Крестник Арамиса

I КАБАЧОК «КУВШИН И НАКОВАЛЬНЯ»

В те времена в парижском районе Сен-Жак, у рва, защищавшего ворота предместья, на дороге, которая сейчас называется Орлеанской улицей, а тогда была широким трактом, вдоль которого тянулись поля и огороды и то там, то здесь виднелись домики, животноводческие фермы и хибарки владельцев каменоломен, находилось заведение, известное на всю округу и называвшееся кабачок «Кувшин и Наковальня». По крайней мере, так гласила вывеска.

Эта вывеска, отнюдь не кисти Рафаэля, изображала здоровенного молодца, который подковывал свою лошадку, в то время как бойкая бабенка наполняла его стакан.

Это произведение искусства недвусмысленно определяло круг обязанностей супругов Мардоше: муж трудился в кузнице, а его жена подавала разного рода выпивку любителям зелья.

Смеркалось. Сквозь тучи пробивались багряные лучи заходящего солнца, и в темном небе за крепостной стеной высился купол Валь-де-Грас и подымались колокольни Капуцинов и Пор-Рояль. Владелец заведения, папаша Мардоше, наслаждался прохладой на пороге кузницы.

Это был здоровенный детина, который наверняка мог сойти за одного из главных толстяков века, с глазами цвета железных опилок, никогда, впрочем, не допускавший, чтобы они заржавели от влаги.

По дороге скакал всадник.

Судя по запыленной одежде и сухим пятнам грязи на сапогах, он ехал издалека. Кружевные манжеты были изорваны, ленты выцвели, камзол старого покроя и панталоны изрядно обтрепались; но шляпа с перьями сидела на голове довольно лихо, на боку блестела рапира. Плотное сложение и широкие плечи всадника привлекали взгляд — в те времена физическая сила ценилась превыше всего; лицо его озаряла улыбка беззаботной юности.

Когда путник приблизился к Мардоше, кузнец поднялся ему навстречу и, снимая шляпу, весело крикнул:

— Эй, дворянин, будьте осторожны, вашу лошадь следует подковать. У нее только два гвоздя на передних подковах.

Молодой человек проворно соскочил с лошади, чтобы убедиться в этом.

— Я уж не говорю о том, что она ждет не дождется, чтобы ее подстригли по последней парижской моде, — рассмеялся толстяк.

— Вы правы, друг мой, — ответил незнакомец. — Если бы у меня на примете был кто-то, кто мог бы взять на себя эту двойную работу…

— Так, а я на что, господин мой?! Я ведь и сапожник, и цирюльник лошадиный! Вы разве не заметили мою вывеску?..

— Ладно, согласен. Но только прошу вас — побыстрее, я очень спешу.

На пороге кухни появилась хозяйка. Это была довольно крупная женщина, горластая и жизнерадостная. Щеки ее пылали, как розы.

— Пока мой благоверный будет заниматься вашей лошадью, не окажете ли честь войти в дом и утолить жажду?

— Честное слово, окажу, милая дама! У меня в глотке сухо, как в старом заброшенном колодце… И потом, хочется умыться с дороги. Со своей запыленной физиономией я, наверное, похож на трубочиста.

С этими словами наш путешественник вошел в кабачок.

Здесь за столом, на котором стояла полная бутыль и пустой стакан, уже сидел путник, очевидно, питавший лишь платоническую любовь к спиртному. Это был смуглый юноша, одетый со скромным изяществом. Его бледное вытянутое лицо с живыми глазами выражало недовольство, связанное, очевидно, с бесполезным ожиданием, потому что он ежеминутно вставал и подходил к двери, тревожно смотрел на дорогу, исчезающую в вечернем тумане, и тут же возвращался.

Молодые люди галантно раскланялись. Умывшись, вновь прибывший тоже сел за стол. Матушка Мардоше поставила перед ним стакан и бутылку и, хлопнув по плечу, сказала с лукавой развязностью:

— Отведайте это. Останетесь довольны, вино нежное, как бархат.

Путешественник отхлебнул и, скривившись, ответил:

— Да, тетушка, действительно бархатное… с булавочным ворсом.

Хозяйка расхохоталась.

— Конечно, оно немного незрелое… Но со временем превратится в макон… Это вино прошлого урожая.

— Скажите лучше — будущего… Ну да что там! На войне как на войне! Лишь бы ваш муж не слишком долго возился…

— А что, надо обуть вашего индюшонка?.. Он закончит, когда вы допьете вторую бутылку… На то и кузница, чтобы заманить посетителя в кабачок.

— В таком случае я лучше заплачу вперед и не буду пить. Вот вам экю, дорогая… Только попросите супруга поторопиться.

Матушка Мардоше подмигнула.

— Держу пари, вы в первый раз едете в столицу.

— С чего, черт возьми, вы это взяли? — весело спросил молодой человек. — Угадали по моему лицу или провинциальному камзолу?

— Да нет, конечно! Не по рясе узнают монаха. Просто вижу, как вы торопитесь скорее оказаться в большом городе.

— Честное слово, вы правы. Действительно горю желанием скорее полюбоваться великолепием Парижа. Он, должно быть, прекрасен!

Хозяйка кабака покачала головой.

— Подумаешь!.. Город как город! И улицы там тоже состоят из домов, и на деревьях листья растут, и река — та же вода, как и везде…

— Но король, принцы, двор…

— Ну если бы двор был в Париже, тогда другое дело!.. Но теперь ведь и король, и двор, и принцы — все в Версале, в Марли или в Сен-Жермене. Всю жизнь проводят там, скучая взаперти!..

— О, я надеюсь посетить Версаль, после того как нанесу визит господину де ла Рейни.

— Господину де ла Рейни, генерал-лейтенанту полиции? Вы знаете господина де ла Рейни?

— Еще нет, но познакомлюсь с ним, надеюсь. У меня есть к нему рекомендательное письмо.

— Так у вас есть письмо для господина де ла Рейни?

Молодой человек похлопал себя по груди, там, где билось сердце.

— Да, вот здесь, в кармане камзола.

При первом упоминании имени де ла Рейни другой путешественник встрепенулся. И во все время разговора хозяйки кабака и молодого человека он сидел, облокотившись на стол, и проявлял признаки нетерпения — комкал перчатки, притопывал, кусал губы и судорожно впивался глазами в дверь, ожидая кого-то, и в то же время вытягивал шею по направлению к собеседникам.

Матушка Мардоше стояла между двумя столами, надежно защищая широкой спиной подслушивавшего от глаз своего собеседника, понятия не имевшего, с каким жадным интересом тот ловил каждое слово.

Кабатчица прищелкнула языком.

— Но почему, — спросила она, — вы уверены, что войдете в Париж беспрепятственно?

— Разве я не могу пройти туда, куда хочу? — спросил незнакомец удивленно.

— Можете, но не сейчас, уж это точно. Надо подождать хотя бы несколько дней. Не знаю, какой висельник выпустил эту свору сыщиков Шатле, выслеживающих и вынюхивающих. Их по меньшей мере полдюжины у каждых городских ворот. Разглядывают вас, буквально шкуру сдирают своими вопросами: «Кто? Откуда? По какой надобности в Париже?» Просто допрос с пристрастием… Но вы-то можете сослаться на генерал-лейтенанта…

— У меня есть и другие поручители, — добавил молодой человек самодовольно, — ну хотя бы господин маркиз де Мовуазен…

— А, знаю… У наследника престола есть гвардия, а маркиз — капитан гвардейцев. О, у этого господина длинная рука!..

— Вот он и должен мне устроить разговор с королем.

Женщина от удивления вздрогнула.

— Ого, мой мальчик, у вас губа не дура. Разговаривать с королем вот так, как сейчас со мной…

— Дело в том, мадам, что мне есть что ему сказать. Или, по крайней мере, передать: запечатанный конверт, который, по-видимому, содержит весьма любопытные вещи…

— Запечатанный конверт? От кого?

— От моего крестного отца.

Кабатчица уселась напротив него, поставив локти на стол и подперев щеки кулаками.

— И этот крестный отец, он кто, а? Чтобы переписываться вот так с королем Франции?! Великий Могол или император Китая?

— Мой крестный, — ответил молодой человек без ложной скромности, — герцог д’Аламеда, рыцарь Золотого руна и гранд Испании первого класса.

— Герцог д’Аламеда? Вы крестник герцога? Крестник гранда Испании?

— Когда я говорю — мой крестный, не понимайте это буквально. Достопочтенный сеньор, который живет в Мадриде, при дворе Филиппа V, предоставил мне право самому выбирать, как называть его: отцом, дядей, опекуном или крестным. Умирая, отец завещал ему право быть моим покровителем. Я предпочел обращение «крестный отец», потому что вышел уже из того возраста, когда нуждаются в опеке. И вот теперь я считаю себя крестником господина д’Аламеды.

Матушка Мардоше слушала его, открыв рот, но ничего не понимала.

— Боже мой! — покачала она головой. — Ей-богу, вы, наверное, решили подшутить надо мной.

— Подшутить над вами!.. Упаси бог, хозяюшка, — весело отвечал молодой человек. — Это такая же правда, как и то, что меня зовут Элион де Жюссак и я сын и наследник покойного барона де Жюссака.

Да-да, это был он, Элион де Жюссак. Вы, конечно, еще не забыли его, не правда ли? За эти пять лет из юноши он превратился в мужчину в расцвете сил. Он высок, строен, пышет здоровьем и изъявляет волчий аппетит. Крепкое сложение, красота и сила его тела могли бы вдохновить скульптора на ваяние статуи борца или бегуна. Цвет лица молодого барона удивляет молочной свежестью, хотя он много времени проводит на охоте. У него белокурые, слегка вьющиеся волосы, усы — темнее, стрижены они в виде подковы и скрывают свежие губы, возбуждающие желание у прекрасных дам. Нос у него прямой, слегка вздернутый, в уголках губ таятся ямочки, светлые глаза смотрят ясно, а голос у барона звонкий и глубокий, словно идет из сердца.

Матушка Мардоше совершенно поддалась обаянию этого юного лица.

— Прекрасно, прекрасно, — заворковала она. — Верю, милый мой… Вы барон, это ясно. И хороши, словно песня. — И, всплеснув руками, воскликнула: — А я-то вам подсунула плохое вино! Пойло для солдат и судейского сословия… Сейчас сбегаю за бутылочкой получше! У меня там кое-что припасено… Правда, будет стоить немного дороже!

И она собралась было бежать в погреб, но Элион остановил ее.

— Не стоит! Я не хочу больше пить!.. Лучше подойдите вон к тем молодцам, которые голос сорвали, подзывая вас.

Действительно, в кабачке появились еще два посетителя. Они изо всех сил стучали кулаками по столу и горланили:

— Эй, там! Проклятье!.. Балаган, а не лавка!..

— Ну и буржуа пошли нынче!

Вместе с ними в заведение проскользнул маленький человечек, тщедушный, угловатый, с тусклой, бесцветной физиономией, одетый во все грязное и темное, этакая канцелярская крыса, ученик аптекаря, знахаря или скомороха.

К нему тут же подскочил первый путешественник.

— Ну?

— Я встретил Дегре в караулке.

Молодой человек вздрогнул.

— Проклятого Дегре, который предал мою мать!..

— Он давал указания своим агентам…

— А у других ворот?

— Те же птички и тот же надзор: шлагбаумы на заставах Сент-Антуан, Сен-Жермен, Сент-Оноре, Сент-Виктор — повсюду!

Юноша топнул ногой.

— Demonia![12]

Он задумался. Потом сделал собеседнику знак оставаться на месте и направился к Элиону, который встал из-за стола и собрался уходить.

— Можно вас на одно слово, сударь?

— Хоть на четыре, если угодно! — учтиво ответил Элион.

— Сударь, я шевалье де Сент-Круа.

— А я, сударь…

— Знаю, слышал только что из вашего разговора с хозяйкой. — И, заметив, что барон испытывает неприязнь к болтунам, нахмурил брони и поспешил добавить: — Вы имеете честь носить имя добрейшего дворянина, который унес в могилу сетования всего провинциального дворянства.

Хитрый малый лгал самым наглым образом. Имя владельца Эрбелеттов он услышал впервые в этот вечер. Но Элион, ничего не подозревая, до глубины души был растроган неожиданным почтением, оказанным памяти его отца.

— Шевалье, эти слова…

— Только эхо того, что происходит в моей душе. Вы очень похожи на сеньора… Я почувствовал к вам симпатию с первого взгляда…

— Благодарю, приятно слышать…

— Вижу, что вы собираетесь уезжать, и потому прошу внимания всего лишь на минуту. Мне тоже надо попасть в Париж как можно скорее…

— Ну так кто вам мешает?..

— Помните, что говорила кабатчица? Полицейские у всех ворот… Проверяют путешественников, проводят дознания, выясняют цель приезда…

— Какого черта! Что мне до всего этого?

— Вам-то ничего, а вот мне…

Господин де Жюссак смерил собеседника взглядом.

— Ах вот как! Так это не вас ли случайно ищут? — спросил он.

Путешественник выдержал взгляд.

— Эх, барон, — ответил он с улыбкой, — вот этого-то я и боялся… Ради бога, не держите меня за какого-нибудь беглого каторжника. Речь идет о дуэли, имевшей печальный исход. Вот из-за этого-то меня теперь и разыскивают…

Элион протянул ему руку.

— Ну, если так, шевалье, располагайте мной как вам будет угодно. Только не вижу, каким образом я смогу вам помочь.

— Нет ничего проще… Это рекомендательное письмо для господина де ла Рейни…

— Ах, вы знаете!..

— Я не слушал, но у вас голос, простите, как иерихонская труба…

— Это правда, дыхание у меня мощное, голос — металл…

— Наделенный рекомендательным письмом, которое может служить пропуском, без особых трудностей пересечет все кордоны полиции, как и люди из его свиты…

Элион расхохотался.

— Людей из моей свиты вряд ли будут мучить, потому что их у меня просто нет… Нет даже тени оруженосца или камердинера…

— Ошибаетесь, дорогой барон. Думаю, что слуга у вас есть. Он перед вами.

— Передо мной? Вы?.. Хотите быть моим слугой, вы, дворянин?..

— О, это будет всего на минуту! Впрочем, можете назвать меня по-другому: управляющим, секретарем или пажем, значения не имеет. Мне бы только, сидя на лошади за спиной моего господина, проникнуть в великий город.

— За спиной? О, дьявольщина!..

— Думаете, ваша лошадь не в состоянии везти нас двоих?

— Ролан? У него хватит сил, чтобы четверых увезти на край света… А два человека — просто ерунда.

— Баста! Ночь на дворе. Никто нас не увидит. Так надо… Я так хочу!..

Это было сказано решительно и властно, тоном человека, не терпящего возражений. Слова его повисли в воздухе сухим, угрожающим треском мушкета, и в тот же миг выражение лица, движения, голос — все изменилось в том, кто назвал себя шевалье де Сент-Круа.

Он вцепился в руку господина де Жюссака, как женщина в своего покровителя, он прижимался к груди, дышал в лицо, обволакивал взглядом, очаровывал опьяняющей улыбкой, а его маслянистый голос словно растворялся и одурманивал.

— Прошу вас, для меня!.. О, для меня!..

Это для меня вошло, как стрела, в сердце крестника Арамиса.

— Хорошо, — сказал Элион, посмеиваясь, чтобы скрыть замешательство, — хорошо, решено.

— Я победил! — воскликнул де Сент-Круа радостно и алчно.

— Черт возьми!.. — растерянно пробормотал барон, одновременно и довольный, и раздосадованный своей уступчивостью.

Де Сент-Круа наконец успокоился.

— Ладно, — заключил он, — будем ковать железо, пока горячо, как делает наш хозяин. А вот и он, кстати, — не иначе как собирается сообщить, что вы можете ехать…

В самом деле в дверь сунулась голова кузнеца.

— Сударь, — сказал он, — ваш буцефал готов, и в церкви уже гасят свечи.

Господин де Сент-Круа повернулся к невзрачному человечку.

— Зоппи, отведите мою лошадь на улицу Деревянной Шпаги.

Потом снова схватил господина де Жюссака за руку и повис на нем так крепко, будто боялся, что кто-то отнимет его у него.

— Быстрее, барон! В путь!.. В путь!..

II ПРИБЫТИЕ В ПАРИЖ

У ворот предместья Сент-Жак расположились шесть-семь верзил, которые останавливали путешественников. Это были не члены банды Пустого Кармана, повешенной на Гревской площади тремя годами позже, а люди полевой парижской жандармерии, стоящие во главе группы стрелков пешего дозора.

От имени короля уполномоченные власти считали себя вправе грубо обращаться с беднягами, не обольщающимися надеждой проскользнуть в столицу без ясных и безупречных доказательств, устанавливающих личность, и не имея серьезных мотивов, подкрепленных достаточными гарантиями.

Так же тщательно и бесцеремонно обыскали бы и наших путешественников, однако на первый же вопрос жандарма господин де Жюссак предъявил ему конверт, подписанный мелким и элегантным почерком Арамиса:

На конверте имелась приписка красными чернилами «Выдано по просьбе господина барона де Жюссака, верного подданного Его Величества» и черная восковая печать, на которой в ожерелье Золотого руна рельефно выделялся девиз: Ad majorem Dei gloriam.

Жаждая выразить свою благожелательность, шеф жандармов расплылся в улыбке. В то время как он подметал мостовую краями своей шляпы, изощряясь в почтительных поклонах, так называемый паж путешественника спрыгнул на землю и, пряча лицо, взнуздывал лошадь своего мнимого хозяина без всякой к тому необходимости.

— Этот малый с вами? — спросил жандарм у всадника, возвращая ему с проявлениями глубокого почтения письмо, которое тот снова положил в карман.

— Вы же видите, что он занимается моей лошадью, — ответил молодой человек, не желая ни лгать, ни выдавать своего спутника.

Жандарм еще раз низко поклонился.

— Проходите! — сказал он.

Дозорные отступили, паж снова занял место позади всадника, тот поднял руку, Ролан тотчас же снялся с места, и путешественники углубились в предместья, двигаясь вдоль Пор-Рояль и бульвара Капуцинов.

Между тем, ощущая тесное соприкосновение со своим спутником, крестник Арамиса почувствовал странное беспокойство. Руки, обвившие всадника, тело, прильнувшее к нему так сильно, что было слышно, как билось сердце незнакомца, его прерывистое горячее дыхание, пробегавшее струей по затылку барона, — все это будоражило нашего провинциала.

Казалось, что Арман де Сент-Круа испытывает те же чувства и торопится расстаться, потому что когда они добрались до Валь-де-Грас, он ослабил объятия и быстро соскользнул к ногам лошади.

— Что с вами? — спросил господин де Жюссак.

Спутник ответил вопросом на вопрос:

— Барон, где вы думаете расположиться на постой в старом добром Париже?

— Крестный советовал мне остановиться в гостинице «Сухое Дерево» на углу улицы с таким же названием и Сент-Оноре.

— Вам там будет как нельзя лучше… Дом подходящий: в самом центре жизни… — сказал шевалье и сделал движение, чтобы уйти.

— Как, вы меня покидаете? — воскликнул Элион, одновременно и довольный и опечаленный такой скорой развязкой их знакомства. Он удивлялся сам себе: сколь противоположные чувства могут уживаться в одном человеке!..

— Так надо. Но я еще вернусь. А вам предстоит идти своим путем… — И шевалье указал на центр города: — Вот ваша дорога. — Затем кивнул в сторону улицы Марионеток: — А вот моя.

Однако оба, стоя в тени и глядя друг на друга, не двинулись с места.

— Ну что ж, пора! — нарушил молчание барон, горько улыбнувшись, словно выражал сожаление лишь из вежливости, однако невольно он выразил то, что чувствовал.

— Тысяча благодарностей, господин де Жюссак… Это уже, должно быть, последняя учтивость… — натужно рассмеялся де Сент-Круа. — Но если измерить на весах человеческих, если спросить вашего честного Ролана, рад ли он испытать облегчение, освобождение от назойливой лишней тяжести… И, держу пари, вы тоже… Кто же согласится продолжать путь в подобных условиях?

Элион не ответил. Потом тихо и уныло спросил:

— Итак, мы не увидимся больше?

— Кто знает? — загадочно протянул шевалье. — И, приблизившись к нему, добавил: — Есть место, где всегда встречаются те, кто ищет успеха или уже нашел его на своем пути, и те, на кого пала тяжесть любви и ненависти, — это Версаль…

Арман де Сент-Круа потрепал Ролана по голове, ласково погладил прекрасное животное, млевшее от удовольствия.

— Мы снова встретимся, без сомнения… У меня тоже есть дело там, при дворе и у короля. А пока, барон, не сомневайтесь, я не забуду об оказанной услуге…

И устремив взгляд вдаль, он продолжал торжественным голосом, словно угрожая кому-то:

— Если вас кто-нибудь обидит, если какое-то препятствие задержит в пути, если вы пожелаете отомстить какому-то могущественному, вероломному врагу за несправедливость или предательство, царящие в этом подлом мире, приходите ко мне… Зовите меня как ангела тьмы в часы отчаяния. И пусть это даже будет на ступенях трона, я отброшу врага, сумею наказать вероломство и подлость!

— О! — испуганно воскликнул Элион. — Вы мрачно шутите, шевалье… Надеюсь, Бог не допустит этого… Однако, если подобное случится, вряд ли я как добрый христианин смогу поступить немилосердно, я полагаюсь только на шпагу и честный бой… — Потом добавил все с той же прямотой: — Но это не помешает мне иметь удовольствие возобновить наше знакомство позднее.

— На улице Деревянной Шпаги, — холодно отозвался собеседник, — недалеко от лошадиного рынка живет один горемыка по имени Зоппи, который существует тем, что по дешевке продает снадобья беднякам квартала. Если вы будете нуждаться во мне, обращайтесь к нему.

Куранты Валь-де-Грас, сыграв несложную мелодию из четырех нот, начали отбивать десять, когда барон отправился в путь. Десять раз звонили в Сент-Женевьеве, Сен-Жак-дю-О-Па и во всех прочих общинах. Темная улица Сен-Жак спускалась к Сене. Хозяева закрывали свои лавки, а у заведений еще беседовали с помощью кулаков школяры.

Ролан на всем скаку ворвался в эту суматоху.

Чем объяснить, что, распрощавшись с господином де Сент-Круа, барон вздохнул облегченно, а теперь, казалось, сожалел, не чувствуя его под боком?

Иногда он рассеянно останавливался, чтобы сказать себе:

— Что за жемчужину мне подбросила судьба?

Наконец он выпрямился в седле.

— Решительно я сошел с ума. Он уехал, и счастливого пути!..

Элион пощекотал шпорой Ролана, и тот поскакал рысью.

Спрашивая дорогу у ночных патрульных, которые изредка встречались и смешивали свои тени с тенями злоумышленников, бродивших в ночи, перейдя Сену по мосту Сен-Мишель, пройдя Сите, распутав клубок улочек, окружавших городскую ратушу, снова поднявшись к улице Сен-Дени, тут же повернув налево, к улице Сент-Оноре, барон оказался наконец перед большим старым домом с железными балконами на всех этажах, на фронтоне которого из камня торчал засохший куст. По этой своеобразной вывеске и узнавалась гостиница «Сухое Дерево».

