Крещение Руси. От язычества к христианству

Проблема выбора веры и первые шаги христианства — основная тема начальной русской истории, ибо сама история русского народа как единого целого начинается с крещения Руси. Первый русский писатель — киевский митрополит Иларион и первый русский историк — летописец Нестор писали о том, что после крещения возник новый русский народ. Это была не просто риторика, отражающая евангельскую притчу (о новых мехах, необходимых для того, чтобы принять новое вино божественной благодати). Это был реальный исторический итог христианизации: до крещения — принятия единого Закона — единого народа на Руси не существовало. Под властью призванных из-за моря в середине IX в. варяжских князей с их дружиной — русью — пребывали многочисленные славянские и неславянские (в основном финно-угорские — чудские) племена, следовавшие своим племенным — языческим законам и обычаям, которые были описаны Нестором во вводной, предысторической, части Начальной летописи — «Повести временных лет». Летопись остается главным источником по истории начального христианства на Руси, и мы последуем замыслу летописца, который не разделял судеб славян, Русской земли и христианской истории. Древнерусский язык летописи лег в основу развития русского литературного языка — он в общих чертах понятен и современному читателю, так что цитаты из летописи приводятся в книге лишь с небольшими изменениями и комментариями.

1. «Повесть временных лет» и история христианства на Руси

О расселении славян Нестор рассказывает в начале «Повести временных лет». Летописец был христианином — монахом Киево-Печерской лавры и составлял свою летопись в Киеве на рубеже XI–XII вв. Главной книгой, которая была настольной для всех средневековых историков Европы, была Библия. В этой «Книге книг», как ее называли в Средние века, ничего не говорилось собственно о славянах и Руси — ведь Библия была завершена еще в первые века нашей эры, а славяне и Русь появились на страницах древних хроник несколькими столетиями позднее. Но эта книга не случайно стала в Средние века главным источником изучения всемирной истории. В Библии история наделялась особым смыслом — пониманием Божьего замысла: всем народам должен был открыться этот смысл собственного существования, и все народы были равны перед Богом — ведь все они произошли от общего предка, праведного Ноя и его трех сыновей, которые спаслись после Всемирного потопа.

С этого библейского рассказа и начинает славянскую и русскую историю Нестор. Он повествует о том, как в гордыне своей люди стали строить Вавилонскую башню, чтобы достичь небес, и Бог разделил их языки, так что они не могли договориться о дальнейшем строительстве. Так появились разные народы (летописец так и называл их «языками») — потомки трех сыновей Ноя: Сима, Хама и Иафета. Они стали заселять землю, и в северных или «полунощных» странах — в Европе — вместе с другими потомками Иафета оказались славяне, которых летописец называл их общим древним именем — словене (что значило «владеющие словом», речью).

Не только Библию использовал Нестор для составления летописи. У него был перевод всемирной истории — византийской Хроники, или «Временных книг», Георгия Амартола (это имя означало, что византийский историк, как и Нестор, был монахом) и других греческих хроник. Образец «Временных книг» — повествований о царствах — воспринял Нестор, который тоже рассказывал о княжениях первых русских князей, но этот рассказ был разбит на погодные записи — лета, поэтому у русского летописца получилась «Повесть временных лет». Греческая хроника не во всем могла служить образцом для русского летописца. Георгий также рассказывал о расселении потомков Ноя, но среди них не называл ни славян, ни руси. Для византийского историка они оставались «северными варварами», врагами Византии, лишенными настоящей культуры и даже речи (слово «варвар» в античной традиции означает человека, лишенного членораздельной речи, способного лишь на невнятное бормотание — «бар-бар»). И конечно, к этим варварам не ходили апостолы: они оставались не просвещенными Божьим словом.

2. «Сказание о преложении книг на словенский язык»

Нестору самому пришлось искать место своего народа во всемирной истории. И для этого у него был особый источник, составленный на славянском (словенском) языке последователями славянских первоучителей Константина (в монашестве получившего имя Кирилл) и Мефодия. Это повествование было написано еще в Моравии, где учили сами просветители в IX в., а может быть позднее, в Чехии, в Сазавском монастыре, где кирилло-мефодиевская традиция сохранялась до конца XI в., и получило название «Сказание о преложении книг на словенский язык».

Там говорилось, что славяне расселялись среди 72 народов, разделенных во время Вавилонского столпотворения, и по прошествии «многих» времен сели на Дунае, где ныне расположены Болгарская и Угорская земли. Там их угнетали степняки авары, а затем пришедшие с запада при Карле Великом франки — волохи (так — волохами или влахами — в позднейших славянских традициях стали называть романоязычные народы — итальянцев, румын и др.). Тогда славянские племена стали расселяться по Средней и Восточной Европе, так что мораване поселились на реке Морава, рядом с ними расселились чехи, дальше ляхи, или поляки: одни из поляков прозвались полянами, другие — лютичами, мазовшанами, поморянами.

