Крестоносцы на Востоке

История и историки Четвертого крестового похода

Особое место в истории восточных воин европейского рыцарства занимает Четвертый крестовый поход (1199–1204). Кое-кто из западных ученых считает его неким историческим недоразумением, своего рода парадоксом, и такое суждение имеет под собой определенные формальные основания: ведь поход этот, преследуя целью освобождение «святых мест» от мусульманского владычества, обернулся в конечном счете разгромом Византии и образованием на ее месте Латинской империи — государства крестоносцев, еще одного в ряду созданных ими на Востоке ранее.

Однако, по существу, ничего парадоксального в подобном исходе не было: напротив, именно Четвертый крестовый поход исключительно рельефно продемонстрировал как раз те, далеко не всегда лежавшие на поверхности, устремления феодалов и католической церкви, которые с самого начала составляли главную и общую движущую пружину предприятий, осуществлявшихся под знаком креста. Религиозная оболочка — а церковь неизменно заключала в нее грабительские по своей основе войны рыцарей на Востоке — оказалась в этом предприятии полностью разорванной. Вместо того чтобы добиваться отвоевания Иерусалима у «неверных», крестоносцы, двинувшиеся было против мусульманского Египта, захватили христианское государство — Византийскую империю, разорили дотла ее столицу, да этим и удовольствовались, словно проблемы освобождения Святой земли и не было.

Каким же образом случилось, что, отправившись, по выражению хронистов, «за море» под знаменами спасителей христианской веры от поруганий «басурман», феодалы, собравшиеся из разных стран Запада (главным образом из Франции, Германии и Италии), завоевали и разграбили столицу единоверной Византии? Явился ли такой поворот следствием случайного, непредвиденного стечения роковых обстоятельств, не зависевших от первоначальных намерений крестоносцев? Так старался представить дело первый французский историк похода, маршал Шампанский Жоффруа Виллардуэн, принадлежавший к числу предводителей крестоносцев; их деяния он описал в своем дневнике, который затем лег в основу его собственного исторического сочинения «Завоевание Константинополя».

А может быть, превращение антиегипетского крестового похода в завоевательное предприятие против Византии произошло в результате преднамеренных действий его участников? И если это предположение верно, то кто же тогда непосредственно виновники «уклонения крестоносцев с пути» (в таких словах определял ситуацию папа Иннокентий III)? Не были ли повинны в том ловкие венецианские купцы, питавшие давнюю вражду к Византии? По крайней мере так рисуют положение вещей византийский синклитик (сенатор) и историк Никита Хониат, сам пострадавший от западных «варваров», сирийский хронист Эрнуль, безвестный римский биограф папы, написавший «Деяния Иннокентия III», и некоторые другие средневековые авторы. Или же, возможно, главная вина за «уклонение с пути» лежит на самих руководителях похода, таких, например, как итальянский маркграф Бонифаций Монферратский? На него возлагает ответственность за события французский бытописатель и участник похода, амьенский рыцарь Роберт де Клари, который оставил весьма любопытные и во многом достоверные мемуары, назвав их так же, как и Виллардуэн озаглавил свои записки — «Завоевание Константинополя».

Наконец, нельзя ли допустить, что «странные» судьба и завершение крестоносной экспедиции были обусловлены вмешательством еще каких-либо политических сил, которые действовали и из-за кулис, и изнутри и которые незаметно для самих рыцарей, а равно и для возглавлявших войско знатных сеньоров толкнули крестоносцев на константинопольскую авантюру? Современники высказывали и такие суждения. Некоторые летописцы, включая русского очевидца взятия Константинополя крестоносцами (его рассказ, вошедший позднее в Первую Новгородскую летопись, представляет собой очень ценный исторический источник), большую роль в повороте крестового похода отводят проискам германского короля Филиппа Швабского и его союзника, главного военачальника крестоносцев Бонифация Монферратского, полагая, что втайне один добивался константинопольского престола, а второй — завоевания земель Византийской империи на Балканском полуострове.

Вопрос о причинах, по которым Четвертый крестовый поход неожиданно принял новое направление и закончился тоже удивительным образом, является весьма запутанным не только из-за разноречивости сообщений источников. И современникам захвата Константинополя крестоносцами, описавшим разграбление византийской столицы (одна из латинских хроник так и называется: «Опустошение Константинополя»), и позднейшим историкам, упорно стремившимся разгадать загадку 1204 г., была чужда беспристрастность. Влияние конфессиональных установок и политической ориентации ученых прямо или косвенно отражалось и на итогах исследования ими проблемы Четвертого крестового похода в XIX–XX вв., затрудняя ее правильное, адекватное, по терминологии специалистов, решение.

Захвату Византии рыцарями креста посвящено множество книг, статей, подробно комментированных документальных публикаций. В этих работах выдвинуты самые разнообразные версии относительно тех факторов, под воздействием которых крестовый поход изменил свое направление. Крестоносная экспедиция начала XIII в. и ее отдельные эпизоды не раз служили, да и поныне остаются предметом горячей и заинтересованной полемики историков. Трудно даже вообразить, сколько усилий вложено исследователями за последние сто с лишним лет (история Четвертого крестового похода стала углубленно изучаться примерно с 60-х годов прошлого века) в выяснение обстоятельств перемены курса крестоносцами, сколько пролито чернил и затрачено скрупулезного труда на то, чтобы разобраться в перипетиях этого похода. [Несколько лет тому назад в США было предпринято издание целой книги, содержащей подборку (свыше 20) обширных выдержек из трудов историков XIX–XX вв., в которых высказывались подчас взаимоисключающие взгляды на причины пертурбаций, приведших крестоносцев под стены Константинополя в 1203–1204 гг.] Ученые собрали и обработали колоссальный фактический материал источников на латинском, греческом, старофранцузском, армянском, русском и других языках, уточнили массу деталей, касающихся конкретных событий крестового похода. Удалось заполнить много белых пятен в его истории. Тем не менее и до настоящего времени еще не достигнуто полное согласие по всем спорным вопросам, дискуссия продолжается. Положение осложняется в особенности вследствие того, что всем без исключения работам буржуазных историков свойственна более или менее явственная тенденциозность в освещении событий. За сугубо научной, казалось бы, полемикой всегда просматриваются осознанные или неосознанные идеологические и политические позиции историков.

Обращает на себя внимание, например, такое обстоятельство: большинство западных исследователей истории крестовых походов (это в равной степени относится как к ученым XIX в., так и к авторам, чьи труды издаются в наше время) стремятся доказать непричастность римского престола к захвату крестоносцами Константинополя; сплошь да рядом отрицается прямая заинтересованность папства в том, чтобы навязать Византии (после ее завоевания крестоносцами) католичество.

По мнению западногерманской исследовательницы Элен Тилльман, Иннокентий III якобы не ставил в связи с крестовым походом каких-либо политических целей: папа добивался только «освобождения святых мест христианства». Политику папы ни в коем случае нельзя, говорит историк, истолковывать в том смысле, будто римский первосвященник втайне согласился на отклонение крестоносцев от первоначальной цели: просто Иннокентий III не хотел наносить ущерба делу крестового похода, да он и не в состоянии был сопротивляться венецианцам, которые направляли крестоносцев против христианских городов. Стараясь представить дело таким образом, будто Иннокентий попросту оказался бессильным противостоять венецианскому дожу и в интересах освобождения Святой земли проявлял вынужденную уступчивость, Тилльман впадает в явное противоречие с ею же самой приводимыми фактами, характеризующими политику Иннокентия III в гораздо менее благоприятном для него свете.

Аналогичную линию в оценке роли Иннокентия III в событиях Четвертого крестового похода проводит другой западногерманский ученый — Адольф Ваас. Правда, он признает уклончивость папской политики по отношению к крестоносцам, но считает, что она была обусловлена якобы стремлением Иннокентия III обеспечить в дальнейшем возможность осуществления крестовых походов. Кроме того, с точки зрения Вааса, для судеб этого похода большое значение имел еще один фактор: в наиболее ответственные моменты события будто бы просто ускользали из рук Иннокентия III и каждый раз он старался затем повернуть их ход с помощью своей всепрощающей уступчивости. Пытаясь во что бы то ни стало смягчить обвинительный приговор, который заставляют вынести лицемерному поведению Иннокентия III многочисленные свидетельства современников, Ваас склоняется к выводу, что действия папы, простившего крестоносцам разгром христианских городов (Задара и Константинополя), были самым умным из всего, что можно было сделать при сложившихся обстоятельствах.

Профессор Оксфордского университета, занимающийся историей церкви, иезуит Джозеф Джилл, со своей стороны, старается оправдать религиозную политику Иннокентия III в захваченной крестоносцами Византии. Ученый прибегает для этого к весьма изощренной аргументации. На вопрос, следует ли рассматривать Иннокентия III как «агрессора или апостола» (так озаглавлена статья Дж. Джилла), этот иезуит отвечает таким образом: Иннокентий III был глубоко убежден в истинности католической доктрины об универсальности и главенстве римской церкви и поступал в соответствии со своими принципами. Каковы бы ни были его акции в отношении греко-православного духовенства, которое он хотел подчинить Риму, папа, мол, всегда руководствовался исключительно вероисповедными, доктринальными соображениями, а отнюдь не политическими мотивами. Да и проводил он свои требования, пишет Дж. Джилл, по возможности мягкими средствами, не прибегая к репрессиям (что, кстати, совершенно не соответствует реальным фактам); ведь иначе, как заставив греческое духовенство принять римско-католическую догматику и обрядность, папа и не мог чего-либо добиться; он просто с полной убежденностью полагал, что завоевание Византии крестоносцами само по себе должно привести к церковной унии и т. д. Таким образом, Дж. Джилл предпринимает попытку реабилитировать ассимиляторский, антигреческий курс папства ссылками на то, что этот курс диктовался твердостью канонических воззрений папы Иннокентия III.

В свою очередь, итальянский историк А. Кариле, изучая сохранившиеся фрагменты напольной мозаики в равеннском храме Сан-Джованни Эванжелиста, запечатлевшие десять сцен из истории Четвертого крестового похода, высказывает мнение, будто версия о том, что Иннокентий III поддержал перемену курса крестоносцев, двинувшихся па Константинополь (как раз одна из анализируемых мозаик иконографически подкрепляет такое представление), возникла в венецианских кругах. А. Кариле называет эту версию тенденциозной и даже бесстыдной: ее древнейшим источником он считает известия венецианского хрониста Мартина да Канала, писавшего о походе уже много лет спустя — в 1267–1268 гг. Версия эта, с точки зрения Кариле, не может быть признана достоверной. Ученый упускает, однако, из виду другие, более ранние сведения, подтверждающие неблаговидный характер позиции Иннокентия III (впрочем, итальянский историк и сам мимоходом признает двусмысленность папской дипломатии по отношению к Византии).

Приведенные примеры — лишь незначительная часть многочисленных кривотолкований истории и последствий Четвертого крестового похода, предлагаемых предвзято настроенными исследователями (преимущественно католического толка).

Немало западных историков крестовых походов вообще обходили Четвертый поход молчанием либо лишь попутно касались его истории, словно он представляет событийное звено, выпадающее из единой «крестоносной цепи». Причины такого подхода вполне понятны: как писал английский ученый Э. Брэдфорд, «разрушение великой христианской цивилизации воинами христовыми — тема не из поучительных» (разумеется, для апологетического осмысления крестовых походов). Порой в историографии высказывались и крайне скептические взгляды по поводу возможности до конца понять историю Четвертого крестового похода. Еще в начале XX в. французский историк Ашиль Люшер утверждал, что эта проблема никогда не будет разрешена. Последующее развитие науки не подтвердило столь пессимистического прогноза. Несмотря на сохраняющиеся неясности по поводу отдельных эпизодов похода и дискуссионность ряда вопросов, состояние наших знаний сегодня таково, что мы вполне можем реконструировать в главных чертах всю историю событий 1199–1204 гг.

Универсалистская политика папства и подготовка похода на Восток

Инициатором Четвертого крестового похода, его душой выступил римский папа Иннокентий III (1198–1216), в понтификат (правление) которого папство достигло большого могущества. В огромной степени этому способствовала личность самого папы, человека незаурядных дарований и энергии. Выходец из влиятельной феодальной фамилии ди Сеньи (его мирское имя — граф Лотарио ди Сеньи), Иннокентий III занял папский престол в возрасте 37 лет. Однако, хотя он был самым молодым в избравшей его кардинальской коллегии, выбор убеленных сединами старцев-кардиналов имел под собой серьезные основания. Иннокентий III являлся, несомненно, выдающимся политическим деятелем своего времени. Твердая воля, настойчивость в достижении поставленных целей, умение, хорошо распознав уязвимые места своих противников, использовать их слабости, подчинять их намерения своим замыслам, предвидеть и направлять события — уже этих талантов было достаточно, чтобы склонить голоса кардиналов в его пользу.

Обладая большим умом, он был и чрезвычайно энергичным человеком. Воинственный и гневливый, расчетливый, осторожный и трезвый в оценках политик, Иннокентий III был искуснейшим мастером казуистики и лицемерия. Никто из пап не умел столь ловко скрывать настоящие цели римской курии под личиной благочестия; никто не умел столь внушительно мотивировать каждый, даже самый неблаговидный дипломатический ход первосвященника высшими интересами католической церкви и всегда к месту подобранными богословскими либо юридическими доводами. Недаром в юные годы Иннокентий III прошел курс обучения в университетах Парижа и Болоньи — лучших из тогдашних высших школ, где он, по словам его биографа, «превзошел всех своих сверстников успехами в философии, богословии и праве», недаром учился каноническому праву у знаменитого болонского юриста Угуччо. Помимо прочих достоинств, необходимых ему как главе католической церкви, этот папа обладал еще одним: он превосходно владел искусством красноречия. Применяя, когда это было нужно, свои обширные познания в философской науке, пуская в ход библейские цитаты, изобретая неотразимые аргументы, он производил на современников сильное впечатление грозными буллами, многоречивыми, и цветистыми посланиями, суровыми речами.

Часто историки ставят Иннокентия III в один ряд с Григорием VII. Это не совсем правомерно. Правда, различия в характере деятельности того и другого не были слишком велики, но тем не менее ставить между ними знак тождества все-таки неправильно. В отличие от убежденного цезарепаписта Григория VII, Иннокентий III не имел строго последовательных теократических взглядов. Не раз он высказывался в том смысле, что задачи наместника божьего на земле замыкаются исключительно религиозной сферой. По крайней мере на словах Иннокентий III не выражал откровенной приверженности идее универсальной папской теократии, считая, что римский понтифик должен обладать всей полнотой власти в церковных делах и не вторгаться в прерогативы светских правителей, дабы не смешивать светской власти с духовной.

В своей практической политике и в своей дипломатии Иннокентий III, однако, ревностно проводил в жизнь доктрину Григория VII о превосходстве духовной власти над светской, о том, что папы вправе распоряжаться судьбами государств и коронами их государей. Деятельность этого политика в папской тиаре фактически была целиком направлена на то, чтобы реализовать планы, выдвинутые Григорием VII, — планы подчинения римскому первосвященнику всех христианских государств.

Стремления к образованию всемирной империи подучили в конце XII — начале XIII в. широкое распространение на Западе. Они выросли на почве территориальной экспансии молодых феодальных государств того времени. Такие универсалистские тенденции были свойственны прежде всего политике Гогенштауфенов, правителей Германской империи, давно добивавшихся утверждения своей гегемонии в Западной, Центральной и Южной Европе: именно во второй половине XII в. Германская империя стала именоваться «Священной» — ее государи якобы получают власть от бога.

Великодержавные тенденции были далеко не чужды и государям англо-французского королевства — Плантагенетам, и норманнским государям Королевства Обеих Сицилий, и даже королям Франции, где политическая централизация только делала первые шаги. Филипп II Август считал себя таким же преемником Карла Великого, как и император Священной империи: «Одного человека довольно, чтобы управлять всем миром» — так, если верить анонимному хронисту, написавшему труд под названием «Деяния франкских королей», говаривал будто бы Филипп II Август.

Наиболее всеобъемлющий характер универсалистские тенденции получили в политике римской курии: ведь католическая церковь представляла собой поистине интернациональный центр феодальной системы. Ее экспансионистские замыслы отличались грандиозным размахом. В лице Иннокентия III они нашли необычайно энергичного вдохновителя и исполнителя.

Этот папа оставил после себя весьма значительное литературно-канцелярское наследие: одна только официальная его переписка (изданная недавно в ФРГ) составляет объемистый том. Однако, что бы ни писал и ни говорил сам Иннокентий III по поводу своей убежденности в исключительно духовной природе папской власти (а он неоднократно высказывался на этот счет), история судит о нем не столько по его словам, сколько по его делам. А они явно не соответствовали лицемерным богословско-политическим рассуждениям Иннокентия III. Впрочем, жажда всевластия иногда прорывалась у этого папы и открыто. В одной из своих ранних проповедей Иннокентий III, именуя себя помазанником божьим, утверждал, что он стоит чуть ниже бога — где-то между богом и людьми; папа, конечно, еще не бог, но он поставлен богом выше всех людей.

Главной целью Иннокентия III являлось установление полной супрематии (верховенства) римской курии над всем феодальным миром Запада и Востока. Именно это стремление определяло практические усилия неутомимого римского понтифика. И недаром даже некоторые убежденные приверженцы католицизма вменяли и вменяют в вину Иннокентию III, что он подчинял религиозные соображения политическим интересам, действуя вразрез с принципами, которые сам же провозглашал. Современники выражали такого рода упреки в достаточно категоричной форме. «Ваши слова — слова бога, но ваши дела — дела дьявола», — писал папе политический деятель начала XIII в. Католические историки наших дней высказывают свое мнение по этому поводу, прибегая к более гибким формулировкам: папа якобы не всегда руководствовался религиозными побуждениями, он не мог преодолеть в себе «противоречия наместника Христа и государственного человека». Остается фактом, что Иннокентий III прежде всего был государственным деятелем, ставившим во главу угла политические интересы папского Рима.

