоризненно. На первой тропинке, рытой цветными лопатами, которые принес Хлобыстай-Нетокаевский, заведующий типографией, недавно вступивший в общину, стоял он сам со своим прокуренным ртом, со ртом-язвой, со ртом-ямой. За ним Сережка Гулич, извозчик из Москвы, жулик, говорят, и сводник, приятель Щеглихи, владелицы чайной «Собеседник», и она сама, А. Щеглиха, позади Сережки весело смеется, сотрясая мощные свои телеса. На второй тропке, прокладываемой грубой киркой, так как там залежался щебень, стоял Ефим Бурундук, охотник-дачник с Туговой горы, большеголовый, коротконог. Ермолай Рудавский, бывший когда-то работником у Лопты и женившийся на его племяннице, изнасилованной фабричными, получивший за эту женитьбу десять тысяч; сам он состарился, и жена его умерла, а он все мучается этими десятью тысячами. Осип Аникиев, кроткий плотовщик и каменщик, и рядом с ним белесый Прокоп Ходиев, футболист, крючник. На третьей тропке его жена Ольга и Никита Новгродцев, тоже плотовщик, силач, кулачный боец, очень радующийся тому, что приехал в Мануфактуры Милитон Колесников, который хвастает, что возобновит «стенку». Алеша Сабанеев, водитель медведей, здесь же, он принес приветы от общины в слободе Ловецкой. На четвертой тропке, разговаривая с Милитиной Ивановной, женой немца Зюсьмильха, фактора монастырской типографии, бесследно исчезнувшего на войне, топтался курносый Захар Лямин, и жена его Препедигна фыркала на него. Архип Харитонов, приказчик из кооператива, молодой и, как говорят, ростовщик. Шурка Масленникова и ее сестра Надежда, недавно обращенные, кружевницы и прислужницы в чайной «Собеседник», и с ними Егорка Дону, воспитанник Милитины Ивановны, сын французика-коммивояжера П.-Ж. Дону, тоже скрытого войной, бойкий и востроглазый, поддразнивая, посматривал на Машу, дочь Милитины Ивановны, ленивую и тупую девицу. На пятой тропке, подле бани, были монахи-наборщики: Лимний, мучившийся бешенством своего пола; Феофил; Николай, вечно восхищенный землей; появился где-то сбоку высокий и полный, похожий на актера, Афанасий Тарре, последний из владельцев Мануфактур, прозванный за блаженный разум свой Афанасом-Царевичем, — взглянул на малиновое платье Агафьи, перекрестил воздух, грузно подпрыгнул и убежал.

Профессор З. Ф. Черепахин спутал своим появлением все пять тропок. Он по-прежнему выспрашивал, где ж ему найти Луку Селестенникова, и по-прежнему в руке его трепетало открытое письмо, теперь уже со штемпелем «Самара», и по-прежнему он перебивал свои расспрашивания какими-то никчемными разговорчиками и притчами. Так, посмотрев вслед Афанасу-Царевичу, он сказал:

— Тридцать лет человеку, кораблики пускает, а гуляю я третьего дня, наблюдаю в лугах курган, через который я некогда проводил археологическую траншею. Стою я у этой траншеи и думаю, хотя была империалистическая война и сын мой сражался на французском участке фронта добровольцем, заметьте, отец Гурий, — собой же я был жизнерадостен, переписывался с актером, он и теперь мне пишет, видите — письмо, — Афанас-Царевич прерывает меня: «Ты, профессор, канаву рыл, уже зная о потере сына. Ты рыл канаву и говорил всем уходящим: «Вот, видите, как я хорошо оплачиваю работу и хорошо с вами обхожусь, так знайте, что канаву я рою для того, чтобы разошедшийся во все стороны и во все страны народ рассказывал — каким изумительным от отчаяния способом профессор ищет своего сына Доната. Сын, растрогайся и вернись к отцу!» Я внес, сегодня же, эти измышления блаженного в книгу свою, собственно, в материалы свои под названием, собираемые, «Отрада». Здесь, ради бога, ради бога, не подумайте намек или некое контро с жизнью, отнюдь!..

— Уехал, — сказал подошедший к профессору И. П. Лопта, — уехал Лука Селестенников на охоту и вернется не раньше зимы.

— Невозможно, — испуганно воскликнул профессор, смяв письмо, — невозможно ему уехать, не поговорив со мной.

— Уехал, — с каким-то наслаждением даже повторил И. П. Лопта.

Они остались одни, эти трое стариков, — сухой Лука Селестенников, улыбающийся так, что улыбка наискось пересекала его лицо; Ермолай Рудавский, постоянно чем-то заостряющий свою душу, и И. П. Лопта. Все они трое сидели на лоптинском широком сундуке, на столе перед ними лежала опись имущества и денег, сданных И. П. Лоптой Общине собора Петра Митрополита. Лопта сидел напряженно, как бы изрывая изнутри себя гордость. Лука Селестенников рассматривал Евангелие, которое И. П. Лопта, вместе с сундуком, оставил.

— То, что я оценю эту вещь, едва ли вам важно, милый Иван Петрович, — сказал Лука Селестенников. — Евангелие это я отнесу к четырнадцатому веку, переплет к шестнадцатому, а вообще вещь дорогая. Раньше раскольники заплатили б великие деньги.

Лука Селестенников в этот день принес заявление о вступлении своем в члены Религиозно-православного общества при соборе Петра Митрополита. Л. Селестенников твердо желал остаться в Кремле.

— Не за вещь я держусь, а за Евангелие. Ты вот мне разъясни, зачем ты в Кремле остановился и зачем тебя профессор ищет и ты от него бегаешь, Лука?

— Профессор — ерунда. Пустой, Иван Петрович, профессор твой, как таракан: на быка похож, а и дома не любят и на базаре не купят. Или я ему должен, или он мне должен, как-нибудь нашарим друг друга. А причина моя, Иван Петрович, ехидная, хотя и крошечная, да ведь вон ласточка — маленький конек, а за море ходит… Ты вот лучше Рудавского спроси, он тебе легче о своей душе расскажет, я все в сторону сворачиваю.

— А я безотлучничаю при одном помысле, Лука Егорыч, — безумничая изгрызенными губами, ринулся в разговор Е. Рудавский. — Вот не знаю, вспоминает ли Иван Петрович, как я ему пять тысяч из приданого вернул и начал сбирать дальше, хотя и произошла тут всероссийская авария, и овладела мной мысль — вывалить ему опять на стол пять тысяч мгновенно. И не хватило у меня трехсот рублей, Лука Егорыч.

— Вторая авария произошла? Октябрь?..

— Вторая, Лука Егорыч, вторая, я могу сберегательную книжку показать.

— Вспоминаешь ты, Ермолай, — сказал И. П. Лопта, — нехорошее, когда я гордостью болел и собирался, грешный человек, купить за деньги любое сердце.

Он аккуратно свернул опись. Вошла Агафья. Лука Селестенников крепко осмотрел ее лицо.

— Жениха уже подыскал, Иван Петрович? — высоко, не своим голосом спросил он.

— Христова невеста, — резко ответила Агафья.

Л. Селестенников почувствовал себя неловко, как будто в чем-то нахвастал. Е. Рудавский сидел неподвижно, и ему казалось, что душа его острупела, он хотел ее доверить кому-то, а все жарятся на собственном огне.

Агафья заговорила о том, как кремлевцы натрусились богомаза Чаева и какие о нем идут разговоры. Окруженный монахами, бывшими наборщиками монастырской типографии, появился осторожной своей походочкой Гурий. Он нес в руках подсолнух, мохнатый и черный. Он сел рядом с отцом. Заметно было, как в его присутствии дичкует Агафья и как она злится на это.

— Да, Агафьюшка, божья душа, подхожу я к дому, а вокруг него Афанас-Царевич носится, сам он большой, быстро ходить ему потно; жарко, а подсолнух тяжелый. Щипнул он меня, а я и по глазам вижу, наущает он меня тебе подсолнух отнести, подарить. — Гурий положил подсолнух на стол и, осторожно перебирая по нему пальцами, продолжал: — Но суть моей мысли не в этом, папаша, и ты, Агафьюшка, и вы, дорогой Лука Егорыч, и вы, Рудавский. Веротерпимствовали мы достаточно, дьявол нас доволок до конца, ходят слухи, что некий сонм баптистов приехал в Кремль, и баптистский благовестник не этот ли молодец, на медведе столь картинно изобразивший кремлевский герб, чем и пленил души обывателей? Боюсь, как бы не переумничали, не переждали, и после небольшого разговора с Хлобыстаем-Нетокаевским, заведующим типографией, и этими безработствующими наборщиками мне подумалось: после ликвидации папашиного имущества и его сумм и после того, как община исходатайствует в горкомхозе отсрочку на ремонт, что, по моему наблюдению, вполне возможно, община сможет обладать некоторыми свободными оборотными деньгами. Наборщики тоскуют по работе, типография велика шрифтами и велика отсутствием заказов и посему даст нам большую, чем в остальных провинциальных типографиях, скидку. Книжная бумага есть в запасе, да и в столице ее достать есть возможность…

Сундук оживился. Седые головы на нем задвигались. Агафья разлапушилась. Л. Селестенников, стараясь угадать мысль Гурия, напряженно тяпал по воздуху сухой своей ладонью. И. П. Лопта смотрел на сына нахваливающе. «На что ты хочешь израсходовать нас?» — спросил он. Гурий, осторожно настилая слова тонкими своими губами, вымолвил:

— Зачем я буду расходовать, я хочу только предложить на обсуждение такой, приблизительно, случай. Не сочтет ли община Петра Митрополита ценным и нужным, так как в религиозных книгах сейчас ощущается большой недостаток, — взяться за осуществление задачи печатания весьма дорого стоящей сейчас, весьма редкой и весьма ценной книги. Печатание это принесет не только духовные выгоды общине и благодарность от бога, не только сознание, что в нашем Кремле появилась первопечатная книга во времена гонения на несокрушимое православие, но и материальные выгоды для церкви. Я говорю о Библии, христиане.

Агафья замечала, что кремлевцы к ней несколько остыли после того, кик появился Е. Чаев, и община, после того, как Гурий высказал мысль о печатании Библии. Она понимала, что сейчас ей оступиться легко. Предложение Гурия осенило общину крылом славы. Община заволновалась. Заговорили о типографии; Хлобыстая-Нетокаевского приглашали из дома в дом, и приглашения эти он приписывал тому, что он вступил в Религиозно-православное общество, и ему было стыдно, так как в душе он себя считал до некоторой степени атеистом и в Религиозно-православное общество вступил лишь для того, чтобы быть ближе к Агафье, теплая нежность лица которой возбуждала в нем легкие и хорошие мысли о себе и других.

Оказалось, что типография настолько превосходна, что напечатанную в ней копию одной древней рукописи в Губернской Археологической Комиссии недавно приняли за подлинник и сообщили о том подлиннике в Москву, где много хохотали. Агафья попробовала предупредить общину, что если при теперешнем заведующем типографией, т. е. Хлобыстае-Нетокаевском, и возможно сдать заказ, при теперешнем шальном председателе укома тов[арище] Старосило и при заведующем агитпрома тов[арище] Топорковском, постоянно охотившемся в лесах, возможно начать печатание, так как они люди невежественные, пьянствующие или собирающиеся пьянствовать вроде тов[арища] Старосило; им не трудно доказать, что и в столице взяли бы подобный заказ, но принимаем ли мы во внимание Мануфактуры, которые мешают нам найти необходимого для паствы резкого и смелого епископа, потому что здесь методы борьбы с безбожием должны быть особые, и Мануфактуры даже вредят нам в том, что переносят остановку плотов к себе, тем отнимая у нас последний кусок хлеба!

И. П. Лопта возразил ей, что в Мануфактурах нашлись люди, способные взять у нас денежную помощь на оборудование квартир, взамен чего обязуются доказывать в соответствующих инстанциях, что останавливать плоты у Мануфактур все равно что топить.

Гурий добавил, что посетили его прошедшей ночью «келейники», — весьма странная секта, беспаспортная, безымянная, ходит по Руси ночью и живет в клетушках, кельях, которые пристраивают мужики незаметно к баням или к амбарам. Келейники готовы разносить Библию по земле русской. Агафья тоже знала о келейниках, многие из них останавливались в доме И. П. Лопты, когда приходила нужда им посетить город. На печатание же Библии и сроку-то надо самое большое год. Мануфактуры сейчас набирают третью смену, им не до Кремля. В Библии всего девяносто печатных листов, шрифтов достаточно, и если удастся пропускать по десять печатных листов в месяц, то через десять месяцев мы сможем получить Библию и, возможно, в коленкоровых переплетах. Гурий оживился, он довел свою мысль до конца и осторожно ушел с совещания.

— Это будет не подвиг, но большое благодеяние для человечества, — закончил он, уходя.

Агафье было тяжело слышать и вспоминать его слова. Селестенников и Рудавский смотрели на нее неустанно. Кровь монаха Лимния, стоявшего у дверей, налила его лицо исступлением. Про монаха рассказывали анекдоты, он и сам страдал и каждую неделю ходил исповедоваться к протоиерею Устину. Она вышла на крыльцо. Гурий, заложив за спину руки, любовался собором Петра Митрополита. Он обернулся к Агафье и сказал, указывая ей на виски:

— Довольно, Агафьюшка, локончиковать. Убери.

Она закрыла волосы. Она будет слушаться его. Обида изнуряла ее. За воротами она встретила И. П. Мургабову, дальнюю родственницу Афанаса-Царевича. И. П. Мургабова была слаба, немощна, она жаждала внимания от Агафьи и потому неожиданно пожаловалась, что Афанас-Царевич плакал весь день и с плачем ушел на Ужгу пускать кораблики. И. П. Мургабову удивляет и волнует его плач!

Агафья согласилась отыскать Афанаса-Царевича. Она пошла по лугу, вдоль Ужги, к обрыву, куда он имел обыкновение убегать. Обрыв, застланный корнями сосен, гнулся к Афанасу-Царевичу. Он, вытирая слезы, налаживал к большому суку парус. Река, перебирая легкую сеть сучьев, как бы паутиной покрывающих ее, мерцала синим. Ужга, заворачиваясь здесь к Ямским лугам и Мануфактурам, еще не была загрязнена отбросами. Афанас-Царевич, пухлый и большой, в одной руке он держал драную кошку. Тяжелая цепь, обвивавшая его тело, выползла через рваную рубаху, на груди его видны были струпья.

Агафья посмотрела на него и внезапно подумала, что она должна согласиться на печатание Библии и всячески помогать Гурию. И тогда жалость к Афанасу-Царевичу охватила ее. Она сорвала желтый цветок «львиного зева» и окрикнула блаженного. Он подобрал цепи, выпрямился, радость затопила его лицо. Агафья протянула ему цветок. Он схватил кошку в зубы, замычал, вырвал цветок у Агафьи, хотел поднести его к носу, но кошка мешала ему, он подпрыгнул, кошка выпала, он затрясся, пена показалась у него на губах, он упал. Агафья подошла ближе, Афанас-Царевич лежал в обмороке. Он был омерзителен. Агафья смерила — не упадет ли он, если покатится по обрыву, в реку, вышло — едва ли что упадет, — она и ушла.

Афанас-Царевич поднялся, чувствуя в груди томительную и хрупкую легкость. Он пощупал свои струпья. Он вспомнил про цветок. Он поднял его. Было жарко. Солнце стояло высоко. Обрыв горел. Томительная и хрупкая легкость по-прежнему трепетала в его груди. Он прижал цветок к струпьям. Вериги мешали ему, он их начал срывать, — струпья заныли, показалась кровь. Знобясь вязкой болью, страдая и наслаждаясь страданием, он всовывал цветок под струпья; под кожу, туда, где в груди ширилась эта томительная и хрупкая легкость. Ему показалось, что он делает больно не себе, а цветку, — и он точно сорвал уже лепестки. И он начал собирать лепестки одной рукой, другой раздирая себе грудь, кровь залила его пальцы. Она таяла перед его глазами, ширилась и синела, как Ужга.

Маховик, весело показывая черные зубы в голубом окне, приветствовал его у сторожки!.. Вавилов еле подвел себя к дверям прядильного корпуса. Слабость овладела им уже с начала дня работы, с той минуты, в которую он проснулся. Шум корпуса как бы изогнулся над ним. Вавилов вошел в лифт. Вавилова поднимали вверх, в сортировочное отделение. Замелькали этажи. Чесальные машины! Влажный рев ожалил его уши, кардные иглы как бы вычесывали соринки из него, а не из хлопка.

Он увидал несколько рабочих-холстовщиков, один из них улыбнулся ему, — это был Колыван Петров. Или ему почудилась улыбка К. Петрова? Жирно стремилась белая чесальная лента, падающая в тазы. Чесальные машины заменились ленточками; работницы волокли тазы. Банкаброши! Хлопковая лента с ленточной машины уже перескочила на толстые банкаброши. Он, Вавилов, не мог ее догнать, она скакала перед ним по этажам! Рогульки накручивали веретена, уже хлопковая ровница наполняла синие, красные и черные катушки на банкаброшах. Банкаброшницы! Одна из них, закинув назад голову, делала присучку ровницы, — он подумал, что это Зинаида, но еле успел вспомнить, что она в прядильном отделении, а не в приготовительном. Перестругивающее визжание ватерных машин топило его сердце! Веретена и деревянные шпули с наматывающейся пряжей кинулись к его изнуренным глазам. Увлажнители воздуха шипели. Ватерщица с неимоверно широким лицом остановила машину; съемщицы быстро сняли наработанные шпули, ватерщица присучивала нитки. Ему стало тяжело, он закрыл глаза.

Лифт остановился. Вавилова встретили ряды хлопковых кип с прикрепленными ярлычками, указывающими сорта. Вавилов подвозил на тачке хлопок к кипоразрыхлительной машине. Он сбивал обручи, снимал тару и учился обирать с кип грязные и ржавые окрайки. После этого он брал слоями спрессованный хлопок и бросал его на решетку машины. Решетка подводила хлопок к наклонному игольчатому полотну, иглы захватывали хлопок, поднимали его кверху, хлопок попадал под валик отшибателя, отбрасывался на отводящее полотно и оттуда вливался в пневматические трубы, которые вели его в лабазы и оттуда дальше по машинам.

Рабочие, думал Вавилов, смутно догадываясь о его ощущениях, разговаривали с ним и насмешливо, и жалостливо. Пыль лезла ему в глотку, с непривычки ему трудно было дышать, и так как он часто думал о болезнях и часто, раз по десять в день, мыл руки, то все это мешало ему чувствовать себя управителем машин и быть спокойным, как все. Машины напоминали ему фронт тогда, когда над окопами проносился цеппелин и когда все, зная, что бомбы, сброшенные цеппелином, никогда в окопы не попадают, все же трепетали. Но здесь ощущение боязни цеппелина владело им одним! Он жаждал поскорей отбыть свое мученье, вернуться домой («четверо думающих» и он уже переселились к Гусю-Богатырю), — лечь. Раздался гудок. Вавилов не смог от усталости вымыть, как подобает, рук и, держа в руках полотенце, спустился по чугунным маршам лестниц. По-прежнему гудение, рев и свист машин преследовали его во всех углах и на всех поворотах. Он еле дошел до выходной двери. Здесь он остановился, им владела измельченная слабость, он чувствовал себя так, как будто его истолкли. Из всех дверей на двор вывалила смена. Появление рабочих еще более расслабило его. На дворе было светло, солнечно, но туманный вой фабрики господствовал над его зрением. Его окружили несколько человек. Какая-то сердобольная ткачиха высказала предположение, что он голоден, не ел трое суток, — и, высказав, тотчас же поверила своему предположению. Она вслух, вкрадчивым голосом, жалела его. Ему стало противно, он поднялся. Перед ним стояла Зинаида. Ей было вручено проработать вопрос о перевыборах Советов по уборным фабрики, в единственных местах, где могли покурить и передохнуть рабочие. Кампании, без предварительной проработки в уборных, часто проваливались. Только проработав вопрос в уборных, можно было переносить его в цеховые собрания!

Зинаида ходила по уборным, ораторствовала, и ей было приятно понимать то, чего она не понимала, как ей казалось, раньше, насколько капиталисты были жадны и насколько они презирали рабочих, что рабочие могли и покурить-то только в уборных. И еще ей было приятно понять, что с рабочими легко разговаривать и легко их убеждать и отношение их к жизни зачастую детское, легкое и тревожное. Они, например, высказывались против директора только потому, что тот, едучи на тарантасе из Кремля и увидав рожавшую на дороге ткачиху, — проехал мимо.

Ее только несколько задел слышанный в месткоме разговор о Вавилове. Говорили, что Вавилов был два года на рабфаке, человек, по всей видимости, тертый, культурный и что не плохо б выдвинуть его кандидатуру руководителем культурно-просветительной работы Мануфактур. Дело пустяковое, а все отказываются, а если берутся, так чаще всего со скуки спиваются. Разговаривающие хохотали, и Зинаиде подумалось, что выступить против Вавилова не стоит, чтоб не подумали, будто она гонится за мужем своим Колесниковым, приятелем Вавилова, что она ревнует своего мужа, который пропадает среди кутящих у Гуся-Богатыря. Кандидатура Вавилова! Вообще все к культурно-просветительной работе относятся так, что хорошо найти человека, который отлично сочинял бы доклады и мог бы отписываться.

Она остановилась против Вавилова, будучи уверена, что он не голоден, а пьян, и, остановившись и увидав в его руке полотенце, вспомнила, что она забыла вымыть руки, — озлилась и сказала соболезнующей ткачихе, что парень пьян и что это приятель ватаги из «четырех думающих», дурные разговоры о которой уже шли по всему поселку. Уже знали П. Лясных, который бродил подле прудов с хулиганами и засорял и без того засоренные эти пруды; знали Пицкуса, который носится по поселку и которому известно не только то, кто думает купить себе штаны, но даже и кто хочет остричься; знают Колесникова, хвастающегося своей силой и своей красивой женой!

Вавилов увидал ее злые глаза, устремленные на его полотенце. Он хотел ей сказать, но что сказать — он и сам не знал. Рабочие отошли от него со смехом, ему было стыдно. Зинаида взяла соболезнующую ткачиху, которая сразу после ее слов стала чужой и осуждающей. До него донеслись слова Зинаиды; «Разве это человек? Это свинья, ходит по земле, а неба не видит».

Вавилов прошел через будку сторожа последним. И сторож, рябой старик, герой труда, проработавший на фабрике шестьдесят лет, сказал ему: «Шел бы, парень, к Гусю пьянствовать, а здесь и в машине носом расцвести не трудно». «Четверо думающих» встретили его у Гуся криками:

— А мы без тебя все думаем, рыжий!

— Мы придумали такое, — запищал С. П. Мезенцев, — мы такое придумали… Дай, Гусь, ему водки!

Глава третья

о том, что думал т[оварищ] Старосило и как он присутствовал на заседании реставрационной комиссии; как Гурий посетил подвалы под собором Петра Митрополита; как актер Ксанфий Лампадович Старков шел в Кремль и как Еварест Чаев встречал свою мамашу

Первым вопросом, когда профессор встретил Гурия, посетившего реставрационные мастерские, первым вопросом был все тот же: где наконец скрывается Л. Селестенников и почему он не желает посетить профессора? Лицо у профессора было встревоженное и надменное. Он вынул из кармана засаленную открытку. Он передал Гурию ключи от подвалов собора Петра Митрополита, не сопровождая, как всегда, передачу вещи, которую ему приходилось держать в руках, притчей или сказанием. Он вставил только, что сегодня на заседание реставрационной комиссии ожидается товарищ Старосило, видный, но разжалованный постановитель. Он не без гордости показал Гурию мастерские, в которых работало шесть человек мастеров. Он шел, раскидывая маленькими ножками обрывки бумаги, чертежи и рисунки. Он показал Гурию несколько икон, освобожденных от наслоений времени. Гурия всегда обижали освобожденные иконы. Его злила наглая самоуверенность расчистителей, зараженных археологическим зудом и докапывающихся не до того, что талантливей и прекрасней, а до того, что старей. Бездарные эти дураки перепортили десятки тысяч икон в России и испортят еще больше…

Гурий увидел изразцы XVII века, он с теплым волнением дотронулся до тонкой, нежной и синей поверхности их. Над ними еще парил Восток и вспоминались купола мечетей. Он улыбнулся. Профессор напомнил ему, что изразцы эти, возможно, привезены с Востока одновременно с плитой на могиле епископа Варлаама.

— С вашим приездом, — вдруг сказал профессор З. Ф. Черепахин, испытующе заглядывая ему в глаза, — уважаемый Гурий Иванович, наступила некоторая оживленная атмосфера и усложнились события в Кремле, чему я рад, чему я рад! События эти даже отразились на председателе местного совета, который внезапно и удивительной манерой выразил желание посетить заседание нашей комиссии.

Гурий не поинтересовался узнать, какова странная манера т[оварища] Старосило извещать о своем присутствии. Гурий уже был в дверях, когда профессор сказал ему быстро, одной рукой указывая на деревянные козлы, стоящие в коридоре, другой же вращая открытое письмо подле глаз Гурия:

— Заметили, многоуважаемый: постель человека, вскочившего в город на медведе? Я уважаю отвагу, мой сын погиб добровольцем на французском фронте, я позволил Еваресту Чаеву, поскольку он беден, спать в коридоре… Легенды, легенды создаются о том, как я ищу своего сына! И вот актер Ксанфий Лампадович Старков пожелал, несмотря на свои преклонные годы, посетить наш угол. Он уже теперь, наверное, народный артист какой-нибудь республики, вожди плачут, глядя на его игру. Я не спал несколько ночей, я придумал тезисы! Глубокоуважаемый Гурий Иванович, и мне хотелось бы огласить вам тезисы…

— Несокрушимое православие немощно и хило, едва ли вы будете уделять ему ваше профессорское внимание.

— Кто знает, кто знает, милый Гурий Иванович! Но пока я набросал тезисы о том, как и каким путем можно превратить Кремль в некий гигантский музей, не только искусства, но и истории, истории древнерусской, без которой невозможно себе и представить теперешнюю советскую историю.

— Вы предлагаете?..

— Я, собственно, желал бы с вами посоветоваться, и вы один, один сможете и понять меня и помочь, самое главное, помочь мне в моей работе. Обширная история Кремля, подвиги князей, их любовь и ненависть скоро будут, в самом непродолжительном времени, известны всей Европе, и без того интересующейся русским искусством. Мой сын Донат обладает великим жаром любителя истории, и он поведает всему миру, на французском или английском языках, он ими обладает в совершенстве, нарисует историю Ужгинского Кремля, и вся Европа, — я, дорогой Гурий Иванович, был в прошлом году в Европе, во Франции, я видал десятки совершенно гнусных по своим архитектурным достоинствам замков, а посмотрите, какое количество автокаров возит по этим замкам сотни тысяч туристов, — вся Европа, прочтя книги Доната и его школы, его учеников, заметьте, — Европа ринется к нам и обомлеет. «Вот это — да!..» — как говорит мой любимый писатель Глеб Алексеев. Мы подчищаем наш Кремль, вы мне помогаете, я провожу вашу кандидатуру в соответствующих инстанциях, ваши родовые, так сказать, знания безграничны, при иных обстоятельствах мы были б здесь митрополитом или князем. Ведь музейных церквей, строго говоря, в Кремле десять, остальные надо обставить Историческими событиями, чтобы они стали ценны. Здесь был Лжедмитрий, да, был! Маршалы Наполеона кутили в митрополичьих покоях, у меня остались даже их стаканы, в музее. Петр Великий… многие!.. Пилсудский…

— Бог в помощь, — сказал Гурий.

Профессор обогнал его в коридоре. Икона болталась у него под мышкой, он ее захватил, должно быть, вместо портфеля. Он заглянул в лицо Гурию.

— Так, значит, нет? — сказал он шепотом.

— Так, значит, нет! — тоже шепотом ответил Гурий.

Профессор З. Ф. Черепахин посмотрел ему вслед с удивлением и с каким-то удовольствием. Профессор встретил членов реставрационной комиссии: Буценко-Будрина, архитектора из Мануфактур А. Е. Колпинского, представителя власти и партии тов[арища] Старосило.

Тов[арищ] Старосило сел и, пока не открылось заседание, сказал, чтобы его заявление не было принято официально:

— Строго говоря, ваши заседания и попытки восстановить храмы — реакционны. Можно докатиться до того, что и мощи будешь защищать от расхищения, а на мощи мне плевать, граждане.

Профессор З. Ф. Черепахин сказал ему:

— Вот я изложу сегодня некоторые тезисы моего доклада в губернию, и посмотрим, что вы на это возразите. Мое предложение, как мне кажется, вполне солидаризуется с вашим мнением.

Т[оварищ] Старосило сидел грузный, большой, в боевой своей одежде, продымленной порохами многих фронтов, и, никого не слушая, думал свое: вот уже иссякают три месяца, в конце коих, как ему дали понять в губернии, его смогут возвратить, если он будет трезв, так как все посылаемые в Кремль начинали пить через два месяца. Тов[арищ] Старосило твердо трезвовал. Он убежденно скучал в уездном затхлом городишке, лежащем против огромных Мануфактур и никак не связанном с Мануфактурами. Раньше город Ужга жил паломниками, гостиницами, ресторанами, в которые ездили кушать волжских стерлядей купцы и офицеры. Доживали здесь свой век чинуши в отставке, любуясь своими особнячками: Кремль стоит высоко над рекой, воздух чист и близки горы для прогулок и для грибов! А теперь в особнячках благочестивые старушонки даже ванные не восстанавливают, чтобы избежать вселения коммунистов.

Старорежимное городское самоуправление паром стеснялось провести между Мануфактурами и Кремлем — фабричной смуты, изволите ли видеть, боялось, тихое благолепие городка потревожить! И мост воздвигли через Ужгу кирпичный, низкий, сводистый, чтоб пароход не смог проскользнуть под него и чтобы фабричные, по шоссе, версты три-четыре шли сюда от фабрики и являлись усталые, смиренные.

Одиннадцать мощей, черт возьми, красовалось в кремлевских церквах, пятнадцать угодников числил в своем активе Кремль и к тому еще четыре чудотворных иконы! В пасху с соседних губерний, уездов и даже из столицы за исцелением и чудесами заполняли город от десяти до пятнадцати тысяч богомольцев. Митрополит выходил в одежде, стоимость которой оценивалась в миллион рублей, — одежду ту все-таки съел волжский голод!.. А мало т[оварищ] Старосило и его предшественники истратили крови для того, чтобы выпросить ассигнования на разборку моста, чтобы под ним пропустить пароход «Полярное сияние» и тем связать Мануфактуры и Кремль. Шесть лет стоит недвижно пароход, и дело ограничивается лишь тем, что приписывают каждый год пароход к новому владельцу — тресту или учреждению. Числился он даже один год за уездным исправдомом. Думали поймать на удочку Мануфактуры… и приписали его к ним, а те тоже схитрили и проектируют теперь Мануфактуры превратить в уезд, а город Ужгу и его Кремль — в волость, и таким образом опять пароход «Полярное сияние» и его голодный капитан окажутся в горкомхозе!

И тов (арищ] Старосило горько рассмеялся, и все удивились, так как проф. З. Ф. Черепахин докладывал, какие наличники удалось восстановить реставрационной комиссии и сколько потребуется испросить ассигнований на восстановление Алексеевской шатровой церкви и что проект о Кремле-музее сможет поколебать остановившееся на месте дело реставрации Ужгинского Кремля.

— Богомазы у вас живут при музее, — вдруг прервал доклад профессора З. Ф. Черепахина т[оварищ] Старосило. — Почему ночует у вас богомаз Е. Чаев?

— Много я разговаривал с этим богомазом, — немедленно ответил профессор, — мечты у него странные: хорошо бы, говорит, иметь шерстяной костюм в своей жизни. В религии сомневается, и откровенно, как член ЦКБУ, я вам скажу, не подослали ли вы его, товарищ Старосило? Не шпион ли, подумал я, или расследователь, так как ко мне приезжает актер Ксанфий Лампадович Старков?

— Кто? — спросил т[оварищ] Старосило.

— Актер академических театров и народный артист многих республик Ксанфий Лампадович Старков. Не делали ли вы, томясь скукой, такого распоряжения и не подозреваете ли многих?

— Такого распоряжения не было. И спать ему здесь незачем, и это я ставлю на вид реставрационной комиссии, и в остальных ее успехах я согласен, пока не будет инструкций, изменяющих ее вид. — Товарищ Старосило вежливо поклонился и вышел.

Профессор З. Ф. Черепахин сказал:

— Вернемся ж к основному вопросу нашего заседания…

— Кандидатуру твою, кандидатуру твою выдвигают, Вавилов, в руководители, в заместители руководителя культурно-просветительной деятельности ткачей. Во-о!.. Разрабатывай дилеммы, рыжий! А у меня пролетарии.

С. П. Мезенцев собрал руками к своему животу три головы «думающих» и сказал так, чтобы Вавилов слышал: «Такая соображения: губерния наша, которая и раньше не была производительной, а жила-существовала на отхожие заработки, теперь в положении города. И вот, окончив уборку, выясняют, что недород… Мы и пошли. Мы приходим в вик и видим столы. «Где же, — спрашиваем мы, — у вас председатель?» Встает такой рабоче-крестьянский мужик. «А вот, — отвечает, — у этого стола». И стол тот, как сосна в лесу, ничем не отмечен, заметьте. Мы подходим к этому столу и прикрепляем заказанный ранее типографский плакат: «Председатель волисполкома». Душа у него смазана. Мы его обдокладываем: так и эдак, а губисполком и центр предполагает ввиду надвигающегося недостатка, вежливо выражаясь, перенести не только производство, но и город на паек и посему приписать все окружающие Мануфактуры деревни и села к городу Мануфактуры, дав им названия пригородов, дав им номера улиц и номера домов, а пока мы представляем вам мандат (от… имярек) и право принимать заказы на номера для домов и на таблички с наименованием улиц. Табличка стоит, писанная на жести, — три рубля, задаток рубль, получаешь квитанцию. Мужик жаден, мужик завидует пролетарию, мужик есть мужик, его надо жмать… Ежли обойти две тысячи домов, а ежли пять…

— Мы думаем! — заорал восторженно М. Колесников. — Гусь-Богатырь, ты посмотри, как мы думаем!..

Едва Гурий закрыл за собой дубовые подвальные ворота, едва он ступил несколько шагов и сухой песок заскрипел под ногами, — как сухой восторг потряс его тело. Он правильно прожил эти первые дни в Кремле, и «тот, который находится с ним», доволен! Профессору даже непонятно, почему замечательный воспитанник Академии отказывается от духовного сана; Хлобыстай-Нетокаевский с изумлением смотрит, как Гурий правит корректуры; Агафья умилена, так как Гурий вдруг во всем согласился с ней, да и она признала правильным печатание Библии.

Монах Николай ждет в типографии первые оттиски Библии! Поломойка и стряпуха Агафья, которую все обездоливали, оказалась не только красавицей, но и великоразумным человеком: она в несколько дней разобралась и в технике печатания книг, и в счете на листы, и даже в весе и в размерах бумаги, предлагаемой типографией.

Свет от ворот скрылся, Гурий зажег свечу. Подвал раздваивался: направо шли монастырские склады, сюда клали на сохранение скарб мирян при нападениях врагов, в мирное время здесь хранили хлеб и даже вгоняли сюда скот, здесь же висели монастырские весы, и здесь монастырь принимал свою часть с мирских промыслов и здесь же измерял добычу со своих обширнейших угодий. Налево находились подвальные часовенки и ниши с останками прославленных отцов кремлевских, и здесь же лежал первоосвятитель кремлевский епископ Варлаам.

Гурий повернул налево. Чем дальше, тем суше и туже воздух. Шаги звучали, как ветер. Темнота, рассеиваемая светом свечи, казалась серой и короткой. На стенах Гурий видел бронзовые остатки подсвечников, канделябров и лампад. Лампады перед могилами епископов тлели неугасимо целые столетия, и в семнадцатом году проезжие матросы с каких-то металлических судов ворвались в подвалы, думая найти здесь офицеров; долго они блуждали, сорвали бронзу и, убедившись при выходе на солнце, что это не золото, не доходя даже до своего корабля, покидали лампады в Волгу.

Воздух поизумрудел, заколебался, Гурий понял, что близко зало, где лежит епископ Варлаам. Сердце Гурия встрепетно встаяло. Он остановился, вздохнул и, высоко подняв свечу, шагнул. Золотой узор изукрашивал намогильный камень епископа. Камень был огромен и темно-зелен. Его привезли из Персии, он похож на ложе, его изголовье изобилует надписями легкомысленных персидских поэтов. Князья ужгинские так презирали басурман, что даже не верили их письменности, надписи эти они считали орнаментом. «И они правы, — подумал Гурий. — Все проходит и забывается, все мысли и поэты, остается один орнамент». Гурий вспомнил грубую скуфью и палку епископа Варлаама, которые хранятся в соборе, епископ, наверное, был скуп, суров и сутул. Он ходил по земле, собирал людей к Христу, он умел их увещать ласково и умел гнать плетью. Он умел их вести…

Горечь овладела сердцем Гурия. Он упал на колени. Он просил «того, который был с ним», не отходить от него, не лишать его милосердия и смирения. Путь, им избранный, тяжел и долог, но он полезен церкви! Он пойдет по нему, его не свяжут ни отец, ни дом, ни жена. Жена! Он вспомнил Агафью. Он смотрел на камень. Золотой орнамент на зеленом камне, а камень похож на ложе. Ложе! Ложе его и господь его!! Он отказывается от епископства не ради женщины, и отказался он тогда, когда не свершилось еще в Кремле появления Агафьи. Кто посмеет сказать и посмеет подумать, что Агафья, ее нежное и великое тело святейшей девы и хозяйки, поколебала его!.. Утром сегодня он проходил мимо ее комнаты, и дверь она сама, — он видел ее руку, — она сама распахнула дверь. Она стояла, держа белую одежду в руках, глядела ему в рот, и он видел ее тело, в котором каждый мускул лопотал о силе и обилии. Гурий сказал ей; «Господь с тобой, жено», — и закрыл дверь. Ему показалось, что он услышал плач за ее дверью. Он остался доволен — и тогда и сейчас. Он трепетно вгляделся в глубь изумрудного мрака. Дуновение белых и нежных шагов послышалось ему. Он встал. Он увидал опять белые одежды. Страх и ужас потрясли его. Он потерял свое тело, он его уронил, он испугался падения.

Гурий ощутил огромную боль в голове — он ударился головой о ложе епископа Варлаама. Золотые персидские надписи ринулись вниз, он сбивчиво начал сбирать молитвы, молитвы рыскали вокруг него, и ни одна из них не была ему верна. Он испуганно закрыл лицо руками. Он услышал ласковый голос: «Простите, отец Гурий, я прерываю вашу молитву, но сами вы просили меня найти вас во что бы то ни стало для передачи вам корректур первого листа Библии». Гурий увидал монаха Николая в длинной белой рубахе. Лицо у него было счастливое. Гурий перекрестился. Он взял оттиск первой страницы, набранной простым и дешевым цицеро. «В начале бе слово», — прочел он и тихо заплакал. И Николай тоже кротко прослезился.

Актер Ксанфий Лампадович Старков добывал себе пропитание чтением нараспев стихов, как он говорил, «народнейшего поэта нашего Сережи Есенина». Он прыгал из поезда в поезд, скрываясь от кондукторов и железнодорожной охраны. Его ловили, арестовывали, он показывал множество мандатов, — так он доехал до ужгинского Кремля.

Синими луковицами, лебедиными шеями, цветущими маками, пальмами, далеким островом — встал Кремль. Он шел к нему осторожно, оглядываясь по сторонам и прячась в кусты. Он был рад, что шоссе пустынно. Он шел и язвил над шоссейными ямами, — он был сведущ в политике строительства и организации бесчисленнейших наших обществ: «Скоро вас, ямочки, чинить будут, скоро около вас, ямочки, червонцы закипят, скоро к вам жулики поползут, а вы лежите, мирно любуясь лугом и Кремлем!» И хотя вокруг никого не было, — он похвалил Автодор сомнительными своими похвалами, с тем, чтобы дальше перейти и иметь больше возможностей язвить.

Он увидал, что от Мануфактур по Ямскому лугу едет человек верхом на коне с обнаженной саблей и в косматой папахе. Актер немедленно залез в лопухи. Он сидел на корточках в канаве у шоссе подле верстового столба, склоненного к востоку и изрешеченного пулями кулацкого восстания девятнадцатого года.

Измаил Буаразов рано утром попросил у сына своего Мустафы один рубль тридцать пять копеек на подметки к сапогам. С восходом солнца у кооператива уже стояла очередь, и Измаил Буаразов отметился пятым. В этот день новый заведующий культпросветом месткома Мануфактур тов[арищ] Вавилов собирал экскурсию в Кремль, и Мустафа Буаразов тоже пожелал посетить Кремль и его древние виды. Мустафа желал купить себе кавказский ремешок на рубаху, ваксу и носки зеленого цвета. Он был пылок, Мустафа, недаром на него сердился отец его Измаил и восхищался слепой дед, — Мустафа тайком от многих желал посмотреть знаменитую кремлевскую красавицу, о которой шло много разговоров в Мануфактурах.

Мустафа, спросонья, грубо отказал отцу. Он сказал среди других обидных слов: «Продай коня, над которым все смеются! Ты его держишь в передней Дома узбека и сам спишь с ним рядом, а я отвечай за твои неблаговидные поступки перед ячейкой и властью». Держать тысячного коня стало неблаговидным поступком для узбека и революционера! И к тому же, услышав разговор, стал жаловаться слепец Буаразов: Измаил обещал исцеление, прекрасных врачей, а здесь сырость, солнце не греет век… Правда, лицо старца при этих словах было восторженное, но Измаилу было горько их обоих слушать. Было обидно и то, что рыжий Вавилов, человек с подозрительными руками, уже назначен заведовать просвещением, уже ведет рабочих в Кремль для того, чтобы показать кремлевскую красавицу и, главное, показать себя ведущим. Измаил решил его обличить. Измаил много слышал о Кремле и много узнал при аресте о «четырех думающих». Да, Измаил напрасно не стал бы ночевать в милиции! Он крутил на своем коне по лугу — и актер, недоумевая, смотрел на него. Актер только лишь собирался вылезть из канавы, как сверкающая сабля Измаила показалась среди кустов и тонкие ножки коня взвинтили воздух. Измаил решил ждать экскурсию у моста. Он замер. Человек с колесом на плечах и подметкой в руке показался на голубых камнях шоссе. Он шел с трудом, кашляя и торопливо переплетая ногами. Измаилу показалось, что человек имеет походку его сына Мустафы. Измаил поторопился к нему. Он желал ему помочь хотя бы хорошим советом — тащить колесо не по шоссе, где так жарко, а по лугу. Человек упал под колесом, подле верстового столба, наклоненного на восток и изрешеченного пулями. Он был хил и плевался кровью. Он поднял было прокуренный рот, но, узнав, что всадник незнаком, не осудит его и не надсмеется, — опять опустил голову. Измаил поднял над ним саблю и сказал:

— Я одобряю действия нашей партии, направленные против кулака и его приспешников. Ты одет опрятно, ты тащишь колесо, ты не желал изнурять своего коня, — ты кулак! Ты наказан за свою жадность, ты сдыхаешь, ты есть буржуй, тебя надо запостановлять до конца. Ты офицер или ты отец офицера, ты ослепил моего отца, и над тобой я произношу речь. На это я имею приоритет во всем советском и во всем капиталистическом мире!..

Человек с колесом поднял прокуренный донельзя рот. Это был Хлобыстай-Нетокаевский, заведующий типографией и бывший портной. Он отхаркнул кровь и сказал:

— Вы совершенно правы, гражданин, теперь шитьем жить нельзя, теперь все шьют сами. Что же такое, спрашиваете вы, произошло со мной, если я, заведующий типографией и получающий повышенную ставку, тащу на своих плечах колесо из Мануфактур? А что вообще происходит со мной, спрошу я вас? Почему я, ненавидя типографское дело и любя портняжничество, вынужден заведовать литерами? Почему я, ненавидя бога, вынужден состоять в Религиозно-православном обществе и печатать Библию? Если бы вы, гражданин, были из Мануфактур или из Кремля, я бы вам объяснил: польский гонор влечет меня с колесом, я не хочу просить чужого коня, а постольку, поскольку вы гражданин неизвестный и разговор с вами причинит мне облегчение и может дать наслаждение, я вам скажу, что некоторая женщина, не будем называть ее имени, сказала мне: «Вот вы признались мне в своей любви и предложили себя в мужья, и вы хвастаетесь тем, что первый оценили мои достоинства. И вот, если вы любите меня, то вы пойдете и принесете из Мануфактур колесо, потому что колесо моего тарантаса сломалось. Я буду смотреть на ваш подвиг с кремлевских стен, на которые я имею доступ». Я пошел рано утром, пока спят мои дети и спит моя жена, которая все же следит за мною, несмотря на ее польский гонор. Или мне нужно понять ее разговор иносказательно, гражданин? — Хлобыстай-Нетокаевский попробовал поднять колесо и не мог. Он сунул купленную заодно подметку в карман. Он плюнул на ладонь, тоскливо растер кровь и сказал: — Перестаньте размахивать саблей, гражданин, и без того вам жарко. У вас отличная сабля. Мой отец собирал оружие, и я кое-что понимаю в саблях…

Он поднялся. Он с грустью смотрел на колесо. «Если он еще склонится, — подумал Измаил, — подметка выскочит из кармана». Измаил хотел было отъехать, так как скоро выйдет экскурсия и он обязан приготовить свою обличительную речь, но подметка внушала ему и зависть и презрение к обладателю ее. Любовь, колесо, и вместе с тем мелкая дума о сапожных подметках, — разве так любит узбек! Измаил сказал, поднимая саблю:

— Сказанное девкой ты должен понимать иносказательно, гражданин. Что видим мы, сказала она, мы должны вертеться, как белка в колесе, бесцельно и вдобавок тащить на себе колесо, которое называется страстями Ты только один, заведующий типографией, можешь тащить на себе колесо страстей, иные же откажутся, так как они думают не о страстях, а о жульничестве и о дешевом и либеральном, — по профессии, по профессии, считаю, — хлебе. Подними свое колесо, портной и заведующий, сказала она и также добавлю я, в Кремле у нас тревожно и тяжело! Колесо устремится на втулку так же быстро и легко, как та девка, которая сказала тебе посылающие слова. И ты, портной и заведующий, будешь тверд, как железная ось. Поднимайся и борись, ты силен, и твой Кремль силен, ты сделаешь свое дело, ты даже победишь Мануфактуры, так как они ослабели и в просветители себе выбирают таких подозрительных людей, вроде Вавилова. Я презираю Мануфактуры! Люби жизнь, заведующий! Посмотри на конец позднего лета! Посмотри на Кремль… Листья начинают желтеть, они отлетают, сначала самые легкие и самые маленькие, они летят, цепляясь друг за друга так же, как и мы в нашей жизни, и кора на деревьях приобрела вид и цвет сухого тумана. Посмотри на Ямской луг, на речушку Ужгу, она недостойна того, чтобы я поил в ней моего коня… скоро над Туговой горой, имеющей вид двух сосков, поднимутся туманы и ветры; так и радость, как позднее лето, может вырваться из твоих объятий, заведующий, и убежать к другому… Ты должен спешить, ты поднимаешь колесо, ты его несешь, и девка любуется твоей силой и преданностью со стен Кремля. Бери, заведующий!

Хлобыстай-Нетокаевский наклонился к колесу. Он схватился за обод. Обод был желт, обильно просмолен, спицы выдержаны и как бы из камня, из мрамора. Хлобыстай-Нетокаевский взглянул на кремлевские бойницы, их розовые ресницы щурились. Хлобыстай-Нетокаевский поднял колесо и, поднимая колесо, уронил подметки, и эти подметки возжаждали и спрятавшийся в лопухах актер К. Л. Старков и узбек на коне Измаил Буаразов. И едва управляющий отмерил десяток шагов, как Измаил взмахнул саблей, и актер с сожалением разглядел, что на конце сабли Измаил поднес к своим глазам — подметки, длинные, желтые, шероховатые на ощупь. Он засунул их за пазуху.

Над голубыми камнями шоссе повисли черные кустарники, и, цепляясь за их верхушки, лениво и нежно стремились чередой почти прозрачные листочки. Измаил поймал один, он, как сито, почти состоял из одних жилок. Измаил сказал: «Жизнь моя изнурительна, как жизнь росы; ночной водой, а днем паром в небесах, — когда же я скажу настоящую речь и по-настоящему покараю ослепителя? В Кремле есть, по-моему, много ослепителей и вредных мне людей, там есть и Гурий, есть и девка Агафья, есть и И. П. Лопта, и профессор Черепахин чрезвычайно подозрителен мне, все они в бегстве своем от меня будут еще газообразить…»

Измаил еще раз осмотрел свои подметки, он погнал коня, чтобы похвастать Мустафе своими подметками. Он сократил путь и направил коня прямо через луг, мимо заросшей ужгинской заводи, рассыпавшейся мельницы, Рабочего клуба, пруда, туда, где стоял Дом узбека и где через улицу, на пустыре, ютилась хибарочка Гуся-Богатыря. Он скрылся в уличках Мануфактур, а на шоссе тем временем вышла рабочая экскурсия, и актер К. Л. Старков вежливо ее обошел, он направился в Мануфактуры, чтобы найти слабого и несчастного Вавилова, так как только слабый и несчастный может понять такого же слабого и преследуемого. Выслушает и о Неизвестном Солдате, и о профессоре Черепахине, и многие другие информации и сообщения, которые отяжеляли его душу!

Вавилов возлагал мало надежд на затеянную им экскурсию, все ж он рассчитывал, что она поможет ему ознакомиться с рабочими, а явилось всего десять — пятнадцать молодых людей, заинтересованных больше возможностью пошутить с барышнями, собирающимися в экскурсию, нежели осмотром северного барокко, как представил Кремль сопровождающий экскурсию профессор З. Ф. Черепахин. Вавилов ожидал, что придет Ложечников, мастер из прядильной, три года бывший народным судьей, а затем вернувшийся на производство. Ложечникова даже и те, которых он жестоко осуждал, хвалили за справедливость, прямоту и какое-то мягкое равнодушие к людям. Вавилов искал длинного и томительного разговора о справедливости, о том, чего он и сам не знал, он хотел видеть в людях то, что он называл добротой, ему стыдно было сознаться, что он нуждался в жалости.

Е. Чаев, увидав экскурсию, собрал свои убогие краски и быстро ушел из собора. Профессор подумал, что Е. Чаев не желает встречаться с рабочими. И это обеспокоило профессора: профессор опасался фанатиков. До прихода экскурсии он разговаривал с Е. Чаевым, отказал тому в ночлеге, и тот, вместо того, чтоб обидеться, внезапно показал профессору свои копии с фресок и спросил — религиозен ли он. Профессор подумал, что тот своеобразно спрашивает его о таланте, и сказал: «Талант нынче, молодой человек, дело смутное», на что Е. Чаев опять спросил о религиозности и добавил, что она должна чувствоваться в копиях, и тут же задал вопрос о религиозности профессора, на что профессор не пожелал ответить.

Профессор З. Ф. Черепахин нервно бежал впереди экскурсии, то и дело оглядываясь испытующе на Вавилова. Вавилов больше смотрел в пол и, видимо, мало интересовался кремлевскими прославленными древностями. Узбек в халате и в галошах догнал профессора и спросил у него ломаным языком и шепотом, в котором же доме живет кремлевская девка, и второй раз в этот день профессор нелестно для себя умолчал. Профессор показал митрополичьи покои, ризницы монастыря, трапезные и затем опять вернул их в собор Петра Митрополита.

Собор обильно украшен золотом и деревянными скульптурами, снизу доверху весь собор покрыт фресками. Сверху на них смотрело огромное лицо Христа. Бабочка, невесть как попавшая под купол, заинтересовала рабочих. Она, белая и прозрачная, кружилась подле самых глаз Христа. Профессор объяснял, насколько хитро устроено освещение, что хотя окна и малы, но всегда, в любой час дня, в соборе солнце. Рабочие слушали смутно, кто-то широко потянулся, молодайка подошла к мощам, перекрестилась, над ней засмеялись, она отошла обиженная, а затем и быстро покинула экскурсию. Профессор обещал показать прославленный ужгинский звон, известный даже Европе, но, к сожалению, звонарь заболел. Лучшим соборным звонарем числился Колыван Петров, один из знаменитых «пяти-петров» Мануфактур. Раньше он долго звонил в церкви при Мануфактурах, а перед самой революцией был приглашен митрополитом в Кремль. Здесь ему передали звонарные ключи, и митрополит благословил его, а прослушав, одобрил.

Колыван Семеныч в собор заходил редко, он, торопливо получив благословение, поднимался на звонницу. Он часто звонил для экскурсий, отчасти побуждаемый жадностью к плате, отчасти и влекомый честолюбием: ему нравилось, когда про него говорили, что это последний русский звонарь. Узнав, что рабочие Мануфактур собираются слушать его, он отказался звонить; профессор сам написал ему записку, и он сам тоже ответил запиской: «Ей-богу захворал».

Профессор показал им еще подвалы, многие бывали здесь в детстве, он им перевел легкомысленную надпись на камне епископа Варлаама; некоторые посмеялись, а один молодой сказал любовно: «Озорник». Они закончили экскурсию прудом, в котором разводили для митрополита и князя легендарных карасей, и молодой, назвавший Варлаама озорником, сказал: «Вот теперь Вавилов для нашего клуба разведет карасей». Вавилову было приятно слушать это первое веселое и слегка любовное слово про него, а клуб, точно, находился в парке среди запущенных, когда-то называвшихся Императорскими, а теперь совсем безыменных прудов.

Лицо у профессора пылало, веселело, и рабочим, видно, тяжело было на него смотреть, они, наверно, думали, что обилие обладаемых им знаний придает ему веселье. Профессор развел руками, вытер пот со лба и сказал:

— Я прошу вас, товарищи, поддержать мое начинание, а именно: вот вам мой доклад, сейчас идут перевыборы Советов, и, по всей видимости, Кремль потеряет принадлежащий ему уезд. В своем докладе я излагаю новому составу Совета мое предложение о том, чтобы из Кремля устроить музей общесоюзного значения.

Экскурсия была польщена и растрогана. Профессор З. Ф. Черепахин передал доклад Вавилову и добавил, что если потребуется, то он, профессор, сам приедет защищать свой доклад и свои предложения. Он пожал руки всем экскурсантам и заметил, что узбек, спрашивавший его о девке, — исчез. Профессор подумал: к чему узбеку осматривать русские древности, но тотчас же устыдился националистической своей мысли и еще раз попрощался, сняв шапочку. Спускаясь через Девичьи ворота к Волге, чтобы искупаться, экскурсанты заговорили о Мустафе, и многие пожелали повидать Агафью и человека-богомаза, который приехал на медведе. Кремль им не понравился, себя они чувствовали изнуренными; экскурсия не удалась, и целую неделю мальчишки кричали Вавилову: «Музеец, рыжий!»

Е. М. Чаев отдыхал на лавочке, неподалеку от дома И. П. Лопты. Он видел, как спускалась к реке Агафья. Он думал, какую б ему все-таки найти специальность и что и по какому вопросу подчитать. Он чувствовал, что на въезде в Кремль можно отлично нажиться, но как и кому нужен его чудесный въезд? Даже водитель медведей А. Сабанеев, и тот обиделся и не желал разговаривать! Е. Чаева злили бестолковые люди, увивавшиеся у юбок Агафьи!

Волоокий азиатец рыскал по переулку. Е. Чаев подозвал его и, нагло уставившись ему в глаза, спросил сначала, не из экскурсии ли он, и когда тот ответил отрицательно, Е. Чаев сказал:

— Это ты правильно, гражданин, поступил, отказавшись от экскурсии, я тебя смогу отблагодарить. Ты мне работать не мешал, я тебе самостоятельную экскурсию устрою, — желаешь на голую кремлевскую богородицу посмотреть?

— Хочу, — быстро ответил Мустафа.

Е. Чаев пожелал узнать, сколько у Мустафы денег. Денег оказалось рубль тридцать пять. Он успел купить лишь кавказский пояс, а на носки у него не хватало. Ему не хотелось отдавать свои деньги, но русский смотрел на него с обидной горечью, и было понятно, что если он обманет Мустафу, ему самому будет тяжелей. Да и хорош русский, который торгует телом своих девушек! Мустафа кинул деньги на лавочку. Е. Чаев открыл новую калитку в сад, провел Мустафу мимо сторожки по тропке, засыпанной песком, средь яблонь и ульев. Он подвел его к стене, раздвинул плохо порубленную крапиву, достал лестницу. Мустафа влез на Кремлевскую стену. Он увидал Ужгу, кусты, розовое тело женщины.

— Далеко, плохо видно, — сухим голосом, не оборачиваясь, сказал он Е. Чаеву.

Е. Чаев откликнулся:

— Что ж тебе, за рубль тридцать да и рядом?

Мустафа услышал стук, он оглянулся — Чаев отнял лестницу и уходил. Мустафа стал браниться. Чаев стукнул калиткой, и Мустафа слышал, как он закричал на весь переулок: «Лопта, никак в твой сад вор залез!» Голова закружилась. Мустафа поднял руки, выругал Чаева русским отвратительным ругательством — и прыгнул. Он покатился по рву. Он сильно ушиб себе колено, но вскочил и побежал к тем кустам, среди которых раздевалась девка. Он бежал теперь не для того, чтобы посмотреть, а для того, чтобы отплатить наглому кремлевцу. Он подбежал к коричневому, густо переплетенному кусту. Девка стояла к нему лицом, он увидал: на ее теле доблескивали капли воды, она наклонилась, чтобы взять рубашку, и, не торопясь, оторвала от ноги приставшие листья. В груди у Мустафы съежилось и исчезло, словно взяли из него что-то. Он отошел. Он чувствовал, идя лугом, — тело его опустошено. Злость на Агафью охватила его, он остановился, чтобы ее обругать, она уже исчезла. И тогда боль в коленке., до сего не ощущаемая им, осыпала его всего. Он присел на береговой песок.

Голос Измаила окрикнул его. Измаил, вытирая папахой лоб, смотрел на него с другого берега. Конь танцевал, стремена плыли.

— Первоклассно ты прыгнул со стены, Мустафа, ценю такой прыжок, пожалуй, и мне, старику, не мешает осмотреть ценную девку.

— Ерунда, — сказал Мустафа, вставая.

Он разделся и кинулся в воду. Плыть было тяжело, течение быстрое, и мешала привязанная на голову одежда. Измаил внимательно следил за ним, готовый броситься. Конь перестал играть.

— Дурные мысли у тебя были, Мустафа, — сказал Измаил, когда Мустафа оделся. — В результате твоих мыслей я мог бы остаться без подметок, но счастливо мне: за некоторую работу дали подметки.

— Дурные, — согласился Мустафа и подумал, что необходимо ему три года рабфака и затем, самое меньшее, четыре года вуза, а всего она должна ждать семь лет, а сейчас ей, судя по ее сильному и ловкому телу, двадцать пять…

Е. Чаев побежал на берег, к плотам, в домик «Собеседника». Он злорадно желал встретить Агафью. Чаев бывал в Туркестане и на Кавказе и знал, как могут вспыхивать азиатцы при виде такого женского тела, которое чувствовалось у Агафьи. Он только боялся, как бы Агафья, устыдившись оскорблений Мустафы, не направилась бы обходным путем в свой дом. Агафья шла, размахивая полотенцем. Лицо у нее было веселое и, как всегда, наполненное бегущей нежностью. Она посмотрела на Чаева, смело улыбнулась и пошла еще легче. Е. Чаеву стало скучно. Он понял, что не он обманул, а его обманули. Ему даже подумалось, что и событие с медведями не подстроено ли. Он услыхал тихий голос А. Щеглихи из-за прилавка: «Молодец, разве водки подать?» Е. Чаев отказался испуганно: он боялся спиться. Но чтоб как-нибудь отблагодарить А. Щеглиху за ее участие, он заказал две порции чая, но тотчас же раскаялся. А. Щеглиха сказала, подавая чай: «Вон и компаньон ваш идет».

К столику Е. Чаева подсел И. П. Лопта. Е. Чаев понимал, что И. П. Лопта подослан Агафьей, и именно в тот момент, когда он, Чаев, чувствует себя наиболее слабым, когда ему негде ночевать, когда его изгнал не только профессор, но и в Доме крестьянина отказали ему, — дескать, съезд каких-то пастухов. В интересах общины церковники хотят дешево купить его и торговать его популярностью… И. П. Лопта любезно высказал радость, что в чайной никого, кроме их двоих, нет и что А. Щеглиха свой, религиозный брат. Он добавил, что давно намеревался поговорить с Еварестом Максимовичем. Еварест Максимович, насколько известно Лопте, иконописец и сведущ, небось, в церковных древностях. Община сейчас нуждается сугубо в деньгах, и Лопта, хотя и отдал ей все имущество, оставив себе Евангелие, сейчас жертвует и это последнее — Евангелие, древнее, рукописное, которое может быстро найти себе покупателя, но нуждается в справедливой оценке опытного лица.

Е. Чаев понимал, что о ценном Евангелии говорится лишь для того, чтобы связать их обоих неким денежным интересом, и Е. Чаев, собрав остатки злости и силы, резко сказал:

— Я человек бедный, я занял сейчас рубль и буду жить на тот рубль неделю или год, но торговать собой не позволю.

И. П. Лопта взглянул на него озлобленно, но тотчас же смиренно и вежливо поклонился, встал и, извинившись за беспокойство, ушел. Е. Чаев растерялся. А. Щеглиха смотрела на него сурово, он попросил двести грамм колбасы. Он испуганно сдирал шкуру с колбасы. Ему вспомнилась кремлевская стена, трава среди бойниц, примятая телом Мустафы. Над бойницами редкие облака, и сами бойницы похожи на шестерни. И Мустафа ему с этого дня враг. И Лопта тоже!.. Деревянной, неправдоподобной походкой прошел мимо окон тов[арищ] Старосило. Е. Чаев заискивающе поклонился ему.

Тов[арищу] Старосило душно сидеть в канцелярии! Он шел по городу и мысленно расставлял патрули. Красноармейцы окликали его, и он отвечал звонким паролем… Но пустынна улица, нет красноармейцев, нет пулеметов, батарей, один только Е. Чаев почтительно снимает перед ним фуражку в окне, один только Е. Чаев, должно быть, знает многие подвиги тов[арища] Старосило, его рейсы по Кубани и Дону, его битвы с бандитами и даже белогвардейскую легенду о том, что сподвижники его, когда тов[арищ] Старосило поймал неуловимого пять лет бандита Дунду, выварили череп Дунды в котле и, осеребрив его в пепельницу, поднесли тов[арищу] Старосило.

Вот какие легенды распространяли эмигранты и бандиты про тов[арища] Старосило, а теперь… Тов [арищ] Старосило смотрел на плоты. Агитпропаганда среди плотовщиков плохо налажена: клуб где-то высоко в городе; церковники имеют здесь большое влияние. Кто слушает тов[арища] Старосило и кто исполняет его приказания? Чинуши, отписчики, склочники! Он шел проверять пост у железного моста. По ту сторону Волги копошились поляки, и отлично ж расставил тов[арищ] Старосило свои части, отлично будет разметана белопольская сволочь!..

У парохода стоял хромой капитан Б. Тизенгаузен. Капитан опять начнет жаловаться на бюрократизм. Но, к счастью, капитан Тизенгаузен не заметил тов[арища] Старосило, подле капитана пыталась тихо смеяться Даша Селестенникова, сестра Луки Селестенникова, инженера, хлопковода, плотовщика и охотника по неизвестной дичи. Шесть лет, каждую пасхальную субботу, направляется капитан Тизенгаузен в Кремль и делает предложение Даше Селестенниковой.

На столе стоят наливки и середняковствуют куличи. Благоразумная девушка размышляет, седой и дикий Лука ухмыляется. Капитан Тизенгаузен, размышляет девушка, получает двадцать пять рублей в месяц на законсервированном пароходе, к тому же обещают еще снизить и убавляют команду, которой и без того осталось двое. В ночь на субботу Даша обходит весь Кремль и спрашивает у всех солидных людей — выходить ей или не выходить, и в субботу, долго и задумчиво смотря на капитана, отвечает: «Нет», и капитан Б. Тизенгаузен, вспоминая прекрасный Гамбург, — идет обратно, тяжело грохоча железной своей ногой. Он не видал Кремля вблизи, так как постоянно смотрит себе под ноги, ибо его железная ступня легко может застрять среди колеблющихся и грязных досок тротуара. Даша Селестенникова пришла к пароходу с Милитиной Ивановной Зюсьмильх, вдовой немца-фактора из бывшей Монастырской типографии. Она пришивает капитана Б. Тизенгаузена: «Капитан, читая немецкие газеты, не слышали ли вы о Людвиге-Иване Зюсьмильхе, не вернулся ли он и не прославился ли в Германии?» И капитан Б. Тизенгаузен неизменно, как уже много лет, отвечает ей, что среди известных ему по газетам вождей Германии имя Людвига Зюсьмильха еще не упоминается.

Милитина Ивановна сказала, что в Кремле нет ничего нового, ждали экскурсию из Мануфактур, думали, придут ткачи, а явилось пятнадцать человек мальчишек, да и те, как видно, больше из-за Агафьи, — Милитина Ивановна, взяв под руку приемыша своего Егорку Дону, в длинном своем платье, обшитом стеклярусом, и с талией у самых подмышек, идет в гору.

Тов[арищ] Старосило всматривается в пароход и думает: «Почему здесь поставили на часы хромого, сонного идиота, здесь, у парохода, важный стратегический пункт, и я об этом упущении сообщу в штаб армии, прямо».

Е. Чаев к вечеру раскаивался горько. Ударили к вечерне. Томиться не было сил. Он решил найти в соборе И. П. Лопту и униженно извиниться перед ним. На паперти, устланной чугунными плитами, корчился Афанас-Царевич, утирая заплаканное лицо рогожей. Собор был полон. Е. Чаев увидел Агафью. Она, скромно потупив глаза, стояла у входа. Афанас-Царевич, заглядывая в собор, кланялся ей. Все входящие осматривали ее величественную нежность, похожую на акафисты. А. Щеголиха продавала свечи, ее две помощницы по чайной, недавно раскаявшиеся и вернувшиеся из сектантства в несокрушимое православие, ходили с кружками. Старшая из помощниц, Шурка Масленникова, держала кружку с надписью: «На печатание Библии». Шурка старалась скрыть свой неимоверно разросшийся зад и подозрительно отцветшее лицо. В кружку опускали многие. Опустил и Е. Дону, воспитанник Милитины Ивановны, озорник, хулиган, но пришедший в собор, как понял Е. Чаев из разговоров, по одному слову Агафьи. И весь собор смотрел на него с умилением.

Е. Дону, положив деньги, вышел покурить. Переваливающейся походкой, по-фабричному, он спускался по чугунным плитам паперти. Профессор З. Ф. Черепахин с синей папкой под мышкой возвращался из уисполкома. Е. Дону быстро свернул к профессору, поравнялся и — локтем вышиб у него папку. Профессор взглянул растерянно.

— Подними! — визгливо крикнул Е. Дону, сунув руку в карман.

Профессор поднял папку, и Егорка сказал, стукнув финкой по папке:

— Я тебе, старая крыса, нутро вычищу, ты у меня вздумаешь еще нас в музей сдавать, я тебе укажу доклады!!.

Профессор зашептал что-то неразборчивое. Егорка все той же переваливающейся походкой пошел через площадь.

Е. Чаев решил немедленно разыскать И. П. Лопту. Калитка в его сад была открыта. Е. Чаев с сожалением посмотрел на Кремлевскую стену, вспоминая дурацкую утреннюю свою шутку. И. П. Лопта не любил собак, двор оттого показался Е. Чаеву еще более обширным и пустынным. Он прошел в прихожую. Он откашлялся. Чаева охватило беспокойство, он шагнул в горницу, служившую, видимо, столовой. Молчание встретило его. Через горницу, медленно, не глядя на него, прошла серая кошка. В окно он увидел крышу и звонницу собора. Звонарь ходил среди огромных колоколов, похожих на ели, птицы носились среди веревок. Е. Чаев попробовал окликнуть, ему не ответили.

На синей, тщательно выглаженной, так что видны были горбатые складки, скатерти лежало Евангелие, должно быть, то, о котором говорил ему И. П. Лопта. Оно толсто и серебряно, тускло перекликаются в нем многие столетия и дешевенькая зелененькая закладочка в нем. Е. Чаев взял евангелие в руки. Да, можно понять жадность И. П. Лопты, не пожелавшего отдать книгу общине. Рядом лежали — «Известия». Чаев ухмыльнулся и положил книгу на газету. Он обошел весь пустой дом, вышел на крыльцо, покурил, курицу подразнил: «Тох-тох» — и быстро вернулся в дом.

Он не спеша, прислушиваясь, завернул евангелие в газету, взял его под мышку и, сразу же вспомнив профессора и жест Егорки Дону, выпустил книгу. Книга упала. Он не желал быть вором, но ему хотелось досадить, поймать и обмануть обманывавших его — мысли менялись в нем часто. Он понимал, что люди, которых он хочет обмануть, имеют такое же право, как и он, на иные желания и иную веру, чем у него, — и все же их вера раздражала его! Он схватил книгу, он уже не имел силы развернуть ее, — если бы он ее развернул, он оставил бы ее. Он шагнул в сени. Он одеревенел, тот страх, который владел им, когда медведь нес его по валам, опять смял его сердце. Мимо него, босиком, держа ботинки в руках, прошла Агафья.

Улица остановила его бегство. Он взмахнул рукой, чтобы кинуть евангелие через забор, в сад И. П. Лопты, — его окрикнули. К нему направлялся взволнованный профессор З. Ф. Черепахин. Мальчишки расставляли городки, — [Е. Чаев] устремился к Волге. Он лег в кусты и тотчас же заснул. Роса разбудила его. Он дрожал. Он стал прыгать, развел костер, какой-то рыбак подошел и поинтересовался клевом. «Плохо клюет», — ответил Е. Чаев. Он вспомнил, что ночью должен встретить пароход, на котором плыла мамаша его Ольга Павловна, она сильно желала встретить сына и расспросить его о делах. Он подумал: не кинуть ли ему евангелие в реку? Но не будет ли тогда наказание церковников еще более грубым, нежели тогда, когда он раскается и возвратит сам?

У Агафьи есть, видимо, причины, если она не остановила Е. Чаева сразу и сразу же не уличила его! Благодарность и негодование стиснули сердце. Надо пойти и поговорить с Агафьей, признаться ей в шутке, и, если она его считает виноватым, он рад загладить свою вину чем угодно. Ему стало легко. Он шутник и веселый человек. Он прошел через весь Кремль спокойный, размахивая евангелием, завернутым в газету. Загудел пароход. Сонные пассажиры торопливо махали длинными билетами. Ольга Павловна деловито его обняла. Она везла теперь вверх продавать иконы и добавленные к тому арбузы. Она подробно выспрашивала, как идет его работа, щурилась и была недовольна. Он врал ей. Она похвалила его, что он смог быстро найти столько гражданских мотивов во фресках, — она дала ему пять рублей, подумала и прибавила еще пять. Она вынесла ему арбуз, сделала карманным ножом пробу, вкусила и впервые улыбнулась.

— Вот я везу арбузы и богов, — сказала она с пренебрежением, — а то и другое — одинаково скоропортящийся продукт. Рентабельное место занимай, Еварест, происхождение твое не дворянское, слава богу, не купеческое. Народ, я смотрю, растет, мест еще меньше будет, все займут. Я вот на иконы смотрю, по иконам жизнь стараюсь понять, и какую же, ты думаешь, икону требует заказчик?..

— Георгия-Победоносца, — ответил Е. Чаев.

— Женщину требует на икону заказчик, женщину, Еварестушка, бабу хозяйственную и чтобы покрасивей.

Выгружали длинный ящик. Суетился хмурый Вавилов. Ольга Павловна спросила: кто это и не деловой ли чиновник? Еварест объяснил, Ольга Павловна выразила готовность похлопотать. Е. Чаев пренебрежительно разъяснил ей полную бесполезность рыжего, направился к нему развязно, попросил закурить и сочувственно сказал: «Все скорбите». Вавилов зажег ему спичку, криво ухмыльнулся, и Ольга Павловна согласилась, что рыжий словно посконь — посеешь — родится, а на семена не годится.

Глава четвертая

о том, как Вавилов поговорил с Зинаидой; как мнихи-наборщики встали к реалу; как Еварест Чаев пас коня и что говорила Агафья на собрании Религиозно-православного общества

Колесникова приняли на фабрику. «Четверо думающих» получили каморку в корпусах. Вавилов приписывал выдачу каморки своему заявлению в жилищную секцию Совета: заведующий культурно-просветительным отделом, а вынужден жить у пьяницы Гуся. Жизнь там, правда, веселая и поучительная, Колесников уходил оттуда с неохотой. Колесников совсем отбился от «пяти-петров», и это немного порадовало Вавилова, вот если б Колесников не пил, но и трудно было не напиться у Гуся. Гусь хвастался, что около его стола прошли все революции и все революционеры знают его, многие пили из его рюмок. Сам он уже давно покинул производство, был сед, шестидесятилетен, толщины необъятной и на громадном своем животе носил многие уже годы лоснящуюся фрачную жилетку. Он сидел всегда посреди комнатенки, на толстом табурете, вытесанном им самим еще в дни молодости, и к нему за веселым разговором и за сплетнями шли пьяницы со всего поселка. Летом он часто переносил пьянство в пустырь, который он называл «Вифлеемским садом». Он обладал чудовищной памятью и способностью всегда оставаться трезвым. Он знал всех в поселке по имени и по отчеству, знал, кто когда родился, крестился и когда женился. Он редко выходил из дому, особенно после того, как прекратились кулачные бои, коих он был великим любителем. Для бабы стал силу свою беречь мужик», — сказал он уничтожающе. Он очень обрадовался, когда приехал М. Колесников, обещавший возобновить кулачные бои, которые есть даже в Москве, в Девкином переулке. Он, Милитон, покажет, как надо драться! Гусь-Богатырь смотрел на розовые его кулаки с любовью. За водкой Гусь сам никуда не ходил, даже мальчишкой, и чрезвычайно гордился тем, что водка к нему текла сама. Он разливал, пил не пьянея, «потому что в жизни не огорчался», он сидел на своем табурете благостный и добрый, всех называл по имени и отчеству, даже босяков, бывавших у него лет пять или десять назад.

Постоянно вокруг него крутилось пьянство; приходила Клавдия, играя цыганскими плечами; рабочие, напившись, снимали единственный в поселке и в Кремле автомобиль «прокат», подъезжали к дому Гуся, плясали, автомобиль тарахтел, вся улица хохотала, рабочие уезжали кататься. Гусь оставался один. Он сидел грузно на своем табурете, сосал огурец и, относясь насмешливо к Вавилову, быстро его напаивал и укладывал спать на печку. Вавилову снились, как всегда, дикие военные сны. Он стонал, а Гусь сожалел его вслух.

Вавилов был рад попасть в казармы, но в первый же день переселения он почувствовал большую тяжесть. Казармы эти, десяток четырехэтажных корпусов, построенные еще владельцами Мануфактур господами Тарре, толкаясь среди грязных канав, луж, оврагов и пыли, стерегли фабрику. Они добивались, чтобы ни один рабочий не проскользнул мимо них. «Камнят они нашу душу», — любили жалобничать старожилы корпусов. Имелось какое-то действительно озлобленное наслаждение своим несчастьем и грязью среди живущих. Сколько раз пытались посадить деревья подле казарм, проводили субботники, через день, через два — все деревья были выдернуты с корнем. Люди, казалось, хотели углубиться и нырнуть до самого конца этого грозного отчаяния, которое назвалось каморочной жизнью. Мало счастливцев покидало каморки. Каморка!.. В ней часто жили и две и три семьи, в ней были одно окно и одна дверь. Каморка отбирала у людей любопытство к земле. Пожив пять, шесть или десять лет в ней, люди не стремились уйти дальше своих казарм. Они сидели на лавочке у корпусов, сплетничали, грызли подсолнухи, в дождливую или снежную погоду гуляли по чугунным и тусклым коридорам. И странно было видеть Вавилову, что здесь нет пропусков и нет дневальных у входа и по чугунным плитам бегают дети. Внизу, в конце каждого коридора, царствовали гигантские кухни. Каждая печь, — а их было и по две и по три, — величиной превышала крестьянскую избу, десятки жерл отдельных печек высовывали сухие языки железных листов, и на этих листах, — жалкие призраки собственности, — чахоточные женщины ставили отдельно, каждая для своей семьи, в свою печь, тощий суп или хлеб… Двери внизу всегда распахнуты, клубы пыли или мороза трепались по коридорам. Платье, развешанное на кухне, зловонило. Дети, нищие, гадалки, слепцы…

Он развешивал одежонку «четырех думающих», расставляя кровати, от прочтенных им инструкций по культпросветительной работе, от длинных и опрятных фраз голова его исходила в какой-то короткой сухости. Дверь плохо затворялась, она постоянно ползла, надо будет купить крючок, — Вавилов потянул дверь. В коридоре, откинув назад голову, с узелком в руке, стояла Зинаида. Она прошла, села, оглянулась и признала каморку сырой. Вавилов глядел на ее узелок, она рассмеялась: ему бояться нечего, она к ним не влезет, пусть даже муж ее и навсегда здесь останется. Она спросила, где Милитон. «Четверо думающих» справляли свое новоселье у Гуся.

— А ты что не идешь? — спросила Зинаида. — Или отвадили, или натырить на выпивку не успел?

— Не успел, умница.

— То-то я и смотрю, не успел, культурной работой сегодня занимался, просвещал, как раствор в квашне, без рук, без ног по стене ползешь, голова рыжая. — Лицо у нее горело, она кинула узелок на пол, встала.

— Что же, в Милитоне ум изыскала, Зинаида Колывановна?

— Изыскать в тебе ум трудно, рыжий. Я с тобой миловидничать не желаю, и ты меня не величай, пожалуйста. Я вот жалею теперь, что против твоей кандидатуры не голосовала, да и мало ли у нас лодырей государственный хлеб отбирают… Скрытничать что мне, я баба здоровая, сначала мне в тебе порох какой-то почудился. — Она, успокоившись, села на кровать и опять подвинула к себе узелок.

Вавилов сел с ней рядом. Она, не замечая его и глядя в пол, стала говорить о том, что занимало ее голову последние дни и что она хотела рассказать М. Колесникову не для того, чтобы ожидать от него одобрения, а чтобы намекнуть — изурочиванье, владевшее ею много зим, проходит. Она была довольна собой и довольна тем, что в перевыборах участвует много ткачих и что ткачихи единогласно выбрали ее в Совет. Она хотела показать мужу красную книжку. Она развеселилась, закинула назад голову. Вавилов по-своему понял ее переход от внезапной брани к веселью и снисходительности. Он уже придвинулся к ней достаточно близко для того, чтобы понять при всей его мужской неопытности, — что ее переругиванье не что иное, как женская хитрость. Подумав так, он осмелел, и, когда она закинула назад свою голову, обнажив длинную и крепкую шею, он ее обнял и потянулся к ней. Зинаида любила себя в те минуты, когда увлекалась — говорила ли она, молчала ли, обнимала ли, работала ли. Ей не хотелось второй раз бранить рыжего, который к тому же, кажись, и выпил немного, да и, направляясь в казармы, она думала о Колесникове, об его розовых кулаках и хвастливом теле. Она хотела поговорить с ним в ясную, она начинала уже смотреть на Колесникова, как хорошие люди смотрят на прошедшую молодость. Она была уверена, что сейчас началась ее взрослая жизнь. Она весело убрала руку Вавилова и сказала:

— Ты подумал, я к тебе с симпатиями пришла, мне, мол, моего кобеля мало. У нас, миленький мой, и без того тешут языками поселком — кто с чьей женой живет, кто у кого отбил, и мне такой славы захотелось?

Она подумала немного и сказала, все о своем:

— Я вот с ткачихами некоторыми на днях в жилищную секцию вольюсь и тебе советую. Ты вот ходишь, жалуешься, что клуб сырой, гнилой и на болоте, а он, верно, на болоте, — пока я еще не влилась, так вы и стройте, начинайте, явочным порядком. Сколько вам на ремонт отпущено?

— Двадцать пять тысяч, — униженно ответил Вавилов.

— Закатите фундамент, а там дальше вас или под суд отдадут или велят достроить, ассигнуют, как дали достроить в Иваново-Вознесенске и Серпухове, кажись. — Она громко рассмеялась. — Но ты, рыжий, не сердись, какой же из тебя хахаль, употребят тебя на заклепку дыр профсоюзного здания — и то слава богу. Вот, небось, и клуб явочным порядком построить трусишь. Опять стало жалко, что я кандидатуру твою не опрокинула. Я с тобой сидела и заметила, как ты ко мне тянешься… Ну, ясно, баба я здоровая, побаловаться моему телу охота, оно разум-то и отгоняет в сторону. А баловаться, если приведет бог, не к тебе приду, я даже от тебя, помнишь, полотенце хотела попросить, так после этого два дня руки вытереть противно было…

Вавилов вспомнил, о каком полотенце она говорит. Он понимал, что надо с ней поговорить ласково и тихо, по-человечески, он даже привстал, она подняла на него глаза. Он сказал:

— Кобыла, дура.

Она положила узелок на окно и ушла. И все это оттого, что он стосковался по женщине, и оттого, что он постоянно думает, что возникающие у него желания и тяги одновременно возникают и у других с такой же силой. Стараясь удалиться от огорчавших его мыслей, он вспомнил, что с вечерним пароходом придет рояль и мотоцикл, высланный, после настоятельных просьб, в кружок автомобилистов при клубе. Стариков он рассчитывал привлечь в клуб организацией кружка рыболовов и охотников, без Лясных тут не обойтись; Лясных отлично знал и воду и рыбу, но Лясных пьянствовал у Гуся. Да и рояль получили благодаря С. П. Мезенцеву, который составил обширную бумагу и, как он говорил, «мог льстиво плавать среди оборотов». Бумагу украсили многие подписи рабочих…

Вавилов ехал Кремлем, по спуску к Волге. И. П. Лопта вел купать и поить отличного коня. И. П. Лопта пленил своего коня гордостью, конь ластился к нему. На уничтожение Вавилова в соборе Петра Митрополита, — как и триста лет назад, — бухнул колокол! За ним дискантами кинулись все тридцать приходов ужгинского Кремля. Они заглушили крик подходившего парохода. Когда Е. Чаев подошел к нему за спичкой и кинул сострадательный свой намек, Вавилов был уже удивлен той мыслью, которая окончательно укрепилась в нем в последующих пьянствах у Гуся и которая послала его к пруду, возле которого стояла расщепленная береза, похожая на вилку.

В типографии справляли печатание первого листа Библии. Наборщики выпили, выпили и монахи, принятые в рабочие временно, пока не придет санкция из губернии. И. П. Лопта, сын его Гурий стояли у печатной машины. Николай исправлял последнюю корректуру. Многим хотелось увидеть Агафью, — она обещала быть. Она много сделала в последние дни для дела церкви и дела Библии.

Типография находилась в полуподвале, но и здесь было жарко. Раскрытые стопы бумаг тускло блистали. Пахло скипидаром, валиками, водой. Двери в бумажный склад были распахнуты; там на обрезках бумаги спал полуголый пьяный Лимний. Наборщики, посмеиваясь, скидывали рубахи. Тела их блистали тусклым светом бумаги. Лоскут длинного бархатного платья на секунду застрял в решетке окна. Агафья спускалась по ступенькам, И. П. Лопта протянул ей навстречу пухлый, разрезанный карандашом, только что сфальцованный лист Библии. Она перекрестилась. Шмель влетел в окно и понесся над машинами и бумагой, являя желтое, полосатое, бархатное свое брюшко. Вздыхающим стуком двинулась печатная машина; из-под валиков вылетели сияющие линейки, и затем показалась и исчезла вся тяжелая красота набора. Печатник взял лопаточкой краску из бочонка, она старалась ускользнуть обратно, он ее ловил на лопатку, и она оседала тающими кружками.