Составители «Сказания» не говорили ничего о славянах в Восточной Европе, ведь их интересовала прежде всего моравская миссия Константина и Мефодия в Центральной Европе. Летописцу самому пришлось дополнять историю расселения славян. На восток до Среднего Днепра дошли славяне, которые также назывались поляне (это сходство имен потом будет использовано летописцем), их предводителями — Кием, Щеком и Хоривом был основан Киев. Рядом в лесах поселились древляне, между Припятью и Двиной — дреговичи, по Десне — северяне, рядом с ними — радимичи, в верховьях Днепра, Двины и Волги — кривичи, на Оке — вятичи. Дальше всего от Дуная расселились славяне, достигшие Севера Восточной Европы, озера Ильмень, где ими был основан город Новгород. Там, пишет Нестор, они прозвались «своим именем» — то есть продолжали именоваться словенами («владеющие словом»), как на Дунае. Это не случайно: ведь здесь, на Севере, жили «чужие» по языку финно-угорские народы, которые в Древней Руси и звали чудь, «чужие».

Однако не просто этнография интересовала первого русского историка. Рассказ о расселении славян он завершил фразой:

Здесь необходим исторический комментарий. Князья, отправившие послов к византийскому императору, правили в Великой Моравии, славянском государстве, которое вынуждено было лавировать между двумя великими державами раннего Средневековья — империей Каролингов, точнее — Восточно-Франкским, или Немецким, королевством, претендовавшими на роль распавшейся Западной Римской империи, и Восточной Римской, или Византийской империей. При этом в 860-е гг., когда происходили описываемые события, дело дошло почти до схизмы — разделения церквей: константинопольский патриарх Фотий враждовал с папой римским Николаем I. Это усугубило противоречия между церквами, следовавшими разным обрядам и языкам — греческому и латинскому, что заставило славянских князей искать учителей, которые упорядочили бы богослужение.

Михаил III передал слова славянских послов своим «философам», и те посоветовали царю обратиться в город Солунь — Фессалоники, где у некоего мужа по имени Лев было два сына — тоже «хитрых философа», знавших славянский язык. Царь вызвал к себе солунских братьев — Константина и Мефодия и «умолил» их отправиться в «Словенскую землю». Пришедши, те составили «письмена азбуковные словенские» и переложили ими Апостол и Евангелие и другие богослужебные книги. «И рады были словене, услышавшие о величии Божием на своем словенском языке». Но тут «некие» принялись хулить «словенские книги», заявляя, что никто не может иметь своих букв, кроме евре ев, греков и латинян. Однако римский папа (им был уже Адриан II), ссылаясь на слова Священного Писания о том, что «восхвалят Бога все языки», поддержал деяние солунских братьев, явившихся за поддержкой в Рим. Константин скончался в Риме, приняв монашеское имя Кирилл, Мефодий же стал епископом в Моравии.

Почему Константин и Мефодий отправились за поддержкой в Рим? Церковь Моравии находилась под властью Рима, и «некие» враги славянских учителей были немецкими епископами. Римский престол пребывал в сложных отношениях не только с Константинополем, но и с немецкими королями. Миссия солунских братьев вызвала сочувствие Рима, в отличие от немецких да и греческих церковных властей: ведь греки продолжали считать славян варварами — даже после их крещения; их язык напоминал им собачий лай — как можно было переводить Священное Писание на этот язык? Не случайно сама миссия Константина и Мефодия не упоминается византийскими источниками.

Русский летописец также не случайно подробно цитирует «Сказание о преложении книг» и рассказывает о поддержке, оказанной славянским учителям в Риме. В «Сказании» далее говорится о том, что Мефодий наследовал кафедру святого Андроника, ученика самого апостола Павла — ведь тот был епископом в римской провинции Паннония, там, где в Средние века возникла Великая Моравия. Значит, заключает «Сказание», учителем «славянскому языку» был и Андроник. Более того, и сам Павел приходил в Иллирик (римскую область, объединявшую несколько провинций, в том числе Норик и Паннонию), где расселились славяне, так что и Павел оказывается учителем славян.