Важнейшей составной частью универсалистской программы римского владыки с самого начала являлся крестовый поход. Он был первой и последней мыслью Иннокентия III. В течение всего своего понтификата папа прилагал большие усилия к тому, чтобы воскресить старый дух крестовых походов. Едва будучи избран на папский престол кардиналами, собравшимися в монастыре св. Андрея, Иннокентий III бросил громогласный призыв к Западу подняться на новую священную войну против мусульман, с тем чтобы освободить Иерусалим. На словах и здесь речь шла о чисто религиозном предприятии: папа, «горя пламенным желанием освободить Святую землю из рук нечестивых», призывал свою паству к спасению «наследства господа бога», к возвращению католической церкви тех мест, которые сам Иисус Христос освятил своей земной жизнью. Все последующие обращения папы к католикам были пропитаны этим «божественным елеем». События показали, однако, что на первом плане для Иннокентия III всегда стояли политические цели — расширение владений римской церкви на Востоке и усиление могущества ее первосвященника.

Папа не пожалел красноречия для организации крестового похода. Во Францию, Германию, Англию, Италию, Венгрию и в другие страны в августе — сентябре 1198 г. были направлены велеречивые послания, в которых он скликал всех «верных» выступить на защиту Святой земли. Для сборов предоставлялся срок в полгода (март 1199 г.): к лету те, кто задумал отплыть за море, и те, кто положил отправиться сухим путем, должны были сойтись в гаванях Южной Италии и Сицилии.

Тотчас были приняты конкретные меры по подготовке к крестовому походу — религиозно-практические, финансовые и дипломатические.

Иннокентий III строго предписал всем прелатам требовать самого неукоснительного участия католиков в походе. Ради возбуждения религиозного пыла священнослужителям всех рангов вменялось в обязанность не останавливаться перед отлучением нерадивых к священному делу и даже перед наложением интердикта на их земли. Иннокентий III «властью, которую бог даровал нам, хотя и недостойным, вязать и решить» (евангельское выражение, применяемое в документах папства для обозначения права священнослужителей прощать грехи или снимать отлучение), объявил о самом широком отпущении грехов всем участникам крестового похода. Вечного спасения, объявил он, удостоятся «как те, которые приняли не личное участие, но на свой счет и сообразно своему имуществу поставили надлежащих воинов, так и те, которые, хотя и на чужой счет, лично отправились в поход». Крестоносцев освободили от всех налогов, «их личность и достояние, по принятии креста, находятся под покровительством блаженного Петра и нашим собственным».

Весьма серьезно беспокоила Иннокентия III финансовая сторона предприятия. Чтобы обеспечить поступление нужных денежных сумм, он ввел в конце 1199 г. особую крестоносную подать на духовенство в размере Чао годового дохода церквей и монастырей. Такой же платеж должны были произвести некоторые непривилегированные монашеские ордены. Чтобы избежать недовольства прижимистых каноников и монахов, папа предусмотрительно уведомил их: эта подать — экстраординарная и он не намерен практиковать ее в будущем в качестве постоянного налога на имущество церковных учреждений.

Опасения папы насчет «щедрости» церковнослужителей оказались не напрасными. Французские епископы, например, так и не внесли крестоносной подати, хотя иные из них пообещали даже предоставить апостольскому престолу больше того, что он требовал; несколько позднее, уже в 1201 г., Иннокентий III укорял французских церковников: они добровольно обязались внести ^₁/^₃₀ доходов, а до сих пор не уплатили и ^₁/^₄₀, причитавшейся согласно его, папы, повелению. Возроптали и церковнослужители в других странах. Папские сборщики кое-где навлекли на себя подозрение: не прилипнут ли собранные ими суммы к пальцам римских иерархов? Английский хронист-монах Матвей, неизвестно почему прозванный Парижским, называет папский налог неугодным богу: таково было, видимо, общественное мнение церковных кругов. Сопротивлялись уплате крестоносных денег и некоторые монашеские ордены: жадные цистерцианцы особенно упорно отстаивали свою свободу от обложения, считая нововведение чуть ли не гонением на орден.

Стремясь подать скаредным клирикам живой пример благочестивой щедрости, Иннокентий III обязался отдать _¹/_⁴⁰ доходов курии на нужды похода.

Бурную деятельность развернул Иннокентий III и на дипломатическом поприще. В то время во Франции шла война между Филиппом II Августом и Ричардом Львиное Сердце. Это мешало французским и английским рыцарям и сеньорам принять участие в затевавшемся папой предприятии. Для того чтобы примирить враждующие стороны, Рим направил туда легата — кардинала-дьякона храма св. Марии Петра Капуанского. Ему удалось добиться заключения перемирия между Францией и Англией в январе 1199 г. (через четыре месяца после этого Ричард I погиб при осаде замка одного из своих вассалов в Нормандии). Одновременно с Петром Капуанским другой папский посланец, кардинал Соффредо, был снаряжен в Венецию: только она могла бы обеспечить морскую переправу будущим крестоносцам. Генуя и Пиза находились тогда в состоянии торговой войны, и папа, правда безуспешно, старался помирить запальчивых соперников (в эти два города также отрядили двух кардиналов).

Не обошел стороной Иннокентий III и Германию. С 1198 г. здесь ожесточенно враждовали между собой две феодальные группировки — Штауфены и Вельфы. Каждая выдвинула своего претендента на королевский трон, в результате чего королями были избраны сразу двое: Филипп Швабский, сын Фридриха Барбароссы, и Оттон Брауншвейгский (Вельф), приходившийся по материнской линии племянником Ричарду Львиное Сердце. Папа тотчас вмешался в эту феодальную распрю; через своих посланцев и в письменных обращениях к обоим немецким королям и князьям он увещевал враждующие партии положить конец раздорам. Вмешательство Иннокентия III в германские дела диктовалось главным образом соображениями, связанными с продолжавшейся уже свыше сотни лет борьбой папства и империи.

Апостольский престол прежде всего стремился использовать бушевавшую в Германии феодальную распрю к политической выгоде Рима, в частности для расширения территории папского государства в Италии (за счет штауфенских владений) и для укрепления морально-политического престижа папства в германских землях. Вместе с тем имелись также в виду и нужды предстоявшего крестового похода. Впрочем, с этой точки зрения миссия вездесущего Иннокентия III осталась бесплодной: феодальные группировки, стоявшие за каждым из королей, по-прежнему враждовали между собой, и своим вмешательством папа, поддерживавший то одну, то другую сторону, лишь подлил масла в огонь. Германии пришлось оплачивать папскую политику долгими годами внутренних войн, которые таким образом воспрепятствовали прямому участию в походе сколько-нибудь значительного числа немецких феодалов.

Подготовляя крестовый поход, Иннокентий III обратился также к византийскому императору Алексею III. Константинополь тоже должен был, по мнению папы, двинуть войско для освобождения Иерусалима. Такое требование было предъявлено василевсу в папском послании, где Иннокентий III пенял императору на то, что он давно уже не помогает Святой земле. Эти укоры были лишь дипломатическим козырем. Иннокентий III лелеял планы распространения владычества римской церкви на Византию. Для него важно было не только и не столько участие Византии в крестовом походе (хотя папа безусловно хотел использовать ее материальные и воинские ресурсы в целях установления супрематии апостольского престола на Востоке), сколько в первую очередь другое — подчинение греческой церкви римской. В своем послании папа прежде всего поднял перед василевсом вопрос о церковной унии. Воссоединение церквей — это была старая формула римских первосвященников, за которой скрывались их намерения ликвидировать самостоятельность греческой церкви, присвоить ее богатства и доходы, привести к послушанию константинопольского патриарха — главу православной церкви, а вслед за ним и самого императора.

Таким образом, крестовый поход и церковная уния сразу же оказались тесно связанными друг с другом в политике Иннокентия III. Это случилось потому, что папа увидел в крестовом походе удобное средство добиться одновременно двойного успеха: поставить в зависимость от Рима и Иерусалим, и Константинополь. Конечно, в тот момент Иннокентий III вряд ли рассчитывал на крестовый поход как на что-либо большее, чем средство устрашения правящих кругов Византийской империи различными осложнениями, неизбежными для нее в связи с предприятием западных рыцарей. Попросту говоря, папа шантажировал василевса, чтобы заставить его пойти на уступки, касающиеся унии. В самом деле, в своем послании к Алексею III он не ограничился «отеческими» увещеваниями и ссылками на Евангелие. Папа довольно прозрачно намекнул, что в случае если Константинополь отклонит требования апостольского престола, то против Византии, возможно, выступят некоторые силы Запада — глухая угроза преподносилась в дипломатической упаковке.

Однако Константинополь начисто отклонил домогательства Иннокентия III: Алексей III в феврале 1199 г. выдвинул встречные обвинения папству в связи с его политикой по отношению к Византии. Все это только раздражало папу. По мере дальнейшего развития событий он постарается привести в исполнение свои угрозы в адрес Византии: в 1198–1199 гг. пути их претворения в жизнь были, правда, еще не ясны, но суть этих угроз выражалась папой вполне отчетливо.

Так уже в 1198 г. начал завязываться тот узел, который к весне 1204 г. стянулся тугой петлей вокруг Константинополя.

Антагонизм папства и Византии, основой которого служила универсалистская политика римских понтификов, явился первой (по времени возникновения), хотя и не самой главной причиной перемены направления Четвертого крестового похода. Вскоре к ней присоединились и другие, более значительные.

Сборы в поход. Побуждения рыцарства

Если денежными средствами церковники едва поддерживали крестоносную затею своего главы, то в проповедях, развивавших мотивы папских посланий в пользу крестового похода, недостатка не было. Католические прелаты начали повсюду произносить зажигательные речи, ратуя за священную войну и стараясь всячески привлечь к ней возможно большее число воинов: проповедники не скупились на обещания небесных и земных благ ее будущим участникам.

В роли нового Петра Пустынника на этот раз подвизался приходский священник Фульк из французского города Нейи, что на р. Марна. Пользуясь темнотой народа, он сумел завоевать себе репутацию божьего человека, наделенного даром творить чудеса и исцелять больных и увечных. В течение нескольких лет, начиная с 1198 г. и вплоть до своей смерти в мае 1202 г., он обходил в Парижской округе одно селение за другим, проповедуя крестовый поход и сопровождая свои проповеди (в них обличались ростовщики, распутницы и прочие грешники) инсценировками всевозможных чудес. Фульк «хорошо знал, — пишет о нем современный хронист, не лишенный проницательности, — кого и в какое время он мог и должен был исцелять».

Проповеди Фулька и подобных ему фанатиков, выполнявших, как и сам он, прямое поручение Иннокентия III, поначалу имели некоторый успех среди крестьян. Как утверждает английский хронист Радульф Коггесхэйл, Фульк якобы увлек на стезю господню чуть ли не 200 тыс. человек — число, конечно, чрезмерно преувеличенное, плод фантазии хрониста. В действительности успех французского священника был куда более скромен и, главное, он оказался мимолетным: на какой-то миг простой народ еще поддался пылким увещаниям папских вербовщиков, но потом приступ крестоносного благочестия быстро прошел. Времена Петра Пустынника остались позади…

Призыв папы нашел отклик, да и то не сразу, причем довольно ограниченный, преимущественно в феодальной среде, в первую очередь во Франции. Здесь папскому обращению вняла примерно сотня крупных сеньоров, а заодно с ними и их вассалы-рыцари. Государи теперь отказались последовать зову курии. Французский король Филипп II Август, проделавший десять лет назад неудачный опыт, держался того мнения, что на человеческую жизнь достаточно и одного крестового похода. Оставив без внимания обращение прибывшего во Францию легата Петра Капуанского, Филипп II после гибели Ричарда Львиное Сердце возобновил войну против своих врагов — Плантагенетов, обрушившись на французские владения преемника Ричарда — нового английского короля Иоанна Безземельного (1199–1216). А рыцарственный Ричард Львиное Сердце — он был еще жив, когда Фульк из Нейи приступил к проповеди, — откровенно насмехался над пылкими речами этого священника. Герой Третьего крестового похода, по словам английского хрониста Джеральда Камбрезийского, в ответ на призывы Фулька сказал ему примерно так: «Ты советуешь мне отречься от моих трех дочерей — гордыни, жадности и распутства. Ну что ж, я отдаю их более достойным: мою гордыню — тамплиерам, мою жадность — цистерцианцам и мое распутство — попам».

Март 1199 г, — срок, назначенный Иннокентием III для завершения сборов в поход, — миновал, а крестоносного войска еще не было и в помине.

Непосредственные приготовления к походу развернулись лишь с конца 1199 г. В ноябре в шампанском замке Экри (на р. Эн, в Арденнах) происходил рыцарский турнир. Вот здесь-то многие из участников и присутствовавших приняли обет крестового похода. В литературе распространена легенда, будто на турнире выступил Фульк из Нейи, якобы увлекший своим словом рыцарей; однако наш главный источник, подробно повествующий о ходе событий, — Жоффруа Виллардуэн ничего не говорит о проповеди Фулька, а он не преминул бы упомянуть об этом, если бы кюре из Нейи действительно был на турнире. Во всяком случае, именно с ноябрьского турнира рыцарей и сеньоров охватила крестоносная лихорадка. Среди принявших преет находились видные феодальные магнаты — люди большей частью молодые (почти никто из них не был старше 30 лет).

Виллардуэн и Роберт де Клари обстоятельно перечисляют громкие имена тех «весьма высоких баронов», кто отозвался в конце 1199 — начале 1200 г. на папский клич: тут были графы Тибо III Шампанский, племянник французского и английского королей, его двоюродный брат Луи Блуаский и Шартрский, Симон де Мон-фор (впоследствии — предводитель крестового похода против альбигойцев), Рено де Монмирай и др. В феврале 1200 г. крестоносный обет принесли Бодуэн IX, граф Фландрии и Эно, его брат Анри; идти в поход обязались также Гуго де Сен-Поль, Этьен Першский и др. Как пишет Роберт де Клари, «там было еще столько других… что мы не смогли бы поименовать вам всех рыцарей, смелых и доблестных», — подобно Виллардуэну, он довольствуется перечислением лишь наиболее знатных баронов и их вассалов.

Почти всех этих рыцарей влекли на Восток отнюдь не только религиозные побуждения, хотя и в существовании таковых не приходится сомневаться. Люди своего времени, они были убеждены в том, что,

В приведенных стихах выразил позднее эту веру один из участников Четвертого крестового похода — трубадур Гаусель Файдит (сам, кстати сказать, большой любитель вкусно поесть и азартный игрок в кости, не принадлежавший, видимо, к числу особенно глубоко верующих крестоносцев). Наряду с религиозными доводами определенную роль в решении ряда крупных баронов взять крест играли семейные традиции. Участие в крестовом походе давно уже считалось признаком хорошего тона в знатных рыцарских фамилиях: каждый молодой рыцарь непременно должен был побывать в Святой земле крестоносцем. Такая традиция прочно сложилась в роде графов Блуаских (участником Первого похода был Стефан де Блуа), графов Шампанских (старший брат Тибо III граф Анри принадлежал к числу участников Третьего крестового похода и умер правителем Иерусалима в 1197 г.); Готье Бриеннский был сыном, внуком и правнуком крестоносцев, Жоффруа Першский, Милон де Бребан, Тьерри Эльзасский — сыновьями и внуками участников крестовых походов.

Тем не менее наиболее существенные причины крестоносного порыва французских магнатов были политического свойства. Почти все эти высокие бароны во время недавней войны Франции с Англией держали сторону последней, т. е. воевали в лагере врагов Филиппа II Августа, выступали приверженцами Анжуйского дома. Теперь эти бароны опасались репрессий французского короля: прежде всего, разумеется, они испытывали страх за свои земли во Франции. Ведь после гибели Ричарда Львиное Сердце Филипп II перенес вражду к нему на Иоанна Безземельного… Чтобы лишить своего сюзерена возможности захватить их владения (как союзников английской короны), графы Блуаский, Фландрский, а также близкие им бароны и порешили стать крестоносцами: ведь имущество последних переходило под охрану церкви. «Бодуэн, граф Фландрии и Эно, печалясь о смерти короля Ричарда и опасаясь козней французского короля, взял крест со многими баронами, чтобы уйти из-под его власти и избежать войны с ним», — ясно говорится, например, в хронике Эно.

Феодальных магнатов, как и прежде, толкали к заморским авантюрам совсем не благочестивые, а вполне земные заботы и помыслы — либо престижного, либо непосредственно своекорыстного порядка. Они хлопотали о собственном благополучии, о сохранении своих владений, о том, чтобы оградить их от покушений капетингской короны и, конечно, приумножить путем захватов на Востоке. Захватнические побуждения руководили в основном и массой рыцарей — вассалами и субвассалами, которые постепенно присоединялись к знати. Рыцарь Роберт де Клари, вступивший в отряд своего сеньора Пьера Амьенского и впоследствии ставший историком похода, откровенно заявит позднее, что крестоносцы пришли в Византию, «чтобы завладеть землей».

Переговоры в Венеции. Левантийская торговля и отношения республики св. Марка с Византией

К лету 1200 г. во Франции собралось внушительное по тем временам — войско, готовое отправиться за море. Крестоносцы подразделялись примерно на полторы сотни баронских отрядов (в хрониках и документах приводятся имена около 150 баронов-предводителей), по 80–100 рыцарей в каждом. О первых практических шагах их предводителей детально рассказывает в своих записках Жоффруа Виллардуэн, который на протяжении всего повествования усердно старается обелить участников и руководителей предприятия.