Николай, мних и наборщик, как подхватил последнюю шпацию из набора на шило и как она взыграла, словно рыба, так он остался, восторженный, плотный, много лет не работавший и чрезвычайно довольный своей работой. Его смущало только голое тело Лимния, развалившегося на бумагах. Агафья улыбнулась Николаю, он выронил шило и прослезился, гляди на набор. «Стосковался», — сказал он. Агафья направилась к заведующему Хлобыстаю-Нетокаевскому, который сидел за складом, в стеклянной загородке. Она взглянула в склад. Голый Лимний насмешил ее, она расхохоталась. Лимний вскочил, тело его напружинилось, — Агафья опустила глаза.

— Смеетесь! — заорал Лимний. — Вам угождают, а вы смеетесь. Тарелка с остатками колбасы валялась на столе. Лимний схватил тарелку:

— Жеребца хочешь? Смотри, какой силой кричит жеребец!

Он разорвал остатки одежды. Посыпались осколки тарелки.

— Выгнать его! — сказала Агафья и повернула к выходу.

Николай восторженно смотрел на ее строгость. Гурий перекрестил Лимния. Тот огляделся изумленно, упал на бумагу и мгновенно заснул. Хлобыстай-Нетокаевский закрыл лицо руками. Позор! Он без ропота донес Агафье колесо, но она не вышла к нему. Он взял монахов-наборщиков по ее просьбе, он печатал Библию, но и тут она не подошла к нему. Он ненавидит бога, и бог преследует его. Хлобыстай-Нетокаевский вскочил, громко спросил через всю перегородку, как местком смотрит на такую похабщину. И местком ответил ему немедленно — уволить. «Уволить», — подписывая свою резолюцию, прочел Хлобыстай-Нетокаевский.

Е. Чаев пришел к типографии мириться с И. П. Лоптой. Он принес евангелие, по-прежнему завернутое в «Известия». За работой он думал о своей шутке, за едой тоже. Евангелие властвовало над ним. Он прислушивался к разговорам о своем медвежьем въезде, — разговоры начали стихать. Он подошел к лестнице, решительно распахнул дверь, — по лестнице навстречу ему шла Агафья. Нежное лицо ее изнывало в злости и в каком-то удовлетворении. Увидев Е. Чаева, она подумала, что если ей суждено иметь мужа, то муж ее должен быть тихим и женственным. Она выхватила евангелие, оттолкнула Чаева, тот прислонился к стене, хотел что-то сказать, протянул руку, — она обратно положила ему евангелие и захлопнула дверь. Он вбежал за ней. Она сказала: «Отстань, монахов позову». Он остановился у окна. С пухлым оттиском первого листа появился на улице И. П. Лопта. Гурий, заложив за спину руки, шагал следом. Гурий сказал:

— Если мыслить символами и предзнаменованиями, отец, то весьма странно ознаменовал господь появление первого листа своего творения.

— Откуда у тебя богохульство, Гурий? Дьявол это ознаменовал, а не господь. Господь накажет Лимния.

— Господь более милостив, чем думаем мы, он не станет наказывать больного и полоумного. О великом бешенстве пола напоминает нам господь случаем с Лимнием. Берегись, человек, уподобляйся камню.

И. П. Лопта направился к окну. Он взял Е. Чаева за лацкан толстовки. Борода у И. П. Лопты похожа на серп, И. П. Лопта, по всей видимости, думал, что Е. Чаев стоит здесь ради Агафьи и ради Агафьи желает мириться с церковью.

— Раздумал я о своем предложении, иконописец! С тысячу верст великой муки и испытаний пройдем своими силами, пройдем, небось, Гурий. Не жди, иконописец, союза.

— Пройдем, отец.

— А конюх общине требуется, и не поступишь ли ты, иконописец, в конюхи?

Е. Чаев понял, что старик чванится, старик рад случаю унизить богомаза. Но твердо Еварест не был уверен в своем предположении, — по-прежнему над ним ныло украденное евангелие. Он сам кинулся в унижение, испытывая томительное и пугающее наслаждение.

— Поступлю, — ответил он. — Три дня не ел… рисовать устал.

И. П. Лопта изумился. Гурий неодобрительно покачал головой, но гордость уже захлестнула И. П. Лопту. Он подумал, что Чаев спросит жалованье, и это будет предлог отказать ему, но Чаев не спросил.

— Иди, накормлю, — буркнул И. П. Лопта и пошел. Гурий остановил растерянного Е. Чаева, который уже шагнул за И. П. Лоптой. Гурий заговорил осторожно:

— Конюхом, Еварест Максимович (Е. Чаев необычайно удивился тому, откуда Гурий узнал его отчество), сказано чересчур громко, мой отец пышен. Двор наш, Еварест Максимович, передан общине, и община, следовательно, владеет конем. Правда, передача эта еще не оформлена и больше все на словах, но в связи с печатанием Библии и возможными затруднениями с бумагой и прочим понадобятся поездки. Отец мой крепок больше душой, чем телом… Вы нам окажетесь весьма полезны, много мы вам платить не сможем, приходы наши бедны, и вы, как изволите видеть, узнали, что священники наши ходят побираться по плотам, некоторые общины при кремлевских церквах имеют всего состава по шесть, по восемь человек. Вы юны и крепки, Еварест Максимович, а церковь весьма нуждается в юных организаторах. К тому, как нам известно, и технически вы образованны, а от нас власти требуют и ремонтов, и смет, и хотя учение ума несравненно с наукой чувств, все ж будет полезно объединение вами юных сил несокрушимого православия с техническими доводами в пользу веры.

Он задумчиво обернулся к возвышенности Рог-Наволог. Он хотел риторическое обращение свое закончить высоким жестом к горам. Над Туговой горой, похожей на два сосца, стлался легкий дым. В воздухе пахло гарью, уже несколько дней горели не то леса, не то болото на плато горы. Передавали, что в районе Мануфактур видели выгнанных лесным пожаром лосей и волков. Религиозно-православное общество и общество хоругвеносцев чрезвычайно нуждаются в дельных и грамотных работниках, и если вы, Еварест Максимович, пожелаете вступить в оное общество, я помогу вам всем моим слабым авторитетом…

— Я рад… я благодарю вас, ваше преподобие.

— Ну вот, а кто-то даже распустил слух, что вы организатор и представитель баптистов… Да… сегодня кружка «на печатание Библии», дорогой Еварест Максимович, в Кремле, где люди голодают, где иереи просят милостыню, где не только нам, — может быть, мы и виноваты перед властью, — но и детям нашим не дают пайков, здесь кружечный сбор нам дал двадцать рублей. В Мануфактурах люди заботятся о квартирах, и суды наполнены квартирными тяжбами, — у нас отдают дома в пользу церкви, родовые священные книги, нательные кресты. В Мануфактурах люди думают о любви и наслаждениях, — у нас девственная дева, поклявшаяся в любви к Христу, несет людям утешение в страданиях, жертвует своей жизнью… Кремль свят еще, Еварест Максимович.

— Свят, отец Гурий, благословите на подвиг.

— Я не рукоположен, брат мой, я просвещаю в светском чине.

Евареста послали пасти коня на Ямской луг. Он понял, что это испытание: коня не трудно сдать в городской табун. За Ужгой на лугу каждый день фигурял саблей со своего коня азиатец Измаил. Сперва многие влезали на Кремлевскую стену, чтобы посмеяться и полюбоваться на него, а затем привыкли. Еварест ехал лугом и завидовал коню Измаила, и хотя за Ужгой трава была лучше, — он спутал коня по сю сторону. Еварест уже начинал чувствовать ревность к хозяйству и к славе И. П. Лопты. Это радовало и злило его, радовало потому, что он сознавал себя глубоко религиозным, а, следовательно, и способным воплотить религиозные замыслы: в рисовании ли, которым он сейчас совершенно не мог заниматься, в строительстве ли церкви; и злило потому, что до сего дня он не мог передать Агафье евангелие, многое мешало этому… Измаил подъехал к берегу, опустил поводья, конь его «Жаным» сердито посматривал на коня Евареста.

— Пасешь коня девки, а девка на том коне поедет к моему сыну в гости. Мустафа возьмет ее молодость, красавец!

Еварест замкнул путы коню, поднялся. Ямской луг кадился последними остатками осенней пышности. Через темные кусты проскальзывали лиловые цветы. Разбитые бутылки, разноцветные папиросные коробки, окурки, — топтал конь «Жаным», — следы праздника фабричного.

— Советую скорей брать, азиатец, — получили мы письмо, едет к ней свататься с гор Бурундук, много дичи, видишь, набил, разбогател. Жених, да к тому же и крестить его не надо, крещеный. А по коню судить симпатии, наш конь смотрит зверем, на тебя и на сына твоего, дяденька.

— Ты смеешь упрекать в бедности моего сына, дурак?

— Не хочу я о тебе думать, махай саблей, мой конь будет о тебе думать, старый барабан!

— А я и коню запрещу о тебе думать и саблю спрячу в ножны, я тебя плетью пороть даже не хочу!..

— Конь наш поднял хвост, — берегись, выскочит кое-что зловоннее твоих слов, увязший в чистилище коммунистической партии!..

Измаил соскочил с коня, торопливо спутал его, положил в кусты халат, саблю в голову, ноги на солнце, чтобы показать зубастому мальчишке свое богатство — новые подметки. Он знал, что его конь лучше, и потому заснул немедленно. Еварест видел, что конь его если не лучше, то зубастей, — и тоже заснул. Так они спали, и кони глядели на них осуждающе. Кони пробовали ржать, греметь путами, — бойцы спали. Презрение овладело конями. Они крикнули друг на друга — и одновременно кинулись в реку. Они сцепились еще в реке; путы на ногах мешали им, они выплыли на берег. Они били друг друга ногами, они кусались и катались по песку и скатились в реку. Они выплыли на другую сторону к Мануфактурам — и здесь они дрались. Они высоко вскидывали разбитые бутылки, папиросные коробки, шарахались от них в кусты, кусты восторженно вздыхали и одобряли такую прекрасную драку. Пышная осенняя трава, пригретая обильным солнцем, сохла от жара их сердец. Конь «Жаным» победил. Он прогнал кулацкого коня с позором и кровью и стал щипать траву.

Эту битву видел один только человек. Это был Е. Бурундук, пьяный, довольный собой, своей первоавгустовской охотой и своей силой. Одиннадцать девок измял он перед тем, как выехать в Кремль, одиннадцать девок переловил он подле слобод Левецкой и Пушкарской, одиннадцать девок, сбиравших грибы. Он опасался, что дичь, набитая им, испортится, и все же он сложил дичь в погреб и послал письмо к Агафье, написанное самим председателем сельсовета слободы Ловецкой, — в этом письме он предлагал ей стать его женой. Он боялся соперников, надо отдать ему справедливость, и для страха соперников он, садясь в лодку, выпил две бутылки водки. Он вез дичь! Он греб и пел. Он греб и стрелял, и лодка прыгала по Ужге, и рябина, как зипун с красным гарусом, задевала Е. Бурундука за голову. Он пересек заводь. К берегу подошел волоокий азиатец. Азиатец держал в руке кусок дегтярного мыла, гребенку — девичью, розовую, — и пудру, черт возьми!

— К девке подарки?! — крикнул Е. Бурундук.

— К девке! — отозвался Мустафа. — Перевези меня, трудящийся.

— Ищи броду, чушка!.. Ищи броду, а как выйдешь на тот берег, зубы выломаю, потеряй лучше в броду свои зубы.

— Не найти тебе мои зубы, буржуй, так как синяки, которые на тебе будут, помешают тебе увидеть не только мои зубы, но и Волгу и даже Каспийское море, в которое она впадает; как верно сообщил писатель А. П. Чехов.

Е. Бурундук остановил лодку. Он повернул ее к берегу. Он выпрыгнул. Мустафа его ударил первым! Охотник растерялся, он протянул руки, чтобы схватить Мустафу за уши, — тот его ударил в подбородок.

Измаил проснулся, Измаил бежал уже к драке, и не успел он похвалить сына и сказать: «Великий революционер выйдет!» — как Мустафа ударил Е. Бурундука в глаз. Бурундук охнул, остановил размах кулака, так как он услышал голос И. П. Лопты с Кремлевской стены: «Куда спрятал Евангелие, паскуда?!» — Мустафа хлестнул Бурундука по виску, Бурундук упал. Мустафа подобрал мыло, пудру и гребешок, мгновенно нашел брод. Мустафа шагал уже далеко.

Конь И. П. Лопты, искусанный и в крови, гремя путами, скакал домой. Е. Чаев проснулся. Из Кремля донесся вздох парохода, возглас: «Прими чалку!» — толчок парохода о пристань и треск бревен, подвешенных к барже и сдавленных пароходом. Голос И. П. Лопты повторился. Е. Чаев увидал скачущего коня, Измаила, который лихо ехал вдоль реки, подняв саблю и готовясь произнести речь над поверженным врагом. Измаил говорил:

— Слушай, офицер, превратившийся в охотника. Благодаря тому, что Мануфактуры развивались и расширялись бывшими владельцами постепенно и, видимо, без всякого плана, фабричные корпуса, вижу я, представляют из себя целый ряд построек, пристроек, складов, сараев и других разных клетушек, загромождающих всю фабричную территорию, кроме того, я видел в черте фабричной территории жилые дома рабочих и служащих, что в значительной мере затрудняет мне контроль, и все же мною замечено, что большое разнообразие станков в ткацком отделе усложняет правильный ход работы и строения советской власти, вызывает целый ряд недоразумений с рабочей силой, ибо заработок работающих на более легких станках бывает выше, чем заработок тех, кто работает на более сложных станках, и для уравнения заработка Мануфактуры пришли к необходимости переводить одних рабочих с одних станков на другие… Слушай, что я им предложил!..

Бурундук вскочил. Он оттолкнул лодку. Он греб, бешено размахивая веслами. По воде скакал окровавленный человек, по берегу — окровавленный конь. Розовый Кремль стлался над Ужгой.

Надька, одна из прислужниц чайной «Собеседник», недавно обращенная, спускалась по откосу за водой. Она остановилась в лопухах, залюбовавшись быстрыми и мокрыми веслами Е. Бурундука.

Е. Бурундук вогнал почти целиком лодку на берег. Он взбежал. И мост, и плоты, и пароход, и берег были пустынны. Мустафа исчез! На Кремлевской стене стоял И. П. Лопта, короткий пиджачок на нем вздувало розовым ветром. Он грозил кому-то кулаком, и был смешон Е. Бурундуку этот старый бешенник. Протоиерей Устин показался рядом с Лоптой, — тоже сдыхать пора, а он праведника из себя корчит, лимонная борода! Надька смотрела на гнев Е. Бурундука. Надька много грешила с плотовщиками, а теперь туда же, опустила глаза, подобрала зад и — смотрите все, любуйтесь все ее смирением, — воду таскает в общинный дом и собор Петра Митрополита! Бурундук подбежал к ней и сказал: «В Ловецкой слободе одиннацать девок я изнасиловал, понимаешь?» Надьке бы Масленниковой снести, опустить глаза, звякнуть ведрами, — Е. Бурундук, глядишь, и успокоился бы. А она наточила его еще острей, она подперлась руками, подняла грудь и нараспев возразила ему: «Будто бы, Бурундук!» — и, поздно вспомнив свое обращение, добавила: «Пропусти». Е. Бурундук утер рукавом кровь со щек, чтобы показать — не пьян он и действует разумно. Бурундук, возмущенный сомнениями и возможностью поражения и еще от какой-то паршивой девки, схватил Надьку за плечи, она блаженно зажмурилась, ведра покатились. Он поволок ее в лопухи. Протоиерей Устин перекрестился, дьявольское видение не исчезало из лопухов, он покинул бойницы. И. П. Лоти позвал Агафью. Лопухи колебались и шипели.

Агафья, схватив веник, которым подметала горницы пред объединенным собранием Религиозно-православного общества и общества хоругвеносцев, вбежала на стену. И. П. Лопта спустил ей лестницу. Размахивая веником, она устремилась по лестнице, путаясь в длинном своем бархатном платье. Несколько раз в лопухах взметнулся и опускался ее веник. Встал Е. Бурундук, и раздался его усмиренный голос: «Я ей покажу дразниться!» Агафья, посмотрев в блаженное лицо Надьки, ударила и ее. Надька Масленникова подобрала ведра, пропела: «Грешна» — и спустилась к мосткам. Агафья сказала Е. Бурундуку:

— И ты еще хотел меня взять в жены, Бурундук! Помнишь, как ты догонял меня на коне, лет восемь тому назад… или рассказать? Напомнить?

— Помню.

— Значит, долго тебе придется гнаться за мной! У бога я, теперь убогая.

— Погонюсь и за тобой, а если надо, и за богом, убогая.

— Поставь свечу Марии Египетской, положи сто поклонов и ложись спать, а через неделю приди, я тебе крест наложу.

— Приду, — ответил Е. Бурундук.

Когда Е. Чаев вошел в горницу, Агафья, чуть-чуть быстрее, чем обычно, дыша, читала через руку секретаря О-ва курносого гражданина З. Лямина, отношение горкомхоза о ремонте собора Петра Митрополита, Е. Чаев подивовался ее крепости и смелости. Слово взял И. П. Лопта, который и сказал с гордым смущением:

— Евангелие пропало, православные. Я отдал все, я ль скупился? Сатана подсмеялся над моим домом и привел врагов! Евангелие родовое, и не цена мне в нем нужна, а душевная привычка молитвы с ним. Я, православные, сами знаете, помощи никогда не просил, а тут как же мне? В советский суд жаловаться остается?

Агафья отложила бумаги. Голос у нее был тихий, медленный, и во время речи она смотрела всем по очереди в глаза. И, как всегда, когда она начинала говорить, в нее вглядывались удивленно и любовно.

— О каких делах мы должны заботиться в начале наших поступков, ежедневно: о мирских или о божеских? Кто скажет — о мирских, пусть покинет наш дом. И все оставшиеся скажут — о божеских. Надо ли напоминать вам, что мы взяли на себя тяжкий труд печатания Библии, и начало этого труда ознаменовалось тем, что типография спешно повысила расценку, и таким образом задаток наш, уже внесенный, мы немедленно обязаны были увеличить. Нам требовалось внести двести рублей. Хлобыстай-Нетокаевский, присутствующий здесь, пришел ко мне с великой скорбью, он верующий, но он бессилен. Община, вам известно, как бедна! Если бы я имела свою одежду, я б ее продала немедленно. Я бедна так же, как и моя община, братья! Я посоветовалась с отцом Гурием, сроку у нас был день, иначе типография грозила перенести вопрос в губернию, а там — нам неизвестно, — как отнесутся к печатанию Библии. Утром, сегодня, я должна была внести деньги. Надо сказать вам, что в город приехал купец, торговец стариной, — я вспомнила про евангелие, православные. Иван Петрович ушел рыбачить, Иван Петрович ушицу из ершей любит… Торговец мог меня обмануть, я женщина слабая, убогая. Еварест Максимович согласился сходить с евангелием. Каюсь, подговорила я его, судите меня. Где у вас евангелие, Еварест Максимович?

— В чулане, где сплю, Агафья Ивановна.

— Не сторговались, видно?

— Торговец, когда вниз по реке спускаться будет, обещал купить. Мало дает, Агафья Ивановна.

— Принесите, Еварест Максимович, евангелие, если Лопта напугался столь воров, что взял впереди всех слово и не дал нам даже молитвы прочесть.

И. П. Лопта встал, он был растроган и был старчески расслаблен.

— Я каюсь, православные. Я славно проучен за гордыню. Прости меня, Агафьюшка, всегда-то я впереди всех стараюсь быть, и всегда-то я думаю о себе.

— Кто ж внес двести рублей? — спросил Гурий. Ему было противно слушать манерную речь Агафьи, и мучительно жалко было огорченного отца.

— А внес их, Гурий Иванович, наш новый молитвенник Лука Селестенников.

Л. Селестенников, оглядев всех с любопытством, неумело, но смиренно потупил голову. Е. Чаев обрадованно чертил на клочках бумажек какие-то цифры. Секретарь сообщил, что запись в члены Общества хоругвеносцев повысилась, с бумагой для печатания Библии дело налажено, заказы поступают исправно и возможны даже авансы. Есть даже заказы от сектантов, но они отвергаются. По окончании его доклада слово опять взяла Агафья, которая предложила, ввиду развивающейся деятельности обществ и чтобы в обществах не было параллелизма, — избрать единого секретаря, принимая во внимание то обстоятельство, что для общества хоругвеносцев желателен секретарь молодой. Среди выступавших ораторов предложение ее не пользовалось успехом, Гурий думал, что оно провалится, сам он высказался против объединения обществ и выборов нового секретаря. Но он забыл про женщин. Женщины были на стороне Агафьи. Проголосовали — и вышло выбирать. Называли кандидатов. Агафья молчала, но как-то получилось так, что кандидатов назвали двух: Е. Чаева и Г. Лопту. Е. Чаева предложила А. Щеглиха, содержательница чайной «Собеседник», и кто-то тихо пошутил, что из-за нехватки чая предложила, будет употреблять как суррогат!

Агафья высказала мнение, что лучше бы кандидатам покинуть временно собрание, и, когда кандидаты ушли, она заявила, что с грустью и прискорбием, но она обязана высказаться против кандидатуры Гурия. Гурий упрямо, во вред церкви, брезгует епископством в Кремле, страшась принять мученический венец. Такое же смирение и медлительность он может выявить и при организационной работе среди двух обществ, а мы должны напрячь все свои силы и напечатать Библию возможно скорей. Враг идет на нас, сектанты внимают нам и нашей работе! Горкомхоз усиленно настаивает на усиленном ремонте собора, и, узнав о том, что община печатает Библию, он свои требования усилит… И. П. Лопта молчал. И он осуждал сына.

Секретарем и делегатом в Губернию для отчета и связи избрали Е. М. Чаева.

Гурий после собрания поджидал Агафью на крыльце. Она провожала старух до ворот. Возвращаясь, она сказала:

— Ну, братец, хай меня, хай!

— Зачем мне тебя хаять, Агафья, но клятвенно скажи мне: мужа ли ты ищешь в Еваресте или епископа?

— Божью волю я ищу в нем, братец.

— Ты и богу и мне обещала, Агафья, остаться девой. Посмотри, как хороша девственность, она спасает человека от порока, от зла, она ведет его по истинному пути, никуда не сворачивая. Святой жених вечно пребывает с тобой, он кладет тебе руку на плечо, когда ты усомнишься, он мудр и благостен!..

— Будем помогать, Гурий, свершать богу то, что он хочет.

— Нам предстоит видеть много страданий и испытаний, Агафья, — мне не быть тебе ни другом, ни наставником, и Еварест Чаев не принят моим сердцем и «Тем, который есть в нем». Смерти и горечи будут лежать на нашем пути, я предлагаю тебе, Агафья, кто из нас больше отнимет и украдет у смерти жертв. Возьмешь такое домоганье?

— Возьму, Гурий. Не христианский ты мне спор предлагаешь, кажись, но ты ученый, тебе видней.

— Но в сердце нашем Христос, он разрешит всякие споры и поможет нашим похищениям от смерти ее жала!

— Смерть и причины ее неразборчивы для нас, Гурий, так же, как и для рыб невод: смотрят — ноги каменные, туша конопляная, голова деревянная, а ловит.

Агафья стояла, решительная и нежная. Гурий поклонился ей изумленно. Ворота распахнулись. В дом вошло несколько человек, очень просто и грубо одетых. Гурий узнал их, это были «калейники», единственные сектанты, которым община согласилась продать библии и о которых, по непонятным причинам, не упоминалось на общем собрании. Их громадные сапоги обильно смазаны дегтем, приготовлены к далеким зимним походам, их бороды выцвели от солнца и головы всегда наклонены. Сермяжный Тибет!..

— Напрасно ты бежишь митры, Гурий.

— Дальше узнаем, Агафьюшка, спаси тебя бог.

Стемнело. Домника Григорьевна вынесла на крыльцо лампу. В горах видно было зарево. С Ужги донесся плеск весел лодки, и четыре голоса, то повышаясь, то понижаясь, прокричали: «Па-аром!..» Все прислушались, и И. П. Лопта сказал грустно:

— Наши певчие из собора…

Глава пятая

о том, как пробовали мотоцикл; как Захар Лямин решил привести в действие свою думу; как Вавилов посетил пленум горсовета Мануфактур; как мучился Гурий, ища смирения, и как Вавилов пришел к Императорским прудам

В клубе Мануфактур стрелковый инструктор обучал комсомольцев. Все утро пыхали выстрелы. Клуб находился в запущенном парке, изобиловавшем искусственными прудами, похожими на заигранные карты, были они некогда четырехугольны с замысловатыми гротами, островками, подстриженными деревьями по берегам, и, по преданию, начало им положил император Петр, и назывались они долго Императорскими, теперь они настолько заросли и запущены, что даже не имеют названия, словно лужи. В парке появились овраги, того и гляди, явятся болота. Вавилов помог выгрузить рояль, распаковал его; после стрельбы ребята обещали прийти смотреть мотоциклет. Вавилову не терпелось, он направился на стрельбище. Ребята любовались дымом, покрывавшим вершину Туговой горы. Ребята заметно дичились Вавилова, — они говорили с ним неумело покровительственно. Долго придется Вавилову искать их дружбы!.. Он записался в очередь на стрельбу, вернулся в клуб, велел сторожу раскрыть все окна. Клуб стоял на дамбе, Вавилов выглянул в окно, — саженях в четырех внизу плескалась о плесень дамбы Ужга, кустарник рос среди кирпичей. И клуб был тоже запущен, в углах осел, трещины; зимой, говорят, нестерпимый холод, и посещение, судя по отчетам, «падает до минимума». Требовать же постройки нового клуба сейчас, когда набирают третью смену и когда особенно обострился жилищный вопрос, безумие… Вавилов избегал даже думать об этом.

Вавилов вспомнил о присланном мотоциклете и о том, что ему, Вавилову, до зимних холодов надо явить предельную силу для того, чтобы привлечь рабочих в клуб. Он оторвал от папки своей кусок картона, написал «проба»; сторож помог ему выкатить мотоцикл на дорожку; Вавилов вскочил, раздался оглушительный треск по парку; поднялись тысячи ворон, — мотоцикл он направил к стрельбищу; сторож бежал позади с жестянкой: Вавилов забыл налить бензин. Сторож упал, поскользнулся — лето оканчивалось обильными и теплыми росами, — жестянка опрокинулась, сторож поднялся, пугаясь, он вылил весь бензин себе на колени. Винтовки и хохот окружили Вавилова. Сторожа послали в правление за бензином; теперь надо было полдня искать зав технической частью, затем директора или пома — для резолюции. Вавилов сразу засторонился от комсомольцев, переписал свою очередь на стрельбу, — пошел к пруду, самому запущенному, подле которого был глубокий овраг, пруд этот, угол которого украшала береза, похожая на вилку, он мысленно отметил цифрой четыре. Подле березы имелась крошечная лужайка с песком, и несло густой и теплой прелью из оврага. Вавилов положил под голову кепку, и, как всегда, когда огорчение скучало в нем, он мгновенно заснул. Ему часто снился один и тот же военный сон… Теперь этот сон прерывало тонкое мяуканье котенка, он даже видел — котенок голубой и лезет к нему под бок, и талия у него, у Вавилова, столь тонка, что котенок легко проползает под него. Трава шелестела, комсомольцы шли к нему, — сторож, должно быть, вернулся. Он слышал все и не мог проснуться. Тревожило его и то, что ребята разговаривают испуганно. Руку его скрючила холодная боль. Он с трудом открыл глаза. На руке и на плече лежала свинцовая лента. Лента быстро из свинцовой превратилась в серую. Он вспрыгнул. И когда он уже стоял на ногах и упавшую змею бил прикладом комсомолец, — по нему загалопировал страх. Он натуженно сказал: «Вот, ребята, какие у нас черви водятся», и сам он и другие поняли, что смелость не вышла. Комсомолец, убивший змею прикладом, передал ему винтовку и сказал: «Твоя очередь», и сторож подошел, осторожно держа банку с бензином. Вавилов закинул винтовку на плечо, взял у комсомольца патроны, которые тот испуганно вставлял в винтовку, когда увидел змею, и так же испуганно вынул, когда ударил первый раз прикладом.

Вавилов сел. Комсомолец, передавший ему винтовку, извиняющимся голосом сказал: «Оружие-то мешает», и он, как и все, вдруг посмотрел в горы: оттуда пахнуло дымом, военный задор овладел Вавиловым. Он поправил винтовку и спросил: «Ребята, что горит на Туговой горе?» «Лес», — ответил один. «Торф», — сказал другой. И потому, что Вавилов сидел на мотоцикле, с винтовкой за плечами, они отвечали быстро. «Узнаем точно», — сказал; Вавилов, пуская машину. И когда мотоцикл уже выскочил на шоссе и какой-то мужик натягивал вожжи брыкавшейся лошади и солома накренилась у него с воза, — Вавилов вспомнил, что сегодня на стрельбище обещал привести свою племянницу мастер Ложечников, тот, который был долго судьей, и тот, с которым Вавилов сильно желал побеседовать и перед которым Вавилов-то и желал покрасоваться ездой на мотоцикле, так как говорили, что Ложечников большой любитель новостей и чудес, да и сам-то он видный чудесник. Мысль о Ложечникове проскользнула, сожаление исчезло, — Вавилов собирал и вспоминал обрывки тех разговоров, которые помогли бы найти ему дорогу на Тугову гору к слободе Ловецкой, а оттуда к пожару.

Он вспомнил: дорога поворачивает мимо каменной дачки господ Тарре и мимо кирпичного столба. Он увидал дачку, кирпичный столб, он повернул. Проселочная дорога пересекала осиновый лес. Машина ныряла в овраги, строчила по гатям, недавно насыпанным, — возили сено и хлеб с полей. Он пронесся по мосту через речку Ужгу, — мотоцикл пересчитывал уже ели. Вавилов прибавил скорости. Еловый лес белел мхами. Верхушки елей перешибал дым пожарища. Начала изобиловать сосна, руль отблеснул желтыми стволами. Заяц ошалело воткнулся в поляну, напуганный дымом, треском мотоцикла, дорогой, которая стала уже прятаться в дыму. Вавилов миновал зайца, поляну, ветки, — они ему почудились, — с искрами хрустели под ним. Он плутал. Но он мчался, трепеща страстью движения, и был уверен, что смерть только сможет остановить его. Мотоцикл жадничал, рвался, — лес наполнился низким и коричневым дымом, среди дыма стройно шли сосны, шепеляво шелестя: «Ждали-пожидали». Вавилову некогда ими любоваться, он исполняет приказ. Он прибавил еще скорости, стрелка прыгнула… Мотоцикл перестриг гнилой ствол и потрясся в песчаную яму, застрял. Вавилов выкатил его.

Он сбился с дороги. Вавилов заелозил среди стволов. Он выскочил на поляну. Среди поляны лежал валун, натуженно украшал его осьмиконечный крест, выведенный масляной краской. Вавилов подумал о кладбище, он пошел по поляне. Маленькая речка окаймляла поляну, он нашел тропку, кирпичную ограду кладбища, белую церковь. Он выехал на большое плато, покрытое дымом. Камыши струились белесо, в деревне суетились мужики, бабы рыли канаву. Горели торфяные болота подле слободы Лонецкой! Высоко над дымом испуганно искали его конца утки, — полет их был ждущий. Вавилов быстро нашел обратную дорогу. Ветер нес ему в спину дым и треск, винтовка беспокоила его. Вавилов снял ее и привязал к раме. Кончался еловый лес. Вавилов увидел избушки, которые раньше он не заметил, он вспомнил, что здесь живут угольщики и кузнецы, обслуживающие шоссе, там, где все дороги с возвышенности Рог-Навалог вливаются в шоссе. Несколько здоровенных мужиков стояло на крышах избушек; увидев Вавилова, они замахали руками, указывая ему дорогу в том месте, где ельник соединялся с осинником.

Вавилов остановил мотоцикл. «Бей, бей!» — опять закричали мужики. Поперек дороги стоял, мотая головой, длинный и поджарый волк. Вавилов пригляделся. Морда у волка была окровавлена, шерсть опалена, он, должно быть, бежал из самого сердца пожара. Вавилов свистнул, волк поднял голову, весь верх головы был залеплен грязью и кровью, — волк ослеп. Вавилову стало его жалко. Он завел машину. Услышав рев, который напоминал ему пожар, волк, мотая головой и припрыгивая, понесся по дороге. Угольщики заулюлюкали, завопили, — лихо ж мотоцикл скакал за волком! Долго бежали следом угольщики. Волк боялся свернуть в осинник. Он выскочил на шоссе. Он лапами спрашивал путь. Он скучил свой слух. Волк бежал от звука, преследовавшего его. Едва звук пожара и треск падающих деревьев слышался влево, волк брал вправо, — однажды он свернул даже с твердой и каменистой дороги, но попал в канаву и вернулся обратно. Боль в глазах научила его прямому бегству. Дорога наполнилась запахами людей, устремлялась вниз, — волку казалось, что внизу его ждут гладкие луга и мягкие камыши. Он встревожился только когда увéдал близость жилья.

Волк натянулся. Волк хотел миновать жилье. Вавилов, держась одной рукой за руль, начал отвязывать винтовку. Править ему было трудно, и к тому же узлы веревок стянуты были слишком туго. Вавилов вдруг вспомнил, что он не на стрельбище, бетонный барьер не окружает его; если стрелять, то надо было стрелять в лесу. Слева, по шоссе от Кремля, послышался стук автомобиля, — именно оттуда, куда намеревался свернуть волк. Возвращалась комиссия, любовавшаяся древностями. Вавилов убавил ход; волка все это, видимо, встревожило, и он, безобразно приседая, падая, кувыркаясь в пыли, ворвался в поселок. В автомобиле махали, автомобиль несся волку наперерез, послышалась из автомобиля револьверная стрельба. Улица поселка опустела. Волк несся к Рабочему клубу. Когда Вавилов подъехал к новым тесовым воротам клуба, украшенным пышными лозунгами, неподалеку от них валялся убитый волк, и тов[арищ] Старосило, с револьвером в руке, глядел на волка. Товарищ Старосило выехал проводить комиссию, он был удовлетворен своим подвигом. Все кричали, что волк бешеный, один из членов ревизии или комиссии возмущался тем, что при стрельбе ухитрился кто-то прострелить две шины. «Четверо думающих» стояли возле клуба. Видны были розовые кулаки Колесникова. Хвалили стойкую бодрость товарища Старосило, а с Вавиловым даже и не поздоровались. Ложечников осматривал волка. Племянница его Овечкина стояла рядом с ним. У Вавилова не было сил и, главное, уверенности в нужде подойти к Ложечникову. Вавилов думал, что выгнал он волка потому лишь, что снятся ему военные сны и может он исполнять военные приказания, и убил-то волка такой же, как и Вавилов, остаток войны — Старосило, и, глядя на товарища Старосило, Вавилов понял, что испытывает он перед ним робость и пугает его товарищ Старосило. Но вот товарищ Старосило войдет в историю, а он… Колесников взял волка за шиворот, поднял одной рукой, торжественно осмотрелся и понес. Он шел по поселку, огромный и величественный, направляясь к хибарке Гуся-Богатыря, и «думающие» окружили его, и многим, идущим по его следу, захотелось выпить.

— Ты сам, Гурий, отложил митру, ты бежишь митры, так и от нас пора ждать благословения тебе… кнутом, хотя бы, — сказала Агафья. — Довольно мы тебе абажурили, Гурий, изучили мы тебя… Гурий дома, возможно, сомневается в несокрушимом православии!

Гурий осторожно отломил веточку яблони, и тогда Агафья сломала ветвь больше, толще, сломала быстро и свободно, как хозяйка. Гурий увидел сквозь обезлиствовавшие ветви яблонь удивительно нежное, — таких не бывает, — лицо Агафьи. Родители его смотрели на Агафью подобострастно. Вся ссора произошла оттого, что Гурий узнал, как плотовщики, предводительствуемые П. Ходиевым и его взбалмошной женой, с иконой и пением псалмов ходили тушить торфяной пожар в слободе Ловецкой и что послала их туда Агафья. Пожар потух раньше их прибытия, но почва для пропаганды истинной веры подготовлена в слободе Ловецкой, и тем начата вспышка ревности к православию в окрестностях Кремля. Агафья хотела начать проповедь среди Мануфактур, Гурий же считал необходимым укреплять православие в Кремле, печатать Библию и вести проповедь среди плотовщиков. Агафья ответила ему виденным своим сном: отрок явился к ней и сказал, что через пять лет ждут войны, Русь и православие должны думать о войне, сопротивляться войне, мешать войне!.. Гурий усумнился истинности ее сна. Она его стала упрекать отказом от митры, о келейниках почему-то заговорила. Отец не защищал его! Отец любовался урожаем яблок, садом. Гурию тяжело спорить, он поднялся на Кремлевскую стену, шел, время от времени срывая травинки, росшие среди бойниц. Он проходил над двориками кремлян; мимо тишины, мимо развевающихся платьев. Палевая Алексеевская церковь выросла перед ним лапотком, колокольня — шильцем, ограда — дратвою! Он увидел Алексеевскую площадь, товарищ Старосило деревянно шагал по ней, Хлобыстай-Нетокаевский догонял его с каким-то пакетом, — а подле бойницы, прикрывшись листом выцветшего картона, сидел на кукорках бледный, трепещущий, бывший секретарь Р. П. о-ва, курносый Захар Лямин, сожитель Препедигны, той, которая получала пенсию за убитого в бою с бандитами мужа и на пенсию которой он питался. Захар Лямин высовывал из-за листа картона дуло ружья. З. Лямин целился. Гурий ускорил шаги, схватил его за руку. Выстрелило.

По уходе Гурия Агафья подозвала к себе его родителей и сказала:

— Приятель у Гурия есть, вместе учились, священник Преображенский, он пишет в письме Гурию: «Я дома столько же, однако клобук преклоняется к моим рукам». Стыдно нам читать такое!.. Раз он хочет светской жизни, советую я вам его женить, да и невеста есть ему, пусть он не мешает церкви своими сомнениями.

— Кто же невеста, Агафьюшка? — спросила Домника Григорьевна.

— Даша Селестенникова.

И. П. Лопта поспешно согласился с Агафьей, и поспешность эта испугала Домнику Григорьевну, так как задумчивость его в последние дни соседствовала с изуверством.

Тов [арищ] Старосило был глуховат на одно ухо. Как всегда, он расставлял посты и прислушивался к империалистам, наступающим из-за Ужги. Выстрел, раздавшийся с Кремлевской стены, казалось, прозвучал ему во вчерашнем дне. Он не слышал, как упал Хлобыстай-Нетокаевский, человек, который не мог больше выносить равнодушия людей к его мучениям, людей, не разъяснивших ему жизни: человек, который не вынес равнодушия Агафьи и который, после долгих мучений, с ненавистью наблюдал, как печатали Библию и как чвакали революционные валики машин, накатывая краску на церковные слова, решил организовать при типографии кружок безбожников. Воззвание, написанное им собственноручно и вывешенное подле неумелой и засиженной мухами стенгазеты, — вызвало и изумление и хохот. Он написал заявление о выходе из Р. П. о-ва, он написал проект борьбы с церковщиной среди кремлевцев, и с этим-то проектом догонял тов[арища] Старосило. Он спешил, так как в форточку его конторы блаженный Афанас-Царевич уже кинул ему падаль, ворону, и кто-то из темноты типографии крикнул ему в это время: «Заискивай, прокуренный ворон!» Пуля ему попала в грудь, он корчился на Алексеевской площади, строгая пальцами булыжники. Никто не вышел попрощаться с ним, так как все думали, что тов[арищ] Старосило, по обычаю своему, в обеденный перерыв стреляет ворон. Захар Лямин визжал, прикрывая лицо картоном:

— Отец Гурий, отец Гурий, два с половиной года обдумывал я отмщение за своего сына, два с половиной года сбирался в губернию или в центр за смертью для Старосило, а он сюда приехал! Два с половиной года перед обдумыванием делал я ружье, так как за мной следили и УУР и другие соответствующие учреждения, два с половиной года до выделки ружья искал я порох и пули и — мимо, господи, боже мой, мимо!..

Лямин бросил ружье, откинул картон и побежал по стене. Седые волосенки торчали у него над ушами, карманы у пиджачишка вздутые, выпал грязный платок… Да, не уберег ты, Гурий, человека от смерти, не поймал, — своей рукой навел ты на плечо Хлобыстая-Нетокаевского пулю, своей рукой ты закрыл его прокуренный рот. Гурий поднял ружье, спустился со стены. Хлобыстай-Нетокаевский умирал. Он с трудом вглядывался в наклоненное над ним лицо Гурия. Хлобыстаю-Нетокаевскому подумалось, что уже началась галлюцинация и что лик Христа с купола собора Петра Митрополита смотрит на него. Хлобыстай-Нетокаевский так, чтобы не заметил Христос, собрал крови в ладонь; соединяя остаток сил, влил ее в рот и, набрав полный рот крови, харкнул в небо. Кровь брызнула, и Гурий еле разобрал слова:

— Я плюю на тебя, Христос!..

Гурий отшатнулся, бросил рядом с трупом самодельное ружье и убежал. Долго затем рассуждали в Кремле о странном самоубийстве Хлобыстая-Нетокаевского, и тов[арищ] Старосило любил повторять: «Я слышал далекий отзвук выстрела, но полагал, что и у нас наконец, как и в Мануфактурах, открыли военно-спортивный кружок. Пора бы!..»

За полночь возвращался Гурий из типографии после правки корректуры. Ему подумалось, что было б лучше, если б З. Лямин убил бы тов[арища] Старосило. Поставили б тов[арищу Старосило в большую заслугу его смерть от пули кулака, честь его была б исправлена, пьянство его забыли бы, труп его привезли бы, возможно, в центр и похоронили с большими почестями, и многие друзья, которые теперь по занятости не отвечают на его письма, поплакали бы и поговорили высокопарно. Он шел аркадой Гостиного Двора. Громыхающие шаги послышались за ним. Он натужился, чтобы не обернуться. Его обогнало несколько человек. Была луна. Он узнал келейников. Тяжесть размышлений, жевавшая его весь день, покинула его. Он понял, что приближается испытание и что слова Агафьи о митре, ее угрозы, не напрасны. Он остановился. Он сказал громко: «Бог со мной, и я не покину его, — что ж вы конфузитесь?» Келейники к нему приблизились. Самый маленький из них, в фуражке без козырька, схватил его за плечо, тряхнул. Гурий упал. Боль обволокла его. Он застонал. Ему заткнули рот грязной тряпкой. Его притискивали к деревянному тротуару. Завизжал прут. Запах досок, гнилой травы захрустел у него по лицу. Сапоги келейников стояли неподвижно и пахли дегтем. Сначала он вертничал, но стоило лишь ему сказать мысленно: «Во имя твое, господи!» — ему стало легче переносить боль. Он повторял эти слова при каждом ударе изъедающей боли. «Сорок отботали…» — сказал спокойный голос. Шаги удалились. Гурий лежал, все еще повторяя: «Во имя твое, господи!» Он поднял голову, увидел белую аркаду, ему стало мучительно стыдно. Вдоль аркады шел милиционер, переворачивая лавочные замки вверх и отверстием так, чтобы они приходились к стене: от воров. Милиционер сказал: «Вставайте, гражданин! — И, увидев лицо Гурия, остановил улыбку, которая была с ним всегда, когда он видел пьяных, милиционер построжал. — Плакать направляйтесь домой, здесь подозрительно».

В актере Ксанфии Лампадовиче Старкове имелось много суетливости и скрытности. Он часто забегал к Вавилову, смотрел на него пристально, выжидая чего-то, и всегда неожиданно высоким голосом любил начать поиски с рассказа о себе. И в этот раз началось по-обычному:

— Событиями с Неизвестным Солдатом все еще не заинтересовались?

— Когда они войдут в вашу программу преподавания в драмкружке, я заинтересуюсь, Ксанфий Лампадович.

— А лично меня слабость человеческая влекет, я для слабых берегу эту историю, верную гарантию приобрести бессмертие, слабые, прослушав мою историю, защищат меня от его высокопревосходительства! Пьер-Жозеф Дону не найдет меня! Выслушайте, пожалуйста, Вавилов!

— Ступайте к Гусю, Старков, там любят истории.

— Был. И даже Гусь презрел мой рассказ, но у Гуся на это есть свои причины, судите сами, Вавилов. Участвовал я в бою под Верденом, а вам известно, каков происходил бой? На километр фронта немцы выкатили по тридцать батарей. По сто машин лупило с одного километра, многоуважаемый! И падает подле меня тяжелый снаряд, Вавилов, и я, будучи робкого сердца, я так испугался, что хотя и не умер, но душа моя поспешила покинуть тело и быстро вознеслась на небо, и бог ее похвалил за такую поспешность, ибо она первой прилетела к нему с подробным докладом о сражении под Верденом, потому что остальные души умерших, любопытствуя знать конец сражения, все еще носились над землей. И бог сказал мне: «Спасибо тебе, Ксанфий Лампадович, за услугу, и вот выбирай лучшее: богатство, счастье, возможность вечных наслаждений, радость, страдания, музыку, слезы, успехи движения и вообще все, что хочешь». Что ж, вы думаете, я выбрал? Я выбрал сказки, товарищ Вавилов! Но не рассчитал, не рассчитал я, старый болван, что страна наша находится в строительстве социализма и ей не до моих сказок, ибо она сама пребывает в сказке… Так-с, возвращаюсь я к телу своему, а у него ворон, традиционная птица сражений, сорвал мясо со щек — видите, шрам!.. Мне стыдно стало занимать такое рваное тело, кому приятно, когда станут думать о вас, сифилитик, но Неизвестный Солдат…

— А сейчас вы зачем ко мне пришли, Старков?

— Вижу и одобряю ваши занятия, но мне, наполненному сказками, трудно понимать смысл сказки, нахальничающей вокруг меня. Имею я два пропуска на пленум нового Горсовета Мануфактур. Ткачихи, ткачихи преимущественно, и на заседании жилищной секции ткачиха Зинаида Колесникова намерена выступить по жилищному вопросу. Мне Пицкус это сообщил, Пицкус с длинными ушами, а Пицкус — ее муж… Изъявите сегодня пойти со мной, товарищ Вавилов, прошу вас.

— Изъявляю, — сказал Вавилов.

Очевидно, ткачихи пришли на заседание пленума Горсовета сразу с фабрики. Пыльного солнца хватало лишь на лица, платья их тонули в серой мгле. От маленьких окон старинного здания, что ли, в лицах их виделась текучая геометричность. Если они вставали говорить, они горбились ромбами; если они, всегда старавшиеся осилить свист станков, говорили, — голоса их возвышались высоко, как уходящая прямая! Многие из них курили. В коридорах, когда Вавилов подходил к залу заседания, шел разговор о жилищах. Актер К. Л. Старков, заглядывая в лицо Вавилова, трещал о слабостях своих, встреченному архитектору А. Е. Колпинскому он попытался намекнуть на желаемый с ним разговор, — архитектор, как всегда в общественных местах, шел, наполненный восхищением. Он горячо пожал руку Вавилову, открыл ему дверь в залу, умиление не оставляло его лица, он, указывая Вавилову на ткачих, добавил: «Железнеет масса, железнеет и намагничивается и притягивает интеллигенцию». Ткачихи наклонились, наступила тишина, — кто-то глубоко затянулся табаком, дымок жалобной спиралью полез к потолку, все обернулись на дым, куривший растерянно попытался даже поймать его, рука его треугольником нырнула в пыльное солнце… Сердца играли! Ткачихи требовали! С трибуны говорила Зинаида:

— Телеге, товарищи, летом хорошо, саням, товарищи, зимой, а коню все равно возить, — нам нечего радоваться лету и нечего говорить, что зима пройдет, мы — кони, товарищи, но за коней думает хозяин, а мы должны думать за себя. Итак: мы получаем ежегодно на жилищное строительство пятьсот тысяч рублей, и в текущем году мы смогли выстроить пять домов по пятьдесят квартир, всего, значит, двести пятьдесят квартир (Зинаида начертила в воздухе цифру 250) — из них двести квартир по две комнаты и пятьдесят по три. Мы разместим двести пятьдесят или от силы триста семей, а в третью смену Мануфактурами сейчас принято новых две с четвертью тысячи рабочих, и многие из них прислали сюда своих представителей. Для того, чтобы ликвидировать жилищную нужду, мы должны, по приблизительным расчетам, истратить единовременно восемь миллионов рублей и для поддержки квартирной нормы тратить ежегодно по триста тысяч рублей… Я предлагаю следующее…

Вавилов вышел. Сердце его щемило. Ему стало несколько светлей, когда А. Е. Колпинский устремился к нему из глубины коридора. А. Е. Колпинский похвалил голосовые данные Зинаиды Колесниковой и обрадовался тому, что Зинаиду выдвигают в заместители тов[арища] Литковского, зав[едующего] коммунотделом горсовета. Ткачихам предстоит большое будущее!.. Он внимательно оглядел Вавилова и спросил: не болен ли товарищ, надо отдыхать, отдыхать и следить за собой. Вавилов рад был с ним уйти. К. Л. Старков скроил сострадательную рожу, ему ясна была причина ухода Вавилова. Архитектор А. Е. Колпинский повел его к себе. Им открыла жена архитектора Груша, безвольная и сама издевавшаяся над своим безволием: многие над ней смеялись, и она покорялась желаниям многих. Вавилов горько посмотрел на ее перетянутую ситцевым сарафаном крошечную талию и широкий зад, скрываемый сарафаном. Он, оказалось, боится женщин и злится на них за это. Ему взгрустнулось. Груша, минуя Вавилова с тем холодным равнодушием, которое не оскорбляет, а радует, ибо оно откровенно, прошла в переднюю, донесся ее голос: «Ты опять лечить, а я в гости, до свидания», щелкнул замок, архитектор вернулся смущенный, но быстро оправился. Он ждал момента, чтобы Вавилов изъявил желание пересчитать свои болезни, а тогда архитектор с сухим от радости языком позвонит приятелю-доктору, сам пороется в лечебниках. Судорога злости свела Вавилова: он злился на уход Груши, хотя и сознавал, что не имеет никакого права на ее присутствие. «Ну-с, — процедил сладострастно архитектор А. Е. Колпинский, — на что мы жалуемся, объяснитесь». — «Устал! — воскликнул Вавилов. — Иногда по десять баб в вечер, сами знаете, как утомительно! До свидания, товарищ!» А. Е. Колпинский локнул слюну неожиданности, но проводил его до дверей с восхищением.

Вавилову горится. Тело его смеркалось. Сердце его деревенело. Зачем ему нужно было обижать и без того обиженного судьбою архитектора? Он шел берегом Ужги, там, где она огибала Мануфактуры. Лодка обогнала его, он узнал плеск весел П. Лясных: тот всегда гребет сильным лоскутствующим звуком. П. Лясных подтянул лодку. «Куда тебя прикутить?» — лениво спросил он. «К дамбе», — ответил Вавилов.

У Гурия от долгого сидения за столом над корректурами затекли ноги, к тому же и свет в каморке тусклый. Гурий счел приличным отказаться от комнаты, которую он занимал, он переселился в каморку, рядом с кухней. В каморку постоянно несло чад, споры и разговоры о дороговизне, торг с мужиками, укоры их Христом и делом церкви. Здесь посетил Гурия священник Преображенский, приятель по академии. Разговор с ним был краток. Он несомненно был послан высокопреосвященным. Он начал:

— Итак, ты, Гурий, в каморке, на родине, почти схимник.

— Я несчастный, — прервал его Гурий.

Священник Преображенский замолчал, затем сказал, что Гурий заметно осунулся, процитировал Ф. Достоевского, просмотрел одиннадцать листов напечатанной Библии — зависть отразилась на его лице, — тем увещательный разговор и кончился.

Гурий высунулся в окошечко. На крыльце Е. Чаев показывал Мустафе облик Агафьи, написанный им по бересте нежными лаками. Он говорил Мустафе, что не смог прямо смотреть в лицо Агафьи и писал ее по отражению в Ужге, и оттого лицо ее окружено козявками и рыбками, плававшими в воде. Мустафа просил у него бересту. Е. Чаев хотел за нее… Гурий не смог разобрать его слов. Мустафа торопился — Е. Бурундук постоянно ловил его, Е. Чаев потешался над ними обоими.

Е. Чаев жал мозг Гурию, Е. Чаев собирал верующих успешно, но успехи его не утешали Гурия, И. П. Лопта безропотно подчинялся Еваресту, подписывая все бумаги, предлагаемые им, и много часов подряд толковал вместе с Лукой Селестенниковым Апокалипсис, ключ к толкованию коего все тот же Чаев и нашел. И не только И. П. Лопта, — профессор смирился и отправил письмо к Вавилову с просьбой вернуть доклад о переделке Кремля в музей! Отправив письмо, профессор тщетно ждал прихода Луки Селестенникова, тот по-прежнему бежал от него, и по-прежнему квартира его неизвестна. Мустафе надоело клянчить, он покинул крыльцо. Истома от света, скользящего по окну, легла на тело Гурия. Падение, которое он претерпевал, уже виделось отрадой, уже Кремль относился к нему снисходительно, как к Афанасу-Царевичу, есть и наслаждение в этом. Он пощупал свою бороду, она отросла, он ее не мог подстригать, так как даже ножницы забрал Е. Чаев. Широкий и легкий, похожий на древесные стружки, смех донесся из кухни. Гурий затрепетал. Он сразу догадался, чей это смех. Теперь, когда еще и этот смех покорится ей, Агафье ли не перейти на Мануфактуры. Агафья выспрашивала:

— Денег от тебя мы взять возьмем, но какая тебе прибыль, у тебя в Мануфактурах есть церковь и кружка, ты и через ту церковь смогла принести. Безличный дар угоднее богу, сестра.

— А ты вынеси кружку, святая душа-богородица, вынеси на кухню, смирись и поклонись жертвователю! Я в кружку по червонцу буду опускать, а вечером прибежит ко мне Мустафа-красавец, украдет у отца коня и внесет мне пять червонцев и еще твой березовый портрет в придачу… рыбки, козявки, вишь, плавают по портрету…

— Побаловался иконописец, не должен был светский портрет снимать, я его предупреждала, прости уж, Клавдия…

— Васильевна, богородица, Васильевна!

— Клавдия Васильевна… Принесу я тебе сейчас кружку.

— Нафаршировали тебя смирением, девушка, неси. Не стыдно грешные деньги брать? Похотью от них несет на версту.

— Крест все смоет — и похоть и твои намеренья, Клавдия Васильевна, не для себя копим.

Агафья вернулась быстро. Гурий услышал шелест бумажек и смех Клавдии:

— Руки-то у тебя, богородица, жадные, руки бы надо иконописцу рисовать. Венички-то кто это тебе поднес, веничками-то тело чье стегаете, не Мустафа ли тебе поднес венички и не в бане ли ты его хочешь в христианство принять? Торопись, а то я его сегодня же окрещу и не выпущу, сестрица, застрянет у меня азиатец. Острастила ты Кремль, а я Мануфактуры отращу, и подхватит нас обеих такая сила, которой я в жизни не могла найти, и понесет и закружит. Кто же тебе веники нарвал, не Лука ли Селестенников, правдоискатель и убийца?

— Лука Селестенников — верный богу человек, а принес мне венички Афанас-Царевич, он все по лесам, вот и нарвал и насушил.

— Убийца Лука Селестенников, Агафья, а вы его в соборе держите?

— Зачем мне такие слова говорить, говори кому другому, с кем тебе надобно говорить.

— Правила-то жизненные ты как знаешь, богородица, по профессии моей глупо б мне не помогать сыщикам, а отсрочиваю всё!.. Лука Селестенников первый повел меня в баню, а в парной бане… дай-ка еще сюда кружечку, еще за внимание твое бумажку опущу… а в парной бане было три грядочки, три точеных брусовых лавочки…

— Твоя слабость, ты ей и мучайся, Клавдия Васильевна.

— И твоя тоже слабость, и тебе придется мучиться. Слушай! Было там три окошечка, было все бело-побелено для меня правдоискателем, на которого я тебе доношу и которого ты должна бояться.

— Я бога боюсь одного!

— Слушай! На первую грядочку положила я шубку, а правдоискатель в предбаннике ждет, на вторую белую шитую сорочку. На первую стопочку положила я тонкое полотняное полотенце, а на вторую березовую стопочку — свою дорогую свободушку. Просунулась его рука и добавила на первое окошечко мыло в зеленой бумажке и по бумажке белые цветочки, а на второе окошечко чистый гребешок для коротких волос и белила с румянами. А сам ждет! Поставила я на первую лавочку медный таз с ключевой водой, а на соседнюю лавочку мыло. И распустила я три разноцветных шелковых ленты, и повисла моя коса до сухожилий, и тогда сказал Лука Селестенников: «Нет в тебе истины, девка, прощай!» И ушел из предбанника.

— Врешь на Луку Семеныча, девка!

— Задела, барышня, ты думаешь, все люди так просто и ходят распахнутыми. Были глупы, девушка, истопники, — не упарилась я: были глупы, девушка, водоносники, — не умылась я, — а с волей все-таки рассталась… Я Библии твоей, девушка, покупать не стану, я книг не люблю, я на работу вашу зарюсь, на рвение. Я врагов вам хочу указать!

— Прости меня за возглас, сестрица, какой же Лука Селестенников убийца?

— А ты меня обрати в веру, я тебе расскажу подлинно, покаюсь, и назначишь ты меня своим представителем в Мануфактуры, и будет у тебя здесь иконописец, а у меня рыжий Вавилов. Откройся мне!..

— Живи, как жила, думай о боге, он тебя обратит.

— Ну, ты хоть мне Вавилова подари, благослови мне его.

— Если обратишь в доброту, бог тебя благословит.

— Подарила, отдала, носить тебе Вавилова тяжело, локай его, Клавдия! Сильно тебе хочется остругать по-православному Мануфактуры, Агафьюшка! Правильно, надо их брать, оттаивать, осчастливливать во имя Христа…, Дай-ка еще кружку!..

Разбойничьи плечи с синим полушалком на них спустились по крыльцу, прошли мимо яблонь, садом, к собору. На паперти в два ряда сидели слепцы. Слепцы, главным образом, были из солдат германской войны, спившихся и выгнанных из Союза инвалидов. Они разъезжали по базарам, по престольным праздникам и распевали религиозные песни про бога, в которого они не верили; им было и весело и страшно. Они прерывали песню для того, чтобы вставить в нее имена проходящих. Имя Клавдии они не вставили. Клавдия раскланялась с ними насмешливо. Она заглянула в собор. Собор переполнен.

[Товарищ] Старосило, покачиваясь, шел через площадь. Кончилось, — Кремль переименовали в волость, Кремль отдали за штат, название города присвоено Мануфактурами. Город Мануфактуры! Ломовики перевозят учреждения в город Мануфактуры. В городе Мануфактуры заседает горсовет, а тов[арищ] Старосило отправил сегодня архив, находящийся в клетушке против вика, в клетушку, где некогда помещался будочник. Он, тов[арищ] Старосило, побеждавший и диктовавший, теперь председатель волостного исполкома! Тов[арищ] Старосило запил.

Зинаиду в первый день ее заместительства больше всего удивил архитектор А. Е. Колпинский. Он заявил, восторженно поднимая глаза, что самое важное в теперешней работе — это уметь клянчить. Зинаида рассмеялась, но, просматривая и подписывая бумаги, звоня по телефону, разговаривая со строителями, она поняла, что архитектор во многом прав. Сам архитектор держал себя так, точно ему от восторга перед происходящим не удержать головы на плечах. Архитектор и смешил, и удивлял, и злил ее, она не могла понять, где у него притворство соединяется с истинным чувством. Поздно окончив работу, пообедав в столовой при горсовете, она поняла, что возвращаться ей в дом «пяти-петров» трудно, но и причинять горечь Колывану Семеновичу, которого она очень любила и прощала ему все — и страсть к колокольному звону и стыдливую его веру в бога и в то, что он, строя дома, думает, что совершает полезное дело не только для себя, но и для поселка и что постройкой домов люди могут спастись от разврата, самым отвратительным явлением которого он считал появление в Мануфактурах сорокарублевой Клавдии. Сорок рублей!.. а законы гонятся за тобой, хватают тебя за ноги, вырывают те места, которые чуть-чуть покрылись жиром, а ты способен бросить ей сорок рублей! Сорок рублей! Колесников, узнав, что Зинаида выбрана заместителем, потребовал от нее службы и доходов всем «четверым думающим».

Зинаида нашла Колесникова в клубе. Ей трудно было отказывать ему, она привыкла да и не любила лишних раздумий и сожалений. Но уйти надо: и сейчас Колесников хвастал, что по первому снегу возобновит кулачные бои и что стенку они поведут от самого клуба по Ужге. Злость на Вавилова копилась в ней. Унылый, сутулый, рыхлый и рыжий, он возбуждал в ней чувство отвращения и в то же время любопытства. Он все-таки хотел что-то сделать, он писал какие-то бумажки. В комнате должны были собраться люди, интересующиеся спортом, но пришли только «четверо думающих», но и то трое из них ушли, оставив Зинаиду с мужем. М. Колесников ходил из угла в угол, упрекал Зинаиду ее общественной работой, и как только он к ней попробует с лаской, так она сейчас же на собрание. Что ж, она на собрании, видно, с мужиками спит? Он схватил ее за плечи и поволок к окну. Под окном у дамбы слышался плеск, разговор. М. Колесников стал ее тискать. «Милитон!» — раздался от дамбы голос Вавилова. М. Колесников пыхтел, трясся. Зинаида выскользнула у него из рук и сказала:

— Я, собственно, Милитон, пришла тебе сказать: с жизненкой нашей совместной плохо, отбросить нам нужно друг друга. Скулить нечего, сам многое натворил, и меня перетягивать тебе не стоит.

— Милитон, — повторил голос.

— Пять-петров конфузятся моей жизнью, они тебя науськали, Зинка?..

— И от пяти-петров я ухожу, Милитон.

П. Лясных подплыл к дамбе. Он стукнул веслом по кирпичам и уныло сказал: «Ты, Вавилов, чудной, хочешь, я тебе двадцать пять тысяч сберегу?» Вавилов давно ждал разговора с П. Лясных, он торопливо спросил, как же П. Лясных хочет сберечь ему двадцать пять тысяч. П. Лясных, постукивая веслом, продолжал:

— Комиссий у нас много, а надеяться на них не стоит, осматривали они клуб в жару, в сухость, и назначили двадцать пять тысяч, что ли, на ремонт, а я, Вавилка, воду знаю, ты на сто тысяч щебню вкатишь в подвалы а зимой все равно сырость будет, роднички в подвалах, милый мой, роднички…

— По-твоему, клуб невозможно отремонтировать?

— По-моему, надо нам эти двадцать пять тысяч или украсть или пропить. Ты вот, осень уже движется, хоть сегодня загляни в подвальчики и архитектора позови, ткни его носом и смету ему покажи. Да ты вот, кстати, и Зинаиде Колесниковой покажи подвальчики, поскольку она сейчас в клубе и поскольку с мужем натурничает.

Вавилов крикнул: «Милитон!» Он повторил крик несколько раз. В окне показалась лысая голова Колесникова. «В чем дело, граждане?» — спросил он озлобленно. Вавилов попросил его передать сторожу, чтобы тот приготовил фонарь и ключи от подвала. «Греби обратно», — сказал он П. Лясных. П. Лясных вдруг отказался. М. Колесников захохотал наверху. Вавилов понял, что они хотят его унизить перед Зинаидой, оба они знали, что Вавилов почти не умеет грести. М. Колесников прокричал: «Здесь веревка есть, веревку тебе кину, может, по веревке полезешь?!»

— Кидай! — сказал Вавилов.

М. Колесников отошел от окна. Вавилов надеялся, что Зинаида отговорит мужа. М. Колесников показался с пуком веревки, шипящие кольца пронеслись и упали в воду. П. Лясных подал ему веревку на конце весла.

— Удержишь? — спросил он лениво Колесникова.

Вавилов попробовал веревку. Дамба круто упиралась в реку, высота ее была не меньше четырех сажень, бока ее блестели, — должно быть, родники действительно иссосали ее. Вавилов натянул веревку. М. Колесников ответил ему самодовольным рычанием, — Вавилов оттолкнул лодку. П. Лясных удивленно сказал:

— И в самом деле полез.

Ноги у Вавилова напряглись, он не сразу овладел ими. В начале подъема попадались кустарники, но чем выше, тем сырее и сырее становились кирпичи, и подошвы сапог начали скользить. Один раз он сорвался, и М. Колесников закачался в окне, но Вавилов уцепился за кустик травы, опять нога его упала на кирпич, — он пополз. Одной рукой держался он за веревку. Колесников тянул, — свободной рукой Вавилов щупал кирпичи. Веревка длиннела, становилась острой, зудящие искры пересыпались в ладонях. М. Колесников пыхтел в окне, и утомленное дыхание его, — тогда, когда его Вавилов улавливал, — было злорадно-приятно. Вавилон полз. Вавилов показывал последние свои силы, горло ему сводило, веревка перестала натягиваться, он не владел рукой, — но тут под ногу попали сухие кирпичи. Он завершил свой путь, он схватился за подоконник. П. Лясных протянул снизу:

— Жалуется, а дамбу дабывнул! — и уныло погреб.

Вавилов сел на подоконник: Зинаиды в комнате не оказалось. «Клоун!.. Мальчишка…» М. Колесников опустился на пол, растирая руки и повторяя:

— Чуть ты меня в окно не утянул, а тут жена от меня, развелась, — ушла!.. Чуть ты меня в окно, рыжий, не утянул, а тут жена… — Он повторил фразу несколько раз, а затем спросил: — К Гусю пойдем?

— Пойдем, — ответил Вавилов.

Клавдию он увидел у Гуся, «четырех думающих». Измаил сидел тут же с плеткой и рюмкой в руках. Измаил сказал ему: «Я так езжу на своем коне в поисках врагов, что стремена его стерлись. Я обещал коню серебряные стремена».

Измаил играл деревянными четками. С. П. Мезенцев завизжал ехидно: «Чаю заведующему налейте, чаю, а не водки!» Измаил взял круглую чашку со стола, налил кипятку и, придерживая чашку полой, протянул Вавилову. Вавилов понял, что издевательство будет длиться, если он прольет чашку или обожжется. Он сорвал с руки Измаила четки, положил их на ладонь и поставил чашку. Одна Клавдия похвалила его, да Гусь-Богатырь прогудел что-то одобрительное, выдумка. Клавдия взяла у него чашку, отпила глоток и сказала:

— Ты ведь, рыжий, ко мне не придешь, хоть и получил жалованье.

— Кто знает!

— Я знаю. А мне тебя сегодня подарили, рыжий. Агафья из Кремля мне тебя подарила. Я думала, что в бога верую, а посмотрела сейчас на тебя, и, оказывается, в тебя верую, мне легче в человека верить, Вавилов. Я тумана ищу, а вокруг меня платные места.

— Глупости ты болтаешь, Клавдия, выпей водки со мной.

— Ты и сам знаешь, рыжий, что денег от тебя не приму, плевать мне на твои деньги, ко мне со всей губернии деньги идут. Я дала Агафье такое слово, что уберу тебя. Агафья, видишь ли, одна желает просвещать Мануфактуры, ты ей не мешаешь, но ты противен ей, ты, лягушка в образе человека. Говорящая лягушка, согласен?

— Пожалуй.

— Согласился, согласился, черт! Я загадала, если согласится — дано мне тебя любить, а любить я, Вавилов, начинаю сразу, не думая, ба-ах, — и в омут! Вот чашечка-то, они над тобой хотели посмеяться, а я говорю и пью и из чашечки: я тебе отцом своим обещаюсь и клянусь, пить воду я буду только в твоем присутствии. Слышите, четверо…

Вавилов резал перочинным своим ножичком колбасу. Он посмотрел, как жадно идет по ее горлу вода, он вспомнил сегодняшнюю Ужгу, дамбу, веревку и обиду от Зинаиды. Вторая женщина сегодня обижала его! Он вспомнил то, о чем думал много в последние дни и что впервые пришло ему в голову на пристани. Он заказал себе сам: если Клавдия допьет до дна, он повесится. «Четверо думающих» вопили наперерыв:

— Мы думаем, рыжий, почему ж подрались на лугу кони?

— Мы гадаем, рыжий, почему ж возвышается девка в Кремле, а ты падаешь? И что предлагает ткачам Зинаидка, бросившая мужа?..

— Мы ждем, рыжий, когда ж Ложечников придет в твой клуб, справедливый мастер Ложечников?

— Иностранцы-инженеры едут в Мануфактуры, рыжий, мы думаем: как ты им будешь показывать и клуб, и Мануфактуры, и Кремль, как?..

Гусь колыхался, огромный, дымящийся, потный, от живота его, покрытого фрачной жилеткой, поднимался пар. Он чокался со всеми, он всех любил. На божнице его красовались штофы и графины, печь его была жарко натоплена, возле печи сидел Парфенченко, хвастаясь тем, что он работает одной десятой ума, а девять десятых спят у Гуся. Он уже был пьян, и Гусь смотрел на него нежно. Парфенченко жаловался, он жаждал увидеть, когда ж напьется Гусь, но Гусь-Богатырь никогда не напивался! Когда вкруг него все сваливались, он гордо осматривался и доставал с божницы синий штоф, носивший у него название графа Романовского. Он наливал рюмку, чокался со штофом и восклицал презрительно:

— Земля, граф!.. Народы, граф!.. Умы!..

— На столах валялась колбаса, кочаны капусты и синие скользкие грузди собственного засола и собственной крепости. Каждой осенью Гусь засаливал сорокаведерную бочку груздей и две бочки капусты. Он рубил капусту сам, кочаны окружали его, нож сверкал, живот его гудел, он не пил целую неделю, он трудился, он пробовал на язык соль, сам кипятил воду!..

Клавдия допила до дна чашку. Клавдия пустилась в пляс, плечи обнажилить, и Гусь-Богатырь, указывая на ее плечи, колыхал животом:

— Уплывут, честное слово, уплывут от нас отдельно плечики, в Москву, и останемся мы без милости!..

В сенях темно. Вавилов зажег спичку. На бочке с капустой он увидел обрывок веревки. Он ухмыльнулся, схватил и понес его в кармане, вместе с перочинным ножичком и записной книжкой. Он поравнялся с клубом, хотел было снять шапку, попрощаться, — безрассудно он направился к так называемым Императорским прудам и к тому пруду, который он отметил цифрой четыре, у которого стояла расщепленная береза, похожая на вилку. До ближайшего сука он легко дотянулся рукой, ему показалось низко, он влез на березу. Он скинул фуражку; холодный ветер освежил его, и он подумал.: что в конце концов он делает самое разумное, так как нельзя существовать на людскую жалость, а его служба в клубе не больше, как проявление рабочими жалости к нему. Двенадцать суков он насчитал под собой, на тринадцатом вешаться глупо и манерно, он спустился: если уже вешаться по цифрам, то вешаться на одиннадцатом! «Как мало в жизни величественного, — подумал он. — Пришел ты вешаться, а считаешь сучья, и в сущности получилось так, что ты всю жизнь только и думал об этом, а жил для того, чтобы выбрать одиннадцатый сук!..» Он прикреплял веревку. Гусь-Богатырь заботился о своих клиентах, он даже им веревки крепкие приготовлял, чтобы хорошее воспоминание о нем имелось при человеке до конца. Но откуда Гусю денег на веревки столько набрать, сколько людей отчаялось?.. Вавилов поднял петлю, наклонил голову, и записная книжка чуть не выскользнула из кармана, он поймал ее и рассмеялся: вешаться хочешь, а жалко, что из кармана падает книжка. И он подумал, что будет лучше, если он напишет людям письмишко. Он черкнет, что повесился по семейным обстоятельствам, а не по общественным. Зачем ему плевать на общество и уходить, как волку; люди в конце концов стараются сделать друг другу лучше, они совершают много ошибок, но и не ошибаться им нельзя, им даже полезно и следует ошибаться!

Он достал книжку, карандаш оказался сломанным, он обрадовался тому, что с ним был ножичек. Он чинил карандаш, коричневые стружки бойко относились ветром; пруды светлели под ним; у лужайки, где вползла на него змея, он разглядел муравьиную кучу, муравьи домовничали бойко; пень подле кучи был ими весь источен весьма замысловатыми узорами; он поднял голову выше, увидел Мануфактуры, туман над Ужгой, и на Ужге, как чудесный цветок, чудился миру Кремль! Кремль доставал острыми тенями соборов и башен Ямской луг и тянулся к Мануфактурам! Карандаш был давно очинен, и ножичек строгал сук. Ножичек скользил по бересте, обнажалась жирная зелень подкорья, и, наконец, показалась; мокрая и белая древесина. Смола не мешает ему, кора соскальзывает легко, ножичек носится и добывает древесину! Довольно он остолопил, минерализировать себя надо, черт возьми!.. Весело Кремлю, пока Мануфактура спят!.. Он осмотрелся, стоит ободранный одиннадцатый снизу сук, и на нем крепкая и свежая веревка. Смешно, действительно смешно. Он спрыгнул, еще раз посмотрел на веревку.

Смешно!

Он направился к Ужге, выкупался и пришел к клубу. Он позвонил сторожу. Но едва раздался звонок и едва он услышал шаги сторожа, он сразу забыл, зачем он пришел, а пришел он осмотреть подвал, — ему представилось, как сторож ругается, что будят его ни свет ни заря, и Вавилов спрятался за будку мороженщика. Сторож открыл дверь, ругался, зевая, а затем подумал вслух: «Досада, а если приснилось?» И тогда лишь Вавилов смог пересилить себя и со стыдом выйти из-за будки и попросить с дергающимся сердцем ключи.

— Пожалте-с, — сказал сторож испуганно. — Ревизия, что ль?

Глава шестая

Нашел и прорубил в Кремлевской стене дверь профессор З. Ф. Черепахин, рабочие работали четверо суток: двести лет, говорит, как замурована дверь, — но материала в его хозяйстве на калитку не оказалось, и он очень удивлялся, что «Я понимаю, когда нет яиц и приходится мне стоять в очереди, но чтоб лесу…», ему предложили на складе бревно, и еще фортель: размыло осенними дождями дорогу, и нашли две каменные бабы, он их тоже приволок к дверям, но втащить не было сил, рабочие ушли спешно ремонтировать клуб Мануфактур, заставил пролом лоптинской дверью, и собаки пролезали под нее и мальчишки, но тут же мандат, где попротестуешь!

Е. Бурундук пришел к Агафье и застал ее здесь у пролома, она хотела выйти на Волгу, топилась баня. Гурий носил воду, и все это возмущало Е. Бурундука. Ей было жалко его, она его помнила с детства, и эта память злила ее особенно, сейчас он пьянел час от часу больше, а тогда не обращал на нее внимания.

Он ходил по двору, приготовленные прутья для верши, которую он плел, кинул подле бани, смотря, как Гурий тащит воду и из его усталых рук она льется медленно. Бурундук приставать начал к Агафье: почему-де она разговаривала с Клавдией, почему-де ее портрет, нарисованный Еварестом, попал к Мустафе, и тот и та хвастаются, почему-де Лука Селестенников не едет вместе со своими плотовщиками к Уралу, а вздумал организовывать какую-то артель, — смотри, скопыснешься ты, Агафья, почему плотовщики готовятся к ней сегодня прийти, на какое такое собеседование. Она держала веник под мышкой. Хороший полдень. Она смотрела на Бурундука с сожаленьем.

— Ехал бы ты лучше, Ефим, в горы, пора начинать охоту!

Клавдия, подумала она, смотря на проходящего по двору Евареста, маленького, изящного, завидует, что у нее такой любовник.

Даже Захар Лямин, полусумасшедший, упал перед ней на колени, выл и сознавался в каких-то убийствах, она его прогнала. Она зашла в баню, посмотрела, сильно ли натоплена каменка, еще было рано, она вернулась. Ефим все еще метался по двору, он возмущен был тем, что она даже с З. Лиминым обращается вежливей, чем с ним, она, чтоб с ним не разговаривать, вышла через пролом к валу, там стояла каменная баба. Е. Бурундук вышел тоже на вал.

— Пойдешь ты со мной или нет? — весь пылая, спросил он.

— Не пойду, — ответила она.

Он воскликнул, что она ему не верит, он теперь уйдет в горы, за дичью, к нему будет ездить сам Е. Рудавский. Он воскликнул:

— Возьми меня, Агафья, я могу кинуть тебя в реку так же, как кинул себя и свою душу.

Он посмотрел на каменную бабу, которую в ту минуту принимал за Агафью, он ее обнял за шею, от нее шел холод, он напрягся и поволок. Он притащил ее на плечах, Агафья улыбалась и крикнула ему, что надорвешься. Он бабу поднял с огромным усилием и кинул в реку. За ее падением пошли круги. Он стоял опешивший.

Агафья смотрела на него с сожалением. Он смотрел за полетом сорок, как всегда, стремившихся над мостом к кремлевским садам, он сказал Агафье:

— Ты зазналась, и с тобой сейчас трудно говорить, я напряг свои силы и бросил бабу, а ты приняла это так, как будто я щепку бросил, я и сейчас ухожу, и ты меня помни, и вот что я тебе предложу: вот перед тобой сороки и вот Ужга, я буду каждый день убивать птицу, в память моего ожидания кидать ее перья в реку, и они поплывут, и ты их смотри.

Он сорвал с себя одежду и в одном нижнем белье, кинув все, пошел вдоль берега, он прошел через мост, поравнялся с возом сена и исчез.

Шутите, шутите, шути, шути! Друг твой ушел, Агафья, на что-то ты обсчиталась, Агафья.

Она вошла во двор. Гурий исполнил свой урок и сидел подле бани на солнышке, читая книгу.

Он сказал:

— Готовлю книгу и хочу дать прочесть Еваресту, может много полезных сведений почерпнуть, самое важное и для человека и для животного в его социальной жизни — уметь льстить.

Он, видимо, не стыдился того, что его избили, и знал ли он, что это подстроено Агафьей, она не хотела начинать и не могла начать разговора об этом. Она спросила, что не устает ли он и не желает ли, чтобы она взяла в дом невесту для него, он опустил книгу на колени и задумчиво сказал, что подумает, он протянул, что тягостно — молчать, помнить, страшиться, понимать и не мочь рассказать миру. Он перенес разговор на плотовщиков, он все знал, он одобрил, сказал, что Агафья правильно поступила, еще надо бы побольше пригласить. Передо мной стоит большое решение о женитьбе… Она не поймала его на порку, он ускользнул от ее тела, она и сейчас застыдилась того, что показалась этому сопляку голой почти, и, хотя ей надо было подождать с баней, что-то тянуло ее, она и подошла. Она спросила его о плотовщиках, он поднял лицо от книги: «Они колеблются, куда им деваться, что им с артелью устраивать, она права». Он тоже вышел за пролом к башне. Он ей хотел сказать, что она плохо бережет своих чад, что-то растерянное было в ее движениях, он наблюдал за ней с интересом, он почувствовал в ней что-то растерянное.

— Пойти посмотреть на бабу, что ли…

Она, услышав его слова, поспешно ушла в баню.

Агафья, когда входила, видела, что пришел Прокоп Ходиев, который зачастил, и за ним плотовщики, он сел на крыльце, даже и не желая заходить в дом. Она вошла с поленом. Она стояла голая, держа полено в руке, шел пар из бани, плотовщики побежали. Да, она поторопилась. Один из них, твердый и маленький, не стерпев, горячо кинулся к бане. Тут валялась ветка, и тот другой ударил его шутя. Гурий вышел и наблюдал с интересом, как они ищут в себе что-то плетями. Они вначале баловались, после нескольких ударов состязание их усилилось, они били себя уже в лицо, стараясь угодить за шею, они били изо всех сил. Они отскакивали, из дверей бани шел пар, и странное, щемящее удовольствие испытывал Гурий.

И. П. Лопта шел по валу с С. П. Мезенцевым и с тем, которого называли ростовщиком. Они остановились, и И. П. Лопта сказал, что он рад пожертвовать собой ради Кремля и еще даст взятку. И вот мастера не имеют пряжи, добавил ростовщик. С. П. Мезенцев попросил задаточек, ему тот дал конвертик, он сосчитал.

— Пятьдесят рублей — гроши-с.

Они увидали внизу на мосту Пицкуса, который, шныряя, шел и издали и махал рукой Мезенцеву.

Гурий посмотрел на С. П. Мезенцева, который просил его, чтобы тот не говорил о нем друзьям, которые рады его затравить. Но Пицкус уже устремился на вал. Гурий хотел предупредить отца и также хотел предупредить о людях из Мануфактур (кое-что есть в Мустафе, но лучше его не крестить). В бане уже было тихо, пар исчез, плотовщики унялись, их разнял П. Ходиев, которому самому хотелось сдержаться, он старался быть тихим и ласковым. Агафья вышла, наслаждающаяся соперничеством. Гурий стоял на пороге, он остановил ее и сказал:

— Пойди к реке, согрейся, закрой тело, здесь будет слово божие. Она посмотрела на него с ненавистью, взяла его за плечо, хотела оттолкнуть, но, кинув сверток, еще он не успел опомниться, она протащила его через пролом и, указывая на реку, спросила:

— Видишь, что плывет?

— Перья, — ответил Гурий изумленно.

Азиатцы из Дома узбека пришли к тому наркому, которого должен был встретить в Москве Лука Селестенников и не встретил. Нарком был тучен, ехал лечиться, и он с радостью разговаривал со всеми узбеками и девушками, он с удовольствием смотрел на тот пролетариат, который они ему создадут, так как ему надо было кое-что сохранять из старинной пышности для Азии, а он мечтал завести пролетариат где-то на границе Индии или Персии. Он было начал говорить на свою излюбленную тему, и Имаил и Трифон Селестенников соглашались с ним, и Измаил шептал: «Учиться бы тебе, Мустафа», в голосе наркома было много теплоты. Измаил боялся, как бы нарком не спросил, где Мустафа Буаразов и как ответит ему отец, что сын его пользуется каждой свободной минуткой для того, чтобы бежать в Кремль и которого девка даже не впускает в дом на потеху мещанам, Кремля обывателям. Измаил вышел из вагона, огорченный. Быть бы тебе умным, Мустафа, какой поучительный разговор пропустил, ведь Измаил может забыть, пока тебя найдет и пока заседлает коня.

Нарком выразил желание видеть Луку Селестенникова, разговор с его сыном мало удовлетворял, ему нужен знаменитый специалист, здорово работавший у бывших владельцев Мануфактур Тарре, но ныне отказавшийся от работы, [хотя] и выразивший [было] желание работать, его уговорил сын, но теперь [он] вновь отказался: в чем дело? Со стыдом должен был сказать Трифон Селестенников, что отец его влюбился, овладел им род запоя, кое-что в этом есть и от запоя. Не скрывает ли действительно Лука Селестенников вроде убийства, о чем говорила по поселку Клавдии и о чем болтает актер, но Трифон Селестенников вслух не высказал своих мыслей. Измаил пошел последний раз крепко поговорить с сыном. Кто-то даже вслух рассмеялся, а тут еще Насифаты, сестры, у которых отец похоронен в Мекке и которые желали бы поехать и взять оттуда его прах, потому что отец был только погонщиком верблюдов и безбожником, а умер в Мекке, и считают его теперь за святого.