Конечно, современный историк усмотрит в этой благочестивой легенде очевидное противоречие: славяне появились на Дунае в VI в. н. э., до этого они не известны историческим источникам, в том числе и источникам по истории раннего христианства. Но для средневековых славянских историков было не менее очевидно, что славяне должны были входить в число 72 языков, которых достигла апостольская проповедь. Понятно, почему летописец так сочувствовал этому построению — ведь его Русь пользовалась тем же словенским языком, а значит, Павел был учителем и для Руси… Но это летописное построение связано уже с иными — собственно русскими — историческими событиями, о которых еще пойдет речь. Рассказывая о расселении славян, Нестор осознавал, что Иллирик на Дунае слишком далек от русских центров — Полянского Киева на Днепре и словенского Новгорода на Волхове. Сама же изначальная Русь не была славянским народом — Нестор помещает ее среди скандинавских — варяжских — народов за Варяжское (Балтийское) море. Руси нужен был свой апостол.

3. Апостол Андрей на пути из варяг в греки

В летописный текст о расселении восточных славян летописец вставляет знаменитый рассказ о пути из варяг в греки и путешествии по нему «в варяги» и Рим апостола Андрея.

Поляне жили на днепровских горах, по Днепру же проходил путь из варяг в греки и из грек — до Ильменя и Волхова, Ладожского озера (Нево), откуда можно попасть в море Варяжское. По тому морю можно дойти до Рима (вокруг всей Европы) и от Рима к Царьграду — Константинополю, а оттуда — в Понт (как греки называли Черное море), куда впадает Днепр. Сам же Днепр течет на юг из некоего Оковского леса, а Западная Двина из того же леса течет на север в море Варяжское. Наконец, Волга течет из леса на восток и впадает в море Хвалисское (Хорезмское — Каспийское), и по Волге через земли волжских болгар можно дойти до «жребия Сима», через варяжские земли и Рим можно достичь «племени Хамова». На берегах же Понтийского моря, которое слывет также Русским, учил сам апостол Андрей.

Физическая география превращается у летописца в священную: Русь оказывается не на северной периферии, а в центре мира, ибо из ее центра — Оковского леса — можно попасть во все части света, поделенные по жребию сыновьями Ноя. Из Симова жребия, из Иерусалима, апостольская проповедь действительно достигла Понта, о чем повествовали, в частности, «Деяния апостола Андрея», цикл преданий, сформировавшийся во II–X вв. Русским книжникам были известны эти предания, популярные в Византии. Но редакция Нестора отлична от прочих вариантов христианских легенд.

Андрей учил в Синопе, на южном берегу Понта, и пришел в Корсунь — Херсонес (главный город Византии в Крыму, много значивший для Руси). Там он узнал, что близко расположено днепровское устье, и решил отправиться в Рим по Днепру. Дойдя до днепровских гор, апостол предрек благодать Божию, которая воссияет на этих горах, и грядущую славу Киева с его церквами. Андрей воздвиг крест на горе, где должен был возникнуть Киев, и пошел дальше к словенам, где ныне стоит Новгород. Там он увидел местный обычай мытья в бане, где люди хлещутся вениками. Через варягов апостол добрался до Рима, где рассказал о том, кого учил и что видел. Более всего апостола поразил обычай «Словенской земли»:

Этнографические наблюдения апостола, переданные русским летописцем, породили немало интерпретаций. Чаще всего предполагали, что в рассказе о новгородской бане следует видеть издевку киевского автора над чуждым ему северно-русским обычаем: действительно, южная народная традиция не знает парной бани, да и бани как отдельного строения вообще. Но в этнографическом описании нет никакого осуждения или насмешки; более того, собственно в «Деяниях Андрея» присутствует мотив посещения апостолом бани — что естественно для человека, получившего античное воспитание. Правда, и в бане апостол изгонял бесов из одержимых. Но главный подвиг, который приписывают апостолу его деяния, — это проповедь в страшных варварских краях, на севере античной ойкумены, где, по древним легендам, обитали не только скифы или тавроскифы (как византийцы называли русских), но и людоеды. Даже Херсонес, древний греческий город в Юго-Западном Крыму, согласно греческому «Похвальному слову»[3] апостолу Андрею, расположен в Скифии, а его жители «проводят жизнь по-варварски и неразборчиво», они любят «во всем ложь, в вере нетверды по сей день»… Апостол воздвиг и крест, правда, не на киевских горах и даже не в Херсонесе, а в более цивилизованном Хараксе в малоазиатской Пафлагонии. Летописец использовал мотивы деяний апостола, и этнографический мотив парной бани был особенно важен для него, ибо должен был подтвердить достоверность происходящего.

Летописец добился своего — благочестивой легенде о его путешествии по пути из варяг в греки верили до недавнего времени.