Господин де Жюссак совершенно изнемогал от усталости, потому что находился в пути с раннего утра, устала и его лошадь, слишком давно не знавшая забот конюха. Барон потребовал комнату, лег не раздеваясь, мгновенно заснул и проснулся только через двенадцать часов доброго сна — от голода.

Встав и одевшись, он спросил завтрак, потом осведомился об улице Булуа. Она находилась недалеко. Как следует подкрепившись, крестник Арамиса отправился туда, настроение у него было превосходное, он шел, засунув руки в карманы — этакий фланер, как сказали бы мы сейчас, — и рассматривал восторженными глазами провинциала высокие дома, гостиницы, пешеходов, потоки экипажей — карет, двуколок, ломовых дрог, телег, кишмя кишащих на улицах.

Были здесь и бочки водовозов, и выставки повозок на любой вкус и для любого времени года (торговцы брели за лошадьми, ослами и мулами), бродили нищие, шныряли шарлатаны, жулики всех мастей. Видел он небольшие отряды швейцарской и французской гвардии, которые, в соответствии с прекрасным обычаем, в полдень шли сменять караул в Тюильри, Лувре и Пале-Рояле.

…Передняя господина де ла Рейни была наводнена людьми, которых всегда имеет в избытке дом Аргуса и Фемиды.

Когда молодой человек вошел, все повернули головы в его сторону и принялись ощупывать его взглядами.

Суровый привратник тотчас подошел к нему.

— Что вам угодно? — спросил он резко.

— Господин генерал-лейтенант может меня принять?

— Я доложу о вас. Как ваше имя?

— Барон Элион де Жюссак.

Привратник отпрянул и вытаращил глаза.

— Элион де Жюссак!.. Выходит, вы — барон де Жюссак?

— Конечно.

— Но, сударь, это невозможно…

— Почему это невозможно, плут?

Оба говорили очень тихо, как было положено по этикету. Однако среди присутствующих поднялось волнение.

— Кто же это? — вмешался кто-то.

То был человек средних лет и среднего роста, откормленный и холеный, с щечками, как спелые яблоки, с добродушной улыбкой и маленькими сонными глазками. Привратник шепнул ему на ухо несколько слов. В тот же час глазки проснулись и принялись рассматривать молодого человека с живейшим интересом.

— А! — сказал он. — Так этот мошенник утверждает, что он барон Элион де Жюссак?

Молодой человек сделал шаг вперед.

— То есть как утверждает? Что это значит?..

— Боже мой, — продолжал толстяк спокойно. — Я только хочу сказать: вы уверены?..

На этот раз крестник Арамиса рассердился.

— Уверен ли я, что я — это я? Черт подери, ну и вопрос!..

Собеседник попытался его успокоить.

— Потише, потише, мой дворянин! Не выходите из себя. Сейчас о вас доложат. — И он направился в кабинет господина де ла Рейни, сделав привратнику знак следовать за ним.

Через минуту тот вышел и с ехидной улыбкой на лице и с фальшивой почтительностью в голосе произнес:

— Господин генерал-лейтенант полиции имеет честь передать господину барону Элиону де Жюссаку, что просит его пожаловать в кабинет мэтра Ламот-Мутона, секретаря суда.

III МЕССИР НИКОЛЯ ДЕ ЛА РЕЙНИ

Когда герцогиню Бульонскую препроводили в Горячую комнату, где она впоследствии была осуждена за колдовство, — единственной ее виной, по словам Сен-Симона, был слишком острый язык, — господин де ла Рейни спросил ее: «Видели ли вы дьявола, и каков он?» — «Нет, сударь, я его не видела, — ответила сия знатная дама, — но вижу его сейчас: он переоделся в государственного советника».

Действительно, таким был мессир Николя, как прозвали его в народе. Он отнюдь не слыл Адонисом или Аполлоном; имел явно пережаренный цвет лица, жесткие черты, очень близко посаженные глаза, круглые и пронзительные, длинный нос, острый и щедро украшенный оспой. Проницательная физиономия свидетельствовала о характере хитром и коварном, повадками он напоминал куницу, ласку или лису. Вместе с тем над глазами высоко возносились брови Зевса Громовержца, придававшие этому узкому лицу весьма грозный вид, усугубленный мощным голосом, гремевшим как приговор Верховного суда.

Генерал-лейтенант сидел за столом, заваленным письмами, рапортами и досье. Господин, которому было поручено доложить об Элионе, стоял позади де ла Рейни. Секретарь суда Ламот-Мутон рылся в бумагах у бюро. Это был человек небольшого роста, слащавый, округлый и весьма довольный собой. Его присутствие делало визит похожим на допрос после ареста и заключения под стражу.

Барон вошел, держа шляпу в руке.

— Кто вы? — спросил секретарь.

Явно задетый таким приемом, молодой человек нетерпеливо возразил:

— Но, сударь, я уже имел честь вам доложить…

Тот резко оборвал его:

— Довольно, замолчите, вы наглый самозванец!

Эти слова для господина де Жюссака были словно удар хлыстом. Он побледнел, глаза его сверкнули, лицо свело судорогой. Он задрожал от гнева и, казалось, стал еще выше ростом. В один прыжок, словно его подбросила неведомая сила, барон оказался перед секретарем суда, держа руку на эфесе шпаги, наполовину вынутой из ножен… В этом движении, во взгляде, в выражении его лица была такая угроза, что особа, стоявшая за креслом мессира Николя, и секретарь суда Ламот-Мутон, безмятежное лицо которого вдруг сморщилось от страха, бросились к нему с криками:

— Негодяй, что вы делаете?

— Сюда, стража, сюда!

Господин де ла Рейни даже не пошевелился.

— Оставьте, Дегре! Не надо, мэтр Ламот! — произнес он с ледяным спокойствием. — Негодяй ответит за свою дерзость в четырех стенах на дне каменного мешка.

Элион постарался овладеть собой. Он убрал шпагу в ножны. Стряхнув с себя двух повисших на нем стражников, барон приблизился к генерал-лейтенанту и, уперев кулаки в стол, поглядел прямо в глаза господину де ла Рейни.

— Сударь, — глухо произнес он, сдерживая гнев, — надо иметь серьезные основания, чтобы делать подобные утверждения… Дворянин не оскорбляет дворянина без причины таким вот образом… Извольте привести мне свои доводы… И если я не найду их достаточно убедительными… горе вам… Невзирая ни на что — ни на охрану, ни на разницу в положении и возрасте, я отомщу оскорбителю, уничтожу его, ибо, чтобы защититься от укуса змеи, надо ее раздавить!..

— Клянусь, — закричал генерал-лейтенант, — это уже переходит все границы!.. Осмелиться на такую дерзость!.. Я ведь одним росчерком пера могу отдать его под суд, который навечно сошлет его на королевские галеры!

Дегре наклонился к провинциалу.

— Поверьте, — сказал он, — лучше прекратить эти шутки… Как бы не зайти слишком далеко… Лучше сознайтесь! Вам это зачтется.

— Да, сознайтесь, молодой человек, — фистулой произнес канцелярская крыса Ламот-Мутон.

— Сознаться… Но в чем? — вскричал взбешенный Элион.

— Черт возьми! В том, что вы — не барон де Жюссак.

— Сознаться, что я не… Ах нет!.. Заниматься самооговором! Тысячу раз нет!..

— Итак, вы осмеливаетесь утверждать…

— Что я сын моего отца?.. Да, проклятье! Я настаиваю! И буду настаивать до конца жизни!..

— Но где доказательства?

— Да, доказательства… — повторил толстенький секретарь суда.

— Доказательства?.. — растерялся барон. Потом, ударив себя по лбу, воскликнул: — Ах, черт возьми! Ну что я за дурак!.. У меня же есть доказательство… Рекомендательное письмо моего крестного отца…

— Господина д’Аламеды, не правда ли? — спросил де ла Рейни насмешливо и протянул руку. — Дайте письмо.

— Сейчас.

Барон де Жюссак поспешно сунул руку в карман. Но там было пусто.

— Какое несчастье!.. Его нет!.. — в ужасе воскликнул он.

— Черт возьми! Я это предвидел, — с отвратительной усмешкой продолжал де ла Рейни. — Держу пари, что сейчас вы скажете, будто потеряли его.

— Потерял… Нет, это невозможно… Оно было в кармане еще вчера вечером…

И бедняга в отчаянии принялся обшаривать карманы.

— Не трудитесь! — продолжал мессир Николя. — Вы ничего не найдете. Поглядите-ка сюда! Это, конечно, оно? — И генерал-лейтенант подошел к бюро и, взяв большим и указательным пальцами бумагу, потряс ею в воздухе. Ужас охватил крестника Арамиса. Он узнал конверт с печатью и тонким изящным почерком. Господин де ла Рейни настаивал:

— Я его получил от господина де Жюссака, того самого, который только что был здесь. Он уже ушел.

А секретарь суда язвительно прошипел:

— Подлинник всегда один!

— Мы беседовали десять минут, — добавил Дегре.

— Приятный собеседник… — подхватил секретарь суда. Элион отчаянно пытался найти объяснение происходящему. Голова у него раскалывалась, казалось, еще немного — и с ним случится удар.

— Боже мой! — пробормотал он. — Я, наверное, сплю? Или эти люди безумны?.. Или сам я сошел с ума?.. Господи, Господи, отрезви их разум — и мой тоже!

Похоже, мольба была услышана, потому что Ламот-Мутон сказал:

— Он молод, этот господин де Жюссак. Хрупкий… Но глаза, голос, манеры!..

— Брюнет, не правда ли? — вскричал молодой человек. Догадка осенила его.

— С длинными вьющимися локонами… Лицом бледен… Одет в фиолетовый бархат…

— Верно, верно, — подтвердил Дегре.

— Ясно, это он украл письмо! — заключил Элион твердо.

— В самом деле? — недоверчиво поинтересовался господин де ла Рейни.

— Этой ночью… В предместье Сен-Жак… Я помог ему попасть в Париж…

— Каким же образом?

— …Этому жалкому мальчишке — шевалье де Сент-Круа, — проговорил барон сквозь зубы.

Собеседники Элиона замерли как громом пораженные. Первым вышел из оцепенения Ламот-Мутон. Он вдруг начал чихать, потом его одолел приступ кашля. Генерал-лейтенант и Дегре подступили к молодому человеку и принялись осаждать его вопросами:

— Так как вы сказали, его имя?

— Это некий шевалье, с которым я имел несчастье встретиться на своем пути.

— Где это случилось?

— Когда?

— Вчера на закате солнца в кабаке у ворот Сен-Жака.

— И этот шевалье назвался…

— Арман де Сент-Круа. Да-да, именно так.

— Что произошло между вами?

— Если в двух словах, то вот что…

И крестник Арамиса поспешно рассказал во всех подробностях все, что наш читатель уже знает. Собеседники жадно слушали его рассказ, растерянно поглядывая друг на друга. Наконец в один голос они воскликнули:

— Это она!

— Кто она? — удивился наш провинциал.

— Арманда де Сент-Круа, — ответил служащий судебного ведомства. — Наш посол в Мадриде докладывал мне о ней во время своего прошлого визита в Париж.

— Арманда?.. Женщина!.. Это была женщина!..

— И решительная женщина, — подал голос Дегре, — опаснее, чем двадцать мужчин.

Ламот-Мутон кашлянул, как бы в подтверждение этих слов. Господин де ла Рейни схватился за голову, готовый вырвать волосы из парика.

— И я, — закричал он, — поверил рекомендации и дал ей чистый бланк, который откроет перед ней все двери!

Он вскочил с кресла.

— Немедленно прикажите обыскать весь Париж! Найти эту мерзавку любой ценой и помешать ей приблизиться к Версалю!

— Уж я об этом позабочусь! — сказал Дегре. — И будьте покойны, ваше сиятельство: вот пальцы, из которых еще не удавалось выскользнуть ни одному угрю!.. — И, пошевелив своими толстыми пальчиками, процедил сквозь зубы: — Пришлось уже наводить о ней справки: подлая тварь клялась, что я умру только от ее руки.

С этими словами он бросился со всех ног выполнять приказание генерал-лейтенанта.

Господин де ла Рейни повернулся к секретарю суда.

— Поставьте на ноги всю администрацию! Комиссаров, судей!.. Чтобы эта женщина была здесь, слышите вы?.. И, черт вас возьми, всех, кто не расшибется в лепешку, выгоню без всякой жалости: в полиции нерасторопные равны предателям!

Ламот-Мутон вышел, кашляя и чихая.

Элион растерянно стоял на середине комнаты, не чувствуя под ногами пола. Де ла Рейни озабоченно посмотрел на него. Нахмурив брови, он принялся извиняться:

— Господин барон, поверьте, я искренне сожалею о случившемся недоразумении… Извините мое заблуждение и несдержанность речи…

— О сударь!..

Господин де ла Рейни перебил его:

— Но признайтесь, вы тоже виноваты. Допустили множество ошибок… Уж слишком вы неосторожны, молодой человек… — Он на мгновение о чем-то задумался и, наморщив лоб, продолжал: — К сожалению, меня зовет долг. Я вас не задерживаю более. Что бы там ни было, будьте уверены, крестник благородного герцога д’Аламеды всегда может надеяться на мое доверие, совет и поддержку. — Потом строго и кратко поклонился: — До свидания, господин де Жюссак. Будьте осторожны! И молите Бога, чтобы та, кому вы доверились, не стала источником страшных бедствий для королевства и короля!..

IV В «РОЩЕ АМАФОНТА»

Так назывался трактир, расположенный на полпути между Парижем и Версалем, на высоте Сен-Клу, откуда открывался вид на Сену с ее зелеными берегами, ныне усеянными виллами, которые поражают взор то своей претенциозностью, то изяществом.

Главным жрецом этого храма, посвященного культу Венеры и Бахуса, служил некий пьемонтский повар, прибывший во Францию вместе с семьей герцогини Бургундской, которая была, как известно, дочерью Виктора-Амадея Савойского.

Хозяин заведения, синьор Гульельмо Кастанья, был маленьким человечком, приветливым и словоохотливым, аккуратно одетым, заботящимся о своей персоне и своих интересах. Он был вежлив со всеми, скромен — с сильными, подобострастен — с богатыми, перед могущественными ползал ничком. Был он наделен — или отягощен, как угодно читателю, — голосом, дающим возможность петь в хоре Сикстинской капеллы.

С полной уверенностью заявляем, что он отличался умением приготовлять макароны с пармезаном и равиоли по-неаполитански, но был знаменит и другим. Стоит только повнимательнее рассмотреть его заведение изнутри, чтобы убедиться в этом.

Трактир синьора Гульельмо Кастаньи представлял собой довольно обширное заведение с тремя сильно отличающимися друг от друга частями. Со стороны дороги открывался сад со множеством беседок в виде равномерно увеличивающихся арок, увитых плющом, в тени которых посетители наслаждались закусками. Далее возвышался дом довольно вульгарной архитектуры, с кухнями, общим залом и жилищем хозяина. К дому же присоединялась большая пристройка, состоящая из прилично меблированных комнаток с окнами в сад, — то, что мы сейчас назвали бы комнатами для свиданий.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что эта планировка играла роль особую. Общий зал принимал мелких сошек из военных — мушкетеров, жандармов, драгунов, солдат легкой кавалерии, французских и швейцарских гвардейцев, — пировавших с горничными, гризетками и прачками Севра и Медона. Беседки давали приют мещанским парочкам, иногда весьма зажиточным: месье, обманывающий мадам с какой-нибудь игривой субреткой; мадам, дурачащая месье в компании некоего предприимчивого судейского крючкотвора. Что касается пристройки, этого острова любви, как ее называли, то ее посещали знатные особы, желавшие сохранить инкогнито. Речь идет, конечно, о парах. Считалось чуть ли не кощунством ужинать здесь в одиночестве.

Итак, на следующий день после визита к господину де ла Рейни барон Элион де Жюссак в девять часов утра входил в заведение Гульельмо Кастаньи.

Наш добрый друг вышел накануне из гостиницы на улице Булуа совсем сбитый с толку. Но мало-помалу беспечность, присущая его возрасту и характеру, вновь одержала верх. Все чувства и мысли провинциала были охвачены Парижем: шум, суматоха, наряды — всё было ново, всё кружило голову.

Молодой барон сразу заметил, что его дорожный костюм сильно отличается от камзолов парижан. Разница была столь велика, что Элион почувствовал, как краснеет за свой нелепый наряд, который, однако, в Эрбелеттах, Жонзаке или Барбезье вполне ему нравился.

Элион вошел в лавку старьевщика и купил алые бархатные панталоны, почти новые, и атласный серый камзол с золотым шитьем, еще очень приличный, с бантом на плече, рубашку с манжетами и жабо, чулки со стрелками, туфли с пряжками, кожаные перчатки из Испании и маленького гуся, то есть набор искусно подобранных шляпных перьев, соответствующих случаю, как говорили разряженные господа, большие ценители тонкостей туалета и языка.

Отобедав в кабачке «Три Ложки» около кладбища Сен-Жан, он по совету старьевщика отправился в заведение Гербуа, где водилось лучшее во всем Париже бургундское. Вернувшись вечером в гостиницу «Сухое Дерево», он поднялся в свою комнату и приказал, чтобы завтра его разбудили спозаранку.

Проснувшись на рассвете, крестник Арамиса потребовал оседлать Ролана. От черных мыслей, преследовавших его накануне, не осталось и следа. Он оделся во все новое, водрузил на голову шляпу и в прекрасном настроении вскочил на лошадь, которая, после двухдневного отдыха и хорошего фуража, дышала такой силой, будто никогда и не испытывала усталости. Спустившись по улице и выйдя из ворот Сент-Оноре, проследовав затем по улице Доброй Трески (где ныне площадь Согласия), двигаясь вдоль Кур-ла-Рейн и оставив в стороне Дом инвалидов с сияющим куполом, с одной стороны, и Шайо и женский монастырь Святой Марии — с другой, всадник выехал из города через ворота Конференции и по набережной Мыловарни взял курс на Версаль.

Стояло унылое, полное томной красоты октябрьское утро. Перед всадником расстилался серебристый туман, над которым виднелись верхушки деревьев. Сена, описывая кривую под мостом Сен-Клу, блестела на солнце, как длинная змея со стальной чешуей.

Элион был весел и бодр. Сон укрепил его и унес заботы, а с ними и волнующий образ мнимого шевалье, и нахмуренный профиль лейтенанта полиции.

Молодой человек пришпоривал и подгонял коня:

— Но, Ролан, но!

И Ролан, славное животное, скакал что было сил.

Барон чувствовал, что дышит, что живет! Он мчался навстречу ветру, жадно вглядываясь в даль. По ту сторону холмов, темневших на левом берегу реки, находился Версаль — цель его устремлений. Версаль, где ждала его могущественная поддержка господина де Мовуазена, которому Элион вез в кармане письмо своего крестного. Версаль, возможность пребывания при дворе, самом пышном в мире! При том дворе, что превозносил прелесть ослепительной женщины — Вивианы де Шато-Лансон, напарницы его детских игр, нежной подруги юности, избранницы сердца…

Образ Вивианы гнал из его памяти имя Арманды де Сент-Круа, как свет Авроры разгоняет своим золотым хлыстом белые стада ночного тумана.

О, как она удивится, как счастлива будет снова увидеть его!

Барон представлял, как изменилась его возлюбленная, как хороша она в наряде дамы, в наряде ему незнакомом, который, должно быть, сидит на ней, как на королеве, изящно, благородно и изысканно.

— Но, Ролан, но! В Версаль! В Версаль!

Ролан, навострив уши, скакал что было сил. Он давно одолел поселки Булони и Отея, пересек мост Сен-Клу и маленькие ползущие улочки. Затем, несколько замедлив шаг, без особых усилий взобрался на плато, где находилось заведение Гульельмо Кастаньи. Здесь всадник дернул поводья и остановил лошадь. Молодой человек скорчил страдальческую гримасу и схватился за живот:

— Дьявол!..

По правде говоря, крестник Арамиса, как и все, был материален, и его восклицание, подчеркнутое выразительным жестом, означало, что пора остановиться, так как он внезапно ощутил приступ голода. При виде вывески «Роща Амафонта», где над салатом любви трудились нимфы, слетевшиеся на обильно сервированный стол, он вспомнил о завтраке.

— Не могу же я, — рассуждал Элион, — приехать в Версаль бледным и осунувшимся, как монах, который постился с предпоследнего дня Масленицы до пасхального воскресенья.

Потом, посмотрев на Ролана, дернувшего мордой, сказал со вздохом:

— Ах да, понимаю тебя, лакомка: чуешь меру овса и полное ведро свежей воды… Так пусть исполнятся твои желания… Я сам охотно заморю червячка паштетом, в то время как ты будешь занят своим овсом.

И, выдавая собственный голод за необходимость накормить лошадь, господин де Жюссак спрыгнул на землю и, ведя Ролана под уздцы, вошел в сад мэтра Гульельмо.

Тот встретил путника на пороге кухни. Казалось, он ожидал посетителя, потому что, едва заметив Элиона, крикнул гарсону:

— Коломбен, возьмите скотину, поставьте в какой-нибудь угол и проявите о ней самую большую заботу. Я говорю о лошади, конечно!

Потом, подпрыгивая, подошел к барону и растянул рот в улыбке:

— Сюда, мой дворянин!.. Идите быстрее! Они здесь!

Попав в цепкие объятия, барон спросил удивленно:

— Кто?

Пьемонтец склонил голову набок и подмигнул.

— Эти две дамы…

— Какие дамы?

— Те, что ожидают вашу милость…

Молодой человек сделал большие глаза.

— Не понимаю вас, дружище… Объясните попонятней… Вы говорите, меня ждут две дамы…

— Да, в пристройке… В комнате, с окном над этим сводом.

— Ждут меня?.. Меня?.. Барона Элиона де Жюссака?

Синьор Гульельмо склонил голову на другой бок и почти уперся улыбающимся ртом в плечо.

— Они не назвали имени, сударь, но довольно хорошо описали того, кого ждут, и я узнал вас тотчас же: кавалер элегантный, хорошо сложенный, благородный.

Наш провинциал рассмеялся:

— Спасибо за комплименты, дружище, но вы ошиблись: я не знаю этих дам…

Кастанья поджал губы.

— Скромность — это прекрасно. Но со мной… — И добавил проникновенно: — Понятна ваша щепетильность, желание сохранить тайну… Люди вашего круга…

И тут же дал волю своей болтливости:

— Corpo di Bacco![13] Скажу вам на ушко — это не первое посещение… Держу пари, одна из них — знатная герцогиня древнейшей фамилии, другая — настоящая маркиза… Грациозны, величественны, привыкли одергивать людей! — Потом, собрав пальцы у губ и изобразив воздушный поцелуй, проговорил: — А хорошенькие!.. Как ангелы!.. Или скорее демоны: до того надменны… Ведь это чувствуется, даже несмотря на маски…

— Они в масках?