Вавилов привел архитектора в подвалы, везде действительно, как и говорил П. Лясных, сочилась вода, он его даже ниже не стал спускать, потому что там грязь. Архитектор и здесь нашел повод восхищаться, что столько лет стоит дом и его еще не обрушили и что какой пролетариат смелый, сидит в таких зданиях. Он воспользовался случаем, чтобы похвалить прозорливость Вавилова, выругать интеллигентские комиссии, в которых он, кстати, сам и был председателем, кое-что запустил и насчет властей, но весьма лояльное. Вавилов указал на то, что ремонт производим, бесполезно, хотя хозяйственная комиссия уже и наняла рабочих, но архитектор высказал, что, возможно, ремонт и удастся, иначе снова смета, а без ремонта и печки-то обвалятся, печки больно плохи, он же второй раз и официально отказывается на себя брать ответственность, он не берется судить: сейчас вода — открылся родник, а через неделю он прекратится и воды не будет, он сразу сдал на попятную, и Вавилов понимал, что делать бесполезно, но придется делать, и, чтобы отложить, у него нет авторитета и никто в правлении клуба его не послушается. Они дошли до ворот.

Там стоял Мустафа, который вышел из Дома узбека, прихорашиваясь, То он был сумрачный, то веселел, тогда как ему ли не учиться: молодой, красивый, не истрепанный, свежий и окруженный огромным количеством книг, которые на него действуют свежо и воспитывают в нем радость жизни. Так прихорашиваться можно лишь тогда, когда не веришь или мучительно устал и ищешь выхода. Вавилов обо всем и сказал прямо Мустафе, исчезновение которого он вспомнил еще в Кремле. Мустафа идет на вокзал у наркома побывать. Мустафа показал нарисованное на бересте нежное лицо и рыбок и козявок вокруг него. Вавилов с удовольствием побывал бы в вагоне наркома, он много слышал о нем, это был сильный, храбрый и крепкий человек, его здоровье и смелость облепляли всех вокруг него.

Скоро и Мустафа показал, как он к нему относится, он взглянул на Вавилова с презрением, при нем была его страсть, и она не покидала его ни на минуту. Он даже готов был и на то, чтобы перейти в православие, буде предложи ему одно слово Агафья, он сам понимал, что возвышал ее достоинства, но иначе он не мог. Мустафа бежал торопливо через мост, когда его остановил воз сена, подле воза о ту пору он увидал Е. Бурундука.

Он ткнулся в воз, чтобы взять соломинку или две, подержать среди пересохших и торопливых губ. Он опешил от неожиданности, надо ли напомнить, что тот напомнил о себе ударом наотмашь. Мустафа отклонился, бросил пук соломы в лицо. Бурундук схватил зубами пук соломы и смотрел бешено. Одновременно с этим они шли за возом, солому вез мужик, который понимал, отчего они дерутся, и зависть и злоба крутили его, возчик не в силах вынести их хода рядом с возом, остановил. Мустафа побежал. Бурундук кинулся за ним; обегая воз, он наткнулся на вилы, которые были боком воткнуты в воз. Бурундук зашиб себе щеку. Он выхватил вилы. Возчик что есть мочи закричал:

— Умереть бы тебе лучше, в свидетели попаду, засудят, стоять мне у стенки, в кулака превратят!

Он кричал что-то еще более смешное.

Мустафа бежал к реке, по кочкам, он стремился, сам того не сознавая, к тому месту, где он победил Бурундука, но сейчас ему было трудно его победить, он запыхался от бега. Бурундук приближался, вилы у него болтались о бок; Мустафа, испуганно услышав его шаги и звон вил, оглянулся и, увидав вилы, решил броситься Бурундуку под ноги с тем, чтобы тот упал и напоролся, тогда как Бурундук покатился, вилы у него попали в кочку.

— Обманул! — закричал Мустафа отчаянно, поворачивая в сторону.

Большой гнался за маленьким. Пахло все время им соломой, и земля была рыхлая. Бурундук вскочил, ноги у него были мокры от кочки, и когда побежал, ему показалось, что он бежит значительно легче, он бежал, махая руками и держа вилы острием вверх.

Перед ним был Мустафа, испуганно отступающий. Мустафа понял, что ему никогда не убежать, он пытался придумать какую-нибудь хитрость, то в голову пришло, — он расслышал голос возчика — «караул!» — что товарищ Старосило, постоянно хвастающийся, что выходит на это слово, теперь вряд ли выйдет, то об наркоме, который, наверное, сожалеет, что не пришел Мустафа, то о Вавилове, обиженном и не способном обижаться, уговаривавшем его, — он споткнулся и упал навзничь, больно ударившись теменем. Скоро он разглядел склоненное, волосатое и каменное лицо Е. Бурундука, он взглянул на него, отскочил, обежал вкруг него, все так же размахивая руками и злорадно рыча:

— Обманул, обманул, азиатец!

Он уронил вилы, они упали, звякнув, он остановился. Мустафа приподнялся, — то, что сказал Бурундук, эти его немногие слова, которыми он обладал весь день, придумывая их с утра, мелькнули в нем, и он повторил то, что сказал Агафье перед тем, как кинул каменную бабу, он вспомнил свой подвиг. Он воскликнул: «Не подниму!», он схватил вилы, повторил опять:

— Не поднять!

И вдруг взнес Мустафу на вилы. Тот повис, хватаясь окровавленными и пожелтевшими руками за черенок, он наклонил голову, и Е. Бурундук сказал, видя, как льется кровь на его руку:

— Обманул.

Мустафа с трудом поднял свое тело, посмотреть хотел Бурундуку в лицо, но не нашел сил, он только воскликнул:

— Я и… теперь… выше тебя…

Е. Бурундук кинул его вместе с вилами и пошел, размахивая руками, вдоль по реке.

Из-за угла показалась телега с досками, начался ремонт клуба. Вавилов понимал, что если так пойдет дальше, то скоро уже поздно будет останавливать, если поклонятся Зинаиде, то поклонятся теперь, — он увидал в воротах, единственном достижении, которое сделано его предшественниками, — «пять-петров», даже милиционер Зиновий, приехавший из германского плена в тоске по родине и влюбившийся в Германии в девушку, которую ему там предлагали, даже и тот стоял. Вавилов вспомнил, что сегодня заседание кружка охотников и рыболовов.

Они с ним поздоровались отменно вежливо, стали говорить о ремонте, что на рынке пусто и даже в учреждениях на материал надо записываться за месяц-два, не то что у частника. Кружки посещаются плохо, клуб того и гляди расстроится, и будут мальчишки приходить; приезжают инструктора, пишут, а дело не двигается, — захолустье, что ли — филиалы? Он попробовал расширить их работу, и по отчету видно, что хорошо, а на самом деле пустота, единственное — кино.

Профессор З. Ф. Черепахин, и тот пришел, расспрашивал об актере, которого нельзя было в тот день разыскать, взял свой доклад, признавая его несвоевременным. Колыван Семенович и все «пять-петров» задумчиво кивали головами, начали говорить, что с того дня, как Вавилов побывал в доме и как они обидели его, все как-то пошло вверх ногами, а теперь надо предупредить, что к нему «секретные гости» ожидаются, и Колыван сомневается, как бы не навредили Вавилову его четверо друзей, но мелькнул этой фразой о «секретных гостях», перешел на другое, и Зиновий тоскливо стал рассказывать, как он попробовал рыбачить однажды в Силезии, но тоже вернулся к тому же, а именно к Зинаиде, она уже больше недели не заходит ни к ним, ни к другим, и поселилась в каморках, против того корпуса который был жилищем Вавилова.

Милиционер предложил организовать кружок иностранных языков, тем более, что инженеры какие-то на фабрику ожидаются — не то французские не то немецкие, и можно будет рабочим переписываться на языках мира со всеми рабкорами-иностранцами. Вавилов проводил их, пошел с ними, он им сочувствовал, они все были хорошие мужики, он глядел на них с удовольствием, и они ушли, не узнав того, зачем приходили, они думали, что Вавилов подхватил Зинаиду, и они рассматривали его деловито, как будущего работника, и выискивали в нем достоинства, ловили его. Вавилов потолковал с ними, едва они ушли, мысль его царапнула, но он ее отбросил. Но она выглядывала где-то из-под всех его мыслей и дел, которые он делал в этот день: ты себя чувствуешь удовлетворенным, потому что тебе льстит, во-первых, сознание, что «пять-петров» тебя могут приютить, и во-вторых, то, что ты подскреб к себе Зинаиду, — а вообще, ты мытарь, ты собственник, ты только случайно не кулак.

Он возвратился в свою каморку, тщетно стараясь не думать о встрече с Зинаидой, но смотря на соседний корпус, С. П. Мезенцев визжал перед «четырьмя думающими», что он идет в Кремль к самому Лопте, будет с ним познакомлен и непременно подсыплется к богородице, хотя она из прита, — «братцы, да мы, может быть, все сыновья офицеров и фабрикантов, и нам дано зарабатывать себе пролетарское происхождение, и мы случайно не контрреволючим». Все остальные «думающие» явно завидовали, он был доволен своей работой, но Вавилов попытался было сказать им о «секретных гостях», но подумал, что тут надо разобраться, да и мысли у него об этом быстро исчезли.

С. П. Мезенцев визжал, что соблазнит Агафью и откроет огромный публичный дом — мечту всей его жизни, с бассейном и с рыбками золотыми. Вавилов подумал о своем происхождении, подумал о матери, и ему показалось странным, что его так тянет к людям: вот и «пять-петров» поговорили с ним ласково, и он стал себя чувствовать значительно легче. Он направился к прудам, усталый, и хотя ремонт и постоянная перебранка с рабочими и с техниками, которые норовили упереть, особенно цемент, раздражала его, он все-таки пошел к четвертому пруду и к березе, отмеченной им, и сломал прут во имя «пяти-петров» и во имя трусости своей и поклонения собственности, его утешало то, что очистка прутьев, детская забава, доставляла ему большое облегчение, и он понимал, что сознавать свои слабости — это уже большое достоинство, но что поделаешь: где природа и потеряет, а где и приобретет, на нем она потеряла явно.

На обратном пути он встретил Измаила верхом на коне, чепрак у него был окровавлен, он ехал потупившись. Вавилов подумал, что, кажется, наконец-то Измаил убил человека, но тот подъехал грустный и, даже не глядя, с кем говорит, рассказал, что нашел сына окровавленного и рядом вилы — он напоролся на вилы. Он ездил за доктором в Кремль, он созовет всех докторов СССР, он спасет сына. Тут он узнал Вавилова, он закричал:

— Из-за твоей неналаженной деятельности гибнут люди, смотри, на лугу З. Лямин, старикашка из Кремля, рубит дерево, оно убьет его, и не хочет ли этого старикашка…

Он забыл про Вавилова, он ехал к больнице и говорил сам с собой. Вавилов побежал на Ямской луг.

Хотя З. Лямин имел все возможности молчать и не каяться, но ему думалось, что этим молчанием он обязан Агафье, он думал, что только она спасла его. Он кинулся к ее ногам, целовал ее следы и обещал ее любить до конца дней, и его возмущало то, что женщина Препедигна тратит на него тринадцать рублей получаемой пенсии, а он, старый дурак, лезет к девкам, еще надеется на какую-то взаимность. Где-то в лице его беззаботничала эта надежда и самоуверенность, и это страшно возмутило Агафью, она поговорила с ним резко, она подумала о его судьбе и о Хлобыстая-Нетокаевского подле рвов могиле, которую она ему выкопала и которого отпел протоиерей Устин, который взял на себя этот грех, но и заслуги Хлобыстая в деле печатания библии были очень уж велики, и можно ему было простить многое.

— Так что же ты хочешь? — спросила Агафья.

И. П. Лопта видел, как З. Лямин стоит в пыли перед Агафьей он шел довольный ею и темными ходами своего сына Гурия, который сидит день и ночь в типографии, играет даже в шашки с новым заведующим молодым человеком, из Мануфактур присланным, — Сеничкой Умалишевым, однобоким, слюнявым и болтливым необычайно, но который томился и все карточки себе каждую неделю визитные печатал: «личный секретарь», а чей — неизвестно, сплетник, паршивец и вообще тля.

Сеничка Умалишев изрекал подозрительные сентенции насчет власти и смотрел выпытывающе в глаза, а Гурий говорил спокойно: «Ваш ход». З. Лямин был огорчен невниманием Агафьи, у него похрустывало что-то внутри, он смотрел на сад, и Агафья, чтобы отвязаться от него, велела ему разнести вещи [И. П. Лопты], которые давно уже частью разобрали, частью нет: вот и топор из типографии меченый валяется. «Мы воровством не живем, хотели бы мы этого, нет». Он взял топор с зеленой крашеной рукояткой. «Какая бесхозяйственность, кто же топоры красит?» — он забрал его и пошел.

В переулке было сыро, уже пахло осенью, он вспомнил, что топор надо отнести к плотовщикам и что о плотовщиках и их странном сечении Гурия прутьями говорилось многое. З. Лямин нес топор, но ведь он его не занес, и все же, может быть, с таким именно топором… (…) он шел и ему было грустно, с ним рядом шел тоже грустный Афанас-Царевич, который болтал что-то и постоянно добавлял: «Пускай его, пускай». Так они шли, большой и рваный Афанас-Царевич и З. Лямин. З. Лямин взошел на луг и стал рубить березу, он ее рубил, потому что ему хотелось, во-первых, как-нибудь согреться, во-вторых, он хотел перенести известное наказание, и, если бы он посидел за березу, это от наказания за убийство было б недалеко, в-третьих, он хотел показать, что способен и поверху летать, а не понизу ползти, как думает Агафья. Афанас-Царевич, изумленный его действиями, вначале отошел от него и смотрел на Кремль, где видны были проломы в розовой стене, и профессор ходит по берегу и высматривает своих каменный баб.

К Мануфактурам скакал Измаил. Он не остановился, лишь взглянул, и, хотя он всегда искал людей, которые, по его мнению, собирались кончать с собой, он тут увидел просто хулиганство, а не высокую жизнь. З. Лямин стал рубить сильней, щепы так и летели, Афанас-Царевич стал смотреть, что значит эта рубка, словно человек желал дорубиться до чего-то. Он выкрикивал с ожесточением: «Во имя Христа, во имя Христа!»

Вавилов поспешил и побежал не оттого, что Захар Лямин, личность не известная ему, рубит дерево, какой-то кремлевец, Вавилов побежал потому, что ему хотелось отчасти и разобраться в своих чувствах, отчасти и потому, что его привлекала мысль о Кремле, о своем рождении, о намеках С. П. Мезенцева, которые разрастались и становились тягостными, он выдумывал много причин для того, чтобы свернуть в сторону, но оно, это неизвестное, влекло его, и он бежал. Он быстро запыхался, и действительно, на том месте, где им была распланирована детская площадка и откуда утаскивали постоянно песок и землю, на зоне этой, единственной, которую он взлелеял и думал разбить здесь сквер, так как здесь уже было размечено, — сумасшедший человечек с седой головой рубил березу. Вавилов смог только крикнуть ему:

— Стыдно!

Человечишко взмахнул руками. У Вавилова захолонуло сердце, он вспомнил многие свои болезни и остановился, если б он не остановился, он смог бы добежать и оттащить человечка, и тот встал перед березой, которая заколыхалась на секунду, но затем струсил и отбежал, но уже было поздно, она отделилась от горизонта и поплыла быстро вниз, и Афанас-Царевич побежал домой. Вавилов посмотрел на то, как падает человек, ему вспомнился Кремль, его соборы и храмы, и он посмотрел на храм Успенья — копия Петропавловского собора в Петербурге и копия довольно точная, и Вавилов подумал: что, как он слышал, там два этажа, из которых можно сделать и лекционный зал, и театр, и прочее. Он посмотрел на шпиль, освобожденный падающей березой. Он вспомнил, как их водили туда из Воспитательного дома каждое воскресенье, злорадная радость потрясла его. Он смотрел жадно на шпиль и думал, что это надо обмозговать.

Уже из поселка бежал народ, из Кремля скакала подвода, и сам И. П. Лопта сидел в ней. Вавилов отошел, захваченный своей мыслью, и ему кололо в боку, и он пришел к архитектору, все думая о своем, и тот начал его лечить и расспрашивать, опять ушла жена архитектора, и опять стало неприятно, и Вавилов все-таки лечился и стал чувствовать, что колет еще больше. Он с трудом ушел, когда уже понял, зачем и почему он пришел и в чем его болезни, и архитектор с удовольствием милосердствовал. Он шел, тер себе бок и думал о храме Успенья. Он пришел чрезвычайно оживленный и сообщил это трем «думающим», они отнеслись к его мысли спокойно, и только сказал П. Лясных, что едва ли что выйдет: во-первых, наука, храмы здесь сплошь древние, а во-вторых, совесть.

Пицкус вскочил немедленно, по дороге он сообщил Клавдии, которая действительно приходила пить воду в присутствии Вавилова, и сначала его возмущало это, а затем стало умилять. Клавдия озорничала, ей самой нравилось исполнять то, что она задумывала хотя бы и в пьяном виде. Пицкус имел теперь повод прибежать в Кремль и сообщить о затее Вавилова. Он устремился, Агафья рыла сама могилу З. Лямину, во рву у кладбища, рядом с могилой Хлобыстая-Нетокаевского.

Зинаида отказалась от зова тела, она стала довольной, но довольство, которое было в ней, скоро прошло. Она разговаривала с Ложечниковым и его племянницей, трое довольных, тех, к которым стремился Вавилов и которых он искал. Зинаида выглядела хорошо, несмотря на то, что ушла из ними, и несмотря на то, что она много заседала, ходила осматривать строящийся дом, и ее еще радовало то, что ее не трогает М. Колесников, который все-таки время от времени приходил к ней и говорил:

— Есть ли жена красивей моей и есть ли кто храбрее меня?

К Зинаиде приходил П. Ходиев с тем, чтобы ему дали какую-нибудь работу в Кремле, он оттуда уходить не хотел. Зинаида знала его [Колесникова] давнишнюю злость, Прокоп был действительно хорош, беспокойный и ловкий, она и сказала:

— Прокоп, по-моему, сильней тебя, и Ольга Прокопова красивей меня.

М. Колесников, розовый и наглый дурак, безжалостный и смелый, ушел, и ей стало жалко его крепкой силы. Он был доволен своей силой чрезвычайно, и она поколебала его довольство и посожалела, так, если бы поколебал кто ее, но она смотрела на тех, которые могли бы ее поколебать, с неудовольствием и опаской. Она пообещала в то памятное заседание приложить свои силы, и это ей удалось; лишь только она пообещала, как ее подхватило ураганом внимания и понесло. Пришли ткачихи, они уже действовали и думали более смело и более коротко, если можно так сказать, а памятное заседание в тот день, когда ее избрали, было как бы приготовлением к прыжку.

Произвели обследование. Результаты и ужас квартирный оказались более сильными, чем думали. Уже каждый день после обследования жилищных условий Мануфактур к Зинаиде в горкомхоз стали приходить ткачихи, роскошествует, говорили они, а в горкомхозе было грязно, пыльно, сидел товарищ Литковский, автоматически переведенный из Кремля, где он привык сидеть и говорить с товарищем Старосило и выслушивать его рассказы о боях, принимая их как жалобы, что и было на самом деле. Из конур вылезли и легли к Зинаиде на стол руки с требованиями. Товарищ Литковский захворал и рад был своей хворости, и его назначили в санаторий, и Зинаида уже заняла его место.

Ткачихи, стоящие среди грохота машин, казались всегда довольными и ловкими, здесь же, поняла Зинаида, учреждение служит для того, чтобы люди приходили жаловаться и выявлять свое недовольство, и ей было стыдно немного, что она такая довольная живет в корпусе у подруг, трое в каморке, три кровати чистых, и у одной из кроватей стоит швейная машинка. Ткачиха, довольная своим злым голосом, подбоченясь и готовая вступить в драку, кричала:

— Отчего он может занимать квартиру в две комнаты с ванной еще, а не могу! Ах, он больше прослужил на фабрике, скажите, пожалуйста, мне вешаться, если я позже родилась, чем он, на десять лет, значит, эти его десять лет я должна жить в подвале. Наши избушки, сколоченные из бревен, заливает Волга каждый год, и в подвалах у нас постоянно вода.

Да, тов[арищ] Литковский узнал, что такое фабричный разговор, от которого с потолка штукатурка валится, а Зинаида только улыбалась и была довольна. Тов[арищ] Литковский бормотал что-то о разрабатываемом Госпланом плане пятилетки, об уничтожении женского труда, требовал директив в укоме, но и сам уком был растерян чрезвычайно. Ткачихи приводили мужей, все были словно довольны случаем покричать, женщины кидали на стол больных детей, которым жить в теперешних условиях невозможно, — создали ряд комиссий, комиссии-подкомиссии, выбрали в одну из таких комиссий Ложечникова, он пришел вместе со своей племянницей, тихий и ловкий, и она тоже ловкая и смелая, и он сказал, что теперь отдыхает: он хочет отдохнуть от комиссий только полгода; он и его племянница стояли в прокуренной комнате, чудо как сохранившие здоровье и бодрость, и смотрели на Зинаиду и позвали ее в ближайший свободный день в гости. Ложечников сказал:

— Все устроится, и мне страшно нравится, когда так суетится мир, я вот дал слово год отдохнуть, а не могу, — тянет, опять я буду заседать и бегать, и говорить.

Племянница смотрела на него и тоже была довольна его стремлением, она искала работу, и ей поручили, она все исполняла с большим удовольствием. Зинаида с удовольствием пошла к ним, и там собрались родственники, и все люди, которых когда-либо судил Ложечников, имевший особенное удовольствие выспрашивать людей, быть довольным, когда они мирятся, и даже когда засуживал, то человек уходил, понимая, что тот ему желает добра. Зинаида отдохнула у них, здесь говорили только о хорошем, и хотя она ничего не придумала, и никто бы не мог придумать, кроме того, что люди, действительно, находятся в ужасном положении. Она привыкла к своему хозяйству, а дом Ложечникова напоминал ей дом «пяти-петров».

Вавилов жил в корпусе, он находился в глубине парка, деревянный, и к нему надо было идти мимо прудов, и они были запущены, и Пицкус, наслаждаясь своей ловкостью, пытался прыгать по плавающим деревьям, и П. Лясных лениво следил за ним и за его прыжками. Пруды зацвели, и Вавилов стоял подле, противно ему было то, что он наслаждался своими дурными качествами, он был все-таки самовлюблен, что ли, и это противно было ему самому, он к Зинаиде подошел и сказал, что с клубом и с ремонтом ничего не выходит. Она плохо слушала его, она вспомнила, что везде ее преследовали дома, в которые скоро надо вселять рабочих; архитектор А. Е. Колпинский возмущался нехваткой материала, сезонники капризничали, уходили, и каменщики задерживались оттого, что не работали плотники, надо было всех обегать и всех уговаривать. Она поняла, что Вавилов предлагает и предполагает взять под клуб церковь, и она возмутилась, так как эта мысль не приходила в голову ни одному из его предшественников, а гнусный и рыхлый рыжий придумал ее.

Она разозлилась и сказала, зная, что и сама говорит неправду, но это с ней случалось часто, когда на нее налетали и грели приступы гнева, и она теперь не должна сердиться, но она закричала:

— Можете открывать против меня кампанию, а церковь — под наукой и старинная, и опять загудят, что пролетариат разрушает, вандалы, просто не можешь материалу строительного достать, я не боюсь твоей компании и твоих четырех прихлебателей.

Она почувствовала к нему зависть, все это скоро прошло, и она даже раскаивалась, когда шла дальше, Вавилов так и остался, рыхлый и осевший и слабенький со своим покрасневшим носом. Она легла в постель, раздраженная, но утром проснулась и была довольна собой и довольна даже тем, что поступила неразумно, но Вавилова надо одергивать — такая грязь опасна и заразительна для Мануфактур, и без того не свободных от заразы. Такая грязь, прикрывающаяся партийным билетом, скромностью и несчастием, хуже всего.

Она была довольна тем, что молода, способна бороться, твердо стоит на ногах, она с удовольствием пощупала свою крепкую шею и послушала, как перекатывается голос, она надела короткое свое платье и кофту, тщательно заплатанную, и заштопанные чулки; перед сном, когда она штопала, сама не помнила, как была раздражена. И все Вавилов, она поняла, что он обогнал ее, и он оказался ловчей.

Пришла мать, Марина Ни[китиш]на, нежно ее любившая и ею довольная, она понимала, что дочь выдумала новый фортель и что старики не понимают, как можно покинуть такой крепкий, непьющий дом, единственный во всем поселке, и она, задумчиво ей подмигивая, сказала:

— Не пора ли?

Ее больше всего возмущала придвинутая к кровати швейная машинка — символ собственности.

— Нет, не пора, — ответила Зинаида и крепко поцеловала мать.

Вавилов сказал Зинаиде:

— Странный народ, привожу для ребят землю, хочу насаждения сделать, только положу — а они землю растащат. Для цветников. А сходить-то всего только верста. Нет никакого чувства общественности.

И она, хотя была согласна с ним, но высказала, что тут дело не в озорстве, а хорошо, что люди таскают землю и любят цветы, они томятся, им тесно жить в каморках, а не несут землю сами потому, что не верят, что принесут землю ту именно, которая необходима для посева, они выгоняют слово «земля», потому что мужик может видеть солнце, и ему в лицо дует ветер, а тут дуют машины, и люди не могут привыкнуть, чтобы испытывать радость от машин.

Вавилов с этим не согласен. Люди глохнут, и они любят свой труд. Мужик смотрит с презрением и ненавистью на фабричного, тот может не скопидомничать и, получив каждые две недели жалованье или аванс, идти и стать в очередь за водкой, то есть за тем, чего человеку не хватает и что она ему дает, — довольство собой, несмелому — смелость, смелому — трусость и унижение, те наслаждения и довольства, которыми человек в трезвом виде не может наслаждаться.

Агафья возмущалась Е. Чаевым, тот сшил себе новенькую сатинетовую рубашку и был доволен, что такой красивый, свежий и умный. Он все предвидел, он говорил, что не надо было брать деньги от Клавдии, не надо было иметь дело с пособниками, а устраивать через него, он восхищался своей предприимчивостью. Гурий покорно слушал его, он устал работать и наслаждался своей усталостью, он целый день метал на сеновал сено, он давно так не уставал, и Агафья ходила мимо него и приглядывалась к нему. Ей тоже небось хотелось поработать или ударить вилами. И. П. Лопта, побеждая свою гордость и победив ее, слушал больше себя и на каждое слово или каждое предложение Агафьи у него было свое, и оно ему казалось лучшим, но он молчал и наслаждался тем, что он такой послушный и не гордый.

Агафья признала, что напрасно Клавдия схитрила, притворилась и предала их Вавилову, она узнала и слабые силы церковников, и церковь Успенье передадут, конечно, где им свершить ремонт, и Кремль им дать ничего не может, коль у них все деньги идут на печатание Библии. Вавилов ловит С. П. Мезенцева, передавшего взятку, и напрасно И. П. Лопта держит около себя С. П. Мезенцева, явный провокатор, подосланный Вавиловым. И. П. Лопта возмутился, возвысил было голос и смолк, он только добавил, что на свободном рынке негде достать пряжу, а в уезде работают станки, и мы посылаем Афанаса-Царевича за сбором денег в уезд, так его будут спрашивать: есть или нет пряжа у И. П. Лопты комиссионера, и он не должен говорить, что нет пряжи.

Он замолчал. Агафья все настаивала на своем, что необходимо усилить работу среди рабочих и показать Мануфактурам, что православием не так-то легко бросаться. Гурию даже показалось, что она завидует Клавдии, она лишена презрения к людям, вот чем она берет.

Он обалдел, его цапнула за сердце эта мысль, и он понял ее силу, вот чем взяла даже Афанаса-Царевича, простая история. Она, пожалуй, может действительно взять Мануфактуры под свою соболезнующую руку, она дойдет до их сердца, она может возбуждать умиление. Гурий сказал, что он не настаивает на своем предложении об отложении [съезда мирян], но все-таки лучше подождать, она на него посмотрела грозно:

— Ты все свое. Тогда бери власть и все остальное в свои руки и благоденствуй, еще раз тебе предлагаю митру. Бери.

Гурий улыбнулся и сказал, что как же общество, он подавал мотивированную записку о том, чтобы блок с баптистами заключить. Общество этого еще не решило. На него начали кричать, он посмотрел и сказал:

— Я беру свое заявление обратно, оно несвоевременно.

Агафья подумала и сказала:

— Не пора ли тебе, Гурий, идти с келейниками, ты слаб, ты бы с ними окреп, скрывая свое лицо и питаясь боговым словом.

Он отказался и, улыбаясь, добавил:

— Или жениться. Я, пожалуй, изберу последнее, чтобы быть ближе к тому, чтобы смотреть на то, что ты делаешь и что будешь делать, Агафья.

Туда пошли Еварест, протоиерей Устин, Агафья, и там должно было произойти торжественное богослужение. Клавдия провоцировала Луку Селестенникова, который развивал обширную деятельность среди плотовщиков, и заседание было после того, как он открыл артель строительных и плотничьих работ, и консультировать их Чаев согласился.

Лука Селестенников прислушивался и уходил к мужикам, он их всячески задабривал, а они не ехали, он им искал работу и вообще делал все, что можно для них, он им открыл артель. Е. Чаева злило это и злило то, что они выбрали его, Луку, председателем, а Е. Чаев был провален и был только консультантом и на жалованье, да к тому же и совсем мелком. Он написал письмо матери, и Агафья была довольна.

Вавилов сидел в вике. Профессор З. Ф. Черепахин наслаждался своими комичными поисками и тем, что Лука Селестенников организовал артель и сам председателем, а не указал адреса. Профессор возмущался: как же тов[арищ] Старосило может принимать такие бумаги, на которых даже и адреса не указано, и товарищ Старосило, пьяный и большой, потерявший давно свою военную крепость, сказал, что в укоме он и не взял бы, но что требовать в вике.

— Со мной что произошло: приходит ко мне фраер такой, спрашивает у моих футболистов, остались у меня такие, Митя и Саша, не сокращают ли их, потому что благодаря им Кремль и может только защищаться футболом от Мануфактур, приходит и спрашивает, кто у вас тут председатель, и наклеивает мне сзади плакат, так я его в три шеи выгнал.

Вавилов улыбнулся, но С. П. Мезенцев, видимо, не оставлял своей мечты, и надо записать. Старосило яростно указал на клетушку посредине площади, и на ней стоял городской козел. Митя и Саша погнались за ним, выскочил из-за угла Пицкус и догнал козла. Вавилов с удивлением понял, насколько Пицкус проворен.

— В центре меня забыли, — продолжал тов[арищ] Старосило, — я сколько писем писал.

Профессор вернулся к своему докладу, он его неправильно разработал, на какие-нибудь пустяки обращать внимания не стоит, но он решил приняться всерьез. Вавилов сидел сам не свой, товарищ Умалишев увивался тут подле, профессор смущен, и товарищ Старосило стесняется приступать, кончив разговор о Кремле, профессор показал Вавилову открытки и сказал, что здесь будет актер императорских бывших театров Ксанфий Лампадович Старков.

— Какой же он — императорских или государственных? — сказал Вавилов. — Он у меня на Мануфактурах уже месяц или больше как кружок ведет.

Профессор жиденько помахал открыточкой и свалился легонько на пол в обмороке. Его подняли. Товарищ Старосило многозначительно постучал себя по лбу, о консультации и разговора быть не может. Вавилов даже попробовал пригласить товарища Старосило к себе, но тот мог принять это с возмущением.

Профессор что-то заговорил о звоне, который раньше не удавался, но теперь все налажено, он смотрел жалостливо на Вавилова, тому стало противно своей вялости сегодняшней, волнами его потрясало иногда какое-то просветление на минуту — и конец, а затем мучился, и ему казалось еще, тов[арищ] Старосило, чтобы он не уходил, предложит ему выступить, а здесь уж совсем конец. Помогал вести профессора, он рад был возможности покинуть вик и лысых футболистов, под столом дрыгавших и пишущих, казалось, ногами.

Вавилов шел, смутные чувства волновали его, он, казалось ему, пришел не за консультацией, а хотел спросить И. П. Лопту, сторожа Воспитательного дома, в чем и в каком одеяльце был подкинут рыжий мальчик, насколько он помнил, он один был рыжим и на него одного валились насмешки. Именно так, как он придумал, чтобы тот ему подробно разъяснил. Он остановился и даже взопрел от испуга, его окатило испугом, над ним что-то ломилось, зыкало, кололо, слагалось, он позже разобрался, что это звон, который наладил для иностранных экскурсий профессор Черепахин, и можно его по телефонному звонку заказать из вика, а где же будет база колокольного звона и можно ли это рассматривать как общественную деятельность? Вавилов забежал в подвал.

Он услыхал пение. Монахи пели. С длинными волосами стояли они у реалов, и управляющий товарищ Умалишев, с непонятными целями поощрявший это, ходил среди реалов одним боком и прислушивался весьма внимательно. Он устремился к нему с пухлым оттиском книги в руках. Вавилову показалось, что здесь он видит И. П. Лопту, Евареста, Гурия с длинными волосами и нежные, он узнал по разговорам, волосы и стан Агафьи; страх охватил его, он выхватил бумажки, то есть оттиски, и, пробормотав что-то непонятное, побежал. Он увидел на улице Афанаса-Царевича, тот шел, потерявши довольство, то, за что и почему его любили; он мог наслаждаться пустяками и быть довольным всем. Он посмотрел Вавилову в руку внимательно и сказал:

— Дай поиграть.

Вавилов, так и не посмотрев на оттиск, отдал.

Да, Агафья победила его, он ощущал страх, потрясение, колокола гудели ровно пятнадцать минут, он стремился по деревянным доскам. Агафья преследовала его, он слаб и немощен, рядом с ним бежал Пицкус, который рад был бежать. Вавилов остановился. Пицкус бежал, гребя лапками и довольный своими ногами. Хорошенькую консультацию он получил от Кремля. Тело его ломило.

«Четверо думающих» встретили его у дверей. Измаил стоял тут же. Толпа рабочих ждала от него речи. Он промолчал. Он тер себе кончик носа и боком проскочил мимо них. «Четверо думающих» спрашивали:

— Почему, рыжий, ты не получил консультации и что же надо профессору? Почему Зинаида против тебя и ты так расстроен? Что хочет от тебя Ходиев и почему бы тебе не дать работы в клубе? Почему, рыжий, Клавдия ломается и не хочет пить воды без тебя и какой в этом агитационный момент? Почему Лясных женился, а от тебя нет пользы?

Вавилова охватила злость, и он спросил С. П. Мезенцева:

— Почему ты прибил плакат?

Они были довольны проявить свои дурные наклонности, и С. П. Мезенцев заявил, что любит и будет красть, Колесников драться, Пицкус бегать и подслушивать, П. Лясных — промолчал. С. П. Мезенцев добавил за него, он будет плавать в твоем клубе, так как церковь тебе не дадут.

Глава седьмая

В комиссии началась брань Зинаиды. Все были рады тому, что можно было свалить вину на какого-то человека и на то, что она надавала обещаний; она никаких обещаний не давала, а предложила приложить все усилия, а этого-то, именно всех усилий, кроме нее, никто не прилагает. Она поступает именно так, как обещала. Люди приходили болезненные, усталые, их надо понимать. Зинаида их хорошо понимала. Она выслушала их и предложила следующее:

— Научены опытом, будем думать всю зиму, а пока у нас на квартиры, которыми надо удовлетворить в первую очередь, имеются три тысячи, я предлагаю удовлетворить пока тысячу. Каким образом, как? Вселить не в квартиру по семье, а в комнату по семье, конечно, это будут почти каморки, но что же делать.

Она сидела после заседания в каморке, пришел пьяный Колесников, который стал хвастать тем, что был у «пяти-петров», требовал долг.

Зинаида не понимала, в чем дело, Колесников стал упрекать, что коня изъездила отцовского по ночам, должно быть, на свидания к П. Ходиеву, «недаром он приходил к тебе просить легкую службу». Он опять закричал, что она ему не жена и что он подарит ей кольцо, он действительно протянул ей кольцо, и она сказала, дразня его, ей было забавно, что теперь, когда она от него отказалась, он несет ей кольца.

— У Ольги кольцо-то бирюзовое, Милитон.

Он рассвирепел, поднял кулак, она взяла ножницы, он повернулся и ушел, уходя, он сказал:

— Эхо возвышенностей Рог-Наволог еще будет повторять наши имена, левым берегом владеет он, правым — я до первого снега, и моя жена не будет ездить к нему!

Он еще раз повторил слова С. П. Мезенцева:

— Не доверяй жене, не выручай бедного родственника!

Пицкус сопровождал Вавилова. Он ходил по берегу и смотрел на Кремль, Вавилов ждал переправы, он шел в Кремль, и Пицкус сопровождал его и вел прямым путем, где П. Лясных должен их перевезти. Вавилову хотелось осмотреть скорей церковь, не годится ли она на самом деле, он и ходил по берегу. Над ним издевался М. Колесников, Вавилов быстро разделся и попробовал было плыть. П. Лясных смотрел на него с любопытством, но Вавилов действительно боялся воды, он окунулся. Он плавал с боязнью, потому что его рыжую голову топили часто в воде, он редко мылся и, стыдно сказать, даже в баню не любил ходить и, по возможности, окатывал голову кипяченой водой. Конечно, стыдно, но что поделаешь? Он постоянно боялся заразиться и ходил в баню пореже.

П. Лясных гулял со своей женой, они стояли на берегу, он сводил ее в кусты, переспал с ней, они вернулись обратно, и Пицкус быстро побежал, П. Лясных не мог оставить жену, ему скучно здесь, но он выдумал — возможно влюбиться, и тогда человек может жить хорошо, и он должен жить хорошо, и он постоянно выдумывал себе дела, потому что ему было скучно без работы. Он говорил жене, что на Россию надвигаются болота, что Сибирь скоро будет сплошное болото. Жена смотрела ему в рот, ей было холодно, он ее уморил своей специальностью, она хотела домой.

Вавилов слышал его разговор, хотя между ними текла река. П. Лясных тоже подал заявление, спешно женившись для того, чтобы жена М. Колесникова среди всех остальных людей, охваченных жаждой жилищ, дала ему. П. Лясных заикнулся было о «тайных гостях» С. П. Мезенцева, но М. Колесников цыкнул на него, а П. Лясных тупым голосом требовал от М. Колесникова, чтобы тот взял у «пяти-петров» деньги, ему надо жене хоть бы по случаю свадьбы ботинки купить, а то странно — без подарка. Если он имеет силы достать в долг, то надо действовать, и П. Лясных поручит Пицкусу поднажать. Они шли переругиваясь.

Вавилов вошел в храм, им владело опять то чувство страха, которой владело им в Кремле, но выйти он не мог.

Храм был переполнен. Уже с утра церковники разносили слух, что приедет протоиерей Устин и что после того Е. Чаев, секретарь общества будет говорить речь. Вавилов испытывал недовольство тем, что он сейчас может понять, ценно ли это для будущего, то есть потомки будут ли их благодарить за то, что они оставили такую красоту, или будут ругать?

Ему было стыдно, но он вспоминал опять детство и те чувства, которые ему прививал Воспитательный дом. Он даже не мог смотреть на Агафью и думать, что такая красавица воспитана и могла воспитываться там. Она скромно стояла в притворе, здесь стояли почти все, которые ему почудились сегодня в типографии, он так не мог понять, что они там делают, очень у них там хозяйственный вид был.

Она стояла теплая и большая, окруженная друзьями, а у него не друзья, у него странные «четверо думающих», тени Воспитательного дома, ворвавшиеся в его жизнь и наслаждающиеся этим, ибо зачем же он им иначе нужен? Вот и в борьбе за храм он должен действовать осторожно, никаких инструкций даже нет на этот предмет, уже и инструкции ложились ему на голову, он смотрел на церковников, они стояли молча. Служение кончилось. Голые мальчики, он считал в детстве у них носы на лепном потолке, и что надо с ними делать?

Заговорил молодой голос. Агафья стояла довольная, и покорный Гурий за ней, и И. П. Лопта, старичок, притворявшийся потерявшим гордость. Вавилов понял, что боится женщин. Он ушел и у корпуса встретил Клавдию.

Она созналась ему, что довольна своим любопытством, которое удовлетворено, и что им неужели не владеет любопытство, она понимала, что все это глупости и что ей кружку носить глупо, и на нее стали меньше обращать внимания, но она хотела знать, что же произойдет дальше?

Она была довольна своим любопытством и даже тем, что отдала последние червонцы Агафье, она поняла ее, и ей не хотелось к ней возвращаться. Она вся горела, он пошел и яростно удовлетворил ее любопытство, но чтобы она не навязывалась к нему, он отделался испуганными словами. Она ушла и напилась, он направился к своей березе, и с тоской ободрал четвертый сук, и пытался устало понять что-то.

Так ему трудно было, да и к тому же надо было разработать тезисы к предстоящей борьбе за храм Успенья. Он двухэтажный, на бумаге мысли его улаживались легче, он разметил, прочел, но было даже самому не ясно, как же можно было так разметить. Он возмущался своей бестолковостью, он поискал инструкции, перерыл кипу союзных газет: все писали, что сделали то-то и то-то, но как поступать со старинными храмами — неизвестно. И вообще в газетах уже результаты, и видно, как люди захлебываются от удовольствия, а у меня еще суки;´… и тяжесть непосильная.

Вдоль леса расположился цыганский табор. Цыгане спускались с вершины Рог-Наволог и остановились только потому, что, во-первых, их желал видеть С. П. Мезенцев, который имел к ним предложение, а об их приезде должен был ему сказать А. Сабанеев, которым он должен был сдать медведей, потому что он оказался глупым мальчишкой, жил в Кремле, никуда не шел и все, что зарабатывал выкаткой бревен на берег, скармливал на медведей, он жил у сторожа все у тех же огородов, и сторож жаловался на него, что и спит плохо, и денег не платит.

Цыгане желали только одного, чтобы получить медведей, и желание, высказанное им о встрече с С. П. Мезенцевым, заинтересовало их, и они остановились на берегу у опушки втайне. В то время как они раскладывали табор, С. П. Мезенцев был доволен своей выдумкой и тем, что приехали цыгане. Он пытался усмирить Колесникова, но он пожелал пойти цыганим навстречу.

— Безрассудно, — говорил Колесникову С. П. Мезенцев.

Но он скоро понял, что М. Колесников жаждет мести. П. Лясных требует от него денег, и ему стыдно.

Он еще раз пошел во двор к «петрам», увидел, что во дворе бегает ребенок, его возмущало крепкое хозяйство, а каких-то сорок рублей не хотят отдать, и возмущало то, что он боялся, не проболтали ли те что-либо Зинаиде.

Он смотрел долго на мальчонку, затем пришел к С. П. Мезенцеву и отказался пойти с ними в табор. С. П. Мезенцев был возмущен.

Милитон Колесников пошел на луг, где, пася своего коня, грустно спал Измаил. Он выкрал коня, подъехал к дому «петров», уронил плеть и попросил мальчишку поднять ее, и тот поднял и отдал ему. М. Колесников вдруг наклонился, и поднял его за шиворот, и положил поперек, и поскакал, и все видели, как он скачет. Он окрасил коня в белый и черный цвет. Одна половина видевших говорила, что он на белом коне, а вторая — на черном.

С. П. Мезенцев, которого он догнал шагающим по шоссе, удивился, увидев и коня и ребенка. М. Колесников объяснил, что сделал это с целью мести, и что С. П. Мезенцев должен его подержать у цыган, и что цыгане должны согласиться.

Мальчишка был чрезвычайно всем этим заинтересован, он с удовольствием ехал на крашеном коне. М. Колесников был тоже доволен выдумкой, которую он соорудил из рассказов О. Пицкуса. С. П. Мезенцев сказал, что можно самую оригинальную выдумку испортить с такими дураками. Шоссе спускалось под гору. Они вышли к табору. Их окружили цыгане. Цыганам было скучно кочевать, потому что их усиленно ловили и сажали на оседлую жизнь. Им нравилось переезжать с места на место, и ловить ярмарки, и гадать, и вообще жить моментом, почему человек не может иметь передвижную дачу? Они довольны были, что А. Сабанеев предложил им хлебное дело, хоть сам не пришел.

С. П. Мезенцев задумчиво сказал, что приезд их надо бы отмечать в рике или в соответствующем учреждении, а они не отметили. Цыгане увидели в этом ловушку. С. П. Мезенцев сказал, что у него есть дело секретное.

Подошел А. Сабанеев, с ужимочками, и сказал, что медведи в полной исправности и что он не ехал только потому, что они вместе с С. П. Мезенцевым подготовляли это дело, и предлог жить медведями отличен.

Цыганам чрезвычайно не понравился вертлявый человечек с опрятным брюшком, но они его внимательно слушали.

С. П. Мезенцев, во-первых, попросил исполнить его просьбу, отвести; и выкупать коня, во-вторых, подержать несколько дней ребенка.

Цыгане стали у него выспрашивать дальнейшее. Проект С. П. Мезенцева несколько встревожил их, но М. Колесников подхватил с энтузиазмом и восхищенно похвалил С. П. Мезенцева, что голова и что с плакатом здорово отведены глаза кому угодно.

М. Колесников вернулся домой в хвастливом настроении духа. Он рассказал П. Лясных, как он здорово придумал и что ему мгновенно отдадут ребенка.

П. Лясных был обеспокоен. Он жене рассказал, та побежала и сообщила своим родственникам, и те сообщили «пяти-петрам», а «пять-петров», встревоженные тем, что как бы не пострадал ребенок, направились к Зинаиде, потому что она одна могла как-то усмирить Колесникова.

Она не поверила такой нелепой истории, но М. Колесников был пьян и сказал, что цыгане решили держать испытание. Можно ли на них положиться? Зинаида сказала, что он подводит и себя и цыган под самосуд. По поселку бегает Измаил и кричит, что украли его коня, и загвоздка только в том, что одна половина поселка говорит, будто конокрад ехал на белом коне, а другая — что на черном. И в этом они столковаться не могут.

Зинаида почему-то сразу подумала, что проделка Вавилова, но затем опомнилась. Ей не хотелось сообщать в милицию о пьяной шутке. Цыгане предупредили Колесникова, чтобы он не проболтался, так как только ради него они согласны держать испытание.

Зинаида цыкнула. Он требовал отдачи денег. Деньги вернули ему немедленно. Он сказал, что снимает клятву, и когда указал, где стоит табор, все кинулись туда и встретили мальчика на пути, тот говорил о крашеной лошади, о вывесках и веселых медведях. Все это напел ему в уши С. П. Мезенцев. А кто-то успел предупредить цыган. Табор скрылся.

С. П. Мезенцев вернулся только через день, когда деньги уже были пропиты и «тайные гости» исчезли.

П. Лясных, услышав от жены, что «петры» обеспокоены потерей мальчика, рассмеялся. Жена его спросила, над чем он смеется. Он сначала ей не говорил, но затем, взяв с нее слово, что она не проболтается, сказал. Она дала слово и сразу же, в тот же день, проболталась родственникам.

— Разве это порядок? — сказал он. — А если бы, допустим, я вздумал подряд взять пруды осушить?

П. Лясных ударился в амбицию, что жена как вода, нельзя ей доверять тайн, он наслаждался и ломался и доволен был тем, что такие ловкие у него товарищи. Он пришел с женой вместе к ее родственникам.

П. Лясных сказал, что живущая с ним в кровати мелет ерунду и ему стыдно иметь такую жену. Те согласились, что такой жене нельзя доверять, и они ничего не имеют, если П. Лясных разведется. Вавилов уже видел, как М. Колесников развалился и смотрел на него, наслаждаясь своей силой и своей умной женой и тем, что она от него для вида только ушла.

Зинаида была расстроена тем, что комнаты никак поделить не могли и что в день назначенного расселения обещали быть и остальные две тысячи стоящих на очереди, которые вообще могут разнести все корпуса.

Зинаида подумала, что надо бы обо всем этом донести куда следует и что это, наверное, начало. Она напрасно обидела Вавилова. Она подумала, не хочет ли Вавилов тем, что он так подстроил с добычей денег у «пяти-петров», не хочет ли Вавилов для четырех мошенников взять с церковников взятку и ускользнуть.

Она пошла в уком, настояла, чтоб заявление Вавилова рассмотрели спешно, и на митинге даже согласилась выступить. Ей не стоило большого труда уговорить, чтоб назначили опытных людей, а не одного Вавилова, как думали раньше. Дело это важное.

С ней согласились.

В тот вечер Пицкус, всегда недовольный страхом, который владел им, отдал Вавилову револьвер. Вавилов был изумлен, что его предложение принято, пошло по цехам, сама Зинаида ходила, агитировала по уборным. Он узнал и о том, что она спасла мужа и вместе с тем агитирует за его, Вавилова, предложение.

П. Лясных и Пицкус заигрывающе посмотрели на него, но он их обидел и не обратил на них даже и доли внимания, потому что ему казалось, что сук шестой ему пора оглодать. Оглодать! Он уже нашел слово, и вообще все идет хорошо. Он понял, что тут неладного. Клуб его обрадовал. Дело понеслось, но уже вышло из его рук. И приходилось ждать, когда оно обойдет всех.

В воскресенье производилось вселение в свежеотстроенные корпуса, их закончили с великим трудом. Накануне Вавилову удалось устроить митинг в клубе о церкви и о жилищной кооперации. Озорство овладело им, он даже велел послать повестку в Религиозное общество с просьбой прислать оппонента.

На митинг пришло много ткачей. Говорили о боге, все слушали внимательно. Выступали сектанты, которые говорили о морали и милосердии, страсти разгорелись, и Вавилов впервые был доволен.

Ему показалось, что он даже видел Ложечникова, но сам он не выступал и был очень доволен, что ему не удалось, хотя и лежало у него много записочек с цитатами и он понимал, что если их цитировать, то весь вечер займешь. Он их подбирал всю ночь, но они разбежались у него в голове.

Он направился наблюдать вселение и понял, что агитирование Зинаиды надо рассматривать как ее трусость. Огромные здания с балконами-лоджиями, соединяющими две квартиры, о которых ему хвастал архитектор. Газоны обнесены решетчатой изгородью — тоже плод вымыслов архитектора; нашли в Кремле огромный склад палок от ручных гранат или бомбометов, архитектор и спроектировал изгородь. Проходы и проезды между сараями забиты людьми с корзинами, сундуками, козами, ребятишками, поднятыми еще с рассвета. Бабы бились к дверям, потрясая ордерами. Они отталкивали друг друга, ссорились — много здесь в этот день родилось многолетних судов. Совчиновники несколько испуганно дрожали, прижимаясь к своим гардеробам, недавно купленным и советского производства массового, с какими-то зелеными стеклами, и кроватями с никелированными шишками — мечтой каждого гражданина.

Милиционер Зиновий Петров взгромоздился на нелепого розового коня. Он смотрел с него величественно, мечтая о Силезии и одновременно о том, что вот они, «пять-петров», могли возрубить пять домов.

На углу Зинаида с портфелем под мышкой. На холме показался было Измаил верхом на коне, милиционер тронул к нему своего, и Измаил увернулся не потому, что он трусил, а потому, что ему приходилось три раза в день навещать своего больного сына.

Толпа устремилась, размахивая бумажками, к Зинаиде. Она подняла руку и, любуясь своим голосом, крикнула на всю площадь. «Все успеют», но предварительно она желает осмотреть ордера, и желательно, чтобы от каждого этажа и от каждого корпуса выбрали делегаток, она передаст им ключи.

Она презирала эту демонстративную затею вселять всех в один день. Хотели еще музыку пригласить. Есть чему радоваться! Она прижимала портфель с ключами к груди и твердо стояла на своем.

Люди быстро разделились по корпусам.

На месте осталась толпа, которая желала занять квартиры явочным порядком. Они кричали, озлобленные, оборванные. Зинаида, не дав им опомниться, — она презирала и отвергла желание милиции помочь ей, — пошла одна и одна желала справиться.

— Товарищи, пришедшие сюда для самовольного вселения, прошу не примешиваться к корпусным, а встать здесь на холме в очередь, и я буду записывать, с тем, чтобы…

Вавилов не разобрал ее слов.

Она выбрала несколько делегаток, которые тоже пошли и стали разговаривать с теми, которые желали вселиться самовольно. Стали говорить быстро, горячиться. Зинаида сказала:

— Мы придем с добавочным обследованием, становитесь и высказывайте мне ваши мысли по анкете.

Она выкрикнула анкету.

В то время получившие ключи переносили в квартиры вещи. Совчиновник или разжившийся и непьющий рабочий со своей мебелью, рядом с босяком, только что втащил громадное количество скопленных вещей, подобных декорациям, которыми в жизни пользоваться нельзя. Мосдрев, тебе подражает вся Россия, оглянись!..

Мальчишки из подвалов несли щепы, лягушек, ободранных кошек, цыплят и вообще «хозяйство». Сначала, оцепеневшие от грязи и бессонной ночи, квартиранты молчали, но затем началось. На лоджию положили сушить матрац, измоченный мальчонкой, и сама хозяйка пошла за щепой раздувать самовар, и пока она ходила, самовар и матрац исчезли. Она пошла через лоджию, в соседнюю квартиру, и немедленно сцепилась, а там сидела гостья, началась драка, а выяснилось, что с верхней лоджии хулиганы удочкой стащили. Экая чепуха! И в то же время — жизнь.

Сняли самовар и матрац и кинули на пол. Воришки, нахлынувшие уже, тащили самовар. Хозяйка кинулась драться наверх; она била щепой хулиганов и сама норовила выкинуть самовар. С балконов улюлюкали спортсмены. Все искали Зинаиду, и целый день носилась она, и вечером ее взял к себе чай пить Ложечников.

Г. Селестенников встретил Вавилова подле этого, он тоже пришел и сказал, что Зинаида справится сама, он был из тех современных и молодых инженеров, которые довольны, и ему трудно было не быть довольным, он вырос и воспитался в каморке в корпусах, окончил рабфак и учился в Ленинграде. Он был только недоволен отцом, который давно ушел и сбился с истинного пути, работал по хлопку, затем завертелся, охотился, написал даже книги, его признали большим специалистом, он тоже рос в каморках, он был страшно любопытным. Он был ли коммунистом, он сторонился партий, а искал сам для себя какую-то отдельную тропку, жена его все терпела. Сын получился суховатым, но простым. Он пригласил Вавилова посмотреть рабочие силы, актер хвастается, но говорит, что нельзя показывать иностранцам спектакль.

Актер действительно трусил и отказывался, он смотрел испуганно. Вавилов должен сопровождать и смотреть, как иностранные инженеры будут высказываться против рационализации, а Т. Селестенников и сам понимает не меньше, но это его проект пригласить иностранцев, они пусть нашим разъяснят, а затем я им покажу планчик, и посмотрим, насколько мой разнится от ихнего… Вавилов слушал, как он кидает слова, и он нашел третий свой сук, он боится машин, он мучительно завидует людям, которые так ловко ходят среди машин и так действуют здорово, они довольны своей жизнью, и ему что же и о чем говорить, он понял, что его пугало, что машина не любит человека недовольного.

Он, Трифон Селестенников, пылал, и еще отец его смеет упрекать, что он влюбится в какую-то кремлевскую раскрасавицу, и он, конечно, не влюбится, но Вавилову-то не легче, ведь он подкидыш буржуазии, не правда ли?

Подошел архитектор А. Е. Колпинский. Он упарился, но нахвалиться не мог Зинаидой и рабочим классом, который все-таки хвалит и строит свою жизнь. Груша была хороша, она была довольна своим слабоволием и как бы говорила: да, я слаба, но, пожалуйста, не смейтесь надо мной.

Она понравилась Вавилову и поняла это, но она старалась не смотреть на него, сказала: «Да, он ничего», и сердце ее, как и всегда, замерло, и она подумала, что ее опять ждет какое-нибудь безобразие. Так, значит, надо идти обдирать сук. Третий. Вавилов устал. Он не может. Хоть отдохнуть, он пошел домой, и разговоры прервались, и А. Е. Колпинский сказал:

— Обычный утомленный и неуравновешенный тип, помяните мое слово, кончит он пулей в лоб.

Груше его стало жалко, и она простила ему рыжие его волосы.

С. П. Мезенцев зачастил к И. П. Лопте. Он предложил ему — так же, как подкупил плотовщиков оставить и не переносить пристань, и пристань не перенесли, и дело теперь заглохло, — подкупить Вавилова с тем, чтобы агитация за Кремль не удалась. Кроме того, вооружить реставрационную комиссию соответствующими справками, он берется помирить профессора З. Ф. Черепахина с Кремлем, и пусть Е. Дону извинится перед профессоров за нанесенную обиду. Надо мобилизовать общественное мнение Мануфактур, чтобы безобразие не повторилось, и он готов даже выяснить, за какую сумму можно купить Вавилова, причем, если И. П. Лопта согласится распространить слух, что Вавилова подкинули в Воспитательный дом и сама Мургабова может сознаться в своем грехе, и тогда будет все отлично, есть у него в Мануфактурах, сидит в архиве такой симпатичный старичок, сонный, зайти будто покурить и сунуть ему в архивные дела соответствующий документик о том, как и когда поступил в Воспитательный младенец Вавилов, незаконнорожденный и второй владелец Мануфактур.

Он сыпал планами, оглядывался и весь пылал от восторга своих выдумок. Многое, конечно, было брехней, и так ли виноват и так ли ценен, усумнился И. П. Лопта о Вавилове, и С. П. Мезенцев немедленно начал расхваливать организаторские таланты Вавилова. Он уже, действительно, начал ценить его, его только смущало, что просился на переговоры Пицкус, а он не сказал, а сказал, что идет поговорить с соответствующими ткачами на кое-какие темы о пряже и краже. Он ушел в надежде получить сразу некоторую мзду, он видел, что и ростовщик тут, и в связи с печатанием библии деньги есть у общины, да и почему же отремонтировал И. П. Лопта свой каменный дом, в котором раньше, говорят, жить нельзя было, и отдали его ему за ненадобностью, и он в нем теперь как застройщик в собственном доме, на сорок лет право застройки.

И. П. Лопта согласился, так как он пожертвовал собой, и ему нравилось и доставляло огромное удовольствие желание выставлять себя, он хвалился осторожно перед С. П. Мезенцевым, и тот видел, что старикашка и гордый и чванливый, но дело свое ведет очень здорово. С. П. Мезенцев отнесся к нему с уважением и видел, что дело можно сделать, он сказал, что никогда не обижал и никогда своих клиентов не обманывает, но желал бы, так сказать, на предварительные разведки, смету он представит поздней, когда расследует Вавилова и когда нити власти и нити планов захвата церкви Успенья будут у него в руках, И. П. Лопта дал ему три червонца и взял расписку.

С. П. Мезенцев возмутился, что как же в таком деле, совершенно уголовном, надо давать расписку, и тогда И. П. Лопта предложил ему вообще прекратить разговор. (…) Тот стоял на своем, С. П. Мезенцев желал получить деньги, ему хотелось и кутнуть и пойти к Клавдии, он запросил пятьдесят рублей, И. П. Лопта согласился, но только чтоб расписка.

— Пятьдесят пять! — воскликнул С. П. Мезенцев. — И сумма эта последний раз.

И. П. Лопта заартачился и дал только пятьдесят три. С. П. Мезенцев написал расписку, вздохнул, подпись размазал, но И. П. Лопта, с наслаждением любуясь его переживанием, заставил его переписать. И С. П. Мезенцев переписал. Он вышел, оглушенный своим поступком и глупой своей мыслью, которая ему совершенно не нужна и даже противна своим отвратительным любопытством, он не любил любопытных людей. Он пошел, и он боялся, что как бы Пицкус не попытался его найти, он решил обойти по Ужге и если встретит какого рыболова, тот его перевезет на ту сторону. Он шел и был чрезвычайно задумчив, разве тем можно объяснить то, что он, увидав Измаила и милиционера Петрова, шагавшего рядом с ним и разговаривавшего с капитаном Б. Тизенгаузеном, кинулся бежать.

Они отгоняли Измаила, милиционер водил в поводу свою лошадь, после события со срубленной березой ему было поручено время от времени объезжать Ямской луг. Он разговаривал тоскливо с капитаном Тизенгаузеном на немецком языке о Германии, и капитан Тизенгаузен все твердил о своем. Измаил рыскал, разыскивая врага. Увидев бегущего, он счел его нужным остановить, он устремился. Милиционер предупреждал убийство, так как обеззаконить человека и отнять у него пожалованную саблю, хоть он будь и сумасшедший, не считал себя уполномоченным, и соответственно запрошенный центр еще не отвечал.

Милиционер поскакал за ним. Разглядев красную шапку, С. П. Мезенцев совершенно растерялся, ему почему-то подумалось, что И. П. Лопта уже передал в соответствующие инстанции все документы, и он побежал. Тяжело было бежать С. П. Мезенцеву, он берег свое здоровье, все же он бежал.

Он пересек луг, он бежал через овраг, по кустарникам, они преследовали, спутались и не знали, где он, он не мог вернуться в Кремль, так как там видно — луг, он устремился к горам. Он вспомнил, что там озеро с кочками, он вспомнил и понял причину того, что Измаил принимает его за убийцу своего сына, и теперь он понимал, что останавливаться поздно. Он побежал и успел кинуться к камышам, когда выбежал Измаил, размахивавший саблей. Он все-таки побежал за ним.

Достоверно наконец стало известно профессору З. Ф. Черепахину, что Лука Селестенников сидит со своими плотовщиками в чайной, разрабатывая и собирая подписи под уставом артели. Профессор, развивший усиленную деятельность, поиссох, изнеможился и потерял всякий облик, так что жена даже испугалась и ходила к доктору, — профессор не любил докторов. Е. Чаев и А. Щеглиха тихо разговаривали, когда профессор стремительно ворвался в чайную «Собеседник» и пошел было к Луке Селестенникову, который весело и как-то обреченно встал ему навстречу, профессор, увидав А. Щеглиху, не имея сил, опустился на грязную табуретку. Он только имел силы сказать:

— Актер… актер Старков посетил, изволите видеть, Мануфактуры!

А. Щеглиха совершенно опешила и смотрела широко раскрытыми глазами. Е. Чаев, чрезвычайно заинтересованный смущением, которое явно скользило в решительных чертах Луки Селестенникова, подошел поближе. Профессор накинулся на Е. Чаева:

— Ваша бездарная, несомненно бездарная, миниатюра ходит по Мануфактурам, и если она попадет в руки актера…

Е. Чаев совершенно ничего не понимал:

— И даже если она попадет в руки Вавилова, не говоря уже о «четыре» думающих», то известно ли вам…

Лука Селестенников прервал его:

— Как же наконец, Зоил Федорович, звали вашего сына?

Профессор З. Ф. Черепахин ответил убиенным голосом:

— Его звали Донат.

Е. Чаев, имевший некоторую память и видевший открытки, которые таскал в руках профессор, спросил:

— Извините, но тут я должен вмешаться, вы его постоянно звали Игнат.

Профессор сказал, совершенно убитый:

— Но теперь я вынужден сознаться, что его звали Донат.

А. Щеглиха была совершенно убита, она переспросила, точно ли она слышала, что Донат, и профессор подтвердил, что точно. Ее мощное тело осело.

Е Чаев забыл, что он должен был посоветоваться, как ему быть с поступком Агафьи по отношению к Афанасу-Царевичу и как же относиться к предложению Гурия о продаже и взятии задатка от сектантов, который они предлагают под печатание Библии, и даже в случае чего — что власть к ним относится снисходительнее, чем к церковникам, — что не передадут ли они дело печатания «первопечатной» Библии в руки их, сектантов. Чаев хотел также похвастаться своим успехом речи в Мануфактурах, и что там дело налажено и, возможно, будет дача или что-либо подобное, место на курорте, натурой, так сказать, — все складывается чрезвычайно сложно, но удачно. Многие в Мануфактурах записались в Религиозно-православное общество, и миниатюра, за которую так обругал его профессор, весьма успешно ходит по рукам в больнице, где лежит Мустафа Буаразов. Он может делать финифть и быть великим художником церкви, многие честолюбивые мечты волновали в тот день Е. Чаева, но его не слушал приглядывавшийся ко всему необычайно внимательно Лука Селестенников. Они стояли трое, и начался даже такой разговор. Профессор сказал:

— Теперь, как известно, вы должны сознаться, Лука Семенович.

Лука Семенович молчал, пытливо вглядываясь в них обоих. А. Щеглиха только имела силы махнуть рукой, что да, мол, говорите, Лука Семенович. Она, мощная женщина, не имела даже сил для разговора, и это больше всего потрясло Е. Чаева, и он устремил свой нюх, но Лука Селестенников пошел уже к выходу, и профессор устремился к нему вместе со стулом, на котором он сидел и с которого он встать не мог, видимо. Он закричал:

— Вот вы опять уходите, и вас не найти!

Лука Селестенников сказал:

— Вам прекрасно известно, Зоил Федорович, что меня можно и довольно легко найти, и вы сами сознательно забываете тот способ, которым меня можно найти очень легко, и когда у вас хватит смелости употребить этот способ, вы встретитесь со мной и откроете меня и спасете, кого вам нужно, и вообще придет то, что и должно было прийти и что должен разрешить актер Ксанфий Лампадович.

А. Щеглиха только махнула на его слова: плотовщики направились за ним, он отстранил Е. Чаева, сказавши, что занят, самоуверенность вновь вернулась на его сухое и пылающее лицо. Афанас-Царевич уходил, и Е. Чаев забыл о нем. Афанас-Царевич нес кружку и ел огрызок грязной морковки. Он пел руками, и А. Щеглиха, которой трудно было быть постоянно в горе, обратила на его плетение внимание и спросила, как она спрашивала его редко, потому что сама была довольна жизнью, и Афанас-Царевич был указом того, что и в таком падении, как у него, он может и быть довольным человеком. И вот почему его любили. А. Щеглиха спросила:

— Чего ты плетешь, Афанас?

Он поднял заскорбевшее лицо, которое быстро приняло восторженное выражение, и ответил:

— Веревочку.

Ему понравилось, и он повторил:

— Или ты не знаешь, что плетешь, Афанас-Царевич? Веревочку.

Он шел и, выходя на дорогу, размахивал кружкой, на которой было написано: «На печатание Библии», повторяя: «Что же ты плетешь, Афанасий? Веревочку». То ли луга перед ним, то ли деревня, то ли Агафья, пославшая его с кружкой, одним словом, она махнула рукой и сказала:

— Иди в деревню!

И повесила ему кружку на шею. Он и пошел.

Е. Бурундук нес несколько сорок, и кузнецы и угольщики, стараясь разогреться, было холодное утро, начали над ним шутить. Е. Бурундук шуток не понимал, хотя иногда и смеялся, когда люди смеялись, то есть раскрывал огромный свой рот и гоготал, пока не говорили: перестань, и он утихал так же мгновенно, как начинал. Они смеялись, что нет дичи, что он начал стрелять сорок и его видели ощипывавшим перья. Они шли за ним, чтобы размяться и пока подручные убирали инструменты.

Он подошел к Ужге и стал кидать в реку перья, и те следили за его занятием задумчиво. Перья подхватывал ветер, и река их тихо несла. Е. Бурундук следил за ними внимательно.

Е. Бурундук сказал, что уже собирается лед и надо есть мед, и он ухмыльнулся своей шутке, потому что весь день думал о меде, и они встали, и собрали по пятаку, чтобы купить меду и бутылку-две водки, и Е. Бурундук зашагал в слободу Ловецкую, где были пасечники, сбиравшие ульи и ставившие, и у него были знакомства и несколько способов собирать мед. Есть и дикий мед, он его найдет, только не свежий, все это сложно.

Он упомянул о кулачных боях и о том, что ему трудно теперь спуститься, так как его прирежут узбеки, и он желал бы подраться, он должен всех переждать и пережить. Он хотел двигаться, и мед был ему предлогом. Он шел и размахивал палкой, а кузнецы и угольщики вернулись к своей работе и стали его ждать.

Агафья одобрила манеру Е. Чаева и только предложила им больше говорить и опираться на то, что в Мануфактурах есть необходимость в жилищах, также и надо инструктировать Мануфактуры, и это может оказать известное давление. Она обратила внимание на Афанаса-Царевича и сказала что безумного напрасно содержать при Соборе, и, передав ему кружку, сказала:

— Иди по деревням и проси на Библию. Понял — на Библию! Полную кружку!

И. П. Мургабова сказала, что не будут же большевики убирать сумасшедшего, хотя бы ему и принадлежали все Мануфактуры. Агафья ответила, что неизвестно, вдруг скажут, зачем вы его держите сейчас; ткачихи, наполненные завистью к людям, готовы на все. И. П. Мургабова сама же старается не ходить на собрания, и тому есть какая-нибудь причина, она даже отклоняется от бога во имя спасения своего тела, мы на тело не должны обращать внимания и должны поступать с ним жестоко.

Торопливо вкатилась в Собор А. Щеглиха, которая сразу же предложила пойти Агафье на Мануфактуры и пленить актера с тем, чтобы он не болтал глупостей, он трепло. Агафья не понимала ее, да и все не понимали, а слушали ее внимательно. А. Щеглиха сказала, что не может стоять и пока продавать свечи, она так расстроена, она думала, приезжает отдохнуть, а теперь что же такое? Господи, церковь не дает ей покоя.

Гурий утешил ее и сказал ей задумчиво, что все мы грешны, но Господь присутствует с нами и прощает нас, надо ему покоряться. А. Щеглиха сказала, что актер будет болтать о Неизвестном Солдате, а все даже не знали, кто это. Она смотрела на них изумленно: они, действительно, не знают о Неизвестном Солдате, и Гурий добавил, что все мы неизвестные солдаты господа бога. А. Щеглиха возмутилась этому разговору чрезвычайно, со всем тем она ждала еще решения.

Все вернулись к вопросу о печатании Библии, все были рады заняться своим довольством и тем, в чем они находили довольство собой и миром: давно уже должна была прийти комиссия для обследования типографии, и уже напечатано двадцать пять листов, добрая четверть Библии, а комиссия все не идет, и вообще неизвестно, когда она будет, и Мануфактурам не до Кремля, они заняты устройством ткачих; все стали рассказывать с презрением о том, как ткачихи въезжали в новые дома, уже передавалось, что произошла огромная драка, были чуть не убитые, и сама Зинаида Колесникова оказалась раненой. Где там комиссии принимать типографию!

Агафья похвалила Е. Чаева и, стоя за ящиком со свечами, сказала, что не лучше ли будет, поскольку он секретарь, то и передать ему казначейские обязанности, он ходил опрятный и пришел с бумажкой, которая подтверждала лишний раз, что Мануфактуры понятия не имеют о работе, производимой церковниками, они отсрочили производство ремонта на небольшой срок, да и действительно, где теперь взять материалы, надо их запасать в течение зимы. Собор еще не садится и великолепно просуществует до зимы, к тому же за зиму, действительно, он, как специалист и будучи теперь связан с артелью, которую организовал Лука Селестенников, он лучше сможет собрать материалы. А. Щеглиха стояла растерянная, пришли ее прислужницы спрашивать что-то по хозяйству.

Шурка Масленникова говорила и посматривала на Е. Чаева, он ходил стройный и красивый. А. Щеглиха ее ущипнула, Агафья это видела, она чувствовала презрение к Еваресту и понимала, что его красота может и прорваться чувственностью, ей хотелось узнать, в чем дело, она подошла ближе к А Щеглихе, и та сразу обрадовалась возможности сводничать и возможности того, что Агафью можно будет уговорить пойти в Мануфактуры, и она сказала, что надо бы следить за парнем, он сегодня девку щипнул, и Агафье это стало неприятно, и А. Щеглиха заметила это и сказала: «Не подумайте, девка у меня не хуже вас, девственница».

Та стояла с подозрительно синими глазами и подозрительно и сладострастно раскачивалась. Агафья ушла, удовлетворенная тем, что она так поглощена богом, что не способна ревновать, и следовательно, как она и предполагала, она ничего не чувствует к Е. Чаеву и держать его на расстоянии будет способна долго.

Несколько плотовщиков вселились в дом, надолго. Домника Григорьевна ставила им чай и ухаживала за ними, постоянно пропадал среди них сухой и резкий Лука Селестенников, и сухой голос его часто разносился по дому. Агафья старалась обо всех думать хорошо, и даже Гурий иногда своей осторожностью и манерой тереть слова возбуждал в ней любовь, но Лука Селестенников, и, особенно, его голос, удивительно раздражал ее.

Она вышла на стену; по реке плыли перья, она выходила каждый вечер, и на закате река приносила перья, они были разных цветов каждый день и иногда очень красивы. Агафья улыбнулась, прошла по стене до Девичьей башни и обратно до церкви Алексеевской и вернулась, среди бойниц трава уже засохла, она вернулась с засохшей травинкой, и все еще раздавался голос Луки Селестенникова, и главное, — никак и никогда не скажет, чего же он желает на земле и во что верует. Верует ли он в Бога? Едва ли.

С. П. Мезенцев был сластена, когда он, охваченный страхом, полез в камыши от сумасшедшего Измаила Буаразова, он, однако, имел смелость подумать, что конфеты и мед — сахару не было в стране — могут намокнуть, он их поднял высоко в руке. Он влез на островок, но по перешейку уже, по гати, раздался шлепающий топот, и он вынужден был, прыгая по кочкам, слезть с холмика, с которого он увидал теплые Мануфактуры, он сел на пенек, все погрузилось в тишину, и раздался голос Измаила.

С. П. Мезенцева пригревало, но он стучал зубами со страху. Он стал есть конфеты, банка меда отягощала его карман, он ее поставил на пень рядом с собой. Он съел одну конфету, и ему показалось тяжелей, он думал, что сможет с ним разговаривать, но он явно боялся. К липовому меду и конфетам устремились шмели, они жужжали, и вначале это было приятно, но затем быстро надоело, и к тому же Измаил вел совершенно непотребные разговоры. Измаил сказал:

— Я слышу, как он сопит. Я выеду и зарублю его, если бы я не боялся потопить в болоте моего коня.

— Надо поступать по закону.

— Это ли не закон — уничтожать ослепителей моего отца и полуубийц моего сына? Я не знаю, счастье отвернулось от Мануфактур. Может быть, это произошло оттого, что в день приезда… А есть такое поверие, что если в день приезда на новое место произойдет гроза и тогда надо поймать такую молнию, которая бы пересекала все небо, и сказать про счастье: «Вселись в меня». Меня настолько удивило здесь, что Кремль, я стоял и смотрел на Кремль и сказал, перепутав: «Вселись в Кремля». Ах, окаянные. — Он поймал овода, и милиционер сказал, что они даже пытаются сбирать сок с болотных цветов, потому что все кончилось, осень.

Измаил продолжал:

— Я должен поступать по закону своей сабли, милиционер.

Милиционер слез с коня, опутал его по островку. С. П. Мезенцев, пригретый на пне, дремал.

Измаил боялся ходить по кочкам, попробовал, но не осмелился:

— Он проворнее меня, убежит!

— Несомненно, — подтвердил милиционер.

Кочки зыбились. Камыши под водой были как вода. Милиционер, чтобы оттянуть Измаила на другое, сказал:

— Отличный конь, тысячу небось стоит.

— Он человек, а людей теперь запрещено продавать.

Милиционер устал и задремал на солнце, потому-то он и сказал, зевая:

— Известно, кто же продает людей?

— Сам я родился в Туркменистане, на границе Персии, и когда в Персии запруживают реку, чтобы нам мало попало воды.

— Мельников, что ли, там много?

— Дабы перевести воду на свои поля, — иногда жадность овладевает ими, или в горах мало воды, нам грозила опасность остаться совсем без воды и также без хлопка, мы оседлали коней, я был впереди, и побежали в набег, чтобы, так сказать, винтовками указать им смысл, я был еще не просвещен революцией и не уважал международные договоры. У меня был отличный конь. Мы по очереди пасли наше стадо, и я видал, как одна паршивая жеребица ожеребилась и жеребенок перепрыгнул через стадо, и так прыжок через мать он повторил несколько раз.

— Прыткий, — сказал милиционер.

— Я понял, что жеребенок не простой, и поменял на своего коня, сказав, что это в память моего первого набега, — и владелец паршивой кобылы согласился, удивленный достаточно. Жеребенок вырос и совершил много со мной революционных подвигов, он был со мной на империалистической войне, — и однажды в Карпатах я его потерял, в горах.

— Какого полка?

— Сорок второго самаркандского…

— Не приходилось встречать из этого полка. Значит, отважился ради коня от полка отлучиться.

— Я искал его, и ночью в горах я зашел к вдове. И так как все время я думал о коне, то, чтобы развлечься, я стал приставать к вдове, она мне и говорит: «Нехорошие у тебя мысли, что ты от коня идешь спасаться к женщине». Я настаивал и трижды отрекся от коня. Я полез к ней. Она играла моей плеткой. «Я забыла уже заниматься тем, что ты хочешь», — сказала она. Она вынула котел, и я увидел в нем голову своего коня. Она голодала и зарезала моего коня, и страсть так потрясла меня, что я ее не убил, а все-таки полез, и тогда конь из котла сказал ей: «Ударь его плеткой». Она ударила меня плетью и превратила в собаку. Она повесила плеть на потолок за матицу, я прыгал и не мог достать этой плети, она мне бросала остатки своего ужина, и я его ел, хотя мне и было противно, но во мне был собачий инстинкт. Вдове того же хотелось, и она разозлилась, что послушала конскую голову, она била меня палкой. Она была противна чрезвычайно, и я понял, почему она ломалась вечером, ей подольше хотелось почувствовать себя красавицей. В то время в горах появилось много волков. Волки истребляли стада. Я был злобен. Слух о моей злобе проник всюду. Пастухи попросили меня у хозяйки, дабы я был предводителем собак, которых пошлют истреблять волков. Хозяйка мстила мне еще и за то, что, сказав слово «забыла», она, действительно, забыла самое главное наслаждение нашей убогой красками жизни. Я истребил волков, так как чувствовал большое негодование и желал смерти. Волки валялись на поляне, куда мы их загнали. Пастухи пришли и стали спорить, чья собака уничтожила волков, ибо они, как и их собаки, струсили.

— Всегда так…

— Вот в том-то и дело, гражданин! Я поставил волков на ноги, — и тогда собаки пастухов разбежались. Пастухи сказали: «Он». Я пошел вперед. Они направились за мной. Я привел их в дом вдовы и указал им на плеть. Они подали мне плеть, и голова моего коня, валявшаяся у двери, сказала: «Ты много страдал, и тебя надо вознаградить, но я умер, так как, побуждаемый плотью, пошел искать в горы кобылицу, и волки задрали меня, и вдова нашла только мою голову, но она должна быть наказана, так как при ее некрасоте чересчур долго ломалась, отчего и произошли досадные недоразумения. Ударь ее плетью». Я ее ударил. Она превратилась в коня, которого ты видишь перед собой и который зовется «Жаным».

— Превосходно, — сказал милиционер, — но коли конский язык даже в Германии, где я просвещался, еще не известен, то со вдовой ты на каком языке изъяснялся, так как мне известно, что ты не понимаешь?..

— Я объяснялся знаками. — Измаил вскочил, ему показалось, что в камышах захохотали, он потряс саблей и закричал: «Вылазь, падаль, я покажу тебе не верить!» — и он разрубил шмеля на лету.

Измаил переменил разговор:

— Вот агитируют за храм, что же ты думаешь об этом?

— Я думаю, что Вавилов просто ищет хлебного места и не революционер. Что ж, это видно по тону, которым он разговаривает с нами. У меня мысль: не женить ли его на младшей [дочери] Колывана Петрова, он может оказаться работником, я к нему приглядываюсь. Рыхлый очень.

— Я так и знал, что Вавилов — предатель, я почувствовал это еще у Гуся-Богатыря. Не похитить ли мне жену для Мустафы, если уж к Кремлю повернулось счастье, — Агафью из Кремля? Пора уж действовать и жить по твердому закону.

— Зинаида лопнет со своими общественными стремлениями и вернется в наш дом, а мне не попасть в Германию, я забываюсь в работе, в службе, и ничего не выходит. Мы даже будем участвовать в драках, в «стенке», так как хотим приучить Колесникова к себе. Это редкая сила, и нам жалко отдавать ее Мануфактурам. Мы думаем с весны начать корчевать лес, и участок нами уже подсмотрен, и, если приучить Вавилова к корчеванию, у нас большие планы, у нас главное — Ложечников, вот бы нам кого прикарманить, — он человек культурный и великолепно, как я понимаю его, мог бы поставить дело. Около них кружок сведущих людей, которые прикарманили Зинаиду, черт их знает, что они могут выдумать, там можно собрать молодежь, они избегают Вавилова и работают среди своего цеха, в вавиловскую культработу Ложечников не вливается, и это самый показательный факт того, что Вавилов ни черта не стоит.

— Я здесь уже давно, я привык разбирать хороших людей, все у вас инструкции, а вот вам Дом узбека — послали нам узбеки учиться своих сынов, а чему вы научили моего сына? Как только он будет способен выдержать переезд, я положу его на седло на колени к его деду и уведу их под уздцы обратно в Самарканд.

С. П. Мезенцев пригрелся на солнышке, задремал, ему снилось, что он решил утопиться и его радует, что вода в реке отличная, а не тина, как сейчас. Гудение аэроплана разбудило его. Он проснулся. Шмель, осатанелый от жажды меда, носился мимо рук. С. П. Мезенцев схватил его и смотрел на заржавелую воду с росинками, шмель выскальзывал, С. П. Мезенцеву стало скучно, это заняло довольно много времени, и шмель норовил его укусить. Он ему воткнул в зад соломинку, тот взмахнул, метнулся и взвился над камышами. Монотонный голос Измаила прервался, затем раздался хохот, и С. П. Мезенцев услышал развеселый хохот милиционера и голос Измаила:

— Я тебя узнаю — это может сделать только Сережка Мезенцев, и разве ему поднять моего мальчика на вилы, он шмеля только поднять и опозорить может. С. П. Мезенцев, ты там, в камышах?

— Я, — ответил С. П. Мезенцев, несясь, визжа и ругаясь, по кочкам.

Милиционер стоял, хохоча.

— Я узнал тебя еще и потому, что только ты можешь пугаться так погони, и не чувствуя за собой вины.

— Напрасно я не дослушал рассказа, но что же будет дальше и как тебе, если кто и взмахнет плетью?

— Я кобылу свою не бил ни разу!

С. П. Мезенцев приобрел сразу двух друзей. Он шел и рассказывал им о том, что, возможно, Вавилов сын офицера, нам всем в интересах уничтожить его. Мы должны только объединиться. Измаил быстро впал в мрачность свою обычную, он не поддерживал разговора, и С. П. Мезенцев быстро от них отстал, милиционер вспомнил, что они не догнали капитана Тизенгаузена, потому спешить некуда. (…)

Глава восьмая

Так С. П. Мезенцев вернул себе утерянную было самоуверенность и довольство. Вавилов пришел усталый, подготовляя митинг, на котором и сам собирался участвовать, второй митинг, он думал, что на первом ему помешали какие-то превосходящие условия, он был свидетелем, как архитектор, шедший с ним рядом и уже пришедший в волнение оттого, что это — левый поступок, — ужасны эти интеллигенты, восхищающиеся всем левым, — взять под клуб церковь, он заглядывал, казалось, всем в глаза, и завтра он будет восхищаться самым гадким, подумал Вавилов, и все-таки не мог отделаться от архитектора, и ему было приятно, что он проводил его и сказал, что Груша ему кланяется, черт его знает, какими он гадостями наслаждается и куда прет.

Они увидели в Мануфактурах в окне универмага, недавно открытого по требованию ткачих, чем архитектор тоже не преминул восхититься, как стоял младший из «пяти-петров», и два брата были с ним. Младшего готовили, видимо, к свадьбе, ему выбирали рубашку. Старший брат хотел попестрее, а младший — поинтеллигентнее, невеста — ей было все равно, она смотрела довольно тупо — деревенская, и взяли ее, как корову, за вымя, вымя у нее действительно было огромное. Очередь и старуха в очереди возмущались, что задерживают, приказчик всячески старался.

— Белые рубашки покупают только мастера, — сказал приказчик.

Они остановились на белой. Они долго выбирали галстук, каждый галстук примеряли, завязывали, продавец становился к зеркалу, накидывал на себя галстук, рубашку. Они совсем было отошли, но продавец, вошедший в раж и, видимо, чрезвычайно уважавший «пять-петров», воскликнул:

— А прибор у вас есть?

Тяжелое недоумение отразилось на лицах их.

— Какой прибор?