Собравшись сперва в Суассоне, затем в Компьене (к северу от Парижа), — сам Виллардуэн присутствовал на этих совещаниях — баронская верхушка признала верховным военачальником феодальных ополчений 22-летнего графа Тибо III Шампанского. Затем в Компьене были отобраны шесть знатных рыцарей, которых направили послами в Венецию. Им предстояло договориться с венецианским правительством о переправе крестоносного воинства. В числе послов был и сам Виллардуэн. В составе посольства находился также славившийся своим красноречием рыцарь-поэт Конон Бетюнский, автор двух поэм о Третьем крестовом походе. Послы прибыли в Венецию в начале февраля 1201 г. Сколько времени они вели там переговоры, точно неизвестно: то ли восемь дней, то ли около двух месяцев (сведения наших источников расходятся). Во всяком случае, в начале апреля 1201 г. в результате нескольких встреч с престарелым венецианским дожем Энрико Дандоло (1192–1205) был подписан договор, по которому Венеция на определенных условиях согласилась предоставить крестоносцам корабли.

Подписание этого договора явилось весьма ответственным эпизодом в истории крестового похода. Именно тогда в Венеции и была, собственно, изготовлена еще одна, притом главнейшая, пружина этого предприятия, которая позже, распрямившись, отбросила крестоносцев далеко в сторону от Святой земли. Чтобы понять роль «невесты Адриатики» (так называли иногда Венецию) в дальнейших событиях, необходимо представить себе ее место в торговых связях Запада с Востоком, в особенности взаимоотношения между Венецией и Византией.

С конца XI в. республика св. Марка (апостол этот считался покровителем Венецианского государства) играла первостепенную роль в левантийской торговле. Однако у нее имелись серьезные соперники как в Италии, так и за ее пределами. Это были, с одной стороны, Генуя и Пиза, с другой — Византия, номинальным вассалом которой Венеция числилась несколько веков. Правда, венецианская феодально-купеческая олигархия, опиравшаяся на экономическое и военно-морское могущество республики, давно уже пользовалась широкими привилегиями в Константинопольской империи. Все более слабевшему византийскому государству поневоле приходилось идти на уступки Венеции: ее морской флот был силой, которая не раз выручала Константинополь из беды. Однако, поскольку та же сила могла обернуться и против него, с этим нельзя было не считаться.

Десятки лет назад венецианцы завели в гаванях Византии свои фактории, конторы, беспошлинно перевозили товары и торговали ими; они добились полного освобождения от таможенного надзора и права постоянно проживать в Константинополе. Вассальная зависимость от Византии со временем превратилась для Венеции в пустую формальность. Тем не менее привилегированное положение республики в империи не было достаточно надежным. Хозяйничанье венецианских купцов, арматоров (судовладельцев), ростовщиков на территории Византии, главным образом в столице, часто наталкивалось на решительное противодействие василевсов, которые подчас принимали против «морских разбойников с Адриатики» (так называет венецианцев византийский писатель Евстафий Солунский) суровые меры, ущемлявшие интересы венецианской торговли.

При этом правящие круги Византии руководствовались различными соображениями. Немалое значение имело, в частности, то обстоятельство, что константинопольское купечество требовало отпора засилью венецианцев, так как они были прямыми и опасными конкурентами для зажиточных византийских торговых и ремесленных людей. Так, в марте 1171 г. по распоряжению василевса Мануила Комнина были внезапно арестованы венецианские купцы и все остальные граждане республики, пребывавшие в тот момент на территории империи, их имущество, включая товары, деньги, недвижимость, подверглось конфискации. После этого торговля Венеции с Византией, по существу, была прервана почти на полтора десятка лет. Только в начале 80-х годов венецианцы вернулись в греческие города, и деловые отношения были восстановлены. В 1185 г. Венеции удалось даже достигнуть с правительством Андроника Комнина соглашения, по которому Византия обязалась возместить убытки, понесенные венецианцами. Последующие императоры в 1189 и 1199 гг. подтверждали обязательства о покрытии убытков, но затягивали выплату долга. Правда, ко времени, когда начался крестовый поход, сумма задолженности уже не превышала 60 кг золота, тем не менее Византия еще не расплатилась с Венецией. Могло ли это уже само по себе не вызывать там раздражения?

А ведь для него были и гораздо более серьезные основания. Противодействуя время от времени засилью венецианцев, василевсы не ограничивались прямыми гонениями или отменой тех или иных привилегий. Не раз предпринимались попытки непосредственно столкнуть Венецию с ее конкурентами — Пизой и Генуей, открыв им византийские рынки.

Проникновение пизанцев и генуэзцев в экономику Византии влекло за собой для греческого купечества, мелких торговцев и ремесленников не менее тяжкие последствия, чем хозяйничанье венецианских купцов и ростовщиков. На почве общего негодования греков в 1182 г. произошло событие, вошедшее в историю под названием «константинопольской бани». В мае 1182 г. царьградская знать и купечество задумали одним ударом избавиться от западных конкурентов и, отведя от себя самих назревшее к тому времени возмущение константинопольских низов, направить его против латинян. Для этого в столице была спровоцирована резня чужеземцев; поднявшийся тогда столичный плебс подверг жестокому разгрому лавки и дома генуэзцев и пизанцев[6].

Как бы то ни было, но византийское покровительство конкурентам Венеции, пусть временное, тревожило и гневило правящие круги республики св. Марка. Они стремились целиком прибрать к своим рукам контроль над восточными берегами Средиземноморья, обеспечив тем самым Венеции монопольное положение в левантийской торговле, проходившей через порты Византии в Средиземном и Черном морях, для чего нужно было полностью вытеснить оттуда Пизу, Геную и других итальянских соперников. Столкновения и раздоры с Византией учащались, становились все более ожесточенными. При таких обстоятельствах обращение крестоносцев к Венеции явилось для ее бдительной и агрессивной дипломатии настоящим кладом, который к тому же сам плыл в руки венецианской плутократии.

В прежние времена венецианцы не проявляли особого желания участвовать в отвоевании палестинских святынь, хотя и не могли оставаться вовсе в стороне от крестовых походов западного рыцарства. Однако чем дальше, тем больше им приходилось держаться настороже: соперничество с Пизой и Генуей углублялось не только в Византии — полем торговой войны служили и города Сирии и Палестины, в иных из которых (например, в Акре, Тире) венецианцы тоже пользовались немалыми привилегиями. К началу XIII в. рыцарям наживы из республики на лагунах стало очевидно, что, если ее конкуренты будут и впредь столь же напористо проникать на восточные рынки, они смогут вообще подорвать экономические и политические позиции Венеции в восточных странах, в особенности же в Византии. Именно теперь, казалось, настал самый благоприятный момент для того, чтобы венецианское купечество активнее, нежели прежде, включилось в крестоносное движение. Только таким путем можно было, покончить с собственным неустойчивым положением в Греческой империи и, нанеся ей, если возможно, сокрушительный удар при помощи крестоносцев, раз и навсегда оградить свои барыши и привилегии как от покушений василевсов, так и от конкуренции пизанцев и генуэзцев.

Идеи такого рода вынашивались венецианскими политиками постепенно и созревали по мере развертывания событий. Они приобрели более или менее законченный вид только к 1204 г. Однако не исключено, что зарождение этих планов относится уже к 1201 г., что уже тогда «весьма мудрый и доблестный» дож Энрико Дандоло (по данным итальянского хрониста Марино Санудо, в 1192 г., в год избрания, ему было 85 лет), многоопытный и неукротимый, замышлял сделать наковальню для крестоносного молота как раз из Константинополя. Разумеется, это только гипотеза. В равной мере историк вправе с большей или меньшей долей вероятности заподозрить венецианцев в намерении овладеть Египтом, подступами к Красному морю и его побережьем. Верно одно: мысль использовать захватнические нравы крестоносного воинства к выгоде Венеции зародилась у ее правителей, по-видимому, в 1201 г.

Таким образом, наиболее важная причина, обусловившая позднее поворот событий Четвертого крестового похода, коренилась в экспансионистской направленности средиземноморской политики Венецианской республики, политики, подстегиваемой глубокими экономическими противоречиями с другими североитальянскими торговыми городами. Эти противоречия порождались и определялись главным образом столкновением торговых интересов в Восточном Средиземноморье. В том заговоре западноевропейских политических сил, что с самого начала стал сплетаться вокруг крестового похода, первым заговорщиком, по выражению Э. Брэдфорда, был венецианский дож.

Договор о перевозке. Замыслы венецианской плутократии

Судя по последующим событиям, первоначальный план вождей крестоносцев заключался в том, чтобы двинуть крестоносное ополчение в Египет, а уже оттуда, сокрушив главную цитадель мусульманского мира, повести войну за Иерусалим. Во всяком случае, когда через год крестоносцы собрались в Венеции, их главари «единодушно сошлись на том, чтобы двинуться прямо к Александрии, смело осадить ее и скорее попытать не столько свое счастье в войне, сколько силу могущества божьего». Так передает стратегические замыслы сеньоров цистерцианский монах Гунтер из эльзасской обители Пэрис, знавший об этих замыслах из уст участника похода, аббата того же монастыря — Мартина.

Венецию, однако, совсем не устраивала война с Египтом. У республики св. Марка были с ним хорошо налаженные коммерческие сношения. Сребролюбивые венецианские купцы, изрядно наживавшиеся на перевозке паломников в Сирию и Палестину, на доставке восточным франкам подкреплений и хлеба с Запада, в то же время с выгодой сбывали оружие египетскому султану. Они ежегодно зарабатывали миллионы, продавая Египту, кроме того, лес и железо, а там покупая рабов. Правда, султан взимал с ввозимых и вывозимых венецианцами товаров различные пошлины, но зато венецианские купцы могли торговать по всей стране и без каких-либо ограничений. Чтобы торговля росла и развивалась, гласила одна охранная грамота, выданная султаном, он обязывался не брать с них ничего лишнего. В Александрии венецианцы держали свой торговый двор, где они могли проживать, как сказано в той же грамоте, свободно и благочестно, находясь даже под защитой собственных воинов.

Денежные люди Венеции, таким образом, не прочь были срывать куш и с христиан и с мусульман: их интересовал только барыш. Да и с точки зрения папства и государств крестоносцев это была торговля с врагом. На франкском Востоке говорили, что для Венеции торговые прибыли несравненно важнее триумфа креста (не случайно у одного из сирийских хронистов, Эрнуля, родилась получившая затем распространение такая версия насчет крестового похода, согласно которой его отклонение от первоначальной цели произошло вследствие того, что султан египетский купил у Венеции обязательство направить крестоносцев в другую сторону!).

Иннокентий III вынужден был довольно резко осудить венецианцев за беспринципность: еще в 1198 г. он запретил им продавать оружие сарацинам. Не называя прямо, но явно подразумевая Венецию, папа в общей форме заявил: «Мы отлучаем и предаем анафеме тех лживых и нечестивых христиан, которые доставляют сарацинам против самого Христа и христианского народа оружие, железо и корабельное дерево, а также суда, или служат кормчими на разбойничьих кораблях сарацин, управляют их военными машинами, или дают им какой-нибудь совет или помощь в ущерб Святой земле». Иннокентий III распорядился, чтобы священники напоминали об этой анафеме во всех приморских городах по воскресным и праздничным дням, присовокупив, что церковь не раскроет объятия нечестивым христианам, «если они не откажутся в пользу Святой земли от беззаконного стяжательства». Папа, конечно, адресовал эти угрозы Венеции. Последняя, однако, игнорировала и запреты Иннокентия III, и соответствующие постановления церковных соборов, на заседаниях которых аббаты и епископы метали громы и молнии против тех католиков, которые наживы ради не брезгуют предоставлением оружия врагам христовой веры.

Итак, для Венеции не имело никакого смысла оказывать поддержку крестоносцам в предполагавшейся войне против Египта: арабы были надежным торговым партнером, а религиозные соображения в глазах венецианских купцов и арматоров стоили немного[7]. Вот почему, взявшись перевезти крестоносцев, республика св. Марка позаботилась о том, чтобы оставить своим политикам свободу действий при определении направления похода.

По договору Венеция обязалась предоставить суда для переправы 4,5 тыс. рыцарей и стольких же коней, 9 тыс. оруженосцев, 20 тыс. пехотинцев, обеспечить их кормом в течение 9 месяцев. Сверх того «из любви к богу» Венеция принимала обязательство сама (т. е. за собственный счет) снарядить еще 50 вооруженных галер. Крестоносцы же, со своей стороны, брались уплатить республике св. Марка за услуги 85 тыс. марок серебром («с каждого коня четыре марки и с каждого человека две марки»). Уплату следовало произвести в рассрочку, четырьмя взносами, последний платеж — не позднее апреля 1202 г. Венеция выговорила для себя также половинную долю всего, что будет завоевано крестоносцами с помощью ее флота и военных сил — на суше или на море. «Половину получим мы, а другую — вы», — гласил соответствующий пункт договора.

С чисто коммерческой точки зрения условия эти были весьма выгодными для Венеции. Иначе и быть не могло: венецианские купцы никогда не действовали наобум, все было рассчитано и подсчитано заранее. Годичное содержание войска в 33 500 человек и 4500 коней — такие, вероятно, выкладки делали «морские разбойники с Адриатики» — вместе с затратами на строительство флота и амортизационными расходами обойдется приблизительно в 70 тыс. марок. Обычно купцы и арматоры выигрывали на каждой торговой сделке не менее 20 %: это была установившаяся тогда у венецианцев коммерческая практика. Сумма в 85 тыс. марок соответствовала привычным для венецианских купцов нормам торговой прибыли.

Справятся ли воины христовы со своими обязательствами? Вполне возможно, что дож Энрико Дандоло, исходя только из величины назначенной им оплаты, заранее рассчитывал на их неизбежную финансовую несостоятельность, хотя, с другой стороны, едва ли этот старец, понаторевший в торговых операциях крупного размаха, склонен был строить ложные иллюзии. Выдающийся ум государственного деятеля великолепно сочетался у него с проницательностью искушенного в делах негоцианта. Западня, подстроенная крестоносцам «весьма мудрым и доблестным» правителем Венеции, заключалась прежде всего в другом, и договор о перевозке не был ординарной коммерческой сделкой, как думают некоторые ученые. Он воплощал в себе все коварство венецианской дипломатии, обслуживавшей экспансионистский политический курс республики в Средиземноморье.

Ни деньги сами по себе, ни половинная доля будущей добычи не составляли самого существенного в замыслах Дандоло. Согласно договору крестоносцам надлежало выплатить сумму в 85 тыс. марок — в этом отношении все как будто было ясно. Однако в тексте соглашения ничего не было сказано ни насчет прямой цели крестового похода, ни, главное, насчет того, как поступать, если к назначенному сроку — к апрелю.1202 г. — в Венецию не прибудет столько воинов, сколько предполагалось. Изменятся ли обязательства крестоносцев в том случае, если явится менее 4,5 тыс. рыцарей, менее 9 тыс. оруженосцев и менее 20 тыс. серджентов (пеших воинов)? Об этом в договоре не говорилось ни слова. В нем предусмотрительно отсутствовало условие, которое как-то регулировало бы размер платы за перевоз в зависимости от фактического числа крестоносцев. Получалось так, что, сколько бы их ни сошлось в Венецию к намеченному сроку, все равно они должны будут уплатить 85 тыс. марок сполна. Вот здесь-то и спрятан был подвох, в этом-то пункте дож и обвел французских послов, подписавших договор, вокруг пальца, расставив сети для воинов христовых.

Заключая договор, циничный венецианский дипломат и купец предугадал то, о чем, верно, и не задумывались Виллардуэн и его спутники: дож учитывал, что едва ли в Венецию соберутся все крестоносцы — былое религиозное воодушевление сильно поугасло, и собрать под знамена креста почти 35 тыс. человек было нелегко. Ну а ежели соберется не 33,5 тыс. человек, а меньше, то явившиеся непременно окажутся перед лицом серьезных денежных затруднений при расплате с Венецией. И уж тогда от венецианского правительства, от него, дожа Дандоло, будет зависеть дальнейшая участь крестоносцев: им можно будет продиктовать волю Венеции и, как неисправные должники, они, очутившись полностью в руках венецианцев, вынуждены будут делать то, что потребует от них он, дож. От него будет зависеть, в каком направлении повернуть рыцарское войско, так чтобы это принесло максимальную выгоду Венеции.

Вряд ли французские послы подозревали об этих коварных замыслах седовласого и морщинистого старца, с которым они имели дело и который поклялся, возложив руки на Евангелие, что будет неукоснительно соблюдать соглашение. Послы недооценили те осложнения, с которыми крестоносцам придется столкнуться впоследствии, не приняли во внимание того, что рвение и пыл их соотечественников могут поостыть. Напротив, подписывая договор, послы радовались, что столь успешно выполнили возложенное на них поручение.

О тайных намерениях венецианцев догадывался лишь папа Иннокентий III: он, по словам К. Маркса (так формулировалась эта мысль в его «Хронологических выписках»), «видел план Дандоло насквозь»: папа понимал, что дож хотел использовать крестоносцев «в интересах Венеции для завоеваний». Тем не менее 8 мая 1201 г. римский папа утвердил договор крестоносцев с Венецией. «Он сделал это весьма охотно», — пишет Виллардуэн. Тут французский историк несколько ошибается, а может быть, умышленно преподносит позицию главы католической церкви в таком освещении. Конечно, папа не мог отклонить договор: ведь без венецианского флота крестоносцам невозможно было бы переправиться за море. Более того, вслед за утверждением договорных грамот (этот факт подкрепляется и свидетельством такого достоверного источника, как хроника «Константинопольское опустошение») Иннокентий III направил послание венецианскому духовенству, в котором выразил удовлетворение тем, что его «возлюбленные чада, дож Энрико и народ венецианский, решили оказать Святой земле столь могущественную подмогу». Двуличный и лицемерный, папа даже прикинулся, будто все идет сообразно его собственным намерениям, все совершается как бы во исполнение его воли: он обратился, например, к церковникам Англии и Франции, чтобы они тщательно проследили за своевременностью отправления рыцарей в поход, дабы был соблюден срок, «который определили наши возлюбленные сыны, графы Фландрии, Шампани и Блуа».