— Я же сказал… Но то, что не сокрыто от взгляда, помогает домыслите утаенное!.. Фигуры, как у королев, осанка богинь, детские ножки, руки, как у фей!..

— Чертовщина! — воскликнул Элион. — Вы так расписываете, что у меня слюнки текут, приятель!

Пьемонтец толкнул его локтем.

— Они обе там, наверху!

— Понятно, — сказал барон, почесывая за ухом. — Но что, если эти дамы здесь не из-за меня?

— А из-за кого же? Никто из кавалеров их не спрашивал. К тому же ваша милость точь-в-точь подходит по всем приметам.

Господин де Жюссак размышлял.

Сначала на ум пришло имя Вивианы. Да, конечно же, это она вышла ему навстречу и оказалась ровно на половине пути, чтобы ускорить свидание.

Но его пугали сомнения: могла ли подруга знать, что он покинул Эрбелетты и направляется в Версаль?

Однако если это не мадемуазель де Шато-Лансон, то кто же тогда?

И тут в его сознании пронеслось видение, белое видение губительницы душ.

Арманда! Очевидно, со спутницей или подругой. Скорее всего, пришла, чтобы объясниться по поводу кражи письма. Чтобы снять с себя нелепые обвинения господина де ла Рейни, ни одно из которых тот не сумел доказать…

— Ну? — спросил синьор Кастанья.

— Вот что, мой дорогой, кажется, одну из этих дам я знаю.

— Тогда не заставляйте себя так долго ждать.

— Конечно, если только я не ошибаюсь…

— Тогда идите! Ошибка — еще не оскорбление… В таких случаях просто извиняются, только и всего.

Но Элион не двигался с места.

— Ну, сударь, решайтесь! Вы что, испугались красивых женщин?

Молодой человек услышал в этих словах насмешку.

— Испугался?.. — Барон тряхнул головой, надвинул шляпу на лоб, пригладил усы и проверил, не слишком ли нелепо путается в ногах шпага. Потом, почувствовав легкое сердцебиение, как перед первым свиданием, — в любви, как в сражении, — он воскликнул:

— Тысяча чертей! Где эти ваши красавицы?

— В пристройке на втором этаже, дверь напротив лестницы.

V ДАМЫ В МАСКАХ

Минут за двадцать до появления господина де Жюссака в «Роще Амафонта» со стороны Гарша прибыла карета и остановилась неподалеку от этого заведения. Из нее вышли две женщины, скрывавшие свои лица под масками. Одна из них — постарше — сказала кучеру, прятавшему нарядную ливрею под серым тряпьем:

— Буажоли, поезжайте и подождите нас, вы знаете где.

Экипаж тотчас же развернулся и удалился. Женщины направились к заведению синьора Кастаньи.

Обе кутались в длинные темные накидки из кисеи, обе носили нитяные митенки вместо перчаток, обе, наконец, были обуты в туфли без задников.

Вы поклялись бы, что это пара гризеток, пришедших повеселиться.

Однако то были отнюдь не гризетки.

Выражение решимости во взгляде, в повороте головы, во всей фигуре выдавало благородное происхождение этих особ. Мраморные руки выше митенок, изящные ножки, ловко схваченные обувью, поступь и походка — все выразительно свидетельствовало о богатстве и породе.

Синьор Гульельмо мгновенно это подметил и начал рассыпаться в подобострастных поклонах, подпрыгивая и чуть ли не переворачиваясь через голову.

— Сударь, — сказала ему та, которая только что отдавала приказания кучеру, — мы хотели бы кое с кем побеседовать без свидетелей. Можно ли рассчитывать, что здесь нам никто не помешает?

— Разумеется, синьорина, конечно… — раскланивался пьемонтец. — Видит бог, мой дом хорошо известен… Вы кого-то ожидаете?..

— Сейчас к нам придет кавалер.

— Конечно, нет необходимости спрашивать, достаточно ли он молод и хорош собой. И если дамы пожелают последовать за мной…

Синьор Кастанья проводил их в одну из комнат пристройки. Он стоял на пороге, поставив ноги в третью позицию, как будто собирался танцевать чакону или павану, и спросил, умильно улыбаясь:

— Не прикажете ли закусить?

— Не надо закусок, — сухо ответила та, которая начала разговор, — но вам за них заплатят.

Она махнула рукой на дверь и пьемонтец, трепеща, вышел. Оставшись одни, женщины сразу сняли маски, и старшая попросила:

— Открой окно, дорогая… Впусти свежий воздух… Сейчас так хорошо в саду!..

Та, которая повелевала, занимала известное место в портретной галерее эпохи, и мы предоставим ее кистям современных художников.

Последние уверяют, что дама была скорее некрасива. Она имела, говорят, слишком высокий лоб, отвислые щеки, бесформенный нос, толстые губы, слишком длинную шею с признаками зоба и почти беззубый рот.

Но цвет лица ее был чудесный, кожа бесподобной белизны, глаза самые живые в мире, каштановые волосы пышные и густые, посадка головы величественная, талия тонкая и изящная. Все это дополняла походка, по которой Вергилий узнавал жителей Олимпа. Улыбка у нее была простая, иногда даже наивная, а насмешливый взгляд искрился живым умом.

Ее подруга была моложе, у нее были ясные глаза и веселое лицо, на котором малейшее волнение оставляло изящный след. Светлые волосы локонами обрамляли умное и доброе личико. Возможно, бывают и более прекрасные девушки, но нельзя найти обольстительнее.

Но вот словно облако мрака закрыло вуалью радостный блеск ее глаз.

— Что с тобой, дорогая? — спросила ее спутница.

— Ваша светлость, вы знаете, что дом, где мы находимся, пользуется дурной репутацией?

Дама засмеялась:

— Знаю ли я это! Господа гвардейцы с большой охотой рассказывают о тех красавицах, за чей счет они развлекаются. Чем более скомпрометировано место, тем менее правдоподобно наше нынешнее местонахождение… Впрочем, у нас не было выбора… Чтобы отдать письма, господин де Нанжи не мог прибыть ни в Марли, ни в Медон, где господин де Бургонь смотрит на меня недобрым глазом… Нельзя больше встречаться и в Версале, где мадам де Ментенон ведет себя как хозяйка, — если бы его величество знал…

— А вы не думаете, — спросила девушка, — что можно возбудить беспокойство дофина и настороженность мадам де Ментенон?

Собеседница задумалась.

— Сначала я решила, что это де Молеврие, уж очень в меня влюбившийся. Он совершенно не допускает, чтобы я посмела не ответить ему тем же.

— Не подозревайте его, моя дорогая госпожа. Господин де Молеврие, может быть, немного рассеян, немного высокомерен, немного нескромен, но не способен, как я считаю, на дурные поступки.

— Тогда кто это? Кого ты подозреваешь, малышка?

— Господин герцог дю Мэн явно не из ваших друзей…

— Это правда. Он мне так и не простил любовь, которой меня окружает его величество, и благосклонность мадам де Ментенон…

— И потом еще господин де Мовуазен…

— О, у этого я надолго отбила желание утомлять меня своими вздохами и надеждами… Самый наглый фат!.. По правде говоря, если бы все мужчины походили на него, не было бы особой доблестью со стороны женщин проявлять неприступность.

— Все-таки остерегайтесь, ваша светлость! — настаивала девушка. — Господин де Мовуазен пользуется расположением его высочества… А его высочество завистлив…

Молодая женщина пожала плечами.

— Моя ли вина, если это единственный государственный ум, который нас всех объединил?.. — раздраженно сказала она. — Моя ли вина, что я еще играла в куклы, когда король Франции попросил у моего отца моей руки для внука, который тоже еще был ребенком?.. И в Фонтенбло, когда его величество водил меня по апартаментам, совершенно серьезно выказывая мне почтение, я, двенадцатилетняя девчушка, была тогда такой крошечной, совсем карманной. Моя ли вина, наконец, что, признавая за герцогом Бургундским лучшие душевные качества, я должна перед всем миром отказать ему в качествах телесных?

— Если бы мадам знала, как его высочество к ней привязан!

— О, я знаю!.. Он меня просто обожает, бедный принц! Послушай, помнишь, мне предсказали смерть в двадцать семь лет… Я у него спросила на другой вечер: «Сударь, если это несчастье случится, на ком вы женитесь?» — «Мадам, — ответил он, — не думайте об этом. Если вы умрете, я не протяну и недели».

— Да, — сказала молодая девушка. — В отсутствии любви к вам его никак не упрекнешь…

Собеседница ласково закрыла ей рот рукой.

— Ты моя совесть, милочка… Ну не брани меня слишком… Я порвала с господином де Нанжи… порвала с ним после… после… — она, казалось, подыскивала слово.

— После того, как господин де Фронсак появился при дворе, не правда ли?

— Ах ты злюка! Ну да! — продолжала молодая женщина. — Господин де Фронсак мне очень нравится… Он очарователен… И я шутила с ним, как с другими… Эти господа такие занимательные! Особенно злополучный де Нанжи!.. Видела бы ты его лицо, когда я требовала вернуть мои письма! Такой сконфуженный, огорченный, обескураженный!.. Наконец обещает мне их отдать — и вдруг вся корреспонденция уничтожается. Ну хоть снова все пиши!

— Однако не находите ли вы, что граф медлит, мадам?

— В самом деле… Но он придет, он обещал…

Принцесса села на софу у окна.

— Послушай, иди сюда, ко мне под бочок…

— Мадам, но мое почтение к вам…

— Ну, что ты говоришь! Когда мы одни, нет ни принцессы, ни фрейлины… Есть две подруги… — И, улыбнувшись, она добавила: — Подруги, одна из которых находит в другой ценителя и судью, не только сестру.

Юная девушка, очень довольная, взяла табурет и села в ногах у принцессы.

Старшая из подруг была дочерью Виктора-Амадея Савойского. Она уже пять лет была замужем за герцогом Бургундским, который четырнадцатого апреля прошлого года после неожиданной смерти отца, великого дофина, сам стал дофином Франции и наследником короны.

Принцесса привлекла к себе подругу и поцеловала в лоб.

— Знаешь, Вивиана, — продолжала она, — ты мне напоминаешь сурового ментора. Бывают моменты, когда ты в свои двадцать рассуждаешь так, как говорят те, кому за шестьдесят… Но ведь ты же никого не любила?

— Любила, мадам, я и сейчас люблю.

— Ах да, тот провинциальный воздыхатель… Шевалье… Дворянин из твоих родных краев…

— Да, господин де Жюссак, мой жених, мадам.

— И вот уже годы, как вы разлучены?

— Пять лет, — вздохнула девушка.

— Но ведь вы писали друг другу письма все это время?

— Один раз.

— Прекрасно! И ты воображаешь, что он все еще думает о тебе?

На глазах мадемуазель де Шато-Лансон появились слезы. Герцогиня смутилась.

— Прости меня, милая моя моралистка, — живо заговорила она, — я не хотела тебя огорчить… Но то, что ты говоришь — так необычно!.. Сразу видно, что твой Амадис в трехстах лье от двора!

Искра надежды сверкнула во влажных глазах Вивианы.

— О! — пробормотала она. — Если бы ваше высочество захотели…

— Что, моя дорогая? — спросила принцесса, погладив ее по щеке.

— Мой Элион был бы рядом, мог бы приехать в Версаль…

— А почему он не приезжает?

— Но ведь надо, по крайней мере, быть уверенным, что найдешь здесь покровителей, должность… Это человек мужественный, верный, преданный… И если бы ваше высочество согласились причислить его к своему дому…

Герцогиня покачала головой.

— Бедное дитя, оставь же пустые надежды… Если бы это было возможно, все равно потребовалось бы время на осуществление плана. Но я не имею никакого влияния. На меня смотрят как на маленькую легкомысленную девочку, я не имею своего слова. Даже герцог, который сам лишен всякого авторитета… Его величество оставляет за собой право самому назначать на должности. И если этого молодого человека не рекомендовали ни герцог дю Мэн, ни граф Тулузский, ни отец Ле Телье, ни мадам де Ментенон…

Она замолчала. Вивиана совсем опечалилась.

Принцесса прислушалась.

— Слышишь? Кто-то поднимается по лестнице… Это он! Господин де Нанжи!..

Действительно, жалобно заскрипели ступени под тяжелыми мужскими сапогами; потом в дверь дважды робко постучали. Герцогиня подбежала к ней, радостно воскликнув:

— Входите, Анри, входите скорей!

Это походило на театральную сцену. Дверь открылась, и на пороге появился господин де Жюссак. Герцогиня отпрянула от неожиданности при виде незнакомого лица.

Мадемуазель де Шато-Лансон выглянула из-за спины своей госпожи и, вскрикнув от удивления, закрыла лицо маской.

Элион склонился в почтительном поклоне.

Герцогиня Бургундская не дала ему заговорить первым, к чему, казалось, он сильно стремился.

— Но, — воскликнула она, задыхаясь, — это не вы!..

На лице молодого человека играла самая обольстительная улыбка.

— Прошу прощения, мадам, но все-таки я. Клянусь, что я — это я…

— Во всяком случае, — возразила молодая женщина сухо, — вы не тот, кого я жду…

Выражение комического разочарования появилось на лице барона.

— Да, я так и предполагал, — разочарованно вздохнул барон с кривой улыбкой. — Произошло недоразумение… А все плут трактирщик… Мне остается только просить вас принять мои самые искренние извинения, — сказал он, поклонившись.

Элион сделал шаг к двери, но вдруг остановился.

— Еще одно только слово, мадам: если вы ждете человека столь нелюбезного, который не желает выразить искреннее почтение и преданность дамам, я был бы счастлив его заменить.

— К сожалению, это невозможно! — ответила герцогиня. — Позвольте мне только спросить: вы дворянин?

— Да, мадам, по милости Божией, я барон…

— О, я не спрашиваю имени… Значит, вы едете в Версаль и принадлежите ко двору?

— Да, мадам, еду туда. — И для пущей важности небрежно бросил: — Мне надо побеседовать с королем.

— С королем! — воскликнула мадемуазель де Шато-Лансон, подходя ближе. Все это время она стояла в стороне, жадно рассматривая молодого человека через прорези черной полумаски.

«Однако, — подумал Элион, — она в маске, та вторая!.. Но могу побиться об заклад, что тоже хорошенькая, как и эта…»

— Господин барон, — сказала герцогиня, — у меня просьба… Возможно, вы меня встретите в Версале…

— Клянусь, был бы в восторге от такого счастья!

— Обещайте, что не узнаете меня…

— Что?..

— Я на это надеюсь и этого хочу. Вот единственная услуга, о которой мне приходится просить вас. Верю в ваше благородство…

Барон смущенно опустил голову.

— Понял, мадам… Понял и повинуюсь.

Молодая женщина жестом отпустила его.

— А теперь, чтобы не быть неделикатным и назойливым…

— Да-да, ухожу…

И, рассыпаясь в поклонах, крестник Арамиса, пятясь, вышел.

«Черт возьми! — думал он, спускаясь по лестнице. — Тупица, толкнул меня на унижение!.. Но, конечно, я получил по заслугам. Эта кривляка имеет достаточно власти, чтобы выпроваживать докучливых гостей!.. А другая все стояла позади… Ох, как она обстреливала меня глазами через бойницы своей маски! Странно!.. Да, проклятье, странно… Кажется, я произвел впечатление там, наверху».

Любопытный синьор Кастанья уже стоял под лестницей.

— Ну как? — спросил он. — Уже назад?

Барон посмотрел на него недружелюбно.

— Господин болван, — приказал он, — подайте завтрак. И избавьте меня, убедительно прошу, от вопросов и комментариев. Я забыл трость.

В эту минуту в саду показался кавалер, одетый как капитан гвардейцев дофина, казалось, он искал кого-то взглядом.

Пренебрежительным жестом пьемонтец указал официанту на Элиона.

— Коломбен, обслужите этого господина.

И сразу же бросился к вновь прибывшему, подслащивая улыбку всевозможными любезностями. Они принялись тихо беседовать. Тем временем Коломбен, слуга с лицом безобидного олуха, подошел к крестнику Арамиса.

— Где ваша милость желает, чтобы я накрыл?

— Честное слово, все равно. Ну, здесь, например, в этой беседке.

И господин де Жюссак машинально указал на беседку, которая приходилась прямо напротив раскрытого окна той комнаты, откуда его только что выпроводили.

— Optime[14], — заявил Коломбен, любивший, обслуживая, злоупотреблять латынью, как профессор ботаники познаниями о бабочке махаоне.

— Нижайше прошу вашу светлость выслушать меня, я покажу дорогу, — говорил пьемонтец в этот момент новому посетителю.

Офицер, весьма красивый мужчина с изысканными манерами, довольный собой, на окружающих производил все же отталкивающее впечатление.

Мэтр Гульельмо вел его к пристройке, беспрерывно кланяясь так низко, будто хотел поцеловать землю.

— Вот тот, кого там ждут, — вздохнул Элион и сел за свой столик.

Через несколько минут из открытого окна послышались голоса. Барон отчетливо слышал каждое слово, как будто он сам находился в комнате с этими двумя женщинами: одной — трепещущей и взволнованной, и другой — холодной, спокойной, насмешливой.

— Вы, сударь?.. Вы?.. Что это значит?..

— Боже мой, мадам, все очень просто. Господин де Нанжи не придет…

— Откуда вы знаете?

— Я ознакомился с запиской, в которой ваша светлость назначает ему здесь утром свидание.

— Как записка попала к вам в руки? Почему господин де Нанжи не придет?

— Потому что он уже на пути в Нормандию: его величество вчера приказал ему немедленно отбыть туда.

— Его сослали!.. За что?..

— Ох, мадам, помните, как герцог де Лозюн вынужден был покинуть двор после той романтической истории с великой Мадемуазель?

— Так-так! — пробормотал Элион, разворачивая салфетку. — Похоже, что я сейчас узнаю все, о чем пойдет разговор наверху… Конечно, лучше бы не слушать… Очевидно, надо переменить место…

Он встал и огляделся в поисках другого столика. Но в этот момент Коломбен поставил перед ним яичницу с салом, и молодой человек не в силах был справиться со своим разыгравшимся аппетитом. Безвольно он рухнул в кресло и придвинул тарелку.

— Начнем с самого неотложного. А потом можно будет и пересесть… Впрочем, очень даже может быть, что шум моих челюстей помешает мне слушать.

В пристройке между тем страсти накалялись.

— Но эта записка, сударь, предназначалась господину де Нанжи…

— Эту записку, мадам, мне вручил лакей во время обыска, когда адресат уже покинул Версаль, и его величество поручил действовать мне.

— Обыск у графа!.. И мои письма!.. Письма, которые он должен был вернуть в это утро…

— Успокойтесь, ваша светлость: вот они, эти письма.

— Ах, сударь, дайте мне их скорее!

Дворянин заговорил резким и язвительным голосом:

— Минуточку, мадам, минуточку. Надо бы сначала договориться…

— Договориться?

— О некоторых условиях…

Внизу в беседке господин де Жюссак поглощал свиное филе, однако, несмотря на то, что всецело был погружен в это приятное занятие, не пропустил ни единого слова.

«Дьявольщина! — подумал барон. — Как некрасиво поступает этот господин! Но, впрочем, какое мне дело! Я предложил этой маленькой даме свои услуги, она их не приняла. Почему же теперь она соглашается?»

«Маленькая дама» между тем спрашивала отрывистым голосом:

— И какие же это условия?

— Ваша светлость! — ответил собеседник. — Позвольте вас поблагодарить за ваше расположение ко мне. Должен сказать: невозможно лишь восхищаться вами, обожать как идола…

— Довольно! — холодно перебила она. — Вы меня оскорбляете, говоря о восхищении, не нужно меня обожествлять. Мне оскорбительно ваше признание.

— Признание одного оскорбляет, но есть другие, — у них хватает наглости заставить себя слушать, — были ли они вам столь же неприятны?

— Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, ваша светлость, что вы приняли знаки внимания сначала от Молеврие, потом от Нанжи, которого я ненавижу.

— Ну знаете! Подобное оскорбление…

— Разве это оскорбление, когда лишь повторяешь то, о чем давно говорит двор, о чем шепчется весь Версаль и знает король?

«Черт!» — подумал господин де Жюссак в своей беседке. Ему показалось, что там, наверху, заваривается такая каша, что лучше быть глухим, как лопнувший барабан… Он крикнул гарсону:

— Эй, Коломбен, фрукты и еще бутылку!

— Давайте покончим с этим, — раздался голос герцогини. — У вас есть намерение хранить эти письма?

— Мадам, все будет зависеть от вас.

— Так что же вы требуете взамен?

— Ничего, кроме права любить вас, и говорить об этом с надеждой, что позднее…

— Слишком дорогая цена, — решительно сказала молодая женщина. — Оставьте письма себе. Посмотрим, каким оружием они окажутся в ваших руках…

— О, они не останутся у меня долго, но когда перейдут в руки господина дофина…

— Моего мужа! И вы на это способны?!.

— Ради достижения цели я способен на все.

— Это бесчестно! Вы не сделаете этого!.. У вас хватит совести…

— Вы заблуждаетесь. Письма перейдут в руки господина дофина, и тогда уж извините, — заключил дворянин, разводя руками.

Принцесса пришла в ярость.

— Ах вот как! Я слишком хорошо о вас думала! Убирайтесь!.. Ничтожество!

«Честное слово, я такого же мнения», — подумал Элион, откупоривая новую бутылку.

В пристройке все смолкло. Собеседник принцессы вышел в сад и, обернувшись, посмотрел на большое раскрытое окно так, будто погрозил кулаком. Вдруг на глаза ему попался крестник Арамиса, который с преспокойным видом допивал стакан вина. Понимая, что молодой человек оказался невольным свидетелем разыгравшейся сцены, что через открытое окно ему было слышно каждое слово, взбешенный офицер подошел к барону.

— Вы находились здесь!.. Слушали! И все слышали!..

Элион встал и учтиво поклонился.

— Я действительно был здесь, сударь… Клянусь, не слушал… Но тем не менее все слышал…

— Вы знаете особу…

— Которая участвовала в столь оглушительной беседе? Право, нет… Не более, чем вас.

Тот многозначительно кивнул и приложил палец к губам.

— Тогда молчите о том, что слышали… И если когда-нибудь пророните слово…

— О-о! — покачал головой молодой барон. — Да вы, кажется, хотите меня запугать!..

— Я просто даю вам совет. Поступите разумно, если последуете ему.

— Большое спасибо за совет. Взамен предлагаю вам свой.

— И что же это за совет?

— Верните письма их законному владельцу.

— Издеваетесь?

— Нет, говорю то, что думаю.

— Тогда вы безумец, дружище!

— Сомневаюсь… Эти письма принадлежат не вам… Лучше верните их добровольно…

Дворянин передернул плечами. Господин де Жюссак настаивал:

— Верните их, черт возьми! Иначе…

— Иначе?..

— Я буду обязан вернуть их сам.

— Вы?

— Я.