Приказчик вытащил запонки. Они примеряли и вынимали.

— А задняя запонка? — всполошился продавец.

Стали выбирать заднюю и выбрали красную. Продавец писал, упаренно вытирая пот, чек, они направились в кассу. Архитектор восхитился:

— Видите, начали с запонки, но красной, обратите внимание, — красной, а кончат красными автомобилями и двухэтажным домком с черепичной красной крышей.

Спор и восхищения С. П. Мезенцева, рассказавшего свое замечательное происшествие со шмелем, отвлекали внимание Вавилова, в клубе было неимоверно холодно по вечерам, ремонт производился зря — высыпали сто одиннадцать пудов песку в подвалы, а ручейки все стремились, и ничего: по подвалам можно было только разъезжать на плоту, начались дожди.

— Как же вы раньше сидели? — спросил Вавилов у сторожа.

— А так и сидели, что в шубах, — ответил тот меланхолически.

— Пришли парни — те, которых Вавилов тщетно желал привлечь в спортивный кружок. Вавилов уговаривал и прельщал их многим; на фабрике процветал только один футбол, и потому что это превратилось в азартную игру. Вавилов не хотел их упрекать и притворился спящим.

Они говорили, что скоро упадет снег, так как есть уже холодные росы и предвидятся заморозки, и они попробовали купаться, но вода дико холодная. С. П. Мезенцев подтвердил, что вода холодна. М. Колесников понимал, зачем они пришли, и ломался. Один из парней сказал:

— Мы тебя ждали семь лет, Милитон, а ты ломаешься.

— Вот покажите, как вы в мое отсутствие научились играть, кроме как на кулачки и футбол, и тогда я пойду драться.

Один из парней сказал:

— Бей в грудь, вот моя новая игра, а затем я тебя ударю, ты думаешь, у нас грудь слаба и на тебе одном поедем. Нам надо начинать.

М. Колесников привстал, но С. П. Мезенцев прервал их:

— Нет, плохая игра, давайте лучше сыграем в двадцать одно.

С. П. Мезенцев сказал, что так как нет ни у кого денег, то будут играть так: вы пойдете за мной целый день и будете отвечать на те вопросы, которые вам будет задавать М. Колесников. Он знал, что никаких вопросов задавать Милитон не может. Он был доволен своей силой и мог спрашивать:

— Отчего это у меня в животе бурчит сегодня и отчего это я такой ленивый?

С. П. Мезенцев рассчитывал их обыграть и так провести по поселку, чтобы вознаградить себя за поражение от Измаила.

Милитон Колесников положил ножницы в карман и так заинтересовался и даже ногтей не остриг.

Они начали играть, все это раздражало Вавилова, но он понимал, что сделать он ничего не может, и бессилие это угнетало его. С. П. Мезенцев сиял, у него были какие-то планы. Вавилов увлекся и стал смотреть на игру, забыв и учение.

Парни начали проигрывать.

С. П. Мезенцев несомненно был шулером, но Вавилов понимал, что ему его не поймать, и С. П. Мезенцев, понимая, что он следит, играл ловко. Карты мелькали у него в руках. Вавилов боялся, что здесь опять будет глупая история, вроде той, которую так удачно распутала Зинаида, а эту он распутает сам. Он привстал.

Он следил за концом игры и за тем, что же придумает С. П. Мезенцев, самый хитрый и ловкий из всех «четырех думающих» и самый ехидный его враг. Он желал также защитить парней. Они покраснели, хорошие парни. Один из них сказал М. Колесникову:

— А мы тут думали, что умер ты, Милитон.

— Умерли мы с ним в один день! — воскликнул С. П. Мезенцев. — Умерли и вспомнили мы с ним, что не побывали на родине, и попросились мы обратно, но бог и говорит: «Как же вас пустить, тогда все покойники попросятся». А я ему и говорю: «Не попросятся». Бог мне и отвечает: «Изобретай такой способ». Вот мы и подковали своих коней подковами, в обратную, чем обычно, сторону и поскакали. Слышат покойнички топот и восклицают: «Так, значит, с этого места выпускают», — и кинулись они к воротам, а там видят: «Нет, это к нам».

Парни были обыграны. М. Колесников встал. Вавилов устремился за ними.

— Работай, пиши, — сказал ему С. П. Мезенцев, — мы твоего счастья разрушать не будем.

Но пока они играли, новая мысль блеснула у Вавилова, и он молча пошел за ними. С. П. Мезенцев, видимо, был сконфужен его присутствием и озадаченно не знал и не исполнял того плана, для которого он приготовлял и обыгрывал парней.

— К Ужге, к Ужге! — закричал С. П. Мезенцев.

М. Колесников послушно шел.

С. П. Мезенцев остановился на берегу и воскликнул:

— А вот, Милитон, не был ты еще с ними в реке и не спрашивал там.

Он сам рассчитывал, зная, что Вавилов боится воды и ненавидит его, но не рассчитывал своего сегодняшнего обстоятельства и того, что он боится воды, и ему действительно трудно было лезть в воду. М. Колесников уже шагнул, новая мысль осенила С. П. Мезенцева, он воскликнул:

— Да ты их спроси, Милитон, насчет ножниц.

М. Колесников вытащил ножницы и, тупо смотря на них, спросил парней:

— Когда мне, ребята, удобно обрезать ногти?

Они ответили со смехом, что когда угодно. Он раскрыл ножницы и стал медленно остригать ногти. Вода была холодная.

С. П. Мезенцев, очевидно, зная отлично все броды, вывел парней и Милитона к родникам.

Они были ниже его ростом значительно и быстро замерзли. Они посинели. Они стояли бодро. Пицкус и П. Лясных заливались смехом. Парни вначале стояли поодиночке, а затем стали смыкаться друг с другом. Лица их приобрели грифельный цвет. Один из них наконец не выдержал и упал. М. Колесников сказал:

— А еще драться при мне хотел!

Он вышел на берег и пошел быстро. Все торопились за ним. Парень упавший и тот опешил. М. Колесников чувствовал себя героем.

Они шли по шоссе. Вавилов тоже шел. Они увидали угольные ямы и избушки, мимо которых он гнал волка. Они пересекли шоссе.

У кузнецов было много работы, так как мужики везли хлеб с возвышенности на мельницу при Мануфактурах и при проезде сделали кузнецам работы. Скрипели телеги. Великаны-кузнецы и угольщики рады были посмеяться. Они смотрели на дорогу.

М. Колесников пришел к ним, потому что рассчитывал встретить здесь Е. Бурундука. Измаил их остановил и сказал, что едет с ними к кузнецам, где, по слухам, как ему сказали мужики, Е. Бурундук покупал в слободе водку и мед для кузнецов. Он всем рассказывает, что сегодня он все-таки добился у сына, кто же его запорол, и тот сказал по секрету, так как не желает это дело выводить на суд, иначе плохо отразится на его карьере. Дымящиеся кучи угольщиков похожи на вулканы. М. Колесников который день искал свою жену Зинаиду, чтобы сказать ей слова, но не заставал. Он желал прославиться. Он шагал быстро. К нему присоединялись. Пар шел от шагавших. Великаны размахивали молотами и кричали:

— Дешево куем, дешево!

Они увидали водку и мед на столе. Измаил спросил, где же принесший мед. Кузнецы сказали, что убежал в лес за странной птицей, удода решил убить, — красивое, видишь ли, оперение. Е. Бурундук сошел с ума. Один из парней, тот, который упал, показал финку и сказал, что если не дадут выпить, плохо будет. Один из великанов пригласил их пить чай. Все было сильно красиво. В избушке-землянке было темно. Великан поставил мед на горн и принес ковш. Он вытащил скамейку.

Вавилов сидел и не пошел пить чай, и ему было странно, что великаны его так уговаривают. Он уставил для гостей скамейку и выплеснул на нее мед, они сели истово, сразу. Великаны хохотали, бежали угольщики, и великан сказал:

— Он мне хотел, видишь ли, финкой грозить.

Они пытались оторваться, но на всех были праздничные штаны. М. Колесников и опрятный С. П. Мезенцев были встревожены. Великаны ушли. Опять загрохотали их молоты. Парни кричали, что кузнецы здорово научились играть, не в пример С. П. Мезенцеву. Они все перессорились. Вавилов взял тот же ковш, набрал в него кипятку и плеснул на лавку. Он некоторых ошпарил, но парни готовы были терпеть, они требовали сразу. Вавилов плеснул, он понял, что ему сразу же лучше убраться, пока на него не успели обидеться. Он убежал. М. Колесников выбежал за ним. Стояли у дверей избушки кузнецы и великаны-угольщики и хохотали. С. П. Мезенцев остановился и сказал:

— Вот я чего не понимаю: почему это советская власть обидела кузнеца и поставила в герб молот, а забыла наковальню и щипцы.

— Потому что наковальня — ерунда, — сказал молотобоец.

— Вот именно, а щипцы? Изобрести молот не беда, вот и дятел владеет молотом, а вот щипцы — это рука.

— Наковальня поддает и звенит, и, кроме того, на ней гнут.

Они начали кричать друг на друга и наконец тот кузнец, который умело так защищал наковальню, сказал:

— Вы лентяи и держите, сказали, меня из жалости.

Они подрались, спор разгорался, они лихо дрались, сверкали развороченные избушки, прибежали угольщики, драка разгоралась, они вступились за родственников.

Вавилов решил зайти к рабкорам, чтобы они его поддержали в работе по занятию церкви. Рабкоры ему не понравились, они ребята молодые, но страшно самоуверенные. Они согласились поддержать его кампанию при условии, если и он свою компанию разгонит — они явно намекали на «четырех думающих», — что они сами, будучи не ангелы, — Вавилову всё казалось странным. Ясно, здесь, как и всюду, ему казалась какая-то рука.

Они стали говорить о происхождении какого-то рабочего, который был из кремлевской мелкой буржуазии, и в этом Вавилов рассмотрел намек на то, что он тоже того же происхождения. Они хорошие ребята, и ему зря мерещится его происхождение и все, что связано с этим; но тут дело вовсе не в этом, и это легко можно было опровергнуть.

Он опять чем-то сбился с пути, и, правда, они обещали ему поддержку. Но дело, поскольку оно уже тронуто, появится в стенной газете и в том органе, что переходит уже в уездную газету, и этому придавали много значения, [рабкорам] просто было некогда, они превращались в заправских уездных журналистов, и затем, чем черт не шутит, если пройдет рационализация и удастся поднять производство и выстроить еще пары три фабрик и поднять производство хлопка, то и до губернского или областного центра им тогда недалеко.

Они очень довольны, и вот к этим-то довольным людям, понял Вавилов, ему нет доступа. Он услышал, что раньше его на полчаса сюда приходила Зинаида, которая просила от имени укома и даже обещала написать статью. Вот пишет почти неграмотная ткачиха, и все дело в том, что надо иметь смелость, а он сам, Вавилов, ведает просвещением масс, а статей не пишет.

Парни разговаривали значительно снисходительнее, чем раньше. Зинаида рассказала многие данные, собранные, когда ходила прорабатывать вопрос о церкви в уборные цехов.

Надо приготовить лозунг.

Он стал клеить, и ему не работалось, он вспомнил опять Зинаиду и то, что она всегда успевает и вперед и лучше сделать, чем он, а он, мужчина, умеет только обтачивать сучки, и хуже всего, что ему пришла в голову мысль, что он должен обточить сучок пятый, и обточить немедленно. Он видел военные сны, видел — людям рубят ноги, и они лезут, теперь уже ясно он видел всегда, что рубят им ноги на березах.

Он направился к архитектору А. Е. Колпинскому. Тот горячо обсуждал вопрос о ремонте церкви; у него сидел Трифон Селестенников, который ездил к отцу и хотел бы, чтобы тот поговорил с инженерами-иностранцами о рационализации, а тот устраивает кооперацию с сомнительными плотовщиками, и что у него на уме, понять невозможно. Он устал и прокатился на коне, который принадлежал И. П. Лопте. Что Вавилов так долго не катался, коняшка отличный, хотя и не верховой, у него кровь молодеет.

Вавилов категорически отказался, сказав, что во все время работы он не имел возможности отдохнуть и купил было коня, когда скучал и работал на Мануфактурах, но конь заболел от стояния в конюшне, настолько дело было развито и столько было заседаний. Он вспомнил, как он заступился за «пять-петров»: он молчал.

Архитектор был подвыпивши, Т. Селестенников слушал его внимательно. Вавилов посматривал на Грушу довольно внимательно, и она от него не отворачивалась. Архитектор А. Е. Колпинский подвыпил. Груша после того, как Вавилов придумал историю с церковью, почувствовала к нему внимание, и стала этому чувству поддаваться, и старалась идти по нему скорей до конца. Поэтому она даже не оттолкнула коленку Вавилова, а сама прижалась.

Архитектор А. Е. Колпинский смотрел на все это со странным наслаждением, он и тут пытался восхищаться чем-то. Архитектор спросил у инженера Т. Селестенникова, который отказался в тот день от отца и пытался напиться, он слышал, что это помогает, но это не помогало. Он любил отца, и тот любил его. И так еще не случалось никогда, чтобы отец не пытался объяснить сыну причины и что тут выплыли новые, чрезвычайно тревожные обстоятельства. Он знал, что отец не любит врать и что это, возможно, его и тревожило, но помочь он этому никак не мог, так как был занят по горло. Архитектор слушал [его] восклицания и пил рюмку за рюмкой и, видя, что колени рыжего движутся, сказал: «Поди ты туда же». Тот сказал спокойно:

— Да, да, я вас слушаю.

— Я говорю, что советская власть может с интеллигенцией ошибочку совершить, такую же, какую я совершил с собакой моей Валеткой. Вы слушаете, я, возможно, и восхищаюсь этой ошибочкой, и это идет на пользу кое-кому, но я желал бы предупредить, да, предупредить, но не пресечь.

— Какая же ошибочка? — спросил Вавилов.

— Очень простая. Шел я этим летом в жару, — день был невероятно жаркий, — устал я дьявольски, вижу, холмик некий, на нем бревно полугнилое, и капает с него по капельке вода вниз. Сучочек такой, и капает себе и капает. Была со мной дорожная кружка, подставляю я ее под это капанье и жду. Собака, — чудесный был понтерок, — стоит смирно и наблюдает, как капает эта самая вода. А в небе ни облачка, и жара как в котельной. Но когда воды набралась полная кружка и я хотел взять ее, подходит моя Валетка, и что вы думаете: носом выбивает из рук моих кружку. Выбила и отошла, а вода, естественно, пролилась. Отошла Валетка и легла. Подставил я кружку второй раз, — и второй раз та же история. Ставлю третий, но от жары я мог ждать только, полкружки пока накаплет. И что же думаете? Она пролила у меня и эти полкружки. Возмутился я страшно. Я взял палку, отогнал Валетку и поставил кружку. Стоя, наблюдаю с напряженнейшим вниманием, как капают капли. Слышу, шипит, возможно, что от жары у меня начались галлюцинации или что-то такое, что даже утка всколыхнула где-то крылом. Я отвел глаза от кружки, привстал осмотреться, и в это время пес третий раз опрокинул мою кружку. Я сознаю, таких охотников надо судить. Я поднял ружье и застрелил собаку.

— Свинство! — воскликнула Груша, но восклицание это относилось к тому, что Вавилов прижал крепко ее ногу.

— Понимаю, свинство!

— Я не вижу аллегории между советской властью, то есть вами, видимо, и собакой, то есть интеллигенцией.

— Очень просто почему. Вы, Трифон Лукич, не прослушали конца моего события, а не аллегория, это истинное событие было-с. Поднимаюсь я на холм, куда, по-видимому, Валетка убегал, я же не мог подняться от и усталости и изнеможения, — а там на бревне три гадюки лежат. И вода через их тела сочится. В кружку ко мне капал яд. Вы понимаете, яд.

— И опять не понимаю, что это за яд капает в советскую кружку.

— Яд самоанализа, которым заражена интеллигенция, которая не верит ничему, и потому от нее не убережешься, она страшнее наших купцов и аристократов, которые погибли, потому что умели находить везде довольство, а эта интеллигенция, проскользнув, ко всему прилипнет и во всем начинает сомневаться: ах, возможна ли пролетарская культура? Невозможна или возможна, и сидит такой очкастый червь и, придумав формулы, следит, чтобы по ним исполнялась пролетарская культура, и яд самоанализа капает, и они ищут там, где и помину нету. Сидит такой профессоришко и придумывает пролетарской культуре свои формулы, академики, черт вас дери. Собака — это и есть та собака, которая и должна спасать от яда, она и спасает, и рачительный хозяин ее бьет и убивает, но самое главное-то то, что вода-то капала по нижней части ствола и сия собака, которая предупреждала о яде, не знала, и профессора ущемляют в уклоне, он и сдохнет на своей ошибке. Но страдает от яда этой интеллигенции техника и та часть, которой прививают так называемые левые фронты, я сам начинен левым фронтом и не знаю, как от него освободиться, мне сунуться некуда, формулы профессоров, их яд собачий, я сожрал, и вот постоянно следим друг за другом.

Он был здорово пьян. Т. Селестенников следил за ним внимательно.

— Нашими женщинами, мы за ними следим, питаются рабочие, ибо их женщины слабы, и нам надо терпеть от наших женщин и ради них всевозможные унижения. Мы и терпим. Мы их пустили вместо Клавдий по сорок пять рублей, а тут и честь, и бесплатно.

Т. Селестенников смотрел на него с омерзением. Он сказал жене его Груше:

— Вы тоже с нами пойдете прогуляться?

А. Е. Колпинский спал или притворялся спящим, он крикнул ему вслед:

— Но я восхищаюсь, я, не забудьте, восхищаюсь героической смертью собаки.

Груша сказала, надевая шубку:

— Это было бы страшно, если б была правда, но Валетка сдох от старости.

Т. Селестенников, выйдя на улицу, сказал:

— Ну, а мне направо, прощайте.

И сказал Вавилову:

— Я рад, что вас встретил тут, видите ли, инженеры будут, так вы обязательно должны видеть их и все осмотреть вместе с ними.

Вавилов вспомнил, что он боится машин, треска их и воя, и сук ему надо очищать тот, который связан для него с машинами. Селестенников распрощался. Груша сразу сказала, что холодно и что жаль, что у них нет отдельной комнаты, где бы они могли встречаться.

Вавилов привел ее в клуб, сонный сторож не удивился почему-то, а даже заулыбался. Вавилов провел ее в комнату, где спортсмены собирались столь неудачно и инструктора даже не могли найти, а учил их красноармеец, тот, который учил на стрельбище.

Он понял, что привел с злорадством именно в ту комнату, близ которой возвышалась дамба. Она начала твердить, что не надо делать больно, и почему, и кто ей последний причинил боль, но Вавилов не понимал. Она подчинялась и легла на скамейку. Она соскальзывала и просила все:

— Вы осторожней, осторожней, муж боится детей.

Все это было чрезвычайно омерзительно в конце концов. Вавилов проводил ее, и сторож, запирая дверь, сказал:

— На чаек бы от вас.

Вавилов со стыдом дал ему полтинник. Она стояла, готовая на все. Черт знает, какая мерзость! Зачем?

Он встретил Клавдию. Она пила воду и наблюдала с любопытством, что из того получится. Она шутила, что все было ошибкой и что она напрасно ходила в Кремль и напрасно думала найти что-то особенное. Она ко всему миру приглядывалась чрезвычайно внимательно, как будто ей надо еще жить какую-то особенную, кроме этой, жизнь. Она расспрашивала обо всем подробно и подробно все помнила.

Она сказала, что девка испытана ею и, действительно, может быть, святая, очень чудно. Вавилов спросил: ходит ли она в церковь. Она сказали пренебрежительно, что черт с ними, с церквами, ей надо жизнь, но какую жизнь — она и сама не знала. Он видел, что ей надоело смертельно ходить и пить воду, но она ходит, потому что слово дала.

И. П. Лопта был огорчен тем обстоятельством, что увидал, как пришел из деревень Афанас-Царевич с кружкой, а дело происходило в соборе. Агафья смотрела, как блаженный сдавал кружку, она подошла к нему, он мешал ей в чем-то, и пятаки считать было трудно; она сказала, что надо было не медных денег, а серебряных, дурак. Он надоел ей зловонным дыханием своим и стремлением наклониться поближе. Разве он виноват? Нет, он не виноват.

И вправе И. П. Лопта огорчаться. Афанас-Царевич исхудал, он огорчен, он с трудом осиливал свою мысль о подвиге, и едва только ее понял, он ушел, потеряв все свое восхищение миром, и наблюдать это было тяжело. О его подвиге и о том, как он ходил босой и оборванный под осенними дождями и слякотью по лесам и оврагам, не разбирая дороги, — говорили все деревни. И знала ли такие разговоры Агафья? Знала.

Второе то, что как будто не волновало его и что он старался забыть, — но утром к его постели села его жена Домника Григорьевна, и он категорически отказался разделять с ней ложе, она и присела-то не для того, но он опасался ее требований давно, и он опасался потому, что тело его само больше требовало, чем ее тело, и он рад был придраться. Она так и не провела того разговора, который хотела, он же накричал на нее, что жертвует всем ради Библии и Бога, и еще совершит большие жертвы, но пусть она не пристает к нему!

И. П. Лопта давно уже привык, — когда его охватывала злость — уходил рыбачить. Поплавок плавает, куда ему далеко уплыть. Рыбка его спрашивает: куда ты плывешь, поплавок? Он вспомнил песенку Афанаса-Царевича: «Что ты плетешь? Веревочку».

Роща одним концом уходила в горы, а другим упиралась в конец луга, посреди нее было озеро, покрытое камышами, с маленьким островком. Одним концом оно упиралось в заводь, где некогда была мельница, принадлежавшая отцу П. Ходиева, она давно разрушена и сожжена фабричными во время голода.

Остался один омут. Заводь как бы замыкала рабочий поселок, были тут следы лав, но их всегда размывало, и люди искали броду. В рощу ходило всегда много народу гулять, и от дамбы выезжали лодки, и перевозчики на этом зарабатывали, перевозя барышень, а кавалеры шли пешком вброд.

В роще постоянно валялись бутылки. Теперь, из-за холодной воды и темного, пасмурного неба с постоянными дождями, надо было думать, что рабочие не распугают рыбу и можно было поудить, река Ужга была рыболовна, много было в ней плотвы. Он старался утешить себя: теперь отдохнет, так как все хозяйство в доме забрал Е. Чаев, и не надо ему заботиться. Не надо! Надо бы, пора бы тебе заботиться, И. П. Лопта, о будущей жизни, и он старался сидением за рыбкой как-то соединить свои мысли.

Часто сюда приходил Л. Ложечников, в одни годы он был судьей, но затем отошел от дел и опять появился на противоположном берегу. По холодному воздуху легче говорить, они иногда обменивались словами, и тот всегда сидел, довольный жизнью и своими поступками, а И. П. Лопта, сколько бы ни помнил себя, все на что-то негодовал, он рассчитывал, что и после суда, а не на суде, увидишь мерзости человеческие, Л. Ложечников придет хмурый, но он пришел восторженный.

И. П. Лопта сидел молча всегда, а затем начинал подсмеиваться. Л. Ложечников раздражал его. Он спросил:

— Знакомец, через свое общество получил бамбуковое удилище, — дали за то, что церковь поручили безбожникам отнять?

— Выдали, как же, они добрые, — ласково улыбаясь одним глазом, а другим хитря, сказал Л. Ложечников. Они давно знали истинные имена друг друга, но притворялись, что не знают.

— Помнишь, знакомец, лет пятнадцать назад, сидели мы здесь и проходил мимо епископ, вечная ему память, и благословил нас, и рыба не шла, а он благословил, и рыба пошла. А вот с того времени и рыба-то не клюет, разве что поймаешь две-три за весь улов.

— Да, наловили тогда много.

— Вот видишь.

— Сознаюсь, что много наловили. Скрывался у меня тогда ссыльный один, и не было чего нам есть, я пошел, половлю, думаю, рыбки, авось ушицей угощу. Наловил, накормил ссыльного, а он теперь председатель в одном из центров союза безбожников и весьма активно мощи уничтожал. Он набрался сил и побежал дальше. Выходит, что святитель о безбожнике заботился.

— Святитель все живущее способен благословить, а вот ты не благословишь, ты ведь, кажись, и добрый, а не благословишь.

— Не благословлю, знакомец. Ты меня судом думал поймать, я там видел, что и в суде человек свое право защищает, тоже в восторг пришел.

И. П. Лопта пришел в ярость. По лугу, — он сидел на пригорочке, — ему было видно, как выехал Измаил, он привстал на стременах, рыская смерти. Он оглядывался. Ярость, которой он мучился и от которой, думал, освободился, вновь овладела им. И. П. Лопта посмотрел: сверху, среди сосен, шел, размахивая веревкой, высоко по гребню холма, Афанас-Царевич. И. П. Лопта понял, почему рыскает по лугу азиатец, искавший смертей, он бросил удилище и воскликнул:

— Больше я с тобой, Ложечников, судья неправедный, рыбачить не буду.

Тот посмотрел на него с восхищением и ответил:

— Старый, а крепкий какой, как вскочил! Мне бы так, право слово, не вскочить. Сильно сдали мы на войнах, Иван Петрович.

И. П. Лопта устремился к Афанасу-Царевичу. Лицо его небритое не узнало его. Оно было торжественно, и И. П. Лопта пропустил его мимо себя, окрикнул, но он не слышал. Его брили бесплатно религиозные парикмахеры в Кремле, и теперь он потерял всякое восхищение миром и был просто усталый тридцатипятилетний человек, которому надоело и тяжело было нести вериги, тяжелые цепи, на теле. Он повторил:

— Что же ты плетешь, Афанасий? Веревочку.

Она была расплетена несколько раз и промаслена. И. П. Лопта не считал возможным ему мешать. Афанас-Царевич искал на уровне поднятых рук такой сучок, на которой мог бы накинуть петлю. Сучья были гладкие и приспособленные, но как он только подходил к деревьям, они вскидывались кверху, и он не мог до них достать, они убирали свои сучья. С радостью смотрел на это И. П. Лопта и потому не спешил с его спасением. Благость овладела им, гордость исчезла, он способен был наблюдать чудо. Как будто он жил для того дня и для того часа, чтобы видеть это.

И. П. Лопта бросил удилище. Оно поплыло. Л. Ложечников тоже смотрел с восторгом. Пришла его племянница, показала книгу, которую она взяла читать. Он одобрил ее, восхитился, сколько ума и добра существует на свете. Она сидела рядом.

Стало тепло, подходили фабричные, и он любезно указал брод, и все с ним любезно раскланивались. Он был человеком словно с другой планеты. Он восхищался всем. Восхитился, глядя на чахоточное дитя, он нашел, что у него отличный рот, восхищался невестами рабочих, он был ото всего в восторге. Ему трудно было сидеть на месте, он нарвал травы, чтобы скрыть волнение, пробежал по лугу. И тогда только сел и успокоился.

Он похвалил жизнь и похлопал племянницу по плечу, осведомился, каков был обед, не перепрел ли, он находился в отпуске, он сам готовил, она сказала, что нет, он сказал, что время тяжелое — готовят клуб и надо будет наблюдать и сесть для этого в столовую. Она спросила его о Вавилове. Он задумался.

И. П. Лопта способен наблюдать чудо. Афанас-Царевич старался обмануть деревья, он наклонял голову, им, видимо, было трудно держать так сучья взметенными, они их опускали, но едва он к ним оборачивался, они все мгновенно взметывались вверх. Афанас-Царевич любовался этой игрой, любовался ей и И. П. Лопта. Афанас-Царевич шел, и деревья выпрямлялись перед ним. «Да, азиатец, — воскликнул И. П. Лопта, — где же жало твое, где смерть!» Он шел просветленный и радостный, он нашел себя и свое довольство, и ему сделан знак с неба. Афанас-Царевич вскидывал ветви и поднимался на цыпочки, чтобы их достать; они прыгали.

Он бежал, в теле его виделась необычайная легкость. И. П. Лопта увидал овраг с крутыми склонами, и по нему стремился осенний ручей. И. П. Лопта не предвидел осины. Афанас-Царевич остановился на краю оврага, и осина блистала своими влажными с пушистой подкладкой листьями, необычайно желтыми, ехидными и мертвыми, она упала, ни один сук не мог бы выдержать его тела, и сучья ее тоже, наверное, поднялись бы кверху, но она легла поперек оврага, Афанас-Царевич кинулся на нее, закинул петлю.

И. П. Лопта тоже кинулся за ним, но поскользнулся и упал в овраг. Когда он встал, осина закрывала от него небо, и большое тело трепетало и билось среди желтых и осыпающихся листьев. И. П. Лопта стал карабкаться по склону. Он слышал топот коня и свист проносящегося мимо Измаила-азиатца, который рыскает и чует смерть, но он упал и покатился по оврагу. Он ослаб. Он наконец вскарабкался. Ему важно было, чтобы над телом Афанаса-Царевича не надругался азиатец. Он прошел по осине.

Он поднял с трудом тело и грыз веревку, так как с ним ничего не было, кроме банки с червями, он высыпал червей и перепилил консервной банкой веревку. Тело тяжело рухнуло в овраг. Он прыгнул за ним. Он лежал среди червей, ползавших по нему.

Измаил носился по лесу, и весь лес наполнен был его голосом. Лопта послушал сердце Афанаса, оно не билось. Он стал рыть пальцами легкую и сырую землю, и количество червей прибавилось еще больше. Он не хотел, чтобы тело было обнаружено Измаилом, он не хотел, чтобы Агафья копала ему могилу и хоронила.

Он не даст. Он услышал голоса рабочих. Возглас:

— Сабанеев с медведями, начиналось, стало быть, гулянье!

Он заплакал. Лопухи раздвинулись. Раздались крики разбегавшихся рабочих. Хорошо бы ему иметь лапы медведя и его силу. Показался огромный медведь с перевязанной мордой и с цепью на шее. Крики погонщиков и улюлюканье мальчишек слышались за ним. Медведь, гремя цепью, стал работать. Он греб быстро, И. П. Лопта пытался было помогать ему, но скоро отстал. Медведь раскидывал землю, цепь мешала ему, он ее мотал, и И. П. Лопта стал держать ему цепь. Он уже слышал голос Измаила:

— Умри, последний русский дурак, последний счастливый обыватель, умри, твои братья и сестры ослепили моего отца, месть моя пройдет по тебе, и счастлив ты, что нет у тебя потомства и что Агафья отказалась поцеловать твой гноящийся рот!

И. П. Лопта очнулся, холм был сготовлен, он кончил работу, медведь исчез в лопухах, и он закидал могилу листьями лопухов и вышел из оврага, чтобы подъехавший Измаил не догадался, он сделал непристойный жест и оправился. Измаил смотрел на сломленную осину, на ее желтые листья, сыплющиеся в овраг, как водопад-листопад. Конь его настороженно смотрел, поводя твердыми и крошечными ушами.

Клавдия тоже пришла в лес. Измаил повернулся. Ему хотелось перед тем, как его примут у сына, похвастаться портретом Агафьи. Она сказала, что идет к кузнецам искать бойцов. Она выбирала кого получше. Ей стало скучно. Вавилов раздражал ее, она искала человека, он был однообразен, его не слушали.

Измаил увидал, что Клавдия идет по тропинке, осторожно и весело, с любопытством смотря на рощу. Она стояла около коня, он видел ее груди, от которых, казалось, шел пар, и игла с сосны упала на них. Измаил (…) показал ей берестянку, у сына ее украли, он очень горюет, Е. Чаев быстро ему накидал [новую]. Он сказал:

— Игла упала.

И она ответила величественно:

— Пусть ее.

Эта величественность поразила больше всего Измаила. Он сидел с трудом. Мокрый повод скользнул у него из рук.

— Коня отдам за иглу! — воскликнул он.

Она спокойно сказала:

— Когда твой сын оправится достаточно для того, то спроси его, не отдал ли он уже твоего коня Еваресту Чаеву за тот быстро накиданный портрет Агафьи, не есть ли второй знак того и то, что он у тебя не взял денег?

— Нет, не взял, — ошалело сказал Измаил. — Так вот. Сын мой не может продать коня, невозможно.

— И, кроме того, ты обещал думать только об одном, чтобы мстить за отца, а о чем же думаешь ты, думаешь ли ты о народе!

— Разве мой народ без меня не обойдется и не обойдется ли мой отец? Я сейчас думаю о том, что ты хорошо умеешь делать, и о том, что ты отказала сделать со мной в Карпатах.

— Разве мы там с тобой встречались? Ко мне много приходило. Карпаты — это столовая.

— Карпаты — это война.

— Женщины твоей родины ничего не стоят, видно, если ты на войне, думаешь, встречал меня.

— Карпаты — это империалистическая война, женщина, и женщины моей родины действительно ничего не стоят.

Он сильно возжелал. Она взяла его шашку:

— Грязная, плюнь и вытри, я ее хочу приложить к щеке и узнать, остра ли.

Он плюнул. Она взяла шашку в руки:

— Я буду играть, пока ты слазишь с коня.

Он соскочил быстро:

— Скажи, как быстро, значит, тебе не мешает сильное твое желание.

Она добавила:

— Я не рассчитывала, что так быстро, и любопытство еще не разгорелось во мне. Отдай мне подаренную тебе миниатюру.

Он отдал. Она посмотрела на осину, пошевелилась и кинула ему миниатюру.

— Застегнись, старый дурак, и опомнись!

Она ударила саблей коня. Конь отпрыгнул и понесся.

Она побежала:

— Афанас-Царевич повесился, ребята!

Измаил просрочил и не пошел к сыну на свидание. Он стоял на крупе коня, которого он держал в поводу и ловил так долго, потому что коня никогда не били, и он был оскорблен. Застывал иней. Медленно на его глазах покрывалась им заводь и остатки мельницы, печь, долго стоявшая, которую в этом году разобрали «пять-петров», какие-то гнилые шесты. Затем на реке начал появляться легкий ледок, конь переступал и старался согреться. Измаил все не имел сил встать и пойти. Конь его ржал, он ступал отуманенный, конь его трогал в плечо. Он смотрел на лед.

На фоне гор показались огни Мануфактур. Он увидал лесные склады, цистерны, было тихо, и медленно из-за цистерны вылез дракон о семи головах. Измаил не удивился ему, он ждал его, и он знал, как надо поговорить с драконом.

Дракон шел, пощипывая траву, он ступал неслышно, как верблюд по песку. Шерсть на нем была серая, казавшаяся дымчатой, так чтобы сливаться с туманом, головы его имели хитрое и веселое выражение, когда он подошел ближе. Он раздвигал кустарники, ростом он оказался меньше, чем вначале думал Измаил: выше коня раза в три-четыре. Стал падать снег, дракон мотал головами, отрясая снег и щурясь, он обошел и сел на пригорочке, подогнув пять голов под крылья, покрытые мягкими перьями, он был весь мягкий, и только клыки упирались в нос и язык путался среди них Он задремал и, поворачивая головы из стороны в сторону, совершенно намеренно не обращал внимания на Измаила. Измаил закричал:

— Кто же это тот, совершивший все семь смертных грехов, так что ты, Магнат-Хай, веселый дракон, решился вылезти? Хай его, хай, дракон, Магнат!

— Мне, собственно, Измаил, неоткуда было вылазить, я давно хожу. Я начал ходить еще с империалистической войны, и всё продолжаю сейчас, и доложу тебе, что после того, как люди уничтожили последних моих богов, данных им, я понял, что совершил ошибку, дав им богов.

— Так я тебе и поверил, ты слишком весел для того, чтобы говорить правду.

— Ну, честное слово, давно. Да вот возьмем, скажем, сегодняшний случай: ты предал родину, отказавшись от нее и от женщин ее, ты предал сына, отдав его подарок.

— Но сын же обещал украсть моего коня.

— Обещал, но не украл. Дальше, ты изменил ради девки, которая из любопытства променяла задачи своего класса на проституцию. Ты плюнул на свою саблю, подаренную тебе многими полками, которыми ты имел честь командовать.

— А если я никем не командовал?

— Тоже лежит на твоей совести. Одним словом, дорогой мой, я сплю.

Сон, что ли? Он слышит голос:

— Роща, позади залива, там у меня в песке нора, и мне ее рыть довольно долго до рассвета. И, кроме того, ты должен был сказать слово над последним из умерших аристократов и буржуев Мануфактур, ты прозевал. Ты воин, ты бегаешь за портретами девок и продаешь своего коня, не зная сам, что делаешь! Их!

— Нет, это ты мне подсунул духа, и я убежал от вас, и таким образом, вы вылезли мстить мне. Девка — это некий подосланный вами дух.

Дракон Магнат-Хай высунул все семь голов и закурил каждой по папироске. Все головы блаженно закрыли глаза. Курили они отличный табак. Измаил пошарил в карманах, табака не было, он выронил его, когда неловко слезал с коня.

— Уходи! — воскликнул Измаил. — Стыдно с тобой спорить.

— Зачем же? — ответил дракон. — Мне этот мир понравился. Я люблю пиво, воблу и сосиски с капустой, люблю кино с идеологическими картинами, люблю цирк… Художественный театр… ревю…

Падал снег.

Измаил взмахнул саблей и понесся сквозь снег на дракона. Дракон был готов к сражению, но снег помогал Измаилу, он удачно орудовал саблей. Дракон сначала хохотал и пробовал уговорить Измаила, но затем вырвал дерево и стал размахивать. Чем он больше махал, тем ему становилось трудней, так как со снегом вместе он поднимал и пыль.

Измаил отрубил ему голову, другую…

Дракону мало выгоды быть такому широкоплечему, и он влез в речку. В заводь одна за другой падали головы. Заводь кипела. Измаил кричал:

— В твою голову набьются раки, и мы ее вытащим, когда она уже разложится!

Он прыгал, и конь его прыгал выше деревьев, и ему было легко.

Наконец дракон вздохнул и сказал:

— Я извиняюсь перед вами, Измаил. Конечно, шутки мои были неуместны И вы вправе обладать дерзостью большей, чем напостовцы. Ты не можешь бороться за революцию, но предупреждаю тебя, что при самом благоприятном случае я вылезу. Что же касается срубленных голов, то это даже удобно, меньше табака потребуется, а то сам знаешь, какой табак сейчас отвратительный вырабатывают, не додерживают, с пылью. Всего вам доброго, и еще раз извините за беспокойство.

Он нырнул, посыпался песок, он зарывался в землю, там он не мог зарыться — торфяное болото.

Затянуло льдом заводь. Лед поколебался последний раз. Дракон вздохнул, засыпая, и чему-то весело, во сне, рассмеялся!

— Я желал уничтожить телесную силу Клавдии, а затем захватить Агафью. Она открыла бы мне, в чем сила Кремля, как спасти моего сына, — услышал сам себя Измаил.

— Варварство, варварство! — кричал Вавилов, но все-таки пошел на первую стенку.

Он пошел один и отлично поступил, так как когда шел, то услышал разговор, что нашли труп Афанаса-Царевича, последнего владельца Мануфактур. Его хоронила сама Агафья и вырыла ему яму. Он повесился на осине.

Вавилов понял, что ему не с пути вешаться и что едва ли он теперь пойдет к березе. Образ блаженного преследовал его. Он вспомнил, что может еще покончить с собой револьвером, возвращенным ему О. Пинкусом.

Утро было морозное, и не хотелось думать о смерти. Кора соскабливалась с трудом… Общее собрание удалось, и рабочие голосовали за передачу храма Успенья под клуб. Церковники, говорят, собирали какие-то подписи.

Все это он услышал на лугу, перед заводью, затянутой молодым льдом. Там показывали медведей и шел разговор, что произойдет стенка. Опасались, что придет милиция и что П. Ходиев, которого хотели подготовить кремлевцы, не придет.

Ходил по заводи кругом М. Колесников, хвастался, что вот он приехал возобновить стенку, а никто не хочет.

Вавилов смотрел на все это с холма.

Собрались все парни, которые были у него в спортивном кружке. Он-то думал, что народу соберется мало! Странное волнение владело им. Он боялся того, что знал по войне, — он боялся и трепетал крови.

При виде крови и первого удара у него болезненно защемило сердце, и он ослабел. Он чувствовал, что не мог ничего сделать, и даже то, что общее собрание рабочих, где он осмелился выступить и сказал бессвязно несколько слов, приводя какие-то никчемные доводы, — все это повело к тому, что он все-таки не преодолел себя.

Когда вышли плотовщики, и он увидел высокую фигуру Л. Селестенникова, и плотовщики пошли, и пошел П. Ходиев и Н. Новгродцев, он узнавал их по возгласам мальчишек, и мальчишки не так, как прежде, начинали драки, а народ сразу озверел, и все кричали. Тряслись по холоду! И у Вавилова не было сил воскликнуть о варварстве даже и тогда, когда П. Ходиев поразил великана М. Колесникова, и тот упал, и кровью его окрасился истоптанный снег, и извозчик С. Гулич вез его в больницу, и за ним устремился архитектор, к которому Вавилов не подходил, и архитектор побежал в больницу и обмывал и всячески ухаживал за Колесниковым и «трое думающих» были смущены и задумчивы, все это не поразило Вавилова.

М. Колесников лежал, стиснув зубы и со сжатыми кулаками все еще в приемном покое, и надо было его отвезти, но С. Гулич уже распряг коня, и видно было, что им не хочется переносить его гнев на себя, и они опасались его.

Хоронили Афанаса-Царевича тайком от И. П. Лопты, ему сильно не здоровилось. Он бормотал что-то и о том, что он сам его похоронил, и не хотел верить тому, что говорили при нем. Агафья сама обмыла и сама убрала в гроб Афанаса-Царевича. И. П. Мургабова плакала сухими глазами, она готовилась к смерти, которую, как ей сказали, несет актер. Л. Селестенников грубым и сухим своим голосом пытался ее утешить, пытливо всматриваясь в нее.

В Кремле уже знали об общем постановлении рабочих по поводу храма Успенья. Все понимали, что какие-либо меры бессильны.

Гурий чистил конюшню, пришел Е. Чаев, одетый в теплую одежду Гурия. Е. Чаев сообщил, что плотовщики объединены, и теперь есть от них некоторая защита и благословение церкви, и что если они пойдут подраться за святой Кремль с Мануфактурами, то это только соединит их на деле веры.

Гурий молчал и ковырял вилами навоз. Он понимал, что косвенно Е. Чаев пришел за советами. Он слегка растерян захватом храма Успенья, хотя печатанье библии уже идет к тридцати листам. Скоро установят две смены наборщиков, которые не успевают спускать [набор] в машины. Неплохи, если и мнихи-наборщики подерутся, ненависть к Мануфактурам должно быть подогреваема.

Гурий понимал, Чаев хочет, чтобы он уговорил мнихов подраться, Он понимал, что Е. Чаеву лестно будет покрасоваться и быть некоторым образом не только водителем духовных, но и телесных чад церкви. Гурий почтительно, но крепко отказался.

Агафья ходила крепкая и опрятная, она не пошла на кулачный бой и была недовольная, что пошел Е. Чаев. Беспокойство овладело ею. Она осмотрела все. Она искренно плакала об Афанасе-Царевиче.

И. П. Лопта смотрел на нее хмуро, хотя и старался выражать покорность. Еварест и на самом деле мечтает об епископстве! Лука Селестенников оправился, но скрывается от профессора, который несколько раз пытался пройти даже в Мануфактуры, — но дойдет до столба, изрешеченном пулями, и вернется!

Надо бы профессору ехать в Москву или Ленинград в Институт искусств, кафедра его ждет. Даже и А. Щеглиха выражала беспокойство и передавала какой-то артели свою чайную, предлагала даже церкви. Лука Селестенников сказал ей строго:

— Ой, не пущу тебя, мать, не удерешь.

Она и села.

П. Ходиев и Н. Новгродцев были вместе в кавалерии на фронте. Они были друзьями. П. Ходиев видел, что народ уже стал забывать войну, появилось хулиганство, драки, он всеми силами скрывал свою силу, он хотел тихо жить с женой своей Ольгой, она любила пышность и требовала, чтобы он поступил в церковь, он и поступил. Он был горяч и боялся выдержать стенку, Достаточно было одного слова, чтобы превратить его в бойца. Он жил шитьем хомутов, а Н. Новгродцев поставлял ему кожу, стоял в очередях.

Н. Новгродцев поехал за сеном для коня общественного, который обслуживал общину. Они работали в очередь. Сено застряло в грязи. П. Ходиев выпряг коня, втащил сани на холм и еще раз просил никому не говорить о [его] силе. Где здесь была правда — неизвестно!

Новгродцев проболтался. Ему показалось, что Агафья относится несколько благосклонно к П. Ходиеву. П. Ходиев спросил:

— Не измените ли вы мне и не предадите ли вы меня, если я буду драться с Колесниковым, который больно хвастается женой и прочим, и вообще ревнует?

Они поклялись. П. Ходиев смотрел со злобой на своего родственника и ждал, чтобы пришел Е. Бурундук. Но перья его прекратились. Река замерзла. П. Ходиев смотрел, как Колесников хвастался на базаре, что он приехал на коне Измаила, и Ходиев шел рядом и сказал:

— Разве можно ездить на таком коне?

Толкнул его и чуть не задавил шагавшего с конем рядом С. П. Мезенцева.

И вот они встали друг против друга, М. Колесников обошел вдоль всей кремлевской толпы и ударил первого — П. Ходиева.

— Я тебе покажу, на каком коне ездить к чужим женам!

Ходиев опешил и упал, но вскочил. Спортсмены и футболисты дрались обширно и крепко.

Е. Чаев красовался в поддевке, очень манерный и красивый. Выглянуло солнце. Драка разгорелась еще быстрей. Измаил поддакивал и кричал:

— А где же у вас Ефим Бурундук? Дайте нам Ефима!

Колесников ударил. П. Ходиев чувствовал, что в нем нет уверенности, и упал. М. Колесников стал бить лежачего. Подбежал Е. Чаев и стал поднимать — «не так бьетесь», — и он положил П. Ходиеву в руку что-то твердое.

[П. Ходиев] ударил М. Колесникова, тот изумленно открыл глаза и рухнул со сжатыми кулаками. Мануфактуристы побежали. М. Колесников лежал неподвижно. С. Гулич подал ему коня.

П. Ходиев понимал, что сразил М. Колесникова подло, но был доволен, как встретила его жена Ольга, которая его редко хвалила и мало на него надеялась и все ставила ему в пример М. Колесникова, отважного родственника — они были троюродные братья.

П. Ходиев разозлился, и злость в нем не утихала. Он торопил Н. Новгородцева ехать за хворостом в лес. Н. Новгродцев тоже не желал упускать ему Агафьи, его она попросила. И тут же стоял и слушал П. Ходиев, который тоже согласился ехать для церкви и ради церкви, хотя и спешная работа у него, но раз необходимо, и он поедет.

Н. Новгродцев был веселый и задорный парень. Он любил подзуживать, а П. Ходиев был мрачноват.

Они ехали, и Н. Новгродцев постоянно перегонял, он дразнил, лошаденка у П. Ходиева была неважная.

П. Ходиев думал, что ему пора бежать из Кремля и что мануфактуристы теперь не простят ему поражения своего Колесникова, и больше всего его поражало то, что он поступил плохо.

Затем П. Ходиев стал рубить, и хотя он был сильнее, но Новгродцев взял ловкостью. П. Ходиев стал рассказывать о войне и как полк его устоял на польском фронте, а полк, в котором служил Н. Новгродцев, бежал. Н. Новгродцев стал спорить, и П. Ходиев сказал, подходя к нему сзади с топором:

— А ты вот скажи, раз ты больше моего знаешь стратегию и тактику: как считается в армии — лучше рубить или колоть?

Н. Новгродцев устал, но он ответил:

— Трус колет.

П. Ходиев точил огромный кол, и он сказал:

— Заточи и ты кол, Никита, не будем трусами.

Н. Новгродцев струсил и стал отговаривать. Тот точил топором, он наклонился, чтобы подобрать брошенный кол, и, когда он наклонил голову, кровь ударила в голову П. Ходиева, он не стерпел и ударил в плечо Н. Новгродцева. Тот упал и, сжимая плечо, смотрел в небо. П. Ходиев понял, что поступил инстинктивно, словно ждал того момента, (…) но злость его против Никиты, который толкнул его на драку, не проходила, и он подошел к нему:

— Плачешь, брат? Умирать не хочется? Агафью боишься бросить?

Н. Новгродцев, зажимая рану, сказал:

— Я плачу не о том, что бросаю Агафью, а о том, что ты обманул меня. Люди подумают, что я сам себя зарубил.

П. Ходиев вернулся в дом. Одна его жена и Агафья знали, что он ездил с Н. Новгродцевым по дрова.

Н. Новгродцева привезли с разрубленным плечом, и по всему было видно, что парень заработался и топор соскользнул. Милиция опросила, съездила на место происшествия, снег повалил, все замерзло.

П. Ходиев гнал коня, ему было стыдно, он мчался в метель. Он прибежал к Агафье, она сказала сурово:

— Ради библии и собора приходится нам молчать и нести испытания, иди.

Тело Н. Новгродцева лежало в горнице. Плотовщики рыли ему могилу. Могила была рядом с могилой Афанаса-Царевича. Агафья устала, и ей было трудно сдерживаться. Гурий читал псалтырь над телом. Горели свечи. Они вышла на Кремлевскую стену. Шел лед по Волге. Ужга была занесена крепко.

Она знала, что общее собрание, назначенное на завтра, после похорон Н. Новгродцева сильно напугается и даже вздумает переизбрать правление общины. Никто не думает, но Лука Селестенников хитро улыбается. Или ей чудится? Страх владел ею.

Она торопилась печатать, но не хватало денег, и опять Гурий повторил свое предложение о блоке с баптистами, и опять община отвергла его уже после обширных доводов Агафьи, которая понимала, что призови баптистов — это значит, что в общину вольется контроль: баптисты — люди практичные, а не изуверы.

Да, тропки ее разбились, и плохо она держит свое обещание о вырывании жала у смерти, и недаром Гурий не намекает об этом, но он знает. Она будет печатать библию.

На крыльце разговаривал народ. Форточки были открыты, и сквозь незамазанные окна доносился высокий и торжественный голос Гурия.

Еварест Чаев имел с ней после заседания продолжительный разговор, глаза у него стали масленые, он округлился и был страшно самоуверен.

Он вилял и не то соглашался, и не то спорил, как ему быть. Он страшно занят в артели на заседаниях вместо умершего секретаря и казначея Н. Новгродцева. Лука Селестенников выдвигает его, так как сам Лука куда-то сбирается.

Ее встревожило сообщение об отъезде Луки еще потому, что Еварест Чаев стал отменно ласков и внимателен, погладил волос выбившийся и мгновенно отдернул руку. Она поняла, что значит это поглаживание и что пока она еще не нашла никакого способа, чтобы его к себе привязать. Затем он выразил желание стать по возможности скорей епископом, разозлился и стал кричать.

Он подбежал к ней, размахивая руками, как бы нацеливался в ее голову, она взяла со стола ножницы и смотрела на него спокойно, он успокоился и стал хвастать тем, что он побеждает и что помимо Шурки Масленниковой на него заглядываются еще и Даша Селестенникова и Маша, сестра «пяти-петров». Он приглаживал волосы.

Льдины похожи на перья. Надо бы послать за Е. Бурундуком, так как нет свидетелей ранения Мустафы, а тот, узнав, что Агафья по-прежнему одна, отказался от первых своих показаний и сказал, что был выпивши и, должно быть, сам напоролся на вилы, вот почему так поспешно и сделал и повторил ее портрет Е. Чаев.

Баня покрыта снегом. Она опустила тяжелую сахарницу так, что сахарница раскололась, и сказала:

— Подбери сахар.

И когда он наклонился, она ударила его ботинком в лицо. Он встал, щека у него горела. Он сказал:

— Извиняюсь.

И стало для нее несомненным, что она должна с ним сойтись.

Агафья говорила со стены. Она знала, что ее слушают. Она заплакала.

— Вставай, Агафьюшка, пойдем! — сказала Домника Григорьевна.

— Заботилась о вас, и не подняться мне, Домника Григорьевна, с белой снежной лавочки, как не увидать нам Никиту Новгродцева. Не встать мне, Домника Григорьевна, на резвые ноженьки, на сапоги мои любимые, московские, на строченые каблучки и на гвоздики в каблучках златоустовские, нет у нас и Афанаса-Царевича. Не встать мне на бумажные мои чулки, не подойти мне к печке и не спросить, кто огню вздувателем и для каких путей приготовлена еда, — умер наш Хлобыстай-Нетокаевский… Не подойти мне к лампе и не спросить: кто керосину был зажигателем? И лампе, и печи, и керосину строго приказано молчать, Домника Григорьевна! Подойду я к старухам, которых я защищала и кормила у собора и на площади; старух моих клеветники обкормили пирогами, опоили квасом. И подруги не защищают меня; любовники их чаем опоили и кренделями окормили. И спрашивает меня из неизвестной могилы моя неизвестная мамонька: «Всех ли ты собрала, Агафья, на собрание, прежде чем православным и прежде чем деятелям библии отчаиваться?» И поднялась луна — волжское солнышко, и обращаюсь я к ней: «Я собрала всех на думу и согласилась пожертвовать всем. Я возвысилась, моя мамонька, я шла и не испугалась. Я, во имя бога и своего бедного и убогого тела, не побоялась, не побоялась ни жен законных, ни сестер, ни матерей. Ты скажи мне, братец, волжское солнышко, про чужую сторонушку, так ли там трусят, и так ли там смелы Агафьюшки, и такая ли у них дума — вековая болезнь о боге? Не вместе ли вы, православные, которые теперь от меня отступают, не вместе ли приходили в поздний вечер на всенощную в собор, не вместе ли по иконам ставили свечи, и не вместе ли поднимали трудные работы, и не поднял бы работы Никита Новгродцев? И вспоминаете ли и будете ли вспоминать, плотовщики, как мы ничего не побоялись и ничего не устрашились во имя бога? У веселых гуляний, березы, меня охватите. Кололи меня, мамонька, когда я выгоняла коров и когда тихо зажигала ночь. Тополь, под которым я купалась, споет мне: «Не ходить тебе больше, Агафьюшка, поймала тебя на чужой стороне сила звериная, выдержка у тебя не лошадиная и скачки у тебя не серого зайца, не поворачиваться тебе, как горностаю, не верим мы тебе, на лавках надо сидеть смирно и в окна не подглядывать, когда мимо идут, — приготовлены тебе высокие кресты и дубовые гробы в тесных могилах…»

Стоит недвижно пароход «Полярное сияние». Агафью охватил трепет. Народ сбегался. Ее спустили под руки. Многие старухи плакали. Она билась. И. П. Лопта вышел из своей каморки и поклонился ей смирно.

Вавилов был огорчен своим поражением и тем, что он так боится крови. Он ходил из угла в угол и повторял раздраженно: «Рыжий». Тощее зеркальце отражало его искаженное лицо.

Он удивлялся силе М. Колесникова, и была мысль, что теперь, после поражения, ему лучше всего уехать, «четверо думающих» будут на нем отыгрываться.

Он видел, как шел и прокладывал себе дорогу огромный и розовый Колесников и как валились кремлевцы.

Он открыл дверь, он думал, что пришли уже «четверо думающих», и он не мог выработать плана защиты, он мог только содрогаться от крови и от своей мысли и оттого, что он должен написать все своему будущему заместителю. Ему странно не хотелось отдавать свою работу, к тому же он знал, что его заместитель не станет читать его записки.

Баба в платке вошла к нему. Она раскутала платок и сказала:

— Закрой дверь. Подумают — пришла хахалица, а мне и так трудно было к тебе прийти.

П. Ходиев снял платок. Он сказал:

— Видишь ли, я, как бывший кавалерист, должен сознаться, что поступил неправильно. Но моя жизненка вообще не удалась. Не сразу на ту тропу свернул, как-то подумал, что и отдохнуть можно, а тут баба, а там и пристрастился, что ли, я, как к меду, к бабам, и пошло, и всю жизнь поковеркало, да и вот теперь пришел конец мне.

— Но ведь ты его не убил?

— А это неважно, я тебе говорю, что конец. И я рад, что ты никого не любишь. В наше время беда как вредно, совершенно вредно любить, — сказал он убежденно и сам улыбнулся унылости своих слов. Он был очень белобрыс, и кофта шла к нему, только странные молодые усы.

— С Колесниковым отвадились, — сказал он. — Пойдем к нему быстро.

Они шли по дороге, и М. Колесников все еще лежал, и вокруг суетился один Пицкус. П. Ходиев пошел и взял щипцы и сказал:

— Нажми-ка на руку.

С. П. Мезенцев сказал, что позовет милицию, тот погрозил ему кулаком. Рука Колесникова была разжата. Он лежал. Он нашел пятак, да еще подточенный и склеенный для игры в орлянку на месте боя. П. Ходиев завязанный вышел на улицу. Вавилов боялся этих людей, как силачей, — а они, оказывается, просто жулики.

П. Ходиев, должно быть, понимая его мысли, сказал, что это часто бывает, что люди, пока не разодрались, то себе, для смелости, пятаки берут, вот жалко, что он не захватил в свидетели кремлевцев, было бы лучше, и разбили бы на следующее воскресенье наверняка.

— Все это так вредно, бросьте, зачем и кому нужны эти драки? Это глупо и, вдобавок, бесчеловечно, — сказал Вавилов и сам понял, что сказал нравоучительно, что так можно писать в книжках, а в таком деле так не говорят.

П. Ходиев улыбнулся и понял его. Он сказал:

— Смешно и мне, а приходится вот женино платье надевать, но от драки мне теперь где отойти, теперь я пойду. У нас в Кремле болтают, что воспитывался ты в Воспитательном доме, но будто сын генерала, и с крестиком бриллиантовым на шее туда попал, и будто Лопта тебя таким видал, но мне все равно, и Ленин был дворянин, дело не в этом, а в том, что ты стал важен и опасен для Кремля, и кто знает… если бы знали, что ты идешь или иду я к тебе, не поручили ли бы мне тебя хлопнуть, или, если ты на стенке был, то невзначай будто бы забежал к зрителям, потеснили нас, и стукнули тебя, вот ты бы церковь-то Успенья не отнимал.

— Рабочие отнимают.

— Сам знаю.

Он был огорчен, он ушел.

Вавилов пришел к архитектору, тот открыл ему дверь, пьяный, и сказал:

— Занят, извините, рандеву или как там, но, в общем, жена моя, если интересуетесь, так она на время побыть уехала к тетке в Ярославль или в Нижний.

Он горел от восторга и был небрежен. Вавилов подумал: хвастается и придирается к возможности намекнуть на недобросовестное его, Вавилова, поведение. Он был отчасти даже доволен, что Груша уехала.

Она приходила к нему, думая, что делает ему добро, а он ей? Это непонимание или, вернее, неподыскание смелости и слов раздражало их, и он говорил с ней грубо, то есть так, как многие.

Архитектор не хвастался: к нему пришла Зинаида. Как это случилось? Отдаленным поводом, если к этому можно подыскать поводы, было лестно, что такой красивый человек, с изящной бородой, им восхищаются многие на строительстве, он читает книги. И затем она была молода. Ее растрогал М. Колесников, она видела, как его везли в больницу с окровавленным лицом на извозчике и голова у него болталась.

«Пять-петров» тоже по первому снегу торопились строить и рубить дом, дешевле было подвозить по снегу лес. Она поговорила с Колываном. Он ее возвращаться не упрашивал, но усиленно рассказывал, что и как они строят и как будут женить младшего из «пяти-петров», какая ему заказана из какого материала тройка, и какое пальто, и на каком меху, с каким воротником.

Тоже ее волновал и Вавилов. Она выступала на митинге и очень устала за последние дни. Она зашла к Л. Ложечникову в корпус, где он жил, и ее немного покоробило, что он восхищался тем, что она неплохо и много работает, и она подумала, что он с таким же восхищением и довольством может присутствовать на ее похоронах! Он считает, что жертвы необходимы, и он сам собою жертвовал неоднократно — у него контузия в плечо и левая рука плохо слушается.

Племянница [Лизавета Овечкина] готовилась к урокам, она читала и упрямо смотрела в пол, она несколько сторонилась так называемой общественной деятельности, и Л. Ложечников не настаивал на этом. Он верил. У него огромный запас веры, и Зинаиде казалось, что запас этот превышает ее, и ей было приятно, она ушла успокоенная, но ненадолго.

Был свободный вечер. Она пошла в кино одна, подруг не было, надо было читать бумаги, и слегка шумело в голове от утренних разговоров, от вчерашнего митинга на дворе, где ей впервые пришлось выступать перед огромной толпой и говорить о церковниках и боге, то есть о том, о чем она меньше всего думала и что меньше всего умела ненавидеть, так как у них, в доме «пяти-петров», к религии относились спокойно. Но она посмотрела на толпу, почувствовала негодование. Она смотрела на недовольное лицо ткачихи, которая была религиозна, и бранила власть, и рассказывала всяческие ужасы про безбожников. Она смеялась и старалась ее убедить. Ткачиха ушла.

Архитектор встретил ее на улице. Он ее пригласил, хотел было сказать, что жена уехала, но не сказал, она просто, даже как будто не думая, повернула в переулок и пошла с ним. Он рад был, что купил вина и печенья сразу же, как уехала жена, после проводов ее на вокзале. Он даже и не готовился встречать гостей, но думал, что надо ознаменовать.

Он болтал без умолку, налил вина. Зинаида выпила и смотрела на все спокойно и как бы ждала. Он восхищался и много говорил, ее не раздражало. Он положил ей руку на колено. Она вяло улыбнулась. В квартире было тепло, и ей было приятно думать, что все-таки надо добиться, чтобы у каждого, кто работает, были такие опрятные и веселые квартиры. Он ее тискал и гладил шею и упрашивал, но она подумала, что не все ли равно, раз ему хочется.

Он с неудовольствием поймал себя на том, что у нее грубое белье, отличные ноги: и что ему стало восторженно, что это первый дебют с фабричной и какой фабричной! Она встала недовольная, у нее на глазах были слезы, и она сказала полупрезрительно:

— Оправьтесь.

Она сразу же почувствовала, что зря, здесь-то и позвонил Вавилов, и она сказала:

— Ну, я пошла.

Архитектор чувствовал усталость и легкое опьянение и довольство собой, что он так здорово может устраиваться, всегда брать влево. Он спросил:

— Когда же увидимся?

Она сказала:

— Увидимся.

Она ушла, и ей хотелось даже, чтобы ее встретил выходивший Вавилов. Она вышла на улицу, оглянулась, и никого не было. Она на другой день все забыла. Она посмотрела на архитектора с удивлением, когда он попробовал было на другой день пожать ей руку, — и ему стало обидно и было обидно долго. Он чувствовал смущение, и она даже как будто не скрывала, она раз на заседании комиссии сказала:

— Вот такая, как у вас, квартира, всем бы рабочим такие!

П. Ходиев — жена его ушла к подруге — окончил работу, мучился и ждал конца и понимал, что на этом остановиться невозможно. Он не мог дольше ждать, пошел в дом И. П. Лопты.

Старуха Домника Григорьевна перебирала, посыпая травой, Агафьино белье, и П. Ходиеву было стыдно, что он, такой отличный мастер, стоит и ждет, когда девка его позовет.

Домника Григорьевна сказала, что они ушли на собрание в чайную к плотовщикам. Она говорила пренебрежительно. Он, чтобы досадить, стал выспрашивать про Вавилова и про то, зачем этот воспитанник Воспитательного был у вас. Она его не помнит ли. Она пренебрежительно сказала, что помнит слабо, но подкинут он был даже с «бриллиантовым» крестиком на шее, то есть то, что уже П. Ходиев слышал неоднократно. Она стояла, наклонившись, и его брала злость, что его хотят тоже угробить. Она стояла у знаменитого дедовского сундука, и он подошел и сказал, что стыдно ей на старости врать, она разозлилась и крикнула, чтобы он шел своей дорогой.

Тогда он подошел к сундуку, отпустил крышку и сказал беспощадно:

— Говори, как перед крестом: богатый был подкидыш или бедный? Тисну слегка, а подумают люди: крышка упала.

Она прохрипела испуганно и гордо молчала. Он медленно стал опускать крышку. Она задрыгала ногами, гордая ее порода — и он смотрел с негодованием на рваные ее ботинки. Наконец она прохрипела:

— Да бедный же, тебе говорят, бедный.

Он откинул крышку, она опустилась на пол, бледная и схватившись обеими руками за шею. Он ушел.

Он застал, как они стояли у чайной и ждали плотовщиков. Тут же стоял привязанный к сосне медведь, и А. Сабанеев нежно ворочался подле него. Пицкус тут же крутился, и П. Ходиев понял, что он уже донес, и ему стало не страшно, а то понял, что он обречен. Он почувствовал, что теперь уже не выбраться из этого омута. Они ждали чего-то и говорили тихо.

Гурий стоял с папкой корректур. Плотовщики не шли. По шоссе было плохо видно. Они боялись, как бы и их не соблазнили Мануфактуры. Л. Селестенников гордо говорил, что не соблазнят.

Жена Ходиева постоянно занималась сравнениями, она выспрашивала и сравнивала. И он подумал, что она и его с кем-нибудь может сравнить, Он был рад, и она была рада, что он побил М. Колесникова.

П. Ходиев сбросил полушубок и сказал А. Сабанееву:

— Давай посмотрим, не идут ли плотовщики и кто на сосну скорей влезет.

Он явно хотел покрасоваться перед Агафьей, и А. Сабанеев не имел сил, он посмотрел, как тот ловко лезет. Агафья смотрела хмуро и гордо, она почти не смотрела на Е. Чаева, который к ней прилизывался, и на Гурия, который принес на собрание Религиозно-православного общества новые доводы по поводу блока с баптистами и утверждал, что они на Мануфактурах имеют успех, успех их ширится, и это никому не известно. Это действительно поразило всех. «Пять-петров» — знаменитые баптисты и прочие тоже… А. Сабанеев сказал:

— Ты здорово дерешься, но лазишь не так.

Он отпустил медведя, и медведь полез на соседнюю сосну. Медведь был рад побаловаться, он откидывал ветви, и все стали смотреть на медведя и на П. Ходиева не смотрели, медведь лез все выше и выше, и Е. Чаев просил Сабанеева, чтобы тот его забрал, а Сабанеев, чувствуя себя героем, не соглашался. Медведь быстро обогнал П. Ходиева, и тот отстал и, забыв посмотреть, идут ли плотовщики, слез. Его взяла за рукав Агафья, отвела и сторону и сказала:

— Надо тебе посильней драться, да смотри, лучше как-нибудь уйди из общины или перейди в Мануфактуры.

Он спросил: что ж ему, умирать переходить в Мануфактуры?

Она молчит о его посещении Мануфактур, и это значит — конец. Она выдаст его тихо.

Она сказала спокойно, указывая на старуху:

— Вот видишь, пришла и спрашивает, что с И. П. Лоптой и не влюбился ли он в меня? Я думаю, не влюбился и по-прежнему ревнует к церкви.

— Кровавое печатание библии должно продолжаться?

— Да, должно.

Гурий подошел и спросил, удачно ли идет у нее борьба и ловля смертей и кто намечен дальше, и она сказала, что только что спасла от смерти человека и она довольна, с людьми надо ласково обращаться.

Они почти приучили О. Пицкуса, он ходил и ушел. Она сказала, глядя вслед О. Пицкусу, что вот душа легкая, вот хорошо, он восхищается только ногами.

Гурий сказал, что Е. Чаев страстно желает епископства, но не знает, как к этому приступить, и что дева должна хранить свою девственность.

Она посмотрела вслед уходящим П. Ходиеву и О. Пицкусу и сказала, что это и без того ясно, и как странно, что она тоже о том думала, (…) она еще будет успешнее бороться против того, чтобы не жить с Е. Чаевым.

Вавилов получил ключи: из церкви выселили попа. Сама Зинаида передала ключи и от квартиры попа, куда поселили служащих клуба, и открывшейся столовой и заведующего кухней. Она дала комнату самую большую — Вавилову. После того, как пожила с архитектором, ее отношение к Вавилову стало ровней. Он стоял, держа в руках ключи, и спрашивал:

— Что же, целую комнату мне? А как же «четверо думающих»?

Ей стало неприятно, что упомянул про Колесникова, который оправился и готов был возобновить свои битвы и ходил, хвастаясь, что угробит П. Ходиева и всех остальных. Хулиганство развелось. Она умолчала, что в комиссии Совета настоял на даче ему комнаты Л. Ложечников, который вошел в комиссию по столовой и которому предлагали уйти из каморки и который предложил и привел доводы, чтобы дали Вавилову, который все-таки кое-что сделал и которого пока убирать нечего, а как подыщем подходящего заведующего — вот и будет постоянная комната при клубе. Вавилов стоял и говорил:

— Вот и не знаю, как быть с «четырьмя думающими», я один в комнате не умею.

Зинаида похвалила. Ей было приятно сделать добро, и она сказала, что в комнате все удобно, есть прямо дверь в ванную, и был там у попа кабинет, так как приход был богатый и купцы строили церковь со всеми удобствами, что и квартиру сбоку.

Он сказал еще более смущенно:

— Конечно, все это странно и смешно, но я ни разу не был в ванной и вообще даже и у моря был, но купаться не любил.

Он с ней желал поговорить, но она ушла, и ему стало грустно.

Пришел Т. Селестенников и сказал, что Вавилов должен сопровождать инженеров-иностранцев, и пришло то, чего боялся Вавилов, но чем он был потрясен больше, чем тем, что он ожидал от митинга и чего он боялся, он понимал, что третий сук — это боязнь машин, и ему надо б его оголить, но он боится. Он почувствовал энтузиазм, тот, который ему давался трудно.

Иностранцы-инженеры пришли, и надо было сменить много станков. Они шли и осторожно все осматривали.

Вавилов перед тем решил взять к себе только одного П. Лясных и предложил ему туда переехать, и тот согласился с восторгом, и в каморке, таким образом, остались О. Пицкус и М. Колесников. Они убрались потихоньку и оставили им только записку.

П. Лясных пришел в совершенный восторг оттого, что есть ванная, он сказал:

— Ты сопроводи их, иностранцев, а сам приходи ровно через час.

Вавилов шел со странным чувством. Он теперь понимал, почему он боялся. Он завидовал ловкости, все крутилось бешено, и рабочие работали, как заведенные машины, хлопок и машины крутились, и банканброши были, словно идет метель и крутит поземка, а иностранцы шли тихо.

Шум и гам. Вавилов чувствовал, что ему надо подтянуться, он и шел такой подтянутый, как вся фабрика. Он чувствовал себя убежденным, как и все тоже убежденными, что совершают правое дело и что так и надо поступать, как он поступил. Другой рабочий, значительно легче и ловчей, чем он, распаковал тюки и бросал хлопок.

Иностранцы хотели осмотреть сейчас бегло для того, чтобы потом приступить к детальному осмотру и тогда консультировать. Они были трое молодых и один пожилой, пожилой был много раз в России, но он плохо владел русским языком.

Он осторожно спросил о хозяевах, но все они смотрели в сторону, и переводчица перевела «блаженный» как «медиум», а так как все четверо необычайно увлекались спиритизмом, то им хотелось посмотреть, и они сказали, что можно ли посмотреть сеанс. [Переводчица] не знала, как тут поступать, что спиритизм разрешен или нет, и все на фабрике недоумевали, к тому же и директор и все остальные впервые слышали слово «спиритизм».

Иностранцы все были чистенькие, то есть такие, какими они кажутся и России, совершенно ненужные. Это все равно что одеть бы их в болоте или в море в воротнички. Особенно многих поражали короткие штаны, и Вавилов подумал, что и при Алексее Михайловиче было не лучше.

Они выразили желание осмотреть Кремль и все прочее и там нельзя ли посмотреть Афанаса-Царевича? Им сказали, что он недавно умер, и они поняли так, что его от них скрывают, и они решили, что им хорошо бы задержаться и переночевать в Кремле. Профессор Черепахин должен был их сопровождать и Вавилов давать разъяснения по культурно-просветительной деятельности.

Все были чрезвычайно переполошены тем, что они давали отчет иностранным пролетариям, как и каким образом у нас строят социализм. Иностранцы обошли все и сказали, что на таких станках могут работать только герои и что тут нужны не инженеры, а полководцы, но тем не менее рационализировать и указать, какие и где надо заменить станки, они согласились.

Их кормили стерлядями и икрой, которую они кушали с заметным удовольствием, и вообще деньги любили и выразили к деньгам большой интерес. Они спрашивали о деньгах и о мистике, они спрашивали о баптизме. Милиционер из «пяти-петров» сопровождал их и объяснял все «на религиозной почве».

Они выразили искреннее презрение, и стало стыдно, что перед такой сволочью люди подтягиваются. Они жалкие и на родине пресмыкались, а тут чувствовали себя героями, и все, даже гнусные портсигары их и плохой табак, хвалили инженеры фабрики! Тьфу! «Ну, подождите, мы вам еще покажем!» — подумал Вавилов.

Вавилов понял, что он шкурник и пустяковый человек, который даже не имеет сил написать, чтобы приняли его отставку. Он решил прийти домой, прекратить обдирать сучья и попытаться еще раз, если выйдет, стать таким же ловким, как и те рабочие, которые были там. Он вспомнил, уже подходя к корпусу, что переехал и что М. Колесников и О. Пицкус могут встретить его не особенно ласково.

У противоположного корпуса впервые за все время встретил Зинаиду. Она ласково ему улыбнулась и спросила, что он, не переехал разве?

Он поспешил домой и вспомнил, что П. Лясных просил его прийти скорее. Он увидел большую светлую комнату, мешали только несколько березы клуба, и он подумал, что надо бы посоветовать срубить сучья.

В комнате сидел встревоженный актер. Он сразу спросил:

— Что иностранцы, об К. Л. Старкове не справлялись?

Голос его показался Вавилову странным, и он подумал: как это он не обращал на актера внимания, насколько же он захудалый и седой какой-то линяющей сединой. Ему стало жалко его. Вошел П. Лясных и сказал, что вода давно кипит.

— Поскольку постольку ты хозяин, то вот тебе полотенце, я уже напустил воду.

Вавилов услышал шипение воды. Актер смотрел испуганно в пол. Вавилов потянулся к воде, к ванной. Она была светла, широка и лучше, пожалуй, комнаты. Вавилов огляделся с удивлением и сказал:

— Как в музее, право.

Он пощупал воду ногой и спросил П. Лясных:

— Садиться, что ли?

Тот, как и во всех делах, касающихся воды, сказал покровительственно и оживленно:

— Садись.

Вавилов стоял с полотенцем в руках и сказал:

— Стыдно сказать, но в Воспитательном доме мамка меня, что ли, топила, но у меня страх всю жизнь перед водой, ты помнишь, как я на стену от того страха полез?

Актер показался в дверях, он ничего не видел и сказал:

— Лезьте, что вы стоите, а я пока вам скажу и должен исполнить завет Неизвестного Солдата.

— То есть, собственно, что же это за Неизвестный Солдат? — спросил Вавилов, боязливо опуская в ванну одну ногу.

Он вдруг быстро сел, так что на актера брызнуло, и сказал:

— Прямо должен сознаться, отлично, оказывается, черт возьми! — Он поворачивался с боку на бок, намыливая голову: — Так вот, что ж такое Неизвестный Солдат, вот мне все твердите, а я так занят, что некогда было и подумать, ну-с?

Актер сказал:

— Вот вы руководите культурно-просветительной деятельностью сорокатысячного города, первый раз лезете в ванну и не знаете, что такое Неизвестный Солдат.

Вавилов мыл голову:

— Стыдно сознаться, но с превращением церкви в клуб и прочее я уже недели две не просматривал центральных газет: опять наши что-нибудь выдумали?

Он сказал, потягиваясь:

— Ей-богу, хорошо! Вы вот мне скажите, что по совести ванна у рабочего и теплая и горячая вода утром и вечером!..

Актер сказал:

— Я вам говорю: приехали за мной. Они гонятся за мной, и его высокопревосходительство Пьер-Жозеф Дону приказал им.

Вавилов сказал:

— Войдите в нашу комнату и обратите внимание, сколько света у попа было, а я сейчас оденусь и выйду, и я вас прошу сегодня же рассказать, в чем дело, и про вашего Неизвестного Солдата тоже.

Он с неудовольствием посмотрел на свое рыжее тело, он оглянулся на воду. Он не чувствовал того страха, который владел им раньше, когда он подходил к воде. Он победил воду, то есть то, что не записано и ради чего не оглодана кора на семи суках, на одиннадцати суках. На всех суках. Он с трудом всегда отводил глаза от воды, с таким трудом, что его начинала сжимать тошнота, а он стоял и смотрел и вдруг бежал. А теперь он чувствовал себя легко. Он вспомнил, что приехал к морю и вынужден был уехать, так его манила вода. Вавилов с удовольствием обтерся, покряхтел, а когда он вышел, актер сказал:

— Иностранцы приходят только к победителям. Уверяю вас, Вавилов, и спрашивается: во имя личного возвышения должен я предавать друзей или не должен, иностранцы побуждают меня на возвышение, и я предлагаю вам, Вавилов, поскольку вы слабы и беспомощны, перейти со мной в Кремль, я вам благодарен, вы один поняли причину моего бегства.

Инженеры осмотрели с холодным любопытством все древности, и профессор Черепахин признал, что без освещения дела историей и без того, чтобы не подогреть его, ни черта не получится. Инженеры очень хотели бы всё видеть, они сидели долго, один вынул походную корзинку с ликером и выпил и предложил профессору, тот очень любил ликер и поблагодарил, те сказали, что они понимают, как трудно теперь добыть ликер, но они желали бы немногого, только остаться и переночевать в Кремле и чтобы им был показан Афанас-Царевич.

Профессор почувствовал себя успокоенным, это пришли, в сущности, культурные люди. Его долго никто не посещал. И он рад был услужить.

— К сожалению, Царевич недавно умер.

И он отвел их даже на могилу, они постояли, посмотрели грустно и разговора о ночевке не поднимали. Они стояли в Соборе Петра Митрополита, и И. П. Лопта, его сын Гурий сопровождали красивую женщину с огромными косами и медленной походкой. Иностранцы выразили восхищение такой русской красавицей и поинтересовались — кто она, и профессор объяснил, что это руководительница религиозного движения в Кремле.

Ее сопровождало несколько человек. Она плыла, не поднимая глаз, профессор, как и на все с недавнего времени, стал смотреть на нее с презрением. Иностранцы указали на сопровождавшего шествие П. Ходиева, белокурого и идущего, — он не заметил иностранцев, — они спросили:

— Это он?

Бутылочка была зелена, как изумруд, и профессор мечтал ее попробовать и пригласить к пробе И. Л. Буценко-Будрина и еще кого-нибудь, он спросил:

— Почему не сопровождает их Вавилов, который должен дать политические объяснения?

Ему ответили, что Вавилова, видимо, скоро переизберут, так как он даже и вообще не справляется, — обеспокоен, надо сдавать спектакль, а актер скрылся из Мануфактур. Все это чрезвычайно встревожило профессора Черепахина, и он покинул осматривавших сам не свой и не поговорил даже как следует и как ему хотелось. Иностранцы любезно хвалили все, объясняли, что сюда, в Кремль, приедет масса туристов, как только появится возможность приехать.

П. Ходиев устал. Должен ли он еще человека убить или признаться в прежнем убийстве? Он достойно отплатил М. Колесникову за его хвастовство, и он понимал, что то, что он намерен был уехать, — едва ли удастся. Он не пошел опять к Агафье, он хотел с ней поговорить, но ей было не до него. Он понимал — дело печатания библии шло удачно, но не хватало бумаги и не хватало, видимо, денег.

Приближалось воскресенье.

Он метался.

И Кремль и Мануфактуры, по всему было видно, чрезвычайно волновались предстоящим кулачным боем. П. Ходиев надеялся, что поможет милиция, но из-за милиции могли перенести бой в другое место. Жена его сказала, что встретила на рынке в городе М. Колесникова, и тот посмотрел на нее наглым и тихим взглядом, и ей был, видимо, приятен этот взгляд. И П. Ходиеву было все равно, он не дотрагивался до нее, она же думала, что он не дотрагивается потому, что не желает убивать свои силы.

Он ждал, что придет Агафья для того, чтобы более вежливо повторить то приглашение, которое она высказала кратко. Он хотел бы отказаться, но подумают, что он испугался, он не знал, что делать и как поступать.

Она пришла вместе с Е. Чаевым, который держал себя чрезвычайно нагло, он пришел якобы за тем, чтобы пригласить его в артель, и он понимал, что старуха все сказала, и он им мешает, и он не имел сил, чтобы злиться на нее. Он странно в эти дни надеялся на бога и на то просветление, которое ему придет и которого никогда не было, он сидел тихо, он пробовал молиться, но не мог.

Агафья сидела лениво, властно — сняла платок и обнажила две свои белые косы, которые как бы колоннами обрамляли ее нежное — таких не бывает — лицо.

Е. Чаев в конце разговора сказал, что ему удалось уговорить драться во славу Кремля для закрепления его веры мнихов-наборщиков, и даже исходатайствовать Лимнию прощение, и его чтобы приняли обратно на службу. Не согласится ли П. Ходиев участвовать, так как в прошлой встрече он показал себя отчаянным бойцом, у нас нет ни кино, нет ничего, и подобные битвы очень здоровы и очень сближают людей, к тому же, раз они начались, зачем мы их будем останавливать?

Агафья сказала только одно слово «просим» и с таким выражением, что Ольга посмотрела встревоженно, но сразу же успокоилась, получилось, что она приказывает. П. Ходиев смотрел на Е. Чаева, не его красивое лицо, и хотел бы вызвать в себе к нему такие чувства, которые бы — «живет она с ним или притворяется» — заставили его полезть на сосну — в пику А. Сабанееву, но ему было все равно, он думал о спасении.

Он даже хотел съязвить: «Что ты, братец, не скрываешь ли своей силы бойца, поскольку ты гнал медведя, и не помериться ли нам на палках?» — но не сказал.

Он пошел к следователю, тот был перегружен работой, и, кроме того, он третий день заседал в доме вика у товарища Старосило, Их заседание было посвящено изысканию средств для МОПРа, и они не знали, что делать. Их упрекали. С Мануфактур пришел инструктор, молодой человек, и товарищ Старосило должен был выслушать от него нагоняй.

Они сидели, смотрели друг на друга выпученными глазами. Была метель, кончилась, наступило затишье, и все застыло, а они все заседают.

П. Ходиев хотел пройти к товарищу Старосило, но сторож и два футболиста не пустили его, и он подумал: действительно ли стоит сознаваться и не просто ли убить человека, если человек стосковался по смерти и лезет на кулак?

Внимание к Агафье заметно возросло. Про это сказали ему футболисты. Они сказали, что иностранцы похвалили Агафью. Кремль волнуется за нее. П. Ходиев смотрел на них: они тоже возымели желание и тоже спросили его, как и курьер у сторожа, — придет ли П. Ходиев на стенку?

Он шел мимо исправдома. Он смотрел и думал, что если бы он совершил какое-нибудь гражданское преступление, то это было б хорошо, он бы сел и сидел бы тихо, и ему подумалось, что тогда и в тюрьме он бы подыскал себе друзей и страх, который им сейчас овладел, прошел бы, и этот страх еще потому, что слишком много у Агафьи возлюбленных и тех, которые хотели бы быть мужьями, но только один Ефим Бурундук согласен и прямо сказал ей бесстрашно, что хочет быть ее мужем, а остальные боятся это сказать.

Он увидел актера К. Л. Старкова. Тот шел потихоньку и сказал так тихо, что [П. Ходиев] вздрогнул:

— Я узнаю слабых людей и ослабевших по запаху даже, извините. Не подумайте что-нибудь дурное. По цвету их кожи и по легкому трясению век — я по всему узнаю! Я скрываюсь, скажу вам откровенно, от иностранцев, которые поселились в Мануфактурах и гонятся за мной. Но поскольку вы слабый человек и можете приютить слабого, не откажите дать или указать ночевку.

П. Ходиев спросил:

— Имеет ли право человек убивать другого, если тот просит или ищет смерти?