Тем не менее, утверждая договор, папа выдвинул одно весьма симптоматичное предварительное условие: отправляясь на венецианских кораблях воевать против «неверных», крестоносцы «да не поднимут оружия против христиан». Иннокентий III явно усмотрел в хитро составленных пунктах соглашения что-то неладное: он же прекрасно знал, что за деньги венецианцы перевезут кого угодно и куда угодно. Вполне вероятно, что при утверждении договора совесть у папы не была чистой и на душе у него «кошки скребли»: виллардуэновское «весьма охотно» вряд ли соответствует истине.

Нападение на христиан, возможность которого Иннокентий III прекрасно понимал, компрометировало бы идею крестового похода. И если папа все-таки благословил договор о перевозке, то не иначе, как обставив свое благословение приведенной выше и весьма существенной оговоркой: не нападать на христиан. Какое, впрочем, реальное значение могла иметь эта оговорка для папы, чьи «слова были словами бога, а дела — делами дьявола»? Иннокентий III фактически санкционировал проведение завоевательного предприятия, объект которого должны были определить в первую очередь экономические и политические интересы Венеции. Таким наиболее вероятным объектом являлась Византия, а к ее подчинению стремился и сам Иннокентий III. Дипломатическая линия папства в крестовом походе и завоевательные проекты венецианцев сближались между собой, хотя и не совпадали целиком.

Как бы то ни было, но почву для превращения крестового похода против Египта в грабительский поход против Византии подготовила в какой-то мере уже весна 1201 г.

Германская империя и Франция против Византии. Бонифаций Монферратский

Примерно в то же время вступила в действие еще одна группа причин, которые затем отклонили крестоносцев от первоначальной цели и обусловили новое направление похода: политические противоречия между двумя империями — Германской и Византийской. Основой этих противоречий, получивших развитие уже в XII в., послужили главным образом захватнические устремления в Средиземноморье тех феодальных элементов Германии (преимущественно ее южных земель), которые консолидировались вокруг династии Гогенштауфенов.

Продолжателем антивизантийской политики Генриха VI выступил его младший брат и преемник Филипп Швабский (1198–1208). Неустойчивость политической жизни Византии, отражавшая ее внутреннюю слабость в эпоху, когда в империи завершилось становление феодальных порядков, благоприятствовала осуществлению этой политики. В 1195 г., о чем упомянуто выше, в Константинополе совершился очередной дворцовый переворот: в результате него был лишен власти (а заодно и зрения) император Исаак II Ангел и на престоле утвердился его брат Алексей III (1195–1203).

Филипп Швабский еще стараниями Генриха VI был женат на дочери Исаака II Ирине. И вот теперь германский король, помышляя о том, как бы довести до успешного завершения дело, прерванное внезапной смертью Генриха VI, — овладеть Константинополем, — установил связь со своим тестем, томившимся в заключении. Впрочем, как передает константинопольский вельможа Никита Хониат, хорошо знавший придворные дела, ослепленный экс-император не находился в чрезмерно строгой изоляции: «всякий желающий имел доступ к Исааку». Историк рассказывает о тайных свиданиях Исаака Ангела с латинянами, где обсуждался вопрос, «как бы отплатить за обиды и низвергнуть Алексея». Бывший император без особых трудностей посылал (в Германию) письма к дочери своей Ирине и, в свою очередь, получал оттуда ответы с наставлениями, как ему поступать.

Таким образом, штауфенский двор в последние годы XII в. становится центром политических интриг, формальной целью которых было восстановление на константинопольском престоле Исаака II Ангела. В действительности же младший отпрыск Фридриха Барбароссы и наследник Генриха VI явно стремился захватить власть в Византии.

Такие намерения сами по себе были связаны с риском: ведь обстоятельства все время вынуждали Филиппа Швабского отстаивать свои права на корону в борьбе с Вельфами в самой Германии; тем не менее король, достойный своих предшественников, ввязался в новую авантюру. Приготовления к крестовому походу, начавшиеся на Западе, пришлись, с точки зрения Филиппа Швабского, кстати: он был не прочь использовать крестоносцев в собственных интересах.

Прежде всего надлежало заполучить для этого прямую опору среди рыцарей креста. Обстоятельства пришли на помощь Филиппу Швабскому. 24 мая 1201 г., когда подготовка к крестовому походу находилась в разгаре, неожиданно скончался молодой граф Тибо III Шампанский, общепризнанный вождь французских крестоносцев. Тотчас после его кончины в руководящих кругах крестоносного воинства заговорили о необходимости избрать на место покойного другого предводителя.

Штауфенская Германия, до тех пор стоявшая в стороне от дел крестового похода, приняла в них с этого времени живейшее участие. Внимание Филиппа Швабского привлек владетельный и куртуазный, известный своим покровительством трубадурам североитальянский сеньор — маркиз Бонифаций Монферратский. Его семья находилась в родстве и в старинной дружбе со Штауфенами. Сам Бонифаций Монферратский (ему было около 50 лет) был одаренным военачальником и дипломатом. Германский король несомненно учитывал это обстоятельство: ведь он строил на крестоносном предприятии далеко идущие политические расчеты.

Однако главная причина, по которой выбор Филиппа Швабского пал именно на маркиза Монферратского, заключалась в том, что в силу давних традиций дома маркграфов Монферратских интересы Бонифация были близки устремлениям тех западных феодалов, которые еще в XII в. оказались вовлеченными в завоевательную политику крестоносцев на Востоке и осели в основанных ими государствах. Старший брат Бонифация, Гийом Длинный Меч, был женат на Сибилле, сестре иерусалимского короля Бодуэна IV, и по владениям своей супруги, служившим ее приданым, считался графом Яффы и Аскалона. Другой брат, Конрад Монферратский, участвовал в Третьем крестовом походе: он еще в 1187 г. прославился в качестве стойкого защитника Тира от Салах ад-Дина, а позднее, в 1192 г., был недалек от получения короны Иерусалимского королевства. Братья Бонифация энергично и не без успеха пробивали себе дорогу к высоким постам и земельным владениям и в Византийской империи. Конрад Монферратский одно время занимал видное положение при дворе Исаака II Ангела, на сестре которого Феодоре был женат и которому помог в 1186 г. подавить вспыхнувший против василевса мятеж. Кроме того, еще один из братьев Бонифация, Ренэ, женившись в 1180 г. на дочери византийского императора Мануила Комнина Марии, приобрел титул кесаря, а в приданое за женой, как поговаривали, получил второй после Константинополя торговый город империи — Солунь. Наконец, сам Бонифаций, хотя до этого и не. участвовал в крестовых походах, давно обнаруживал готовность следовать примеру сородичей. Маркиз питал агрессивные намерения в отношении той же Со луни (он считал себя законным наследником приданого своей невестки) и других земель на Балканах.

Таким образом, этот феодальный магнат (а за ним и иные ломбардские сеньоры, поменьше рангом и поскромнее в притязаниях) был непосредственно заинтересован в осуществлении антивизантийских замыслов, вынашивавшихся при гогенштауфенском дворе: захват Византии сулил и ему немалую добычу. Разве не стоило Филиппу Швабскому добиваться его избрания вождем крестоносного ополчения? Ведь он мог бы в этом случае оказать значительное содействие проведению в жизнь великодержавных штауфенских планов.

Но как поступить, чтобы Бонифаций Монферратский был поставлен во главе французских крестоносцев? Для достижения этой цели Филипп Швабский обратился к другому Филиппу — королю Франции, с которым состоял тогда в союзных отношениях. Этот союз сложился еще в 1198 г.: в то время Филипп II воевал против Ричарда Львиное Сердце во Франции, а племянник последнего — Оттон Брауншвейгский, избранный частью немецких феодалов германским королем, оспаривал свои права на трон в ожесточенной борьбе с Филиппом Швабским. Оба Филиппа и объединились против общих врагов. В 1202 г. союз еще сохранял силу и, судя по сведениям, встречающимся у некоторых хронистов начала XIII в. (правда, несколько расплывчатым), Филипп II Август пошел навстречу своему тезке-немцу.

Когда на совете баронов-крестоносцев в Суассоне обсуждались кандидатуры на пост вождя рыцарского войска (пост этот предлагали сперва герцогу Одо III Бургундскому, затем графу Теобальду из Бара — оба отклонили предложения), французский король активно вмешался в выборы. Как сообщает автор «Деяний Иннокентия III», Филипп II посоветовал главарям ополчения избрать верховным предводителем крестоносцев Бонифация Монферратского. О том же, хотя и иначе, пишет итальянский хронист Созомен из Пистойи, о том же говорит автор греческой «Морейской хроники».

Жоффруа Виллардуэн в своих записках рассказывает, что он сам, будучи участником суассонских совещаний, назвал там имя североитальянского князя. Маршал Шампанский в данном случае, очевидно, выражал лишь волю короля Франции. Его совет был принят, несмотря на то что довольно неожиданно всплывшая кандидатура итальянца, маркграфа Монферратского, вряд ли пришлась по вкусу французским сеньорам. Правда, они были осведомлены о том, что его семья питает традиционный интерес к Востоку: соответствующую информацию могли доставить во Францию те самые послы, которые ездили в Венецию заключать договор о перевозке крестоносцев (четверо из шести возвращались домой через Геную, власти которой были связаны с домом маркграфов Монферратских). Однако бароны не забывали и другого: ведь большей частью сами они являлись недавними политическими противниками Филиппа II Августа, Бонифаций же был его родственником и креатурой. Кроме того, Бодуэн Фландрский и прочие князья, только что выступавшие против Филиппа II во Франции в качестве союзников Ричарда Львиное Сердце, в Германии поддерживали Вельфов, противившихся утверждению власти Гогенштауфенов и состоявших в союзе с Англией. Кандидатура Бонифация Монферратского, известного своей проштауфенской ориентацией, и в этом смысле тоже не могла устраивать приверженцев англо-вельфской партии.

Тем не менее совет Филиппа II, иначе говоря, давление, оказанное им на его вассалов в Суассоне, возымел свое действие. После долгих пререканий («Много было сказано слов за и против» — лаконично сообщает Виллардуэн) военачальником крестоносного ополчения избрали Бонифация Монферратского. В сентябре 1201 г. он прибыл во Францию, чтобы возглавить крестоносцев. Главнокомандующим французских рыцарей сделался, таким образом, приверженец Штауфенов, владетельный князь, наверняка готовый разделить антивизантийские замыслы Филиппа Швабского и содействовать их реализации: ведь в этом случае он и сам мог надеяться на определенный выигрыш.

Итак, в 1201 г. в дело руководства крестовым походом проникли новые политические интересы — Бонифаций должен был стать прежде всего исполнителем штауфенских планов подчинения Византии. Вместе с тем он был связан родственными и политическими интересами с капетингской Францией. Есть основания полагать, что и самому Филиппу II Августу были не чужды поползновения на византийский трон. Еще его отец Людовик VII вынашивал какие-то проекты на этот счет. Он стремился обеспечить Капетингам права на константинопольскую корону: сестра Филиппа II была выдана в 1180 г. замуж за Алексея II — сына василевса Мануила Комнина. Быть может, Филипп II втайне собирался возродить отцовские проекты?

Английский хронист Роджер из Ховдена передает любопытный эпизод, проливающий в какой-то мере свет на эту малоизвестную сторону французской политики конца XII — начала XIII в. Как-то, уже после гибели Ричарда Львиное Сердце, в Париж к Филиппу II явился упоминавшийся выше предводитель норманнско-сицилийских пиратов «адмирал» Маргаритой, граф Мальтийский (Никита Хониат называет его «морским богом»), авантюрист, в свое время пытавшийся даже навязаться в союзники к Салах ад-Дину против его соперников из мусульманской феодальной знати. Маргаритой предложил французскому королю сделать его «константинопольским императором». Филипп И, по сообщению хрониста, согласился воспользоваться услугами сицилийского корсара и уже обещал снабдить его людей припасами, оружием, копями — словом, всем необходимым для похода против Константинополя. Поход предполагалось начать из Бриндизи. Внезапная смерть Маргаритона якобы помешала осуществиться этим замыслам.

Если даже рассказ хрониста малодостоверен ((Скорее всего, это именно так: ведь Маргаритой умер еще в 1195 г.), все же он служит косвенным свидетельством того, как современники расценивали позицию Французского королевства относительно Византии. Эпизод, переданный Роджером из Ховдена, в известной мере подтверждает предположение, согласно которому Филипп II тоже намеревался протянуть свои руки к ослабевшей Византии. Его содействие избранию Бонифация Монферратского было, следовательно, политическим ходом, так или иначе рассчитанным и на получение непосредственных выгод для королевской власти во Франции.

Во всяком случае, к осени 1201 г. в цепи событий, ведших к «уклонению крестоносцев с пути», образовалось еще одно немаловажное звено: в подготовку тайно замышлявшегося похода против Византии включились капетингская Франция и штауфенская Германия. Пока, однако, все политические нити, протягивавшиеся в константинопольском направлении, оставались изолированными. 1201–1202 годы внесли нечто новое и в этом отношении.

Секретная дипломатия Римской Курии

Пробыв некоторое время во Франции, переговорив с Филиппом II и заручившись от него рекомендательно-доверительным письмом к Иннокентию III, посетив ежегодный капитул цистерцианского ордена в Сито, прослушав проповедь Фулька из Нейи, маркграф отбыл в Германию. В конце декабря 1201 г. он встретился в Хагенау с Филиппом Швабским, с которым тоже согласовал дальнейшие действия. В начале марта следующего, 1202 г. Бонифаций Монферратский прибыл в Рим. Здесь он представлял интересы обоих Филиппов. Противоречивые и уклончивые сведения современников позволяют все же думать, что во время переговоров с папой, касавшихся широкого круга дипломатических проблем, маркграф намекнул Иннокентию III на имеющийся проект использовать крестоносцев в антивизантийских целях.

Папа, не добившийся к тому времени никаких уступок от Алексея III по делам унии, судя по всему, вошел в негласную сделку с предводителем крестоносцев. Правда, папский биограф это отрицает, но он ведь и не мог поступить иначе — «Деяния Иннокентия III» представляют собой сплошной панегирик папе. Да и переговоры между Бонифацием Монферратским и Иннокентием хронист описывает крайне лаконично: он явно не желает компрометировать своего героя. Более поздние документы, в том числе переписка Иннокентия III с Бонифацием Монферратским, показывают, однако, что предложения маркграфа были встречены при папском дворе с должным пониманием. Использовать крестоносцев против Константинопольской империи — ведь и сам папа задумывался об этом еще в начале крестового похода.

Вслед за первой сделкой была заключена и вторая, на этот раз с сыном Исаака II Ангела византийским царевичем Алексеем, шурином Филиппа Швабского. Дождавшись удобного времени, Алексей бежал из Константинополя. Ему помог некий пизанский судовладелец, предоставивший царевичу убежище на своем корабле и таким образом давший возможность юноше, говоря словами Никиты Хониата, «скрыть свои следы водою». Бегство царевича, как рассказывает византийский историк, было вскоре обнаружено: «Василевс послал обыскивать корабль, но посланные не смогли найти Алексея; он остриг себе волосы в кружок, нарядился в латинскую одежду, смешался с толпой латинян и укрылся таким образом от разыскивавших его».

Исследователи истории Четвертого крестового похода вот уже почти целое столетие спорят о том, когда именно произошло бегство царевича Алексея: одни относят его к 1201 г., другие приводят не менее остроумные доводы в пользу более поздней даты — 1202 г. В последнее время верх явно одерживают сторонники первой версии: видимо, Алексей прибыл в итальянский порт Анкону в сентябре — октябре 1201 г. Оттуда он, по свидетельству Виллардуэна, направился к королю Германии Филиппу, который был женат на его сестре, а весной 1202 г., т. е. вскоре после визита Бонифация Монферратского, Алексей явился в Рим.

В соответствии с инструкциями своего немецкого покровителя царевич Алексей принял перед папой смиренную позу просителя: он умолял римского владыку оказать ему помощь против дяди, узурпатора Алексея III, т. е. помочь в восстановлении отчей власти в Константинополе. В вознаграждение за эту помощь — предоставить ее должны были, конечно, крестоносцы, в контакты с которыми царевич, возможно, вступил еще по дороге в Германию, во время пребывания в Ломбардии, — сын Исаака Ангела обещал папе подчинить греческую церковь римской и обеспечить участие Византии в крестовом походе.

Иннокентий III получил теперь полную возможность прикрыть свои истинные намерения в отношении Византии благовиднейшим предлогом — защитой «справедливого дела», восстановлением в Константинополе власти законного правительства. И папа, конечно, не упустил столь подходящего случая: самые различные источники — известия хроник, данные официальной переписки, даже памятники монументального искусства — свидетельствуют, что в Риме была достигнута полная договоренность между Иннокентием III и Алексеем[8] насчет использования крестоносного воинства для восстановления на византийском престоле Исаака II Ангела.

Как и в случае с Бонифацием Монферратским, наличие такой договоренности отвергают, разумеется, документы, вышедшие из папской канцелярии; мысль о сговоре с царевичем отрицает прежде всего сам Иннокентий III в своем послании к византийскому императору Алексею III от 16 ноября 1202 г. Он рассказывает ему о результатах посещения Рима царевичем в нарочито туманных выражениях («мы дали царевичу ответ сообразно с тем, что считали нужным»), явно стремясь вызвать у византийского василевса чувство обеспокоенности («а вдруг?»). Напротив, Новгородская летопись (русский человек, описавший события крестового похода, был очевидцем событий и имел возможность на месте беседовать с участниками этого предприятия), византийские авторы (Никита Хониат и Георгий Акрополит), ряд западных хронистов (Альбрик де Труафонтэн и венецианец Мартин да Канале, писавший, правда, много позднее, в 1267–1268 гг.), сколь ни разнятся между собою содержащиеся в их повествованиях факты, сходятся в том, что Иннокентий III взялся поддержать дело царевича Алексея. Немного позже, в апреле и июне — июле 1203 г., Филипп Швабский, со своей стороны подтвердил в письме папе обязательство царевича поставить православную церковь под начало католической, коль скоро, как заявлял претендент на императорскую корону, «всемогущий бог отдаст мне или моему шурину Греческую империю».