Они пристально смотрели друг другу в глаза: барон — спокойный, в прекрасном расположении духа, с насмешливой улыбкой на лице, и его взбешенный противник — с дрожащими губами и глазами, налитыми кровью. Минуту они молчали. Потом незнакомец стукнул себя по карману.

— Письма здесь, — сказал он с глухим рычанием. И, отступив на шаг, обнажил шпагу. — Попробуйте их взять.

— Именно это я и собираюсь сделать, — спокойно ответил Элион.

Он неторопливо вынул шпагу. И, согнув клинок, оперся острием на сапог, чтобы лезвие не затупилось о землю.

— Надо вам сказать, сударь, — продолжил он, — покойный барон де Жюссак, мой почтенный отец, был едва не насажен на вертел неким кадетом, гасконцем, которого сначала принял за растяпу, а тот, как оказалось, считался лучшим фехтовальщиком в королевстве… Господин д’Артаньян — так его звали — владел ударом… О, что это был за удар!.. Мой отец убедился в его силе на собственной шкуре и, если бы не был живуч как кошка…

Противник раздраженно крикнул:

— Черт побери! Что мне до ваших историй!.. Начнем! И побыстрее!

— Что-то вы очень торопитесь! Какого черта! Немного терпения! И удар д’Артаньяна повторится.

Незнакомец нервно притопывал.

— Защищайтесь же! Иначе я убью вас!

— Вот так, без предупреждения?.. Даже не испросив моего согласия?

— Да, убью, потому что я так хочу…

— Ладно! Поживем — увидим, — отвечал крестник Арамиса. — Я весь в вашем распоряжении… Впрочем, все равно. И все-таки лучше бы отдать письма… Мой вам совет: особенно остерегайтесь удара д’Артаньяна.

В это время в окне появились две молодые женщины. Мадемуазель де Шато-Лансон, бледная от страха, — что было ясно, несмотря на маску, — задыхаясь, умоляла госпожу:

— Мадам, о мадам, повторяю вам: это он, господин де Жюссак, тот, кого я люблю!.. Смотрите, они сейчас вспорют друг другу животы… Ради бога, помешайте им!

Герцогиня выглянула из окна.

— Господа, господа, ради всего святого!..

На шум прибежал синьор Гульельмо в сопровождении всех своих домочадцев:

— Signori!.. Per la Madonna!.. Signori!..[15]

Увы! Синьоры уже схватились. Незнакомец яростно размахивал шпагой. Крестник Арамиса стремительно парировал серию ударов. Ловко защищаясь и в то же время изучая действия противника и ругая их, он старался найти слабое место в этой железной стене, чтобы пробить ее верным ударом:

— Этот удар хорош!.. А этот, ответный, слишком короток… Ну а этот мастерский: если бы я его не отбил, это стоило бы мне жизни!

— Черт возьми! А что вы скажете о таком? — крикнул противник и нанес мощный удар справа, так что шпага вошла в стену.

Элион увернулся с невероятной ловкостью. Они обменялись ударами; мгновение — и незнакомец сделал выпад, но Элион успел ответить и занял исходную позицию.

— Видит Бог, — процедил дворянин сквозь зубы, — я имею дело с сильным противником.

— Стараюсь как могу… Меня учил фехтованию отец, который, кстати, показал и удар д’Артаньяна, — именно о нем я вам рассказывал. — И, ловко отражая удары, добавил: — Так вы отказываетесь вернуть письма?

— Да, отказываюсь!

— Тем хуже для вас.

Барон снова ринулся вперед и обрушил на противника пять-шесть ударов, да так искусно, что тот, едва удержался на ногах.

— Внимание, вот знаменитый удар!.. — крикнул Элион. — Двойное обманное движение, вот так, защитный удар, вот так, и точный ответный. Черт возьми, осторожно: вы сейчас упадете и сомнете клумбу.

Незнакомец в самом деле падал. Удар д’Артаньяна поразил его прямо в грудь. Господин де Жюссак наклонился над раненым.

— Право, сударь, я очень сожалею… Но это ваша вина… Нельзя же быть таким несговорчивым!

Тот лежал без сознания. По счастливой случайности шпага остановилась у последнего ребра, пройди она чуть ниже — рана могла бы стать смертельной.

Элион вынул из кармана незнакомца письма принцессы. Потом обратился к пьемонтцу:

— Унесите беднягу и уложите в постель. И живо пошлите за врачом.

Между тем молодые женщины вышли в сад. Герцогиня поддерживала ослабевшую Вивиану. Увидев, что господин де Жюссак, живой и невредимый, без единой царапины, приближается к ним, девушка вскрикнула от радости.

Барон почтительно поклонился принцессе и молча протянул маленькую связку писем. Молодая женщина поспешно взяла ее.

— Мои письма!.. Ах, благодарю вас, сударь!.. Благодарю! — И вдруг, увидев, как мимо проносят раненого дворянина, она в страхе воскликнула: — Боже мой! Вы же убили господина де Мовуазена!

Крестник Арамиса вздрогнул.

— Господина де Мовуазена?.. Вы хотите сказать, что этот дворянин — господин де Мовуазен?

Принцесса кивнула.

— Капитан гвардейцев господина дофина?

— Да. Вы этого не знали?

Элион воздел руки к небу.

— О, я несчастный! Что я наделал! Проткнул своего покровителя…

— Вашего покровителя?

— О да! К этому вельможе я ехал в Версаль с рекомендательным письмом, и он должен был представить меня королю… И вот он, господин де Мовуазен, лежит с дырой в груди… Вы видите: вот его адрес… А вот конверт для короля… Как теперь я явлюсь к нему?..

После недолгих раздумий герцогиня сказала:

— Вы отправитесь туда со мной… Едемте немедленно… Подумайте: король нелегко прощает дуэлянтов, а друзья господина де Мовуазена заставят вас заплатить головой за этот удар… Садитесь же на лошадь, поезжайте в Версаль, затеряйтесь среди свиты, попытайтесь создать себе алиби… Завтра представитесь ко двору, спросите господина де Бриссака, генерал-майора гвардии. Он будет предупрежден и препроводит вас к его величеству… Но отправляйтесь, ради бога, как можно скорее!

— Да-да, как можно скорее! — повторила Вивиана дрожащим голосом, трепеща от волнения.

Этот голос показался Элиону таким знакомым, и у него сильно забилось сердце. Странное чувство охватило молодого барона, он наклонился к девушке, стараясь разглядеть под маской черты ее лица.

— Чего же вы ждете? — спросила герцогиня.

Он этого не знал и не мог двинуться с места. Ноги его будто вросли в землю, барон не сводил глаз с мадемуазель де Шато-Лансон.

Герцогиня настаивала:

— Повторяю вам: послушайтесь моего совета. Нельзя терять ни минуты. Поезжайте скорее! — Она властно протянула руку. — Я требую.

— Я тоже вас прошу, — пробормотала девушка.

— Лошадь! — приказал барон.

Коломбен привел Ролана.

— Как раненый? — осведомилась принцесса.

— Мадам, он еще не пришел в сознание. Я послал за лекарем в Сен-Клу.

Господин де Жюссак поставил ногу в стремя и посмотрел на обеих женщин.

— Увижу ли я вас снова? — Это был не вопрос и не просьба. Это была мольба.

Первой ответила Вивиана:

— Да, скоро, в Версале.

VI В ВЕРСАЛЕ

Женитьба Людовика XIV на той, которую враги не прекращали звать вдовой Скаррона, женитьба самого надменного из государей на одной из самых смиренных подданных в 1711 году уже давно не была ни для кого секретом. Позднее она стала для историков предметом нескончаемых ученых споров, как и загадка столетия, — личность Железной Маски.

Все при дворе знали, что обряд бракосочетания совершил ранним зимним утром в Версале перед алтарем старинной дворцовой церкви магистр Арлей де Шамвалон, архиепископ Парижа, а в качестве свидетелей присутствовали только Бонтем, комнатный слуга августейшего супруга, и господин де Моншеврей, старый друг счастливой супруги.

Позднее, покинув свою «крепость» Сен-Сир, она заняла в королевской резиденции апартаменты, расположенные над главной лестницей напротив комнат монарха.

Туда мы сейчас и поднимемся, чтобы познакомить читателя с этой исторической фигурой.

Ныне супруге короля перевалило за семьдесят пять, но мадам де Ментенон сумела сохранить монументальную красоту, предмет зависти всех женщин королевства.

Говорили, что она подписала с молодостью тот же договор, что и Нинон[16]. Ее великолепной белизны руки оставались гладкими, стан и грудь все такими же совершенными, глаза сохраняли свет прежней непреклонности, и выдержать их сияние мог только взгляд короля. Наконец, немного чопорно сжатый рот напоминал недовольную гримасу Екатерины Медичи и придавал лицу настолько бесстрастное выражение, что, даже и раньше, когда ей было всего пятнадцать лет, придворные ничего не могли прочесть на нем.

В этот вечер маркиза, еще одетая, заканчивала ужин за маленьким столом — суп и немного фруктов. Мансо, дворецкий, который прислуживал ей, вышел, чтобы вымыть фрукты, но вдруг вернулся сильно взволнованный.

— Что такое? — спросила госпожа.

— Мадам, там король.

— Король?! — мадам де Ментенон подскочила от неожиданности, как на пружине.

Обыкновенно Людовик приходил к ней, когда колокол звонил восемь раз. С той же точностью он выходил от нее в десять, возвращался к себе и садился за стол. Такой порядок установился уже давно и долгие годы не нарушался ни под каким предлогом.

Маркиза, уверенная, что Людовик тоже занят вечерней трапезой, никак не могла даже предположить, что же могло привести его к ней. Старая дама едва успела приказать, чтобы убрали со стола, как Мансо объявил:

— Король!

Решительной поступью вошел король. За ним следовал молодой человек, которого мадам де Ментенон ранее никогда не видела при дворе.

Хотя Людовик был на три года моложе, он казался намного старше вдовы Скаррона. Те, кто умел читать по этому сдержанному лицу — и мадам де Ментенон была из их числа — могли бы разгадать на нем признаки надвигающейся бури или, по меньшей мере, сильного волнения.

— Боже правый, что случилось, сир? — спросила маркиза, собираясь отвесить церемонный поклон.

Король знаком приказал молодому человеку отойти в сторону. Потом подошел к маркизе с распечатанным конвертом в руке:

— Мадам, я получил плохие новости…

— И изволили прийти разделить их со мной? — Вдова Скаррона не скрывала иронии.

— Я пришел спросить вашего мнения, с которым глубоко считаюсь, и прошу помочь оценить ситуацию, затрагивающую мои личные интересы и интересы всего королевства. Соблаговолите ознакомиться с посланием господина д’Аламеды.

— Главы Общества Иисуса?

— Да. Вы его отлично знаете — герцог представляет мое правительство в Мадриде.

— Господин д’Аламеда прислал вам письмо?.. С частным гонцом?

— Да, с этим молодым человеком.

И король указал на испуганного господина де Жюссака, стоявшего у двери. Мадам де Ментенон смерила барона взглядом.

— Ах, этот молодой человек!..

— Крестник герцога. Бриссак только что привел его ко мне.

Маркиза взяла конверт, но не торопилась взглянуть на письмо.

— Господин д’Аламеда, — продолжала она, — не тот ли это бывший епископ Ванна, который носил плащ мушкетера, прежде чем надел мантию и стихарь? Это, кажется, один из тех четырех мушкетеров со странными именами… Они еще заставили говорить о себе весь народ при покойном короле в период Фронды…

— Да, действительно… Но читайте, пожалуйста!

— Не он ли был другом Фуке и, чтобы смягчить этому последнему суровость вашего приговора, пытался заменить на троне законного монарха неким авантюристом, умершим в Бастилии семь или восемь лет назад?

Людовик нахмурил брови. Он не любил, когда ему напоминали это приключение юности, в котором он играл не очень благовидную роль.

— Мадам, — бросил государь сухо, — бывший епископ Ванна признал свою вину. Я простил, я забыл… Добавлю еще, что у господина д’Аламеды великие планы, и осуществить их может только король Франции. Мне нравится, что его честолюбие не уступает его верности.

Элион слушал, не понимая. Монарх продолжал настаивать:

— Прочтите же, я жду.

Маркиза быстро пробежала глазами послание. Старательный почерк был настолько мелок, как будто писавший боялся упустить какую-нибудь из мыслей, роившихся в его голове.

— О боже! Новая война! — сказала она с каменным лицом.

— Да, мадам… Вся Европа восстала против нас… Война, которая может разразиться в четырех местах сразу…

Потом, видя спокойствие собеседницы, Людовик с горечью продолжал:

— А впрочем, я рад, что ничто не колеблет вашей твердости и, видимо, не поколеблет впредь, меня это успокаивает.

Она спросила холодно:

— Что может испугать победителя при Стейнкерке, Нервиндене, Стаффорде и д’Альманце?

— Э, мадам, — горячо возразил Людовик, — речь идет уже не о победителе тех славных дней, которые вы изволите воскрешать в памяти. Речь идет о побежденном при Бленхейме, Турине, Рамилье и Мальплаке… В последней кампании мы были на волосок от гибели… Знаете ли вы, что баталия при Бленхейме стоила нам всех территорий, расположенных между Дунаем и Рейном, что, потерпев поражение под Рамилье, мы потеряли всю Фландрию и что французские войска остановились только у ворот Лилля? Что разгром под Турином лишил нас обладания Италией? Наконец, что катастрофа при Мальплаке отбросила армии от берегов Самбры к Валансьену?

Погруженный в печаль в связи с семейным трауром и другими невзгодами, столь же внезапными, сколь и губительными, считая и те, которые только что назвал, осторожный и скрытный король не позволял себе являться перед публикой хоть в малой степени омраченным. Когда же наконец наступал час встречи с мадам де Ментенон, утомленный ролью короля, Людовик XIV с удовольствием снимал маску и давал свободное течение чувствам простого смертного, подвластного всем неурядицам и увлечениям, какие может себе позволить последний буржуа старого доброго Парижа.

Эти интимные излияния были тем приятнее, что в течение дня монарх должен был сдерживать их, дабы даже в боли и гневе сохранить в глазах двора и простого народа величие полубога.

И вот теперь тревога, которую король испытывал, породила желание поплакаться, повздыхать, поупрекать кого-то за прошлые ошибки и пообещать расправы в будущем, как будто эти признания могли облегчить его тоскующую душу, подобно тому, как команда сбрасывает балласт во время бури, чтобы избежать катастрофы.

При этом король ухитрился забыть о присутствии Элиона. Тот чувствовал себя совсем маленьким и все сильнее прижимался к стене, словно хотел слиться с ней.

Мадам де Ментенон тоже не занималась больше молодым человеком.

— Вы что, обвиняете меня в своих несчастьях? — колко спросила она Людовика.

Тот покачал головой.

— Я обвиняю в этом только Фортуну… Фортуна — женщина… Она изменчива и покидает стариков.

— Нет ничего безнадежного. Войну нужно выдержать…

— Но что же нам делать, мадам? — возвысил голос король. — Чтобы воевать, нужны деньги, молодость и хорошее здоровье. Я дряхлый, и у нас нет больше денег… Победы истощили казну… Я уже не говорю о Боге, в чью доброту я перестал верить.

Король метался по комнате, как зверь в клетке.

— У меня нет больше министров, чтобы взвалить на себя бремя забот!.. — вскричал он. — Нет военачальников, которых можно было бы поставить во главе войск… Одни дрянные полковники, салонные бригадиры, маршалы прихожих — ваши ставленники, мадам!

— Сир, но ведь не я поручила господину де Виллеруа командование армией в Нидерландах.

— Нет, но вы мне навязали Ларсена, Буфилье, Тессе и Ла Вейяда, которые заслужили разрешение сопровождать меня на охоте и танцевать в моих балетах…

— А кто заставил командующих биться в соответствии с планами, посланными вами из Версаля?

— В разработке этих планов наполовину участвовали и вы, мадам… Одним словом, специалистов не хватает!.. Кто мне вернет Тюренна, Конде, Кольбера, Лувуа?

Маркиза резко перебила:

— О, прошу, сир, не говорить мне о Лувуа! Это он, допустив пожар, грабеж и резню, навлек на вашу голову бурю злобы и мести!

Она всегда ненавидела Лувуа не столько из-за разгромленного Пьемонта, сожженного Палатина, сколько потому, что тот всеми силами противился заключению брака короля с ней, который считал постыдным для Франции.

— Возможно, — возразил король, — но кто способен заменить его? Шамийяр, который только и умеет бильярдные шары забивать!.. Поншартрен, возомнивший себя орлом, потому что ввел в темляке сабель принципиальное новшество: раньше он был красным, а теперь будет желтым!.. Мой народ страдает. Когда-то мне удавалось ослеплять его великими деяниями. Теперь же он меня тихо проклинает, а завтра возненавидит весьма громко.

Во время этого разговора Элион, чувствуя несвоевременность своего присутствия, пытался спрятаться за настенным ковром и даже испытывал желание скрыться под столом.

Людовик между тем сам себя подстрекал, пришпоривал, ожесточался собственным гневом, виски его покрылись потом, голос прерывался, и нервно подергивалась щека.

— Мало нам приходилось терпеть унижений от этих дрянных голландцев, — продолжал он, — так теперь еще надо перед ними кланяться? А ведь сами они никогда не упускали случая надругаться над моей короной и посмеяться надо мной!.. Я нес в общество мир и должен был умолять о нем Вильгельма Оранского, непримиримого врага, столько раз бившего наши армии, и этого государишку Савойского, дочь которого возвысил до своего внука!.. Не я ли предложил вернуть все завоеванное, распустить армию, засыпать гавани, освободить от оружия арсеналы, что там еще? Все для того, чтобы добыть хоть немного покоя для себя и своего народа!

Король замолчал, судорожно вцепившись в кресло. И в следующее мгновение разразился новой бурей гнева.

— Но где уж тут спокойствие! Этот мир достался мне ценой таких уступок! Какого стыда и унижений мне это стоило!.. И вот атакуют снова, без поводов, без смысла, без всяких оправданий!.. Они уже обсуждают, как оккупировать мои территории, как разделить мое достояние и вырвать у Франции провинции, которые в нее входят как части одного организма, с тех пор как она существует, со времен Карла Великого!

Никогда еще мадам де Ментенон не видела короля таким разъяренным.

— Сир, — воскликнула она. — Успокойтесь! Возьмите себя в руки! Мы не одни! — она смотрела на Элиона, и ее взгляд, жесты, вся ее фигура приказывали молодому барону: «Выйдите!»

— Клянусь, — не успокаивался Людовик, — я не вынесу этого последнего оскорбления… Уж лучше умереть, чем передать правнукам истоптанное, изничтоженное наследство, которое предки мне передали нетронутым!.. Скорее я найду в себе силы вынуть шпагу из ножен и вонзить себе в сердце, чем видеть похороны своей чести и чести Франции!

Обессиленный, король упал в кресло.

— Господи, прошу покоя!.. Хоть немного покоя!.. Для меня, для моих подданных, для человечества!

— Но, сир, — воскликнула маркиза, — что вам мешает получить этот покой?

Людовик бросил на нее бешеный взгляд.

— Вы мне советуете отречься от престола?

— О сир, как вы могли подумать?..

Старый монарх махнул рукой и опустил голову на грудь.

— Если бы я и решился отказаться от тревог и забот власти, на кого бы я взвалил ее, боже правый?!.. Герцог Бургундский еще недостаточно созрел, чтобы править, Небо отняло у меня великого дофина…

— Сир, у вас есть другие дети.

— Да, ваши бывшие воспитанники, герцог дю Мэн и граф Тулузский… Но мадам, ваши труды по их воспитанию не сотрут пятна их рождения.

— У вас есть друзья, люди, служащие вам верой и правдой, советчики, жена, наконец…

— У владык не бывает друзей, у них есть только лакеи… У них нет советчиков, есть только люди, заинтересованные их обманывать. Что касается жены…

— Осмелитесь утверждать, что она не верная и преданная ваша подруга?

— Преданная своему честолюбию и гордыне. Такая же верная, как угрызения совести у преступника…

Мадам де Ментенон встрепенулась и зашипела:

— Ну что ж, пусть будет так. Оскорбляйте меня, сир! Оскорбляйте ту, единственной целью которой было заставить уважать себя, ту, которая работала день и ночь над совершенствованием своей души в учении и молитвах. Ту, что старалась примирить с собой ваше величество, создав лучшую жизнь, прежде чем вы познаете блаженство жизни вечной… Ту, что освободила двор от всех нечистот и благодаря которой Людовик Великий стал Людовиком Безупречным… Поистине вам есть на что сетовать!.. Думаете, что мое счастье равно положению? — Она поднесла платок к глазам. — Супруга за ширмой, не признаваемая тем, кто должен ее оберегать, принявшая на себя скрытую вражду знати, так и не простившей ей этого странного возвышения, принявшая на себя ненависть народа, видящего в ней только фаворитку. В Версале меня называют его преосвященством в юбке, в Париже мажут грязью дверцы моего экипажа…

И с грустью, быть может искренней, добавила:

— Ах, сколько раз во дворце я сожалела о своей комнатушке в монастыре Сестер милосердия на Королевской площади, где была небогатой, безвестной и спокойной!

Людовик не слушал ее больше. Мысли об одиночестве и бессилии терзали его гордую душу. Упершись локтями в колени, он закрыл лицо руками, и сквозь исхудавшие пальцы просочились слезы, покатились вдоль запястий и затерялись в кружевах манжет.

Великий король плакал.

…Когда в тот день крестник Арамиса был представлен генерал-майору де Бриссаку, старый вояка воскликнул с солдатской откровенностью, ероша белые усы:

— По рукам! Мне все рассказали, и я был тронут до глубины души. Хотите поговорить с его величеством? Хорошо, этим вечером, когда он поужинает, будете удостоены этой чести. — И, многозначительно подмигнув, добавил: — Но только ни слова о своем вчерашнем подвиге! Не забывайте, что ваш противник — ставленник господина дю Мэна и отца Ле Телье. Не говоря уже о том, что король не шутит с дуэлянтами.

Вот так с помощью господина де Бриссака барон и передал королю послание Арамиса. Людовик быстро пробежал его и, потрясенный прочитанным, направился к мадам де Ментенон, сделав знак гонцу следовать за ним, дабы выяснить у него некоторые детали.

Так наш провинциал оказался свидетелем беседы государя и маркизы. Мы видели, сколь энергично последняя знаками требовала, чтобы он ушел. Но бедный юноша не был в состоянии понять намек.

Он совсем растерялся. Сцена королевской скорби потрясла его до глубины души. Элион испытывал благоговение перед этим высшим существом, перед этой ослепительной звездой, полубогом, чей трон подобен алтарю Юпитера, одно движение бровей которого, казалось, должно заставить содрогаться все вокруг. И вот теперь барон видит перед собой дряхлого старика, согнувшегося под бременем болезни и лет, с хилыми ногами, мертвенно-бледным лицом, испещренным морщинами, со впалыми щеками, потухшим взглядом и седыми всклокоченными волосами, выглядывающими из-под сдвинутого парика. Возможно ли это? Удивление и жалость смешались в нем.