Актер ответил ему вопросом:

— А я вас спрошу, имеет ли право человек ради своей карьеры, когда известно, что у него таланта нет, — да, соглашаюсь с вами, у меня нет таланта, — предавать другого?

Они стояли друг против друга, исступленно смотря друг другу в лицо; дула поземка, и было холодно, страшные казались в сумерках вечера Мануфактуры, и вышел смотритель и комендант исправдома и сказал:

— Граждане, разойдитесь. Я сказал твердо, что посадить вас не могу и местов по гражданскому отделению нету и, возможно, что освободятся недели через две, тогда и сядете, много воруете, много воруете, — вот если по уголовному вас привели, — пожалуйста.

Актер воскликнул:

— Через две недели бывает поздно иногда человеку.

Комендант ответил нравоучительно:

— Тюрьма, она и десятилетия ждет.

Актер вздрогнул и оттащил ошарашенного П. Ходиева.

Вавилов видел, как на носилках вынесли ткачиху и что начала работать третья смена. «Вот вам результат, это уже не первый случай смерти, оттого что люди живут в отвратительных квартирных условиях, им негде даже погулять и отдохнуть, и ему надо напрячь свои силы». Он слышал, что Зинаида в профсоюзе высказывалась за его увольнение, потому что прошли слухи, он-де вместе с другими ходит к Гусю-Богатырю и пьянствует. Он все развалил и смеется над нашими жилищными затруднениями. Они у Гуся-Богатыря-де справляли переезд в церковь и в помещение попа! Вавилов был возмущен, что она так думает, и он, подумав, решил, что ей не было повода думать иначе. Ничего он не предпринял, и вот завтра начинается второй кулачный бой, а он?

Необходимо прочесть лекцию, на это люди найдутся. Всегда в таких случаях читают лекцию. Приходят слабые, которые на кулачках и ни драться, и ни стоять не могут. Посидят в тепле, поулыбаются над лектором и разойдутся.

Он решил организовать кружок боксеров. Во двор силами исправдома был выкинут дорогой деревянный резной иконостас из икон восемнадцатого столетия. Кружок безбожников сделал клозет, и все возмущались этим. Вавилов наблюдал, как пришли рабочие и как выламывали иконостас и выкидывали на слом паникадила. И ему на это было приятно смотреть. Пришел кружок безбожников, и на веревках и на крюках, к которым был прикреплен иконостас, прикрепили чей-то портрет. И на все это странно было смотреть. Еще уставляют леса для того, чтобы зарисовать хотя бы по бокам фрески в стиле Васнецова псевдорусские, а на потолках херувимов решили оставить. Мальчишки кричали, и безбожники перестарались, изрезали очень дорогую плащаницу для того, чтобы достать оттуда куски бархата; и в суматохе, когда с постройки пригнали много рабочих, потому что они были свободны, и кружок безбожников устроил субботник, и Вавилов очень устал, работая в этом кружке бестолковых молодых людей, которые и сами не знали, что делать дальше, когда они отреклись от бога Ненавидеть то, что люди заблуждаются, им казалось возможным и нужным, в поселке их особенно не любили баптисты, и им, например, хотелось бы подраться, но они боялись и думали, что церковники могут их изувечить.

Но Кремль и все кругом было спокойно, а религия отжила. Им было видеть это обидно. Они старались сделать что-либо такое, что помогло бы их поступки рассматривать как поступки героические, за которые они могли бы и хотели пострадать.

В ванне дома, где Вавилов поселился, уже устроили стирку, и туда невозможно было попасть, и ему предстояло много ссор и разговоров по квартире. Обычный ужас россиян. Он пришел в клуб и ночью зажег электричество. Сняли люстру, и она еще лежала на полу и оказалась не серебряной, а бронзовой, и это было обидно, ее и бросили.

Он повесил подле клироса свои «упражнения» и начал упражняться с куклой у икон. Все это было странно и смешно. И тут его застали «четверо думающих». Ввалился огромный М. Колесников и стал орать и спрашивать:

— А скажи, рыжий, что же дальше с Лукой Селестенниковым, если ты полезешь выше?

— А скажи, рыжий, как же нам быть, когда тебя уберут?

— А скажи, рыжий, как же теперь, если актер сбежал и у тебя нет преподавателя?

Он решил преподавать бокс сам по книжке и пригласить инструктора. Инструктор обещал быть.

П. Лясных смотрел на Вавилова и один только не спросил, так как спрашивали «четверо думающих», и Вавилов понял, что он к нему чувствует нежность. П. Лясных сидел на люстре, и «четверо думающих» ушли, думая, что ничего не вышло. Вавилов по-прежнему бил в куклу. Он наносил удар и воскликнул:

— А вот этим ударом, обрати внимание, Колесников, сшиб тебя Ходиев!

М. Колесников сказал:

— Сшиб, а есть ли кто сильнее меня и есть ли у кого жена красивее моей?

Он ушел.

П. Лясных сказал, что он хотел бы поехать на Кубань или в какие-нибудь болота поработать по ирригации, а здесь толку нет никакого. Вавилов давно решил уже записывать для будущего, и он должен бы составить по главам, а он составляет по сучьям.

Пришел Трифон Селестенников, торжествующий, и сказал, что пришел посмотреть на огонек. И он показал несколько ударов и, главное, глубокое вздыхание. Он наполнил грудь Вавилова воздухом и разъяснил, что делать, сказав:

— Неужели вы работаете и ночью?

Вавилов подумал, что надо настаивать на ночных работах.

Трифону Селестенникову хотелось похвастаться. Он всему поселку показывал свой проект, который в главных пунктах признали германские инженеры и даже преобладающий тип станков «N-64» советовали поставить. Они отстаивали интересы своей фирмы, а Трифон Селестенников [думал, что] предугадал.

С. П. Мезенцев смотрел на Вавилова заискивающе и возвратил ему котомку, сказав, что «действительно пора тебе, Вавилов, уйти, ибо болтают, что твое происхождение неподходящее, и не пора ли тебе отдохнуть и пройтись по Руси?». Он с радостью решил отдать ему котомку.

Селестенников сказал, что его проект пройдет, теперь мы прочтем доклады о рационализации, и он закричал:

— Товарищи!

Раздалось эхо, и П. Лясных вскочил.

Зинаиду разозлили, и она нападала на Вавилова и вообще на всех мужчин. Подошел к ней архитектор, который был удивлен тем, что произошло, и сконфужен. Он сказал, что раскаивается и рад жениться на ней, если она ничего не имеет против. Она посмотрела на него удивленно, словно припоминая, что произошло, и сказала:

— Дурак.

По городу ходили странные слухи. Говорили, что Старосило, возмущенный выговором инструктора, созвал ячейку и предложил изыскивать средства. И сразу же кто-то предложил устроить маскарад. И над ним посмеялись, попросили чаю, и кто-то вынес предложение, закурили. И они сидели до поздней ночи и по каждому пункту спорили, и товарищ Старосило не говорил, что пора идти домой, и возникало много сомнений, и они стали говорить о рационализации и о том, что пора бы посмотреть, как в самих-то Мануфактурах работает ячейка, и они сами едва ли сделали больше, чем кто-либо, и хорошо бы посмотреть, как иностранцы осматривают древности кремлевские, и вопросы перекидывались, вплоть до того, что коснулись жен и кто с чьей женой жил, и они смотрели друг на друга откровенно и были довольны, что можно так разговаривать, и спал курьер, и неподвижный заседал товарищ Старосило, и он председательствовал.

И вот курьер стал разносить странные записки по учреждениям, по этим запискам выдавали [вещи], и затем стали изумляться все больше и больше, и эти посылки лежали, одна записка была в склад: «Выдай палатку», другая — к коменданту: «Пришли пулемет». И тот подумал, что это надобно для учебных занятий, прислал, и принесли еще рояль, и весь коридор был завален, и вещи прибывали, и наконец товарищ Старосило сказал:

— Все ложь и заседания! В книгах прочитаешь романы о любви, но не может этого быть, так как сидим и работаем по восемнадцати часов, и до любви ли тут?

И еще послали записку: «Выдайте пятьдесят орденов всем курьерам и низшим служащим».

В кооперативе удивились, когда поступило это требование, написанное двумя карандашами разного цвета. Постучали, а там не слышали, и тогда взломали двери и вошли в страшно прокуренную комнату, и там спал на столе, положив голову на чернильницу, товарищ Старосило, а остальные сошли с ума и в том числе следователь, которому должен был признаться П. Ходиев, который не уважал ничего и презирал суд и все прочее, то, что он отвергнул и что вновь заняло все помещения.

Товарищ Старосило признал, что хотя люди и сошли с ума, но первое их предложение было внесено еще тогда, когда они здраво заседали и когда им не казалось, что они летят в дирижабле к Северному полюсу завоевывать для советской власти Северный полюс. Товарищ Старосило много писал в центр. Он считал, что районирование произведено не с целью, конечно, его унизить, но что оно произведено неправильно, это факт, он любил думать об угнетенных и думал, что и его угнетают. (…)

Он видел на морозе, как наборщики подле типографии меряют кулаки и один из них говорит:

— Тут дело не в объеме, а в весе удара.

У него стояла кровать красного дерева, о котором он даже не подозревал. Он из тумбы, тоже красного дерева, достал водку и соленый сморщенный огурец, он выпил и сидел с огурцом, тесно сжатым, но тот так засох, что и вода из него не капала.

Ясно, что Кремль готовился к стенке и к смерти П. Ходиева, как хулигана, который не может защищать дело святой церкви. И бог отказался от него.

П. Ходиев ходил со всеми прощался. Он увидел Гурия и предсказал ему многие мучения, и Гурий тоже не мог его остановить, и жало он не мог выдернуть. Он повстречал и приехавшего П. Рудавского, который мимо проезжал, но задержался, взяв птицу, не посмотрев, но стало ему стыдно, и он задержался на денек. Теперь он смотрел ласково на П. Ходиева.

Е. Чаев признал, что поход Вавилова не удался и что бессильно против него направлять орудие клеветы, что его убирают. Однако участок этот сильно важен, вот почему Еварест и преподал П. Ходиеву несколько советов.

Гурий и его отец были грязны, а им даже не топили бани, они сидели на кухне. П. Ходиев надеялся, что выйдет Агафья, но она не вышла. Гурий только сказал:

— Похоже на то, что наша библия печатается кровью.

Баптисты прервали с ним переговоры, не видя за ним авторитета. Дело не в Вавилове, выяснил совершенно точно Е. Чаев, и не надо никого ни подкупать, ни убивать.

На «стенку» вели, как всегда, медведей, день был солнечный, яркий.

Кремляне забавлялись. Медведи ходили с бубном и с утомленным Л. Сабанеевым. Он отощал, но не уходил. Кто-то держит в своих руках все пружины любви, думал П. Ходиев, он чувствовал просветление. Его жена с ним поссорилась, она все сравнивала, и он разозлился на нее, не сказал, правда, ни слова, но она поняла. Она осталась сладострастно смотреть в окошечко, она что-то, наверное, говорила уже с М. Колесниковым.

Вавилов напряженно наблюдал за Колесниковым. Вавилов не хотел было идти, но С. П. Мезенцев принес ему котомку, и он пошел, — «последний раз». Он чувствовал себя более свободно. Он ждал, что к нему зайдет П. Ходиев, но тот не пришел. Он ради него встал рано и просил старушку, которая постоянно в коридоре стояла, сказать, что и где он.

Сначала кинулся драться Е. Дону, затем монахи-наборщики кинулись на «пять-петров» — баптистов. Весь поселок Кремлевский спешил к заводи Дракона. Группа боксеров целиком присутствовала на сражении, «пять-петров» побежали, чего не мог вынести М. Колесников.

Мануфактуристы остановились. П. Ходиев скрывал себя в толпе, но вот выступил он. М. Колесников вытянул к нему руки, кулаки были развернуты, и у П. Ходиева тоже. П. Ходиев быстро налетел и посыпал ударами. Он пробивался к М. Колесникову. Удары сыпались. Люди падали. П. Ходиев прорвался наконец. М. Колесников крикнул ему:

— Не смотри на небо, родственник! Драться еще долго, солнце высоко, и не вытирай пот со лба!

Ходиев не думал ничего этого делать, но как только М. Колесников крикнул это, он решил поступить наоборот, он вытер пот и взглянул на небо — Милитон ударил его в висок. Он встал, взмахнул рукой и повалился, стал кататься по снегу. М. Колесников устремился на монахов.

— Кого боитесь? Бога боитесь, не отца ведь!

Монахи дрогнули. Мануфактуристы гнали кремлевцев до самой стены. М. Колесников исчез, они решили, что он ушел пить чай в чайную. Они разошлись с хохотом. Поднимали стонавшего П. Ходиева и повезли в больницу, сказали, что и нос сломан.

П. Ходиев, идя на сражение, встретил актера, который его отговаривал и говорил, что ему негде ночевать, актера взяли за рукав, он увидел Луку Селестенникова, и сказал тот ему:

— У меня переночуете.

И профессор тут же подскочил и сказал, что у вас у самих-то нет квартиры, он был одет в пальто с барашковым воротником, но вид у него был дрожащий. Подошла Клавдия и сказала:

— Здравствуй, Лука Семеныч, подлец ты и негодяй.

Она ему плюнула в лицо, ударила было его, но отобрала руку.

— Не буду рук марать!

Профессор был в ужасе, но Лука Селестенников с серым лицом взял под руку актера, и тут подвернулся Пицкус и увертливый Сенечка Умалишев и сказал, что профессор приглашает всех: он назвал фамилии (актер только вздрагивал) прослушать нечто в чайной у А. Щеглихи. Актер было замахал руками, указывая на профессора, но тот отмахивался, и они друг на друга смотрели с ужасом, но Лука Селестенников повел их. Лука Селестенников сказал Клавдии:

— Можешь и ты пойти.

Она только плюнула и сказала:

— Все наслаждаешься своим падением.

После драки пришел Е. Бурундук, но он не пошел на стенку, а только взмахнул колом, побил несколько человек, мимо него бежали от Вавилова кремлевцы, и Е. Бурундук кинул кол и ушел. За ним мчался, увязая в снегу, И. Буаразов. Вавилов шел грустный и усталый.

Ольга, жена П. Ходиева, ждала его со сладострастием, она любила всякую кровь, у нее была странная истерия — М. Колесников решил свою победу довести до конца. Начиналась метель, и дула поземка. Было холодно, кровь замерзла у него на руках.

Она сидела у крыльца. Она сидела и сравнивала, кто и как может курить, и странное чувство владело ею, она мало работала и была сладострастна, а муж не удовлетворял ее, и она томилась, но не знала, как можно ему изменить; кругом лежали хомуты, и дым стелился через них, она курила много и пропустила дым через нос, и ей стало как будто легче.

Муж засыпал быстро, а ей хотелось позабавиться, и он смотрел на это не как на развлечение, а как на печальную необходимость, и это ей казалось странным, да и всем в Кремле, кого она знала, любовь казалась такой, даже и Агафье, которой она не верила, и чтобы досадить, ей показалось, что в окно смотрит Агафья, она так и посмотрела на М. Колесникова, но, с другой стороны, она верила своему Прокопу, и ей казалось, что он биться идет потому, что она стремится к хорошей жизни и желает, чтобы П. Ходиев одерживал победы, и чтобы он не трусил, и чтобы о нем так же много говорили, как и о Колесникове.

Она сидела у окна, и странное томление, связывавшее ее, нравилось ей, и она не думала, что его можно будет когда-нибудь ощущать, какое-то забвение битвы: она видела ворота, перекатывающийся снег, и по нему бежали мальчишки, и она знала, что П. Ходиев должен победить, так как ему достаточно лишь поверить в свои силы и подумать, что он тут сделает, с таким же упорством, как делал он хомуты, и хотя теперь Н. Новгродцев умер, и П. Ходиев, никогда раньше не достававший кожи, стал теперь эту кожу доставать, и это злило его, потому что ему казалось, что Н. Новгродцев существовал неправильно и на его шее. Вошел в ограду М. Колесников со своими красными руками. Она смотрела оцепенело и восторженно, как он сорвал вывеску у ворот, на которой было написано мелом «Делаю хомуты», сердце ее захолонуло.

Она подвинулась по лавке и перекрестилась, слабость, владевшая ею, не покидала ее, а еще брала глубже, она знала, что хорошо бы закричать, но кричать она не могла, он вошел, и она увидела окровавленные его кулаки, он одной рукой положил ее на лавку, а другой скинул с себя чрезвычайно легкую одежду; дверь так и стояла открытой, а они оба не замечали.

Он упал на нее.

Потом встал и снял с ее руки бирюзовое кольцо, и лицо у нее было блаженное. Он плюнул ей в лицо; она не шевельнулась.

М. Колесников пришел к Зинаиде. Она читала книгу. Он сказал:

— Нет человека сильней меня и храбрей тоже.

Он кинул ей на колени, куда она положила книгу, бирюзовое кольцо и сказал:

— И жена его не красивей тебя.

Она сказала ему, перелистывая книгу и отдавая кольцо:

— Я тебе не жена, Колесников, тебе присылали повестку на суд, и суд признал, что ты ведешь себя недостойно гражданина СССР, и развел нас, а что касается кольца, то мы, коммунисты, кольца, ни свои, ни чужие, не носим.

Лука Селестенников просил Пицкуса и Умалишева собрать всех в чайной, но затем он закрыл перед их носом дверь и сказал:

— Поминки будем справлять по П. Ходиеву. Вот вы — представители общественности, а как вы смотрите на то, что у вас под носом драки по кварталу длиной. Стыдитесь.

И он захлопнул двери. Профессор кинулся было улаживать, но оттолкнул его и сказал:

— Так-с, мы вас ждали много лет, пора вам рассказать. Вы нас старались запугать, и даже Клавдия по вашему заказу плюнула на меня. (Актер испуганно замахал на него руками.) Вот мы собрались и требуем, чтобы мы рассказали все, и про Неизвестного Солдата и даже то, что коренится в ваших тайниках и во всем, не стыдясь и не боясь, и то, чего мы сами трепещем и стыдимся, все. Как звали Неизвестного Солдата?

Актер сказал слабым голосом:

— Да, я сознаюсь, но его звали Донат.

— Донат! — воскликнул профессор утомленно. — Не может быть, убейте меня, вы клевещете.

Актер было оживился, но профессор быстро оправился, и актер сказал испуганно:

— Нет, нет, я расскажу, Лука Семеныч, только не бейте меня, как вы меня били. Я все расскажу. — Он испуганно оглянулся и начал дрожащим голосом: — Что есть неизвестный солдат, граждане? Есть ли это фикция, мечта, нечто трансцендентальное или это был человек?

— Как его звали? — прервал Лука Селестенников. — Его звали Донатом.

Все посмотрели на профессора. Он ринулся было сказать, но Лука Селестенников махнул на него раздраженно и уставился на актера. Профессор замолк. Актер присел и сказал:

— Это был человек, а не гуммоза и краска, и он был солдат французской армии, как и я, и вы знали это, а я знал его.

Глава девятая

Подлинная история Неизвестного Солдата, спасшего Францию

— Граждане, я возмущен, я много лет возмущен, и сегодня, да откровенно сказать, уже давно, я почувствовал, что возмущение и желание изобличать доставляет мне неизъяснимое удовольствие. И сегодня я должен в этом сознаться, потому что вы все, как увидите из сказанного ниже, чрезвычайно заинтересованы в моей истории, и то, что я про себя скажу, вы это пропустите мимо ушей, так же как вас мало интересует книга, которую вы взяли в общественной библиотеке, — сколько лет она проживет. Да, я имел чин — за этот чин и за красование материей, основа которой имеет несколько серебряных и золотых нитей и которая лежала у меня некоторое время на плечах, — я понес достойное и тяжелое наказание, и об нем я рассказывать не буду.

С этим чином я помогал привезти на французский фронт русских солдат, потому что в начале войны я записался добровольцем, так как жил долго во Франции, не эмигрантом, а возмущенным актером так тогда называемых императорских театров. Я и тогда обличал, я и тогда возмущался, я требовал обновления новыми талантами, и мне говорили: «Дайте нам такой талант, чтобы мы могли спасти положение». Я им такого таланта дать не мог. Но буду говорить о фронте, впрочем, мы начнем с другого, оставив историю на позднейшее.

Сознаюсь, я со злорадством наблюдаю эту кашу, которая заварилась в России. Я хотя и Францию тоже, сознаюсь, презирал, хотя и получал установленную пенсию, так как сражался с большим успехом и даже некоторым образом обратил на себя внимание верхов, но тем не менее я жаждал работы, мне хотелось приехать в Россию, указать, возмутиться. Я бы никогда в нее не приехал, если бы не одно возмутительное обстоятельство, которое пробудило во мне страх и которое говорит мне, что там не немцы приехали, а французы, и приехали они вот за чем.

Я сижу вечером… в кафе, пью ликер — зеленый, тот шартрез, который вам привезли немцы, подходит ко мне некий человек и шепотом говорит, что по делу чрезвычайной важности и по делу Республики меня просят в комендатуру. Я пошел. Я солдат — и доброволец, не забудьте. Одним словом, мне дали в зубы пакет и направили в Верден, там я получу нужные сведения, а в Вердене я пришел к генералу П.-Ж. Дону.

Я вижу по вашим лицам, что имя это вам знакомо, а если кому не знакомо, так я скажу, что этот молодчик был инструктором, что ли, как это теперь называется, в типографии Кремля и ставил здесь машины, и сейчас произведите движение и сбегайте за его сыном с тем, чтобы он узнал историю или, вернее, некоторые биографические данные из жизни своего отца, небезызвестного французского героя, много прославленного знаменитыми фотографиями. Я понимаю, почему он меня вызвал, едва ли это был у него сознательный поступок, вернее, то, что называется мучениями совести, всплыло или начало всплывать и все то, что привело его к страшной катастрофе, о которой полезно будет узнать его сыну. Он посмотрел на меня с каким-то темным сладострастием и сказал:

— Солдат, на нас выпала великая честь, мы должны выбрать среди многих трупов труп одного француза из полков, которые погибли на девяти секторах верденского сражения, будет взято по одному телу, все это уложено в гроба, и тогда выберется один, которого и похоронят под Триумфальной аркой в Париже, вместе с сердцем Гамбетты.

Он испытывал странный восторг. Он, видимо, и меня хотел подцепить на этот странный восторг или, вернее, чтобы я сказал, что знаю его тайну, я сразу все понял и сразу узнал его тихое лицо и медленные движения, те, которые я видел на том участке фронта в тот памятный вечер, о котором вы узнаете ниже. Он, видимо, хотел преодолеть себя, но разве можно преодолеть огромную силу Доната Черепахина, который и мертвый звал к себе и который оставил мне свое завещание — я его еще вам скажу.

Мы ехали по полю, разыскивая стоянку того полка, из которого решено было взять тело. Мы видели огромные однообразные поля могил и много крестов, чрезвычайно однообразных. Я знал, какого креста боится П.-Ж. Дону, но я к нему не шел, потому что я и сам боялся тех чувств, которые во мне бушевали, — не скрою и не боюсь скрывать своей трусости и некоторой, скажем, подлости, — пришел с нами комендант кладбища.

Нас было трое, из уполномоченных старых бойцов. Генерал остановился. Сторож смотрел меланхолически. «Которую из этих могил разрыть, герой?» — спросил генерал чрезвычайно напыщенным голосом, в котором скрывалась явная трусость, чтобы не открылась та могила, на краю оврага подле желтого камня, похожего на трубку, и тот камень, о который споткнулся П.-Ж. Дону, тогда веля его убрать солдатам, — а они, потрясенные его великим злодеянием, не убрали. П.-Ж. Дону весь трепетал.

Я чувствовал сладострастие. Да, я должен сознаться, я подлый трус, и больше зловредного созерцания во мне, и где мне совесть предсказывает действовать, я трушу и замираю, а затем начинаю страдать и страдаю долго. Так случилось и на этот раз: генерал из всех, кто там стояли, несомненно, меня не узнал, но он чувствовал, что я знаю [его] какое-то тайное отношение к могиле Доната, и он думал, что если один из нас выйдет и покажет на одну из могил и покажет тело Доната, а если выйду я, жалкий Старков, то я не осмелюсь показать тело Доната, и я не вышел, в этот раз трусость сослужила мне хорошую службу, потому что и генерал, видимо, и я смотрели на могилу Доната, и тот солдат, который стоял рядом со мной, подошел к могиле Доната и сказал: «Этот».

И таким образом гроб Доната попал в число тех восьми гробов, которые отправили в Верден.

Я сидел в солдатском вагоне. Мы смеялись и шутили, что теперь едва ли мы узнаем те гроба, потому что перенесут тела в новые гроба, но судьба меня вела уже до конца — мучая и заставляя быть свидетелем мучительства других, правда, это мне доставляло большое наслаждение, и я был твердо убежден, что П.-Ж. Дону будет наказан достойно, раз началось уже наказание. Я от злорадства спал плохо. Мы подъезжали к Вердену. Мы все время играли в карты, я не люблю этого развлечения, но день был ветреный, и когда показались крыши Вердена, ветер унес наши карты, и мы хохотали, так как они попали кому-то в лицо.

Была у нас в лазарете, — я уже переношу действие к тому, как очутился Донат Черепахин в могиле подле желтого камня, похожего на трубку, и о котором все думают, что он лежит для дела, настолько у него деловой вид, — была старшая сестра милосердия И. П. Мургабова, женщина, которая несла свою девственность и верность, и ее все уважали, хотя я и про остальных ничего не скажу плохого.

Наша дивизия воевать сомневалась, потому что произошла революция, и мы все митинговали. Так как я считался великим патриотом и героем, награжденным орденом, то меня отправили уговаривать бунтующую дивизию. Я и приехал, откуда и узнал Доната и все страшные вещи, которые произошли в этой дивизии. И. П. Мургабова относилась к Донату с большой, непонятной для меня нежностью, тем более и парень-то не отличался особенными заслугами, хотя и был красив, но знаменитые роды презирал и в прапорщики идти не хотел, хотя и готовился сдать экзамен, но не сдал, так как усумнился — имеем ли мы право воевать.

И так как должен вам сказать, что оратор я плохой, несмотря на все свое дарование, хотя я и заучивал почти все речи Керенского и говорил его речами наполовину, но толку от этого было мало, и тогда к нам прислали П.-Ж. Дону, лейтенанта и тоже добровольца, из контрразведки, — нет ли каких шпионов, у кого какая профессия, тот то и видит.

Одним словом, П.-Ж. Дону пришел ко мне в гости, я с ним разговаривал хорошо, мало понимая, что он ищет самый корень заговора. Они обрадовались друг другу. Донат искренне, так как они подружились потому, что П.-Ж. Дону был коммивояжером типографских машин, и, надо сказать, всучил нам довольно гнусные французские машины и — жил долго, потому что и он понимал тоже, в чем дело, и пока, мол, не наладится машина, то мы вам и авансы не оплатим.

Тут же они вспомнили приятеля своего Людвига-Ивана Зюсьмильха. У них много было совместных воспоминаний, но П.-Ж. Дону сказал, что Зюсьмильх, наверное, жулик и пускает против нас газы. Донат, с присущим ему благородством, надо сказать, больше от усталости, когда так трудно гневаться, защищал немца. П.-Ж. Дону не спорил, хотя лицо его и покрылось отвратительными пятнами. Донат был растроган еще тем, что мужики с верховьев Волги, которым надоело рассказывать похабные сказки, начали вспоминать о родине, и тут произошел разговор, из которого было видно, как любит отец Доната и как страдает по нему, если мимо двух кремлевских рвов ведет третий, глубже всякой старины. Очень разговоры эти растрогали сердце Доната, и он сказал: «Милый мой отец».

Ему еще больше захотелось идти на родину. П.-Ж. Дону ухаживал также и за сестрой милосердия И. П. Мургабовой, а полковник Л. К. Скорняков, что, что называется золотопогонник, [ревновал ее] в тот вечер. П.-Ж. Дону решил испытать на них свое средство, то есть пустить, как он мне открыл, на них газы, потому что немцы, чувствуя в них своих союзников, по ним не стреляют. Сердце у П.-Ж. Дону, надо сказать, было не из мягких, мне было тяжело слышать, когда он мне это сказал, и не мне, а на совещании офицеров, которые представляли Францию в дивизиях русских. Положение на фронте было напряженное, и П.-Ж. Дону можно было многое простить.

Немцы отчаянно перли. Пахло Седаном. И французы были готовы землю грызть зубами.

В тот вечер, когда я вошел, Скорняков ревновал не только к настоящему, но и к прошлому: он кричал, что не сознавалась ли ты, что спала с отцом Доната, и та созналась. Л. К. Скорняков был задушен газами, и, чтобы его состояние улучшить, он потребовал свадьбы. Вот я и шел на эту странную свадьбу. Пот лил градом. Было душно. Французы начали обстрел тяжелыми снарядами. Я жил в трактирчике. Там думали, наверное, гнездо. Я присутствовал при родах. Рожала трактирщица.

Раздалось характерное свиное хлюпанье — и я подумал, что если они ударят, то по тому месту, где больше могут собрать людей. Я выскочил, бежала и бабка, кинув на руки роженицы ребенка, который только открыл глаза. И тяжелый снаряд превратил маленький трактирчик в развалину, а плита, на которой роженица велела кипятить воду, а также разогреть для деда красное вино, которое он любит подогретым, все запылало.

Л. К. Скорняков мучился от ревности и требовал, чтобы к обряду венчания, который будет происходить в кровати, был приглашен Донат Черепахин. Крисп Бесфамильный, кроткий денщик Л. К. Скорнякова, увидал газы. Он их страшно боялся. Все поспешили надеть маски. Мы сидели за столом в противогазах.

Была странная свадьба. И жених, и невеста, и поп, главное, в ризе, сидели в масках. П.-Ж. Дону на свадьбе не присутствовал. Донат Черепахин, который, надо полагать, догадывался, почему его позвали на свадьбу, сидел бледный и неподвижный. А жених лежал, вытянувшись на кровати, с торжественным лицом и на голове с золоченым венцом, который поп почему-то привез с собой на фронт.

Крисп Бесфамильный выскочил и сорвал противогаз, подле палатки, подпрыгнул — его бедный мозг устал от всего, и теперь, когда ему казалось, что Россия кончила воевать, он видит в жаркий и неподвижный вечер, что его начали травить, дышать ему было тяжело, и он сорвал противогаз. И. П. Мургабова, я ее понимаю, она очень сочувствовала людям, и ей было тяжело видеть, как страдает Л. К. Скорняков, она была готова пойти и не на это.

Здесь мне бы и надо было все рассказать Донату, и я предупредил бы многие кровавые события, но я с присущей мне трусостью не сказал и вернулся домой, в палатку, и так как мне не хотелось обижать полковника Л. К. Скорнякова, он лежал весь желтый, преисполненный непонятной для меня ревности, то хотя Донат и хотел возвратиться, но я его уговорил.

Я думаю, что П.-Ж. Дону потому не пришел на свадьбу, что помимо его распоряжений, которые стоили многих жизней, он еще и брезговал тем, что полковник настолько поддался вредной революционной агитации, что приглашает на свадьбу солдата, простого русского солдата.

Был туман, розовый, отвратительный газ. Грохотали снаряды. Состояние духа у всех было подавленное, но ожидаемого негодования против немцев у нас не было. П.-Ж. Дону был очень сердит — и хмурился, когда к нам пришли французские офицеры. Но он не потерял надежды, и, как мы увидим, его изобретательность была весьма остроумна.

В этот день я понял, что дух французской армии упал зверски. Мы им отомстили! Я чувствовал злорадство. Французские генералы оказались плохими изобретателями. То, что предлагали маршалы, которым сейчас в аллеях от Дома инвалидов уже приготовлены места для памятников — стыдитесь ходить мимо. Вы предполагали, не так ли, а немцы вас били… Немцы оказались более изобретательными. Но я вас прощаю, так как вы достойно отблагодарили Доната, который вас спас.

Были тогда, если вам известно, в армии такие передвижные бардаки и бардак Щеглихи, которая возила тренированных девок, которые выдерживали даже темперамент зуавов, в то время как ни один европейский бардак туда не заезжал.

Я вспомнил тоже рассказ Доната Черепахина, который говорил, что когда Аляска еще принадлежала русским, то там тоже не хватало девок, и генерал-губернатор Аляски приказал выписать девок из Владивостока и приписать их к аптеке и отпускать как лекарство по рецепту врача. Ну так тут было нечто похожее. Было устроено нечто вроде двух кабинок, в одной она лежала с солдатом, а в другой раздевался следующий из очереди, она переходила к раздевавшемуся, а в освободившуюся кабинку приходил следующий. Было много хохота, но было и много молчания и печали — и надо сказать, что Щеглиха хорошо платила девкам.

Самое вредное качество — это не думать о завтрашнем дне, и мы только сейчас начинаем учиться этому, и если удастся научиться, то кончено. Донат и тогда, видимо, чувствовал себя не в себе. Он злился и на то, что приехал бардак, который выписал П.-Ж. Дону, так как не без основания думал, наверное, после сумасшедшей свадьбы, что кровь у русских застоялась, иначе трудно было б понять, почему так быстро приехала знаменитая Щеглиха.

Шурка Масленникова работала знаменито. Все в лагере смотрели на нее с удовольствием. Она вышла гулять, так как не боялась ничего, ведь она — жена почти всей французской армии, и армия ее защитит. П.-Ж. Дону, увидев, что Донат не лег с Шуркой, не без основания решил, что тут-то в Донате вся запятая. П.-Ж. Дону был патриот, во-первых, службист, во-вторых, — и негодяй, в-третьих.

Донат Черепахин в эту ночь, как он потом мне рассказал, пережил страшную драму. Он чувствовал, что должен был увлечь Шурку своим нарядом. Он был несколько наряден и любил переодеваться и с любовью и умением носил одежду. Да что вы там мне ни говорите, а он был, я утверждаю это — великим актером.

Я смотрел, как он лениво шел вдоль укреплений, он трусил, но он сказал, что хочет прогуляться. И за ним шла Шурка, увлеченная его нарядом и щегольством. Мне ее было немного жалко.

И там, как мне позже разъяснили, произошло следующее. Она сказала:

— Возьми меня в жены, ты у меня еще не был, иначе я бы тебя запомнила, может быть, на неделю.

Донат ответил, глядя в небо:

— Хорошо, ты будешь моя невеста.

Он ответил, чтобы отвязаться, но посмотрел в ее глаза, — они были наивны, и сказал, целуя ее:

— Здравствуй, моя невеста.

И он впервые заплакал. И тут они услыхали тоже плач из-за куста. Они подошли ближе и увидели заросшее волосами худое лицо немца в каске. Он шепотом сказал им:

— Я знаю, вы меня не убьете, раз вы жених и невеста, и поэтому я осмелился заплакать.

Донат посмотрел на него и сказал:

— Ты еще можешь заплакать, потому что видишь перед собой Доната.

И они обнялись, и Донат сказал, что только недавно они вспоминали с Дону об Иване-Людвиге Зюсьмильхе, знаменитом типографском мастере. Донат чувствовал, что стало значительно светлее, и он спросил немца, в чем же его секрет — и тот ответил:

— Видишь, я сидел и чистил свою каску, и когда ты взял ее в руки, то ты увидал свет. Ты можешь держать ее спокойно, так как я лежал много часов совершенно голодный, и ты можешь считать меня другом, так как произошла революция, я чистил свою каску, она сияет как солнце и может спокойно сиять. Мы больше воевать не будем, но я боялся вылезти, я пополз, я пришел с тылу первый — и пополз, чтобы сообщить о своей радости. Я полз — и очень устал и думал, что меня убьют, а я не успею крикнуть: «У нас революция, и мы не будем воевать!» — но, к счастью, ты вовремя меня увидал и вовремя поцеловались жених и невеста. Я только возьму с тебя слово, чтобы ты дал мне самому сказать о том, что произошло, и ты не предавай меня, да я так и не думаю.

Донат дал слово, что не выдаст, и пошел. Зюсьмильх остался с его невестой, и так как он был растроган тем, что уже не враг теперь, чтобы доказать это, он взял Шурку Масленникову за руки и сказал растроганно:

— Шурка, Шурка, сколько времени я не держал в руках руку приличной женщины, а то к нам привозили грязные дома — и я не хотел там развлекаться.

Шурка была растрогана, и ей стало его жалко, и она гордо о себе думала, и ей не хотелось возвращаться в лагерь, и она, обняв его, воскликнула:

— Я целую не тебя, а немецкую революцию.

И поцелуй их длился слишком долго, настолько, что когда И.-Л. Зюсьмильх опомнился, то он вспомнил своего друга и заплакал и сказал:

— Я поступил неблагородно, соблазнив невесту моего друга, но я буду и должен быть благородным — я разведусь со своей женой и женюсь на тебе, — и он игриво улыбнулся, — и кто его знает, может быть, он будет благодарить меня за то, что я женился на его невесте, а моя жена в России, давно мне изменила, наверное, и вышла за русского. Но сейчас я не могу смотреть на моего друга и прошу тебя поэтому, Шурка, покинь мое логовище, я должен обдумать мысли, которые я должен сказать Черепахину.

Он сидел и думал. Он сидел, склонив голову, и услышал шаги, он воскликнул: «Слушай, друг!» Он вскочил и увидел перед собой французского лейтенанта с саблей в руке. Он поднял руки вверх — и тогда лейтенант отрубил ему голову и поднял начищенную каску и, любуясь отражением своего лица и своей груди, пошел к лагерю русской дивизии.

Нет, ни черта не стоили французские генералы, им бы лучше бардаки держать, а не хранить гробницу Наполеона. Все, что они предполагали, провалилось, немцы их теснили по всем швам. В войсках росла растерянность, цветные оглядывались, пулеметы были должны обрушиться на Париж и на заседавших министров, седая голова Пуанкаре понюхала бы дуло и чем оно пахнет, и увидела впервые с настоящим интересом, как продвигается патрон и как заряжается ружье! Дети Франции!

Только этим и можно было б объяснить, что Дону решился убить немца. Позднее он говорил, что пришел шпион, но сам он всегда говорил, что надо посмотреть, как дерутся за каждую пядь земли и за каждый холм французские лавочники. Дерутся они хорошо, может быть, я не видал, но П.-Ж. Дону был трус. Он поступил так, внимательно выслушав рассказ Доната, и, выслушав, даже выразил удовольствие и нетерпение видеть немца и поторопился вперед, сказав, чтобы Донат подождал его, и Донат ему поверил и только лишь сел, как подумал, что слишком подозрительна эта торопливость П.-Ж. Дону, но он так устал и вдобавок взволнован встречей и, главное, известием о немецкой революции и планами, которые надо было обдумать.

Он, наверное, спешил ко мне, так как он всегда делился со мной, и во мне он находил друга, и я единственно кого не уличал во лжи, так его. Но он устал, а шел если он к кому, так шел всегда с планами, уже достаточно разработанными и достаточно обоснованными, на которые он уже заранее видел возражения.

Он увидал, что с холма спускается по запущенному окопу с каской в руке П.-Ж. Дону. Он заметил вначале каску, а затем уж саблю в крови. П.-Ж. Дону был доволен, он убил шпиона подле самого русского лагеря, из этого поступка было ясно, что русские сносятся с немцами. Донат не поверил такому ужасному предательству, он побежал в ложемент. Шурка встретилась и кинулась к нему. Он ее не видал, а посторонился, как бы упал в сторону. В лагере стоял гомон. Все потемнело, потемнела и каска, которую пронес П.-Ж. Дону мимо него.

Он прошел мимо трупа, не останавливаясь. Он крикнул только неимоверно громким голосом:

— Немца убили!

Он не чувствовал даже подлости, которую совершил П.-Ж. Дону, он услышал голос, который крикнул: «Немца убили!» Он сидел на холме — и солдаты на него смотрели со страхом.

Он видел, как укатил автомобиль П.-Ж. Дону с ядовитым хохотом, по моему определению. Я был растерян, я думал, что он помешался, и поэтому был так невнимателен к нему, но только на другое утро я понял, какой это великий актер. Он сказал мне только, чтобы я выпросил каску у П.-Ж. Дону, и именно эта-то просьба мне показалась чрезвычайно странной. Затем он мне сказал, что, несомненно, П.-Ж. Дону увезет его невесту и ему теперь не подойти, пока весь свет, заключающийся в каске, не будет похищен.

Я думал, что это временное потемнение ума, это, знаете ли, бывает при мгновенном психозе. Я смотрел на него с жалостью. Он поворачивал лицо, выспрашивал у меня дорогу сумасшедшим голосом — и я, дурак, причем тут же рядом были свидетели, я подробно рассказывал ему дорогу и расположение частей, которые я знал, так как меня часто выдавали за русского посла, и я по долгу службы своей должен был разъезжать и делать доклады о русской революции, и таким образом я не знал, что Шурка тоже нас слушает, не осмеливаясь показаться, чтобы ее не сочли за предательницу, ибо она отдалась немцу и, мало того, отдала ему свое целомудрие…

Весь этот ужас выяснился потом, потому что Щеглиха вдруг, несомненно, не без распоряжения П.-Ж. Дону, сняла свои кабинки, погрузила на грузовики, в два ряда так, как теперь в автокарах возят американцев по полям сражений, — увезла девок. Я еще имел глупость утешать их и мало обратил внимания на то, что Шурка поднялась неподалеку от меня. Затем приехала машина, так как оказалось, что одного доклада П.-Ж. Дону мало и что часть можно считать почти разложившейся, и только меня, специалиста-агитатора, хотели спросить и знать мое веское и окончательное мнение — разложилась часть или нет.

Весь этот день наполнен был моими глупостями, надо сказать откровенно: я имел глупость сказать, что часть вполне надежна, и этим моим уверением закончилась моя карьера.

По телефону сообщили, что солдат Д. Черепахин произнес речь немедленно после того, как уехали представители французского командования, в этой речи Д. Черепахин утверждал, что произошло перемирие и послали делегата, который предательски убит французским командованием. Часть наша была расположена в лощине, там стоял домик для офицеров, легкий, фанерный, окрашенный под цвет зелени и декорированный очень здорово; я сам занимался и вообще интересовался искусством декорировки, о котором я еще вам сообщу в дальнейшем.

Одним словом, пока Д. Черепахин говорил речь, полковник, который ненавидел Черепахина, по обстоятельствам, которые здесь неудобно рассказывать, но о которых упоминается в его завещании, — полковник Л. К. Скорняков, мужественный человек — и можно будет простить ему эту вспышку, схватил револьвер со стола и через окно, перегнувшись, выстрелил в Черепахина. Он был отравлен газами, газы повлияли на его грудь, он кашлял, как я уже вам сообщал, — и он кашлянул в тот момент, когда целился, рука его дрогнула — и он промахнулся.

Пуля убила стоящего рядом с Донатом солдата. Солдаты вскочили в землянку, убили Л. К. Скорнякова, который защищался отчаянно, надо отдать справедливость, убили попа и выпороли сестру милосердия Мургабову.

Вам теперь смешно, но неприятно лежать на скамье под прутьями, когда тебя порют солдаты и рядом лежит тело мужа. Вообще все это было страшно, но самое страшное было в том, что Д. Черепахин — сын профессора, не остановил солдат, а сказал, что у него похищен свет и дорогая невеста и он пойдет их ловить. Он пошел по заброшенным траншеям, под возобновившимся огнем — и его не смогли остановить.

Но тут расправились. Тут за свою потерянную карьеру я им дал. Пулеметиками начали чистить. Мы — сообща. Я очень доволен.

Здесь я возмутился, и здесь я потерял свою карьеру, и смею вас уверить, что в дальнейшем меня преследовала мысль не столько поймать Д. Черепахина, — это, я сознаюсь, было у меня вначале, но затем исчезло, — уже на втором секторе войны, все было перерыто и испорчено, я понял, какой великий артист Д. Черепахин, и я захотел быть его помощником, но отнюдь не ловцом. Но я не мог отказаться от своего чина и от своей возможности продвигаться.

Я мчался вслед за Донатом. Он прошел из своего ложемента, и так как рядом с ним стояли негры, то тут только я понял, какое великое дарование актера у него было. Он сделал что — он увидал убитого негра, он взял его одежду, его документы, — а негра одел в свое — и, таким образом, похоронили Д. Черепахина.

Война нас сделала одинаковыми — и негра нельзя было отличить от белого. Д. Черепахин прошел в лагерь — и там, собрав негров, произнес им речь о том, что война кончилась, что немцы отступают. Он искал каску немца, он исполнял свой обет, и когда мы примчались в негритянский лагерь, Донат уже ушел среди пуль в соседний лагерь.

Там были зуавы, он, наверное, поступил так же, но мы не могли обладать такими способностями, которыми обладал он, а именно, способностями перехода: там, где он переходил, мы должны были обходить — и пока мы объезжали на своем автомобиле вокруг проволочных заграждений и наглых взглядов солдат, — он успел получить волшебный клубок бреда от умирающего негра.

Он должен [был] поднять тяжелый камень, который упал на негра с разрушенного здания. Он с трудом задержался, он торопился, но он взял оглоблю от сломанной повозки и поднял камень, подкатив под рычаг колесо. П.-Ж. Дону говорит, что невозможно пройти этими полями. Тогда умирающий негр просит Доната оказать ему услугу, прежде чем он передаст ему свой клубок. Д. Черепахину было жалко на него смотреть, он спешил — но ему надо было переодеться, а он не желал раздевать раненого, а раненый это понимал, а потому и задерживал его своими просьбами. Донат же исполнял их потому, чтобы легче было усидеть — и не так скучать. По долине ходило стадо кобылиц, которые страстно хотели жеребца. Как их было устеречь. Жеребец был убит. Кобылицы подходили к жеребцу как бы прощаться. Донат освободил его тело и запалил его шерсть; они отошли, он их спутал уздечкой, они стояли и не могли затоптать раненого, потому что тут один проход. Он воздвиг другой проход, он отгонял кобылиц и поднял тот прут, которым отгонял их раненый, — и пока кобылы обнюхивали коня — он сделал перегородку, баррикаду от кобыл — раненый успокоился. Ом велел разжать ему руку и, счастливый, сказал, улыбаясь:

— Ты получил волшебный клубок бреда, а мне он не нужен — я и так умираю, — и он умер.

Донат усмехнулся, но ему стало лучше, он как будто услышал последние слова негра: «брось», он кинул клубок на землю, переоделся, оттянул тело; кобылицы ринулись в поле — он увидал, по какой линии стреляют, — и взял влево, кроме того, он увидал, где секреты.

Он сказал речь, и так как торопился и ему засветло хотелось прийти к прожекторам, чтобы они бросили светить. Он чувствовал себя великолепно. Все удивлялись, откуда в этом простом солдате такой великий талант оратора, и только потом не могли соединить эти два лица. Солдаты все удивлялись, но он услышал знакомый гул «Мерседеса» зеленого — и пошел дальше, прежде чем его успели остановить.

В полуразрушенной кирхе он увидал пленного старика — эльзасца, которому грозил расстрел, так как его обвинили в шпионаже. Его забыли. Часовой был убит. Здесь побывали немцы, которые отступали. Его могли убить свои же бомбы. Он освободил пленного — и пленный передал ему карту, наполненный благодарностью. Донат работал целых три часа, освобождая его из плена. Он узнал много полезных сведений от пленного, в частности, как он может узнать о том, как едут члены контрразведки.

Пленный передал ему наперсток бабушки и письмо к телеграфисту. Наперсток — это амулет от смерти, бабушка носит его сто лет. За этот наперсток телеграфист скажет все, что угодно. Донат так и поступил. Телеграфист в полуразрушенном здании, с ним его молодая жена, которую он больше всего боялся потерять. Они очень удивились такому смельчаку, который осмелился прийти так, — и телеграфист сказал:

— Просите, что хотите, у меня.

Д. Черепахин сказал:

— Я знаю, что прошу у вас очень многого, но вот я смотрю на вашу молодую жену и вижу, что вам ее жалко потерять, а между тем я уже потерял свою невесту и, мало того, что ее увлекли, ее еще могут обвинить в шпионаже, и я ее могу потерять навсегда.

Молодая жена телеграфиста заплакала от умиления и сказала:

— Он сделает все, просите.

Черепахин сказал:

— Я прошу вас сообщить мне, когда мимо проедет на сектор зеленый «Мерседес» контрразведки.

Телеграфист грустно сказал, что это он едва ли может сказать, но тут его товарищ — который может знать шифры.

Пришел товарищ, молодой священник, который сказал:

— А, это тот молодой человек, который помог мне выбраться из пруда.

В пруд солдаты его столкнули, Черепахин возмутился, но спас.

— Я знаю слегка это дело, так как до ранения работал по шифру сектора «А».

Они сказали: через час под расщепленным дубом Дону будет принимать доклад, так как идет необычайная слежка за каким-то бежавшим солдатом. Он поблагодарил его. Он пришел к расщепленному дубу Подошел шпион. Черепахин залез на сук — и с сука, когда шпион закуривал, наставил на него револьвер, затем крепко связал, одел в свою одежду, выспросил, что надо, предупредив, что первая пуля будет в сучья, закурил и сел ждать.

— Как хорошо получить наперсток, — сказал телеграфист, — а священник шел, прихрамывая. Донат был очень доволен.

Я ехал в автомобиле к этому злополучному дубу. Я не говорю, что Дону преисполнился негодования после происшествия у знаменитого расщепленного дуба, нет, к тому, что было ему бесполезно, он мог быть даже нежным и внимательным. Он не особенно верил, что идет вдоль окопом Донат Черепахин. Тело Доната нашли, но он думал, что тут работает целая организация, и потому надо спешить, чтобы эпидемия солдата-невидимки не распространилась на весь фронт.

Должен сказать, что и я так думал, и последующие события достаточно сильно разубедили меня в этом. Но вернусь к моему рассказу. Дело разведки, которое вел Дону, было столь деликатно, что он не доверял даже шоферу, я же попал с ним случайно, не подумайте, что я был связан с контрразведкой, я уже тогда сложил свои полномочия, я уже убедился, что ловил великого актера, так как на подобные перевоплощения, которые я увидел у Доната, мог быть способен только великий актер, мировой актер. Этому свиданию Дону придавал важность, так как в этот район должен был спуститься Донат, и нам казалось, что мы определили его, Дону сам правил машиной.

Он остановился подле дуба, подошел солдат и, отдав честь, вдруг со всего размаха влепил пощечину лейтенанту. Надо сказать, что я обалдел, да и Дону растерялся совершенно. На солдате была каска, лицо у него было темное, волосы выбивались из-под каски, — я узнал Доната по волосам. А надо сказать, в этот район я рекомендовал Дону приехать, так как и думал, что мы здесь можем опередить Доната с его возгласом:

— За кого воюете, ребята, с кем воюете!..

Я, таким образом, подвел Дону, и из-за меня он мог быть убитым, только этим и объясняется мой поступок, который я совершил с Донатом. П.-Ж. Дону быстро опомнился, он полез за револьвером, но Донат не был дураком, он, видимо, не хотел убить Пьера, но у него были свои намерения, он ударил П.-Ж. по руке, тот выскочил и кинулся на него драться. Они покатились. П.-Ж. Дону был настолько оглушен ударом, который ему нанес Д. Черепахин, что обалдел и покатился под крыло машины.

Донат, не обращая на меня внимания, пролез в машину, схватил мешок, по которому видно было, что там лежала знаменитая каска Л.-И. Зюсьмильха, и выскочил. К тому времени П.-Ж. Дону оправился и смог, насколько я понял, продолжать борьбу, — но и не в интересах Доната было умирать, они дрались, он сорвал пояс с лейтенанта, — вообще было много хамства, — и бил его этим поясом по лицу, а затем, вы заметили, какое презрение ко мне — и что я должен был терпеть от этого человека ради искусства, он бросил револьвер в кобуре к моим ногам.

Он избивал Дону нещадно, все время стараясь бить по правой руке, той, которая зарубила Людвига-Ивана, настолько, что вскоре рука у того повисла, как плеть, и, надо сказать, что П.-Ж. Дону был крепок, но и он закричал:

— Во имя отца пощадите!

Я думаю, что Донат вспомнил своего отца потому, что опомнился на минуту, и тут я понял, что Донат может убить Пьера-Жозефа, а бил он его уже теперь немецкой каской и кожаным футляром, которые продавали предприимчивые американцы в тылу. Каски были нечто вроде скальпов. Он бил его, и чем больше он его бил, тем я сильнее испытывал страх. Он наклонился над ним, а я его схватил сзади за волосы. Он поднял ко мне сумасшедшее лицо, он смотрел на меня изумленно: что, дескать, за человек, здесь внезапно появившийся, который осмелился взять его за волосы. Он отошел от П.-Ж. Дону, которому я незаметно передал кобуру с револьвером. Я давно мог бы убить Доната, но я не хотел стрелять, да, кроме того, при моей дурной руке, я мог бы убить и Дону, и тогда мне бы не развязаться с моим начальством, а законы, знаете, на фронте строгие, я уже утверждал раз, и повторяю это вновь, что Донат совсем не хотел умирать, что и видно было из того, что он отпрыгнул, когда П.-Ж. Дону поднял на него револьвер, тот, который я ему передал.

Надо сказать, что рука правая у лейтенанта была перебита, и он целился левой, и хотя Донат уходил медленно, размахивая кожаным футляром, но П.-Ж. Дону расстрелял все патроны и не мог его достать, он только попал в ногу своему шпиону, и на нас вдруг, на кузов автомобиля полилась кровь сверху — и мы все удивились — и я полез наверх и оттуда спустил шпиона, который и рассказал мне все, что он мог рассказать. Пока П.-Ж. Дону смог провести левой рукой свою машину к необходимой нам части, Донат уже сказал там речь, ту, которую он должен сказать, и мы в бешенстве должны были слышать расспросы:

— А правда ли, что произошло перемирие, и не приехали ли вы сообщить радостную весть, что у немцев произошла революция?

Затем подле траншей нашли труп человека; я узнал на нем тот костюм, в котором Донат дрался с лейтенантом.

Мы стояли.

Пред нами было огромное поле, усаженное смертельными минами, и действительно, только человек с клубком волшебного бреда мог пройти мимо и, главное, невредимым среди всех этих мин. Все это казалось мне похожим на бред; в машину наливали бензин, стучали провода, сообщающие приметы Доната. П.-Ж. Дону ходил с перевязкой и изрыгал ругательства.

Затем все это было похоже на бред, не могли же мы идти по отвратительным дорогам, мы побежали в обход, и когда я пытаюсь теперь вспомнить это, мне не верится. Мы декорировали поспешно нашу машину, мы превратились в другую, у нас было много препятствий, в то время как Дону шипел, что не так важен Донат, как поймать ту шайку, которая ему помогает. Он почему-то решил, я думаю, что это вследствие той паники, которая овладевала союзными войсками, — он думал, что в армии существует огромная организация дезертиров, и Донат нечто вроде коммивояжера этой организации, и так как П.-Ж. Дону самому очень хотелось в тыл, но он был беден и ему невыгодно было уходить без ордена и без денег в тыл, то он мучительно завидовал этой организации и тому, что люди наживают на этой организации дикие, огромные деньги.

Я и сам тогда отчасти так думал, мне трудно было разубедить его, да я и чувствовал, начинал чувствовать великий актерский и ораторский талант Доната.

Мы чрезвычайно торопились, и мы помчались, теперь у нас была машина, так как П.-Ж. Дону не мог править левой рукой.

Счастливо разделавшись с Дону и добыв волшебную каску, которая и ночью ему показывала путь и с которой он нашел запас фонарей, Донат пошел через ложементы и видел в темноте так же, как и днем. Все ему стало легче. Он шел ночью через парк. Здесь некогда был пруд, теперь залитый бензином, статуи были исписаны и исчерчены, и на колоннах испражнения. Он был огорчен. Парк обстреливали. Он увидал кролика, и так как он шел целый день, то ему захотелось есть. Но он посмотрел на природу, и ему стало лень разрушать природу, как это уже проделано, ему не хотелось, он раскрыл капкан и выпустил кролика. Лежал раненый, которому страстно хотелось кролика, но он не мог до него доползти. Донат перевязал раненого, но кролика ему не дал, но тут-то его и спасло. Кролик спешил от войны, он чувствовал секреты. Донат бежал за ним. Он видел декорации, он видал многое, но кролик сворачивал — среди кустов мелькала его шкурка, а когда Донат засыпал, ему казалось, что кролик лежит подле него. Конечно, можно было бы разоблачить всю эту идиллию, но времени было мало и не так-то важно, кролик ли провел Доната среди секретов и ввел в некоторый тыл, где было много солдат, которые объединялись вместе и которым было что сказать.

Донат увидал на площади характерные четыре кабинки, раньше их было шесть. Девки шли из автомобиля с чашками какао в руках к своим кабинкам, солдаты стояли строго в очереди, переступая с ноги на ногу и обмениваясь шутками насчет погоды. Тогда Донат встал, прислонился плечом к кабинке и начал посмеиваться над солдатами.

Щеглиха бежала, сообщила по телеграфу, чтобы захватили ее собачку, она всюду ездила с собачкой, и эта собачка сидела в автомобиле, она сначала бежала по следу, а затем мы ее посадили в автомобиль, и она поворачивала нос, и достаточно было этого, чтобы мы ехали на автомобиле по кроличьему следу, а значит, и по следу Доната. Сначала к Донату теснились те, которым долго стоять в очереди, но затем, когда он сказал, что есть достоверные сведения, что у немцев произошла революция и теперь воюет республика против республики, спор разгорался.

Солдаты с замиранием сердца ждали конца спора, и вскоре выяснилось, что к спору присоединились и капралы. Донат уже руководил собранием. Он говорил. Они с замиранием сердца следили за тем спором, который происходил, и Донат вел его: они не знали французского языка, но видели, что бандерша суетится и часто смотрит на часы, уже должно было пройти через кабинки пятьдесят солдат, а не прошло и одного.

Два богатыря спорили об условиях наслаждения и что нет ничего позорного, если вся нация любит эту женщину и они гордятся возможностью ее любить. И тогда Донат возразил, что пусть он попробует поставить на место этой женщины свою мать, или свою сестру, или свою жену. Но женщины, наконец, получают хорошие деньги, им платит правительство. И тогда Донат крикнул им:

— Отказываетесь ли вы от своих денег! Надо или нет деньги?

И девки закричали в голос:

— Не надо денег, уйдите!

Солдаты стояли опешенные. Тут, к сожалению, дискуссия должна была оборваться, потому что мы ворвались с нашей собакой. (…)

П.-Ж. Дону уже торжествовал. Собака вела нас отлично по следу, и, главное, она перепутала следы и уже искала не следы человека, а следы кролика. Здесь было ясно то, что как указал раненый, спасенный Донатом, — собака выбрала Доната, и мы завели машину, а собака неслась стрелой к лагерю. Но тут произошло странное явление — во Франции волк, огромный серый волк наших богоспасаемых равнин, — он выбежал из-за угла, собака обалдела от инстинктивного страха, она никогда не видала волка.

Волк на нее метнулся, это продолжалось одно мгновение. Волк взял ее отличным рывком за горло, слегка подбросил. Это был, так сказать, его жест перед тем, как скрыться от людей, — и он сделал великолепный прыжок в кусты — всем этим я как актер не мог не любоваться.

Мы приехали в лагерь вдвойне посрамленные — не могли найти следов Доната, так как свои мысли растеряли и всецело надеялись на собаку, а во-вторых, своеобразное спасение Шурки произошло, мы дали ему ее спасти, так как он не мог ее похитить из толпы, да и невозможно было, но он своими разговорами довел солдат до человеческого отношения к жизни — и очередь распалась. Самое отвратительное зрелище — это была Щеглиха, гнусящая о погибающих процентах. (…) Отвратительный вечер, отвратительные жалобы. Да, война — ужасная вещь!..

Мы уже миновали пять секторов французской армии, наше движение было вдоль реки, нам показалось, что это будет легче, потому что тут скрыться тяжелей. Теперь мы гнались и за солдатом и за волком. Но это было трудно, то, что случилось с кроликом, могло случиться и с волком, если уж верить тем странным событиям, свидетелями которых мы становились вольно или невольно.

Донат не пошел вдоль реки, ему надо было переправиться на шестой сектор французской армии. Волк мчался вдоль берега. Торговцы везли рыбу, щук, которые были плохо просолены и воняли невыносимо. Донат лег на дно лодки. Мы же мчались по берегу, и нам надо было попасть на мост. Мы подъехали к лодке. Рыба невыносимо воняла. Донат лежал на дне лодки.

Он подошел и просто сказал, что идет по фронту, сообщая выкраденную у правительства весть, что у немцев произошла революция. Молодые рыбаки, которые ожидали призыва, взялись перевезти его, они сказали, что лодку обыщут, но можете поместиться. Лодку сильно несло.

Это блестела каска, а я говорил, что это щука, ибо мальчик стоял и действительно тащил и не мог дотащить щуку — и она все время вырывалась у него, а рыбаки его учили и не хотели брать рыбы. П.-Ж. Дону хотел выстрелить, но я его предупреждал, что ему чудится и что не лучше ли нам следить за волком, который бежит в прибрежных — узкой полосой — кустарниках, подле шоссе, отвратительно испорченного войной. Но П.-Ж. Дону, кажется, перестал доверять мне, тогда я ему сказал:

— Но не будет же француз стрелять в мальчика, если он заботится о своей карьере?

Он опустил винчестер и сказал:

— Вы правы, сотрудник.

Щука давно издохла. Это Донат делал в воде рукоплески, а мальчик любовался плесками, оными плесками Донат закрывал свое лицо и каску. Так лодка благополучно дошла до следующего берега, и Донат нырнул, а в это время П.-Ж. Дону мог обследовать лодку и даже щуку, и еще раз обернулся ко мне и повторил:

— Вы правы, Ксанфий Лампадович.

Донат был очень опрятен, великолепно брит и одет. Все хорошо и в то же время незаметно, Донат шел по кустарнику, великолепный клубок бреда вел его, он очень устал в воде, но, выйдя на берег, ощутил жажду и напился.

Рыбак рассказал о необычайной смелости этого человека, так как сам был недостаточно смел, (…) а жена его мечтала о смелости. Она спросила: почему вы оставили солдата некормленым и непоеным, в то время как он с вами подшутил, и он герой и не дезертир, а может быть, у офицера отбил возлюбленную и спасается. Она, видите ли, была воспитана на дешевых кинематографических фильмах, и ей простительно рассуждать так, но законы войны гораздо суровее и не столь упрощенны, как думала симпатичная жена рыбака.

Надо сказать, что рыболовство там больше мечта, чем ловля, и то, что мальчик рыбака поймал щуку, то, должно быть, ее оглушили тяжелыми снарядами, которые случайно падали в реку, и рыбак промышлял этой оглушенной рыбой. Рыбак был доволен, ибо ему война нравилась, его не брали, так как он был слаб здоровьем, и он оказался действительно рыбаком — так с детства влекло его призвание и деньги. И когда жена начала его упрекать в скаредности, он, раньше скупой и жадный, сказал снисходительно: «Да, хорошо бы покормить бойкого солдата, такой именно способен отбить у офицера его возлюбленную» — и все захохотали, как дети, так они были довольны.

Тогда жена рыбака, вообразите себе, взяла хлеба батон потолще и мяса с костью и все это понесла навстречу солдату. Она остановила Доната на тропинке и сказала:

— Я принесла тебе самый толстый батон хлеба и кость с мясом, оно совсем красное и свежайшее, не похожее на те консервы, которыми питали тебя.

И он ее погладил по щеке и сказал:

— Такое же свежее, как и ты, молодка.

И она заплакала.

Солдат ее гладил, и чем сильнее и дольше он ее гладил, тем она сильнее плакала, и наконец он спросил ее, почему ж она плачет, никак перестать не может, и тогда она сказала:

— Может быть, мы присядем, и вы будете кушать сидя, а затем расскажете мне про свою смелость.

Донат вздохнул и сказал:

— К сожалению, ты только одно из многих препятствий, и я должен пройти мимо тебя, как мне ни хочется не только рассказать, но и показать тебе мою смелость.

Она вздохнула и ответила ему:

— Ах, не говорите, я знаю, вы ищете свою невесту, но уверяю вас, что ваша невеста, может быть, и целомудренна, что не проверено, и вы ей должны верить на слово, а мой муж (…) за проявленную смелость будет вам, возможно, весьма благодарен и вознаградит вас так, как вы желаете.

— Хорошо, — сказал Донат, — но уверены ли вы, что, вознаграждая мою смелость, он сможет пройти со мной вдоль всех оставшихся пяти секторов французской армии, возвещая им великую радость о немецкой революции?

Рыбачка захохотала.

— Нет, несмотря на вашу смелость, воображаемую, он не может этого сделать.

Они пожали друг другу руки, и рыбачка пошла, вздыхая, домой с пустыми мисками.

Донат произнес речь на 4-м секторе. Успех ее был огромен. Уже многое предчувствовалось. Орудия немецкие перестали грохотать. Здесь были части героические — они даже не подали паровоза, когда к ним подъехала Щеглиха со своими девками. Щеглиха избила девок и повезла их дальше. Нас возвратили с дороги. Волк увлек нас куда-то к черту на рога.

Солдаты нас встретили хмуро. Опять мы нашли у сектора труп, и опять Донат Черепахин шел по другому сектору, пятому по счету. Девки понимали — что-то неладное, но П.-Ж. Дону не мог, конечно, мчаться, как дурак, приезжая только к результатам, — он пропустил один сектор — шестой и прямо привалил к седьмому, здесь же мы переоделись в простых солдат и стали ждать Доната.

Он задержался долго. Шурка испытывала странное волнение, так как не понимала, почему к ним не идут, и, представьте, господа, что вы торговали бы отличными товарами, а вдруг их не стали бы покупать. Естественно, что жена французской армии обеспокоилась, а от беспокойства до странностей недалеко.

Случилось так, что Донат проскользнул и через седьмой сектор. Мы узнали об этом только потому, что переоделись солдатами. Он действительно, видимо, приобрел сторонников, хотя и агитировал в одиночку. Он нашел огромную немецкую простыню и еще подальше — перину. Какой-то мародер, видимо, отнял перину у немцев и бросил ее. Донат устал. Он, смертельно утомленный, стоял подле огорода.

Был солнечный день, в комнате был накрыт стол, дело в том, что на лугу вдруг поднялся туман, и его приняли небось за газы, и семейство бежало. Он зашел, закусил, он стоял перед периной, и ему смертельно захотелось спать, он отходил, делал шаг-другой и готов был свалиться. Но он должен был сказать еще речь восьмому сектору, а затем девятому, и тогда он может уснуть, хотя бы навсегда, он не мог отойти. Он отошел в огород, прилег на грядку — и смотрел на перину и вспоминал свою родину.

Под руки ему попал лук, он вырвал и съел одну луковицу, протер глаза и понял, что все это оставлено П.-Ж. Дону, и точно: не успел он отойти за огород и спрятаться в бурьяне, как уже подъехал П.-Ж. Дону, но пища уже съедена. Дону проехал впереди в 8 сектор, и Донат, понимая, что он должен вернуться, но и должен идти в 8 сектор, несмотря на то, что туда проехали его враги, но он будет говорить — и он действительно говорил.

Надо сказать, что Шурка уже была горда, и позориться со своими кабинками в 8 секторе она не желала, и они поселились подле колодца в полуразрушенном здании. Щеглиха ее попробовала бить, но внезапно Шурка ответила ей тем же, произошла некоторая драка, и Щеглиха дала некоторое отпущение.

Мы с П.-Ж. Дону обошли солдат, и я было начал говорить, что мы беспокоимся напрасно, но П.-Ж. Дону, желавший разоблачить дезертирскую организацию, предложил мне идти к Шурке. Мы пошли, и там П.-Ж. Дону рассказал ей, в чем дело и почему солдаты не идут к ней, а если не идут, то зачем ей здесь жить.

Соображения его показались мне верными.

П.-Ж. Дону сказал ей, что это он — распространяющий сведения и ведает на 8-м секторе агитацией. Она очень этому обстоятельству обрадовалась и благодаря человеческому отношению солдат чувствовала себя как бы невестой. Она обрадовалась ему, поцеловала его, — она была совершенно помешанная, П.-Ж. Дону с его всегдашней жаждой денег и способностью француза продаться любой бабе за деньги, — начал ее выспрашивать, много ли она сохранила денег на книжке.

Да, граждане, я вам расскажу странный и страшный вечер. Представьте себе — обычное французское кафе в провинции, сарай, маленькую уличку, тщательно вымощенную — и мы сидим перед проституткой и перед бандершей Щеглихой, которая играет роль матери, надеясь, что, потакая дочери, ее тем самым вылечит.

Постепенно в кафе стекаются усталые солдаты восьмого сектора, уже среди них распространился слух, что к солдату, чрез все заграждения и окопы, пробрались его невеста и его будущая теща. Граждане солдаты почувствовали восхищение, и надо сказать, что в этот вечер мы с П.-Ж. Дону чувствовали себя героями. П.-Ж. Дону влез на стол и начал было произносить речь, но тут он увидел священника, медленно с ковшиком святой воды приближающегося к нам, и П.-Ж. Дону воскликнул:

— Обратитесь и спросите святого отца, должны ли мы продолжать войну, и он ответит вам и с Писанием и со святой водой.

Священник подошел к колодцу — и вдруг уронил в колодец ковшик со святой водой. Солдаты, естественно, должны были ожидать, что священник или пожертвует ковшичком или же попросит слазить солдата, но произошла странная история, священник задрал рясу и полез в колодец сам. Это было дико и превосходно задумано. Солдаты 8-го сектора покинули нас и устремились к более интересному зрелищу: как лезет в колодец священник. А священник, как выяснилось потом, стоял по пояс в холодной воде, держа в руках ковш, и говорил:

— Французы, с кем вы воюете? У немцев произошла революция! — И все подобные фразы, которые могут недостойной болтовней своей волновать солдат.

Солдаты отходили опешившие — тут было много из колоний, вообще номер был воплощен и сделан довольно удачно. И когда многие солдаты выслушали речи у колодца и колодец был, так сказать, использован, — священник вышел и подошел к столу.

Несомненно, что внимание было на его стороне, но и он ошибся, он все осматривался, и ему хотелось объяснить Шурке, так как он был человек благородный, чтобы она ехала и что он освобождает ее от звания невеста. (…) Он был странный человек и жизнь свою закончил странно.

П.-Ж. Дону по изменившемуся тону солдат понял, а я гораздо позже понял, но теперь надо было его задержать, и Дону понимал, что, не поговорив с Шуркой Масленниковой, — Донат с 8-го сектора Верденского сражения не уйдет. В нем было какое-то странное благородство — и эта русская способность жертвовать собой по пустяку. Он волновался, ждал Дону.

И тут-то П.-Ж. Дону испытал себя. Он стал сомневаться и стал загадывать загадки, дабы оттеснить от Доната солдат. П.-Ж. Дону с общего согласия предложил пищу. Они выбрали еду. Они ели рис. П.-Ж. Дону был хитер, его трясла лихорадка, ибо неизвестный солдат, речь о котором уже шла по всем секторам армии, был в его руках. Как Донат был голоден и как он жрал. Он съел больше всех и думал, что привлекает благодаря этому еще солдат, которые не распропагандированы голосом из колодца. Они съели рис. И тогда Донат предложил ему самую странную баню. В печь положили раскаленное ядро, не взорвавшееся, но которое могло взорваться. Они подошли. И Донат влез. Я видел страх П.-Ж. Дону, потому что к чертовой матери вообще бы разнесло все кафе. Солдаты выражали восторг — священник мылся.

Тогда П.-Ж. Дону, видя, что Шурка уже идет к священнику, предложил ему игру в прятки, надеясь, что, если Донат пойдет прятаться, он дойдет до первого места и позвонит в отдел — и кончено, солдат будет арестован или все [это] место вместе с солдатами почистят пулеметами. Священник воскликнул:

— Хорошо, я иду прятаться первым, — он остановился. — Но я уже спрятан лучше всех. Вы не понимаете, солдаты, так я тот Неизвестный Солдат и оратор, которого ищут по всем 8-ми секторам французской армии.

Девка закричала: «Донат!» — и бросилась к нему на шею.

Ах, это подлое французское командование, которое награждает негодяев и не могло наградить меня, искренно преданного делу французского народа, они и тут подвели меня.

Солдаты страшно взволновались, когда оказалось, что Неизвестный Солдат на 8-м секторе и это он будет говорить с ними. Но тут-то вполне проявился талант П.-Ж. Дону, который протянул руку через стол и воскликнул:

— Я председатель лиги дезертиров!

Донат не выразил никакого восторга, тогда он исправился:

— Я председатель дивизионных и полковых комитетов, тайно выбранных, и мы с тобой, друг, должны составить прокламацию к солдатам о прекращении братоубийственной войны.

Донат здесь потерял всякую осторожность, потому что он слепо верил духу солдат и не знал, что следы его усеяны трупами и расстрелами П.-Ж. Дону. Он пошел за П.-Ж. Дону. Они поднялись во второй этаж. П.-Ж. Дону поставил охрану, чтобы не попали следопыты. Донат шел смертельно усталый. Он вяло улыбался мне:

— Хорошо б соснуть полчаса, я не спал пять ночей.

Он никого не узнавал. П.-Ж. Дону отстранил Шурку, пропустил Доната в комнату, дал ему лист бумаги, тот наклонился, и П.-Ж. Дону сказал:

— Вы устали, товарищ, вам трудно сочинять. Я диктую. Пишите. «Французские рабочие…»

— Французские… — повторил устало Донат, и тут П.-Ж. Дону выстрелил ему в затылок.

На выстрел побежали люди. П.-Ж. Дону прыгнул в окно. Его ловили, а еще немного — и застучал пулемет. Солдаты вошли, кто-то из них сказал:

— Он умер и будет похоронен неизвестным.

Я пополз за ними, я стоял над ним, я вылез из-под стола. Они сказали:

— Правильно, надо ему поклониться перед смертью.

Донат, когда наклонился, схватил конец той бумаги, с написанными им словами, и так повалился на пол, сраженный пулей подлого контрразведчика. Да, многие из нас так умерли. Он лежал — с каменным лицом и вытянув крепкие руки. Волосы у него отросли и закрывали каменный лоб.

П.-Ж. Дону вилял среди сада, я думаю, он убежал, ни капли не задумавшись предать меня, и в то время как я дрожал под скатертью, думая, что с минуты на минуту какому-нибудь солдату придет в голову мысль заглянуть под стол. Нет, война — страшная и утомительная вещь. Там стучали какие-то части. Какие-то люди стонали, солдаты, оказывается, арестовали офицеров и готовили баррикады. И вот мне суждено было участвовать в последней комедии этого Неизвестного Солдата.

Солдаты решили похоронить труп Неизвестного пока в общей могиле подле камня, об нем вспомнили, когда только поспешно был начат разговор о могиле. Они решили закопать его временно — и бывают же странные улыбки истории — его могила оказалась действительно временной. Они, может быть, и хотели сохранить его могилу.

Они отрыли могилу, положили тело во временном гробу и сделали отметку, принесли гроб — дескать, место занято. Могильщик спал и, наверное, едва ли удивился, что одного креста не хватает. Была лунная ночь, я как сейчас помню, и так как я по разговорам с П.-Ж. Дону приблизительно знал дислокацию, по которой будут наступать на восставших солдат 8-го сектора те части, которые их будут подавлять, то я устремился в ту сторону, которая была противоположной, и, таким образом, счастливо избег и участи подавленного восстания, и участи победителей, что тоже весьма неприятно.

Победители!.. 9-й сектор фронта, на что обращаю я ваше внимание, не упоминается, чьи трупы попали в Верден. Я думаю, это был тот сектор, который не посетил Неизвестный Солдат. Вам, конечно, трудно выслушивать все это, но уверяю вас, что это полезно. Французское командование, не доводя до солдат известия о немецкой революции, двинуло туда войска, немцы, растерянные, дрогнули. Первые сведения о волнениях среди немецких солдат принес П.-Ж. Дону. Конечно, он был достойно вознагражден, ему не поверили, но войска дрогнули, а солдат, который сообщил о немецкой революции, только помог, потому что горячие головы, которые ему были рады и которые ему сочувствовали, — их всех скосили пулеметы учреждения, в котором служил П.-Ж. Дону, а в девятом секторе шло внутреннее брожение, которое и послужило ему слабостью — солдаты еще не знали силы своих винтовок — и двинули вперед.

Французское командование было спасено от винтовок своих солдат смертью Доната Черепахина — чудовищный клубок его бреда продолжал катиться и после его смерти, что я увидел в Вердене, в крепости, куда привезли трупы с восьми секторов фронта. П.-Ж. Дону, видимо, в чем-то видел мою вину, и он смотрел на меня, и мне казалось, что я должен подойти к тому гробу, я подошел и положил венок. У меня больше всех был потрясенный вид, поэтому седой генерал и сказал мне:

— Ваш солдат.

Тогда приоткрыли гроб, и я увидел остатки бумаги и сжатые кулаки Черепахина, и я увидел его искривленное лицо и смертельный испуг [П.-Ж. Дону], и я почувствовал, что, несмотря на все его повышения, мне нечему ему завидовать. [Донат] лежал, но кусок солдатской бумаги с зеленой пушкой среди цветов и луга бросился мне в глаза. Мы отлично и оба помнили, как Донат перечеркнул эту пушку и зелень и слабо улыбнулся.

П.-Ж. Дону хочет мне отомстить и гонится за мной. Я не мог больше тихо сидеть в кафе, я признал Россию, но немедленно их посольство поселилось в N-ском переулке, и какие-то странные люди приходят на те спектакли, в которых я играю. П.-Ж. Дону знаменит, но он думает, что я это сделал нарочно, — я не забуду его глаза, и я перед смертью должен сказать вам то, что бормотал умирающий в те минуты, когда нас оставили одних в комнате и когда я, как в глупом фарсе, сидел под столом. У меня нет сил, но если попробуют разжать кулак, то увидят — и я буду требовать, чтобы разжали этот кулак, — и вы посмотрите на этот крестик.

Глава шестьдесят первая

— К актеру, — сказал профессор, — мне и подходить стыдно, и тем более верить тем сказкам, которые он распространяет.

Кто как ему верит, но жена профессора попросила крестик, который он привез от сына, и все посмотрели.

— Крестик, действительно, тот, — сказала мать Доната, — который подарил ему отец.

Но профессор отказался от крестика, и тогда жена сказала:

— Значит, и ты отказываешься от сына.

«Почему же актер сказал, что рассказ этот надо рассматривать как предупреждение — в нем его никто не увидел, и все прослушали рассказ молча, все это кажется очень странным, если не более, и актер мне кажется странным, и невозможно узнать: коммунист ли мой сын и почему действительно немцы подарили мне бутылку ликера, а может быть, они не немцы, а действительно французы».

Шурка, слышавшая их спор, подошла и сказала, сияя глазами, что всё, что рассказал актер, — действительно правда и рассказывает он очень складно и знает гораздо больше, чем знаю я. Профессор посмотрел с презрением на вялую фигуру наглой девки, повязанной черным платком, подумал, что многие узнают, в частности, то, что он жил с Мургабовой — главное, здесь много было правды. Его жизнь налажена, ничего нового актер к тому рассказу, который он произнес, добавить не сможет. И профессор торжественно сказал:

— Подите вон! Все это жалкая спекуляция, я давно получил сведения, где похоронен мой сын, но я не верил, как и со всяким отцом может случиться, этим сведениям из французской армии, а теперь вижу, что на моем сыне спекулируют, и я отказываюсь, я не знаю вас, актер.

— А вы не признаете меня?

Актер обходил всех — и когда дошел до Шурки, то та не признала его. Актер сказал:

— Видно, действительно, и вы запуганы, если решаетесь на это, и вы не желаете слушать, отец, то завещание, которое мне прошептал ваш сын?

Старик разозлился:

— Не мог он такому дураку шептать завещаний, не желаю я вас слушать, извольте пойти вон!

Актер сказал:

— Хорошо. Напрасно я надеялся на вашу помощь и думал, что вы сильны, так как осмеливаетесь не только бороться с Мануфактурами посредством богородицы, но и на кулачках побеждать их.

Спор разгорался. Актер приводил мелочи. И Щеглиха, и даже Шурка отреклись от него.

П.-Ж. Дону замучает меня жестокой смертью, он заставит играть меня в революционных спектаклях, будет ходить, зная, что я за каждый спектакль должен ответ дать, не только перед собой, но и перед властью, — как же вы, мерзавец эдакий, можете играть вождей и играть похоже, когда вы служили в контрразведке? Выходит, что каждый из наших вождей может служить в контрразведке. Да будет вам стыдно. И мне станет стыдно — и я зальюсь слезами, и не посмею я изобличать даже самого себя. Вы правы, что не признаете меня, и даже Шурка права в своем презрении, не говоря уже о профессоре.

Актер умолк — и все вместе с профессором негодовали на него. Но профессор заметил, что и к нему стали относиться подозрительно. Кто бы мог подумать, что история с Мургабовой всплывет и может служить поводом для неудавшегося шантажа. Жена ему верила, она без лишних слов поверила ему и на этот раз. Но он потерял оптимизм — и законный пессимист в ту ночь долго не спал, ему то казалось, что актер подослан, то, ради своего благополучия, а не ссор, он предал память моего сына, и то непонятное волнение, которое ощущал он, когда по приезде в Париж вышел из подземной железной дороги неподалеку от площади Этуаль, и как все двенадцать улиц, выходящих на площадь, ринулись на него, — он не мог поступить иначе, иначе он не попал бы на площадь второй раз поклониться своему сыну — и имеет ли право он поклониться ему теперь, когда отрекся от него? Жена его тихо расспрашивала о Триумфальной арке, что если это доказать, — то французское правительство не отказало бы в пенсии, но наше бы не дало, и даже для нас могли бы произойти какие-то неприятности. Они с любовью смотрели на поддельный шартрез. Это им казалось даром французского правительства, и он не протестовал, когда жена, строго глядя на бутылку, закупорила ее и поставила на божницу и затем вздохнула:

— Ну вот я не поняла, хотя это и похоже на Доната, он что же — шел по побуждениям общечеловеческим или же в конце концов к отцу, когда узнал, что отец роет такой ров? Я хотела об этом спросить актера, но ты смотрел на него так грозно, что я и не осмелилась.

— Ты — дура, — ласково ответил профессор. — Как он мог не идти на призыв моего рва, когда он знал, что это наука? Он уважал науку, Донат.

Старик был расстроен, и жена не возражала ему, хотя ей и хотелось сказать, что, по всем данным, Донат мало уважал науку, он уважал людей науки, друзей отца, но её самое…

Плотовщики смотрели. Они складывали дрова в поленницы. Многие не пошли драться за Кремль, им надо было поспешнее работать. Агафья прошла мимо, а затем засеменил подле нее Е. Чаев, льстиво заглядывая ей в лицо. Плотовщикам не понравилось, как она самонадеянно прошла мимо, их это обидело, но хотя Агафья и чувствовала себя гордой и гордилась тем, что Кремль побил Мануфактуры и божеская слава Кремля возрастает. Е. Чаев говорил, что пришел какой-то Неизвестный Солдат германской войны со своими сказками, и что он очень подозрителен и не мешало бы его убрать, и что Е. Дону очень возбужден — и что надо бы парня умирить, — Милитина Ивановна, жена немца, тоже поссорилась и избила Шурку Масленникову, вообще он ввел много ссор, и что П. Ходиев умирает, он, оказывается, дрался уже совсем больным, простуженным, а жена его сидит на лавке, и когда вошли, дверь в избу была открыта — и вся изба выстужена. Агафья сказала, что придет к П. Ходиеву, а тот пожелал попа.

Плотовщики сбросили поленья — и им было холодно. Они стали играть, баловаться, подталкивая друг друга. Все больше и больше они подталкивали. Жалкий актер стоял у дверей чайной и посмеивался. Они крякали, подскакивали от земли, бодро вскрикивали, и затем одному из них показалось, что кто-то толкнул более сильно, чем нужно. Злость кипела в них давно. Они не пошли драться, потому что не пошла Агафья смотреть, так она была убеждена в том, что они пойдут и без нее. (…) Тот, которому показалось, ударил другого. Они еще по инерции, по разгону подпрыгивали, но уже дрались. Актеру стало страшно. Полетели полы полушубков, разорванные шарфы, метель моталась подле них. Они схватили поленья, и один из плотовщиков повалился с окровавленной головой. Кто-то стонал. Улица огласилась криками. Плотовщики дрались и дрались. Они кусались, рычали. Актеру было страшно — и он крестился мелкими крестиками.