Так в начале 1202 г. дипломатические нити, до тех пор тянувшиеся из разных концов, хотя и близко, но независимо друг от друга, все более сплетаются в один пучок. Иннокентий III, по сути, одобрил замыслы венецианцев (на словах он им противился); взамен обещанной ему церковной унии папа, далее, благословил Бонифация Монферратского и царевича Алексея на то, чтобы двинуть крестоносное войско к Константинополю. Феодальные круги на Западе, ухватившиеся за возможность пограбить, а может быть, и прибрать к рукам Восточноримскую империю (под предлогом возвращения ее престола Исааку II Ангелу и его наследнику), неустанно плели сеть интриг вокруг затеянного Римом крестового похода. Все это происходило в глубокой тайне. Лишь много веков спустя ученые, выбирая по крупицам данные, сохранившиеся в источниках, постепенно нащупывали и развязывали узелки «секретной дипломатии» начала XIII в.

В «плену» у венецианцев. Поход в Далмацию

С осени 1202 г. скрытые до тех пор намерения организаторов и вождей похода проступают наружу: предпринимаются явные попытки воплотить их замыслы. Решающую роль в дальнейших событиях сыграла Венеция. К лету 1202 г. здесь мало-помалу собрались отряды французских, немецких, итальянских крестоносцев. Они были размещены близ Венеции, на малолюдном острове Лидо (хронисты называют его «островом св. Николая»: он, по словам Роберта де Клари, находился на расстоянии одного лье от Венеции). Там пилигримы «разбили свои палатки и устроились наилучшим образом, как только могли».

У венецианцев были свои планы, за осуществление которых они принялись деловито и расчетливо. Отцы города-республики постарались поставить рыцарей креста в стесненное положение, дабы дать им почувствовать свою зависимость от «венецианского народа» и тем самым сделать их сговорчивее. Съестные припасы подвозились на Лидо нерегулярно, и крестоносцам пришлось испытать последствия этого: в лагере им жилось голодно, начались болезни, смерть косила тех, кто был победнее. Живых не хватало, чтобы хоронить мертвых, сообщает автор хроники «Константинопольское опустошение». Вероятно, он сгущал краски, чтобы очернить венецианцев, но положение крестоносной рати и впрямь оказалось незавидным. Крестоносцы сделались, по словам того же хрониста, узниками Венеции. Правда, сеньоры и рыцари, располагавшие средствами, не собирались впадать в отчаяние: до этого было еще далеко. В ожидании предстоявших им святых дел, которые все равно искупили бы прошлые грехи, они превратили лагерь на Лидо в притон игроков в кости и проституток. Однако часть крестоносцев, не желая мириться с участью пленников Венеции и во избежание худших неприятностей впереди, поспешила заблаговременно сбежать с острова и вернуться домой.

Между тем истек срок окончательной расплаты с республикой св. Марка, обозначенный в апрельском договоре 1201 г. И вот тут-то выяснилось, что рыцари не могут произвести ее наличными. Случилось то, что, надо думать, и предвидел за год до того Энрико Дандоло. В город на лагунах (византиец Евстафий Солунский называет Венецию «болотной лягушкой» и «земноводной змеей») прибыла лишь третья часть тех 33,5 тыс. крестоносцев, которые должны были сюда явиться и которых имели в виду французские послы, поторопившиеся подписать в 1201 г. договор с Венецией. Многие бароны и рыцари предпочли обойтись без ее услуг, показавшихся им чересчур уж дорогостоящими и в чем-то вообще сомнительными. Поэтому одни погрузились на фламандские корабли в Брюгге, другие (бургундцы и провансальцы) наняли суда в Марселе, третьи (рыцари из Блуа и Шампани) направились через Ломбардию, а из Пьяченцы повернули на юг Италии. Не Доверяя Венеции и не желая подвергаться какому-либо риску, множество рыцарей и пеших людей, по словам Виллардуэна, минуя ее, поплыли напрямик в Сирию. Кое-кого, правда, вождям крестоносцев удалось отвратить от этого намерения и остановить на полпути (в частности, графа Луи Блуаского), но все же немало «добрых людей пошли другими дорогами», что, по словам хрониста, «и было причиною большого несчастья» для прибывших в Венецию.

Впрочем, как считают ученые, если бы даже все, кто взял крест, явились туда, едва ли их численность превысила бы половину той, какая предусматривалась договором 1201 г. Согласно сведениям Роберта де Клари, в Венеции собралась всего 1 тыс. конных рыцарей, хотя намечалось перевезти 4,5 тыс. всадников. Численность пехотинцев тот же хронист определяет в 50 тыс. (предполагалось же, якобы, что явятся 100 тыс. — это, конечно, домысел хрониста, находящегося обычно не в ладах с цифрами). В действительности вместо ожидавшихся 33 с лишним тысяч воинов в Венецию пришли всего 10–13 тыс.[9], т. е., в сущности, горстка людей[10]. Само собой, они были не в состоянии набрать нужной суммы денег. К лету 1202 г. венецианцам выплатили лишь 51 тыс. марок. Недостачу не покрыли даже экстраординарные доброхотные приношения, сделанные состоятельными главарями крестоносцев. «Вы могли бы увидеть тогда, — сокрушенно говорит Виллардуэн, — сколько было снесено во дворец дожа золотых и серебряных сосудов, чтобы произвести уплату. И когда они уплатили, все же тридцать четыре тысячи марок недостало до обусловленных денег».

Это была внушительная сумма. Недополучив ее, венецианцы совсем перестали подвозить продовольствие на Лидо. Крестоносцам даже пригрозили вовсе не дать судов, если они не рассчитаются сполна — согласно уговору. Как рассказывает Роберт де Клари, непосредственно переживший все перипетии событий, однажды сам Энрико Дандоло прибыл в лагерь крестоносцев: коль скоро не заплатите долга, заявил он, «то знайте, что вы не двинетесь с этого острова до того мгновения, пока мы не получим свое; более того, вы не найдете никого, кто бы принес вам питье и еду». Рыцари, их оруженосцы и сердженты приуныли. Положение было тем более мучительным, что обдумывать его приходилось под жаркими лучами летнего солнца.

Пока сеньоры судили и рядили, в августе 1202 г. в Венецию прибыл главный предводитель крестоносцев, которого иногда называют Боэмундом Четвертого крестового похода, — Бонифаций Монферратский. В одном отношении по крайней мере высокородный маркиз был под стать правителям купеческой республики: все, что сулило выгоду, он принимал с не меньшей готовностью, чем Дандоло. Сговориться между собой для них не составляло труда. Бонифаций, видимо, ввел дожа в курс своих планов похода на Византию. Такой оборот дела вполне устраивал Дандоло, но он требовал дополнительного времени и подготовки. А почему бы тем временем крестоносцам не помочь Венецианской республике удовлетворить ее ближайшие торгово-политические интересы? Дандоло удостоверился, что вытянуть из его «пленников» какие-нибудь деньги сверх 51 тыс. марок уже нельзя. Однако он прекрасно понимал и то, что если войско разойдется (а дезертирство с о-ва Лидо принимало угрожающие размеры), то это приведет к крупному скандалу для республики св. Марка — Иннокентий III неминуемо обвинит венецианцев в том, что они сорвали крестовый поход. «Коли мы отпустим этих людей уйти восвояси, — обратился дож к соотечественникам, — то навсегда прослывем дрянными обманщиками» — так передает его слова Роберт де Клари.

Взвесив все обстоятельства и в первую очередь приняв во внимание коммерческие выгоды Венеции, изобретательный муж совета предложил рыцарям достойный выход из затруднительного положения, в котором они очутились по милости своих главных вожаков и представлявших их в прошлом году послов: пусть воины креста — таково было предложение Дандоло — мечом отработают лежащий на них долг. Чтобы погасить задолженность, точнее, чтобы отсрочить ее уплату, пусть они завоюют для Венеции г. Задар. «Предложим им, — формулирует Виллардуэн идею дожа, — чтобы они нам помогли его завоевать, и мы предоставим им отсрочку для уплаты тридцати четырех тысяч марок, которые они нам должны, до тех пор, пока бог дозволит нам заработать их вместе, нам и им».

Задар, расположенный на восточном побережье Адриатического моря, в Далмации, являлся крупным торговым центром (Дандоло, обращаясь к крестоносцам, изображал его всего-навсего пиратским гнездом). Он принадлежал в то время Венгрии, с которой Венеция десятки лет боролась за контроль над далматинским побережьем. Торговые операции Задара были настолько активными, что не только в Адриатике, но и за ее пределами город выступал грозным конкурентом Венеции. Ее плутократия со злобой взирала на усиление торгового могущества этого города. Неоднократно предпринимались попытки завоевать его и таким путем задушить ненавистного соперника. На первых порах, в XI в., Венеция, чтобы покорить Задар, воевала с хорватскими королями, а в XII в. противниками венецианцев стали венгры. Борьба велась с переменным успехом: венецианцы завоевывали Задар, но он снова и снова восставал против тягостной власти «невесты Адриатики». В 1186 г. Задар отдался под покровительство венгерского короля Белы III. Вскоре после того, как дожем Венеции был избран Энрико Дандоло (в 1192 г.), она еще раз пыталась захватить Задар, однако опять потерпела неудачу. Теперь, через десять лет, возникла новая возможность разделаться с конкурентом — и разве мог упустить ее многомудрый старец Дандоло? Разгромить Задар казалось патрицианской олигархии Венеции делом тем более заманчивым, что в соответствии с договором 1201 г. республика св. Марка получила бы в свою пользу половину захваченной добычи. Какое значение имело при этом, что Задар являлся владением венгерского короля Имре (1196–1205), который по призыву Иннокентия III и сам взял крест?

Свои бесцеремонные предложения, предварительно одобренные в высших органах республики (Малом и Большом советах), Энрико Дандоло согласовал с Бонифацием Монферратским. Маркграф не был особенно совестливым христианином. Он нашел вполне приемлемым и совместимым с делом освобождения Святой земли (которая волновала его меньше всего) заключить и провести в жизнь еще одну сделку, временно превращавшую крестоносцев, по существу, в наемников Венеции. Бонифаций фактически уступал предводительство рыцарями дожу. После торжественного богослужения в соборе св. Марка престарелый Энрико Дандоло тоже принял крест и взялся самолично командовать флотом, который двинется в рейд против Задара. Дож был почти совсем слепой: то ли его ранили когда-то в голову, о чем рассказывает Виллардуэн, то ли, по известиям венецианской хроники Андреа Дандоло и Новгородской летописи, ослепили по приказу Мануила Комнина куском раскаленного стекла в бытность Дандоло послом в Константинополе. Несмотря на слепоту и на свой почтенный возраст, дож держался, однако, еще очень бодро. Богатырь телом и умом, он, как рассказывают современники, сохранял удивительную энергию и, добавим от себя, не менее удивительное бесстыдство.

«Наши пилигримы, — передает Виллардуэн, — были весьма обрадованы и сильно тронуты тем, что дож возложил на себя крест, по причине как его (дожа. — М. 3.) мудрости, так и присущей ему доблести». На самом деле настроение крестоносцев не было столь оптимистичным, каким его описывает маршал Шампанский. Предложение венецианцев захватить Задар, сделанное рыцарям через Бонифация Монферратского, вызвало поначалу замешательство в ополчении креста. Иные, в частности из числа бедняков, у которых, по словам Гунтера Пэрисского, с собой было мало денег и которые, израсходовав их, не имели средств для продолжения пути, «оставив войско, повернули стопы свои назад и возвратились восвояси».

В научной литературе высказывалось мнение, будто бедняцкую оппозицию инспирировали церковники: бедняки-де были преисполнены религиозного энтузиазма и потому не захотели участвовать в завоевательном предприятии против единоверцев-христиан. Такая точка зрения верна только частично. Точнее было бы сказать, что, покидая Венецию, бедняки-крестоносцы выражали тем самым протест против лишений, которым венецианское правительство умышленно подвергало их на о-ве Лидо, и прежде всего против превращения крестового похода в орудие венецианской политики. Почему, собственно, выгоды предприятия должны были достаться венецианским купцам? Далеко не все крестоносцы вообще испытывали желание, даже находясь в крайне стесненных обстоятельствах, служить интересам Венеции. Домой отправились и некоторые видные сеньоры со своими вассалами, в том числе племянник и тезка Жоффруа Виллардуэна.

Хронисты, повествующие о раздорах и несогласиях, вспыхнувших в войске крестоносцев, когда дож внес свое циничное предложение насчет захвата Задара, рисуют картину таким образом, будто эти князья отклонили его предложение по сугубо религиозным соображениям. «Ибо они (князья. — М. 3.), — утверждает Гунтер Пэрисский, — считали совершенно недостойным и недопустимым для христиан, чтобы воины креста Христова обрушивались на христиан же убийством, грабежами и пожарами, что обычно бывает при завоевании городов». Богобоязненные предводители были якобы объяты ужасом оттого, что им придется совершить злодеяние. Смысл такого освещения причин возникшей среди высоких баронов оппозиции в том, чтобы хоть как-то обелить вожаков крестоносцев.

Вполне возможно, конечно, что отдельным сеньорам затея Дандоло представлялась неподходящей и с нравственно-религиозной точки зрения, поскольку г. Задар действительно был христианским по населению. Неясно было им и другое: как отреагирует церковь на действия крестоносцев против христиан? Главная же причина недовольства кое-кого из вождей заключалась прежде всего не в богобоязненности, а в нежелании сражаться за интересы Венеции: ведь сеньоры опоясались мечом не для того, чтобы таскать для лее каштаны из огня!

Вот почему часть знати и рядовых крестоносцев отбыла с Лидо в родные края. Что касается основной массы, то, вероятнее всего, она и не разбиралась толком в происходящем. Все переговоры Дандоло относительно похода на Задар велись, по признанию рыцаря Роберта де Клари, лишь с людьми самого высокого положения. А это были вояки, в большинстве своем, как и Дандоло, безразличные к тому, кого и где грабить. Какое могли иметь значение религиозные сомнения для знатных баронов вроде Рено де Монмирай, графа Этьена Першского или видама Гийома де Феррьер из Шартра, которые еще раньше грабили в своих французских владениях аббатства и глумились над клириками? Перед отправлением в крестовый поход им даже пришлось в присутствии многочисленной толпы принести в Шартрском соборе св. Петра покаяние за насилия над монахами и принять обязательство о возмещении ущерба. Тем более не способны были остановить этих отпетых головорезов какие-либо угрызения совести, когда в качестве альтернативы крестовому походу стала вырисовываться война против города, принадлежавшего венгерскому королю; не прими они такую альтернативу, крестоносцам пришлось бы просто разойтись, да и только. Эта перспектива никак не устраивала «высоких баронов». Они предпочли принять предложение Энрико Дандоло. Так был предрешен поход на Задар.

Политический курс Апостольского Престола

Какую же позицию занял тогда святой престол? Попытался ли Иннокентий III разрушить замыслы венецианцев?

Едва только дож внес свое предложение, а мнения крестоносцев, посвященных в дело, разошлись, некоторые из тех, что повернули вскоре домой, направились в Рим — испросить у понтифика соответствующее дозволение. Они получили его лишь после долгих настояний. Одновременно в октябре 1202 г. к папе явился его легат — кардинал Петр Капуанский, ранее прикомандированный к войску крестоносцев. Дандоло и его советники, не желая, чтобы римская курия вмешивалась в крестоносное предприятие, попавшее в их руки, отклонили полномочия кардинала Петра. Коли он того хочет, может сопровождать рыцарей в походе обычным проповедником, но не папским эмиссаром! Оскорбленный легат воротился в Рим и тоже поведал Иннокентию III о войне против Задара, замышляемой дожем и вождями крестоносцев. Как подтверждает папский-биограф, легат своевременно «и очень ясно открыл папе злое намерение венецианцев».

Таким образом планы главарей крестоносцев и правителей республики св. Марка стали известны апостольскому престолу. В Венецию тотчас полетело отправленное с аббатом де Лочедио грозное предупреждение: папа под угрозой отлучения вновь запретил крестоносцам нападать на христианские земли. Этот запрет был, однако, лишь очередной лицемерной уловкой Рима. Еще в то время, когда Петр Капуанский находился в лагере крестоносцев, вопрос же о походе на Задар проходил стадию обсуждения, ряд сеньоров обратились к легату за советом: как быть? Не разойтись ли крестоносцам, чтобы таким путем пресечь злое намерение Дандоло? В ответ на эти запросы легат, несомненно выражавший волю апостольского престола, заявил: «Простительнее и менее позорно искупить малое зло великим благим деянием, нежели оставить обет крестового похода невыполненным и вернуться па родину, принеся с собой вместе с грехами еще и бесславие». Следовательно, с точки зрения паны, крестовый поход надлежало довести до конца любой ценой. Ни при каких обстоятельствах войско не должно расходиться, даже если его поведут против Задара, — такова была, в сущности, позиция папы, как ее раскрывает, в частности, и немецкий хронист из Гальберштадта. Он рассказывает о том, что епископ Конрад фон Крозиг (со слов которого хронист, кстати сказать, писал свое сочинение), не отваживаясь примкнуть к сговору вождей крестоносцев с дожем Венеции, тоже поставил перед легатом вопрос: как поступать ему, епископу? «Тот (легат), — пишет хронист, — прямо ответил, что папа предпочитает лучше скрыть от них (крестоносцев) что-либо неподобающее, чем освободить их от обета этого похода, и дал ему окончательный совет, чтобы он (епископ Конрад) никоим образом не отъезжал от войска, постарался бы сделать, что сумеет, дабы вынести их (крестоносцев) гнусности, которые они могут совершить». И тогда епископ, продолжает летописец, «примкнул (к соглашению), так же как и четыре аббата цистерцианского ордена, которых папа специально назначил, чтобы они словом и примером возглавляли войско крестоносцев».