Мы уже говорили, что мадам де Ментенон сначала забыла о бароне, который, стоя в своем углу, старался изо всех сил сделаться незаметным. Но, когда она произносила последнюю фразу, взгляд ее остановился на Элионе, и разъяренная тем, что молодой человек все еще здесь, маркиза решительно направилась к нему, чтобы вытолкать его вон.

— Уйдите! Да уйдите же! — вскричала она.

Барон наконец очнулся и сделал было движение, чтобы уйти, но задел стул. Тот с шумом опрокинулся. Король встрепенулся, медленно встал и мрачным взглядом окинул комнату. Глаза его высохли. Негодование и ярость иссякли, и им овладело уныние.

Монарх теперь видел, что проявлению его слабости был свидетель!.. Он сделал шаг к Элиону и спросил дрожащим голосом:

— Кто вы и что здесь делаете?

— Сир, — пробормотал барон, — я всего лишь один из ваших смиренных подданных и стою здесь потому, что ваше величество приказали мне явиться сюда.

— Это посланец господина д’Аламеды, — объяснила мадам де Ментенон.

Людовик провел рукой по лбу.

— А, очень хорошо. Вспоминаю… — Он сурово посмотрел на молодого человека и сказал: — Сударь! Из всего того, что здесь произошло, вы ничего не видели и не слышали. Такова наша воля. Вы нас поняли?

— Ничего не видел и не слышал, ваше величество, — кланяясь, отвечал крестник Арамиса. Потом, как будто обращаясь к самому себе, произнес: — Святое Небо, если бы Франция могла видеть и слышать это!

— Что? — возвысила голос маркиза. — Позволяете себе говорить, когда король не спрашивает!

— Это не я говорю, мадам. Это весь народ Франции — дворяне и мещане, буржуа и рабочие, крестьяне и солдаты…

И, подняв на Людовика взгляд чистый и преданный, барон продолжал:

— Народ умоляет вас не бросать топора. Слава богу, топорище еще крепкое и топор из хорошей стали. Сжимайте его сильной рукой, рубите, и дело лесоруба будет завершено, рухнут на землю самые гордые дубы, поредеют самые густые леса…

— Боже правый! — воскликнула мадам де Ментенон. — Этот человек осмеливается давать советы государю!

— Но получал же я их от вас, мадам, — холодно сказал Людовик, к которому постепенно возвращалось безмятежное спокойствие. Затем он повернулся к Элиону и кивнул: — Если хотите нам сказать еще что-то, продолжайте, но будьте кратки.

— Сир, — взволнованно заговорил крестник Арамиса, — поскольку ваше величество позволили мне говорить…

— Наше величество не позволяет, а приказывает, — поправил король.

— Подчиняюсь приказу и осмеливаюсь заявить со всем чистосердечием от всего народа, что если бы сам был на месте вашего величества, то вышел бы к своим подданным и решительно заявил: «Дети мои, — сказал бы я им очень просто, — речь идет не о том, чтобы откромсать кусок земли побольше и присоединить к своей вотчине, не о том, чтобы добавить лавровую ветвь в петлицу шляпы, речь идет о том, чтобы продырявить себе шкуру, разбить голову, но помешать четвертовать Францию, терзаемую четырьмя иностранными монархами, живую, но изорванную в клочья, кровоточащую и изнемогающую». И вся нация встала бы как один человек… Богатые отдали бы деньги, женщины — драгоценности, бедные сняли бы с себя последнюю рубашку, если она еще осталась на теле, каждый отдал бы не торгуясь всю кровь до последней капли… У меня есть скромный дом, где жили предки, где я родился и где умер мой отец… Готов его продать и пожертвовать деньги на кампанию.

Сколько нужно? Миллионы? Черт возьми! Люди отдадут все свои сбережения и медяками и золотом. Солдаты? В них не будет недостатка. Из каждой вашей слезы тотчас же вырастет армия. Генералы? Их родят обстоятельства. Да и потом, разве у вас нет Виллара, Вандома и Катина, чтобы продолжить деяния Конде, Тюренна и Люксембурга?

Смелее! Пусть придут фламандцы, англичане и немцы — против них встанет весь Париж — сто тысяч французов грудью закроют Францию, и сорок лет славы…

Черт возьми, мы их прогоним так далеко, что убьем всякое желание снова запустить маятник. Чтобы разгромить врага, позволим пламени сожрать наши хижины и дворцы и обрушим на неприятеля их стены!.. И если Бог осудит нас, если справедливость должна будет уступить силе и численности, ну что ж! Выроем такую могилу, чтобы три четверти победителей смогли там поместиться вместе с нами!

Говоря так, крестник Арамиса поднимался на цыпочки, как боевой петух на шпорах. Голос звучал, как труба. Потом вдруг послышались в нем ноты покорности и мольбы, и молодой человек упал на колени.

— Сир, — заключил он, — вот то, что сердце подсказало мне поведать вашему величеству… Пусть я забыл почтение, пусть язык не сумел передать все мои мысли; пусть я посмел оскорбить моего короля, который так благороден и милостив. Так карайте же меня со всей строгостью справедливости — все перенесу, не жалуясь, потому что убежден: всегда готов служить моему королю свободным словом, как и шпагой.

Король был растроган, но не показал этого. Слушая эту исповедь молодой души, он был неподвижен, как сфинкс.

— Встаньте, сударь, — приказал монарх.

Молодой человек поднялся с колен.

— Вы дворянин, надо полагать?

— Да, сир.

— Как ваше имя?

— Элион, барон де Жюссак.

— Итак, господин де Жюссак, — продолжал Людовик, — короли Франции всегда оказывали милость гонцу, принесшему весть, и что-нибудь ему жаловали. Мы не хотим нарушать этой доброй традиции. Скажите, чем мы можем быть вам полезными?

— О сир! Прошу только одного — направьте меня в армию, где я смогу умереть, служа вам.

Король был растроган преданностью и бескорыстием пылкой молодой души, черты лица его разгладились и смягчились.

— Ваше усердие похвально, сударь, — одобрительно кивнул монарх и спросил, обращаясь к маркизе: — Не правда ли, мадам?

Разделяла ли бывшая фаворитка симпатию короля к крестнику Арамиса? Неизвестно. Но только, бросив почти благосклонный взгляд на последнего, она сказала:

— Думаю, сир, господин де Жюссак может стать великолепным солдатом.

— Скажите: отличным офицером… — поправил король. — Конечно же, он отправится в армию в чине лейтенанта, как только начнется кампания… А пока поступит в нашу гвардию. — Затем он обратился к барону: — Скажите господину де Бриссаку, чтобы он зачислил вас с завтрашнего дня.

— О сир!..

И Элион, переполненный счастьем, не мог придумать ничего лучшего, как только склониться к руке монарха, которую тот подал ему с таким благородством, какого Бурбоны старались не показывать. Король улыбнулся: волнение молодого человека, бурное выражение чувств льстили его самолюбию.

— А теперь оставьте нас, — сказал монарх и добавил ласково: — Мы не забудем вас.

Когда крестник Арамиса, восторженный и счастливый, довольный исходом своей беседы с государем, удалился, король обратился к мадам де Ментенон:

— Мадам, мы будем работать завтра с Поншартреном. Необходимо подготовиться, чтобы выдержать натиск.

Маркиза тем временем закончила читать послание д’Аламеды.

— Сир, у нас есть еще пятнадцать дней. Герцог пишет, что союзные державы не начнут военных действий, пока не получат ответа на просьбу о поддержке и денежной помощи, с которой они обратились в Общество Иисуса. Герцог надеется, что удастся заставить их ждать ответа до начала следующего месяца.

— Вот, оказывается, какое у нас крайнее средство… Но мы займемся этим на совете… А теперь я опаздываю на ужин, я очень голоден.

Людовик XIV, привыкший соблюдать придворный этикет так же неукоснительно, как соблюдается монастырский устав, был раздосадован тем, что не успевает вовремя к вечерней трапезе. Он прошел в свои апартаменты, где у дверей уже ожидала прислуга, и наконец, на пятьдесят минут позднее обычного, главный церемониймейстер объявил:

— Ужин короля подан.

VII В ГАЛЕРЕЕ

Это случилось на следующий день после сцены, только что разыгравшейся перед глазами читателей.

Приближался полдень. Людовик XIV собирался направиться в часовню, ибо в силу своей религиозности и даже набожности, имел привычку каждый день слушать мессу.

В галерее перед его апартаментами толпились придворные — важные дамы и вельможи, прелаты, маршалы и судьи. Сверкали бриллианты, золото и серебро вышивок, драгоценные камни на дамасской ткани и бархате; многоцветное пламя разливалось в дрожании перьев, лент, кружев, в шелесте длинных шлейфов и в мелькании вееров. Слышался гулкий шепот, и под розами деланых улыбок вспыхивали, как молнии, острые шипы злословия.

Всеобщее внимание было приковано к дверям в королевские покои, перед которыми государя ожидали главный церемониймейстер и господин де Бриссак. Старый генерал сидел на складном стульчике, а по обе руки от него стояли, подобно кариатидам, два гвардейца, опираясь на мушкетоны.

В одном из них нетрудно было узнать нашего доброго друга Элиона, имевшего очень гордый вид. Он начал службу в тот же день, и к нему очень шел голубой мундир с серебряными галунами и короткие ярко-красные панталоны. Чулки и перо на шляпе были тоже ярко-красные.

Молодой человек с провинциальным любопытством рассматривал эту разряженную пеструю толпу, сверкающую и надушенную, и вдруг от удивления, чуть было не выронил оружие.

— Что с вами? — тихо спросил его дю Плесси, товарищ по подразделению.

— Кто этот человек, который только что вошел? Вы только поглядите, как все ему кланяются!

— Это герцог Бургундский, дофин Франции.

— А дама, которая его сопровождает?

— Герцогиня. Ее называют еще принцессой, ее высочеством или женой дофина.

— Тише, господа! — сухо оборвал их беседу господин де Бриссак. И, строго взглянув на барона, добавил: — На посту не разговаривают.

Наставления были кстати, иначе в следующее мгновение Элион бы не удержался и вскрикнул от неожиданности. Рядом с дамой, сопровождавшей дофина, с той самой, которую барон встретил в заведении «Роща Амафонта» (теперь он узнал ее), он увидел Вивиану де Шато-Лансон! Она была очаровательней, чем когда-либо. На ней было платье из тафты жемчужно-серого цвета, украшенное черной лентой: особы, принадлежавшие к дому их высочеств, носили тогда траур по великому дофину. Белокурые локоны по моде того времени обрамляли ее хорошенькое личико. Элегантный и простой туалет девушки подчеркивал белизну ее великолепных плеч и тонкую и гибкую, хотя и заключенную в жесткий корсаж, талию. Движения Вивианы были грациозны и непринужденны, и было видно, что ей легко и удобно в этом наряде.

Глаза Вивианы радостно блестели: эти глаза знали, где искать его, Элиона. Девушка шла прямо на него, летела к нему всей душой, всем своим пылким сердцем. Мадемуазель де Шато-Лансон поднесла веер к губам, взглядом призывая молодого человека к благоразумию, а он пожирал ее горящими глазами. И так они говорили друг с другом — обменивались обещаниями, возобновляли клятву соединить судьбы.

Но вдруг господин де Жюссак опять вздрогнул от удивления: среди фрейлин появилось новое лицо.

Это была Арманда де Сент-Круа. Барон узнал ее тотчас же, несмотря на то что она рассталась с костюмом кавалера и оделась, как подобает придворным дамам. В памяти его вспыхнуло неприятное свидание с господином де ла Рейни.

Кто же она, эта загадочная особа и что привело ее в Версаль? В двух шагах от Элиона кучкой стояли молодые вельможи, из чьей среды Мольер позаимствовал тип «маленьких маркизов». Они-то и взяли на себя труд ответить барону.

— Скажите, господа, — спрашивал виконт де Навай, — вы заметили эту прекрасную брюнетку, которая пришла усилить летучий эскадрон ее высочества? Видите там, около мадемуазель де Шато-Лансон: это она, та самая Прозерпина или Геката.

— Провинциалка, конечно, — заявил маленький Шампинель, законодатель мод, — такие перчатки не носят уже восемь дней; сейчас перешли на шведские кожаные, всех цветов радуги, или из испанской кожи. А что касается причесок, разве завиваются сейчас под сумасброда! Это было хорошо во времена мадам де Монтеспан!

— Уверяю, господа, она иностранка, — продолжал де Навай, — ставлю сто пистолей, что прибыла она из Мадрида или Неаполя…

— И выиграете пари, виконт, — сказал господин де Трефонтен, первый наездник герцога дю Мэна, — это испанка из Севильи или итальянка из Флоренции, маркиза или графиня то ли де Санта-Круз, то ли де Санта-Кроче, не помню в точности.

— Принятая в свиту его высочества?

— Господин дю Мэн ее рекомендовал.

— Без сомнения, — съязвил господин д’Эстрад, — чтобы она держала его в курсе похождений его дорогой племянницы.

— Кстати, о принцессе, — спросил Шамгашель, — как наш бедный Мовуазен?

— Мовуазен лежит в постели, — ответил Трефонтен, — несчастный случай… Предполагаю, что упал с лошади…

— Хорошо, если так. А то глядишь, и он впадет в немилость, как и этот злополучный Нанжи.

— А что же Нанжи, окончательно в немилости?

— Но вы же знаете, что его величество приказал ему покинуть Париж!

— Вот дьявольщина! Нанжи в ссылке, Мовуазен болен, Молеврие в армии. Несчастная герцогиня в ярости: ведь ей остается только муж…

— Ну-у, — протянул Соль-Таванн, — с какого-то момента она его обожает… — И неопределенно махнул рукой.

— Черт возьми! Да, господа, обожает. Она же не дурачит его, как и всех прочих!

— Герцог постоянен, — высказал мнение Трефонтен, — потому что его жена не имеет себе равных.

А Шамгашель добавил:

— Она уступит разве только Фронсаку, который публично давал обет никогда не быть супругом своей жены…

— Впрочем, — заключил де Навай, — у де Бриссака нет недостатка в прекрасных мужчинах.

В этот момент старый генерал встал и подал гвардейцам знак. Те подняли оружие. Все присутствующие обнажили головы, и церемониймейстер объявил:

— Король!

Да, Людовик XIV был не молод: казалось, он прилагал усилия, чтобы сохранить гордую посадку головы, как будто некогда славная корона теперь была слишком тяжела для него.

В этот день монарх имел, как говорит Сен-Симон, облик, соответствующий великим обстоятельствам: с таким выражением лица он давал аудиенции представителям иностранных государств, назначаемым военачальникам и высшим должностным лицам государства.

Одет он был в черный бархат — с тех пор как ему минуло тридцать пять лет, король стал одеваться только в темные тона, — с легкой вышивкой, без колец и драгоценностей, если не считать нескольких пряжек: под коленями, на туфлях и шляпе — и одной золотой пуговицы на атласной куртке.

За королем следовал господин де Поншартрен. Этот государственный муж слыл одним из знаменитейших консерваторов своего века.

Государь по обыкновению приветствовал дам, обменялся несколькими словами с герцогом дю Мэном и графом Тулузским, которые подобострастно заглядывали ему в лицо и были готовы рассыпаться в реверансах. Весьма благосклонно монарх побеседовал с дофином и его супругой, пришедшими справиться о его здоровье; довольно холодно принял знаки почтения герцога Орлеанского и его окружения — боялся вызвать недовольство мадам де Ментенон и клана узаконенных; приветливо встретил племянника и его приверженцев и медленно продолжил свой путь среди непокрытых голов и согнутых спин.

Но вот король распрямил грудь и высоко поднял голову — такой надменный вид он принимал всегда, когда был раздражен. Дело в том, что он увидел лорда Стейфса, посла Англии, который приветствовал его с весьма высокомерным выражением на лице.

Людовик остановился перед ним и сказал с деланым добродушием:

— Господин посол, что нового в Лондоне?.. Смею думать, что у вашего государя и нашей дорогой кузины, королевы Анны, храни ее Бог, все в порядке?

— Вы совершенно правы, сир, и моя госпожа будет очень тронута интересом, который ваше величество проявляет к ее особе.

Людовик хотел было продолжить путь, как лорд Сейфс добавил:

— Ваше величество позволит мне сделать несколько замечаний?

Король нахмурил брови.

— Это слово, — сказал он, — неприлично употреблять, когда вы говорите с королем Франции, и ваше превосходительство хорошо сделает, если изучит нюансы нашего языка.

— И все-таки несколько замечаний, если ваше величество не возражает…

— Замечания… Ладно, говорите. Я слушаю.

— Речь идет о канале Мардик, который вы приказали расширить…

— Да, конечно, чтобы возместить утрату фортификаций и порта Дюнкерк. Кто осмелится оспаривать мое право? — Затем тоном, какой принимал в важных вопросах, когда ему нечего было ответить, добавил: — Милорд, я всегда был хозяином себе, а иногда и другим; надо ли напоминать об этом?

Король повернулся к послу спиной. Никто из присутствующих не осмелился крикнуть «браво», но толпа заволновалась.

— Господа, — произнес король громко, — возможно, что после короткой отсрочки нам снова придется надеть шпоры и оседлать наших коней.

В напряженной тишине слышались только вздохи и восклицания.

— Европа, — добавил король, — кажется, забыла, что мы омыли в Рейне окровавленные груди наших коней и что французские пушечные ядра оставили победный росчерк на стенах их городов и крепостей. Она снова бросает нам оскорбительный вызов. Докажем ей на полях сражений, что у нас еще сильные клыки и острые когти…

Король твердо стоял на ногах — сильный, стройный, несокрушимый. Щеки его пылали огнем, взгляд был полон решимости. Те, кто обвиняли монарха в чрезмерной осторожности во время той самой переправы через Рейн, и не подозревали в нем подобной воинственности.

Король с жаром продолжал:

— Иностранцы думают, что у нас нет сейчас ни средств, ни сил… Ну что ж, чтобы раздобыть деньги, мы расплавим, в случае необходимости, корону и одержим победу, помня о судьбах королей Иоанна и Франциска I. Если Франция падет, то только с оружием в руках, и мир увидит, как дорого стоит ее жизнь.

Король разгорячился, глаза его сверкали, голос набирал силу.

— Друзья мои, — заключил Людовик, — играя свою последнюю партию, могу ли я положиться на вас?.. Будут ли мне опорой сыновья тех, кто стоял насмерть в Павии, Мариньяне, Греции, Пуатье и Азенкуре, Бувине, Форну и Рокрое?

Вдохновленная толпа слилась в едином порыве:

— Да-а-а-а, сир!

— Сир, мы полностью принадлежим вам!

Сердца бились в унисон, глаза горели — казалось, все как один готовы ринуться в бой.

«Да здравствует король!» — крикнул кто-то, и толпа придворных подхватила этот ликующий возглас. «Да здравствует король!» — вторили солдаты сторожевой дворцовой службы. «Да здравствует король!» — разнеслось повсюду в улочках и парках города.

Людовик сиял.

— Спасибо, господа, — взволнованно произнес он, — другого я и не ожидал.

Король взял руку герцога Бургундского — к большой досаде герцога дю Мэна и графа Тулузского, — как будто решил в подобных обстоятельствах полагаться только на законного наследника.

— Теперь попросим Бога поддержать наши намерения и благословить французские войска. — И, выходя из галереи, добавил: — Однако это не должно мешать пристойным развлечениям… Дамы, приглашаю вас вечером к себе: будет игра и музыка. Все входы — большие и малые — открыты для вас.

Увидев мадам де Кайлю, монарх ласково обратился к ней:

— Графиня, я хотел бы поставить те две тысячи луидоров, что выиграл у вас на днях, если не откажетесь сыграть со мной партию. Думаю, выиграю снова…

— Сир, — ответила та, — мне, право, не жаль двух тысяч. Честь, которую оказывает мне ваше величество, стоит дороже.

Государь тем временем уже повернулся к мадам де Леви:

— И вас, сударыня, прошу присоединиться к моим противникам.

— Нет большого несчастья, сир, чем бороться против вас. Предпочитаю быть вашей союзницей.

— Спасибо, мадам. До скорого свидания, сударыни. До скорого свидания.

Людовик вышел, придворные последовали за ним.

Вдруг господин де Жюссак заметил маленького человечка, кругленького и низенького, на коротких ножках, который был обвешан лентами и мишурой не хуже деревянного идола на праздничном шествии. Этот человечек, казалось, сморщивался, сплющивался, складывался, протискиваясь с бесконечными поклонами в сверкающую толпу, двигавшуюся по пятам за государем.

— Ах, вот оно что! — сказал себе Элион. — Узнаю этого забавника… Да-да, точно, черт возьми!.. Это же владелец «Рощи Амафонта»…

— А вы что, уже бывали у него? — весело осведомился товарищ по полку.

Барон открыл было рот, чтобы сказать: «Дрался в этом заведении на дуэли», но вовремя вспомнил предостережения господина де Бриссака и прикусил язык.

— Видел его на пороге гостиницы, когда ехал из Парижа в Версаль.

Галерея мало-помалу пустела, и можно было разговаривать свободнее.

— На кой черт этот хвастун пришел сюда? Что ему здесь надо? — спросил Элион.

— Вы, наверное, не знаете, какая у него профессия? — ответил другой гвардеец.

— Профессия? Какая профессия? Знаю.

— Да-да, он владелец гостиницы и заведения любви. А это дело довольно прибыльное. Однако вы слышали о покойном господине де Лаварене?

— Нет. Кто же он был?

— Этот достойный господин не имел себе равных в искусстве передавать любовные записочки, несмотря на надзор отца, матери или супруга, торжествуя над щепетильностью самой суровой добродетели…

Наш провинциал сделал гримасу.

— Предпочитаю думать, что его предки совершали подвиги другого рода…

— Синьор Кастанья — наследник Лаварена. Когда воздыхатель хочет отправить нежное послание даме сердца, когда пастушок склоняет свою пастушку к некоему тайному свиданию, чтобы порезвиться, он доверяет только этому гонцу любви. Даже Меркурий, вестник богов, не проявлял больше сообразительности, ловкости и красноречия.

— Ну что ж, возможно!..

— Готов побиться об заклад, он проник сюда в это утро именно для того, чтобы выполнить поручение такого рода…

— Вы думаете…

— Пусть мне отрежут усы, если ошибаюсь. Эти барышни связаны круговой порукой.

— Какие барышни?

— Те, что подвизаются вокруг ее высочества, а она всем дает пример пикантными похождениями…

— Значит, — спросил барон с беспокойством (разве Вивиана не состояла при ее высочестве?) — значит, эти фрейлины дают повод к сплетням?

Собеседник Элиона расхохотался.

— Все ушли, можно посмеяться и нам, служивым… Дают ли они повод к сплетням? Да если даже и так, дружище, каждый смельчак, кто пожелает их распускать, должен будет заплатить за это удовольствие столько, что не хватит никаких сокровищ индийского раджи или перуанских инков, если даже они ему и свалятся с небес.