Глава шестьдесят вторая

Угрожающие события в Мануфактурах выразились в захвате храма, но, несмотря на то что ячейка обещала поддержать, все-таки не собрали достаточно денег для того, чтобы можно было отремонтировать храм. Рабочие боялись, но обилие храмов в Кремле утешало их; все это заставило Агафью настаивать на том, чтобы устроить уездный съезд мирян и членов двух религиозных обществ. Приезжавший епископ Варлаам из губернского города всецело одобрил ее начинания. Он трясся на телеге и говорил, поглядывая на Евареста, что давно Кремлю пора и интересы православия требуют возобновления епископства в Кремле. Агафья так и поняла. Она гордилась деятельностью Е. Чаева и чувствовала в этот день какое-то странное волнение, о котором мы уже упоминали, да и напор мужской, да и зима, когда от нее требовалось много деятельности. О. Гурий вел себя чрезвычайно странно и даже не появился при приезде епископа, — все это волновало ее, и она в тот день, когда предполагалось сражение с мануфактуристами, утром подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Она значительно располнела, груди у нее напряглись, она поспешно оделась. Поэтому она и посмотрела несколько пристально на Е. Чаева, когда она шла мимо плотовщиков, и этот взгляд-то и обеспокоил их. Она думала, да, наверное, так думал и Еварест, что через месяц можно созвать епископию, выдвинуть Евареста и даже, если будет ребенок — она шла и рассуждала совершенно умом, будучи совершенно уверенной в своей силе, да иначе и быть не могло; она, несомненно, продержит Евареста в своих руках, выдвинет его на место епископа, а затем — женится он или не женится, да даже, на худой конец, младенца можно свалить на все семейство И. Лопты и окончательно убить тем смирение о. Гурия, из-за чего, собственно, теперь на нее смотрят косо, а тогда, если он ее изнасиловал или опоил, то все поверят — и не будут же из-за ребенка поднимать шум во всей епископии. Ей надо было б пойти, но она не пошла ко смертному одру П. Ходиева. Все из дому ушли в гости. Она сидела у окна, а Е. Чаев говорил нечто вроде доклада и делился своими впечатлениями о том, как он провожал епископа и как тот вновь повторял ему свои мысли об епископии: ему надо действовать — до съезда мирян или же после съезда: но, кроме того, необходимо тоже до съезда напечатать библию, потому что «когда я выйду с библией на съезд, мое владычество будет обеспечено, и я думаю, что епископ, собственно, сегодня потому и дал такого крюка, чтобы узнать, как у нас идет печатание, в каком оно состоянии».

Он говорил чересчур много, сидел от Агафьи на почтительном расстоянии и тихо смотрел в окно, на Волгу, туда, куда смотрела она. Если бы он сейчас положил ей руку на руку, она оттолкнула бы его и сказала б, что пора, действительно, попрощаться с П. Ходиевым, а то гляди: не сегодня завтра человек умрет. Она так и думала, но, с другой стороны — мягкость и тишина старинного дома сегодня пленили ее, ей захотелось, чтобы ее приласкали и утешили, не все же ей утешать других. Она положила руку на руку Евареста, она давно и много раз так делала, когда хотела его как-то ободрить, — и сначала это волновало его, а затем он привык.

Он не думал никогда, что будет любовником Агафьи. Он просто верил в свою звезду, потребность в женщинах у него была слабая. Он погладил ее по рукам, она положила ему руку на шею, и тогда он осмелел, и хотя потребность у него была малая, но он был смел. Он ее обнял, она потянула его на себя, лицо у нее было серое, решительное и строгое. Она командовала им и ласково сказала: «Не туда, дурак, не туда». Она, видимо, не испытывала никакой страсти, а все холодно, властно наслаждалась своей властью, лицо ее пылало, но Е. Чаев почувствовал восторг и наслаждение.

Она сказала:

— Ты сходи к П. Ходиеву, а я устала, я лягу спать, — а ему скажи, что нездоровится.

Она не чувствовала никакой слабости, но, чрезвычайно гордая, легла и тотчас же заснула. Разбудили ее шаги, и она увидела Л. Селестенникова, она впустила его, и он сказал:

— Весь вечер сижу и жду, когда можно поговорить. Все, что ты слышала о Неизвестном Солдате, это все для тебя и ради тебя. Я хочу сказать, что ради тебя готов на все.

Агафья, зевая, села на лавку и сказала:

— Хорошо, что готов на все, вот и помирись с Отцом, а там и жди.

— Но долго ли ждать придется? Мне уже много годов.

— Собственно, не стоит тебе ждать. Вот возвысилась и не знаю — девушки, видевшие мое возвращение сегодня, будут умней.

Л. Селестенников:

— Ты приносишь мне убытки, моя чайная прогорела, я всю ночь ходил и думал: за что бы мне приняться? Я готов пить воду с твоих сапог, чтобы ты только не уставала. Они тебя надуют, они подлецы — и твой И. Лопта и Е. Чаев, они предадут тебя.

Она посмотрела на него и строго сказала:

— Пополощи ступай рот. Стыдись. Ты согласен примириться. Я забуду.

Он сказал, что готов ее увезти, если ее не отпускают, украдет; он, должно быть, был пьян. Она чувствовала усталость и какую-то смелость. Она поставила таз, наклонила ему лысую голову и стала лить холодную воду, она хохотала, а он подвзвизгивал — и кричал:

— Ей-богу, снесу, снесу!

Он согласен предать старика, войти к нему в добрые, обокрасть и сделать все, что хочешь. В дверях стоял И. Лопта и его сын. Она сказала:

— Лука пришел просить у тебя прощения, а я испытывала — трезвая ли у него голова.

И. Лопта подошел к нему:

— Отец о нас заботится, я повинуюсь ему, я продолжаю смирять свою гордыню так, как Он требует.

Глаза у него бешено и злобно сияли, а сын его о. Гурий стоял подле него, худой и тощий, тоже испытующе смотрел на Л. Селестенникова. Тот чувствовал, что ему трудно их обмануть.

— С истинным ли ты смирением глядишь на мир? — спросил И. Лопта.

Тот ответил, что с истинным. Агафья была недовольна, она поняла взгляд И. Лопты — почему она вдруг решила унизиться до того, что стала объяснять причины, почему она льет воду на голову Л. Селестенникова. Она подумала, что их надо выдвинуть обоих — и Е. Чаева и Л. Селестенникова, — чтобы они, следя друг за другом, доносили, и, таким образом, обнаружилась бы подлинная истина. И И. Лопта поцеловал Л. Селестенникова.

Глава шестьдесят третья

Вавилов после схватки кулачников — он не был на виду, он прятался, но ему страшно хотелось [вмешаться] — почувствовал себя разбитым больше, наверное, чем разбитые кремлевцы. Он стоял у крайней избы, замерз и возвратился в клуб поздно. Он чувствовал себя и огорченным, ему казалось, что кремлевцы бы разбили, тогда было бы легче. Он не разделял общего мнения, что надо бить кремлевцев. Он сидел долго, зашел в редакцию стенгазеты, клеил ее — ему не хотелось возвращаться домой. Клуб запирали поздно ночью, в час, иногда — в два. Он решил заночевать. Он думал, что вот ему уже нанесено второе поражение, сначала — машинами, затем второе — вот этой дракой. Но шло все нормально, и это было самое страшное, потому что эту нормальность нечем было побороть. Он хотел культурного строительства, а получалось черт знает что такое, но он не решался спрашивать, «а что же для себя лично ты хочешь?».

У него было много записок на заседания, на которые он должен был попасть, и так как он учился, то обязан был верить в силу этих заседаний, а в них был только один смысл — люди, чужие друг другу, учились дружески относиться — вот и весь смысл и все задачи. Утром он увидел, что пришел актер — вид у него был замерзший и достаточно отвратительный, и Вавилов спросил его: что он, напился, что ли? И актер подсел к столу, на котором он спал на бумаге для стенгазет, придвинул табуретку и сказал, что был в Кремле и его не поняли, но «насколько он понял из намеков, предложили мне подкупить вас, чтобы вы не производили давления на церковь, иначе будет разоблачено ваше происхождение».

Актер врал, он не мог сказать истины и того, как к нему относились, но ему хотелось хоть как-нибудь отомстить, и Вавилов понимал, что тут что-то не то.

— У вас есть свидетели, которые подтвердят истину того, что вам предложили в Кремле?

— Свидетели? Нет. Кто же такие вещи говорит при свидетелях? Но у меня есть деньги, которые я могу вам передать.

Актера возмутило такое холодное отношение; он возвратился в самое пекло сражения и, может быть, на смерть от французских агентов, и он говорил уже и сам верил тому, что говорит. Он убеждал принять деньги. Вавилов может приобрести квартиру, мебель, он может спать спокойно, а не сокращать своей жизни спаньем на столе и на грязных бумагах. «Не говори, что умен, — найдется умнейший; не говори, что хитер, — найдется хитрейший».

Он лукаво подмигивал, и Вавилов понимал, что, может быть, денег-то у актера и нет, но ему важно только душевное падение Вавилова — и ему самому было важно это, потому что ему трудно было преодолеть эту жажду к деньгам. Он понимал, что если он уличит актера, то тот впадет в отчаяние, откроет ему нечто более важное, в то же время он и боялся попросить его показать эти деньги, так как знал свою жадность и то, что ему не удалось сразу ее преодолеть. Он пошел бы всюду, куда бы ему актер теперь ни предложил.

В это время пришел курьер с папкой и с большим пакетом от горкомхоза, — там лежали ключи и бумажка, что, согласно известному постановлению №…, клубу препровождаются ключи от храма. Актер грелся у печи, ехидно посматривая на пакет.

— Видите ли, теперь мы созовем некую комиссию, которую вы поручаете мне, — он уже врал, так как ему не было выбора, и он, теперь начав, должен был довести свою ложь до конца, то есть осмотреть церковь, предполагаемую под клуб, — а что же комиссия, ей не трудно, она признает, что ремонт столь труден и ответственен, что церковь, в гаком ее положении, мы принять не можем — и я с победой возвращусь в Кремль.

Измаил вез своего сына из больницы. Слепой дед встречал. Это было трогательное зрелище. Там шли молодые узбеки с горящими глазами и беспричинным смехом. Актер отделился от Вавилова, и они начали оба жестикулировать. Актер убеждал его, что главные враги его — иностранцы. Измаил указал на гору и сказал:

— Вот гора, с которой мы с тобой можем увидеть рай. Мальчик мой вскормлен ледяными грудями такой же горы.

Актер бормотал:

— Чудесное сравнение, чудесное. Вы не можете предать друга. Мы поднимемся сегодня же на эту гору, найдем там кусок неизвестного дерева и обрывок красного знамени, которое висит там еще с времен Стеньки Разина.

Мустафа застенчиво улыбался. Узбечки встретили его в праздничных платьях. Он посмотрел на Кремль. Вавилов подумал, что хорошо бы ему иметь такую восторженную девушку с налитыми жизнью глазами, а еще он думал, почему актер страшно беспокоился и искал какого-то убежища, и ему стало страшно, что он мог думать и на какие-то минуты верить, что кремлевцы могут доверить актеру деньги, но с того момента, как он подумал так, он решил, что он не взял бы денег от актера, — но все его размышления убедили его в том, что уже одно то, что он поверил актеру, который теперь будет говорить, что это глупая шутка, — он должен признать, что побежден деньгами. Он хотел было идти за актером, и уже когда шел, он придумал предлог, почему он придет в Кремль, — навестить умирающего П. Ходиева. Измаил нес нежно на руках своего сына. Вавилов смотрел на него с завистью.

Весь день он чувствовал уныние. Он положил ключи, и все, в том числе и «четверо думающих», кроме Колесникова, смотрели на ключи. Они были ржавые, старинные. «С такими ключами и силу надо неторопливую иметь».

Вавилов вспомнил, как в субботу по-особенному пели колокола — это прощался Колыван Семенович. Вавилов знал, что никакой физической мести ему не будет, все это маловероятные крайности, но самое главное — это не опозориться. Вавилову в клубе рассказали многое. Он был очень расстроен весь вечер.

Он был трус и боялся смерти — и вдруг на него напала слабость, он подумал, что его последний друг, который к нему пришел, умирает. Он едва досидел до конца заседания, ему подумалось, что плохо он может формировать друзей, а еще хуже — заседать.

Глава шестьдесят четвертая

П. Ходиев умирал. Его широкая грудь хрипела. Он просил жену созвать своих приятелей, и та, вечно с ним спорившая, послушалась его. Раньше это показалось бы ему подозрительным, но теперь ему было все равно. Они собрались трое. Ходиеву по всему было видно, что это были те соперники, которые, по его мнению, могли завладеть Агафьей. Он ждал еще двух и все спрашивал: «Когда же они придут?»

Он смотрел на них хитро, и они думали, что он им откроется, что жил с Агафьей, и они знали, что не поверить человеку умирающему нельзя, они трепетали. Он попросил карты и сказал:

— Вы думаете, я смерть хочу отсрочить? Ну, так и думайте!

Он смотрел на них с насмешкой — и они так и думали, хотя ясно было, что он сбирает все свои силы. Карты держала его жена, он смотрел на ее унылый и разбитый вид и улыбался, но тотчас же ловил себя.

Дверь раскрылась. Он открыл глаза — и, увидев Вавилова, снова их закрыл. Слабость овладевала им все больше и больше. Он ждал. Двоих искали. Должен был прийти Е. Чаев. Жена подошла и сказала:

— Муж мой отстал от меня, как красивый, но слабый конь. Разве я виновата? Не старая я, а уже сегодня похожу на труп больше, чем он. Не в тюрьме я, а Мануфактуры сделали из меня узницу.

П. Ходиев, видимо, не хотел, чтобы Вавилов о чем-то его спрашивал. Когда [тот] наклонился к нему, он закричал:

— Ничего не знаю! Ничего! Сдавай!

Жена его сдала карты. Вавилов попытался несколько раз говорить.

Ходиев чувствовал свою слабость и боялся проговориться. Он требовал еще карт. В веках у него билась какая-то мушка, он не хотел показать, что боится смерти, и потому долго думал над картами и в то же время боялся, что думанье это будет рассматриваться приятелями как его слабость. Он вспомнил Вавилова, тоже, наверное, из желания занять его и показать, что в нем достаточно силы, он сказал:

— Вавилов, у меня жена, как и у тебя, уходила к другу.

Вавилов ответил:

— У меня нет жены.

П. Ходиев улыбнулся:

— Уходила, брат. А потом и вернулась. Я ее принял и наутро проснулся поздно. Выхожу из горницы, а мать мне и говорит: «Кабы б… долго так не шаталась, ты бы и совсем из спальни не вернулся». А я ей отвечаю: «Потому что она долго шаталась, я и не могу наглядеться на нее». Вот какой я был удалой. Сдавай, жена.

Он сказал, чтобы пригребла деньги. Он хотел сказать, что деньги нужны, сгодятся на похороны, но промолчал. Вавилов вдруг почувствовал жадность к деньгам. П. Ходиев сказал раздраженно:

— Вавилов, я тебе и про твою жену рассказал, а ты бы ушел отсюда. Что тебе здесь делать? При смерти должны быть только врачи и попы.

Он вдруг ощутил необычайную слабость в ногах и сказал:

— Свету.

Ему придвинули керосиновую лампу. Он озлобленно вскричал:

— Опять керосину не налили. Где поп? Где Гурий?

Дверь распахнулась — и вошел отец Гурий. Все они вежливо и сдержанно поклонились. Необычайная радость охватила П. Ходиева. Он сожалел, что не мог выразить все то, что хотел. Он сказал:

— Поп, каюсь…

И махнул рукой, чтобы скинуть лампу, и жена кинулась предупредить это движение, но рука ослабела, и он промахнулся. Он, наполненный огромной радостью, видел, как сшиб лампу, как распространилось пламя на полог и на избу — и как соперники его сгорели вместе с ним. Дрожь охватила его. Отец Гурий сказал грустно, глядя в землю:

— Все из-за Агафьи.

И тогда тело умершего вытянулось, и Вавилову даже показалось, что привстало. Вавилов стоял в сенях. Ему хотелось бы посмотреть, не придет ли эта знаменитая Агафья, но все вошедшие были мужчины. И все и он поняли это движение — и Вавилову стало как-то неловко, что он способен был прийти к такому человеку, дабы выпытать у него перед смертью: хотят его, Вавилова, убить или нет?

Хотят его убить или нет?.. Такие люди, как П. Ходиев, конечно, могут убить. Но Вавилову именно хотелось, чтобы его хотели убить. Или это опять моменты желания самоубийства, которые и раньше находили на него, или из тщеславия раскрыть убийство, что он человек опасный для Кремля. Мимо него проходило много людей, многие из них казались ему знакомыми.

Он узнал профессора. Он удивился. Тот же ему хвастал, что ведет размеренную жизнь. Он на него посмотрел. Вы знаете, кто такой Неизвестный Солдат? Нет, Вавилов не был за границей. Он ответил прямо — ему доставляло удовольствие чувствовать себя героем, да и, кроме того, его самоубийственные наклонности его тянули, что ли:

— Вы знаете, меня мало интересует Неизвестный Солдат, но если я солдат революции, я хожу по Кремлю в поисках смерти, и люди, желающие меня убить, могут меня убить. Зайдемте к товарищу Старосило.

Старосило не спал, он пытался писать свои мемуары, но ничего не выходило из этого. Все его друзья говорили о том, что у него замечательная жизнь, но никто не хочет помочь ему ее рассказать. Он садится за перо — и ничего не выходит. Вавилов рассказал было о замечательной смерти П. Ходиева, но товарищ Старосило меланхолически сказал:

— Хулиганы. Давайте устроим объединенное собрание по искоренению хулиганства, а то я только заседаю, растолковывая инструкции, самостоятельного же творчества нет совершенно.

Профессор З. Ф. Черепахин все разговоры пытался свести на Неизвестного Солдата, и товарищ Старосило вдруг бодро сказал:

— Дернем, что ли, по рюмке?

Вавилов сказал, что отроду не пил, а профессор выпил рюмку и закусил жесткой, как подошва, колбасой — и когда подняли рюмки, то и Вавилову и профессору Черепахину их недоумения и их страхи показались обычной российской путаницей, когда люди не имеют ни воли, ни желания, ни веры идти по прямому пути, а непременно свернут на окольный сократить дорогу — и пойдут и в рытвины и в грязь. Все это высказал профессор Черепахин, и все согласились с ним. И это собрание, конечно, было не менее странным, чем та смерть, которую наблюдал Вавилов, и те немые фигуры в рваных тулупах и пальто с барашковыми воротниками, расходившиеся от ворот дома П. Ходиева.

Товарищ Старосило страдал, он хотел, чтобы выпили, но тут присутствовал беспартийный, и он все равно не мог высказать при беспартийном своих страданий. Он страдал молча, смотрел соболезнующими глазами на профессора — и пил. Он посмотрел на рюмку, потом на профессора: «Я не верю в возмутительную историю, рассказанную актером», опять выпил и сказал:

— Заключительный аккорд.

Глава шестьдесят пятая

Гурий подслушивает разговор Агафьи с ее возлюбленным Еварестом:

А. Намеки мои об убийстве Вавилова надо проводить в жизнь. Я ждала довольно. Я проверила и сосчитала силы, и теперь я буду действовать. Я буду просто предлагать искателям себя в качестве выкупа, если ты не примешь меры.

Е. Я думал, ты шутя. Я согласен с тобой. Тем более, что Вавилов влюбился в Зинаиду, или, во всяком случае, он закрепляет за собой коммунальный отдел, и мы едва ли выручим нашу церковь.

А. Церквей у нас и без того достаточно. Надо так убрать Вавилова, чтобы это не походило на убийство, или то, что ты задумал на «стенке», это просто глупо — и он сам хочет, чтобы на него совершилось покушение, надо убить его незаметно.

Е. Про наших кремлевцев рассказывают, что они вечером нашли сапоги, боялись долго к ним подойти, а затем решили, что это футляр от мотыги. Вот они, твои хваленые мануфактуристы!

А. Анекдотами не отделаешься. Я нахожу удовольствие в составлении планов, а ты их должен исполнять. Я мать-девственница, и ты должен меня слушать. Я обманула небесного Отца, и сейчас пойми, что если спасу Кремль и печатание библии, то это — господь простил мне мою гордыню, — и после падения это будет величайшей моей заслугой перед богом — и едва ли я не смогу получить мученический венец. Убивать омерзительно, но сократить жизнь — можно, и, кроме того, если я взяла грех на себя убрать Вавилова, то почему я не могу взять другого греха? Но нам здесь в доме опасно, и мы должны выселить отсюда стариков. Хотя мы их направили в кухню, но подобное смирение, которое проявляет И. Лопта, мне мало нравится, и надо выдумать пути, которые лучше бы мне позволяли грешить. Я за все отвечу разом — и за свою гордыню и за свой оптимизм. Какой-то линией наш Кремль побеждает уже. Я видела, как Вавилова тянет на кулачные бои, тут один шаг до того, что он откажется от своих затей.

После этого они стали ласкаться, и отца Гурия все это возмутило. Имел ли он право открывать все это теперь, когда печатание библии дошло до половины и когда Еварест должен был вместе с казначеем ехать в Москву за бумагой. Он будет считать, что ему послышалось, он старался отогнать от себя всякие нехорошие мысли.

Все это ему так казалось. Он вошел. Они сидели чинно. Отец Гурий подумал, что он плохо себя чувствует и что ему надо бы полечиться — а то он сбивается на плохие театральные эффекты.

Еварест был огорчен. Он с трудом нашел в Мануфактурах ту свою знаменитую миниатюру с Агафьи, украшенную рыбками, — отнес ее к инженерам. Они рассматривали ее долго, профессор сказал, что они много понимают в религиозном да и в таком искусстве. Еварест надеялся на улучшение своей карьеры, но отчасти думал, что и освободится от власти этой взбесившейся самки. Он должен был получить уверенность, а дальше бы он нашел, как и в чем ему работать. Иностранцы рассматривали картину внимательно, а затем один из них вернул ее и отличным русским языком сказал:

— Твердая рука, отличный копиист, но не представляет никакой ценности.

Еварест все-таки не думал, что суждение будет такое резкое, но иностранцев возмутил самоуверенный вид молодого человека, и иностранец добавил:

— Впрочем, можете мне не верить — и продолжать ваши работы. Это богоматерь?

— Да, — ответил Еварест, чувствуя страх и нежность к Агафье.

Агафья в эти несколько дней проявила энергию. Она разрабатывала план уездного съезда религиозных обществ, которые разрослись благодаря своеобразной агитации Афанаса-Царевича. Еварест чувствовал, что он тоже должен поступать более энергично словами, если не может — делом. Он поэтому и завел разговор, который удалось уловить и понять подслушивавшему Гурию. Рухнула надежда стать художником, или, вернее, зарабатывать деньги трудом, о котором он много слышал и читал.

Агафья обошла весь Кремль, вдоль и внутри самого колеса. Она чувствовала себя победительницей — и верила в то, что она может и должна поступать во имя великой церкви и во имя своей той любви, о которой она думала.

К ней подошла жаловаться Шурка Масленникова.

[Агафья спросила:]

— Участвовала ли ты в той сказке, о которой рассказывал актер?

Милитина Ивановна, жена Людвига Зюсьмильха, кричала:

— Она опозорила меня!

Агафья прошла дальше. Спорили о существовании Неизвестного Солдата. Хранитель библиотеки Буценко-Будрин:

— Клевета, это совершенная клевета на Кремль. Надо действовать, чтобы нас превратили в музей.

Она спросила:

— Буценко-Будрин, хотите ли вы меня?

Он надел галстук и вылез, поправляя очки:

— Конечно, я за вас, да и кто против вашей власти, хотел бы я видеть?

Она так прошла вдоль всей внутренней стены Кремля и затем увидела всех кремлевцев.

Она пошла поперек.

Она видела.

Она поклонилась.

Ей поклонились.

Таким образом, целый парад кремлевцев прошел перед ее глазами. Она верила в их силу, а они — в ее. Е. Чаев был в ее власти. Она была очень довольна и вышла полюбоваться на закат. Со стороны Кремля она увидела Мануфактуры, огромное снежное поле. Она понимала и поняла, насколько ей трудно и насколько неизвестны пути. Она увидела, как идет внизу, размахивая палкой, на лыжах Е. Бурундук. Она узнала его по лохматой шапке. Она крикнула:

— Ефим!.. Ефим!..

Он поднял шапку и через все рвы занесенные кричал:

— Это я, здравствуй! Посылал я тебе метели, снежные перья, а не получала. Кто тебя обижает, иду бить!..

Она заплакала. Ей стало легко. Она поняла, что сбросила свою тяжесть.

Глава шестьдесят шестая

Происходил полный разгром Вавилова. Он пытался преодолеть страх перед грозившим ему убийством. Актеру сын не верил и пытался узнать его слабое место. И вот оказалось, что тот обширный план работ, который он задумал, рушился. Пришел актер, сообщивший, что он пошел на ура — и он открыл все-таки своих врагов, и что ему скоро смерть, вместе с Вавиловым.

Вавилов кинулся в дом к узбекам, его вчерашняя победа и наблюдение над дракой, которое ему предстояло и от которого он не мог скрыться, несмотря ни на что, — угнетали. Он встретил Грушу, которая, оказывается, чувствуя что-то неладное, внезапно вернулась. Она стала быстро рассказывать, и разговор, удачно направленный Вавиловым, вскоре коснулся истории с Гусем-Богатырем. И не столько его, сколько себя думал Вавилов уничтожить в этом пороке. Он направился к Гусю-Богатырю, но Груша на мгновение задержала. Он уже не пил три месяца, он прибавил дни, но сегодняшний день не в счет, а особенно после того, что оказала ему Груша. Она стояла и плакала — итак, все его воображаемые победы, благодаря чему он мог сносить свои поражения, все полетело к черту. Его тянуло состязаться с Гусем-Богатырем. Он зашел в кооператив и купил вина.

Узбеки сидели у себя и выпивали. Гусь-Богатырь, действительно, никуда не выходил. Вавилов понимал, что узбеки хотели к нему обратиться, но теперь, конечно, после того, как видели, что он вошел с таким почтением к Гусю-Богатырю, они его по праву могут презирать. Все это чрезвычайно осложнялось и тем, что он Грушу взял как женщину — и не уважал ее, так как она хвасталась любовниками, и теперь не знает, от кого ребенок, и еще говорила, что не жила с мужем, и теперь боится, как бы ее муж не покинул, и она спрашивала.

— Я говорила, что надо быть осторожным, и муж мой был всегда осторожным, я предупреждала и вас, и его, а вот теперь пришлось вернуться внезапно от матери. У матери моей тоже нет денег на аборт, а мне нужно разговаривать с мужем. Господи, какая бедная страна!

И Вавилову было стыдно, что он не может предложить денег, — и мало того, обоим противно об этом говорить, но приходится, и Грушу возмутило то, что он (она знала) получил сегодня жалованье, а сам не может нисколько предложить, хотя бы из вежливости, он же не предлагал, потому что стыдно было, и, когда она отошла, подумал, что надо было предложить. Она сказала, уже испытывая восторг; ей так мало и редко приходилось отказывать мужчинам:

— Мы с вами, Вавилов, больше не встретимся!

Она боялась — и постоянно озиралась. Ему, несмотря ни на что, было это смешно и трогательно, ему жалко было с ней расстаться, он уже чувствовал к ней некоторое тяготение — и думал, что это и хорошо, что он уважает Зинаиду, несмотря на то, что она его ненавидит, — и благодаря этому он, так привязывавшийся быстро к женщинам, быстро отстает от Груши и будет действовать более активно с Зинаидой.

Он купил бутылки и быстро прошел мимо узбеков, в калитку к Гусю-Богатырю. Тот сидел массивный и высокий, окруженный друзьями; здесь Вавилов увидел и С. П. Мезенцева, именно того, которого он, видимо, ловил и не мог поймать, и тех, которых он [будто] победил, но не победил, оказывается, так, как ему рассказала Груша.

Он быстро напился, и ему стали открывать поражения его, ему стало грустно — и он потребовал стакан. Он думал, что пить не будет, но напился [из-за того], что ему необходимо поговорить, но поговорить не с кем. Говор и крики стояли в комнате.

Гусь-Богатырь восседал величественно. Вавилов быстро охмелел, но он слышал все-таки, как шли разговоры; все относились к нему сочувственно, как уже к спившемуся и конченому человеку; в их голосах была смягченная снисходительность и жалость, они его угощали, как будто вылечивали его.

Парфенченко, заискивающе, он, знавший многие удачи Мануфактур, которые он не хотел применить, ближайший друг Гуся-Богатыря, спивавшийся человек, чрезвычайно полезный для фабрики, но трусливый, которого нельзя исправить и которого держали из уважения к его огромному стажу, как всегда, стал дразнить Гуся-Богатыря. Гусь кричал:

— Меня почему нельзя споить! Я вот сколько себя помню, я бы стал презирать себя — и меня стали бы презирать, если бы я спился. Меня никто не видел в канаве!

— Но почему? — гремел Парфенченко пьяным голосом.

— Потому, — отвечал Гусь, — что я никогда сам не хожу за водкой. Я ее презираю — и по праву презираю, я не пил, я хворал, если брал водку, но однажды друзья ее ко мне принесли. Я выпил — на пари, и не охмелел. Они пили, да и все вы пили со мной. Хмелею ли я когда-нибудь, с кем-нибудь, друзья?

Ему все отвечали хором, что никогда не хмелел. Он смотрел на Вавилова.

— Я споил и не таких, как ты. Многие еще будут ко мне носить водку, и многие погибнут из-за меня.

Вавилов понял и почувствовал, что ему не осилить и не одолеть огромную фигуру Гуся-Богатыря и что он в погоне за тем, что Гусь — Богатырь даст ему забвение, и оно пришло на мгновение, но это мгновение дорого ему. Он страшится огромной фигуры Гуся-Богатыря, того, как он и любит только один раз вылезти из дома, чтобы посмотреть на разлив; у него огромное чрево — и он знает, что бабы привозят на базар. Он и воду узнает, ее прибыль, наверное, не хуже, чем мелиоратор Лясных. Он сидит, берет сыр огромными и толстыми пальцами и, зажмуря длинные и узкие глаза, с наслаждением опускает в рот кусок сыру. Вавилов встал, качаясь; дикий хохот Парфенченко и Гуся-Богатыря донесся до него.

Дело с обучением обстояло из рук вон плохо — и если поговорить с наркомом, изложить ему дела, изложить сносно, а главное — найти учителей, которых мог бы рекомендовать Вавилов. Ребята: Магома, Гуниб, красавица Носифата, ждали его, но, будучи обидчивыми, увидев, как он свернул, увидев корзинку с бутылками, сами пошли пить. Он узнал об этом позже от М. Н. Щербины. Ему грозил донос, и вообще дела с [Домом узбека] могли распасться. Теперь они сочтут [его приход] за подлизывание — все равно не поверят ему, и ходатайство не будет поддержано — и тем более удовлетворено. Он понимал, что они пили нарочно у самого окна, на свету, назло ему, Вавилову, и всем мануфактуристам, поведение которых могло рассматриваться как угнетение нацменьшинств и прочее, как это обычно пишется.

Глава шестьдесят седьмая

Щеголь и напомаженный А. Сабанеев, который, как мы помним, отказался подчиниться Агафье и пытался проверить это с Ходиевым на медведе и, как мы помним, с этим ничего не вышло, Сабанеев после этого происшествия струсил и, будучи человеком, который легко поддается пессимизму, забрал своих медведей и отправился в провинцию, здесь-то его и застала весть о том, что в уезде готовится съезд мирян, который он, как и все прочие, рассматривал как смотр сил Агафьи и как смотр сил ее возлюбленных. Сабанеев очень надеялся на свои силы. Он разъезжал по базарам. Медведи мало приносили ему пользы, да и вообще это была достаточно глупая выдумка ехать с медведями в глухую сторону, где их и без того было много и где к ним относились как к врагам, потому и не веселились их проделкам, а, посмотрев, отходили со словами: «Ишь, откормили его, вот он с жиру и бесится, пристрелить дурака!»

Он доехал до станции, безжалостно погрузил их в клетку и отправил цыганам, на соседнюю станцию, а сам пошел к Надежде, домовитой сестре Шурки Масленниковой, которая из презрения к сестре, зная все ее прошлое, отказалась жить в Кремле и вышла замуж за кооператора в уезде. Она была религиозна, очень уважала Агафью и стала уважать Шурку после того, как на целом годе проверила то, что она исправляется, и после того, как увидела, какой ледящий пророк направил ее на путь истины.

А. Сабанеев сказался другом Агафьи, потому Надежда и взяла его с собой, иначе муж давал ей работника, потому что путь был длинный, и двое коней были молодые и смелые, с ними было трудно справиться, а у цыганского ученика руки были, по всей видимости, крепкие. У ней был грудной ребенок и двое других — трех и пяти лет, которых она хотела показать сестре и тем доказать, собственно, что она ее окончательно простила. Она закутала детей. А. Сабанеев сел на облучок, кони рванули, она стала говорить о том изумительном влиянии, которое имела Агафья на деревни, и какие о ней идут слухи. И чем больше они говорили, тем было все меньше надежд у Сабанеева, что он сможет получить и завладеть Агафьей, и оттого что они разговорились, лицо у Надежды разрумянилось, она увидела, что с этим человеком легко поговорить, она сидела, закутанная одеялом стеганым. Это стеганое одеяло и эти разговоры о недоступности Агафьи раздражили, наконец, Сабанеева; она с удивлением увидала, что Сабанеев остановил коней, закрутил им вожжи и, грубо подойдя, сказал:

— А ну, пусти под одеяло! Будет тебе, полежала с мужем, надо и с другими полежать!

До Кремля было недалеко. Они остановились в ложбине, подле полыньи. Третий ребенок был совсем квелый. Надежда держала его на руках. Он рассчитывал, что услышит, как будет скрипеть подвода, если кто поедет, то все донесется в ложбину, так как звук хорошо идет по ложбине, он успеет оправиться, да и едва ли, раз она сказала: «Тебя всякий убоится», да и едва ли она посмеет на него жаловаться. Он стоял слишком далеко, она выскочила из саней и отошла в сторону, и тогда он воскликнул:

— Ну и пускай замерзают, змееныши! — И открыл одно одеяло.

Он кинул шубу на снег, позади повозки, так, чтобы дети не были свидетелями, и сказал:

— Ложись!

Она стояла на своем. Дети лежали все трое. Она начала его уговаривать. Он ответил, мотая головой, что он согласен умертвить всех трех, если она не ляжет, и что раз дело на то пошло, то она не должна ему отказывать, да и вообще он ее полюбил с первого раза и согласен на всё. Он повторил ей свое предложение. Она стояла в стеганой шубке, очень грациозная и очень прельстительная, и тень славы Шурки лежала на ней. Она сказала:

— Ты меня спутал с Шуркой — и пока еще можешь исправить свою ошибку, откатиться.

И он открыл второе одеяло и крикнул ей:

— Ложись!

Дети были раздеты, пищали. Он повторил свое требование, и тогда она сказала:

— Хорошо, я согласна, да покарает бог твою красоту, дай только переложить ребенка грудного и этих укрыть.

Он разрешил, так как видел, что троих детей она не возьмет. Он стоял подле облучка, чтобы она не схватила вожжи. Кони были прикручены к березе. Она схватила грудного ребенка, подбежала к полынье. Он стоял опешивший — и она со всего размаха кинулась в полынью и поплыла, а затем, прижимая ребенка, вытряхнула воду из ботинок и, ничем не угрожая, побежала к Мануфактурам. Дикий страх овладел им, так как он боялся мщения из Мануфактур, он решил сказать, что она сбесилась, он закутал детей, гикнул на коней и, проклиная свою плоть, погнал в Кремль. Он остановился на постоялом дворе, где останавливался и раньше с медведями. Он потребовал чаю, так как дети спрашивали «где мама», — чаю с баранками, и в ужасе смотрел на дверь. Хозяин у него спрашивал, в чем дело.

Вошли Клавдия и Е. Бурундук. Клавдия, не смотря на него, спросила, где дети, — и сказала:

— Пойдем к маме.

Затем она посадила по одному на руку и вышла, не глядя на Сабанеева. Он сидел за столом. Хозяин смотрел в страхе на Е. Бурундука. А. Сабанеев встал и взял в руки нож. Бурундук смотрел на его волосы. Он высморкался и пошел к нему. Не доходя двух шагов, он разжал руку и крикнул, опуская руку:

— Кинь нож!

И Алеша Сабанеев послушно выпустил нож. Бурундук положил руку ему на плечо и тихонько повел до дверей, затем спустил по крыльцу, все так же держа руку на плече, и Алеша чувствовал все увеличивающуюся слабость и то, что он старается идти нога в ногу. За воротами он ожидал увидеть народ, но улица была блестяща, морозна и пустынна. Е. Бурундук внезапно ударил его в подбородок, и Алеша упал, и тогда Бурундук взял его рукой за воротник и поволок по земле. Он волочился, и Бурундук, гикая и подскакивая, несся бегом. Он видел его подшитые валенки, огромная боль владела им. Кровь моталась в его голове. Бурундук внес его за плечи и кинул под ноги участникам суда, которые сидели под образами: Щеглиха, Клавдия, которая пришла сообщить о поражении Мануфактур и, в частности, поражении Вавилова, и разбитая Надежда билась в истерике подле кровати, на которой в жару метались ее заболевшие дети.

А. Сабанеева посадили пока в чулан — он там плакал, и Агафья, с нее требовали суда, все решила: что ж его судить — молод; пригрозить судом Кремля, пусть посидит ночь, дело было к ночи, а утром его отдадим, — да и Надежда опомнится, можно будет от нее выпытать истину. Он смирно сидел всю ночь, и, когда утром открыли чулан, он почти полысел, все волосы у него выпали, он их брал клочьями, на него смотрели с хохотом, и сама Надежда захохотала.

— Выпустите его.

Он боялся мести и не уходил из Кремля. Он стал лыс. Он стал нищ. Он стал оборван.

Глава шестьдесят восьмая

Вавилов, пораженный, с больной головой и с похмелья пришел в клуб. Здесь долго говорили о том, что надо снять крест с клуба сейчас или же несколько позже, когда все подтает. Вавилов все-таки настоял, чтобы сейчас, он понимал, почему хотят снять весной — найдется человек из своих, а здесь едва ли найдется, а из своих — это тоже имеет некоторое агитационное значение. Он хотел вырвать из рук пяти братьев Маню, которая была очень полезна, — и через нее он мог бы связаться с Зинаидой. Но он пропил, опоздал, и вопрос решили без него — снять.

Когда он шел, он видел, как человек закидывал петлю на расширяющийся книзу конус шпиля, а затем к этой петле прикреплял длинную лестницу. Народу было еще мало: видимо, в Мануфактурах об этом еще не знали; он не подходил, чтобы спросить, кого же наняли, видимо, приехали из уезда. Старичок какой-то сказал:

— Да ездит такой человек по России, кресты снимает, миллионное состояние нажил.

В клубе он увидел мирно сидевших Пицкуса и Лясных. Они играли в носы. Клуб был пуст. Они посмотрели на него с сожалением, он понимал, что всеми своими поступками он приобрел в прошлом их друзьями на всю жизнь, но этого мало, они могут только помочь в том, на что их натолкнуть, а сами же вот так будут сидеть и играть в носы. Они говорили, что Колесников совершенно не ходит в клуб, но что это не вызывает нареканий, так как думают, что только с его помощью возможно победить Кремль. Спортивный же, боксерский кружок распадется; вообще кулачники держат себя совершенно нагло, и над Вавиловым многие смеются, тем более, что услышит, что он вчера напился.

Вавилов все вынес. Он верил, что его надежда на Зинаиду спасет его. Но настроение его было совершенно паническое. Он пошел к Мане в [швейный кружок], он решил с нею поговорить, дабы она пошла и отнесла записку, что ли, к Зинаиде, — ему нужен друг. Маня, руководительница по группе, сдавала свои дела и квитанции Л. В. Овечкиной, банкенброшнице из цеха Новой фабрики. Она посмотрела на Вавилова небрежно, не так внимательно, как раньше, — и он понял, что он уже признан слабым человеком, [хотя] раньше была надежда на то, что он смог бы исправить свои дела и отвоевать ее у пяти братьев, а главное, узнать их слабость, и он решил повести разговор так, чтобы открыть слабость пяти братьев и как можно разрушить их крепкое хозяйство с тем, чтобы оно не действовало так агитационно на население поселка.

Он накинулся на Л. В. Овечкину, стал доказывать, что руководительница кружка мадам Жорж получает слишком много и что как-то странно исчезает материя, которую отпускают кружку, и что то, что они готовят для кружков, например, костюмы для хора, совершенно отвратительно. Затем он сказал Мане, что ей выслушивать [все это] не к чему, если у нее хозяйство такое сильное, она, конечно, уйдет. Она сказала, что сильное-то сильное, но распорядительность дирекции весьма странная. Если они построили дома, то рядом с их пятью домами стоят деревянные склады и лежит нефть. Это доказывает не обилие ума пяти братьев, а слабоумие, и едва ли это служит примером для поселка. Да, она любит хозяйство, и это тоже дурной признак и не агитация для поселка, если она работает, а не сидит дома.

Вавилов почувствовал, что пять братьев побеждены или будут скоро побеждены. У него меньше поводов завидовать их жадности, и он рад обратить Маню на путь истины; но из ссоры выяснилось, что Маня учит это с той целью, что хочет работать на дому, и мадам Жорж перейдет работать к ней, и они двое только и мечтали замять дело. Л. В. Овечкина, она была хорошенькая, на него кричала. Он выпускает кулаков, а на нее, она не успела взять и дела в руки, как он кричит. Она будет жаловаться правлению или же уйдет из группы.

Вавилов понимал, что ему совершенно не к чему ссориться, но он понимал, что ему остановиться невозможно, и он с ней ссорился. Она ему выболтала про Маню, что та приходила прощаться, а не доработали они потому, что жадные братья; младший Осип — взял подряд с каким-то человеком, почтальоном Байдаковым, снимать крест за шестьсот рублей — и что Осип уже полез на крест.

Вавилова опять охватила эта жадность к людям — и он понимал, что и к Мане-то он лез и расспрашивал потому, что хотел получше прикрепиться к этому дому. Л. В. Овечкина ушла, хлопнув дверью, но он понял еще раньше, чем он смог вывести заключение из того, что сказала ему Маня, он уже понял, что не может [прикрепиться к этому дому], но у него остался еще Колесников, от поражения которого зависит многое; он преодолеет эту проклятую боязнь крови, которую он приобрел на войне, и эти постоянные сны, военные, и этих мерещущихся людей, лезущих на березы, оглядывающихся которым ожесточенные кавалеристы рубят ноги. Он должен победить Колесникова, а самое главное, он должен заставить мануфактуристов бежать вперед. Он шел и не мог не посмотреть на то, что делает в комнате правления Осип. Он стоял молодой, стройный и самоуверенный. Он слез и говорил, что прикрепил лестницу. Ему стали выдавать задаток — и Вавилову опять стало стыдно — и он почувствовал тот сладкий запах во рту, который он почувствовал тогда, когда ему сказали, что выдают братьям деньги.

Пицкус и Лясных сообщили ему, что кружок собран, и что они достаточно подготовлены к тому, что им скажет Вавилов, и что оба они и слушали и агитировали, а Лясных даже предполагает для борцов бассейн такой устроить для плавающих внизу, в церковных подвалах. Он этим очень заинтересовал боксеров, но самого проекта Вавилова они им не сообщали. Он будет говорить с ними завтра, перед кулачным боем, но еще утром Пицкус обновится, сообщит, что Кремль побьет Мануфактуры, дабы подготовить почву. Он явно лгал, так как у него ложь не выходила, что отношение к Вавилову чудесное, и что ходят слухи, что ему вынесут благодарность, и если понадобилась такая ложь, то, значит, дело плохо.

Л. В. Овечкина, может быть, из-за фамилии своей возбуждающей жалость, или потому, что он со многими рвал в эти тяжелые для него дни, но она неотступно была при нем. Он думал про нее всякие гадости, пока не заснул, — он понимал, что она теперь ему подставит большую ножку — он не видел возможности спастись от нее. Он ее по-настоящему боялся. Он поискал водки, но не нашел и забылся только под утро.

Глава шестьдесят девятая

Агафья видела и понимала насмешку судьбы, что ей суждено судить людей за любовные увлечения, и потому ее так мучило и потому она так не спешила давать свое решение, хотя Надежда ей и сказала:

— Не на Шурку же мне надеяться! Вся надежда на тебя.

И было смешно, что она, имеющая такое великолепное имя, надеется на Агафью. Клавдия добавила, что Вавилов почти согласен принять деньги, те, которые вы ему обещали, и когда ей сказали, что никаких денег не обещано и даже, видимо, подумали, что Клавдия подослана для некоторых разговоров. Клавдия вела длинный и туманный разговор, весь смысл которого был тоже ясен; она думает и хочет разведать, не ходит ли Вавилов сюда ради Агафьи. Она была оптимистка и сразу поверила, что ее опасенья напрасны и что ей не надо сворачивать с выбранного пути. Она уже носила бутылочку с собой, дабы пить в присутствии Вавилова, и так как он выступал почти каждый день, то ей нетрудно было это осуществить.

Мы уже говорили, как женился Е. Рудавский; он женился на племяннице И. Лопты и получил за то, что женился на изнасилованной фабричными. Он ее вначале бил и упрекал за приданое, но затем полюбил, и так как приданое прожил в то время, когда отчаялся по поводу своей способности продаваться, то начал работать с тем, чтобы возвратить приданое. Прожить-то легко, а заработать десять тысяч дело трудное, он вернул И. Лопте пять тысяч и начал скапливать, чтобы вернуть другие, но не скопил, так как грянула революция. Лопта удивился, но деньги взял, его больше обрадовала любовь. Шла революция, и [Рудавский] страдал больше, что не может скопить деньги, но вот начался нэп, и только он скапливал было, как какой-нибудь налог, и деньги приходилось вносить. Наконец старуха его умерла, но он все-таки настолько примирился с мыслью вернуть приданое, что даже на похоронах ее сэкономил, а затем оказалось, что дом, который он завел в Москве, вовсе не надо держать, и ему скучно одному без старухи. Он жил раньше работником у И. Лопты, изредка приезжал и думал жениться на Агафье, скромной работнице. Но как только он продал дом, так и получилось, что он имеет пять тысяч рублей, и он собрался и поехал в Кремль.

Он остановился на квартире у Верки, которая много знала из жизни Кремля и которую не возмущало то, что Агафья владеет Кремлем, и ей казалось, что с того дня, как она прослушала рассказ актера, и с того дня, как Е. Дону бегал за Агафьей, [а та] ответила высокомерно, ей некогда слушать сказки, святой отец послал их участвовать в самой страшной сказке земли, и мы должны придумать ей счастливый конец. Ей подумалось, что Е. Дону, который относился к ней с такой нежностью, и любовью его к ней все любовались, — он переменил к ней отношение. Она грустила. Е. Рудавский, всегда останавливавшийся у нее, утешил ее, пытаясь ей сказать те слова, которые, по его мнению, ей не мешало бы выслушать; он не особенно торопился отнести эти деньги, так как не знал и не думал предполагать, что он будет делать теперь, двадцать лет собиравший эти десять тысяч, в Кремле, где теперь уже никто не помнит историю с изнасилованной женщиной. Ему было грустно, да и вообще жизнь закончена, он хотел начать ее снова, так как думал осчастливить Агафью, а теперь выяснилось, что Агафья вознеслась на неимоверную высоту.

Он вспомнил, как Лопта, смеясь, напомнил ему, как он внес пять тысяч. Какие странные времена были! Он шел, с гордостью прижимая к груди свои деньги. Откуда бы шум? Хрустят его кости…

Агафья была довольна, что так удачно разрешился спор между Надеждой и Клавдией. Надежда явно была довольна тем, что могла пожертвовать жизнью своих детей, но сохранить верность своему мужу, а Клавдия смеялась над ней и говорила, что глупостью своей она загубила только жизнь парня и что это не смелость, а только трусость. Она сказала, что пошлет парню адрес с тем, чтобы он пришел к ней, дабы она могла его утешить, — и она пожалела его волосы, которыми любовался весь Кремль. Агафья сказала, что это дело бога и что он избрал А. Сабанеева своей рукой — и вообще все дальше выяснится. Надежда, после слов Клавдии, подумала, почему она раньше не замечала любви А. Сабанеева и что муж, с которым она прожила много лет, едва ли достоин ее верности и того, чего она с ним перенесла. Она решила настаивать на том, чтобы он переехал в Кремль. Она искала ему заместителя, она беспокоилась.

Е. Рудавский шел и думал о своем сне, в котором он отрубил слону голову. Что бы это значило? Он отрубил голову слона вместе с клыками. Он пришел, позвал Лопту, тот вышел к нему заспанный. Он сел с ним за стол. Позвал Агафью, на которую посмотрел с нежностью, и сразу же решил, что она недоступна. Он выложил деньги и сказал:

— В 1917 году я уплатил тебе пять тысяч. Деньги, правда, пали, но все-таки не совсем; когда они падали, я ждал их возвышения и тогда хотел их полностью внести. — Он слегка врал, но он уж хотел собственного возвышения до конца. — Я теперь хотел их внести тебе до известной ценности, но вижу, что старость подходит и еще умру, а все так и будут думать, что я, Е. Рудавский, был способен жениться на испорченной ради денег. Я ее побил — и вот отдаю тебе пять тысяч.

И. Лопта посмотрел на него и на своего сына; тот кивнул ему головой, и И. Лопта сказал:

— Мы отказываемся от денег, они нам теперь не нужны, ты поздно пришел, работничек, возвращать мне деньги.

Они спросили Агафью, но та спросила, верующий ли он, и Е. Рудавский подумал и сказал, что скорее неверующий, но тут в разговор вмешался Е. Чаев, который сказал, что деньги надо принять и что хорошо бы, если Е. Рудавский вышел на минуту, пока длится совещание.

Е. Рудавский ушел. Е. Чаев сказал, что если Лопта считает себя святым человеком, то он должен принести жертву ради библии, — у него тряслись руки, и он видел возможность своего возвышения, [если] все деньги, которых так недоставало, будут внесены.

Агафья была против. Он на нее накричал; отвел ее в коридор и доказывал ей. Она заколебалась. Она никогда не видела его в таком азарте. Он заставил ее воззвать к благости всевышнего и уговорить Лопту. Она сказала просто, что в интересах общины она требует от него принятия денег. И. Лопта сказал кротко, что если община требует, то он соглашается. Она еще колебалась, но тогда Еварест открыл огромный сундук и бросил туда деньги, и сундук с чрезвычайно мелодичным звоном, похожим на звон колоколов Успенского собора, закрылся. Е. Чаев позвал Е. Рудавского, и Лопта сказал, вздыхая:

— Взял я твои деньги, работничек, взял. — И слезы были у него на глазах.

Е. Рудавский сидел еще долго, он чувствовал любовь к Агафье, а та радовалась, что «хоть этот-то не липнет». Она обращалась с ним очень ласково.

Глава семидесятая

[Вавилов] плохо чувствовал себя всю ночь. Он даже не умывался. Его друзья храпели. С. П. Мезенцев пришел подвыпивший и с деньгами. [Вавилов] думал, что он видел достаточно много, чтобы сообщить в ячейку, но видно, нужна и особая чуткость и особые люди, которые могли бы понять и рассортировать те сведения, которые он собрал. Кроме того, едва ли имеют значение эти сведения, это будет началом обычной склоки, которых он наблюдал немало. Он чувствовал с того момента, как прервался обычный его военный сон, что он сегодня будет побежден, что называется, на все лопатки. Он давно не брился, рыжие волосы отросли густо, он с презреньем сказал: «Рыжий», и хотя чувствовал, что сегодня день у него кончится трагически, он все-таки побрился и под обычную ругань ребят выбрил свою рыжую голову. Он одевался тщательно; ребята, точно нарочно, говорили о Колесникове, что он не пил целую неделю и, наверное, здорово закалился и вообще то, что его Вавилов пристроил в клуб, значительно улучшило его. Вор Мезенцев заявил: Возмутительно, что Вавилов за ним следит и хочет его уничтожить, но что сегодня после драки — у них будет с ним разговор. По жалостливым улыбкам Пицкуса и Лясных Вавилов понял, что друзья его колеблются и тоже не прочь запросить вознаграждения, особенно при ремонте клуба. Настроение его стало еще хуже. Подле клуба он встретил Клавдию, она сказала цинично, как всегда, похлебывая из бутылки, что Агафья, видимо, скоро даст Е. Чаеву отставку и тогда поле деятельности для него открыто. Ему стало стыдно, что он берет сведения от площадной девки и что, главное, не в силах победить к ней презрение. Обидно ей!.. Он старался увидеть в ней особую походку, разврат, но ничего не было. Ему стало еще хуже.

Он вошел в клуб. Спортсмены его лениво колотили в куклу, а руководитель, говорят, с утра занял лучшее место на заводи. [Вавилов] показал им приемы вместо руководителя; он подчитал некоторую литературу к тому моменту, но учение вязалось плохо, и он сказал, что он к ним относится хорошо, и по тому, что он сказал, что «он к ним», он уже понял, что все дело испорчено, — и он поправился: «они к нему». Спортсмены, особенно начинающие, более обидчивы, чем дети, и они вяло прослушали его предложение, которое, как он сказал, во многом может улучшить его расчеты, а именно: они должны драться или на стороне кремлевцев или же бежать от кремлевцев, потому что это — единственный способ прекратить этот варварский обычай калечения людей и привлечь людей к здоровому спорту. Они выслушали его спокойно, и один, возможно, ехидно, сказал:

— Не знаем, какие расчеты у товарища Вавилова, но нам драться на стороне Кремля, а тем более бежать от кремлевцев — невозможно.

Остальные, с большими или меньшими вариациями, подтвердили то же самое. Вавилов понял, что ему ничего не оставалось, как встать и уйти. Он был очень огорчен, и еще упражнения как-то тупо расшевелили его кровь. У дверей он увидел мальчишку, который сунул ему записку. Сумасбродный архитектор А. Е. Колпинский ждал его к себе. Вавилов подумал, что, видно, разговаривать по поводу жены, и приготовил различные доводы.

А. Е. Колпинский сидел грустный и плохо одетый; как всегда, А. Е. Колпинский сказал ему, что он лучше всех знает жену и закон коммунистической семьи, но получилась ерунда, кто-то сказал: он боится упрекать Вавилова, многоуважаемого, но Груша с ним одним только, кажется, и виделась, но она каким-то образом узнала, что я жил с Зинаидой. Я, конечно, жил, и, если понадобится, я могу подтвердить это, но все-таки мне не хотелось бы разрушать моей семейной жизни, к тому же я собираюсь быть отцом, а с Зинаидой — у нее молодая кровь — и я как-то удачно подвернулся; стоит ли придавать этому всему значение?

Вавилов признал, что, конечно, особенного значения придавать не стоит, но все-таки он ничего не слышал, и надо думать, что Груша просто высказала подозрения, а не уверенья.

А. Е. Колпинский оживился:

— Вы так думаете?

И ушел очень довольный.

Вавилов сказал, что вот так разбивается жизнь; написал письмо, что неизлечимая болезнь заставляет его покинуть мир, но письмо получилось длинное, глупое; он его изорвал и бросил — кому и для кого в этом мире надо разъяснять, почему покончил с собой И. Вавилов. Он осмотрелся — и решился; он достал револьвер, который некогда утащили в сумке воры, положил его в карман — и решил, что будет удобнее всего застрелиться в поле. Он вышел и сел на холмик. Было солнечно. От Мануфактур спускались люди. Они шли на кровь. Ненависть к Колесникову овладела им. Если убить этого торжествующего быка, а затем себя, то будет несомненная польза.

Он перешел на другую тропу. Колесников всегда приходил позже, чтобы это было торжественнее. Он стал ждать его. Колесников шел в голубой сатиновой рубашке, распахнув желтый полушубок, — и в обширной шапке, походкой хулигана вразвалку. Вавилов поднял было револьвер. Тот остановился, недоумевая. Вавилов вдруг отбросил револьвер и, крикнув: «Держись!» — наскочил на Колесникова. Тот отскочил, но стал защищаться. Он защищался, а затем сам перешел в наступление. Колесников понимал, что если он оттеснит его на револьвер, Вавилов возьмет револьвер — и убьет. Они огромный, ему трудно наклониться, да и вещь-то не своя. Колесников сначала израсходовал много силы, не собрался и дрался как-то вяло, но затем удары посыпались, и Вавилов скатился; все у него расслабло, но он вскочил и еще нанес удар — и тот упал. Так они катались довольно долго. Оба они давно уже забыли про револьвер. Вавилов вспомнил те удары, которые поражали Колесникова, но он одновременно и вспоминал бинокль, в который он наблюдал удары, и это несколько задерживало его, но, с другой стороны, помогало тем, что удары эти были неожиданны.

Наконец, Колесников освирепел. Вавилов боялся смотреть на свои руки. Колесников знал своих врагов, но тут неожиданность врага, который, наверное, знает или узнал больше, чем он, смущала его. Гипнотизировал его, наверное, и револьвер, но он запнулся о свою собственную ногу, — Вавилов захохотал! Он поднимался с трудом, но едва он поднялся, как Вавилов ударил его последним ударом, тем, которого он не мог вспомнить [и который] теперь только пришел на ум. Этот-то удар и поразил Колесникова. Он упал. Кровь пошла у него ртом. Он встал. Бешенство исказило его лицо. Вавилов ударил еще. Он упал. Но встал уже на четвереньки, — и вдруг побежал. Вавилов не поверил своим глазам. Он кинул ему вслед шапку.

«Если еще раз придешь!» — хотел крикнуть он, но не мог: слабость [овладела] им. Он шатался, но не падал, пока Колесников не скрылся за холмом.

Тогда он упал. Руки у него были в крови, но он был страшно доволен, тщательно протер револьвер — и пошел домой. Кулачный бой не состоялся.

Глава семьдесят первая

С. Гулич думал долго и упорно; извозный промысел приносил ему мало; он хотя уезжал в Москву, но толку от этого много не получалось: то ли бойкости не было, то ли ездок обезденежел, но он возвратился среди зимы домой. Он выпил и начал во многом раскаиваться, и, кроме того, мучила его неисчезавшая любовь к Агафье. Он уже слышал о святой жизни И. Лопты и его сына о. Гурия, и ему хотелось с ними поговорить о том, чтобы они ему дали настоящее направление в жизни и счастье. Он давно бы к ним пошел, но у него была шайка, и он привел всю эту шайку к И. Лопте, тот сидел в палатке, они его ограбили и даже пытали. Он не сказал, где спрятаны деньги, да и позже С. Гулич узнал, что денег у того не было, и пока он думал, что у И. Лопты есть деньги, ему было легче сознавать, что он водил бандитов и что тот страдал из-за своей жадности, но теперь, с того момента как не удавалась его личная жизнь, он страдал все больше и больше, и когда Е. Рудавский пришел и с обычной своей способностью приврать рассказал С. Гуличу, что он возвращал деньги и что И. Лопта отказался их принять, С. Гулича положительно обидела вся та святость, которую проявил И. Лопта.

Он оделся, собрался, чтобы сказать, что он ждет возмездия, такого же страшного, какое получил А. Сабанеев, наказанный настолько, что не в состоянии выйти из Кремля; со стонами он ходит по кремлевским улицам, и не может он найти выхода; он, Сережка Гулич, всего этого бабьего сглазу не боится, а он действительно не боялся и на А. Сабанеева, нарочно растравлявшего свою рану, смотрел с некоторым презрением.

Агафья решила теперь, что пока у нее есть то, что называется вдохновением, призвать Шурку, и И. Лопта тихо сказал, что не надо шутить с огнем и настолько надеяться и полагаться на свою гордость, Агафья вспомнила, что он намекает ей на Е. Чаева, а она так и подумала, что он слаб, и еще более резко настояла на том, что необходимо привести Шурку и Милитину Ивановну, которая даже последнюю свою ссору проявила у собора, сорвав с головы Шурки черную повязку и повторив все те позорные слова, которые она слышала от актера. Агафья не знала, что она скажет Милитине Ивановне, — и покорила ее только смелостью. Та, прачка, пришла и встала у дверей, засучив рукава и подперевшись в бока:

— Ну-с, что же? Я свою жизнь честно провела, посмотрим, вот как ты.

Агафья посмотрела на нее крепко и, действуя на ее инстинкт, сказала, указывая на иконы:

— Молись. Читай «Отче наш».

Она сконфузилась, она забыла «Отче наш», но встала на колени и понесла какую-то неимоверную чепуху; она думала тем разозлить Агафью, но та тоже поняла, в чем дело — и сказала:

— Всякая молитва дойдет до бога, лишь бы была она произнесена от души.

Прачку больше всего обрадовало то, что ее молитва, произнесенная со злости, будет ей зачтена, — и она почувствовала себя преисполненной милосердия. Она поцеловалась и примирилась с Шуркой.

О. Гурий стоял на крыльце, когда подошел С. Гулич и сказал, что желает переговорить с ним и сознаться ему во многом. Он стоял, гордо подбоченясь, среди комнаты, Агафья ушла вглубь, и перед ним сидел, глядя в пол, И. Лопта. С. Гулич сказал, что помнит ли старик, как пришли в его палатку бандиты и как пытали его и как, забрав деньги, ушли. Так вот, он хочет покаяться и сказать, — и пусть весь мир судит его, — что этих бандитов привел он и что он кается православной церкви и готов на все, чтобы искупить грех. И вдруг на пороге появилась Агафья, и не успел еще И. Лопта сказать что либо, как она сказала:

— Становись перед иконами, молись.

С. Гулич испуганно повалился, и Агафья сказала:

— Иван Лопта, именем господа, прощает тебя, от меня же и от господа Бога будет тебе дано испытание.

И. Лопта почувствовал себя очень растроганным, он подошел и поцеловал С. Гулича. Агафья еще раз переспросила Гулича, готов ли он на все, и он ответил, что готов; но он был недоволен, что его не напоили чаем, так как свое преступление он не считал столь опасным, сколько то, что он покаялся и готов на все, а он себя чувствовал действительно готовым.

Домника Григорьевна вызвала И. Лопту и сказала ему, что ее беспокоит подобная решительность Агафьи и что тут есть что-то женское и надо быть очень осторожным, дабы не впутаться в неприятную историю. И. Лопта знал и верил, что никаких историй быть не может.

Когда он вошел, Агафья сказала ему, что испытания кончились и что она думает направить С. Гулича, к тому же обиженного лично и Мануфактурами и Кремлем, на убийство Вавилова, но предварительно она желает направить его к Клавдии, дабы испытать, не проболтается ли он. Клавдия, которая еще мечется между религией и Мануфактурами, может быть весьма полезной.

И. Лопта призвал свою жену, своего сына о. Гурия и торжественно сказал, что и во имя великого дела печатания библии он не согласится на убийство человека и если мы начали с мысли, то мы же должны ею кончить. О. Гурий сказал, что не в интересах библии было вносить сейчас деньги. Агафья показала квитанцию и сказала, что введены сверхурочные работы в типографии, из уездного города приехали десять наборщиков и что уже напечатано 50 листов и печатание будет ускорено. Дело в том, что так как Вавилов ударился сейчас на сближение с массами и пока он не представляет из себя общественного лица, его можно довольно незаметно убить, и как только он возьмет силу, как только он укрепится, то появится гнойник, суд, и даже если бы мы не убивали, все равно найдутся люди, которые придерутся к нам. А пока ему не подберут заместителя, мы довершим печатание библии.

И. Лопта с грустью смотрел на свой дом. Он не согласен, но в интересах печатания божьего слова он согласится, он берет на свою душу грех молчания — и замолчит, он уйдет из своего дома и не будет здесь больше жить. Он сказал:

— Пойдем, старуха.

И жена его согласилась с ним уйти. Он поклонился и в непривычном молчании вышел. О. Гурий посмотрел на него и тоже пошел. Они пошли ночевать к соседке, старуха сказала, что если он счел полезным отдать свой дом под общину, так как возможно, что его продадут или заложат.

И. Лопта думал, как трудно ему нести свою святость, да и святой ли он действительно. Мимо проходила Шурка Масленникова с кипой дешевых свечей — это все демагогия Е. Чаева перед могилами епископов зажигать свечи. Он шел за ней и молился. На него напали святотатственные мысли. Он упал на камень и горячо молился. Она не закрыла двери подвала под собором. И святой ли он действительно, если ему приходят такие неистовые мысли, и возможно ли святотатство? Он согрешит для того, чтобы непереносимо нести свою тяжесть. Ш. Масленникова вдруг озорно улыбнулась, потому что свет скрывал ее увядание.

— Молчишь? Посмотрим, выдержишь ли ты?

Глава семьдесят вторая

Вавилов был воодушевлен своей борьбой и тем, что ему удалось победить Колесникова. Он шел к Мануфактурам, и весь мир представлялся ему по-другому. Он решил начать решительную ликвидацию своих слабостей; второй раз он начинал самоубийство в Мануфактурах, второй, и последний раз в голове его начали всплывать обрывки тех сведений, которые поступили ему в голову, и он видел, что они начинают медленно систематизироваться, и перед ним всплыла ехидная рожица непобедимого вора и мошенника Мезенцева. Его охватил страх, такой же страх, который его охватил, когда он впервые увидел «четырех думающих», двое из которых уже перестали думать, а начали действовать. Он пришел домой и знал, что если Колесников не придет, значит, он его победил. Он сидел на кровати страшно усталый, но упорный, и ждал.

Он ждал долго, но пришла Клавдия, которая заявила, что она придет еще раз для того, чтобы с ним поговорить. Она собиралась совершить преступление, а именно — убить Агафью, но видит, что все это лишнее, она разбита и думала, что есть женщина-мать, которую она ненавидит, женщина, которая вновь возродит семью и которую она ненавидела за ее удачи, и теперь видит — ерунда. Она бросила нож сапожный и острый, лежавший в сумке. Она передаст Вавилову только один секрет, в последнее свидание; она уезжает в Москву, и едва ли они увидятся, но этот секрет может быть полезен ему.

Он не верил в ее секрет, но не задавал, как всегда, своих вопросов — о различных наблюдениях, которыми она была богата — и на которые она отвечала обычно через несколько дней. Она рассмеялась и сказала, что Гусь-Богатырь спрашивает его и что она хочет дать для поощрения пяти братьям. Она, видимо, понимала, что это неприятно ему. Он взял нож. Он положил его в стол. Она, по взгляду его на дверь, поняла: что-то вышло, и, так и не сказав своего секрета, ушла. Она не хотела уходить. Вавилов относился к ней хорошо, потому что она, как и он, относилась с отвращением к машинам. Он лежал и вспоминал все плохое, что знал о С. П. Мезенцеве, о его жадности в приюте, доносительских способностях — и хорошее чувство к С. П. Мезенцеву у него постепенно выветривалось. Думать ему о нем стало неприятно, но не думать он не мог. Его выручили — сначала пришел Литковский. Он сказал, что по приезде он чувствует себя хорошо, видимо, он еще не растратил тех хороших чувств, которые питал к нему вначале. Он сказал, что Вавилов очень похудел и загорел больше, чем он Вавилову было приятно, что о нем хорошо думают, он, поборов свою слабость, предложил заварить чай. Литковский взял балалайку и, наигрывая, стал расспрашивать о положении в Мануфактурах. Он сказал, что его послали в газету. Это очень воодушевило Вавилова, и тут пришли: Щербина, который давно не заглядывал к нему, и Ложечников, человек со странно пытливыми глазами, который, как говорят, знал причины многих удач, но сам был ленив и давал только советы. Он давно мог бы выделиться до мастера, но не хотел; жил бедно и любил только курить хороший табак — и он знал о табаке очень много. Он закрутил очень искусно, он крутил папиросы различного сорта: для отдыха, для мысли, для шутки. Тут он закрутил для мысли. У него была маленькая обезьянка: он приторговывался все к попугаю комиссара охраны Мануфактур, но тот не хотел продавать, и [Ложечников] был очень доволен тем, что попугай потерялся. Он хитро посматривал на Вавилова, Щербина отдыхал, очень довольный приходом. Тихое наслаждение покоем владело всей комнатой. Ложечников вдруг сказал:

— Слышал я, слышал и даже видел, у меня есть такой бинокль удач, я завистлив, иду на удачи, так вот о твоих я слышал. Очень хорошо, но только не закуси палец, как приятельница моей обезьяны.

Он любил начинать всегда с притч, или из своей жизни, или из жизни своей обезьяны, которая, судя по его словам, была очень словоохотлива. Вавилов с тихим удовольствием спросил:

— Интересно, почему это она закусила палец?

— А вот почему, — сказал он, докуривая папиросу и выбирая бумажку, которую он мог бы закрутить. — Жила моя обезьяна в последнюю революционную войну где-то в афганистанском оазисе. Жили они тихо и мирно и услышали о войне в нашем Союзе, а рядом с ними работало стадо слонов. И надоело этим слонам работать, и захотелось им, видишь, выбраться в Советскую Россию, чтобы повоевать. Они, слоны то есть, очень преследовали обезьян, — а у одной обезьяны было много опыта, но ее в предводители не выбирали. Вот она спустилась к слонам и говорит: «Я, говорит, вас могу провести в Советскую республику». Слоны согласились, побрели ночью, посадили ее на загорбок и пошли. Идут, идут, долго ли, коротко ли, скоро ли, много ли, но пришли они в небезызвестную пустыню Кара-Кум. Оказывается, они кругом в песке и в жаре. И говорит им обезьяна: «Вот, говорит, я вас и надула, увела от своих обезьян, вы в пустыне сдохнете, а они меня предводителем выберут». Ну, слоны давай хохотать. Она их спрашивает: «Над чем вы хохочете, наконец?» Они отвечают ей: «Допустим, мы издохнем, но ты-то сама как выберешься?» И, поняв в точности свою сформулированную мысль, они захохотали с таким громом, что обезьянка от их смеха издохла.

— Так, — сказал Щербина, — а как же твоя обезьяна узнала и не можем ли мы над ней хохотать?

Ложечников закурил папироску, понюхал табак:

— Я думаю, обезьянка, как и все мы, жаждала бессмертия и перед тем, как издыхать, написала соответствующий доклад в соответствующее учреждение; он шел долго, по инстанциям, пока не дошел до теперешней цели. Я думаю, — внезапно сказал он, — пора тебе и поймать вора, поскольку ты заботишься о культурном поднятии масс и поскольку из этого можно организовать полезную для жизни кампанию.

Все оживились. Они подтвердили, что наблюдается исчезновение пряжи, и если удастся ему проследить — это хорошо. Но С. П. Мезенцев и иже присные с ним тесно связаны, и вот если пустить Пицкуса — Длинное ухо, он соберет сведения, подтвердит их — и секрет только в том, что надо Пицкуса уговорить собрать сведения о приятеле, и только Вавилов может это проделать.

Литковский понес, как обычно, что как это важно и как газета может оказать содействие, и Ложечников сказал:

— Задача газеты проверять факты строго известные, а не вводить читателей в заблуждение.

Литковский обиделся и начал спорить. Ложечников сказал Вавилову:

— Я тебя, уже если на то пошло, познакомлю с одним человеком. Я его берег для случая, он давно мне раскрылся. Ты завтра приходи к концу смены, и если ты сможешь до моего человека дойти, а также до Пицкуса, то сей известный предмет откроется тебе во всей своей прелести. Я не знаю, кто он, но он объединяет. Мы не можем обыскивать пролетария, но ты вывернись.

Глава семьдесят третья

С. Гулич согласился сходить с запиской к Клавдии, как его подсылали. Он мечтал попасть в Дом общины, который теперь принадлежал Агафье. Ему показалось мало того, чтобы сходить к Клавдии с письмом, в котором лежало только два червонца и которая из гордости поняла бы так, что хотят купить ее любовь не за пять червонцев, и хотят сыграть на ее гордости, и она взяла бы и затем, продавшись, разорвала бы деньги, и побежденный С. Гулич разболтал бы ей все, и она пришла бы, хвастаясь, и тогда бы выдала тайну. Но С. Гулич соскучился в Москве по Кремлю, он не знал, кто такая Клавдия, и думал, что его испытывают счастьем, и он, когда приятель позвал его на кулачки, присовокупляя, что из губернии приехали десять наборщиков и неизвестно, на чью они сторону перейдут, то С. Гуличу, который считал своей необходимостью теперь защищать Кремль, захотелось драться.

Е. Рудавский тоже пошел на драку, но так как он тоже думал об Агафье и ему казалось, что к запруде идут все, — он решил пойти, побеседовать и выразить сожаление, что И. Лопта не нашел в себе силы другими возможностями поддерживать общину.

Е. Рудавский, разговаривая с Агафьей, в разговоре своем упомянул о том, что С. Гулича он видел весьма оживленно размахивающего кулаками и идущего на стенку. А. Сабанеева он тоже видел — и тот тоже убитый, что не знаю, сможет ли он драться.

Агафья посмотрела на [Рудавского] пристально и сказала:

— Я век тебя не забуду и смогу вознаградить так, как ты, наверное, и не мечтаешь, — я поручаю тебе привести С. Гулича, так как он необыкновенно важен и необходим для общины.

Е. Рудавский ощутил такую смелость и легкость, каких он не чувствовал давно; он поспешил, несмотря на то, что подле Дома общины шептались старики и старухи. Драка уже шла вовсю. А. Сабанеев подначивал наборщиков, которые смеялись над потерянной им смелостью, он с ними выпил с утра — и кричал, что если бы ему оружие, он показал бы, что такое гражданская война!

Кроме того, Агафья сказала:

— Егорка Дону хочет убить актера, убийство это вредно для интересов общины, так как смерть должна быть более или менее нормальной, и убийство актера, видного человека, вызовет внимание губернии к тем событиям, которые теперь имеются и которые должны бескровно совершиться в Кремле. Актер провел совершенно провокаторский вечер, пользуясь прикрытием дома профессора, и теперь трудно уничтожить следы его рассказа. Я думаю, что Егорка Дону любит Верку, и возможно, что он перекинет свою ненависть на тебя, Рудавский, и вообще тебя ждет много ненависти, имей это в виду.

— Я не боюсь, — сказал гордо Рудавский.

— Это хорошо, что не боишься, а не откажешься ли ты совершить еще маленький подвиг. Иди к стенке — и останови. Я не знаю, как можно влиять на дерущихся, — словом, едва ли.

Рудавский отозвал Верку в сторону; неподалеку от нее стоял Е. Дону, который выискивал горящими глазами актера. Рудавский сказал, что он слышал, что Е. Дону хочет жениться на Верке. Верка мечтала о замужестве и церкви, ее этот брак прельстил больше всего — и об этом Рудавский сказал. И, воодушевившись тем, что подвиг его пошел так легко и плавно и Е. Дону мгновенно перевел на него глаза, и тем, что Верка высказала мысль, чрезвычайно ее утешившую, что Агафья — это она ее сосватала, и в голосе ее послышалось огромное восхищение пред Агафьей и тем, что его, Рудавского, ждет в конце его жизни какое-то необычайно блестящее возвышение, к которому он себя сейчас почувствовал не только способным, но и призванным, — все это заставило его схватить огромный березовый кол с корой, шелушившейся веселыми и желтыми колечками, и, махая этим колом, он кинулся в толпу и крикнул почему-то: «Тёмно!» Если бы он крикнул «Стойте!» или что-либо подобное, то дерущиеся едва ли бы остановились, но он крикнул именно «Тёмно!», и на него посмотрели, и он тогда крикнул, восхищаясь и своей смелостью и своей находчивостью:

— Агафья удавилась!

Кремлевцы остановились, дрогнули: мануфактуристы сделали было шаг, но Рудавский прорвался между ними и, протягивая к ним березовый кол, весь тряся седой бородой, закричал, вызывая удивление своим зычным и красивым голосом, среди приглушенных голосов кремлевцев:

— Вы переступите через меня, уже покойника!

Все это было необычно и показалось смешным. Впереди всех побежал С Гулич. Догонять их было поздно, драка не вышла. Колесников стоял в позе победителя, и это страшно возмутило Вавилова, и больше всего, конечно, возмутило то, что он не мог ничто придумать, а какой-то половой остановил драку. Затем выяснилось, что это хохот, мистификация; наборщики приехавшие звонили над А. Сабанеевым и остановившиеся начали с обеих сторон заводи или пруда кидать в воду, испытывая свои силы, бить камни, приготовленные для запруды. Они по очереди подходили к камням и кидали их о землю. И чиновник, вышедший из сторожки, зажимал уши от треска камней и говорил:

— Граждане, что вы делаете? Граждане!

Грохот и пар шел от ребят. Затем наборщики взяли бревно и начали, раскачивая им, бить бревном в лед. Лед гудел, — и с противоположного конца [стали] бить в лед мануфактуристы; кто пробьет первый. Чиновник сидел и пил чай. На реке стоял треск и рев толпы.

— Лед ломают, — сказал он больной жене, — лед!

— Господи, сколько же я хвораю, разве уже весна? — спросили она.

А. Сабанеев, который уже услышал ругательство со стороны Е. Дону и сторону Е. Рудавского, чувствовал к нему огромную зависть — и то, что над его лысиной смеются, и то, что старикашка до конца опередил его перед Агафьей, и то, что наборщики оттолкнули его тогда, когда он пытался подойти к ним, «ты, — сказали они, — лысый!» — и невероятное презрение их к нему услышал он в их голосах, все это заставило его купить на последние деньги четверть водки для наборщиков, и они повели его к себе, Они на мгновение почувствовали к нему уважение, и тут-то А. Сабанеев счел необходимым повторить то, что он говорил раньше: если бы оружие, он бы показал, что такое европейская война, — и один из наборщиков развязал корзинку и, показывая новый наган, завернутый в розовый платок — ситцевый, сказал:

— Вот же оружие, но где мне теперь дожидаться европейской войны?

А. Сабанеев взял наган — и пошел к дверям. Наборщик пока закрывал задвижку, вспомнил, что нагана нет, он сказал:

— Унес наган.

Другой ответил ему:

— Чокнемся, одним лысым дураком в Кремле меньше.

Они чокнулись и поцеловались.

Глава семьдесят четвертая

Всю неделю Вавилов подделывался к Пицкусу. Он не знал, как приступиться, и наконец его осенила благая мысль. Это было в пятницу. Он предложил Пицкусу сообщить сведения по Мануфактурам в губернскую газету и что хорошо бы открыть кампанию, а выход из этой кампании — борьба с замеченными кражами на фабрике. Пицкус согласился. Он немедленно выработал план.

Вавилов предложил, что лучше всего на воров должны донести люди, которые не заподозрены никогда, и что это будет подлинно пролетарское негодование, организованное. Пицкус пошел проводить кампанию, подготовлять. Ложечников встретил его на железной лестнице. Мимо катились тележки с пряжей. Он подвел рабочего. Они пошли поговорить. Вавилов выяснил, что он рыболов. Он завидовал ворам — и Вавилов, на ура, воодушевленный, сказал, что вот С. П. Мезенцев живет хорошо, а неизвестно с чего. Это и было то, что необходимо сообщить рабочему и что было его больной стрункой. Вавилову было тяжело от машин, и он отказался пройти в уборную, чтобы поговорить, и оттого едва не сорвал выступление рабочего, но выручил ленивый Ложечников, который, попыхивая папироской сказал рабочему, чтобы не обижался и что ему доверяют, он должен сказать, Мезенцев ходит часто и сегодня пришел и уйдет вместе с рабочими, дабы не возбуждать сомнений. Он жаден, ходит в пальто, и возможно, что обмотает пряжей себя. Все это было тяжело, но самое главное, что в этом цехе, где преимущественно орудовал Мезенцев, работала Л. Овечкина — и, к удивлению Вавилова, она отказалась категорически подтвердить свои сообщения, которые раньше высказывала рабочему.

Вавилов был огорчен, но дело было начато и, главное, Пицкус соблазнен вовремя, не успев поговорить с Мезенцевым и Колесниковым, который ходит хмурый, поговаривали, что в воскресенье он все-таки пойдет на драку. Вавилов боялся еще потому, что этот митинг, чрезвычайно опасный, мог вызвать самосуд как для Мезенцева, так не в меньшей мере для Вавилова.

Ему предложили охрану, — он долго мямлил, и там не могли понять: что же, давать или нет. Ему хотелось спасать на свой риск; он так и отвильнул, но ему больше хотелось, чтоб стояла охрана в соответствующих углах, но хотелось и проявить свою храбрость.

Раздался гудок; рабочие повалили. У будки стало тесно. Рабочий вдруг пролез. Он поставил табуретку и заявил, что возмущен, что пролетариев обыскивать нельзя, но тут замечена кража, и он берет на себя смелость и ответственность обвинить руководителя краж, за которым он тщательно наблюдал, — и что это, по его мнению, Мезенцев. Рабочий был потен, но странный героизм, который Вавилов наблюдал, отразился на его лице. Рабочие были, видимо, недовольны задержкой, — да и на дворе было морозно и с гор дул холодный ветер. Они переступали. Рабочий, говоривший, переступал с ноги на ногу нерешительно.

Вавилов испытал страшный страх. Он увидел сконфуженное лицо Пицкуса. Он вскочил на табуретку и вскричал, что это не только уголовное преступление, но и преступление против культуры. Это надо пресечь, и поскольку С. Мезенцев работает в его клубе, он начинает обыск с себя, а затем перейдут к С. П. Мезенцеву.

Мезенцев крикнул, что выслуживаешься перед ним. Этот намек был непонятен, но, видимо, попал в точку; толпа зашевелилась. Вавилов скинул одежду. Меланхолический сторож обыскал его. С. П. Мезенцев, вдруг, кинулся бежать — и это испортило всё. Он трусил тюрьмы. Когда его кинулись обыскивать, то на нем ничего не было. Он страшно боялся самосуда. Он указал на двух толстых ткачих, окутанных пряжей. Бабы стали его упрекать и выдали его; он плакал, — толпа гудела, но чувствовала, что все-таки воры, что называется, неквалифицированные. Ткачих и Мезенцева увели. Вавилов заявил; он понимал, что заявление его вызвано победой и может быть забыто, или он попросит, чтобы на суд послали не его, а кого-нибудь другого, что это только начало клубка и что надо принять меры, — и они будут приняты, — и суд выявит всех вредителей. Он понимал, что отношение рабочих к нему несколько изменилось, но ему необходимы свидетели и лица, которые бы смогли показать, что работал С. П. Мезенцев систематически и что даже непойманные воры знают, что их могут открыть, но чтобы не марать звания пролетария, от них ждут исправления.

Все дело было в Пицкусе, но Пицкус, наверное, очень огорченный, исчез — и не ночевал. Вавилов вздремнул только на час, перед утром, но он вспомнил, что сегодня «стенка». Он думал, что связь дойдет и до пяти братьев, но никто из пойманных не сказал о них ни слова. Он трепетал машин, и уверенная фигура Селестенникова вызывала в нем омерзение и трепет, не лишенный удовольствия. Он вскочил, умылся, он понимал, что сегодня Колесников пройдет по его трупу, его лихорадило; он едва набрал сил, чтобы окатиться холодной водой, но он все-таки встал и пошел. Он хотел не взять револьвер, но подержать его в руках и бросить. Он кинулся к револьверу, но револьвер исчез. Ярость овладела им. Он понял, что Пицкус украл его, Он негодовал и на С. П. Мезенцева. Он быстро пошел. Он стоял на пригорке, за кустом, когда на пригорке показался Колесников. Его огромная фигура была одета так же пышно; рубаха была так же вымыта. Он кубарем скатился к его ногам. Он крикнул: «Уйдешь?» — и кинулся на него. Колесников шел и оглядывался. Он вздрогнул, остановился. Они начали драться. Он ударил Колесникова в шею, подле уха, — и тот упал. Из кармана его катился украденный револьвер. Он не хотел бить лежачего. Но вид револьвера возмутил его. Он начал бить. Он бил его долго и упорно, настолько, что тот начал брыкаться огромными ногами и кусаться. Он отпустил его. Он встал. Его лицо было обезображено. Он внушал омерзение, но он вдруг собрал последние силы и кинулся. Вавилов не оглянулся, почему он кинулся так неожиданно. Он пошел к нему размеренно — и сделал только четыре удара — и в бок, в глаз, в подбородок — и когда он покачнулся, — под ложечку. Он тяжело рухнул. Вавилов оглянулся. Толпа бойцов и зрителей стояла на пригорке. Они смотрели с удивлением. Колесников бежал. Вавилов шел к ним окровавленный, разбитый, изо рта у него шла кровь, но он воскликнул: «Уйдите!»