Иными словами, Иннокентий III устами своего легата фактически потворствовал тому, чтобы планы Венеции были осуществлены. — Формально он подтвердил теперь свое запрещение поднимать меч на христиан и тем самым выполнил долг католического первосвященника. Иначе папа и не мог действовать: нападение на владения венгерского государя, числившегося крестоносцем, только набросило бы тень на крестовый поход и подорвало бы существеннейший принцип универсалистской политики папства, не говоря уже о его престиже, который оказался бы сильно подмоченным.

Вместе с тем папа не желал и прекращения крестового похода: ведь успех сулил Риму обладание не только Иерусалимом, но и, возможно, Константинополем. Запрещение нападать на христианские земли не должно было идти в ущерб делу освобождения Святой земли и подчинения Византии. Практически для папы оставался один выход: во имя продолжения крестового повода («великого благодеяния») допустить «малое зло», т. е. захват крестоносцами христианского Задара, на что их подбивала Венеция. В этом духе и проводил свою политику изворотливый римский понтифик, стараясь совместить несовместимое, прикрыть «божественным» «дьявольское», запрещая на словах, благословляя на деле.

Современные католические и другие западные историки признают, что Иннокентий III, по сути дела, капитулировал перед венецианцами. В оправдание папы они приводят различные аргументы: ссылаются на то, что он был не в силах заставить венецианцев отказаться от их намерений и выполнить волю апостольского престола; указывают, что Дандоло не поддавался моральному воздействию церкви; утверждают, что папский кардинал попался в ловушку, ловко расставленную венецианским дожем перед крестоносцами, оказавшимися между Сциллой и Харибдой: либо уплатить долг, либо идти войной против Задара; считают, что кардинал-легат поддался старческому заблуждению, оправдывая антизадарскую акцию, и т. д.

Все эти и подобные им доводы не в состоянии обелить главного организатора Четвертого крестового похода. Своей тактикой Иннокентий явно попустительствовал венецианцам, руководствуясь при этом корыстными политическим интересами римской церкви. Ведь если бы папу всерьез заботило спасение христианского Задара, разве не благоразумнее было бы на время отсрочить крестовый поход? В этом случае и престиж апостольского престола остался бы незапятнанным. Разве не целесообразнее было бы согласиться даже на временный роспуск крестоносного ополчения, чем отдать на поток и разграбление рыцарей венгерские владения? Да папа располагал и другими, куда более эффективными средствами помешать завоеванию Задара, чем словесные запреты, которым никто не придавал серьезного значения. Коль скоро Иннокентий III искренне стремился избавить христианские земли от того, что вскоре с ними произошло, ему не составило бы большого труда расквитаться с Венецией за долги своего обанкротившегося воинства: казна римской курии вполне выдержала бы такую жертву. 34 тыс. марок — это, конечно, было немало, но и не так уж много для папы, тем более что в его казну перепала, надо полагать, толика от. крестоносных сборов, производившихся по всем католическим странам. Известно, например, что собранные проповедником-«чудотворцем» Фульком из Нейи суммы были помещены в сокровищницу цистерцианского ордена.

Один из хронистов упоминает о том, что перед смертью Фулька французский король Филипп II через виконта дижонского Одо де Шамплит и кастеллана де Куси передал эти деньги на нужды крестового похода. Словом, папская сума не обеднела бы, раскошелься он для спасения христианских земель. Иннокентий III, однако, и не подумал жертвовать богатствами святого престола во имя избавления своих возлюбленных чад от венецианского «плена». Так еще раз проявилась тайная связь папской политики в Четвертом крестовом походе с замыслами венецианской плутократии.

Завоевание Задара. Вторичная перемена направления похода

8 октября 1202 г. флот крестоносцев отплыл из Венеции: в нем было свыше 70 галер и около 150 нефов и юисье (грузовых судов) с провиантом, конями, стенобитными орудиями, катапультами и баллистами для метания тяжелых стрел, камней, бревен, окованных железом, бочек с горючей жидкостью. Галеры представляли собой узкие и длинные корабли, обладавшие быстрым ходом и маневренностью в сражениях. По обоим бортам каждой галеры прикреплялись рядами весла; при попутном ветре поднимались и паруса. Кроме экипажа — матросов и гребцов, которых венецианцы обычно нанимали служить за плату с марта по ноябрь, — на галерах размещались вооруженные команды арбалетчиков и пращников, тоже наемников. Нефами назывались крупные, вместительные суда, с изогнутыми к килю бортами, с несколькими мачтами и с широкими парусами. На носу и корме нефа высились деревянные шато (башни). В отличие от галер нефы имели медленный ход и были неповоротливы. Юисье же являлись транспортными парусниками: в их глубокий трюм помещали коней.

И ноября армада крестоносцев — примерно 200 кораблей — с боем вошла в запертую железной цепью Задарскую гавань, а 24 ноября рыцари, после пятидневного приступа, взяли Задар, по словам Виллардуэна укрепленный высокими стенами и высокими башнями, сломив упорное сопротивление венгерского гарнизона и жителей города, которые, отмечает Роберт де Клари, «вооружились самым лучшим образом, как люди, решившие защищаться». Задар, включая и его церкви, был разгромлен. Захватчики учинили в городе свирепый погром, разрушили многие здания, разжились богатой добычей. Задар попал под власть Венеции — правда, не сразу: вначале вспыхнула распря между венецианцами и меньшим народом пилигримов. Она продолжалась, рассказывает Роберт де Клари, целую ночь и еще полдня и была «столь великой, что рыцари лишь с большим трудом могли разнять их». По мнению Виллардуэна, недоставало малого, чтобы все войско было погублено, ибо каждая из враждующих сторон понесла весьма большие потери.

Завоевание и разгром христианского города в Далмации — таков был первый «успех», достигнутый в Четвертом крестовом походе.

Апостольский престол выразил приличествующее случаю негодование. Иннокентий III выказал «безмерную скорбь» в связи с тем, что крестоносцы пролили «братскую кровь» и нарушили его запрет нападать па христианские земли. Папа подготовил письмо, предназначавшееся ратникам христовым, в котором заявлял, что готов простить их прегрешения. Ведь, захватывая Задар, они поступили так не по своей воле, а лишь подчиняясь необходимости. Пусть только рыцари, увещевал папа, «пе прибавляют греха к греху», пусть воздержатся от дальнейших разрушений в Задаре и возместят ущерб, нанесенный венгерскому королю. Коль скоро они ослушаются, им не избежать отлучения. Глава католической церкви явно уклонялся от применения сколько-нибудь серьезных кар по отношению к своему воинству: о возможности церковного отлучения он упоминал в конце письма в достаточно сдержанных формулировках. Вероятно, этим и ограничились бы практические результаты папского гнева, если бы опрометчивые воины креста не напросились на более крутые меры, которые сам Иннокентий III первоначально не собирался пускать в ход.

Страх перед содеянным внушил крестоносцам уверенность в том, что за свои «подвиги» они все же получат по заслугам. Ведь воины господни, как писал Гунтер Пэрисский, «подняли руку на достояние короля венгерского, которое он, приняв знамение креста, препоручил покровительству св. Петра и верховного понтифика». Опасаясь самого худшего, рыцари в декабре 1202 г. отрядили в Рим депутацию из четырех человек во главе с епископом Нивелоном Суаосонским, которая и явилась к папе с повинной головой. Ему изложили обстоятельства дела, представили оправдания, а под конец сообщили, что уж отныне возлюбленные чада Иннокентия III ни в чем не ослушаются его воли и проследуют в Святую землю. Крестоносцы, конечно, не подозревали о подлинной роли в происшедших событиях самого римского первосвященника, фактически, как мы видели, способствовавшего захвату Задара.

Иннокентий III был поставлен в двусмысленное положение. Нужно было открыто определить позицию папского престола по отношению к случившемуся: раз уж сами крестоносцы признали себя достойными отлучения, не мог же папа сделать вид, что ничего не замечает! Написанное заблаговременно послание не было отправлено. Послов приняли в Риме со всей суровостью. Воины креста подверглись отлучению от церкви. Впрочем, Иннокентий III тут же, сменив гнев на милость, поручил кардиналу Петру Капуанскому, своему легату, сиять отлучение, взяв с крестоносцев клятвенное обещание, что впредь они будут строго повиноваться апостольскому престолу. Папа ограничился тем, что, как пишет Виллардуэн, выразил сожаление по поводу совершенного ими «большого злодеяния».

Руководствуясь престижными соображениями, Иннокентий III все-таки лишил своей милости венецианцев: отлучение над ними сохранялось в силе. Нельзя было оставить совсем без последствий эту историю, подрывавшую репутацию курии. Папа, однако, сразу нашел нужные оговорки во избежание недоразумений: да, венецианцы преданы им анафеме, но это не должно помешать крестоносцам пользоваться флотом республики св. Марка и вообще поддерживать общение с ними. Когда церковь наказывает главу семьи и хозяина дома (имелся в виду Дандоло), это не значит, что членам семьи возбраняется разделять с ним кров (венецианские корабли) и вступать с ним в контакты (иначе говоря, принимать услуги венецианцев). Ради достижения «высших целей» приходится, писал ханжа-папа крестоносцам, «переносить многое». Бог да простит их! Такова была казуистическая аргументация апостолика, направлявшего свое воинство к «высшим целям». Убедительность его доводов показалась сомнительной главному вождю крестоносцев: Бонифаций Монферратский счел за лучшее до поры до времени не разглашать содержания апостольского послания, излагавшего папскую волю, — как бы оно не задержало всей экспедиции! Крестоносцы так и не узнали об отлучении. Венеции. А сняв отлучение с них самих, папа развязал воинам божьим руки для последующих действий.

Разгромив Задар, ревнители христовой веры зазимовали в городе. В начале 1203 г. сюда прибыли посланцы Филиппа Швабского и царевича Алексея. Им было поручено поддержать перед вождями крестоносцев просьбы молодого Ангела. Дож Энрико Дандоло, маркиз Бонифаций и несколько других предводителей высказались в пользу проекта германского короля. Поход на Константинополь отвечал интересам венецианских купцов, судовладельцев, всех денежных людей, понимавших, что, имея союзником византийского императора, они смогут усилить позиции Венеции на Леванте и, быть может, окончательно сведут счеты с самим Греческим царством, принудив его к полной капитуляции. Послам из Германии не стоило больших усилий уговорить и главных вождей ополчения согласиться на экспедицию к Босфору: она ведь предпринималась «ради восстановления справедливости», т. е. якобы для того, чтобы заменить на константинопольском престоле узурпатора Алексея III его законной родней из дома Ангелов. Предлог был достаточно благовидным, а просьбы царевича Алексея подкреплялись заманчивыми денежными и политическими посулами. Устоять перед всем этим предводителям оказалось не под силу: они решили помочь царевичу.

В феврале изготовили грамоты, и главари крестоносцев скрепили их своими подписями. Царевич Алексей обязался за помощь, которую окажут ему и его отцу крестоносцы, выплатить им 200 тыс. марок серебром. В случае успеха предприятия Алексей обещал подчинить греческую церковь римской, самому принять участие в крестовом походе или послать войско в 10 тыс. сроком на один год и брался содержать в Заморской земле на свой счет пятьсот рыцарей, которые смогут ее оборонять.

Бонифаций Монферратский, активный участник предшествующих политических интриг, в которых крестоносцам отводилась роль непосредственных исполнителей проектов, задуманных предводителями, первым подписался под соглашением о походе на византийскую столицу. Щедрая плата, обещанная византийским наследником, привлекла на сторону нового плана и некоторых других — светских и духовных — главарей: их согласием Бонифаций заручился еще до того, как понадобилось скрепить грамоту. Свои подписи под договором о походе на христианский Константинополь поставили и епископы — Труаский, Суассонский, Гальберштадтский.

Что касается простых рыцарей и низшего духовенства, то у них предложения Филиппа Швабского и его греческого протеже, переданные через послов, встретили двойственный прием. Если одни готовы были безоговорочно последовать за предводителями, то других перспектива выступить слепым орудием венецианской олигархии все-таки сдерживала.

В лагере раздавалось немало протестующих голосов — рыцари говорили, что «никогда не согласятся; что это значило бы выступить против христиан и что они отправились в поход совсем не для этого, а хотели идти в Сирию». Как передает Виллардуэн, многие из меньшого народа предпочли даже уехать: они убегали на купеческих кораблях. Однажды лагерь покинули почти 500 человек— все они погибли в море; другая группа ушла сушей. Словом, численность крестоносцев сократилась.

И все же замыслы главарей продолжали осуществляться. Масса рыцарей в целом была равнодушна ко всему, кроме удовлетворения своих земных интересов, а к тому же в значительной своей части она вообще пребывала в неведении о сговоре, означавшем еще один шаг в сторону от цели предприятия.

Ее не посвящали в дипломатическую кухню развертывавшихся событий.

Новые планы и позиция папства

Так крестовый поход вторично переменил свое направление. Антивизантийский маршрут, конечно, был избран не случайно и не в результате стечения мимолетных обстоятельств вроде бегства царевича Алексея, образования задолженности крестоносцев перед Венецией и т. д. Эти случайные и преходящие обстоятельства оказались в полном соответствии со всей атмосферой накалившихся взаимоотношений Запада и Византии.

Греческая империя уже более 100 лет привлекала к себе взоры крестоносцев. Они грабили ее и во времена Готфрида Бульонского, и во Втором и в Третьем крестовых походах. Не раз Константинополь, как мы видели, оказывался под угрозой завоевания. Конфликты с Византией, которые сопутствовали первым трем крестовым походам (да и в промежутках между ними отношения западных государств и Византии складывались в основном враждебно), имели глубокие причины: они заключались в столкновении интересов обеих сторон в Средиземноморье. Западных сеньоров и рыцарей раздражало и то, что Византия, мало помогая крестоносцам, извлекала для себя немалые выгоды из их предприятий. Она проводила собственную политику, рассчитанную на ослабление как католического Запада, так и мусульманского Востока.

Результатом всего этого явилось укоренившееся весьма прочно в Европе предвзятое мнение, будто в неудачах крестовых походов целиком повинны вероломные греки. Они-де соединяются с «неверными» и сообща с ними строят козни ратникам креста и государствам крестоносцев в Сирии и Палестине.

В определенной степени укреплению традиции недоверия содействовала католическая церковь. Рим в течение всего XII века раздувал религиозное ожесточение против схизматиков-греков, стараясь таким образом подкрепить свои притязания на владычество над Византией. В высших церковных кругах на Западе была даже разработана особая теория, согласно которой война со схизматиками-православными столь же необходима и оправданна, как и с еретиками. Иннокентий III полностью разделял эту точку зрения: по словам английского хрониста Роджера Уэндоуэрского, христиане, которые отказывались повиноваться власти св. Петра и препятствовали освобождению Святой земли, были для паны хуже сарацин. К началу XIII в., когда с усилением средиземноморской экспансии западных государств вопрос об их отношениях с Византией встал чрезвычайно остро, когда сама Константинопольская империя попала в число завоевательных объектов европейских феодальных агрессоров, церковно-католическая пропаганда принесла свои плоды. Она морально и духовно подготовила, как бы заранее оправдав его, удар, который рыцарство, по сути с одобрения папства, вскоре нанесло Константинополю.

Разумеется, со стороны Иннокентия III и после того, как в задарском лагере были подписаны соглашения о походе на Константинополь, не было недостатка в предостережениях крестоносцам. Папа слал им многочисленные письма, командировал к ним своих нунциев, угрожал воинам креста анафемой, если они причинят вред Византийской империи. Папе и невозможно было поступать иначе: под сомнение снова ставился морально-политический престиж апостольского престола. Иннокентий III на все лады увещевал крестоносцев, чтобы они не захватывали и не грабили владения греков, не позволяли увлечь себя произволу случая и мнимой необходимости: не их дело судить о грехах Алексея III и его близких.

Это — на словах. А на деле папа остался верен себе: между строк своих грозных посланий о ненападении на христианские земли двуличный апостолик всегда оставлял лазейку предводителям крестоносцев, достаточную для того, чтобы они поняли, что смогут рассчитывать на его фактическую поддержку в случае нарушения жестких предписаний Рима. Мало того, папа, по существу, подстрекал их к нападению на Константинополь. Как же иначе можно понять его двусмысленное и в какой уже раз повторенное запрещение наносить вред христианам, сопровождавшееся такой оговоркой: «Разве только сами они (христиане. — М. 3.) станут необдуманно чинить препятствия вашему походу или же представится какая-либо другая справедливая или необходимая причина, по которой вы сочтете нужным действовать по-другому»?

Историку в позиции Иннокентия III все предельно ясно. Сын Исаака II Ангела, договариваясь с вождями крестоносцев зимой 1203 г., брал на себя ряд обязательств, вполне соответствовавших видам папства. Быть может, Иннокентий III и не ожидал от царевича исполнения обещанного. Папа, вероятно, понимал, что юный претендент соглашался на все, поскольку не отдавал себе отчета в том, сумеет ли сдержать свои обязательства. Тем хуже для него! Апостольский престол, во всяком случае, не проиграет, когда воины креста окажутся близ столицы неуступчивого узурпатора: если не от легкомысленного племянника, то хотя бы от его дяди — а он, конечно, не пожелает лишиться трона — удастся добиться уступок Риму.