VIII ИДИЛЛИЯ

Отстояв на посту, крестник Арамиса спустился по одной из величественных лестниц, ведущих прямо в сад, каковыми до сих пор знаменит некрополь Версаля.

Однако Элион пришел сюда не для того, чтобы любоваться печальным великолепием природы или изъявлять провинциальный восторг наядам бассейнов, утопающих в траве, или дриадам, светящимся своей белизной в темной зелени листвы. Напрасно завлекали его изяществом и грацией все эти мифологические жители, демонстрирующие каменные мускулы под тенью Нотр-Дама. И даже шумный хоровод лесных нимф, преследуемый дерзкими духами, не мог отвлечь его от нежных мечтаний. Элион пришел сюда, потому что здесь, по этим симметричным аллеям и прямым, как нити, тропинкам прогуливалась мадемуазель де Шато-Лансон со своей госпожой. Наконец он увидел Вивиану. Следуя за герцогиней, она сделала ему знак, который ясно означал: до свидания.

«До свидания! Но где и когда?» — терзался молодой человек.

Опустив голову, он бродил по аллеям и сам того не заметил, как очутился на берегу пруда Швейцарцев. Еще немного — и он упал бы с высоты поглотивших его мыслей прямо в эту зеленоватую тинистую воду, каждая капля которой стоила Франции дороже, чем бочка вина, но кто-то крикнул за его спиной, предупреждая об опасности.

Молодой человек отступил назад, обернулся и вскрикнул от радости. К нему, протягивая руки, бежала Вивиана.

— Вы собираетесь утопиться?.. Опомнитесь, сударь!.. И о чем же вы задумались?..

— О чем задумался?.. О вас, конечно!.. О вас я думаю везде и всегда!

И, схватив ее руки, он покрыл их поцелуями. Вивиана весело продолжала:

— Я убежала в конце мессы. Впрочем, мадам герцогиня отпустила меня до вечера: она ведь знает, сколько мы должны сказать друг другу!.. Один из ваших товарищей гвардейцев сказал, что видел, как вы спускались по лестнице галереи, я отправилась на поиски и вот нашла вас!.. — Она залилась серебристым смехом: — Его величество и их высочества, по обыкновению, ушли после обеда на прогулку и вернутся только к ужину. Согласно этикету, они не могут проголодаться раньше пяти часов.

Элион не слушал. Его губы касались миниатюрных пальчиков молодой девушки, которая краснела и волновалась.

Они любили друг друга. Их глаза кричали об этом, и, казалось, вся природа празднует союз этих двух душ. Влюбленные не сводили глаз друг с друга.

— Это были вы, не правда ли, несколько дней назад под маской? — спросил Элион.

— Да, это была я, — ответила Вивиана. — Как же я испугалась, когда увидела вас с обнаженной шпагой перед господином де Мовуазеном!.. Но Небо услышало мои молитвы… И вы остались целы и невредимы…

Элион с восторгом смотрел на нее.

— Так, значит, вы не разлюбили меня?

Девушка соединила руки.

— Люблю ли я его!.. — смеясь, девушка воздела руки к небесам. — Святая Дева, он спрашивает, люблю ли я его! О, дорогой мой, если вы скажете, что любите меня так, как никто еще никогда не любил на земле, то и тогда я не побоюсь сравнить мою нежность с вашей.

— Да услышит вас Бог! — вскричал барон. — Я стану капитаном через шесть месяцев.

— Ах да! — вздохнула она. — Надо еще сражаться.

— Я вернусь достойным вас… Черт возьми! Не бойтесь ничего: ваша любовь послужит мне броней… Пули и ядра боятся счастливых. Добуду знание в бою, вы станете моей подругой на всю жизнь, и мы создадим свой рай на земле.

Вивиана мечтательно улыбалась. Барон нежно взял ее за руку. Прижимаясь друг к другу, влюбленные скрылись в тени широкой аллеи, ступая по ковру из золотистых листьев. И никогда не слышали Тритоны, застывшие на бледных газонах, окоченевшие Амфитриты, степенные Аполлоны, чопорные Дианы щебетания более нежного и чистого.

— Мадам герцогиня Бургундская мне показалась немного… как бы выразиться, чтобы не проявить неуважения?.. — говорил Элион. — У нас в провинции сказали бы: дама довольно легкомысленная, а ведь она должна однажды надеть королевскую корону…

Девушка немного смутилась.

— Принцесса, — ответила она, — не менее женщина, чем другие. Надо ей простить чуточку кокетства… Ах если бы вы знали, как она добра! Попросила господина де Бриссака помочь вам встретиться с его величеством… И пообещала устранить препятствия, могущие помешать нашей свадьбе… Все это в знак благодарности за то, что вы для нее сделали.

— Не стоит говорить о подобной безделице!.. Другой поступил бы так же на моем месте… Черт возьми! Она может рассчитывать на меня всю жизнь. Единственная помеха — это то, что я не герцог. — И, помолчав, добавил: — Какое это, должно быть, страдание, когда сомневаешься в том, кого любишь!

Девушка нахмурила брови и тяжело вздохнула.

— Да, — пробормотала она, — и я жестоко страдала какое-то мгновение сегодня утром.

— Вы?

— Из-за новой фрейлины ее высочества, этой иностранки. Ваши глаза остановились на ней так надолго!..

— Кто она — итальянка или испанка? Маркиза или графиня де Санта-Кроче или де Санта-Круз?.. Не помню точно.

— Вам даже известно ее имя!

— Кто-то рядом произнес его… Подле меня кудахтала стайка напомаженных кур… — И, чтобы отвлечь Вивиану от грустных мыслей, он сказал: — А если бы я спросил, что делал около вас этот Гульельмо Кастанья…

— Ах! Вы видели…

— Видел этого гонца дьявола, проникшего в ваше окружение, — и почти испугался за свое счастье… Презренный намеревался выполнить некое неблаговидное поручение… Какая-то любовная записка мелькнула в его руке… Может быть, хлопоты о свидании или что-то подобное…

— Господин де Жюссак, — произнесла Вивиана внушительным тоном, — тайны моих подруг мне не принадлежат!..

— Но я хочу знать! Ведь я тоже ревнив, в конце концов!..

— Ревнивы! — воскликнула Вивиана. — Вы ревнивы?! Это правда?.. — И, весело захлопав в ладоши, сказала: — Вот я и успокоилась теперь… Вы ревнивы!.. Значит, действительно любите меня!

Она простодушно подставила барону лицо для поцелуя.

— Я тоже, — вздохнула она, — люблю вас до безумия… Потому что очень ревновала, когда ваши глаза покинули меня и остановились на этой женщине.

Вивиана изменилась в лице.

— Она пугает меня своей бледностью призрака и глазами, пронзающими, как пули… — покачала она головой. — Мадам герцогиня была не права, приняв ее… В ней есть что-то роковое!

Вивиана спрятала голову на груди у барона и поэтому не могла видеть волнения на его лице. Элион в исступлении, в котором было бы несправедливо подозревать неискренность, повторял, все крепче сжимая ее в объятиях:

— Нет частицы в моем существе, которая бы не принадлежала вам, моя Вивиана! И клянусь Богом, что эта женщина никогда не будет помехой нашему счастью.

Беседуя, они шли наугад по огромному парку, где гуляли и другие влюбленные пары, ища уединения и тишины. Сначала молодые люди поговорили о прошлом, потом приступили к настоящему и кончили будущим. Время бежало быстро. Смеркалось, и густой туман спускался в аллеи парка и темной пеленой застилал королевский дворец. Из полей донесся барабанный бой гвардейцев.

Юная пара словно очнулась от прекрасного сна.

— Король возвращается, — сказала Вивиана. — Бегу догонять свою госпожу…

— Мне тоже пора, — ответил господин де Жюссак, — я стою в карауле вечером во дворце во время королевской игры.

— Встретимся там. Я буду рядом с ее высочеством. — И, высвобождаясь из его объятий, мадемуазель де Шато-Лансон сказала: — Побудьте здесь еще немного. Не надо, чтобы нас видели вместе.

И она побежала к дворцу. Обернувшись, Вивиана послала воздушный поцелуй своему возлюбленному.

Элион сел на скамейку, погруженный в мечты о скором счастье. Однако что-то его тревожило, и он едва не крикнул Вивиане вслед: «Берегитесь незнакомки!»

Элион долго сидел в задумчивости, наконец встал и встряхнулся, желая сбросить с себя тяжелые мысли.

— Дьявольщина! — ворчал барон, идя по тропинке. — Обожаю маленькую Вивиану… А раз я ее так люблю, некого бояться… Она — мой ангел-хранитель.

Во дворце одно за другим загорались окна.

А в это время на террасе, облокотившись на балюстраду, стоял человек, и казалось, кого-то ждал. Очевидно, незнакомец желал остаться неузнанным: широкополая шляпа, надвинутая на глаза, и поднятый воротник плаща скрывали его лицо.

Вдруг послышались шаги, и господин де Жюссак, волею случая оказавшийся свидетелем этой таинственной сцены, замер. Мимо него быстрыми шагами прошла женщина в длинной накидке с капюшоном и подошла к незнакомцу. Оба не заметили Элиона, тот стоял в тени апельсиновых деревьев, украшавших террасу.

— Ну? — спросил незнакомец.

— Она согласилась…

— Наконец-то!..

— О, все это не без колебаний, не без борьбы и ужимок… Но письмо произвело эффект… Нет такой глупости, какую женщина, это слабое, изменчивое создание, не совершила бы ради мужчины, который клянется отдать за нее жизнь.

— Когда же свидание?

— Сегодня вечером, во время королевской игры.

— Вот это как нельзя лучше! А место действия этой новой шалости?

— Маленький домик на улице Сен-Медерик, как обычно.

— Великолепно, вы ангел.

Женщина презрительно передернула плечами.

— Не благодарю за любезность, маркиз… Мне все равно: «дьявол» или «ангел». Что вы собираетесь сделать с этим ангелом, вы и господин дю Мэн?

Они направились к дворцу. Элиону показалось странным, не дама приняла руку кавалера, а, наоборот, этот последний, которому было трудно идти, принял поддержку дамы.

Барон остался на террасе один. Голос этой женщины он узнал его!..

Голос Арманды де Сент-Круа!

Что ж, после всего случившегося ничего удивительного в этом нет. Неожиданно другое: мужской голос принадлежал господину де Мовуазену. Непостижимо, как противник, которого он оставил умирающим у синьора Кастаньи, так быстро оказался на ногах.

«Чепуха какая-то! Этого быть не может!.. Или я схожу с ума?..» — терзался крестник Арамиса, отправляясь на пост к своим товарищам гвардейцам под своды зала, где через сорок четыре года Людовик XV получит легкое ранение от перочинного ножа Дамьена.

«Улица Сен-Медерик» — эти три слова раздавались в ушах барона как похоронный звон. Настроение у него было мрачное. Что-то подсказывало ему, что на этой улице — название ее он слышал впервые, — именно там будет сыгран самый важный акт его жизненной драмы.

IX КОРОЛЕВСКАЯ ИГРА

Сегодня Людовик XIV еще не такой дряхлый старик, печальный и мрачный, каким будет через два года, когда мадам де Ментенон объявит его единственным человеком во Франции, равнодушным к развлечениям. Пока еще он сохранил вкус к некоторым удовольствиям, среди которых игра занимает не последнее место.

Король оказал честь пригласить в этот вечер на партию мадам де Кайлю, мадам д’О, маршала де Ламота, мадемуазель де ла Шоссере, графа Тулузского, маркиза д’Юкзеля и герцога де Ларошфуко. Все эти привилегированные особы занимали места за столом, во главе которого сидел сам монарх. У него за спиной стояли мадам де Леви и герцог Бургундский.

У одного из каминов восседала мадам де Ментенон в довольно многочисленном окружении тех, кто не ставил ей в вину прошлое во имя многообещающего будущего. Маркиза, как и всегда на подобных собраниях, трудилась над своими бесконечными вышивками.

Возле другого камина, в кругу не столь большом, царила герцогиня Бургундская со свитой.

Муж со своего места не терял ее из виду. Бедный герцог был хромоват, имел нос «длиной в аршин», искривленное плечо и горб. К тому же он страдал болезнью, непростительной в то время — любил свою жену, но не был любим. И, наконец, он был ревнив.

Образовались и другие кружки.

Политики расположились вокруг Поншартрена. Юные, воинственные, честолюбивые окружали Катина, счастливого победителя при Стаффорде, и Виллара, ужасного усмирителя Севена. Кружок господина д’Агессо состоял всего из нескольких стариков, судейских, людей науки и финансов, еще нескольких бюрократов, бедолаг, чьи имена могли лишь нечаянно сохраниться для потомков.

От одного кружка к другому переходили важные вельможи с красивыми женщинами, министры, генералы, принцы с принцессами и сам герцог дю Мэн с кислой улыбкой на лице, прихрамывая, перемещался по залу.

Шла весьма оживленная беседа. Но не подумайте, что обсуждалась война, угрожавшая Франции. Самая страшная опасность никогда не мешает французам весело проводить время, пускать искрометные шутки и беседовать о невинных пустяках. И если в Версале говорили о Европе, то только о Европе галантной. Сейчас обсуждали новую постановку Кампра в Большом балете его величества.

Нестройный гул голосов то и дело взрывался смехом герцогини, подтрунивавшей над кем-то из своих воздыхателей, и хохот дам над рассказами господина де Соль-Таванна о маленьких дневных скандалах.

— Знают ли дамы новость? — объявил он. — Господин де Нассау разводится с женой…

Раздался возглас удивления — быть может, истинного, а, может быть, и притворного.

— Как? Уже?.. Только год прошел!.. Супруги не поладили?

— Графиня отказывается принять протестантство, как ее муж, и хочет перейти в католичество…

— Без сомнения, — подала голос мадам де Ментенон, не отрываясь от работы, — чтобы не встретить его больше ни на этом, ни на том свете.

Раздались восторженные аплодисменты.

Маркиза подняла глаза и с детским удивлением и кокетливо-притворным смущением спросила:

— Бог мой, что смешного? Я не держу контору остроумия. Господин де Соль-Таванн скупил весь запас этого добра у кузена мадам де Севиньи.

— Ее переход, мадам, — продолжал де Соль-Таванн, — только ожесточил обоих супругов. Графиня попросила развода в установленном порядке, но граф не такой дурак, чтобы согласиться, и тогда она дала ему двадцать пять тысяч экю отступных.

— Черт возьми, — подхватил господин дю Мэн, — вот кто, мне кажется, платит слишком дорого!

— Простите, дядя, дорогой мой, — подошла герцогиня Бургундская, — мадам де Нассау теряет в этом деле не менее пятидесяти тысяч…

— Как же так, дорогая племянница?

— Ей бы подождать еще некоторое время, вместо того чтобы отсчитывать двадцать пять тысяч экю своему мужу, и он дал бы ровно столько же, чтобы от нее избавиться.

Под восторженные крики «браво» остроумная принцесса знаком подозвала мадемуазель де Шато-Лансон, и, воспользовавшись легкой суматохой, обе тихонько выскользнули из зала. Между тем за столом короля продолжалась беседа.

— Итак, мадам, — говорил монарх супруге маршала де Ламота, — в моем распоряжении сто пистолей…

— Смею уверить, что ваше величество ошибается и что я сказала banco…[17]

— Нет, мадам, это я сказал так громко, что, наверное, было слышно за дверью… — И, обратившись к графу Тулузскому, спросил: — Не правда ли, господин граф?

— Сир, не знаю… Не помню…

Людовик обратился к мадам д’О и мадам де Кайлю:

— Сударыни, рассудите…

Те в смущении принялись кланяться.

— Сир, я невнимательно слушала…

— Сир, я не обратила внимания…

— А вы, сын мой? — спросил монарх, обращаясь к герцогу Бургундскому.

Тот не ответил: он искал глазами герцогиню. Людовик, оглядываясь по сторонам и нетерпеливо потрясая рукой, вдруг заметил у двери гвардейца Элиона, стоявшего в карауле.

— Эй! Господин гвардеец, подойдите сюда! — приказал король.

Крестник Арамиса подошел.

— Ах, это вы, господин де Жюссак! — узнал его король. — Ну, вы молодой человек — здравомыслящий и хороший советчик. Решите, прав ли я…

— Вы, должно быть, не правы, сир, — откровенно ответил барон.

— И почему же, позвольте вас спросить?

— Потому что, если бы это было только сомнительно, все признали бы, что ваше величество правы.

Людовик снисходительно улыбнулся.

— Ну что ж, рассуждаете вы логично. Очевидно, вы не останетесь простым гвардейцем.

Молодой человек щелкнул каблуками.

В этот момент раздался голос господина дю Мэна:

— Между прочим, я знаю из достоверных источников, что де Нанжи в Версале.

Герцог Бургундский вздрогнул, словно пронзенный кинжалом.

— Ваше величество, — спросил он сдавленным голосом, склоняясь к королю, — вы слышали, что сейчас сказал господин дю Мэн? Де Нанжи не покидал города.

Людовик покачал головой.

— Это невозможно, — сказал король. — Господин дю Мэн ошибается. Двор ничего не значил для молодого безумца, вот почему я отправил его набираться ума-разума в провинцию. Думаю, в его интересах повиноваться моему приказу.

— Очень сожалею, но уверяю ваше величество, это вы изволите ошибаться… — сказал господин дю Мэн. — Господин де Нанжи был здесь еще утром.

Король сверкнул глазами.

— Как он осмелился!

— Его видели перед мессой в окрестностях дворца с каким-то итальянским сводником, и я узнал, что сегодня вечером он собирается тайно вернуться ради свидания с той, имя которой из чувства, понятного вашему величеству, я не пожелал слышать.

Герцог Бургундский стал бледен, как смерть.

— Герцогиня! — пробормотал он. — Где герцогиня?

— Без сомнения, в Медоне, — ответил господин дю Мэн. — Она только что в сопровождении мадемуазель де Шато-Лансон села в карету.

Дофин снова нагнулся к деду.

— Сир, — пробормотал он. — Я вас умолял удалить господина де Нанжи, чьи ухаживания за принцессой показались мне опасными для моего спокойствия, для моего счастья… И вот он остался в Версале… Да еще свидание в этот вечер!..

— Возьмите себя в руки, сударь, — отвечал Людовик. — Видите: я же сохраняю спокойствие, узнав даже, что один из моих подданных осмелился пренебречь моей волей.

Король передал карты господину д’Юкзелю:

— Маркиз, поиграйте за меня немного. — Затем, встав и сделав знак сыну и внуку следовать за ним, сказал: — Идемте и выясним всё сами.

Он подошел к мадам де Ментенон за советом, как делал всегда при обстоятельствах затруднительных или неприятных.

Придворные, окружившие маркизу, почтительно расступились и отошли в сторону, достаточно далеко, чтобы казаться скромными, но достаточно близко, чтобы все слышать.

Мы имеем основания думать, что мадам де Ментенон была уже обо всем осведомлена господином дю Мэном. Надо сказать, последний не упускал случая расстроить доверие старого монарха к герцогине Бургундской. Маркиза слушала Людовика рассеянно, то и дело изображая удивление. Затем она придала своему лицу выражение добродушия, что прекрасно умела делать в некоторых случаях и что сравнимо, по словам нашего поэта д’Обинье, с кубком отравленной святой воды.

— Боже мой! — воскликнула маркиза. — Вот где много шума из ничего!.. Интрижка, свидание!.. Во все времена девицы благородного происхождения, слишком легкомысленные и безрассудные, бывали замешаны в подобных историях, и я не вижу, из-за чего здесь волноваться… Всего лишь игра в чувства, безобидная шутка…

— Я такого же мнения, — поддержал ее король, которому по вкусу пришлись слова бывшей фаворитки, призывавшей отказаться от привычной показной добродетели и успокоить дофина, к которому он был очень привязан.

— Но зато я иного мнения, мадам, — мрачно возразил дофин, — может, мне позволят быть судьей в деле, которое меня непосредственно касается?

Лукавая женщина ответила ему прямо-таки тоном материнского упрека:

— О, не советую вам обращать авантюру в трагическое русло, как с этим беднягой Молеврие, которого вы отправили в армию за подобное ребячество!

При упоминании так коварно извлеченных из небытия первых супружеских невзгод герцог, сдерживая ярость, сжал кулаки так сильно, что ногти глубоко вонзились в его мягкие ладони.

— Право, — продолжала маркиза приторно-ласковым голосом, — не будем никого осуждать за необдуманные толки и воздержимся от смелого приговора… Герцогиня, может быть, несколько легкомысленна, немного ветрена, слишком жаждет поклонения. Все это недостатки, свойственные ее полу и возрасту… Но меня никогда не заставят думать, что она ищет этого свидания от глубокой испорченности… — И добавила, пожав плечами: — Впрочем, ничто не доказывает, что оно было, это свидание… Известно ли место?.. Скажите, господин дю Мэн, ведь это все вы начали. Я же думаю, что здесь не обошлось без злословия и клеветы.

— Мадам, — ответил тот, — говорят, что на улице Сен-Медерик есть невысокий дом с каменной скамьей у входа, где господин де Нанжи обычно принимает по ночам своих многочисленных поклонниц.

Герцог Бургундский наклонился к королю:

— Прошу прощения у вашего величества и умоляю отпустить меня.

— Куда вы собираетесь? — спросил Людовик.

— На улицу Сен-Медерик, сир.

— Вы хотели бы…

— Выступить в качестве судьи в деле о моей чести. Думаю, что глава нашей семьи должен признать это мое право.

Король посмотрел на мадам де Ментенон, как бы прося у нее совета.

— Его высочество прав, — заявила хитрая бестия, — есть вещи, которые надо видеть своими глазами… Если ее высочества нет в этом домике, ложь станет еще более очевидной, чем если ее засвидетельствует само заинтересованное лицо. Кому, действительно, как не супругу, более всего поверят, если он скажет правду и укоротит змеиные языки? Я, впрочем, не могу допустить ни на одно мгновение, что наша дорогая племянница позволила себе подобное безрассудство. Мы бы в этом убедились без огласки, отругали бы ее как следует и затем простили при условии, что такое больше не повторится.

— Прекрасная мысль и хорошо сказанная, — одобрил монарх. — Ваша проницательность безупречна. — И, повернувшись к дофину, произнес:

— Я вас провожу, сын мой.

— Вы, сир?! — воскликнул принц.

— Вы! — повторили маркиза и господин дю Мэн, обменявшись довольными взглядами.

— Разве я не глава семьи, как вы только что заявили, и разве не имею я права судить и наказывать?.. А чтобы судить со знанием дела и наказывать не без оснований, необходимо провести расследование… И я возьму это на себя…

Маркиза возразила, как достойная хозяйка дома, распекающая своего семидесятилетнего супруга:

— Что вы затеяли? Выйти вечером в это время года!.. В вашем возрасте!.. С вашим ревматизмом!.. — Затем с улыбкой смерила его взглядом с головы до ног. — Прошло то время, когда вы, ваше величество, могли безнаказанно гулять ночью по тенистым аллеям Фонтенбло и Сен-Жермена.