И бойцы разошлись по домам. И великая слава пошла о нем по поселку.

Глава семьдесят пятая

Агафью очень огорчило то, что Е. Чаев осмелился оскорбить И. Лопту и тем более поднять на него руку. Она сильно поссорилась также с Еварестом, потому что он настаивал на том, что не надо никого в дом, да он и сам понимал, что эти его настаивания и смешны и нелепы, что невозможно им двоим жить в доме, когда положение таково. Но он все-таки защищал свои положения и спорил с нею, так как ему казалось, что он очень запутался в ее сетях, и, кроме того, сегодня произошел странный случай.

Подвалы собора, которые начинались под железным крыльцом собора, запирались тяжелой, дубовой дверью, похожей на ворота, окованной железом, и Чаев давно, еще с малолетства, думал, что когда подрастет, то он будет открывать эти чугунные ворота, ведущие к могилам епископов и игуменов. Эти ворота часто снились ему во сне, и, пробуждаясь, он чувствовал, что должен их открыть, но просыпается оттого, что не может. И все ему казалось, что он бережет силы, и вот прошло семь лет, и он силы эти сберег, и тогда, когда он открывал впервые эти ворота, И. Лопта видел, как он ущипнул Шурку Масленникову, и, наверное, мысль об этих воротах и о своем грядущем епископстве заставила его ввести старинный обычай зажигать свечи перед могилами епископов. Он ключи держал при себе — и любил открывать двери подвалов, а теперь он открывал и отчасти оттого, чти он открывал ночью, но не мог открыть и открыл с трудом, затем он ушел в собор, и когда служение окончилось и надо было закрывать, он прихлопнул с трудом дверь, полез в карман за ключом, и когда протянул руку, то увидел щель, и через эту щель прошла Клавдия. Она сказала: «Узнаю потерянную силу, я пролезла в щель и многих через нее могу провести, узнала». Больше она ничего не сказала, а ушла вниз через ворота, в Мануфактуры. Он пришел в дом, и все присутствующие в доме и множество знакомых и незнакомых людей, которым вдруг оказалось необходимым переселиться в дом, который, как это ни замазывай, а было ясно, что брошен И. Лоптой, — и все надеются поживиться и вырвать тот кусок, который, им казалось, захватили Е. Чаев и его друзья.

Чаев чувствовал не только телесную, но и душевную слабость, и Агафья обратила на это внимание и даже сказала ему об этом. Он засмеялся и сказал, это оттого, что вдруг обнаружилось много бедных родственников. Сюда переехала и Надежда со своими ребятами и с домовитыми размышлениями и прачка Милитина Ивановна, ловившая актера, дабы выпытать у него истину. Дом наполнился грохотом перетаскиваемой мебели, разными несвойственными звуками, и так как комнаты их были вместе и как только она почувствовала, что разговор слишком затягивается и перебранка обнаружить может, что они слишком близкие люди, — она сказала, и ей не только почудилось, но все переехавшие немедленно почувствовали что-то неладное, что их хотят в чем-то обмануть.

Агафья учитывала, но думала, что выразится это не в такой дикой степени. Кроме того, ей показалось странным, что ей мало доносят: раньше она получала гораздо больше сведений, но она подумала, что Кремль еще не узнал, что Еварест живет в конце коридора и что все в доме не чувствуют ее хозяйкой. Она набралась смелости и обошла весь дом, указывая на непорядки и что скоро придет комиссия от общины, которая и проверит чистоту дома.

Слово «комиссия» напомнило всем что-то советское и серьезное, и все начали убираться — и донесли о ней в Кремль, и тогда первым пришел за приказаниями С. Гулич. Он рассказал ей о гибели Е. Рудавского. Она выслушала его, прослезилась, сколько полагается, — и послала его с письмом в Мануфактуры.

Е. Рудавский, волоча березовый кол, но чувствуя усталость телесную, вначале хотел вернуться к Агафье, но потом пошел в свою избушку и здесь, чрезвычайно довольный, вскипятил чайник, лег на кровать из досок и, напившись чаю и ощущая легкую усталость, вздремнул. Избушка его была на пустыре. В эти дни много пили и много гуляли, и все хулиганы проходили по пустырю, мимо избушки Е. Рудавского. Он дремал и был очень доволен — он спал недолго, и когда проснулся от стука в раму, то ему тотчас пришла в голову мысль: неужели это он и неужели это он мог совершить такой странный поступок и остановить такую огромную кучу дерущихся и даже довести их до такого состояния, чтобы они смеялись. И он сам, чрезвычайно довольный, рассмеялся. Избушка слегка покосилась, и дверь откидывалась на себя. Он услышал повторный стук и крик, чрезвычайно неразборчивый, в котором по тону было можно только разобрать: «Выходи». Он посмотрел в окно. При луне было видно, как какой-то человек, взмахивая длинными руками, приплясывает на морозе. Он взял кол, вышел, держа его в руке, — и остановился перед дверью, которая откидывалась от себя. Он узнал А. Сабанеева. Тот был сильно пьян и, видимо, замерз, оттого и подпрыгивал. «Отойди-ка», — сказал Е. Рудавский, все еще ощущая в теле своем легкую радость. Но А. Сабанеев вдруг присел и, всхлипывая, промычал: «Я покажу, что такое европейская война!»

Е. Рудавский вдруг ощутил легкое и теплое колебание всего тела, необыкновенно большая волна радости овладела им. Он прислонился к двери и, почувствовав ее холод, замер. А. Сабанеев выпустил в него все патроны, а затем ушел, кинув к ногам его револьвер. Он так и остался стоять, прислонившись к своей двери, грузно опираясь на кол. Наган лежал подле его ног. Люди шли мимо, но большинство пьяные, видели грозную фигуру человека, охранявшего свой дом, и сторонились его. Прошло мимо него много хулиганов, а затем дело выяснилось только тогда, когда впавший в отчаяние А. Сабанеев, ожидавший какого-то огромного наказания, пошел и заявил на себя в милицию. В исправдоме его научили говорить, что убил он по пьяному делу, плохо помнит, а вообще он очень любил Е. Рудавского, который был хулиган и драчун и кинулся с колом на стенку. Первой к трупу Е. Рудавского пришла Агафья. Она холодно посмотрела и поцеловала его в покрытые инеем губы — и сказала: «После всего мы его похороним за счет общины», — и его понесли милиционеры.

Глава семьдесят шестая

[Вавилов] сам пришел к выводу без разговоров с Ложечниковым, что ему необходимо побороть в себе страх кражи — и он стал прилагать к этому все усилия. Пицкус, после его победы над Колесниковым, перешел окончательно к нему. Вавилов пошел к Ложечникову, но тот задумчиво раскладывал на окне листья табака, принял его сухо — и все был недоволен собой, что вот, знаю, что зимнее солнце не сушит, а все-таки сушу! Больше он ни о чем не желал говорить.

Вавилов понял, что он должен надеяться на свои силы. Ему сообщили в ячейке, что он должен выступить на показательном процессе против С. П. Мезенцева. Он зашел к Колпинскому, он его пленял тем, что все говорил о болезнях, читал какие-то журналы — опять у него сидел веселый док тор. Они говорили со странной любовью о болезнях, — и Вавилов слушал их с удовольствием и надеждой. Ему опять стало казаться, что он болен, что ему не стоит ничем заниматься и что не лучше ли ему полечиться. Он тоже, со сладострастием, проверил, что Груша очень нежна к Колпинскому.

Колпинский сказал, что с этим делом едва ли что выйдет. Рабочие опять начнут воровать. Они возвращались с катка. И гордость Вавилова слегка была задета. Они вышли на площадь перед Храмом Петра и Павла посмотреть, как Осип Петров, один из «пяти-петров», снимает крест.

Осип, чувствуя страх и омерзение, — он был даже религиозным человеком, — закладывал петлю. Ветер был холодный. Осип виден на огромном пространстве. Яркими пятнами плыли купола Кремля. Петля закреплялась; особенно трудно было завязывать веревку. Внизу стояла толпа; в первый день ему было страшно, но вот уже неделя, как он лезет по шпилю: братья хотели начать корчевание — и пригласить рабочих-сезонников. Он полз железной лестнице; вылезал на холод, и самое страшное было лезть по этой лестнице; но как только он привязывал себя, так он начинал бояться, — и самое страшное было отвязывать себя — и спускаться по лестнице.

В темноте, когда он вылезал и старичок тащил его к жаровне с углями, он чувствовал страх и тяжесть во всем теле. Он старался только усесться, дабы ощутить и пощупать пыль на доске, холодную пыль, всегда и каждый раз принимаемую им за землю. Он почувствовал озлобление — радостное, — когда железо креста завизжало под его рукой. Он пилил — он делал свои крестьянские движения и ощущал уверенность во всем теле, ту уверенность, которой у него не было и которой он не знал, получит ли когда, впервые не видя и не злясь, и только по урокам старичка актера, который искал страшно популярность и всем твердил, что это делает он, К. Л. Старков, но ему не верили и думали, что у него все выдумки, а главное выполнение принадлежит Осипу Петрову.

О. Петров прикрепил к шпилю длинный шест с блоком на конце — и в блоке уже был конец веревки, по которой он думал спускать крест. Он прикрепил, взял пилу и посмотрел вверх, как он смотрел всегда, когда начинал пилить деревья. Ветер играл снегом в горах.

Вавилову было противно, что Груша незаметно прижалась к нему, но тотчас же отошла. Колпинский пугал его болезнями, что ему не стоит идти в Кремль, дабы завязывать хорошие отношения, и не стоит готовиться к выступлению. Он его слушал с удовольствием и с неприязнью смотрел, как и лезет на шпиль собора жадный Осип Петров.

Он вдруг разозлился на себя и на то, что поддакивает всегда Колпинскому, и он вдруг, даже не зная почему, спросил:

— А как вы думаете, пройдет мой проект, если мы служащих, которые не так отстали, как рабочие, переселим в Кремль на квартиры, предварительно, конечно, произведя там соответствующее обследование?

Колпинский чувствовал здесь какую-то ловушку, так как все время направлял мысли Вавилова на выявление его желаний и боялся, как бы не проболтаться о Зинаиде, в чувствах к которой он видел себя с ним соперником, но он быстро вошел в обычный для него энтузиазм; накидывая цифры на пальцах, он стал подсчитывать:

— Вполне возможно, и почему раньше не приходило нам в голову? Груша смотрела с грустью на крест и никак не находила в себе восхищения работой О. Петрова:

— Я знаю почему.

Он посмотрел на нее испуганно. Пицкус носился чрезмерно. Вавилов побывал у Трифона Селестенникова, и так как тот был упорно помешан на том, что необходимо ввести в Кремль машины и вообще его индустриализировать, — он написал по сему даже проект, он сказал Вавилову, что, по его мнению, С. П. Мезенцев продавал пряжу в Кремль — и странный блеск ненависти мелькнул в его глазах, и он сказал:

— Дело едва ли обошлось и помимо моего отца.

Вавилов, изнеможенный припадком мнительности и тем, что не осмелился сказать архитектору того, что он хотел сказать, — вяло прослушал его и согласился идти в Кремль. Затем пришел Лясных и сказал, что мадам Жорж будет новой руководительницей кружка и что он мечтает — и сделает водопровод в клубе. Лясных сделал некоторые удачные открытия в деле расследования кражи пряж; ему, очевидно, по всей его манере разговора, помогала Лиза Овечкина, — и Вавилова это задело за живое. Писать доклад и обследовать Кремль — вот во что, несомненно, втянули бы его, и это было бы победой над его мнительностью, и он уязвил бы Колпинского. Но он не мог писать, он написал только небольшую записку.

Зинаида, получив записку, сочла это как бы за намек. Она слышала уже много о делах Вавилова, она боялась ему верить. Она уже знала, что ему известна ее связь с Колпинским, и чтобы быть беспристрастной, она сама решила войти в комиссию и сама поехала в Кремль. Дела ее улучшались, Литковский не был назначен на ее место; затея с переселением служащих была удачей.

Колесников прекратил ее посещать, она, казалось, была вправе получить наслаждение, она его и получила. Она чувствовала, что еще немного и — она перенесет свою деятельность на детей, но тут встало странное препятствие — Витя Петров, который ей очень нравился, но она смогла отказаться от него, едва только узнала, что Вавилов собирается идти в Кремль. Она не хотела ему мешать — и это было ей неприятно, втайне ей хотелось, может быть, чтобы его все-таки убили.

Она стояла на лестнице — и так думала…

Глава семьдесят седьмая

Товарищ Старосило чувствовал себя плохо; тревожное состояние в Кремле отражалось на нем, хотя он его и презирал. Он решил посоветоваться с профессором З. Ф. Черепахиным. Он послал ему бумагу — «совершенно секретно» и назначил странное место — у бревен возле сруба, который хотел купить покойный Е. Рудавский. Профессор З. Ф. Черепахин, подходя к бревнам, в которые, он видел, нырнула какая-то странная фигура, смеясь, чтобы показать, что видит всех подслушивателей, сказал:

— Надо бы осмотреть, если вы назначаете мне секретные места для разговора.

Старосило посмотрел на него тусклыми глазами и ответил:

— Что же мне скажут мои товарищи, что я не могу спокойно сидеть на бревнах? — Он сказал: — Вы — профессор, но вот скажите: если я не болен, то почему я выскакивал на каждый крик «караул!» и почему меня религиозные дела не касаются, меня раньше тянуло к Вавилову, но я простил бы его высокомерие, если бы меня призвала партия, но партия меня не зовет. Я боюсь, что в ней слишком много людей успокоившихся и тихих.

Профессор сказал:

— Я уезжаю на несколько дней в Москву. Я ваше состояние понимаю, близость Агафьи и меня тоже тяготит, я поеду, произнесу речь, восхваляющую государственный оптимизм, отдам, так сказать, дань — и возвращусь.

Товарищ Старосило сказал:

— Раньше я боялся беспартийных, а теперь зову и беспартийных. Я одинок.

Он тяжело встал. Профессор сказал ему, зачем же он вызывал его совершенно секретно, можно было б зайти, а то перепугал семью. Товарищ Старосило щелкнул пальцами:

— Экскурсию, понимаешь, хочу, походить по храмам, никогда не был, хотя и ненавижу их с детства. Мне не скучно, потому что скука бывает у сытых людей и признак сытого общества, а я хочу заседать в Мануфактурах, а не в волости, а там выдвигают других, а не меня.

Он пошел. Ему не стало легче, потому что, едва лишь сел рядом с профессором, он почувствовал к нему враждебность. Тотчас же, кривляясь и ломаясь, выскочил из-за бревна С. Гулич и пошел за ним, кривлялся, твердо убежденный, что товарищ Старосило не обернется. А он точно — не обернулся. Жена у него где-то служила, он ей писал письма, похожие на отчеты, убеждая ее поступать так-то, а не иначе. Она ему отвечала такими же письмами.

С. Гулич вернулся и остановился против профессора. Вид у него был гнусный. Он, глядя прямо ему в глаза, сказал:

— Видишь, нашего бога все, даже коммунисты, признают, а ты, сколько хочешь, живи здесь, но не поймешь. И сыном твоим ты хвастаешься, но совершенно зря.

Он широко перекрестился. Профессору стало страшно. Он, в данный момент, именно хотел быть государственным оптимистом, но он собрал последние силы и сказал:

— Видите ли, если вы на меня кинетесь бить, то я с вами не справлюсь — ясно, но сопротивляться я вам буду, и, кроме того, — он приходил в ярость и поднял указательный палец нравоучительно, — не запугаете, не запугаете, я не уеду — и материалы соберу.

С. Гулич, видимо, струсил. Его напугало слово «материалы». Он развел руками и, пытаясь понять слова профессора, вдруг почувствовал усталость. Он сел на бревна. Профессор стоял перед ним на фоне Кремлевской стены. Подошел Е. Дону. Он сел рядом и сказал:

— Ты с профессором не спорь. Ты его оставь, ты поди лучше в Мануфактуры и позови сюда актера для окончательных разговоров со мной, о чем они говорили с профессором?

С. Гулич сказал, злясь:

— Вот он на меня не хотел посмотреть, он в смелости своей видит наслаждение, а я вижу в том, что он на смерть свою оглянуться не хотел, а со смертью лучше не шутить.

Он с удовольствием вызвался поговорить и привести актера. Его спрашивала Агафья, отнес ли он письмо. Он сказал, что отнес, но что ответа не будет, так и сказали. Агафья ничего не понимала, но, занятая устройством дома, не придала этому значения.

Клавдия вела себя странно, она пришла в церковь позже, всю вечерню, но в церкви было много народу. Е. Чаев ходил между народом, собирая в кружку и высматривая людей; некоторых людей он отводил в сторону и сообщал им что-то.

Вечером было собрание общества хоругвеносцев, и ночью С. Гулич привел с Мануфактур Клавдию на Волгу смотреть крестный ход в метель. Крестный ход состоял из двадцати пяти человек, они прошли узкой улицей к проруби — и впереди шел протоиерей Устин, за ним женщины в белых клобуках и повязках, затем Клавдия увидела лицо И. Лопты, изможденное и с горящими аскетическими глазами, более тонкое — его сына, все высматривающего и идущего почти неслышными шагами. Она не утерпела и взяла его за рукав. Он вошел. Он не знал ее, и она сказала ему с ненавистью:

— Искушение несет, не возьмет меня твой бог, не завербует в свою общину.

Он переложил икону на другую руку — и свободной рукой благословил ее. Она плюнула ему в руку. Он, не вытирая руки, взялся за икону и пошел. С. Гулич извивался подле:

— Совершенно верно, я агент Щеглихи, может быть, и хочу завербовать тебя к ней на службу. Щеглиха скучает служить кассиршей, она привыкла деньги класть к себе. Я сегодня с профессором разговаривал, тот выстукивал сегодня товарища Старосило и признал, что он накануне смерти. Клавдия, чего ты хочешь: ты хочешь предать Кремль или сыграть роскошную игру? Но ты должна завидовать — тебя, несмотря на все дары, не пригласили в церковь, про тебя открыто говорят, что ты агент.

Она посмотрела на него спокойно:

— Давай молиться.

Они слышали доносящееся из метели пение. Было страшно и грустно. Она встала на колени и вдруг заплакала. Она стояла у крыльца и плакала горько. С. Гулич вспомнил тоже все свои подлости — и тоже заплакал. Так они плакали, держа друг друга за руки, а затем она ударила его рукавом в рот, встала и сказала:

— Ну, бей, ну, бей меня, шпион. Закричу, завизжу, прибежит товарищ Старосило и спихнет весь ваш крестный ход в прорубь, и товарищ профессор будет жалеть лишь о том, что утонули старинные иконы.

С. Гулич сказал:

— Зачем же резать, вот ты ударила меня, а сама на такую штуку напоролась, что теперь всему Кремлю страшно будет. Хочешь, приведу к тебе товарища Старосилу за утешением; он придет к пролетарской б(…), не побрезгует.

Она захохотала:

— Ну, приведи, бог даст, тогда мы и выпытаем друг у друга, что мы за люди и чего нам ждать на земле и чего земля от нас ждет. Пойдем, я провожу тебя спать.

Она проводила его и, идя одна в Мануфактуры, так думала: зачем ее С. Гулич приводил смотреть странный крестный ход, крадучись, и ей подумалось, что если — жалость, то жалость он у нее вызвал, но в то же время умиление перед Агафьей, которого раньше у нее не было. К Старосило она чувствовала симпатию, и хорошо б, если б она к нему сходила.

Глава семьдесят восьмая

Рабочие, оказывается, не знали ее слов — он должен был разведать о пряже. Задания, записанные им, требовали всего этого. Кроме того, Вавилов думал, помимо своей мнительности, создалась у него мысль о Кремле, что это место, откуда его преследуют. Там у него были постоянно неудачи, и ему очень не хотелось туда идти, но он все-таки пошел. Он набрался наглости для разговоров с Витей Петровым. Тот создавал какие-то странные проекты, и Вавилов подумал, что, действительно, Зинаида может им увлечься. Он стал говорить о кражах и что ему необходимо узнать, кто здесь покупает.

П. Голохвостов рассказывал, что идут рассуждения о том, что чучело голубя над алтарем — деревянную скульптуру — делал знаменитый богобоязненный актер, игравший в религиозных спектаклях Христа. Экскурсия осматривала, и кто-то шутя щелкнул — а чучело и улетело. Он вспомнил, что И. Лопта видел, как С. П. Мезенцев поймал зайчонка и сказал: «С такой ловкостью долго не проживешь» и сломал ногу ему. Конечно, с С. П. Мезенцевым надо быть осторожным. Ему очень и больше всего из разговора понравилась идея переселения служащих — и что Вавилов уже член комиссии по обследованию квартир в Кремле.

П. Голохвостов (один из его подчиненных) улыбнулся:

— Агафью пойдешь обследовать? Сахар, говорят, взял сладость — с ее слов; слепые отказываются от посохов — и идут на ее слова; когда она пьет, то горло ее столь прозрачно, что видна идущая вода.

Он захохотал, но Вавилов почувствовал, что вся его мания преследования, пугавшая его, прошла, и он посмеялся вдоволь над словами П. Голохвостова и от него пошел к профессору З. Ф. Черепахину, который рассматривал с Буценко-Будриным фотографию. Он сказал:

— Это хорошо, что вы все зафотографируете, это необходимо для потомства, ибо выходит так, что нам необходим кирпич, по весне, и мы начнем разбирать Кремль.

Профессор З. Ф. Черепахин спросил:

— Кто же выдвигает такой чудовищный проект и кто его будет поддерживать?

— Я, — ответил Вавилов тихо.

Минутная слабость овладела им. Теплые волны как бы проходили через его тело. Он сидел, и почему-то вспомнились те планы агрономической сети, которые ему развивал Петя Голохвостов. Он сказал:

— Посмотрите, дорогой профессор, поднимаются массы, огромные массы, вам необходимо переменить тактику хотя бы до того времени, пока эти массы не научились думать. Вы человек умный.

— А к тому же времени поднимутся другие массы.

— К тому времени и вы полюбите свою работу.

Он вышел воодушевленный, профессор З. Ф. Черепахин посмотрел ему вслед:

— К сожалению, ткачихи берут верх в совете. Мне кажется, дорогой Буценко-Будрин, что спор о бессознательном в философии, покинутый, казалось бы, со времен Шопенгауэра и Гартмана, весьма реально возник в Советской России. Российские люди, весьма слабовольные, творцы бессознательного, захотели волю, а воля, обманывающая себя, всегда хочет оптимизма Надо им отпустить известную долю оптимизма. Я наблюдаю и ту и другую сторону и думаю, что бессознательное, то есть то тайное тайных, все чувства, вселяют в человека и взамен стараются всучить ему государственный оптимизм. Есть ли воля? Вавилов вам яркий пример. Он сейчас отказался от мнительности. Смотрите, какие у него сумасшедшие глаза!

Вавилов увидел Агафью. Он подошел к ней прямо и сказал:

— Я — Вавилов, вы небось слышали, не знаете ли, кто здесь пряжу прячет?

Она улыбнулась гордо и сказала:

— Вас тоже в комиссию по обследованию?

Он кивнул головой. Она сказала:

— Дом мой принадлежит общине. Хорошо бы, если бы комиссия прошла мимо, потому что это будет мешать религии, а вы ведь, кажется, не хотите мешать религии?

Он кивнул:

— Зачем вам мешать? Так, по-вашему, у кого пряжа?

Она посмотрела вдоль улицы и сказала, открывая калитку:

— Идут ко мне. Что хорошего, если они увидят меня с вами? Мне трудно вам указывать, но я все-таки думаю, что у Луки Селестенникова, да вам, наверное, и сын его сказал уже.

Она вяло улыбнулась и ушла. Он пошел. В переулке он встретил Е. Чаева. Он сказал ему:

— Вы бы ко мне зашли.

Тот испуганно посмотрел на него — и Вавилов подумал, что наглость его совершенно беспредельна, тогда он сказал:

— Простите, но я вас принял за другого, — и вежливо снял перед Е. Чаевым кепку.

Он почувствовал, что как ни странно, но профессор своими не совсем ловкими ответами лишил его мнительности и мании преследования; нелепо было думать, что тихие кремлевцы могут его убить, когда даже недоступная Агафья и та была слишком вежлива. Но он подумал, что он может сыграть на том, что был все-таки слух о том, что его хотят убить, и Агафья имеет какую-то злобу против Л. Селестенникова. Он прошел в чайную.

Л. Селестенников лежал на кровати. Вавилов в этот вечер чувствовал себя почти пьяным. Он спросил:

— Что, убить меня хотите?

И Л. Селестенников злобно ответил:

— Все сынок вам мой, все сынок подсылает. И убью. Вот как встану, так и убью. Девка меня околдовала, — сказал он горько. — Плохая или хорошая девка.

Он сказал, что на суде С. П. Мезенцев едва ли скажет, кому он продавал, Он не боится, тут дело хуже. Он наклонил голову и тихо сказал:

— Не выселяйте Агафью, тогда и скажу, тогда и признаюсь — и людей найду; и самому мне семьдесят лет, зачем меня на суд таскать?

Вавилов понял, что он сможет уничтожить С. П. Мезенцева и что визит к Л. Селестенникову был удачен. Он выходил. В сенях он увидел Дашу. Она его спросила:

— Какой человек Борис Тизенгаузен?

Он ответил ей вопросом на вопрос:

— Какой человек Лука Селестенников и не подкупил ли или, вернее, не приходил ли к нему С. П. Мезенцев с пряжей?

И она ответила со злобой:

— Надоело, всё про Агафью, весь Кремль про Агафью, наверное, и хуже ходили? Хромой? Ходил.

Вавилов ушел очень довольный. Он сказал, увидя, что Даша смотрит ему вслед:

— Тизенгаузен — хороший человек — и если жить с ним, лучше где искать?

Она и сама так думала. Она просияла.

Ему грозили Гусь-Богатырь, Зинаида, «пять-петров», машины и Т. Селестенников. Бодрость его исчезла. Он оглянулся со страхом. По мосту, не видя ничего, ехал Измаил.

Глава семьдесят девятая

Неукротимую гордость Агафьи радовало то, что испытание, которое она на себя наложила, вполне ей удавалось, и столько женщин погибло из-за мужчин, а она ничего.

В Кремле, вначале, после ухода И. Лопты, ей, должно быть, не поверили о ее невинности, или это ей казалось, и ей, как ни противно было самой, но приходилось обманывать кремлян, и только один Гурий смущал ее, но она хотела сослать его после съезда мирян и после того, как будет напечатана библия. После того, как люди обжились несколько в доме и почувствовали уважение, хотя и сопровождающееся слежкой, но она не считала это обманом, потому что думала, что это дело бога — и вообще она старалась меньше думать, а больше действовать.

В Кремле ощущался голод, уезд был из беднейших. Она шла и видела, что женщины выставляют на подоконник горшки, перевернутые вверх дном, в знак того, что им больше нечего есть. Она не испытывала беспокойства, потому что голод укрепляет веру.

Товарищ Старосило по тому, как посмотрела на него Агафья, уже понял, что ей донесли, и так как он не допускал мысли, чтобы его могли подслушивать, значит, даже профессор, человек, обладающий образованием и более или менее разумным взглядом на жизнь, поддался этой болтовне, этому гипнозу огромного количества храмов, этой старине — и отвернулся, и, значит, вчера он не желал разговаривать. Товарищ Старосило сидел у себя в канцелярии. Он слышал, как в соседней комнате рассказывали про охотника:

«Вот и пошел он на него, а медведь отвернул ему голову, а охотник идет. И тогда товарищи спрашивают жену: «Да была ли у него голова?» Жена отвечает: «Не знаю, но помню отлично, что шапку ему в кооперативе брала каждый год».

Товарищ Старосило понимал, что дисциплина вместе с уменьшением количества служащих в учреждении падает с каждым днем. Он достал бутылку. Он выпил. Тоска грызла его. Он услышал крик: «Караул!» Он выскочил на улицу сквозь насмешливые взгляды служащих. Все было обычно и противно. Он увидел малолетнего сына Милитины Ивановны, который смотрел на него. Несколько мальчишек стояло поодаль. Он спросил мальчишку:

— Это ты кричал караул?

И мальчишка ответил ему:

— Я желал тебя видеть.

Дети, в играх, пересмеивают его!.. Ему стало грустно. Дети, подпрыгивая и крича «караул», побежали дальше. Он смотрел на свои сапоги, перенесшие так много войн и так обильно смазываемые салом. Он возвратился. Он сел у окна. Он вспомнил сражения, так, как их рисуют на плакатах, ибо так, как это происходило на самом деле, было совершенно некрасиво и даже отвратительно. Он шел, убивал. Он, например, каждый сотый труп офицера ставил вверх ногами, а теперь и подумать об этом противно. Теперь его считают за пьяницу, за сумасшедшего, его ссылают черт знает куда, и он должен мучиться и сидеть с чиновниками. Ради того он воевал и убивал, чтобы вот напротив вика стоит полусгнившая избушка, вся в подпорках и покрытая дерном, на котором даже нагло выросли две березки по пол метра высотой, — и что же, сколько изведено бумаги, какие старания сделаны для того, чтобы горкомхоз убрал эту отвратительную избушку, а недавно товарищи прислали бумажку — с написанной сбоку резолюцией синим карандашом: «Товарищи, прекратите бюрократическую переписку». И сейчас ему подсунули эту бумажку. И сейчас подслушивают его разговоры и устраивают нелегальные крестные ходы в Крещенье, на Волгу.

Он выпил стакан водки! Ему стало трудно жить. Он еще выпил. Но ему не было легче. Он верил в революцию, он желал революции, но он чувствовал, что его жизнь бесславно сгниет в этих душных комнатах с розовощекими канцеляристами, Митей да Сашей, занимающимися футболом и прическами. Он вскочил, снял сапог и вошел, прихрамывая, в соседнюю комнату. Митя и Саша сидели смирно. Они сидели смирно, хотя, наверное, уже сочинили анекдот, который можно было б рассказать про него.

Он поставил сапог подле высокой папки с делами и сказал, поднимая руки:

— Довольно для вас, дураков, и подчинения старому сапогу.

И он вышел на крыльцо. Он понимал, что ему возвращаться незачем. Он вскочил в избушку, выбил оставшимся сапогом дверь. В избушке обдало его гнилью и плесенью. Крыса кинулась. Обломки каких-то ящиков валялись по углам. Он крикнул в пустынную улицу и пустынные окна вика, потому что канцеляристы смотрели на сапог и, видя в этом выговор начальника, а не обиду, строчили. «Коммунисты!» — крикнул Старосило. Площадь была пустынна. Он посмотрел на балки, на жалкий дерн избушки, зажег спичку, вспомнил легенду о Самсоне, и ему стало жалко себя — и ему захотелось, чтобы пришел какой-нибудь разумный человек, но не жена, — она чересчур разумна, — и сказал бы ему: «Что ты делаешь, веселый окурок, Старосило, опомнись, поди съешь соленый огурец». Но никто не приходил. Он зажег сложенные доски, сунув туда свой платок и клочки бумаги, которые нашел. Он ожидал, что нелепый костер не разгорится, но он разгорелся. И тогда он начал раскачивать подпорки — и подпорки качались исправно. И он закричал, высунувшись последний раз:

— Коммунисты, прощайте! Я вам нужен! Я вам нужен? Нет! Я приду, когда вы почувствуете во мне нужду!

Балки затрещали; на него посыпалась земля; ноге было холодно; он закрыл рукой глаза и сжал губы. Сырой треск охватил его. Так умер товарищ Старосило. Фитиль упал, все хорошо завершилось.

Даша, сестра Л. Селестенникова, пошла сообщить о болезни своего брата Агафье. Она признавала ее виноватой. Она присутствовала на том, как вынимали труп товарища Старосило. Все в толпе упоминали имя Агафьи. Ей стыдно стало идти к ней на поклонение. Так ее и понял А. Харитонов из кооператива. Он сам давно хотел пойти к Агафье, но боялся Старосило, но теперь он хотел опередить всех. Он сказал ей: «Не ходи». Глубокое убеждение слышалось в его словах. Выдвиженцы ничего не стоили, но для честолюбия было б хорошо к ней. Даже если бы и судили! Даже если б он и растратил. У ворот он увидел футболистов — Митю и Сашу. Они тоже пришли, после смерти товарища Старосило, записаться в Религиозно-православное общество или Общество хоругвеносцев. Они постучали в ворота. Шурка Масленникова, сложив руки на груди, скромно впустила их.

Глава восьмидесятая

Вавилов решил проверить свою болезненность на архитекторе Колпинском, ему казалось, что он имеет право. Клавдия пришла к нему и сообщила о критическом положении Зинаиды, и Вавилов подумал: почему же он так, если уж он получил способность анализировать свои поступки, почему он не любит Клавдию и так боится ее прихода и в то же время радуется ему.

Он понял, что ему необходимо и правильно бояться Клавдию, но что она была ему другом, но все-таки он не имеет возможности взять ее, а она ищет в нем огромную волю — и тогда, когда он приобрел ее, она ее не видит, ему стало грустно и жаль ее, но как можно разубедить человека, когда она видит свое и только своими глазами. Но она неправильно толковала Зинаиду, впрочем, он и сам не понимает, чего он хочет и почему его ненавидит. Она к мужчинам, несмотря на свою общественную работу, относится плохо. Они беседовали с Клавдией тихо — и она, уходя, сказала, что пришла, собственно, открыть тайну и что ему полезнее порвать с архитектором Колпинским, потому что тот только притворяется обладающим волей, а на самом деле не имеет ее и на волос; он прикрывает отсутствие воли великой восторженностью и оптимизмом, который сейчас почти повсеместно принимается за признак воли. Она открывает ему секрет мнительности и уходит. Она действительно ушла.

Вавилову было жаль потерять ее, он разозлился — и хотя в этот день чувствовал себя совершенно больным, он перед процессом, когда, собственно, надо было бы собрать огромное количество полученных сведений ни бумажку, — оделся и пошел к архитектору. Он пошел к архитектору, сам еще не зная, что и как он будет говорить и как откроет секрет мнительности, но он притворился, что у него в боку колет, — и он увидел, что это тихий маньяк, который даже не понимает, что через каждые пять минут у него спрашивают то одно, то другое, а он лезет в домашние аптечки и в домашние самоучители. Он возбудил в нем жалость и презрение. И у него Вавилов хотел учиться воле? Его Вавилов принимал за авторитет — и боялся, что его жена сломает ему жизнь. Он захохотал, хлопнул архитектора покровительственно по плечу и пошел в клуб. То, что он чувствовал себя больным, то, что у него кололо в груди, — все это прошло, едва он вошел в помещение клуба, душный зал для представлений, где судили несчастного хромого мошенника. Ему было жаль топить С. П. Мезенцева, но тот чувствовал себя героем — тогда Вавилов почувствовал негодование против него. Свидетельскими показаниями выяснилась огромная мощь Кремля — нигде, ни словом, как ни ловила его Зинаида, [Мезенцев] не обмолвился о Кремле. Вавилов понял, что главный враг там, там сидят кустари. Многим казалось подозрительным, что он так часто ходит в цех; выяснилось то, что у нас называется преступной расхлябанностью. Вавилов выступал свидетелем; выступил свидетелем и Колесников. Вавилов сидел в первом ряду, Колесников постоянно оборачивался к нему и смешивался, видя сияющие глаза и рыжие волосы, которые уже успели отрасти.

Колесников постепенно, под опытной рукой судьи, как по мосту, перешел на сторону Вавилова, — он, Колесников, даже предал С. П. Мезенцева — и Вавилов приписывал все успехи Пицкусу, который звонил по заводу о многих сведениях. Вавилов говорил многозначительно, перед ним лежала толстая тетрадь, но Кремль, которого боялся он, но пять братьев, которым завидовал он, — все же висели над ним. Колесников, усталый от попыток думать и от попыток сознавать себя гражданином, в коридоре первый увидел Вавилова и подошел к нему. Он сказал о жене П. Ходиева, что «она по ночам вынимает труп мужа из погреба и оплакивает его, а жилище ее забросано снегом до трубы — и никто не приютит ее».

Вавилов предложил ему записаться в кружок боксеров: того, наверное, поразило такое упорство — и он согласился. [Вавилов] узнал, что пять братьев благополучно провезли мимо снятый крест — и огромная толпа в зале кинулась к окнам. Братья взяли второй участок, он подумал, что они берегут Маню для него, он еще может раскаяться. Здесь Ложечников зашел послушать и сказал:

— Вот ты припугнул месяца на три, а затем еще изобретай, твоя профессия тяжелая. Ты достал мне Жар-Птицу-Агафью, теперь ты должен победить серебряное царство и достать мне Гуся-Богатыря и уничтожить или, по крайней мере, обезопасить «пять-петров», совершенно необходимо.

Зинаида по-прежнему избегала Вавилова. Но тут, видимо, для того, чтобы показать, что она не стыдится, она подошла и начала язвить — о его пьянстве и его жадности к деньгам. Она сказала, что рядом за клубом растет целый буржуазный поселок, «пять-петров» забрали участок на горе; «пять-петров» агитируют, он отдает им снимать кресты церкви. Она разозлилась — и сказала, что она, хотя и согласна с его работой и с его проектом переселения в Кремль тоже, но надо действовать сильнее. Он обиделся. Он уже приобрел гордость. Он закричал, что бросит все и не будет дальше работать. Она сказала, что, пожалуйста, едва ли рабочие будут грустить о таком работнике. Кто-то недовольным голосом сказал: «Это ее индивидуальное мнение». Они хотели сказать не то, но так и разошлись. И ей, и ему было стыдно. Она считала, что поступила правильно, чтобы не задирал носа. Он понимал, что, говоря, что с ней все порвано, этой ссорой еще больше связывал себя с ней. Он был сердит — и даже недоволен тем, что победил и уничтожил Мезенцева. Ему казалось, что он не уничтожил свою страсть к кражам и боязнь. Он оставил окно открытым, положил даже штаны на стул — и спал спокойно, и хотя понимал, что выходка у него мальчишеская, но был ею очень доволен — и тем, что спал не просыпаясь, а раньше все ссорился с сожителями из-за открытого окна. Он пошел было к Клавдии, но опомнился, ему было скучно, но он вспомнил Ложечникова. Он должен уничтожить Гуся и «пять-петров».

Глава восемьдесят первая

Е. Чаев ощущал трусость. Он проклинал все, что его понудило к происшествию в Кремле, но в тот момент, когда он внес пять тысяч рублей в окончательный расчет за печатание библии, он почувствовал себя окончательно связанным, и в этот момент он себя искренно считал верующим и искренно радовался тому, что, кажется, несмотря на различные кризисы, кое-кому удается достать коленкор и часть библии выпустить в переплетах. Над ним в типографии подсмеивались, что у церковников Мануфактуры отняли церковь, но, как к влиятельному заказчику, к нему относились весело и хорошо. Он, наполненный гордостью и тем превосходным ответом своим, который, небось, перейдет в потомство: «Одна напечатанная библия — суть десять тысяч храмов», но он этого ответа не сказал, а даже вымолвил, что человек из губернии удивляется, что они так дорого заплатили за печатание. Его волновало и то, что он согласился или, вернее, дал себя уговорить Агафье устроить крестный ход в метель, но сейчас действительно, как говорила Агафья, имелась нужда несколько скрепить верующих, особенно после страшных смертей, которые совершились недавно в Кремле. Он все же, несмотря на шутки и на веселую, несколько грубую манеру разговора с о. Гурием, чувствовал беспокойство, и он, как бы заботясь о религиозных книгах, которые удалось бы увезти из церкви Мануфактурам, пошел справиться. Он увидел тес (много теса) и озабоченного Вавилова. Паникадило и иконы были отодвинуты в стороны; он увидел изрезанную бархатную плащаницу, из которой вырезывали бархат. Он постарался, чтобы Вавилов не заметил его. Стояли леса, и рабочие замазывали фрески. Он увидел, что в ограде стоит Вавилов и говорит с каким-то бойким рабочим, указывая на крест. Крест сиял неимоверно высоко и достаточно ехидно. Паникадила сияли, и темны были лики икон.

Е. Чаев увидел, что на веревках между колонн спустился подвешенный портрет Ленина, за столом и с газетой в руке. Он как бы царил и плыл над щепами. Е. Чаев не был мистиком, он, как и все теперь, искал нечто в себе, но его охватила дрожь, он вспомнил, что не так давно — он говорил здесь, утешенный, речь, и все в отделении общества утверждали, что все совершенно благополучно. Он почувствовал себя неблагополучно и возвратился во двор И. Лопты. Уже по-весеннему пригревало солнце — кое-где показывались проталинки. «Ранняя будет весна, ранняя», — подумал он.

Агафья давала коням сено; она разрумянилась и, видимо, была довольна своей проделанной грубой работой. Она позвала Е. Чаева на сеновал под предлогом посмотреть, что там мало сена. Сена было много, и она начала его катить. Затем она сказала, что надо бы скидать снег с крыш. Она соскучилась по своей работе и стала, казалось, с радостью проделывать все то, что проделывала всегда весной.

Двор, как и при И. Лопте, и в этом-то, наверное, заключалось очарование Агафьи, являл полное благополучие, и она схватила, играя, Евареста за плечи, и он сказал, отклоняясь: «Будет. Увидят», — она рассердилась и, как всегда при противоречии, хотя ей и не хотелось, повалила его на себя и сказала: «Скорей». Когда он услышал эти слова, то в них показалась ему окончательная гибель, и то, что она поступает безрассудно, валяется по сеновалу, он отстранил ее. Она не сказала ни слова, поднялась и спустилась вниз. Она провела коня под уздцы, затем схватила и вспрыгнула на коня и понеслась, присвистывая, по ограде. Еварест побежал и закрыл ворота. Он подбежал и закричал на нее:

— Слазь!

Агафья ответила ему:

— Достань мне до колена.

Он подошел и взял коня под уздцы, но руки у него тряслись, он не мог держать коня, и Агафья сказала ему презрительно:

— Разве ты можешь исполнять супружеские обязанности?

И в ворота стучали. Она сказала, не слезая с коня:

— Это Ефим Бурундук. Я узнаю его по стуку. Их трое гнались за мной. Один был на серой лошади и отстал; второй был на соловой — и отстал, а мчался всех быстрей, третий — и я повернула в последний раз, третий тоже отстал. Е. Бурундук остановился и крикнул:

— Расскажи мне, в чем дело, и я покину тебя. — Я промолчала. — Открой ворота, теперь я расскажу.

Е. Чаев думал, что покорил ее, но она опять сбила его с мыслей, и он послушно открыл ворота.

— Рассказать тебе, Бурундук, почему ваши три коня тогда, когда вы гнались за мной, отстали?

Е. Бурундук часто видел ее во сне и часто рассказывал ей сны; он подумал, что она хочет рассказать ему толкование одного из его снов и что во время рассказа он вспомнит свой сон; он воскликнул:

— Расскажи!

Она сказала:

— Первый конь отстал, потому что у него были слабые копыта, а я повернула на каменистую почву. Второй конь отстал, потому что я повернула против солнца, а у него было слабое зрение. Третий конь, твой конь, Бурундук, отстал потому, что я повернула против ветра, а у него была густая шерсть и большие грива и голова.

Е. Бурундук согласился с ней, что она правильно предвидела, и сообщил, что председателем вика Кремля выдвинут из Мануфактур товарищ Петя-агроном, молодой паренек и приятель Вавилова, он не опасен, он увлекается колхозами и только делает, что разъезжает по уезду. Но необходимо одернуть Е. Дону, который опомнился было и известил о женитьбе на Верке, но после смерти Е. Рудавского отказывается. Он, главное, совращает С. Гулича, извозчика. Бурундук покачал головой и сказал, что на всякий случай он их пригласил сюда.

Егорка Дону вошел развязно и с криком: «Что они с него спрашивают? Он всегда может из общества выйти».

Он наскочил на Е. Чаева, и тот быстро смолк — и вообще он был пришиблен. Его послали поговорить с Агафьей. Она уже сидела за книгами. Он бойко подсел к ней, и так как он вызвал актера и так как он отказался от Верки — и вообще он себя чувствовал победителем. Он схватил Агафью за груди так внезапно, что она онемела и подумала, что все-таки община на ней и необходимо ей сохранить верующих и что если б в общине был страх, то Егорка не позволил бы себе того, что он позволяет себе сейчас. Она вдруг протянула руку и схватила его за горло — он посинел, язык у него прилип к гортани, — она отпустила его и затем, смотря в книги, сказала:

— Надо чаще ходить в церковь, а в таких верующих церковь не нуждается. Я тебя вычеркнула. — Она поставила крест и сказала: — Бог простит, иди!

Когда он вышел, ей стало дурно, она плевала на руки, она ощущала слабость и тяжесть. Она встала на молитву. Она просила защиты Отца. Она молилась долго, она требовала, чтоб с нее сняли ее гордыню, но она встала такая же тяжелая. Благодать не находила на нее — и в тот же день она заявила Е. Чаеву, что то, что было между ними, — ошибка и они расходятся.

Е. Чаев ответил только одним словом:

— Отлично.

Ей стало еще тяжелей. Но Е. Чаев плакал один.

Глава восемьдесят вторая

Вавилов понимал, что откладывать дальше невозможно и что он должен приступить, если хочет быть целым, к борьбе с пятью братьями, которые неслышно, но верно сводят на нет всю его работу. Он послал Пицкуса собирать сведения. Пицкус поставил рекорд своими длинными ногами, но видно было, что это не всё. Многое бы могла сделать Овечкина, но едва Вавилов заходил в кружок, как она принимала недоступный вид. Он пошел к пруду; там оттаивало — и его два сука-победителя, блистая своей белизной, указывали еще на пять. А если победишь пять голых, там еще четыре ждут — неочищенных. Да, ему трудно. Пицкуса надо натолкнуть, но на что натолкнуть — неизвестно.

Он прошел мимо домов. Он увидел двух братьев, Веру и еще человека. Они шли в чайную. Вавилов пошел за ними. Там было душно; стояли пальмы. Они доставали из-под полы водку и угощали человека, — это был адвокат Буценко-Будрин. Они спорили и наседали на Веру. Вавилов мучительно страдал, но не мог узнать, в чем дело. Его одно утешало, что они наседают на Веру. Он подождал, когда братья ушли, — и тогда подсел к Буценко-Будрину. Тот смотрел тупо, устало и сказал:

— Наша профессия трудная, мне же в книгохранилище ничего не платят; а вот люди разводятся со своими женами, дабы жены могли вести самостоятельное хозяйство. Риск, пиратство. Благоразумная Вера отговаривала их, но разве их отговоришь, существуют тайные кассы ссуд, ростовщики, так они готовы все заложить под известную гарантию, но начать корчевание.

Вавилов узнал, что они получили делянку по склону горы и готовы начать.

— На делянке, конечно, камни, но хорошо то, что течет поток и делянка орошается. Вся надежда на поток, с этим делом, конечно, можно заработать — они хотят посеять квалифицированное зерно, отличиться — и закрепить свое хозяйство как чрезвычайно полезное для Советов. Они хитрые. Это, конечно, жульничество, но такова жизнь…

Вавилов сказал:

— А кто же, по-вашему, такой взаимодавец и ростовщик?

— По правде сказать, не знаю, да если бы и знал, не сказал. Человек вы хороший, должно быть, и любопытный в некоторых отношениях, но донесете. Я не меньше вашего интересуюсь удачами и причинами удач других, но объяснять их секреты мне не дано, да я и отказался, чтобы не расстраиваться. Бабец у нас есть! — воскликнул он с неожиданной злобой. — Великолепный бабец сидит в некоем заросшем саду, и протоптали мы к бабцу тому много троп, и на чью она тропу свернет — неизвестно. Игра-с, пиратство-с… Наши наборщики, не побрезгуйте, они монахи, но, конечно, как все бывшие монахи, циники, как все бывшие меньшевики — подхалимы и самые левые, — в пределах директив, конечно, — вы, часом, не бывший меньшевик? Весьма рад.

Монахи попросили чаю. Они говорили, что им защищать неудобно, но все-таки они лишаются работы, если отказаться печатать библию, да и глупо, сколько бумаги перевели. Вавилов обрадовался, видимо, его предложение [о прекращении печатания] удалось, он писал и делал даже соответствующий доклад, и всегда приятно сознавать, что несколько твоих докладов не прошли даром.

— Вот и они тропы прокладывали! — воскликнул адвокат. — По примеру коммунистов был воскресник, — но как… — Он запел фальшиво: — «Позарастали стежки-дорожки…»

Монахи смущенно захохотали.

— Конечно, она возвышенный человек, — сказал один из них. — Вот именно, вот именно, мы, преисполненные негодованием, хотим ее снизить, а она возвышается гордо. И мы возвышаемся до нее!.. Тянемся!

Он был сильно пьян. Он крепко пожал руку Вавилову и многозначительно сказал:

— Бодрствую.

Вавилов, узнав о прекращении печатания библии, пошел в коммунотдел; тут он прошел в комнату к Колпинскому, и по тому, как он поздоровался с ним, и некоторому подобострастию, проявленному им, он понял, что Колпинский совершенно обезоружен. Он понял, что если Зинаида хочет подчеркнуть свою гордость — и то, что она нимало не дорожит мнением Вавилова, она должна прийти. Она, действительно, пришла. У нее был враждебный вид. Она сказала Вавилову:

— Мы создали комиссию, мы переселили служащих, но разбирать Кремль мы сочли пока не важным, положение с квартирным вопросом не столь напряженно, как вы думаете.

Вавилова она разозлила. Он воскликнул:

— Черт возьми, вы меня принимаете, кажется, за прожектера, который пишет заявления и предположения, а вы их кладете под сукно, ограничиваясь самыми легкими.

Она возразила:

— Вы прожектер и есть! — Но, увидев торжествующее лицо Колпинского, сказала резко: — Простите, я не так сказала. Ты мечтатель и карьерист, Вавилов. Мы здесь, четверо, — люди свои. Вот Витя всецело присоединяется к твоему протесту и твоей кампании о печатании библии, но то, что ты предлагаешь, — прости — вздор, мы должны просить ассигнования строить кирпичный завод, а не разбирать церкви.

— Посмотрите в окно! — воскликнул Вавилов.

Петя Голохвостов остановился на пороге.

— Уже оттепель. С каждым годом все больше и больше разливы Волги затопляют низину. Ткачи живут в отвратительных хибарках, их сносит. Ваш коммунотдел тоже затопит, разломает ваши столы и пишущие машинки разобьет о ваши головы, если вы не будете принимать мер.

Вавилов догнал П. Голохвостова и сказал, чтобы он нажимал на прекращение печатания библии — он сдал уже в набор газету. Газета, может быть, не пойдет — да и Литковский должен бы сделать ее погрубей и поинтересней, но он чиновник и будет уделять время только производственной работе — и получится технический листок, а надо сатирический.

Вавилов чувствовал воодушевление, П. Голохвостов понимал, что его можно и ненавидеть и любить, — и Зинаида была права, что пожертвовала им. Она ему рассказала о странном своем чувстве, которое она хотела переключить на Колпинского, но получился анекдот. Вавилов подождал Зинаиду. Они стояли друг против друга, преисполненные любовью и ненавистью. Он вспомнил то, что она сказала, и она понимала, что была неправа, но не имела сил в этом сознаться. Она хотела поблагодарить его за Колесникова, но сказала только:

— Приходит к вам Колесников?

— Изредка, — ответил он.

Она, собственно, шла перед ним извиниться, сегодня ее подруги были заняты — и вечер у нее был свободный, и можно было б его пригласить к себе к чаю, но злость охватила ее, едва лишь эта мысль сформулировалась в ее сознании. Она представила, как сидит он, самодовольный победитель, самовар и его волосы одного цвета, — и злость охватила ее. Она сказала:

— Да, Вавилов, еще раз тебе говорю: с Кремлем и с церквами ты не прав. Пока!..

— Пока, — ответил он — и вышел.

Она вошла в кабинет и, обращаясь к женщинам, сказала:

— Кто следующий?

Глава восемьдесят третья

Когда ушел Е. Дону и когда Е. Бурундук пришел с докладом, что наконец С. Гулич ушел из Кремля за тем, чтобы совершить убийство и он только хочет зайти попрощаться, тот зашел и прощался чрезвычайно напыщенно; он был очень огорчен — он думал, что его расстреляют, — и только чтоб не выдавали, что он бандит, чтобы не по совокупности, если он засыпется, — и когда он ушел, и Е. Чаев и Е. Бурундук с тревогой проводили его до ворот, Агафья поняла, что она действовала неправильно и что С. Гулич не убьет, а если кто убьет, так убьет Клавдия, у которой, наверное, какие-нибудь гнусные расчеты на этот счет, и что самое главное, — она хотела поговорить с Е. Дону ласково, польстить ему, похвалить его, что он хороший мальчик — и как это хорошо, что он так любит отца, а он действительно был хороший, но замученный вечной дразней — «францужонок», «брошенный» мальчик.

Агафья чувствовала, что начала зазнаваться и что ей необходимо приобрести несчастия, и она решила их приобрести. Она пошла, очень расстроенная, она видела, как закрывал ворота совершенно ослабевший Е. Чаев; она себя нервно чувствовала, да и все нервно себя чувствовали, понимая, что дело неладно, и, хотя она не верила, что С. Гулич — убьет Вавилова, но все-таки ей хотелось, чтоб тот умер.

Она вспомнила, как Е. Чаев рассказывал, как Клавдия надсмеялась над ним по поводу того, что он не мог открыть и закрыть ворот, — и Агафья увидела щель, которую он тщетно старался закрыть, — и она была довольна, что он не может закрыть, тем более, что она сегодня чувствовала к нему омерзение, так как он семенил и старался влезть в добрые. Ее у собора встретил Устин, протоиерей, он ласково улыбнулся и сказал, что возвратился из уезда о. Гурий и что съезд мирян состоится через две недели, самое позднее — через три — к тому времени будет напечатана библия: можно даже слегка подзадержать печатание библии, но лучше съезда не отсрочивать, так как, не говоря уже о скопившейся массе вопросов, возможна ранняя весна, и если будет распутица, а уезд велик — то съезд может задержаться, что не в наших интересах, ибо нам требуется епископ. Зачем о. Гурий ездил, кто его посылал? Она не была на этом собрании, ей нездоровилось. Она почивала с Еварестом. Она с ненавистью смотрела, и туда же смотрел протоиерей Устин. К нему спустилась Даша, а протоиерей Устин, как бы утешая Агафью, добавил, что за последнюю неделю наблюдается приток верующих в общины, священники уже не пойдут скоро за подаянием по прихожанам, да и библия несколько вознесет наш приход. Он с гордостью сказал, как он сам правил корректуру, да и вообще — она действует правильно, что на съезде необходимо настоять — и надо думать, что голодающие батюшки города будут за нее, или, вернее, за предложение Евареста, чтобы подальше от смущения мирян увести о. Гурия. Агафья взяла с собой Дашу, которая сообщила, что Л. Селестенникову плохо. Он вызывал сына проститься или помириться, но сын теперь на Мануфактурах и дрожит — как бы его не уволили за происхождение. Она спустилась, сопровождаемая Дашей, вниз по горе.

Б. Тизенгаузен вычищал лед вокруг своего парохода и сказал, что получил новое распоряжение — приписать пароход к Мануфактурам.

— Нелепость! Неужели он настолько плох — и нельзя установить: пароход это или плот? Вот я очищаю лед.

Он стал рассказывать, что он подал заявление, что пристань необходимо перенести к Мануфактурам, а он от Мануфактур будет возить пассажиров, неужели пароход не может служить местным сообщением. Приходят комиссии; машины, говорят, не могут работать, а он говорит — могут, а попробовать и дать нефть никто на себя ответственности не берет. Вот сколько лет он бесцельно ждет возможности пуститься в плавание.

Он показал бумажку о каких-то полярных путешественниках. Он заботливо звенел по льду железной ногой. Он пристально посмотрел на них.

— Я знаю, зачем вы ко мне пришли. Вы пришли затем, чтобы обращать меня в православие. Что же, я согласен. Я, кажется, не уеду из вашей страны, а кроме того, вы делаете большое культурное дело. Я имею команду, но он православный.

Агафья удивилась, что это тоже так легко и хорошо. Она выдала ему квитанцию — и он внес вступительный взнос в полтинник. Затем он пригласил их пить чай. Его слуга, его команда, разогрел чайник. Старику было скучно — и он, собственно, видимо, вступил только для того, чтобы поговорить. Он сожалел весьма, что не слушал истории Неизвестного Солдата, — и задумчиво сказал, что в этом много правдоподобного, затем он показал открытку из Марселя от некоего капитана и потешил их историей попугая Мазепы. Он проводил их до горы, показав на свою ногу: «Дальше не могу, все это, конечно, удивительно — но я ни разу не был в Кремле, ибо не верю во власть из феодальных замков, помимо того, что высоко».

Он задумчиво посмотрел на Дашу и сказал, что если бы был пароход и соответствующая команда, а не это подозрительное корыто, которое он красит и чинит сам, и если бы не его возможность и сила владеть пером, то его давно бы разобрали — и он бы, право слово, присватался бы к Даше. Та ответила игриво: «Кто бы за вас еще пошел?» — но в голосе ее чувствовалась тоска — и, возвращаясь, Агафья должна была сбавить с себя гордость и признаться, что Даша пошла к капитану с известными намерениями, и тот православие принял тоже до странности скоро, и по всему Агафья заключила, что она, должно быть, невольно сосватала одну пару, — первую, кажется, за все это время, которую она не разъединила. Ее надежда, странная, на то, что Б. Тизенгаузен может сообщить ей какие-то несчастья, ее рассмешила; все устраивается — и она успокоилась как нельзя лучше. Но она подумала, что если теперь она проведет Е. Чаева в епископы, и что все для этого налажено, он едва ли не предаст ее и струсит, пожалуй. Но все равно: кому-то будет приписана честь печатания библии, и не дураку же Еваресту! Она спала плохо. Е. Чаев пришел рано — да и весь дом лег спать очень рано. Она вспомнила счастливое лицо Даши, которая прекратила даже разговаривать о болезни брата, — а счастливое все оттого, что немец хотя и урод, хотя и безногий, но человек, на которого можно положиться, который не побежит и за которым не побежит любая девка; есть какой-то намек на успокоение и надежда на тишину.

Глава восемьдесят четвертая

Измаил нежно ухаживал за своим сыном. Тот лежал в кресле плетеном, покрытый ковром. Измаил сидел на полу, на седле — и любовался им, он говорил:

— Да, у меня много уже накоплено воспоминаний. Я многих убил во славу революции — и очередной войны, мне кажется, не дождаться.

Они сидели на веранде. Был виден дом Гуся-Богатыря. Остановился Вавилов. Он долго смотрел в окна. Казалось, что там промелькнула тень Гуся. Измаил сказал, что, может быть, он ради сына помирится с Вавиловым, он простит ему офицерское происхождение, но подозрительно то, что он зачастил в Кремль, он прекратил печатание Священной книги русских, дабы девка пришла и отдалась ему. Мустафа сказал:

— Это не победа над Гусем, а размышление, так как денег нет — и не на что выпить, а он, Вавилов, гордый, хотя и пьяница. Я не магометанин, но я презираю пьяниц. Я против Вавилова.

Насифата тоже ухаживала за Мустафой; она поправила ему подушку — и принесла каши. Они смотрели на солнце сквозь веранду. У всех у них была мысль, что пора бы поговорить с Вавиловым относительно школы. Вошел монах, он пробовал ухаживать за Насифатой. Он показывал им типографию, и там они познакомились. Он сказал, что Вавилов хотел что-то предпринять против пяти братьев, но похвастался — они его, видимо, подкупили. Монах был сплетник, болтун, кого бы он ни видел, он говорил, что человек этот ничего сделать не может. Его обидело еще то, что Вавилов отнесся к ним в чайной как-то непочтительно, он мало расспрашивал — и никаких обещаний не дал, что на газете они будут зарабатывать столько же, сколько они зарабатывали на библии. Он сидел на полушубке, смотрел на девку и, просунув руку в карман дырявого полушубка, начал подрагивать. Лицо его приняло идиотское выражение, как говорила Насифата. Он мысленно раздевал ее. Измаил в этом таянии сына видел его гибель. Он должен был увезти Агафью, но не увез. Он должен и понимал, что у него нет таких слов, которые могли бы Агафью заставить прийти и поговорить с его сыном.

Вошел Б. Тизенгаузен — единственный человек, который любил и истинно верил Вавилову. Он ходил к Измаилу, так как был страстным рыболовом; он расспрашивал — и все собирался, сделав карьеру, когда тронется пароход, поехать в Среднюю Азию, где он бы мог на полной свободе заняться полным рыболовством.

Чем дольше продолжалась зима, тем длиннее оказывались рыбы у Измаила-рассказчика и тем больше их ловилось, и капитан Б. Тизенгаузен не уставал повторять, грохоча ногой:

— Да неужели это правда?

Он сочувственно обращался к узбекам, и те, кивая головой, говорили ему:

— Правда.

И тем грустнее делались их лица. Он спрашивал у Измаила:

— Почему же вы не едете обратно?

И тот отвечал гордо:

— Я поселился здесь у Волги, потому что могу поить в ней моего коня. У меня волшебная шашка, которая притягивает ко мне все смерти от оружия и стали. Я сброшен с высоты берега. — Он грустно смотрел на сына. — Я получил десять ран, но остался жить, так как узнал, что у меня родился сын.

Мустафа молча смотрел в окно. Но узбеки, все же, несмотря ни на что, [даже] на разговоры капитана Б. Тизенгаузена, отказались идти к Вавилову. Они долго размышляли, и теперь только, так как ему все придавали больше значения, чем они думали, они решили написать жалобу — и Мустафа, очнувшись, согласился составить ее, он считался самым талантливым из всех.

Ему трудно было думать, тяжело, он опустил бумагу и сказал:

— Тяжело. Жаль, что ты, отец, не убил его.

— Убью, — сказал Измаил тихо, но сын не слышал, он задремал, и бумага выпала из его руки.

Пятеро братьев совещались о том, почему их подслушивал Вавилов. Напрасно он думал, что они не видели его. Они решили чрез посредство П. Голохвостова, который был в хороших отношениях с Верой, предложить Вавилову хорошее место, — один из братьев улыбнулся, — со взятками, самое выгодное, пожалуй, по теперешним настроениям, — в Кремле и уезде. Вавилов, ясно, жаден и завистлив к деньгам. Он их хочет уничтожить. Они в один день трое развелись со своими женами, хотя те и обиделись, оставив жен пока только старшему и младшему. Было такое своеобразное соревнование. Жены даже предполагали жить в одной избе, но братья их отговорили от этой затеи.

Опять разгорелся спор — старший и младший были против того, чтобы брать гору — и сеять там квалифицированные растения. Они пригласили Е. Чаева. Тот сидел. Из намеков можно было понять, он был в связи с ростовщиком; ростовщик под известное обеспечение и гарантии мог им дать большие деньги. Когда Е. Чаев уходил, его видел Пицкус, который быстро шел мимо. Он пропустил его, затем подошел — и он мог удивительно настраивать людей на разговоры; тот все старался отвильнуть от причины посещения пяти братьев. Вернемся: разгорелся спор, он был ничтожный, но Е. Чаев им очень понравился своей обходительностью и деловитостью.

Маня тоже смотрела на него одобрительно. Е. Чаев насиловал себя. Он думал о Кремле. Он пришел, собственно, расспросить, как рабочие отнесутся к прекращению печатания библии и нельзя ли тут воздействовать по профсоюзной линии. Он думал, что вот ему надо заработать пролетарское происхождение для того, чтобы он мог так легко и, одобряя власть, жить. Он спорил только, чтобы не огорчать хозяев. Его удивляло то, что некоторые из них одобряют советскую власть, но в чем их секрет? Их секрет в разделении труда — и как только Вавилов уничтожит три секрета, пять домов у братьев распадутся. Они пили чай и рассуждали о горе — и Е. Чаев всецело одобрил их. Они бы могли взять некоторые строительные работы, у них есть связи; двое братьев — за строительство в уезде, за доставку кирпича и выработку его в горах, вместо угля и кузнечного дела, но трое — против. Они, видимо, с радостью взяли бы подряды, но Е. Чаев опасался. Он, чувствуя нежные и домовитые движения Мани, ее нежный стан, который надо было б ласкать не столь часто и не столь утомительно, — с сожалением покинул дом гостеприимных братьев. У них секрет — гостеприимство, и это тоже уничтожит Вавилова. Гостеприимство уничтожается жадностью, которая в них вспыхнет, едва лишь они останутся одинокими.

Глава восемьдесят пятая

Измаил, после всех происшествий и разговора с Мустафой, решил лучше уж похитить Агафью, но лишь бы спасти своего сына. Сын ему так и сказал, лежа на кровати, сам бледнее стены и делая мало движений:

— Я хочу лечь с нею и сделать эту девушку женщиной.

Отец ему ответил:

— Ты и будешь лежать.

Он приехал в Кремль и привез в седле актера, который страшно трусил. При этом разговоре присутствовала домовитая Надежда, которая одна усмотрела в движениях Измаила осмысленность и которая одна могла спасти его от полного безумия. Буценко-Будрин, тоже вошедший в поклонники Агафьи и тем нанесший ей большое огорчение, он приходил ее просвещать и уговаривать с книгой, он принес из склада инкунабулу — первую печатную библию: его умиляла такая культурная деятельность, и он почел своим долгом направить ее в нормальное русло. Он вышел оттуда, не достигнув цели, но пытаясь разобраться в том, что она из себя представляет. Он сообщил ей кратко, как произошло падение С. Гулича, который вместе с Клавдией предал ее и даже выступал на собрании наборщиков против печатания библии.

Буценко-Будрин пришел посмотреть на Агафью, а она, прослышав разговор о предательстве, закричала на него. Он обиделся на ее циничные слова, но сказал, что с такими воззрениями, конечно, трудно завершить свое дело, но он считает необходимым съездить и поговорить с Вавиловым, чтобы он посодействовал если не печатанию, которое они обязаны завершить, то переплету, потому что переплетчики отказались переходить служить в кремлевскую типографию. Буценко-Будрин стоял у ворот с Агафьей, и актер, сидевший на крупе коня Измаила, сказал:

— Она!

Измаил посмотрел ей в лицо — и должен был сознаться, что вкус у его сына недурен, что нежность кожи и мягкость форм, заметная даже в очертаниях тулупа, изумительны. Он подъехал у Буценко-Будрину, он уже ревновал его к жене своего сына, он поднял саблю и сказал:

— На клинке изображение зверя — обезьяны маймун. Эта обезьяна перехитрила стадо слонов… Ночью шашка темная, а днем горит. Она поражает врагов хитро… Я, вздумавший объехать вокруг города страдания, — уже заморил коня. Раньше я мог убить человека, даже не полюбопытствовав, кого убиваю, а теперь я посмотрю в его раскровавленное лицо, ибо он из тех, которые ослепили моего отца. Существует одна женщина, необходимая для моего сына, иначе я причиню ему своими руками смерть. Я стоял в больнице за десятью его друзьями. Он и тогда увидел меня и сказал: «Отец, ты стоишь и ждешь меня, а меня ждут сани — дровни, мое тело; ты стоишь и ждешь меня, как матка, у которой умер жеребенок, как жеребица с невысосанными сосками. Оставь себе мою длинную рубашку, три моих серебряных жетона и ряд революционных пуговиц на бумазейной рубашке…» Я прервал его: «Сын мой, она будет верна тебе три года, пока ты выздоровеешь, закрой глаза и жди». Мои враги, ослепившие отца, были так богаты и могучи, что конец табуна не только входит в воду, добегает до воды, когда начало табуна уже напилось…

Он взмахнул шашкой. Библиотекарь поднял книгу — и книга рассеклась пополам. Буценко-Будрин рассмеялся и сказал, глядя на Измаила и подавая ему шашку, которую тот выронил:

— Много потрудившись, мне удалось умертвить плоть, и тогда я открыл в книге грядущего иной смысл и иные письмена, старик. — Он подобрал остатки книги и пошел. — Ты разрубил коран.

Актер, увидев поражение Измаила, вскочил на круп его коня и торопил его ехать. Подошел Е. Дону. Агафья чувствовала, что надо бы защитить парня, но она понимала, что сегодня, после того, как на нее накричал даже о. Гурий, упрекнувший ее в малограмотности и невежестве, тогда, когда она, послушавшись Евареста, сказала, что в библии много ошибок, о. Гурий, видимо, перестал уже сдерживаться — и ей стало страшно. Этот страх ее приобрел конкретную меру, и злость ее на мальчишку овладела ею. Она с омерзением подумала, что когда-то Е. Дону мог ей понравиться. Измаил вскричал.

— Этот!

И Е. Дону бросился бежать с криком, приседая среди сугробов, а Измаил джигитовал, гикая, — и вообще здесь он проявил все свое искусство перед будущей женой своего сына. Он уронил саблю. Е. Дону, не знавший всех тонкостей, остановился было, но тот опять подхватил саблю, и клинок завизжал над головой мальчишки. Актер был чрезвычайно доволен, хотя и боялся убийства, он визжал и подпрыгивал:

— Так и надо, так и надо, не продавайся империалистам!..

Он наслаждался этим омерзительным зрелищем. Многие стоявшие на улице, не любившие Дону, смеялись над мальчишкой. Наконец, Измаил пригнал его к крыльцу, — и, откинув саблей шапку, отрезал ему чуб, и, потрясая чубом, — «я тебя узнаю по волосам, когда надо!» — подхватил актера на круп коня и помчался по улице. Два обличителя соединились.

Агафья сказала это о. Гурию для того, чтобы ссорой проверить — насколько его поездка по уезду имела характер замысла или же она была случайной, — и то, что он вначале не ответил ей, указало ей на то, что тут не все благополучно. Она тогда сказала насчет ошибок, Еварест сказал: «опечаток», но она забыла сказанное им слово и то, что о. Гурий резко ответил ей, наверное, — как она позже думала, — и потому [показалось] ей особенно страшным, что она настаивала на том слове и на тех недосмотрах, точно назвать которые она даже не умела. Наружно она всегда гордилась своим невежеством и тем, что в ней иногда говорило то, что она любила называть «духом», то есть строптивость, смешанная с пониманием причин, по которым действуют люди. Но внутренне она предпочла бы иметь невежество, уже вызванное тем, что она знает то, что знают ученые люди, то есть она не верила, что их знания истинны или в какой-то степени законны, но, попирая их так же, как она попирает человеческие страсти, она знала бы, как и куда можно было бы направить людей. Например, ее сегодня потрясло то, что слабый человек, у которого дикарь разрубил над самой головой толстую книгу, смог одним словом, — по торжествующей улыбке Буценко-Будрина она поняла, что слово это было случайным, — усмирить и устыдить настолько этого дикаря, что уважай этот Буценко-Будрин свое тщеславие, он смог бы заставить дикаря просить прощения и извиняться.

Но и тут ей пришло в голову, что все эти размышления ведут только к тому, что она в себе подавит веру, дабы вернуться к тому исходному пути, с которого она начала, несмотря на измены и предательство не только Клавдии, которой она мало верила, но и Гулича, но даже — если надо и, — Е. Чаева, который может иметь слабость — тоже предать ее!..

Глава восемьдесят шестая

Вавилов собрал кое-какие сведения, которые ему сообщил Пицкус, но из них было ясно, что вся возможность победы над пятью братьями лежит только через Парфенченко. Он знал многое как и [о] Мануфактурах, так и об окрестностях; надо было бы его приспособить. Лясных явился к Вавилову и предложил себя в ближайшие помощники; значит, все дело за планом. Он понимал, что Лясных пришел не напрасно, но что у него есть и другое дело — так оно и оказалось.

Лясных заговорил об Овечкиной, что он много за ней ухаживал, но после того, как она стала организатором группы, она задрала нос, и необходимо содействие и разговор Вавилова с ней, чтобы они смогли договориться, он лепетал нечто неясное, но Вавилову стало ясно, что ему надо поговорить с Овечкиной и как-то похвалить Лясных за его работу; он боится, что в связи с судом над [Сережей] Мезенцевым может упасть тень и на его плохое поведение; ему надо реабилитироваться. Вавилов стал его отговаривать, говоря, что Овечкина — плохая женщина. Он заговорил о Гусе-Богатыре, но Лясных его слушать не стал, а опять заговорил более горячо об Овечкиной, и Вавилов понял, что он требует как бы выяснений его, Вавилова, к ней отношений, — и Вавилов обругал ее нехорошими словами так, что ему стало стыдно, но из этих слов всякий бы понял, что человек отказывается от женщины.

Видимо, так Лясных и понял, потому что он заговорил о Гусе-Богатыре и стал хохотать над тем, что сказал ему Вавилов. Лясных заявил, что у него есть разработанный им план мелиоративного товарищества; он начал его показывать, он показывал наброски тех работ, которые надо было бы произвести и которые б были весьма полезны. Вавилов думал о своей судьбе, о том, что много сделано, — странно, он начинал приучать себя к выбору хороших мыслей, он выбирал уже из своей жизни хорошие мысли. Он представил себе план работ, которые мог бы произвести Лясных, если б ему дали возможность работать.

Он представил себе поле, огромное человечество; да — трудно для человечества всего дать оптимизм, с этим не справилось христианство, и коммунизм хочет дать это только для одного класса. Он прервал свои радушные мысли тем, что подумал, что в том деле, которое он может разрешить, есть один помощник, — это Парфенченко. А послать или уговорить его прийти — теперь, кажется, он, Вавилов, имеет на это право, — может только Клавдия. Но он ставил все на карту, он пойдет к Клавдии. Ему было тяжело идти, он понимал, что она может потребовать выкупа, и он должен будет дать ей этот выкуп. Он думал, что почему ж ему не жениться на Клавдии и почему она должна бунтовать; тем, что он женится, он может призвать к себе уважение — и даже некоторую связь с людьми, он должен будет бороться не за то, что ее не примут рабочие, это ерунда, и то, что он женился, это укажет на то, что она в состоянии держать себя, управлять собой. Он шел и так размышлял. Он встретил в переулке Грушу, Литковского и Ложечникова позади их. Он, Ложечников, узнавал причину удач Груши, ибо она отказалась рожать и уже оправилась от сделанной операции. В Литковском она хочет, наверное, найти какой-то восторг. Она крепко пожала руку Вавилову, сказала, что он хорошо выглядит, а у нее все дела и дела, она хочет работать по детским площадкам, утешать чужих детей, если нет своих. Она нагло смотрела на Вавилова, она хотела сказать этим наглым и ласковым взглядом, что у нее совершенно нет памяти. Но, странно, эта встреча, не как та, предыдущая, доставила Вавилову удовольствие, он уже не ревновал, он даже с удовольствием смотрел на Литковского. Все дело в том, что Груша может доставлять удовольствие, лишь надо уметь с нею обращаться. Нельзя с нее требовать того, что попытался требовать Вавилов. И то, что он думал о ней только хорошее и может выбирать в жизни хорошее, весьма обрадовало его. Он смотрел на хитро поглядывающего на табак Ложечникова и начал расспрашивать, что правда ли, что Парфенченко — такой опытный спец, и правда ли, что из него хозяева могли много выкачивать и что этому помешал Гусь-Богатырь, который приковал его к своей волшебной избушке.

Литковский знал о Гусе мало, да он мало и интересовался бытом фабрики, он больше насчет цифр и достижений, необходимых для отчета, но на деле весьма редко закрепляемых в жизни надолго. А Груша, та ничего не помнила. Один Ложечников мог дать ему ответ, да и Вавилов, собственно, обращался к нему за одобрением. Он промычал и сказал, глядя на шпиль собора, на котором болтался красный флаг: «Бог его знает», засопел и пошел дальше, чуть приподнимая фуражку. Вавилов, в иное время, отнесся бы к такому обращению с ним очень обидчиво — и возможно, постояв минутку на мосту, он догнал бы их, остановил бы кого-нибудь и начал говорить бы какие-нибудь маловразумительные слова, и люди бы на него обиделись без толку, и он бы обиделся. Но теперь он смотрел им вслед с удовольствием на то думая, что он ничего дурного не сделал аккуратненькой; но бедно одетой фигурке с детским умом, Груше, сомнительному Литковскому, которому надо бы сказать, чтоб он обращался с нею получше и помягче, ибо она хочет тоже получить от жизни побольше хороших воспоминаний, вся прелесть которых, по ее мнению, будет заключаться в том, сколько людей ей говорили восторженные слова, а то, что им хотелось делать с ее телом, ее мало интересовало, и она подчинялась им, чтобы капризами своими не испортить создавшегося хорошего настроения. Он и на наблюдателя Ложечникова глядел с удовольствием, да и нельзя смотреть иначе — уж очень человек может и имеет право гордиться так отлично сделанной жизнью, ловко придуманной.

Он вошел во двор. Он увидел, что зима все завалила снегом; четыре тропинки были протоптаны среди сугробов. Да, тут очень надобен черный выход. Он постучался. Долго кто-то там ворочался, вздыхал и сопел в сенях. Он постучал еще. Голос ответил ему:

— Сейчас, самовар раздуваю.

Дверь открылась. Он увидел Щеглиху. Он удивился.

— Клавдия дома?

— Клавдия уехала.

— Куда?

— В Москву или Владивосток — точно не запомнить.

— Когда вернется?

— Совсем уехала.

Щеглиха смотрела на него задумчиво и вдруг торопливым шепотом сказала:

— Вам девочку? Есть цельная, семнадцать лет и брюнетка.

Вавилов громко крикнул:

— Мне человека, сука!

Щеколда звякнула — и опять послышались сопение и треск ломаемых щеп.

Глава восемьдесят седьмая

Она во многом угадала, Агафья, — Е. Чаев действительно собирался предать Агафью, и он попытался отговорить С. Гулича убивать Вавилова. Но того и самого нечего было от убийства отговаривать, он понимал, что тут дело не шуточное, и рад был помощи Клавдии с этой стороны.

Агафью это даже обрадовало сначала, она не могла рассуждать, но она почувствовала, что ей надо держаться за стол и поскорее сесть, потому что, почувствовав под собой землю, быть уверенной. Удар, который подготовлял Вавилов, был верный и ударил крепко — припаял. Дьякон Евангел, подпоясанный бисерным поясом, на котором очень хорошо играло весеннее солнце, и, если, сожмурив глаза, посмотреть, то оно походило на еле оставшиеся пятна снега, и вообще нонче весна должна быть ранней, — так, собственно, без всякой причины старалась думать Агафья, но [мешала] мысль о том, [что] рабочие, сначала отказавшиеся переплетать, теперь отказались и печатать оставшиеся десять листов, — собственно, только одно евангелие. Им мало показалось евангелия, так они еще хотят нести на себе и всю тяжесть библии, — а, видно, не донести. Затем пришли еще члены церковного совета; они уже ходили по мирянам, приготовляя квартиры, в которых могли бы остановиться люди из уезда, не имеющие квартир. Все были охвачены негодованием, паникой и ненавистью. Больше всех, как заметила Агафья, негодовал Е. Чаев. Пришел и чрезвычайно возбужденный И. Лопта, он ходил как-то на цыпочках; глаза у него были бешеные, ему, видно, было трудно сдерживать себя — и все это понимали. На заседании, конечно, было много споров, все говорили, что если заказ не выполнен, то можно будет требовать его выполнения по суду, — и хотели посоветоваться с этим Буценко-Будриным. Они надеялись, некоторые оптимисты, на суд.

Наконец, Е. Чаев предложил, что люди свои — мы замышляли против Вавилова и шантаж и убийство, но ни то, ни другое не вышло, и не пора ли прибегнуть к средству, которое сейчас окажется действительнее всего, а именно: не пойти ли к Вавилову и не поговорить ли с ним, то, что называется, по душам, без священных текстов, которыми и он и мы начинены достаточно, что и мы, как и он, имеем право на чувства такие же, какими обладает он. Агафья думала, что она должна бы сказать, по совести, потому что дело дошло до этого, что Е. Чаеву пора прекратить отпускать веру, но как она могла сказать это, она, вознесшая его на вершины, — она вправе верить ему. Отец Гурий, видимо, хотел тоже сказать, что не стоит посылать, но им овладела его обычная мысль, что все придет само собой и необходимо только молчать. Он воздержался от голосования за посылку Е. Чаева — и это многих удивило и обеспокоило и без того. Была выделена особая комиссия, которая выработала особые тезисы, необходимые для сообщения Вавилову, — и Агафью как-то мало спрашивали, мало обращали на нее внимания, — и вообще оттеснили, что она наблюдала и с горечью и в то же время с каким-то упоением. Она ушла до конца собрания — и никто не остановил ее. Она шла по обширному двору и думала, что Е. Чаев — хороший администратор, а сейчас церкви нужны апостолы, а не администраторы. Она никогда не подслушивала не потому, что ей было неинтересно, а потому, что она верила, что что бы люди ни говорили, но они ей потом скажут, а сейчас ей уже казалось, что многое направлено против ее замыслов, но каковы же ее замыслы? Е. Чаев, она любила его, но свою любовь она называла гордостью. Она услышала, как разговаривают, лежа на солнышке и на сене, Шурка и Верка.

Шурка возмущалась тем, что никто актеру не поверил и никто не пытается спасти его, а он рассказывал одну правду, и она, действительно, совершала подвиги, но теперь, видно, подвигов не совершит — и вера ее, опороченная и растравленная обидой, начинает иссякать. И Верка сказала, что она готова отдать полжизни за то, чтобы прожить хоть одно лето на даче под Москвой — и если Шурка мечтает о Москве, то не пора ли им, действительно, смыться?

Шурка Масленникова заговорила мечтательно, что с ней шли, не торгуясь, сколько она ни запросит, — и теперь с Веркой тоже могут так пойти. Глупая Верка слушала ее, разиня рот.

Агафья всегда держала на толстом шнурке, между грудями, большой крест — и когда она наклонялась и крест попадал между грудями, то как бы распинал их. Она чувствовала боль и сладость. Она вынула крест и пошла к ним. Они встали смиренные, как будто ничего и не произошло. «… Старухи рады кружева вязать, лишь бы их не беспокоили, а мне у могил епископов за другие свечки держаться хочется», — услышала Агафья обрывок разговора. Она завернула за угол сарая. Она подала им крест — и сказала:

— Поцелуйте и ступайте, отбейте по сорок поклонов.

Они, скромно опустив глаза, ушли из сеновала. Она осталась одна, поправила даже сено, которое они вдавили. Вошел с вилами Е. Бурундук и задумчиво смотрел на горы. Она думала, что вот почти скоро год, как она правит общиной, но не умудрилась не только поучить молитвы, но даже прочесть евангелие. И правильно, что о. Гурий назвал ее невеждой; ей хорошо бы сесть на камень и прочесть евангелие. Она тоже смотрела в горы, туда, куда смотрел Е. Бурундук.

— Ты куда смотришь, охотник?

Он вздохнул — и ответил медленно:

— А вот думаю, не провалилась ли крыша в моей землянке, — и еще: не пора ли мне стрелять ворон; ледоход на реке; скоро можно и перья посылать; тает в горах, небось, сильно.

Она спросила:

— А могу я почитать евангелие в горах?