Вся эта затея так или иначе открывала новые перспективы для дипломатических игр с Константинополем в пользу папской курии. Лицемерные запреты Иннокентия III крестоносцам — не чинить обид грекам — на деле не стоили ни гроша. Это хорошо сознавали наиболее дальновидные из современников событий. Эльзасский монах Гунтер Пэрисский, писавший со слов своего аббата Мартина, добровольного (но не официального) участника посольства крестоносцев, направленного в Рим из Задара, признал со всей откровенностью: верховный понтифик с давних пор ненавидел Константинополь и очень хотел, чтобы он, «если возможно, был завоеван без кровопролития (! — М. 3.) католическим народом». Итак, завоевать Константинополь без кровопролития — типично папский жаргон — таковы были тайные замыслы Иннокентия III! Более прямолинейно формулировал свои мысли южнофранцузский поэт Гийо Провэнский, заявивший в сатире «Библия», что жадный Иннокентий III разрешил крестовый поход против христиан-греков. И это мнение было куда ближе к истине, во всяком случае по существу.

В апреле 1203 г. крестоносцы отбыли из Задара на о-в Корфу. 25 апреля туда из Задара, где для него были оставлены две галеры, явился и сам царевич. Он собственноручно подписал договор, заключенный ранее от его имени послами, а потом, чтобы укрепить баронов в их решении, занялся подкупом. Наличности у беглого наследника не было, он одаривал главарей воинства в кредит: графу Фландрскому обещал, согласно известиям сирийского хрониста Эрнуля, 900 марок, граф Сен-Поль должен был получить 600 марок и т. д. Таких векселей царевич выдал на изрядную сумму. Его щедрость не могла не тронуть «сострадательных» баронов.

Некоторые из простых и кое-кто из именитых крестоносцев и здесь пытались воспротивиться новому обороту дел. После оформления договора с Алексеем в войске снова началось брожение. Рядовые рыцари не хотели мириться с тем, что всеми плодами похода воспользуются лишь отдельные крупные сеньоры да Венеция. То обстоятельство, что руководящие нити предприятия находились у Бонифация Монферратского и немногих предводителей из его окружения, не устраивало и часть остальных военачальников. Еще в Задаре войско покинул видный барон Симон де Монфор с группой своих вассалов[11]. На Корфу, где крестоносцы пробыли три недели, повторилась сходная ситуация: многие изъявляли намерение остаться на острове, поскольку дело кажется им «слишком долгим и чересчур опасным». В дальнейшем рыцари, которые примкнули к оппозиции (Виллардуэн перечисляет имена 14 баронов, возглавивших ее), рассчитывали переправиться в Южную Италию и оттуда отправиться к берегам Сирии.

Нет оснований думать, будто противники соглашения, подписанного с немецкими послами, возражали против перемены направления крестового похода, исходя из религиозных соображений. Оппозиция, справедливо отмечает болгарский ученый Борислав Примов, объясняется в первую очередь опасениями части рыцарей и сеньоров, что материальные блага, которые достанутся крестоносцам в случае успеха, будут захвачены главным образом кучкой предводителей и венецианцев, что затем и произошло в действительности.

За то, чтобы признать договор с византийским царевичем, решительно выступил аббат де Лочедио, доверенное лицо папы. Аббат заставил недовольных клятвенно подтвердить свое согласие с условиями договора: помощь царевичу — лучшее средство оказать содействие Святой, земле. Нашлись и другие радетели константинопольского проекта. Сторонников оппозиции уговаривали и Бонифаций Монферратский, и Бодуэн Фландрский, и Луи Блуаский… Виллардуэн живо описывает драматическую сцену, разыгравшуюся на Корфу, когда обе части воинства сошлись в некоей долине и бароны, стоявшие за поход на Константинополь, припали к стопам тех, кто противился этому: «И сильно всплакали и сказали, что не сойдут с места, пока остальные не дадут обещания не покидать их».

В итоге переговоров (судя по всему, протекавших довольно напряженно) было принято компромиссное предложение: крестоносцы оппозиции согласились остаться вместе с прочими до истечения срока договора с Венецией, т. е. до 29 сентября 1203 г. После этого рыцари «взошли на корабли, а кони были введены в юисье», и 24 мая 1203 г. крестоносный флот покинул Корфу. Обогнув Пелопоннес, от о-ва Андрос он взял направление на Константинополь.

Водворение крестоносцев в Константинополе. Конфликт с императорами. Восстание бедноты

Крестоносцы имели перед собой сравнительно слабого противника. Трудовое население Византии было разорено возраставшими податями, лихоимством сборщиков, бесконечными войнами. Государственные доходы неуклонно снижались. Засилье итальянских купцов вело к упадку собственно греческой торговли (это было заметнее всего в Константинополе), являвшейся важным источником пополнения финансовых средств империи. Высшие сановники без стеснения запускали руки в казну, опустошая и без того оскудевшую сокровищницу василевсов. Все это неизбежно влекло за собой ослабление их армии. Византийцы привыкли прибегать к услугам венецианского флота и своим к началу XIII в. почти не располагали. Никита Хониат рассказывает, что начальствовавший в то время флотом Михаил Стрифна, родственник Алексея III, «имел обыкновение превращать в золото не только рули и якоря, но даже паруса и весла и лишил греческий флот больших кораблей». Сухопутные силы Византии также были малочисленны. Когда до бездеятельного Алексея III дошли вести о том, что латиняне взяли Задар, он ограничился лишь распоряжением «поправить 20 сгнивших судов, проточенных червями».

Административная машина империи с конца XII в. находилась в полном расстройстве — и это в обстановке напряженной социальной борьбы внутри страны, в центре и на периферии, непрекращавшихся раздоров между различными фракциями чиновной и землевладельческой знати, новых и новых территориальных потерь в Европе и на Востоке. Овладение развалинами некогда могущественного государства не представляло особенно больших трудностей для крестоносцев. Правда, их было немного — каких-нибудь 10–12 тыс., но, по существу, и Константинополь мог надеяться разве что на свои укрепления.

23 июня венецианский флот, переправлявший ратников, показался на константинопольском рейде. Виллардуэн вспоминал впоследствии о неизгладимом впечатлении, произведенном на крестоносцев открывшейся перед ними панорамой города: «Так вот, знайте, что они долго разглядывали Константинополь, те, кто его никогда не видел, ибо они не могли вообразить себе, что где-либо на свете может существовать такой богатый город… Никто и представить себе не мог, если бы не видел собственными глазами, и длину и ширину города, который главенствовал между всеми городами». Плывя вдоль азиатского берега Босфора, флот остановился в нескольких километрах от византийской столицы, у Скутари. Алексей III через своего посланца ломбардца Николо Росси пытался дипломатическими средствами отвести надвинувшуюся вплотную угрозу; он обещал крестоносцам содействие в отвоевании Святой земли, если они оставят в покое Византию. Но ни посулы, ни угрозы не оказали ожидаемого действия. Бароны передали через императорского посланца свой ультиматум: узурпатор должен отречься от престола, в противном же случае пусть пеняет на себя.

5 июля 1203 г. галеры венецианцев прорвали цепь, преграждавшую вход в Золотой Рог — глубоко вдающийся в сушу залив, как бы разделяющий Константинополь надвое, и, уничтожив трухлявые византийские корабли, вошли в этот главный стратегический центр обороны города. Отряды крестоносцев высадились в предместье Галата и атаковали укрепления столицы, обороняемые наспех собранным войском. Уже на следующий день рыцарям удалось взять Галатскую башню. Воины Алексея III фактически не приняли боя и поспешили укрыться за городскими стенами.

Совет баронов, разделив всех крестоносцев на семь отрядов, решил атаковать Константинополь одновременно с суши и с моря. Военные действия продолжались не более десяти дней. Наряду с греческими наемниками из англичан и датчан в защите Константинополя приняли участие пизанские колонисты — соперники венецианцев.

Защитникам города не удалось отразить натиск рыцарей. Решающая схватка завязалась 17 июля. Ратники, находившиеся на кораблях, которые были подогнаны вплотную к стене (причем для верности корабли связали попарно), сумели захватить около двух десятков башен. Чтобы предотвратить контратаки византийских наемников, крестоносцы подожгли ближайшие строения: пожар уничтожил несколько кварталов. Вскоре Алексей III бросил против атакующих последние резервы — всадников и пехоту. Крестоносцы и их противники встали лицом друг к другу, изготовясь к бою, но затем неожиданно для рыцарей отряды василевса оставили свои позиции, даже не попытавшись вступить в сражение. Императору стало очевидно, что его наемники не устоят перед исполненными решимости завоевателями, и он увел их в город. Прихватив с собой государственные ценности, василевс скрылся из столицы.

Константинополь, город со 100-тысячным населением, фактически капитулировал перед бандой западных мародеров, совершавших свое разбойничье нападение под благовидным предлогом свержения узурпатора.

На следующий день, 18 июля 1203 т., слепой Исаак II Ангел был освобожден из заточения, провозглашен императором и препровожден во Влахернский дворец. В Константинополе полагали, что, посадив его на трон, удастся избежать ужасов нашествия «варваров». Действительно, что было теперь им делать в столице? Ведь они же якобы только и добивались возведения на престол законного правителя!

Положение осложнялось, однако, тем, что этому правителю надлежало заплатить рыцарям за оказанные ему услуги, а государственная казна была пуста. Поэтому сам Исаак II в денежных вопросах не сразу пошел навстречу своим защитникам. Через несколько дней после провозглашения Исаака II императором царевич Алексей в' сопровождении князей-крестоносцев въехал в город. 1 августа он был поставлен соправителем слепого отца. Соимператор, приняв имя Алексея IV, уговорил отца подтвердить обязательства, принятые им в феврале под Задаром, но все же расплачиваться с «восстановителями справедливости» Ангелам было нечем. Крестоносцы разбили свой лагерь в одном из константинопольских предместий. Половину обещанного вознаграждения — 100 тыс. марок — цари сумели собрать путем конфискаций, вымогательств, введения новых налогов и посредством осуществления других экстраординарных мер. Однако меры эти были палкой о двух концах: они вызывали все большее возмущение в столице, в особенности подогревавшееся православным духовенством. А рыцарям, равно как и венецианцам, не терпелось получить остальные деньги. Не видя проку от обоих Ангелов, латиняне стали сами изыскивать способы удовлетворения своих аппетитов.

Константинополь представлял собой пышный и богатый город. «Там было, — писал Роберт де Клари, — такое изобилие богатств, так много золотой и серебряной утвари, так много драгоценных камней, что казалось поистине чудом, как свезено сюда такое великолепное богатство. Со дня сотворения мира, — с наивным изумлением восклицает этот пикардийский рыцарь, — не видано и не собрано было подобных сокровищ, столь великолепных и драгоценных… И в сорока богатейших городах земли, я полагаю, не было столько богатств, сколько их было в Константинополе!» Христолюбивые воины, не склонные любоваться музейными редкостями Константинополя, с молчаливого одобрения бессильных византийских государей начали обирать его церкви. В конце августа банда рыцарей, грабившая в восточной части города, подожгла находившуюся там мечеть, огонь распространился, и новый пожар уничтожил чуть ли не половину Константинополя. «Никто, — пишет Виллардуэн, — не смог бы перечислить вам ни ущерб, причиненный пожаром, ни имущество, ни богатство, которое там погибло и было загублено, ни сказать о тех многих мужчинах, женщинах и детях, которые там сгорели».

Греки, уже раньше раздраженные политикой отца и сына Ангелов, продавшихся латинянам, заволновались, по выражению Никиты Хониата, «как безграничное и вольное море при сильном ветре, угрожая бунтом». В городе участились столкновения между местным населением и чужеземцами. Трои восстановленных рыцарями самодержцев зашатался. В конце концов Алексей IV, который большую часть времени проводил в удовольствиях, тогда как его отец, реально не пользовавшийся никакой властью, уединился с монахами и звездочетами, вынужден был открыто сообщить вождям крестоносцев, что отказывается выполнить условия Задарского соглашения. Более того, было прекращено снабжение крестоносцев продовольствием. Разгневанный дож Дандоло, по рассказу Роберта де Клари, бросил в лицо Алексею IV гневные слова: крестоносцы однажды вытащили его из грязи, но теперь они снова втолкнут его в грязь. Таким образом, князья фактически объявили войну своим царственным союзникам, которые не оправдали возлагавшихся на них надежд. Перед воинами христовыми отныне был один путь: самим добиваться своих «прав» способами, какими смогут. Вожди крестоносцев торопились с развязкой.

В столице в это время произошли бурные события. В последних числах января 1204 г. здесь разразилось народное восстание против Алексея IV «про зажжение градное и пограбление монастырское», как говорит о причинах восстания русский очевидец событий в своей «Повести о взятии Царьграда фрягами» (так называли на Руси венецианцев). Василевсы, отсиживавшиеся за стенами Влахернского дворца, попробовали было в последний момент спасти свой престол с помощью крестоносцев. Они обратились к их предводителям с просьбой ввести отряды в город для наведения порядка. Однако обращение последовало слишком поздно. Восстание в столице разрасталось.

Знать, еще недавно поддерживавшая Ангелов, убоялась «введения фряг». В результате заговора Исаак II и Алексей IV были свергнуты. Инициатором выступил ближайший советник Алексея III и его зять — честолюбивый сановник Алексей Дука по прозвищу Мурцуфл (Насупленный — у него всегда были нахмурены брови, объясняет Никита Хониат). Аристократия посадила Мурцуфла на престол в надежде, что этот энергичный царедворец, обув красные сапожки василевса, сумеет организовать вооруженное сопротивление латинянам.

Обстановка, в которой пришлось действовать Алексею V, была весьма сложной. Народ выдвинул на престол своего ставленника — простого воина Николу Канава. По воле народа его короновали в Софийском соборе — правда, без участия патриарха, т. е. «не по форме». Константинополь, рассказывает Никита Хониат, подробно описывающий январское восстание 1204 г., разделился на два лагеря: с одной стороны, знать, сгруппировавшаяся вокруг Алексея V Мурцуфла, с другой — народ, городские низы, тянувшиеся к Николе Канаву. И в это самое время крестоносцы не только стояли лагерем под стенами города, но и находились в столице, где предавались грабежам!

Новый император вначале попробовал войти в доверие к константинопольской бедноте. Он предложил Николе Канаву разделить с ним власть. Этот демагогический шаг не возымел действия на народ. Случилось, однако, другое: зажиточные горожане, которым, видимо, принадлежала руководящая роль в константинопольском восстании, пошли на измену. Тогда, воспользовавшись растерянностью, охватившей бедноту, Алексей V арестовал Николу Канава, носившего императорский титул всего три дня. С мятежной «чернью» было покончено. Еще раньше схватили Алексея IV. И Николу Канава и экс-соимператора по приказу Алексея V задушили в темнице. Исаак II, не вынеся свалившихся на него горестей, умер.

Разделавшись с соперниками и подавив бунт плебса — а именно он многое объясняет в последовавшем вскоре падении Византии, раздираемой социально-политическими противоречиями, — Мурцуфл принялся за реставрацию укреплений Константинополя. Василевс пытался также создать ополчение горожан. Латинянам в ультимативной форме было предложено через неделю очистить греческую землю.

Вся эта показная решительность лишь маскировала глубокое бессилие государственной власти. В верхах не прекращались раздоры. Денег не было. Наемники, давно не получавшие платы, не выказывали никакой охоты сражаться, хотя им и посулили скорую выдачу жалованья. А простой народ тем более не собирался оказывать поддержку преемнику Ангелов. Ремесленные мастера, подмастерья, мелкие торговцы, столичная беднота довольно натерпелись от самодержцев, довольно намучились от произвола и злоупотреблений лихоимцев-чиновников. Доведенные до отчаяния гнетом правящей феодально-бюрократической олигархии, жители Константинополя прониклись полнейшим безразличием к судьбам империи. Из попыток сколотить ополчение так ничего и не вышло. Крестоносцы, еще в 1203 г. имевшие возможность удостовериться в малой боеспособности константинопольского гарнизона, безусловно были осведомлены и о теперешнем положении в столице. Они повели последние приготовления к ее штурму, спеша «взять свое».

Проект дележа Византии. Захват Константинополя

Вид огромного и богатого города, раскинувшегося перед ними, разжег захватнические страсти рыцарей. За несколько недель до последнего приступа, в марте 1204 г., Энрико Дандоло, Бонифаций Монферратский и другие предводители крестоносцев подписали договор о разделе византийского наследства, которое они уже видели в своих руках. В этом документе были подробно разработаны условия дележа будущей добычи — движимого имущества, земель и власти в том новом государстве, которое западные сеньоры задумали основать на месте Византии. Венецианцы позаботились прежде всего о том, чтобы приумножить свои старые торговые привилегии и обеспечить себе львиную долю — три четверти всей добычи, остальные крестоносцы должны были по договору удовольствоваться одной четвертой.

Мартовский договор предусматривал основы государственного устройства и все детали территориального дележа Византии. Было постановлено, что после завоевания Константинополя новое государство получит выборного императора. Право выборов предоставлялось комиссии из 12 человек — шести венецианцев и шести рыцарей. Денежные люди республики св. Марка не хотели принимать на себя обременительную честь занятия императорского трона. Их вполне устраивали руководящие посты в доходном церковном управлении, поэтому по настоянию дожа в договор внесли условие, что та сторона, из среды которой не будет избран император, займет пост римско-католического патриарха Константинополя. Все сеньоры, за исключением дожа, обязаны будут принести вассальную присягу новому императору.

Последнему предоставлялась четвертая часть территории империи, остальные три четверти делились пополам между венецианцами и крестоносными рыцарями (по три восьмых тем и другим). Таким образом, венецианцы оставили крестоносцам пустой императорский титул и бремя власти, которую невозможно было реализовать, для себя же удержали, как отметил К. Маркс в «Хронологических выписках», «действительные выгоды предприятия».

Заключение договора означало, что закончена дипломатическая подготовка к захвату Византии. Вскоре были завершены и военные приготовления: приведены в готовность осадные механизмы, укреплены лестницы, расставлены баллисты и катапульты. Главари крестоносцев не скрывали более намерений силою завладеть Константинополем.