Споры о реальности апостольской миссии на Руси начались еще в древности. Составители древнейших сводов, предшествовавших «Повести временных лет», утверждали, что в русской земле «не беша апостоли ходили». Однако сам византийский император Михаил VII Дука написал в конце XI в. письмо своему родственнику киевскому князю Всеволоду (чье крещальное имя было Андрей), сыну Ярослава Мудрого и внуку Владимира, крестившего Русь, в котором говорилось о «согласии в божественном обряде» (ведь Русь приняла христианство по греческому — византийскому обряду) и о том, что император узнал «из священных книг и достоверных историй, что наши государства Русь и Византия оба имеют один некий источник и корень, и что одно и то же спасительное слово было распространено в обоих, что одни и те же самовидцы божественного таинства и вещатели провозгласили в них слово Евангелия»[4]. «Самовидец божественного таинства» не назван здесь по имени, но сама церковная деятельность Всеволода Ярославина свидетельствовала, о ком идет речь: в 1086 г. князь заложил церковь Св. Андрея в Киеве и основал там монастырь. В отчине Всеволода Переяславле также была построена церковь Св. Андрея.

Яростный спор об исторической достоверности путешествия Андрея разгорелся еще во второй четверти XVIII в. между М. В. Ломоносовым и приглашенными в Петербург для занятий русской историей немецкими академиками Г. З. Байером и Г. Ф. Миллером. Они стремились очистить российскую историю от всего легендарного. Ломоносов — одна из самых противоречивых фигур в российской историографии. Знаменитый историк С. М. Соловьев писал, что Ломоносов «нисколько не был приготовлен заниматься русскою историею», и обнаружил тенденцию, которой следовал великий ученый XVIII в. «Всяк, кто увидит в Российских преданиях равные дела и героев, Греческим и Римским подобных, — писал Ломоносов, — унижать нас перед оными иметь причины не будет; но только вину полагать должен на бывшей наш недостаток в искусстве, каковым Греческие и Латинские писатели своих героев в полной славе предали вечности»[5]. Здесь и содержится та самая максима риторического направления в исторической науке, ищущего в истории лишь славных подвигов, которое активно не принимал Соловьев.

Нужно заметить, что Ломоносов, литератор, один из реформаторов и создателей современного русского языка, болезненно реагировал на «глухоту» к русскому слову немецких профессоров истории Байера и Миллера. Но чтобы отстранить Миллера от написания российской истории, Ломоносов прибегал в своих «рапортах» и записках в канцелярию Академии наук к «аргументам», неприемлемым ни для Соловьева, ни для науки: о «святом Несторе летописце» не должно было писать, что тот ошибался; кощунством считал он утверждение Байера о том, что апостол Андрей, вопреки летописи, не бывал в России и не проповедовал Евангелия.

Не одна Русь стремилась отыскать благочестивые свидетельства дальних странствий Андрея. Летописец опирался на византийскую средневековую традицию, согласно которой Андрей получил по жребию Север Европы и прошел земли ивиров (Грузию), савроматов, скифов и «всякую страну и город, какие расположены к северу от Черного моря». В «Хронике пиктов», загадочных аборигенов Шотландии, составленной в XII в., как и «Повесть временных лет», рассказывается, как ангел Божий повелел апостолу покинуть Константинополь и двинуться в далекую страну. Он двинулся туда (практически по тому же пути из варяг в греки) с семью товарищами и божественное сияние окружало странников. Сам король пиктов с войском вышел ему навстречу, и войско пало ниц, не в силах выдержать сияния — семеро хромых и слепых обрели тогда исцеление, поэтому Андрей наиболее почитаем в Шотландии — той части северных пределов Скифии, где он учил.

Удивительно, но предреченная Андреем в русской летописи слава киевских гор действительно была запечатлена в истории, причем в истории дохристианской.

4. Киевская легенда

Уже упоминался сюжет о трех братьях — предводителях полян, пришедших с Дуная — летописной славянской прародины — на Днепр.

До сего дня, продолжает летописец, в Киеве живут поляне. Казалось бы, перед нами типичное топонимическое предание: наименования киевских урочищ — трех гор и речки Лыбедь — превращены в имена культурных героев, первопоселенцев. Более того, эти имена, по предположениям филологов, могут восходить к еще более глубокой мифологической архаике: во всяком случае, имя Кий в общеславянской ретроспективе может означать культурного героя — земледельца, кузнеца и богатыря, вооруженного палицей-кием — орудием для расчистки леса под поле и т. п.

Однако сам летописец (как и все русские книжники) далек от языческой фольклорной архаики; зато как историк он не может обойти альтернативного предания о Кие.