Мысль отправиться на улицу Сен-Медерик, воспоминание о которой возродила в нем эта беседа, возникла у бывшего любовника де Монтеспан и де Лавальер не случайно.

Король выпрямился и бросил взгляд на маркизу.

— Мадам, — возразил он сухо, — короли не стареют. — И сделал знак пажу: — Пусть позовут господина де Бриссака.

Через минуту генерал-майор влетел в зал. Людовик тихо отдал ему приказание.

— Сию минуту, сир, — сказал майор, устремляясь прочь. Король повернулся к господину дю Мэну.

— Сударь, вы возьмете на себя труд заменить нас до нашего возвращения. — И, взяв дофина за руку, сказал: — Пойдемте, сын мой.

Монарх поклонился маркизе весьма холодно.

— До скорого свидания, мадам. Я должен идти. Чего ж вы хотите? Молодость когда-нибудь проходит. И вы должны, конечно, об этом знать, ведь вы старше меня на три или четыре года.

X УЛИЦА СЕН-МЕДЕРИК

Старик де Бриссак поспешно вернулся и отдал приказ гвардейцам, стоявшим в карауле у дверей зала:

— Сдайте мушкеты, господа, и следуйте за мной.

Четверо гвардейцев, среди которых был и наш добрый друг Элион, спустились по дворцовой лестнице вслед за генералом. Внизу ожидали две кареты. Майор приказал гвардейцам занять одну, а сам сел в другую, вместе с Людовиком XIV и его внуком. Лошади помчались галопом. Путь был не долог, через четверть часа они прибыли к месту. Генерал поспешно вышел из кареты и подошел к экипажу гвардейцев.

— Выходите, господа, — скомандовал он.

— Это здесь? — спросил монарх, выходя из кареты.

— Да, сир, мы на улице Сен-Медерик, и вот тот самый дом, к которому ваше величество приказали прибыть.

Господин де Бриссак, по знаку короля, позвонил в дверь. В проволочном дверном окошке показалось испуганное лицо слуги.

— Именем короля откройте! — потребовал майор.

У слуги будто ноги подкосились, он, казалось, то ли упал, то ли ринулся в какую-то комнату. В доме поднялась суета. Наконец тяжелая дверь медленно повернулась на петлях и со скрипом растворилась.

Король обратился к де Бриссаку.

— Пусть двое ваших людей, — приказал он, — останутся здесь и проследят, чтобы никто не вышел, а двое других будут нас сопровождать.

— Вы слышали, господа? Исполняйте! — обратился майор к гвардейцам.

Два гвардейца стали у входной двери, а двое других — дю Плесси и де Жюссак — последовали за своим генералом, сопровождавшим короля и его внука.

В конце коридора настежь была открыта дверь в комнату. В мерцании свечей у стола стоял испуганный молодой дворянин.

Король сделал знак де Бриссаку и гвардейцам остаться в коридоре, и прошел с герцогом внутрь. Дверь в комнату осталась открыта, и из коридора было слышно и видно все, что произошло дальше.

Людовик приблизился к дворянину с непреклонностью, свидетельствовавшей о сильном гневе и не обещавшей ничего хорошего.

— Господин де Нанжи, почему вы не в своем поместье? — спросил он.

Молодой человек весь как-то съежился и пробормотал:

— Непредвиденные долги, сир…

— Никаких уверток, сударь, никакой лжи! — прервал его король. — Это недостойно дворянина. Признайтесь, что вас задержала в Версале преступная страсть.

Господин де Нанжи смотрел в пол и молчал.

— Сейчас с вами здесь была женщина, — продолжал монарх, все более раздражаясь. — Где она?

Граф повел растерянным взглядом от государя к герцогу, потом умоляюще произнес:

— Сжальтесь, сир!..

Людовик в гневе стукнул тростью о паркет.

— Еще раз спрашиваю: где она?.. Отсюда никто не выходил… Приказать обыскать дом и вытащить ее из укромного места?

И король, повернулся к двери, намереваясь отдать приказ гвардейцам.

— Не надо, сир, я здесь, — раздался дрожащий женский голосок. В темном углу скрипнула дверь чулана, послышался шелест платья, и из-за гобелена вышла женщина.

— Мадемуазель де Шато-Лансон! — воскликнул изумленный король.

— Мадемуазель де Шато-Лансон! — ахнул герцог Бургундский и вздохнул с облегчением.

А в коридоре раздался глухой сдавленный крик.

Король подошел к девушке.

— Ну так что, мадемуазель, — спросил он, — значит, это вы были здесь с господином де Нанжи?

— Да, сир.

— Одна?

— Одна, сир.

— А куда вы дели свою госпожу, вместе с которой покинули дворец?

— Ее высочество вернулась в Медон, отпустив меня, по моей просьбе, на остаток ночи.

Монарх не верил своим ушам.

— Выходит, — король обвел девушку испытующим взглядом, — господин де Нанжи вас любит?

— Да, сир.

— И вы любите господина де Нанжи? — отрывисто проговорил он, ударяя на каждый слог, желая дать понять, сколь важен этот вопрос.

Мадемуазель де Шато-Лансон закрыла лицо руками.

— Мы у вас не потребуем другого признания, — сказал король.

И снова в коридоре раздался отчаянный крик.

Людовик обернулся.

— Ну что там еще? — спросил он.

На пороге комнаты появился господин де Бриссак, бледный, как полотно.

— Сир, — взволнованно доложил он, — одному из моих гвардейцев стало плохо. Внезапное головокружение… Удар, может быть… Чуть было не упал…

— Прикажите доставить несчастного во дворец, и пусть ему пустят кровь, что ли…

— Приказ понял, сир.

— Гвардеец! — воскликнула Вивиана, порываясь кинуться за майором.

— Останьтесь, мадемуазель, — произнес король, властным жестом остановив девушку. Затем он обратился к де Нанжи.

— Вы совершили большую ошибку, сударь, — произнес Людовик. — Так дерзко сопротивляться нашему приказу!.. Скрывать связь, которая бросила тень на персону, чье имя и положение не допускают возможности подобных подозрений… Однако людское злорадство ни с чем не считается… Нужно его остановить… Искупить позор и разрешить этот скандал, в который вы втянули благородную девушку. Поэтому завтра перед всем обществом вы обвенчаетесь с мадемуазель в дворцовой часовне…

Потрясенные ужасным приговором, молодые люди воскликнули в один голос:

— Венчаться!..

— Завтра!..

Герцог Бургундский недоверчиво разглядывал их.

Король продолжал, отчеканивая каждое слово:

— Мы понимаем, что только волнение и радость мешают вам выразить свои чувства, что только такт и мера сдерживают порыв благодарности. В противном случае, мы могли бы подумать, что над нами решили поиздеваться, и тогда ничто не смягчило бы нашей суровости… Но искренни ли вы? Вы счастливы, не правда ли, мадемуазель? Не следует ли сомневаться в правдивости ваших признаний?

Бледная Вивиана и сконфуженный господин де Нанжи стояли молча, не поднимая глаз.

Людовик обратился к герцогу.

— Ну что ж, сударь, теперь вы спокойны?

— О сир, как мы заблуждались или, вернее, как были обмануты!

Несчастный принц, как бы он хотел поверить в невиновность той, которой — если верить рассказам того времени — поклонялся как идолу и ради которой был готов отказаться от всех своих прав!

Венценосный дед взял его под руку и отвел в сторону.

— Возвращайтесь во дворец, расскажите о том, чему мы с вами только что стали свидетелями и объявите о завтрашнем бракосочетании, — говорил он, не обращая никакого внимания на смятение будущих супругов. — И своим спокойствием вы опровергнете злобные слухи, которые уже поползли. Затем поезжайте в Медон для встречи с герцогиней…

— Да, сир, чтобы скорее попросить у нее прощения за несправедливые подозрения!..

Король посмотрел на него с отеческим состраданием и подвел его к двери.

— И не теряйте ни минуты! — напутствовал он.

— Ваше величество не будет меня сопровождать?

— Я к вам сейчас присоединюсь… Надо отдать несколько распоряжений по поводу этого брака… Идите, Луи, идите, сын мой.

Дофин вышел и вздохнул полной грудью. Король подозвал де Бриссака.

— Сударь, — сказал он, — проводите господина де Нанжи в гостиницу. Оставайтесь там до тех пор, пока мы не пошлем за ним. До тех пор, слышите? Не отходите от него ни на шаг! За этого человека вы отвечаете головой. — И, обращаясь к молодому дворянину, он продолжал: — Вам мы окажем честь подписать контракт, и мадам де Нанжи получит в приданое сто тысяч ливров, которые мы попросим ее принять на память о доброй услуге, оказанной жене дофина. А вы, получив от господина де Поншартрена патент полковника, станете командиром одного из наших провинциальных гарнизонов. Медовым месяцем вы насладитесь далеко от двора и дворцовых сплетников.

И король, подавляя дворянина взглядом тяжелее той горы, с которой Зевс низвергнул титанов, произнес:

— Вспомните Фуке и Лозена, и не дай вам бог неповиновением снова вызвать наше недовольство.

Господин де Нанжи смиренно поклонился Людовику, что смягчило гнев короля, и отправился за господином де Бриссаком, не смея поднять глаза на мадемуазель де Шато-Лансон.

Бледная, как статуя, она стояла неподвижно, оперевшись на стол. Видно было, что она держится из последних сил и вот-вот упадет. Людовик подошел к ней.

— Мадемуазель, — произнес он мягко, — мы разгадали вашу военную хитрость и охотно прощаем ее, потому что она свидетельствует о вашей привязанности к госпоже. — И, немного помолчав, добавил: — Ей больше нет никакого резона прятаться. Выходите, мадам. Теперь можете выйти. Я один стану свидетелем вашего стыда.

Дверь чулана скрипнула, и герцогиня Бургундская растерянная, трепещущая под тяжелым взглядом опечаленного и разгневанного монарха, не поднимая глаз, вышла из своего укрытия.

— Во имя Неба, — пробормотала она, дрожа, как в лихорадке, — прошу ваше величество позволить…

Людовик сурово прервал ее:

— Хотите оправдаться?.. Напрасный труд… Предоставьте времени исцелить рану, которая кровоточит в сердце короля и отца… Конечно, при условии вашего примерного поведения. — И не в силах сдержаться король возвысил голос: — Знаете ли вы, что заставили короля краснеть?.. Что ему пришлось тревожиться за честь фамилии, за счастье своего дитя?.. В конце концов, вы подвергли короля — второго после Бога властелина мира — опасности сделаться посмешищем в глазах придворных, предметом глумления для народа, объектом издевательств для врагов? А ведь вызывающий жалость государь — это в сто раз хуже, чем бунт или поражение.

Принцесса умоляюще протянула к нему руки:

— Сир, не за себя решаюсь просить!..

— А за кого же тогда? За вашего сообщника, может быть?..

Жена дофина испугалась.

Король побагровел от злости, однако сдержал порыв ярости и продолжал:

— Благодарите эту девушку, она погубила себя, дабы спасти вас… В противном случае мне пришлось бы признать перед всеми столь некрасивый поступок, и этот скандал стал бы смертельным ударом для вашего мужа, наследника престола.

Король замолчал. Потом тяжело вздохнул и с грустной улыбкой продолжал:

— Когда-то я любил вас как дочь… Когда-то вы были моей радостью, утешением в старости! Когда-то я мечтал о будущей королеве Франции, столь же чистой, сколь и прекрасной!..

— Сир, вы надрываете мне сердце!.. Простите! О, простите!.. — госпожа Вивианы бросилась перед ним на колени.

Король удержал ее. Он никогда не умел и даже сейчас не смог устоять перед обаянием этой молодой женщины.

— Наверное, позднее я вас прощу, — пробормотал он. — Но будет ли толк из этого жестокого урока? Послужит ли он вашему исправлению?

Однако, уже упрекая себя за то, что поддался чувствам, он снова спрятался за маску суровости.

— Но оставим этот разговор, мадам. Надо принять меры… Карета, думаю, ждет вас где-то поблизости… Садитесь и немедленно возвращайтесь в Медон, чтобы сейчас же встретиться с супругом…

— Сир, я хотела бы вас просить за этого великодушного друга… — указала герцогиня на Вивиану.

— Сейчас мы займемся ею… Но повторяю: поезжайте скорее… И впредь надеюсь на ваше благоразумие! — И придав лицу выражение, при виде которого дрожал весь двор, король сурово сказал: — И позвольте вам напомнить, что иначе мы будем обязаны выполнить двойной долг — государя и главы семьи — и отошлем вас к вашему отцу, перед которым вам нечем похвалиться, или откроем двери монастыря.

Никогда прежде принцесса не слышала из уст Людовика подобных речей. Задыхаясь и трепеща, она вышла.

Все это время мадемуазель де Шато-Лансон стояла у стола и беспомощно улыбалась, глядя прямо перед собой невидящим взглядом. Несколько мгновений король смотрел на нее и наконец благосклонно поинтересовался:

— Кажется, вам все это не по вкусу, мадемуазель? Конечно, понимаю, насколько тягостна вся эта сцена, но теперь благодаря вашей героической самоотверженности порядок восстановлен — по крайней мере видимый. Отчего же боль и страх так исказили ваше личико?

— Сир, — пробормотала она, — это замужество…

— Допускаю, оно кажется вам скоропалительным… Но как по-другому развязать узел, завершить эту благородную комедию в глазах всего света?.. Как исправить положение, которое вы сами же создали своим благородством?

— Но, сир, я не люблю господина де Нанжи, и господин де Нанжи не любит меня…

— У господина де Нанжи горячая голова, но он добрый и честный дворянин и сумеет оценить ваши высокие душевные качества… Когда он излечится от безрассудной страсти и научится вас понимать, не сомневаюсь, он окажется превосходным супругом, заботливым, любящим и нежным… Да вы и сами привяжетесь к нему и сможете ответить на его чувства. Уверен, еще будете благодарить меня позднее за неожиданную развязку, сделавшую возможным счастье вас обоих.

Вивиана выпрямилась.

— Сир, — произнесла она решительно, — этот брак невозможен.

— Невозможен?! — вспыхнул Людовик, как всегда, при виде препятствия, мешавшего ему осуществить свой каприз.

— Невозможен! — повторила девушка еще тверже.

— Отчего же, позвольте вас спросить? Смелее. Не бойтесь сказать правду королю.

— Потому что я не только не люблю господина де Нанжи, но к тому же люблю другого: доблестного и законопослушного дворянина, и я дала ему слово…

— Но как же тогда, любя и будучи любимой, осмелились вы сейчас…

— Я потеряла голову… Отчаяние моей госпожи, боль и страдание, которые угрожали господину дофину… Я подчинилась безрассудству… Внезапный порыв толкнул меня… рассудок помутился, и я позволила увлечь себя чувству, которое ваше величество великодушно назвали героическим самоотречением.

Людовик пребывал в замешательстве.

— Мадемуазель, я очень сожалею… Вы стали жертвой собственного сострадания… Но уже весь двор осведомлен о событиях сегодняшнего вечера и о готовящемся бракосочетании. Отказаться от этого значило бы превратить великую преданность в великую бессмысленность… Ведь вы этого не хотите…

Вивиана в растерянности посмотрела на него.

— Но это смерть для нас обоих, для господина де Жюссака и меня!.. Умоляю вас, ваше величество, откажитесь от своего требования!..

— Господин де Жюссак?.. Один из моих гвардейцев?.. Так это его вы любите?

— Да, сир, вы слышали этот ужасный крик в коридоре. Это кричал Элион, гвардеец, о котором доложил господин де Бриссак… Ах, верно ли он понял мои слова, адресованные только королю и господину дофину?!.. Неужели он мог поверить, что я предала его? Он подумал, что я бесчестная, лживая, он возненавидел, проклял меня, стал презирать!

— Между тем, мадемуазель, мне кажется сомнительным, чтобы после такого скандала господин де Жюссак решился еще…

— Дать мне свое имя? О, мне нечего бояться: мой Элион человек верный, добрый и сильный… Я расскажу ему правду…

— Расскажете ему?

— И он поймет меня и не оттолкнет. Мы покинем двор, надежно спрячем наше счастье далеко от насмешливого света, и Господь будет хранить нас. Он знает, что я чиста…

Монарх нахмурился.

— Нет-нет, дитя мое, бегство невозможно…

— Но почему? Из-за того лишь, что в момент безумия я взяла на себя вину, которой на мне нет? Я поведаю правду, поведаю так громко, как только можно, чтобы меня услышали, чтобы не потонул мой голос в стенах монастыря или тюрьмы…

Людовик держался величественно, как и подобает королю.

— Мадемуазель, — сказал он, — похоже, вы угрожаете своему государю.

Молодая девушка упала на колени.

— Нет, сир, не угрожаю, а прошу… Этот брак будет свидетельством моей вины перед человеком, для которого я значу… все. О, прошу вас, не заставляйте меня произносить перед алтарем лживую клятву! Пока это сердце способно биться, оно будет принадлежать только Элиону де Жюссаку… Сир, спасите нас! Не разлучайте, не приносите нас в жертву! Имейте сострадание!

Она зарыдала. Слезы ручьем полились из ее глаз, она ломала руки, и в горе казалась еще прекраснее. Даже закованный в броню эгоизма Людовик оказался безоружен перед отчаянием этой девушки. Он поднял ее и усадил.

— Ну будет вам, успокойтесь, мадемуазель, — уговаривал король. — Успокойтесь и послушайте меня… Поймите… Постарайтесь почувствовать своим добрым сердцем, понять своей светлой головкой… Забудьте на мгновение ваши беды, взгляните на мои… Постарайтесь осознать возможные последствия своего сопротивления… Как и вы, мой внук любит. Любит женщину, на которой я женил его!.. Эта любовь стала условием его существования, как воздух, как пища, как дыхание…

Если раскроется обман его жены, — а лишь вы одна сумеете отвести подозрения, и завтрашняя церемония окончательно рассеет их, — если ее отнимут у него, открыто или тайно, он не вынесет этого удара — он не оправится от него.

Несчастный, он будет влачить жалкое существование, горестные и мучительные воспоминания о потерянном счастье будут терзать его сердце… Он угаснет на моих руках, безутешный, как угас его отец, мой старший сын, великий дофин. А вслед за ним я и сам не замедлю присоединиться к ним в нашем фамильном склепе.

— О сир! — воскликнула девушка. — Небо никогда не допустит…

— Не допустит чего?.. Чтобы я покинул этот мир, где царят нищета и гордыня? — вздохнул Людовик, улыбнувшись ее наивному протесту. — Не думаете же вы, что я бессмертен?.. Увы! Траур по ушедшим близким напомнил мне, что и я только человек: моя свояченица — королева Генриетта, брат, мой первенец жестоко отняты у меня смертью… Великие полководцы, архитекторы, поэты — лучезарные гении, прославлявшие меня, — их тоже нет!..

Король тяжело вздохнул и с грустью продолжал:

— Бог рассудил так, что в повести моей жизни две главы. В первой я был оглушен хором похвал, шумом побед, опьянен лестью. Сегодня похвалы стихли, победы обернулись поражениями, мой род, моя славная корона — истреблены!.. Я остался совсем один среди гробниц, несчастный король, старик, которого вы хотите лишить его последнего детища…

— Я? Ваше величество, неужели вы могли подумать…

— Повторяю: ревность погубит герцога Бургундского, как только ему докажут, что она небезосновательна… Знаете, что принесет эта смерть? Неизвестность, потемки, бездну… Герцог Бретонский, его преемник, — слишком хрупкое создание, недавно еще от груди… Неизбежно регентство… Неизбежна смута, как было в пору моего несовершеннолетия — гражданская война, столько раз будившая меня в колыбели, приговоры парламента, волнения дворянства и буржуазии! Народ, создающий великих властелинов, великие властелины, создающие маленьких королей — этих Моле, Бланменилей, Брусселей, державшихся на равных со своим господином, и всех Тюреннов, д’Эльбефов, Конти, готовых его погубить!..

И неустанно наблюдает за нами, враг, готовый воспользоваться нашими бедами, чтобы оторвать вожделенный кусок, с кровью оторвать кусок стенающей Франции!.. И все из-за вас, несчастная девушка. Зарева пожаров, резня, крики и кровь, руины… Вам вверено будущее.

— Нет, нет, невозможно! — воскликнула мадемуазель де Шато-Лансон, дрожа всем телом. В ее сознании пронеслись ужасные картины: горы трупов, истоптанные копытами и залитые кровью родные поля, горизонты, озаренные пожарами городов.

Людовик взял ее за руки.

— Вот почему я сжимаю в своих старых дрожащих руках эти маленькие ручки. В них судьба короля и королевства… В них спасение или крушение монархии, которую я мечтал сделать равной империи Карла Великого или Карла V… Вот почему отец своих детей, государь своего народа умоляет вас!.. Пощадите его! Пощадите меня! Пощадите нашу бедную Францию!

Сопротивление Вивианы было сломлено. Король отпустил ее руки, и они безвольно повисли. Девушка в изнеможении склонила голову на грудь.

— Король — наместник Бога на земле, — прошептала Вивиана, покоряясь судьбе. — Его воля священна. Я выйду замуж за господина де Нанжи.

XI МАЛЕНЬКИЙ ДОМ НА ПЛАТО САТОРИ

Когда Элион услышал, как Вивиана де Шато-Лансон призналась королю в своей любви к господину де Нанжи и таким образом в том, что она его любовница, бедняге показалось, что дом на улице Сен-Медерик рушится на него. Он схватился за голову, шатаясь, привалился к стене и задрожал всем телом.

Вот тогда-то господин де Бриссак перепугался не на шутку и доложил королю о бедном гвардейце. Людовик приказал доставить несчастного во дворец, и товарищи взяли молодого человека под руки и повели. Сначала Элион не сопротивлялся. Им овладело какое-то тупое отчаяние, все стало безразлично, мысли путались в голове. Он шел, еле переставляя ноги, но вдруг остановился и попытался высвободиться.

— Господа, оставьте меня, я дойду сам.

— Да вы в своем уме? Ночью в незнакомом городе… Вы ведь в таком состоянии, что и дорогу-то не вспомните!..

Бедняга вырывался изо всех сил.

— Вы же видите, мне нечем дышать… Не хватает воздуха… Возвращайтесь во дворец без меня. Я догоню.

Боль была слишком велика, сердце разрывалось на части.

— Мне нужно побыть в одиночестве, — сказал Элион.

Товарищи покорились. Молча они пожали ему руку, похлопали по плечу и оставили его.

Элион пошел прочь от проклятого дома и, свернув не в ту сторону, заблудился в похожих одна на другую длинных улицах. Начался мелкий холодный дождь. Барон чувствовал озноб, но не обращал внимания на эти пустяки. Он продолжал идти, бессмысленно переставляя ноги, скользя по мокрым мостовым, спотыкаясь и хватаясь за сучья. Кругом не было ни души, и никто не мог подсказать ему дорогу.

— Берегитесь, эй, там! Берегитесь, господин!