Первую попытку штурмовать город рыцари предприняли 9 апреля 1204 г. На этот раз они решили нанести удар по Константинополю с моря. Удар был отбит византийцами. Со стен города на атакующих обрушился град стрел и камней. Виллардуэн в своих записках хвастливо заявляет, будто за все время осады рыцари потеряли лишь одного человека. На самом деле они несли более серьезные потери. Только 9 апреля, при попытке захватить одну из башен, было убито, как свидетельствует русский очевидец, около сотни воинов. Атака захлебнулась.

Через три дня крестоносцы ринулись на второй приступ, и он принес им победу. С помощью перекидных мостиков, переброшенных на стены, рыцарям удалось взобраться туда; одновременно другие воины произвели пролом в стене и потом уже изнутри города разбили трое ворот. Крестоносцы ворвались в город, заставив войска Мурцуфла отступить. Сам он под покровом ночи бежал из города. «Восстановители справедливости» в третий раз подожгли Константинополь.

На следующий день, 13 апреля 1204 г., Константинополь пал жертвой западных захватчиков. Крестоносцы не встретили в нем никакого сопротивления. Роберт де Клари рассказывает, что, ворвавшись в византийскую столицу и думая, что уж теперь-то борьба разгорится с большой силой, рыцари окопались лагерем вблизи стен: они не отваживались продвигаться к центру. Каково же было их удивление, когда назавтра они увидели, что горожане и не собираются подниматься на защиту своей столицы! Примерно в тех же самых чертах описывает положение, возникшее на следующий день после вступления крестоносцев в Константинополь, и Виллардуэн. Все в войске, говорит он, готовили оружие — и рыцари и оруженосцы; каждый думал о предстоящей битве, полагая, что развернется такое сражение, равного которому у них еще никогда не происходило. И что же? Воины креста не встретили в городе никого, кто бы дал им отпор. Крестоносцам там и в самом деле не с кем было драться. Константинопольский плебс не желал отстаивать государство, воплощавшее для него социальную несправедливость. Когда знатный византиец Константин Ласкарь, которого духовенство спешно провозгласило императором, пытался все-таки призвать население к оружию, он натолкнулся на стену равнодушия.

Таким-то образом менее чем полутора десяткам тысяч крестоносцев в какие-нибудь три дня удалось захватить один из величайших городов тогдашнего мира. Даже сами завоеватели, знавшие, с каким слабым противником имеют дело, были поражены столь быстрым и сравнительно легким успехом. «И знайте, что не было такого храбреца, чье сердце не дрогнуло бы, и казалось чудом, что столь великое дело совершено таким числом людей, меньше которого трудно и вообразить», — напишет позднее Жоффруа Виллардуэн.

Соотношение сил осаждавших византийскую столицу и осажденных в ней он расценивает в пропорции 1:200, замечая, что еще никогда такая горсточка воинов не осаждала стольких людей в каком-либо городе. Роберт де Клари также считает легкий захват Константинополя необыкновенным делом; дважды он называет его чудом.

Секрет «чуда», изумлявшего и многих позднейших историков, был прост. Обострение социально-политической борьбы в Византийской империи, достигшее в это время кульминационного пункта, — вот что служит решающим объяснением неожиданного на первый взгляд падения Константинополя и разгрома империи в целом. Конечно, имелись и иные, вполне конкретные причины, обеспечившие победу крестоносцам. Им помогали некоторые греческие аристократы и кое-кто из константинопольских купцов. Часть местных землевладельцев давно уже продавала продукты своих поместий латинским купцам, а отдельные византийские коммерсанты играли роль посредников в этих сделках. Для таких людей важнее всего было сохранить на будущее коммерческие связи с латинянами. Именно на поддержку тех византийцев, чьи экономические интересы были связаны и тесно переплетались с латинскими, и рассчитывали крестоносцы, в первую голову, разумеется, венецианцы, когда с такой уверенностью заранее делили между собой богатства Константинополя в марте 1204 г. И эти расчеты оправдались.

Захват византийской столицы получил санкцию католической церкви. Накануне штурма Константинополя епископы и священники, находившиеся при войске, беспрекословно отпускали грехи участникам предстоящего сражения, укрепляя их веру в то, что овладение византийской столицей — это правое и богоугодное дело. Жоффруа Виллардуэн подробно передает речи священнослужителей на совете вождей, созванном накануне приступа. «Епископы и все духовенство, — пишет французский мемуарист, обычно сдержанный там, где он освещает позицию папства, — все, кто подчинялся велениям апостолика, были согласны в том — и сказали это баронам и пилигримам, — что совершившие подобное убийство (Алексея IV. — М. 3.) не имеют права владеть землей». Духовные пастыри крестоносного воинства настойчиво твердили: предстоящая война хороша и справедлива. Всем, кто намерен завоевать эту землю и подчинить ее Риму, было обещано полное отпущение грехов. «И знайте, — добавляет Виллардуэн, обращаясь к читателям, — что эти увещания явились большой поддержкой как баронам, так и рыцарям».

«Константинопольское опустошение» — так называется одна из латинских хроник, описывающая разбойничьи действия западных рыцарей в византийской столице. И действительно, озлобленные долгим ожиданием добычи и ободренные своими духовными пастырями, рыцари, захватив Константинополь, набросились на дворцы, храмы, купеческие склады. Они грабили дома, разоряли гробницы, разрушали бесценные памятники искусства, предавали огню все, что попадалось под руку. Захватчики поджигали дома, чтобы выгнать из них жителей и тем самым предотвратить уличные бои. Буйное неистовство воинов, насилия над женщинами, пьяные вакханалии победителей продолжались три дня. Было убито несколько тысяч константинопольцев.

Впоследствии многие хронисты старались всячески смягчить картину разгрома христианского города, выгородить крестоносцев. Роберт де Клари, к примеру, стремился уверить читателя, что «когда город был так прекрасно взят и франки вошли в него, они держали себя там совершенно спокойно», никаких эксцессов якобы не происходило: ни беднякам, ни богачам франки не чинили худого. По уверениям Гунтера Пэрисского, рыцари вообще считали презренным и недопустимым для христиан делом нападать на христиан же и учинять среди них убийства, разбои и пожары.

Однако множество очевидцев свидетельствуют о противоположном. Виллардуэн ясно пишет, что крестоносцы захватили огромную добычу и поубивали массу людей: по его словам, «убитым и раненым не было ни числа, ни меры». Другой очевидец, детально поведавший о погроме 1204 г., Никита Хониат, как бы в оцепенении вспоминая дикие сцены, разыгравшиеся тогда в Константинополе, писал впоследствии: «Не знаю, с чего начать и чем кончить описание всего того, что совершили эти нечестивые люди».

Алчность рыцарей поистине не знала границ. Знатные бароны и венецианские купцы, рыцари и оруженосцы словно состязались друг с другом в расхищении богатств византийской столицы. Они не давали пощады никому, говорит Никита Хониат, и ничего не оставляли тем, у кого что-нибудь было. Потревожены были далее могилы византийских василевсов. в том числе саркофаг императора Константина I, откуда унесли различные драгоценности. Жадных рук крестоносцев не избежали ни церкви, ни предметы религиозного почитания. Воины христовы, по рассказам хронистов, разбивали раки, где покоились мощи святых, хватали оттуда золото, серебро, драгоценные камни, «а сами мощи ставили ни во что»: их попросту забрасывали, как писал Никита Хониат, «в места всякой мерзости». Не было сделано исключения и для самого собора Софии. Рыцари растащили его бесценные сокровища. Оттуда были вывезены «священные сосуды, предметы необыкновенного искусства и чрезвычайной редкости, серебро и золото, которыми были обложены кафедры, притворы и врата». Войдя в азарт, пьяные взломщики заставили танцевать на главном престоле обнаженных уличных женщин и не постеснялись ввести в церкви мулов и коней, чтобы вывезти награбленное добро. Ревнители христианской веры, таким образом, «не пощадили не только частного имущества, но, обнажив мечи, ограбили святыни господни».

От погромщиков, закованных в рыцарские латы, не отставали грабители в сутанах. Католические попы рыскали по городу в поисках прославленных константинопольских реликвий. Сохранились имена некоторых из этих наиболее усердствовавших слуг господних, без зазрения совести и словно в лихорадке предававшихся благочестивому воровству. Так, аббат Мартин Линцский, присоединившийся к банде рыцарей, совместно с ними разграбил знаменитый константинопольский монастырь Пантократора. По словам Гунтера Пэрисского, повествующего о достославных деяниях этого аббата в своей «Константинопольской истории», аббат Мартин действовал с величайшей жадностью — он хватал «обеими руками». Безвестный хронист из Гальберштадта передает, что, когда епископ этого города Конрад вернулся в 1205 г. на свою родину, в Тюрингию, перед ним везли телегу, доверху нагруженную константинопольскими реликвиями. Позже католические прелаты сами подробнейшим образом описали, что именно из священных предметов они взяли в Константинополе. Эти описания в 70-х годах XIX в. собрал французский ученый-католик П. Риан: они составили два тома, без всякой иронии названные им «Священная константинопольская добыча». В Западной Европе, отмечали современники, не осталось, вероятно, ни одного монастыря или церкви, которые не обогатились бы украденными реликвиями.

Повальные грабежи, учиненные в охваченном огнем Константинополе, засвидетельствованы не только Никитой Хониатом, который сам пострадал от латинского разгрома (он еле-еле спасся вместе с семьей — благодаря дружеской помощи знакомого венецианца). Если даже согласиться с мнением тех историков, которые считают, что византийский писатель неизбежно сгущал краски, рассказывая о буйстве и непотребствах рыцарей, то ведь сохранилось множество известий негреческих авторов, рисующих в самом неприглядном свете дела, которые творили воины христовы в византийский столице. Русский очевидец константинопольского разгрома, автор «Повести о взятии Царьграда фрягами», в отличие от Никиты Хониата, горько и гневно обличавшего насилия латинян, был относительно беспристрастен в описаниях того, что видел собственными глазами или слышал от очевидцев и участников событий. Но и он также не мог обойти молчанием факты открытого надругательства ратников божьих над религиозными святынями и их разграбления. «Церкви в граде и вне града пограбиша все, им же не можем числа, ни красоты их сказати», — писал он.

О грабежах своих соратников упоминал и Жоффруа Виллардуэн. Явно замалчивая или смягчая их бесчинства, даже вкладывая в уста баронов слова сожаления об уласти города, «этих прекрасных церквей и богатых дворцов, пожираемых огнем и разваливающихся, и этих больших торговых улиц, охваченных жарким пламенем», Виллардуэн не в силах удержаться от восхищения богатой добычей, взятой в Константинополе. Она была так велика, что ее «не могли сосчитать». Добыча эта заключала в себе «золото, серебро, драгоценные камни, золотые и серебряные сосуды, шелковые одежды, меха и все, что есть прекрасного в этом мире». Маршал Шампанский не без гордости утверждал, что грабеж этот не знал ничего равного с сотворения мира. В сходных выражениях высказывался и простой рыцарь Роберт де Клари, испытывавший восторг от того, что там были собраны «две трети земных богатств».

Сохранилось и такое авторитетное свидетельство безобразий, содеянных воинами христовыми, как письмо папы Иннокентия III. Он не без основания опасался, что насилия крестоносцев в Константинополе создадут препятствия для церковной унии, ибо греки будут «вправе относиться к ним с отвращением, как к собакам». Поэтому папа разразился очередным негодующим посланием. Он выразил свое возмущение разбоями воинов креста, которые, по его словам, предпочли земные блага небесным и поэтому устремились не на завоевание Иерусалима, а на завоевание Константинополя, где обобрали «малых и великих»; мало того, они «протянули руки к имуществу церквей и, что еще хуже, к святыне их, снося с алтарей серебряные доски, разбивая ризницы, присваивая себе иконы, кресты и реликвии». Добыча, которую предводители заставили рыцарей снести в отведенные для нее помещения, была поистине сказочна. Венецианцы, если верить Виллардуэну, предложили ратникам божьим только за их долю в добыче 400 тыс. марок, но предложение это было сочтено невыгодным и отклонено.

Константинополь понес не только огромные материальные потери от разбойников с крестами на кафтанах. В разрушительных оргиях погибли также замечательные произведения античных художников и скульпторов, сотни лет хранившиеся в Константинополе. Варвары-крестоносцы ничего не смыслили в искусстве. Они умели ценить только металл. Мрамор, дерево, кость, из которых были некогда сооружены архитектурные и скульптурные памятники, подвергались полному уничтожению. Впрочем, и металл получил у них своеобразную оценку.

Для того чтобы удобнее было определить стоимость добычи, крестоносцы превратили в слитки массу расхищенных ими художественных изделий из металла. Такая участь постигла, например, великолепную бронзовую статую богини Геры Самосской, возвышавшуюся на одной из площадей Константинополя. Крестоносцы искрошили в куски супругу громовержца Зевса. Был сброшен с постамента и разбит гигантский бронзовый Геркулес, творение гениального Лисиппа (придворного художника Александра Македонского), представившего знаменитого греческого героя усталым от подвигов, сидящим с накинутой на плечи шкурой убитого им немейского льва. Ни размеры, ни красота не спасли статую другого мифического героя греков — Беллерофонта, восседавшего верхом на крылатом коне Пегасе и устремлявшегося на обиталище богов — гору Олимп. Статуя эта была столь огромна, что, как повествует Роберт де Клари, «на крупе коня свили себе гнезда десять цапель: каждый год птицы возвращались в свои гнезда и откладывали яйца». Западных вандалов не остановили ни статуя волчицы, вскармливающей Ромула и Рема, легендарных близнецов, основателей Римского государства, ни статуя красавца Париса, бросающего яблоко Венере, которое стало яблоком раздора, ни даже изваяние девы Марии, находившееся в центре города.

Крестоносцы обратили в прах бесчисленные памятники, благодаря которым столица Византии издавна представляла собой настоящий музей античного искусства, — мало что уцелело от их рук. Да и то было по большей части вывезено (главным образом венецианцами) в Европу для украшения церквей и замков. В частности, по распоряжению Дандоло в Венецию была отправлена чудесная скульптурная группа того же Лисиппа — бронзовая с позолотой четверка лошадей (квадрига), стоявшая на императорской трибуне ипподрома. Где только ни побывали эти злополучные Лисипповы кони! Кто из завоевателей разных времен мог остаться равнодушным к произведению греческого мастера! Еще в конце I в. н. э. их вывез из египетской Александрии в Рим император Октавиан Август, чтобы украсить свою Триумфальную арку. Затем коней переставляли то на арку Нерона, то на арку Траяна, пока наконец император Константин не перевез их на ипподром столицы Восточноримской империи: они были установлены па воротах ристалища и простояли тут восемь веков. Однако и на этом странствования искусного создания греческого мастера не кончились. В 1204 г. его квадрига была поставлена над главным порталом венецианского собора св. Марка. Это было почетное место, откуда дож и патриции обычно наблюдали празднества, устраивавшиеся в городе. Шесть столетий спустя сверкавшие позолотой, гордые и могучие бронзовые скакуны, символ былой мощи Венеции, соблазнили честолюбивого Наполеона. Завладев в 1797 г. Венецией, он переправил их в Париж. Там они украсили сначала вход в Тюильрийский дворец, потом Триумфальную арку на площади Карусель, и только 18 лет спустя, когда империя Наполеона пала, квадрига была вновь отослана в Венецию. Во время обеих мировых войн XX столетия коням Лисиппа пришлось дважды покидать свое пристанище: дважды их опускали в особое укрытие, чтобы уберечь от гибельных бомбежек. Они. и доныне находятся на террасе Сан-Марко…

В 1204 г. западные варвары, действовавшие под прикрытием креста, уничтожали не только памятники искусства. В пепел были превращены богатейшие константинопольские книгохранилища. Безграмотные и невежественные рыцари, не задумываясь, швыряли в бивачные костры сотни рукописных свитков, которым не было цены, — произведения древних философов и писателей, религиозные тексты, иллюминованные евангелия… Что значили для «защитников веры» сокровищницы человеческого гения и произведения его труда? Они жгли их запросто, как и все прочее. «Следя за рассказом об этих злодеяниях, — говорит писатель того времени Романин, нарисовавший историю битвы за Константинополь, — содрогается разум и человечество краснеет от стыда».

Некоторым из европейских современников «константинопольское опустошение», произведенное под знаменем креста, тоже казалось безбожным деянием: так расценивал, например, события 1204 г. генуэзский хронист Ожерио Пане в своих «Анналах». Конечно, когда он давал такую оценку разгрому византийской столицы, его пером водила вражда к конкурентам Генуи — венецианцам, но по существу он не расходился во мнении со всеми честными людьми тогдашнего мира. Напротив, хронист выражал их точку зрения.

Стоит отметить, что дикие бесчинства крестоносцев резко контрастировали со сравнительно сдержанным поведением мусульманских завоевателей в отношении христианских святынь на Востоке. Даже сарацины, по словам Никиты Хониата, бывали более милосердны. И в самом деле, погромы рыцарей креста в византийской столице побили все рекорды вандализма. Католические завоеватели опустошили город, как никто. Массовое уничтожение веками накопленных культурных ценностей, совершенное в Константинополе рыцарями и церковниками, без сомнения, нанесло серьезный ущерб европейской цивилизации. Современный английский историк Дж. Годфрей пишет: в результате трагедии 1204 г. «Европе и христианству были нанесены раны, которые, как выяснилось со временем, оказались неизлечимыми». Действительно, византийская столица никогда уже не смогла оправиться от последствий нашествия латинских крестоносцев.

История Четвертого крестового похода явилась историей откровенного попрания его вдохновителями, предводителями и участниками провозглашенных ими религиозных целей. Крестоносцы растоптали собственные религиозные знамена, собственные «освободительные» лозунги. Они продемонстрировали циничное пренебрежение к официальной программе крестового похода и выказали себя отнюдь не благочестивыми ревнителями христианской веры, а алчными авантюристами и беспринципными захватчиками. События 1202–1204 гг. полностью рассеивают тот ореол святости и благочестия, которым католическая церковь в течение веков окружала эти захватнические предприятия.