Разные варианты топонимических преданий легко уживаются в фольклоре, но летописца не устраивает образ Кия-перевозчика.

Этот текст породил немало построений, относящихся уже к «научному» фольклору, — восприятию Кия как исторического князя, недавнему празднованию 1500-летнего юбилея Киева и т. п. Из летописи очевидно лишь, что составитель ее ссылается на «фольклорный» источник («якоже сказають»), не сохранивший имени «царя», при котором ходил к Царюгороду Кий. Традиционной для фольклора этиологической «реалией», которая призвана подтвердить истинность похода Кия, является городище Киевец на Дунае. Можно предполагать определенную «тенденциозность» летописца, занимавшегося разысканием того, «кто в Киеве стал первее княжити», и сделавшего Кия первым киевским князем.

Характерно при этом, что рассказ о кончине киевских братьев отличается от летописных рассказов о смерти первых киевских князей — Аскольда, Дира, Олега и др., где непременно говорится об их могилах в Киеве, известных «до сего дня». Таким образом, остается в силе заключение знаменитого историка летописания Шахматова то том, что «возникновение киевского предания едва ли не обязано этимологии географических названий» и имя культурного героя Кий оказывается производным от имени города Киев, как имя Щека восходит к имени горы Щекавица, а Хорива — к Хоревице.

Современные фольклористы обнаруживают сходство киевского предания с другими широко распространенными рассказами о первопоселенцах, которые изображаются великанами: они в состоянии перебрасывать единственный топор (и другие предметы, может быть, палицу — кий) на большие расстояния, чтобы не передавать их из рук в руки, и т. п. На первый взгляд представляется соблазнительным сближение Кия (с его «палицей») и героев с одним топором, необходимыми орудиями первопоселенцев. Однако Кий в летописи никак не соотносится с известными летописцу образами великанов доисторических времен (в том числе упомянутых обров): он и его братья считаются первыми правителями, культурными героями — предками полян.

Новый исторический комментарий к киевской легенде стал возможен после открытия Голбом древнейшего киевского документа: письма киевской еврейско-хазарской общины X в. Среди людей, подписавших этот документ, оказались носители «смешанных» славянских, тюркских и еврейских имен: это восприятие иноэтничных языковых традиций было свойственно еврейской диаспоре, переходившей на язык местного населения. В связи с этим открытием интересна гипотеза о происхождении имени Хоревица, высказанная еще в начале XX в. киевским любителем древностей Барацем: название киевской горы и одного из Полянских братьев он считал производным от священной библейской горы Хорев в Синае, где пророку Моисею была явлена неопалимая купина и даны 10 заповедей. Это был не единственный киевской топоним, связанный с иудейской традицией: согласно императору Константину Багрянородному, в середине X в. сама киевская крепость именовалась Самватас, что включало Киев в целую сеть поселений на окраинах диаспоры, носивших подобные имена. Имя Самватас, Самбатион и т. п. означало легендарную «субботнюю» реку, за которой обитают потерянные колена Израилевы и которая течет на краю ойкумены. Река эта бурлила шесть Дней в неделю, и переправиться через нее можно был лишь в субботний день — отсюда ее субботнее название. Поэтому фигура перевозчика была действительно символической.

Но Киев и в самом деле был краем ойкумены для иудейской Хазарии: по летописи, до прихода в Киев Вещего Олега в IX в. хазары брали дань со славян Днепровского Левобережья и с правобережных киевских полян — Киев был за рекой Днепр, границей Хазарского каганата. С этой точки зрения вариант киевской легенды, отнесенный летописцем к «несведущим», приобретает как раз исторический смысл: хазарам нужен был «перевоз» на другую сторону Днепра (славяне часто служили перевозчиками как по рекам Восточной Европы, так и через Дунай, перевозили не только хазар, но и авар).

Возникает вопрос, почему русский книжник, работавший на рубеже XI и XII вв. и опиравшийся на библейскую традицию, не распознал в имени Хорив названия библейской горы? Дело, видимо, было не только в том, что Библия была ему известна лишь в извлечениях — паремийных текстах и тексте его предшественника Георгия Амартола. Для еврейско-хазарской общины, говорившей по-славянски и оставившей название горы Хоревица в микротопонимии(Киева, этот город лежал на краю ойкумены, для летописца же он был центром наиболее «смысленого» племени полян, стал «матерью городов русских», столицей новой христианской Русской земли, «новым Иерусалимом» и Царьградом, а не «новым Синаем» (где располагалась гора Хорив). «Хорив» относился к хазарской предыстории Руси и русского христианства.