Прямо на него летела карета. Кучер едва успел сдержать лошадей. Из-за занавески выглянула женская головка. Фонари кареты бросили свет на крестника Арамиса, женщина вскрикнула от удивления. Она выскочила из кареты и подбежала к Элиону.

— Вы! — воскликнула она. — Это вы!..

Господин де Жюссак стал как вкопанный. Он узнал Арманду де Сент-Круа.

Женщина схватила его за руку и потащила в карету. Они сели в экипаж, и кучер погнал лошадей галопом. Барон в изнеможении откинулся на подушках. Арманда склонилась над ним.

— Бедный мой барон, как вы сюда попали? — спросила она, глядя на него с состраданием.

Крестник Арамиса задыхался. Сердце его разрывалось. Так хотелось облегчить душу исповедью о своем несчастье! И он рассказал все этой женщине, рыдая от боли и ярости. А потом прошипел, стиснув зубы:

— Сейчас вернусь и убью их обоих! — И рванулся, желая выпрыгнуть из кареты.

Арманда удержала его.

— Подождите до рассвета, — посоветовала она.

Несчастный молодой человек обессилел. Усталый и промокший под дождем, изнуренный бессмысленными терзаниями, он больше не мог бороться со сном.

На плато Сатори, отрезанный от всего света подковой леса, притулился домик, довольно жалкий на вид. Там, в комнатке на втором этаже, после нескольких часов глубокого, но тяжелого сна и проснулся господин де Жюссак.

Барон одетый лежал на кровати в узком алькове, украшенном ковром. Он с трудом приподнялся на локтях. Смутные и неясные мысли бродили в его голове. Он никак не мог понять, где он находится. Элион протянул руку, слегка отодвинул портьеру и принялся разглядывать комнату.

Меблирована она была довольно скудно. В камине потрескивал огонь, из окон открывался вид на равнину. У камина сидели двое и тихо беседовали в тусклом свете дождливого утра. В первом крестник Арамиса не без удивления узнал господина де Мовуазена, очень бледного, даже как будто совершенно обессиленного. Его собеседницей была Арманда де Сент-Круа.

— Итак, — с досадой щелкнул языком дворянин, — мы потерпели неудачу.

— Полностью, как де Виллеруа в последней кампании во Фландрии, — довольно легкомысленно отозвалась женщина. — Надо с этим примириться и думать теперь только о реванше.

— Господин дю Мэн будет разъярен…

— Господин дю Мэн человек со средствами. Проиграв один раз, он постарается с блеском выиграть в следующий.

— Но как вы узнали?

— Мне помог случай. Случай — лучший помощник, самые ловкие шпионы не сравнятся с ним.

Господин де Мовуазен раздраженно заерзал в кресле.

— И все благодаря глупой преданности этой…

Собеседница живо прервала его:

— Без имен, прошу вас. Я живу здесь не так давно и не уверена, что стены дома не имеют ушей и языка.

Женщина погрузилась в свои мысли.

— Вы подумали о моем предложении? — продолжал маркиз.

— Да, конечно, — ответила она рассеянно. — Трудно пока решить. Но мне кажется, мы стали лучше понимать друг друга.

— Я тоже так думаю, дорогая моя, ведь у нас общие интересы и полное отсутствие предрассудков.

Арманда кисло улыбнулась.

— Вы хотите сказать — щепетильности?

— Ну что ж, пусть будет так, — сухо бросил Мовуазен, — не хочу придираться к словам.

— Но давайте порассуждаем — продолжала она. — Итак, я бродила в окрестностях Версаля, в поисках места, где можно некоторое время пожить инкогнито, и случайно наткнулась на заведение одного забавного итальяшки.

— Синьор Гульельмо Кастанья. Там вы находите меня, почти бездыханного… Какой-то подлец нанес мне предательский удар шпагой…

— А врач запаздывал, и я начала по-своему ухаживать за вами, и вот с помощью моего бальзама…

— Я почти встал на ноги… В благодарность за услугу вы просите моей протекции, которая могла бы защитить вас от нескромного любопытства королевской полиции… Я прошу помощи у герцога дю Мэна, и вот у его прекрасной племянницы новая фрейлина…

— Которая начинает осуществлять свои планы. К несчастью, наши первые попытки не увенчались успехом… И вот, несмотря на фиаско, вы предлагаете объединить наши судьбы… Послушайте-ка, маркиз, вы что, так нуждаетесь во мне?

— С удовольствием признаюсь, что вижу в вас женщину превосходных качеств… И еще мне кажется, вы обладаете искусством, которое не может не уважать тот, кто хочет освободить себе дорогу от некоторых камней. Ну, откровенность за откровенность?

— Откровенно говоря, я готова. Но с условием, что мое искусство будет использовано без вреда для меня.

— У вас претензии к могущественным лицам?

— Скажите лучше — повод для ненависти, — поправила Арманда, — которая исчерпает себя лишь после моей смерти.

— У меня тоже достаточно обид… Почему бы нам не объединиться и не начать действовать сообща… Вам надо скрыть свое имя — примите мое… Мне нужна ловкая рука, чтобы освободить дорогу моему честолюбию. Соединим руки, Лукреция Борджа!

Она опустила ресницы и бросила загадочный взгляд на альков.

— Я дам вам ответ, — тихо сказала она, — сегодня вечером.

Господин де Мовуазен встал.

— Решено, вечером. — И направился к двери. Он остановился на пороге и обернулся к собеседнице: — Ах! Совсем забыл сказать: этой ночью во дворец прибыл де ла Рейни. Он долго беседовал с его величеством, и вся полицейская братия пришла в смятение. Сейчас, отправляясь сюда, я встретил Дегре, который со своими жандармами обыскивал все кварталы города.

— Значит, Дегре в Версале!

— Это самая лучшая ищейка. Однажды взяв след, он не оставляет его до тех пор, пока не загонит зверя в логово… Даже в случае пустячного спора с ним надо держать ухо востро.

— Меры предосторожности приняты, — сказала женщина бесстрастно. — Если Дегре здесь появится, он отсюда не выйдет!

— Понятно, что одиночка вам не страшен. Но он не войдет один. С ним будут его агенты…

— Ну что ж, пусть только войдет — останется под руинами дома.

Маркиз посмотрел на нее с недоверчивой улыбкой.

— Вы что, собираетесь поступить подобно Самсону — обрушить стены дома на этих новых филистимлян?

Арманда взяла с камина какую-то вещь.

— Видите вот это? — спросила она.

— Маленький стальной сундучок… Наверное, шкатулка для драгоценностей.

— Пусть будет так, если вам угодно. Эти драгоценности несут смерть людям, стоящим на моем пути.

Мовуазен протянул руку к шкатулке.

— Неужели эта крошечная коробочка…

Арманда живо схватила его за руку.

— Во имя нашего спасения — не трогайте ее!.. Стоит шкатулке упасть, и мы взлетим на воздух — вы, и я, и все, что нас окружает!

— Неужели это возможно?

Женщина встала.

— Я занимаюсь наукой, — вспыхнула она, — но наукой, так сказать, на свой лад — я изыскиваю средства не продлить, а укоротить существование. Ценой непрестанных бдений, склоняясь над книгами или приборами, нащупываю, ищу, комбинирую. Я постигала химические тайны и, проникая в них, составила рецепты некоторых соединений, нашла секрет смесей, вкладывающих молнию в руки человека… — И, сверкая глазами, она добавила: — Быть может, эти ужасные открытия умрут со мной. Но я спокойна: они оживут в грядущем… Человек — гений разрушения… Сатана постоянно подогревает в нем сомнения и зависть, толкает к мятежу.

Когда де Мовуазен ушел, женщина направилась к алькову. Элион уже встал и пытался собраться с мыслями, восстанавливая в памяти вчерашние события.

— Вы слышали? — спросила Арманда.

Крестник Арамиса тронул пальцем лоб.

— Да, но я ничего не понял, — ответил он. Потом, окинув комнату блуждающим взглядом, спросил: — Почему я здесь?.. Кто меня привел?.. Ничего не помню… Сам себя не узнаю…

Арманда хотела было ответить, как вдруг заскрипели ступени и на лестнице послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась, и Зоппи — маленький смуглый человечек, которого мы мельком видели в кабачке «Кувшин и Наковальня», — стремительно вошел в комнату. Арманда подбежала к нему.

— Ну? — нетерпеливо спросила она. Человек долго шептал ей на ухо.

— Ты точно знаешь? — наконец спросила женщина.

— Да, от лакея принцессы де Конти, которая присутствовала на игре у короля, когда тот, возвратившись, привел синьорину и объявил о бракосочетании.

Арманда злорадно ухмыльнулась.

— Вот это лучше всего, — проговорила она и сделала шаг, чтобы вернуться к барону. Но Зоппи удержал ее:

— Одну минуту, мадам, одну минуту! Надо уносить ноги… Дегре и его банда идут за мной по пятам… Я оторвался от них буквально на несколько шагов… Они совсем рядом… И через десять минут будут здесь, уверен в этом…

Арманда зловеще сверкнула глазами.

— А, господин Дегре сокращает мне половину пути — он сам идет ко мне, в то время как я собиралась к нему… Великолепно!.. Начнем со слуги и кончим господином! — И она приказала: — Почтовую карету!

— Готова и стоит в лесу в пятидесяти шагах отсюда.

— Хорошо. Теперь шкатулку!

— Шкатулку? — повторил Зоппи сдавленным голосом.

— Да, поставь ее на виду.

Зоппи побледнел от страха.

— Во имя Неба, — пролепетал он, — берегитесь!.. Может произойти катастрофа!.. Эта штуковина сейчас разорвет нас на части!..

— Дуралей! Ты хорошо знаешь, что взрыв может произойти, только если ее бросить или начать открывать… Спешим!.. Ну же!

Человечек стоял как вкопанный. Зубы его стучали, колени дрожали, казалось, еще минута — и он упадет. Дочь де Бренвилье смерила его презрительным взглядом. Потом осторожно взяла с камина шкатулку и поставила ее на стол, стоявший посередине комнаты. Зоппи, дрожа всем телом, прижался к стене. Арманда достала из кармана маленький ключ и вставила его в замок. Человечек закрыл глаза, приготовившись к тому, что сейчас его разорвет на куски.

— Господин де Жюссак, — обернулась Арманда де Сент-Круа к Элиону, который был настолько равнодушен ко всему происходящему, как будто находился в тысяче лье отсюда, — вам нельзя здесь оставаться. Пойдемте!

— Но объясните же мне наконец, что все это значит? — попросил Элион.

Зоппи тихонько выглянул в окно и завопил от ужаса:

— Берегитесь!.. Они уже здесь!.. Их человек двадцать, бегут сюда!

Женщина ударила рукой по гобелену в глубине алькова, под ним открылся узкий проем, вниз, в погреб, уходила винтовая лестница.

— Спускайтесь, — приказала Арманда господину де Жюссаку.

Тот молча повиновался. Зоппи проворно скользнул за ним. Молодая женщина шла последней. Она поправила гобелен и заперла потайную дверь на засов.

Лестница вела в маленький дворик с садом, далее до опушки леса тянулся огород. В центре сада находился каменный колодец. Арманда велела Элиону и Зоппи спрятаться за ним, а сама осталась стоять. Зоппи делал умоляющие глаза, но она не желала прятаться. Она жадно смотрела на дом.

— Подождем, — прошептала она.

Некоторое время было тихо.

И вдруг раздался взрыв, земля вздрогнула, камни задрожали, деревья в саду согнулись, и вдалеке зашумел лес. Крыша дома взлетела на воздух, как пробка от шампанского. Горящая черепица веером рассыпалась по саду и засверкала у них над головами. Все хозяйственные постройки рухнули в кратер этого искусственного вулкана.

Куски обгорелых досок и части окровавленных человеческих тел взлетели на воздух. Душераздирающие крики слились в сонм хриплых стонов. Огромное рыжее облако поднялось над грудой развалин, вспыхнуло красное пламя и взвились черные клубы дыма.

XII БРАКОСОЧЕТАНИЕ

В то время как из предместья и ближайшего поселка на место взрыва сбегался народ, почтовая карета мчалась к лесу, увозя Арманду де Сент-Круа и господина де Жюссака в Сен-Жермен, где молодая женщина решила скрыться.

Стоял унылый пасмурный день. Тяжелые облака нависли над горизонтом. Вся природа как будто погрузилась в печаль: тоскливо глядели темные влажные листья, замерли в безмолвии лиловые стволы могучих деревьев.

Экипаж Арманды бесшумно катился по ковру истлевших трав и листьев. Барон, прислонившись лбом к стеклу, глядел на дорогу. Дочь де Бренвилье потянула его за рукав, и он вяло обернулся.

— Не хочу больше, — сказала она, — иметь дело ни с дю Мэном, ни с этим Мовуазеном… Будем союзниками!.. Помогите мне исполнить задуманное, а я помогу вам. Мое могущество стоит вашей шпаги, и вы уже сейчас убедились, что я умею разрушать.

Элион поднял на нее вопросительный взгляд.

— О каком деле вы говорите, мадам? — спросил он.

— Ох, господин де Жюссак, — с досадой покачала она головой, — вы меня раздражаете своим спокойствием! Вы и впрямь ничего не понимаете или издеваетесь? Вспомните, что вы рассказывали мне этой ночью: улица Сен-Медерик, свидание мадемуазель де Шато-Лансон с прекрасным де Нанжи, признания вашей Вивианы королю…

Крестник Арамиса сжал голову руками. Кровь застучала у него в висках, в памяти оживились картины вчерашнего дня.

— О, вспоминаю, вспоминаю!.. — воскликнул он. — Вивиана!.. Она меня больше не любит!.. Она любит другого… — И отчаянный крик вырвался из его груди: — О Господи!.. Силы небесные!..

— Сейчас не время рыдать, — тронула его за плечо Арманда. — Вам надо мстить, мой друг, вот о чем теперь подумайте.

— Мстить?.. Но кому?

— Этой девушке, которая вас так подло обманула… Двору, что изощряется в искусстве лгать и предавать… Королю, наконец, который обрадовался, что нашел в этом доме ее вместо той, которую думал там найти! — воскликнула Арманда.

— Мадам, — возразил барон сурово, — разве вы не знаете, что не мстят ни королю, ни женщине?

— Но эта женщина нарушила клятву, растоптала ваши чувства… А король использовал в своих интересах оскорбление, нанесенное ею вам.

— Женщина — хозяйка своего сердца, так же как король — хозяин своих подданных.

— Но она отняла ваше сердце и разбила его… И как можно не желать ответить ударом на удар, оскорблением на оскорбление!.. Не постараться достичь хотя бы такого счастья взамен того, которое украдено!

— Она поймет свою ошибку и уже тем будет наказана.

— Тогда что же вы собираетесь делать?

— Ах, да не знаю я! — воскликнул молодой человек и пробурчал себе под нос: — Кажется, собираются воевать. Отправлюсь туда и брошусь в самую гущу боя. Черт возьми! Найдутся несколько хороших молодцов, англичан или немцев, которые положат конец моим мучениям, раскроив мне череп или вспоров брюхо!

Арманда схватила его за руку.

— И это называется месть!

— Во мне живет более сильное чувство, чем месть, — покачал головой барон, — это любовь…

— Неужели вы все еще любите эту женщину?..

Барон опустил глаза и ничего не отвечал. Арманда металась, как тигрица в клетке.

— И вы способны ее простить? — спросила она ядовито.

— Мадам, согласно божественному закону, прощение — суровый долг. Помните детскую молитву, чудесную молитву, более гуманную, чем молитвы взрослых, содержащую такие слова, адресованные Отцу Нашему на Небесах: Господи, прости обиды наши, как мы прощали тех, кто нас обидел.

— Разрази меня гром, вы достойнейший христианин!

— Я думаю и поступаю так, как меня учили.

Молодая женщина взвилась от ярости.

— Так вы, может быть, не отказались бы еще жениться на ней? — воскликнула она в исступлении.

— А почему бы и нет? — ответил Элион. — Мир велик… Есть и другие земли, кроме Франции… Скажи она только слово — я отправился бы за ней на край света, порвав связь между прошлым, настоящим и будущим…

— Черт возьми! Такая философия не для меня. Могу только восхищаться вашим милосердием, состоящим из нежности и поцелуев… Но чтобы осуществить этот прекрасный замысел, надо, по крайней мере, дождаться, чтобы госпожа де Нанжи стала вдовой…

— Вдовой?

Арманда посмотрела на массивные часы из ляпис-лазури с циферблатом, обрамленным тонкой полосой из камня, — часы висели у нее на поясе на серебряной цепочке.

— Конечно, — прошипела она. — Сейчас половина двенадцатого, а к полудню ваша бывшая подруга обвенчается со счастливым победителем в часовне дворца.

— Венчается! — прошептал Элион побледневшими губами.

— Так хочет король. Вы же сами только что сказали, что он верховный господин над судьбами своих подданных!

— Венчается с этим человеком!..

— Вы как будто собираетесь его прикончить? — продолжала язвить Арманда, как вдруг крестник Арамиса ударом кулака разбил стекло дверцы. Из пальцев брызнула кровь.

— Стой! — крикнул он кучеру.

Карета остановилась среди густых лесов возвышенности Рокенкур.

— Куда же вы? — закричала Арманда.

— В Версаль! Я должен посмотреть им в глаза, убийцам всех моих радостей!

Женщина крепко обвила его шею руками. Она страстно дышала ему в лицо и умоляла:

— Останьтесь! Я сотру с лица земли всех, кто причинит вам страдания! Я буду тем, чем была для вас эта женщина. Останьтесь!.. Я люблю вас!

Он не слушал ее. Он ее не слышал. Открыв дверцу, юноша выпрыгнул из экипажа, вдохнул полной грудью и ринулся, как дикий зверь, в чащу леса.

Барон был хороший охотник и в несколько мгновений смог сориентироваться в лесу. С легкостью он определил, в какой стороне находится Версаль. Опустив голову и раздвигая локтями ветви, похожий на преследуемого хищника, он пробирался сквозь заросли кустарника. Ветви стегали его по лицу, шипы царапали в кровь руки и щеки — он ничего не чувствовал. Всклокоченный, в изодранной одежде, без шляпы, он шел и шел, натыкаясь на деревья, скользя по прелым листьям и падая. Тяжело дыша, он бормотал какие-то бессвязные слова, смысл которых ускользал от него самого.

Что он задумал? Элион не знал. Вот только шпагу из ножен он вынул и судорожно сжимал кулаки.

Наконец крестник Арамиса вышел из леса и двинулся наперерез, через поля. Ноги утопали в рыхлой земле, к сапогам прилипали комья, и идти становилось все тяжелее. Элион продрог, дождь хлестал ему в лицо, руки и ноги окоченели. Барон останавливался, чтобы перевести дух, вытирал лоб и продолжал свой путь.

В селеньях собаки преследовали его злобным лаем, крестьянки прятались, крестясь и поминая дьявола, мужчины хватались за палки. Стало еще хуже, когда барон добрался до города. Женщины и дети шарахались от него, торговцы закрывали двери лавок, когда он проходил мимо, из окон выглядывали испуганные лица. Думали, уж не вернулись ли дни Фронды, когда парижане угрожали пойти всем миром на королеву-регентшу и маленького короля; и буржуа уже запирали двери, чтобы не снимать с крюка аркебузу или протазан и не противостоять нашествию.

Когда же весь в грязи, с запекшейся кровью на лице и руках, Элион появился у ограды дворца и принялся размахивать шпагой, часовые закричали:

— К оружию!

Тотчас же швейцарцы и гвардейцы сошли со своих постов и заняли позицию, чтобы защитить подходы к королевской резиденции. Господин де Бриссак узнал барона.

— Несчастный! — воскликнул он. — Что с вами случилось?

— Дорогу! — прорычал Элион, пытаясь оттолкнуть старого солдата.

Но тот был крепок, как скала, и выдержал натиск.

— Шпагу в ножны, сударь! — скомандовал он. Но крестник Арамиса не спешил подчиниться.

— Черт возьми! — закричал старый генерал. — Вы с ума сошли, господин де Жюссак! — И повернулся к гвардейцам: — Взять и разоружить его!

Те сделали шаг к Элиону. Крестник Арамиса бросил шпагу.

— Не бойтесь, господа, — сказал он. — Я не хочу быть ни Жаком Клеманом, ни Равальяком. Но, — добавил он, стиснув зубы: — Я хочу пройти и я пройду.

Элион собрался с силами, жадно вдохнул воздух, сжал кулаки и, слегка подавшись вперед, наклонил голову — ни дать ни взять разъяренный молодой бычок, того и гляди вскинет противника на рога.

В этот момент послышался голос пажа:

— Экипаж графини и графа де Нанжи!

Сияющая позолотой карета с кучером в королевской ливрее остановилась у ступеней часовни.

По приказу господина де Бриссака гвардейцы и швейцарцы образовали двойную цепь, чтобы держать любопытных на расстоянии.

А те валили валом. Перед Элионом выросла огромная толпа, шумящая, как морской прилив, однако он уже отказался от мысли пробить себе дорогу силой. Услышав слова пажа, он замер как громом пораженный.

Между тем открылась двустворчатая дверь часовни, и в глубине, в полумраке нефа, выстроенного Монсаром, предстал алтарь в праздничном убранстве. Сияли свечи, всюду было множество цветов, в воздухе разносился запах ладана, торжественно звучал орган.

Благородное собрание текло волной богатых нарядов в пене кружев и оборок, в блеске драгоценных камней. На верхней ступени король принимал последние поклоны новобрачных. Его окружали принцы крови: герцог Бургундский, сияющий и лучезарный, чопорный дю Мэн, рассеянный граф Тулузский, равнодушный герцог Орлеанский, а за ними сверкали серебряные кресты мушкетерских плащей и золоченые алебарды швейцарцев.

Людовик благосклонно приветствовал молодых супругов. Новобрачные, принимая поздравления, сыпавшиеся со всех сторон, спустились к карете. Вивиана склонила голову к молитвеннику; глубокая печаль застыла в ее чудесных больших глазах. Граф де Нанжи казался довольным и гордым, как всякий придворный, ставший объектом милостей господина.

В толпе перешептывались:

— Каков молодчик, красавец!

— А она-то просто прелесть!

— Ишь, вышагивает павлином!

— А она даже не смотрит. Совсем невеселая…

Вдруг в толпе поднялась суета. Элион, расталкивая зевак локтями, расчищал себе дорогу. Наконец он выбился в первые ряды и остановился. Молодые супруги в этот момент садились в карету. Между их экипажем и бароном была стена гвардейцев.

Невеста поднялась на подножку, и Элион увидел ее, возвышавшуюся над морем голов, жадных до зрелищ. Лицо ее было белее, чем атлас подвенечного платья, в глазах ее застыла немая скорбь. Через мгновение Вивиана исчезла под венком из цветов флердоранжа.

Молодой барон с невыразимой грустью огляделся вокруг. В какое-то мгновение он был готов рвануться вперед и пробить двойную цепь людей, отделявших его от Вивианы. Но он опомнился и отступил, слабый хрип вырвался из его груди, и Элион упал как подкошенный.