Ей хотелось досадить отчасти и собранию, отчасти чтоб они и подумали, как-то справятся без ее влияния на Евареста, — и что этот дурак и красавец скажет, если один пойдет в Мануфактуры. Но она не хотела, чтобы Е. Бурундук предлагал ей идти в горы; она сказала:

— Возьми котомку, пойдем, — у меня сегодня день свободный, да возьми свечу, я буду читать в твоей избе евангелие.

Е. Бурундук подумал, что она согласилась на то, что он ей предлагает, то есть поселиться с ним в горах; туда, наверное, уже шли кузнецы и угольщики; горы наполнятся грохотом и стуком. Они шли, их видела Клавдия. Они были очень оживленны. Агафья была в сапогах, с палкой. Клавдия косо ухмыльнулась:

— На паломничество?

Она увидела золоченый крест на переплете.

Она послала за Шуркой и шепталась с ней всю ночь, выспрашивая, как у них дела. Бурундук вел [Агафью] по тропам. Солнце было высоко, когда они подошли к его лужайке. Он разложил костер — и ходил необычайно довольный. Он готовил постель, а Агафья, — опять проверяя свою гордость, — гордо ухмылялась.

Глава восемьдесят восьмая

Гусь однажды в два или три месяца писал письма на родину. От родных в его памяти остались только одни имена, но он их помнил отлично. За последние годы он почувствовал какое-то колотье в пояснице, но он не сдавал и пил, а главное, наседал на закуску. Он рассказывал, как вся революция прошла к нему через бутылку, как к нему приходили матросы, офицеры и попы, бежавшие на фронт; он всех их угощал баней и чаем с медом, который приносили ему кузнецы с гор, а он делал на этом необходимую коммерцию. Но в письмах за последние месяцы он прибавлял нечто свое: «К пьянству надо относиться с гордостью — как не к пороку, а к героизму». Он жаловался. Он писал огрызком карандаша, который ему привез солдат с японской войны Он мусолил его — и, вымусолив адрес, приклеил марку и пошел к почтовому ящику. Он шел огромный, лоснящийся, несмотря ни на какую погоду, в валенках, во фрачной просаленной жилетке, которая еле-еле прикрывали его тело, и в твердой шапке, по которой он, как по горшку, обстригал свои волосы. Он бережно нес в руке письмо к почтовому ящику, он выходил в валенках, а если был дождь, он клал письмо на божницу и ждал хорошей погоды. На обратном пути он заходил в лавку и покупал пучок чесноку, который ел поутру, а если не было чесноку, то на пять копеек мятных лепешек. Так и в этот день, он шел величественный и снисходительный по улице поселка, выпятив вперед лоснящийся живот и сопя. Не доходя до почтового ящика, он увидел на земле шкалик. Он, действительно, в жизни своей не ходил за водкой, — даже мальчишкой, — и водку на земле ему приходилось видеть впервые. Он отставил ногу, сопя, наклонился — и поднял шкалик. И когда он поднимал голову и кровь прилила к его голове, он увидел еще шкалик дальше, на дороге, еще в трех-четырех шагах.

— Ну и пьяницы, — сказал он с омерзением, но решил поднять и этот шкалик.

Он поднял его — и с удивлением посмотрел на дорогу — дальше. В десяти — пятнадцати шагах он увидел еще шкалик. Он пошел, ощущая странную радость. Он сказал себе, что теперь-то, кажется, он начинает понимать страсть охотников.

Он шел — и удивление все росло и росло в нем. Вслед за тем он увидел еще шкалик. Он оглянулся — улица была пустынна. Он решил взять этот последний — и идти домой. Он положил письмо за пазуху. Он подобрал шкалик. Вдали, при лунном свете, блестел еще. Конечно, если бы это было днем, он едва ли пошел бы, но ночью, при луне, все это было чрезвычайно необыкновенно. Он с удовольствием клал холодные шкалики за пазуху — и он подумал, что, должно быть, шинкарки везли на санках, мешок раскрылся и шкалики начали выпадать. Он представил, как шинкарки аккуратно завертывали шкалики в солому, — да и точно, солома валялась вокруг; кусочки медной, темно-медной проволоки. «Дурьё», — сказал он, разыскивая глазами следующий шкалик. Но вот он блестел еще. Он шел. Живот у него вспотел, он устал, все карманы его были набиты шкаликами, — он положил их несколько за пазуху; ему уже было трудно наклоняться; он придерживал их одной рукой, а другой ловил. «Ну, будет», — сказал он и поднял голову.

Перед ним был большой корпус. Луна освещала легкий несомый снежок. Было холодно — и светло, и чисто. «Ловко, — сказал он. — Угощу друзей и подсмеюсь над шинкаркой». Он поднял глаза и посмотрел за порог, но и там, под светом тусклой электрической лампочки, валялся шкалик. Он вошел, поднял его, он устремил глаза на следующий пролет; там, на марше лестницы, на ступеньке, стоял еще шкалик. «Этот-то последний», — сказал он, поднимаясь по лестнице. Он остановился на марше отдышаться. Он увидел у дверей четверть. Как зачарованный, он пошел к ней. Да, у дверей стояла четверть водки с нераспечатанной головкой и привязанной к горлышку бумажкой, на которой было ясно написано, да и лампочка была тут ярче: «Водка не продается».

Хохот раздался в пролете лестницы. Гусь-Богатырь увидел торжествующие рожи ребят. Ярость, что он попал так ловко на удочку, охватила его. Он начал хватать шкалики из кармана и швырять их в мальчишек. «Купи! Купи!» — понеслись по этажам корпуса. Он, багровый, бил шкаликами по стенам, он перебил все, под конец он схватил четверть и грохнул ее себе под ноги. Не выходили люди. Он закричал:

— Да смейтесь, смейтесь!

Он раскрыл дверь в коридор. Коридор был пуст. Ему стало страшно «Да не во сне ли это я вижу?» — подумал он и начал спускаться по лестнице. Он шел, грузный, усталый, под морозным и лунным светом. Поселок был пустынен. Он пришел домой и почувствовал себя плохо. Он лег на печку — и задремал. Он проснулся — посмотрел на часы; в эти часы собирались друзья, но теперь никого не было. Да, это не было сном. Он чувствовал недомогание, он спустился, хотел выпить рюмку, но почувствовал такое отвращение, что ударил старым графином и старыми штофами, которые он хранил, об пол. Его трясло. Он сел на лавку и заплакал. Дверь отворилась, он увидел Парфенченко. Тот сел на лавку, вздохнул:

— Такая березка, такая кудрявая.

Гусь-Богатырь попросил принести ему подушку и тулуп. Он лег и сказал:

— Плохо себя чувствую. Кто это надо мной устроил?

— Вавилов, — ответил Парфенченко, вздыхая, и вдруг, отвернувшись, фыркнул.

Гусь освирепел.

— Ну, иди, иди, лижи зад у Вавилова! — закричал он.

— Да зачем мне идти к Вавилову, Иван Иваныч? — сказал Парфенченко. — Я бодр, как березка. — Но на самом деле он трепетал.

— Ты теперь думаешь, что Вавилов все из всех может вымотать?

— Может, вам выпить?

— Вон! Еще смеяться! — закричал Гусь-Богатырь.

— Вы сумасшедший, Иван Иваныч, я не знал такого за вами, — сказал Парфенченко, беря шапку.

— Вон!

Гусь лег на лавку, затем, чтобы не показать своей слабости, сел. Но кто бы ни входил, едва раскрыв дверь и увидев торжественное лицо Гуся, хохотали и, захлопнув дверь, уходили. Гусь, изощренно вспоминая посещение всех людей, ругался друзьям вслед. К утру жар охватил его. Он выпил холодной воды, залез на печку. Он дремал, в голове его был туман, — его тошнило в первый раз в жизни, ему виделись шкалики. Гусь, Великий Гусь-Богатырь, заболел. А Парфенченко постоял у ворот, он потерял друга и человека, которого он уважал всю жизнь, как несокрушимую скалу, — он сам едва ли осмелился пойти к Вавилову, — но тут, как в месть на изречения своего друга, на обидные его слова, — Парфенченко направился к Вавилову.

Глава восемьдесят девятая

И. Лопта был очень огорчен своим неумелым поведением, и ему плохо спалось. Он любил вздремнуть днем, что указывало на известный достаток. Или пригревало солнце? Он подошел к могилам епископов. Он обошел огромные стены собора, прошел подле бойницы, дверь была не закрыта. Шурка Масленникова сказала:

— Я бы ушла, но должна караулить. Так как Чаев унес свои ключи, может быть, кто-нибудь подойдет, я его попрошу покараулить. Раньше можно было оставить открытыми, но теперь открытыми оставить нельзя, так как туда Чаев велел перенести к могилам епископов серебряные паникадила.

Они посмотрели, как кони с вымазанными в грязи колесами подвозили уездных делегатов, многие из которых приехали с куличами, дабы по пути освятить их в соборе. И. Лопта увидел многих своих знакомых, но сомнение в своей святости и в нелепой крови, которая металась по его жилам, и аскетизме, который мало помогал ему, и дом, без деятельности по которому он скучал, где он нет-нет да что-нибудь сделает, бывало. Он чувствовал ненависть к Шурке и к тем ошибкам, которые он совершил, и то, что он признавал многие свои ошибки, и в частности ту, что он совершил, поддерживая печатание библии. Он прошел, но ему показалось, что Шурка нарочно вынула зеркало, но он решил молчать, и он понимал, что ему сегодня предстоит перенести большой грех — и что ему мстят за обман, который он совершил, выдвинув Агафью.

Он пошел к могилам епископов, но Шурка шла за ним, стараясь вылить на него злость, так как она была уверена, что старик сдержит свое слово, умрет, но не заговорит. Она кричала, наслаждаясь своим криком, в сухих крытых сводах: «Бабы знают, где чем пахнет и почему Агафья ушла в горы с Бурундуком. Ушла якобы молиться…» Она заголила подол… Старик чувствовал возбуждение. Он не раскрывал рта. Она легла на могилу епископа. Он подскочил к ней с кулаками, но он сам понимал, что великий грешник, потому что, несмотря на свой аскетизм, возжаждал ее, и он тогда, чтобы окончательно уничтожить себя и чтобы, пройдя через это окончательное уничижение, — лег рядом.

Она выкрикивала похабные слова на всех языках мира, а старик презирал себя особенно за то, что он, как апостол, вдруг понял все эти двенадцать языков, и он упал на девку. (…)

Они услышали стук копыт: сын [Измаила] Мустафа уже сидел на солнышке, сам входил в дом — и отец обещал ему, что на этих днях привезет жену, потому что, если мы отняли у буржуазии хороших кобылиц-производительниц, то мы должны отнять для нашего потомства и женщин. [Измаил] объехал всю ограду, обошел весь дом, но не нашел Агафьи, и никто не мог сказать ему, куда она ушла. Бабы в ее доме обругали его совершенно неприличными словами; сын отдал ему все пособие, чтобы отец купил подарков, но пока он ходил по кооперативу и пока стоял в очереди, Агафья исчезла. Он въехал потому, что Е. Дону, который мечтал быть на коне, посоветовал ему спуститься в подвалы. Он с криком погнался за девкой, которая в белой повязке бежала в страхе перед его конем. Он перепрыгивал через могилы, сорвал пучок свечей, который ему сунул Е. Дону, который чувствовал теперь презрение ко всему русскому. Он у входа догнал запыхавшуюся девку, которая упала плашмя у самого входа, и Измаил, посмотрев на ее ноги в бумажных чулках, сказал Е. Дону:

— Не она.

Шурка, услышав его голос, поднялась:

— Я думала, Георгий-Победоносец мстит, — а это всего только мануфактурный сумасшедший.

Измаил разозлился на прозвище и воскликнул, что если она начала торговать собой, то он ее купит. Он ее купит для Егорки Дону, потому что тот никогда еще не знавал женщин.

В одном из проходов он спутал коня, и, посмотрев, что делает Егорка Дону, и все еще обиженный на то, что его назвали сумасшедшим, сам влез на Шурку, а она как ни в чем не бывало свернула глаза в сторону и вид вообще приобрела не наигранный, как раньше, а вполне деловитый. Дону рассказал анекдот: «Пришло время Шурке родить, а родить она была должна двойню, вот повивальная бабка и заставила его держать свечку. Когда родился один, — она сказала: «Подержи еще свечу». Бабка решила пошутить, Она дала ему свечу: «Еще». Он бросил свечу и сказал: «Они видят свет, лезут, довольно и этих двух». Шурка запыхалась, расхохоталась.

Измаилу стало стыдно, что он мог отдать деньги сына, и пока девка дурачила Е. Дону, он тихо сел на коня и поехал подвалами и заблудился. Он увидел тазовые кости. Он увидел их на полу, но он не остановился, а поехал через них, а затем обернулся, не бредится ли ему, — нет, они лежали; затем он воскликнул:

— Хочу я посмотреть, что ты за человек, но только воскресни слепым, чтобы не наделать мне вреда!

Он ударил плеткой. Огромный великан, величиною с трехэтажный дом, встал перед ним.

— Что вы делали раньше и что вы ели? — спросил его Измаил.

Тот начал рассказывать свои подвиги. Он прервал великана:

— Вы ели землю и убивали скот, но освобождали ли вы людей?

Великан спросил:

— Кого ж ты освобождаешь? И какие подвиги совершаешь? У тебя не хватает смелости сделать меня зрячим. Сделай меня зрячим или преврати в кость.

[Измаил] взмахнул [плетью] — все пропало. Он увидел кости, нарисованные на стене. Ему стало стыдно того, что произошло. Он понял, что дракон свободно может вылезти из воды. Он поскакал из Кремля. Второй раз Кремль опозорил его.

Е. Дону потерял всякую гражданскую доблесть и любовь к отцу. Девка, издеваясь, требовала с него деньги и кричала и наняла караулить всю ночь, пока она сходит в Мануфактуры. Ему было непереносимо стыдно.

На другой день, когда Е. Чаев пошел проверять паникадила, он нашел И. Лопту подле могилы епископа. Он был в слезах, но съезд, чтобы его почтить, решил первое заседание провести на [его] квартире. Он плакал, но ничего не говорил. Он запылал в горячке. Съезд ушел и решил заседать без него.

Глава девяностая

Случилась странная история. Зинаида не могла этого понять, но она должна была понять это для собственного утешения. Все, что она ни думала о Вавилове, — все ей казалось обвинительным актом против него, а другие люди думали иначе. Выступил на производственном совещании вдруг молчавший Парфенченко, друг его Гусь-Богатырь был болен, — сказал дельные вещи, — в частности, он открыл, что нефтяные цистерны почему-то пусты, а на дворе стоят вагоны-цистерны, а пусты они оттого, что вокруг них выросли деревья, у которых вырубили ветви, — все это глупо, но это важно. Он знал, видимо, много секретов — и правление, когда выяснилось, что он вступает в члены мелиоративного товарищества, совсем его одобрило, старик расчувствовался, он забыл про свои десять тысяч рублей, которые пропали у него на сберегательной книжке; советы из него сыпались как из мешка, все дивовались. Начался ремонт баков, вызвавший огромную тревогу в поселке, особенно в первой улице, которая прямо примыкала к деревьям, — и так как деревья мешали ремонту, то их уничтожили, остался один только старенький деревянный забор, — и склад обнажился во всей своей красоте. Перед правлением газета поставила дилемму — или перенести склад или же предложить совету, тогда еще не переизбранному, стало быть, на который все валить можно, признать за советом произведенную ошибку, которая выразилась в том, что разрешили построить первые пять домов так близко от склада — и так как дома топятся, а рядом нефть и склады, — предложить неправильно поселившимся гражданам перенести дома свои в более безопасное место, но правление, конечно, не возьмет на себя вознаграждать ошибки совета и граждан, которых, судя по документам, предупреждали. Второй отчет сообщал о том, что собрание мелиоративного товарищества постановило приступить к работам по осушке. Лясных располагал многими проектами, но Вавилов видел, что сначала необходимо провести один какой-либо из проектов, но какой — он не понимал, он только видел, что братья нанимают рабочих — и что на них обрушатся две беды — и стяжательские их намерения будут разбиты. Если они перенесут дома, они откажутся от делянки. Если откажутся от делянки, новый совет не даст им пять участков подряд, они не обеднеют, но главное — вызвать в них ссору: кто первый придумал строить дома здесь.

Вавилов смотрел на события с огромным интересом. Совещания и организации в помещении нового клуба захватили его. Но Зинаида — он про нее тоже не думал плохо — все-таки не меняла отношения настолько, что, когда однажды она нападала на него за новый проект нападения на Кремль, он сказал ей:

— Ваши братья развелись с женами. Не напоминает ли это того, что и мы с мужем развелись для того лишь, чтобы защищать своих «пять-петров»?

Это он сказал несправедливо, но понимал, что сказать что-нибудь надо, и это ее очень обидело. Она понимала его слабости и то, что не казалось никому странным, именно его упорное избегание фабрики, и она ехидно сказала, что не пора ли ему возвратиться на производство, с которого он так легко сбежал. Здесь, подле них, была только что трогательная сцена примирения актера К. Л. Старкова с Е. Дону, в котором он открыл некий актерский талант, а мальчишка действительно играл неплохо, его приняли на фабрику; актер боялся и жил с ним в одной комнате; он вскакивал, обливаясь холодным потом, он нежно ухаживал за мальчиком, думая, что П.-Ж. Дону ради сына пожалеет старика актера. Все это он сказал Вавилову тихо, на ухо, тайком, тот не понял как следует. Вавилов продолжал говорить Зинаиде, что пять братьев необходимо уничтожить, но как тень воспоминания фабрики появился Т. Селестенников, который злился на то, что фабрика не организует технической библиотеки.

Вавилов видел в этот день, что пока еще дорога не испортилась, «пять-петров» перевозят сруб на гору. Ему их будет трудно победить, в конце концов они лично ему ничего не сделали, они хорошие крепкие мужики — и, если б не налоги, кто знает, не завели б они сейчас у себя в доме ткацкие станки и не напрасно выписывают и изучают они книжки. Он смотрел на Зинаиду и без Ложечникова понимал, что в развернувшейся борьбе она вредна и мешает ему, помимо тех любовных чувств, которые она возбуждает в нем и которые одни лишь могли примирить их. Надо сознаться, в этом его еще убедило поведение Колесникова, который пришел и заявил, что Зинаида дает ему авансы, и так как он и не пьет — и работает грозно, то нельзя ли устроить нечто вроде совещания.

Вавилов не знал, что и говорить. Он понимал, что Зинаида перешла в открытую войну, завидуя и гордясь своим выдвижением; с другой стороны, он видел и чувствовал что-то неправильное в своих движениях ума, но как из этого выкарабкаться? Он пошел к пруду. Два сука осталось еще ему победить. Но он понимал, что это почти превышает его силы. Ему можно еще как-то уничтожить Зинаиду, хотя и отказаться от нее у него не было сил, да и ко всему в личной жизни он был дико одинок, нельзя же все время заседать. Он вспомнил опять про хорошее, про готовую почти победу над братьями, да, они наняли рабочих, да, Пицкус ему сообщил, что у них был Е. Чаев, — сила, конечно, крепкая, ибо за ними Кремль со всей своей черной биржей, с ростовщиками и организованными взяткодателями. Очень, например, странно, что П. Голохвостов предложил ему место заведующего типографией — и обещание похлопотать, чтобы с фабрики его перебросили туда. Готовая квартира, и как же, партмаксимум, так как предприятие большое, оно берет от фабрики Мануфактур много заказов, которые раньше отдавали в губернию, — печатанье газеты, которая, может, через год-два превратится в ежедневную. И Вавилов отказался! Нет, во что бы то ни стало он останется впредь и пока у своих сучьев. Упорство страсти овладело им. Он смотрел на Зинаиду и сказал ей:

— По-моему, вам пора уйти с вашего места или выше, или ниже, что-то вы сильно горячитесь!

Она побледнела — она приняла и поняла бой. «Какая ерунда, — думал Вавилов. — Какая ерунда: кого победил, и с кем приходится воевать?»

Глава девяносто первая

Съезд был чрезвычайно возбужден исчезновением секретаря и казначея Е. Чаева, отказом типографии от печатания библии и тем, что наборщиков, как бывших монахов, профсоюз постановил вычистить из своих рядов. Съезд долго ждал Е. Чаева, ему доложили, что он ушел на разговор с Вавиловым. Было много кулуарных разговоров. Приехал священник, тот, что называется инструктором, Богоявленский. Он все разговаривал с о. Гурием и возмущался тем, что нельзя ли хотя бы напечатать несколько экземпляров — и никак о. Гурий не мог ему разъяснить, что тираж должен выйти весь. И Гурию было противно подумать, что этот молодой и несколько рисующийся своими страданиями священник — он был сослан в Нарым и недавно вернулся из ссылки — рассматривает нерешительность Гурия как некую тактику. Люди толкались подле собора. Из Мануфактур пришли люди — и расселили служащих по домам — и это тоже давало возможность завербовать известное количество верующих к себе, и [Богоявленскому] казалось, что при известном напоре можно было б еще отвоевать церковь пророка Ильи у Мануфактур. Он любил некоторую конспирацию, был превосходным организатором; он сказал, что съезд этот, как и все съезды, только известная ширма, которую надо подзолотить, — и известно, чего он хочет, а там он может уже провести кандидатуру о. Гурия в епископы, что и свершит после некоего известного искуса. Но паству надо почистить, сказал он. Они сидели рядом с той комнатой, в которой рыдал и стонал И. Лопта.

Он не открывал рта, как и раньше, и о. Гурий сказал, что, возможно, у него то, что называется черной меланхолией, и что не надо его беспокоить. И. Лопта был, конечно, потрясен, что съезду они поднесли такие удручающие новости, но Богоявленский и это смог использовать чрезвычайно ловко: он заявил, что вся эта эпоха гонений испытывает только крепость нашей выи — и что в России никогда не было еще министров-попов, но они будут. Власть, которую гонят от нас, сделав параболу, вернется к нам. Он говорил быстро, хорошо, цитируя Достоевского, — он был, видимо, очень доволен создавшимся положением — и убеждал людей в красоте того, что происходит. Красоту надо ощущать, а мы милости бога забыли. Все было очень степенно, безо всякой истерии, все это очень понравилось делегатам из уезда.

Они все с удовольствием прослушали доклад — и стали ждать Е. Чаева, который прислал на имя съезда заявление, что он был в темноте, но теперь раскаялся, складывает свои полномочия и присылает все документы, а сам же он будет работать как активный безбожник, что все это было опиум. Там было написано много безбожных слов, а монахи сказали, что он все сдал о. Гурию, но о. Гурий сказал, что он ничего не получал, никаких сумм и что все надо проверить в типографии. Затем встал Богоявленский и сказал, что лучше всего быстро избрать правление и съезд распустить, ибо он происходит некоторым образом тайно, и если Е. Чаев получил обратно деньги, которые ему возвратила типография, то лучше его не трогать, не судиться, иначе он донесет на съезд, поднимет бузу с убийством Вавилова и с прочими историями, случившимися за царствование Агафьи.

— Что ж, были ошибки, но на них мы, — как и все, — учимся. Необходимо группу истинно верующих поддержать — и выразить о. Гурию наше полное доверие.

Съезд сел и начал обсуждать вопросы управления и проповеди слова божьего в уезде. Отец Гурий прошел к своему отцу.

После того, как Е. Бурундук разложил постель, он ходил возле нее, он присаживался и смотрел голодными глазами. Агафья ему сказала:

— Я пришла не для того, чтобы лежать с тобой, Бурундук. Ты веруешь в евангелие и хочешь сочетаться со мной в церкви, но ты знай, что я не девственница, и поэтому едва ли ты меня захочешь.

Он ей не верил. Она уже приготовилась защищаться, но затем она увидела, что он заплакал и начал проклинать и чрево ее, и тех детей, которых он от нее ждал. И то, что она — не великая мать, а, оказывается, великая б(…). Он выхватил бутылку, но она поняла, что может произойти нечто страшное, и, подбежав к нему, вырвала бутылку и, выкинув ее за порог, разбила. Он стоял сконфуженный, вышел было, но затем вернулся и спросил, может быть, она все-таки врет и разрешит свадьбой ему проверить это.

И она ему сказала самое страшное, что она жила с человеком (…) и все таки от него не было детей. Бурундука это поразило больше всего. Он лег на кровать — и лежал, глядя в потолок, и сплевывая, и иногда хохоча над собой.

Она смотрела в евангелие, пытаясь прочесть ту книгу, которую она, кажется, и в детстве не читала, но, прикрываясь которой, пыталась они владеть Кремлем. Она устала, книга ей не понравилась. Была большая тишь — и журчали с гор ручьи, когда она выходила на двор. Она видела, что она потеряла последнего своего друга — Е. Бурундука — и ей было страшно, но в то же время весело — и она чувствовала, что скажет съезду нечто новое.

Она проявила силу своей гордости в том, что досидела до того времени, когда на южный склон гор взойдет солнце. Она сказала Е. Бурундуку, беря с гвоздя полотенце:

— Ты согрей чайник, а я пойду умоюсь.

Она взяла книгу — евангелие, положила ее на камень, так как думала, что не хватит силы воли ждать и она уйдет. Она сидела и смотрела ни быстротекущую и мутную воду. Она сняла крест и положила рядом с собой на камень. Она засмотрелась и сначала подумала, что сильно прибывает вода, а затем посмотрела на солнце и только тогда поняла, отчего она так думает. От таянья вода в ручье прибывала сильно, и вода поднялась и намочила ей ноги. Она взглянула на камешек, который лежал ниже ее сиденья, — ни евангелия, ни креста там не было — и камешек, похожий на чернильницу, был покрыт быстростремящимся ручьем.

Евангелие, должно быть, унесло, а крест потонул, да и где найти его в мутной воде. Она поняла это как предзнаменование, встала и пошла, выпила стакан чаю. Когда она спускалась по склону, то увидела, что пять здоровенных мужиков ели из огромного чугуна, хлебая со дна. Она посмотрела на их потные лица и подумала, что они уже могли здорово устать. Они так были заняты своим разговором, что не заметили ее. Она долго стояла. Они корчевали деревья, то есть выкапывали подле дерева яму, а затем подрубали корни. «Здесь будет пашня», — подумала она и что Е. Бурундук тоже предполагал пашню.

Наевшись, мужики захохотали, и она увидела, что один из них пустил чугунок по откосу, и он долго катился, кувыркаясь и легко подскакивая, и мужики наблюдали за ним. Она поняла из разговоров, что они загадали: спустится на ниву чугун или нет.

Глава девяносто вторая

Вавилов ходил еще раз к пруду, видел свои сучья, ему было стыдно за свою сентиментальность и наивность; подле прудов возились уже люди, организованные Лясных, они что-то делали. Вавилов не стал переходить на другую сторону пруда. Затем он пошел к нефтяным амбарам и видел, как наливали нефть, и все обнажено. Пять братьев, получившие отпуск, приехали с гор. Они стояли у ворот. Он вежливо поздоровался с ними. Он шел на пленум Совета Мануфактур — он боролся в печати. Он воодушевил комсомол, часть комсомола: но узбеки, должно быть, имели в нем и власть, и вторая половина комсомола реагировала слабо. Он мало надеялся на поддержку узбеков, но вести среди них кампанию, да еще в присутствии полусумасшедшего Измаила, к которому они относились и насмешливо и в то же время любовно, — просто не было времени.

У него было по нескольку человек из различных организаций, но целиком ни одной, но это, конечно, лучше так, чем никого. Он понимал, что надо защищаться — и защищаться сугубо от пяти братьев, которые весьма смутно чувствуют опасность, но он не знал главного: они только что проводили ростовщика из Кремля, который категорически отказал — «теперь деньги все фальшивые» — и главное, какой может быть разговор: дома у них отличные, безусловно, но рядом дровяные склады, нефть — того и жди, что они поссорятся, их переселят. Они действительно, как только шел ростовщик, начали обсуждать тихо свое положение, но затем спор возгорался все больше и больше — и в тот момент, когда Вавилов и Памвоша Лясных остановились подле дома, то происходило именно так, как рассчитывал Вавилов, и его даже испугала точность его расчета и насколько тогда правильно коммунисты понимают жизнь. Старший и младший, те, которые первыми подали в совет заявление о постройке, были против средних. Они кричали друг на друга, они ругались. Вавилов понимал, что все их хозяйство разрушено; возможно, что они попробуют его самого уничтожить, но едва ли, они посмеялись над ним, а теперь отомщены. Он был доволен. Лясных сообщает ему законы наводнения, что, по его мнению, он видел, что нынче на южных склонах много снега. Он подал ему бумажку и сообщение волостного вика о начавшемся наводнении в уезде.

Вода идет — и надо принимать меры. [Лясных] сказал, подмигивая, что рвы только подчистил, это улучшит фарватер, но не мешает припугнуть, что будут затоплены и фабрики. Надо, главное, защищать электрическую станцию, которую строили во время войны, и Парфенченко знает, что ее может затопить. [Лясных] заговорил опять об Овечкиной, все таким же странным тоном.

Вавилову было жаль расставаться с ней, но он приписал все это своей странной способности привязываться к женщинам. Он не пошел ни к Овечкиной, ни к Ложечникову. Они ждали Лясных за углом. Он боялся, что Ложечников задаст ему еще загадки, а он больше их разгадывать не может. Он изнемог и устал.

Конечно, кто-то из рабочих должен думать, но ему обидно смотреть стало на думающего человека. Он стал странно думать, он делался бюрократом, он начал думать уже, что работают только те люди, которые организуют и заседают.

[Вавилову] стало смешно, но он ушел. Лясных не настаивал на том, чтобы он пошел. Это было обидно, но все это было из прежних чувств, но ничего не поделаешь, они когда-нибудь да прорвутся… «А не гипноз ли массы медленно, но верно начинает на него действовать?» — именно так, как говорит профессор Черепахин — и как думает Ложечников, который с удовлетворением узнал, что Вавилов прошел дальше. Он сказал, что так, видно, и надо, парень боится, что разучится сам хорошо думать. Он посмотрел с умилением на племянницу и сказал, что с радостью отдаст племянницу за Лясных, но, зная их кампанию по прикреплению Вавилова к Мануфактурам, все это феодально, но они правильно рассуждают — Зинаида вождь, и она обрывает путы и учится быть одна. Лясных очень трудно жертвовать племянницу, но лучше не найдешь. Да, вы — молодежь, вы странно рассуждаете, но правильно, потому что перенаселение страны выдвигает необходимость напрячь все силы и защищаться. Нам еще будет дико трудно, но мы научились напрягать свои силы. Они шли, так рассуждая. Лясных показывал им свои работы и высказывал сожаление, что Вавилов уедет. Ложечников посмотрел хитро на них — и сказал:

— Да, уедет.

Овечкина инстинктивно чувствовала в Вавилове огромного самца, которого лестно будет напрягать (…). Бывают такие странные строгие девушки, которые гордятся и на гордости только могут удержаться; иногда эта гордость засушивает их, чаще всего, — но редко они устраивают свою жизнь.

Вавилов при расставании сказал Лясных, что он должен увидеться с Т. Селестенниковым и капитаном Тизенгаузеном. И то, что зависеть от машин — это так страшно, — это он сказал Овечкиной, тронуло ее в Вавилове, она-то думала, он железный. Люди думают друг о друге, сказал Ложечников, — ерунду.

Насифата приставала к Мустафе: забыл ли он Агафью. Он, чтобы отвязаться, вызвался пасти коня. Он ходил с палкой. Он сказал, что конь привык грызть траву из-под снега. Конь похудел — и он хочет проводить его. Насифата влюбилась в Мустафу, пока он лежал, и [ее] привычка ухаживать за ним тяготила его. Они хотели знать, как же им поступать с Вавиловым. Мустафа мечтал увидеть Агафью. Он отказался. Узбеки, разагитированные Насифатой, составляли письмо. Пришел Парфенченко, он подошел к дому Гуся-Богатыря, того почти все забыли, но Гусь, увидев его в окно, злобно махнул в форточку тонкой рукой:

— Уходи.

Парфенченко зашел, чтобы отвести душу. Он услышал споры о Вавилове. Он сказал, что это человек, может быть, здоровый, а может быть, завтра умрет, нам его надо беречь. Не пишите на него, а послушайте о нем то, что вы не знаете. Насифата ухаживала за Мустафой. Она сочувствовала его болям, но не пошла за ним. Ей жалко было его невыносимых страданий. Она ждала его смерти, чтобы и самой умереть. Она похудели и еле двигалась. Она сидела неподвижно и поняла, что во имя общего дела она должна молчать. Она считала все его мучения. Она напрягалась, как струна. Они заседали. Они судили Вавилова. Парфенченко выступал адвокатом. Ее должно быть обвинительное слово, сказала его Каримат. Она объявила Вавилову приговор в делячестве, что он не видит идеалов интернациональных. Дверь распахнулась. Стоял Вавилов. Он сказал, что перед пленумом он хочет им изложить свои мысли. Они должны его защитить. Было раннее утро. Они могут ему помочь. Насифата подумала: «Ловко ударил» — и сказала:

— Каримат берет свои слова обратно.

Ей было плохо. Она почувствовала головокружение.

Глава девяносто третья

Если чугунок встанет вверх пузом, значит, быть от новой пашни — сытому. Чугунок катился, докатился до средины пашни — и покачался. Напряжение и страх выразились на лицах мужиков. Чугун встал вверх дном. Мужики захохотали громко, на весь лес — и поднялись, и, взявшись за руки, пошли к работе. Агафья узнала пять братьев. И еще ниже, когда она уже шла по потоку, она услышала выстрел. Она подумала, что Бурундук застрелился, но немного спустя она увидела плывущие по реке перья сороки, свежевыщипанные. У входа в Кремль она, свежая и бодрая, хотя и грустная, увидела Щеглиху. Та налетела на нее:

— Ты только девственность не потеряй, [Лука] Селестенников умирает, пойдем, простись с ним, а затем я скажу тебе ту тайну, которую не говорила.

Щеглиха довела ее до дома Л. Селестенникова. Даша встретила ее огорченная, но как-то просветленная. Л. Селестенников страшно похудел, он заулыбался и сказал:

— Доктор сказал, что надо прощаться.

Все, не исключая и доктора, который стоял грустный и с видом «ничего сделать не могу», — все вышли, и Л. Селестенников закрыл глаза и сказал:

— Вот и ждал я тебя, девка, да и не дождался. Даже сын, меня презиравший, да и по праву, только что приходил прощаться, загубил я его жизнь, верно, отбил девку, но и сам не попользовался.

Говорить ему было, видимо, трудно. Он закрыл глаза. Веселая муть подходила к его глазам. Агафье стало его жалко, и она решила ответить:

— Да и я все время выбирала, думала, лучше найду. Попробовала, да обожглась.

Л. Селестенников, внимательно ее слушавший, сказал:

— Все мы обжигаемся.

Агафья, желая его повеселить, сказала:

— Вот — и порченая я. Если хочешь — бери.

Она наклонилась, пересиливая себя, поцеловала его в рот, уже начинающий холодеть, — и, утирая глаза, вышла. Щеглиха, разговаривавшая с доктором, сказала:

— Воспаление легких, умирает. Хороший был старик.

Доктор сказал:

— Надо было держать себя осторожней, — снял шляпу, поклонился и ушел.

Доктор был молодой, старавшийся казаться степенным. Щеглиха сказала:

— Я тебя увезу в Москву, там один старичок есть; может быть, вот вроде ученого, профессора этого, он купит тебя у меня, он долго копит деньги на девственность. Для кого тебе ее беречь, бог не спустится. Затем я тебя пристрою на свежее место, там такой, как у тебя, нежности мало, у меня хорошие девки подбираются, будете жить весело.

Агафья сказала:

— Спустился Илья — и все кончено. Отстань.

Е. Чаев, заботясь о печатании библии и, главное, о том, что не мог вовремя взять эти деньги, — а была у него какая-то дурацкая боязнь перед Агафьей, — зашел все-таки в типографию, и там он услышал странную вещь, что правление новой типографии взяло заказы на печатание стен газеты «Веретена» и уже получило задаток — и что всей суммы, внесенной Е. Чаевым, вернуть сейчас не может, но внесет пока две с половиной тысячи, а остальные потом. Согласен ли? Е. Чаев повозмущался для вида, но чек взял — и пошел немедленно в отделение банка в Мануфактуры. Он почему-то думал, что деньги ему не выдадут, но ему выдали немедленно Он проходил мимо номеров несколько встревоженный, он хотел было уехать, но затем решил, что это и самое страшное, и самое глупое. Но он боялся уехать. Он вошел в номера совершенно мокрый от страха, была распутица, и в Мануфактурах было мало остановившихся. Он передал свой билет и спросил чаю, но чаю пить не мог — беспокойство мучило его. Он пошел в универмаг, унылый амбар, купил там чемодан — и клетчатое кепи. Затем он прошелся по набережной, встретил С. Гулича, и тот зазвал его, узнав, что он от всего отказывается, — тот тоже смотрел на наводнение.

Е. Чаев, узнав о газете на Мануфактурах, тут же решил написать письмо об отказе от своих убеждений, а С. Гулич, посмотрев на него, сказал торопливо:

— Пятьдесят рублей есть? Пойдем-ка до Клавдии.

И они посетили Клавдию. Та сидела хмурая, но встретила его хорошо, напоила чаем и сказала: «Ну пойдем».

Она ему очень понравилась. А затем пришла еще и Щеглиха, привели Шурку и Верку, которая забилась за перегородку, а Шурка постоянно твердила, что хочет в Москву. Верка храбрилась, но уже всхлипывала и ее отослали в чулан, а Шурка сказала, что Агафья ходила к Е. Бурундуку и пришла, видимо, победив его, страшно гордая — и на нее смотреть невозможно, но прогордится она едва ли много, так как от нее все отказались, И. Лопта заявил желание занять снова дом, хотя и болен, но его, возможно, понесут на носилках — и даже Е. Чаев ее предал.

Ему, Е. Чаеву, было противно слушать шепот про себя — и он отвернулся, а Клавдия щебетала, что придет она к Е. Бурундуку — и кончено…, Клавдия вдруг весело сказала:

— Мое дело сделано, уезжаю в Москву, собирай меня, Щеглиха, если на ткачих интерес есть, я покажу, какая может быть пролетарская куртизанка!

Е. Чаев накидал на клочке бумажки свое отречение и понес его в редакцию «Веретена». Там-то он увидел Вавилова, тот спросил его о специальности — техник-строитель — он сказал, что мало знает, но посмотрел на него так, как будто покупал, — и затем вдруг веселая мысль мелькнула у него в голове, он написал записку к Зинаиде. Е. Чаев сразу понял, что его хотят прикрепить к работам и дадут самые ответственные церковные роботы, но он не пошел к Зинаиде, а направился к ее брату Колывану Семенычу и сразу же сел и рассказал, что так-то и так, но он сватается за младшую сестру, так как он хочет заняться хозяйством — и может вложить в это дело две с половиной тысячи рублей.

Девка обрадовалась. Собрались экстренно все братья. Девка поплакала, но жалела, что не может [венчаться] в церкви. Е. Чаев покачал головой и сказал:

— С удовольствием бы, но сейчас не могу, можно испортить мой агитационный поступок.

Он с презрением передал две с половиной тысячи, братья семенили перед ним; их широкие груди защищали его; он посмеялся, как дрожит вор Мезенцев и как он сбирает манатки, так как его поймал Вавилов. Затем он пошел через день к Зинаиде, затем на торги и взял подряд на разборку некоторых кремлевских церквей. Братья ему рекомендовали людей. Он приложил еще к ним тех плотников, которые работали в Кремле. Он торжествовал — и презирал всех. Его все уважают, но многим было непонятно, почему же пресмыкаются перед ним братья. Он сбирал артель. Он распоряжался. Он знал, что его используют, но он уже начал списываться с Москвой, с коопремонтстроем, выбрал самую маленькую, но самую долговечную артель. Свадьбу он назначил хорошо, накануне праздника Пасхи — агитационно…

Глава девяносто четвертая

Эта ночь была решительной ночью в жизни Вавилова. Он говорил на пленуме. Он собрал и все хорошие, и все дурные мысли. Он сказал откровенную и потрясающую речь, в конце которой Зинаида ушла. Он сказал, что наводнение грозит и что надо принимать меры. Он прочел сводку вика — и было странно, что человек, который должен говорить о клубе, давно перешагнул за рамки своей культурно-просветительной работы: и в то же время повестка собрания была сломлена. Он сломал то, что думал. Ткачи слушали его напряженно. Он заявил им, что надо снести и разобрать церковь, да, это, может быть, варварство, но мы оставим пару-другую, египтяне их, наверное, тоже разобрали бы. Нам надо торопиться, происходит война — и мы строим баррикады, а где брать кирпич — до того ли, чтобы разбираться во время гражданских боев. Он прочел свой проект. Вот сейчас затопит следующие улицы… Он обещает собрать большинство. Он будет агитировать. Ему аплодировали. Его проект был принят. Его избрали в комиссию по защите от наводнения. Комиссия избрала его председателем. Он послал Лясных руководить раскопками рвов и сам начал организовывать силу. Он пришел к узбекам. Он доложил им, что грозит Мануфактурам. Они должны сделать Мануфактуры с культурной стороны цитаделью коммунизма. Они должны принять меры к организации технического рабфака или вуза. Они должны писать, докладывать. Он пылал.

Насифата хотела бы прервать свой сон, но не могла. Она тонула, она следила мысленно за каждым шагом Мустафы. Это было великолепное утро, те часы, в которые Вавилов должен бы спать, но он видел сон наяву. К нему то и дело приходили посланцы. То требовались лопаты, то ему предстояло осмотреть машины. Машины, черт возьми!.. Электрическая станция!.. Он преодолеет свой страх, свой сон, — все кончено. Они должны подобрать материал. Мануфактуры культурно очень отстали; плохо и то, оказывается, что здесь не было боев, они вырабатывали ткань, так как были большие запасы хлопка, — и не получили добротного революционного воспитания; их хорошо снабжали, и они имели право делать такие отряды, которые совершали целые экспедиции в поисках им хлеба, они отстали. Голод и война — тоже великие школы для тех, конечно, кто уцелеет. Он на полчаса должен зайти домой для того, чтобы переодеться. Да, экспедиции!.. Дьявольски много интересного можно было б рассказать, хотя бы и про одну экспедицию. Вот чего добиться.

Он в перерыве видел, как люди, сорок человек, слушали, как читают книгу о планетах. Это знаменито!.. Это наука. И теперь, когда они должны чуть ли не благодарить наводнение, которое покажет. Ну, напряжемся!.. Ну, разберем!.. Это не делячество, — это восторг. Узбеки жали ему руку. Он сиял. Он чувствовал легкий шум в голове, но стоял твердо. Он пошел к клубу, там он встретил профессора З. Ф. Черепахина, сказал, что надо напрячь силы, что его проект о разборе Кремля принят, — и сегодня ночью, пасхальной, они думают устроить пасхальный карнавал.

Да, вода прибывает. Профессор смотрел на Вавилова загипнотизированное лицо — бумагу — и он сам себя загипнотизировал для того, чтобы быть середняком. Профессор понимал, что видит перед собой маньяка, с которым надо соглашаться так, чтобы слегка спорить, но и говорить немного своего; он сказал совсем другое, но то, что звучало для него логично, — о Главнауке.

Вавилов не слышал. Он читал бумажку [от Зинаиды). «Завтра мы поговорим с вами о Кремле. Я приеду осматривать помещения на предмет затопления; мы займем Митрополичьи покои, все, что вы предполагали сделать для музея. Я привезу вам людей». Это и полезно — и поучительно. Он подошел к клубу. Встретил Колесникова — отличный парень. Он предлагает сбросить колокол, которым сначала отбивали часы, но звук его все-таки противен, и так как в семнадцати церквях, которые подлежат разбору, наберется много колоколов…

Вавилов сказал, что он поддерживает, — и синим карандашом в углу его бумажки написал: «Поддерживаю». Он переодевался для того, чтобы идти осматривать машины и подвалы. Он перебирал в уме, все ли сделано и все ли предусмотрено. Он проверил лодки, послал Лясных их проверить. Он натягивал сапоги. Постучали. Подпрыгивая, он крикнул:

— Не заперта!

Вошла Маня. Она была одета в белое. Она пришла решительная, с тем, чтобы подкупить его той или иной ценой. Он решил поговорить сегодня же с Зинаидой. Он вспомнил Е. Чаева и понял, что тот, уйдя, только и может пойти к пяти братьям. Она села и сказала, что пятеро братьев потрясены, но что она готова ему дать, если он хочет, но ее разговор велся к тому, можно или нет принимать деньги. Она кокетничала, не прочь бы лечь. Вавилов мог бы ее взять безнаказанно, а она легла даже на кровать и сказала, «вам теперь и кровать нужна бы получше». Она туповата, она исполняет требования братьев, она и не прочь в случае чего алименты получать. Он раскрыл дверь. Пицкус, Длинное ухо, сидел на подоконнике.

— Я здесь, — сказал он.

— Заходи.

Вавилов сказал Мане, что Е. Чаев отличный человек, он одобряет их выбор. Он посмотрел ей вслед. Пицкус сказал:

— Надо было б тебе ее трахнуть.

Вавилов был доволен, он первый раз отказался от женщины. Он решился. Он попросил Пицкуса найти Зинаиду. Он хочет с ней поговорить. Да, теперь уже не откажется Пицкус доставить ее живой или мертвой. Пицкус узнает и найдет. Останется она с Колесниковым или нет? А какое он имеет право? Никакого. Но он чувствовал, что его отказ от Мани знаменует уже многое. Он любит Зинаиду. Он все устроит, но влетел Пицкус. — Он встретил Зинаиду? — Нет, катастрофически прибывает вода. Да, все уже свершается. — Он убежал с криком: «Зинаиду я найду!»

Вавилов думал уже остановить Пицкуса. Это была от прихода Мани, такая слабость. Он вспомнил, как видел Е. Чаева, он написал Зинаиде: «Хорошо бы дать ему подряд. Он очень нам полезен, так как поможет сломить кремлевцев». Он знал, что тот прочтет. А тот, действительно, прочел.

Глава девяносто пятая

Ночью Клавдия собрала свои вещи — и ушла к Бурундуку. Он сидел грустный. Перед ним была груда настрелянных ворон, он их ощипывал с каким-то диким ожесточением. Клавдия с ним вежливо поздоровалась, а затем прошла в избу, вымела, вынесла сор и поставила чайник. Когда он встал и посмотрел на перья, она сказала:

— Отличная подушка будет, — и взяла все перья в решето.

Он хмуро и молча смотрел на нее; смотрел, как она снаряжает шалаш, как сколотила кровать — и его умилило то, что она здорово работает топором. Затем она легла спать, он ворочался с боку на бок — и она сказала:

— Место у меня на двоих.

Бурундук не понимал, почему она пришла к нему, но он гордился, что обнимает женщину, которая стоит пятьдесят рублей в ночь. Он еще испытывал к ней благодарность, что не называет его дураком. Утром он встал, уже охваченный беспокойством, что она покинет его. Она спросила:

— Как пройти к речке?

И он сказал, глядя в сторону:

— Ты навсегда на эту гору?

Она засмеялась и, стукнув в ведро пальцем, послушала звук — и сказала:

— Похоже.

Он на нее не обернулся, но когда она вернулась, он обкорчевывал уже вторую сосну.

Профессор З. Ф. Черепахин и капитан Железная Нога стояли у парохода; тут же подошла Даша, а еще раньше приехал Трифон Селестенников с Мануфактур осмотреть пароход. Профессор, мирно приспособившийся, он делал уже четвертый доклад в Мануфактурах о тех храмах, которые необходимо разобрать. Он и подвез Т. Селестенникова. С ним рядом сидел председатель вика, тот тоже был доволен и презирал Старосило, который хотя и герой, но не мог ничего организовать — и, поднимаясь в гору, он предложил профессору лучшую квартиру, мотивируя это тем, что они должны беречь своих работников. Т. Селестенников говорил, что вверху, в горах слышно быстрое таяние воды и посему машины надо осмотреть, а то как бы не поднялась вода и не затопила пароход, за который теперь отвечают Мануфактуры.

Профессор подумал: «Прожить осталось немного, надо прожить эти годы хорошо». Капитан Железная Нога нежно смотрел на Дашу, и профессор видел, что жизнь их тоже может быть устроена, и весь вопрос только в том, утонет ли пароход и выдержит ли напор воды днище? Он уже не протестовал против разбора храмов и говорил, что ко всему можно привыкнуть. Тем более, что он дописал и последнюю страницу своего исследования и считал, что его обязанность перед потомками выполнена — и он не может умирать на старости из-за голода.

Он высказал жене свои предположения — и жена им осталась довольна, да на другой день и сам Вавилов, который оказался не столь грозным, как о нем думали, — одобрил, что лишь только профессору отведут лучшую квартиру, он в техническом училище, которое организуют Мануфактуры и в основу коего будет положен Дом узбека, он решил прочесть ряд лекций в связи с историей кремлевского края и началом Мануфактур. «Материалы-то, нет, вы послушайте, материалы», — и он с упоением прочел из какой-то рукописи, которую откопал в архиве. Он смотрел, как в церковь идут люди, и жалел их. В комнате, кроме него, сидели еще Буценко-Будрин и актер, который успокоился с того момента, как стал рассказывать, что история Неизвестного Солдата — сплошная выдумка, и с того также момента, как перестал разоблачать и обличать, а попробовал нагло льстить, и он подумал, что люди надсмеются над ним и удивятся такой наглости, но затем оказалось, что существует своя, советская система лести, всего чтоб было в меру: и поражения и достижения. Он удивлялся и говорил, что прожил много лет, но ничего подобного нигде не видел и что заграницу надо ругать — и что там значительно хуже, чем у нас, — и его вскоре стали оставлять одного, и он думал, что один-то хоть он будет говорить то, что думает, но оказалось, что он уже остановиться не может. Они все трое смотрели друг на друга — и думали, что не так давно они бунтовали и хотели еще перейти в верующие, сомневались в чем-то, а оказывается — все трын-трава и ерунда.

Профессор З. Ф. Черепахин сказал, доставая недопитую бутылку ликера:

— Вот-с, а вы говорите — Неизвестный Солдат.

На что актер, шутя махая руками, ответил:

— Я вам говорил это, Зоил, Федорович, в тяжелую пору некоторого подхалимства и я бы сказал даже приспособленчества. Откровенно говоря, не был я на фронте, а сидел в Париже на положении земгусара, и рассказам своим я думал вызвать в вас образ вашего сына, дабы вы поддержали меня.

3. Ф. Черепахин отвечал:

— Не такими способами, не такими словами. То была другая эпоха, а сейчас другая. Я думаю, что сын мой был в той эпохе — и умер так, как ему подсказывали его мысли.

Буценко-Будрин ответил:

— Иначе большевики не замедлили бы выкрасть тело, и буржуазная власть произвела бы соответствующее расследование.

— Не будем говорить о моих шутках! — воскликнул актер. — У меня их и так много. Ну, не остроумен я, не остроумен решительно.

Профессор пошел их провожать. Они шли и услышали странный грохот, огласивший уличку. Они даже остановились, но затем профессор воскликнул:

— Мы не борцы, да, мы обыватели, а это идет капитан Железная Нога.

Они увидели. Он, потный, с трудом, запыхавшись, вел под руку счастливую Дашу. Они все сняли шапки и приветливо сказали:

— Счастливого пути, капитан!

Капитан ответил, тяжело дыша:

— Благодарю!

Затем они распрощались, и профессор вздумал подняться на стену, чтобы посмотреть, действительно ли прибывает вода. В церкви пророка Ильи били к обедне. Люди съезда торопливо шли. Профессор З. Ф. [Черепахин] увидел Агафью, которая, наклонившись над зубцами, напряженно смотрела на гладкую поверхность поднимающейся реки. Она старалась разглядеть что-то, наклонялась, отходила, но, ничего не видя, еще раз возвращалась. По мосту — железному — ехали огромные ломовые телеги, груженные плотниками. Огорчение профессор прочел на лице Агафьи. Он чувствовал себя хорошо и решил ее утешить. Он подошел к ней, вежливо кашлянул. Она с неудовольствием обернулась к нему, — профессор поднял указательный палец:

— Видите ли, огорчения бывают со всяким, но надо чем-то утешаться…

Она пристально на него посмотрела, но вдруг поднесла к его носу кукиш — и спустилась по лестнице. Профессор смущенно посмотрел на реку — она поднималась, он пришел домой, посмотрел на бутылку, вздохнул:

— Кому выпоил, что понимают!

Наскреб еще рюмку, выпил и мирно, медленно утопая, заснул, едва успев подумать:

«Если б раньше озаботились, давно бы пристань перенесли. У нас теперь начали лес плавить дорогой, еловый, корабельный и аэропланный».

Глава девяносто шестая

День был солнечный, теплый и тревожный. Кое-где появилась травка, на севере она растет, пока ты идешь с конем от того места, где ты сидел. Так говорил Мустафа, смотря, как почти на глазах поднималась вода, плыли деревья. Он сидел на пне и думал, что как только он наберет сил, как только очухается голова от запаха свежей травы. Конь гремел путами, это было утомительно, он знал, что конь не убежит, он снял путы и надел их ему на шею. Они звенели на шее мягче, чем на ногах. Он вздремнул. Сладость овладела им. Он открыл глаза. Солнце припекало еще больше. Над ним стояли девки и смеялись над ним:

— Ждет, что Агафья… а Агафья, брат, удрала.

Девки цинично захохотали. Они уезжали в Москву. Они ехали с сундучками. Еще он спросил у меланхолического мужичка, тот сказал:

— Разжаловали, вот и уехала. Всякому обидно… то тебе богородица, то тебе позор.

[Мустафа] понял, что больше ему жить бесцельно. Он подошел к коню. Тот стоял подле него и смотрел. Он побежал. Он радовался. Он прыгал. Он опять подбежал к нему. Он смотрел весело. Мустафа поцеловал его в нагретое солнцем ухо:

— Я не могу быть тебе товарищем, прости.

И он хотел прыгнуть, но упал неловко, костыль замотался у него между ног, — и пока он полз в воде, пытаясь даже грести, холод овладел им. Костыль выпрыгнул, поплыл немного — и завернул к камышам. Конь постоял, подошел к воде, поржал, попил воды и пошел, тряся головой, домой.

Насифата и все ушли. Измаил страдал и ждал возвращения сына. Он хотел быть крепким. Он сидел на кошме, поджав ноги, — и голова у него тряслась. Насифата мучительно следила за тем, как Мустафа идет к городу. Она наблюдала за каждым его шагом. Он держится за гриву коня и, напрягаясь, идет к Агафье. Самое тяжелое — подниматься по крутому косогору, так как конь отворачивает к сочной травке, выступившей по склону у стен. Надо много напрягать сил для того, чтобы окликнуть коня, и Мустафа кричит. Но Агафья посмотрела на него в окно; она сидит, гордая и неприступная богородица — она не вышла к своему возлюбленному и говорит служанке:

— Он дойдет.

Но он не дошел. Он упал. Мучительная боль прорезала тело Насифаты. Она телом своим понимала, как умирал у ворот Кремля умный и юный Мустафа. Она пыталась победить эту боль. Она видела, как конь испугался тех корчей, в которых бился его хозяин. Она распахнула окно. Она увидела вдоль улицы маленькие копытца, мелькающие у коня. Она трепетала. Конь подбежал к окну; положил серую голову на подоконник. Слезы у него бежали градом.

Измаил подошел к окну, взглянул на плачущего коня. Насифата упала. Он положил ее на ковер, положил ей под голову подушку. Она умирала. Она думала, что умерла вместе со своим возлюбленным, но она бредила еще пять дней — и все-таки померла. Она помешалась на смерти. Подвесив саблю, Измаил вышел. Он увидел коня и сказал:

— Умер мой сын — и конец тебе.

Он размахнулся и разрубил череп коню. Затем он пошел, не взглянув на труп коня, к Волге. Здесь он увидел плавающий костыль. Он сидел с саблей в руке и смотрел на воду. Уже стемнело. Он увидел необыкновенно расширившегося плывущего из заводи дракона, он плыл — и головы его отросли. Он засмеялся:

— Да, я совершил бесконечное количество преступлений, Измаил. Я даже чуть не закусил телом твоего сына, я бы мог его съесть, но я не людоед. Ты должен покинуть этот город, хотя я себя и превосходно чувствую, но я должен буду вылезти. Я буду тебя преследовать всюду.

Измаил бежал. Он не будет жить в городах. Он должен исправляться. Он этого хотел. Он встал — и бросил в горло дракону свою саблю. Тот ее схватил в зубы, так схватывает собака поноску; он передавал саблю от головы к голове. Он сказал:

— Превосходный клинок, между прочим, но мне этого мало — уходи, Измаил. Я отдохну и пойду за тобой.

Он поплыл к заводи.

— Ты был слишком самоуверен в своей правоте, Измаил, а также ты чересчур был красноречив, а красноречие вознаграждается только в адвокатуре, ибо оно там бесцельно, ибо в истинном правосудии существует совесть, а адвокаты только унижают наше понимание мира. Да и действительно, что за подсказки мотива!..

Он уплыл. Измаил пошел. Измаил встретил актера. Он спокойно сказал, что сын его умер, но необходимо попросить лодок для того, чтобы найти труп. Актер решил сказать свое:

— Да, Вавилов странный человек. Я обижен им. Он явно знает, что клуб может быть затоплен. Клуб, так дорого доставшийся им. Но он бросился спасать электрическую станцию, и там роют рвы. Узбеки на стороне Вавилова.

Измаил сказал:

— Да, потому что Мустафа мой умер.

Актер продолжал:

— Я страшно огорчен: роли уже стал распределять не я, а комиссия, а между тем московский инструктор тайком приглашает меня в Москву и Дону обещают принять на фабрику, дать ему работу; лишь бы он играл в их кружке и составлял бы славу Траму.

Измаил сказал:

— Да, потому что Мустафа мой умер — и необходимо найти его труп. Актер ответил:

— Идет наводнение, не время ли нам удрать? Мы найдем труп вашего сына. На сторону Вавилова перешли очень многие, и нам его не победить, а выдвижение его опасно, так как французы подкупают всех видных людей, вот отчего, отчасти я боюсь и ехать в Москву.

Он тронул Измаила. Тот смотрел на него.

— Ты можешь меня трогать и бить, совершенно безнаказанно. Я прозевал свое время. Я распугал людей, которые могли бы быть полезными моему Мустафе и которые могли бы сосватать ему девушку из Кремля. Я думал выбить из людей преданность своей саблей — и сабля моя досталась дракону, который находится на дне реки. Я должен просить прощения, а не только лодки у Вавилова, и у всех людей. Конечно, я должен покинуть Мануфактуры — и с радостью поеду с тобой, тем более, что ты едешь в Туркестан, но я не могу быть твоим покровителем — и напрасно ты жаловался мне, я уже бессилен и слаб.

Актер смотрел на него с сожалением. Измаил его обнял:

— Я у первого тебя прошу прощения. Конь мой умер — и умирает рядом с ним моя землячка, которую, несмотря на мою революционность, я не любил за то, что она не сняла паранджу.

Они расцеловались — и актер повел Измаила в штаб защиты Мануфактур.

— Пугают, в гражданскую войну… Нет-с, кончено. Ошибаетесь!

Глава девяносто седьмая

Отец Гурий согласился идти разговаривать с Вавиловым, он узнал главное, что Е. Чаев, оказывается, хотя и украл деньги, но с Вавиловым не говорил и это несколько можно упорядочить. К Гурию съезд относился с доверием, и он немедленно вызвал и послал разведчиков в Мануфактуры, которые сообщили, что там в связи с пасхальной ночью думают организовать карнавал и готовят лодки для того, чтобы открыть в этот день спортивные состязания, — и там много разговоров об этих спортивных состязаниях. О. Гурий молился, и, хотя И. Лопта плохо себя чувствовал и к нему пришли его друзья прощаться, он не пошел к отцу, а занимался декорированием церкви, и уполномоченный митрополита ждал от него ответа. И. Лопта его ждал и все посылал людей, которые пригласили бы к нему сына проститься, а сын, занятый работами по храму, не шел. Мануфактуристы готовили лодки, был слух — вода прибывала.

Дул с гор ветер. Агафья часто выходила на верх кремлевской стены, но никаких перьев не было, изредка проплывали льдинки, горы были в тумане — и Агафья чувствовала себя одинокой. Так, грустно спускаясь со стены, она увидела о. Гурия — и подводы; сюда въезжал весь церковный совет; расставляли конторки и столы. Она опять вернулась на стену, ей отсюда уже спускаться некуда. Старуха, жена И. Лопты, вошла на крыльцо — держа в руке ключи, — и все наряды, какие Агафья завоевала, остались в сундуке у И. Лопты, опять вернулись к его бороденке, напоминающей серп. Она была одинока. Ею впервые овладело чувство горечи и страха — все ушли, оглянулась она, остались только враги и Мануфактуры. Они сияли огнями, они, несмотря на пасхальную ночь, работали. Да, ее друзей сгубила ее красота. Она ненавидела себя. Она начала спускаться, быстро темнело. Она увидела у лестницы старика Л. Селестенникова. Он шатался, правда, но, видимо, пришел сам. Он сказал:

— Я, как ты сказала, выздоровел. Я велел настелить лодку, и мы с тобой можем уплыть, потому что через мост железный хлынула вода.

Она увидела фонари и скрип железа. Кремль, таким образом, отделился от Мануфактур. Он приобрел облик многих столетий. Профессор Черепахин должен бы быть довольным, он, великий археолог, спал, и ему грезилось, как он завтра поведет экскурсию рабочих, и на столе перед его кроватью лежал план, накиданный его рукой. Он бы мог увидеть рвы, наполненные, медленно заполняемые поднимающейся водой.

И. Лопта, наконец-то, встретился с сыном. Он заговорил и благословил сына на епископство — и тот это епископство принял. Лопта велел поднять себя на носилках, эту странную процессию и увидела Агафья, когда свернула в переулок. И. Лопта видел, что сын въезжает в свой дом без достаточной пышности. Священник Богоявленский попросил ответа, так как хотел попасть на поезд, но о. Гурий сказал уклончиво:

— Куда же вам спешить?

Он смотрел на успокоившееся наконец лицо своего отца, тот, увидев, что сын стоит на правильном пути, подозвал его и приказал прах Афанаса-Царевича перенести вниз, к могилам епископов. Отец Гурий поцеловал его руку и сказал:

— Хорошо, перенесем.

Но он присел.

Когда вода начала прибывать еще больше и кремлевцы пошли в церковь, Лопта велел вынести себя в притвор. Он мучился и не хотел умирать, чувствуя себя великим грешником, его вели под руки, он стоял и слушал, как велеречивый священник Богоявленский распинался о милосердии. Все себя чувствовали тревожно.

В церковь собрались все. Внизу пароход вдруг украсился огнями и на мачте, капитан Железная Нога начал давать свистки, и шел слух, что пароход попытался было идти, но, конечно, не пошел, потому что через каждые пять минут слышалось шипение пара и свистки, а затем по деревянным тротуарам загремела железная нога капитана Б. Тизенгаузена. Он шел к вику. Затем все внимание перекинулось на Мануфактуры, и все не заметили даже, как Даша уже шла с узелком, счастливая, к пароходу «Полярная звезда». Все жители Кремля столпились внизу у пристани.

В соборе готовились к заутрене, но колокол знаменитый еще не гремел. И вдруг — огни во всех корпусах Мануфактур начали тухнуть. Тополя вдоль шоссе, залитые водой, со свистом колебались от сильного ветра, который шел с гор.

— Наводнение! Наводнение! — послышались тревожные голоса, и, как всегда бывает, никто не радовался тому, что Мануфактуры темнеют.

Корпуса медленно начинали сливаться с горой и, наконец, совсем погасли. О. Гурий чувствовал, что сейчас-то он может сделать великолепный жест и сейчас-то он покажет свое место. Ударил полночный колокол. Народ хлынул к церкви. Во время богослужения о. Гурий поминутно выходил на паперть. Его удивляло и даже слегка радовало, что Агафья не пришла на служение. Пыхтел под горой пароход, и кто-то рассказывал курящим у тополей:

— Капитан Железная Нога так начал свою карьеру. Он плыл по озеру на пароходе и стоял позади капитана, передразнивая все его движения. Капитан ему говорит: «Вы моряк?» Тот, любитель похвастать, говорит: «Да». Капитан говорит: «У меня вышел табак в трубке, не поправите ли минутку, а я схожу». Тот взял руль, капитан ищет табак, вдруг толчок — и он видит в окно листья дерева. Раздается стук, и появляется смущенная морда Б. Тизенгаузена: «Капитан, озеро кончилось, пароход начал подниматься в гору».

Б. Тизенгаузен оглянулся и свирепо сплюнул. Ребята захохотали. О. Гурий решил: как никогда, можно совершить великое дело. Б. Тизенгаузен сказал:

— Мануфактуры затоплены, а мне не дают людей и механиков. Мы спешно вооружаемся.

О. Гурий сказал священнику Богоявленскому свою мысль, — и тот воодушевился — и сказал ему:

— Скажите — согласен. Именно теперь церкви необходимы не администраторы, а, как вы, апостолы.

О. Гурий легонько пожал ему руку, и священник Богоявленский стал настаивать, чтобы тот выступил сам с предварительной речью и этим, так сказать, начал свое служение. О. Гурий вышел на амвон. Все удивились, он сказал:

— Православные, перед богослужением [святой] Пасхи, которое будет продолжаться, как обычно, я призываю вас забыть все обиды, которые причинили вам враги церкви — безбожники из Мануфактур. Мы покажем им пример христианского смирения — и мы поплывем спасать несчастных, залитых водой, жителей Мануфактур.

Заутреня оканчивалась. Толпа расступилась, и он прошел на паперть. За ним хлынул народ. Он садился в лодку, а в другую лодку садился преисполненный яростью его отец И. Лопта. Был легкий, еле видимый, туман, начало светать — и заскрипели уключины. Флотилия лодок во главе с лодкой о. Гурия отплыла. Тихий говор.

Глава девяносто восьмая

Вавилов и Т. Селестенников осматривали здания, которые могли бы пострадать от наводнения. Они прошли через электрическую станцию. Вавилов понял, что его раньше пугал шум машин, а теперь, когда он знал, что им грозит гибель, — это пугало его. Русская беспечность путалась у людей с огромным беспокойством. Трифон Селестенников и другие очень боялись за машины, а теперь, когда они увидели в Вавилове такого же друга, как они, машин, Вавилов видит, что Т. Селестенников — отличный человек. Т. Селестенников обнял его за талию и сказал то, что раньше думали многие, — все несчастья произошли от его прихода — «сними скудость с людей», — его бросили в огонь и затем в воду, а он только закалился, как клинок. Измаил так говорил ему. Они стояли и смотрели, не бежит ли Пицкус, который должен был вернуться, пока на вершинах светило солнце. Пицкус вернулся, он запыхался, он бежал теми дорогами, которые невозможны. Он бежал — и ему казалось, что чащи дороги открывались-расступались перед ним. Он узнал, что вода поднимается; крестьяне сообщают. Пронесся ураган в горах, повалило телеграфные столбы. Он бежал — и действительно добежал и возвратился, пока еще не закатилось солнце. Началось экстренное собрание. Е. Чаев пришел, преисполненный ранимостью, он хочет уже приступить к разборке церквей. Зинаида дала ему ключи, архитектор Колпинский выразил желание руководить и показать. Они пошли. Все торжественно встречали Пицкуса, он действительно показал класс. Он — великий бегун. Подошел Лясных; они все встречали Пицкуса; уже свежело.

Вавилов плохо понимал то, что ему говорили. Он был потрясен своим посещением электростанции. Он уже не боялся машин. Он многого теперь не боялся, черт возьми. Он выздоровел. Он пожал руку Т. Селестенникову, тот подумал, что он благодарит его за то, что он понимает его, он крепко ответил ему на пожатие.

Измаил просил лодку. Все всполошились. Особенно узбеки. Взяли багры. Пицкус сказал: то, что Вавилов предполагал, так и вышло — делянка пяти братьев уничтожена. Он только подталкивает природу, он только помогает ей. «Пять-петров» ссорятся и кричат друг на друга. Да, свершилось. Вавилов победитель. Лясных сказал просто и ясно, что во имя дружбы он видит, что Вавилов любит Овечкину — и он ее уступает, но она сказала, что не любит Лясных — и хорошо. Он доволен. Вавилов смотрел на нее — и она на него; как это могло случиться, что они на этом местном вопросе, на споре об этом затопленном рве, который нашел находчивый Лясных, сошлись. Они спорили, и вода в это время поднималась. Она понимала, что никто так ясно не мог понимать местные нужды; Вавилов полюбил это угрюмое место — и за это она смогла полюбить Вавилова.

Измаил уже отплыл, когда они с Лясных и Т. Селестенниковым пошли к лодке для того, чтобы измерить фарватер. Готовится огромная флотилия, надо объехать затопленные улицы, Вавилов призывал — и отправлялись огромные лодки. Люди стояли с вещами на возвышенном берегу. Их привозили на лодках. Кремль весь горел в огнях. Они смеются над нами, когда мы тонем, они хотят молиться.

Вавилов разговаривал с членами комиссии и Т. Селестенниковым, который говорил, что возможно пустить пароход, но многие члены комиссии не видели этой возможности; пароход давно надо разобрать, он взорвется. Победили те, которые утверждали, что можно попробовать, ибо на лодках неосмысленно. Вавилов и Лясных поехали искать фарватер. Вода прибывала. Она была страшна. Прошел слух, что кремлевцы подкупили капитана парохода и что он отказывается перевозить. Шум был сильный, возбуждение росло. Все уже забыли Измаила. Люди решили переезжать в Кремль, потому что вода поднималась до дамбы. Лодки подплыли. Б. Тизенгаузен встретил их, перевесившись через перила. Он торжественно гремел. Да, наконец-то нашли возможным призвать его. Конечно, он спасет. Он поутру поедет, если ему показать фарватер. Лясных вызвался его провести. Он будет ему весьма признателен. Он настолько уверен в своем пароходе, что повезет и свою жену. Он пошел, ковыляя, в гору. Вавилов призвал П. Голохвостова — и тот поспешно кинулся освобождать помещения. Он освободил быстро. Он расселит всюду. Но поднимался ветер. Раздался стук байдарки, зычный голос — и Пицкус сказал, что он не мог лежать, ибо его ухо услышало подозрительную тишину. Власть не бездействует, но хорошо, если и общество позаботится о своих друзьях. Люди, услышав ветер, который еще больше нагонит воды, не поверили в достоверность своих ног — решили переправиться. Вавилов должен их усмирить. Вавилов поехал. Здесь он оставил Лясных, который должен был въехать только при появившейся светлине. Но опускался туман. Пицкус сидел и улавливал звуки. Он услышал лодку. Он услышал разговор Л. Селестенникова, он услышал запах тела Агафьи — и сказал:

— Баба гребет.

Овечкина решила действовать быстро. Ложечников помог ей хорошим советом. Вавилов удивился, что он так быстро сказал: «Обожаю». Они оба рассмеялись. Он чувствовал себя очень утомленным. Она его проводила с тревогой. Они утешали рабочих. Ложечников тоже был затоплен, а Гусь-Богатырь отказался выехать из дома. «Да и какая лодка может меня выдержать», — сказал он.

Исправдом окружила вода — и С. П. Мезенцев во имя старой дружбы прислал Вавилову заявление спасти их, — хотя бы в последнюю очередь. Пять братьев раскололись — и двое из них, тот, что был в Германии и которому не хотелось помирать, и Осип, полюбивший свою отвагу, — тоже пришли просить помощи. Ложечников говорил лениво:

— Сейчас Вавилов придет, — и он сказал лодкам: — Заблудитесь, благодарите бога, что вас вывозит Вавилов.

Они ответили, что поедут на колокол. Но они, точно, заблудились, и, когда спросили у кремлян, шедших навстречу им в лодках, дорогу в Кремль, кремляне приняли это за насмешку, огрызнулись — и началось побоище на водах.

Да, Вавилов боялся мистики и разговора с попом, с Гурием, а оказалась ерунда — он и здесь победил, он и здесь оказался правым. Конец пришел тебе, епископ Гурий, рано или поздно.

Глава девяносто девятая

В лодке отец Гурий слышал разговор, что нигде по Кремлю не могли найти лодки Л. Селестенникова, который, говорят, при смерти, и что пропала Агафья, которая, возможно, уплыла на лодке Л. Селестенникова. Говорили о ней с сожалением, а некоторые злорадствовали, но так как плыли одни мужчины, то отзывались о ней хорошо. Она прокляла Е. Чаева. Туман поднимался выше лодок, отец Гурий велел перекликаться. Ветер утих. Туман густел. Скрипели уключины. Сырость. Отец Гурий увидел огонь.

— Это фонарь на шоссе, которое идет от реки к Мануфактурам и к станции, нам нужно плыть направо, среди кустарников, — раздались голоса.

Епископ Гурий так и велел плыть, но самого его манил этот фонарь и он попросил дьякона Евангела грести дальше. Они налегли и уткнулись в песок. И одновременно с ними воткнулась другая лодка, и на ней о. Гурий увидел Т. Селестенникова и Вавилова. Вот где представился случай поговорить! Они пригляделись. Трифон воскликнул:

— Батя!

И то, что они увидели у фонаря — и очаровало и огорчило их. Спиной к фонарю стоял, держась за дерево, Л. Селестенников, без пальто. А на его пальто стояла, раздеваясь, Агафья. Он воскликнул:

— Все, все снимай, вплоть до рубахи!

Она вяло улыбнулась и потянула вверх рубаху. Всех ожгло это великолепное, нежное тело. Лука Селестенников подбежал и схватил ее за груди (…) Она стояла гордая, с неподвижным и гордым лицом. Она дозволяла себя трогать, как он хотел. Затем он сказал:

— Одевайся, простудишься!

Она быстро оделась. Он раскидал прежнюю ее одежду по лодке и, оборачиваясь к Кремлю, воскликнул:

— Да, православные, Агафья померла!

Они поднялись в туман и пошли к станции. Едва они отошли, как от кустарников раздались крики, всплески весел в тумане и вопли. Вавилов сказал:

— Видите ли, отец Гурий, ваша агитационная ставка на милосердие — бита. Мещане и рабочие дерутся.

Отец Гурий сказал:

— Не мне вас просить о милосердии, хотя я и надеялся, что мы поймем друг друга. У меня к вам одна просьба — это ушла Агафья, женщина, которая много страдала от гордости и наказана за свою гордость жестоко. У людей есть мечта, что она утопилась, ей хочется оставить по себе хорошую память, она хотела бы остаться в глазах потомства хорошим человеком, не более, но она не может утопиться, потому что слишком тело ее хочет жить, она утопится позже. Люди поверят.

Вавилов усадил Трифона и сказал, отталкивая лодку:

— Мы не поверим.

Он поплыл. Он рассмеялся. Он глухо отказался разговаривать.

Отец Гурий перекрестился, у него стало железное лицо, и по одному его лицу дьякон понял, как надо грести. Он повернул. Едва их лодка слабо вырисовалась из тумана и пошла среди сцепившихся лодок, как лодки мануфактуристов начали отходить смущенно, и отец Гурий понял, что отходят оттого, что его лодка была принята за лодку Вавилова, и что это есть та великая победа над людьми, которой добивался Вавилов, и — что демонстрация этой победы выпала на долю отца Гурия. Лодки начали раскрываться, но начались вздохи, в суматохе исчез И. Лопта. Отец Гурий понимал, что тот страшный грех, который он отказался передать сыну, он искупил тем, что бросился в реку и утопился. Отцу Гурию было страшно тяжело, но он пересилил себя. И кто-то из истеричных людей сказал, что он слышал голос И. Лопты, который молчал — и вдруг превратился в великого проповедника: — «и встал и говорил нам, в то время как мы дрались — и мы остановили свои весла, которыми хотели бить мануфактуристов, и кровопролитие, готовое сорваться, остановилось!».

Лодки расстались. Они медленно возвращались в туман. Отец Гурий вышел отягощенный. Толпа возбужденно кричала:

— Разве так встречают милосердие!

Они негодовали. Они готовы были всех перебить. Подошел священник Богоявленский. Отец Гурий тихо сказал:

— Будем спать, православные.

И все мирно пошли по своим домам.

Священник Богоявленский выразил сожаление о потере И. Лопты и тут же передал, что И. Лопту одна женщина встретила в образе счастливого мужа, который гулял, довольный, по кремлевской стене и как бы выпивши был от радости. Предел идеализации — добавил он. Девушка, шедшая от обедни, видела его в виде отрока; отрок с ней говорил и звал ее качаться на качелях, и, когда она его спросила, где он живет и как его зовут, — он назвался И. Лоптой и указал свой дом. Двое этих свидетелей стояли рядом со свящ[енником] Богоявленским и радостно и сумасшедше кивали головой. О. Гурий сказал:

— Я согласен, — и священник Богоявленский перекрестился, — будем считать, что в Кремле есть свой епископ, готовый принять паству.

О. Гурий жестко улыбнулся:

— И мученический венец?

Священник Богоявленский почтительно замахал на него руками и отошел. Гурий бродил всю ночь по Кремлю. Исчез туман. Он увидел огромное пространство, ему показалось, что идут к пристани четверо: он узнал цветные халаты узбеков, Е. Дону и актера. Любовь к театру объединила этих людей — и актер повез Е. Дону учиться, а Измаил похоронил Мустафу. Так [Гурию] рассказал один из плотовщиков, все-таки отказавшийся от дела и перешедший к нему. Он благословил его — и отправил в свой дом.

Мимо с кирками, пилами поднимались плотники, каменщики — и среди них о. Гурий увидел многих плотовщиков. Все они с хохотом вспоминали Агафью — и о. Гурий, сидя на лавочке, едва ли скрытый акацией, слушал их насмешки и понял, что Вавилов уже достаточно, что называется, использовал момент. Но он был уверен в себе — и горд.

Е. Чаев остановился на площадке вместе с архитектором, и они распределяли группы рабочих и десятников — какие начать ломать церкви.

— У нас сегодня задача агитационная, исключительно агитационная, — говорил Е. Чаев. — Мы хотим показать, что будут не насмешки, мы к предметам культа отнесемся вежливо, — мы и напишем, и на словах, я буду говорить, как бывший церковник, что из церквей нам нужен Кирилл. Только Кирилл.

Архитектор соглашался с ним. Он говорил с веселым энтузиазмом, и о. Гурий думал, что самое гнусное — это российские энтузиасты — строители из интеллигентов. Таланту ни на грош… Еварест подошел ближе. О. Гурий не шелохнулся и упал на колени.

— Господи, — сказал он вслух, — позволь нам молиться за врагов наших.

И он почувствовал себя счастливым. Но и Еварест Чаев чувствовал себя счастливым.

Глава сотая

Глава эта первая и последняя

Они долго и с большим трепетом ожидали, когда же даст гудок пароход. Вавилов убеждал народ не волноваться. Наконец, властный и влажный гудок. Вавилов вообразил, с каким лицом Тизенгаузен держит гудок. Он гудел упрямо. Вавилов почувствовал, что смеется. Овечкина держала его за руку. Он руководил погрузкой. Был еще туман, розовый. [Люди] тащили скарб. Человек пришел с клеткой обезьян. Б. Тизенгаузен стоял гордо. Рядом с ним красовалась его будущая жена, Даша. Т. Селестенников повел Вавилова к машинам. Они спустились. Он смотрел на машины. Они были тщательно начищены. Т. Селестенников сказал:

— Пошли. И с ними происходят часто чудеса, они как люди.

— Именно, — повторил Вавилов.

Рука нашла его руку. Он пожал ее. Да, он любит Л. Овечкину. Раздался смех, а затем гудок. Он обернулся. Это была Зинаида. Она что-то сказала. Машины сытно чмокнули, взметнулся поршень, они вышли. Овечкина, положив голову на колени Ложечникову, дремала. Он закурил, хитро взглянул на них — и отвернулся.

Пароход отчаливал медленно, но гордо. Пустили баржу. Берег был пустынен. Остатки скарба валялись кое-где. Зинаида сказала:

— Если окажется возможным, вселим в Кремль эту бедноту. Перевозить их на смены сможет этот же пароход. Я говорила с Б. Тизенгаузеном, он сказал, что сейчас он объедет железный мост, его можно не разбирать, что раньше служило препятствием, фарватер прочистим — и пошло. Баржу-пристань так и упрем, дадим за нее вексель горсовета. Никто не посмеет нам помешать.

Пицкус сидел на ветках. Вавилов удивился.

— Ты велел мне прийти — и принести семь веток, которые ты велел срубить. Я подумал, для растопки.

Они были голые, омерзительные.

— Брось, если тебе не трудно.

— Мне не поднять. Колесников!

Колесников подошел и сбросил. Он стоял грустный и огромный. Зинаида сказала:

— Конечно, я пришла не затем, чтобы говорить тебе, Вавилов, свои проекты, я думаю, ты их сам лучше меня можешь придумать. Я не могу быть твоей женой, я боролась долго, даже пробовала Колпинского выбрать. Давай относиться дружески.

Они зашли за навес.

— Вот попробуй обнять меня.

Она его обняла, поцеловала.

— Видишь, ничего не выходит, время пропустили, а получилось, что хорошо и сделали, что пропустили.

Она пожала ему руку.

— Да, друзьями. То, что ты сделал над собой, надо мной, то, что ты укрепил веру, — я думаю, — успех случайный, не будем очень гордиться.

Вавилов ответил:

— Я и не горжусь, Зинаида.

— Да, я и вижу. Дикая боль предстоит нам, дикое сопротивление Кремля предстоит нам. Ты прав был, когда хотел его разобрать, да и я права была не меньше, когда сопротивлялась. Я рада за тебя и Овечкину вот это подруга — верит, как черт.

— Мы с тобой еще поработаем. Может быть, я еще и Колесникова обратно возьму, если догонит меня в развитии.

Ей было тяжело, но вместе с тем и приятно говорить, она действительно поверила в Вавилова — да и то, что Ложечников отдает свою племянницу, тоже убедило ее. Но ей было грустно. Она чувствовала, что приобрела много друзей вместе с Вавиловым.

— Ну и без любви проживем! — сказала она, посмотрела на Колесникова, который не смел к ней подойти, и отвернулась.

Она видела, как ткачи смотрели на Вавилова влюбленными глазами «Да, этот парень далеко пойдет», — говорили их взгляды. Вот как смотрит этот… а этот… (шел парад ткачей). Она вспомнила, как смотрели на него узбеки — и с восхищением и с любовью. Все говорят наперерыв, кто первый узнал Вавилова, все, оказывается, увидели первые в нем силу. И ткачихи довольны, что они помирились с ним. Подошли ткачихи. Одобрили «Рассудительный, вежливый человек, если я несознательная, он все мне объяснит». Вавилов подошел к Ложечникову; тот ухмыльнулся:

— Договорились? Пора.

Он повел плечами:

— Сыро слегка. Ты ее возьми на колени, устала. Мне покурить.

Он спустил ее голову — она только губками повела, он положил ее голову на колени Вавилову. Она была легкая и теплая, волосы слегка влажные. Виден был из тумана Кремль. Звонарь, увидев подходившим пароход, с испуга перестал звонить. Вавилов разглядел людей с ключами, Чаева со своими лодками, еще раньше переплывшего. Он стоит — и словно держит ключи от ворот. Он побежден. Профессор З. Ф. Черепахин идет сонный, разбуженный тем, что не звонят. Он идет, сонно зевает и почесывает живот. Да, ему несут дары. Надо встречать.

Священники вышли на паперть. Там прихожане. Они принесли невидимые дары; их надо только выбрать. Они молча смотрят на победители Он увидел панораму такой, какой он ее представлял в детстве, значит, все дело в том, что надо иметь добрый взгляд на мир, вот и получишь ту картину, которую видел в детстве. Радость владела всем его сердцем Он устал, но он и сделал многое. Он указал и еще укажет людям путь. Он горд и силен. Впереди победы и поражения, но тот путь, который он проделал — им можно гордиться. Пароход колебался. Капитан Б. Тизенгаузен подошел — и пароход дико загудел. Все вздрогнули. Вздрогнула и проснулась Овечкина, она открыла мокрые глаза на Вавилова и сонно спросила:

— Кремль?..